Часть шестая. Поездка в Петербург

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ПОЕЗДКА В ПЕТЕРБУРГ

Глава 1

  Лиза и Николай не заметили, как быстро пролетели первые месяцы их совместной жизни. Все дни проходили в работе. Николай четыре раза в неделю после лекций в училище, а часто и в учебное время занимался с учениками, Лиза тоже четыре раза в неделю занималась со своими учителями в доме родителей. Из будних дней у них свободным оставался только вечер среды. В этот день они встречались где-нибудь в центре, обедали в столовой, затем гуляли по городу или ходили в театр.
В субботу Николай до позднего вечера сидел в библиотеке, подгоняя все свои рефераты, курсовые, знакомился с новинками в научных журналах. По примеру, а больше настоянию Володи он стал писать статьи в столичные технические журналы, правда, пока не получил из редакций ни одного ответа. Более охотно печатали его статьи на политические темы большевистские газеты, но на них теперь не оставалось времени. Все учебники и нужные по программе книги он читал в дороге или в перерывах между лекциями в училище.
В воскресенье днем они ходили на обед к Фалькам. Это Сарра Львовна установила такую традицию, по-умному рассудив, что надо всячески поддерживать отношения с Лизой и зятем, чтобы не потерять дочь. Лиза по-прежнему не могла вырваться из-под опеки домашних. Мама и Зинаида в их отсутствие приезжали к ним домой с продуктами или готовым обедом, забирали для стирки грязное белье. Зинаида убирала квартиру, перемывала посуду, чистила кастрюли и сковородки, которые у Лизы постоянно подгорали. Все это делалось под предлогом, что Лизе надо беречь свои «музыкальные» руки.
Николай ничего этого не замечал или делал вид, что не замечает, чтобы не заводить ненужных разговоров. По воскресеньям, как у него было заведено до прихода Лизы, он с утра вытирал пыль, мыл полы, возился с цветами, привезенными из Ромен. Он любил порядок и был необыкновенный аккуратист: каждая вещь у него лежала на своем месте, чего нельзя было сказать о Лизе, разбрасывавшей свои вещи по всей квартире. И он, ничего не говоря, собирал ее чулки, шарфы, заколки, расчески, относил их в ванную комнату или на ее полки в шкафу.
Ее аккуратность проявлялась в другом: она часто гладила свои вещи, и не наденет платье или юбку, если на них заметит складки. Также привередливо она следила за одеждой Николая, убеждавшего ее, что она делает совершенно лишнюю работу: он сам при всей своей аккуратности до нее гладил брюки не чаще двух раз в неделю, а рубашки после прачки вообще не нуждаются в утюге.
Однако он старался ей ни в чем не перечить: она женщина и как женщина знает, что нужно делать. И многое другое, что появилось в его доме с ее приходом: пеньюар на спинке кровати, выстиранное кружевное белье на веревке, шкатулка с бижутерией, коробки со шляпками и ботинками, тонкий запах духов – тоже вмещалось в это емкое слово «женщина» и еще более прекрасное – Лиза.
После того, как Николай заканчивал уборку, Лиза начинала свою глажку. В двенадцать они садились завтракать, наслаждаясь тем, что никуда не надо спешить. Николай иногда по привычке брал в руки книгу или газету, Лиза тут же все у него отбирала, прося его хоть немного отдохнуть потому, что в два часа надо было собираться к родителям.
Потом еще было двадцать замечательных минут, когда, сидя в кресле, Николай наблюдал за тем, как она одевается: наденет одно платье, походит в нем перед зеркалом, снимет его, станет выбирать другое. Перемеряет целый гардероб, пока опять не вернется к первому, намеченному еще накануне вечером. И также с волосами. Соорудит то одну прическу, то другую, наденет шляпку – нет, все не то. Вспомнит о шляпе, отправленной две недели назад на антресоли, и ему приходилось покорно влезать на стул и доставать оттуда коробку с этой шляпой.
Когда, наконец, с ее туалетом было покончено, она принималась за него, заставляя одеть то одну рубашку, то другую, сменит несколько галстуков и, в конце концов, остановится на том, который ей больше всего нравился: в синюю полоску, под цвет его глаз. «Вот теперь, что надо!» – довольно говорила она, целуя его в щеку.
Лиза прежде не уделяла столько внимания своим нарядам, но теперь, бывая с Николаем на людях, она хотела, чтобы они выглядели самой красивой парой и на них обращали внимание. В последний раз в театре даже этот мерзавец, полковник Богданович, когда они проходили мимо него и его жены, толстой расфуфыренной «курицы», недавно вернувшейся из Парижа, остановился как вкопанный и смотрел на нее, не отрывая восхищенных глаз.
Вообще ей нельзя было посещать с Николаем общественные места – так постановил попечительский совет гимназии, долго и нудно решавший вопрос о ее «неслыханном» поведении. Лиза была не первой, кто отважился на такой «дурной» поступок – сойтись с мужчиной. Обычно таких учениц немедленно исключали из гимназии. Но здесь был особый случай. Гимназия была частная, содержалась на деньги попечителей, а Григорий Аронович был не только членом попечительского совета, но давал директрисе мадам Левитиной крупные суммы денег. В начале года он внес триста рублей на ремонт помещения и оборудование физического и химического кабинетов, обещав в течение года сделать еще несколько вливаний. Так что директриса первая попросила сделать для Лизы исключение, оставить ее в гимназии, обязав не появляться с мужем в общественных местах, где могут быть другие ученицы: в кино, театрах, парках, на концертах, катке, и как можно меньше говорить о своем замужестве.
Мадам Левитина выдала Сарре Львовне бумагу с этим постановлением, Лиза его тут же разорвала. И везде появлялась с Николаем, да еще в сопровождении своей младшей сестры Анны или школьной подруги Елены Зильберштейн. Директриса хотела переговорить с родителями Елены – ее отец тоже давал деньги на гимназию, правда, не так много и не так часто, как Фальк, но рассудила по-своему: пусть они сами решают, как им поступать со своей дочерью.
Зильберштейн только усмехнулся, когда услышал о Лизином поступке. Взбалмошность и крутой характер этой 17-летней красавицы были в его вкусе, не то, что его субтильная жена и такая же тихоня-дочь. Фалька же он резко осудил, назвав его «слабохарактерной тряпкой». Он давно недолюбливал этого архитектора, который везде лез со своими благотворительными делами, вынуждая других тоже раскошеливаться.
