Часть восьмая. Круг замкнулся

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

КРУГ ЗАМКНУЛСЯ

Глава 1

  Утром матушка Ефросинья накормила Иннокентия и Арона завтраком. Придя немного в себя, Иннокентий выпил легкий куриный бульон с сухариками. Арон после вчерашнего голодания с удовольствием съел целую тарелку очень вкусной тушеной рыбы с отварным картофелем. Через окно он видел, как Григорий чистил щеткой спину и бока своих коней. Отца Александра нигде не было видно.
  День выдался светлый, солнечный, ничто не напоминало о вчерашнем ненастье. Ярко блестели золотые купола храма и кресты, густо облепленные воронами.
  В комнату вошел дьякон, поклонился матушке и Арону и густым басом сообщил, что он будет сопровождать больного до Полтавы.
 – Отец Александр сказал, что если у вас нет надобности ехать в Полтаву, он даст вам лошадь и сопровождающего до другой станции.
– Хорошо, – обрадовался Арон. – Передайте батюшке мою благодарность.
Он еще с утра вытащил из своей холщовой сумки две сотни и стал их совать в руки матушке и дьякону. Матушка рассердилась и вышла из комнаты. Дьякон отвел его руку и сказал в назидание, что обидел самого Бога, предлагая им за благое дело деньги. Арон смутился: никогда еще он не попадал в такое щекотливое положение.
Вошла матушка, принесла другую одежду для Иннокентия. Вместе с дьяконом они одели его и, не обращая внимания на Арона, повели к выходу.
Арон с грустью посмотрел на икону Божией Матери, которая при дневном освещении еще больше напомнила ему Лизу, особенно ее большие глаза с каким-то удивительно спокойным и сияющим взглядом, постоял несколько минут, преодолевая сильное желание снять картину и увезти ее с собой, и пошел в сени одеваться. Вместо своей шинели он нашел поношенный крестьянский тулуп и старую шапку.
Из церкви вышел батюшка, молча кивнул головой Арону и стал давать наставления Григорию и дьякону. Арон в последний момент вспомнил о письме Даниленко.
– Передайте это письмо доктору Сергею Петровичу Бокову, – сказал он дьякону, – там все сказано.
Григорий легко влез на козлы, взмахнул вожжами. Отдохнувшие, сытые лошади со всей прытью рванули вперед.
– Э-э-э, Григорий, – закричал ему вдогонку отец Александр, – не забывай, что у тебя в экипаже больной.
– Не сомневайтесь, батюшка, довезем до станции в полном здравии.
Откуда-то сбоку выехали сани с молодым, бойким парнем, который весело посматривал на батюшку и Арона.
– А эти сани для вас, – сказал отец Александр. – Погода-то нынче – благодать, как по заказу. Антон вас быстро довезет до Вольного.
Он посмотрел на Арона долгим, испытующим взглядом.
– Не хочу, сын мой, влезать в ваши дела, но бросьте свое занятие, до хорошего оно вас не доведет. – Он перекрестил Арона и еще раз назидательно сказал. – Остановитесь!
Арон вспыхнул, но сдержался и как можно мягче сказал:
– Спасибо вам и матушке за все.
Антон привез его на станцию прямо к поезду. К вечеру Могилевский был уже в Хотине, где на конспиративной квартире встретился со связным Борисова. Тот не на шутку начал нервничать, что его так долго нет. Отдав связному деньги и получив взамен паспорт на имя купца Семена Аркадиевича Гиндина, Арон купил билет на Берлин и спокойно пересек границу.
Также, без приключений, дьякон доставил Иннокентия в Полтавскую больницу и, спросив доктора Бокова, вручил ему письмо от Володи. Просьба екатеринославского коллеги озадачила Сергея Петровича: мало того, что опасно принимать человека с огнестрельным ранением, в больницу неделю назад из тюрьмы привезли с обострением язвы желудка социал-демократа Ляховича, осужденного к ссылке на поселение. Его положили в общую палату и круглосуточно по сменам охраняли два младших надзирателя из тюрьмы. Еще два жандарма сидели у входа в коридор.
Вызвав двух медсестер, которым полностью доверял, Сергей Петрович приказал отвезти больного в рентгеновский кабинет. Там он внимательно осмотрел Иннокентия. В легких у него, действительно, прослушивались сильные хрипы, но, судя по их характеру и рентгену, это был плеврит. Боков приказал поставить Иннокентию банки и долго раздумывал, куда его положить, наконец, сам отвез на коляске в инфекционный блок.

*     *     *
Вскоре после того, как Николай и Лиза помирились, они отправились в Полтаву. Доктор Боков устроил им в отдельной комнате встречу с Иннокентием. Он был очень слаб, целыми днями лежал в постели, плохо ел. Сергей Петрович объяснил это сильным психологическим стрессом.
Лиза заставила брата под диктовку написать письмо родителям, что он с друзьями задерживается в Швейцарии и вскоре выезжает в Киев. Буквы на бумаге прыгали и корячились в разные стороны.
Кеша все время молчал и только один раз спросил Лизу, сообщили ли родителям Славы Шелеста о его гибели. Сестра кивнула головой. Кеша закрыл глаза, по его щекам текли слезы. Лиза погладила его по голове, поцеловала в лоб. Ей было жаль брата, который так сильно изменился.
Боков опасался у него душевного расстройства, однако молодой организм брал свое. Через две недели Иннокентий начал вставать с постели, у него появился аппетит, улучшилось настроение. Видя, что дело идет на поправку, Сергей Петрович просил забрать его как можно скорей из больницы. Лиза и Николай обещали устроить это в ближайшее воскресенье и стали подыскивать для него квартиру недалеко от своего дома. Но случилось непредвиденное: в четверг из больницы сбежал Ляхович. Подозревали, что в этом участвовали приходившие к нему днем молодой человек и две дамы, одна из которых была старшая дочь писателя Короленко, Софья. У Короленко Ляхович жил до ареста, скрываясь от полиции.
В больницу съехалось все полтавское начальство. Начальник Полтавского жандармского управления полковник Зейдлиц сам ходил с главным врачом по палатам, интересуясь, кто, с чем лежит. Зашли в инфекционный блок, куда главный врач никогда не заглядывал, со всеми поговорили и подошли к Иннокентию. Тот охотно назвал свое имя и фамилию лечащего врача, оказавшегося почему-то хирургом. Вызвали Бокова.
Зейдлицу показалось подозрительным, что хирург курирует инфекционного больного, приказал Иннокентию раздеться. Тот испугался и бросился к окну. Его поймали, сняли халат. Изумленная комиссия увидела на его груди свежий шрам от пулевого ранения.
Боков был готов к такому повороту событий, начал уверенно излагать придуманную им еще в первый день историю с этим больным, делая основной упор на его психическое состояние. Терпеливо выслушав хирурга, полковник не поверил ни одному его слову, приказал составить протокол и обоих отправить в тюрьму.
Первым об аресте узнал Володя. На следующий день его приехал предупредить из Полтавы один из близких друзей Бокова фельдшер Арефьев, бывший в курсе всей этой истории. Володя не сомневался: теперь их всех троих: его, Николая и Лизу, не сегодня-завтра арестуют. Проводив Арефьева вечером на вокзал, он отправился к Николаю. Оба, на его счастье, оказались дома.
Лиза, услышав новость, испугалась, что полиция начнет «трясти» тетю Лию и дядю Семена. Все эти дни, пока Иннокентий находился в больнице, она передавала им от него записки сначала из Женевы, потом – из Киева, и те недоумевали, почему сын им сам ничего не пишет.
Николай сказал, что надо немедленно поставить обо всем в известность Григория Ароновича и вместе решать, что делать дальше, так как теперь это стала общая для них всех проблема. И рассказать должна сама Лиза.
 Лиза согласилась и ушла к Фалькам. Николай обещал прийти позже. Оставшись одни, братья долго молчали. Николай лихорадочно прокручивал в голове всю цепочку связей Бокова и Иннокентия. Кроме медперсонала, в нее попадали священник и дьякон из Степелевки, кучер Григорий, Володя, они с Лизой. Могилевского он в расчет не брал: тот исчез в неизвестном направлении. Слишком много людей. И если Иннокентий расскажет о том, где получил свое ранение, что не исключено при его неустойчивой психике, то ниточка потянется к убийству Дуплянского, и тогда им всем светит в лучшем случае тюрьма, в худшем – каторга.
– Николай, – громко сказал Володя, – ты меня слышишь? Я тебя второй раз спрашиваю, ты хорошо знаешь Иннокентия?
– Помнишь, два года назад меня избили «союзники» в Потемкинском саду? Это он и его брат Эрик спасли меня, застрелив бандитов. Сейчас он болен и физически, и душевно, но Лиза в нем уверена, – прибавил Николай, чтобы успокоить Володю, больше всего переживавшего за Бокова.
– Да, да. Арефьев мне что-то говорил об этом. В таком случае надо добиться, чтобы его отправили на экспертизу, признав душевнобольным.
– Родители на это не пойдут.
– Пойдут, если сыну будет грозить виселица.
– Я скажу об этом Григорию Ароновичу...
– А Боков... кто им займется?
– Надо сегодня же известить комитет. Ты сможешь зайти к Ковчану?
– Нет уж, уволь. После того, как я отошел от всех ваших дел, Дмитрий перестал со мной здороваться.
– Он на всех зол. Работать некому, половина в ссылках, другие боятся полиции и «союзников». Последние совсем озверели, не дают людям житья. Караваева опять начали травить… Хорошо, я сам зайду к Диме. – Он помолчал. – А каковы Короленко! Не сомневаюсь, что побег прошел не без участия Владимира Галактионовича. Вот старик, вот молодец! Я однажды, будучи в Полтаве, заходил в городскую библиотеку, и он там, в подвале, торговал запрещенной литературой. Мы с ним долго беседовали на политические темы. Я ему говорю: «Владимир Галактионович, вы меня не знаете, а так откровенно обо всем говорите». Он мне: «Молодой человек, я прожил на свете пятьдесят с лишним лет, мне нечего бояться».
– Все наши писатели: он, Толстой, Вересаев, Лесков, Пришвин хорошо понимают русский народ и его внутренний мир. Я недавно прочитал рассказы Лескова. Потрясён его умением заглянуть в самую глубину человеческой души. Ведь я тоже так чувствую, но не умею это выразить.
– Володька, ты стал сентиментален, не потому ли, что влюблен?
– Скажешь тоже. Откуда во мне сентиментальность? Я умею только резать и зашивать.
– Что же у тебя все-таки с Лялей?
– Ляля мне нравится. Только тут такое дело… Бехтерев теперь в каждом письме настоятельно предлагает мне переехать в Петербург и стать заместителем начальника отделения в его клинике. Я дал согласие и обещал приехать в марте.
– Здорово! Вот родители обрадуются. Кстати, мама прислала Лизе хорошее, теплое письмо, приглашает нас приехать на Рождество. Может быть, поедем туда все вместе, хоть на пару дней.
– Посмотрим, как будут складываться дела с Боковым и Иннокентием.


*     *     *
Лиза не сразу пошла к своим, а сделала большой круг по центру. Ей нужно было обдумать, что рассказать отцу об Иннокентии, особенно не вдаваясь в подробности. Кроме того, выполняя просьбу Борисова, она почти каждый день прогуливалась мимо дома, где раньше жил Наум Марголин. Прошел месяц со дня его гибели, но ничего подозрительного она там не замечала.
Неожиданно Лиза услышала за собой шаги. Она остановилась и стала рыться в муфте. Кто-то налетел на нее сзади, сжав в своих объятьях. Это была Хана.
– Хана? – удивилась Лиза. – Ты что здесь делаешь?
– Иду за тобой от самого твоего дома.
– Хорошо, что мы встретились. Мне нужен Борисов. Он сейчас в России?
– В России. Я как раз с заданием от него.
– У нас большая неприятность. В Полтавской больнице арестованы Кеша и врач, который ему помогал. Я за Кешу боюсь: он очень слаб, только начал выходить из депрессии.
– Я сегодня вернусь в Одессу, передам Сергею. А задание такое, – Хана незаметно оглянулась по сторонам, – ему нужно в конце января провести в Екатеринославе встречу. К Завьяловой он не хочет обращаться, просит, чтобы ты подыскала помещение человек на двенадцать.
– Может быть, у Пизовых или в квартире Марголина?
Хана покачала головой.
– Сергей считает, что с этой квартирой надо распрощаться, так что можешь сюда больше не ходить. И у Пизовых не хочет. Об этом совещании должен знать узкий круг людей. Время еще достаточно, можно подумать.
– Есть прекрасный вариант: у моей подруги по гимназии Лены Зильберштейн. Ей 27 января исполняется 18 лет, родители затевают большое торжество и попросили меня устроить концерт. Народ соберется знатный. Ее отец – крупный промышленник. Можно пройти в дом под видом гостей и, пока идет концерт, где-нибудь уединиться.
– Это же рискованно?
– Наоборот, учитывая, что придет много народу, можно легко раствориться среди гостей. Дом огромный. Я там все знаю. Лучше всего подойдет Лялина спальня. Я в ней буду готовиться к выступлению и заранее возьму ключ.
– Хорошо. Я передам Сергею. Через три недели снова свяжемся. И еще. – Хана оглянулась по сторонам. – Пойдем немного пройдемся.
Дойдя до конца улицы, свернули в переулок, круто сбегавший к Днепру. Отсюда открывалась чудесная панорама на реку и противоположный берег с маленькими домиками и садами. Пейзаж портило хорошо видное с этого места багровое зарево над Брянским заводом и черные клубы дыма, медленно двигавшиеся вместе с ветром в сторону домиков и садов.
– Борисов поручил тебе вести денежные дела отряда...
– Все деньги. Там же огромные суммы?
– Не такие уж огромные, только на покупку взрывчатых веществ и текущие расходы. На Военной улице арендовали квартиру. Ты там будешь раз или два в месяц выдавать деньги курьерам из других городов. Все подробности сообщу в следующий раз, а сейчас я тебе даю пять тысяч. Найдется, где спрятать?
– У нас есть старинный сейф со специальным шифром и вторым дном.
– Вот и отлично. – Хана сунула в Лизину сумочку конверт с деньгами. – Ну, все, я побежала. Через 40 минут мой поезд.
Тяжело вздохнув, Лиза повернула назад, еще раз прошла мимо дома Наума, села в трамвай и поехала к отцу.

*     *     *
Николай давно был у Фальков. До этого он успел зайти к Дмитрию Ковчану. Тот остался недоволен просьбой помочь анархисту, да еще совершившему преступление с ограблением и убийством.
– Боков – другое дело. Здесь святая обязанность полтавских товарищей вытащить его из тюрьмы, да и наша, раз мы втянули его в это дело, а вот как быть с твоим анархистом, ума не приложу?
– А как у анархистов деньги занимать?
– Лучше не напоминай. Они мне все мозги проели с этим долгом. – Он задумался. – Есть у меня один родственник, когда-то работал надзирателем в полтавской тюрьме, знает там все ходы и выходы, но сразу предупреждаю: жук еще тот, запросит много денег. Впрочем, родители вашего Иннокентия найдут любую сумму, чтобы организовать его побег, или пусть анархисты пошевелятся. Кто у них сейчас там главный: Рогдаев, Гроссман или сам Борисов? И на Бокова тоже дадут. Пусть Лиза так перед ними и поставит вопрос: достать деньги для ее брата и Бокова. Можем пойти к нему прямо сейчас.
Родственник, действительно, оказался тем еще жуком. Внимательно выслушав суть дела, тут же назвал сумму в 65 тысяч рублей, недвусмысленно намекнув, что придется делиться со многими людьми.
– Хорошо! – сказал Николай. – Постараюсь дать ответ как можно скорей. Как будем связываться?
– Приходите прямо сюда.
– Ты уверен, что ему можно доверять, – спросил Николай Ковчана, когда они вышли на улицу.
– Можно. До сих пор не обманывал.
Николай был доволен, что появился хоть какой-то обнадеживающий вариант. Он хотел забежать к Володе, но, увидев, что время поджимает, поспешил к Фалькам и был озадачен, что Лизы там нет.
Григорий Аронович еще не вернулся с работы. Удивленная неожиданным приходом зятя, Сарра Львовна почувствовала, что он пришел не просто так. Николай старательно занимал ее пустым разговором, боясь, что она начнет его расспрашивать.
Наконец пришла Лиза. Увидев недовольное лицо Николая, тут же постаралась сгладить ситуацию, расцеловала его и мать и пошла на кухню ставить чайник. «Зачем же чайник, – закричала ей вслед Сарра Львовна, – папа придет, будем ужинать».
Лиза вернулась в гостиную и шепнула Николаю, что случайно встретила на улице связную Борисова, та уже сегодня ему все передаст.
– Так что, пожалуйста, на меня не дуйся.
– Я не дуюсь, а тревожусь за тебя. Мало ли что может случиться? Не исключено, что за нами ходят филеры. Я зашел к Диме и разговаривал с человеком, который может устроить побег, но нужны очень большие деньги. Дома все обсудим. Ты обязательно должна сказать Григорию Ароновичу о депрессии Иннокентия, это реальный шанс затянуть следствие и спасти его от виселицы.
– Только не сейчас, у меня не хватит духу.
– Надо сказать, на этом настаивает Володя.
В гостиную вошла Анна. Увидев Лизу, обрадовалась и потащила ее наверх, в свою комнату. Следуя за ней по лестнице, Лиза с удивлением заметила, что сестра за последнее время вытянулась и похорошела. Исчезли детская угловатость, полнота и неуклюжесть. Войдя в комнату, Анна, еле сдерживаясь от мучившей ее тайны, выпалила:
– Лизка! Я ездила на несколько дней к Мстиславу в Харьков!
– Надеюсь, вы вели себя разумно?
– Что ты имеешь в виду, мы с Мстиславом, как брат и сестра.
– И даже не целовались?
– Целовались. Он меня познакомил со своими родителями. Интеллигентные люди, а его дядя играет на виолончели в оркестре харьковской филармонии, я подумала, что он мог бы тебе помочь...
– Думать за меня не надо, я сама знаю, что мне надо и что не надо, – рассердилась Лиза, но, увидев, что сестра обиделась, обняла ее и поцеловала в щеку. – Я за тебя очень рада. Как же тебя родители отпустили?
– Туда ездила с отцом моя классная подруга Света Щевелева. Мама с ним переговорила, и он согласился меня взять. Мы жили в гостинице. Отец с утра уходил по своим делам, а мы со Светой ехали к Мстиславу и втроем проводили время. А вы что пришли? – оборвала свой рассказ Анна, увидев скептическую улыбку Лизы по поводу прогулки втроем, – что-нибудь случилось?
– Да так, надо с папой поговорить.
Григорий Аронович пришел позже, чем обычно, и очень удивился присутствию дочери и зятя. Лиза сказала, что ей нужно срочно с ним поговорить.
– Может быть, сначала поужинаем? – предложил он, видя, что Сарра Львовна и Зинаида накрывают на стол.
– Нет. Пойдем к тебе в кабинет.
Попросив отца не перебивать ее, она коротко изложила ему, что они с Кешей состоят в группе анархистов-коммунистов и брат участвовал в крупном ограблении....
– Он убит? – в ужасе вскричал Григорий Аронович.
– Нет, арестован, сейчас находится в Полтавской тюрьме.
– Бедная Лия. Она и Семен знают?
– Нет, поэтому я и пришла к тебе.
– А почему бы тебе самой не пойти к ним и не рассказать все? – рассердился Григорий Аронович. – Мужества не хватает... Ты уже замужняя женщина, чем ты занимаешься? Вы оба, ты и Иннокентий, подумали о нас, своих родителях?
– Папа, мы уже взрослые и можем заниматься тем, что считаем нужным.
– Взрослые! А что вытворяете? Попасть в тюрьму… Это же... это же, – Григорий Аронович никак не мог подобрать нужного слова, – немыслимое дело. Ладно, говорить с тобой бесполезно. Идем ужинать.
За столом все молчали. Григорий Аронович не поднимал глаз от тарелки, лицо его было мрачное, брови сдвинулись к самой переносице. Не дожидаясь чая, он поднялся из-за стола, попросив Николая пройти с ним в кабинет.
Николаю хотелось сказать Григорию Ароновичу что-то доброе, утешительное, но, видя, в каком он находится раздражении, опасался вызвать вспышку гнева.
– Хотите курить? – спросил Фальк и протянул Николаю коробку с сигарами.
Николай, редко куривший сигары, взял одну, отломил конец, чиркнул спичкой и без всякого удовольствия глубоко затянулся. Григорий Аронович долго возился с мундштуком и сигарой, наконец, отбросил все в сторону, вскочил и заходил по кабинету.
– Николай Ильич, я надеялся, что Лиза давно кончила игры с анархистами. А она продолжает общаться с этими бандитами, и там же оказался Иннокентий...
– К сожалению, это так. Только вы ошибаетесь. Уже тогда, когда к вам домой приходил Богданович, это были далеко не игры, и Лизу в это дело втянул Иннокентий. Единственный выход, который я для нее вижу, – уехать из Екатеринослава. И мы немедленно это сделаем, как только я окончу училище.
Григорий Аронович подошел к креслу, тяжело опустился в него и весь как-то обмяк.
– Вам плохо? – встревожился Николай.
– Нет-нет. Простите меня. Все произошло так неожиданно.
– Есть еще одно обстоятельство, о котором вам Лиза, наверное, не сказала, – совсем тихо произнес Николай. Фальк с испугом посмотрел на него. – Иннокентий серьезно болен, у него неустойчивое психическое состояние, которое в тюрьме может обостриться. Но это имеет и положительную сторону. Надо добиться, чтобы его направили на психиатрическую экспертизу. Если диагноз подтвердится, его могут выпустить под залог. Есть и крайний случай, побег, но для этого потребуются большие деньги.
– Побег, деньги, экспертиза! – с ужасом воскликнул Григорий Аронович, снова заходив по кабинету. На минуту он остановился перед картиной Врубеля «Демон поверженный». Сколько раз в тяжелые минуты он рассматривал эту картину, удивляясь, как точно художник отразил трагическое состояние Демона. Сейчас с тоской подумал, что Демон – это он. Вот так же, как сломаны крылья Демона, теперь разбита его собственная жизнь.
– Николай Ильич! – он отошел от картины и вернулся к столу. – У меня самого возникла серьезная проблема, о которой знает только Семен Борисович. Мне все время приходят письма с угрозами выдать деньги, иначе всей моей семье придется плохо.
– Вы давали?
– Да, три раза. Суммы с каждым разом увеличиваются. Вот последнее, пришло первого декабря. Посмотрите.
Николай вынул из конверта записку, написанную крупными печатными буквами:
«1 декабря 1907 г.
Г-н Фальк!
Группа «Черная пантера» поручает своему уполномоченному получить от вас две тысячи руб. (2 тыс. руб.), которые Вы должны принести ему упакованными в газету в пятницу 7 декабря к 8 часам вечера к магазину «Мясо» на Гимназической улице. Вы должны прийти только один. К вам подойдет человек и спросит: «Это единственный магазин в этом квартале?», вы ему отдадите пакет. В случае ареста уполномоченного, засады или отказа передать деньги, Вам и всей вашей семье грозит смерть и полное разрушение вашей собственности. Группа «Черная пантера».
– Говорят, так действуют анархисты, – продолжал Фальк. – Неужели это Лизины друзья?
– Не думаю. Какие-то вымогатели. В полицию обращались?
– Говорил Богдановичу, мы с ним в хороших отношениях. Он мне честно признался, что такими письмами завалено полгорода, они с Машевским бессильны что-либо сделать, советовал игнорировать эти требования, мол, вымогатели ничего не сделают. Если бы так! К одному моему знакомому такие угрозы приходили целый год, он покорно выполнял их просьбы. Потом все-таки сообщил в участок. Полиция, конечно, никого не нашла и развела руками, когда он спросил, как ему жить дальше. Он решил денег больше не давать, вымогатели бросили в его квартиру бомбу, убили жену и малолетнего сына. Сейчас он в Америке. Честно скажу, мне страшно: за жену, Анну и вас с Лизой.
Снова подойдя к картине Врубеля «Демон поверженный», долго на нее смотрел.
– Странное явление жизнь, – наконец, с горечью произнес он. – По сути дела Иннокентий и его сообщники занимаются тем же, чем эта «Черная пантера». Они ограбили и убили Дуплянского, могли погубить его жену с детьми, а эти грабят меня и готовы жестоко расправиться с моей семьей. Я не вижу между ними никакой разницы. Молчите, – резко прервал он Николая, пытавшегося что-то сказать, и вдруг напал на него самого. – Вы мне сейчас будете говорить о высоких целях, о борьбе с самодержавием, к которому вы так горячо призываете в своих статьях... Да, да я читал ваши статьи, мне их усердно кто-то подкидывает в мой кабинет в мастерской. Только и я – тоже часть того самодержавия, с которым боретесь вы и анархисты. Однако я никак не пойму, чем лично я – не какой-то там эфемерный капиталист и буржуа, а я, Григорий Аронович Фальк, заработавший трудом свое личное благосостояние, не угодил борцам за справедливость? Ведь вы так хорошо обличаете нас в своих статьях, а я – не другой, я такой же буржуа, как они. И что нужно было Иннокентию, когда он связался с этими бандитами, что ему не хватало: денег или славы? И Лизе? Ей-то зачем все это надо?
– Дело не в вас, Григорий Аронович, как в отдельной личности, а в устройстве общества, в законах, которые работают в интересах узкого круга людей, а другая, большая часть населения, вынуждена страдать от нищеты и бесправия…
– Да вы прирожденный оратор!
– Григорий Аронович, я хорошо понимаю ваше состояние, но сейчас не время для диспутов. Я готов вам во всем помочь: в беду попал и товарищ моего брата, доктор Боков. Боков по записке Володи устроил Иннокентия в больницу и арестован вместе с ним. Так что мы все замешаны в этой истории. Что вы намерены делать дальше?
– Сообщить Семену. Поеду к нему прямо сейчас, а завтра хорошо бы первым поездом выехать в Полтаву, поговорить со следователем. Вы сможете поехать с нами?
– Разумеется.
– И надо найти хорошего защитника, – Фальк задумался, перебирая в уме своих знакомых, – ну, это мы решим.
Николай вернулся в столовую. Сарра Львовна предложила ему чай, но он показал на часы: пора уходить. У Лизы по-прежнему был неприступный вид, из чего он понял, что она ничего не сказала матери и сестре, сгорающим от любопытства.
– Лиза, что же все-таки случилось? – сделала последнюю попытку Сарра Львовна, целуя дочь на прощанье.
– Скажу, только, пожалуйста, без слез, – неохотно буркнула Лиза, которая теперь, после разговора с отцом и в присутствии Николая, была рада переложить часть груза и на мать с сестрой. – Кешу арестовали, он – в полтавской тюрьме.
– Кешу! Арестовали! – Сарра Львовна так и села на банкетку. – То-то Лия все удивляется, что он сам не пишет, а передает через тебя записки. Что же вы с нами делаете, дети?
– Мама! Прошу тебя, успокойся и папу успокой. Пока еще нет ничего страшного, его скоро выпустят. Анна, – приказала она сестре, тоже застывшей от изумления, – уведи маму в спальню и дай ей капель.
– Николай Ильич, вы-то хоть можете сказать, что с Кешей будет? – в отчаянье воскликнула Сарра Львовна, утирая хлынувшие слезы.
– Сарра Львовна, – Николай по-сыновнему обнял и поцеловал плачущую женщину. – Завтра мы с Григорием Ароновичем поедем в Полтаву, все выясним. Потерпите немного.
На улице Лиза прижала к лицу муфту, по лицу ее текли слезы. Расстегнув на ней молнию, она полезла в нее за платком, наткнулась на конверт, переданный Ханой, и быстро отстранила руку, как будто обожглась.
– Что с тобой?
– Обо что-то укололась, – сказала Лиза и, взяв мужа под руку, крепко к нему прижалась.

