Инсургент

ИНСУРГЕНТ

    Ехать до дома недалеко. Однако, и не близко. Но прежде требуется дойти до станции метро по 9-й Парковой, по скрипучему снегу- кры-кры. Сергею мнилось: изо всех окон серо-панельных домов в окна следят за ним, мимопроходящим внимательные глаза; Что это, мол, за парень вышагивает в столь поздний час  в такую холодрыгу, в легком не по-декабрьски,  пальтеце, утянутом суконной опояской. Опояску пришлось затянуть потуже. Во-первых, так казалось теплее. Во-вторых, надёжнее. Но  никто, похоже на него не смотрел. Кому придет в голову поздно вечером таращиться на вымороженную улицу, продуваемую ветром, несущимся в сторону Измайловского парка, а значит, ему прямо в лицо. Сквозь оконные стекла из-за штор лился свет чужого уюта то цвета спитого грузинского чая - жёлтый, то красноватый, будто от дефицитной цейлонской заварки. А  некоторые окна и не светились вовсе. Но это было только начало пути. Опасное  ждало впереди. Там спуск в метро. Значит, почти наверняка дежурный милиционер. А у того на уме что? Известное дело: «Гражданин, пройдёмте». Запросто может поманить пальцем, спросить документ, удостоверяющий личность. У милиционера на то все права есть. Поманит и спросит: «Чё это ты, парень,  как-то странно шагаешь? Походка мне твоя не нравится. Или что под пальтОм прячешь?».
Конечно, надо было раньше уходить, когда народа и на улице, и в метро полно. Тогда кто на него внимание обратил бы? Ну, идёт и идёт. Шапку кроличью, чёрную надвинул по самые брови, чтобы никто в глаза не заглядывал. В глазах у него страх. Но, может, и не страх. Однако, явное беспокойство проглядывает. Сергей знал, что глаза  очень часто выдают людей с потрохами; На длинном эскалаторе, когда спускаешься, поневоле разглядываешь лица тех, кто на соседнем поднимается навстречу. Кто с понурой головой, особенно немолодые женщины с сумками, полными покупок. А другие смотрят вперёд, о чём-то своём кумекают. Иные молча губами шевелят, сами с собой разговаривают – таких довольно много. Но приходилось встречаться взглядом и  с людьми, у которых за душой темно. По разным причинам темно. И лучше во тьму эту не вглядываться. Откуда в нём,  несмотря на молодые годы, умение мгновенно, по одному взгляду считывать всё знание о вовсе незнакомом человеке? Бог его знает, откуда… Но оно есть. и многажды Сергей  мог убедиться, что такой талант ему дан и его не подводит. Встречались  ему и те, кто также его пронизал взглядом, и все его тайны мгновенно выведывал.
   А уходить раньше, никак не получалось. Сестра Татьяна, не заезжая после работы домой, отправилась в Большой Зал Консерватории. И они весь вечер оставались вдвоём. Люся кормила его на кухонке ужином. На стол выставила разварную картошку, которую можно  умаслить  либо оливковым, либо растопленным сливочным. На отдельной тарелочке разложены кусочки угря, привезённого из Прибалтики. Щекотала  обоняние квашенная капустка,   увенчанная колечками фиолетового лука. А в старинном графинчике  на дне желтели мелко накрошенные кусочки лимонной корочки, отдавшие водке часть своей желтизны и дивного запаха. Но сначала… Нет-нет! Сначала как раз и не было ничего, совершенно ничего такого! Одни умные разговоры. Слушание музыки с виниловых долгоиграющих пластинок. Тут тебе и Шопен, и Пётр Ильич с душераздирающей Шестой симонией. Музыка  всегда вызывала  у неё сильные  чувства. глаза подёргивались слезами. Первый раз увидев, Сергей  даже испугался. Но Люсенька выставила  ладонь, словно бы отгораживаясь от его участливого сочувствия. В этот раз паче всего  поразило  ранее не слышанное; Люсенька бережно извлекла пластинку их бумажного пакета, поставила на проигрыватель, и запел Фёдор Шаляпин. «Ныне отпущаеше, раба твоего, Владыка, - начиная с запредельных, басовых низов, возвышаясь, забирая с собой душу слушающего. – По глаголу Твоему с миром».  Сергей никогда не испытывал ничего подобного.  Звучание  голоса человеческого увлекало за собой и вновь вызывало у неё слёзы. После услышанного они довольно долго молчали.  И опять пошли разговоры об увиденном спектакле в театре «На Таганке», своеобразное натаскивание на театроведческий тип мышления.  Он читал вслух свои вирши, которые, впрочем, Люсеньке, к его огорчению, не шибко нравились. А кроме музыки и слов? Конечно же: Сергей сума сходил от ощущения вожделенной, но нереализуемой близости. Вот она рядом. Сидят оба на диване. И – ничего. Люсенька не воспринимает его всерьёз. Либо мал – а он действительно младше её. Либо она… Но и не отталкивает. А даже как бы поддразнивает, распаляя одним видом своим: чудными глазами, телом вполне зрелой женщины, легко угадываемым под тонким, облегающим свитерком, полными, хорошо очерченными губами, которым и помада не нужна, настолько хороши они сами по себе. Время от времени она вскидывала руки и отводила длинные пряди тёмно-русых волос за уши. И всякий раз Сергей жадно приникал взглядом к её локтям, выпрастываемым из закатанных рукавов свитера. Вот ведь пунктик – локотки полной женской руки! Ума лишиться можно. Люсеньке знала свою власть над ним. И вела его, как бычка на верёвочке за своими прихотями. Даже за хлебом отправляла. Даже мусорное ведро во двор… Он и шёл, шёл покорно.  Как тут спешить? Сергей во всём следовал за ней, словно удерживаемый поводком, получая от униженности своей некое странное удовлетворение  сдерживаемых, но таких вполне осязаемых проявлений желания. Сидели, беседовали о всяком-разном, о делах её околотеатральных. Сергей Люсеньке руку поглаживал. Но она его руке мягко, но непреклонно давала отпор. И это только подстёгивало хотение.