Ребе постоянно ставит Григория Ароновича в пример другим, и вот к чему привели его порядочность и доброта: собственную дочь упустил. Однако в глубине души Наум Давыдович завидовал авторитету Фалька. Тот был один из немногих членов общины, который удостоился чести бывать у раввина дома и близко сошелся с очень уважаемым среди екатеринославских евреев ученым Леви-Ицхаком Шнеерсоном.
... За обедом у Фальков обычно говорили о литературе и искусстве, общей для всех интересной теме. Лиза и Сарра Львовна – о музыке, Григорий Аронович – о живописи, Анна и Николай – о поэзии. Эти двое могли долго спорить и цитировать огромное количество стихов. Лиза только удивлялась, когда Николай успевает всем этим интересоваться, читать другую, кроме учебников, литературу. Она даже немного завидовала сестре, брала у нее книги и журналы, но, так и не раскрыв их, возвращала обратно.
Политику обходили стороной. Оба, и Фальк, и Николай, понимали, что любой разговор между людьми с разными точками зрения может привести к конфликту и обострению отношений. Так почти и случилось, когда однажды, после начала работы 2-й Государственной думы, Григорий Аронович заговорил о несовершенстве выборной системы в России, из-за чего в депутаты проходят некомпетентные люди, принимающие в штыки каждое разумное предложение правительства. Он симпатизировал Столыпину, молодому, энергичному и очень решительному, на его взгляд, премьер-министру, который за короткий срок внес много важных предложений по подъему российской экономики.
Особенно эти симпатии у него усилились, когда стало известно, что председатель правительства пытался провести Закон о равноправии евреев, сняв в отношении них значительную часть ограничений. Однако Николай II этот Закон отверг. И много другого прогрессивного, что предлагает Столыпин, государь и Дума отвергают без всяких на то оснований.
Николай на это заметил, что Столыпин одной рукой раздает пряники, другой – угрожает кнутом. От такого заявления у Григория Ароновича полезли вверх брови.
– Неужели вы не замечали, – сказал Николай, – премьер все время развивает идею великорусского национализма, подчеркивая, что в русском государстве все нужно делать для русских. Об этом же твердят и русские националисты. Они создали свою организацию «Союз русского народа». Столыпин поощряет их деятельность, выдавая им деньги от имени правительства.
– Столыпин думает о России. Ее экономика страдает от постоянных забастовок и бойкотов.
Николай специально не говорил о борьбе «Союза» с евреями. Но тут вмешалась Лиза.
– Папа, – сказала она, – ты далек от политики, не знаешь, какую опасность для евреев представляет «Союз русского народа». Эти люди хотят сделать нашу жизнь невыносимой, заставить нас бежать из России…
Николай изо всех сил толкал Лизу в бок, чтобы она замолчала, но та не обращала на него внимания, желая что-то доказать отцу. Фальк побледнел. Он хорошо знал, о чем говорила Лиза, читал программные документы «Союза» и с тревогой наблюдал за его деятельностью. Его поразило другое: энтузиазм, с которым Лиза набросилась на черносотенцев, усмотрев в этом влияние Николая, и еле сдерживался, чтобы не отчитать ее за то, что она занимается не тем, чем следует. Однако взял себя в руки и, улыбнувшись, сказал:
– Для России такая «забота» о евреях не новость. Когда декабрист Пестель представлял себя во главе Временного правительства и размышлял о будущем России, он очень хотел, чтобы евреи учредили свое собственное государство в Средней Азии, и все туда переехали. И «Союз русского народа» имеет своего предшественника – «Тайную священную дружину», созданную для борьбы с революционерами за пределами Российской империи. Кто бы вы думали, из известных людей в ней состоял? Сергей Юльевич Витте! Он был торжественно посвящен в ее члены и получил задание организовать в Париже покушение на ряд русских эмигрантов.
– Папочка, ты так много знаешь! – восхищенно воскликнула Лиза.
– Твой отец – все-таки образованный человек и читает иногда книги и газеты. Но лучше бы я ничего этого не знал, спокойно жил и занимался своей работой.
Николай сердился на себя за то, что позволил вступить в спор с Фальком, вызвавший у того, как и следовало ожидать, негативную реакцию. Он и с Лизой никогда не затевал подобных разговоров, зная, что при ее характере можно договориться бог знает до чего. Но такой разговор с Фальком был всего один раз. Другие их встречи за обедом проходили тихо и мирно.
Николай часто ловил на себе изучающий взгляд Григория Ароновича. Тот, смирившись с мыслью о замужестве Лизы, не мог забыть слова Богдановича о том, что Николай находится под следствием. Трудно представить, что этот умный, серьезный, полный достоинства человек, безумно влюбленный в его дочь, что хорошо видно со стороны, – революционер и находится под наблюдением полиции.
В подтверждение этого он недавно нашел в своем кабинете в мастерской свежий выпуск нелегальной газеты большевиков с большой статьей, в которой капиталисты и буржуазная аристократия (а значит и он, Фальк) обвинялись в ограблении и обнищании народа. Слова «буржуазная аристократия» были жирно подчеркнуты красным карандашом. Под статьей стояла подпись «Андрей», рядом с ней в скобках кривыми печатными буквами выведена настоящая фамилия автора – Николай Даниленко.
Откуда статья взялась в его кабинете, куда кроме уборщицы никто не входил, он не мог понять и даже не стал спрашивать у нее, знал: она к этому не причастна.
«Доброжелателей» у него всегда хватало, а после истории с Лизой стало еще больше. Слух о ее поступке моментально разнесся по городу. Раввин провел с ним беседу, сказав, что негоже, чтобы дочь такого уважаемого члена общины подавала дурной пример другим, сбежав из дома и живя без бракосочетания с мужчиной, да еще другой веры. Ребе посоветовал сделать все, чтобы Лиза вернулась домой. Григорий Аронович не сказал об этом неприятном разговоре даже жене, один неся на себе этот тяжкий груз. Да и что можно было сделать, если Сарра Львовна смирилась с положением дочери и сделала Николая членом их семьи.
Теперь Григория Ароновича мучила мысль о том, что в любой момент может состояться суд над Николаем, тогда на них падет еще один позор: Лиза станет женой заключенного или каторжника, и это клеймо прилипнет ко всем ним. От этих мыслей настроение у Фалька к концу обеда портилось. Не дождавшись десерта, он уходил в кабинет и, расхаживая перед «Демоном поверженным», говорил ему:
– Вот такие, брат, дела. Думаешь, тебе одному плохо? И мне плохо, просто отвратительно.
Лизу тоже мучили мысли о суде, только другого рода: что с ней будет, если Николаю придется бежать из Екатеринослава и скитаться по чужим квартирам, как его брату Сергею? Она этого не переживет.
