Часть пятая. Гибель друзей

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ГИБЕЛЬ ДРУЗЕЙ

Глава 1

  Вернувшись в Екатеринослав, Лиза несколько раз ездила к Николаю, подсовывала ему под дверь записки, но его, видимо, не было в городе. Она кружила вокруг дома, смотрела на окно его квартиры, где ей скоро предстояло жить.
Он дал о себе знать в последний день августа, передав через Степана письмо, в котором сообщал, что нашел все ее записки, безумно ее любит, каждый день вспоминает их свидание в ялтинской беседке и предлагает в очередное воскресенье погулять в Городском саду. В Петербурге он все время думал о ней, и, когда они туда приедут вместе, будет водить ее по своим любимым местам, она увидит этот замечательный европейский город его глазами. Хорошо бы им вообще устроиться в этом городе, а ей – учиться в Петербургской консерватории. Милый! Он уже думал об их совместной жизни.
День для свидания оказался неудачный во всех отношениях. Мало того, что с утра зарядил порядочный дождь, мать заставила их с Анной поехать вместе с ней в Чечелевку по благотворительным делам: в начале каждого учебного года ее фонд делал еврейским детям-сиротам подарки. Сарра Львовна специально выбрала это воскресенье, так как в следующий выходной день отмечали ее юбилей. Отказать ей было неудобно.
Не зная, как предупредить об этом Николая, Лиза обратилась за помощью к Зинаиде. Добрая женщина для вида поворчала, но обещала сходить в Городской сад.
Николай очень удивился ее приходу: ни одно их свидание с Лизой не обходилось без Зинаиды. Он вручил ей букет белых роз, купленных для Лизы, поцеловал ей руку и сказал, что любит ее за хорошее к ним с Лизой отношение. Зинаида расплылась в улыбке, повторяя, как попугай: «Ну что уж, ну как же вот!»
– Передайте Лизе, что я буду ждать ее в следующее воскресенье в это же время.
– Не знаю уж, как уж, – растерялась Зинаида, – у Сарры Львовны будет юбилей, полгорода назвали.
– А-а, тогда в другой раз.
В руках у него была еще сумка с подарками для сестер: две толстые книги с прекрасными иллюстрациями Петербурга и репродукциями картин из Эрмитажа и три поэтических сборника для Анны. Сумка была тяжелая, он проводил Зинаиду до самого дома, чем окончательно покорил ее сердце.
Лиза не расстроилась, что не сможет пойти на свидание к Николаю и в следующее воскресенье: она уже жила в своем будущем. До намеченного срока оставалось две недели. И с каждым днем ее все больше охватывало волнение. Щеки ее все время горели, вся она была как на шарнирах, что вызывало немалую тревогу у матери, невольно наблюдавшей за ней.
Другие члены семьи считали, что на Лизу так действует общая обстановка в доме: ожидался большой съезд гостей, ей предстояло много петь и играть на фортепьяно. По просьбе мамы она подготовила ее любимые романсы и арии, а также несколько еврейских песен для гостей и полюбившуюся всем «Молитву» Россини.
Сарра Львовна предложила ей для выступления сшить у своей портнихи новое платье. Ей подобрали очень красивый фасон из французского журнала новых мод.
Накануне торжества из Киева приехал Артем, один, хотя все уже знали, что у него есть девушка, на которой он намерен жениться после окончания университета. Григорий Аронович и Сарра Львовна были довольны, что девушка из богатой еврейской семьи, и Артем пришелся ее родителям по душе.
Сестры и брат так давно не виделись, что почти всю ночь проговорили в гостиной, рассматривая фотографии невесты и восторгаясь ее хорошеньким личиком.
Артем тоже неплохо пел и выразил желание спеть с Лизой шуточную еврейскую песню про пьяного раввина, которую они в детстве часто исполняли на домашних праздниках.
А вот Иннокентий на тетушкин юбилей не приехал. Он успешно поступил в университет и не хотел пропускать первые дни занятий, так как на первом курсе строго следят за посещаемостью студентов.
Суета в этот день началась с самого утра, когда из ресторана стали прибывать продукты, напитки, посуда и, наконец, появились сами повара: трое мужчин в белых фартуках и огромных колпаках. Они оккупировали кухню, вытеснив оттуда Зинаиду, хотевшую все взять под свой контроль. Вскоре оттуда по всему дому поползли ароматные запахи специй. Повара были из русского ресторана, но мама заказала много еврейских блюд, так как в основном должны были быть их еврейские родные и друзья.
Незадолго до прихода гостей посыльный принес огромный букет из крупных красных роз от папы – 50 штук. Все домашние вышли на него посмотреть и вдохнуть чудесный нежный аромат. Сарра Львовна приказала поставить его на столике около рояля, чтобы цветы и Лиза стали притяжением всего праздника.
Лиза была в своем новом серебристо-сером платье с открытыми плечами и широким поясом на талии, который выгодно подчеркивал ее тонкую, изящную фигуру. Они с Артемом репетировали свою шуточную песенку. Лизе не нравилось, как он поет. Она мучила его, заставляя по нескольку раз повторять один и тот же куплет.
В четыре часа дня появились первые гости, и после этого колокольчик звонил, не переставая. Зинаида и Анна забирали у мамы подарки и относили их в кабинет отца.
Сарра Львовна была в синем бархатном платье – любимый цвет отца, с неглубоким вырезом, к которому была прикреплена брошь из сапфира в виде цветка. Такой же цветок (меньше размером) был в перстне на ее безымянном пальце. Женщины делали ей комплименты, говоря, что она прекрасно выглядит и нарочно прибавляет себе годы.
Действительно, ей нельзя было дать 50 лет. Ее гладкой, без единой морщины коже и матовому цвету лица позавидовала бы любая девушка. Прекрасны были черные, блестящие волосы без единого намека на седину. Все это было в основном от природы. Единственное, что она себе позволяла – обращаться к парикмахеру. По ее мнению, для женщины особенно важно, как выглядят ее волосы и руки. Родные всегда видели ее с аккуратной головой и ухоженными ногтями. К новому платью ее личный парикмахер сделал ей новую прическу, которая еще больше молодила ее.
Есть женщины, которые занимаются собой только когда выходят в общество. Такой была сестра Сарры Львовны – Лия Львовна. Та могла дома ходить целый день в домашнем платье, с неприбранными волосами. Она была красивой женщиной и, возможно, считала, что совсем не обязательно дома наряжаться для своих мужчин. Так было и до измены Семена Борисовича с их прислугой. Сарра Львовна дома выглядела так же безукоризненно, как и в гостях. Лиза замечала, что, когда мама появлялась к завтраку сияющая чистотой и свежестью, у папы в глазах появлялся какой-то особенный блеск, приводивший маму в смущение.
Гостей было много: знакомые, родные (их одних было человек тридцать – двоюродные и троюродные братья Григория Ароновича, их жены, дети, престарелые дядюшки и тетушки, одной из которых было за девяносто), дамы из маминого Благотворительного фонда, кое-кто из папиных коллег с женами.
Все разговаривали в основном на русском, кроме престарелых тетушек, которые между собой и мамой общались на идиш. Идиш и иврит знали все Фальки, но в доме всегда звучал только русский язык, кроме, конечно, молитв. В детстве одна тетушка, которой давно не было в живых, научила Лизу старинным еврейским песням на идиш. Они ей очень нравились своей мелодичностью и необыкновенной жизнерадостностью. Под них так и хотелось идти танцевать. Эти песни она всегда исполняла на сборах родственников.
И сейчас Лиза села за рояль и заиграла одну из таких зажигательных мелодий. Все гости потянулись в гостиную, шумно рассаживаясь в креслах, на стульях и банкетках. Лиза сказала, что посвящает весь концерт маме. Ее глаза сияли, она была в неестественно возбужденном состоянии.
Сарра Львовна сидела впереди всех в глубоком кресле, наполовину повернутом к публике. Когда Лиза стала второй раз, по просьбе гостей петь «Молитву», она заметила, что сидящие в конце зала ее сестра Лия и матери погибших племянников прикладывают к глазам носовые платки. Сарра Львовна по себе знала, что музыка часто вызывает у людей тревожное состояние.
Она тихо встала, подошла к своим родным и увела их из гостиной. Григорий Аронович тут же вышел за ней и предложил им пройти в столовую, где был накрыт стол. Сарра Львовна старалась отвлечь родных от грустных мыслей. Лия же без конца твердила, что после отъезда Иннокентия в Киев она осталась одна и никому теперь не нужна. Ее беда не шла ни в какое сравнение с горем матерей, потерявших сыновей. Сарра Львовна злилась на сестру, что она так бестактна и думает только о себе. Она приказала Григорию Ароновичу отвести ее в спальню и дать успокоительных капель.