Вернулась сестра Татьяна. Замёрзла, пока шла от метро. Подсела к столу. Люся достала третью рюмочку. Выпили  за Бетховена, о котором Татьяна принялась рассказывать под  капустку, делясь восторгом от услышанного. Водки было самую чуточку. Они допили её. Теперь не оставалось повода засиживаться, тем более, Татьяна заявила, что собирается укладываться.
 - Вы  люди вольные, - заявила она, - а мне раненько утром вставать и ехать на свой секретный завод в Филях.
В прихожей Люся вручила ему свёрток. Во внутренний карман пальто свёрток входил, но слишком явственно оттопыривал бок. Внимание к себе привлекать не стоило. Тогда он распустил ремень на брюках и засунул свёрток под ремень. Поверх опустил свитер. Хотел затянуть ремень потуже, но тогда свёрток мог сильно помяться. Пришлось ослабить натяг. Надел пальто и затянул опояску.
- Ты должен вернуть мне это завтра.
- А где?
- Где-нибудь…
- Так, всё-таки?
- Я завтра в Театральную библиотеку иду… Хотя, нет… там опасно. Там сумки проверяют. Давай, после библиотеки, часов в пять, прямо на улице на углу Театрального, где книжный. И я повезу дальше.
Люся поцеловала его на дорожку вполне сестринским поцелуем, и он отправился.
Уже на подходе к метро Сергей почувствовал, как свёрток начал жить своей жизнью, потихоньку выползая из-под ремня. Прибавить шаг? Но потому и вылезает, что  шагает. Пришлось шагать помедленнее. Можно было бы развязать опояску пальто, расстегнуть пуговицы и поправить свёрток. Но уже в двух шагах спуск  на станцию. Люди входят и выходят. Он чертыхнулся и зашёл в метро. За тяжело открывающейся под напором тёплого воздуха дверью начинался спуск к перрону. Слава богу, непременный милиционер любезничал с контролёршей и в его сторону, если и  посмотрел, то мельком. Турникет проглотил монету, и он благополучно миновал первый рубеж предполагаемого  задержания. В вагоне метропоезда садиться  не стал. За окном неслись по стенам туннеля кабели. Двери открывались и закрывались на станциях. Народу в вагоне  раз-два и обчёлся. Но всё равно, поправлять свёрток не было никакой возможности. Какой-то мужик средних лет уставился на него. Чего уставился – кто знает. Не станешь же открывать, что у тебя под пальто есть нечто утаиваемое. Наконец, станция «Курская» - переход на Кольцевую линию. До родной «Павелецкой» рукой подать. А там и дом родной, скособоченный, каким-нибудь купцом Епишкиным строенный в Кожевниках в восемьсотзаржавленном году.
Пока ехал, пока проходил мимо неусыпных взоров милиционеров, подумал не раз, что совсем не обязательно было тащить эту запретку на себе. Можно  бы и у на месте посмотреть. Но, уж больно Люсечка уговаривала, нахваливала…  А ему и нравилось, что ему начали доверять нечто тайное, о чем говорили на кухне практически без обиняков. Завлекающими были посиделки на Люсенькиной малогабаритной кухне и размышления о происходящем в Москве и в Мире. В ходу обычно темы и события, о которых рассказывал «Голос Америки» и прочие «голоса», прорывавшиеся с помощи радиоприемника «Спидола» сквозь неостановимый рёв «глушилок». Конечно же, рассуждали и сокрушались о Чехословакии, произошедшем там весной и в августе. Разговоры делались гуще, когда приходили по субботам Илья, Кеша и Рустамчик – инженеры из НИИ при заводе, на котором трудилась Татьяна. Вечно растрёпанный, лопоухий Кеша являлся непременно с гитарой. Настраивал и пел песни Окуджавы и Галича. И опять, под  пару-тройку бутылок грузинского вина «Вазисубани», которые насмешник Илья, переиначив, называл «Вози зубами». переходили к обсуждению происходящего. Тогда разговоры становились такими, словно кто-то невидимый выкладывал на языки  зёрнышки из маленького, крючковатого, красного перчика, которым торговали восточные, золотозубые люди на рынках. Илью, правда, Сергей не любил. Вернее, ревновал. Ему казалось, что Илюшенька-душенька, - как называла его Люсенька -  слишком тесно усаживался рядом с ней и, случалось, полуобнимал её за плечи.  Эх, эта ладонь на плече… Эти фаланги пальцев, поросшие рыжей волоснёй… Люся, не отстранялась, но когда они оставались одни, насмешничала: - Не  ревнуй, мой  миленький! От Ильи форшмаком пахнет. А селедку с детства не жалую.- Но всегда добавляла: -  Илья умный. Ты даже не понимаешь, до какой степени умный. Умнее всех нас – за то и люблю. Он и Сергею виделся умным. Даже слишком. Голова Ильи была нафарширована цифрами, фактами, цитатами. Он, словно  в цирке на Цветном бульваре, жонглировал всем этим, и казалось, ему ведомо даже то, что скрыто за красными кремлёвскими стенами. Илья, вещая, как бы, самовозвышался над внимающими. Что уж говорить о Сергее! Его Илья, с высоты своего возраста (на десять лет старше) и знания, вроде бы  не замечая, именовал Серёнькой и даже Сереньким. Это обижало, но обиду высказывать, хотя очень хотелось встать и уйти, Сергей не спешил. Слишком желанными были часы хоть такого общения с Люсей. Но почти придумал, как однажды осадит Илью, только случай всё не подворачивался  А завершались посиделки обязательной: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Заводил песню Кеша, а пели все вместе.