Эту тревогу усиливал Дмитрий Ковчан. Он недавно вернулся в город и сразу зачастил к Николаю, не смущаясь тем, что тот живет теперь не один. Они с Николаем удалялись в кухню, писали тексты листовок, иногда уходили совсем поздно, в ночь, на митинг или собрание. Тогда Николай говорил ей: «Ложись одна, меня не жди!».
Она, конечно, не могла заснуть, стояла у окна и ревела на всю квартиру, уверенная, что с ним что-нибудь случилось. И, когда Лиза его потом укоряла, что промучилась всю ночь, он обещал, что больше этого не повторится, но вскоре опять приходил Дима, и он исчезал до самого утра.
Дело было в том, что по указанию Ленина в Екатеринослав для возобновления работы прибыло новое пополнение партийных работников. Надо было помочь им собрать старые партийные кадры, найти новых агитаторов и пропагандистов. Работа эта продвигалась крайне медленно, так как меньшевики тоже усилили свою деятельность и перетягивали людей к себе. Еще большую активность проявлял «Союз русского народа», не дававший рабочим спокойно жить. Из-за этих оголтелых «борцов с революционной крамолой» собрания теперь приходилось устраивать далеко в степи или в Монастырском лесу. Поэтому Николай так поздно возвращался домой, не умея отказать Ковчану и желая всем сердцем помочь новым товарищам.
Однажды Ковчан пришел к нему с необычной просьбой. Большую группу большевиков высылали в Сибирь, комитету срочно нужны были деньги, чтобы выдать людям пособие на дорогу и оказать материальную помощь их семьям.
– Коля, – жалобно сказал он, – на тебя вся надежда. Попроси Лизу, чтобы анархисты дали нам взаймы крупную сумму денег. Через три месяца мы их вернем.
Николай нахмурился.
– Дима, я не буду Лизу ни о чем просить. И вообще не солидно обращаться к людям, которых мы постоянно осуждаем за «эксы».
– Что же делать?
– Если другого выхода нет, просите у анархистов, что хотите, только не через Лизу.
Эта неожиданная просьба заставила его задуматься: продолжает ли Лиза общаться со своими анархистами? Но спросить ее об этом прямо не решался. Лиза говорила, что целый день думает только о нем и не может дождаться той минуты, когда он, наконец, вернется домой. Наверное, так оно и было, потому что он тоже целый день о ней скучал и, возвращаясь со своих занятий, почти бежал от трамвайной остановки, чтобы скорей ее увидеть и сжать в своих объятьях.

*     *     *
Ближе к лету они стали обсуждать, как провести каникулы. У Николая из-за занятий с учениками и кучи переводов оставался свободным только один август. И то ему нужно было выкроить хотя бы неделю, чтобы съездить в Петербург к Сергею, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем. Сарра Львовна предложила Лизе поехать с ними, как обычно, в Ялту и потом туда приехать Николаю. Лиза же все настойчивее стала приставать к нему, почему он не знакомит ее со своими родителями. Ей очень хотелось побывать в Ромнах, познакомиться с Еленой Ивановной и Ильей Кузьмичом.
Николай устал ей объяснять, что дал отцу слово не жениться до окончания училища.
– Потерпи немного, – умолял он, – ты знакома с Володей, это тоже моя семья.
– Ты не хочешь с ними знакомить по другой причине, – упрямо твердила она, непонятно на что намекая.
– По какой еще причине, – сердился Николай. – Пойми, я и так доставил им массу неприятностей со своим арестом, не хочу их опять огорчать.
– А я, значит, своих родителей могу огорчать?
– Лизонька, не переворачивай все с ног на голову. Не будем из-за этого ссориться.
У него было удивительное умение сглаживать все углы в их жизни, во многом ей уступать или говорить таким тоном – спокойным, но не терпящим возражения, что ей поневоле приходилось соглашаться. Однако после отъезда Фальков в Крым она так замучила его разговорами о родителях и Ромнах, что он сократил свои занятия с учениками, и в середине июля они поехали в Петербург.
Лиза была в восторге от города. Они остановились на Литейном проспекте у знакомых Николая Михеевых. Хозяева дали им запасные ключи, и они целыми днями бродили по улицам, возвращаясь домой далеко за полночь, а иногда, пользуясь тем, что еще продолжались белые ночи, гуляли до самого рассвета.
– Ну, как тебе Питер? – спрашивал он каждый раз, когда они чуть живые добирались до своей комнаты, и не было сил пойти на кухню, где заботливые хозяева оставляли для них ужин.
– Город потрясающий, но я вряд ли поступлю тут в консерваторию. Здесь совсем другие люди, во всем чувствуется очень высокий уровень.
– Особого уровня я не вижу. Возможности другие – это да, и много гонора. Так и у нас, провинциалов, есть свое достоинство.
В это время в Петербурге гастролировала оперная труппа Зимина, на которую они в свое время не смогли попасть в Екатеринославе из-за революционных событий. Теперь они туда ходили каждый вечер. Однажды в вестибюле Лизу остановила молодая дама.
– Вот так встреча, – воскликнула она. – Я – Татьяна Полякова, подруга Екатерины Герман. Помнишь, мы вместе гостили у них в Судаке?
– Татьяна, милая, – Лиза расплылась в улыбке, – конечно, помню.
– Познакомь меня со своим спутником.
– Мой муж, Николай.
– О-о-о! – удивленно воскликнула та, – я думала, ты еще учишься в гимназии.
«Далась им эта гимназия», – возмутилась про себя Лиза. Почему-то все, узнав о ее замужестве, сразу произносят эту фразу.
Татьяна представила им своих спутников, с любопытством разглядывающих привлекательную пару.
– Художник Кротов, поэт Кречетов, ты должна его помнить: он тоже гостил в Судаке в то лето, – и шепотом добавила, – был безумно влюблен в Анастасию, сейчас увлечен балериной Шацкой, рядом с ним с диадемой… Поэт Горскин и его муза Аделаида, известный философ Трунов...
Дамы приветливо улыбались, мужчины целовали Лизе руку, кивали головой Николаю, приподнимая шелковые цилиндры. Кречетов с тоскливым видом стоял около своей балерины, видимо, отвергнутый ею, так же, как когда-то его отвергла Анастасия.
– Мы сейчас едем в литературное кафе, – поведала Татьяна. – Там будут Блок и все поэты. Приглашаю к нам присоединиться.
