От истоков своих Глава 25 Колхоз Раскулачивание

        После окончания гражданской войны прошло несколько спокойных лет, вздохнули крестьяне. Люд на селе становился богаче, застолья стали сытнее, запасы на зиму больше. Деревня ожила. Однако для быстро растущих городов требовались не только продукты питания и сырьё, требовались рабочие руки на фабрики и заводы. Привлечь их можно было только из деревни, снабдив коллективные хозяйства передовой техникой: тракторами, сеялками и прочими современными агрегатами, высвободив тем самым миллионы рук. 
       И партия большевиков, возглавляемая теперь уже И.В. Сталиным, взяла курс на ускоренную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства. Сталин крестьянство не любил, считая его вымирающим классом. Кроме того сказывалась его личная обида на крестьян, после одного случая. В январе 1928 года Сталин прибыл в Сибирь с целью подхлестнуть хлебозаготовки.  На одной из встреч с жителями сибирского села, на призыв быть сознательными и сдать хлеб в полном объёме, он слышит ответ местного богатея:

          – А ты, кацо*, спляши нам «лезгинку», может, тогда хлебца-то тебе дадим.

      Собрание разразилось смехом, что показалось вождю крайне обидным.
Сталин, сверкнув острым, гневным взглядом, молча, покинул это собрание. Но в этот момент участь крестьянина - единоличника, и особенно зажиточного, была предрешена.
 Испортить жизнь простому пахарю охотников нашлось много.

      Деревня кипела собраниями и митингами, призывая крестьян к обобществлению всех единоличных хозяйств в одно большое объединение – колхоз. Февральским вечером в школе деревни Гусево собрались сельчане. Любопытных набилось, как огурцов в бочке. Крестьяне волновались, шумели разговорами и пересудами. В самом большом классе установили стол, покрыли его красным сукном, поставили лавки и стулья. За столом уселись председатель артели Маркел Титов, коммунисты Анисимов Дмитрий и Захар Булашов, брат Ивана Булашова, а так же прибывший из города работник Губкома Пестряков, который первым и взял слово. Настроен он был добродушно и говорил просто.

        – Товарищи! Сейчас по всей стране крестьяне, выполняя постановление партии, организуют в своих районах крупные хозяйства, взамен мелких, единоличных. Почему это происходит? Самое главное в нашей с вами жизни, безусловно, – хлеб. И для самих крестьян, для их семей, и чтобы всех накормить: рабочих в городах, армию. Ну, вы это и без меня знаете. А собрать хлеб очень трудно, потому как зерно, в основном, у кулаков, которые прячут его. Не хотят сдавать! А сдать надо. Не получат рабочие хлеба в городах – не смогут произвести трактора, сеялки и другие машины, необходимые крестьянину. Не наткут мануфактуры вам на рубахи и прочие надобности. Зачем хлеб городу вы ж хорошо понимаете и сами.

          – Чаво жа тут не понять? Жрать все хотять, – хрипло выкрикнул кто-то с места.

          – Ну, вот, – продолжал Пестряков, – другой бы пахарь и рад больше сдать, да самому не хватает, наделы малы. Оттого и урожай не велик. Вот и выходит: без объединения не расширить пахарю площади посевов, не купить трактор в одиночку, чтобы эти посевы обработать. А стало быть, не вырваться из цепких лап нужды и бедности. Купить крупную сельскохозяйственную технику мы сможем только сообща, объединившись. Колхоз – дело новое, трудное, но и выгодное. Вот артельщики скажут, они уже работают сообща, – работник Губкома Пестряков повернулся в сторону Маркела Титова, ища в нём поддержки, – в одиночку много не наработаешь.  Единоличники, кто ведут хозяйство обособленно, конкретно бедняки, никогда сами досыта не ели. А в колхозе вам всем помогут, и дом поставить и семью накормить, – горячо и убедительно говорил Пестряков.

          – Во, во! Объединяйтеси! Всё у вас теперя обше будеть: и дети, и бабы и дажа чашки с ложкима. А мы поглядим, поглядим…– выкрикнул из зала Флегонт Матвеев.
 