В гостиной запели Лиза и Артем. Сарра Львовна извинилась перед родными и поспешила в зал. Лиза сидела за фортепьяно, Артем стоял рядом: высокий, красивый, совсем взрослый мужчина. Окончив петь, он подошел к матери и поцеловал ей руку. Все дружно зааплодировали. Кто-то шепнул на ухо Сарре Львовне: «Какие у вас замечательные дети!» Она счастливо улыбнулась.
Дуэт был последним номером в концерте, после чего гости перешли в столовую. Лиза села по левую сторону от матери, чувствуя, что у нее горят щеки. Она даже не пила шампанское, чтобы не раскраснеться еще больше. Только пригубила его и, посидев минут десять для приличия, незаметно встала из-за стола и пошла в кабинет отца.
Комната настолько была загромождена пакетами и коробками, что напоминала промтоварную лавку. Обычно после каждого дня рождения они любили всей семьей рассматривать подарки. Сейчас этого занятия хватит на целую неделю, как раз до заветного дня. «Может быть, передвинуть его подальше, – подумала Лиза и решительно тряхнула головой. – Нет, иначе обязательно что-нибудь помешает».
Все оставшиеся до ухода к Николаю восемь дней Лизу мучил вопрос: надо ли объясниться с мамой или ограничиться одной запиской? Не сказать – жестоко с ее стороны, сказать – мама может поднять тревогу. И все-таки вечером, перед самым уходом, она пришла к ней в комнату, и та уже по лицу дочери, не слыша еще от нее ни одного слова, поняла, что должно произойти что-то ужасное. Когда Лиза сообщила о своем решении переехать жить к Николаю Ильичу, Сарра Львовна чуть не потеряла дар речи и тяжело опустилась на диван.
– Ты в своем уме, – наконец, вымолвила она, – что ты говоришь: уйти к мужчине. Ты что, девица легкого поведения или дочь нашей прачки, которая сбежала из дома с каким-то проходимцем, и он ее тут же бросил.
Лиза упрямо молчала.
– Я понимаю, ты в него влюбилась. В твоем возрасте все влюбляются, страдают, но, поверь мне, первая любовь часто бывает обманчивой, быстро проходит. Ты поломаешь всю свою жизнь, карьеру певицы...
– У нас все не так.
– Всем так сначала кажется, потом быстро наступает разочарование. Я поговорю еще раз с папой, чтобы он разрешил вам встречаться, конечно, в рамках приличия...
– Мама, ну что ты говоришь... Николай Ильич серьезный, порядочный человек и тоже говорит мне, что надо подождать, пока мы оба кончим учиться, но я не хочу больше ждать.
– Я позвоню папе и запру тебя в комнате.
– Звони. Вы меня все равно не удержите, даже если посадите в железную клетку. Для вас важно общественное мнение, что скажут твои знакомые и папины коллеги, а то, что я страдаю, вам все равно.
– Тебя выгонят из гимназии…
– Не выгонят, кто еще, кроме папы, дает директрисе столько денег, а выгонят – закончу экстерном или совсем не закончу. Лиза решительно встала. Сарра Львовна заплакала. Лиза снова села рядом с ней, обняла ее за плечи.
– А музыка, пение? – спросила сквозь слезы мать. – Неужели все коту под хвост?
– Буду приходить сюда на занятия с учителями, если папа меня не проклянет.
– Как же проклянет, если он в тебе души не чает?
– Поэтому и проклянет, что разрушаю все его надежды.
В коридор вышли Анна и Зинаида. Все трое молча наблюдали, как Лиза, сидя на банкетке, надевала туфли на высоком каблуке и от волнения никак не могла застегнуть одну пряжку.
– Лиза, – еле выдавила из себя Сарра Львовна, – уже темно, пусть Зинаида тебя проводит.
– Не надо, – испугалась Лиза, предвидя, что Николай может растеряться и чего доброго отправит ее обратно с Зинаидой. – Я сама. В четверг, как мы, мама, договорились, я приду на занятия с Лазарем Соломоновичем. Ну, все, – радостно выдохнула она, – я пошла.
– Ты видела, – сказала Сарра Львовне Зинаиде, – я тебя послушалась, Гриша не стал с ней разговаривать, и вот что получилось.
– Мама, – вмешалась Анна, – она давно это решила.
– Ты знала и нам с папой не сказала?
– Я хранила ее секрет. Да вы сами знаете, если она что-то задумала, от своего не отступит.

*     *     *
В этот день в Екатеринослав приехал брат Николая Илья. В городе открывался чемпионат по выездке, и Илья собирался принять в нем участие на своем Солнышке. Он забежал к Николаю вечером, сообщив, что дважды днем заходил к нему и Володе, но никого из них не застал. Мама прислала две большие корзины с продуктами. Николай тут же принялся за свою корзину: по времени он не успевал между училищем и учениками не только пообедать, но даже перекусить.
Илья расхваливал Солнышко. Это – самый лучший из заявленных на чемпионате коней, он обязательно победит. Николай порадовался замечательному качеству брата верить в свои силы. Илья отказался у него ночевать, сказав, что за конем нужен глаз да глаз, мало ли что может случиться, и уехал ночевать в конюшню.
Николай решил отнести Володе мамину корзину. Брат, тоже питавшийся кое-как, в основном пирожками медсестры Любы, обрадовался подаркам из Ромен. Мама положила даже хлеб, который сама пекла в печке.
– А знаешь, Миколка, давай-ка выпьем, – предложил Володя. – У меня осталось еще мамино вино с того раза, как ты привез из Ромен. И повод есть. Я провел недавно очень сложную операцию. Девушка из глухой деревни, необыкновенная красавица в духе Васнецова: золотая коса, широкое русское лицо и голубые глаза, потеряла зрение из-за опухоли. Я предложил ее вырезать. Никто меня не поддержал, главный врач сказал, что в случае неудачи родители девушки меня же и проклянут. Я списался с профессором Разумовским из Казани, он одобрил мое решение и прислал свои новые инструменты. Конечно, девушка обречена, но лет семь еще проживет.
– Слепая, в глухой деревне, невеселая перспектива?
– Обратись они на полгода раньше, все было бы намного лучше. Я пишу об этой операции статью. У меня много интересных мыслей. Разумовский зовет меня к себе в Казань, а Бехтерев – в свой институт, он там открыл отделение нейрохирургии. Я думаю, еще рано. Надо определиться, что для меня важнее: кардиология или нейрохирургия.
Николай ушел от него поздно, шел по улице и вспоминал рассказ Володи о девушке и ее отце. Какой брат все-таки молодец, любит людей, готов всего себя отдать делу.
Подходя к своему дому, он заметил около старого раскидистого вяза темную фигуру. «Шпик!» – удивился он. За ним давно не следили так открыто, видимо, после летних каникул полиция активизировала свою деятельность.
Фигура шагнула к нему. Николай обомлел: Лиза! Она обняла его за шею.
– Что ты тут делаешь в такое время? – растерялся Николай.
– Я ушла из дома.
– Напрасно ты это сделала. Я схожу за извозчиком и отвезу тебя обратно.
– Коленька, милый мой, мы теперь всегда будем вместе. Мама обо всем знает, я ей сказала.
– И она тебе разрешила?
– Я ее поставила в известность, разве этого мало? Пойдем в дом. Я устала тебя тут ждать.
Они вошли в подъезд, и тут она вспомнила о саквояже.
– Я оставила саквояж с вещами около дерева. Сходи за ним.
Он пошел за саквояжем, все еще не веря в свершившееся и понимая, что должен во что бы то ни стало уговорить ее вернуться обратно.
В коридоре он опять попал в ее объятия. Он провел ее в комнату, посадил на диван. Ее лицо выражало упрямство: говори, говори, только все это бесполезно.
– Лиза, давай серьезно все обсудим.
– Коленька, я все равно домой не вернусь, даже если ты выгонишь меня на улицу.
– Ты меня ставишь в дурацкое положение. Я не имею права, понимаешь, не имею права оставлять тебя здесь.
– Ты хочешь, чтобы я вернулась домой и сказала маме, что ты меня выгнал?
– Не выгнал, а что мы решили подождать до конца учебы, как договаривались раньше ...