Николай и Лиза переглянулись. Они настолько за эти дни привыкли быть вдвоем, что растерялись от шумного общества. Однако Лизе захотелось побывать в литературном кафе и собственными глазами увидеть и услышать Блока.
Там же около театра взяли извозчиков. Лиза оказалась в одном экипаже с Татьяной и каким-то модным поэтом, фамилию которого она, к своему стыду, услышала первый раз и тут же забыла. Николай попал в другую компанию. Лиза нахмурилась: ей не понравился такой расклад в обществе незнакомых людей. Поэт смотрел на Лизу томными, блестящими глазами, тут же в коляске сочинил в ее честь стихи, назвав ее божественной Эвридикой.
В кафе немолодая, сильно накрашенная дама из той же компании вцепилась в Николая и потащила его куда-то за собой. Лиза взяла мужа за руку и упрекнула, что он оставил ее в экипаже с незнакомыми людьми и здесь тоже пытается от нее улизнуть.
– Ну их всех к шуту, – возмутился Николай, – они мне даром не нужны, это твои знакомые, ты сама захотела с ними ехать.
– Захотела, чтобы послушать Блока.
– Тогда давай сядем от них подальше.
Он увидел свободный стол и быстро повел ее туда. Место оказалось удачное. Отсюда хорошо был виден весь зал и сцена. Публика была разношерстной. Молодые женщины в широких шляпах со страусовыми перьями, выцветшие дамы неопределенного возраста с напудренными лицами и выщипанными бровями. Мужчины – во фраках, с белыми бабочками, длинных сюртуках или пиджачных костюмах. Между столиками ловко двигались официанты, неся на вытянутых руках подносы с бутылками и закуской.
Народу становилось все больше. Сизый дым кругами вился под потолком, скрывая лица людей в другой половине зала.
 Когда уже нечем стало дышать и терпение людей дошло до последней точки, на сцене раздвинулся занавес. Где-то сбоку появились музыканты и грянул канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». На сцену выскочили полуголые девицы и стали выделывать такие «штучки», что Лиза залилась краской. «Не смотри, – приказала она Николаю, – это притон, а не литературное кафе».
Они спросили у официанта, когда начнется выступление Блока.
– Раньше двенадцати господин поэт не приходят.
– Придется просидеть здесь всю ночь, – вздохнула Лиза, – уже почти двенадцать.
К ним подсадили еще двух посетителей – поэта Горскина и его музу Аделаиду, оказавшуюся при близком знакомстве Евдокией. Горскин заказал на весь стол две бутылки шампанского, просил быть без церемоний, называть его Константином. Им пришлось из вежливости пить шампанское и слушать его стихи, которые, однако, оказались вполне приличными, и они искренне похвалили его.
– Твои стихи лучше Блока, – промурлыкала «муза», поцеловав его в щеку.
– У нас все привыкают к авторитетам, – сказал польщенный поэт, достал из портфеля две тоненькие книжки – свои сборники трехлетней давности, написал на обложках посвящения своим «юным друзьям» и вручил им.
Наконец музыка смолкла, кордебалет исчез, на сцене появился хозяин кафе, известный во всем Петербурге знаток поэзии и покровитель молодых талантов Яков Хавронский. Осенив всех лучезарной улыбкой, он притопнул правой ногой, ударив каблуком о каблук, как в мазурке, и торжественно объявил: «Александр Блок».
Зал взорвался аплодисментами. Вышел Блок, такой, каким его Лиза представляла по фотографиям: высокий, с пышной гривой каштановых волос, бледным лицом и античным профилем. Он слегка кивнул публике и начал читать, смотря в одну сторону, где сидела красивая дама в окружении молодых мужчин.
– Это его жена, Любовь Менделеева, дочь известного ученого, – сказала соседка. – Все стихи он посвящает ей.
Лизе не понравились эти стихи Блока, потому что в них, как в Анином сборнике «Распутья», было много тоски, безнадежности, потусторонних голосов. А Николай был от них в восторге и даже один раз от удовольствия крякнул. Он вслушивался не столько в их содержание, сколько в музыкальный ритм, все время повторяя: «Это просто замечательно!»
– Лиза, – сказал он, видя, что та сидит со скучным лицом, – постарайся вслушаться в каждое слово.
– Слишком часто он упоминает слово «смерть».
– Это художественный прием. Поэт переживает внутреннюю трагедию, раздвоение личности, пытается найти покинувшую его душу.
Блока сменил Бальмонт. Затем один за другим стали выходить другие поэты, известные и неизвестные.
Лиза не представляла, что в Петербурге так много поэтов. Некоторые уже пошли по второму разу. Вскоре порядок вечера был окончательно нарушен. Поэты и не поэты выскакивали прямо из зала, с надрывом, чуть не плача, читали стихи, пьяно улыбаясь и раскланиваясь. Создавалось впечатление, что все они завидуют Блоку и хотят доказать публике, что их стихи, если не лучше его, то во всяком случае и не хуже. И, действительно, некоторые из них тоже трогали до глубины души.
Вышел тот поэт, что ехал с Лизой в одной коляске. Сейчас он показался ей просто отвратительным: рыжий, в потертом сюртуке, с облезлыми кудрями и жидкой бороденкой. Он увидел Лизу и, глядя на нее, чуть-чуть в нос нараспев стал декламировать:

Мы – два грозой зажженные ствола,
Два пламени полуночного бора;
Мы – два в ночи летящих метеора,
Одной судьбы двужалая стрела!

– В него влюблена Екатерина Герман, – сказала «муза». – Она живет у него в доме, там же живет и его жена.
Лиза недоверчиво посмотрела на нее: в ее голове не укладывалось, как можно жить в одной квартире с женой любимого человека. Положительно в своем Екатеринославе они отстали от жизни.
– Костя, – обратилась Аделаида к своему поэту, – теперь иди ты почитай.
– Я после Городецкого. Пусть тот отбарабанит свои вирши, – сказал он с явным пренебрежением к своему коллеге.
Вышел Городецкий, какой-то чудной: без подбородка, с огромным носом, прямыми прядями длинных волос, в длиннополом сюртуке. Читал он весело, немного шепелявя. Его стихи понравились и Николаю, и Лизе. Николай сказал об этом Горскину, но тот, не слушая его, побежал к сцене, резво вскочил на нее, как весенний кузнечик, и завывающим голосом прочитал стихотворение о ночном Петербурге. Его проводили редкими хлопками.
Опять появился Блок. Теперь это был другой человек. Читая, он парил где-то в небесах, в своем особом, никому неведомом мире, и, спускаясь вниз, с удивлением рассматривал зал и аплодирующую ему публику.