          – А ты, Флегонт, тута воду не мути, ты и сам, однако, хлебушек прятал от комбедовцев, потому как ты тожа – форменный кулак, така вота тиятра, – выкрикнул дед Ерошка, встрепенувшись, словно воробей.

          – А ты видал, како я хлеб прятал? – взвился Флегонт, расталкивая близ сидящих, пытаясь добраться до обидчика.

          – Правильно! Скольки ишшо можна на кулака батрачить? Я вона света белого не вижу от работы, а всё в долгах. Нужду никак за порог не провожу. Мечтаю, коды смогу семью досыта накормить и самому хоша раз сытым спать лечь, – крикнул с места Дементий Потапов, – и так прикидываешь и этак, а всё одно не хватат урожая на все нужды! Ужо до Нового году голодать зачинаем. В колхозе- то, поди, хужее не будеть? – обернулся он, обращаясь с этим вопросом к соседям по лавке.

          – Ничего, товарищи, придёт время, с кулаками мы расправимся, не смогут они трудами вашими наживаться, – убеждал сельчан Пестряков, – у партии на этот счёт твёрдые директивы.

Пестряков волновался, вытирая друг о друга вспотевшие ладони, уголки губ, окидывая собравшихся взглядом с весёлыми чёртиками в зрачках.

          – Ну, что же вы примолкли? Вам решать: быть колхозу или не быть. Так, может, скажет кто своё мнение по этому вопросу? – обратился Пестряков в толпу, где повисла напряжённая тишина.

Крестьяне тянули самокрутки, выпуская кольца дымка от ядрёного самосада, пожимая плечами и почёсывая головы под малахаями.

          – Ну, смелее, товарищи! Мы с вами должны обсудить, как нам лучше всё организовать, правильно всё сделать! Не робейте и не стесняйтесь. Это дело добровольное, активнее выступайте, – продолжал он агитировать сельчан.

          – А ты, Кондрат, чаво об колхозе думашь? Намеренный вступать, али как? – спросил соседа по лавке Порфирий Костылев.

          – Да, на хрена мяне энтот колхоз сдалси? Чаво: за тако вота отдай им всё: и коня, и корову, и плуг? И при энтом мне ишшо указывать будуть: коды пахать, коды сеять. Нет! Я хозяин, и хозяином помереть хочу.  Нынче землю раздали, наделы увеличили. Тольки и хозяйствуй, на што мяне колхоз ваш? – раздражённо и громко ответил Кондрат, числившийся среди крестьян среднего достатка.

          – Хозяином хочешь помереть?  А знашь, што налог с единоличника в пять раз больше, чем с колхозников? И это тольки пока, – веско спросил его Захар Булашов, обращая этот вопрос ко всем собравшимся, – гляди, Кондрат, не промахнись!

          – Не пужай! Сдюжим, како нито, – откликнулся Кондрат, – сами говоритя: дело добровольное.

      Собрание загудело многоголосьем, разделяясь во мнениях. Выступающих было много. Были согласные вступить в колхоз и ярые противники объединения. Дело доходило до перепалок и схваток за грудки, тогда спорящие дышали в лицо друг другу открытой враждой. Утихомирились ближе к утру, вопрос о создании колхоза был решён положительно и больше половины всех сельчан записались в него. Записался в ряды колхозников и Иван Чернышёв. Порфирий Костылев решил подождать немного, приглядеться к работе колхоза. Домой Иван шёл тёмной улицей, промеж спящих изб. Лишь кое-где хозяйки уже хлопотали со скотиной, справляя обычную утреннюю работу.
 
      Его жизнь опять совершила крутой поворот и что из того выйдет – было для него тайной. Душу терзали неясные предчувствия, что не принесёт это решение им счастья в ближайшие годы, да выхода другого он не видел. Наталья была на ногах и, покормив мужа, приступила к нему с расспросами.

          – Чаво решили-то? – спросила она.

