они фактически открыли эмиграцию

я не автор      






я не автор 
 В 1982 году я взял у него интервью для нью-йоркского радио на русском языке «Горизонт». Магнитофонную запись этого интервью я недавно обнаружил в своём архиве. Текст публикуется впервые.
 - Я очень доволен моей судьбой, - сказал мне Эфраим (Фима) Севела. - Если со стороны посмотреть, то судьба у меня сложилась, словно путь на Голгофу: столько в биографии трагических страниц. А сам я думаю, что всю жизнь мне невероятно везло, причём именно потому, что я, как говорится, не уставал искать приключений на свою... голову. Например, я выехал из России, не получив вызов из Израиля, а участвуя в проломе стены, которая открыла эмиграцию. Страх, пережитый мною, сделал меня больше евреем, потому что я впервые дрался за еврейское дело. А до этого я отдавал кровь, силы, энергию, нервы России, ибо верил в очень зыбкие, как выяснилось, идеалы коммунизма.
 - Вы не по своему выбору, а по воле случая всегда оказывались на передовой ?
 - Как правило, случайно. Я неожиданно для себя оказался на передовой в битве за выезд евреев из Советского Союза, за право на эмиграцию, став участником первой еврейской политической забастовки в Москве 24 февраля 1971 года. Это была сидячая забастовка 24 евреев в приёмной Президиума Верховного совета СССР. Позже нашу группу наградили эпитетом «мужественных евреев». Таким образом и я удостоился этого эпитета.
- Кто ещё, кроме вас, там был?
 - Были там Виктор Польский, Меир Гельфонд, Эфраим Файнблюм, Лев Фрейдин, Юлия Винер... Это были, действительно, самые отчаянно смелые евреи России. Судьба свела их вместе. Я говорю «их», а не «нас», потому что я присоединился к ним в последнюю минуту. Меня пригласили, позвали, и я пришёл. Но готовили акцию они, которые удивительно красиво, мужественно, с элегантной грациозностью истинных джентльменов дрались в Москве за свои гражданские права тогда, когда никто не мог рассчитывать на возвращение домой. Мы все были готовы к длительным срокам заключения, если не хуже. Но пошли на риск. Как говорил мне потом начальник Антисионистского отдела КГБ СССР генерал-лейтенант Минин, который вызывал каждого из нас отдельно на беседу: «Я преклоняюсь перед вашим мужеством, потому что весь мир боится нашей страны, а вы не побоялись встать против нас, и выиграли. Почему вы выиграли, это вопрос другой. Но вы сделали невероятный шаг, будучи совершенно неуверенными в победе. Я как военный человек уважаю вашу смелость, хотя и безрассудную». Это говорил генерал-лейтенант Минин, которого мы звали «русским Эйхманом», поскольку в СССР он занимался, так сказать, «окончательным решением еврейского вопроса». Похвала в устах такого высокопоставленного врага дорогого стоила. Причём, говорил он искренно.
 - Он что, каждого из вызванных хвалил за храбрость?