– Нет уж, такого позора я не перенесу. Дома все знают, что я тут, у тебя.
– Представляю, завтра сюда приедет разгневанный Григорий Аронович.
– Не приедет, а если и приедет, я уже стану твоей женой. Признайся, ты сам этого хочешь?
– Хочу, но не так, чтобы наша жизнь начиналась со скандала.
За разговором Лиза незаметно осматривала комнату Николая, ей положительно все здесь нравилось. Чистенькие кружевные занавески на окне, на подоконнике – много цветов в горшках. На письменном столе все разложено в идеальном порядке: стопки книг, папки с бумагами, отточенные карандаши, рядом – настольная лампа под стеклянным абажуром. Над столом – старинная картина в багете с незамысловатым пейзажем в виде леса и протекающего вдоль него ручейка (как она потом узнала, ее нарисовал художник-самоучка, родственник Коли, князь Шаповал). Две этажерки тесно набиты книгами, значительная часть из них на французском языке.
Взгляд ее остановился на кровати, покрытой белым пикейным покрывалом. Она представила себя на этой кровати, и ее бросило в жар, на щеках предательски выступил румянец.
Проследив за ее взглядом, Николай понял, о чем она сейчас подумала, и нахмурился. Он все еще был тверд в намерении отвезти ее домой.
Лиза больше не слушала его, встала и направилась в кухню. Здесь царили те же чистота и порядок. Мебели было немного: небольшой круглый стол, покрытый цветной клеенкой, табуретки и старинный резной буфет, наподобие того, что стоит у них дома в столовой, только значительно меньших размеров. Она уже почувствовала себя в этой квартире хозяйкой. Прикидывала, что сюда можно привезти из дома, а что купить в магазине. К Колиной идеальной чистоте требовалось добавить женского тепла и уюта.
– У тебя найдется что-нибудь поесть? – крикнула она ему в комнату.
Николай покорно пошел за ней в кухню. Лиза стояла около буфета, доставая с верхней полки посуду. Широкие рукава ее платья сдвинулись вниз, обнажив красивые изящные руки. Они медленно двигались к столу и обратно, вслед за ними поднимались и опускались вниз округлости ее грудей. Она чувствовала, что он смотрит на нее, и украдкой взглянула в его сторону. У него был странный, туманный взгляд, от которого по всему ее телу пробежала дрожь, закружилась голова.
– Поставь чайник, – приказала она.
– Сейчас, – ответил он глухим голосом, чувствуя, что уже не может совладеть с собой, раз так все получилось. Подошел к ней, и стал всю ее целовать через платье, лихорадочно ища на спине застежки. Нащупал наверху целый ряд мелких крючков, с силой рванул их, платье медленно поползло вниз, упало на пол. Следом за ним полетели корсаж, чулки, нижнее белье. Лиза переступила через них, как через ненужные тряпки, прижалась к нему всем телом. Он поднял ее на руки и понес в комнату.
От настольной лампы во все стороны расползались причудливые тени. На потолке появились еще две тени. Они то сливались в одну, то удалялись друг от друга и снова сходились вместе.
Лиза забыла вытащить из косы заколку, от нее на спине оказалась небольшая ранка.
– Что же ты раньше молчала, – упрекнул ее Николай и пошел в кухню за зеленкой.
Коса без заколки расплелась, густые вьющиеся волосы упали ей на плечи и грудь.
– Как ты хороша! – воскликнул он, спрятав лицо в ее волосы.
Через несколько минут он встал с кровати:
– Лизонька. Я перелягу на диван, тебе надо выспаться.
– Никуда ты не пойдешь, – сказала она, обхватив руками его шею, и он покорно лег обратно. – Теперь я не отпущу тебя ни на шаг. Ты – мой и только мой.
– С тобой невозможно рядом находиться, ты сводишь меня с ума, – зашептал он ей в самое ухо, – так всегда бывает с мужчиной, когда он очень любит женщину.
– И когда женщина очень любит мужчину, – ответила ему Лиза также на ухо, обдавая своим горячим дыханием.


*     *     *
Узнав об уходе дочери, Григорий Аронович схватился за сердце: острая боль в груди теперь появлялась каждый раз, стоило ему хоть немного поволноваться. Сарра Львовна побежала в спальню за таблетками.
– Сарра, – повторял он со слезами в голосе, – кого мы с тобой воспитали: блудницу; в семнадцать лет сбежать к мужчине.
– А сколько ему лет, не помнишь?
– Кажется, двадцать. Без своего жилья, без постоянных средств к существованию, да еще под следствием, – вспомнил Фальк слова Богдановича и, как раненый зверь, застонал от бессилья. – Опозорила на весь свет. Он тоже, вроде умный человек, не уговорил ее вернуться домой.
– Ты же знаешь ее характер, ее трудно переубедить. А ее анархистские дела, кружок, тот митинг? Чем она вообще втайне от нас занималась? Может быть, этот Даниленко научит ее уму разуму. Аннушка его очень уважает.
– Чему может научить человек, находящийся под следствием?
– Гриша, мы сами во многом виноваты. Запретили им встречаться. Ограничивали ее в свободе, и вот во что это вылилось...
– А если бы не ограничивали, она давно оказалась бы со своими друзьями-анархистами на виселице. Почитай в сегодняшней газете – опять в Одессе казнили девять человек. Надо поговорить с Даниленко. Пошли к нему завтра Степана, пусть вечером придет ко мне.
На следующий день Сарра Львовна собрала узел с постельным бельем и Лизиной одеждой и днем поехала к дочери. Лиза обрадовалась ей.
– Мамочка, – шептала она, крепко обнимая ее, – ну, что делать, если я его люблю и не могу без него быть ни одной минуты.
– А он?
– И он тоже. Помнишь, ты нам читала сказку в детстве: все совершается помимо нас, там, на небесах.
– Ты же в Бога теперь не веришь?
– А в предназначения верю.
– Ах, Лиза-Лиза! Отец просил Николая Ильича прийти к нему вечером для разговора.
– Зачем? Все уже решено.
– Все-таки передай. Пусть он придет часов в девять.
– Он в девять только вернется с работы.
– Тогда пусть зайдет, когда сможет.
Сарра Львовна увидела на столе Афродиту.
– Это ты для него тогда купила?
Лиза молча кивнула.
– Красивая! А знаешь, доченька, как торжественно проходят еврейские свадьбы? Жених, надевая кольцо на палец невесты, говорит: «Вот ты посвящена мне этим кольцом по закону Моисея. Я буду работать для тебя и почитать тебя, и обеспечивать тебя пропитанием и всем необходимым». В нашем роду всегда выходили только за евреев.
– Сейчас, мамочка, другие времена. Да и есть не очень удачный пример с дядей Семеном. Он тоже произносил все эти высокие слова, однако предал тетю Лию. Мне абсолютно все равно, какой национальности человек, которого я люблю. Надеюсь, вы с папой не обсуждали этот вопрос?
– Обсуждали. Но папа деликатный человек, никогда не упрекнет в том, что тебя может обидеть. В душе же для него это двойной удар. И потом ваши отношения с Николаем Ильичом должны быть узаконены.
Лиза задумалась.
– Если вы обсуждали, то Колины родители тоже могут обсуждать. Им может не понравиться, что я – еврейка.
– А кто они такие? Ты знаешь о них что-нибудь?
– Отец – бухгалтер, мать – из бедных дворян. Живут в большом доме в Ромнах. У них восемь детей. Один брат, врач, работает у нас тут в городской больнице, другой – присяжный поверенный в Киеве. У него хорошая семья, и у нас с ним все будет замечательно. Вот увидишь, мамочка, он очень умный и тоже, как папа, сможет многого добиться.
Узнав, что приходила Сарра Львовна и его хочет видеть «для разговора» Григорий Аронович, Николай не стал раздеваться, решив сразу ехать к Фалькам. Лиза пыталась его убедить, что это совсем необязательно делать, но он сказал, что с родителями не стоит обострять отношения, теперь он – ее муж, и несет за нее полную ответственность.
Ему показалось, что Григорий Аронович сильно изменился с тех пор, как он видел его последний раз. Лицо его осунулось, под глазами появились мешки, он тяжело и с хрипом дышал, сутулился. Встретив Николая в своем кабинете, руки не протянул, кивнул головой, указывая на кресло.
Фальк заранее приготовил текст, который намеревался с возмущением выложить этому человеку, укравшему у него дочь, но, вспомнив, что совсем недавно в этом кабинете благодарил его за успехи Анны и всем видом высказывал свою благосклонность, только тяжело вздохнул.