          – Колхоз теперя у нас будеть. Я тож вступил, так сёдни велели скотину в сарай к Маркелу свести, корову и лошадь. Да зерна пять мешков отвезть в амбар к Захару Булашову. Посплю чуток и скотину погоню. Хорошо ишшо ты упредила, раздали детям живность свою. А то ба всё в колхоз пришлоси сдать, али ба просто отобрали, как у раскулаченных.

Тремя неделями ранее Наталья завела с мужем разговор:

          – Надысь тётка к Клавке Портновой приезжала, так она про объединения каки то говорила. В ихом Буздякском районе колхоз сделали. Всех сгоняли, а тех, у кого хозяйство справно и скота много, опосля собрания раскулачили.

          – Како энто, раскулачили? – удивился Иван.

          – Дык, отняли всё: скотину, дом и всё, што в дому и на подворье было. Разрешили взять тольки одёжу и немного продуктов про запас.

          – Как жа энто? А дети куды жа?

           – Тако с детями. Погрузили на сани и из деревни в Сибирь повезли.

          – Чаво жа энто делатьси на белом свете? Неужли Бог забыл про людей?

          – Бог то Бог, и самим пошевелитьси не грех. Надыть нам, Ваня, скотину порезать, мясо попрятать, как в голод. Увезти, раздать по детям телушек, овец, гусей. Куды нам с тобой стольки? И ихим семьям помочь. А оне тожа лишнего пушщай не держать, кончилси, видно НЭП, Ваня.

      Обдумав всё в течение двух дней, Чернышёвы так и сделали: порезали кабанчиков и почти всех овец, закрыли мясо в чугунках и закопали в огороде, хоронясь от людских глаз.  Прочую живность и мясо развезли детям и их семьям. 
Прошло три дня после собрания сельчан, на котором был создан колхоз, носящий отныне название «Светлый путь».  Председателем колхоза избрали Маркела Титова, председателем сельского совета стал Захар Булашов, а главой партийной ячейки остался Дмитрий Анисимов. Бригадирами, как ни странно, выбрали Хохлова Тимофея и Проконина Савелия, мужиков из беднейших семей, не имеющих за душой и в хлеву абсолютно ничего. Зато Тимка и Савелий рьяно выступали за права бедноты, драли глотки до хрипоты почём зря. При обобществлении скота они проявили удивительную сноровку, чувствуя себя полноправными хозяйчиками, покрикивая и на скотину и на крестьян, сдававших её в общий амбар.

       Вечером следующего дня заседало правление сельского совета.  Руководствуясь директивами партии, правление решило: с кулаками надо бороться до полного уничтожения кулачества, как враждебного крестьянству класса.
Кулаков разделили на три категории, не зная даже чёткого определения: кто такой кулак. Ладный дом, крепкое хозяйство с коровами и лошадьми, много хлеба в амбарах, добротная одежда – всё служило предметами зависти сельчан.

          – В перву очередь надыть раскулачить Нелюбова Прокопия, – предложил Захар Булашов, – он кулак первой категории, подрасстрельной. Так што, ежели задумат сопротивлятьси, к стенке яго, согласно директиве!

          – Да, да! – поддержал Захара Дмитрий, – Прокопий – мироед известный, у яго и мельница и дом добротный. Только лошадей десять, восемь коров и полнай двор другой всякай скотины. И амбары должно не пустують, пашеничка то имеется, и немало. Да и сквалыга он, какех поискать. Над своеми работниками так изголятьси, инда сердце заходитси. Яго первого раскулачить надыть!

Эту кандидатуру почти не обсуждали, решение приняли сразу: раскулачить по первой категории. Следующий на очереди был Булашов Игнатий, второй богатей, имеющий маслобойку и тоже много скота. Жадюга редкий, загоняющий крестьян в непосильные долги, заставляющий отрабатывать их несоизмеримым трудом. Затем выбрали все хозяйства, в которых было по две коровы и больше, а так же лошади и другая живность. Обсуждали кандидатов на раскулачивание быстро, вынося один и тот же вердикт.