Добравшись до дома, Сергей, наконец-то снял пальто, стянул свитер и достал из за пояса свёрток, упрятанный для верности в  диковинный полиэтиленовый пакет  с  какого-то стенда на международной выставке в Сокольниках.  Пакет  заношен, но такие пакеты с иностранными надписями были для некоторых предметом гордости. Их картинно выставляли перед собой, сидя на диванчиках метропоезда на зависть окружающим. Он был неким знаком сопричастности к чему-то не нашему, тамошнему. Поэтому пакеты даже стирали и занашивали до дырявости.  В пакете, газетой обёрнутая, стопка машинописных листов, пропечатанных через четыре копирки на скверной бумаге.
- Серёженька! Тебе, может чайкю? – в дверях его комнатки возникла бабушка Вера в растоптанных шлёпанцах на босу ногу.
- Нет-нет!
- Ну, смотри. А  я тебя ждала-ждала, да задремала.
- Иди спать, бабуля.
Прежде, чем приниматься за чтение, следовало проверить, насколько плотно занавешено окно. Как-никак первый этаж. И вот, наконец, Сергей приступил к чтению…
« У-у-у-у-у-гугу-у! О. гляньте на меня, я погибаю! Вьюга в подворотне ревёт мне отходную. Пропал я, пропал! Негодяй в грязном колпаке - повар столовой нормального питания служащих Центрального Совета Народного Хозяйства – плеснул в меня кипятком и обварил мне левый бок. Какая  гадина, а ещё пролетарий! Господи, боже мой, как больно! До костей проело кипяточком.  Теперь вою, вою, вою, да разве воем поможешь?» .
Да! Это была абсолютно запретная повесть какого-то Михаила Булгакова «Собачье сердце». Она, что и говорить, заслуживала запрета. И полупролетарий-полупёс Шариков, и Швондер и таинственный покровитель профессора Преображенского… Трудно представить  себе более разъедающую сатиру на соввласть. Каждый персонаж, каждая реплика били наповал. А главное, повесть потаённая, самиздатовская. Действительно, стоило опасаться нести её на себе через всю Москву. Конечно, качество копирования сквернейшее. Некоторые буквы толком не пропечатывались. Особенно «В» и «Ж». Копирка при многослойной закладке  помогала плохо. Но читать  можно. Закончил неотрывное чтение Сергей около трёх часов пополуночи. Ай, да Люся! Ай, да Илья! Обо всём этом они часто говорили во время кухонных посиделок. Помнится, Илья не раз упоминал о шариковщине. Кстати, язвил и о советских газетах… Вот, значит, откуда ноги растут. От чтения передовиц «Правды» не только аппетит пропадёт.  Обычно помалкивающий Кеша вторил Илье: « От них и рождаемость идёт на убыль, Аха-ха-ха-ха!».
   Самиздат, однако - дело подсудное. Это Сергей понимал, да и Люсенька предупредила, чтобы никому не вздумал показывать. Завтра он вернёт повесть. И чем быстрее, тем лучше. Но в обговорённое время Люся не появилась. Он прождал  битый час, замёрз и двинулся к метро, чтобы ехать домой. Повесть привычно располагалась под пальто. Только теперь Сергей поглубже засунул её в брюки. Тоже неудобно. А что поделаешь – не в руках же нести «запретку». В девятом часу вечера он перешёл дорогу и у входа в Кожевнические бани из промороженного телефона-автомата позвонил Люсе. Трубку взяла Татьяна.
- А… - начал, было, Сергей!
- Ой, ты мой любимый! Как я ждала, что ты мне позвонишь! – Сергей опешил от такой ласковости. Сроду Татьяна такое не произносила – Давай повидаемся сегодня, прямо сейчас.
- А…
- Давай-давай! Хочу тебя обнять, мой ненасытнейкий!
- А…
- Подъезжай туда, где мы с тобой недавно встречались-обнимались.
- Но…
- Никаких «но». если женщина хочет. Вспомнил, где?
- Ты…
- Я уже на пороге. – И она повесила трубку.
Сергей вспомнил: как-то  случайно недели две назад  столкнулся нос к носу с Татьяной на станции «Киевская» Филёвской линии. От неожиданности встречи даже обнялись.  Какой-то человек колхозного вида, шедший следом, толкнул его в спину рукой, и матюгнул за то, что обнимашками своими людЯм препятствует. Что-то было в разговоре с Татьяной странное и настораживающее. Что стряслось? Он собрался и поехал.
    Татьяна вынырнула из потока пассажиров. Схватила за рукав: «Пойдём, пойдём».
Как раз подошёл поезд в сторону «Молодёжной». Затащила  ничего не понимающего Сергея в вагон, встала у противоположных дверей, положила  руки ему на плечи, будто ласкаясь: «Молчи, сейчас всё расскажу». Поезд вырвался из тоннеля и пошёл надземным путём, параллельно железнодорожным путям.
Машинист объявил, что следующая станция «Студенческая». Поезд остановился, двери, у которых они стояли, открылись. Вновь заговорил машинист: «Осторожно: двери закрываются». Двери начали сходиться. И тут Татьяна буквально вытолкнула Сергея на перрон. Поезд тронулся.
- Ты чего, Татьяна? – Спросил вконец озадаченный Сергей
- Так надо, Серенький. Стой на месте.
- Не понимаю…
- Люсеньку задержали.
- Кто? За что?
- Наверное, кагебэшники. У неё с собой был Бердяев  самиздатовский. Везла передать. Её прямо напротив МХАТа ухватили, запихнули в чёрную «Волгу» и увезли. С поличным взяли. С ней на встречу за Бердяевым шёл один друг. На его глазах всё и произошло.
- А что за зверь, этот Бердяев?