Глава 2

Григорий Аронович еще с полчаса посидел в кабинете, не было сил идти к своим самым близким людям с таким тяжелым известием. Написал две записки: одну в мастерскую, что его не будет в городе несколько дней, вторую – рабби Леви-Ицхаку. Коротко изложив ему историю со своим племянником, просил срочно прислать в Полтаву хорошего адвоката.
Часы по всему дому отбили одиннадцать. Он поднялся из-за стола, прошел в столовую и, увидев заплаканное лицо жены, был рад, что она уже все знает: не надо выдумывать причину своего ночного ухода.
– Ты к нашим? – спросила она.
Григорий Аронович ласково обнял ее за плечи.
– Ну, ну, не расстраивайся, все будет хорошо. Я останусь у них ночевать, а завтра мы с Семеном и Николаем Ильичом поедем в Полтаву к следователю. Может быть, задержимся там на несколько дней. На письменном столе лежат две записки. Пусть Степан с утра отнесет одну в мастерскую, другую – рабби Леви-Ицхаку, насчет адвоката.
– Сменное белье возьмешь?
– Положи на всякий случай пару рубашек, носков, ну, и остальное, что сочтешь нужным. И попроси Степана подогнать извозчика.
Пролетка быстро летела по Екатерининскому проспекту. Мелькали светящиеся названия крупных магазинов и ресторанов, иллюминированная реклама. Несмотря на поздний час, везде было много народу. Редко бывая на улицах в такое время суток, Фальк с любопытством смотрел на ночной город.
За тридцать лет жизни здесь он всем сердцем полюбил Екатеринослав с его широким проспектом и бульваром, красивой архитектурой домов, придававшей ему облик европейского города. Он и сам здесь построил кое-что стоящее. Вот они только что проехали мимо четырехэтажного дома на углу проспекта и Казанской улицы. Даже извозчик причмокнул от удовольствия языком и обернулся к своему пассажиру, чтобы тот обратил внимание на этот дом и оценил его красоту.
Это был «его» дом, построенный несколько лет назад для купца Касьянова. Вся плоскость фасада здания от второго до четвертого этажа покрыта стилизованным лепным орнаментом: сказочными грифонами, фантастическими оленями с огромными, как деревья, рогами, совами, лебедями. А если бы извозчик попал в его внутренние помещения, то увидел там поистине царскую роскошь. Именно так, на самую широкую ногу, не хуже, чем цари и их вельможи, хотели жить нынешние купцы и промышленники, не жалея денег на дорогие драпировки тканей, расписные плафоны, стенное панно, мозаику, внутренние дворики с фонтанами и китайскими чайными уголками.
Похожий заказ ему сейчас сделал предприниматель Влас Петрович Шаровский, пожелавший, чтобы его дом стал самым красивым во всей губернии. Человек без образования, с трудом выражает свои мысли, зато имеет заводы, рудники, пароходы, баржи, пристани в разных городах и Бог знает что еще. Выполнять такие заказы для архитектора одно удовольствие, так как не надо экономить на дешевых материалах и отечественном мраморе.
… В окнах Рывкиндов было темно. Боясь разбудить Лию, он слегка нажал на кнопку звонка. Дверь открыла заспанная кухарка и, удивившись позднему приходу гостя, пошла будить хозяина. Семен вышел в халате, с сеткой на голове.
– Гриша, так поздно! Что случилось, опять бандитские угрозы?
– Еще хуже. Лия спит?
– Спит.
Они прошли в кабинет Семена. Григорий Аронович сразу перешел к делу, передав ему слово в слово рассказ Лизы.
Семен сжал руками виски.
– Никогда не поверю, что Кеша – грабитель и убийца. Кто угодно, только не он. Помню этих двух, которые жили у нас, Славу и Арона. Слава больше молчал, из дома не выходил. Арон же все время где-то пропадал. Этот способен на что угодно, грубый, самоуверенный, наглый тип. Тогда еще Лиза сбежала к нам от Николая, и они оба увивались около нее. Так говоришь, все они анархисты, и Лиза твоя анархистка? Когда же они успели с ними связаться?
– Давно, еще до Лизиного замужества, они собирались у нас дома: дети Соломона и Ефима, их гимназические друзья, да и Кеша часто бывал. Я тебе не говорил тогда, ко мне приходил Богданович, хотел произвести обыск. Я надеялся, что Лиза успокоится, займется мужем, учебой. Видно, крепко в них эта чума сидит.
– Что же делать, к кому обращаться? – в отчаянье воскликнул Семен Борисович. – Ты меня, как обухом по голове. И еще депрессия… Неужели он так серьезно болен?
– Мы договорились с Николаем Ильичом завтра ехать в Полтаву, и ты с нами должен поехать. Надо добиться, чтобы Кешу до суда выпустили под залог, – уверенно говорил Григорий Аронович, стараясь успокоить друга, как совсем недавно его самого успокаивал Николай.
– Лия этого не выдержит.
– Оставь ей записку, чтобы срочно пошла к Сарре, та ей все расскажет. Пусть пока поживет у нас, вместе им будет легче. Может быть, теперь возьмешься за ум?
– Не могу, Гриша, это выше моих сил. Да и с Лией мы теперь совсем чужие, прежнего не восстановить.
– Я специально попросил Николая Ильича поехать с нами, он человек толковый, а я что-то совсем перестал соображать со всеми этими делами. И сердце не отпускает, так и кажется, что сейчас лопнет... Да, дожили мы с тобой до веселых дней.
Семен принес Фальку постельное белье и ушел, ошарашенный случившимся. Григорий Аронович лег на диван, но сон не шел. Включил настольную лампу. Мягкий свет упал на единственную в кабинете картину – большой портрет молодой Лии. Очень точно художник сумел передать в ее красоте независимый и своенравный характер, покоривший в свое время в Нежине двух друзей-реалистов. Когда Лиза подросла, она стала точной копией этой молодой Лии. Видимо, они обе пошли в какую-то их общую прабабку. И характеры у них похожи. Семен все терпел, пока была любовь, а когда чувства прошли, стал уставать от капризов жены и искать утешение на стороне. «Как бы не произошло то же самое у Николая с Лизой?» – подумал Григорий Аронович, и быстро отогнал эту мысль, так как за грудиной тут же появилась знакомая боль.
Всю ночь он вертелся с боку на бок, проваливаясь иногда в пустоту. Очнувшись, смотрел на часы, боялся проспать нужное время.

*     *     *
Дело Иннокентия и Бокова вел молодой и дотошный следователь Лобоцкий. Встретиться с ним оказалось не так просто. Первые три дня им говорили, что он болен, потом он вообще уехал куда-то из Полтавы. Из Екатеринослава, наконец, прибыл от рабби адвокат – Исаак Маркович Лакерник, и на следующий день сумел встретиться со следователем и добиться свидания родных с сыном.
Положение Иннокентия было серьезным. На первом же допросе он признался, что является анархистом-коммунистом. В следующий раз заявил, что убивал и будет убивать таких негодяев, как следователь Лобоцкий и его начальники Каульбарс и Столыпин. Лобоцкий был настроен к нему крайне недоброжелательно, проигнорировав просьбу адвоката провести психиатрическое освидетельствование его клиента.
На встрече с родными Иннокентий сказал, что за ним все время кто-то следит, и ночью около кровати стоит жандарм с винтовкой. Из-за этого он не спит, ожидая с его стороны нападения. Любому непосвященному человеку было ясно, что Иннокентий тяжело болен. Однако следователь утверждал, что подсудимый может симулировать болезнь – обычное явление в тюрьме. И Лакерник с ним согласился. Сам Иннокентий в присутствии адвоката заявил следователю, что здоров и готов отвечать за свои поступки.
Вечером в этот же день Исаак Маркович принимал родственников в своем номере полтавской гостиницы. Вид у него был озабоченный. Слыша от рабби Леви-Ицхака много хорошего о Фальке, он недоумевал, как племянник такого уважаемого человека мог участвовать в преступном деле, если сам не был убийцей, о чем свидетельствовало психическое состояние подсудимого, явно вызванное сильным потрясением. Ничего не стоит на него надавить и заставить рассказать всю правду или наговорить на себя лишнее, чем следователь активно пользуется. Лобоцкий уже сейчас, после первых допросов Иннокентия и его угроз в адрес Каульбарса и Столыпина, намерен передать дело в военно-окружной суд. Только настойчивое требование Лакерника соблюдать все нормы процессуального кодекса вынуждают следователя откладывать свое решение. Таким образом, Исаак Маркович не мог сообщить родственникам Иннокентия ничего утешительного и неохотно отвечал на их вопросы.
– Разве несвязная речь Иннокентия и мучающие его галлюцинации не свидетельствуют о его тяжелом умственном состоянии? – настойчиво спрашивал адвоката Николай, следуя наставлениям Володи. – Его надо немедленно направить на обследование.
– Повторяю вам, молодой человек, подсудимый может симулировать свое поведение и тщательно продумать, что ему говорить в одном случае и что – в другом. Иннокентий мог заранее спланировать свое поведение.
– Здесь совсем другой случай, – возмутился Фальк. – Откровенно о себе рассказывая, Иннокентий сам себя подводит к виселице. Его надо срочно отстранить от допросов. Исаак Маркович! Мы за деньгами не постоим, найдите путь к Лобоцкому и его начальству.
– Лобоцкий добивается, чтобы он признался, когда и где получил ранение. Если он симулянт, то сочинит ложную историю; если, действительно, болен – рано или поздно выложит все подробности. Поэтому Лобоцкий не торопится отправлять его на экспертизу, но я буду настойчиво ее добиваться.
Николая интересовала судьба Бокова. Он не стал спрашивать о нем в присутствии Григория Ароновича и Семена Борисовича и, проводив их в свои номера, снова постучал к Лакернику. Адвокат был недоволен его появлением, решив, что он опять пришел к нему докучать насчет Иннокентия. Этот молодой человек казался ему слишком самоуверенным.
– Исаак Маркович, – сказал Николай, увидев недовольное лицо адвоката и подталкивая его от дверей обратно к столу, – меня волнует судьба второго вашего подсудимого, Сергея Петровича Бокова? Как его дела?
– А-а! Вы правильно сделали, что не стали о нем спрашивать при всех. Его могут выпустить до суда под залог, хоть сейчас.
– Значит, если завтра мы внесем четыреста рублей, его выпустят.
– Несомненно. Только не четыреста, а шестьсот.
Николай решил обратиться за помощью к своему старому другу, тоже большевику, Мише Левченко, жившему когда-то в Ромнах и перебравшемуся недавно в Полтаву. Тот радостно встретил его. Поговорили о делах. Миша сетовал, что социал-демократы после революции ослабили свои позиции, нет активных людей, хороших пропагандистов.
– Главное нет денег, – грустно добавил он. – Некоторые наши принялись за «эксы», нападают на лавки, грабят прохожих, никакой партийной дисциплины.
– А я к тебе как раз пришел за деньгами, мне надо срочно всего на несколько дней шестьсот рублей, под залог для доктора Бокова, члена вашей организации. Завтра его уже могут выпустить из тюрьмы.
– Знаю о нем. Но такие деньги?
– Только взаймы. Через два-три дня я тебе их верну. Даю слово.
– Хорошо, постараюсь достать. Приходи завтра вечером, часов в десять.
Левченко не смог найти такую сумму, и оставив Семена Борисовича в Полтаве, они вернулись в Екатеринослав. Фальк сам уже видел, что бесполезно надеяться на действия адвоката. Надо срочно, пока есть возможность, устроить Кеше и доктору побег из тюрьмы. Он хотел обратиться за помощью к своим богатым заказчикам и взять кредит в банке, но Николай его отговорил.
– И то и другое может вызвать подозрение у полиции, – сказал он, – она сейчас за всеми нами следит.
– Что же тогда делать?
– Занимать деньги у близких людей. Семен Борисович может продать часть акций своему дяде.
– Он обязан об этом поставить в известность правление.
– Это можно будет сделать потом, когда Иннокентий окажется за границей.
– Хорошо. Я с ним поговорю. Значит, и свои акции я не смогу продать?
– Давайте все-таки подождем известий от адвоката, потом уже все обдумаем.

*     *     *
Лия Львовна теперь постоянно жила у Фальков. Однажды она завела с сестрой разговор о том, что ей тоже придется вместе с сыном уехать за границу, ведь при его состоянии здоровья он не сможет находиться один в чужой стране.
– Только на Семена рассчитывать не приходится, – заплакала она, – мы там пропадем.
– Я поеду с вами, – не раздумывая, заявила Сарра Львовна.
– Ты оставишь здесь одного Гришу и детей?
– Гриша сможет изредка к нам приезжать, а здесь останется Зинаида. Лиза замужем, Артем через два года окончит университет и тоже женится, да и у Анны есть молодой человек. Не надо воспринимать все так трагически, перестань плакать и береги себя для сына. За границей мы найдем самых лучших врачей, поставим его на ноги. Будь спокойна, я вас с Кешенькой никогда не оставлю.
В этот же день она заговорила об этом с мужем.
– Если Кеша окажется за границей, мы с Лией тоже поедем туда. Я должна во всем ее поддерживать.
– Она будет не одна, с ними поедет Семен.
– Ты еще не в курсе: его новая жена ждет второго ребенка. Не сомневаюсь, он их тоже вывезет с собой. Каково все это будет видеть бедной Лии? Ты посмотри на нее? Еще месяц назад она была до неприличия полной, а сейчас остались одни кости и кожа. Она ничего не ест, целыми днями плачет. И Кешенька в своем ужасном состоянии. Ему будут нужны улыбка и ласка близких людей, а не слезы и причитания больной матери, которая сама скоро сойдет с ума.
Григорий Аронович, приготовившийся уже ко сну и принявший две таблетки снотворного, вскочил с кресла и по своей обычной привычке стал быстро ходить по спальне.
– В какую же страну вы намерены ехать?
– В Америку, там много евреев, они помогут нам устроиться и найти хорошую клинику.
– Не понимаю, почему ты так настроена против Семена, он никогда их не бросит и все готов сделать для Кеши и Лии...
– Я должна поехать с ними. Если увижу, что Семен ведет себя нормально, тут же вернусь домой. Здесь без меня Зинаида прекрасно со всем справится. Ведь это всего на несколько месяцев.
– Я все думал, в кого пошла наша Лиза. Теперь вижу: в тебя. Вы все три – взбалмошные и сумасшедшие женщины. Только неужели ты думаешь, что я позволю вам ехать одним? Мы поедем все вместе, с детьми и надолго.
– Гришенька, я знала, что ты так решишь. – Она подошла к мужу и обняла его. – Прости, что я прежде не посоветовалась с тобой. Это такой рискованный шаг. Нам придется все бросить и начинать с нуля.
– Архитекторы везде нужны, в Америке тоже. А мастерскую можно открыть где угодно. Главное, что мы будем все вместе. Сейчас надо срочно найти деньги для побега. Я хотел взять кредит в банке, но Николай Ильич говорит, что это может вызвать подозрение у полиции, и в тюрьме усилят охрану Кеши. Он советует Семену тайно продать свои акции дяде.
– Знаю я этого дядю. Завтра же об аресте заговорит весь Екатеринослав. Надо срочно выставить на продажу наши дома, продать все драгоценности. Сейчас многие уезжают в Америку, почему бы и нам тоже не уехать…
– Не забывай, что за нами может следить полиция …
– Ну, знаешь ли, человек, который берется за побег Кеши, запросил такие деньги, что обойдет любую охрану. Дождемся возвращения Семена из Полтавы, и если там все остается на месте, надо действовать.
– Ты мыслишь, как Николай Ильич. Он мне сказал то же самое.
– Он же мой любимый зять.
– Даже так, я этого не знал. Впрочем, и я рад Лизиному выбору.
– Гриша, ты сказал, что за нами может следить полиция. Неужели Богданович пойдет на это?
– Он выполняет свою работу, за это его нельзя осуждать. Пока я за собой ничего не замечал.
Он подошел к окну и задумчиво побарабанил по подоконнику.
– Америка! – произнес он вслух, всматриваясь в свое отражение на стекле. – Это даже хорошо, разом решится и другая проблема.
– Какая проблема, ты мне ничего не говорил?
– Да это я так, вспомнил одного купца, – спохватился Григорий Аронович, думая об угрозах «Черной пантеры».
Никогда не занимавшаяся никакими делами, кроме своего Благотворительного фонда, Сарра Львовна неожиданно развернула такую бурную деятельность, что Фальк только поражался, насколько она могла быть решительной и предприимчивой в ответственный момент. По разным каналам она выяснила, сколько могут стоить их оба дома, и где можно выгодно продать картины, антиквариат и драгоценности, не все, конечно, а только то, что они отберут для продажи.
Из Полтавы, наконец, приехал Семен Борисович с известием, что Кешу положили на обследование в тюремный лазарет. Оно продлится не меньше месяца, учитывая, что приближается Рождество. Лакерник остался в Полтаве, будет поддерживать связь телеграфом. Он не доверяет Лобоцкому, ожидая от него любого подвоха. Адвокату был выплачен очередной гонорар в 600 рублей.
Семену Борисовичу сказали о решении ехать в Америку. Тот покорно со всем согласился, обещав немедленно заняться продажей акций и выяснить все деловые отношения с дядей. Григорий Аронович предложил ему оставить в России всю его пивную торговлю и найти вместо себя человека, который под пристальным оком дяди будет управлять их общим бизнесом.
– Дядя давно ничем не занимается, все передал мне.
– Теперь пусть он поработает за вас двоих или наймите управляющего. Так все делают. Зато у тебя останется постоянный доход. Время от времени ты сможешь приезжать в Екатеринослав и наводить ревизию.
Семен и с этим охотно согласился. Вид сына в тюремной одежде, с нездоровым взглядом не выходил у него из головы. В душе он желал, чтобы Кеша оказался симулянтом, в противном случае жизнь для его мальчика теряла всякий смысл. Он вспомнил своего другого сына, полугодовалого малыша, пухленького и хорошенького, как его мать-украинка. Он его усыновил и дал свое отчество и фамилию – Сергей Семенович Рывкинд. Вскоре появится еще такой красавец и еще… Но не один из них не заменит Кешу. Он хотел сказать Фальку, что ему придется везти в Америку и свою новую семью, но язык не повернулся говорить об этом в данной ситуации.
За два дня до Рождества обе семьи выставили на продажу свои дома и срочно опубликовали во всех газетах объявления о продаже картин, антиквариата (у Фальков) и старинной мебели (у Рывкиндов). Так им посоветовали сделать знающие люди с учетом приближающихся праздников.
Григорий Аронович также занялся поиском людей, которые смогли бы в короткий срок приобрести его мастерскую.
На второй день каникул из Киева приехал Артем, срочно вызванный отцом в Екатеринослав. Последнее время сын проводил каникулы со своей невестой и был недоволен, что ему пришлось ехать домой. Григорий Аронович сообщил ему об истории с Иннокентием и их намерении с матерью уехать всей семьей, кроме Лизы, в Америку.
– А моя женитьба? Я хочу остаться в России.
Григорий Аронович на него так посмотрел, что Артем съежился и опустил голову.
– Хорошо, оставайся, но после нашего отъезда будешь сам себя обеспечивать и платить за учебу и жилье. Наберешь учеников, как Николай Ильич. Что скажет в таком случае твоя невеста?
Артем удрученно молчал. Наконец он поднял голову и обнял отца.
– Ты прав, папа, сейчас мы должны быть все вместе.
До отъезда Фальк должен был закончить проект дома Шаровского и найти подрядчика для его строительства. В конце концов, он понял, что без него никто этот проект не осуществит, вернул расстроенному предпринимателю весь аванс, хотя работал над этим проектом с большим интересом и считал его почти завершенным.
Они еще не сдвинулись с места, а деньги растекались как вода: на телеграммы адвокату, его гонорары, рекламные объявления, участие в торгах и на комиссионные различным посредникам: отдельным лицам и конторам, занимающимся продажей их недвижимости и вещей.
Семен Борисович предложил Лии Львовне вернуться домой и отобрать вещи, которые она возьмет с собой. При виде комнаты сына и его фотографий Лия Львовна начала так рыдать, что с ней случился сердечный приступ, ему пришлось срочно вызывать их общего с Фальками доктора Земскова. После этого Григорий Аронович окончательно убедился, что они с женой приняли правильное решение – ехать за границу всем вместе.


Глава 3

Наступило Рождество, оставались считанные дни до Нового года. Елена Ивановна прислала еще два письма с настойчивым приглашением Лизе и Николаю приехать к ним на праздники. Лизе хотелось как можно скорей поехать в Ромны, но неудобно было оставлять в такую трудную минуту родных, поэтому они решили Новый год встретить в Екатеринославе, а затем ехать в Ромны.
Это был самый грустный в семье Фальков Новый год. Артем уехал на несколько дней в Киев к своей невесте. Хотя о свадьбе не могло быть и речи, он хотел объясниться с ней и ее родителями и уговорить девушку приехать в Америку. Вид у него был несчастный, как у всякого влюбленного, вынужденного расстаться со своей мечтой. Домашние его жалели, уверяя, что он там найдет еще лучшую партию. Одна только Анна молчала, так как она тоже оставляла в России свою любовь. Никто другой, кроме Мстислава, в чужой стране ей был не нужен.
Хуже всех приходилось Зинаиде. Она наотрез отказалась ехать в Америку. Григорий Аронович устроил ее в другую семью, но каково ей было после стольких лет жизни у Фальков привыкать к чужим людям? Все праздничные блюда и традиционные пироги с капустой и яблоками были смочены ее горькими слезами. Одно утешение, что здесь оставались Лиза и Николай. Они договорились, что она будет их навещать каждое воскресенье.
Степана тоже устроили в другой дом, но старший сын уговаривал отца оставить работу и переехать к нему.
Праздничный стол, как всегда, был обильный, с шампанским. Тостов не произносили, желали одного: чтобы успешно решился вопрос с побегом Иннокентия и скорей его увидеть. Григорий Аронович посидел немного за столом и позвал Семена в кабинет играть в шахматы, откуда сразу по всему дому пошел запах крепких сигар.
Сарра Львовна недовольно покачала головой: с его больным сердцем это категорически было противопоказано. Однако пусть они лучше находятся в кабинете, чем в пустой столовой, где, кроме стола и стульев, все было вывезено. Остальным она предложила перейти в гостиную. Там оставались кое-какие картины и папины любимые антикварные вещи. Елка, на этот раз непривычно маленькая, сиротливо пряталась в углу, вызывая своим видом еще большую грусть. Зато на рояле стояли зажженный подсвечник и ваза с белыми розами – Сарра Львовна не отступила от своих правил.
– Лиза, поиграй что-нибудь, – предложила мать. – Помнишь, ты как-то играла чудесную музыку, я тебя еще просила повторить. Не вспомнишь, какую?
Лиза улыбнулась. Еще бы не помнить! Она тогда прибежала сюда взволнованная от стихотворения Тютчева, которое Николай написал для нее в книге Блока, и пальцы сами заиграли то, что потребовала в тот момент ее душа – концерт-фантазию Бетховена.
– Мамочка, это был Бетховен.
Стоило ей сесть за рояль, как пальцы сами, как в прошлый раз, побежали по клавишам, и по всему дому полилась волшебная музыка. Однако радости в этот раз никто не испытывал. Тетя Лия и Зинаида начали вытирать слезы. Анна сидела мрачная, думая о Мстиславе. Сарру Львовну отвлекали мысли об отъезде и здоровье мужа, которое ее тревожило: он часто держался за сердце. Один только Николай не мог налюбоваться на свою Лизоньку. На ней было розовое платье, то самое, в котором она два года назад выступала на мамином благотворительном вечере. Щеки ее раскраснелись от выпитого шампанского, и это ей очень шло. Она играла, искоса посматривая на него и улыбаясь. Сколько времени они вместе, а сумасшедшие волны так и бегают между ними, вызывая желание сорваться с места и броситься в объятья друг другу. И еще эта музыка, которая будоражит душу и уносит в неведомую даль.
Скоро все домочадцы отправились спать. Лиза и Николай вышли на улицу. Он тут же обнял ее, и они стали целоваться, не замечая прохожих, которых в эту новогоднюю ночь было на улице полным полно. Кто-то, созорничав, запустил в них снежком, и тут же раздался дружный хохот
– Я не дождусь, когда мы поедем в Ромны, – сказала Лиза, когда он выпустил ее из объятий. – Теперь у меня остаешься только ты и твоя семья. Вдруг я им не понравлюсь?
– Такая красавица не может не понравиться, а братья все, как один, в тебя влюбятся. Я сам как будто только что тебя увидел и влюбился, вот что ты со мной делаешь. Ты – колдунья или великий маг?
– Я твоя жена, и ты сам меня еще больше околдовал.
 Екатерининский проспект сиял от ярких гирлянд на домах и в витринах магазинов. Около гостиницы «Франция» электрическими кружевами были опутаны все деревья. На бульваре мальчишки зажигали бенгальские огни и пускали из ракет фейерверки. В небе тут и там расцветали огромные букеты сверкающих звезд.
Около входа в Городской парк была построена высокая горка с ледяной дорожкой. Взрослые и дети со смехом и визгом скатывались с нее на ногах, образуя внизу кучу малу.
– Поедем? – предложил Николай.
– Страшно, – поежилась Лиза, но покорно пошла за ним наверх. Они подождали, пока перед ними тронется с места парочка. Крепко прижав к себе Лизу, Николай двинулся за ними. Лиза замерла, подчиняясь его крепким рукам. В самом низу парочка неожиданно упала. Николай ловко перепрыгнул через них и, сделав еще несколько шагов, остановился, все так же крепко обнимая Лизу.
– Ну и ну! – воскликнула она. – Как это тебе удалось устоять, я думала, мы сейчас упадем и переломаем все кости.
– Разве мог я уронить такую драгоценность, – засмеялся довольный Николай. – Сам не знаю, как получилось. Знал, что нельзя упасть, и не упал. А теперь идем на Днепр. Там народ катается с обрыва на санках и картонках.
– Нет, уж. Я достаточно натерпелась страху.
– Не знал, что ты такая трусишка. Попросим у кого-нибудь санки. Ты не представляешь, как это здорово – кататься с горы в новогоднюю ночь.
– Ну что с тобой делать, идем. Только на ногах я больше не поеду.
– Поедешь, куда ты денешься.

