Часть седьмая. Создание боевого отряда

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

СОЗДАНИЕ БОЕВОГО ОТРЯДА

Глава 1

  В дверь постучали. Карл Иванович Иоста приподнял голову с подушки:
– Кто там?
Вежливый голос молоденькой служанки Розы прозвенел, как колокольчик:
– Мсье. Мадам спрашивает, будете ли вы завтракать?
Карл Иванович быстро вскочил с кровати, накинул халат и пошел к двери, чтобы поцеловать ручку хорошенькой девушке, которая ему очень нравилась. Если бы не предупреждение мадам о том, чтобы не заводить с прислугой никаких отношений, он непременно затащил бы ее в свою постель. До чего же хороши эти швейцарки: раскрепощенные, доступные, все время улыбаются и делают книксен!
Открыв дверь, он взял Розу за руку и потянул в комнату. Ручка у нее была пухленькая, мягкая, с толстыми пальчиками. Он стал по очереди целовать эти чудные пальчики. Роза покраснела.
– Мсье знает, что мадам этого не любит?
– Знает, знает, – он крепко обнял ее и поцеловал в щеку. – Так бы и съел тебя всю, мой розанчик. Что там на завтрак? Опять бекон с глазуньей?
– Мадам тратит столько денег, сколько мсье дает. На сегодняшний обед ничего не осталось. Мадам спрашивает…
– Скажи мадам, что мсье сегодня обедать дома не будет и позавтракает тоже в другом месте.
Он еще раз чмокнул Розу в раскрасневшуюся щечку и закрыл за ней дверь.
Умывшись и надев сюртук, он долго рассматривал себя в зеркало: солидный господин с интеллигентным лицом и безупречно тонкими манерами. Он улыбнулся и наклонился вперед, как полагалось делать при встрече со знатными дамами. Правая рука согнулась в локте и подхватила под руку невидимую спутницу, левая оперлась на изящную тонкую трость. Да, еще не забыть положить в верхний карман накрахмаленный платок и прицепить к галстуку золотую булавку. Всему этому его научил в Департаменте полиции Сергей Вонифатьевич Кирьянов, готовивший его к работе агентом за границей.
Оглядев себя еще раз внимательно в зеркале, Карл Иванович чуть-чуть сбрызнул волосы туалетной водой из красивого флакона и, подхватив в углу уже не мнимую, а настоящую трость, направился к двери. По пути что-то вспомнил, вернулся к столу и вытащил из ящика конверт с деньгами, которые ему вчера вручил его нынешний начальник – заведующий заграничной агентурой Аркадий Михайлович Гартинг.
Канцелярия Гартинга находилась в Париже, но он часто приезжал в Женеву для встреч со своими швейцарскими агентами. Карл Иванович обычно встречался с ним по четвергам, в одном из павильонов Английского сада. Сам он жил недалеко от железнодорожного вокзала. Ему нравилась эта часть города. Дорога от его дома вела прямо к Женевскому озеру и реке Рона.
Выйдя из дома, пешком для променада – так он делал каждое утро, направился в кафе «Оливковая роща», где обычно после полудня собирались русские анархисты. Шагая не спеша по многолюдной улице Монблан, Карл Иванович иногда останавливался около зеркальных витрин магазинов, с гордостью разглядывая свое отражение, к которому до сих пор не мог привыкнуть.
Подумать только, всего лишь два года назад он был простым переписчиком нот в музыкальном издательстве Леонида Захаровича Цесаркина. Жил скучно, не имел среди сослуживцев ни знакомых, ни товарищей. Опять же от скуки стал посещать в Народном доме графини Паниной кружок рабочих поэтов, где близко сошелся со студентом Лесотехнического института Иваном Анисимовым, худосочным молодым человеком, писавшим декадентские стихи в духе Федора Сологуба. Зачем студент туда ходил, непонятно? Чтобы не выделяться из общей пролетарской массы, Иван вставлял в каждом абзаце слова «буря», «гром», «шторм», «гроза», символизирующие приближение революции.
Иногда на обратном пути они заходили в пивную и, потягивая холодное пиво, рассуждали о поэзии. Вернее больше говорил студент, Карл Иванович только слушал и поддакивал. Сама поэзия Иосту не интересовала. В кружке занималось много хорошеньких девушек, ему хотелось с кем-нибудь из них близко познакомиться. Он даже присмотрел одну курсистку с большими серыми глазами. Неожиданно последовали события 9 января. Занятия в кружке прекратились, и студент куда-то исчез.
Карл Иванович впал в уныние от однообразной жизни, но как-то весной встретил около своего издательства Анисимова. Ему даже показалось, что тот специально поджидал его, сделав вид, что обрадовался этой встрече, и по старой памяти пригласил Иосту в пивную. За разговором студент доверительно признался ему, что служит теперь в одном из отделов при Департаменте полиции и предложил Карлу Ивановичу последовать его примеру.
– Работа не пыльная, – говорил он, с наслаждением вкушая сочное мясо раков. – Войдешь в какую-нибудь партийную группу, будешь ходить на ее собрания и докладывать обо всем начальству. За это еще и деньги платят приличные. Ты сколько сейчас получаешь?
– Восемнадцать рублей в месяц.
– А там будешь получать все 100, а то и 120. Я, кстати, тебя уже рекомендовал своему начальству, представил, как человека грамотного, политически зрелого. Языки знаешь?
– Только немецкий, с французским у меня неважно.
– Ничего, подучишь. За границей приходилось бывать?
– Нет, – Карл Иванович даже вспотел от такого неожиданного разговора.
– А то и там побываешь. В заграничную агентуру сейчас как раз набирают людей.
Это последнее обстоятельство, ну и, конечно, соблазн получать за «непыльную» работу большие деньги и привели Иосту по рекомендации студента в заграничную агентуру Департамента полиции. Он изучал французский, совершенствовал немецкий, штудировал политическую литературу – его определили пока работать среди социал-демократов. Одновременно приходилось осваивать и тонкости поведения человека из высшего круга, так как за границей, оказывается, все русские эмигранты резко меняются, даже простые рабочие: в этом он сам потом убедился.
Летом 1905 года он выехал в Женеву, и, как большинство русских социалистов, поселился на тихой провинциальной окраине города Каруж. Но этот уголок казался тихим только для тех, кто был далек от политики. Здесь находились генеральные штабы двух партий – социал-революционеров и РСДРП, выходили их газеты – «Революционная Россия» и «Искра». Казалось, обе они делали одно и то же дело: боролись с самодержавием, но между ними шла непримиримая идейная борьба. Такие же страсти раздирали людей внутри одной, социал-демократической партии – меньшевиков и большевиков.
Надо было хорошо разбираться во всех внутренних противоречиях среди членов партии, мало того, по каждому вопросу иметь собственное мнение, доказывая его на собраниях, чтобы стать среди этих людей своим человеком. А соображал Карл Иванович, к сожалению, туговато. Однажды сам Ленин обратился к нему с каким-то вопросом. Иоста от неожиданности растерялся, Владимир Ильич предложил ему посещать лекции для начинающих членов партии.
Однако его образование в этой партии быстро кончилось: из Петербурга пришло распоряжение срочно внедрить его в среду анархистов. В начале августа 1907 года он выехал в Амстердам на Международный конгресс анархистов как независимый делегат, желающий поближе узнать их учение и сблизиться с русскими товарищами. Русских делегатов на конгрессе оказалось всего пять человек. Быстро сойдясь с тремя из них: Николаем Рогдаевым, Иваном Книжником-Ветровым и Владимиром Забрежневым, он усиленно ругал при них эсдеков и сокрушался, что столько времени потерял зря, общаясь с ними. В Женеву он вернулся убежденным анархистом-коммунистом и близким другом Рогдаева.
Незаметно Карл Иванович стал в анархистских кругах города своим человеком и по просьбе редактора журнала «Буревестник» Менделя Эммануиловича Дайнова написал туда две статьи о своих взглядах на социальную революцию, над которыми ему, правда, пришлось основательно попотеть, воспользовавшись мыслями из чужих статей и книг. Знакомясь с этой литературой, он с ужасом увидел, что в анархистской среде все не так просто, как представлялось на первый взгляд. Так же, как у социалистов, у них существуют разные группы. Некоторые из них выпускают собственные газеты и журналы и ведут между собой бесконечные дискуссии, главным образом о терроре: надо или не надо им заниматься.
После амстердамского конгресса Гартинг дал Карлу Ивановичу задание: следить за анархистами, придерживающимися террористических взглядов. Две такие группы Иосте были хорошо известны: «Бунтарь» и «Буревестник». Как будто специально, чтобы облегчить ему задачу, эти группы неожиданно объединились в одну – «Интернационал» и теперь постоянно говорили о возобновлении в России терактов. Больше всех об этом мечтала Ольга Таратута, 32-летняя дама, сбежавшая год назад из одесской тюрьмы. Этой «бабушке» – ее кличка в охранном отделении полиции, давно пора было успокоиться, а она все рвалась в бой и будоражила других. Ее горячо поддерживал Константин Эрделевский, метавший вместе с Таратутой бомбы в кафе Либмана в Одессе. К ним примыкали Наум Тыш, Генрих Сандомирский, Александр Гроссман, Исаак Дубинский и еще целый ряд людей.
Теперь Карл Иванович регулярно посещал кафе «Оливковая роща», где обычно собирались «интернационалисты» (так они с Гартингом назвали эту группу), выпивал со своими новыми друзьями по нескольку литров пива и уходил далеко за полночь с разбитой головой. Дальше разговоров дело пока не двигалось.
Кафе находилось в старой части города на шумной и оживленной площади Бург-де-Фур. Здесь было много разных кафе, пивных, ресторанчиков со столиками, выставленными на улицу. «Оливковая роща» пользовалась у русских эмигрантов особой популярностью за свободную атмосферу и сравнительно низкие цены на пиво и кофе. Ее хозяин, маленький толстый грек, правильно рассудил, что низкие цены привлекут больше людей, и терпеливо относился к своим посетителям: много говорят и шумно спорят, зато пьют и едят тоже много, принося заведению солидный доход.
… С Монблан Карл Иванович повернул на мост через Рону и вскоре шагал по улицам старого города, минуя узкие торговые улочки, кафе, рестораны, старую башню с часами. Войдя в «Оливковую рощу», он растерялся: из его обычных знакомых в зале никого не было. Пришлось подсесть за столик к бывшему эсеру Васе Белых.
По слухам, Вася принимал участие в убийстве Великого князя Сергея Александровича, с тех пор безвыездно жил в Женеве и ни в какой партии больше не состоял. Одни говорили, что он разочаровался в политической борьбе, другие – что раскаивался в содеянном и боялся преследований со стороны русской охранки. Чтобы забыться, он целыми днями пил и прославился тем, что, разбавляя пиво водкой, мог выдуть с десяток кружок такого коктейля и не опьянеть.
Однажды несколько человек подбили его на спор, что после десятой кружки он окажется под столом. Бывший террорист одолел семнадцать кружек – больше в него просто не влезло, но с виду остался трезв, как стеклышко.
– Своих ищешь? – дружелюбно спросил Вася. – Они сидят в углу кафе.
– Да, нет, – отмахнулся Иоста, – забежал по дороге выпить пару кружек пива.
Бывший террорист ушел в туалет. Пересев на его место, Карл Иванович оказался лицом к анархистам. Вся компания сидела в дальнем углу кафе за сдвинутыми столами, что-то оживленно обсуждая. Он увидел там Николая Рогдаева, который редко появлялся в этом кафе. Рядом с ним сидели редактор журнала «Буревестник» Дайнов и трое незнакомых Иосте людей. Заметив его, Рогдаев кивнул головой, но к столу не пригласил.
Прошло пятнадцать минут. Компания по-прежнему бурно беседовала. Слышно было, как «бабушка» кого-то возмущенно назвала ренегатом и предателем революции. Карл Иванович надеялся, что Рогдаев вот-вот подзовет его к себе, но его явно игнорировали. Интуиция же подсказывала ему, что самому подходить к ним не следует.
 Вернувшись за стол, Белых заказал еще пять кружок пива и две бутылки водки, предложив Карлу Ивановичу выпить с ним свой коктейль. Иоста с трудом одолел одну такую кружку, отчего у него сильно закружилась голова, зато выведал у Васи, что три новых товарища, сидевшие рядом с Рогдаевым, – только что бежавшие из России Сергей Борисов, Андрей Штокман и Евгений Маклаков. Последнего Вася не знает, а два первых – серьезные товарищи.
– Борисов что-то затевает, – размышлял Вася, потягивая гремучую смесь и грызя длинные соленые сухарики из черного хлеба. – Он и меня к себе звал, только мне этого не надо: я в Россию больше не вернусь.
Иосте не понравилось, что Рогдаев не пригласил его к столу, и в тактических соображениях два дня не появлялся в кафе. Придя в обычное время в очередной раз, он увидел, что все товарищи-«интернационалисты», за которыми ему следовало наблюдать, в зале отсутствуют. Не появились они и на следующий день. Словоохотливый Белых сообщил, что теперь они собираются на Бульваре Пон д’Арв в художественной мастерской Маруси Нефедовой, бывшей анархистки из Одессы.
Карл Иванович был знаком с Марусей еще раньше через одного знакомого художника-социалиста, бывал в ее мастерской. Маруся ему нравилась. Ее взлет наверх – девушки из семьи бедного одесского офицера, напоминал ему его собственную судьбу. Пользуясь своим знакомством с ней, он мог бы без приглашения пойти к Марусе в гости, но интуиция опять подсказывала ему, что пока этого делать не надо. Распрощавшись со словоохотливым Васей, он вышел из кафе и направился к Бульвару Пон д’Арв, где в доме 19 находилась мастерская Маруси.
Ждать пришлось долго. Он терпеливо прохаживал по набережной Арва – пенистой, шумной реки, несущей свои мутные воды по каменистым порогам. Бурное течение здесь поднимает со дна камни, ил и грязь. В западной части города этот желто-серый поток сливается с чистой, бирюзового цвета водой Роны, и можно видеть резкий контраст между этими двумя женевскими реками. Рыбаков здесь, как в России, не встретишь. Только слуги неторопливо выгуливают по гальке ухоженных собак.
Иногда он переходил на противоположную сторону набережной, сидел на лавочке в соседнем сквере или доходил до улицы Жан-Виолетте. Ему до смерти надоело тут торчать. К тому же поднялся холодный ветер, небо затянули тяжелые черные тучи: вот-вот начнется ливень.
Наконец в пять часов из подъезда Марусиного дома вышли Борисов, Рогдаев, Таратута и вся остальная их постоянная теперь компания. Белых правильно сказал: что-то они затевали.
В очередной четверг он доложил об этом Гартингу. Не одобрив его интуитивный подход, Аркадий Михайлович приказал немедленно войти в группу и вести за ней постоянное наблюдение. Это менее приятное занятие, чем проводить время в кафе за пустыми разговорами, но Карл Иванович был к этому готов.
Теперь он каждый день приходил на Бульвар Пон д’Арв и, прогуливаясь в соседнем сквере или по набережной Арва, откуда хорошо был виден нужный ему дом, наблюдал, как группа собиралась там в одном и том же составе с небольшими изменениями, и всегда присутствовали Борисов, Рогдаев и Таратута.