– «Предчувствую тебя», – требовательно закричал женский голос, – почитайте «Предчувствую тебя».
– Просим, Александр Александрович, просим! – поддержали это требование со всех сторон.
Блок поднял руку, призывая к тишине, и стал читать, снова смотря в сторону своей жены. В его голосе слышалось глубокое волнение:

Предчувствую Тебя. Года проходят мимо –
Все в облике одном предчувствую Тебя.
Весь горизонт в огне – и ясен нестерпимо,
И молча жду, – тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты,
И дерзкое возбудишь подозренье,
Сменив в конце привычные черты.
О, как паду – и горестно, и низко,
Не одолев смертельные мечты!
Как ясен горизонт! И лучезарность близко.
Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Зал взорвался аплодисментами. «Браво! Браво», – визжал от восторга все тот же женский голос. Даже Аделаида растерялась, не зная, что сказать своему Косте, у которого от волнения (зависти) задергалась щека.
– Это просто замечательное стихотворение, – сказала Лиза Николаю, стараясь не смотреть в сторону Горскина, – но страшное своим предсказанием, даже мурашки пробежали по коже.
– Что ты хочешь, все поэты – пророки, недаром кто-то из них сказал: о себе не пишу, так как все сбывается.
Под конец Аделаида удивила их еще одной сплетней: в жену Блока влюблен Андрей Белый, предложил ей бросить мужа, но та на это не решилась. От отчаяния Белый хотел покончить с собой.
– Лучше ничего не знать об этой стороне жизни поэтов, – вздохнула Лиза, когда они вышли из кафе.
– Им это необходимо. Споры, крики, красивые женщины подпитывают их, – сказал Николай и искоса посмотрел на нее. – Так живут все творческие люди.
– Ты на что-то намекаешь?
– Абсолютно нет. Кстати, давай посмотрим, что написал нам в своих книгах Горскин. Это тебе: «Божественной и несравненной Елизавете». «О, дева чудная моя! Как юный цвет в начале мая. Навек сразила ты меня и скрылась, сердце надрывая». А мне: «Завидую вам белой завистью». Мне это не нравится, – сказал Николай и бросил книгу в мусорный ящик.
– И мою брось туда же, – зевая, поддержала его Лиза. – Ну и куда теперь: домой спать или будем гулять по городу?
– Пойдем лучше в консерваторию, мы здесь две недели, а до нее никак не доберемся.
Проходными дворами они вышли к Мойке. Николай остановился у высокого желтого дома.
– В этом месте, – сказал он, – особое акустическое пространство. Крикнешь – и сразу по всей набережной полетит эхо. Возьми какую-нибудь высокую ноту, она будет звучать очень долго.
– Не хочется. Я совсем сплю.
– Побывать в таком месте и не спеть, непростительно.
Сделав кислую улыбку, Лиза нехотя взяла несколько высоких нот из «Соловья» Алябьева. Эхо ударило в желтый дом и понеслось вверх и вниз по реке, как будто в большом хоре певицы по очереди пробовали свои голоса. Из всех окон стали высовываться недовольные лица.
– Пойдем скорей отсюда, – засмеялся Николай, – а то нас обольют водой.
 Сзади послышались шаги. Чей-то задыхающийся голос прокричал: «Барышня! Барышня!» К ним подбежал пожилой мужчина в ливрее слуги и остановился, держась за сердце.
– Вы меня? – удивленно спросила Лиза.
– Это вы сейчас пели из «Соловья»?
– Я.
– Мой хозяин, профессор Рудберг просит вас сегодня прийти к нему в консерваторию в 12 часов. Вот здесь записан кабинет и фамилия профессора.
Они проводили старого слугу к большому дому, выходившему окнами на Мойку, и недоуменно переглянулись.
– Ты уверен, что меня приглашает профессор, а не какой-нибудь аферист? – сказала она, вглядываясь в окна дома, откуда, может быть, выглядывал этот таинственный Рудберг.
– Мы ничего не потеряем, если сходим туда, это все-таки консерватория, а не частная квартира. До двенадцати далеко. Сейчас начнут ходить трамваи. Доедем до Театральной площади, посидим там в сквере, – сказал он со знанием дела, как будто жил в этом городе. И, действительно, навещая в Петербурге Сергея, он неплохо знал центр и некоторые районы города, связанные с музеями и театрами, а консерватория находилась напротив Мариинского театра, где он однажды слушал самого Шаляпина.
Подошел трамвай. Лиза так хотела спать, что, увидев из окна какой-то парк, они сошли на остановке, сели на скамейку, и она тут же заснула на его плече. Он еще мужественно продержался некоторое время и тоже заснул, прислонив голову к ее голове. Разбудил их дворник, стуча по скамейке метлой. Николай взглянул на часы – половина двенадцатого.
– Придется бегом через дворы, – сказал Николай, и, подхватив Лизу под руку, потащил ее к недоумению дворника в противоположный конец парка. Ровно в двенадцать они влетели в вестибюль консерватории и еще десять минут плутали по этажам и коридорам в поисках кабинета.
– Я так запыхалась, – сказала Лиза, – что не смогу петь. В горле пересохло, в груди стоит кол. Глотнуть бы воды.
– Пококетничай с профессором, потянув время, а я сбегаю в буфет. Здесь же должен быть буфет. Иди, не дрейфь.
Лиза постучала в дверь. Мужской голос крикнул: «Войдите!», Николай силой втолкнул ее в кабинет. Дверь захлопнулась, и он пошел спрашивать у сновавших по коридору молодых людей, где находится буфет. По закону подлости тот, конечно, оказался закрыт, и он ни с чем вернулся обратно.
За дверью Лиза пела арию Аиды. После Аиды пошли другие арии и романсы. Иногда ее прерывали, и она снова повторяла одну и ту же вещь по два или три раза.
Испытание длилось больше двух часов. «Что он ее так долго мучает, – возмущался Николай, – и так видно, что у человека божий дар».
Лиза тоже злилась на профессора, замучившего ее своими замечаниями и недовольным видом. Чем больше она пела, тем суровей становилось его лицо, и поднимались вверх лохматые брови. Почему-то у всех профессоров обязательно бывают такие лохматые брови! И, глядя на них, она не сомневалась в своем полном провале.
– Вы из южной России? – наконец, спросил он, резко прервав ее на середине романса, в который она вкладывала всю душу.
– Из Екатеринослава.
– Окончили музыкальную школу?
– Занимаюсь дома с преподавателями, еще и по классу фортепьяно.