*     *     *
Второго января они выехали в Ромны. Задолго до этого, решив ехать к родителям, Лиза и Николай несколько дней ходили по магазинам, выбирая подарки. Лизе хотелось приобрести всем что-нибудь особенное, в результате она накупила столько коробок с одеждой, детскими играми, куклами, посудой, конфетами и пирожными, что их багаж составил шесть чемоданов и столько же сумок и баулов. Кроме того, Григорий Аронович настоял, чтобы они перевезли в Ромны несколько картин и антикварных вещей, которые он не хотел продавать, а отправлять в Америку было невозможно: у них и так набиралось много вещей. В это число попали почти все антикварные часы, скульптуры, статуэтки, настольные лампы, старинная серебряная посуда. Под руководством отца одни вещи аккуратно упаковали в коробки из-под шляп, другие – зашили в мешки. До вокзала их везли три извозчика.
В Ромнах было намного теплей, чем в Екатеринославе. Ночью прошел дождь. Утром ударил небольшой морозец, опушив все деревья и кусты белым кружевом. Пока они ехали на извозчике (сзади ехали еще две подводы с вещами) к своей Новолозовской улице, Лиза вертелась по сторонам, любуясь фантазией природы. У нее было прекрасное настроение, ей сразу понравился этот маленький провинциальный городок с аккуратными белыми домами, садами и скверами. «Посмотри, – восхищенно говорила она Николаю, когда они проезжали мимо какого-нибудь сквера, – какая красота», – и напевала мелодию из «Зимних грез» Чайковского.
Как Николай и надеялся, Лиза понравилась Елене Ивановне: его любимая женушка умела показать себя с самой лучшей стороны. По вечерам они вместе музицировали, Лиза с удовольствием пела мамины любимые арии и романсы. Лиза и для него предстала здесь совсем другой: веселой, раскрепощенной. Она возилась с маленькой Олесей. Как девчонка, бегала наперегонки с его младшим братом Ваней и его друзьями, вела с мамой «светские» разговоры о музыке и искусстве, высказывала искренний интерес к увлечениям братьев: цветами и лошадьми.
Старшие братья в ее присутствии краснели, теряя дар речи. Гриша принес ей из оранжереи букет белых лилий. Лиза в благодарность поцеловала его в щеку, отчего бедный малый зарделся и выскочил из комнаты, как ошпаренный. Николай от души посмеивался над братьями. Он отдыхал в этой домашней обстановке, забыв обо всех невзгодах, обрушившихся на них в последнее время. Жаль, что не было отца. Илья Кузьмич не смог на эти дни вырваться из Минска, хотя ему тоже теперь не терпелось познакомиться с Лизой, о чем он написал им сюда, в Ромны, письмо. Николай был рад, что отец смирился с его женитьбой (теперь очередь была за венчанием), и у них наладились прежние отношения.
Праздники праздниками, но в доме как обычно было много дел, каждый занимался своими обязанностями. Мама возилась в хлеву с животными и курами. Илья с утра до вечера пропадал в конюшне. Гриша расчищал в саду дорожки и укрывал еловыми лапами стволы саженцев от зайцев, повадившихся из Сабуровского леса грызть по ночам кору.
Николай колол дрова, относил их в дом и в летнюю кухню, куда мать поместила новорожденного теленка, подтапливая там по ночам печь. Работал он с удовольствием, так что вскоре вспотел и сбросил с себя овчинный полушубок.
Лиза взялась ему помогать таскать дрова, но только мешала своей суетливостью, и он отправил ее гулять с Олесей и Ваней на горку. К обеду он сел передохнуть на лавочку перед летней кухней, раскинул на спинке руки и долго смотрел в чистое безоблачное небо, наслаждаясь тишиной, изредка нарушаемой легким поскрипыванием снега под ногами мамы. Вот ее шаги удалились к сараю, вот снова повернули к летней кухне, вот заскрипели по дорожке к дому, хлопнула дверь. Снова хлопнула дверь, но шагов не слышно.
Николай повернул голову и увидел на крыльце маму. Она улыбалась и, подняв к глазам руку от солнца, смотрела в сад. Там, по дорожке, в белой шубке и белом шерстяном платке, отодвигая ветки деревьев, шла Лиза и улыбалась ей в ответ. Николай вздрогнул, вспомнив свой не такой уж давний сон. На другой руке Лизы повисла уставшая Олеся. Он подошел к ним, взял сестренку на руки.
– Ваня там остался? – спросила Елена Ивановна, все так же улыбаясь и любуясь Лизой: уж больно хороша она была, раскрасневшись от прогулки и игры с детьми.
– Он с горки катается.
– Пора бы и обедать.
– Пойду, схожу за ним, – предложил Николай и, одержимый видениями из своего сна, поспешил в сад, который с детства знал наизусть: каждое дерево, каждый кустик, каждую грядку. Вначале шли черешни, вишни, яблони, груши, сливы; за ними – кизил, фундук, кусты смородины, малины, крыжовника, садовой ежевики. В конце сада Гриша вдоль забора для большей безопасности высадил кусты колючей маклюры. Они разрослись, отгораживая сад от небольшой березовой рощи еще и плотной колючей стеной. За рощей идет проезжая дорога, за ней – глубокий овраг, в котором зимой детвора устраивает катание на санках и лыжах. Это и называлось у них горкой.
Николай открыл незаметную для постороннего глаза калитку, вошел в рощу, наполненную в этот час солнцем и щебетом птиц. Кругом покой и умиротворенье, никакого намека на поваленные деревья и бурелом. Откуда они взялись в его сне?
Он подошел к оврагу, усыпанному детворой: кто катался на санках, кто – на лыжах по отливающей серебром лыжне. Были здесь и крутые ледяные дорожки с высоким трамплином внизу. Перед ним нужно высоко подпрыгнуть и спрыгнуть вниз, устояв на ногах. Это удавалось не каждому. В детстве они любили с братьями хвастаться друг перед другом, скатываясь по этим дорожкам и разбивая носы.
Николай посмотрел на самую длинную дорожку, обрывающуюся внизу крутым трамплином. «Эх, была, не была!» – стукнул он себя задорно по бедру и бросился вниз, сгибая, когда надо, колени и пружиня ноги. Вот и трамплин! Он подпрыгнул высоко вверх и опустился в глубокий снег, устояв на ногах.
Вслед за ним по дорожке ехал Ваня, широко расставив руки и наклонившись вперед всем корпусом. «Сейчас упадет», – подумал Николай, и точно, брат упал лицом и рыбкой заскользил вниз. Николай бросился наверх, поймал его перед самым трамплином и крепко к себе прижал. Лицо у брата было ободрано в кровь, нос распух, став фиолетового цвета, из глаз катились слезы.
Николай набрал снегу и приложил к его носу.
– Что же, Ванюша, мы скажем маме?
– Пусти меня, я не маленький.
Ваня вырвался у него из рук и отскочил в сторону. Николай снова взял его на руки и стал взбираться наверх.
– Я умею, Миколка, честное слово умею, это я случайно упал, – шептал ему горячо в ухо малыш.
– Конечно, случайно, и я так много раз падал.
Наверху появились Гриша с Олесей.
– Миколка, – важно говорила маленькая сестренка, подражая Елене Ивановне, – что же вы не идете обедать, мама и тетя Лиза вас ждут?
Николай посадил Ваню на одно плечо, попросил Гришу подсадить Олесю на другое и, пошатываясь от тяжести, пошел к дому. Через несколько шагов он остановился.
– Ну-ка, друзья, признавайтесь, тетя Лиза вам понравилась?
– Понравилась, – дружно протянули Олеся и Ваня.
– Она очень красивая, – смущенно добавил Гриша. – Я таких видел только на картинках.
– Вот и славно. Значит, будете ее любить?
– Бу-де-м!

Глава 4

Начальник Харьковского жандармского управления Петр Ксенофонтович Попов не сразу приехал в Екатеринослав, решив сначала побывать в городах, где были крупные анархистские группы, и до Рождества посетил Курск, Кишинев, Белосток, Николаев и Одессу. Везде за анархистами велось тщательное наблюдение. Так как зам. департамента полиции Виссарионов приказал всем начальникам охранных отделений пока никого не арестовывать, кроме, конечно, участников тяжелых преступлений и крупных «эксов», то анархисты чувствовали себя вольготно, устраивали митинги и собрания, распространяли листовки со своими заявлениями и экстремистскими призывами.
В Одессе Попова ждала любопытная информация. В середине декабря сюда из Парижа приехала супружеская пара – Лемче Гринберг и Перли Нейдорф (впоследствии выяснилось, что это вымышленные имена Лемче (Леонида) Тетельмана и Элины Слувис). Они поселились в гостинице «Новая Италия», и вскоре их там навестил Борисов.
После этого визита его след потеряли, в самой гостинице из анархистов больше никто не появлялся. Попов велел тщательно вести за супружеской парой наблюдение и продолжать держать в поле зрения конспиративную квартиру, где Борисов обычно проживал в Одессе.
После Рождества Попов отправился в Киев. Здесь начальник охранного отделения подполковник Николай Николаевич Кулябко давно держал всю группу под контролем, получая исчерпывающую информацию от своего осведомителя Дмитрия Богрова, имевшего в полиции псевдоним Аленский. Богров был особенно ценен тем, что занимал в группе ведущую роль, находясь в приятельских отношениях с ее руководителем Сандомирским. Удивляло, что агент – из богатой еврейской семьи, живет в роскошном отцовском доме, почему-то сам вызвался сотрудничать с охранкой.
Попов пожелал с ним встретиться. Агент произвел на него двоякое впечатление: с одной стороны, как будто охотно обо всем рассказывает, с другой – держится свысока и даже надменно. Взгляд у него тяжелый, и, когда говорит, смотрит не на собеседника, а мимо него. Довольно презрительно отзывался о своих товарищах, возмущался, что, устраивая «эксы», большинство из них делят деньги между собой, а в группу отдают крохи. «Они мне все надоели, – говорил он скучным голосом, – я бы с удовольствием ушел от них, но не могу этого сделать, так как нужен Кулябко». Сам он тоже участвовал во многих «эксах», в группе являлся казначеем, распределяя общественные деньги на покупку оружия и взрывчатых веществ.
Кулябко не знал, что в киевской группе работает еще один осведомитель – Шубин, который напрямую связан с департаментом, а теперь подчиняется и Попову. Беседуя с Богровым, Петр Ксенофонтович понял, что тот много утаивает от своего начальника. Так, он скрыл от него, что в декабре в Киеве прошла конференция анархистов-коммунистов, которая приняла Резолюцию об объединении всех анархистских сил России и проведении в будущем такого же Всероссийского съезда. Делегаты поддержали идею Борисова о создании боевого отряда и террористических действиях, а сам Богров высказал довольно странные мысли о необходимости обратить усилия террористов на крупных политических деятелей России и чуть ли не самого царя. Борисов остался недоволен его выступлением и, видимо, ему не доверяет.
Складывалось впечатление, что агент Кулябко мало что знает о боевом отряде и посвящен только в дела Тыша и Сандомирского. О Тыше Дмитрий отзывался как об очень энергичном и предприимчивом человеке, преданном Борисову.
– Вы знаете, где сейчас находится Тыш? – небрежно спросил Петр Ксенофонтович, всем видом показывая, что сам это знает, но ему интересно выяснить осведомленность Дмитрия.
Богров принял его игру и уверенно сказал:
– В конце декабря выехал в Женеву, не сегодня-завтра должен возвратиться в Россию. На станции Казатин он прямо в поезде передает груз связным, сам выходит и оттуда на перекладных возвращается в Киев.
Сухо поблагодарив его за информацию, Попов вытащил из кармана сто пятьдесят рублей и с удовлетворением отметил, что «барчук» охотно взял деньги и довольный вышел из кабинета. «Вот и пойми этих людей», – усмехнулся Попов. Его всегда интересовала психология человека, ставшего осведомителем. Одно дело, когда его вербует охранка или заставляет нужда, другое – когда добровольно приходит такой обеспеченный тип, как Богров.
Иногда попадались удивительные люди: то ли авантюристы от природы, то ли любители необычных приключений, то ли всерьез увлекающиеся профессией сыщика. Таким был хорошо известный всем начальникам охранных отделений южной России Бенцион Моисеев-Мошков Долин. Этот человек заранее чувствовал, когда могла наступить опасность его разоблачения и сам себя «сажал» на длительные сроки в тюрьму или мог напроситься в камеру на полтора – два месяца, чтобы выяснить у заключенных необходимые ему сведения. У него везде были свои люди, представлявшие ему за деньги любую информацию. Зато и гонорар он получал в несколько раз больше, чем его коллеги. Аленский-Богров не годился ему и в подметки.
Что-то в киевском агенте Попову не нравилось. Он посоветовал Кулябко быть с ним предельно осторожным.
– Да я его, Петр Ксенофонтович, знаю несколько лет, – убеждал его Кулябко. – Игрок, любит шикарную жизнь, но это не мешает ему сотрудничать с нами. Мы много раз проверяли его информацию по другим каналам, все сходилось.
– В таком случае, Николай Николаевич, вы лично несете ответственность за его информацию. По нашим сведениям, в Киев скоро прибудут Ольга Таратута и Абрам Гроссман. Вот когда от вас потребуется четкость действий, чтобы проследить, с кем они тут будут связаны, и вовремя всех арестовать. А Тыша нужно срочно брать. Богров сообщил, что не сегодня-завтра он встречается со связными в Казатине. Я пошлю туда телеграмму, чтобы его задержали. Если не получится, придется вам брать его в Киеве.
– Хорошо, постараемся.
– Дубинский как себя ведет?
– В справке департамента считается членом боевого отряда. Часто отсутствует в городе, возможно, выполняет задания Борисова.
– Он человек опасный, ограбил в прошлом году кассу на заводе Бродского и принимал участие в ограблении почты в Верхнеднепровске, есть похожее описание свидетелем его внешности. Давайте-ка одновременно с Тышем арестуем Дубинского и Сандомирского. Посмотрим, что предпримет Борисов. Кого он еще бросит на этот участок? Да, так и решим. Арестуйте этих двоих сегодня же в ночь. Буду ждать от вас сообщений.
На следующий день он отбыл в Екатеринослав. Клингенберг устроил в его честь в розовом зале Дворянского собрания обед с приглашением узкого круга людей. В своем приветственном выступлении Александр Михайлович много слов посвятил Столыпину и Государственной думе.
– Как ни говорите, – рассуждал губернатор, – а Столыпин все-таки сумел подавить революционное движение. Надеемся, 905-й год никогда не повторится.
Слушая его речи, Богданович усмехался про себя, вспоминая, как еще недавно Клингенберг критиковал Столыпина и самого Богдановича за бездействие и плохую работу полиции.
Попов был не из тех, кто поддавался лести и мог расслабиться от уделяемого ему внимания. За весь обед он ни разу не улыбнулся. Держался со всеми сухо, был немногословен. Под конец сказал, что перед ними всеми стоит очень важная задача, возложенная премьер-министром, а в его лице государем, – ликвидировать обширную сеть анархистов-террористов на юге России. Он рассчитывает на помощь всех тут присутствующих.
Попову выделили самый лучший номер в гостинице «Франция»: с четырьмя комнатами, двумя ванными, совершенно лишняя для него роскошь. Он выбрал для себя две комнаты: спальню и кабинет, в остальные помещения закрыл двери.
Вечером с докладом пришел Богданович. Бывшие однокурсники встретились, как старые друзья, вспомнили университет, петербургскую жизнь, поговорили о детях. У Попова было трое сыновей и пять внуков, но один сын еще не женат. Пошутили, что могли бы и породниться. Но, увы, дочь Ивана Петровича уже вышла замуж и живет в Париже.
От разговора о детях незаметно перешли к делу. Богданович обстоятельно доложил о положении дел с анархистами в Екатеринославе. Для наглядности он передал Попову список с фамилиями и адресами людей, входящих в группу наблюдения, и записи агентов в виде «дневников»: кто, где бывает, кто, к кому ходит, на что Попов заметил, что надо во всех городах рекомендовать такие дневники. Однако Богданович пока затрудняется сказать, кто из этих людей непосредственно входит в боевой отряд, настолько они себя ведут осторожно. Даже «Ленин» пока не смог выяснить, кто в Екатеринославе является связным Борисова.
– А сам «Ленин» не захотел войти в местную группу?
– Нет, но он поддерживает с ними связь.
– Ему видней.
Так как Богданович теперь был как бы его правой рукой, они обсудили общую картину по всем городам. Иван Петрович одобрил решение Попова арестовать Тыша. Таким образом перекрывалась одна из главных жизненных артерий отряда – снабжение оружием. Куда трудней будет перекрыть другую артерию – финансовую, вынуждающую боевиков постоянно проводить крупные экспроприации. В связи с этим Богданович рассказал о недавнем крупном ограблении и убийстве землевладельца Дуплянского, которые тоже могут быть связаны с отрядом Борисова. По предварительной версии убийц было четверо. На месте обнаружено два трупа, один из них, судя по оставшимся после пожара эмблемам на пуговицах и погонах шинели, – студент Киевского технологического института. Сделали запрос в Киев, но от Кулябко пока не пришел ответ.
– Жаль, я об этом не знал, когда с ним встречался. Он слишком доверяет одному своему агенту и расслабился. Сыскной отдел у него работает плохо. Пошли завтра с утра ему телеграмму от моего имени, чтобы к вечеру был ответ по этому студенту, одновременно такую же телеграмму направь ректору института, – Петр Ксенофонтович задумался. – В других местах губернии были сообщения о раненых в день этого убийства?
– Каждый день таких случаев бывает много. Но недавно, три недели спустя после ограбления, в полтавской больнице случайно выявили с огнестрельным ранением жителя Екатеринослава Иннокентия Рывкинда, ныне обучающегося в Киевском университете. Его лечил хирург Боков. Хирург утверждает, что пулю вынимал не он, держал его в больнице, причем в инфекционном отделении, как психического больного. Вся история поступления туда Рывкинда выглядит весьма запутанной.
– Рывкинд! Эта фамилия есть в списке киевской группы, однако ни Кулябко, ни его агент не сообщили мне о его длительном отсутствии в городе. Ты, несомненно, прав, он тоже связан с убийством Дуплянского. Его надо срочно доставить в Екатеринослав.
– Его родные пригласили в Полтаву лучшего у нас адвоката Лакерника, и тот добился, чтобы ему провели психиатрическую экспертизу. Обе семьи почему-то срочно решили уехать в Америку, выставив дома на продажу.
– Рассчитывают на его побег. Надо усилить охрану арестованного. Срочно сообщите об этом в полтавское управление и начальнику тюрьмы.
– Кухарка Рывкиндов показала, что в начале ноября Иннокентий приезжал к родителям с двумя друзьями, прожили там недолго и уехали за границу. О друзьях его ничего не могла сказать, так как никого из них в лицо не запомнила и в студенческих эмблемах не разбирается. По времени их проживание там совпадает с ограблением.
– Иосте сообщали?
– Да. В Женеве появился анархист Арон Могилевский, тоже студент Киевского университета, только курсами старше, чем Рывкинд, очень необщительный.
– Вот вам и еще один участник убийства. Кулябко все проспал. Три или четыре человека исчезли из анархистской группы, а он об этом ничего не знает или не придал этому значения. Странно! Кто же был второй убитый? А у вас анархисты исчезали?
– Трудно сказать. Они же не сидят на месте. Самый активный из них – Наум Марголин, недавно уехал к семье в Америку.
– Надо срочно узнать если не адрес, то хотя бы в каком городе в Америке живет его жена. Попробуем там его поискать. Но это отнимет слишком много времени.
– Я уже отдал такое распоряжение, – сказал Иван Петрович, внешне оставаясь спокойным, но внутри уязвленный тем, что Попов дает ему указания, которые он сам давно отдал своим подчиненным.
Попов поднялся, давая понять, что разговор окончен.
– Ты сейчас домой?
– Домой. Уже одиннадцать.
– А я пройдусь в управление, может быть, пришло сообщение о Тыше.
– С завтрашнего дня к тебе будут приставлены пять человек.
– Хорошо. А мы с тобой давай каждый день здесь собираться в это же время.
После ухода Ивана Петровича Попов еще некоторое время раздумывал над тем, почему Кулябко не в курсе таких важных событий, как исчезновение из города трех или четырех анархистов, и что все-таки за гусь этот его агент Аленский. Тут же, не откладывая в долгий ящик, написал запросы: Кулябко, в Политехнический институт, своему агенту Шубину, заведующему заграничной агентурой Гартингу (чтобы тот проверил по своим каналам Могилевского и Марголина), и только после этого отправился в управление. Еще раньше там побывал Богданович, предупредив всех дежуривших сотрудников о визите Попова.
Когда подполковник приехал, все были на своих местах, держа наготове документы, которые могли ему понадобиться. Первым делом он взял телефонограммы из Киева и Казатина. Кулябко сообщал, что Сандомирского и Дубинского арестовали на съемных квартирах, препроводив затем в Лукьяновскую тюрьму.
При обыске ни у того, ни у другого ничего не нашли. Оба вели себя вызывающе, на допросе отрицали связь с отрядом и Борисовым. Дубинскому незаметно подсунули в карман пиджака листовку с «Заявлением» об образовании отряда и ограблении почты на станции Верхнеднепровск. Тот впал в истерику, кричал, что его спровоцировали, обещав дойти с жалобой на Кулябко до самого Николая II. «Сработали топорно, – усмехнулся Попов, – зато у Кулябко теперь есть неопровержимые улики».
Не менее важное сообщение было и в другой телеграмме: Тыша успешно взяли на станции Казатин вместе с двумя связными. Все трое этим же поездом отправлены в Киев.
Это был первый удар по отряду Борисова. Сам Сергей с некоторых пор стал замечать, что за ним следят, постоянно менял адреса, о которых знали только Хана и Ита, а они в свою очередь получали их от третьей связной в Одессе: Эсфири Розенбаум, студентки Высших женских курсов, оставлявшей для них записки в условленном месте в Александровском парке.
Вместо Тыша за доставку оружия стала отвечать Люся Янкелевич, девушка, которую порекомендовал Сергею сам Наум. В помощниках у Люси находилось еще несколько человек, встречавших ее в условленных местах и развозивших груз по городам. Весь маршрут транспорта пришлось поменять. О нем знали только Борисов, Штокман и Люсины помощники. Сама Люся была связана с узким кругом людей из группы Рогдаева. В Киеве бывала редко, в Екатеринославе всегда останавливалась у Пизовых.
Тем временем в Екатеринославе полным ходом заработала лаборатория по производству бомб. Ита теперь часто отвозила бомбы в Киев, где напрямую связывалась только с Андреем Кротовым. О нем из местных анархистов никто не знал, поэтому о поездках Иты не были в курсе ни Аленский, ни осведомитель Попова Шубин.

*     *     *
Вскоре на помощь работникам лаборатории «Дяде» и Михаилу Минцу из Женевы приехал Иоста. Здесь его как старого друга встретил Николай Рогдаев, поселив в двухкомнатной квартире на Грековской улице, где Карлу Ивановичу и предстояло делать бомбы.
С тоской смотрел он из своих окон на серые доходные дома Екатеринослава, вспоминая прогулки по набережной Женевского озера, Английский сад, мост через Рону, остров Руссо с застывшим навеки в кресле великим мыслителем. «Непыльная» работа кончилась раз и навсегда. Как предупредил Гартинг, после раскрытия всей сети анархистов его тоже арестуют и посадят вместе со всеми в тюрьму. Месяца через три освободят и отправят в Женеву или Париж. Там он распространит легенду о побеге из тюрьмы, отдохнет и снова вернется к своей прежней вольготной жизни.
Как-то вечером к нему пришла девушка, представившаяся Евой – ослепительно красивая, интеллигентного типа барышня, из уст которой странно было слышать слова о бомбах и взрывчатых веществах. Мило улыбаясь, она долго поправляла перед зеркалом пышные каштановые волосы, накрасила губы, припудрила щеки, раскрасневшиеся от сильного ветра, как будто пришла на свидание к молодому человеку. По квартире поплыл тонкий запах духов, который Карл Иванович уже стал забывать, – так давно он не был с женщиной, вспомнив при этом «ласковых девочек» из увеселительного заведения мадам Жюли в Женеве.
Ева достала из сумки записную книжку, карандаш и, также мило улыбаясь, стала подробно расспрашивать его о том, что ему нужно для оборудования лаборатории: видно было, что она сама во всем прекрасно разбирается. Ее улыбка ввела Карла Ивановича в заблуждение. Когда официальная часть их разговора окончилась, он предложил ей выпить чаю, намереваясь продолжить знакомство в более интимной обстановке. Ева вежливо отказалась, взяла под мышку сумочку и ушла, пообещав доставить все предметы для лаборатории через неделю.
В указанный срок два здоровых мужика втащили в его квартиру буфет, якобы им заказанный в мастерской краснодеревщика Жилина. В нем оказались коробки с пробирками, колбами, двумя примусами, мешки с оболочками для бомб и тщательно упакованные в жестяные коробки ртуть и пироксилин.
Вечером пришла Ева, спросила, все ли ему привезли, что он просил, и обещала через четыре дня, в пятницу, зайти за готовыми бомбами. Девушка все также была ослепительно хороша и мило ему улыбалась, но ему уже было не до нее. При одной мысли, что он должен без всякой практики, на основе только теоретических знаний производить опыты с пироксилином, ему становилось плохо. Он достал из чемодана схемы, которые штудировал в Женеве, целый день их снова разбирал, производя в уме весь технологический процесс.
На следующий день бомба была готова. Вечером он поехал испытывать ее на городское кладбище. Зайдя в самую его глубину и трясясь от страха, так что мог вот-вот потерять сознание и упасть на соседнюю могилу, Карл Иванович вытащил из корзины свое изделие и со всего размаха бросил в маячивший впереди высокий памятник. Последовал оглушительный взрыв, к небу взметнулись красные языки пламени. Где-то вдалеке, около ворот раздались свистки и крики сторожей кладбища. Иоста стал осторожно пробираться к кустам, которые привели его к Ульяновской улице.
Дальше работа пошла веселей. В пятницу, к приходу Евы он приготовил четыре бомбы. Ева осталась довольна Карлом Ивановичем, поцеловала его в щеку и быстро ушла, попрощавшись до следующей пятницы. Девушка была в дорожном костюме, бомбы укладывала в чемодан, из чего Иоста решил, что она отправилась на вокзал и, борясь с нахлынувшими на него нежными чувствами к этому очаровательному созданию, доложил об этом Попову.
Тот приставил к дому Карла Ивановича агента, но Ева больше не появлялась. Рогдаев приказал Иосте самому отвозить бомбы к нему на квартиру. Иногда за ними приходили Софья Гутнер, Амсей Котляревский или его семнадцатилетняя дочь Фейга. Эти трое, Рогдаев и его заместитель Войцеховский являлись основным окружением Карла Ивановича. Считая его нужным для отряда человеком, Борисов оберегал его от чужих глаз. Однако Иосте вполне хватало общения с этими людьми, чтобы из ничего незначащих разговоров с ними, особенно со смешливой Фейгой, получать важную информацию и передавать ее Попову.
Через некоторое время по просьбе Рогдаева Карл Иванович стал отвозить свои бомбы в Шляховку, хозяину дома на Штольной, Самодурову. Так стало известно, где находится основная лаборатория отряда по производству бомб, их склад и типография. Иоста считался человеком Борисова, при нем открыто говорили обо всех делах отряда.
Вскоре Попов имел полный список анархистов Екатеринослава, выделив отдельно тех, кто входил в боевой отряд. Постепенно ему удалось узнать руководителей и членов анархистских групп других городов и имя новой связной, занимавшейся вместо Тыша транспортировкой оружия, – студентки из Киева Люси Янкелевич. Информация к Попову шла непрерывным потоком.
Начальнику Одесского охранного отделения пришла «мудрая» мысль – открыть на Торговой улице кафе, владельцами которого были его осведомители братья Гринберг. Кафе стало центром для всех анархистов города и местом конспиративных явок. Ничего не подозревающие анархисты обсуждали там свои дела и передавали через братьев записки нужным людям. Этим же вечером все это становилось известно полиции. В поле ее зрения попали не только боевики во главе с Яковом Кучурой, но анархисты, входящие в группы, которые еще недавно возглавляли Даниил Новомирский, Иуда Гроссман и Лазарь Гершкович. Двое последних в настоящее время сидели в тюрьме.
Неожиданно Новомирский приехал из-за границы и стал частым гостем в кафе, намереваясь объединить всех местных анархистов, отделив их от разного рода налетчиков и воров, прикрывающих свои деяния именем анархистов. Ему удалось провести общее собрание всех групп города и призвать их отказаться не только от крупных терактов, но и от практики «мандатных писем» и мелких «эксов». На следующий день Новомирский вместе с группой наиболее активных анархистов оказался в тюрьме.
Таким образом, по Киеву, Одессе и Екатеринославу у Попова сложилась полная картина. Меньше сведений имелось по Кишиневу, Николаеву, Симферополю и Севастополю, но и они постепенно расширялись, благодаря агентам и... Эрделевскому. По поручению Борисова Константин проводил в этих городах организационную работу. И повсюду за ним неотступно следовали десятки филеров, раскрывая адреса анархистов и их конспиративные связи. Однако наружное наблюдение не давало таких зримых результатов, как внутреннее, а вводить в эти группы осведомителей не имело смысла: огромная работа приближалась к концу.
Удалось раскрыть и Еву. Ею оказалась Эсфирь Финкельштейн – опытная революционерка, которая у агентов проходила под кличкой «Стуня» и «Киевская». Ева вела себя крайне осторожно: дважды агенты ехали с ней из Екатеринослава до Одессы, и оба раза на привокзальной площади девушка бесследно исчезала. И теперь ее не могли найти.
Неуловимыми пока оставались Люся Янкелевич и все связные Борисова. Янкелевич оказалась не менее опытной подпольщицей, чем «Стуня». Временами Петр Ксенофонтович думал, что это одно и то же лицо. Агенты усиленно искали девушку в России и за границей.