– Николай Ильич, что же это получается? Мы вам доверяли, а вы, оказывается, за нашей спиной завели с моей дочерью шашни.
При слове «шашни» Николай поморщился.
– Григорий Аронович, – сказал он, с трудом сдерживая себя. – Я не заводил с Лизой шашней и ничего не делал за вашей спиной. И сейчас бессмысленно говорить о том, что произошло. Лиза сама приняла решение, я ее ни к чему не принуждал. Я сделаю все, чтобы она была счастлива.
– Надеюсь, – пробормотал Фальк, понимая всю нелепость этого разговора. Оставалось только утешиться, что избранником Лизы оказался человек, который раньше был ему симпатичен и которого очень уважает Аннушка.
– Возьмите у меня деньги, вам сейчас надо купить какую-то мебель, вещи, посуду, в конце концов.
– Спасибо. Я в силах обеспечить нашу жизнь, достаточно зарабатываю и могу работать еще больше…
Лицо Фалька несколько смягчилось.
– Григорий Аронович, – продолжал Николай, – раз все так получилось, я не хотел бы, чтобы у нас с вами и Саррой Львовной осложнились отношения. Поверьте мне: Лиза вас очень любит и сильно переживает. Отталкивать ее от себя было бы жестоко.
Фальк хотел сказать ему в ответ, что-нибудь неприятное, колкое, но, взглянув на умное, открытое лицо бывшего учителя, отметил про себя, что, несмотря ни на что, этот человек вызывает у него симпатию.
– Вы правы, – сказал он, протягивая ему на прощанье руку, – но не забывайте, что у Лизы – непростой характер.

Глава 2

Еще в сентябре Иннокентий прислал Лизе из Киева письмо, в котором в завуалированном виде сообщал, что группа за лето понесла большие потери и чтобы она ни к кому не ходила. Ребята ее найдут, когда будет нужно. Сам же он намерен помогать местной группе анархистов-коммунистов и тесно сошелся с одним товарищем, которого давно знает через Мишеля.
Несмотря на его предостережения ни с кем не общаться, Лиза все-таки сходила к Пизовым. Евгения Соломоновна была дома одна. Усадив Лизу пить чай, стала жаловаться на Софью, которая целый месяц гостила в Одессе у Леона Тарло, и тот обещал отомстить барону Каульбарсу за смерть Ивана.
– Ваню все равно не вернуть, – сокрушалась Евгения Соломоновна, – а Сонюшка нравится Сереже Войцеховскому. Симпатичный, молодой человек, хотя и простой рабочий. Вежливый, культурный. С ним приятно поговорить. Да Соня на него ноль внимания.
– Соне он тоже нравится.
– Ты думаешь?
– Мне так кажется!
Евгения Соломоновна рассказала ей, что летом группа действовала очень активно, но полиция совсем озверела: были большие аресты на митингах и в квартирах.
Лиза ушла от нее расстроенная. И вскоре подкараулила около работы Сережу Войцеховского. Увидев ее, Сережа обрадовался, пригласил зайти в ближайшее кафе. Они сели за столик в самом дальнем углу и заказали мороженое. Лиза все время оглядывалась по сторонам.
– Успокойся, – сказал Сережа, положив ей на руку свою большую, жилистую ладонь. – Здесь никого нет.
Он более подробно рассказал ей обо всех провалах группы. В то время, когда она отдыхала в Ялте, Григорий Холопцев и Владимир Ушаков ограбили там чью-то дачу, нашли чек на 500 рублей и отправились в банк. Их там ждали. На допросе кто-то из них проговорился о «Гидре». Забрали Сашу Мудрова, Тита Липовского и Петра Фомина.
– Кто же, по-твоему, предатель?
– Я плохо знаю и Холопцева, и Ушакова. Иннокентий с ними больше общался. Ушаков бежал из Петербурга, когда там арестовали группу «Безначалие».
– А Кешу кто заменил?
– Сначала Окунь и Марголин. Так Андрея уже нет.
– Как, и Андрей погиб? Мне Евгения Соломоновна про него не говорила.
– Она не знает. Соня оберегает ее от лишних волнений. Андрей, Трубицын и еще несколько человек попались на ограблении банка в Каховке. Суд постановил их немедленно расстрелять. Расстреливали как собак, за городом, в открытом поле, и народ согнали, чтобы другим было неповадно.
– А Марголин?
– Скис без Андрея. О митингах, конечно, никто не думает, пропагандистов нет. Те, кто еще остался, потихоньку занимаются «эксами» и терактами.
– Кеша мне писал о провокаторе.
– Он мне тоже говорил. Вертятся около нас несколько новых людей, так, поди, узнай, кто из них связан с полицией. Осторожность, во всяком случае, не помешает. Ты меня здесь больше не подкарауливай, если будет нужно, я или Софья дадим тебе знать.
– Я теперь живу у мужа.
– Вот это новость! Ты же еще учишься в гимназии?
– Ну и что? – нахмурилась Лиза.
– Кто он, анархист? – поспешил сгладить свою бестактность Сергей.
– Большевик, Николай Даниленко, ты его должен знать, он часто выступает на митингах.
– Конечно, знаю. Его бы к нам.
– На это не надейся. Я особенно тоже развернуться не смогу, Николай против моего участия в группе. А вот деньгами всегда помогу.
– Лады. Там видно будет.

Глава 3

В начале октября стояла прекрасная теплая погода: бабье лето. Лиза предложила Николаю покататься на пароходе по Днепру. Для компании решили пригласить Лялю и окончательно заработавшегося Володю. Володя долго сопротивлялся уговорам брата и Лизы, особенно, когда узнал, что будет еще ее подруга, но Лиза не принимала никаких отговорок, и он сдался: «Что с вами поделаешь, поеду».
В этот день солнце грело совсем по-летнему. Они стояли на верхней палубе небольшого пассажирского парохода «Пират», курсирующего по местной линии, и любовались природой. По обеим сторонам реки тянулись леса в желто-красном убранстве. Когда пароход делал крутой поворот и приближался к пристани, деревья оказывались к солнцу под другим углом, и листья на них вспыхивали золотом, вызывая у Лизы и Ляли неописуемый восторг.
Николай в свою очередь любовался Лизой, она выглядела сегодня особенно эффектно. Ей очень шла розовая блузка, поверх которой накинута черная шерстяная кофта. Широкая шляпа с перьями и цветами чудом держалась на голове. Волосы, обычно заплетенные в толстую косу, были разделены на две части и перекинуты с двух сторон на грудь. От ветра и солнца щеки ее разрумянились, темные глаза восторженно блестели. Чувствуя, что он на нее смотрит, Лиза время от времени поворачивалась к нему и посылала очаровательную улыбку.
 Одновременно Николай наблюдал за Володей. Тот стоял рядом с Лялей и смотрел не столько на берег, сколько на девушку, заставляя ее краснеть под таким пристальным взглядом. Она первый раз оказалась в компании с молодыми людьми, стеснялась, не зная, как себя вести и о чем с ними говорить. Мало того, она считала себя некрасивой, была робкой и неуверенной в себе. Главным предметом ее переживаний являлись медно-каштановые волосы, за которые девочки в младших классах дразнили ее «рыжей». Однако при этих волосах у нее были прекрасные, как у ее матери польки, миндалевидные глаза, тонкие черты лица, изогнутые брови. И сколько Ядвига Болеславовна ни убеждала дочь, что она тоже по-своему красива, Ляля оставалась при своем мнении.
Володю поразили ее глаза и цвет волос, отливавших на солнце золотом, так что хотелось их погладить. Заметив, что Николай наблюдает за ним, он смутился и предложил всем спуститься в буфет, выпить шампанского. Для этого был повод: он только что получил деньги из Петербурга за большую брошюру.
Столик заняли около окна, чтобы продолжать любоваться природой. В это время пароход подошел к конечной остановке. Несколько человек сошли на берег, на палубу поднялись новые пассажиры. Пароход дал длинный гудок, отчалил от пристани и, сделав несколько поворотов то влево, то вправо, поплыл в обратном направлении.
Официант принес в ведерке со льдом бутылку шампанского, ловко откупорил ее и разлил по бокалам. Николай, не вставая, произнес тост: «За вас, красавицы!» Лиза чуть-чуть пригубила шипучую жидкость: «Вкусно!» Ляля от своей неловкости выпила весь бокал, сразу опьянела и стала нести всякий вздор.