Глава 2

Марусю Нефедову нельзя было назвать красавицей, но было что-то волнующее в ее скуластом цыганском лице, необыкновенно живых, выразительных глазах и белозубой, обжигающей улыбке. Это улыбка или Марусины деньги притягивали ее многочисленных поклонников, особенно бедных швейцарских художников. Они роем вились вокруг богатой вдовы, наперебой расхваливая ее работы и талант. Маруся устраивала для своих гостей вечерние приемы с обильным количеством вина и еды. Ей нравилась такая веселая, богемная жизнь.
Мало кто из этого общества знал (а кто знал, постарался забыть), что три года назад Маруся сбежала из Сибири и вышла в Париже замуж за крупного мебельного фабриканта. Тот был в довольно преклонном возрасте и вскоре ушел в мир иной, оставив ей приличное состояние.
Анархистскими делами молодая вдова больше не интересовалась, занялась скульптурой, посещая курсы ваяния в Парижской академии живописи и одновременно беря частные уроки рисования у французских знаменитостей. Жила на широкую ногу. В ее мастерской бывал весь парижский бомонд. Там можно было встретить даже Пикассо, Родена и Модильяни. Не без их помощи ее работы выставлялись на престижных французских выставках. Критики в один голос отмечали ее большой, разносторонний талант.
Анархисты иногда обращались к Марусе за помощью. Она помогала им деньгами и влюбилась в одного из них – поляка Бжокача. Поляк вел себя в Париже слишком воинственно, и французские власти попросили его покинуть страну. Он переехал в Женеву, и Маруся последовала за ним. В прошлом году поляк неожиданно уехал в Македонию поддержать там национально-освободительное движение, забрал у нее почти все деньги и теперь постоянно требовал высылать их еще и еще. Ей пришлось продать в Париже свой шикарный дом и поселиться в Женеве.
Компания Рогдаева приходила к ней днем. «Я в ваши игры больше не играю, – сказала она Николаю, когда он неожиданно попросил разрешения у нее собираться, – а мастерская – в вашем распоряжении». За это Маруся их мучила, заставляя подолгу сидеть на одном месте, пока лепила их бюсты. Эту пытку выдерживали немногие. Борисов и Таратута наотрез отказались позировать. А вот Герман Сандомирский и Александр Гроссман (брат Иуды Гроссмана, террориста из Одессы) уже отсидели положенное время. Их гипсовые бюсты стояли на полке рядом с другими работами Маруси, вызывая у всех восхищение своим сходством. Бывшая анархистка, действительно, оказалась талантливым скульптором.
На этот раз, когда группа собралась, позировать пришлось редактору «Буревестника» Дайнову. Он неподвижно сидел около окна в мягком кресле, прислушиваясь к беседе за столом. Речь шла все о том же: предложении Борисова создать боевой отряд для террористической деятельности в России.
Сергей жил в Женеве больше месяца и не мог добиться согласия товарищей на претворение своей идеи. Все вроде бы мечтали о терактах в России, но как только речь заходила о создании отряда и конкретных планах его деятельности, начинались разногласия. У него создалось впечатление, что товарищи в Женеве обленились от спокойной, вольготной жизни и боятся сдвинуться с места. Поддерживали его только старые, испытанные друзья по Екатеринославу и Одессе.
Терпение его лопнуло. Сегодня он был намерен окончательно поставить точку в своем вопросе и, в случае отказа, ехать в Россию с теми немногими людьми, в которых нашел единомышленников. Лицо его было злым, в голосе звучали стальные нотки.
– Мне непонятно ваше упорство, – сказал он, обводя всех недовольным взглядом. – В России анархистская работа почти прекратилась, оставшиеся там товарищи ждут от нас помощи. Я предлагаю конкретный план, как возродить наше движение и идти дальше. Повторяю еще раз: задачи отряда следует рассматривать шире, чем обычные террористические действия. На первом этапе мы подготовим людей и хорошую материальную базу в Одессе, Екатеринославе, Харькове, Киеве, Николаеве. Затем в назначенный день поднимем там вооруженное восстание, парализуем администрацию, полицию, правительственные войска. Тюрьмы везде переполнены. Если освободить заключенных, дать им оружие, они станут нашей основной силой. Таким образом, можно полностью захватить власть на юге России и дальше поднять массы по всей стране.
– Я высказал свое мнение, – сказал Феликс Спиваковский, – затевать такое серьезное дело – полный абсурд. В России сейчас нет ни одной группы, которая могла бы нас поддержать, без помощи на местах ничего сделать нельзя.
– И без денег. Денег нет даже на очередной номер журнала, – подал голос Дайнов, тут же получив от Маруси замечание: сидеть и не шевелиться.
– Дайнов – вы ненасытная акула, – уколола его Таратута, – вам всегда всего мало.
– Олечка, не забывайте, что я дал достаточно денег для покушения на Каульбарса и Фредерикса, а они все еще живы.
– Можно пойти по другому пути, – снова пустился в рассуждения Феликс, – провести анархический съезд в России, хотя бы в ее южных городах, собрать людей из действующих групп, активизировать их деятельность, потом приняться и за более серьезные дела.
– В Амстердаме только что прошел съезд, – заметила Таратута, – а что толку? В его резолюциях нет ни одной стоящей мысли, во всяком случае для нас. Борисов же предлагает живое дело. Надо только начать. Я полностью поддерживаю Сергея.
Ее тоже раздражало упорство товарищей. Наконец-то нашелся человек, который хочет того же, что и она: конкретных, решительных действий. Она готова хоть сейчас выехать в Россию и бросить бомбу куда угодно и в кого угодно.
– Чтобы поднять вооруженное восстание, – сказал Виталий Самойлович, – понадобятся годы. Даже у большевиков это не получилось в 905-м году.
– Однако большевики не спят, – взорвался Борисов, – постоянно проводят свои съезды и конференции, выступают в Думе, шлют в Россию новые кадры. У них и там и тут идет активная работа. А мы из-за своей нерешительности теряем в России лучших людей, которые действуют в одиночку на свой страх и риск. Погиб наш самый близкий товарищ из Екатеринослава, для меня так родной брат – Федосей Зубарев. – Он вынул из кармана журнал «Буревестник». – Коля, это ты так хорошо написал о нем некролог?
Рогдаев кивнул головой: и для него Федосей был близким товарищем, хотя и перешел зачем-то к синдикалистам.
– Один такой человек стоит целого десятка, – продолжал Борисов. – А вы говорите, в России нет людей. Они есть и обязательно пойдут за нами. Если бы Зубарь не погиб, он стал бы в первых рядах нашего отряда.
– Я тоже не сомневаюсь, что люди найдутся, – сказал Эрделевский. – В этом же номере журнала есть статья о Севастопольской дружине «Свобода внутри нас». Я о ней раньше не слышал. Мощная группа, которая ведет работу среди крестьян и солдат, в ней – наш потенциальный резерв.
– Все эти группы недолговечны, – возразил Дима Шорин, – распадаются, как спичечные коробки. Сколько в этом году было создано Федераций анархистов-коммунистов, в том же Екатеринославе? Их уже нет. Феликс прав: в России нам не на кого опереться.
Борисов встал, резко отодвинув стул.
– Хватит толочь воду в ступе. Давайте окончательно решим этот вопрос. Больше сюда я приходить не буду. Коля, – обратился Борисов к Рогдаеву, – ты что скажешь?
– Можно попробовать.
– Скажи прямо: ты готов войти в отряд?
– Готов!
– Феликс?
– Я категорически против.
– Виталий?
– Тоже против.
– Дима?
– Нет!
– Ольга?
– Двумя руками «за», присоединяю еще руки отсутствующего здесь по болезни Саши Гроссмана.
Сандомирский, Штокман и Эрделевский, не дожидаясь пока к ним обратятся, кивнули в знак согласия головами.
– Отлично. Ефрем Кардаш и Исаак Дубинский уже раньше дали согласие. Я разговаривал с другими товарищами в Париже и здесь. Они готовы войти в отряд. Теперь насчет денег. Штокман предлагает провести ограбление на станции Верхнеднепровск под Екатеринославом. Туда в определенные дни местная казна доставляет почту с деньгами для отправки в Екатеринослав. Станция находится далеко от поселка, посреди степи. Охрана всегда небольшая. Так, Андрей?
– Так, – с азартом в глазах ответил Штокман. – Три – четыре человека вполне справятся с этим делом, конечно, не без помощи бомб. Я готов принять участие.
– Хорошо. Я уже говорил: бомбы должны стать нашим основным оружием во всех экспроприациях и терактах. Это проверено. – Он помолчал, обводя всех испытующим взглядом. – Мне наша идея с созданием отряда кажется вполне реальной, но одним ограблением не обойтись. Деньги нужны будут постоянно. Эту задачу я беру на себя. Все остальные члены отряда в ближайшее время выезжают в Россию, налаживают связь с местными группами в городах, которые я называл. Основной базой отряда станет Екатеринослав. Там создадим лабораторию, устроим склады с оружием, откроем типографию. Туда поедешь ты, Николай, – обратился он к Рогдаеву.
– Может быть, мне лучше заняться доставкой в Россию оружия и литературы?
– Нет, этим займется Наум Тыш, я с ним об этом договорился. Все участки работы одинаково ответственны, но от Екатеринослава будет зависеть очень многое, ты нужен именно там.
– Распределение обязанностей можно провести в рабочем порядке, – недовольно сказала Ольга, не любившая долгих разговоров.
– Итак, – подвел итоги Борисов, – всех, кто здесь дал согласие, я записываю в актив отряда. Мендель Эммануилович, а вы?
– Нет-нет. Куда мне со своей подагрой? Но я полностью поддерживаю вашу идею и буду ждать денег для журнала.
– Прохвост, – тихо сказала Таратута, ни к кому не обращаясь. – Надо с него потребовать отчет, куда он вообще тратит деньги. Он и его жена.
– И последний вопрос, – сказал Борисов, – о руководителе отряда. Ваши предложения?
Вопрос был излишним, всем и так было ясно: руководителем должен стать сам инициатор идеи – Борисов.
– А вы, Марусенька, не хотите войти в отряд? – шепнул Дайнов художнице, которая, наконец, освободила его от долгого сидения и пригласила посмотреть, что у нее получилось.
– Нет, Мендель Эммануилович, я уже достаточно настрелялась. Ну, как вам первый набросок?
– Замечательно. Лучше, чем натура, – засмеялся Дайнов и поцеловал ей руку.
Маруся подошла к столу, поздравила всех с принятым важным решением и ушла на второй этаж мастерской распорядиться насчет закусок.
Борисов и Рогдаев пересели от стола на большой кожаный диван. Николай вытащил папиросницу, звонко щелкнул крышкой.
– Будешь?
– С удовольствием. Спасибо, Коля, что ты меня поддержал. Как ты думаешь, сможем мы сдвинуть с места застоявшуюся анархистскую массу? Не вижу в глазах людей азарта, а ведь дело мы затеяли нешуточное.
– Ничего, народ расшевелится. В России найдем больше единомышленников, ты же сам говорил, что побывал в разных городах и беседовал с людьми, а здесь неплохо бы заручиться поддержкой товарищей из «Интернационала».
– Зачем? В отряде и так есть люди из этой группы. Мы можем назвать отряд интернациональным.
– Феликс не зря говорил о проведении в России анархического съезда. Эта идея давно обсуждается в группе. Мы можем работать вместе.
– Пока они раскачаются, мы растеряем в России последние силы. Пусть они делают, что хотят. А нам надо действовать быстрей, рассчитывая только на себя.

*     *     *
Иоста заметил исчезновение из Женевы сначала самого Борисова, затем Сандомирского, Тыша, Рогдаева, Кардаша и Дубинского. Все остальные товарищи из окружения «Черного» – кличка Борисова среди анархистов, оставались на местах и вели прежний образ жизни, собираясь в «Оливковой роще», однако держали себя осторожно. Вернувшись в их общество, Карл Иванович не мог узнать ничего нового, кроме того, что анархисты решили провести в Киеве свой Всероссийский съезд. Эту информацию вскоре подтвердили все анархистские издания.
В середине сентября в Женеву приехала Розалия Тарло – мать Леона Тарло, расстрелянного почти год назад в Одессе. Она постоянно наведывалась за границу, чтобы уговорить кого-нибудь из бывших друзей Леона убить Каульбарса и директора тюрьмы, издевавшихся над ее сыном. Вторая задача усложнялась тем, что этого начальника недавно перевели в Москву. С Розалией Иоста познакомился давно по совету Гартинга – именно такие эмоциональные натуры, как эта женщина, по словам Аркадия Михайловича, выбалтывают вместе со своими проблемами самые интересные сведения.
Как-то вечером он подкараулил Розалию около отеля, где она обычно останавливалась. Розалия направлялась к Нефедовой. Иоста напросился идти вместе с ней, намекнув, что Марусенька давно приглашала его к себе в качестве натуры, а ему все было недосуг.
Нефедова встретила Карла Ивановича своей белозубой улыбкой, пожурив, что он совсем ее забыл и куда-то исчез. «Теперь вы от меня не уйдете», – сказала она и, не спрашивая согласия, повела к своему станку. Там всегда лежал наготове гипс. Она стала мять его пальцами, как тесто. Розалия села рядом с ними и завела разговор об обещании Борисова расправиться с Каульбарсом. Маруся сказала, что осталось потерпеть совсем немного: скоро об анархистах услышит вся Россия. Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить. Иоста сидел с каменным лицом, выражавшим полное равнодушие к тому, о чем говорили дамы.
– Значит, Борисов поехал в Одессу? – задумчиво повторила Розалия.
– В Одессу, Екатеринослав и Кишинев, собирать новые силы.
Маруся все-таки была осторожна и, хотя знала, что Иоста – свой человек, не решилась рассказывать об отряде, а о террорах и терактах среди анархистов в Женеве не говорил только ленивый.
– Жаль, мы с Сергеем разминулись, я бы дала ему денег.
– Дайте лучше Дайнову на журнал, он мне надоел своим попрошайничеством.
– Ни за что. Я их коплю для Каульбарса.
Узнав об этом разговоре, Гартинг посоветовал Иосте распространить о себе мнение, как о специалисте по изготовлению бомб.
– Аркадий Михайлович, я об этом не имею ни малейшего представления.
– Я достану вам нужную литературу и чертежи. Будете их изучать. Надо войти в полное доверие к Борисову, узнать, что он там затевает. Мы и так из-за вашей медлительности потеряли много времени. Слова Нефедовой о том, что он выехал в Россию собирать новые силы, и что скоро об анархистах услышит вся Россия, а Каульбарсу и ему подобным осталось недолго жить, заставляют насторожиться. Кстати, вчера из Петербурга пришло сообщение, что на станции Верхнеднепровск, недалеко от Екатеринослава, произошло крупное ограбление. Возможно, это дело рук Борисова, тогда это будет большим минусом в нашей работе.
Долго мучиться им не пришлось. Вернувшись в Женеву, Борисов подготовил для публикации в «Буревестнике» и распространения в России листовку, в которой открыто говорил о создании «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов» и ограблении почты на станции Верхнеднепровск.
Первый успех вселил в Борисова уверенность. Он стал активно привлекать анархистов в отряд. Карл Иванович не только пожелал в него войти, но и предложил свои услуги техника по изготовлению бомб.
Сергей, слышавший от Рогдаева и других товарищей хорошие отзывы об этом человеке, поручил ему проработать вопрос о создании лаборатории в Екатеринославе. Теперь Иоста постоянно встречался с Гартингом, получая от него рекомендации каких-то крупных специалистов, как организовать эту работу.
Наступил конец его беспечной жизни за границей. Скоро придется ехать в Екатеринослав, где он будет находиться на нелегальном положении. Обидно и то, что оставшиеся последние дни нельзя использовать для полноценного отдыха и посещать полюбившееся ему увеселительное заведение мадам Жюли. Вместо этого приходится штудировать техническую литературу, к чему он был совершенно не способен.

Глава 3

По требованию Богдановича городские газеты скупо сообщили об ограблении почтовых перевозок на станции Верхнеднепровск. На самом деле это было неслыханное по своей наглости нападение, заставившее губернатора Клингенберга еще раз убедиться в беспечности и ротозействе полиции. Он выразил желание присутствовать на допросе одного из этих «ротозеев», который, заикаясь от страха, представил им с Богдановичем (полковник лично вел допрос) всю картину происшедшего.
24 сентября почтальоны в сопровождении охраны доставили на станцию Верхнеднепровск сумки с 60 тысячами рублей. Так как станция находилась далеко от города, в пустынном месте, а в сумках лежала крупная сумма денег, наряд стражи был усилен вдвое – всего двенадцать человек. До прихода поезда оставалось еще два часа, время близилось к ночи, охрана и почтальоны сидели на сумках, тихо переговариваясь между собой. Вдруг через окно в комнату влетело несколько бомб, разорвавшихся с оглушительным треском. Все кинулись на пол. Помещение заволокло дымом и известковой пылью с рухнувшего потолка (к счастью, никто не пострадал). Толком никто не видел, как в него ворвались люди и похитили сумки с деньгами. На улице грабители взорвали перед зданием еще две бомбы и скрылись.
– Сколько же, по-твоему, их было? – спросил Богданович.
– Кого бомб?
– Грабителей.
– Трудно сказать, за дымом было плохо видно, человек 5–6.
– А, может быть, всего двое?
– Не могу знать точно, ваше превосходительство, по причине сильного задымления.
– Так как же ты раньше утверждал, что они были в черных масках, если ты их толком не рассмотрел?
– Это с перепугу-с. Сам не понимал, что говорю. Жив, жив остался, а думал все – отдал богу душу.
– С перепугу или со сна? Признайся, что вы все там спали или дремали.
– Не помню, ничего не помню. Может быть, кто-нибудь и дремал.
– А ты?
– Как можно-с.
На свидетеля невозможно было смотреть: у него тряслась голова, дергались веки и дрожали руки: то ли от пережитого волнения, то ли от страха перед высоким начальством. Богданович приказал его увести. Клингенберг был в не меньшем волнении, чем несчастный почтальон: двигал бровями, теребил и дергал свой правый ус.
– Иван Петрович, – наконец, выдавил он из себя, еле сдерживаясь, чтобы не нагрубить полковнику, – как так могло получиться, что на пустынной станции, с таким ответственным грузом охрана не выставила у входа в здание караул? Где был урядник, где был старший почтальон? У грабителей, несомненно, там был свой человек...
– Вполне возможно. Следствие это выяснит. Здесь, Александр Михайлович, неожиданно образовалась другая картина. Я вам уже докладывал, что Департаменту полиции удалось заслать в Женеву агента, который удачно внедрился в одну из групп русских анархистов. Недавно они создали «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов» для террористических акций в России и главным образом в ее южных городах.
– Час от часу не легче, но какое это имеет отношение к ограблению в Верхнеднепровске?
– Ограбление совершили боевики этого отряда, о чем известили в своей листовке. Сегодня я получил ее от Гартинга. Вот, ознакомьтесь.
По мере чтения, лицо губернатора бледнело, губы сжимались, глаза вспыхивали каким-то нехорошим блеском, как будто на него неожиданно обрушилось прискорбное известие.
– В актив, то есть руководящее звено отряда, – сказал Богданович, – входит восемь человек. Главным является бывший рабочий с Брянки Сергей Борисов. На всех людей в Департаменте есть подробные сведения. Хотите с ними ознакомиться? Как говорил Суворов, врага надо знать в лицо.
Губернатор кивнул головой. Богданович не спеша зачитал ему все восемь характеристик.
– Все та же картина, – воскликнул Клингенберг, – арестовали, судили, бежали. Теперь эти бандиты оказались на свободе, набрались сил и приготовили новый удар. О чем только думают Столыпин и Трусевич?
Он заходил по кабинету.
– Никак не пойму этих людей. Ушли от виселицы, сбежали с каторги. Займитесь, наконец, полезным делом, женитесь, обзаведитесь детьми.
– В том-то и дело, Александр Михайлович, что они не умеют и не хотят работать. Жить на награбленные деньги или благотворительность, как живет со своей супругой вождь большевиков Ульянов, куда проще. Есть натуры, которые склонны к экстремизму. Их хлебом не корми, только дай походить по острию ножа, поиграть со смертью.
– Тогда как вы объясните тот факт, что они стреляют себе в голову, когда их окружает полиция?
– Обычное состояние аффекта: загнанный в угол человек ничего не соображает.
– А они возводят это в ранг геройства.
Подойдя к окну, Богданович открыл форточку и задымил сигарой. Губернатор тоже вытащил папиросницу, раскрыл ее, но, вспомнив предупреждение домашнего врача о «дурном действии» никотина на сердце и желудок, с треском захлопнул крышку: на нервной почве у него и так все разболелось.
– Теперь, Александр Михайлович, самое главное, – Богданович вернулся к столу, продолжая дымить сигарой. – Боевики решили создать в Екатеринославе свою основную базу: организовать здесь склады оружия, типографию и лабораторию для производства бомб.
– Поздравляю вас с такой приятной новостью.
– За Борисовым и всеми членами отряда в Женеве, – продолжал Богданович, не обращая внимания на сарказм собеседника, – установлено тщательное наблюдение, отслеживается каждый шаг их передвижения, то же самое мы будем осуществлять по их прибытии в Россию. Задача облегчается тем, что в отряд и все анархистские группы внедрены и будут внедряться еще осведомители. Департамент не спешит с арестами. Трусевич хочет узнать все замыслы боевиков, их связи с другими городами, чтобы одним ударом ликвидировать анархистское движение по всему югу России.
– Картина вроде бы радужная, однако ограбление в Верхнеднепровске предупредить не смогли. Трусевич не до конца оценивает силы отряда. Нужно в два-три раза увеличить штат людей, занимающихся этим вопросом. И нам надо срочно усилить охрану всех административных учреждений и полицейских частей.
– Я уже отдал соответствующее распоряжение.
Клингенберг задумчиво покачал головой. Неужели удастся разгромить это осиное гнездо? Даже не верится. Одних повесишь, и вот уже налетает целый рой других. А еще эсеры, максималисты, социал-демократы, польские социалисты... Трещит наша матушка-Россия по швам, трещит.