Глава 5

В это время Люся Янкелевич выехала за очередной партией транспорта в бессарабское село Окницы. Борисов с нетерпением ждал ее, так как вместе с грузом Штокман обещал прислать крупную сумму денег. Эти деньги и оружие пойдут на теракты, намеченные на конец марта. Об этом пойдет речь на тайном совещании 27 января в Екатеринославе. Без оружия и денег разговор пройдет впустую.
Борисов нервничал, усиленно отгоняя мысль, что Люсю могли арестовать, и отправил Андрею в Париж две тревожные телеграммы. Оба раза пришел один и тот же ответ: «Роды скоро состоятся», что можно расценивать двояко: то ли оружие еще не закуплено, то ли его только собираются отправить.
Быстрый на принятие решений, Борисов, пока не появилась Люся, решил поехать в Севастополь, чтобы освободить из тюрьмы рыбака Грицко Трошкина, сидевшего там уже два с половиной года после устроенного ими побега «потемкинцев». В Севастополе его ждало печальное известие: месяц назад Грицко, не выдержав издевательств надзирателей, облил себя керосином и умер от ожогов. Когда надзиратели ворвались в камеру, он был мертв. Накануне он передал друзьям записку для Борисова: «Не думай обо мне плохо. Я верю в наше дело и буду всегда с вами».
Ночь Борисов провел в мазанке Станислава Троепольского, руководителя местной анархистской группы. До самого утра проговорили о делах отряда. Троепольский предлагал ограбить в Севастополе крупный коммерческий банк и скрыться из города на яхте. Сергей внимательно слушал его, изредка давая советы. Теперь он старался не подключать членов отряда к таким делам, полностью полагаясь на силы местных анархистов. «Если возьмете много денег, – говорил он Троепольскому, – отдайте половину луганской группе и симферопольцам. У меня до них руки не доходят. Яхту достать, наверное, не так просто. Разыщите в рыбацком поселке около Херсонеса Федора Стрельченко, скажите, что от меня, и денег не пожалейте. Он вас отвезет куда угодно, даже в самый сильный шторм».
 Из окна дома Троепольского хорошо было видно море и белое здание военно-морской тюрьмы, откуда им с Грицко и его товарищами удалось организовать побег «потемкинцев». Никто не верил в возможность такого дерзкого плана, а он осуществил его, у него всегда получалось то, за что он брался. Только похоже последнее время удача перестала ему сопутствовать.
В Одессу он вернулся на поезде, оттуда кружным путем – где на дилижансе, а где на крестьянских санях добрался до Екатеринослава. Люся по-прежнему не появлялась, но на телеграфе его ждала телеграмма из Парижа: «Родился мальчик. Роды были трудные», из чего он сделал вывод, что дело, наконец, сдвинулось с места.

*     *     *
Люся тоже не могла понять, почему так долго нет груза. «Если это провал, – рассуждала она, – то ей обязательно сообщили бы об этом, если есть другая причина, то могли бы известить, а не заставлять томиться в неизвестности». Жила она в молдавском доме без всяких удобств, по нужде ходила в ведро, которое сама выносила по вечерам, когда темнело, и можно было погулять в саду.
 В отсутствие жены хозяин, крепкий, можно сказать, красивый мужик, если бы не сломанный в драке нос и выбитый левый глаз, начинал к ней приставать, грозя выдать жандармам. Люся не могла понять: то ли он действительно ее домогается, то ли вытягивает деньги – каждый раз она давала ему красненькую, которую он вроде бы нехотя брал, но на следующий день опять принимался за свое. По ночам хозяева громко занимались любовью. Люсе казалось, что он нарочно, для нее, заставляет жену кричать и стонать на весь дом.
Ей было 20 лет. Для того чтобы выглядеть более солидно, она одевалась во все черное, связывала свои красивые каштановые волосы в тугой пучок на затылке, голову повязывала цветастым платком, прикрывая им, как местные женщины, лоб и часть лица. Но даже в таком одеянии она оставалась привлекательной. Хозяйка ревновала к ней мужа, бесцеремонно заглядывала в ее комнату, отгороженную от залы пестрой занавеской, и тоже под разными предлогами вытягивала деньги. Кошелек с общественными деньгами худел, а товар все не поступал.
Несколько дней прошли спокойно: у соседей была свадьба, хозяева целыми днями там пропадали, возвращаясь под утро. Выглядывая из-за занавески на улицу, Люся видела, как в первый день жених подъехал к воротам и выкупал невесту у родителей.
Около дома собралось все село. Родители девушки выкатили на улицу жбаны с вином, с поклоном обнося каждого гостя черпаками. Жених, высокий, ладный парень в распахнутом свитке сбрасывал с телеги на расстеленное полотно подарки и деньги, а подружки невесты дружно кричали: «Мало! Мало!» Невесту Люся раньше видела в саду. Высокая красивая девушка, под стать жениху. Наконец невесту вывели из дома, жених усадил ее в сани, и они поехали в церковь.
К вечеру все село гудело: кто пел, кто отплясывал прямо на улице. На третий день Люся поздно вечером вышла в сад. Небо было чистое, усыпано крупными, сияющими звездами. С непривычки из тепла легкий морозный воздух перехватил ей дыхание.
Хозяйка рассказывала ей, что по традиции девушки обвязывают тряпочками дерево у дома невесты – глядишь, кому-то тоже повезет стать невестой. Выглянув из-за калитки, она увидела это дерево. Одна ветка касалась их забора. Люся вытащила свой носовой платок, оторвала большой кусок, чтобы счастья было больше, и привязала к ветке. Конечно, она не могла мечтать ни о каком замужестве, но ей очень хотелось, чтобы с ней рядом был Арон Могилевский, человек, которого она давно любила и, как ей казалось раньше, он тоже ее любил, но почему-то в последнее время сильно изменился.
Вернувшись в хату, она легла на кровать, укуталась в одеяло и стала думать об Ароне, товарище ее брата Якова по университету. Одно время он бывал у них дома: высокий, красивый, загадочный, в него нельзя было не влюбиться. Ей казалось, что она ему тоже нравится. Иногда они ходили в кино и на каток. Каждая такая встреча кончалась долгими прогулками по улицам и поцелуями. На втором курсе Яков вошел в группу анархистов-коммунистов, сказав, что Арон тоже анархист, это он посоветовал ему туда войти. Люся стала посещать с братом собрания и митинги группы. Арон туда не ходил, но решение ее одобрил.
С интересом слушала она споры товарищей о бесклассовом обществе и уничтожении государства. Арон на эти темы разговаривать не хотел. Однажды во время прогулки, разозлившись на ее невинный вопрос: «Разве это возможно (уничтожить государство)?», указал пальцем на городового, спокойно прохаживавшего по улице: «Конечно, возможно, надо только уничтожить всю эту тварь, вот этих полицейских, всех господ и аристократов, которые имеют все, а народ – ничего». Это было сказано с такой злостью и ненавистью, что перед ней предстал совсем другой, чужой ей человек.
Скоро Яков перешел к социал-революционерам. Теперь он подсмеивался над идеями анархистов, советуя сестре последовать его примеру. Люся перестала рассказывать ему о группе. Да и в самой группе анархистов как-то меньше стали говорить на идейные темы, больше – о терроре и «эксах». Арон часто где-то пропадал. Встречались они теперь редко. Он больше молчал, на ее предложение сходить в кино или на каток всегда находил отговорки.
Люся была уверена, что он участвует во всех ограблениях, о которых постоянно писали городские газеты. Вскоре в их группе появились другие люди, которые стали говорить о больших серьезных делах и создании боевого отряда, в который, как она случайно узнала, Арон тоже входил. И когда однажды новый симпатичный товарищ, приехавший недавно из Женевы, Наум Тыш предложил ей съездить в Бессарабию за чемоданами с листовками, она охотно согласилась. Затем по его поручениям она стала ездить за границу, а оттуда с грузом – по югу и центру России. Поначалу она чувствовала себя неуверенно, боялась слежки, провала, ареста, порой просто умирала от страха, теперь в этом деле она стала самым опытным связным, как часто хвалил ее Тыш, радуясь, что занимается одной, общей с Ароном работой. Даже арест Тыша ее не испугал.
Они долго с Ароном не виделись. Летом случайно встретились на улице в Женеве. Он пригласил ее к себе в гостиницу, предложил кофе, сэндвичи, открыл бутылку вина. Ей хотелось ласки, близости, пожить у него несколько дней, но он сказал, что через три часа уезжает из Женевы. Куда, зачем? На все вопросы отвечал уклончиво, говорили о каких-то пустяках, в основном она, он только поддакивал, потягивал вино и скупо улыбался. Из гостиницы вышли вместе. На прощанье она прижалась к его груди:
– Арон, я тебя люблю. Поцелуй меня, как тогда, помнишь в Киеве?
– Люсенька, это было так давно. Время сейчас не то, и мы – не те.
– Почему же не те? Я любила тебя и люблю. А наши встречи тогда, обман?
– Постарайся обо всем забыть.
И ушел чужой, холодный, даже не обернулся. Для собственного успокоения Люся объясняла его поведение возможным ответственным заданием, простила ему холод и отчужденность, помня только ласковое «Люсенька», оставлявшее каплю надежды.
Ее воспоминания прервал хозяин, вошедший без стука.
– Ну, гостьюшка, пора и честь знать, – весело сказал он, из чего Люся поняла, что пришел груз.
– Изя приехал?
– Приехал. Только вот жандармы тоже объявились, ходят по всем домам. Груз мы спрятали, а ты полезай в подпол, туда они не сунутся.
Это стало правилом, когда прибывал груз, в селе сразу появлялись жандармы. Кто-то сообщал о нем полиции (анархисты-провокаторы или крестьяне). Однажды Люся просидела два дня в хлеву, где хозяева специально держали ведра с гнилыми отходами, чтобы их запахом отпугивать жандармов. В подполе тоже сидеть мало удовольствия, в углах шуршат мыши и очень холодно: впопыхах она не успела надеть теплую кофту.
Ночью хозяева ее выпустили. Люся почувствовала, что заболевает: першило в горле и носу, поднялась температура, но она не показывала виду. Пришел извозчик, старый еврей Изя, перевозивший груз и людей на последнем пути от границы до Окницы. Дальше, до станции Ларга ее повезет сам хозяин.
– Изя! – бросилась Люся к старику, как к своему самому близкому человеку.
– Заждалась дочка. Ну, ну, – извозчик ласково обнял девушку, заметив, что она вся дрожит. – Все будет хорошо.
– Может быть, поедем сейчас? – спросил хозяин, которому не терпелось избавиться от опасной гостьи и ее груза.
– Давайте, – кивнула головой Люся. Ей самой хотелось как можно скорей бежать из этого дома. Хозяин ушел готовить лошадей, сказав жене, чтобы они приходили через полчаса в условленное место.
Стоял небольшой мороз, а дорога предстояла дальняя. Люся надела шубу, валенки, повязала голову теплым шерстяным платком. Хозяйка на радостях принесла полную корзину еды.
– Вроде бы все, – сказала Люся, обнимая на прощанье Изю.
– И чего заставляют девок заниматься таким делом? – проворчал старик, смахивая со щеки слезу. – Мужиков, что ли не хватает?
Хозяйка вывела ее на окраину села. Там стояли сани с копной сена, под которой лежали чемоданы. Две лошади нетерпеливо пряли ушами. Хозяин помог Люсе залезть в сани, прикрыл ее тулупом. Нащупав рукой чемоданы, она прислонилась к ним спиной и успокоилась.
Хозяин взмахнул хлыстом. Лошади фыркнули и рванули вперед, обдав хозяйку комьями грязного снега. Женщина в испуге отскочила в сторону, а муж громко рассмеялся. Грубое животное! Слава богу, в дороге можно притвориться, что спишь, и не разговаривать с ним. Люся дремала, слушая, как он цокает языком и весело покрикивает на лошадей.
Ночь и тишина. Изредка она открывала глаза, рассматривая над собой звезды и бегущую сбоку луну. Временами луна скрывалась за вершинами деревьев, тогда через ветки пробивался мягкий лимонный свет, вызывающий в душе невыносимую тоску и боль. Как избавиться от мучившего ее чувства к Арону?
Не доезжая Ларги, хозяин остановил лошадей, сбросил сено, снял с Люси тулуп и прикрыл им чемоданы.
Народу на привокзальной площади было мало. В дверях вокзала стоял знакомый жандарм, который регулярно получал от анархистов постоянное жалованье. К саням подошел пожилой мужчина, всегда передававший ей билеты на поезд. Люся не знала даже его имени. На этот раз он вручил еще дамскую сумочку, шепнув на ухо: «Деньги для Борисова». Через секунду он исчез.
Ее соседями по купе оказалась молодая семья с двумя маленькими детьми. Люсе не понравилось, что до отхода поезда занавеска на окне была сдвинута, все помещение хорошо просматривалось снаружи, но дети намертво прилипли носами к стеклу.
Когда поезд тронулся, один малыш, указывая пальцем в окно, громко закричал:
– Смотрите! Смотрите! Дядя опоздал.
Люся невольно посмотрела в окно и увидела Арона, который специально выскочил на платформу в последний момент и теперь, помогая себе руками, мчался к поезду. Со стороны это выглядело довольно смешно. Первым ее порывом было выйти в коридор и побежать в последний вагон, куда успел вскочить Арон. Она поднялась и тут же опустилась обратно: в целях конспирации ей нельзя выходить даже в туалет, а о других вагонах и говорить нечего. Так она его больше и не видела. В дороге ее начало лихорадить, поднялся сильный жар – результат долгого сидения в холодном подполе.
По дороге на разных станциях три чемодана забрали связные, остался один, самый тяжелый. В Екатеринославе она взяла извозчика и вскоре уже поднималась по лестнице к Пизовым. Софья и Евгения Соломоновна стали хлопотать около больной, уложили в кровать, дали лекарств и крепкого чая, Люся провалилась в глубокий сон.
На следующий день вечером в квартире появился Арон, взял чемодан, привезенный Люсей, и быстро ушел. Придя в себя через два дня и, узнав от Пизовых, что, пока она лежала в жару, к ним приходил Арон, девушка неожиданно расплакалась.
– Ты что, влюблена в него? – удивилась Софья. – Он твердый, как кремень, его ничем не прошибешь.
– Он не такой, вы не знаете его, – как маленькая, всхлипывала Люся,– он, он...
– Милая, – ласково обняла ее Евгения Соломоновна, – успокойся. Увидишь ты еще своего Арона, ведь он не зря приехал в Россию, что-то тут они готовят с Борисовым. Спи, ты еще больна.
– Кто бы мог подумать, – не могла успокоиться Софья, когда они вышли на кухню, – наша Люся влюблена и в кого, Арона?
– Да вам всем подошло время влюбляться и замуж выходить: и Люсе, и Хане, и Ольге, да и тебе, Софьюшка, – тяжело вздохнула Евгения Соломоновна.
– Мама, опять ты за свое!
– Да страшно мне, дочка, страшно!
В коридоре раздались четыре громких удара в дверь, затем еще два и спустя некоторое время еще три – условный знак для своих.
– Я открою, – сказала Софья и поспешила в коридор.
На пороге стояла Хана.
– Соня, кто там? – крикнула из кухни Евгения Соломоновна. – Проходите в кухню.
– Это Хана.
– Люся еще у вас? – спросила Хана.
– У нее высокая температура, наверное, круп. Мама ее лечит.
– Когда она поправится, передай ей приказ Борисова, срочно куда-нибудь скрыться и ни с кем из наших не общаться. В Киеве к ее матери приходила полиция, ее везде разыскивают. И еще к тебе просьба. Внизу стоит Алеша Дашкевич. Борисов просил свезти в Шляховку все оружие и бомбы, разбросанные по квартирам. Надо забрать у Петрушевского бомбы. Я не могу, мне еще надо выполнить несколько Сережиных поручений. Ты не сможешь пойти с Алешей?
– Конечно, пойду. А далеко?
– В Аптекарскую балку.
– Мама, я ухожу, – крикнула Софья и стала быстро одеваться.
– Куда ты, на ночь глядя? – всполошилась Евгения Соломоновна.
– Скоро вернусь, сходим с Ханой в одно место. Люсе передай, что Борисов приказал ей срочно скрыться, только пусть сначала выздоровеет.

*     *     *
Соня и Алексей быстро доехали до Аптекарской балки. Петрушевского не оказалось дома, его мать сказала, что он на работе. Им пришлось два часа гулять по улицам. Володя пришел только в 11, усталый, неразговорчивый. Две бомбы хранились в квартире. Еще две лежали в сарае, во дворе. Володя велел им подождать, взял большую сумку и спустился в сарай. Его мать, маленькая, сухонькая старушка с бледным лицом и потускневшими глазами накрывала на стол. Алексей развлекал ее разговорами.
Вдруг во дворе раздался сильный взрыв. Мать в испуге перекрестилась. Соня и Алексей быстро спустились вниз, осторожно приоткрыли входную дверь и увидели страшную картину: посредине двора кричал и корчился от боли Володя. Одна рука его лежала в стороне. Из подъездов выскакивали люди.
Соня и Алексей быстро направились в сторону трамвая. Мимо них пробежали пристав и группа жандармов.
– Что будем делать? – спросила Соня, когда они, покружив по городу, убедились, что слежки нет, и поехали на извозчике к ее дому. – Надо известить Рогдаева.
Алексей взглянул на часы:
– Знаешь, сколько сейчас времени? Два часа ночи. Завтра он сам все узнает из газет.
Когда Софья пришла домой, Евгения Соломоновна не спала. Все это время она сидела в коридоре, прислушиваясь к каждому звуку в подъезде.
– Мама, почему ты не спишь? – ласково сказала Софья, крепко ее обнимая. – Со мной ничего не может случиться.
– Ты же сказала, что скоро вернешься, а сейчас глубокая ночь…
– Прости, что заставила тебя волноваться, все в порядке, ложись спать.
– А Люся-то ушла.
– Как ушла? Куда? С температурой?
– Я ей передала приказ Борисова, она сразу заторопилась, сказала, что поедет к каким-то родным.
– Ах, Люсенька, Люсенька! Побоялась нас подвести, настоящий товарищ. Ты, мама, завтра, когда пойдешь на базар, купи пару городских газет.
– А что там?
– Нужно мне.
– Значит, опять, что-нибудь случилось. Вот после этого и не волнуйся...

Глава 6

Лиза сама не знала, зачем она уступила Лялиным родителям и согласилась петь на дне рождения подруги. Лялин отец, учившийся в детстве музыке, взялся сам ей аккомпанировать. Еще он хотел, чтобы она исполнила несколько еврейских песен. Два раза в неделю она ходила к нему на репетиции. Сейчас, в связи с предстоящим отъездом родителей, она кое-как занималась пением и музыкой, и ей казалось, что у нее получается очень плохо.
Она нервничала. Наум Давыдович ее успокаивал. Ляля и ее мама, Ядвига Болеславовна, еще молодая, красивая женщина, совершенно забитая грубостью и деспотизмом своего мужа, восторженно хлопали в ладоши. Но теперь Лиза волновалась не столько о концерте, сколько о тайном совещании в доме промышленника, которое должно пройти в день рождения Ляли.
Пока все складывалось удачно. Ляля охотно дала ей пятнадцать приглашений. Она так доверяла подруге, что не задумалась, зачем ей понадобилось такое количество. Для большей надежности Лиза заранее попросила у нее ключ от спальни, а в качестве тайника присмотрела старинные часы в соседнем холле.
– Володя знает о моем дне рождении? – спросила Ляля, заливаясь краской.
– Знает! Обещал прийти, – успокоила ее Лиза.
Ее раздражало, что Ляля и Володя ведут себя непонятно как. Оба влюблены друг в друга, но встречаются редко и общаются в основном по телефону. Лиза наставляла подругу, чтобы она сама проявляла больше инициативы: приглашала Володю в кино или театр, встречала его у больницы. И в ординаторскую ему она звонила под нажимом Лизы: сама бы Ляля на это никогда не отважилась. У нее был другой характер. Этим и нравилась Володе эта золотисто-рыжая девочка, что была по-детски застенчива, бесхитростна и смотрела на мир восторженными глазами.
Она представлялась ему нежным, хрупким цветком, впитывающим из окружающей среды все доброе и светлое. Ее нельзя было ни обидеть, ни причинить боль. В этом и была причина, почему Володя так странно себя вел. Он окончательно настроился в марте уехать в Петербург и, не имея ничего определенного в своем будущем, не хотел девушку ничем обнадеживать. Они должны были расстаться. Он сам страдал, но еще мучительней было сознавать, что из-за него страдает Ляля. На ее юбилей он согласился пойти, чтобы не портить ей праздник.
Как назло, именно в эти дни у Лизы случилось неприятное событие: за всеми этими делами она не обратила внимания, что у нее задерживались менструации. Стала считать, примерно на неделю. У нее и раньше бывали задержки, но она сразу начинала делать горячие ванные, и все обходилось. «Я беременна», – с ужасом подумала она.
На следующий день она проснулась раньше Николая. Он еще спал, положив руку на ее грудь. Она взяла эту руку и переместила на живот. От этого движения Николай проснулся и тут же смекнул: «Ты беременна?» Он хотел ребенка и считал, что в последнем классе она вполне может родить, сдав выпускные экзамены экстерном, а летом поступить в консерваторию. У мужчин выходило все так просто, а каково ей появляться в гимназии с огромным животом? К этому она была не готова.
– Да нет, – со вздохом сказала Лиза и повернулась к нему спиной. – Давай еще поспим.
Она еле дождалась, когда он ушел, нагрела полное ведро горячей воды и налила ее в большой таз. Сидеть в нем было страшно неудобно, но она мужественно терпела, подливая все новые порции кипятка. Все ее тело в воде стало багровым. Однако в организме ничего не происходило. Она заплакала: до того все было мерзко, унизительно, больно. Нагрела второе ведро. Голова кружилась, сердце колотилось то ли от страха, что она с собой делает (она знала, что от этого бывают сильные кровотечения, и женщины иногда умирают), то ли от горячей воды. Сделав небольшой перерыв, снова занялась этой изнурительной процедурой. За окном стемнело, а результатов никаких. Она сидела еще в тазу, когда Николай стал открывать ключом дверь. Быстро накинула пеньюар, но воду не успела вылить и бросила туда кухонное полотенце.
– Ты что, стираешь? – заглянул Николай в кухню.
– Замачиваю белье на завтра.
Увидев ее мокрое от пота лицо, он с тревогой прикоснулся губами ко лбу:
– Ты не простудилась?
– Это от горячей воды.
Она схватила ведро с оставшейся водой и вдруг почувствовала резкую боль внизу живота.
– Что с тобой? – испугался Николай, увидев, как она сморщилась от боли.
 Лиза бросилась в туалет. Боль была нестерпимой, она закусила губы и стала со всей силой тужиться: что-то происходило внутри нее. На минуту боль стихла, и что-то хлынуло из нее. Начались месячные. Она крикнула Николаю, чтобы он принес чистое полотенце.
– Что случилось?
– Женские дела. Пойду, лягу.
Проводив Лизу до кровати, он накрыл ее двумя одеялами, так как у нее был сильный озноб и, подождав, пока она уснет, пошел на кухню заниматься. Несколько раз он заходил в комнату, прислушивался к ее дыханию, трогал лоб – он был холодный, и, успокоившись, возвращался на кухню.
На следующий день Лиза чувствовала себя лучше, только болело обожженное тело. Менструации были обильные. Так у нее всегда бывало в первые два-три дня, в остальные только «мазалось».
Вечером она пошла к Зильберштейнам. Они прогнали с Наумом Давыдовичем почти всю программу концерта. Зильберштейн был всем доволен, особенно, как она исполняла еврейские песни. Присутствующие при этом Ядвига Болеславовна и Ляля хлопали ей от восторга.
Ляля проводила ее до входной двери.
– Ты Володе отдала приглашение? – смущенно спросила она подругу.
– Конечно. Он сказал, что обязательно будет.
– Приходите все пораньше.
Володя в этот день с утра съездил в оранжерею Школы садоводства, купил два букета крупных алых роз и пришел к брату, чтобы идти всем вместе. Николай был на кухне. Лиза в комнате примеряла свои наряды, не зная на чем остановиться. Наконец она решила надеть вечернее черное платье, которое Николай давно купил ей, но она ни разу его не надевала, предпочитая яркие цвета. Братья застыли от восторга, когда она вышла к ним в этом платье, с широким поясом на талии, с открытыми плечами и грудью, распущенными волосами.
– А украшения? – еле выдохнул Николай.
– Посмотрю на месте.
Николай принес из комнаты брошь-стрекозу известного московского мастера Сергея Агафонова, приобретенную им по случаю, и стал прикладывать ее к разным местам платья.
– По-моему, хорошо и на открытом месте, и с левой стороны на платье, – он взглянул на Володю, ища у него поддержки, а тот, улыбаясь, смотрел на них, таких взволнованных и счастливых.
Лиза увидела цветы:
– Розы! Одни, как я понимаю, Ляле, другие – мне. Такие свежие, а аромат? – она засунула нос в самую гущу букета, – нежный-нежный.
– Постой, – сказал Николай, – а что если перед началом концерта самую крупную розу вставить в волосы?
– Неплохая идея, только не в волосы, а вместо броши на платье. Ну, не идет сюда эта стрекоза, не идет. – Лиза виновато посмотрела на расстроенное лицо Николая. – Ладно, возьму ее с собой и шкатулку с бижутерией, посмотрю на месте.
Дом Зильберштейнов, один из самых богатых в Екатеринославе, сегодня выглядел особенно празднично. Во всех комнатах и на широкой лестнице, ведущей на второй этаж, ярко горели люстры. Повсюду стояли и висели цветы: на столах, в китайских напольных вазах и декоративных корзинах. На антресолях в столовой негромко играл оркестр.
Лиза и ее спутники приехали раньше назначенного времени. Ляля с нетерпением ждала их в вестибюле. В белом платье, расшитом на груди и юбке коричневым шелком и золотом, с гирляндой с цветами и бриллиантами на шее (точно такое же лежало у Лизы в шкатулке – подарок отца на Новый год), взрослой прической – она была необыкновенно хороша, и вся засветилась от счастья, когда увидела Володю.
Она набросилась на Лизу, расцеловала ее и Николая, и в смущении остановилась перед Володей. На него смотрели восторженные, влюбленные глаза. Володя вручил ей цветы и поцеловал в щеку, отчего она стала такой же пунцовой, как розы. Лиза шепнула ей: «Возьми Володю под руку». Осмелев, Ляля взяла его под руку, почувствовала его крепкое, сильное тело и невольно прижалась к нему.
Музыканты в столовой заиграли громче. На площадке перед парадной лестницей появились Лялины родители – крупный, представительный Зильберштейн и его жена, полячка, считавшаяся в городе одной из самых красивых женщин (если бы люди знали, что сам Зильберштейн ее ни во что не ставил). Ляля подвела к ним своих гостей. Наум Давыдович с любопытством рассматривал Николая, мужа красавицы Лизы. «Парень симпатичный, но молодой и, как все студенты, бедный», – ухмыльнулся он про себя. Если бы эта красавица не была близкой подругой Ляли и дочерью из богатой семьи, он положил бы к ее ногам весь мир.
Наум Давыдович так размечтался, что не обратил внимания, как его собственная дочь повисла на руке другого Даниленко. Заметившая это жена, толкнула его в бок. Наум Давыдович ничего не понял, еще раз пожал молодым людям руки и поспешил навстречу другим гостям.
Большая гостиная утопала в цветах. Рояль, обычно стоявший у стены, сдвинули в простенок между двумя большими окнами, от него шли ряды с креслами и стульями. Лиза шепнула Ляле, чтобы она занялась братьями, сама направилась в Лялину спальню.
До концерта оставался еще час. Она расчесала свои вьющиеся волосы, положила их на голые плечи. «Приколоть розу к платью или волосам, – вульгарно, а брошь совсем не подходит». Она снова стала прикладывать злополучную брошь то туда, то сюда, и отложила ее в сторону. Лучше всего подходила папина гирлянда с цветами и бриллиантами, но у Ляли на шее она увидела такую же, а быть с кем-нибудь, даже с лучшей подругой, в одинаковых платьях или с одинаковым ювелирным украшением – не в ее правилах.
В шкатулке лежали длинные бусы из жемчуга, такой же широкий «ошейник» и браслет. Ей вспомнился висевший у них когда-то в столовой портрет (увы! уже проданный) девушки с диадемой на лбу. Она заплела косу, пропустила через нее жемчужную нить по всей длине, ошейник уложила на лбу и закрепила его шпильками в волосах. Получилось весьма оригинально.
В комнате стояло несколько стульев и широкая Лялина кровать. Лиза представила Борисова и его друзей, сидящих на атласном, розовом покрывале, и улыбнулась. Закрыв дверь, прошла в соседний холл – там было пусто, и положила ключ в условленное место.
В гостиной уже собралось много народу. Лизино появление вызвало шумное оживление: ее знали по выступлениям на городских благотворительных вечерах. Лиза заметно нервничала: и из-за концерта – она не ожидала, что будет столько народу, и из-за Борисова. Николай, Володя и Ляля сидели в середине зала. Ляля помахала ей рукой, Володя высоко поднял букет, мол, мы тут, с тобой. Николай выставил большой палец в знак одобрения ее украшения из бус. Она им благодарно улыбнулась.
Пришел слуга, доложил, что Наум Давыдович придет через пятнадцать минут. Воспользовавшись этим, Лиза вышла из зала, прошла в холл, заглянула под часы – ключа не было. Это ее успокоило. Она вернулась в гостиную и заиграла «Элегию» Грига. Услышав звуки рояля, находившиеся в других местах гости поспешили в зал. Появившийся Зильберштейн сказал ей, что она выглядит выше всяких похвал, взял ее за руку и объявил, что он и близкая подруга его дочери подготовили Елене музыкальный подарок.
Концерт был большой. Сначала Лиза исполнила арии из опер и популярные романсы, затем Наум Давыдович сыграл отрывок из увертюры к опере «Жидовка», в конце шли еврейские песни. Песни на идиш привели слушателей в восторг: они громко хлопали, подпевали, требовали каждую повторить по два раза. Лиза устала и начала злиться. Николай и Володя это заметили. Володя стал пробираться к ней с букетом роз. Это послужило сигналом для слуг, они вынесли заготовленные букеты и корзину с цветами. Лиза вежливо кланялась. Наум Давыдович довольно улыбался, подозвал Лялю, расцеловал их обеих и пригласил гостей в столовую.