- Господи! Серёжа! Такие имена знать надо…
-  Как-нибудь узнаю. И никто не вступился?
- Да кто же станет вступаться, когда «Волга»  чёрная, с антенной и двое в штатском. Молниеносно. Никто и не понял ничего.
Это была новость, значение которой Сергей даже не сразу оценил по-настоящему. Вдоль перрона надземной станции задувал ветер. Сергею сразу  стало холодно. Тут подошёл следующий поезд, и они вошли в вагон. Татьяна усадила Сергея, села рядом и склонила ему на плечо голову в рыжей лисьей шапке.
- Ты чего?
- Не будь ребёночком, Серёженька. Кругом глаза…
Они доехали до конечной. Поднялись по лестнице из метро, и пошли направо, чуть в горку. Было уже темно. Татьяна пару раз оглянулась:
- Кажется, за нами не идут. У тебя  что-то есть?
- «Собачье сердце»
- Давай сюда.
- Дома. Я же не знал…
- Тогда пойдем назад. Вернёшься домой и ликвидируй.
- Ликвидировать?
- Господи! Сожги.. Назад поедем в разных вагонах. И пока не звони нам.
Дома Сергей вернулся совсем, насквозь продрогший. Его буквально трясло. Отчего  больше: от холода ли, от накатывающего страха? Что делать с повестью?  Теперь он понимал: это улика. Порвать на мелкие клочки? Но клочки можно собрать, склеить… Надо жечь. Он зажёг запальник газовой  горелки кухонной печки. Пламя забушевало. Явилась бабушка:
- Ты зачем топишь? Печка  ещё тёплая.
- Я продрог. На улице за двадцать. Да с ветерком.
- А ты всё щеголяешь в осеннем пальтишке.
- На дублёнку пока не заработал.
- Надел бы дедово пальто. Оно хорошее. Английский драп – ленд-лизовский. Такого сейчас днём с огнём не найдёшь. Воротник каракулевый. Ты же знаешь: оно в шкафу, марлей укутала и нафталина не пожалела.
- Ну, ты и даёшь, бабуля! Надеть дедово пятипудовое пальтецо и прямиком на дедову работу в его кабинет с четырьмя телефонами…
Это болезненная тема. Он не работал с конца августа, когда, разругавшись с Павлуткиным, хлопнул дверью и ушёл на вольные хлеба. Теперь воли, хоть отбавляй, а с хлебами туго. Но и оставаться не хватало сил. Работа у него была самая простецкая – экспедитор. Сергей отвечал за доставку продукции в торговые точки. Казалось бы, проще некуда. Но зато продукция – всем продукциям продукция. Про неё говорил Павлуткин: «Жидкая Валюта – это вам не какой-нить сраный доллар». Пока не разобрался, всё шло хорошо. А потом, когда ему доверили, начал смекать. На транспортировку полагался бой. Но как разбить десяточек бутылок водки «Московской» или «Столичной» в обрешётке, да в закрытом кузове? Да, запросто! Как правило, рядом с винным магазином располагался  пункт приёма пустой стеклотары. Вот вам и битые бутылки – кто станет разбираться с осколками. А целёхонькие – неучтёнка. Наличные забирал у него Павлуткин, когда Сергей возвращался из рейса по магазинам. Ему также перепадало немного. Было  поначалу, противно. Но только поначалу. Он даже пару раз пытался увильнуть, не хотел брать. Но потом потихоньку притерпелся, тем более, что и ему копейки капали  Как-то раз, отдавая деньги, спросил:
- А если накроют?
- Кто? – Ухмыльнулся Павлуткин.
- Скажем, менты…
Павлуткин выставил свою широкую ладонищу и картинно сжал её в кулак:
- БХССники с этой  руки кормятся.
- А наши заводские?
- И эта курочка по зёрнышку клюёт.
Однажды старший экспедитор, которого все называли запросто – Фомич, нагнал Сергея, идущего к трамвайной остановке:
- Серёга, постой-ка! Ты послушай: я прослышал, тебя Павлуткин сдать  ментам хочет.
- Это как?
- Да так… Ментам тоже надо работу показывать своему начальству. Накроют тебя в магазине с деньгами на кармане. А деньги пометят заранее. Вот ты и попался.
Тогда-то Сергей и хлопнул дверью. А оказалось,  Фомич на освободившееся хлебное место своего племяша всунул. Теперь приходилось подрабатывать в бригаде грузчиков на Товарном Дворе Желдорстанции «Белорусская». Зато, стал здоровее, и опять вернулись к нему стихи, которые он записывал ручкой, обмакивая перо в старинную чернильницу с откидывающейся бронзовой крышкой. А потом перепечатывал на ветхой заикающейся машинке «Москва».
   Бабушка ушла спать. Сергей, усевшись на табуретку, начал сворачивать листы с текстом повести, доселе неизвестного ему Булгакова, в рулончики и просовывать в круглое отверстие, через которое надлежало зажигать запальник газовой горелки. Так рулончик за рулончиком безвозвратно исчезали в Пещи Огненной профессор Преображенский, доктор Борменталь, пёс Шарик, начальник отдела подчистки Полиграф Полиграфович Шариков, Швондер и все до одного обитатели несчастного калабуховского дома. Из рассказов бабушки, когда в 37 году ждали и  боялись обыска и ареста, дед жёг в печи свои дневники, которые вёл с детства, с дореволюционных времён в разнокалиберных тетрадях, первая из которых была ещё в красивом, с виньетками, кожаном переплёте. Тогда печь топилась дровами, и дед, ссутулась перед топкой, наблюдал, как корчилась в огне его жизнь, запечатлённая в тетрадках дневниковых записей. Дед  помешивал кочергой в печи, чтобы сгоревшая бумага рассыпалась чёрным прахом. Но обыска и ареста каким –то чудом не случилось, хотя в Наркомате попересажали многих. А дед – и без того истовый коммунист – сделался ещё истовее. Но дневников никогда больше не вёл.