Глава 4

По Екатеринославу поползли слухи о новых крупных «эксах» и терактах. Всезнающий Ковчан сообщил Николаю Даниленко, что в городе опять появились анархисты: старые и новые, приехавшие из-за границы. Николай с подозрением смотрел на Лизу, связана она или нет со своими бывшими друзьями. Они настолько привыкли доверять друг другу, что трудно было представить, чтобы она втайне от него чем-то занималась. Сам он еще раз попросил Диму отстранить его от всякой партийной работы, так как у него предстоял трудный учебный год на последнем курсе. Целых полгода выпускники занимаются разработкой своих научно-производственных проектов и потом защищают их. «Я ни от чего не отказываюсь, – говорил он обескураженному другу, – беру только временный перерыв».
 Теперь он рано утром уезжал на Брянский завод, во второй половине дня занимался с учениками или в городской библиотеке, домой приходил поздно вечером, уставший и голодный. Иногда же, ставя какие-то важные эксперименты, после занятий опять ехал на завод, и она скучала в одиночестве до самой ночи.
Григорий Аронович через Лизу настаивал, чтобы он оставил свое учительство и брал у него деньги.
– Мы теперь одна семья, – говорил он дочери, – какие могут быть между нами церемонии.
Николай не хотел об этом слышать.
– Ну, и глупо, – возмущалась она, – папа тебя уважает и предлагает свою помощь от чистого сердца. Возьми деньги хотя бы для своих родителей и Сергея.
– Я не собираюсь ни от кого зависеть, а от твоих родителей тем более, хотя я очень ценю их отношение к нам. Пойми, Григорий Аронович потому меня и уважает, что я много работаю и тем самым похож на него, а если бы мы с тобой сели к нему на шею, он бы меня презирал.
– Папа тебя жалеет, ты учишься, тебе тяжело.
– Лиза, мы с тобой никогда ни от кого не должны зависеть, и больше не будем говорить на эту тему.
– А я бы от твоих родителей взяла деньги. Почему не взять, если они нас любят и делают это от чистого сердца? – упрямо твердила она.
И тут как-то опять во время такого разговора завелась. Почему он не знакомит ее со своей семьей, может быть, стесняется чего-то: намекала она на свою национальность, а он не мог ее понять, так как никогда не придавал этому значения?
– Лизонька, не терзай душу. Мы уже год вместе, до моего окончания училища осталось совсем немного, тогда решим все вопросы.
– Прости меня, но я не понимала и не понимаю причин, почему ты нас не знакомишь. Твои доводы об обязательствах перед отцом мне кажутся неубедительными.
Лицо ее стало чужим, глаза гневно засверкали, губы скривились. Он не собирался с ней ссориться, нет. Перед уходом из дома, как ни в чем не бывало, поцеловал ее и сказал, что будет очень скучать. Зато она весь день на него сердилась. Ближе к одиннадцати часам разогрела ему голубцы, завернула сковородку в газеты, чтобы они не остыли, и легла спать, не дожидаясь, пока он вернется из своей Чечелевки. А он пришел очень поздно: кукушки в кухне вскоре прокричали двенадцать раз.
Она слышала, как он тихо разделся в прихожей, вошел в комнату, поставил на стол банку с большим букетом цветов – он всегда из поселка привозил то гладиолусы, то георгины, то астры, взял книги и ушел на кухню заниматься. Ей стало жаль его. Накинув пеньюар, она тихо подошла к нему сзади, обняла за плечи. Он посадил ее на колени и стал по очереди целовать ее глаза и губы – так, по его словам, у него проходила усталость.
– Ты почему не ешь? Ужин еще теплый.
– Без тебя не хочется, а если посидишь со мной, то поем.
Она снова разогрела голубцы на плите и села рядом с ним, прижавшись к его плечу.
– Неужели ты еще будешь заниматься?
– Немного. Хотел сделать план своего проекта и показать завтра руководителю. У меня в голове все готово, быстро напишу, а ты иди, спи.
– Может быть, утром встанешь пораньше?
– Утром я и так хотел встать в пять часов. – Он посмотрел на ее поскучневшее лицо. – Хорошо, уговорила, идем спать. Ты видела, какой я тебе букет роз купил? Завтра годовщина нашей совместной жизни.
– Как же я могла забыть? – сказала Лиза упавшим голосом. – Какой ты молодец, что вспомнил!
– Я все помню, как будто это было вчера. Иди сюда.
Он посадил ее на колени, потянул на пеньюаре пояс. Тот, как змея, медленно заскользил вниз, послушно улегся на полу, за ним туда же упали пеньюар и ночная сорочка. Лиза обняла его за шею. Он поднял ее на руки и понес в комнату. Все было, как год назад: горела настольная лампа, метались на потолке две тени. Только не было тогда на кухне веселых кукушек, которые то и дело выскакивали из своего домика, и, знай себе, беззаботно отбивали на всю квартиру час за часом.
– Прощай мой план и встреча с руководителем, – протянул Николай, когда кукушки прокричали семь раз.
– Давай я тебе чем-нибудь помогу.
– Нет, здесь я только сам. А знаешь что? Отменю-ка я сегодня последние два часа занятий с учениками, и мы с тобой сходим в ресторан. Согласна?
– Еще бы!
– Тогда жди меня в полседьмого около «Пальмиры», я там буду недалеко. Можешь пригласить Володю с Лялей.
– Нет, только вдвоем. С ними можно еще раз отметить дома в воскресенье.
– А родители?
– Вряд ли они вспомнят, папа сейчас очень занят. Если что, забежим к ним завтра.
– Видишь, сколько у нас праздников впереди!
Через полчаса он ушел, а Лиза стала рассматривать принесенные им вчера розы нежного кремового цвета, такие крупные и свежие, как будто их только что срезали с куста. Надо же было ей за своими обидами забыть об их годовщине совместной жизни! Она решила в гимназию сегодня не ходить и, чтобы загладить свою забывчивость, купить Николаю какой-нибудь хороший подарок. В одном из самых дорогих магазинов готового платья Шульмана ей понравился темно-синий костюм из шерсти. Он хорошо подходил к вечернему платью из тяжелого черного шелка, которое Николай ей недавно купил ко дню рождения.
В ее отсутствие приезжали Сарра Львовна с Зинаидой, привезли корзину цветов, подарки в двух больших коробках и всякие вкусности. На столе лежала открытка, где Анна в стихах написала поздравление от всей семьи. В коробках оказались два комплекта постельного белья, две вышитые скатерти, шторы для окон, две шелковые сорочки для нее и две рубашки для Николая из тонкого батиста разных цветов с подобранными к ним галстуками, дорогой булавкой и запонками, увидев которые Николай, конечно, нахмурит лоб.
Можно себе представить, сколько мама с Зинаидой или Анной объездили магазинов, чтобы купить все такое нужное для них. Под открыткой Лиза обнаружила конверт с деньгами, и, как всегда втайне делала от Николая, разделила их на две части и подложила одну – в их личный бюджет, вторую – в копилку для его родителей и Сергея. Она решила перед рестораном забежать к маме, поблагодарить их за подарки, а так как до вечера было далеко, забралась под одеяло и тут же уснула.

Глава 5

Прошло больше месяца после того, как Николай и Лиза отметили годовщину своей совместной жизни, в день которой, однако, у них произошел неприятный разговор о Колиных родителях. И вдруг он получил из Ромен письмо, в котором отец и мать осуждали его за связь с Лизой. Непонятно было только, откуда они об этом узнали: братья не могли этого сделать, он взял с них слово молчать. Значит, Лиза сама проявила инициативу и написала им письмо. В результате получилось то, что и должно было получиться – ненужный конфликт с родителями.
Письмо было резкое. Отец упрекал его в том, что он не держит свое слово, что от них с Сергеем одни неприятности, и, как маленькому мальчику, приказывал немедленно расстаться с Лизой. Мама тоже сделала, видимо, под его давлением нелицеприятную приписку о девушках, предпочитающих свободную любовь и развращающих молодые чистые души, упомянув зачем-то Ганку. Николай еще мог понять отца, но мама – добрая, чуткая, все понимающая, как она могла такое написать о Лизе, не зная ее.
Впопыхах он засунул письмо в свой учебник. Лиза его нашла, так как постоянно теряла свои книги и тетради и рыскала в поиске их по всем ящикам, и прочитала. Ее разозлило упоминание о какой-то Ганке, видимо, старой зазнобы Николая, на которую его родители имели виды. И это еще можно было бы пережить, но сам резкий тон всего письма навел ее на мысль, что Даниленко были недовольны тем, что их сын связался с еврейкой. Эта старая надменная дворянка Елена Ивановна – Лиза так и видела ее сморщенное лицо с очками на кончике носа, конечно, прямо написать об этом не посмела, а решила ее выставить женщиной легкого поведения, развращающей их сына.
Обида настолько захлестнула Лизу, что она со злостью бросила письмо на пол, написала Николаю на первом же попавшемся клочке бумаги короткую записку: «Что ты написал своим родителям, что они так меня возненавидели? Не ищи меня», и, не взяв ничего из одежды, выбежала из квартиры.
К родителям ей было стыдно ехать, она решила пожить пока у своей тетушки Лии Львовны, принявшей в ее горе самое горячее участие. «Все мужчины одинаковые, – изрекла она с горечью, – даже такие порядочные, как Николай Ильич».
Лиза была уверена, что, узнав через Лялю, где она находится, Николай тут же за ней приедет, будет извиняться за письмо родителей, умолять вернуться домой. Она прежде, чем согласиться, еще помучает его. Однако время шло, а Николай не приходил. Прошел один день, наступил следующий, за ним еще один… Неделю назад невозможно было представить, что они могут хоть один день прожить друг без друга, но ему, оказывается, абсолютно наплевать на ее отсутствие. Равнодушный, черствый, жестокий человек!
Она вспоминала все их незначительные ссоры, казавшиеся сейчас ей крупными и обидными: как он вел себя в тот момент, что говорил, как смотрел на нее. Последняя ссора из-за родителей, которую она сама затеяла накануне годовщины их совместной жизни, теперь представлялась ей прелюдией их нынешнего разлада. Он специально не знакомил ее со своими родителями, чтобы с их помощью, когда она ему надоест, избавиться от нее. «Он разлюбил меня», – сделала она грустный вывод, и ей стало не по себе.
Володя, по просьбе Николая, связался по телефону с Лялей. Та сообщила, что Лиза живет у своих родственников тети Лии и дяди Семена, в гимназию не ходит.
– Что она там мудрит? – возмутился Николай, когда брат выложил ему эту новость.
– Говорит, что ты написал что-то обидное про нее родителям. Плачет.
– Ерунда! Она сама им написала. Откуда еще они могли узнать о ней: я предупреждал и Сергея, и Михеевых, у которых мы жили в Петербурге, чтобы они молчали.
– Может быть, все-таки Серега проболтался, – предположил Володя.
– Даже если кто-то что-то написал или сказал, почему надо обязательно уходить из дома, что за дурость такая? – опять вспылил Николай.
Он решил не предпринимать никаких действий: пусть все будет, как есть, ни в коем случае не идти у нее на поводу, иначе подобные выходки будут повторяться.