– Ничего, сейчас пройдет, – сказал Володя. – Шампанское сразу ударяет в голову, зато быстро проходит. А вот водка поражает весь организм.
– Вы это говорите, как кто? – спросила Ляля, глупо улыбаясь.
– В частности, как доктор. Недаром на войне спирт и водка заменяют наркоз.
– Как интересно! – пролепетала Ляля.
– Я выведу ее наверх. – Володя взял девушку под руку и повел к лестнице
– Она притворяется, – сказала Лиза. – Ей Володя понравился. И мне он нравится. Хорошие вы оба, надежные, – погладила она мужа по руке.
Тут Лиза заметила, что за ней кто-то наблюдает из другого конца буфета. Сделав вид, что поправляет шляпу, она слегка повернулась. В углу за столом сидели четверо ребят из их группы: Янек Гаинский, Яков Коноплев, Олек Чернецкий и Эдек Черепинский. Янек подмигнул ей. «Вот некстати», – подумала она. Но ребята вскоре ушли наверх, и она успокоилась.
Пароход приближался к Екатеринославу. Поднявшись на палубу, они увидели стоявших близко друг к другу Володю и Лялю.
– Все, Володя, – сказала Лиза, – теперь тебе не вырваться из Лялиных рук.
Володя смущенно улыбался, осторожно отстраняя от себя захмелевшую Лялю: ему было неудобно перед Николаем и почему-то особенно перед Лизой, как будто он был какой-то ловелас.
– Ты их специально познакомила? – тихо спросил Николай Лизу, вспомнив о медсестре Любе.
– Как тебе сказать, но, по-моему, они хорошо подходят друг другу.
– А если он уже влюблен?
– Лучше Ляли ему все равно не найти. Она – верный, преданный друг, как раз то, что надо ученому человеку.
– Я вижу, ты за них все решила.
– А почему бы и нет?
Когда пароход подошел к пристани, появилась группа жандармов. Встав около сходней, они внимательно осматривали выходящих пассажиров, у некоторых спрашивали документы.
– Может быть, они за тобой? – с тревогой спросил Володя брата, отчего Ляля побледнела и сразу пришла в себя.
– А вас-то за что, Николай? – прошептала она невнятно, прячась за спину Володи.
– Пойдемте, – сказала Лиза, сразу сообразив, в чем дело, и решительно направилась к сходням.
Жандармы похлопали руками по карманам Николая и Володи, ощупали глазами девушек. Один из них подмигнул Лизе. Она смерила его презрительным взглядом, отчего тот весело рассмеялся, показывая гнилые желтые зубы.
Ляля заплакала от пережитого страха и унижения. Володя трогательно утешал ее, гладя по голове, как маленького ребенка, и испытывая необыкновенную нежность к ней.
Лиза оглянулась назад. Четверо друзей-анархистов поравнялись с жандармами, и тут же раздались выстрелы. Трое жандармов, среди которых был и тот наглец с гнилыми зубами, упали, остальные на какое-то время растерялись. Ребята бросились врассыпную, перестав стрелять, так как кругом были люди.
К пароходу с разных сторон спешили городовые. Олек успел спрыгнуть в воду. Остальных ребят схватили, повалили на землю, стали избивать и скручивать руки. Затем жандармы заставили толпу расступиться и увели арестованных.
Выйдя на площадь из здания речного вокзала, Лиза увидела в конце улицы удалявшуюся полицейскую пролетку. Позже она узнала, что в этот день ребята убили где-то четырех жандармов. Судьба Олека оставалось неизвестной: то ли он утонул, то ли жандармы выловили его из реки и тоже отправили в тюрьму. Газеты по этому поводу молчали.



Глава 4

Гром не грянет, мужик не перекрестится. До чего же всегда точно подметит русский человек! Два месяца назад, двенадцатого августа, террористы бросили бомбу в дачу нового премьер-министра России Столыпина.
День для этого был выбран самый подходящий – в субботу, в приемный день Петра Аркадьевича, когда каждый мог к нему явиться и лично передать свою просьбу. На эти приемы обычно собиралось много людей самых разных сословий, положений и состояний. В саду перед домом бегали дети, приехавшие с родителями. Одна из посетительниц держала на руках грудного ребенка.
В два часа дня к дому подъехало ландо с двумя жандармами. Они сразу возбудили подозрение старика-швейцара и состоявшего при Столыпине генерала Замятина тем, что на них был старый головной убор, а не новый, введенный две недели назад. Кроме того, оба держали в руках портфели, что не полагалось иметь представляющимся премьер-министру. Швейцар решительно направился к ним навстречу. Замятин, наблюдавший за ландо из окна второго этажа, бросился к лестнице.
Видя, что на них обратили внимание, приехавшие оттолкнули швейцара, вбежали в переднюю и лицом к лицу столкнулись с Замятиным. Глаза их забегали. Они переглянулись и бросили портфели на пол. Раздался оглушительный взрыв. Большая часть здания взлетела на воздух. Послышались душераздирающие крики раненых. Пронзительно кричали лошади, только что доставившие к дому ландо с преступниками.
Сами террористы, Замятин и старик-швейцар были разорваны в клочья. Погибли дети, игравшие в саду, и женщина с грудным ребенком. Тяжело были ранены сын и дочь Столыпина, особенно десятилетняя Наташа, у которой оказались раздроблены обе ноги. Прибывшие через некоторое время солдаты повсюду находили раненых и трупы с оторванными частями тел.
Во всем доме уцелела только одна комната: кабинет Столыпина. В момент взрыва он сидел за письменным столом. От сильного толчка большая бронзовая чернильница на нем подскочила вверх и, перелетев через голову премьер-министра, залила его чернилами.
Всего на месте трагедии погибло более тридцати человек, не считая тех, кто умер в дальнейшем от тяжелых ран.
Террористами оказались эсеры. По горячим следам Столыпин ввел жесточайшие меры наказания, получившие в народе название «столыпинский террор». Все особо тяжкие преступления: грабежи, связанные с убийством, убийства и нападения на власть, полицию и мирных граждан, теперь должны были рассматривать в самый кратчайший срок военно-полевые суды и выносить только один приговор: смертную казнь. Два-три дня – и на виселицу или к стенке.
По этому указу на четвертый день после ареста были расстреляны Андрей Окунь, Семен Трубицын и остальные участники ограбления банка в Каховке. Такая же судьба ждала Гаинского, Коноплева, Чернецкого (его жандармы все-таки поймали) и Черепинского. Дело рассматривал Одесский военно-полевой суд. Прошел месяц. Появилась надежда, что суровая кара минует ребят, но одиннадцатого ноября их казнили в одесской тюрьме.
Эти осенние дни вообще стали мрачными в жизни российских анархистов. 13 ноября в одесской тюрьме казнили трех террористов – рабочих, бросивших в декабре прошлого года бомбу в кафе Либмана: Моисея Меца, Йосифа Бронштейна и Беллу Шершевскую. Первому был 21 год, второму – 18, девушке – 22. Двум другим участникам взрыва – 31-летней Ольге Таратуте и Станиславу Шашеку (ему был 21 год) дали по 17 лет каторги. Еще одному человеку, Константину Эрделевскому, удалось симулировать сумасшествие и сбежать из больницы.
В это же время в Петербурге начался военно-окружной суд над членами анархистской группы «Безначалие». Самому старшему из них Бидбею было 30, самому младшему Борису Сперанскому – 19. От одесситов они значительно отличались своим классовым происхождением. Бидбей родился в семье богатого помещика. Его настоящие имя и фамилия были Степан Романов, под своими статьями он любил подписываться псевдонимом «Николай Романов». В группе были также сын правительственного чиновника из Саратовской губернии Толстой-Ростовцев (он же Николай Дивногорский); сын земского начальника в Санкт-Петербургской губернии Владимир Ушаков (этот успел сбежать во время ареста, связался с екатеринославской группой и попался на ограблении в Ялте); сын священника из Тамбовской губернии Александр Колосов, несколько бывших студентов университета, гимназистов и т. д. Их выдал провокатор в тот момент, когда группа готовила крупную «экспроприацию».
На этом суде, под страхом быть узнанным и схваченным полицией, присутствовал Сергей Борисов, только что бежавший из ссылки в Иркутской губернии. Узнав, что в Петербурге должен состояться суд над «безначальцами», он отклонился от намеченного маршрута – родного Екатеринослава и направился в столицу, чтобы посмотреть на Бидбея и его соратников, о которых много говорили в ссылке.