   А что Люся? Где она? Неужели посадили? С ума сойти! Сергей не мог представить Люсю запертой в какую-нибудь камеру.  Как-то, полгода назад, он с друзьями  влип в чужой  скандал в Пивбаре, сопровождаемый лёгким мордобоем. Кинулись разнимать дерущихся. Персонал вызвал милицию. Драчунов забрали в «Полтинник» -  так в просторечии называли 50-е отделение милиции. Слава богу, обошлось без серьёзных последствий, кроме синяка под правым глазом... Но Сергей зарёкся наживать новые визиты в милицейские объятия. А тут, как говорила Татьяна, КГБ. И за что? За какого-то Бердяева. Скорее всего, мутные размышления по поводу и без… Сергей философию не жаловал. Вот Булгаков ему понравился. Даже  жалко сжигать. Однако, ничего не поделаешь -  конспирация. Сергей улыбнулся, вспомнив: по радио с умилением рассказывали: дедушка Ленин, в тюрьме сидючи, писал тайные письма молоком, слепив подобие чернильницы их хлебного мякиша. А если входил тюремный надзиратель, улика съедалась. Сытное было время. Тогда Ленина, видно, кто-то из  своих охранке сдал. А его кто сдаст?  Булгакова он сжёг. И, слава богу, никто из той компании не знает, где он живёт. Даже Люся. Хотя он пытался зазвать её к себе, когда бабушка уехала к сестре в Луховицы. В бабушкиной комнате настенные часы пробили полночь. Можно ложиться спать. И тут в дверь позвонили коротко, как бы осторожничая: - Дзыньк! Кто бы это мог быть? Сергей выключил свет и выглянул в окно. Во дворе под окном стоял «горбатый». И тут он вспомнил, что лопоухий гитарист Кеша как-то в июне подвозил его именно на отцовском «Запорожце» с ручным управлением. И опять: Дзыньк… Бабушка, кажется, дзыньканье не услышала. Сергей открыл входную дверь. Так и есть! Кеша собственной персоной.  На голове большущая шапка, явно не по размеру, держится на оттопыренных ушах.
- Серёжа! Привет! Есть дело.
- Какое?
- Я тут тебе кое-что привёз.
- Зачем?
- Надо чемодан заныкать на время.
- Где чемодан-то?
- Щас-щас!.
Кеша вернулся в «горбатому» и выволок из салона чемодан.
- Вот.
- Что в чемодане?
- Не  ноты же! = ухмыльнулся Кеша. Ты в дом–то пусти.
Вошли в дом. Кеша уселся на табуретку, не раздеваясь, не снимая перчаток, только сдвинул шапку на затылок.
- Здесь кое-какие материалы.
- Зачем они мне, Кеша?
- Ты что? Не знаешь, что Люсю замели? Илью тоже задержали прямо на заводе. Вызвали к Главному и задержали прямо в кабинете.
- А тебя?
- Чудо какое-то. Обошлось.
- А Рустамчик?
- Рустамчика в Москве нет. Он к родным  улетел накануне. А это бумаги и разное…. Надо спрятать. Если они кэгэбистам в руки попадут, нам всем хана. Люсеньке точно не сдобровать. И так она попала по полной программе. А ты не при делах, чистый…
- Кеша, а не проще ли чемодан в Москва-реку?
- Что, Серёжа, закиксовал?
- Нет улик, и вины нет.
- Про Люсю уже Би-би-си рассказало… А ты, что? Не хочешь святому делу помочь?
- Думать никогда не вредно.
- Закиксовал, закиксовал ты, Серенький…
- С чего ты взял?
- А может, это ты нас сдал? Юный тихушнк…
Сергей ухватил Кешу за ворот куртки и рывком поднял с табуретки.
- Ты чё? Ты чё? – захрипел тщедушный Кеша.
- Пошёл вон!
- Отпусти, Серый!
Сергей отпустил ворот. Кеша опять плюхнулся на табуретку.
- Ну, ты псих…
- Звать меня Сергей и никак иначе.. Понял? А сейчас пошёл вон.
- С чемоданом?
- Езжай песни петь.
- Чемодан у тебя по утряночке заберут. Не беспокойся. – С этими словами Кеша соскочил с табурета и опрометью вымелся во двор. «Запор» хрюкнул, и его не стало. Как и не было.
     Чемодан остался. Он стоял посреди кухни. Размером невелик, но, по тому, как его нёс Кеша, тяжелёнек: бумага да книги тяжелы. Зачем Сергей разрешил его оставить, он и сам понять не мог. Просто потому, что его цапануло, когда лопоухий предположил, что он, Сергей – тихушник, стукачок. Подумать только: он, по словам этого певуна, сдал Люсю! Сука гитарная! Нет. надо было Кеше по морде  пройтись пару раз… А чемодан? Сжечь сейчас? Печка уже калёная. Нет, надо будет раненько утром, когда ещё не рассвело, вывалить содержимое в мусорный бак у соседнего дома, а там, кому интересно, пусть читают «Хронику текущих событий», или что ещё там, в этом чемодане… А сейчас спать. Но засыпалось плохо. В голове вперемешку всплывали: Люся, сидящая в камере, опять она же, целующая его на дорожку, Швондер, Татьяна, склонившая голову в лисьей шапке ему на плечо, лопоухий Кеша, зачем-то Илья, и холод, пронизавший его, когда Татьяна сказала, как и где была Люся арестована. С ума сойти: МХАТ знаменитый барельеф над входом затянутый сеткой, чтобы голуби не пакостили, ряд фотографий с персонажами из «Мёртвых душ», а напротив чёрная «Волга» и два человека, усаживающие Люсю в чёрное её чрево. И вновь всё та же лента полусна-полубодрствования.Так и проворочался на узенькой своей кровати часов до четырёх.