*     *     *
Неожиданно на третий день пребывания Лизы у тетушки из Киева приехал Иннокентий с двумя товарищами. Один из них оказался тем самым Ароном Могилевским, о котором ей брат много рассказывал. Иннокентий объяснил матери свой приезд тем, что очень соскучился по ней и решил ее проведать. Они побудут в Екатеринославе неделю, затем на несколько дней съездят к одному своему другу в Женеву.
– А как же учеба в университете? – удивилась тетушка.
– На лекциях нас будут отмечать товарищи, так все делают. Зато я целую неделю побуду с тобой и Лизой.
Лизе же под строгим секретом брат сообщил, что они приехали сюда для «экса» – ограбить помещика Дуплянского в селе Хворобы, поездка в Женеву придумана для отвода глаз, если с ними что-нибудь случится. Он рассказал, что старый член их екатеринославской группы Борисов организовал «Боевой интернациональный отряд анархистов-коммунистов», они ему помогают. Деньги от «экса» пойдут на нужды отряда.
– Один такой отряд Стриги уже был и провалился, – сказала Лиза, – а Борисов что затеял?
– У него очень серьезные цели, за дело он взялся с полной ответственностью, не то, что Володя. Если удастся их осуществить, то здесь, на юге России произойдут серьезные перемены.
– А про Дуплянского откуда известно?
– Верные Борисову люди сообщили, что он собирается купить несколько породистых лошадей, взял в банке крупную сумму денег и держит их дома.
– Ты уверен, что дом не охраняется?
– Это мы выясним. У нас будет достаточно времени.
В деле еще принимал участие Наум Марголин. Он один занимал большую двухкомнатную квартиру, которую Борисов некоторое время назад снял для устройства лаборатории. Могилевский собирался эти дни жить у Наума, но, увидев в доме Иннокентия красавицу Лизу, передумал. Арон был от нее без ума. Когда она по их просьбе пела или играла на рояле, не сводил с нее восхищенных глаз.
Лишенный всякой сентиментальности и не искушенный в музыке, он испытывал от ее пения необыкновенное волнение. Иннокентий это заметил и подшучивал над другом. Впрочем, и второй студент, Слава Шелест был не лучше, объявив Иннокентию, что готов жениться на Лизе, хоть сейчас.
– У нее есть муж.
– Так она от него сбежала.
– Это ничего не значит. Сильно любит, поэтому и сбежала, – засмеялся Иннокентий, хорошо знавший вспыльчивый характер своей сестры.
По вечерам Арон и Иннокентий ездили в Хворобы на разведку. Помещик Дуплянский жил с семьей в большом двухэтажном доме. Во дворе находились еще скотный двор, конюшня и круг для тренинга лошадей. Это огромное хозяйство было обнесено высоким глухим забором. К вечеру все работники из поместья уходили, кроме скотника и конюха. Помещик сам запирал на воротах замок и спускал с цепей трех здоровых кобелей. Чтобы собаки были злее, он их плохо кормил, поэтому друзьям не стоило труда их приучить к себе, кидая каждый раз через забор добротные куски мяса.
Вблизи забора присмотрели высокую березу. Просиживая на ней по нескольку часов с биноклем, изучили в доме все комнаты с этой стороны и обстановку: где кто находится в течение дня, режим дня всех членов семьи. В основном их интересовал кабинет хозяина, который, к счастью, находился напротив их пункта наблюдения. Судя по тому, что Дуплянский чаще всего подходил к картине, висевшей над письменным столом, и что-то туда клал – что именно, трудно было рассмотреть на большом расстоянии, за картиной в стене находился «заветный» сейф.
Арон считал дело пустяковым и на шестой день предложил друзьям приступить к его осуществлению. Кеша сказал матери, что их друг прислал из Женевы телеграмму, им пора уезжать. На всякий случай ей показали билеты на берлинский поезд (старые, на что Лия Львовна не обратила внимания).
Расстроенная тетушка заказала кухарке прощальный обед. На него пришел и Семен Борисович. Мужчины выпили по две рюмке хорошего французского коньяка. Под предлогом, что его ждут неотложные дела, Семен Борисович расцеловал сына и быстро ушел. Чемоданы были уложены накануне (их еще предстояло отвезти на квартиру к Науму). В них находилось нижнее белье, положенное на случай, если чемоданы попадут в руки полиции.
До отъезда еще оставалось время. Арон попросил Лизу поиграть что-нибудь на прощанье. Лиза с большой неохотой пошла в гостиную: ей не нравилось, что Арон, когда она садилась за рояль, не сводил с нее острых, пронзительных глаз, вызывавших у нее непонятную тревогу. Вообще он оказался совсем несимпатичным человеком, как представлял его Иннокентий: циничным, наглым, самоуверенным. Даже тетя Лия это заметила. «Какой неприятный тип, этот Арон, – сказала она Лизе. – Как только Кеша с ним дружит?» «Наверное, он надежный товарищ», – заметила на это Лиза и не могла дождаться, когда Могилевский исчезнет из тетушкиного дома и ее жизни.
– Сыграйте, Лиза, что-нибудь Брамса, – назвал Арон первого пришедшего ему на ум композитора.
– Я Брамса без нот не играю, – недовольно буркнула Лиза, так как ей пришлось признаться в том, что она что-то не умеет. Тетя Лия поспешила к книжному шкафу и вытащила оттуда целую кипу нот:
– У нас Брамса много, – радостно сказала она, – я тоже его люблю, что вам подобрать?
– Давайте сверху, самую первую тетрадь, – сказал Арон.
Лиза взглянула на Кешу и Славу – милого, интеллигентного мальчика. Оба нервничали, она поняла это по старой привычке брата обкусывать губы. Слава сидел на диване, глупо улыбаясь и притоптывая ногой – такого она раньше за ним не замечала. Глаза его лихорадочно блестели.
Полистав тетрадь, она увидела, что это слишком тяжелая для настроения вещь, и заиграла вальсы Шопена. Арон как будто не обратил на это внимания, подошел к роялю и по своему обычаю сверлил ее своим взглядом. Однако она заметила, что и он был не такой как всегда: в его фигуре и лице чувствовалось напряжение. «Как натянутая струна, – отметила она с ехидством, – такой же слабак, как и все».
Когда она кончила играть, Арон взял обе ее руки, поднес к губам и стал их по очереди жадно целовать. При виде этого бедная тетушка задохнулась и громко закашлялась. Лиза вырвала руки и, красная от возмущения, выбежала в коридор. Но особенно злиться не было резона – до отъезда друзей оставались считанные минуты.
Все вышли в прихожую, стали шумно одеваться и успокаивать Лию Львовну, которая залилась слезами. Лиза быстро поцеловала на прощанье Кешу, всем пожелала «Счастливого пути!» и поспешила в свою комнату, чтобы Арон не выкинул еще какую-нибудь штуку.
Кеша несколько раз повторил матери, что из Женевы писать не будет, а, как только они вернутся в Киев, сразу пришлет телеграмму. «И жди меня на зимние каникулы», – сказал он, нежно целуя ее в обе щеки. «Только приезжай, пожалуйста, один, без Арона», – успела шепнуть ему Лия Львовна, на что Иннокентий громко расхохотался.
 Проходными дворами дошли до дома, где жил Наум, порознь поднялись в его квартиру. Потом также по одному, без чемоданов, поехали на вокзал. Иннокентий, Наум и Арон были в пальто и шляпах. Слава один оставался в студенческой шинели. В карманах у каждого лежали браунинги.
В восемь часов вечера друзья стояли около знакомой березы. Все шло по плану. Работники Дуплянского разошлись. Помещик закрыл ворота, спустил с цепи псов и ушел в дом.
Свистнув, как обычно, собакам, Арон кинул через забор большие куски мяса, на сей раз отравленные ядом. Выждав минут двадцать, он приказал Славе остаться около ворот, остальные перелезли через забор. Прячась за деревьями, потихоньку двинулись к дому.
Но в доме оказались комнатные собаки, которых они почему-то раньше не слышали и не видели в бинокль (в этот день к жене Дуплянского приехала из Полтавы погостить ее сестра со своими шпицами и мопсами). Почуяв во дворе чужих людей, они подняли своими отвратительными писклявыми голосами дружный лай.
Выйдя на крыльцо, Дуплянский увидел метнувшиеся в темноте фигуры, быстро вернулся обратно и бросился к шкафу, где у него хранился целый арсенал охотничьих ружей и револьверов. Ему не раз приходилось отбиваться от разбойников, которых видимо-невидимо развилось в их округе. Он приказал семье подняться на второй этаж, а сам, перебегая от окна к окну, стал стрелять в незваных гостей. Те тоже достали браунинги. Завязалась перестрелка.
Услышав пальбу, на помощь от ворот прибежал Слава. К такому отпору анархисты не были готовы. Стоило им приблизиться к какому-нибудь окну, как оттуда раздавались ружейные выстрелы. Арон приказал кидать в окна зажженные пакли, но Дуплянский быстро их тушил. Тогда сообразили отодрать дранку на входной двери и сунуть туда большой горящий факел. Помещение быстро заполнилось дымом. Помещик затих. Друзья взломали дверь и через дымовую завесу стали пробираться по коридору.
Арон велел Науму отыскать Дуплянского. Тот вернулся ни с чем.
– Кругом все горит, – объявил он, вытирая грязное от копоти лицо. – На первом этаже мы одни, наверху находится семья помещика: женщины и дети. Они зовут на помощь.
– Всех к черту, – со злостью прорычал Арон, – быстро идем в кабинет.
Без труда нашли картину, которую высмотрели со своего наблюдательного пункта, за ней, как и предполагалось, находился сейф. Но здесь произошла осечка: сейф, несмотря на все их отчаянные усилия, упорно не открывался. На замок ушли все патроны из браунинга Арона.
Неожиданно из дыма, как приведение, возник Дуплянский с ружьем и открыл пальбу. Наум и Слава упали замертво. Арон и Иннокентий успели броситься на пол. Дуплянский еще раз выстрелил и попал Иннокентию в грудь, но, видимо, задел не сильно, тот пытался отстреливаться.
Безоружному Арону оставалось следить за хозяином дома, который еле-еле держался на ногах. Руки у него тряслись, ружье прыгало и, наконец, выпало из рук. Могилевский незаметно поднялся, взял со стола бронзовый подсвечник и с силой ударил помещика по голове. Тот упал. Схватив с пола ружье, Арон для верности два раза выстрелил ему в голову.
В доме все полыхало, в соседних комнатах с уханьем и треском падали потолочные балки, дым разъедал глаза и носоглотку. Почти теряя сознание, Арон с остервенением стал палить теперь уже из ружья в замок сейфа, пока тот не сломался. Денег было много. Он сунул их в специальный холщовый мешок, висевший у него на поясе под пальто, подхватил Иннокентия и потащил его к окну. У того еще были силы. Он сам перелез через подоконник и спустился вниз на землю.
Во дворе собралась большая толпа крестьян. Семья Дуплянского с детьми и собачками тоже была здесь. Его жена металась от одного человека к другому, и, размахивая своими драгоценностями, умоляла вытащить из горящего дома ее мужа, но никто не двигался с места. Также молча люди смотрели на выпрыгнувших из окна грабителей. Пламя ярко освещало их фигуры. Тем также хорошо были видны все лица в толпе. Арон успел заметить в первом ряду урядника и почему-то вспомнил финальную сцену из «Ревизора» Гоголя: все онемели и остолбенели.
Конюшня была недалеко. Почувствовав запах гари, лошади тревожно ржали и били ногами в стены своих стойл. У входа конюх, не имея сил сдвинуться с места, с ужасом смотрел на приближающихся бандитов. Угрожая браунингом, хотя в этом не было никакой необходимости, Арон приказал ему седлать коней, помог Иннокентию взобраться наверх, и они поскакали к видневшемуся невдалеке лесу.
Погони не было. У них еще было время, чтобы успеть на станцию к поезду и добраться до станции, где их ждал связной Борисова. В дороге Иннокентию стало плохо. Осмотрев друга, Арон обнаружил на его груди сильно кровоточащую рану. И вместо того, чтобы ехать на станцию, пришлось повернуть коней к Екатеринославу. В этом городе Арон никого не знал, кроме погибшего Наума и семьи Кеши. Мелькнула мысль о Лизе.
Глубокой ночью они подъехали к окраине города. Улицы были пустынны. Дул отвратительный, резкий ветер. Мокрый снег ложился на плечи и непокрытые головы, превращаясь в ледяную корку. Иннокентий был в полусознательном состоянии. Арон посадил его на скамейку около дома с резными наличниками и, отпустив на все четыре стороны коней, пошел искать сани.
Договорившись, наконец, с одним крестьянином, он, к своему ужасу, никак не мог найти место, где оставил Иннокентия. Дом с резными наличниками провалился, как сквозь землю. Положение становилось трагическим. Он не знал, что делать, как в темноте раздалось ржание брошенных коней. Умные животные стояли около Иннокентия. У извозчика загорелись глаза.
– Чьи это красавцы? – спросил он, подходя к рыжему жеребцу.
– Были наши, а теперь ничьи.
– Да нечто такому добру можно пропадать?
– А ты, дядя, на чужой каравай рот не разевай, а то можно с ним кое-куда и загреметь.
– Краденые! – ахнул тот.
– Считай, что ты ничего тут не видел, и про адрес, куда нас отвезешь, забудь, а то у нас просто: был человек – и нету.
Не доезжая до дома Рывкиндов, Арон приказал извозчику остановиться и ждать его возвращения. В рваную перчатку мужика переползли еще три рубля.
 Комната Лизы находилась с противоположной стороны особняка, выходя в небольшой сад. Арон перелез через решетку, вычислил, где может находиться ее окно, и кинул туда комок снега. Лиза не спала и, уткнувшись лицом в подушку, думала о своем безвыходном положении.
Вздрогнув от неожиданного удара в стекло, она быстро вскочила, уверенная, что это Коля пришел за ней. Как была в ночной рубашке, подбежала к окну, прижалась к стеклу носом. Глаза ее вглядывались в темную фигуру. К ее разочарованию, это оказался не Коля, а ненавистный Арон, делавший ей усиленные знаки спуститься вниз. У нее похолодело внутри: раз он сюда вернулся, случилось что-то серьезное. Она быстро оделась и тихо спустилась по лестнице.
В кабинете Семена Борисовича горел свет, слышно было, как он тяжелыми шагами мерил из угла в угол комнату. Все в этом доме мучились и страдали, и тетя Лия сейчас, наверное, не спит, проливая слезы о своей несчастной судьбе и уехавшем сыне.
Арон ждал ее у подъезда. Шляпы на нем не было. Длинные, мокрые волосы беспорядочно лежали на спине, от пальто пахло дымом. «Что случилось?» – с тревогой спросила Лиза, стараясь не смотреть ему в лицо. Арон глухим голосом сообщил ей, что Наум и Слава убиты, Кеша ранен и лежит в санях за углом. Он привез его сюда, так как никого в городе не знает. Ему срочно нужен врач.
– Что же мы стоим? – воскликнула Лиза, – едемте скорей ко мне домой, у моего мужа брат – самый лучший врач.

Глава 6

Всю последнюю неделю Николай жил, как в тумане. День и ночь слились в одно целое. Он машинально ездил на завод, машинально занимался с учениками, иногда посещал консультации в училище и ходил в научную библиотеку. Еще до Лизиного ухода он попросил преподавателей принять у него досрочно два экзамена, чтобы перед Рождеством выгадать несколько свободных дней и подольше побыть вместе с женой. Срок экзаменов подошел, а он к ним не был готов. Он злился на себя, злился на Лизу и ее невыносимый характер, вспоминал выражение ее лица, когда она упрекнула его в том, что он не знакомит ее со своими родителями, – уничтожающий взгляд, презрительная улыбка, и его все больше охватывали тоска и безысходность. Это состояние усугубили два печальных события, произошедших в эти дни одно за другим.
Девятого ноября комитет решил провести массовку в Аптекарской балке. Затеял ее Григорий Иванович Петровский, вернувшийся недавно в Екатеринослав. Рабочие пожаловались ему, что из-за отсутствия пропагандистской работы ничего не знают о состоявшемся весной V съезде РСДРП и хотели бы о нем послушать. Петровский предложил принять участие в массовке Николаю и Мише Колесникову и передал им документы съезда. Те обрадовались, что Григорий Иванович вернулся, и не могли ему отказать.
Николай выступил первый и спустился с трибуны вниз, уступив место Мише Колесникову. К нему подошли Кузьмич и двое рабочих из его бывшего кружка. Чтобы не мешать другим, они отошли в сторону. Кузьмич сокрушался, что занятия в кружке прекратились, нет ни листовок, ни партийной литературы. Новую ленинскую газету «Пролетарий» они в глаза не видели. «О чем думают комитетчики, – говорил он с возмущением, – люди становятся пассивными, еле-еле собрали народ на сегодняшний митинг». Николай объяснил ему, что партийный актив постоянно меняется. Чтобы восстановить прежнюю работу на заводах, потребуется много времени. Теперь, с возвращением Петровского все изменится. Он пообещал Кузьмичу приходить к нему домой один раз в две недели и беседовать с людьми о текущих событиях.
– Чаще не могу. Я сейчас готовлюсь к выпускным экзаменам.
– Да хотя бы услышать разумный голос, и то хорошо, – обрадовался Кузьмич. – Еще ты нам подробно растолкуй о земельных реформах Столыпина, хорошо или плохо то, что он задумал в них.
Николай в душе порадовался, что сам Кузьмич в курсе всех событий и без сомнения разговариает об этом с рабочими. Он хотел еще что-то ему сказать, но толпа неожиданно всколыхнулась и бросилась врассыпную. «Жандармы!» – крикнул кто-то истеричным голосом, один за другим воздух прорезали выстрелы.
Обернувшись к трибуне, Николай увидел стоявшего на коленях Мишу. Он держался за голову, вытирая рукавом шинели стекавшую по лицу кровь. Николай бросился к другу, но его подхватили и унесли. Николай заметил серый сюртук Димы Ковчана и побежал их догонять, ориентируясь на этот сюртук.
Мишу положили на чье-то пальто и осторожно несли. Он, не переставая, стонал. Правая рука его беспомощно свисала вниз. Николай взял его за руку. Миша открыл глаза.
– Коля, ты? Маме ничего не говорите и не оставляйте ее одну. У нее никого больше нет.
– Продержись немного. Врачи тебя спасут.
Ближе всего к этому месту была частная еврейская клиника Натана Израилевича Рогачевского. Большая парадная дверь была закрыта. На звонок вышла сестра в безукоризненном белом халате и белом накрахмаленном платке («Не то, что у Володи в его городской больнице», – успел подумать Николай), громко вскрикнула, пропустила их в коридор и убежала в глубь коридора. Оттуда пришли санитары, положили Мишу на носилки и унесли через матовые двери.
В дверь опять позвонили, долго держа кнопку. В коридор выбежала другая сестра, такая же чистенькая и аккуратная, как и предыдущая, испуганно посмотрела на них. Кроме Николая и Ковчана, здесь были еще трое студентов из училища.
– Это, наверное, полиция. В конце коридора есть запасной выход на соседнюю улицу, – быстро проговорила она и, выждав некоторое время, бросилась к входной двери.
Что там произошло дальше, неизвестно: Николай и его товарищи могли только издали наблюдать за стоявшим у входа экипажем полицмейстера и группой городовых. Через час из дверей вышел Машевский. Вид у него был злой. Он отчитал городовых и что-то грубо сказал кучеру. Тот, не дожидаясь, пока начальник поднимется по ступенькам, в сердцах хлестнул лошадей. Лошади дернули, полицмейстер упал на сиденье, сильно ударившись головой о косяк двери. Дикий вопль огласил улицу. Оставшиеся на месте городовые еле сдерживали улыбки. Они продолжали стоять около больницы и переговариваться между собой. Николай решил, что их оставили охранять Мишу, но те тянули время в своих интересах, и, выкурив еще по две папиросы, не спеша поплелись в участок.
Стоять на улице не имело смысла. Николай предложил ребятам разойтись по домам, а сам вернулся в больницу. Дверь открыла первая сестра. «Ваш товарищ скончался», – сказала она тихим голосом, смотря мимо него в сторону. Николай почувствовал, как у него внутри похолодело.
Женщина рассказала, что Машевский устроил скандал из-за того, что главврач не вызвал полицию. Миша к этому моменту умер. Натан Израилевич еле убедил полицмейстера, что просто не успел этого сделать. Машевский пожелал лично убедиться в смерти раненого и поднялся в операционную.
– Вы не подумайте, – смутилась женщина под пристальным взглядом Николая, – мы бы его не выдали и сделали все, что нужно. У нас главврач очень хороший.
– Я могу увидеть Мишу?
– Подождите. Пойду, узнаю.
Через десять минут она вернулась, дала ему накрахмаленный халат, колпак и повела по лестнице на второй этаж. Николай смотрел по сторонам, удивляясь безукоризненной чистоте помещений: полы выскоблены, как в собственной квартире, коридоры ничем не заставлены, а в палате, куда он заглянул ради интереса, стояло всего четыре кровати. В свое время Рогачевский предлагал Володе здесь работать, даже обещал ему должность ведущего хирурга (это при его-то молодости), но брат предпочел городскую больницу, считая, что там больше возможностей для врачебной практики. Кто знает, будь он здесь, может быть, спас Мишу!
В операционной было прохладно, сильно пахло хлороформом. Большая круглая лампа в центре потолка ярко освещала операционный стол с лежавшим на нем Мишей. Макая ватный тампон в лоток с водой, пожилая санитарка вытирала на его лице кровь.
– Совсем еще молоденький и такой красивый, – сказала она с жалостью. – Погиб ни за что ни про что.
– Мария Ильинична, – прикрикнула на нее сопровождавшая Николая сестра. – Это не наше с вами дело.
– Было бы не наше, так сюда бы не привезли. Матери-то что скажете? – спросила она Николая с непонятной злостью.
– Спасибо вам за то, что вы его пожалели.
Женщина заплакала и вышла из операционной.
– Не обижайтесь на нее, – сказала сестра. – У нее сын погиб в японскую войну, такой же молоденький, вот она и расчувствовалась... У нас очень хорошие врачи, – опять повторила она виновато, как будто Николай ее в чем-то упрекал, – у вашего товарища была смертельная рана.
Николай смотрел на неподвижное лицо друга и не мог представить, что его больше нет. С Мишей его связывали не только учеба и партийная работа. Он был очень интересный человек, многое знал от своей мамы – учительницы истории, интересовался, кроме всего прочего, историей Древнего Египта, мечтал поехать туда с археологической экспедицией. «Зачем же ты поступил в наше училище?» – спрашивали его однокурсники, когда в перерывах между лекциями он рассказывал им о пирамидах. Миша всегда уклончиво что-то отвечал. На самом деле он не хотел оставлять в Екатеринославе одну свою маму (отец его давно умер) и так ее берег, что она даже не подозревала о его партийной работе.
Одно время, еще до революции 1905 года, комитет решил проводить на Брянской площади «летучки» – короткие собрания во время обеденного перерыва. Для многих агитаторов приезжать туда днем всего на пятнадцать минут было трудно. Миша взял на себя эту обязанность, незаметно исчезая с какой-нибудь лекции, так что никто из студентов не замечал его отсутствия. Во время следующей перемены около него по-прежнему толпился народ, желающий послушать его рассказ о строительстве Великой пирамиды, архитектором которой, по мнению ученых, был не египтянин, а израильтянин, возможно, даже сам Ной.
Николай договорился, что до похорон тело Миши останется в больнице. Когда он вышел оттуда, на улице было темно. Свернув за угол, он увидел Диму и ребят, которые стояли на том же месте, терпеливо его ожидая. По его лицу они поняли, что произошло самое страшное.
– Миша просил ничего не говорить его матери, – удрученно сказал Николай. – Но как мы скроем, если завтра о его гибели узнает весь город. Дима, возьми эту обязанность на себя, сходи к ней домой, а похороны мы устроим сами.
– У нас нет денег.
– Соберем в училище, – сказал Давид Матевосян. – Беру это на себя. И организацию манифестации. В день похорон надо отменить занятия на всех курсах.
– Хорошо бы еще выпустить листовку, – добавил Николай.
– На что? – с досадой воскликнул Дима, замученный все последнее время поисками денег.
– Попробую через рабочих Яковлевской типографии. Помнишь, как они нам хорошо помогали выпускать «Бюллетень»? Ради такого случая не откажут.
– Из прежних людей там никого не осталось.
– Ничего, найдем, – сказал Николай, с трудом преодолевая подкативший комок к горлу. – Почему так получилось, что охрана проворонила жандармов? Кто за нее отвечал?
– Я отвечал, – сказал молчавший до этого Семен Астахов.
– Значит, с тебя спросим со всей строгостью.
– Жандармы подошли со стороны Ульяновской улицы, там стояли ребята из Коммерческого училища.
– Симанович?
– Он самый.
– Этого товарища нельзя допускать ни к одному нашему мероприятию. Он погубил детей на Кудашевке, теперь из-за него погиб Миша. Предлагаю не только исключить его из партии, но выгнать с величайшим позором.
– Не пори, Коля, горячку, – остановил его Ковчан. – Надо прежде во всем разобраться. Могли быть провокаторы, да и «союзники» не дремлют.
– Меня в данный момент интересует охрана.
– Мы сразу ушли с митинга, там могли быть другие убитые и раненые, – подбавил пороху Давид.
– Если это так, – опять завелся Николай, – надо созвать товарищеский суд, пусть он решит, что с этим Симановичем делать.