 - Он вызывал каждого в отдельности, чтобы понять, почему такое могло произойти и как сделать так, чтобы это не повторилось. Ну, правда, как могло случиться, что в Москве, где никогда не было такого открытого, группового выступления в самом центре столицы рядом с Кремлём, 24 еврея фактически захватили приёмную Президиума Верховного Совета СССР? Как эти люди осмелились ставить ультиматум советской власти?! Главным пунктом ультиматума было требование открыть свободный выезд в государство Израиль для каждого еврея, который этого пожелает. И в 9 часов вечера за подписью Председателя Верховного совета Подгорного нам принесли бумагу, содержавшую согласие срочно рассмотреть наши требования. Нас даже не арестовали, а предложили всем пойти домой. Сотрудники КГБ в одинаковых пыжиковых шапках проводили нас до метро, а потом до дома, опасаясь, как бы какие-нибудь пьяные хулиганы не затеяли с нами драку, которую весь мир мог воспринять как наказание со стороны органов КГБ. Поэтому нас, как детей, проводили потом по домам. А уж где кто живёт, они хорошо знали. Сопровождали нас с огромным, подчёркнутым уважением. Мы выиграли. Впрочем, тогда мы ещё не знали, что выиграли. Надежды на выезд у нас не было. Зато был этакий угарный взлёт в настроении. То событие, пожалуй, было самым важным, самым поворотным в моей судбе. И люди тогда меня окружали особенные. Вот, например, Эфраим Файнблюм. Он репатриировался в Израиль, поселился в Беэр-Шеве, возглавил один из крупнейших израильских химических комбинатов в Седоме. Седом – это тот самый город в получасе езды на машине от Бэер-Шевы, который в Библии называется Содом. А рядом был город Гоморра. Седом расположен на много метров ниже уровня моря. Так вот, Эфраим Файнблюм превратил умирающий, разваленный израильскими социалистами, существовавший только на государственных дотациях завод в одно из самых доходных предприятий Израиля. Файнблюм, репатриант из Советского Союза, железной рукой навёл там порядок. А для участия в еврейской забастовке в приёмной Президиума Верховного совета он, будучи главным инженером одного очень важного завода под Москвой, приехал на служебном чёрном лимузине с белыми занавесками на окнах. Пока шла забастовка, шофёр ждал его в лимузине на улице. Когда мы вышли и прошли мимо чёрного автомобиля, Файнблюм, смеясь, сказал мне: «Шофёр не знает, что видит меня в последний раз». Этот человек, кроме того, что отлично работал в Израиле, удивительно повёл себя во время Йом-Кипурной войны, то есть войны Судного дня 1973 года. Кстати, в этой войне участвовали все наши ребята, которые были тогда в приёмной Президиума. Фима Файнблюм незадолго до войны впервые в жизни выехал туристом в Европу. Он полетел в Испанию на европейское первенство по баскетболу. Сестра Фимы училась в Хайфском политехе и играла в женской сборной Израиля по этому виду спорта. Естественно, Файнблюм болел за команду сестры. Он прилетел в Испанию и там узнал, что началась война с арабскими странами. Тогда Фима, меняя три вида транспорта за свой собственный счёт, на третий день войны добрался до Израиля, надел военную форму, участвовал в военных действиях на Синайском полуострове, был ранен. Вот из таких ребят состояла наша московская группа 24-х. Лёва (Арье) Фрейдин - геолог, открывший нефтяное месторождение на Синае. Он жил и работал в тяжелейших условиях пустыни. Настоящий солдат. Проезжал по пустыне на джипе тысячи километров. Это когда Израиль ещё не отдал Синай с нефтью Египту в обмен на мир. Лёва мог работать без сна и отдыха, не интересуясь зарплатой, просто ради своей страны. Женился в Израиле. Там родились его дети, сабры. И у Файнблюма дети-сабры. А мой сын, родившийся в Израиле, был самый первый сабра в нашей группе.
 - Видимо, сама атмосфера Израиля способствовала высокой рождаемости у русскоязычных репатриантов?
 - Энтузиазм был велик. Потом наши дети говорили по-русски с сильным ивритским акцентом. Мой малыш, когда я жил в Израиле, с гордостью говорил обо мне: «Мой папа солдат!» То, что я писатель и кинематографист, не было для него предметом гордости. Солдат – вот что важно! Ведь он видел меня в основном в военной форме. Как и многие израильтяне, я после войны оставался резервистом и каждое лето на один месяц призывался в армию. Это всё я рассказываю, чтобы вы поняли, какие ребята прорвали железный занавес в 1971 году.
 - И фактически открыли эмиграцию...
 - С этого началась официально дозволенная, узаконенная, массовая эмиграция из Советского Союза. 24 февраля была наша забастовка, а с 1 марта начался приём заявлений на выезд. В Москву пришла весна. Первыми, кого отпустили из Москвы, были мы. Причём, половина наших участников, в том числе и я, не имели вызовов из Израиля. Нас просто выставили из страны. Сначала я попал во Францию: нас посадили в самолёт в Москве и высадили в Париже, где была пересадка по дороге в Тель-Авив.
 - Из тех 24 человек выехали все?