Подсудимые вели себя с достоинством. Алексей Колосов заявил, что поскольку суд заранее вынес свое решение, то нет смысла проводить это заседание: пусть им объявят приговор, после чего им останется лишь поблагодарить судей и спокойно удалиться.
Бидбей отказался встать, когда судья назвал его фамилию, объяснив свой поступок тем, что никогда не разговаривает с теми, «с кем он лично не знаком». После этого все обвиняемые были удалены из зала суда. Они получили от 13 до 15 лет каторги.
 Борисов был удовлетворен поведением «безначальцев» и, покидая здание суда, поклялся как можно быстрей отомстить за своих братьев-единомышленников.
В Екатеринославе его ждало разочарование: пока он сидел в тюрьме и отбывал каторгу, состав анархистской группы полностью поменялся. Одни были убиты, другие сидели в тюрьме или отбывали каторгу, третьи бежали за границу. Об этом с грустью рассказывал ему Сергей Войцеховский.
Они сидели на скамейке в глубине Потемкинского сада, потягивая из бутылок холодное пиво Боте.
– Из тех, кого ты знал, – сказал Сергей, – остались только Наум Марголин, Пизовы и Матвей Коган. Федосей подался к анархо-синдикалистам.
– С чего это?
– Привлекли своими идеями.
– Из других городов кто-нибудь бывает?
– Приезжали как-то Бейлин, Тарло. Дольше всех у нас жил Стрига со своим боевым отрядом, но его ребята занялись разбоем, и мы их отсюда спровадили. Теперь и Володи нет, подорвался в Париже на собственной бомбе.
– А ведь у него была хорошая мысль – создать летучий боевой отряд и начать в России широкий террор. Замахнуться на всю страну, конечно, нереально, а у нас тут на юге можно многое сделать. Как ты думаешь, ваши товарищи меня поддержат, если я организую такой же боевой отряд?
– Поддержат, только дело это трудное. У Володи не получилось.
– Не получилось, потому что он сделал все с бухты-барахты. Надо сначала подготовить хорошую базу, подобрать на местах людей, всех вооружить, а потом действовать.
– Бейлин, когда приезжал из Женевы, говорил, что там собралось много наших анархистов. Собираются оживить работу в России.
– Я тоже туда поеду и поговорю насчет отряда.
Борисов наслаждался тишиной и свободой. Глаза его медленно скользили по деревьям, на которых кое-где еще висели сухие листья.
– Как хорошо у нас тут! – с грустью сказал он, поднял с земли сморщенный лист клена и поднес его к носу. – Запах родной земли. В Иркутске сейчас зима, дуют злющие ветры, воют волки. Так-то вот.
– Мне в России надо еще одно дело провернуть, – продолжал он, думая о чем-то своем. – Я на каторге поспорил с товарищами, что смогу освободить из Севастопольской тюрьмы потемкинских матросов.
– Так их там двести человек!
– Десять человек освобожу, и то хорошо. Помнишь, как отбили у казаков двадцать человек, наших анархистов и эсеров.
– Тогда это здорово получилось. Этой весной мы тоже освободили из казарм много людей. А вот Пашку Гольмана упустили.
– Зря он с собой покончил. Я вообще таких поступков не одобряю. Погибнуть в бою или на эшафоте – подвиг, а выстрелить себе в рот или висок на глазах у жандармов – позор для анархиста, проявление слабости и трусости. Революционер должен до последнего конца идти с поднятой головой.
– Многие считают иначе.
Сергей на это ничего не ответил.
– Ты мне сегодня сможешь достать пару бомб?
– Для «потемкинцев»?
– Для «экса». Не могу же я ехать в Севастополь с пустыми руками.
– Что ты надумал?
– Есть один вариант. Встретимся здесь через три часа. Успеешь?
– Постараюсь.
В указанное время Войцеховский вернулся в Потемкинский сад. На центральной аллее, ярко освещенной фонарями, гуляли редкие прохожие. Вдали маячили фигуры городовых. Из открытых окон дворца доносились звуки рояля, навевая мысли о бренности жизни и несбывшейся любви.
Борисов сидел все на той же скамейке. Войцеховскому очень хотелось узнать, где Серега, отсутствовавший в Екатеринославе больше года, собирается совершить ограбление, но, видя его неприступный вид, не решился ему докучать. Заглянув в сумку с бомбами, Борисов похвалил Сергея и стал с жадностью уплетать бутерброды, которые тот догадался ему захватить.
– А Машеньку Завьялову ты хоть раз видел? – спросил он с особой теплотой в голосе.
– Давно, еще той осенью, когда собирались в библиотеке на собрание.
– Редкой души человек. Зайди к ней как-нибудь, скажи, что я на свободе, помню ее и обязательно напишу из Швейцарии. Мне пора.
Он встал и от души пожал Войцеховскому руку.
– Ты тоже жди от меня весточку, а пока восстанавливайте здесь работу и подбирайте надежных людей. Успокаиваться рано.

*     *     *
Просматривая каждый день утренние газеты, Войцеховский, наконец, увидел в «Приднепровском крае» небольшую заметку под заголовком «Экспроприация 75 000 рублей». «29 ноября, – сообщалось в ней, – около 4 часов утра поезд, шедший в Екатеринослав, остановился на станции «Пост-Амур». В это время неизвестный злоумышленник бросил под вагон второго класса, где сидел сборщик монополий, одну или две бомбы. Воспользовавшись суматохой, «экспроприатор» похитил у убитого взрывом сборщика 75 000 рублей. Взрывом, помимо сборщика, убит стражник и ранено 15 пассажиров. Никто не задержан».
Сергей был уверен, что это дело рук Борисова и показал статью Софье. Та не могла поверить, что Борисов мог один на это пойти. Обычно в таких «эксах» участвовало несколько человек и тщательно к ним готовились.
– Это, наверное, кто-нибудь из анархистов Амура или Нижнеднепровска, – предположила она.
– Вспомни Бейлина. Этот тоже один совершал и не такие ограбления.
– Придется набраться терпения и ждать, когда он пришлет письмо из Женевы или сам объявится в Екатеринославе.
Войцеховский верно угадал: это был Борисов. Сергей узнал у кого-то об этом артельщике и решил применить испытанную тактику: бросить одну бомбу в вагон, а когда все пассажиры и жандармы разбегутся, вбежать в него, взять деньги и бросить на платформе вторую бомбу, чтобы под ее прикрытием незаметно скрыться.
Однако все прошло намного проще. После первой бомбы пассажиры и охрана так далеко удалились от станции, что ему не пришлось бросать вторую бомбу. Он ее для смеха оставил на платформе. Этот же метод он решил использовать при освобождении «потемкинцев».
Через два дня он был в Севастополе и сидел на окраине города в рыбацкой хибаре, ведя за бутылкой самогона «веселый» разговор с тремя местными анархистами. Те с восторгом приняли идею об освобождении из тюрьмы «потемкинцев». Хозяин лачуги Грицко Трошкин, немолодой рыбак, обещал сегодня же достать четыре «адских машины» и незаметно исчез из-за стола. Двое других товарищей даже не заметили его отсутствия, продолжая обсуждать, как и когда лучше совершить теракт.
Делая вид, что внимательно их слушает, Сергей изредка поддакивал в знак одобрения. На самом деле весь план у него был проработан от начала до конца, были бы только бомбы, поэтому он нетерпеливо прислушивался к шагам за дверью. Дом стоял близко к морю, там бушевал шторм, за стеной слышался только вой ветра и грохот волн, разбивающихся о берег.
Скрипнула дверь. Появился Грицко с большой рыбацкой корзиной, наполненной доверху грецкими орехами.
– Ты откуда? – удивились друзья.
– Принес, что обещал.
Грицко закрыл дверь, накинул на нее железный крючок и для пущей надежности придвинул свободный табурет. На окнах висели жалкое подобие занавесок, он их плотней сдвинул и заколол бельевыми прищепками. Еще раз внимательно оглядел «свою конспирацию», поставил корзину на стол, придвинул большой таз и стал неторопливо вынимать орехи, складывая их в таз. Все внимательно следили за его движениями. Наконец показалась толстая мешковина, под ней – четыре македонки.
– А обещал достать шесть, – разочарованно протянул Борисов.