*     *     *
Похороны Миши решили устроить в воскресенье, чтобы в них могли принять участие рабочие. Узнав, что нужны деньги, кроме студентов училища, к их сбору подключились сотни людей. Группа студентов, занимавшаяся всеми организационными вопросами, заказала дорогой гроб, катафалк, массу цветов и венков.
Мать Миши настояла, чтобы обязательно прошло отпевание. Рано утром в день похорон гроб был выставлен в Успенском соборе, куда постепенно стекались участники манифестации.
Погода в этот день выдалась хуже некуда: мрачная, с мокрым снегом, сильным ветром. В какой-то момент выглянуло солнце, появилась надежда, что тучи разойдутся, но солнце исчезло, тучи сдвинулись еще плотней. Ветер трепал одежду, бросал в лица колючий снег. Никто не уходил. Наконец батюшка прочитал последние слова заупокойной молитвы, гроб вынесли из храма и поставили на катафалк.
Николай увидел в толпе Богдановича и сказал об этом Ковчану. «Знаю, – сказал удрученно Дима. – Говорят, по всей Ульяновской улице стоят солдаты и казаки, но они не посмеют ничего сделать. Видел, сколько народу пришло? Брось спичку, порох вспыхнет в один миг».
Процессия медленно двинулась в сторону городского кладбища. В ней было не менее 30 тысяч человек. Сразу за катафалком шла мать Миши, еще довольно молодая, красивая женщина, одетая во все черное, с опущенной черной вуалью. Она напоминала Николаю его маму, Елену Ивановну. Он всем сердцем чувствовал, что переживает сейчас эта женщина и что бы испытывала Елена Ивановна, случись такое с ним или с кем-нибудь из его братьев. А Лиза? Эта дуреха сидит у своей тетушки, злится на него неизвестно за что, даже не догадываясь, как ему сейчас плохо.
По плану митинг должен был открыть Николай, но его опередил рабочий с Эзау. Выйдя вперед, он стал говорить о том, что на их заводе нет такого человека, который не знал бы Мишу. Люди ему верили, его смерть для них – большая потеря. За ним стали выходить один за другим рабочие других заводов. Николай опять радовался в душе, что рабочие, вопреки утверждению Кузьмича, не стали пассивными, сохранили боевой настрой, горят желанием продолжать революционную борьбу.
Слушая их выступления, Мишина мама, ничего не знавшая об этой стороне жизни сына, плакала навзрыд. Приставленные к ней студенты поддерживали ее под руки и подносили то и дело к лицу пузырек с нашатырем, чтобы она не потеряла сознание.
Из училища еще никто не выступал. Все время порывался выйти Маковский, но не успевал – его опережали другие. Неожиданно над кладбищем нависла черная туча. Все вокруг потемнело, повалил густой, мокрый снег. Ковчан шепнул Николаю: «Придется заканчивать. Давай последнее слово».
Николай оглядел огромную, молчаливую толпу, в горле его застрял ком. Чтобы не повторяться, он стал говорить о том, что Миша очень любил жизнь, всем интересовался, прекрасно знал древнюю историю и литературу, но главным для себя считал борьбу за освобождение народа от гнета самодержавия. И судя по тому, что сегодня здесь говорили, смерть его не напрасна – она снова объединила всех екатеринославцев. «Это был удивительный человек, – голос Николая задрожал, – трудно представить, что его больше нет».
На поминки он не пошел: не мог смотреть в глаза Мишиной мамы, невольно чувствуя себя виновным в смерти ее сына. С кладбища поехал к Караваеву. Доктор давно, еще до Лизиного ухода, прислал записку, чтобы он срочно к нему зашел.
После роспуска II Государственной думы Александр Львович вернулся в родной город. Хотел работать в Чечелевской больнице, но власти воспротивились этому, опасаясь, что он будет вести там агитационно-просветительскую деятельность. Караваев занялся частной практикой. Но разве можно остановить кипучую натуру доктора? Он возглавил городское научное общество и сам везде, где только можно, читал популярные лекции о медицине и здоровье.
 «Союз русского народа» опять не оставлял его в покое. Первый тревожный сигнал прозвучал в конце сентября. Поздним вечером на него напали около его дома, связали руки, вставили в рот кляп и оставили лежать на холодной земле. Его обнаружили люди, привезшие к нему рано утром больного ребенка.
После этого случая Караваеву постоянно стали приходить анонимные письма с требованием, чтобы он прекратил свои жидо-массонские лекции и убирался из города.
Угрозы Караваеву, особенно ночное нападение, вызывали серьезные опасения за его жизнь. Николай предложил ему выделить для охраны студентов. Александр Львович с возмущением отверг эту затею: «Что я за важная птица, чтобы меня охранять? Пусть видят, что я их не боюсь».
Как Николай и думал, Александр Львович попросил его прийти по поводу нового анонимного письма. На сей раз вместо текста с угрозами доктор обнаружил в конверте лист бумаги, на котором стояла черная печать с черепом и костями. Внизу крупными буквами от руки было написано: «Час настал!»
Караваев нервно ходил по кабинету, обычная выдержка изменила ему.
– Я принял некоторые меры предосторожности, отправил детей к родственникам жены. Она сама не захотела меня оставлять, ее мать тоже тут.
– Вам всем надо срочно уехать. Похоже, это последнее предупреждение «союзников».
– Как же я уеду? Городская дума вот-вот даст добро на открытие Народного дома, предстоит столько дел. И научное общество расширяет работу.
– Я вам предлагал выделить охрану или хотя бы временно ограничить свою деятельность.
– Они все равно не уймутся. У них, как у эсеров, если попал в их список, твоя судьба предрешена, только, в отличие от них, они публично не признают своих терактов.
– Вы так спокойно об этом говорите.
Караваев усмехнулся.
– А что прикажете делать, если на этих бандитов нет управы. У меня к вам, Николай Ильич, большая просьба: если со мной что-нибудь случится, не оставить без внимания это дело. Все для видимости начнут шевелиться, выдвигать версии, а вы, пожалуйста, опубликуйте мои статьи в России и за рубежом. Пусть все знают, кто стоит за моим убийством. Тогда не будет больше сомнений об убийцах Герценштейна и Иоллоса.
Александр Львович вынул из ящика письменного стола толстый пакет: «Здесь десять статей».
Николай ушел от доктора с тяжелым сердцем, сознавая полное бессилье помочь ему.
На улице было пустынно. Резкий ветер перехватывал дыхание, слепил снегом глаза. Из-за угла показались сани. Он остановил извозчика, и, не торгуясь, повалился на скамейку, прикрыв ноги задубевшей полостью.
Этот тяжелый день для него не кончился. Несмотря на поздний час, он уселся за учебники: через неделю предстояли те два экзамена, которые он напросился досрочно сдать. Временами он поднимал голову, прислушиваясь к звукам на улице: ему казалось, что подъезжают сани. Он вскакивал, бежал к окну, надеясь на возвращение Лизы, но там было пусто. Уличный фонарь слабо освещал часть их дома и старый вяз, около которого Лиза ждала его в тот вечер, когда ушла от родителей. Снег завалил всю улицу, повис толстым слоем на проводах, грозя вот-вот их оборвать. Тоска на улице, тоска в душе.
На кухне каждые полчаса отсчитывали время часы «кукушки». Эта была Лизина идея их купить, хотя назойливые крики заводных птиц не давали спать, и на ночь приходилось плотно прикрывать все двери. Зато в другое время дня Лиза не могла нарадоваться на своих милых «кукушечек». Сейчас они мешали ему сосредоточиться. Он остановил маятник, в квартире наступила непривычная тишина. Глаза сразу стали слипаться. Намаявшись за день, он заснул, опустив голову на книгу.
Ему приснился роменский дом. На крыльце стояла Елена Ивановна. Подняв руку к глазам, чтобы не слепило солнце, она смотрела в сторону сада. Там по узкой дорожке, раздвигая ветки цветущих яблонь и вишен, в белом платья шла Лиза. Она шла к дому и улыбалась. Мама тоже заулыбалась и пошла к ней навстречу. Вдруг из-за деревьев выскочили люди с длинными волосами и в черных пальто, схватили Лизу и куда-то потащили.
Николай бросился за ними. Сад кончился и перешел в густой лес. Белое Лизино платье удалялось все дальше и дальше. Он перелезал через поваленные стволы, раздвигал колючие заросли, перепрыгивал через канавы с водой. Одна канава оказалась слишком широкой. Не рассчитав силы, он провалился в холодную мутную воду и пошел ко дну. Пытаясь выплыть наверх, усиленно колотил руками и ногами по воде, но она поднималась все выше и выше, затягивая его в свою глубину. Ему не хватало воздуха, он задыхался…
Тут он проснулся. Кто-то с силой дергал и рвал входную дверь, так что накинутый на скобу железный крючок дребезжал на всю квартиру. Полиция!
На цыпочках он прокрался в прихожую и прислушался. Разговаривали двое: мужчина и женщина, ему показалось, что это Лиза. Он сбросил крючок. Вошла Лиза и, как ни в чем не бывало, заявила:
– Коля, здравствуй, мне срочно нужна твоя помощь.
– Кто с тобой? – недовольно спросил он и оторопел: в прихожую вошли двое мужчин с длинными волосами и в черных пальто, как две капли воды, похожие на похитителей из его сна. Присмотревшись внимательней, в одном из них он узнал Иннокентия, двоюродного брата Лизы.
– Это Арон, а это – Иннокентий, ты его знаешь. Я у него жила эти дни. Он ранен в грудь. Сходи, пожалуйста, за Володей.
– Володя сейчас на дежурстве. Он не сможет прийти.
– Тогда я пойду сама, – решительно сказала она и повернулась к двери.
– Я с вами, – тут же отозвался Арон.
– Хорошо, – согласился Николай, недовольный прыткостью Арона, – я схожу, но не уверен, что Володя придет.
Он помог уложить Иннокентия на кровать, натянул на себя шинель и вышел из дома. Идти было далеко. Разбитый после тяжелого сна, устало шагал по пустынным улицам, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Снег прекратился, только ветер с силой раскачивал деревья. С них падали вниз тяжелые снежные комья.
На вахте у главного входа больницы дежурила незнакомая нянечка, наотрез отказавшая вызвать доктора Даниленко: проси об этом хоть брат, хоть сват или самый важный генерал.
– У него только что была трудная операция, – упрямо повторяла она. – Ему надо отдохнуть.
– Скажите ему, что его ждет брат Николай, он мне очень нужен. Если не позовете, я применю силу.
– А у меня есть свисток, – сказала нянечка, вынула из-за пазухи свисток на веревке и поднесла к губам.
– Милая женщина, – взмолился Николай. – Вы разбудите всю больницу. Позовите, хотя бы медсестру Любу.
– Так бы и сказали с самого начала, – смилостивилась та и послала кого-то за медсестрой.
Удивившись ночному визиту Николая, Люба молча его выслушала и удалилась. Володя появился не сразу, через 20 минут, показавшихся вечностью.
– Что случилось? – спросил он, увидев встревоженное лицо брата. – С Лизой что-нибудь?
Николай отвел его к двери.
– Срочно нужна твоя помощь. Лиза вернулась, с ней двое анархистов. Один – ее брат. Он серьезно ранен.
– Я так и знал, что этим кончится. Ну, Лиза! Втянет она тебя в какую-нибудь историю.
– Пожалуйста, Володя, не трави душу. Этот человек бредит, я думаю, у него началось заражение.
– У меня тяжелый больной после операции, я не могу его оставить.
– Идем, а то этот брат умрет на нашей постели.
Володя тяжело вздохнул.
– Э-э-х! Ну, что с тобой делать? Подожди, схожу за инструментами.
На обратном пути удалось найти извозчика. Когда они вошли в прихожую, Арон сидел там на стуле и, прислонив голову к стене, крепко спал. При стуке двери он вскочил, радостно бросился к Володе:
– Спасибо, доктор, что пришли.
Иннокентий был без сознания, весь горел и бредил... Лиза сидела рядом на стуле, вытирая мокрым полотенцем его воспаленное лицо.
Володя осмотрел рану, осторожно повернул Иннокентия на бок.
– Какие у вас дальнейшие планы? – спросил он Арона.
– Хорошо бы уйти до рассвета.
Володя сразу стал серьезным:
– Все выходят, а ты, Лиза, приготовь как можно больше чистых тряпок, будешь мне помогать.
Николай повел Арона на кухню. На плите закипал чайник. Лиза успела сварить картошку и нарезать все его запасы колбасы. Николаю не хотелось ни есть, ни разговаривать. Он тяжело опустился на стул. Арон с удовольствием принялся за еду. Они сидели друг против друга. Николай рассматривал его крупное, немного вытянутое лицо, серые холодные глаза с надменным взглядом. Одет, как будто собрался в театр: накрахмаленная белая рубашка, высокий стоячий воротник.
Заметив пристальный взгляд Николая, он нахмурился:
– Простите, что вас побеспокоили. Это Лиза предложила ехать к вам... Я растерялся, город знаю плохо.
– Значит, моя жена была с вами?
– Нет, нет. Ее с нами не было, – и осекся.
– Опять кого-нибудь убили? – в голосе Николая прозвучало нескрываемое презрение.
– Вы не имеете права так со мной разговаривать.
– Имею. Вы пришли ко мне в дом, а не я к вам.
Арон усмехнулся:
– Имя Дуплянского вам о чем-нибудь говорит?
– Говорит. Бывший земский начальник и крупный помещик.
– Вот-вот... Человек, который всю жизнь издевался над крестьянами, недаром они прозвали его «кровопийцей». Впрочем, убивать мы его не собирались, это вышло случайно.
– А жена, дети?
– Семью мы не тронули.
– Вы, анархисты, все время идете по крови.
– А вам жаль этого кровопийцу? Не мы, так крестьяне его рано или поздно убили бы.
Лицо Арона перекосилось от злобы, серые глаза налились кровью.
– Да будет вам известно, – хрипло сказал он, – Дуплянский был самый ярый зачинщик еврейских погромов. Вы не знаете, что это такое, а я знаю. Слишком хорошо знаю.
– Кровь за кровь – это не способ борьбы. Вы или кто-то другой убили трех министров, с десяток, а то и больше губернаторов, бросаете бомбы в дома и людей. И что этим добились?
– Мы даем людям надежду на справедливость, только мы – не вы, социал-демократы, ведь вы, как мне известно, соратник Ленина, не религия и ее Бог, у которого все ищут утешение и защиту…
– И при этом гибнут невинные люди. Кажется, ваш Кропоткин говорил: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе». Ваши убийства и грабежи – самый обычный бандитизм, прикрывающийся высокими идеями.
– А вы хотите без насилия уничтожить зло? Раз вы тут вспомнили Кропоткина, то и я сошлюсь на него, хотя для меня он не является авторитетом. «Конечно, плохо, – говорит Петр Алексеевич, – бороться со злом путем зла. Но и не бороться против большого зла меньшим является в свою очередь еще большим злом». Пройдет время, и вы поймете, что мы были правы.
Арон с презрением посмотрел на Николая: гнилой интеллигент. Красиво рассуждает, а сам наверняка ни на что не способен! И что только Лиза нашла в нем? Он вытащил из кармана жилета часы на серебряной цепочке:
– Что-то они долго? Пора уходить.
– Куда же вы дальше?
– На вокзал, а там – к границе.
В коридоре послышались голоса. В кухню вошла Лиза и направилась к умывальнику. Лицо ее было бледное, на лбу дрожали капельки пота.
– Ну, что, как? – бросился к ней Арон.
– Володя вытащил пулю. Сейчас придет, все расскажет.
Володя прошел в ванную. Слышно было, как он тер руки щеткой, пускал сильную струю воды. Арон нервничал, поглядывая на часы. Наконец вода в ванной стихла, появился Володя. Лицо его было уставшее, губы слегка дрожали. Он сел за стол, попросил папиросу. Николай удивился:
– Ты же не куришь?
– В исключительных случаях можно. Считайте, что ваш друг родился в счастливой рубашке, – обратился он к Арону. – Пуля прошла на сантиметр от сердца, застряв в лопатке.
– А почему он без сознания?
– Болевой синдром и крови много потерял. Сейчас он отходит от наркоза, я ему ввел хлороформ. Дело еще в том, что при падении ваш товарищ сломал справа три ребра, любой острый конец может проткнуть плевру, если уже не проткнул. Мне не нравятся его хрипы. Кроме того, на голове у него глубокая рана, тоже, видимо, полученная при падении, внутри черепа могла образоваться гематома. Ему нужен рентген и постоянное наблюдение врача. Почему бы вам не отвезти его домой, к родителям?
– В таком состоянии домой? – растерянно протянула Лиза. – У тети больное сердце, она не выдержит, потом ей было сказано, что Кеша с друзьями уехал в Швейцарию... К другим родственникам? – Лиза задумалась. – Нет, не к кому, и к нам нельзя, отец вообще стал какой-то нервный за последнее время.
– В Екатеринославе и его округе сейчас во всех больницах начнут искать раненых и опрашивать частных врачей, – сказал Володя, – Я предлагаю вам такой вариант: отвезти его в Полтаву. Там в городской больнице работает мой хороший друг хирург Сергей Петрович Боков, кстати, социалист. Я напишу ему записку. И поезд есть подходящий, в 10 или 11.
– Так все серьезно, ведь вы сказали: ему повезло...
– С пулей да, а со сломанными ребрами и легкими – нет... Ему сейчас нужен абсолютный покой. Я не уверен, что он самостоятельно сможет дойти до вагона, да и до Полтавы ехать порядочно. Решайте, мне пора уходить.
– Арон, ты отвезешь Иннокентия в Полтаву, – твердо сказала Лиза и посмотрела на Николая, – а мы его попозже навестим.
– Хорошо, – согласился Арон, прикинув, что у него еще останется время, чтобы встретиться со связным Борисова и передать ему деньги.
Николай пошел проводить брата и заодно поймать извозчика.
– Не торгуйтесь, – напутствовал его Арон, – соглашайтесь на любую цену и обязательно закрытый экипаж.
Уже наступило серое, тусклое утро. Сверху сыпал мелкий снег, на город медленно наплывала молочная пелена тумана. На трамвайной остановке Николай крепко обнял брата:
– Спасибо, тебе, Володька.
– Ты представляешь, в какое они тебя дело втянули: огнестрельное ранение в грудь. А если бы Иннокентий умер? Заставь Лизу завязывать с этими бандитами. Кого-нибудь убили, и теперь их ищут по всей губернии. Вообще Лиза – молодец. Другие при виде крови падают в обморок, а она стойко держалась. Дурная голова не дает дивчине покою.
– Не ворчи, пойду искать извозчика.
– Вечером я к вам зайду.
На улице появились прохожие, шли под зонтами, натыкаясь друг на друга. Извозчики, как сквозь землю, провались. Наконец, он увидел то, что просил Арон, – пароконный экипаж на полозьях, и сразу предложил кучеру приличную сумму.
Пока он отсутствовал, Лиза коротко подстригла обоих друзей. Арон сбрил бороду и усы. Николай достал из шкафа парадные шинели: свою и Сергея и предложил их Арону вместо пальто. Вдвоем они переодели Иннокентия. С красивыми эполетами Горного училища оба анархиста выглядели вполне прилично.
Николай и Арон вывели Иннокентия на улицу и, сказав кучеру, что их друг сильно пьян, посадили его в экипаж. Лиза сбегала домой за пледом, заботливо укутала брата со всех сторон, подложила под голову маленькую подушку-думку. По лицу ее текли слезы. Она без конца гладила Иннокентия по щеке, щупала его горячий лоб. Не в силах смотреть на эту сцену, Николай отошел в сторону. Воспользовавшись этим, Арон взял Лизины руки и долго их удерживал. Лиза боялась, что он, как в прошлый раз у тети Лии, начнет их неистово целовать.
– Лиза... Мы расстаемся и, может быть, надолго... – он стянул с ее правой руки перчатку, прильнул щекой к ладони. – Милая, чудная ...
– Арон, я, кажется, не давала вам повод...
– Не давали. Но вы кого угодно сведете с ума...
Недовольно выдернув руку, Лиза отступила назад:
– Как вы можете, когда такое произошло с ребятами и... Кешей... Вы за него отвечаете. Если с ним что-нибудь случится, я вам никогда этого не прощу.
– Вы несправедливы ко мне, – упрямо сказал Арон, снова взял ее руку и поцеловал несколько раз выше запястья. – Я вам дам телеграмму, когда все устроится. Трогай! – крикнул он кучеру, захлопнул изнутри дверцу, и карета сдвинулась с места.
Только теперь Николай почувствовал, как устал за все это время. Взглянув на Лизу, он увидел на ее лице смущение: она ждала вопросов и упреков. Больше всего на свете ему сейчас не хотелось выяснять отношения, им овладела полная апатия. Он взял со стола учебники и пошел на кухню.
– Коля! – остановила она его в дверях, в голосе ее послышались слезы. – Нам надо поговорить, ведь ты не знаешь, почему я ушла...
– Слишком просто у тебя все получается, – сказал он с горечью, – ушла, пришла, привезла сюда грабителей. Ты себя любишь, Лиза, себя, до других тебе дела нет. Ложись спать, мне надо заниматься, у меня через неделю два трудных экзамена.
– Посидишь со мной немного?
– Хорошо, – покорно согласился он, сам не зная, зачем это сделал. Он помог ей сменить после Иннокентия постельное белье, подождал, пока она разденется, и сел рядом на стул. Лиза взяла его руку, положила под щеку и тут же заснула. Смотря на ее красивое, родное лицо, разметанные по подушке волосы, Николай задавал себе все тот же мучительный вопрос: как она могла с ним так поступить?
Потушив свет, он прошел в кухню, открыл учебник. Глаза слипались. Через полчаса он тоже крепко спал, положив голову на раскрытые страницы.