Глава 7

Борисов узнал об аресте Петрушевского до совещания в доме Зильберштейнов. Прямо с поезда он отправился на конспиративную квартиру, где его ждал Рогдаев, и тот показал ему сегодняшний выпуск «Приднепровского края» с подробным описанием взрыва в Аптекарской балке.
– Вот досада, – поморщился Сергей, – и так людей не хватает. А если Володя в беспамятстве заговорит, нашему делу конец.
– Не должен. Он крепкий орешек.
– Как это могло произойти?
– Да как угодно: споткнулся, или бомба сама взорвалась в сумке, она хранилась у него еще со времен Зубаря, это его детище. Тогда, если помнишь, бомбы часто взрывались в руках. Наша лаборатория работает по новой, немецкой технологии.
– Людей для лаборатории нашли?
– Вместе с Алексеем Коноваловым и Мишей Минцом там трудятся 15 человек, плюс бомбы Иосты.
– Все равно дело продвигается не так быстро, как хотелось бы. В будущем надо открыть такие лаборатории в Одессе, Харькове и Курске, чтобы отсюда не возить опасный груз, подвергая связных опасности. Эсфирь заметила, что за ней постоянно следят филеры. Хана и Ита тоже говорят, что за ними все время кто-то ходит. Я беспокоюсь за квартиру на Военной улице и Фальк. О ней знает считанное число людей. Если ее раскроют, считай провалено все дело.
– Сережа, ты преувеличиваешь. На тебя подействовала история с Петрушевским.
Борисов задумчиво покачал головой.
– Нет, Коля. И ты будь осторожней. Провокаторов следовало ожидать в отряде, но не до такой степени, чтобы все связные попали под наблюдение… И с деньгами плохо. Нужны новые и новые «эксы», но не сейчас. Сначала осуществим то, что наметили на март.
– У нас, считай, все готово. С Петрушевским, конечно, вышла досадная история, но это не отразится на всем остальном.
– В Одессе меня беспокоит Тетельман. Все время твердит, что подобраться к Каульбарсу невозможно. Хочу подключить к этому заданию Могилевского, хотя у Арона и без того много дел. Будем сегодня об этом говорить. Там еще проявляет самодеятельность Розалия Тарло, хотела снять подвал во дворце барона и вела об этом с кем-то переговоры. У нее нервы на пределе, как бы сама не попыталась его застрелить, тогда сорвет все наши планы. А как дела с типографией?
– Полный порядок. Взяли в яковлевской типографии все, что было нужно. Каждый день печатаем по нескольку сот прокламаций, а Эля Горелик и Бася Хозанова – знаешь их, две такие веселые подружки, разносят их по городу и предприятиям. Митинги сейчас не проводим, но ребята бывают на заводах, беседуют с людьми. Сочувствующих нам много. Народ в основном тянется к нам и эсерам, все устали от разногласий у эсдеков, хотят конкретных дел.… Переодеваться будешь? Я достал тебе фрак и все остальное.
Борисов прошел в ванную, побрился, надел белую накрахмаленную рубашку со стоячим воротником, белый жилет, белую бабочку. Из зеркала на него смотрел незнакомый человек: нарядный и представительный, из тех, кто сегодня будет в гостях у Зильберштейна – местного Рокфеллера. Сергей считал очень рискованным проводить тайное совещание в его доме, но Фальк заверила Хану, что все будет в порядке, она за это лично ручается.
Все участники совещания были в таких же соответствующих случаю фраках и смокингах, приобрести которые Рогдаеву стоило немало денег. К дому они подъезжали в экипажах, спокойно проходя в него по приглашениям, переданным Лизой. Народу было так много, что здесь мог затесаться кто угодно. Борисов и Рогдаев даже подошли представиться хозяину и его жене, выдав себя за петербургских журналистов, приехавших в Екатеринослав на передвижную выставку художников. Рогдаев – это была его затея, ради шутки, задал ему вопрос о его взглядах на современное искусство. Зильберштейн смутился от такого сложного вопроса, что-то невнятно пробормотал, но был польщен вниманием к нему столичной прессы.
Лиза так хорошо описала весь дом, что найти Лялину спальню не составило труда. Вскоре все собрались. Здесь были Таратута (в нарядном платье, с большим веером, которым она прикрывала в толпе свое лицо), Гроссман, Эрделевский, Гильченко, Войцеховский, Могилевский, Кротов, Троепольский, Кучура, Мирзоев.
Обсуждение прошло быстро, план действий рассматривали по группам много раз. Оставалось уточнить последние детали. Арон согласился с просьбой Борисова заняться вместе с Тетельманом подготовкой покушения на Каульбарса. Кроме того, одесским боевикам предстояло организовать убийство начальника тюрьмы, начальника одесского охранного отделения, взорвать здание одесского суда, когда там будет заседать военно-окружной суд, взорвать здание тюрьмы, освободить всех заключенных, обеспечив их оружием и бомбами. О степени готовности ко всем этим действиям доложил Яков Кучура. Крупное заседание в суде должно было состояться 20 марта. Кучура предложил начать все действия отряда в этот день.
Подобные теракты с небольшими нюансами пройдут и в других городах. О подготовке к ним доложили остальные товарищи. Названное число – 20 марта всех устраивало.
Что будет дальше, когда в руках большой массы людей окажется оружие, Борисов сказать не мог, да и не хотел заглядывать вперед. Важно осуществить первую часть плана. От нее зависит и все остальное.
Он раздал всем по крупной сумме денег, заверив, что до начала терактов из Женевы поступит еще оружие, а екатеринославская лаборатория за два оставшихся месяца обеспечит все группы бомбами. Еще раз напомнил о строгой конспирации и осторожности – ему везде мерещились провокаторы.
На этом повестка совещания была исчерпана. Войцеховский, по просьбе Лизы, поднял вопрос об освобождении из полтавской тюрьмы Иннокентия и его лечащего врача. Борисов нахмурился: денег у него на это нет, да и лишний шум сейчас поднимать ни к чему.
– Придется подождать, пока мы не проведем намеченные мероприятия, тогда сразу ими займемся.
– Я попробую достать деньги, – предложил Арон.
– Никакой самодеятельности, – сурово взглянул на него Борисов. – Полиция и так сейчас после истории с Петрушевским поставлена на уши. Даю слово, что в апреле мы Кешу освободим.
– Он серьезно болен, – сказал Войцеховский. – Трошкин сжег себя, как бы Кеша не пошел по его пути.
Упоминание о Грицко больно задело Борисова, он вскипел, но вовремя сдержался и твердо произнес:
– Мне больше добавить нечего. Еще раз прошу тебя, Арон, никаких глупостей. А теперь потихоньку расходимся.
Специально выйдя из комнаты последним, Арон положил ключ под часы и направился не к выходу, как все, а в ту сторону, откуда доносились звуки рояля и Лизин голос; его он узнал бы из тысячи оперных голосов.
В дверях гостиной толпились люди. Арон решительно продвинулся вперед и увидел у рояля Лизу: в черном открытом платье, с жемчужными нитями на лбу и в косе. Она пела еврейские песни, прижимая к груди обе руки. Свет от хрустальных люстр отражался в ее глазах и жемчуге. От всей ее фигуры исходило неземное сияние. Арон вспомнил икону в доме отца Александра: богиня, царица, женщина, из-за которой можно лишиться рассудка. Он и лишился его. Пора было уходить, но он не мог сдвинуться с места.
 Концерт окончился. Из середины зала к Лизе пробирался брат ее мужа с букетом роз. Зильберштейн целовал ей руки. Этот музицирующий миллионер его возмутил: вздумал развлекать людей еврейскими песнями, а сам далек от своего народа и не знает, как живут и страдают его сородичи.
Гости потянулись в столовую. Там в полную силу играл оркестр. Дальше оставаться было рискованно. Арон вышел в коридор, постоял в раздумье и вместо того, чтобы спуститься вниз, повернул к холлу с часами и стал ждать Лизу. Она появилась через двадцать минут, взяла ключ и прошла в спальню. Разум подсказывал ему, что лучше уйти, не видеть ее холодного равнодушия, но не мог с собой ничего поделать. Он толкнул дверь и вошел в комнату.

*     *     *
Лиза еле дождалась окончания концерта и, сказав своим, что ей надо привести себя в порядок, поспешила к Лялиной спальне. В ней не осталось следов пребывания людей, только легкий запах папирос напоминал о том, что здесь находились мужчины. Она открыла форточку, прошла в туалетную комнату и села перед зеркалом, рассматривая свое уставшее лицо. Слишком много волнений пришлось на один день.
В спальне хлопнула дверь, послышались шаги: Ляля или Николай. Дверь в туалетную комнату резко отворилась. Она увидела в зеркале Арона – во фраке и белой бабочке. Лиза вскочила.
– Арон! Я не знала, что вы в Екатеринославе. Вы были на совещании?
– Я здесь три дня, видел, как вы ходили в этот дом на репетиции, а сегодня слушал ваше выступление... Вы очень хорошо пели... Помните, как тогда у Иннокентия?
– Прошу вас, не надо. Лучше скажите, что решили об освобождении Кеши. Войцеховский поднимал об этом вопрос?
– Поднимал, у Борисова для этого нет денег.
– Значит, вам всем безразлично, что его ждет виселица.
– А родные?
– Коля нашел человека, который берется его освободить, но он запросил очень большие деньги. У нас таких пока нет.
– Сколько?
– Шестьдесят пять тысяч.
– Что-то слишком много...
– Это за двоих. Там же еще доктор Боков, который спрятал его в больнице, помните, брат моего мужа, Володя, написал ему записку.
– Тогда я все сделал, как вам обещал. Моя совесть чиста.
– Я вам благодарна.
– Лиза! Лиза! – Арон взял обе ее руки и стал по очереди жадно целовать. – Если бы Вы знали, как я вас люблю, постоянно думаю о вас. Не смотрите на меня таким уничтожающим взглядом, гнев делает вас еще прекрасней. – Он с сожалением опустил ее руки и уверенно сказал. – Я достану деньги для Кеши. Получите их у Пизовых. Теперь позвольте на прощанье, хоть раз вас как следует поцеловать.
На несколько секунд он припал к ее губам, поцеловал глаза и волосы, еще раз с силой поцеловал в губы, больно прикусив верхнюю губу, и вышел из комнаты.
Вымыв тщательно губы и лицо, Лиза поспешила к окну. Лялина комната выходила в сад, но часть улицы, как раз с той стороны, где находился парадный вход и стояли экипажи гостей, хорошо просматривалась. Выйдя из подъезда, Арон дал деньги подскочившему к нему швейцару, но извозчика брать не стал и пошел на бульвар.
Лиза вернулась к зеркалу. «Неужели Арон сможет достать такую крупную сумму денег? – размышляла она, рассматривая предательски распухшую губу и накладывая на нее толстый слой помады. – Нападет на кого-нибудь и ограбит. Для него это – пустяк». Она еще раз внимательно осмотрела себя в зеркале, свое красивое черное платье, так удачно купленное Николаем ко ее дню рождения. С нежностью подумала о нем, и, чтобы сделать ему приятное, вытащила из шкатулки брошь-бабочку и приколола к платью.
Дома Николай вдруг спросил Лизу:
– А что Арон Могилевский делал у Ляли, я его видел среди гостей?
– Не спрашивай меня ни о чем. Он обещал достать денег для Кеши.
– Я бы предпочел обойтись без него.
– Как? Папа и дядя Семен не могут достать такую сумму.
– А что же ваш Борисов?
– У него сейчас нет денег. Ты о Петрушевском слышал?
– Да. Жаль парня, я его знаю по нашей организации. Там оказались еще двое сообщников: мужчина и женщина, – и он подозрительно посмотрел на Лизу.
– Что ты на меня так смотришь? Я вчера целый день была у Ляли, мы с ее отцом прогоняли весь концерт.
Николай заметил ее распухшую губу, но ничего не сказал. Как он в этом был похож на папу: все понять и промолчать. Лиза с благодарностью поцеловала его.
– Арон обещал достать деньги, это главное. Других вариантов у нас все равно нет.

*     *     *
Выйдя из дома Зильберштейнов в сильном душевном волнении, Арон быстро шагал по бульвару, никого и ничего вокруг не замечая. Он злился на Лизу, злился на себя, что, поддавшись своему чувству, унизился перед ней и, что уж совсем не надо было делать, – обещал ей достать денег. Теперь она их будет ждать, ходить к Пизовым, волноваться.
От центральной клумбы свернул в Городской парк. Здесь гуляло много народу, на скамейках сидели влюбленные пары, прохаживались няни с детьми. Быстрая ходьба и свежий воздух успокоили его, вернулось привычное самообладание. Борисов прав, не следует устраивать шум перед проведением ответственных терактов. Вместе с тем, мало ли в Екатеринославе и его окрестностях каждый день происходит убийств и ограблений. Их совершают кто угодно: эсеры, эсдеки (эти теперь тоже поумнели и проводят «эксы»), просто бандиты. Деньги всем нужны. Но что можно предпринять за считанные дни? Он решил поехать к Войцеховскому.
С тех пор, как Арон стал работать с Борисовом, ему приходилось часто бывать в Екатеринославе, он неплохо знал город. Сергей удивился его приходу. Не вдаваясь в подробности, Арон спросил его, где без всякой подготовки можно срочно достать крупную сумму денег.
Войцеховский задумался.
– Года три назад мы ограбили на вокзале артельщика из Бердянска. Деньги оказались большие.
– Это было давно.
– Осенью мы опять хотели его ограбить, так подвернулся другой «экс». Я сам выслеживал его, когда он сюда приезжает. Второго числа каждого месяца в одиннадцать часов.
– Осталось пять дней. Расписание поезда не могло изменяться?
– Нет. Оно меняется к лету. Время еще есть, я съезжу на вокзал, проверю.
– Вариант подходящий.
– Я тебе не все сказал: теперь артельщика сопровождают не два человека, а четыре.
– Ты что, боишься?
– Нет, – смутился Сергей и принялся рассуждать. – Вот скажи мне, Арон, сколько этих артельщиков грабили и убивали, а полиция никак не может понять, что дело не в количестве охранников, а в самой элементарной вещи: артельщик должен выходить из вагона не первым, когда на платформе полно народу, а последним. И вагоны надо каждый раз менять. Казалось, чего проще! Нет, они по-прежнему предпочитают ездить в головном вагоне и выходить вместе с толпой, где охранники не могут воспользоваться оружием.
– Если бы полиция была такой умной, мы бы с тобой сейчас не рассуждали, где достать деньги.
– Серьезно, Арон. Я бы еще на их месте направлял к вагону дополнительную группу жандармов.
– Не морочь мне голову.
– А Борисов? Он же ясно сказал, никаких сейчас «эксов».
– Пойми, это очень важно для меня и одного человека. Я буду находиться в квартире на Юрьевской улице, если что-то изменится, дашь мне знать. Встречаемся второго февраля в половине одиннадцатого около касс.
Арон еле дождался этого дня и приехал на вокзал намного раньше условленного времени. Сергей уже стоял около касс с большим саквояжем. Договорились, как действовать, и разошлись. Арон прошел в зал ожидания третьего класса, сел на лавку около окна и, уткнувшись в газету, краем глаза наблюдал, что происходит на перроне. Народу там пока немного. Встречающие Бердянский поезд стояли группами и поодиночке. Выстроились в длинный ряд носильщики. Два раза туда и обратно прошли трое жандармов, рассеянно смотря по сторонам.
Он перевел взгляд на публику в зале, не было ли тут филеров, которых он научился различать по одежде и особому выражению шныряющих повсюду глаз. Два типа показались ему подозрительными. Они также держали в руках газеты и, похоже, изучали из-за них публику. Он встал, подошел к буфету, заказал рюмку коньяка. Типы никак на это не отреагировали.
Раздалось несколько коротких гудков, известивших о том, что ожидаемый поезд вышел с соседней станции. Филеры встали. «А вдруг они здесь, чтобы охранять артельщика? – подумал Арон. – Войцеховский накаркал».
 Появившийся Сергей, не спеша направился к перрону. Арон последовал за ним на некотором расстоянии. Выйдя на платформу, он к своему ужасу лицом к лицу столкнулся со знакомым анархистом из Киева Сашей Шубиным. Обменялись рукопожатием. Саша сказал, что приехал в Екатеринослав на свадьбу сестры и встречал из Бердянска другую сестру, ехавшую сюда по тому же торжественному случаю.
Шубин не обманывал: он, действительно, приехал на свадьбу сестры и сейчас призадумался над тем, что делал на вокзале Могилевский, исчезнувший из Киева три месяца назад, и как об этом срочно сообщить Попову.
Пыхтя и пуская пар и черные клубы дыма, подошел поезд. Шубин поспешил к своей сестре. Арон и Сергей остановились недалеко от выхода из головного вагона. Первыми из него вышли два жандарма и заняли позицию около ступенек. Следом за ними, внимательно глядя себе под ноги, спускался артельщик с черным надутым портфелем, два других жандарма маячили в тамбуре.
Вынув из кармана браунинг, Сергей направил его на одного из жандармов. В ту же секунду Арон схватил стоявшую рядом с ним женщину. Прикрываясь ею, как щитом, выхватил у артельщика портфель и нырнул в толпу прибывших пассажиров. Сергей был уже там, сунул портфель в саквояж и направился не к вокзалу, откуда бежали на свисток жандармы, а в обратную сторону, вскочил в первый попавшийся вагон, вылез с другой стороны на соседний путь и побежал к стоявшим невдалеке каменным зданиям. Через некоторое время извозчик вез его к Пизовым.
Увидев, что Сергей повернул в обратную от здания вокзала сторону, Арон сделал то же самое. В одном из вагонов носильщики продолжали выгружать вещи. Он вошел вместе с ними в вагон, прошел в другой конец коридора и дернул ручку туалета. Дверь открылась, но, оказавшись внутри, он со злостью выругался: окно выходило на сторону перрона, и вылезти из него нельзя. Придется ждать, когда поезд отправится в тупик. Он закрыл дверь на защелку, опустился на грязный пол и согнулся, чтобы его не видели снаружи.
На перроне слышался топот ног и громкие голоса. Один раз кто-то сильно дернул ручку туалета, постоял в раздумье, снова дернул и, судя по шагам, удалился в соседний вагон. Время тянулось бесконечно медленно. Голоса затихли, даже проводники куда-то исчезли. Наконец раздался свисток дежурного по станции, поезд двинулся с места. За окном проплыло красивое здание вокзала, железнодорожные мастерские, потянулись бесконечные ряды пакгаузов и производственных зданий. Не доезжая станции «Пост-Амур», поезд остановился. Осторожно выйдя из своего убежища, Арон прошел в тамбур и открыл дверь. Впереди на путях стрелочница с силой тащила на себя переводной башмак. Спрыгнув на землю, он пролез под вагоном на другую сторону и спустился вниз к жидкой полосе деревьев. Когда он появился у Войцеховского, тот от радости бросился его обнимать. Сергей был уверен, что Арона схватили жандармы.
– Есть будешь? – спросил он, не зная, как угодить товарищу.
– Только что-нибудь на скорую руку. Мне надо опять на вокзал. Сколько же там было денег?
– Восемьдесят тысяч.
– Вот это улов. Пизовы удивились?
– Еще бы! Соня расстроена историей с Петрушевским. Она была у него дома вместе с Алешей Дашкевичем и видела Володю после взрыва.
– Неужели, кроме этой учительницы, некого было к нему послать?
– Ты напрасно так о Соне, она берется за любую работу. Согласись, видеть, как твоему близкому товарищу оторвало руку, не очень приятно.
– Извини, я не хотел ее обидеть. У тебя найдется что-нибудь из маскировки?
– Есть, конечно, есть, – обрадовался Сергей, что может сделать хоть что-то полезное для Арона.
Отодвинув кровать, приподнял половицу. Под ней лежала коробка с набором париков, усов, бород разных размеров и цветов. Арон подобрал под цвет своих волос усы, короткую бородку. Свое заграничное пальто и шляпу оставил у Сергея, взяв его старое пальто и котелок.
– Вот еще что, Сергей. Тебе придется сходить на Юрьевскую к Перепелицыной. Там остался чемодан с оружием, который я должен отвезти в Одессу. Предупреди хозяйку, что вернусь за ним через две недели. Если почувствует опасность, пусть от него избавится.
– Борисов будет недоволен.
– Я сам собой, Серега, недоволен. Бывают такие обстоятельства, что не поддаются никакому разуму.
В здании вокзала его привлекла вывеска «Почта». Мелькнула мысль: послать Лизе телеграмму. Взяв в окошке бланк, он долго раздумывал, что написать, чтобы не вызвать подозрений у полиции, которая наверняка просматривает всю их корреспонденцию, раз Николай состоит под ее надзором. Ему хотелось сделать больно Николаю, и не только за то что, что он Лизин муж. Арон до сих пор помнил унизительный разговор с ним в ту ночь, когда привез на квартиру Даниленко раненного Иннокентия. В голову лезли одни банальные фразы: «Я вас люблю» или «Я без вас не могу». Наконец аккуратно вывел «Я у ваших ног» и отдал бланк в окно. Сидевшая там пожилая женщина пробежала текст.
– А подпись?
– Подписи не надо, – сказал Арон, и женщина понимающе улыбнулась.