          – Эх, до плана по разнарядке ишшо пятерых не хватат! Надыть двадцать пять дворов раскулачить, а у нас тольки двадцать получилося, – почёсывал карандашом голову Захар, – думайтя, мужики, думайтя! За не выполнение плана по головке не погладять, а то и в подкулачники запишуть.

И мужики думали. Далее уже выбирали «кулаков», из крестьян, имеющих по одной лошади и по одной корове в личном хозяйстве, но отказавшихся вступить в колхоз. Даже то, как одеваются крестьяне, имело значение при выборе подходящих кандидатур.
 
          – Вона у Дёмина жена, что ни день в другой юбке ходить, а сам он в куртке кожаной щеголят. Ну, ясно, кулак! – активно драл глотку Тимка Хохлов, в недалёком прошлом дезертир и пьяница, сам не любивший работать.

          – Так Дёмин работат не покладая рук, себя не жалеючи, и детёв у его шесть душ, за что жа его то? – попробовал возразить Маркел.

          – А чаво жа он тоды упиратси, в колхоз не идёть? И одёжу скромнея носить надыть, неча народ злобить, – воинствующе заявил Савелий, откровенно недолюбливающий Петра Дёмина за то, что тот неоднократно пенял ему на его дремучую лень и неумение хозяйствовать.
 
Историю появления куртки у Дёмина не знал никто. То ли выменял он её где, то ли досталась по наследству? Была она старая, сильно потёртая, но ведь кожаная! Эта вещь вызывала тайную зависть, и вожделенные шепотки у половины жителей села.
Записали в список и Дёмина. Попал в список и Порфирий Костылев.
Отобранное у кулаков добро решено было описать и отдать в пользование колхозу.
На следующий день процессия из пяти человек двинулась в сторону Нелюбовского подворья. Весть о раскулачивании Нелюбовых быстро облетела деревню и возле их плетня собралась толпа любопытных.

          – Вота тиятра! Смотритя, люди, как Прокопку Нелюбова раскулачивають. Вот и правильно! Ишшо Карла Маркса говорил, што всех ксплуататоров и мироедов к ногтю надыть приткнуть, штоба у простых, сознательных граждан кровь не пили. Така вота тиятра! – громко и радостно вещал дед Ерошка.

          – Гляди! А ты, что жа, дед, Карла Маркса читал? – удивился Семён Силантьев, стоящий рядом с дедом у Нелюбовского плетня.

          – Чаво ты, Сёмушка, я и буквов не знаю, не грамотный я. Коды подписать чаво надыть, «крест» ставлю. Не читал я про Карлу Марксу, но я с им в энтом вопросе завсегда согласный. Мироедов - к ногтю! – опять громко выкрикнул дед.
 
          – Не читал, так откуда знашь, об чём Карл Маркс писал? – продолжал выпытывать у деда Семён.

          – Вота, тиятра! Ну, ясно жа, Митяй Анисимов вокруг мяне просветительну работу ведёть, потому как дружок он мяне. Ну, понял, теперя? – объяснил дед Ерошка, недовольно передёрнув плечиками.

       Между тем в большом доме Прокопия после оглашения постановления о его раскулачивании началось описание имущества главного богатея деревни. Опись вёл Дмитрий, справляясь с этим делом с трудом. Он выводил корявыми буквами слова, постоянно слюнявя химический карандаш, от чего губы его быстро приобрели фиолетовый цвет.
Пелагея, жена Прокопия, средней упитанности и невзрачной внешности, сорокадвухлетняя баба вначале просто рыдала, спрятав голову на груди сына. А когда достали из подпола ларец с царскими червонцами, завопила на весь дом, кидаясь на правленцев:

          – А-а-а! Не трожьте! Не вами нажито! Да чаво жа энто? – в исступлении кричала она, пытаясь помешать ограблению.

Сын, высокий темноглазый брюнет с яркими чертами лица, еле удерживал мать, готовую вцепиться в волосы Захара, пересчитывающего золотые монеты. Пелагея, брюзжа слюной, вместе с криками истошно с надрывом выла, постоянно повторяя нараспев:

          – Господи, за што? Да чаво жа энто делатси, Божечки?
 