Глава 7

Не доезжая вокзала, Арон остановил кучера и послал его разузнать обстановку на вокзале.
– Э-э... барин, – заупрямился тот, – мы так не договаривались.
– Иди, иди, получишь сверху столько же.
Недовольный кучер ушел, но быстро вернулся, доложив, что на привокзальной площади и в самом здании полно жандармов, кого-то ищут. Арон приказал ему быстро сворачивать на мост и ехать на ближайшую станцию.
– Гони так, чтобы поспеть к поезду.
– Да какая, барин, сейчас быстрая езда, – опять заупрямился кучер, – смотрите, какой туман, да и лошади с вечера не кормлены.
– Гони, если не хочешь получить пулю в лоб, – Арон угрожающе ткнул ему в спину револьвером. Тот испуганно прикрикнул на лошадей. Развернувшись, экипаж покатил к мосту. Они порядочно отъехали от города, как туман стал таким плотным, что не было видно дороги. Лошади остановились. Арон с тоской думал о том, что они застряли тут надолго. Иннокентий то ли дремал, то ли опять впал в забытье, что-то бессмысленно бормоча.
Неожиданно туман стал редеть. Свинцовые тучи расступились, появилось солнце, осветив дорогу и синевший вдалеке лес. Трудно было представить, что еще минуту назад их окружал сплошной туман. Кучер повеселел, прикрикнул на лошадей, и те, наконец, тронулись с места, уминая ногами мокрый снег.
Арон закрыл глаза. Не хотелось ни о чем думать, только ехать и ехать по этой бескрайней, залитой солнцем степи. Но воспоминания о недавних событиях не давали ему покоя. Перебирая детали ограбления, он видел, что в их действиях был прокол и прокол явный: он не заставил Наума отыскать Дуплянского, живого или мертвого, и не оставил никого у дверей кабинета. Задыхаясь от дыма, они уже ничего не соображали, продолжая долбить проклятущий замок сейфа. Арон вновь ощутил в носу едкий тошнотворный запах гари и свое полуобморочное состояние тогда.
Его размышления прервал извозчик:
– Барин, впереди, кажись, казаки. Повернули к нам.
– Скажи, что мы едем домой проведать больных родителей. Назови какое-нибудь село. Ты тут все должен знать. Мол, пьяные со вчерашнего дня, в дороге еще пили.
Арон вытащил на всякий случай из кармана пенсне в золотой оправе и водрузил на нос.
Подъехало человек десять казаков, усталых, злых от непогоды и пустых поисков. Их лошади нервно перебирали ногами, косясь на привязанные к седлам торбы с овсом. От их боков валил горячий пар. Вперед выехал подъесаул, и, не слушая объяснения кучера, открыл дверь экипажа и приказал пассажирам вылезти на дорогу.
Арон послушно спрыгнул вниз и заплетающимся языком стал рассказывать о студенческой вечеринке, где они с другом перебрали немного лишнего.
– А этот что, спит? Разбуди его, – приказал подъесаул стоявшему рядом с ним казаку.
– Не трогайте его, – умоляюще попросил Арон, – он только что утихомирился, как выпьет, становится сам не свой, замучил нас с кучером.
– Так оно и есть, ваше благородие, – поддакнул кучер, у которого от страха тряслись руки и заплетался язык.
– Ладно, не буди, – нехотя согласился подъесаул, решив, что такие аккуратные, интеллигентного вида молодые люди мало похожи на разбойников. – В такую погоду только спать.
Казаки поехали в сторону Екатеринослава, а кучер, перекрестившись на радостях, стал усиленно погонять уставших лошадей. Погода снова переменилась. Солнце исчезло за налившейся синевой тучей, опять пошел мокрый снег. С крыши экипажа за шиворот Арона протекла вода. Вытащив платок, он с остервенением вытирал шею. Все раздражало и злило его.
Снег уже не шел, а валил такой плотной стеной, что впереди ничего не было видно. Лошади еле тащились, готовые вот-вот остановиться. Без всякого рвения кучер продолжал на них покрикивать и размахивать кнутом. Вдруг перед ними, как приведенье, возник огромный человек. На голове и плечах его лежали сугробы снега.
– Батюшки ты мои, Пресвятая Богородица, – завопил вдруг от радости или удивления кучер, – отец Александр! Али беда, какая приключилась? Да т-пр-пр-у, вы окаянные, – закричал он, еле сдерживая лошадей, которые вдруг со всей силой рванули вперед.
Соскочив с козел, он бросился к человеку, в котором признал священника из села Степелевка. Арон тоже вышел из экипажа, вежливо поклонился батюшке.
– А, Григорий, это ты, – сказал отец Александр кучеру, как старому знакомому. – Красавчик свалился в канаву и утащил за собой сани с досками. Чудом успел соскочить.
Только теперь Арон увидел сбоку от дороги лежавшего коня и перевернутые сани. Они спустились вниз. Задние ноги животного были придавлены полозьями саней и свалившимися с них досками. Втроем они пытались приподнять сани, но это оказалось непосильным делом. Конь хрипел и смотрел на них страдальческими глазами, по его морде текли слезы. Отец Александр не выдержал и закрыл лицо руками.
– Надо его пристрелить, чтоб не мучился, – сказал Григорий. – Барин, у вас есть оружие?
– Сейчас посмотрю у товарища, – сказал Арон и пошел к Иннокентию, у которого должны были остаться в пистолете патроны.
Иннокентий то ли спал, то ли находился без сознания. Арон потрогал его лоб: явно, температура за сорок. Он вытащил у него из кармана шинели браунинг (Лиза – молодец, переложила из его пальто), нашел в нем два патрона. Но кто будет стрелять в несчастное животное? Он лично не собирается. Арон спустился в канаву, держа оружие в руках. Отец Александр посмотрел на него и, не проронив ни слова, полез наверх к дороге.
– Давай ты, – приказал Арон Григорию.
– Эх, вы, господа, нежные какие, а нам что, нам не привыкать облегчать страдания своих кормильцев.
Арон не успел выбраться на дорогу, как за его спиной один за другим прозвучали два выстрела, эхом разнесшиеся по окрестности. Кони Григория испуганно заржали и рванули вперед, но их ловко схватил за уздцы отец Александр. Успокоив их, он подошел к открытой дверце кареты.
– Ваш товарищ болен? – спросил он, вглядываясь в пылающее лицо Иннокентия. – И, кажется, без сознания, не тиф ли?
– Нет, не тиф.
– Позвольте полюбопытствовать, куда вы направляетесь?
– На ближайшую станцию, а оттуда в Полтаву.
– Сейчас туда не добраться, да и казаки со стражниками кругом рыщут, кого-то ищут. Не вас ли?
– Ты, барин, того, не бойся, – засуетился подошедший Григорий, – говори все, как есть. Отец Александр поможет.
– Не знаю, кого они ищут, – недовольно буркнул Арон, – но товарищу моему хорошо бы сейчас в тепло.
– Тогда пожалуйте к нам, тут недалеко. Только, сын мой, должен предупредить вас: у меня долго оставаться нельзя, ко мне урядник любит наведываться. Ночью отдохнёте. Лошади отдохнут, да и погода, глядишь, наладится. А утром Григорий отвезет вас на станцию.
Он легко вскочил на козлы, уселся рядом с Григорием, и оба вскоре покрылись сугробами снега.
Вскоре они въехали в большое село. Дорога все время шла вверх, наконец, в конце улицы показалась церковь, рядом с ней добротный, деревянный дом, откуда тут же, как только экипаж остановился, выбежала матушка Ефросинья и бросилась к ним, проваливаясь в снег и запахивая на ходу овчинный полушубок. Отец Александр соскочил с козел и угрюмо смотрел на приближающуюся супругу. «А где Красавчик?» – спросила она с тревогой. Отец Александр стал ей что-то тихо говорить. Она повернулась к экипажу и внимательно посмотрела на Арона, кивнувшего ей головой.
– Пожалуйте, люди добрые, в дом, – сказала она ласковым голосом.
Григорий и Арон перенесли Иннокентия в небольшую комнату, указанную матушкой, – всю в образах и цветах. Около каждой иконы теплились лампады.
Матушка маленькая, худенькая, в белом платке на голове, ловкими движениями стащила с больного одежду, размотала на груди бинт. Увидев разрез и свежие швы, ничего не сказала и так же ловко, как будто это делала каждый день, смазала рану своей мазью, наложила свежую повязку. Иннокентий в тепле пришел в себя, удивленно рассматривая незнакомую комнату и образа на стенах.
Женщина ласково погладила его по голове и пошла в кухню заваривать лечебные травы.
Арон присел к Иннокентию на кровать.
– Тебе плохо? – участливо спросил он.
– Сейчас лучше. Как мы сюда попали?
– Случайно встретились с батюшкой на дороге. Ты был без сознания, он предложил у него переночевать.
– Я тебя подвел…
– О чем ты говоришь? Все идет, как надо. Ты хоть помнишь, что мы были у Лизы, брат ее мужа вытащил у тебя пулю…
– Помню, но смутно. Значит, Лиза вернулась к мужу. Это хорошо.
Арон недовольно поморщился. К этому мужу он не испытывал никаких симпатий, был уверен, что раз она однажды от него ушла, то когда-нибудь сбежит окончательно.
В комнату, мягко ступая в толстых, вязаных носках, вошла матушка Ефросинья и стала поить Иннокентия горячим отваром.
– Ну вот, – сказала она, радостно улыбаясь, – глаза закрываются. Поспи, милый. Сон все вылечит.
На минуту заглянул священник, без рясы, в простой домашней одежде. Посмотрел на Иннокентия, покачал головой и пригласил Арона к столу. Тот отказался.
– Ну, это, как вам будет угодно! – батюшка недовольно сморщил лоб и приказал супруге подавать на стол.
Но та сначала сняла со шкафа скатанный тюфяк, разложила его рядом с кроватью Иннокентия, застелила бельем и, пожелав Арону спокойной ночи, скрылась за дверью.
Арон с удовольствием растянулся на своем ложе. Совсем недавно ему хотелось спать, сейчас сна не было ни в одном глазу. Поболтать бы с Кешей, да после матушкиных трав он быстро заснул, похрапывая и так иногда вскрикивая, что Арон вздрагивал от неожиданности.
В соседней комнате батюшка что-то горячо разъяснял Григорию. До Арона доносились слова: наделы, хутора, отруби, наверное, обсуждали земельные указы Столыпина. Матушка шикала на мужа, что он разбудит гостей, но, увлекшись темой разговора, тот снова переходил на повышенные тона, и супруга опять терпеливо делала ему замечания. Эта маленькая, худенькая женщина, видимо, имела на своего неугомонного мужа сильное влияние.
«Что за странный этот священник, – размышлял Арон, – состоит под присмотром урядника. Наверное, заделался в социалисты и мутит с амвона свою паству?»
Отец Александр, действительно, был незаурядной личностью. Ни к какой партии не принадлежал, но находился в оппозиции ко всем местным властям: Земскому совету, губернскому начальству, волостному правлению, даже уездному училищному совету, ведя с администрацией и чиновниками вечную войну за правду и справедливость. Был даже случай, когда он столкнулся с законоучителем своей дочери, недовольный тем, как тот преподает детям Закон Божий. Дело дошло до самого архиерея, и отец Александр имел с ним бурное объяснение. В глазах же прихожан он был их единственным защитником от всех властей. Особенно вырос его авторитет, когда он заставил общину отменить свое решение выслать в Сибирь одиннадцать человек за какую-то провинность. «Мало вас полиция и власть донимают, – кричал он на всю площадь, где собрались односельчане, – так вы сами друг друга готовы погубить. Бога побойтесь. Он вам этого греха никогда не простит».
Вся округа ездила к нему со своими бедами. Прочитав какое-нибудь нелепое предписание крестьянину от местной власти, он разражался бранью и посылал от своего имени во все инстанции возмущенные письма. И они делали свое дело: многие решения пересматривались в пользу истцов. Для неграмотного крестьянина он был и защитником, и просто собеседником, который мог толково разъяснить любой вопрос и закон. Полиция его считала не только опасным «оппозиционером», но и бунтовщиком. Урядник Филин докладывал в губернское жандармское управление, что батюшке народ верит, как самому Господу Богу, ему ничего не стоит настроить людей против власти.
Голоса в соседней комнате стихли. Матушка еще раз зашла в их комнату, пощупала Кешин лоб и довольная, что жар спадает, перекрестилась перед висевшей над его кроватью иконой Богородицы, чем-то напоминающей Лизу, – вот до чего Арон дошел, что Лиза ему везде мерещится, даже в образе Божией Матери. Затем матушка перекрестила Кешу и тихо зашептала над ним: «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…»
Арон закрыл глаза. Перед глазами выплыла картина из его далекого детства.
…Чудесное весеннее утро. За окном все белым-бело от цветущих яблонь. Он лежит с высокой температурой на кровати около окна, слушая, как в саду разговаривают мать с отцом. Отец собирается посадить новые саженцы слив, мама дает ему советы. Приподнявшись на подушке, Арон видит их обоих: молодых и счастливых. Отец – высокий, широкоплечий, с большой копной черных кудрявых волос и такой же кудрявой бородой. В руках у него лопата и тяпка. Мама – стройная, красивая, в легком сиреневом платье, озабоченно рассматривает ветки посаженной в прошлом году груши, которая не хочет почему-то цвести. Рядом с ней вертится его маленькая сестренка Лея. Лее строго-настрого запрещено заходить в комнату к брату, у которого страшная болезнь «скарлатина». Дав указания отцу, мама входит к нему в комнату, садится рядом на стуле, ласково гладит по щеке. Арон до сих пор помнит, какая у нее была мягкая, нежная кожа на руке, пахнущая земляничным мылом.
Вечером приходил отец, тоже садился рядом на стул и заставлял повторять за собой слова молитвы.
– Фима, – волновалась мама, – у Арона температура, ему нужен абсолютный покой.
– Покой дают только молитвы, – отвечал отец, который иногда бывал очень настойчивым.
– Ты можешь почитать их один…
– Ты тоже иди почитай их в своей комнате, – повышал голос отец, недовольный вмешательством мамы, – и да услышит Всевышний обращенные к нему наши общие молитвы.
Арон тогда не знал, что его жизнь висела на волоске, и врач сказал родителям, что положение их сына безнадежно. Он дал совет усиленно молиться Богу: «Молитесь, может быть, он смилуется над вашим сыном». Два раза к нему приходил сам раввин, тоже читал молитвы и гладил по голове.
Через две недели болезнь отступила, вскоре он мог уже с друзьями гонять мяч на пустыре и играть в чехарду. Отец все время повторял: «Благодари Бога». И он любил этого Бога, читая каждый вечер с отцом длинные молитвы. Однако ни Бог, ни молитвы не смогли спасти его семью от людей, которые однажды ночью ворвались в их дом, отца убили, мать и маленькую сестренку вытащили на улицу и издевались над ними, пока те не замолкли. Он уцелел чудом, спрятавшись в бочке, где отец мешал с землей навоз для удобрения. То же самое творилось у соседей. Все дома и лавки на их улице горели. Ему никогда не забыть вопли и крики обезумевших от страха людей.
Напрасно он тогда просил у Всевышнего помощи и воздевал руки к небу. Небеса молчали. С тех пор он возненавидел Бога, выбросил из головы все молитвы и забыл дорогу в синагогу. Остались одна злость и желание мстить, особенно власти, которая не может или не хочет защищать еврейский народ от насилия других сограждан.
У Арона выступили слезы. Он давно не плакал, никого не жалел и не любил, хотя в его жизни было немало увлечений и женщин, с которыми он заводил недолгие романы. Последний из них был с Люсей Янкелевич, сестрой его университетского товарища Якова Янкелевича. Хорошенькая, милая девушка, страстно в него влюбленная. Прогулки по Крещатику, поцелуи в последнем ряду кинотеатра, застывший в ее глазах немой вопрос: ты меня любишь? Нет! Люсю он никогда не любил. Легкое увлечение, не больше. Лиза – другое дело. Его буквально обожгла ее красота. И характер – дерзкий, упрямый, необузданный, такой же, как у него самого. Она – единственный человек в этом мире, которого он не хотел бы потерять.
И обратившись к висевшей над кроватью иконе Богородицы, удивительно похожей на Лизу, он стал ее просить взять эту еврейскую девушку под свое покровительство, защитить от всех напастей и бед.
 