– Не получилось. У энтих больше не было, а ехать в другое место с энтими штуками побоялся…
– Ладно, – смирился Борисов. – Теперь слушайте меня внимательно. План таков. В 12 часов дня заключенных выводят гулять во внутренний двор, недалеко от входных ворот. Бросим в ворота две бомбы, ворвемся в образовавшийся проем на территорию, выведем заключенных и бросим оставшиеся бомбы в охрану. Пока она будет в панике барахтаться на земле, матросы разбегутся. Там все в основном севастопольские, сообразят куда бежать.
– На словах-то ловко. Только бы бомбы сработали, – заметил один из анархистов.
– Зря языком молотишь, товар проверенный, – недовольно прикрикнул на него Грицко. – Тянуть более нельзя: не сегодня-завтра их могут отправить в другие места, как энтих, «очаковских»…
Порывшись в кармане, Борисов достал новенькую крупную купюру, сунул ее рыбаку.
– Ты с нами завтра не пойдешь, справимся втроем. Притащи сюда на всякий случай еще четыре штуки, я потом сюда вернусь. Нужно быть ко всему готовыми.

*     *     *
Военно-морская тюрьма, где томились арестованные «потемкинцы», находилась на берегу моря. Ее белое здание было видно издалека. Днем здесь всегда толпились родственники, надеясь передать посылку или получить свидание.
Встав в очередь, Борисов и его друзья распространили слух, что сегодня передачи принимают в городской тюрьме. Народ бросился туда. Площадь перед тюрьмой опустела. Около высоких железных ворот неподвижно стояли четверо моряков с винтовками. Борисов приказал одному из своих помощников, Васе, притвориться пьяным, сделав вид, что хочет подойти к воротам.
Вася надвинул на лоб фуражку и, напевая громко блатную песню: «Машка бестолковая, чего ты еще ждешь? Красивее фраера в мире не найдешь...», направился к воротам, но, не дойдя до них, нарочно споткнулся и растянулся на земле.
Матросы с руганью бросились к нему. Один стал бить его ногами, другие ухватили под мышки, пытаясь поднять. В этот момент мимо них пробежал Борисов, выстрелил в матросов и бросил бомбу в ворота. Тут же другой товарищ, следовавший за ним, бросил вторую бомбу.
Железные ворота с грохотом упали. Борисов вбежал во двор. Ничего не понимая, заключенные в растерянности смотрели на него: их никто не предупреждал о готовящемся побеге. Диким голосом человек закричал: «Тикайте! Путь открыт!» Люди сразу оживились и бросились к открытому проему. Борисов выскочил последним, насчитав 30 человек, выбежавших перед ним. Как потом стало известно из газет, «потемкинцев» среди них оказался только 21 человек.
Все произошло так быстро, что дежурный караул не успел объявить тревогу. Уже поднимаясь вверх по улице, Борисов увидел направляющуюся бегом к тюрьме роту солдат. Покружив полдня по городу, он вернулся в рыбацкую хибару и первым делом спросил у Грицко:
– Достал, о чем договаривались?
– Достал, только три.
Борисов так устал за этот день, что ничего ему не сказал, лег на лавку и моментально заснул. Проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо. За окном лежала густая ночь, по-прежнему ревело и стонало море.
– Сергей, солдаты, хибара окружена.
– Где корзина с македонками?
– Под столом.
Долго не раздумывая, Сергей вытащил из корзины бомбу, открыл дверь хибары и бросил ее в темноту. Раздался оглушительный взрыв. Огонь осветил лежавшие на земле тела и серые фигуры солдат, метавшихся по берегу. Он оглянулся на рыбака: тот стоял бледный, как полотно, и, судорожно сглатывая слюну, читал молитвы. «Грицко! – крикнул Сергей, – хватит заниматься ерундой. Бежим отсюда!»
Не оглядываясь больше на рыбака, с корзиной в руках он выскочил из хибары и бросился к видневшимся вдалеке дачам. За ним вдогонку полетели на конях казаки. Он на ходу вытащил еще одну бомбу и метнул ее в преследователей. Казаки остановились. Этого было достаточно, чтобы добежать до дачного поселка и затеряться среди домов и садов. Чуть позже он перебрался в Херсонес, решив отсидеться несколько дней в его развалинах.
На его счастье декабрь в этом году в Севастополе выдался удивительно теплым и солнечным. Земля покрылась травой, на деревьях, перепутав времена года, набухли почки, в садах цвели розы и жимолость. Из своего укрытия ему было видно, как по берегу гуляли под зонтиками дамы, одетые по-летнему. К вечеру, когда солнце заходило, становилось холодно, особенно, когда с моря, все еще штормившего, дул резкий ветер, пронизывающий до самых костей.
Сергей выскочил из хибары в одном пиджаке. Под ним были только верхняя косоворотка из бязи и нижнее белье. Огонь он боялся разводить. Пока еще были папиросы, потихоньку курил, согревая себя изнутри. Спал стоя, прислонившись к холодной стене древней постройки. Днем подставлял лицо под солнце, блаженно улыбаясь, смотрел на синее, без единого облачка небо.
Однажды ночью ему показалось, что недалеко от него кто-то есть. Прислушался, разговаривали двое: один что-то увлеченно рассказывал, другой лишь изредка вставлял одно – два слова. У рассказчика был хриплый простуженный голос, временами он долго и тяжело кашлял.
Осторожно выглянув из-за угла, Сергей разглядел на голове у простуженного бескозырку, на которой виднелось название корабля «Князь Потемкинъ Таврический». «Потемкинец!» – обрадовался он.
Второй человек был одет в серое полупальто. На голове плотно сидел каракулевый пирожок, на носу торчали разбитые очки. Что за птица? На матроса не похож: эсер или эсдек, сбежавший вместе с «потемкинцами».
С минуту поколебавшись, Сергей вышел к ним, придерживая на всякий случай лежавший в кармане браунинг.
– Здорово, хлопцы! Не помешаю? Больно интересную вы тут ведете беседу. Мне тоже охота послушать.
– Ты кто такой? – недовольно спросил матрос.
– Да, как и вы, беглый, только не из тюрьмы, а прямым ходом из Сибири.
– А почем знаешь, что мы беглые?
– Так это я вас из тюрьмы и вызволил.
– Брешешь. Это сделали большевики, товарищ Кацнельсон.
– Никакого Кацнельсона я не знаю. Благодарите не большевиков, а анархистов. У большевиков для этого кишка тонка.
– Я товарищ тоже большевик, и не позволю нас оскорблять, – возмутился очкастый.
Сергей разозлился:
– У меня, господа хорошие, нет времени вести с вами разговоры. Лучше скажите, что думаете делать дальше, пока нас здесь не застукали.
– Ты, того, этого, – растерялся матрос. – Не сердись. Пожалуй, и вправду нас освободили анархисты. Большевики не умеют бросать бомбы. Деньги у тебя есть?
– Допустим, найдутся.
– Тут недалеко рыбацкий поселок. Есть один человек – Федор Стрельченко, который на своей шаланде доставит нас куда угодно, только очень любит деньги, а в такую погоду запросит втридорога.
– Иди, договорись с ним на завтра. Пусть нас отвезет в Качу или Евпаторию, чтобы здесь больше не маячить.
– Прямо сейчас и слетаю. И еду принесу. Мы трое суток без крошки во рту.
Сергей вынул деньги.
– Пока отдашь столько, остальные получит на месте.
– Он предпочитает все сразу. И потом ему одному не справиться, в такую погоду надо следить за парусом, перемещать балласт.
– А мы на что?
– Вы не привычные…
Сергей достал из кармана свой крупнокалиберный браунинг, помахал им перед лицом матроса.
– Это видел? Здесь восемь пуль, еще бомба лежит за углом. Так ему и передай. А за деньгами я не постою. Может быть, потом, когда стихнет буря, он и до Одессы нас довезет, договорись заодно.
– В Одессу вряд ли, это далеко.
– Нам спешить некуда.
– Вы в Одессе собираетесь жить? – осторожно спросил большевик, когда матрос ушел.
– Нет, только повидаю знакомых.
– А дальше?
– Еще кое-куда заеду и – в Женеву.
– Возьмите меня с собой. У меня денег нет, но я вам потом возмещу все расходы.
– Слушай, товарищ хороший…
– Евгений Маклаков.
– А может быть, Евгений, ну ее, эту вашу большевистскую демагогию. Я ведь тоже побывал и в социал-демократах, и в эсерах. Разговоров наслушался вдоволь, а дело-то – ни с места. Вы ни на что не способны.
– А вы только и можете, что грабить и убивать…
– Ладно, не гунди. Я ведь не просто так разговор завел. Задумал сейчас очень серьезное дело, и мне нужны толковые помощники. А ты, я вижу, человек неглупый.