 Мельник Прокопий сидел на витом, деревянном стуле, сжимая время от времени кулак огромной пятерни и перекатывая желваки за крепко стиснутыми зубами. Лицо и шея его стали багровыми от сдерживаемого напряжения, глаза из-под хмуро сдвинутых, тёмных бровей сверкали открытой ненавистью.
 
          – Баранов десять, коз восемь, три телушки и двенадцать свиней, – крикнул забежавший в дом, вспотевший, Тимофей, собираясь тут же повернуть обратно.

Он сдёрнул с головы шапку и провёл ей по лбу, по слипшимся волосам.

          – Да погодь ты! – остановил его Дмитрий, – не поспеваю я.  Давай ладом докладай, – склонился он снова над исписанным наполовину листом бумаги.

          – Одеял стёганных шесть и двадцать две подушки пуховы, – донеслось с другой стороны.
 
Пелагея причитала ещё громче, раскачиваясь и завывая так, что её вопли были слышны на улице. Она взмахивала руками, как курица крыльями, порываясь остановить членов правления, выносящих вороха одежды и предметы конфискованного имущества из избы.

          – Ишь, как убиватьси! Чижало с добром-то расставатьси, – переговаривались крестьяне с тайным злорадством в душе, облепившие изгородь вокруг дома.
    
          – Замолчь, контра, не то так вота рот закроешь! – крикнул на неё Захар, ткнув в лицо Пелагеи дулом нагана.

          – Молчи, мать, – подал голос Прокопий, – Бог терпел и нам велел, – перекосившись всей внешностью, зло сказал он.
 
Пелагея перестала кричать и только выла потихоньку, с ужасом глядя, как выносят добро, собранное ею за долгие годы. Сын Тихон стоял, насупив брови, кидая злобные стрелы из глаз на незваных гостей. Епистимья сжалась, как птенец, растерянно наблюдая за происходящим. Две дочери Прокопия теснились друг к другу, плача и прижимая к себе младшего, десятилетнего братца Егорку.

          – Ружья охотничьи, три штуки… простыни, двенадцать штук …– звучало из разных комнат дома.

      Уставший Дмитрий, давно раздевшись, всё равно вспотел и продолжал писать почти онемевшей рукой, не поднимая головы.
Описание имущества Нелюбовых заняло весь день до вечера. Вынесенные из дома вещи грузили на подводы и свозили в сараи членов правления колхоза. Самим Нелюбовым разрешили провести ещё одну ночь в своём доме на голом полу, но только под охраной, дабы не случилось какого греха: побега или поджога. И всё-таки, проспала охрана. В эту ночь сбежал старший сын Нелюбова, Тихон, муж Епистимьи. А как только занялся холодный февральский рассвет, всё семейство погрузилось в сани и отправилось на поселение в далёкую Сибирь.

      С раннего утра и Порфирий Костылев поспешил к председателю нового колхоза Маркелу.

          – Слышь, Маркел, промашка вышла. Обдумал я всё и решил, што мяне, всё жа, следоват в колхоз вступить. Я тожа хочу вместях со всеми нову жизню строить, – торопясь, говорил он, не отрывая взгляда  от Маркела, нервно расхаживавшего по избе из угла в угол.

          – Я один энтот вопрос не могу разрешить, правление должно обсудить, а тама ужо, согласно решить, как с тобой поступить. А чичас сядь и пиши: «я, такой то, поняв свою несознательность относительно вступления в колхоз, прошу принять мяне в него. Обязуюсь скотину свою не резать, и всю в целости, как есть, сдать в колхоз. А тако жа привезти пять мешков семенного зерна и весь имеющийся у мяне инвентарь». Чаво там у тябе есь-то? – спросил Маркел.

          – Дык, плуг однолемешный, борона тожа, ну и мелкий струмент, – живо ответил Порфирий.

          – Мелкий покамест не надыть. Тольки гляди, не я решаю быть тябе в колхозе али нет, правление решат. А чичас иди.  Решим – вызовем тябе, значитси, – подтолкнул Маркел Порфирия к выходу.