Глава 8

В Екатеринославском жандармском управлении о нападении на дом Дуплянского и его убийстве узнали только утром следующего дня. Приняв рапорт урядника, дежурный офицер Тиняков немедленно направил в имение три взвода казаков и сам срочно выехал на место. Допрос свидетелей ничего не дал. Все крестьяне повторяли в один голос, что прибежали на пожар, когда горел весь дом, лиц грабителей в темноте не разглядели. Один только перепуганный насмерть конюх смог вспомнить, что люди, забравшие из конюшни лошадей, были в черных пальто и с длинными волосами.
– Почему вы сразу не организовали погоню? – допытывался офицер у урядника и старосты.
– За дымом никого не видели, – изворачивался урядник. – Потом, когда конюх сказал, что они взяли лошадей, собрали людей и бросились за ними, так они уже скрылись.
– А ночные сторожа, – набросился Тиняков на старосту, – те где были, тоже ничего не видели и не слышали?
– Не могу знать, ваше высокоблагородие, – дрожащим голосом отвечал староста, попавший в ужасное положение: накануне убийства, в пьяном виде, он говорил своим товарищам, что должен Дуплянскому огромную сумму денег, и этого кровопийцу давно пора прикончить.
– Отдам всех под суд за пособничество грабителям, – пригрозил Тиняков старосте и уряднику, приказав их отправить в город, и вместе с ними сторожей, дежуривших в ночь происшествия. Крестьянам же сказал, что завтра пришлет в село следственную комиссию.
Богданович пришел в ярость, когда узнал, что в селе по горячему следу не было предпринято никаких мер. Пособничество крестьян бандитам привело к тому, что в лесах губернии развелась масса разбойничьих шаек, державших в страхе все население. Однако показания конюха о том, что нападавшие были в пальто и с длинными волосами, наводили на мысль, что это были не лесные разбойники, а революционеры и, скорее всего, анархисты, возможно, даже те, кто ограбил почту в Верхнеднепровске. Только здесь они изменили свою тактику, действуя без бомб, зато и потеряли двух людей.
В 12 часов он поехал на прием к губернатору, доложил ему о случившемся в Хворобах, заверив, что приняты все необходимые меры для поиска грабителей, и вернулся в управление. Около кабинета его ждал поручик Нейман.
– Новости есть от Тинякова, Николай Глебович?
– Пока нет. Очень сильный снег. Казаки вернулись обратно. На вокзале и ближайших станциях установлено круглосуточное дежурство. Из-за снегопада поезда застряли в Верхнеднепровске.
– Там бандиты и сели.
– Вряд ли, там все дороги перекрыты...
– Как вы думаете, поручик, кто напал на Дуплянского?
– Трудно сказать, могут разбойники из банды Плетнева, те, что ограбили недавно соседнее с Дуплянским имение Федякиных, могут и крестьяне. В Хворобах Караваев недавно открыл библиотеку-читальню, туда зачастили агитаторы. Урядник сообщал о выступлении там людей, призывавших к вооруженному восстанию и свержению самодержавия.
– Караваев обещал, что библиотеки открываются только в просветительских целях, никакой революционной пропаганды в них не будет.
– На местах, видимо, думают по-другому, да и, кроме Караваева, много желающих просвещать народ. Я приказал арестовать библиотекаря и доставить сюда.
– А урядник? Почему он не задерживает смутьянов, выступающих с такими речами?
– Говорит, что они каждый раз успевают скрыться.
Полковник встал и заходил крупными шагами по кабинету.
– Так вы считаете, что Дуплянского убили бандиты, а мне кажется – анархисты. Пальто, длинные волосы… После создания своего боевого отряда они усиленно ищут деньги. Жена Дуплянского заявила, что у мужа в сейфе лежала солидная сумма на покупку лошадей. Деньги исчезли. Откуда анархисты узнали об этой покупке? Впрочем, может быть, это и не они.
Оставшись один, Богданович еще некоторое время походил по кабинету, постоял у окна, наблюдая, как дворники на проспекте усиленно скребут лопатами, очищая от снега мостовую и тротуар. Двое казаков, стоявших на карауле у ворот управления, покрылись снегом, их высокие шапки качались, как верхушки елей.
Он достал из верхнего ящика стола папку с надписью «Анархисты. № 3». Пока папка была тонкой. В ней лежали донесения, собранные агентом под кличкой «Ленин». Кличка была не случайной. Агент – Бенцион Моисеев-Мошков Долин, имел такую же большую, лысую голову, как известный большевик Ленин (Ульянов), отличался умом и изобретательностью и, что особенно ценно, у него повсюду были свои личные осведомители. Зато и зарплату получал в три раза больше, чем остальные. Ему удалось выявить значительную часть екатеринославских анархистов, правда, пока не ясно, кто из них входит в боевой отряд Борисова.
Богданович читал список с карандашом в руке и вдруг замер: Лиза Фальк, дочь архитектора Фалька! Так и не угомонилась после его беседы с отцом. Продолжив чтение, он снова остановился: Николай Ильич Даниленко. Этот-то как сюда попал? Всегда был социал-демократом и до сих пор числится таковым у них и в Полтавском губернском жандармском управлении, к которому относится по месту проживания в Ромнах. Неужели это Фальк перетащила его в свою группу? Возмутительно, что Харьковская судебная палата, куда было передано дело обоих братьев Даниленко о гектографии подпольной литературы, до сих пор не рассмотрела его, а ведь с того времени прошло больше двух лет. Вот почему эти преступники чувствуют себя безнаказанно, продолжают заниматься политическими делами и переходят из одной партии в другую.
Богданович взял другую бумагу – донесение из Парижа от заведующего заграничной агентурой Аркадия Михайловича Гартинга. Оно было особенно важным: его агенту Иосте удалось войти в тесный контакт с одним из связных Борисова и узнать путь транспортировки нелегального груза из-за границы в Россию.
Иван Петрович не поленился встать и подойти к карте Западной Европы. Вот этот путь: Женева, Вена, Черновцы, пограничные села Мельница, Окопы, Подгородок, железнодорожная станция Ларга. Последний отрезок пути проходит через бессарабский город Хотин. Проезд через него, по мнению курьеров, является самым опасным. Анархисты платят крестьянам огромные деньги, причем и с той, и другой стороны те рады им помогать, так как живут очень бедно и ненавидят жандармов. Мало того, уверен Иоста, жандармы тоже получают немалые деньги: до сих пор на этом маршруте никто из анархистов не задержан.
Ответственным за транспортировку груза является Наум Тыш, проживающий сейчас в Киеве. Тыш разработал маршруты доставки груза по городам юга России, снабжая боевиков оружием и литературой. Груз укладывают в дорогие заграничные чемоданы. Его сопровождают хорошенькие, модно одетые девушки, которых трудно в чем-либо заподозрить.
Эти сведения Богдановичу подтвердил начальник Киевского охранного отделения Кулябко, получивший их в свою очередь от своего агента Дмитрия Богрова.
 Этот Богров, сын богатого еврея, состоит в киевской группе анархистов и снабжает Кулябко ценной информацией, позволяющей время от времени производить в городе аресты, а недавно и вовсе разгромить всю анархистскую группу.
Богров подтвердил информацию Иосты о том, что в начале сентября в Киев прибыло несколько человек во главе с Генрихом Сандомирским. Они намерены собрать новую группу, провести в Киеве Всероссийский съезд анархистов и привлечь людей в отряд Борисова. Но ни Иоста, ни «Ленин», ни Богров до сих пор не продвинулись в поисках участников ограбления почты в Верхнеднепровске.
… В дверь постучали. Вошел поручик Нейман.
– Господин полковник. Из Хворобов прибыл посыльный. Есть интересные новости. В кабинете Дуплянского обнаружены два трупа, они сильно обгорели, судя по остаткам одежды и пуговицам, один из них является студентом Киевского политехнического института.
Иван Петрович так и подпрыгнул:
– Что я говорил, революционеры! Срочно послать депешу Кулябко, пусть выяснит, кто в этом институте пропал за эти дни, хотя форма может быть и чужой…
Нейман в руках держал папку.
– Что-нибудь еще?
– Депеша от Трусевича. Простите, что не дал сразу, мне показалось сообщение посыльного более важным.
– Правильно сделали.
Богданович быстро пробежал телеграмму. Директор департамента сообщал, что в связи с усилением террористической активности анархистов на юге России в Екатеринослав командируется начальник Харьковского жандармского управления подполковник Попов. Он будет координировать работу всех охранных отделений. Ивана Петровича покоробило, что назначили не его, а Попова, его товарища по учебе в Петербургском университете.
– Что-нибудь серьезное? – спросил Нейман, видя, как полковник недовольно хмурится при чтении.
– По делу боевого отряда анархистов-коммунистов назначен ответственный – харьковский подполковник Попов. Видимо, на днях он приедет сюда. Свяжитесь, пожалуйста, с губернатором. Пусть ему подготовят номер в лучшей гостинице, и выделите ему человек пять в помощники.
Взгляд его упал на список с фамилиями екатеринославских анархистов. Он передал его поручику.
– Николай Глебович, проследите еще раз, чтобы за этими людьми было установлено тщательное наблюдение. Не сомневаюсь, что все и так сделано должным образом, но все-таки... Я знаю, какой дотошный во всем Попов.

Глава 9

В отношениях Николая и Лизы пробежала трещина. Николай не мог простить ей ухода из дома, расценивая его как самое настоящее предательство. Больше недели они не разговаривали и отдельно спали. По вечерам он нарочно долго сидел за учебниками в кухне, ждал, когда она заснет, сам ложился на диване. Утром старался встать первым, готовил завтрак и уходил из дома, когда Лиза еще спала. Он видел, что она страдает, слышал, как она плачет по ночам, но не мог ей уступить: у нее характер, и у него тоже характер, он не позволит обращаться с собой, как с игрушкой, вить из себя веревки. В любом другом случае он сам пошел бы на уступки, все простил бы, но не этот поступок.
Лиза первой не выдержала.
– Коля, – окликнула она его однажды, когда он на цыпочках пробирался к дивану, – хватит валять дурака, иди сюда. – Она взяла его за руку и потянула к себе. – Давай поговорим, так больше не может продолжаться. Я сознаю свою вину и сама себя достаточно наказала.
Он присел на край кровати.
– О чем нам с тобой говорить? Я был уверен, что у нас с тобой полное взаимопонимание, верил тебе, как самому себе. А ты, оказывается, пока я тебя здесь ласкал и целовал, думала о том, как от меня уйти и больней наказать.
– Плохо же ты меня знаешь: я на это не способна. Все произошло спонтанно, когда я прочитала письмо твоих родителей. Я была неправа, но и ты меня пойми: мне стало обидно, что они так ко мне отнеслись.
– Не надо было им писать, я тебя предупреждал...
– Я им не писала.
– Тогда откуда они о тебе узнали?
– Не знаю…
– Ты, правда, в Ромны не писала?
– Нет. Мне, Коля, тогда пришла мысль, что ты им обо мне написал что-то очень плохое, ну…о том, что я…я… , и они так отреагировали…
 Она так и не смогла сказать вслух о том, что ее мучило, Николай сам догадался.
– Что ты говоришь, Лиза, – он взял в руки лицо девушки, пытаясь рассмотреть в темноте ее глаза. – Неужели ты всерьез могла так подумать?
– Да! – она вырвалась из его рук и уткнулась в подушку.
Он притянул ее к себе, целуя в мокрое от слез лицо.
– Все равно, ты не должна была так поступать, мы могли все спокойно обсудить.
– Я сама мучилась и переживала все эти дни. Я ждала тебя…
– А то, что я мучился, тебе было все равно?
– Нет. Но я не могла переступить через свою обиду.
– Значит, если бы не ранение Иннокентия, ты до сих пор там сидела?
– Да, но умерла бы с горя...
– Какой же ты еще ребенок, глупый, неразумный и ужасно упрямый.
– Значит, мир? – обрадовалась Лиза. – Пойдем завтра к нашим, они очень переживают за нас.
Николай хотел тут же серьезно поговорить с ней о том, чтобы она бросила, наконец, своих анархистов, но она выглядела такой счастливой, и он оставил ее в покое.

*     *     *
Долгое время Лиза ни с кем из группы не общалась и даже не знала, в курсе ли они того, что произошло с Кешей и остальными товарищами, участвовавшими в ограблении Дуплянского. Однажды она забежала к Пизовым. Софья была в гимназии. Евгения Соломоновна сказала, что они все знают от Сережи Войцеховского, который поддерживает связь с Борисовым.
– Здесь, Лиза, затеваются такие дела. Борисов организовал боевой отряд, ищет надежных людей. Из Женевы приехал Николай Рогдаев, опять восстанавливает группу. Я сама многого не знаю. К тебе должна прийти домой Ита, она введет в курс дела.
– Домой! Я бы этого не хотела, у вас с ней нельзя встретиться?
– Нет. Борисов приказал строго придерживаться конспирации.
– Кеша мне рассказал об отряде. Не знаю, смогу ли я Борисову чем-нибудь помочь. Для терактов я не гожусь. И вообще у меня с мужем недавно была крупная ссора, только что помирились.
– Помнишь, я тебе как-то говорила, что мне страшно за всех вас, сейчас я совсем потеряла покой. Сережа – чуть ли не главный помощник у Борисова. Софьюшка, наконец, пришла в себя, у них что-то с Сережей выстроилось, и – на тебе, они опять занялись опасными делами. То она за Иваном готова была идти хоть на край света, теперь повторяется та же самая история с Сережей. У меня предчувствие, что вся эта затея с новым отрядом плохо кончится.
Евгения Соломоновна печально посмотрела на Лизу, та не выдержала и обняла ее.
–– Евгения Соломоновна, старайтесь не думать о плохом.
– Да, вот еще что, Лиза, Сережа давно просил тебе передать, если ты зайдешь. Большевики заняли у нас крупную сумму денег, и все время переносят сроки возврата. Попроси через мужа, чтобы они срочно их вернули.
– Хорошо, я передам Коле.
Теперь она с тревогой прислушивалась к шагам на лестнице, ждала Иту, опасаясь, что та придет вечером, когда возвращается Николай. Так оно и случилось. Это было в одну из сред, когда у нее не было занятий с учителями музыки. Николай не поехал в Чечелевку, и они решили выбраться хоть раз в кино. Пошли на последний сеанс и вернулись домой около двенадцати. Только они сели ужинать, как раздался длинный звонок. Встревоженный Николай пошел открывать дверь и крикнул из коридора: «Лиза. Это к тебе!»
Иту было не узнать: красивая, элегантная женщина, в длинной узкой юбке, меховой шубке и черной шляпке под вуалью. Николай пригласил ее поужинать вместе с ними, но Ита сказала, что ей надо сначала поговорить с Лизой. Они прошли в комнату. Спустив шелковый чулок, Ита вытащила из самой глубины сложенный листок и дала его Лизе прочитать, чтобы сразу ввести в курс дела. Это было «Заявление о создании «Боевого Интернационального отряда анархистов-коммунистов». Лиза быстро пробежала его.
– Я уже знаю об этом. Но чем я смогу помочь?
– Основная база отряда будет тут, в Екатеринославе. Борисову нужны связные. Войцеховский посоветовал обратиться к тебе. С тобой будем связываться или я, или Хана, есть такая девушка, которая выполняет поручения Сергея, когда он живет в Одессе.
– А ты где сейчас живешь?
– Везде, – ухмыльнулась Ита, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки.
Она огляделась по сторонам, подошла к окну, подожгла листовку и выбросила пепел в форточку. Лизе это не понравилось: запах жженой бумаги пошел в кухню, Николай, наверное, кипел там от возмущения.
– Ну, как, – спросила Ита, вернувшись на место, – согласна?
– Хорошо. Только я не хочу, чтобы эти встречи проходили у меня дома и об этом знал мой муж...
Ита опять спустила чулок и вытащила из глубины фотографию Ханы.
– Запомнила? У нее на подбородке в самом центре крупная родинка, так что ни с кем не спутаешь. Хана будет встречать тебя на улице. Борисов нам не разрешает заходить в дома, только в исключительных случаях, как сегодня. Ты ни на минуту не оставалась одна. Значит, я передам Борисову о твоем согласии?
– Да, – сказала Лиза, надеясь, что Ита теперь уйдет. А та прошла в кухню, уселась пить чай, затеяв с Николаем нудный спор об эмансипации женщин (было о чем говорить, на ночь глядя). Николаю это надоело, и он сбежал в комнату.
– Он у тебя всегда такой?
– Какой такой?
– Серьезный!
– Человек устал после работы, а ты к нему пристала со своими глупостями.
– Мне интересно было узнать мнение по этому вопросу большевика.
Лиза рассердилась на нее и за разговор об эмансипации, и за большевика, но не подала вида. Она боялась, что Ита останется у них ночевать. Однако у той был куплен билет на трехчасовой поезд на Киев, и вскоре она ушла.
Лиза на цыпочках подошла к кровати. Николай спал или делал вид, что спит. Она обняла его и прижалась головой к его спине, думая о том, что завтра опять предстоит неприятный разговор. Утром он не стал ей ничего говорить, применив свою тактику молчания, что для нее было просто невыносимо, особенно, когда он проходил мимо нее, как неживого предмета, как будто ее здесь не было, – так обычно делал Григорий Аронович.
– Коля, – не вытерпела Лиза. – Ты говорил, что мы должны доверять друг другу, и все спокойно обсуждать.
Хмыкнув, он удивленно посмотрел на нее, однако Лиза продолжала с энтузиазмом.
– Я хочу с тобой поговорить о своих товарищах. Только, пожалуйста, не перебивай меня. Ты всегда требовал, чтобы я с ними порвала. Я не могу этого сделать, я с ними связана давно, это близкие мне люди, в конце концов, это мой выбор. Ты выбрал марксизм, я – анархизм. Я же от тебя не требую, чтобы ты бросил своих друзей и перестал общаться с Димой Ковчаном. Твоя работа, выступления на митингах так же опасны, как дела моей анархистской группы.
– Ты не права, вы – террористы, анархистов чуть не каждый день казнят пачками.
– А сколько ваших отправили после революции на каторгу, да и вы с Сергеем находитесь под следствием. А Миша Колесников? Вы рядом стояли на трибуне, могли убить тебя, а не его. Коленька, я не хочу тебя ни в чем обманывать. Даю слово, что не буду ходить на митинги и собрания, но я хочу оставаться в группе и обещала выполнять разные поручения.
– Что значит разные?
– Пока не знаю, но не опасные.
– Не опасные. Таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое поручение может оказаться опаснее самого крупного. Теперь я хорошо понимаю твоих родителей, почему они так о тебе беспокоились. Я бы сейчас сам приставил к тебе Зинаиду.
– Потому что вы все смотрите на меня как на свою собственность, а я – личность...
– Ты – женщина, хрупкая, беззащитная, тебя каждый может обидеть. Мне за тебя страшно.
– А мне страшно за тебя, когда вы куда-то с Димой уходите. Я тебе говорила, что никогда не сплю, когда ты исчезаешь по ночам, все время подхожу к окну, плачу.
– Делай, что хочешь, – сказал Николай, сраженный такой убедительной аргументацией и не желая больше конфликтовать с ней, – только выполняй, что обещала.
– Коля... Ваши товарищи брали у нас деньги взаймы, срок их возвращения давно истек. Ты можешь поговорить с комитетом?
– Нет, уж, Лизонька, – он столько вкладывал в это слово нежности, что у нее каждый раз сладко замирало сердце, – в этом меня уволь. Я отказал Ковчану, когда он хотел через тебя занять эти деньги, и сейчас ничего делать не буду. Решайте все сами, без посредников.
Вечером перед тем, как ложиться спать, Лиза достала из шкафа бархатный футляр, вытащила оттуда золотой медальон на цепочке, раскрыла его и показала Николаю вложенную туда свою фотографию.
– Я купила два одинаковых. Себе с твоей фотографией я уже повесила, – она расстегнула на блузке пуговицы и вытащила оттуда такой же медальон, – теперь ты надень с моей фотографией. Это наши талисманы: пока они есть у нас, мы всегда будем вместе.