*     *     *
В тот момент, когда Арон и Сергей повернули в другую сторону платформы, жандармы остановили толпу пассажиров, внимательно осматривая каждого человека. Находившийся недалеко от места происшествия Шубин сразу понял, в чем дело. Подбежав к высокому поручику с вытянутым лошадиным лицом, он стал объяснять ему, что хорошо разглядел грабителей, причем одного из них знает лично. Поручик принял его за сообщника бандитов, решившего отвлечь внимание жандармов. Шубина арестовали.
Вместе с ним в участок доставили еще двадцать подозрительных людей. Половину из них к вечеру отпустили, остальных, в том числе Шубина, отправили в тюрьму. Боясь себя раскрыть, он больше не настаивал на том, что знает одного из грабителей, назвал для протокола другую фамилию и ждал случая, чтобы передать шифрованное письмо Попову.
Богданович внимательно ознакомился со списком людей, подозреваемых в ограблении артельщика. Не найдя в нем ни одной знакомой фамилии, он передал его Попову. Тот на всякий случай приказал разослать копии списка по другим городам.
В настоящий момент их обоих больше интересовала информация, полученная с большим опозданием от Иосты: на днях, в доме крупного промышленника Зильберштейна во время торжеств, связанных с 18-летием его дочери, состоялась тайная встреча анархистов. На ней присутствовали Борисов и его главные помощники. Когда же стало известно, что там, на концерте выступала подруга дочери, анархистка Елизавета Фальк, стало понятно, кто помог устроить это сборище. Решили, что беседу с промышленником проведет Богданович.
Зильберштейн был не менее уважаемым в городе человеком, чем Фальк, полковник приехал к нему как бы с дружеским визитом. Отказавшись от кофе и коньяка, он заявил, что у него важное дело. Наум Давыдович провел его в свой кабинет. Ожидая услышать от главного жандарма что-нибудь полезное для себя, он смотрел на него с явным интересом. Однако, узнав в чем дело, побагровел от злости.
– Этого не может быть, – воскликнул он, ударив кулаком по столу, – самая настоящая клевета. Прошу вас, Иван Петрович, немедленно отдать под суд всех, кто распространяет такие нелепые слухи.
– Уверяю вас, Наум Давыдович, у нас точные сведения, тем более подруга вашей дочери, Елизавета Фальк давно состоит под наблюдением полиции.
– Никогда в это не поверю. Я знаю Лизу с детских лет, они с Лялей неразлучны. Прикажете и мою дочь считать анархисткой?
Богдановичу надоел этот бесцельный разговор.
– Мое дело вас предупредить. В следующий раз мы вынуждены будем в вашем доме произвести обыск и допросить всех домочадцев; они-то наверняка знают, как преступники оказались в числе приглашенных гостей.
Зильберштейн громко засопел, раздувая ноздри. Богданович встал. Велев слуге проводить полковника в прихожую, Наум Давыдович даже не пожал ему на прощанье руку. Как только закрылась парадная дверь, на весь дом раздался грозный рык: «Ляля, Ядвига, ко мне!»
 Ляля и Ядвига Болеславовна выскочили из своих комнат на втором этаже. Спускаясь по лестнице, они увидели бегающего перед своим кабинетом Зильберштейна.
– Кого ты назвала к себе в гости, – набросился он на дочь, – каких-то преступников и грабителей?
– Папа, да что случилось, кто к тебе приезжал? – растерялась Ляля. Она никогда не видела отца в таком возбужденном состоянии, хотя он часто бывал не в духе; тогда все в доме старались от него держаться подальше. В гневе он походил на разъяренного быка.
– Кто, кто у тебя был на дне рождения из твоих друзей, вспоминай? – тряс он ее за плечи.
– Лиза, ее муж Николай, брат Николая доктор Даниленко, девочки из класса, вот и все, остальные все наши родственники и ваши с мамой знакомые.
– Блюстители порядка! До чего дошли, в каждом теперь готовы видеть бандита, – несколько смягчившись, пробормотал Зильберштейн. – Что вы обе застыли? Приходил полковник Богданович. В нашем доме, оказывается, тайно собирались какие-то анархисты.
– Действительно, – пробормотала Ляля, – совсем с ума спятили.
– Ты что, Лялька, влюблена в этого доктора? – вдруг грубо спросил отец.
Ляля покраснела.
– Влюблена. Вижу по глазам. С этого дня прекрати с ним общаться. Он тебе не пара, нечего на него тратить время. Узнаю, что с ним встречаешься, не буду, как Фальк, либеральничать, плохо будет и тебе, и ему. Сдашь экзамены и сразу замуж, все глупости мигом вылетят из головы.
– Я хочу учиться дальше, поступить на медицинские курсы в Киеве...
– Это твой врач тебя надоумил? Смотреть на голых мужиков и баб... Я тебе уже нашел хорошую партию, сына Хазина. Артур как раз оканчивает учебу в Дерпте и возвращается в Екатеринослав. Тогда мы сможем объединить наши предприятия в одно общество – «Зильберштейн и Хазин». Свадьбу устроим в конце лета.
– Но я люблю Володю, и он меня любит. И потом я уже взрослая, папа, могу сама принимать решения.
– Я все сказал. Лизу к нам больше не приглашай.
Он успокоился, и когда жена с дочерью ушли к себе наверх, даже улыбнулся: «Ну, и Лиза! Анархистка! Чтобы с такой красотой и талантом связаться со всяким сбродом? Никогда не поверю. И все-таки не зря Богданович сюда приезжал».
Глава 8

Николай повертел в руках телеграмму: адрес их, кому – не указано. Лизы дома не было, и он вскрыл ее. «Я у ваших ног» – прочитал он и понял: шифровка для Лизы. Это его встревожило. Ему казалось, что последнее время Лиза перестала общаться со своими товарищами по группе, аккуратно ходила в гимназию, после занятий спешила к родителям.
Он собрался идти к Фалькам, но только надел шинель, как пришла Лиза. От родителей она всегда приносила кастрюли с полным обедом, который они в шутку называли «обед от Зинаиды Ивановны и Ко».
Прочитав телеграмму, Лиза радостно расцеловала Николая:
– Это от Арона. Он достал деньги. Я же тебе говорила, что он обещал. Давай быстро пообедаем и поедем к Пизовым. Деньги должны быть у них.
– Кто эти Пизовы?
– Мои хорошие знакомые.
У дома Пизовых Лиза внимательно огляделась по сторонам.
– Это конспиративная квартира? – спросил Николай, страшно недовольный всей этой историей.
– Нет, – сама не зная зачем, солгала Лиза.
– Тогда почему ты оглядываешься?
– Так, на всякий случай.
Дверь открыла Евгения Соломоновна. На лице ее появилась улыбка.
– Как я рада вас видеть, Николай. Лиза столько о вас рассказывала. Сейчас я вас напою чаем, – захлопотала она, – у меня много разного варенья, мягкие булочки, вареники.
– Евгения Соломоновна, не томите, – спросила Лиза. – Арон приходил? Что-нибудь передавал для меня?
– Не Арон, а Сережа Войцеховский, передал деньги.
– Сколько?
– Целый портфель. Они с Софьей считали, считали, по-моему, тысяч восемьдесят. Сережа сказал, чтобы оставшиеся деньги ты положила в общую кассу.
Лиза незаметно для Николая стала показывать ей знаки рукой, чтобы она замолчала. Евгения Соломоновна их не видела, продолжая рассуждать об опасности держать дома большие деньги. Николай насторожился:
– Какие деньги?
Только тут, увидев расширенные глаза Лизы, Евгения Соломоновна поняла, что наговорила лишнего, и стала на ходу выкручиваться:
– Ну, вот эти восемьдесят тысяч, как вы повезете их в трамвае?
– А мы возьмем только на Кешу, остальные пусть лежат у вас, – сказала Лиза.
Когда они направились из прихожей в комнату, она придержала старую даму за локоть и прошипела ей в ухо:
– Евгения Соломоновна, что вы делаете? Лучше помолчите.
Николай напомнил Лизе, что еще нужна солидная сумма на заграничные паспорта и людям, которые будут в Петербурге встречать беглецов и переправлять их за границу.
– Так что забирай все деньги, а уж что потом останется – в общую кассу, – он с усмешкой посмотрел на Лизу, сделавшую в ответ на его колкость непроницаемое лицо.
От Пизовых они поехали к Фалькам. Лиза украдкой посматривала на Николая. Он был мрачен. Лиза решила, что он расстроен из-за этого дурацкого разговора об общей кассе. На самом деле он теперь все время думал о вымогательстве денег у Фалька какими-то бандитами, их угрозе мстить членам его семьи. С их отъездом в Америку эти угрозы могли перейти на Лизу.
Дома у Фальков все было перевернуто вверх дном. На полу стояли раскрытые чемоданы, коробки, тюки с вещами. Хотя решили взять самое необходимое, Григорий Аронович не мог расстаться с любимыми картинами и некоторым антиквариатом. Он полностью забирал все репродукции Врубеля, отдельные картины Нестерова и Айвазовского. Сарра Львовна готова оставить свои роскошные шубы и платья, но обязательно взять столовое серебро, саксонский чайный сервиз, обеденный сервиз из богемского фарфора.
Фальк предложил Николаю снять где-нибудь в центре двухкомнатную квартиру и перевезти туда часть мебели и рояль, чтобы Лиза продолжала свои занятия с учителями. Однако они сказали, что уже решили ехать в Петербург, не стоит менять адрес ради нескольких месяцев.
Лиза окончательно решила поступать в петербургскую консерваторию по классу вокала. Григорий Аронович договорился с ее домашними учителями, что теперь они будут заниматься с Лизой в музыкальном училище, и заплатил им вперед за полгода. Он все время думал о будущем дочери и Николая, открыв на ее имя счет в Санкт-Петербургском международном коммерческом банке. Там же хранились на ее имя акции крупных российских предприятий. Их они всегда могут продать в трудную минуту. Знал бы об этом Артем! С ним Григорий Аронович поступил так сурово, понимая, что при нынешнем состоянии своего здоровья ему трудно будет в чужой стране подняться на ноги без помощи сына.
Всю непроданную мебель и большую часть одежды отправили в еврейские приюты. Антикварные вещи, не вызвавшие интерес у покупателей, решили раздать на память родственникам и знакомым. То же самое происходило в доме Рывкиндов. Обе семьи спешили: настырный следователь, не дожидаясь конца экспертизы, передал дело Иннокентия в Одесский военно-окружной суд. Со дня на день его могли приговорить к смертной казни. В общей сумме от продажи домов и имущества рассчитывали получить сто тысяч. Однако покупатели на оба дома не находились.
Отец все время был в таком взвинченном состоянии, что не сразу понял, когда Лиза сообщила ему, что достали для побега деньги. Они прошли в его кабинет. Григорий Аронович тяжело опустился в кресло. Лиза подошла к нему сзади, обняла за плечи – до того ей стало жаль отца.
– Как вы собираетесь договариваться с этим человеком? – спросил он Николая, решившего немедленно отправиться к «родственничку».
– Сейчас в качестве аванса отдам половину, остальные – после освобождения.
– Николай Ильич, послушайтесь опытного человека: возьмите с собой все деньги, на месте всегда возникают непредвиденные обстоятельства.
– Папуля, ты у меня молодец, – Лиза еще крепче обняла отца и поцеловала в щеку.
– А если этот человек обманет?
– Будь спокоен, папа, у друзей Сергея Борисова и Арона Могилевского никто не украдет ни копейки.
– Это что, бандиты, разбойники, о ком ты говоришь, Лиза?
– Очень достойные люди, папа.
Григорий Аронович вопросительно посмотрел на Николая, тот пожал плечами.
– А что будет дальше, после их освобождения, ведь у доктора Бокова, кажется, есть семья, ребенок? Как все будет на практике?
– О семье Бокова мы позаботимся, – сказал Николай. – Для Иннокентия и Сергея Петровича готовятся заграничные паспорта. «Родственничек» передаст их нашим беглецам вместе с билетами до Петербурга. В Петербурге по указанному адресу они найдут людей, которые помогут им уехать в Финляндию. Там вы все встретитесь (такой вариант предлагал Дима Ковчан). Остальное решите на месте. Ну, а сейчас я поехал отдавать деньги.
– Я прикажу Степану подогнать извозчика.
– Не надо. Я сам возьму.
Еще через час он был на месте, приказав извозчику подождать около дома. «Родственничек» так быстро открыл дверь, как будто знал, что Николай придет в данную минуту.
– Достали?
– Да.
– Сколько?
– Как договаривались. Сейчас получите в качестве аванса половину суммы. Остальное потом. Вы мне можете рассказать, как все будет происходить?
– Во-первых, никаких авансов, давайте сразу все деньги, во-вторых, – если добавите еще четыре тысячи, мы сразу ваших товарищей доставим в Вену.
– А паспорта?
– Об этом не беспокойтесь.
Это был еще лучший вариант, чем беглецам добираться с пересадкой до Петербурга, а оттуда в Финляндию. Да и в Вене всем родным удобней встретиться.
Николай отдал ему указанную сумму, вспомнив при этом добрым словом Григория Ароновича, посоветовавшего взять с собой все деньги.
– Через три дня, максимум пять они будут в Вене. Встречайте их по адресу, – «родственничек» вытащил из кармана листок с адресом на немецком языке.
Извозчик сладко дремал на своих козлах. Николай тронул его за плечо и попросил гнать, как можно быстрей, обещав хорошо отблагодарить. Лиза первая увидела его из окна прихожей и бросилась к дверям. За ней в коридор вышли все домочадцы.
– Ну что? – набросилась на него Лиза, помогая снять шинель.
Николай подробно изложил все, что ему сказал бывший надзиратель.
– Вы уверены, что все будет в порядке, получается слишком просто? – воскликнул в волнении Григорий Аронович.
– Думаю, что у этих людей все отработано, их ждут большие, слишком большие деньги.
– Да уж, – усмехнулся Фальк, – такие суммы перечисляют солидным компаниям.
– Три дня – это совсем скоро, – забеспокоилась Сарра Львовна. – Дома не проданы. Кто же их встретит в Вене?
– Я думаю, мы решим этот вопрос, – сказал Григорий Аронович, – в Вену поедут Семен с Лией и Артем, а я закончу продажу домов и мастерской. Недели через две мы встретимся в Вене.
– Гриша, – сказала Сарра Львовна, – ты слишком много берешь на себя, все время держишься за сердце. Я боюсь за тебя.
– Все, Саррушка, устроится, не волнуйся, – улыбнулся на радостях Фальк. – А Николай Ильич обещал мне прислать своего брата.
– В любой день, как только скажете, – поддержал его Николай.
 Однако Григорий Аронович не собирался встречаться с Володей: он сам побывал у доктора Земскова. Тот посоветовал немедленно лечь в частную клинику Рогачевского или пройти серьезный курс лечения дома, а это при данных обстоятельствах было совершенно невозможно.
Дома Николай сказал Лизе, что ему придется на два дня съездить к жене Бокова: решить вопрос об отъезде ее и сына за границу. Надо устроить, чтобы они ехали вместе с Фальками.
– Я поеду с тобой.
– Нет. Пожалуйста, не пропускай занятия с учителями, ты и так последнее время мало занимаешься.

*     *     *
Жена Бокова оказалась не готова к такому повороту событий. Они договорились с Николаем, что надо подождать, пока Сергей Петрович найдет за границей работу и жилье.
От нее он поехал в гостиницу к Лакернику. Адвокат ничего определенного сказать не мог. Николай еще раз убедился, что они идут правильным путем: каждый день промедления мог выйти им боком.
Николай вернулся в Екатеринослав, когда Рывкинды и Артем отбыли в Вену. Через два дня к одним их знакомым пришла шифрованная телеграмма: «дом купили, осталось только приобрести мебель», то есть все в порядке, беглецы на месте, ждут Фальков.
Пока Николай ездил в Полтаву, Лиза жила у родных. Она не представляла, что так трудно будет с ними расставаться, особенно жалела отца; он ни разу ни в чем ее не упрекнул и беспокоился о них с Николаем.
– Вы к нам обязательно приедете летом, – без конца повторяла Сарра Львовна. – Мы вышлем денег на дорогу.
– Мама, я так за вас переживаю, как вы там устроитесь? – восклицала в ответ Лиза.
– У нас достаточно денег, да и у папы в Нью-Йорке есть друзья, которые давно там живут. Главное, что Кеша на свободе и не будет этих страшных угроз.
– Каких угроз? – спросила Лиза, ничего не знавшая о бандитских письмах.
– Это я так, – спохватилась Сарра Львовна.
Григорий Аронович накануне раскрыл жене тайну о шантажистах и просил не говорить Лизе, будучи уверен, что это дело рук анархистов, пусть не ее друзей, но из ее окружения. Рассказал для того, чтобы Сарра Львовна в эти дни одна никуда не ходила и не отпускала Анну.
Наконец на последних торгах дома были проданы (за меньшую сумму, чем было заявлено в самом начале), вещи уложены, билеты куплены.
Всю последнюю ночь перед отъездом Григорий Аронович простоял около окна в кабинете, прислушиваясь к каждому шороху на улице. Он был уверен, что бандиты обязательно бросят бомбу, как это было в случае с его другом. «И будет жизнь висеть перед тобою, и будешь бояться ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей», – вспоминал он слова из Второзакония.
Теперь многие изречения оттуда подходили к его нынешнему положению, как будто специально написаны для него. «Утром скажешь: о, если бы пришел вечер! А вечером скажешь: о, если бы наступило утро!»
И вот оно наступило это утро, последнее их утро в Екатеринославе – тихое, ясное. Над крышами домов с той стороны Екатерининского проспекта вышло солнце, брызнуло золотом в немытые окна, пробежало по пустым стенам кабинета, замедлив свой бег на том месте, где недавно висел врубелевский «Демон поверженный». Картины не было, но он отчетливо видел перед собой страдальческие глаза Демона. Вспомнились стихи Лермонтова «Мой Демон» – такое у него сейчас было настроение, чтобы вспоминать и размышлять.

И гордый демон не отстанет,
Пока живу я, от меня
И ум мой озарять он станет
Лучом чудесного огня;
Покажет образ совершенства
И вдруг отнимет навсегда
И, дав предчувствия блаженства,
Не даст мне счастья никогда.

И вдруг эти стихи, как громом, поразили его своим пророчеством: недаром он всегда отождествлял творчество Врубеля с поэзией Лермонтова. Лермонтов прав: Демон – мрачная тень тех, кто соприкасается с ним, и эта тень коснулась их семьи.
… Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались голоса Лизы и зятя, обещавших прийти, как можно раньше. Лиза вошла в кабинет, кинулась к нему с объятьями на шею. Тряхнув головой, он отбросил от себя мрачные мысли.
Вскоре звонок, не переставая, разливался по пустому дому. Зинаида распахнула настежь входные двери. Они не представляли, что так много народу придет их провожать: родственники, мамины знакомые и коллеги по Благотворительному фонду, который с их отъездом прекратил свое существование, папины друзья: архитекторы, художники, чертежники, его бывшие заказчики и целая группа пожилых евреев из приютов. Эти несчастные теперь остались без его поддержки, он обещал их попечительским советам возобновить свою помощь, как только встанет в Америке на ноги.
Пришли раввины из «Золотой Розы» и рабби Леви Ицхак-Шнеерсон. Григорий Аронович попрощался с ними накануне, однако они посчитали нужным еще раз поблагодарить его за все, что он делал для еврейской общины.
Присутствие родных и знакомых, их теплые слова придавали отцу и матери бодрость, в то время как Зинаида, Анна и Лиза обливались слезами. Мстислав обещал Анне приехать в Екатеринослав попрощаться, но так и не приехал, и даже не прислал телеграмму. Лиза утешала сестру, обещая сразу же после их отъезда списаться с ним.
У подъезда стояли шесть экипажей и четыре извозчика. Степан выносил чемоданы и коробки, которые они везли с собой. Другая, основная часть вещей давно была отправлена в багажном вагоне до Вены, откуда их предстояло переадресовать в Нью-Йорк. Руки у Степана дрожали. Обычно степенный и обстоятельный, он суетился около извозчиков, мешая им укладывать вещи.
– Что, старик, жалко, небось, господ? – спросил его малый в длинном тулупе, который раньше часто приезжал к Фалькам по вызову.
– Не то слово, самых близких людей теряю, – сказал Степан и заплакал.
– Никогда не видел, чтобы так по господам убивались. Они же евреи, богачи. Награбили деньги и удирают в Америку. Всю Россию продали.
– Что ты несешь, кого ограбили, какую Россию?
– Люди сказывают…
– Люди… Вам головы морочат, а вы уши развесили… Вот таких, как ты, и толкают на погромы.
– Ты чего, Степан, разошелся. Я ж тебя пожалеть хотел.
– Видали мы таких жалельщиков. Тьфу, – произнес он в сердцах. – Всю душу растравил.
На вокзал поехали только самые близкие люди. Раздался последний удар в колокол. Кондуктор закричал, чтобы все выходили из вагона. «Николай Ильич, – шепнула на прощанье Сарра Львовна. – Берегите Лизочку, не обращайте внимания на ее характер, она вас так любит. Честно говоря, я очень боюсь...». Она хотела еще что-то добавить, но Лиза взяла мужа за руку, и они поспешили к выходу, чтобы подойти к окну.
Поезд тронулся. Сарра Львовна и Анна с мокрыми лицами прильнули к стеклу. Григорий Аронович, совершенно обессиленный, сидел на нижней полке и не мог ни говорить, ни махать рукой. В голове вертелась только одна мысль: что с ними будет дальше?
На следующий день пришла телеграмма об их благополучном прибытии в Вену, чуть позже – подробное письмо от Сарры Львовны. В нем она сообщала, что Кеша вполне здоров, однако в его поведении появилось что-то новое, что именно, она не может пока понять. В Ровно была неожиданная радость: на станции их ждал Мстислав. Анна была на небесах от счастья, хотя лицо у нее распухло от слез, и выглядела она не лучшим образом. Он привез кольца, они обменялись ими (все, конечно, условно), решив через два года пожениться. После окончания учебы он собирается учительствовать в гимназии в Харькове. Анна по приезде в Россию поступит там же в университет на филологический факультет. Туда надо сдавать древнегреческий язык, она накупила здесь книг, чтобы его учить. «Может быть, у них все получится так, как они задумали, – заканчивала письмо Сарра Львовна. – Тогда я за нее буду спокойна. О крещении речь не шла. Но Анна, по-моему, готова на все, я ее не осуждаю (в этом месте Лиза, читавшая вслух письмо, украдкой посмотрела на Николая – они с ним этот вопрос никогда не обсуждали, у того было непроницаемое лицо). Надеюсь, у вас все хорошо, вы прилежно готовитесь к экзаменам. Так скучаю о вас, что нет сил. Папа тоже страдает, но держит все в себе. Целую вас, мои дорогие».
Внизу стояла приписка от Анны: «На два дня мы с Артемом ездили в Париж и случайно попали на то место, где казнили главного магистра тамплиеров Жака де Моле. Лиза, помнишь такого? Там висит об этом памятная доска».
– Что за тамплиеры?
– Был такой орден. О нем случайно зашел разговор у сестер Герман в Судаке. Аннушка, молодец, вспомнила о нем. Я так рада, что у них все в порядке. И Мстислав приехал, значит, любит ее.
Глава 9

После этого письма прошло порядочно времени. По всем расчетам Фальки давно должны были отплыть в Нью-Йорк. Каждый день, чуть встав с постели, Лиза бежала к почтовому ящику. Николай ее успокаивал:
– Ты что думаешь, так легко отплыть в Америку? Сейчас зима, в океане штормы. Раньше апреля они все равно не отплывут.
– Почему тогда они не пишут из Вены и не отвечают на телеграммы? Все это выглядит довольно странно. Вот и Мстислав беспокоится, прислал мне две телеграммы с таким же вопросом.
– С ними ничего не может случиться, их семь человек, – возражал Николай, который сам уже, не показывая виду, начал не на шутку тревожиться.
Несмотря на все сумасшедшие последние дни, он сумел защитить свою дипломную работу и сдать основные экзамены, оставалось только два.
Лиза, под строгим оком Николая, тоже много занималась и в музыкальном училище, и в гимназии, даже подтягивала Лялю, которая после разговора с отцом о Володе так была расстроена, что не могла ничего делать. Ей было искренне жаль подругу, попавшую в сложную ситуацию. С одной стороны – угрозы отца, с другой – отъезд Володи в Петербург, о котором Ляля еще не знала, и ни у кого из них не хватало духу сказать ей об этом.
– Ты Володе рассказала о разговоре с отцом? – поинтересовалась Лиза у подруги.
– Рассказала. Он не поверил, что папа может так поступить… Я бы тоже к нему ушла, как ты к Николаю.
– Так уйди.
– Как же я уйду, если папа выставил ему угрозы. Он ни перед чем не остановится, раздавит его, как червяка.
– У Володи большое будущее. Покажи отцу его статьи в журналах, отклики видных ученых. Наум Давыдович любит именитых людей. А деньги потом придут. Ты, Ляля, сама будь активней. Маму подключи.
– Маму! Отец ее ни во что не ставит. Для него закон – только он сам.

*     *     *
День отъезда Володи приближался. Больше скрывать от Ляли было нельзя. Володя решил пригласить их всех и еще несколько коллег из больницы на прощальный ужин в ресторан «Пальмира». Набравшись духу, он позвонил Ляле домой и сообщил о своем переезде в Петербург. Она расплакалась и, не дослушав его до конца, повесила трубку. Он перезвонил еще раз и попросил, чтобы она обязательно пришла второго марта в ресторан. Потом он пойдет ее провожать, и они по дороге все обсудят.
У Ляли было отвратительное настроение. Она пришла в ресторан в скромном сером платье, без единого украшения. Лиза, наоборот, надела ставшее теперь ее любимым черное платье, мамино колье с бриллиантами в комплекте с такими же красивыми серьгами и перстнем. Чтобы серьги и колье были хорошо видны, она подняла волосы к затылку, уложив их в модную прическу. Николай, сказал, что она выглядит ослепительно. Однако, увидев расстроенное лицо подруги и ее скромный наряд, Лизе стало стыдно за свой роскошный туалет. Она сняла все украшения. «Зачем ты это сделала?» – удивился Николай. «Посмотри на Лялю. Ей плохо».
Из женщин, кроме Лизы и Ляли, оказались еще три медсестры, в том числе влюбленная в Володю Люба. Увидев ее, Николай возмутился, что брат пригласил ее, не подумав о Ляле, – нельзя же быть таким отрешенным от действительности, чтобы не понимать самых элементарных вещей. Люба села рядом с Володей, не менее расстроенная, чем Ляля. Лиза не знала о чувствах этой Любы, но ей достаточно было взглянуть на ее лицо, чтобы все понять и броситься на спасение подруги.
Подозвав Володю, она посадила его на свое место рядом с Лялей, сама пересела к Любе и усиленно отвлекала ее разговорами. От этой перестановки особой пользы не получилось: вскоре подошли еще четыре человека, и всем пришлось сдвинуться в сторону. Люба оказалась напротив Володи и не сводила с него влюблено-страдальческих глаз.
Разлили по бокалам шампанское. Произнеся первый тост за своих коллег, Володя стал тепло говорить о каждом враче и медсестре, вспоминал эпизоды из их врачебной жизни, рассказал даже о том, как Люба подкармливала его каждый день своими пирожками и домашними обедами. Услышав о пирожках, Николай остолбенел, но Ляля не придала этому значения и с уважением посмотрела на эту необыкновенную сестру, которая так искренне заботилась о ее Володе.
Тост следовал за тостом. Доктор Волков, с которым Володя занимался научными исследованиями в области опухолей, заявил, что они теряют замечательного хирурга. И все из-за денег. Если бы начальство создало ему здесь необходимые условия, он прославил бы город и больницу своими уникальными операциями.
Володя сидел красный, смущенный, с умилением смотря на своих товарищей.
– Друзья мои, – воскликнул он, поднимаясь с бокалом вина, – не надо приписывать мне заслуг, которые принадлежат вам всем. Без меня вы продолжите работать также успешно и сделаете не меньше полезного. А вот мне никогда больше не встретить таких людей, как вы.
Да, думал он про себя с грустью. Всех этих врачей и сестер ему в Петербурге будет не хватать, но и здесь оставаться не имеет смысла. Для операций на головном мозге нужны совершенное оборудование, научно-исследовательская лаборатория, опыты на животных. Еще надо обязательно защитить диссертацию на степень доктора медицины, которая у него давно готова. Клиника Бехтерева открывает огромные перспективы, он готов с головой окунуться в самую трудную работу.
Одно только огорчало его – отношения с Лялей. Если бы не сложности с ее отцом, он представил бы ее сейчас всем, как свою невесту, и был бы самый счастливый человек на свете. Он то и дело брал ее руку, гладил пальцы, упрашивая, как ребенка: «Лялечка, улыбнитесь, хотя бы ради меня».
Люба, кажется, догадалась, в чем дело, и собралась уходить. Вслед за ней поднялись другие медсестры. Володя вскочил, чтобы их проводить. Николай силой посадил его на место и сам повел девушек в раздевалку. Люба чуть не плакала от досады.
– Николай Ильич, – сказала она, когда он помогал ей надевать пальто. – Вы же знаете, что я давно люблю вашего брата, готова на все ради него. Почему он так со мной поступает?
Николай сам еще год назад был уверен, что у Володи роман с этой медсестрой, и подшучивал над ним насчет ее пирожков. Володя покорно соглашался с ним, что Люба – замечательный человек и самая подходящая кандидатура для семейной жизни. Наверно, так оно и было бы, но тут Лиза познакомила его с Лялей. К удивлению Николая, брат влюбился в эту тихую, скромную девочку, говоря, что у нее чуткое, доброе сердце, ему с ней легко и просто, как будто это его второе я.
– Люба, вы очень хорошая, Владимир Ильич вас искренне ценит.
– Это все ваша жена,– неожиданно грубо сказала девушка. – Помогла своей подруге отбить его у меня.
Николай растерялся.
– Насильно любить не заставишь.
– Так он ее и не любит. Он не способен любить.
– А вы, оказывается, жестокая. Я от вас этого не ожидал.
Люба всхлипнула и в отчаянье закрыла лицо руками. Подруги, слышавшие их разговор, поспешили выйти на улицу. Швейцар подогнал к дверям извозчика. Николай помог им сесть в экипаж и смущенный вернулся назад.
Время приближалось к десяти. Лиза поняла, что мужчины готовы просидеть тут до самого утра и предложила Володе проводить Лялю домой. Тот послушно встал и, поручив Николаю довести ужин до конца, взял Лялю за руку. Никто не обратил на это внимания, только Волков проводил их любопытным взглядом, пробормотав себе под нос: «Дело Любы швах!»
Падал легкий снег. Тихо шуршали шины проезжавших мимо экипажей. Не доходя до подъезда особняка Зильберштейнов, они остановились. Ляля, не в силах больше сдерживать своего горя, стала говорить ему о своей любви. Ее прекрасные миндалевидные глаза наполнились слезами. Володя обнял ее и впервые за все время их знакомства поцеловал.
– Лялечка, я тоже вас очень люблю. Я виноват перед вами, мучил вас, избегал с вами встречаться, редко звонил. Все оттого, что я не устроен и не мог вам ничего предложить. Теперь у меня все прояснилось. Мне обещали приличное жалованье. Летом я должен защитить диссертацию. Тогда я приеду к вашему отцу с официальным предложением. Подождите еще немного – год, а может быть, и меньше.
– Год, – протянула жалобно Ляля. – Папа мне уже приготовил жениха. Я окончу гимназию, и состоится наша свадьба.
– Нет-нет, вы обязательно меня дождитесь!
– Милый мой доктор. Меня даже спрашивать никто не будет, выдадут и все тут. – Ляля нервно рассмеялась.
– Тогда я немедленно поговорю с вашим отцом, он не посмеет мне отказать.
– Вы не знаете его. Он вас оскорбит и сделает больно.
– Боли я не боюсь. И вас не позволю обижать.
Взяв в свои руки ее ладони, он стал их по очереди целовать.
– Мне пора идти, – сказала Ляля. – Помните, что я вас очень люблю.
– И я вас, Лялечка.
Ляля махнула рукой и, обливаясь слезами, направилась к своему роскошному особняку. Открывшей дверь представительный швейцар, удивленно посмотрел на ее мокрое лицо и покачал головой.
*     *     *