   Естественно, раннее утро проспал. И бабушка не разбудила, потому что ушла в  церковь.  Соскочил. Натянул треники.  Умылся холоднючей водой, отодвинул занавеску. Под утро пошёл снег, и всё за окном сделалось белым-бело. Только следы бабушкиных шажков. И тут белизну эту придавила чёрная «Волга» с прутом антенны прицепленной сзади к багажнику. Из машины вышел человек в сером пальто и серой же шапке «пирожком». Увидал Сергея в окне, махнул, как бы приветствуя, рукой и направился в подъезд.  Дзинь! Сердце у Сергея заколотилось так, как никогда ещё не билось –проклятая тахикардия. Посреди кухни, где его поставил вчера Кеша, стоял чёрный чемодан. Надо открывать дверь. Или не открывать? Не открывать и наблюдать. А вдруг, если он не откроет, всё это окажется дурным сном и машины не станет. Только белый снег и бабушкины следы, которые скоро засыплет снежком. Дзинь-дзинь! Он открыл дверь. На пороге стоял тот, из чёрной «Волги». Лицо ничем не примечательное. Как бы без  возрастных отметин. Посмотришь – и забудешь. Глаза смотрят внимательно. Что там за этими глазами? Не удаётся проникнуть внутрь. Там. во взгляде будто плотные серые шторы задёрнуты.
- Сергей Геннадьевич?
Сергей напружинился; Значит, знает его и по имени, и по отчеству. Круто…
- А вы кто?
- Меня зовут Сергей Васильевич. Некоторым образом, тёзки. Вот, решил поближе познакомиться и поговорить. Пустите?
- Проходите. Только я ещё не одет.
Сергей Васильевич шагнул в квартиру, снял с головы «пирожок», расстегнул пуговицы пальто.
- А где можно повесить?
- Здесь. Плечики дать?
- Если можно.
- Вы, я смотрю, надолго?
- Как пойдёт разговор.
- Так я накину хотя бы олимпийку?
- Конечно, конечно.
Сергей вошёл в свою комнату и притворил дверь. Олимпийка свешивалась со спинки стула. А может, свитер исландский с оленями? Какая дурь! Свитер, олимпийка, пиджак  с карманАми… Это же всё, это конец, это за ним! Это же чёрная «Волга» с антенной, как за Люсей. Только пока насильно в машину не заталкивают… Еще время не пришло…
- Сергей Геннадьевич!  Вы  один в квартире?
- А что?
- Просто интересуюсь.
Наконец он протиснул голову в ворот олимпийки, поддёрнул манжеты и вышел на кухню.
- Я с бабушкой живу. Она в церковь пошла. Старый человек, знаете ли. Там её комната. А моя здесь.
- Я смотрю, в путь дорожку собираетесь.- Сергей Васильевич указал на чемодан. - Далеко ли?
- Пока собирался чаю выпить? Будете?
- С хорошим человеком, почему нет?
- У меня к чаю пряники мятные и конфеты «рококо». Присаживайтесь. – И Сергей придвинул стул. – Странно, но бешеное сердцебиение утишилось само собой. будто срыва и не было.
Чайник засвистал, закипая. Сергей насыпал заварку в заварной. Залил кипятком:
- Машина-то у вас, смотрю, со связью?-
- Что-то в этом роде… А пряники вкусные. Где брали?
- У нас по соседству.
- Надо будет заехать. Покажете, где?
- Так вы за пряниками ко мне, Сергей Васильевич?
-  Ну, нет, нет. это попутно. Пряники, чай… Чаёк, кстати, славно заварился. Я, собственно, за чемоданом. За эти самым. – И Сергей Васильевич указал на чёрный, средних размеров  чемодан, стоящий поперёк кухни.
- А откуда вы знаете про чемодан? Вдруг это другой чемодан, а не тот, который вы ищете?
- Серёжа! – вы позволите вас так называть, без отчества – я этот чемоданчик давно ловлю. Я даже знаю, что в нём лежит. А ты, Серёжа знаешь, что там?
- Понятия не имею.
- Вот те раз! Чемодан стоит в квартире, а ты не знаешь, что там упрятано?
- Представьте себе.
- И чей он, тоже не знаешь?
- Не знаю. – Сергей улыбнулся. Первая оторопь от нежданного-негаданного визита прошла.
- И откуда он взялся?
-  Вчера вечером зашёл человек и попросил до утра, что бы он постоял.
- Чудненько, Серёжа! Приехал человек на Павелецкий вокзал из Нечерноземья полюбоваться замёрзшим фонтаном «Дружба Народов» на ВДНХ и решил пристроить чемоданчик у незнакомого человека в первой попавшейся квартире… Так дело было?
- Почти…
- Ну, хватит! – Голос Сергея Васильевича вдруг сделался хлёстким, как удар хлыста на цирковой арене. – Откуда чемодан и что в нём?
- Не знаю. Я к нему и пальцем не притрагивался.
- А тебе привет от Людмилы Владиславовны.
- Это кто?
- И её не заешь? Люсенька – милая, интелигентнейшая  женщина. С ума сойти, как хороша. Умница, хорошо воспитана. Но излишне нервная. Излишне…Нервность такая, что лечение требуется. Тебе  не кажется?
- Люся? Где она? Что с ней? – Вновь заколотилось, понеслось вскачь сердце. – Вы… Вы это… её на  вашей машине забирали?
- У нас машин много. А с Людмилой Владиславовной работают. Она о тебе хорошего мнения. Мне показалось, что она к тебе неравнодушна. Очень о тебе волнуется. Так переживает, так переживает.