– А в Петербурге, где собираетесь жить?
– Пока не знаю, – растерялась Лиза. – Там за дверью мой муж.
– Так вы и замуж успели выйти? Ну-ка, ну-ка, позовите сюда вашего мужа.
– Коля, – Лиза выглянула в коридор и сделала круглые глаза, что означало «очень плохо», – зайди, пожалуйста.
Николай протянул профессору руку. Тот по-доброму сжал ее:
– У вашей жены есть определенные способности, но скажем так: я бы перевел ее меццо-сопрано в лирическое сопрано. Эти арии у нее получаются лучше. Я зачисляю вашу жену в свой класс без экзаменов.
– Как, уже с этого года, – испуганно воскликнула Лиза, – но мне надо окончить гимназию?
– Сколько же вам лет?
– Семнадцать.
– Ничего не понимаю: учитесь в гимназии и уже замужем. Ну, и нравы в нашей провинции. Впрочем, если вы сейчас оставите гимназию, то проучитесь потом лишний год в консерватории.
– Профессор, – удрученно сказал Николай. – А на будущий год ей можно будет к вам поступить? Я тоже должен окончить в Екатеринославе училище.
– Все можно, молодой человек. Только, когда профессор Рудберг предлагает без экзаменов зачислить в свой класс, никто не отказывается. Уверяю вас, за этот год ваши учителя вам окончательно испортят голос. До свидания, молодые люди.
Лиза и Николай вышли от него в полной растерянности. Николай был уверен, что профессор нарочно плохо говорил о Лизиных учителях, чтобы повлиять на ее решение.
– Столичные светила, – возмущался он, – всегда считают, что на периферии нет хороших специалистов, тем не менее, провинция всегда славилась своими талантами, и оттуда выходили лучшие умы.
– Что ты так завелся? Я сама еще не знаю, хочу ли я поступать в консерваторию, а если и решу, то надо определиться в какой класс: вокала или фортепьяно. Представляешь, что такое петь на сцене: адский труд, строгий режим дня, забота о горле, опасность располнеть. Музицировать мне нравится гораздо больше, только я не хочу быть педагогом, а вот какая из меня выйдет пианистка, надо спросить еще у какого-нибудь профессора или Ванды Ландовской, – рассмеялась она и повеселела. – Идем домой отсыпаться.
– Подожди. Надо послать телеграмму твоим родителям.
– Это еще зачем? Причем тут родители. Да и что они изменят? Я без тебя все равно не останусь.
– Ну и напрасно. Один год можно потерпеть, я бы к тебе приехал зимой на каникулы, а на следующее лето мы снова будем вместе. А как Григорий Аронович и Сарра Львовна вообще представляли твою дальнейшую учебу, с кем бы ты жила, если поступила в консерваторию?
– Конечно, с Зинаидой. Мама никогда не оставит папу, а я – тебя. А вот ты готов от меня избавиться.
– Сейчас ты сказала непростительную глупость, – обиделся Николай. – Надо думать, прежде чем говорить.
– Прости меня, пожалуйста, я сама не знаю, как у меня вырвалось, – смутилась Лиза. – Только ты никак не хочешь понять, что я без тебя не собираюсь жить одна целый год.
– Хорошо, забудем о профессоре и его предложении.
Поднявшееся, было, настроение опять испортилось. Николай почему-то болезненно воспринял колкость Лизы, хотя очевидно было, что она сказала ее без всякого умысла. Она на него тоже обиделась, почувствовав в его замечании наставление взрослого человека маленькой девочке. Вот так из ничего могла возникнуть неприятная ссора.
Николай увидел ее кислое лицо и надутые губы, надвинул ей на глаза шляпу, оба рассмеялись и, увидев кондитерскую «М. Конради», направились туда пить кофе и пробовать знаменитые петербургские конфеты и печенье.


*     *     *
Через каждые три дня они ездили в Павловск к Сергею. Сергей всю зиму ютился по разным углам. В мае по просьбе одного из друзей Николая, отбывавшего когда-то ссылку в Ромнах, его приютила за чисто символическую плату мать этого товарища. Дом находился на самой окраине Павловска, в поселке Тярлево, недалеко от знаменитого Павловского парка. В маленькой уютной комнате было тепло и сухо, брат немного стал приходить в себя от постоянных простудных заболеваний.
Сначала он показался Лизе стариком: с длинными волосами, с синим, давно небритым лицом и растрепанной бородой (такую внешность он придумал для конспирации). Сергей стеснялся Лизы, был неразговорчив. Посидев у него часа четыре, они уезжали обратно.
Любивший во всем порядок и аккуратность, Николай не выдержал, заставил Сергея побриться и подстричься. После чего он предстал перед Лизой в совершенно ином облике, таким же симпатичным, как Коля и Володя, но изможденным от болезней и неустроенности быта.
Убедившись, что здоровью брата ничего не угрожает, они стали собираться домой. Николай попросил его и своих знакомых Михеевых никому не сообщать о Лизе.
В Екатеринослав они вернулись одновременно с Фальками. Лизе доложили новость – Мстислав два месяца был в Ялте, не отходил от Анны, и они оба влюблены друг в друга.
– Бедная моя, – сказала Лиза, – ты тоже будешь страдать оттого, что не сможешь с ним видеться. Даже хуже, я хоть знала, что Николай где-то здесь рядом, а вы так далеко друг от друга.
– Мы будем часто писать письма, а Мстислав обещал сюда приехать на зимние каникулы.

Глава 2

В августе 1907 года Екатеринослав во второй раз посетил председатель «Союза русского народа» Дубровин. Главной целью его приезда был опостылевший всем доктор Караваев. Пора было покончить с ним раз и навсегда.
С тех пор, как Александр Иванович впервые услышал эту фамилию, он внимательно следил за доктором. Уехав из Екатеринослава после угроз «союзников», тот стал вести еще более насыщенную общественную жизнь, связав свою деятельность с Всероссийским крестьянским союзом. Во время работы 1-й Государственной думы Караваев помог крестьянским депутатам объединиться во фракцию трудовиков и, став ее неофициальным лидером, работал в ряде комиссий. Он часто присутствовал на заседаниях думы, был в курсе всех обсуждаемых на ней вопросов и выступал в петербургских и екатеринославских газетах с критикой правительства.