– Что за дело?
– Позже расскажу. Пока у меня только задумка, надо сначала посоветоваться с нашими анархистами, найти у них поддержку, для этого я хочу сейчас проехать по некоторым городам. Но дело, повторяю, серьезное и очень опасное.
– Представляю, опять убийства и теракты.
Сергей на него так взглянул, что тот поспешил его успокоить:
– Я подумаю.
– Думай. Только если решишь, то без отступа.
На следующий день они вышли в море, взяв курс на Евпаторию. Только большие деньги могли заставить рыбака отправиться в путь в такой сильный шторм, а его пассажиров – опасность оказаться в руках полиции. Федор Стрельченко до последней минуты требовал взять с собой двух помощников, но Борисов вытащил браунинг, и рыбак замолчал.
Обязанности распределились сами собой. Стрельченко сидел за рулем, Борисов и Маклаков – на веслах, матрос, его звали Андреем, ловко ставил парус, не обращая внимания на крены, готовые каждую минуту перевернуть судно. Время от времени он срывался с места и бежал к балласту – мешку с песком, чтобы прижать его к борту шаланды.
Увидев кипящие волны и горы воды, нависавшие со всех сторон над головами, Сергей понял, насколько опрометчиво было выходить в открытое море без надежных помощников. Ладони у него и его напарника стерлись до мяса, спина от сильного напряжения так болела, что не было сил терпеть. Сергей с уважением смотрел на Маклакова, который за весь путь ни разу не пожаловался на усталость.
Самое трудное было подойти к берегу. Андрей опустил парус и сменил на веслах Маклакова. Вот кто привычен был к любой работе. Не спуская глаз с рулевого, матрос весело подавал Сергею команду: грести то медленней, то быстрей, чтобы уменьшить силу волны, а то и вовсе застыть с поднятыми веслами. Наконец волна сама подтолкнула их к берегу. Андрей и Федор быстро выскочили из шаланды и потащили ее по песку, чтобы следующая волна не утащила обратно в море.
Догадался ли рыбак, кто были его пассажиры, но деньги сделали свое дело, и он дал им адрес своих знакомых в Евпатории, где они могли переждать шторм, сам остался на берегу сторожить шаланду. Но они еще целый час провели на берегу, чтобы прийти в себя и обсушить на солнце одежду.
Место оказалось удачным: маленькая бухточка, скрытая от города холмом. Федор разжег костер, достал еду, завернутую в непромокаемую робу, бутылку самогона. Нельзя было не выпить за удачное окончание первой части пути.
Самогон развязал Стрельченко язык, он стал рассказывать о происшествии в одном из рыбацких поселков Севастополя перед самым их отъездом. Так Сергей узнал о подробностях той ночи, когда солдаты напали на лачугу Грицко, и ему самому удалось сбежать благодаря бомбам. Федор, конечно, сильно приукрасил всю историю, придумал для чего-то целую банду революционеров, прятавшихся у Грицко, но цифры пострадавших казаков: одиннадцать убитых и десять раненых, наверняка были точными. Сам Грицко в момент ареста оказался невменяемым и, когда его стали допрашивать, мычал, как немой.
– Чего этим революционерам у нас надо? – рассуждал рыбак, косо поглядывая на своих пассажиров. – Мы народ – тихий, мирный, живем, никого не трогая. Наш хозяин – море, захочет подарит много рыбы, а рассердится, так и на дно утащит. Жаль дядьку Грицко, хороший был человек… На старости лет такое учудить.
– А ты, браток, не жалей его, – сказал Андрей. – Он же не просто так связался с революционерами, знал, на что идет. Герой он, ваш Грицко, настоящий герой.
– Герой, конечно, герой, – обрадовался рыбак, и, оглянувшись по сторонам, зашептал, – говорят, он перед этим освобождал из тюрьмы «потемкинцев», не один, конечно, а с товарищами. Мы «потемкинцев» очень уважаем.
Маклаков посмотрел на Сергея, тот закрыл глаза, делая вид, что спит. Ему искренне было жаль Грицко, который в последнюю минуту растерялся и так нелепо попал в лапы полиции. Иначе он сейчас сидел бы не в тюрьме, а с ними, у этого костра.

* * *
В Одессу отправились только через неделю. Море успокоилось. Подгоняемая ветром, шаланда весело шла под наполненным парусом. Стрельченко специально рассчитал время, чтобы к городу подойти в темноте, перед самым рассветом, в районе Большого Фонтана – там жил знакомый Сергея анархист Яков Кучура.
На берегу Андрей тепло распрощался с новыми товарищами и исчез в темноте. Борисов и его спутник побрели по пустому дачному поселку, выбрали богатый дом, взломали дверь, и весь день беспечно провалялись на роскошных диванах, благо у них было с собой достаточно еды, припасенной в Евпатории.
Маклаков был среднего роста, крепкий, с абсолютно голой, блестящей, как начищенный самовар, головой. Сергей посмеивался над ним, что его лысина – хорошая примета для полиции. Евгений сердился и говорил, что на улице он всегда ходит в головном уборе. Мало кто, даже из близких товарищей по партии, видел его без шляпы. Зато на ней хорошо сидит парик. О деле пока не говорили. Сергей хотел прежде узнать мнение о боевом отряде своих старых товарищей, да и Маклакова как следует прощупать. Пока о нем складывалось хорошее впечатление.
Вечером они пробрались к Якову. Тот радостно встретил Борисова и все никак не мог успокоиться, что Сергей, недавно сбежав из Сибири, успел взорвать в Севастополе военную тюрьму.
– Вот тебе живой свидетель, – улыбался Борисов. – Да радоваться особенно нечему. Убежало только 30 человек.
Маклаков, посидев для приличия немного за столом, лег спать, завернувшись с головой в одеяло.
Яков уменьшил огонь в керосиновой лампе, и они перешли на шепот.
– Серега, я так рад тебя видеть, – шептал Кучура. – Новомирский тоже недавно вернулся, организовал «Южно-русскую группу анархо-синдикалистов». Все начинает сначала. Да я, пока его не было, примкнул к чернознаменцам.
– Что так? Еще недавно ты только и говорил о синдикатах и Новомирском.
– Я до сих пор в них верю и очень уважаю Даниила, но не хочу бегать туда-сюда.
– Рассказывай, какие у вас тут дела?
– Работаем потихоньку: «эксы», теракты, взорвали городской банк и биржу. Гершкович сидит в тюрьме.
– А Иуда Гроссман?
– Жил здесь несколько недель, помог организовать взрыв биржи. А так ездит по городам с лекциями, организует группы «чернознаменцев». По последним сведениям, собирался ехать в Киев.
– Жаль, что его здесь нет, мне он очень нужен. А Тарло?
– Тарло неделю назад казнили.
– Как же он попался, неужели не мог отбиться?
– Выследили одного на улице и окружили целым отрядом. Каульбарс над ним всласть поиздевался, после приговора велел тут же расстрелять, даже не стал ждать палача, чтобы повесить. Леон был настолько измучен, что к месту казни его несли на руках. Говорят, офицер спросил его, что передать на волю. «Передайте, – прошептал он, – что на воле остались люди, браунинги и бомбы!».
– Похоже на красивую легенду. Но все равно Леон был великим анархистом и умер, как подобает настоящему революционеру.
– Один наш товарищ, болгарин Костя Тодоров, написал о нем стихи. Послушай: «Его несли сомкнутыми рядами. Солдаты шли за ним и впереди. А он лежал, влачимый палачами, Бессильно голову покоя на груди». Его мать совсем обезумела, требует, чтобы мы немедленно убили Каульбарса и начальника тюрьмы, готова дать для этого любые деньги, да к барону так просто не подступишь.
– Подступишь, если очень захочется. Яша, я задумал создать боевой отряд, который расправится с такой падалью, как Каульбарс и ему подобные. Сейчас поезжу по югу России, затем – в Женеву, но скоро вернусь. Мне нужны верные люди. На тебя я могу рассчитывать?
– Можешь, подберу еще ребят.
– Очень хорошо. И подумай, где можно для начала совершить крупный «экс».
– В Одессе вряд ли получится. После взрыва биржи все банки и крупные учреждения усиленно охраняются.
– И все-таки подумай. Что-нибудь да отыщется.
– А этот товарищ откуда?
– Бежал вместе с матросами из тюрьмы, большевик. Я ему тоже намекнул насчет отряда. Обещал подумать, да я его по дороге дожму.