 - Кроме троих, которых не выпустили, потому что они работали в военной промышленности и у них был допуск к секретности. Это были инженеры Владимир Дрестин, Павил Абрамович и Владимир Слепак, которого вообще угнали в Сибирь. На этих троих, особенно на Слепаке, власти отыгрались по полной. Остальные выехали. Чуть позже других отпустили Виктора Польского. Я благодарен судьбе за то, что оказался среди таких людей. Все лавры первопроходцев заслужили они. Но, хотя я считаю себя примкнувшим, последним, двадцать четвёртым, волею судьбы лавры свалились на меня. Это произошло не по моей инициативе, не по моей вине. Дело в том, что на Западе, во Франции, в Америке и даже в Израиле стали лихорадочно реагировать на то, что призошло в Москве, и бросились искать фигуру, на которой можно было эффектно показать эту историю. Я оказался самым подходящим, потому что кинорежиссёр, киносценарист, муж актрисы Вахтанговского театра из семьи любимца советских зрителей Утёсова, то есть мы - вполне обеспеченные, успешные по советским понятиям люди, - оказавшиеся вдруг в первом ряду борцов за выезд из СССР. Видимо, на примере нашей семьи показывать происходящее в стране было очень удобно. Если такие люди готовы рискнуть головой, лишь бы уехать из Советского Союза, то что говорить об основной массе русских евреев, которые не так обласканы властью. Во Франции мы были встречены большой группой известных евреев во главе с бароном Ротшильдом. Мои и моей жены портреты появились в самых разных газетах и журналах Франции, даже в прокоммунистических. Поскольку мы кинематографисты, нас тут же отправили на кинофестиваль в Канны, где было собрано полторы тысячи подписей участников фестиваля под петицией Брежневу в защиту права евреев на выезд из страны. Наши выступления на кинофестивале оказались хорошим стимулом для сбора подписей. Так невольно, неожиданно для самих себя, мы сделали доброе дело. Среди подписавших петицию были многие знаменитости, в том числе режиссёры Ингмар Бергман и Федерико Феллини, который лично от себя послал телеграмму Брежневу. Во Франции слава свалилась именно на меня с женой, поскольку наши друзья сразу поспешили в Израиль, где их ждал далеко не самый лёгкий путь абсорбции и где они, а потом и мы, неожиданно натолкнулись на бюрократию, социалистические порядки и тяжёлый климат. Но пока мы с женой выступали во Франции с рассказами об условиях жизни евреев в Советском Союзе. Мы задержались во Франции не потому, что сами захотели, а потому, что нас попросили об этом. И ещё нас задержало во Франции то, что моя дочь Маша, которой было 11 лет, блестяще говорила по-французски с парижским прононсом, поскольку в Москве училась в очень хорошей фрнцузской школе. Первое французское телевизионное шоу о том, что произошло с нами в Москве, было построено на моей дочери. Эта девочка с белыми бантами, потрясая кулачками, очень темпераментно рассказывала французам о том, почему с её точки зрения евреи поднялись и как это произошло. Париж буквально рыдал, глядя на мою девочку и слушая её взволнованный рассказ. Потом её узнавали на улице, закармливали в ресторанах, тащили в магазины, предлагали платья... Мы гуляли по Парижу, и она мне сказала: "Знаешь, папа, нам нужно купить сто номеров журнала, где на обложках наши портреты, и тогда всю жизнь никто не будет у нас просить плату ни в ресторанах, ни в магазинах». Она решила, что так, как сейчас, может быть всю жизнь. Сейчас Маша - специалист по японскому языку и в Йокогаме преподаёт английский язык в японской школе. А кроме английского, японского и французского, она свободно говорит на иврите и на русском. Девочка оказалась очень способной.
Из Парижа мы приехали в Израиль и сразу включились в очень непривычную для нас, непростую жизнь этой страны. Там у нас родился сын, который, как я уже говорил, был первым в нашей группе саброй. Ему дали имя Дан. И тогда мы оказались в центре внимания уже израильской прессы. Фотографии Дана появились в израильских журналах. Когда ему делали обрезание, то был устроен чуть ли не национальный праздник, на который пришли даже самые большие военачальники, и среди них контр-адмирал Мока (Мордехай) Лимон, кстати, уроженец Барановичей в Белоруссии. На обрезании он подарил моему сыну серебряную чашу, которую привёз из Франции. Ему, в свою очередь, подарил эту чашу барон Ротшильд в Париже, где адмирал возглавлял израильскую военную миссию во Франции. На чаше по просьбе адмирала было выгравировано: «В этот день родился сын Севелы», имя новорождённого тогда ещё не было известно.
 
автор