Глава 10

Вскоре на улице к ней подошла Хана – маленькая, худенькая девушка, совсем еще подросток, и уже молодая мама: где-то в Переяславе у родителей жила ее двухлетняя дочь. Хана сказала, что должна ей передать поручение Борисова. Лиза сразу разволновалась. Хана ласково положила ладонь на ее руку и улыбнулась, как будто знала ее много лет.
Гибель Наума Марголина нарушила план Борисова оборудовать в его квартире лабораторию для производства бомб. Похоже, что сыщикам пока не удалось выйти на след Наума – он перед ограблением сообщил соседям, что уезжает к жене в Америку, которая там жила лет пять с их маленьким сыном. Борисов просил Лизу проследить за домом и квартирой, не вертятся ли там вокруг шпики.
– Особенно не трудись, иногда прогуливайся по этой улице и замечай все, что там происходит.
Хана сказала, что она уже два дня в Екатеринославе и занималась тем, что изучала маршруты Лизы от дома к гимназии и родителям.
– Муж у тебя симпатичный, – сказала она с какой-то грустью.
– А твой где?
– Отец Машеньки? Погиб в Сибири, еще до ее рождения. Мы с ним бежали из ссылки, он в дороге заболел и умер.
– А Борисова когда-нибудь можно будет увидеть? – спросила Лиза, чтобы переменить грустную тему.
– Подожди немного, – улыбнулась Хана. – Сергей скоро приедет в Екатеринослав, соберет весь актив, а если не весь, то тебя обязательно пригласит, он же должен знать в лицо человека, кому передает свои ответственные поручения.
Через неделю Хана встретила ее по дороге в гимназию, сделав незаметный знак рукой, чтобы Лиза следовала за ней. Они дошли до городской библиотеки, где когда-то перед анархистами выступал Мишель Штейнер. Хана быстро юркнула в подъезд. Лиза подождала пять минут и вошла вслед за ней.
В вестибюле стояла Мария Завьялова. Увидев Лизу, она, как и в прошлый раз, очень удивилась. Лиза обратила внимание, что у нее красивые серые глаза, пышные светлые волосы, уложенные в большой узел на затылке. Часть волос выбилась из прически, падая непослушными прядями на плечи. Лиза поздоровалась с ней и стала расстегивать свою шубку. «Идемте наверх, – сказала Мария, – там разденетесь», и повела Лизу на второй этаж. Не доходя до читального зала, свернули в комнату, где до самого потолка тянулись полки с книгами. Между ними оказалась незаметная дверь в другую комнату с такими же бесконечными стеллажами. Неприятно пахло сыростью. «У нас недавно крыша провалилась, – объяснила Мария, – замочила верхние полки, поэтому здесь такой запах».
Еще один узкий коридор, – и они очутились в небольшой комнате. За круглым столом с зеленой бархатной скатертью сидели Коля Рогдаев, Сережа Войцеховский, Соня Пизова, Хана, еще человек пять из их группы и незнакомый молодой человек с такими умными и живыми глазами, что Лиза сразу поняла: это и есть Борисов.
Сергей тут же встал, назвал свое имя и протянул Лизе руку. Пожав ее, она почувствовала крепкую мужскую ладонь. И вообще от всей его фигуры, гордо посаженной головы, высокого лба и резко выдающегося волевого подбородка так и веяло силой и решимостью.
Завьялова сразу ушла. Борисов без лишних слов поднялся со своего места, обвел всех внимательным взглядом и стал говорить о том, что дела в отряде продвигаются крайне медленно. В Екатеринославе они потеряли конспиративную квартиру (там жил Марголин), где собирались оборудовать лабораторию для производства бомб. Сейчас с этой целью арендован дом на окраине города в поселке Шляховка. Кроме лаборатории, там будут находиться склад бомб и типография. Лабораторией он занимается сам лично, а вот с типографией надо вопрос решать как можно быстрей.
Он спросил, у кого по этому поводу есть соображения. Войцеховский предложил сделать налет на Яковлевскую типографию, взять там все, что нужно. Он сам берется за это дело. Борисов одобрительно кивнул головой. Рогдаев обещал написать тексты, заняться их печатанием и распространением по другим городам. На самом деле они с Войцеховским давно, еще до Борисова обсудили вопрос с «эксом» типографии, но руки до нее пока не дошли.
– Люди для этого есть?
– Найдутся, – холодно сказал Рогдаев. Он был недоволен тем, что Борисов, не посоветовавшись с ним, поручил ограбление Дуплянского Могилевскому. Все деньги ушли в счет отряда, а у них, в Екатеринославе не было ни копейки. Несколько предпринятых им небольших «эксов» окончились неудачей и арестом людей. Борисову, да и ему самому хотелось, чтобы все задуманные ими дела осуществлялись быстро, однако на практике выходило совсем по-другому. Полиция не давала шагу ступить.
Борисов обсудил еще ряд вопросов, сказал, что сейчас уезжает в Киев, оттуда – в Одессу. В Екатеринослав вернется через месяц, и они снова соберутся, чтобы обсудить дела. На прощанье он обошел весь стол и каждому пожал руку. Взглянув ему в лицо, Лиза увидела отсутствующий взгляд: он думал уже о чем-то другом.
В коридоре Борисова ждала Мария и повела к запасному выходу. Перед дверью из последней комнаты с подшивками газет и журналов, они остановились. Мария вопросительно посмотрела на него.
– Машенька, – ласково сказал Сергей, беря ее за руку. – Спасибо за то, что откликнулись на мою просьбу и приютили нас здесь.
– Вы же знаете, Сережа, я для вас готова на все.
– Это напрасная жертва...
– Сережа, вы меня больше не любите?
– Люблю, очень люблю, но вы видите, какие мы здесь затеваем дела. Вы теперь далеки от политики, осуждаете анархизм, к чему подвергать себя опасности.
– Мне плохо без вас.
– Сейчас не время для этого, Машенька, милая моя. Вы меня только мучаете этим.
Он взял обе ее руки, прильнул к ним губами и, ничего не сказав, вышел, тихо прикрыв дверь.
Уткнувшись головой в стену, Мария заплакала, но быстро взяла себя в руки и пошла в комнату к оставшимся товарищам, чтобы проводить их к выходу. Лиза заметила ее красные глаза, увидели это и все остальные. Когда они стали спускаться по лестнице, Хана шепнула ей, что Мария – старая знакомая Сергея, и не только.
– Она его любит?
– И очень давно. У них любовь, как в романах. Так говорят. Ну, все, подруга, прощай, – сказала Хана и первой выпорхнула за дверь.
Оставшись одна, Лиза подошла к Марии и, чтобы как-то ее утешить, сказала, что она когда-то пела здесь на литературном вечере и с удовольствием выступит еще, если ее пригласят.
– Я вас помню, – довольно неприветливо ответила та, – помню и на встрече с Мишелем Штейнером. Зачем вам это надо?
Лиза нахмурилась, ее доброжелательность мигом улетучилась. Мария поспешила сгладить свою бестактность:
– Спасибо за предложение. Мы обязательно пригласим вас на какой-нибудь вечер.
«Да, уж, пригласите, – думала Лиза, бегом направляясь в гимназию, чтобы успеть к третьему уроку, – так вам и нужны на просветительском вечере анархисты».
Борисов в это время спешил к вокзалу: через полчаса отходил поезд на Киев, где сегодня вечером открывалась конференция анархистов-коммунистов. Настроение у него было плохое. Были три обстоятельства, которые его сильно беспокоили. Первое – отношения с Марией, которые тянутся несколько лет. Она его осуждает за то, что он стал анархистом, но продолжает по-прежнему любить. Видеть ее глаза, наполненные слезами, невыносимо. Он надеялся, что после нынешнего объяснения она, наконец, поймет, что ему сейчас не до нее: он занят новым, очень опасным делом.
Второе обстоятельство связано с конференцией и Сандомирским. Всероссийский съезд провести в Киеве не удалось из-за малочисленности анархистских групп в России, решили ограничиться конференцией. Товарищи из «Интернационала» настаивали обсудить на ней вопрос о «Боевом интернациональном отряде». В этом не было никакой необходимости. Он сам объездил все нужные города и везде нашел поддержку. Для того чтобы не обострять отношений с женевской группой, он согласился выступить на конференции, но в Киев ехал в основном из-за Сандомирского.
Герман, надо отдать ему должное, сумел с помощью Дубинского, Тыша и старых товарищей собрать в Киеве новую группу. Однако вместо того, чтобы настроить ее на серьезную террористическую работу, занялся непонятной глупостью: рассылает всем высоким чинам города письма за вымышленными подписями с требованием «прекратить преступную деятельность служения государству». Неужели он не понимает, что этим озлобляет полицию и вынуждает ее ужесточать репрессивные меры?
Тыш давно ему говорил, что в группе завелся провокатор: время от времени идут аресты людей, а один из самых близких друзей Сандомирского Дима Богров замучил их расспросами, куда исчезли Могилевский, Рывкинд и Шелест. Когда ему сказали, что они выехали в Швейцарию по срочному делу, потребовал дать их женевский адрес: они ему зачем-то понадобились. Кто этот Богров, сыночек самого богатого еврея в Киеве, неизвестно зачем затесавшийся в их ряды?
Люди, люди, люди! Их везде не хватает. Тышом он доволен. Оружие в группах есть и будет еще. Осталось наладить массовое производство бомб, и это уже вполне реальное дело. Из Рославля в Екатеринослав, по протекции бывшего большевика Евгения Ивановича Маклакова, приехали два специалиста: Алексей Коновалов («Дядя») и Михаил Минц.
Тыш, Александр (Абрам) Гроссман, Рогдаев, Войцеховский, Ольга Таратута, Эрделевский, Штокман, еще десяток товарищей – старые, испытанные анархисты, на которых можно полностью положиться. Хорошо успел себя проявить Маклаков. К любому вопросу подходит обстоятельно, готов выехать для работы в Россию, но Сергей просил его пока оставаться в Женеве для выполнения его поручений. В Париже с такой же целью находился Андрей Штокман.
Третье обстоятельство, которое его беспокоило, касалось нового товарища, Леонида Тетельмана, с которым он недавно познакомился в Париже. У анархистов не было такого правила, как у социал-демократов и эсеров, долго присматриваться к людям, проверять их на деле, наоборот, они радовались каждому новому человеку, перешедшему на их сторону и поверившему в их идеалы. Тетельмана ему порекомендовал кто-то из тамошних анархистов, представив, как человека, совершившего в России много «эксов» и мечтающего вступить в такой отряд, как организовал Борисов. Что-то в нем вскоре стало смущать Сергея.
Леонид готов был выполнить в России любой теракт и потребовал выдать ему две тысячи рублей. Сергей сказал, что даст ему деньги, когда тот приедет в Одессу и выберет себе задание: убийство барона Каульбарса или председателя одесского военно-окружного суда. Леонид согласился с этим условием, но не успел Борисов приехать в Одессу, как тот прислал ему на конспиративный адрес письмо с прежним требованием получить деньги в Париже – только после этого он поедет в Россию. Борисов велел Андрею Штокману выдать ему и его жене Слувис, с которой тот не хотел расставаться (еще у них был маленький ребенок), двести рублей на дорогу. На днях они прибывают в Одессу.
Этот Тетельман или аферист, или набивает себе цену. Сергей жалел, что в начале знакомства, доверившись ему, был с этим человеком предельно откровенен, раскрыл ему программу действий отряда, расписал во всех подробностях, как они вчетвером ограбили почту на станции Верхнеднепровск, назвал ее участников. «Посмотрим, что будет дальше», – успокоил себя Сергей и стал думать о том, что скажет делегатам конференции.
На конференцию приехало всего 16 человек, по одному – два представителя от разных городов. Выступление Борисова слушали с большим интересом, идею о создании боевого отряда поддержали и одобрили все намеченные Сергеем мероприятия.
Тут неожиданно взял слово Богров. К удивлению всех делегатов, он стал доказывать, что анархизм, хотя и не имеет ничего общего с парламентаризмом и демократией, должен возглавить политическую борьбу с самодержавием.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Борисов.
– Уничтожать крупных политических деятелей, а не мелких сошек. Ценность любого террористического акта определяется не тем, что убит тот или иной временщик, а тем, что этот факт становится известен широким массам. Чем крупней будет сам акт, тем шире круг людей, на которых этот акт произведет нужное впечатление.
– Сухомлинов и Каульбарс – далеко не мелкие сошки.
– Это все не то. Убили Чухнина, и на его место поставили нового адмирала. И для Каульбарса найдется замена. В России много генералов, адмиралов, полицмейстеров, начальников жандармских управлений и тюрем.
– На Николая II замахнулся, так и там свято место пусто не бывает.
– Зато вся Россия всколыхнется.
Какой-то товарищ крикнул Богрову, чтобы он со своими мыслями отправлялся к социал-революционерам, они как раз недавно убили Максимовского (начальника Главного тюремного управления).
В зале началась перепалка. Не дослушав эти разговоры, Борисов незаметно кивнул Тышу, и они вышли из-за зала.
– Как это понимать, – кипел от возмущения Борисов, – участник конференции вместо того, чтобы всесторонне обсудить нашу работу, произносит эсеровские речи? А Сандомирский? Рассылает администрации письма с требованием, чтобы они отказались от своих полномочий. Дом сумасшедших!
– Сам, Серега, не пойму в чем дело. Герман связался с этим Богровым, у того полно денег, развлекается по клубам и ресторанам. Однако согласись: конференцию они организовали хорошо, обсудили много важных вопросов. Теперь надо провести другую, с большим количеством людей, пригласить товарищей из Москвы и Петербурга.
– А о нашем деле кто будет думать? Ольга сидит в Женеве надутая, злится, что я не даю ей поручений, а как я могу ее сюда вызвать, если здесь ничего не готово. Пока я не вижу людей, которые будут организовывать в Киеве теракты.
– Вызови сюда Кротова. Пусть он этим займется.
– С кем вообще, кроме Богрова, работает Сандомирский?
– Есть много хороших ребят. Некоторые по моей просьбе ездят за транспортом в Подгородок и доставляют его дальше, по назначению. Одна замечательная девушка, Люся Янкелевич, ездит даже в Черновцы и Швейцарию. – Тыш замолчал. – Ребят наших жалко. Кеша нам хорошо помогал. А с Богровым он почему-то не сошелся.
– Тогда зачем он требует их адрес в Женеве?
– Говорит, что личный интерес. Не знаю, как от него отделаться.
– А про твои отлучки из Киева он знает?
– Знает. И зачем езжу, и куда. Герман держит его в курсе всех дел.
– Пусть Герман про себя рассказывает, сколько хочет, а про Кешу, Арона и дело с Дуплянским ни один человек не должен знать. И про членов отряда ни он, ни ты больше посторонним не рассказывайте, только тем, кому полностью доверяете и кто намерен с нами работать. С Германом я больше не хочу иметь никаких дел. Ты прав: я пришлю сюда Кротова. Он будет заниматься только отрядом.
– Ты сейчас куда?
– В Одессу, туда должен приехать человек, который вызвался нам помогать.
– Кто такой?
– Леонид Тетельман, нас свели в Париже. Думаю, где-нибудь в январе – феврале все вместе соберемся в Екатеринославе, обсудим наши дела и начнем потихоньку действовать. А с Люсей Янкелевич меня обязательно познакомь, мне такие люди нужны лично.
– Хорошо. Я скажу Люсе.