Откуда в этом докторе была такая неуемная энергия? Дубровин не сомневался, что Караваев – еврей, хотя внешность у него была чисто славянская, и дал указание своим помощникам основательно изучить его родословную и биографию. Еврейских корней у того не нашлось, но выяснилось, что со студенческой скамьи, а учился он в той же Петербургской медико-хирургической академии, что и сам Дубровин, доктор возлюбил простой народ, в каникулы выезжал работать в самые глухие уезды, везде наводил порядок и не давал покоя местному начальству.
В Департаменте полиции на него хранилась масса доносов и жалоб. Два раза его арестовывали за революционную деятельность, но за недоказанностью вины отпускали. Он не был революционером, но был гораздо опаснее целого отряда бунтовщиков, поскольку своим мирным культуртрегерством вел не менее разрушительную работу в обществе. Дубровин про себя называл его «еврействующим русским».
Не было сомнения, что после разгона I Государственной думы, Караваев будет баллотироваться во II Думу. Дубровин дал указание новому председателю екатеринославского отделения «Союза русского народа» Ковалевскому не допустить, чтобы доктор стал депутатом, вплоть до его убийства, но те ничего не смогли сделать, и доктор стал депутатом.
Город ликовал. В день отъезда Караваева в Петербург перед вокзалом была устроена грандиозная манифестация. Видя такой поворот событий, трое членов местного отделения «Союза»: Шкляров (заведующий сыскным отделом), Шелестов и Гринев взялись убить доктора по дороге в Петербург. Однако, как доложил потом Ковалевский Дубровину, Шкляров опоздал на поезд, а Шелестов и Гринев не решились действовать вдвоем, так как к Караваеву была приставлена большая охрана из рабочих. «Струсили, – сделал вывод Дубровин. – Трудно представить, чтобы заведующий сыскным отделом допустил такой промах при выполнении ответственного задания».
В новой думе Караваев стал председателем фракции трудовиков, постоянно выступал против решений правительства и критиковал Столыпина, которого Дубровин, с одной стороны, недолюбливал за прогрессивные нововведения, наносившие удар патриархальным устоям России, с другой, – уважал за преданность Николаю II, стремление премьера поддерживать и укреплять самодержавие. Больше же всего Александра Ивановича возмущала деятельность Караваева по его избирательному округу, помощь людям, осужденным за участие в революционных беспорядках, особенно евреям. Судьба последних не давала Караваеву покоя. Будучи в Думе членом комиссии по свободе совести, он постоянно выступал за отмену законодательных ограничений для них, а также для поляков и армян, которые, по мнению председателя СРН, в большинстве своем тоже были евреями.
Последней точкой терпения Дубровина стало выступление Караваева по поводу речи Столыпина в думе 16 марта 1907 года. На этом заседании премьер-министр подробно осветил программу действий, намеченную правительством на ближайшее будущее. Представители левых партий, включая кадетов, обрушили на самого Столыпина и правительство потоки критики. В их числе был и Караваев. В одном из своих выступлений он отчитал премьера, произнеся чуть ли не революционную речь. Можно ли было и дальше терпеть такого человека? Дубровин опять отправился в Екатеринослав.
На этот раз, чтобы не привлекать к себе особого внимания, он приехал всего на несколько часов, без свиты, в сопровождении одного охранника. «Частное» совещание провели в отдельном кабинете вокзального ресторана. Присутствовали Ковалевский, Шкляров, Шелестов, Оливей, протоиерей Балабанов, Гололобов, Образцов, прокурор Халецкий.
Перед тем, как перейти к основному вопросу – убийству Караваева, Дубровин покритиковал собравшихся за то, что их отделение работает крайне плохо. При их попустительстве в Екатеринославе за полтора года было убито должностных лиц и полицейских чинов больше, чем где либо. Присутствующие хмуро выслушали его, они и сами прекрасно это знали. Дубровин посоветовал им брать пример с других городов, где члены «Союза» сами ведут поиск террористов и наказывают их по своему усмотрению. Причем наказания заслуживают не только преступники, но и полицейские.
– А полицейские-то за что, им и так достается? – спросил кто-то угрюмо.
– Неужели не ясно, – раздраженно сказал Дубровин, – за трусость и нерешительность, которые и привели у вас к такому разгулу террора. Все это дело рук евреев. Больше терпеть нельзя. За одного убитого русского надо убивать двух жидов, за двух русских – трех или четырех жидов и так далее, в возрастающей пропорции. Тогда в следующий раз прежде, чем убивать, они задумаются, чем их поступок будет чреват для них самих и соседей по дому. Жаль нельзя проводить погромы.
Александр Иванович задумался, поглаживая густую бороду.
– Погромы, – продолжал он, – великая вещь, но они вызывают возмущение в Европе. Да и наши депутаты используют их для завоевания своего авторитета, особенно старается ваш Караваев. Я никогда не прощу вам, что вы позволили ему стать депутатом и не смогли его ликвидировать.
 Все говорилось открытым текстом. Ковалевский поспешил заверить его, что теперь они непременно это сделают. Шкляров обещал сам взяться за дело. Дубровин смерил его презрительным взглядом. Тот смутился: признал свою прошлую оплошность с опозданием на поезд.
На деталях операции останавливаться не стали, решили заняться этим потом, когда Дубровин уедет. Александр Иванович посоветовал заранее исключить исполнителей убийства из членов СРН на тот случай, если их поймают, как это произошло с депутатами Герценштейном и Иоллосом, когда в их убийстве обвинили всю организацию, и общественность устроила по этому поводу грандиозный скандал.
Имея покровителей на самом верху, Дубровин никого не боялся и тем более не испытывал угрызений совести, но ему не нравилось, что некоторые либеральные писаки сравнивали действия СРН с терактами эсеров и анархистов, называя «союзников» уголовниками и бандитами. За убийство Караваева Александр Иванович обещал выдать исполнителям денежное вознаграждение в три тысячи рублей.
Помощник наставника 1-го реального училища Оливей пожаловался Дубровину на городского голову Ивана Яковлевича Эзау, выгнавшего местное отделение «Союза» из помещения управы. Дубровин с ходу предложил прилюдно выпороть городского голову. В угоду столичному начальнику все одобрительно закивали головами, нашелся даже исполнитель – Шелестов. При этом все удивительным образом забыли, что Эзау не только председатель Городской думы, но и крупный предприниматель, основавший в свое время завод, который, несмотря на нового хозяина – Бельгийское акционерное общество, до сих пор называют его именем. Конечно, никто не собирался подвергать Ивана Яковлевича экзекуции, но сам факт, что все согласились с возмутительным предложением Дубровина и никто не посмел ему возразить, говорил о том, какое сильное влияние петербургский начальник оказывал на екатеринославских деятелей.