Так вот откуда он знает обо мне - от Люсеньки… Хотя адрес откуда? И про чемодан знает??? Кеша вчера говорил, что утром чемодан заберут… Вот и забирают. Ах, Кеша! Сучонок, певун, стукачок! Сергей никогда особенно не вникал, не принимал близко  к сердцу рассуждения за кухонным столом. Было иногда любопытно и не более. Чаще всего просто слушал. Ничего в этом особенного не усматривал. Такие посиделки с трепотнёй были делом распространённым, хотя и предосудительным. Москва много болтала. Но осторожные, лукавые,  подстрекательские  двусмысленности Ильи и в подмётки не годились тому, что можно было услышать от простых работяг, особенно, если хватят пивка и стограммовочку «прицепом». Ну, болтают и болтают… Ему-то что? Его влекла всегда одна только Люся и возможность общения с ней, и тем, что интересовало её. А Кешино пение… Забавные песенки. Но не более. Собственно, «Собачье сердце» его первое чтение «запрещёнки». Но не верил он, что Люсенька, его Люсенька могла что-то лишнее про него наговорить. Собственно, сейчас он думал только о ней, представляя её в камере и ужасаясь. В соседях у него, пока снова ни посадили, был  Гоша – мутный мужичок. Он посиживал с папироской во дворе на корточках, и живописал разинувшей рот дворовой пацанве свои  опыты хождения по жизни. Наколки на руках подтверждали, его знакомство с местами  не столь отдалёнными.
- Чемоданчик-то открой, Серёжа. Похвастай - что хранишь.
- Пусть хозяин открывает.
- Открой, открой. Я разрешаю.
Сергей вспомнил, что Кеша, занесший чемодан в квартиру, перчаток не снимал. Он встал с табуретки, подошёл к своему пальто, висящему на вешалке в коридоре рядом с пальто Сергея Васильевича, вытащил из кармана вязаные перчатки, надел их и вернулся к чемодану
- О-у! – Заулыбался Сергей Васильевич. – правильно поступаешь. Главное – не оставлять отпечатков пальцев. Конспиратор, ха-ха! Настоящий инсургент. Идейный борец с кровавой гебнёй! Ха-ха-ха!
- Как вы меня назвали?
- Инсургент. Борец с режимом,  повстанец. Как это у тебя получается раздваиваться? Отец – командир авиаполка, стережёт рубежи Отчизны на Крайнем Севере. Мама – врач в гарнизоне. Разделяет тяготы армейской жизни с папой. А ты якшаешься с разными-всякими. Теперь у отца папаха полковничья может с головы слететь, как минимум.
- Причём здесь он? Я взрослый, я отдельно… Отца не трогайте. Он боевой офицер! Не то, что некоторые…
- У каждого свой фронт, Серёжа. Хочешь помочь отцу, помогай нам.
- Помогать? Вам? Это как?
Глупый он вопрос задал  человеку в ладно сидящем пиджаке. Ясно же, как надо помогать Этим. Какая гадость… Там, на кухне у Люсеньки иногда затрагивали тему стукачества. Особенно в дни вторжения в Чехословакию и задержаний у Лобного Места на Красной Площади. Хотя там, как говорил Илья, всё проще пельменя. Красная площадь буквально перекрыта тихушниками и постовыми. Только шевельнись – и вот они тут, как тут. Но, похоже, кому надо, знали о готовящейся демонстрации против ввода войск и удушения свобод в братской стране. Илья говорил уверенно, будто из первых рук получал информацию о происходящем. А больше других, буквально на грани истерики, о стукачах говорил Кеша. Он взмахивал руками, ерошил  волосы, похожие на перья и обещал когда-нибудь написать песню о стукачах, которую запоют все.
Сергей Васильевич в ответ на вопрос Сергея только улыбнулся и спросил:
- Так как: будем помогать  Геннадию Михайловичу? Он ведь без пяти минут генерал-майор… А ты без пяти минут генеральский сын. Кстати, а почему ты в армию не попал?
- Вы же всё и так знаете…
- Знаем-знаем. Но мне важно, чтобы ты сам отвечал.
- Помощник из меня никудышный по той же  причине, по которой меня комиссовали врачи.
И вновь сердце понеслось вскачь. И это была та самая беда, из-за которой ему вовсе не следовало таскать тяжести на Товарном Дворе.
- Видно ты, Серёжа, не понимаешь всей тяжести ситуации, в которую угодил. Как думаешь: почему чемодан оказался у тебя? Ты полагаешь, случайно? Нет, дорогой мой! Тебе его привезли вчера потому, что хранение запрещённых предметов вину
у с у г у б л я е т  –  Сергей Васильевич именно так, по буквам произнёс  это слово. Значит, кому-то немного скостят тяжесть  наказания в суде при  вынесении приговора. А кому-то, в данном случае тебе - добавят…
- А как узнали, что чемодан мне привезли?
-  Служба у нас такая. Ну, решайся. Твоя судьба в твоих руках. И не только твоя.
Сергей молча смотрел в серые, цвета офицерского шинельного сукна, глаза Сергея Васильевича.
= Так, значит, не договоримся? Мы, между прочим, своим помогаем. По жизни, и так – материально.
Вот он, момент, от которого зависит так много… Согласиться? Надо всего лишь кивнуть и даже ничего можно не говорить. И кивок будет воспринят благосклонно. А значит, и дальнейшая судьба будет к нему благосклонной.  Предать? Люсеньку? Да и других; Илью, кажется, тоже прихватили. Рустамчик вовремя умотал к себе в тюбетеечную республику. Ищи его там свищи. Татьяна – сестра? Что с ней? Видно, тоже попала в оборот. Кеша? Это он, гадёныш привёз чемодан мне на погибель…И, ведь, предупредил, что за ним утром придут. Значит, знал.  Кстати, что в нём? Лихо я сообразил, и перчатки надел. Пальчиков на чемодане нет. Значит, я инсургент? Ха-ха! Какое новое слово прицепилось, вошло в память, как нож! Можно и согласиться… Но, значит, потом  всю жизнь рыскать за кем-то по следу на поводке. Сергей вспомнил, как недавно в соседнем доме обчистили квартиру врача-еврея.  Милиционер держал овчарку, а она водила носом, отыскивая следы на снегу. А папа? А мама? Но они-то причём? Тем более, ни в чём таком он не замешан. А то, что Булгакова запрещённого читал, кто докажет? Нет ни профессора Преображенского, ни пьяного пролетария Клима Чугункина, ни Швондера. И пепла от них не осталось. Унеслись в небеса через дымоход, подхваченные горячим вихрем пылающего газа. Инсургент –ха-ха!