После ресторана Николай и Лиза тоже пошли домой пешком. По дороге весело смеялись, толкали друг друга в бок, кидались снежками. В подъезде она первым делом кинулась к почтовому ящику и радостно закричала: «Ура! Два письма: от Анны и адвоката Кеши», – и стала нетерпеливо рвать конверт с иностранным штемпелем.
– Подожди, я открою дверь, здесь темно.
Успев пробежать первые строчки, Лиза вскрикнула.
– Что случилось? – бросился к ней Николай.
– Папа умер, на пароходе!
Она прислонилась к стене и стала читать вслух: «Папе стало плохо утром 20 февраля. Мы проходили мимо какого-то острова, стояли на верхней палубе и любовались его живописными горами. До этого три дня был сильный шторм, папа уже тогда себя неважно чувствовал, но отделывался шутками и не хотел показаться пароходному врачу. Еще у него был неприятный разговор с дядей Семеном. Оказывается, его пассия с ребенком тоже едут на лайнере (хотя, что тут удивительного!), только в другом классе, тетя Лия их увидела вместе. Я смотрела в подзорную трубу на остров и вдруг слышу крик мамы: «Гриша!» Папа упал и сразу умер, врач сказал: от разрыва сердца. Матросы отнесли его в трюм, обложили льдом. До Нью-Йорка еще два дня. На лайнере все продолжают веселиться, по вечерам в ресторане гремит музыка, а мы сидим в своей каюте и плачем.
Мама сразу постарела и совсем не спит, несмотря на успокоительные капли. Что теперь будет с нами без папы? Одна надежда на Артемку.
Кеша все время молчит, временами сам с собой разговаривает. Смерть папы на него плохо подействовала. Я за него боюсь. Мне так вас не хватает. Анна».
Лиза с трудом дочитала письмо, слезы непрерывным потоком лились из ее глаз:
– Бедный папа, я столько доставила ему неприятностей, а ведь я очень, очень любила его.
Николай отвел ее в комнату, посадил в кресло.
– Успокойся: Григорий Аронович любил тебя такой, как ты есть.
– Я не оправдала его надежд. Папа хотел, чтобы я продолжила династию музыкантов, а я, видишь, какая оказалась непутевой.
– У тебя все еще впереди.
Николай взял второе письмо. Адвокат Лакерник возмущался, что его не поставили в известность о побеге клиентов. Он выглядел довольно глупо, когда пришел на встречу со следователем, а тот ему с возмущением сообщил, что его подзащитные накануне исчезли. Он вернулся в Екатеринослав и доложил обо всем рабби Леви-Ицхаку. Рабби тоже недоволен, что Фальк так непорядочно поступил с уважаемым адвокатом. Для улаживания ситуации он просил доплатить ему еще 300 рублей.
– Вот наглость, – возмутилась Лиза, – он уже получил столько денег, толком ничего не добившись.
– Он прав. Мы должны были его поставить в известность, хотя бы постфактум, но в этой суматохе забыли о нем. Деньги ему надо отдать. Мало ли что в жизни может случиться: хорошие адвокаты на улице не валяются. Кстати, мы совсем забыли о жене Бокова, она так и не написала о своем решении. Надо завтра зайти к Ковчану, может быть, он что-нибудь знает.
Дмитрий Ковчан был полезен тем, что всегда все знал. Он сказал Николаю, что Боков из Вены уехал в Женеву, близко сошелся там с каким-то русским врачом-эмигрантом, и тот помог ему устроиться в хорошую клинику хирургом с приличным окладом – редкая удача для эмигранта любой национальности. Жена его отказалась ехать за границу. Сергей Петрович очень расстроился.
В Женеве обосновался и «родственничек» Димы, сразу уехавший туда после побега Иннокентия. Бывший надзиратель собирался купить дом на берегу Женевского озера и открыть в городе какое-нибудь дело.
– Он, конечно, запросил с вас слишком большую сумму, но, видишь, вы смогли ее достать. Это его родители дали?
– Нет, анархисты кого-то ограбили.
– Ты в курсе, что сейчас по всем нашим городам идут аресты анархистов? Как бы твоей Лизе тоже не загреметь…
– Нет, я ничего не знаю.
Дома Николай спросил Лизу об арестах среди анархистов. Она сказала, что это коснулось только отдельных людей. В Екатеринославе все спокойно. И это было правдой: в определенные дни она по-прежнему ездила на Военную улицу, выдавая деньги людям Борисова.
Жизнь организации била ключом: кто-то доставал сырье для бомб, кто-то заказывал для них оболочки, привозил оружие и литературу из Швейцарии, печатал листовки. Другие люди развозили все это по другим городам.
Лиза еще в декабре прошлого года спросила Борисова, нужно ли везти учет выдаваемых денег. Сергей удивился: «Зачем? Это опасно!» Потом подумал и предложил вести записи с указанием дат и сумм, чтобы знать расходы и рассчитывать их на будущее.
Николай внимательно присматривался к Лизе. В ее поведении он не видел никаких изменений, кроме появившейся после смерти отца серьезности – она стала реже улыбаться. Никто из ее друзей дома у них не бывал, во всяком случае при нем. В ее отсутствие он тщательно просмотрел все книги и вещи, прощупал матрас, подушки, простучал стены и пол, – и не нашел ничего компрометирующего. Свою политическую литературу он дома не держал, рукописи и вырезки из газет со своими статьями давно выбросил, а конверт, переданный ему доктором Караваевым, отдал на хранение Зинаиде.

Глава 10

Борисов не стал приглашать Тетельмана на совещание в Екатеринославе: его по-прежнему в нем что-то настораживало. Однако Сергей рассчитывал на помощь супругов и вскоре предложил жене Леонида – Элине Слувис срочно съездить в Париж за крупной суммой денег, которую Штокман еще достал для отряда. Тетельман категорически был против, чтобы жена отправилась за границу одна, без него, ссылался на больного ребенка. Вместо Слувис поехала Мария Завьялова.
Милая Машенька! Сергей был вынужден обращаться к ней со своими поручениями, и она беспрекословно их выполняла. Для нее это было, как броситься с головой в пропасть, зная, что он сам давно летит туда. Ей хотелось быть рядом с ним до конца.
После возвращения из-за границы Мария несколько дней жила в гостинице «Новая Италия» у Тетельманов. Борисов в это время находился в Екатеринославе. Вернувшись в Одессу, он сообщил супругам о назначении им в помощники Арона Могилевского и начале задуманных терактов 20 марта. При этих словах Слувис испуганно посмотрела на мужа.
– Как вам Тетельманы? – спросил Сергей Марию, когда они вечером встретились на другой квартире.
– Милые люди, – уклончиво ответила Мария. – Очень любят друг друга. У них серьезно больна девочка, что-то с сердцем. Жаль малышку. Сережа! Это не мое дело. Но мне кажется, что они живут не по средствам, тратят много денег на врачей и лекарства. Откуда они у них, если они оба не работают?
– Вы думаете, они тратят наши деньги?
– Наверное. И еще я обратила внимание, что Леонид за все время, пока я у них жила, выходил из гостиницы только за продуктами и в аптеку, а она вообще от ребенка не отходит, так что, когда они успевают следить за Каульбарсом, не понятно…
– Это уже серьезно. Но ничего. В Одессу приехал Могилевский. Он с ними быстро разберется.
– Сережа, вы спешите, делаете много необдуманных поступков. Тыша и других товарищей не зря арестовали. Кто-то их выдал.
Она смотрела на него с нескрываемой любовью, ее лицо светилось от счастья.
– Поэтому, Машенька, мы и спешим, что провокаторы еще не все узнали. – Он привлек ее к себе и поцеловал. – Я так рад, что сейчас вас вижу. Даже если наше дело провалится и меня арестуют, я счастлив, что вы мне помогали, и мы смогли побыть вместе.
Сообщение Борисова о Могилевском и точной дате убийства Каульбарса до смерти напугало Тетельмана и его жену. Мария верно подметила, что супруги живут не по средствам и редко выходят из гостиницы. Большие суммы, которые каждый раз передавал им Борисов, одурманили Леонида. Значительную часть их них он сразу потратил на покупку векселей, двух выигрышных билетов 2-го займа и пять билетов Бессарабско-Таврического земельного банка. Некоторые суммы положил на два разных счета: свой и жены. Все остальные тратил на больную девочку и проживание в гостинице.
Когда он в Париже сошелся с Борисовым и тот предложил ему участвовать в терактах, то был готов пойти на что угодно, лишь бы получить деньги и спасти дочь. Потом увидел, что его особенно никто не контролирует. Борисов принимает на веру все его доклады о наблюдениях за Каульбарсом, дает все новые и новые деньги. Леонид был уверен, что так будет длиться до бесконечности, до конкретных действий дело в отряде не дойдет. Но вот, оказывается, у них все готово, назначено число для начала терактов. О Могилевском Леонид был достаточно наслышан и не сомневался, что тот быстро раскусит его. Тогда наступит конец не только их беспечной жизни, но и им самим.
Он стоял в дверях спальни, наблюдая, как жена кормит дочку крупным черным виноградом. Врач советовал обязательно давать этот сорт винограда для укрепления сердечной мышцы, а он на рынке стоит очень дорого. И сам врач дорогой, лучший в Одессе, и лекарства выписывал ребенку самые лучшие (конечно, по их просьбе), а значит самые дорогие.
– Элина, – он подошел к жене, обняв ее худенькие плечи. – У меня созрел план.
На него взглянули печальные глаза.
– Не сегодня-завтра откроется, что мы растранжирили все деньги Борисова. Надо срочно предупредить полицию о готовящихся преступлениях. Борисов и его компания окажутся в тюрьме и попадут на виселицу. Отсюда эти письма отправлять опасно, а я теперь буду связан с Могилевским. Придется тебе одной отвезти их в Киев и Екатеринослав.
– Леня, ведь и нас арестуют.
– Тогда я предъявлю полиции копии этих писем. Анархисты никогда не узнают о нашем поступке, а если и узнают, мы будем отсюда далеко, уедем в Америку или Аргентину. За эти дни надо срочно забрать из банка все наши деньги, продать векселя.
– На время моего отсутствия позови мою сестру. И вообще скажи ей, что если с нами что-то случится, так на всякий случай, – прибавила она, увидев, что Леонид помрачнел, – пусть она заберет малышку к себе.
– Элина, верь мне. Все будет хорошо. И, пожалуйста, веди себя в дороге осторожно. Я буду очень беспокоиться.

Глава 11

В середине февраля в Екатеринославском жандармском управлении произошли изменения: Богдановича перевели в Петербург, на его место назначили ротмистра из Кременчуга Прутенского – молодого, энергичного человека, который быстро включился в дело боевого отряда. Для Попова это не имело значения: в его руках находились все необходимые сведения об отряде и анархистских группах, насчитывающих в целом 200–300 человек. Он не спешил их арестовывать, каждый день открывались новые обстоятельства и новые имена, и до сих пор себя никак не проявили появившиеся в Киеве Ольга Таратута и Александр (Абрам) Гроссман. Об их приезде сообщил Иоста, но Кулябко не мог выяснить их местонахождение. Также до сих пор не были обнаружены «Стуня» и Янкелевич.
Попов надеялся на своего личного осведомителя Шубина. Однако Шубин неожиданно исчез: уехал на несколько дней по личным делам в Екатеринослав и как в воду канул. Без него оборвалась связь с боевиками и киевской группой анархистов. Богрову-Аленскому Попов по-прежнему не доверял. Иван Ксенофонтович принял решение: немедленно арестовать в Киеве всех известных им боевиков и анархистов.
В ночь на 25 февраля в Лукьяновской тюрьме оказалось свыше тридцати человек. Сбежать удалось только Гроссману и Таратуте. Богров, предупрежденный заранее Кулябко, естественно, остался на свободе и немедленно уехал в Баку.
О том, что Попов принял правильное решение о начале арестов, подтвердили три анонимных письма, полученные почти одновременно Сухомлиновым и Кулябко в Киеве и Прутенским – в Екатеринославе. Неизвестный «доброжелатель» полностью раскрывал все планы «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов», называл точную дату начала терактов, указывал гостиницу в Одессе, где можно застать самого Борисова. Тянуть дальше оставалось опасно. С одобрения Трусевича аресты анархистов начались повсюду, где велись наблюдения.
Борисов в эти дни ездил по городам, проверяя боевую готовность групп и раздавая последние указания. Двадцать шестого февраля он вернулся в Одессу. Ничего не зная о начавшихся арестах, Сергей с вокзала направился в гостиницу «Новая Италия» к Тетельманам. Оглядываясь по сторонам, поднялся на третий этаж, повернул с лестничной площадки в коридор и, смотря вперед, а не вниз, споткнулся о чью-то выставленную ногу и упал. На него навалилось четверо жандармов. Лежа на полу, он увидел, как на шум из номера Тетельманов выглянула Слувис и тут же исчезла. «Предатели! – пронеслось в его голове. – Сообщили о моем приходе полиции».
В этот же вечер большая группа анархистов – 15 человек, собрались у Розалии Тарло на дружескую вечеринку. Розалия часто приглашала к себе друзей сына, искренне любивших и помнивших ее Леона. Были здесь и супруги Тетельман. Их лично пригласила Тарло, и они не могли не пойти, чтобы не вызвать подозрение у остальных товарищей.
У Розалии было хорошее настроение: она знала, что в ближайшее время произойдет покушение на Каульбарса. Собравшиеся в гостиной молодые люди и девушки вспоминали Леона и его «лихие» подвиги, державшие в напряжении полицию Одессы. Ему тогда было 19 лет.
Рядом с Тарло сидел тот славный мальчик, болгарин Георгий, который написал стихотворение в память о ее сыне. Чтобы не расстраивать лишний раз Розалию, он прочитал из этого стихотворения только последний куплет и познакомил со своими последними стихами о свободе. Одно из них так всем понравилось, что Георгий прочитал его два раза, а одна из девушек, Татьяна Марченко, подошла к роялю и стала подбирать к нему музыку.
– Это стихотворение может стать нашим «Гимном свободы», – сказала она, напевая запомнившиеся слова.
Яков Кучура решил всех рассмешить стихами о Каульбарсе, которые он сам сочинил.
– Только прошу вас: не судите меня строго, – предупредил он, – они написаны по настроению.

Жил в лесу свирепый барс,
А в Одессе – Каульбарс.
Дикий барс зверей съедал,
Каульбарс в людей стрелял!
Барс лишь сытым быть хотел,
Каульбарс людей не ел.
Барсу пуля суждена,
Каульбарсу – ордена!
Почему же участь барса
Хуже доли Каульбарса?
Или орден дайте барсу,
Или пулю Каульбарсу!

Когда Яков дочитал до конца, все восторженно захлопали. Тарло предложила выпить за «пулю Каульбарсу». Атмосфера была такой уютной, что никто не спешил расходиться. Даже нервничавшие с самого начала Тетельманы под конец успокоились.
В двенадцать часов ночи раздался звонок в дверь. Все притихли. Рафаил Хусевич достал браунинг. Розалия вышла в коридор, спокойным голосом спросила: «Кто там?»
– Полиция. Открывайте, – и с той стороны стали нетерпеливо выбивать дверь.
В квартиру ввалилась группа жандармов во главе с офицером. Под тяжелыми сапогами заскрипели половицы. Помещение наполнилось запахом гуталина. Всем приказали повернуться лицом к стене и положить руки за голову.
Розалия заплакала. Офицер разрешил ей сесть на стул, сказав со злостью:
– Что же вы, мамаша, в таком возрасте и туда же лезете?
– Какая она вам мамаша? – истерично выкрикнул Рафаил Хусевич и выстрелил в офицера. Тот упал. Розалия закричала. Другие анархисты тоже вытащили оружие. Завязалась перестрелка.
Рафаил и еще четверо анархистов замертво упали. Со стороны жандармов тоже были убитые и раненые. Трем человекам: Тетельману, Якову Кучуре и Стефану Ципко удалось скрыться. Увидев, что Леонид убежал без нее, Слувис начала истерично рыдать, так что Таня Марченко, не выдержав, прикрикнула на нее: «Прекрати реветь. Это просто невыносимо».
Снизу прибежали еще жандармы, унесли раненых и убитых, надели на всех оставшихся наручники и стали проводить обыск, не приглашая понятых.
Розалия стояла рядом с болгарином.
– Как ты думаешь, – шепнула она ему, – где сейчас Борисов?
– Надеюсь, на свободе.
Тем временем из участка прибыли еще десять жандармов во главе с унтер-офицером. Недовольно посматривая на анархистов, он вытащил трубку, набил ее табаком и стал нещадно дымить, отчего Розалия тут же с надрывом закашляла, – у нее были астматические явления. Тот недовольно на нее посмотрел и вышел на балкон.
Обыск ничего не дал. После казни сына Тарло избавилась от листовок и анархистской литературы. Единственное, что у нее нашли, – два фальшивых паспорта на женские имена, которые она неосмотрительно держала в дамской сумочке. Они-то и стали уликой лично против нее.
Унтер-офицер пытался выяснить имена убитых и сбежавших анархистов. На его вопросы все только пожимали плечами. Розалия сказала, что здесь собрались друзья Леона, она сама многих не знает.
– А вы, мадам, почему так рыдали? – обратился он к Слувис. – Среди убитых есть близкий вам человек?
Слувис от страха была близка к обмороку, но вдруг встрепенулась и упала перед ним на колени:
– Ради бога, отпустите меня домой, у меня больной ребенок. Я тут оказалась случайно. Вы сами скоро в этом убедитесь.
– Кто же вас сюда привел? – усмехнулся офицер.
– Никто, – Элина поняла, что совершила оплошность, чуть не выдав себя и Леонида.
– Тогда где ваш муж?
– У меня нет мужа. Я разведена.
– Хорошо, мадам. Мы должны это проверить.
С улицы пришел жандарм, доложил, что прибыли пролетки из участка. Арестованных построили в пары и повели вниз.
Попов ожидал, что к намеченному сроку действий отряда из Женевы и Парижа начнут съезжаться остальные боевики. Все заграничные станции наводнили филеры. Так в поездах были взяты Андрей Штокман, Ефрем Кардаш, Евгений Маклаков и еще тринадцать человек, которые не были в списке Попова, но оказались известны самим филерам по прежним слежкам. Содействие оказал и Иоста, слышавший о них от Борисова еще за границей.

Глава 12

Избежав ареста, Гроссман и Таратута каждый самостоятельно выбирался из Киева. Александр еще несколько дней отсиделся в городе у одной знакомой и рискнул ночным поездом выехать в Кишинев. Войдя в вагон, он столкнулся с двумя жандармами, бросившимися к нему. Отступать было некуда. Он выхватил револьвер и застрелился.
Ольга Таратута, переодевшись крестьянкой (эта одежда у нее всегда лежала в чемодане), сумела договориться на Подольской ярмарке с ремесленниками из дальнего села и на подводе выехала из города. Дальше, где на перекладных, а где пешком, добралась до Переяслава – там жили родителя Ханы и другие знакомые ей люди.
У дома с конспиративной квартирой она заметила стоявшего около дерева человека. На ее счастье, шел мокрый снег с дождем. Прикрываясь зонтом, Ольга неторопливо прошла мимо него и скрылась в соседнем переулке. Через полчаса опять подошла к этому переулку, осторожно выглянула из-за угла: неподвижная фигура стояла на том же месте. Сомнений не было: шпик!
Ольга взяла извозчика и поехала к родителям Ханы. Около их дома никого не было, но какие-то люди стояли под крышей соседнего дома и грызли семечки. «Местные жители или филеры? – рассуждала она. – Несомненно, филеры. Зачем местному жителю стоять на улице под дождем и грызть семечки? В такую погоду все нормальные люди сидят дома». На всякий случай она покружила по соседним улицам и вернулась туда через час. Люди продолжали стоять под крышей, но уже не грызли семечки, а с тоской смотрели на редких прохожих. Сомнений не было: в Переяславе ждали Хану и других возможных беглецов из отряда.
У нее не было сил, болели ноги, целый день месившие грязь, дико раскалывалась голова. Небольшой саквояж оттягивал руки. Как не верти, а возраст давал о себе знать. Как загнанная лошадь, бродила она с улицы на улицу этого небольшого провинциального городка, пока не вышла на самую окраину и стала проситься на ночлег. Это оказалось не так просто. Три раза ей отказали. В одном месте дверь открыл пожилой еврей, выслушал ее сбивчивый рассказ о том, что она отстала от поезда, и пригласил войти в дом.
В большой, плохо освещенной комнате за круглым столом сидели его жена и взрослая дочь. Женщины предложили ей поужинать. С трудом, чтобы не обидеть хозяев, она проглотила два голубца. Чай пили из красивого старинного фарфора, вприкуску с кусочками мелко наколотого сахара, как когда-то пили в их семье в далеком детстве. И женщина была похожа на ее мать, такая же худая и преждевременно постаревшая от забот и работы. Как давно это было и было ли вообще!
 Хозяин подозрительно смотрел на гостью из-под спущенных на нос очков. Женщина спросила на идиш: «За вами гонится полиция?» Ольга также ответила на идиш: «Почему вы так решили?» Та пожала плечами: «Просто так. Кто еще ночью может оказаться на нашей окраине?»
Помолчав, она посмотрела в сторону. Ольга проследила за ее взглядом. На комоде стояла фотография симпатичного молодого человека в черной рамке. Рядом в высокой вазе стояли засохшие розы. У хозяйки по щекам поползли слезы:
– Здесь осенью были погромы. Наш сын состоял в отряде самообороны. Его убили. И нас же, евреев во всем обвинили. У нас был магазин на соседней улице, его сожгли, мужа арестовали и три месяца без всяких объяснений продержали в тюрьме.
– Фира! – недовольно прикрикнул муж.
Женщина засуетилась:
– Что же это я? Вы совсем спите. Переночуйте у нас, но здесь тоже небезопасно. Полиция не дает покоя. Постоянно кого-то ищут.
Молчавшая все это время дочь, отвела гостью в свою комнату.
– Я вас знаю, – сказала девушка, когда они остались одни. – Вы – Ольга Таратута. Я вас однажды видела у Ханы Шлимович. Мы с ней дружим. Она давно здесь не появлялась, наверное, ее арестовали.
В комнате стояли две узкие кровати. Между ними – окно, уставленное горшками с цветущей геранью. Повсюду, где только можно: над дверью, окном, на подушках, старинном трюмо и комоде висели и лежали вышитые рушники и кружевные салфетки, делавшие эту девичью комнату веселой и уютной.
– Ложитесь на кровать моей сестры, она живет у мужа.
Ольга с трудом стянула с опухших ног ботинки, устало вытянулась на кровати. Взгляд ее упал на приклеенную к стене вырезку с портретом Льва Толстого.
– Вы исповедуете Толстого? – спросила она девушку.
– Да, – ответила та с гордостью, даже несколько вызывающе.
– Вашего брата убили, ваш магазин сожгли, отец просидел три месяца ни за что ни про что в тюрьме, а вы верите в любовь к ближнему?
– Я, как и Лев Николаевич, уверена, что общество изменится, когда человек перестанет быть жестоким и унижать себе подобных.
Ольга хотела прочитать ей отповедь о вреде «толстовства», но вовремя спохватилась: девушка с ней была так приветлива, да у нее самой не было сил для дальнейших разговоров, глаза слипались.
– Мои родители, – продолжала девушка, – после смерти брата не читают газет и не знают, что в Переяславе только что прошли аресты анархистов. Полиция везде ищет тех, кому удалось скрыться. Вам нужно до рассвета уйти. На вокзале показываться нельзя, я попрошу одного моего знакомого довести вас до станции Вязовка. В пять утра там останавливается поезд на Екатеринослав.
– Спасибо, милая.
Закрыв глаза, она тут же провалилась в темноту. Заботливые руки поправили под ее головой подушку, накрыли сверху теплым одеялом. Те же ласковые руки вскоре погладили ее по щеке, призывая проснуться.
– Ольга, – сказала девушка, подавая ей пальто и шляпу. – Пора идти.
Она вскочила и неожиданно охнула: сильная боль вступила в поясницу и отдалась в ноге.
– Старость – не радость, – улыбнулась она своей спасительнице, смотревшей на нее с сочувствием.
По дороге к выходу она еще обо что-то больно стукнулась коленкой и вскрикнула.
– Лея, это – ты? – послышался из комнаты сонный голос матери.
– Я, мама, – ответила девушка, – мне захотелось пить. Осторожно, – шепнула она Ольге, – здесь сундук.
На улице было темно. Дождь перестал, но дул сильный, пробирающий до самых костей ветер.
– Это хорошо, – сказала Лея, – дорога подсохнет, быстро доедете.
Прямо над ними дрожало несколько звездочек. Вдали угадывался рассвет, смутно освещавший край неба над крышами спящих домов.
У крайнего дома их ждал молодой парень с повозкой. Он крепко пожал Ольге руку. Ольга обняла девушку, поцеловала ее с благодарностью в щеку – редкая ласка, которую она когда-либо себе позволяла. Лея помогла ей влезть в высокую повозку, накрыла приготовленным для нее тулупом, и положила рядом пакет с едой.
– Когда вернешься, зайди к нам, – сказала девушка, и послышался звук поцелуя.
Когда они приехали в Вязовку, уже рассвело. Небо порозовело и, хотя солнце еще не взошло, стало намного теплей. На полустанке она оказалась единственным пассажиром. Станционный жандарм равнодушно посмотрел на парня, ведшего к вагону третьего класса полусогнутую старуху.
Проводник забрал у нее билет (а вместе с ним и два рубля) и приказал идти за собой, отыскивая на лавках свободное место. В самом конце вагона, дальше уже идти было некуда, он потеснил двух толстых теток с корзинами на коленах. Место оказалось около окна, то, что ей было нужно. Пассажиры спали: кто, уронив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа. Ей было не до сна. Она внимательно прислушивалась к тому, что происходит в вагоне, на остановках осторожно выглядывала в окно, нет ли там полицейских.
В Екатеринославе ей было известно два адреса: Пизовых и конспиративной квартиры на Полевой улице, где она останавливалась, когда приезжала на совещание с Борисовым. Решила ехать на эту квартиру. Не обнаружив ничего подозрительного около дома, поднялась на четвертый этаж. Увидев ее, пожилая хозяйка страшно перепугалась.
– Зачем вы приехали, в городе идут массовые аресты. Бегите!
– Куда? – устало спросила она. – Мне надо немного отдохнуть.
Не спрашивая разрешения, прошла в маленькую комнату для гостей. Как была в пальто и шапке, легла на кровать и моментально заснула.