– Вы должны завоевать в городе безусловный авторитет, – наставлял их Дубровин. – В Киеве общее собрание губернского отдела «Союза» потребовало от Столыпина очистить Киевский политехникум от «засилия» евреев. Петр Аркадьевич приказал исключить 100 евреев, выдержавших конкурсные экзамены, а на их места принять русских, получивших меньше баллов. Вы бы у себя тоже посмотрели, сколько в Горном училище учится евреев.
– У нас тут несколько сложней, – робко заметил Ковалевский. – Открытию училища способствовали видные евреи-горнопромышленники, и в его попечительский совет входят евреи, которые вкладывают в него много денег. Все наши богатые евреи дают деньги на развитие города, образование и медицину.
– Я вижу у вас тут не евреи, а одни благодетели, которым нужно с утра до ночи петь аллилуйю. Я вами очень недоволен, и, если не выполните данное вам задание, будем разговаривать по-другому.
Через месяц те же люди собрались в гостинице «Дальний Восток», имевшей в городе дурную славу притона, – Ковалевский и Шкляров соблюдали осторожность. Шкляров еще раз повторил, что сам берется за организацию убийства Караваева и отвечает за него головой. Он нашел людей для убийства. Это были чертежник Брянского завода Шальдо, член «Союза», и муж его сестры, безработный Щеканенко. По совету Дубровина, Шальдо исключили из членов «Союза».
Ковалевский напомнил о предложении Дубровина убивать евреев за каждого русского и зачитал составленный им заранее текст такого письма. Его единогласно одобрили, решив разослать всем, кто подозревается в неблагонадежности, – такой список давно был в совете «Союза».
Шкляров взялся и за это дело: напечатать письма в типографии и организовать их почтовую доставку.
– Эзау не забудьте, – напомнил ему Балабанов.
– Это уж слишком, – возразил Ковалевский, – администрацию трогать не стоит.
– А я бы и Богдановичу послал, – сказал Машевский.
– Зачем?
– За то, что отказывается вступать в «Союз».
– Прошу вас, господа, – взмолился Ковалевский, – Ивана Петровича оставьте в покое. Я его очень уважаю.
Вскоре многие жители города: учителя гимназий и училищ, преподаватели Горного училища, лекторы научного общества, редактора газет, а также целый ряд полицейских чинов, получили письма, подписанные «Группой активной борьбы с крамолой». «Отныне, – говорилось в них, – каждый человек в Екатеринославе, занимающийся террором или оскорблением государственных лиц, будет иметь дело с русскими людьми, призванными самим Отечеством навести в городе порядок. За убийство одного городового будут убиты 2 жида, за пристава – 5, за губернатора – 12.
Расправа ждет редакторов газет и чинов полиции, «боящихся крамольников», а также всех, кто сочувствует им и потакает своим молчанием.
В ближайшее время вы получите возможность убедиться в серьезности наших намерений».
Получив такое письмо, глава Городской думы Иван Яковлевич Эзау сразу поехал к губернатору. Тот уже знал о них от председателя научного общества Хованского. Сам Хованский и его коллеги возмущались не только угрозами, но и их ярой антисемитской направленностью. Тон письма прямо указывал на его авторов – «Союз русского народа».
Клингенберг, полностью освоившийся с политической и криминальной обстановкой в Екатеринославе, был недоволен деятельностью этой организации. В этом они сошлись с Богдановичем, считавшим, что своими действиями «Союз» вносит сумятицу в работу полиции и увеличивает в городе преступность. С появлением отделения СРН в городе стали постоянно совершаться нападения на евреев и их избиение. Если же среди жертв оказывались люди, близкие к анархистам и эсерам, то в ответ незамедлительно следовали громкие теракты.
– Как вы думаете отреагировать на эти письма? – спросил Александр Михайлович полковника, срочно вызванного к нему «на ковер». Там же присутствовали Эзау и Хованский.
– Я бы немедленно запретил деятельность «Союза», но не могу этого сделать по известным вам причинам. Надеюсь, что авторы письма не осмелятся осуществить свои угрозы, а к Вам лично, Иван Яковлевич, мы приставим охрану.
– Вы говорите, не осмелятся осуществить свои угрозы, а их избиение на днях посетителей лавки Спивакова на Меткой улице, а нападение на ателье Рискина, а бомба в магазине Рабиновича?
– Бомбу подложили анархисты. Перед этим они потребовали у Рабиновича выдать им крупную сумму денег, тот отказал, и они ему отомстили.…
– Все один черт, – не постеснялся в выражениях Эзау. – В данном случае не вижу никакой разницы между действиями этих людей.
– Городская дума сама может принять соответствующие меры: закрыть их газету «Русское дело», запретить занятия боевиков в Потемкинском саду, да и сам боевой отряд распустить.
– Однако, Иван Петрович, – заметил губернатор, – вы не можете отрицать, что революционеры за последнее время в городе поутихли, и в этом немалая заслуга СРН. Они помогают разгонять митинги и сами разбираются с зачинщиками. И купцы просят их охранять базары и пристани, опасаясь взрывов, как это недавно произошло в Одессе на лайнере «Георгий Мерк».
– Полиция в их помощи не нуждается, а анархисты, которые взорвали «Георгия Мерка», нашли способ обойти боевиков, проникнуть на лайнер и совершить свой теракт. На Брянском заводе сейчас 4000 боевиков, несмотря на это, анархисты убили там начальника цеха Мылова. Вы думаете: за счет чего там выросла численность «союзников»? Они выживают с завода профессиональных рабочих. Чтобы не потерять работу и заработок, тем ничего не остается делать, как вступать в ряды «Союза».
– Вы нас совсем запутали, Иван Петрович. Кто же опасней: анархисты или «союзники»?
– Для меня они все одинаковы.
Богданович знал о тайном приезде в Екатеринослав Дубровина и связал с ним появление этих писем. «Жиды» и «крамола» – любимые слова председателя СРН. Но с какой целью наведался сюда Дубровин, установить не удалось…
– И все-таки я не стал бы сравнивать «союзников» с анархистами, – вывел полковника из размышлений голос губернатора. – Первые как-никак защищают самодержавие, вторые – его разрушают.
– Я говорю только о преступниках, – сказал полковник, недовольный тем, что представителям власти приходится разъяснять такие очевидные вещи. – Если удастся поймать боевиков, которые избивали в лавке Спивакова евреев, и анархистов, подложивших бомбу в магазин Рабиновича, то тех и других будут судить как людей, совершивших тяжкие деяния, а не как членов какой-то организации. Они представляют одинаковую угрозу для общества.