- Пожалуй,  нет…
- Вольному – воля! – Произнёс Сергей Васильевич со вздохом. Он встал, открыл уличную дверь и позвал: - Кособуцкий! Приступаем. И в дом вошли ещё двое. А следом старик Егоршихин из соседской квартиры и одинокая дамочка со второго этажа, имени которой Сергей не знал.
-  Это понятые, - сказал Сергей Васильевич. – Приступаем, товарищи. Начнём с чемодана.

   Прошло много лет. Так много,  что уже нет смысла пересчитывать, пытаясь  разложить по полочкам всё хорошее и отдельно - всё скверное, что за прожитую жизнь с ним произошло. Что было, то было. Изредка он позволяет себе что-нибудь из прожитого вспомнить. Вот недавно вспомнил, как в августе девяносто первого года по телевизору углядел удачливого ловца своего - Сергея Васильевича на балконе Белого Дома среди ближайшего окружения Ельцина. Ельцин торжествовал по поводу победы над ГКЧПистами. А малость постаревший Сергей Васильевич внимательно вглядывался в толпу, слушавшую победные речи ЕБНа. Похоже,  на данном отрезке времени  Сергей Васильевич также записался в инсургенты. Или…Впрочем, на воспоминаньях такого рода Сергей не зацикливается. Куда приятнее, например, вспоминать вкус пломбира в вафельном стаканчике, которым  он утешался в ГУМе, у фонтана, когда вернулся в Москву из заключения и ссылки.
   Сергей, которого деревенские ребятишки за глаза величают ДедМорозом из-за белой окладистой бороды, больше всего любит проводить время на Пьяном Бугре. Отсюда, с  его вершины хорошо видна Ока, изогнувшаяся  здесь в незапамятные времена живописной лукой.  Левобережье - место лесистое. По дюнам  строевые дружины сосен встали навытяжку навстречу солнцу на отмытых жёлтых песках. Кое-где ветры посдували песок  и наружу  выставились расшепереннные  сосновые корневища. Если не шли дожди, песок хорошо прогревается за день и на нём приятно посиживать, порой, до самого вечера. Он молчит и со стороны может показаться, что он  задумался о чём-то важном. На самом деле  ни о чём особенном Сергей не думает. Просто смотрит на убегающую воду реки,  из которой пить воду рекомендуется лишь  после фильтрования и долгого кипячения. Пред ним ещё одна погибающая русская река. Та самая Ока,  о которой ему рассказывала бабушка. Река её детства. Когда-то, в незапамятные времена их семейство во всём его многолюдстве любило выезжать на вольный  берег, дышать свежим сосновым духом, самоварничать. Воду для самовара набирали в Оке. Самовар разжигали сосновыми шишками, от чего чай, казалось, делался  много вкуснее.  Лицо бабушки во время повествований даже светлело.  Но и о реке он не сокрушается. Что река, когда сама Россия… Он молчит, а когда хочется поговорить, треплет загривок старого спаниеля Карла, лежащего рядышком с ним и положившего голову на лапы.
- Ты сможешь повторить  за мной – обращается он к псу: - Наша река широка, как Ока. Как. как Ока? Да так, как Ока, широка наша река. Не можешь? Или не хочешь? Ну, тогда произнеси: Карл у Клары украл кораллы. А Клара у Карла украла кларнет. Молчишь?
Пёс молчит. Только, когда Сергей произносит его имя, вздёргивает немного вислые уши и ведёт носом, уже изрядно тронутым сединой. Он бесчисленное число раз слушал эти скороговорки, которым научает хозяин, и готов повторить. Но знает: не собачье это дело - разговаривать.  Они идут восвояси, оба тяжело ступая по песку. Дома Сергей  насыпает в стальную миску сухой корм, хотя знает, что сухой корм собакам надо перемежать с чем-то другим. Но Карл этого не знает и угрызает сухие горошины с аппетитом, намаявшись во время похода на Пьяный Бугор. А Сергей заваривает в большой кружке Иван-Чай, усаживается за письменный стол, на котором из резной рамки глядит на него Люсенька. Всякий раз, когда он смотрит на её портрет, в памяти всплывает слово: «Галоперидол».* Здесь же, на столе всегда лежит книга с закладкой на последней странице. Он может, не раскрывая её, наизусть воспроизвести  слова, которые когда-то предал сожжению в газовой печи:
«НАУКА ЕЩЁ НЕ ЗНАЕТ СПОСОБА ОБРАЩАТЬ ЗВЕРЕЙ В ЛЮДЕЙ. ВОТ Я ПОПРОБОВАЛ. ДА ТОЛЬКО НЕУДАЧНО, КАК ВИДИТЕ. ПОГОВОРИЛ И НАЧАЛ ОБРАЩАТЬСЯ В ПЕРВОБЫТНОЕ СОСТОЯНИЕ АТАВИЗМ».


* Галоперидол – лекарство, воздействующее на психику и имеющее тяжёлые побочные последствия для организма. Галоперидол использовался карательной медициной в психиатрических заведениях по отношению к инакомыслящим в 60-80 г.г. 20 века в СССР