Ковыляя к дому, Порфирий ругал себя, как мог, вздыхая и злобясь на свою непутёвую голову.

          – Упреждал меня Иван, что скотину надыть ополовинить, порезать часть на мясо? Говорил он мне, што дитям кой-чаво отдать надобно? Не послушал я, а теперя всё за так отдаю! А како иначе? Ведь раскулачат, сошлют «куды Макар телят не гонял»! Отымуть всё до нитки, как у Нелюбова. Остануся в однех портках.  Ох, ти мне, горюшко-то опеть подвалило… Ужо хоша бы в колхоз приня;ли.  Матушка Богородица, помоги! Вота, неразумный, чаво жа натворил я!

      Заседание правления по поводу принятия «одумавшихся» в колхоз проходило бурно. Таковых было несколько, кто, как и Порфирий, насмотревшись на раскулачивание Нелюбовых и страшно испугавшись за свою судьбу, на следующий же день положили на стол председателя колхоза заявления с просьбой принять их в колхоз. По каждой кандидатуре возникли прения.

          – Ты гляди, чаво удумал? Как жаром в зад пахнуло, закрутилси Порфишка, ровно ужака склизкая на вилах! Раскулачить яго и всё тута, – ярился Савелий.

          – Какой из Костылева колхозник? Он истый кулак! – орал Тимка, – Сколь годов работников в страду нанимал, пил кровь бедняцкую? А теперя в колхоз? Имучество яго всё одно колхозу достанетси. А ежели раскулачим, тако ишшо больше выгодам, – уговаривал он правленцев.

          – Ну, нанимал он бедняков, так энто коды ишшо было. Да и платил он своим работникам хорошо. На него никто из селян не обижалси. А уж сам на работу жаден! И образованный! А нам в новом деле образованные люди нужны до зарезу, – убеждал всех Захар.

Маркел тоже высказался в пользу Порфирия.

          – За всех не скажу, а тольки я Порфирию верю. Нету в ём подлости. Нескольки лет назад был он кулаком, да весь вышел. Чичас середняк он и уже близкий к бедноте. Так что, думаю я, осознал он всё давно и понял, с кем яму дальше жизню свою строить надыть. Потому следоват Порфирия в колхоз принять, – закончил Маркел прения по кандидатуре Порфирия Костылева.

 Через два дня душевных мук и тягостного ожидания вызвали Порфирия в правление колхоза, обосновавшегося в бывшем доме мельника Нелюбова. Маркел сообщил Порфирию о решении принять его в колхоз, и велел привести в общий амбар скотину и сдать сельскохозяйственную технику. У Порфирия от радости навернулись слёзы на глаза, и он долго благодарил Маркела, схватив его руку в свои ладони, тряся её и приговаривая:

          – Век не забуду, век не забуду! – отлично понимая, что только что избавился от преждевременной, мучительной смерти и спас свою многочисленную семью от многих лишений.

      Сани, с семьями раскулаченных, каждый день отправлялись из деревни, в морозную, неизведанную даль. Не щадили никого, ни старых, ни грудных, которые ехали, ни о чём не ведая, на верную гибель. Иногда сани с репрессированными из других деревень и губерний заезжали в Гусево на ночлег. И тогда раскулаченные ходили по избам, выпрашивая хлебца для детей. Зима в тот год была на редкость суровой, морозы не ослабевали и в конце февраля.  Семьи кулаков помещали на ночь в холодный амбар или оставляли в санях прямо на улице, на морозе. Не убегут промёрзшие и ослабленные. Да и куда им бежать с детьми, кто примет?  Крестьянские семьи всегда были многодетными, у многих по шесть - семь детей в семье. Так что к утру в некоторых санях лежали по три-четыре замёрзших насмерть ребёнка.

          – Боже ж ты мой! Слава тябе, что спас головушку мою непутёвую. От такой беды увернулиси, врагу не пожелашь, – сокрушался и одновременно радовался за себя и свою семью Порфирий.


*кацо (грузинский язык) – друг.

Продолжение... - http://proza.ru/2022/09/11/310