*     *     *
... Жандармский ротмистр Прутенский быстро вошел в высший круг екатеринославского общества. Каждый вечер его можно было видеть в Английском клубе, играющим в бильярд с постоянными партнерами: помещиком Решетниковым и прокурором Халецким. Играли только на деньги. Прутенский редко когда проигрывал. Однако, будучи человеком широкой натуры, он тут же приглашал своих партнеров в буфет, заказывал шампанское, коньяк, закуску к ним.
Спал он обычно мало. В семь часов был на ногах, в восемь появлялся в управлении.
В этот день он немного перебрал лишнего и приехал домой с сильной головной болью. Висок и вся левая часть лба раскалывались на части. Боясь разбудить жену и детей, прошел в кабинет и велел кухарке Авдотье заварить крепкий чай. Чай и четыре таблетки аспирина, принятые с небольшим интервалом, притупили боль. Лег на диван, не забыв натянуть на голову сетку, чтобы пышная шевелюра сохранила свою форму, и быстро заснул.
Разбудил его резкий звонок во входную дверь. В коридоре торопливо зашлепали босые ноги Авдотьи. Через минуту просунулась ее голова в белом чепчике:
– К вам человек, говорит по срочному делу.
Прутенский сделал недовольное лицо: сколько раз он предупреждал всех сотрудников, чтобы к нему домой не приходили ни под каким видом.
– Имя назвал?
– Нет. Сказал, очень срочно.
– Можно подумать, что бывает что-нибудь не срочно. Ну, чего стоишь? Зови его сюда.
Не спеша натянул халат, снял с головы сетку. В виске опять появилась боль. «Не буду больше пить шампанского, – в который раз дал себе зарок, – это от него и французского коньяка».
Лицо его еще больше нахмурилось, когда в кабинет вошел агент «Ленин». Этот человек был, несомненно, выдающийся сыщик, но его вымогательства денег переходили все границы. Даже Трусевичу надоели его просьбы. И когда последний раз Попов послал в Петербург представленные агентом адреса и список анархистов, которых можно арестовать в Париже, заведующий Особым отделом Департамента Климович прислал ответ, чтобы «Ленин» по вопросам, связанным с заграницей, обращался в Париж к Гартингу.
– Господин ротмистр, простите, что я вас побеспокоил в такое время, – смущенно сказал «Ленин», которому кухарка, без сомнения, сделала выговор. – Попов в отъезде, а я выследил, где сейчас находится Таратута.
– Очень хорошо. Через час я буду в управлении, свяжусь с участком.
– Вы, кажется, меня не поняли. Это Ольга Таратута. Та-ра-ту-та!
– Сколько ж вы хотите за эту информацию? – недовольно спросил ротмистр, прекрасно понимая, чего так упорно добивается агент.
– Пятьсот рублей.
«Черт бы тебя вымогателя побрал, – выругался про себя ротмистр, – месячный оклад губернатора». У него таких казенных денег не было, а на новое денежное прошение неизвестно, как еще отреагирует Департамент, но упускать такой случай нельзя. Тот же Трусевич, если узнает, что Таратута была у них в руках и ускользнула, устроит ему головомойку, как было с Кулябко, допустившим в поезде самоубийство Абрама Гроссмана.
– Хорошо. Вы их получите. Сейчас сами поезжайте в участок, возьмите людей, сколько считаете нужным. Я предупрежу пристава по телефону.
Через полчаса около дома № 6 на Полевой улице остановились три полицейских пролетки. Жандармы во главе с приставом поднялись на четвертый этаж. Таратута так крепко спала, что не слышала звонка и испуганного вскрика хозяйки. Онемев от страха, та молча махнула рукой в сторону Ольгиной комнаты. Жандармы бесцеремонно подняли анархистку с кровати, связали руки и повели вниз – в расстегнутом пальто и без шапки, оставшейся на подушке.
Быстро произвели обыск, но ничего не нашли.
– И вы тоже собирайтесь, – приказал пристав хозяйке. – Расскажите, как у вас тут оказалась опасная преступница.

*     *     *
Этот день для ротмистра явно начался неудачно. Не успел «Ленин» уйти, как из управления позвонил дежурный вахмистр. Сбиваясь от волнения, он доложил, что вчера вечером на своей квартире убит доктор Караваев. Об этом уже знают в Петербурге, оттуда одна за другой поступают телеграммы от депутатов Государственной думы и членов правительства с требованием срочно поймать убийц.
– Что же вы вчера об этом не доложили? – взорвался Прутенский, возмущенный тем, что, когда надо, ему сообщают в последнюю очередь.
Вахмистр замялся. Что он мог сделать, если сам заведующий сыскного розыска Шкляров строго-настрого приказал ему не беспокоить ротмистра до утра.
Прямо из дома Прутенский поехал на Топоровскую улицу, где жил Караваев. Он хорошо знал этого дотошного доктора. Караваев несколько раз приходил к нему в управление с просьбой поддержать идею об открытии в Екатеринославе Народного дома. По его мнению, если занять досуг простых людей, особенно подростков, преступность среди них резко сократится. Караваев был прав: пьянство и драки в рабочих поселках принимали чудовищные размеры, но репутация доктора была настолько подмочена политической неблагонадежностью, что губернатор и Городская дума старательно игнорировали все его просьбы.
И насколько ротмистр мог понять за время своего недолго пребывания в городе, Караваев восстановил против себя всех деятелей местного отделения «Союза русского народа». Сколько людей его боготворили, столько же и ненавидели, недаром на него несколько раз покушались, а домой постоянно приходили письма с угрозами. Жена Караваева втайне от мужа приносила Прутенскому эти письма, прося защитить Александра Львовича. Около дома доктора организовали круглосуточное дежурство жандармов, но Шкляров убедил ротмистра, что в этом нет никакой необходимости, и охрану сняли.
Двери дома доктора были распахнуты настежь. Люди группами входили и выходили, растерянно переглядываясь между собой. Тело доктора отвезли в мертвецкую городской больницы, поэтому удивительно, что с самого утра именно сюда народ шел непрерывным потоком. В углу на журнальном столике в черной рамке стояла его фотография, вокруг возвышалась гора цветов. На стене висела телеграмма из Государственной думы о том, что ее утреннее заседание начнется с почтения памяти Александра Львовича вставанием. Весть об убийстве бывшего депутата (третьего по счету), лидера трудовиков произвела в думских кругах гнетущее впечатление.
Жена доктора неподвижно сидела в кресле около окна. Взгляд ее растерянно скользил по лицам людей, высказывавших ей соболезнования. Прямо перед ротмистром к ней подошли Машевский, Шкляров и Халецкий. Они по очереди заверили ее, что предпримут все меры, чтобы поймать убийцу. Халецкий взял обе ее руки в черных перчатках и приложился к ним щекой. Встретившись глазами с ротмистром, они сделали скорбные лица и быстро направились к выходу. Прутенский сказал жене доктора несколько полагающихся в таком случае сочувственных слов. Женщина подняла на него красные глаза. «Я же вас просила защитить его», – с трудом произнесла она, сдерживая слезы. Ротмистр смущенно поклонился и отошел в сторону. Подошел следователь Потапов и повел его в кабинет доктора.
– Что-нибудь удалось выяснить? – спросил ротмистр, разглядывая кабинет, весь заставленный шкафами. В одном из простенков висели такие же, как в его служебном кабинете, карты Екатеринослава и губернии.
– Пока только со слов домочадцев, – сказал Потапов, задержав свой взгляд на колбах с непонятными экспонатами.
Картина происшедшего не оставляла сомнения, что убийство заранее хорошо спланировали.
Двери квартиры Караваева всегда были открыты для тех, кто нуждался в его помощи. Поэтому никто из родных не придал значения, что в течение дня в отсутствие доктора несколько раз приходили двое молодых людей, чтобы отвезти его к тяжело больному отцу. Только потом все вспомнили, что эти люди вели себя как-то странно и выражали недовольство, что Караваев так долго не приходит.
Мать жены Караваева посоветовала им обратиться к другому доктору или отвезти отца в больницу, но они настаивали, что им нужен только Александр Львович. Не успел Караваев прийти, а он был не один, с пожилой женщиной – акушеркой Рахиль Ботвинник, как они тут же появились снова. Доктор выслушал их просьбу и попросил подождать, пока он примет пришедшую к нему срочно на прием пациентку. Один из них остался в приемной, другой – вернулся в прихожую.
Время шло, больная все не выходила. Прошедшая в кабинет и обратно служанка обратила внимание, что посетитель в приемной нервно ходит из угла в угол и курит папиросы. Стоявшая на журнальном столике пепельница была переполнена. Служанка подошла к окну, чтобы открыть форточку.
В это время посетитель ворвался в кабинет доктора и выстрелил ему в грудь. Рахиль Ботвинник закричала, убийца выстрелил и в нее, но пуля пролетела мимо, врезавшись в пол. Убийца побежал в прихожую, где его ждал второй человек. Выскочив на улицу, они заложили дверную ручку палкой, приготовленной заранее. Спрятавшись за шторы, служанка продолжала стоять у окна. При свете фонаря она видела, как к убийцам подбежал их сообщник. Ей показалось, что этот человек был в полицейской форме, но точно утверждать она не может.
Потапов протянул ротмистру конверт:
– Вот посмотрите, сегодня утром прислуга обнаружила под дверью. Без марки и адреса.
В конверте лежал лист бумаги. На нем во всю ширину крупными печатными буквами написано: «уездный боевой летучий отряд». Так называли себя члены «Союза русского народа». «Шкляров», – мелькнуло в голове Прутенского, но он тут же отбросил эту мысль, не желая думать, что кто-то из сотрудников полиции мог совершить такое чудовищное преступление.

*     *     *
Когда жена Караваева и его теща вбежали в комнату, где доктор принимал пациентов, Александр Львович был еще жив. Его уложили на кушетку.
– Пошли прислугу домой к доктору Даниленко, – прошептал он жене посиневшими губами, – адрес в записной книжке.
– Может быть, лучше вызвать врачей из больницы или отвезти тебя туда на извозчике, ты весь в крови?
– Прошу тебя, пошли скорей к доктору Даниленко.
Володя уже уволился из больницы и готовился к отъезду. В этот вечер они вместе с Николаем упаковывали в бумагу его книги и рукописи. Лиза занималась в музыкальном училище.
– Осталось два дня, – сказал Володя, обертывая в бумагу большую стопку книг и связывая их бечевкой. – Завтра пойду к Зильберштейну. Чувствую, что это бесполезно, но надо сделать ради Ляли, чтобы она знала: я сделал все, что нужно. Надо же, чтобы она оказалась из такой семьи. Фальки совсем другие.
– Думаешь, мне было легко, когда я первый раз разговаривал с Григорием Ароновичем? Главное, держись с достоинством.
– Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я такой, как есть, другим никогда не был и не буду.
– Вдруг он уступит и станет твоим тестем?
– Хоть самим дьяволом, лишь бы согласился на нашу свадьбу. В Петербурге мы о нем забудем, я во всяком случае.
Раздался звонок в дверь.
– Лиза! – радостно воскликнул Николай и направился к двери.
На пороге стоял взволнованный человек.
– Вы доктор Даниленко? – спросил он, с трудом переводя дыхание.
– Нет. Сейчас его позову.
Володя не спеша вышел в коридор.
– Доктор! Только что стреляли в Караваева. Он послал за вами. Внизу ждет извозчик.
– Куда стреляли? И почему не отправили в больницу?
– Стреляли в грудь. Он приказал привезти вас.
Володя бросился в комнату, пытаясь вспомнить, где мог лежать уже упакованный сундучок с медицинскими инструментами.
– Доктор, пожалуйста, быстрей. Он умирает.
– Поезжай так, – сказал Николай. – У него там есть свои инструменты.
– Где я там буду их искать?
– Жена подскажет. Жаль, я с тобой не могу ехать. Надо дождаться Лизы.
– Одну минуточку, я сейчас, – сказал Володя, вспомнив, где может находиться сундучок.
Когда они вошли в кабинет Караваева, он казался бодрым и даже разговаривал с окружающими.
– Владимир Ильич, – обрадовался Александр Львович. – Прикажите всем выйти. И моей жене тоже.
Когда они остались одни, он взял Володю за руку.
– Владимир Ильич, – произнес он слабым голосом, – я умираю. Сделать уже ничего нельзя. Прошу вас: мой труп отправьте в мертвецкую и побудьте с женой, у нее недавно был обширный инфаркт, я боюсь за нее. – Он закрыл глаза. – Передайте вашему брату, чтобы он выполнил мою просьбу. Они взяли вверх.
– Кто они? – не понял Володя.
Но доктор потерял сознание, началась агония. Его хриплое, тяжелое дыхание раздавалось по всему дому.
Вбежала жена, взяла его за руку и стала громко повторять, что она тут, рядом с ним.
– Прошу вас, – остановил ее Володя, – ничего не говорите. Вы этим его мучаете и мешаете умереть.
Женщина отняла руку и опустилась на колени около кушетки.
Володе пришлось отложить свой отъезд. Зильберштейна он так и не посетил; все эти дни находился около жены Караваева, у которой сердечные приступы следовали один за другим.
Глава 13

Лиза по-прежнему считала пустяковым свое поручение быть казначеем отряда. Два раза в месяц – девятого и двадцать третьего числа, она посещала конспиративную квартиру после гимназии. Деньги сразу брала с собой из дома.
Первыми обычно появлялись «Дядя» или Миша Минц, затем через разные промежутки времени приходили товарищи из Харькова, Николаева, Симферополя, Курска, Севастополя и других городов. Этих людей она знала только по кличкам. Последним прямо с поезда приезжал самый старый по возрасту анархист «Кудлатый» – с пейсами, седой бородой и спутанными длинными волосами, торчащими из-под черной шляпы.
Как-то Лиза ему сказала, что у него очень приметная внешность, он может обратить на себя внимание полиции. Улыбнувшись, «Кудлатый» ушел на кухню, и через пять минут оттуда вышел молодой человек, держа в руке парик и отклеенные пейсы.
– Ну, что, Лиза, – довольно улыбался он, – я разочаровал вас или, наоборот, понравился. Мне сюда приезжать и встречаться с вами – одно удовольствие.
– Нет, уж, пожалуйста, оставайтесь прежним. У меня очень ревнивый муж.
Теперь она при каждом удобном случае говорила, что она замужем. С одной стороны, ей это было приятно, с другой, – чтобы к ней не приставали с ухаживаниями.
Проводив Кудлатого, она делала записи в тетради, закрывала дверь квартиры и, как ни в чем не бывало, возвращалась домой. Если у Николая выпадало свободное время, они встречалась с ним в центре и шли в кино или театр.
В марте на девятое число они давно купили билеты в Зимний театр на премьеру Горького «Мещане». Но сколько раз приходилось убеждаться, что заранее нельзя ничего планировать. Убили Караваева, его похороны назначили как раз на этот день. Николай предложил ей пойти в театр с Лялей, обещав за ними зайти после спектакля.
Лиза всегда нервничала, когда у нее в портфеле лежала крупная сумма денег, и с ними надо ехать в гимназию. К этому, наверное, невозможно привыкнуть. Вот и сейчас она всю дорогу от самого дома крепко прижимала к бедру свой набитый учебниками и тетрадями ранец, нащупывая с правой стороны твердую пачку денег, свернутую в рулон.
От остановки трамвая до гимназии шли две короткие улицы. Она собиралась повернуть за угол, как вдруг услышала сзади торопливые шаги и громкий шепот: «Не оборачивайся!» Кто-то коснулся ее свободной руки, вложив туда записку. Лиза еще крепче прижала к себе ранец, не решаясь смотреть по сторонам. Впереди промелькнула фигура в широком коричневом пальто и шляпе. Рогдаев? Что он тут делает? Записка жгла руку. Лиза вошла в здание гимназии и, поднявшись на свой этаж, поспешила в туалет. В записке было всего четыре слова: «Все арестованы. Немедленно избавься от денег и беги из города».
Лиза бросила записку в унитаз. «А вдруг эта провокация или кто-то решил меня разыграть?» Теперь она сомневалась, что фигура в пальто принадлежала Рогдаеву. Однако, кто-то, зная, что она должна сегодня ехать на конспиративную квартиру, предупредил ее. От волнения она вся взмокла, пальцы рук дрожали и не слушались. Она с трудом расстегнула ранец. Толстый рулон с деньгами не хотел проходить в унитаз и закупорил проход в сливную трубу. Вода поднялась до самого края.
В дверь стучала мадам Дюбуа, торопя учениц на урок.
– У меня болит живот, – громко крикнула Лиза, – я сейчас, – и стала рукой проталкивать деньги в толчок. Вода хлюпнула и с шумом побежала в освободившееся пространство.
– Фальк, это вы там? – спросила надзирательница, узнав Лизу по голосу.
– Все в порядке. Я сейчас выйду.
Улыбаясь, она вышла из кабинки.
– Можете не спешить, урок начался. И что у вас за вид? Идемте за мной.
В классе шел урок английского языка. Этот предмет был не обязательным для учениц, но по решению Григория Ароновича обе дочери его изучали. Ляля тоже была в этой группе.
Приоткрыв дверь класса, Дюбуа подозвала учительницу, молодую англичанку миссис Адам, которую все гимназистки любили за доброту.
– Ничего страшного, – сказала миссис Адам, приветливо улыбаясь Лизе, – мы начали с повторения. Идите Фальк к доске и расскажите о том, как образуются глаголы будущего и прошедшего времени.
Лиза поставила к стене ранец и стала уверенно рассказывать правила, которые хорошо знала.
Учительница заметила ее взволнованное лицо и дрожащие кончики пальцев, которые она усиленно прятала под фартук.
– Что с вами Фальк, вы не здоровы?
– Со мной все в порядке, – бодро сказала Лиза, боясь, что миссис Адам и дальше будет ее мучить вопросами. Можно сесть?
– Садитесь.
Не успела она сесть за парту, как ней пришла записка от Ляли: «Что случилось?» Лиза повернулась к ней и весело улыбнулась, а у самой в голове бешено носились мысли: что делать? как предупредить Колю и куда бежать? Ей вспомнился их недавний разговор, когда она сказала ему, что обещала товарищам по группе выполнять разные поручения. «Что значит разные?» – спросил он. «Пока не знаю, но не опасные», – успокоила его Лиза, чтобы закрыть эту тему. «Не опасные, – усмехнулся он, – таких в нашем деле не бывает. Любое, даже мелкое, поручение может оказаться опаснее самого крупного». Он всегда во всем прав. Он умный, он сумеет найти выход из любой ситуации. Вечером после театра они встретятся, проводят Лялю, и по дороге домой она ему все расскажет.
После занятий они пошли с Лялей в кондитерскую Менца и просидели там целых три часа, вдоволь наевшись пирожков и пирожных. Говорили только о Володе. Лиза успокоила ее, что Володя обещал перед отъездом поговорить с Наумом Давыдовичем и обязательно это сделает после похорон Караваева. И Володя, и Николай переживали гибель доктора, как будто потеряли самого близкого человека.
– Он мне вчера звонил, – грустно улыбнулась Ляля, – сказал, что несколько дней ему придется побыть с женой доктора. У нее что-то с сердцем.
– Неисправимый человек. Ему надо уезжать в Петербург, а он будет до последней минуты сидеть у постели больного.
– Я пыталась еще раз поговорить с отцом. Он на меня накричал, маму довел до истерики и пригрозил нас обеих отправить к своему брату в Николаев. Я его не пойму. Он меня очень любит и так мучает.
– Любит, но личные интересы для него дороже.
В театре Лиза немного успокоилась, а когда вечером за ними пришел Николай, и она увидела его расстроенное лицо, решила ничего ему не рассказывать, вдруг пронесет. В группе и раньше шли массовые аресты, ее это никогда не касалось: она не делала бомб, не носила их в корзинах, не участвовала в «эксах» и терактах, а о конспиративной квартире на Военной улице знал ограниченный круг людей.
Дома Лиза сразу принялась гладить свое гимназическое платье и рубашки Николая. Николай готовил ужин и, как обычно, посмеивался над ней: охота была ей заниматься лишней работой. Лиза упрямо делала свое дело, напевая негромко арию Джильды из «Риголетто».
– У тебя получается лучше, чем у Приваловой из труппы Зимина. Она старовата для этой роли, к тому же невысокого роста и полная.
– Ты не прав. Мне до нее далеко.
– Думаешь, тебе консерватория что-нибудь даст? В консерватории поставят голос, остальное все равно будет зависеть от тебя. Знаешь, как говорит нам профессор Протодьяконов: «Придя на производство, забудьте все, чему вас здесь учили». Конечно, он несколько утрирует, но я с ним согласен: училище – это школа знаний, а завод – школа жизни. На Брянке я знаю все оборудование и всех людей, половину мастеров и инженеров немедленно бы уволил из-за низкой квалификации и отношения к рабочим. А дирекция завода? Вместо того чтобы развивать производство и внедрять новое оборудование, сохраняет ручной труд и платит людям жалкие деньги. Там, где сейчас сто человек, могли бы работать двадцать, и зарплата у них увеличилась бы в несколько раз.
– А остальным куда деваться, обратно в деревню?
– Для остальных открывать новые участки и цеха. Так делают в Германии. Немцы заботятся и о количестве, и о качестве своих изделий, заодно улучшают условия труда.
– За границей рабочие тоже бастуют…
– Их требования не сравнить с нашими рабочими. Я как-то был на кондитерской фабрике Лурье. Женщины возят на тележках огромные бидоны с повидлом и сиропом. Я взялся одной помочь, и еле сдвинул тележку с места. Все это можно механизировать… Ужин готов. Садись за стол.
Только он стал раскладывать по тарелкам котлеты, как раздался звонок в дверь. Кто-то громко закричал: «Полиция! Открывайте!»
Лиза вздрогнула и посмотрела на Николая. Он увидел на ее лице неописуемый ужас.
– У нас ничего нет, успокойся, – Николай поцеловал ее в щеку и пошел открывать дверь.
В коридор ввалились пятеро жандармов во главе с толстым усатым приставом и двое понятых, пожилые супруги из соседней квартиры. Пристав сунул ему в лицо ордер на обыск.
– Ищите, – спокойно сказал Николай.
Двое жандармов прошли на кухню, один полез на антресоли в коридоре, еще двое принялись за комнату.
Николай пережил здесь два обыска (второй после побега Сергея). Довольно отвратительное зрелище. И сейчас жандармы бесцеремонно высыпали на пол содержимое ящиков из шкафа и письменного стола, перетряхивали каждую книгу, каждый лист тетрадей. Грязные сапоги безжалостно топтали кружевное Лизино белье. Один с силой рванул занавески на окне. Они с грохотом рухнули вниз вместе с карнизом, увлекая за собой горшки с цветами. Жандарм пошевелил сапогом разбитые осколки и землю. Затем стал вытаскивать из уцелевших горшков растения с корнем и встряхивать их – вот что никогда не пришло бы Николаю в голову. Он с облегчением вздохнул, когда там ничего не оказалось.
Они сидели с Лизой на сундуке, перевезенным сюда из дома Фальков. Лиза вся дрожала. Николай обнял ее, крепко прижимая к себе.
– Встаньте, – приказал один из жандармов, попробовал приподнять крышку сундука, но он оказался заперт.
– Т-а-к, – протянул с ядовитой усмешкой пристав. – Давайте ключ.
Николай никак не мог вспомнить, где находится ключ, – там лежали в основном вещи, оставленные Саррой Львовной для Лизы. Он сам туда заглядывал всего один раз, когда вроде этих жандармов искал анархистскую литературу.
– Ты не помнишь, где ключ? – спросил он Лизу. Та пожала плечами
– Вскрывай, – приказал усатый жандарму.
Тот просунул в узкую щель кинжал, с силой на него нажал, и крышка быстро открылась. Сыщики выгребли на пол все содержимое: шубы и меховые вещи Сарры Львовны, отрезы тканей, шелковые платки и шали. На самом дне стоял небольшой старинный сейф Фалька с особым шифром для замка. Сейф когда-то понравился Николаю, и Григорий Аронович ему тут же его подарил.
– Как я понимаю, от сейфа ключа тоже нет, а шифр вы забыли, – издевался усатый. – Давай вскрывай, – опять приказал он жандарму. – Я знаю эти сейфы, они с потайным дном.
Жандарм вертел его в разные стороны, вонзал кинжал в замок и под крышку – безуспешно. Тогда усатый поднес к замку револьвер и выстрелил в него. Замок разлетелся на части. В сейфе лежали дорогие украшения матери. Свою бижутерию Лиза держала в шкатулке в шкафу.
Сантиметр за сантиметром жандарм ощупывал пальцами стенки сейфа. Прошло больше часа, кукушки выскочили в очередной раз и прокричали половину третьего. Понятые устало переминались с ноги на ногу.
– Ваше благородие, – вдруг обрадовано воскликнул жандарм, – нашел кнопку от второго дна, она – с ушко иголки.
– Возьми что-нибудь острое и нажми. Да вот хоть заколку из волос мадемуазели.
Жандарм протянул руку к Лизиной голове. Та увернулась и сама вытащила из косы заколку.
Дно в сейфе приподнялось, под ним оказалось еще одно, узкое пространство, где лежали крупные деньги и какие-то листки бумаг. Для Николая это была новость: он понятия не имел о втором дне. Лиза вздрогнула, по ее лицу пошли красные пятна.
Вытащив все на стол, пристав подозвал понятых. Один из жандармов сел составлять протокол.
– Это ваши деньги? – обратился усатый к Николаю.
– Мои, – опередила его Лиза, – мне их оставили родители, когда уезжали в Америку.
– Это так? – спросил он Николая.
– Так, – кивнул головой Николай, тут он вспомнил их визит к Пизовым, разговор об общей кассе и ужаснулся.
– Тогда сколько здесь, вы знаете?
– Две тысячи, – опять опередила его Лиза.
Усатый стал рассматривать листки бумаг.
– А это что за записи?
– Люди, которым я давала деньги в долг.
– Выдано 9 декабря – 200 рублей, 23 – 250, 9 января – 300, 23 – 350… – Он вытащил из кармана блокнот. – Посмотрим, в какие дни вы и ваши сообщники, по наблюдениям наших агентов, посещали конспиративную квартиру на Военной улице. Все числа совпадают… Т-а-а-к, – протянул он и откинулся на спинку стула с такой силой, что тот затрещал, готовый развалиться на части. Потом подскочил, как резиновый мяч, и подошел вплотную к Лизе, сверля ее острыми глазами. В нос ей ударил резкий запах сапожного дегтя и махорки.
– Это еще не все. Вы на улице часто встречались с государственными преступниками: Итой Либерман, Ханой Шлимович и другими людьми Борисова, которые передавали вам от него задания и деньги. («Какой ужас, – пронеслось в голове у Лизы, – они все знают. Кто же нас выдал?») Некоторые из них бывали у вас дома. Елизавета Григорьевна и Николай Ильич! Вы арестованы за связь с «Боевым интернациональным отрядом анархистов-коммунистов». Доказательства вам предъявят в ходе следствия.
Пристав вынул ордера на арест.
– Николай Ильич к этим деньгам и записям не имеет никакого отношения, – сказала Лиза. – Это мои личные записи.
– А это, мадемуазель, выяснит следствие, – усмехнулся усатый. – Кстати, вы законная жена арестованного или его сожительница? Как нам записать в протоколе?
Лиза выплеснула на него поток ненависти. Ошеломленный всем увиденным и услышанным, Николай, наконец, пришел в себя и стал собирать необходимые для них вещи. Лиза ничего не могла делать. Он надел на нее теплую кофту, пальто, сверху накинул большой шерстяной платок, вложил ей в руку саквояж с нижним бельем. Затем приготовил все для себя.
На улице собрались любопытные. Впереди всех стоял недовольный хозяин дома Серегин. Николай успокоил его, что завтра же пришлет к нему брата, и тот заплатит за квартиру вперед. «Это недоразумение, – сказал он, – нас скоро отпустят».
Их повезли в разных пролетках. Прощаясь, Лиза прижалась к нему мокрой щекой, повторяя, как заведенная:
– Прости меня, Коля, прости. Я не хотела тебя подводить!
Он шепнул ей, чтобы она твердо стояла на том, что эти деньги ей оставил отец, он будет говорить то же самое.
– Володя завтра же вызовет из Киева Мишу. Он нас вызволит.
 *     *     *

18 марта директор Департамента полиции Трусевич представил Столыпину подробный доклад о разгроме «Боевого интернационального отряда анархистов-коммунистов». Столыпин был доволен Поповым и на этом же документе крупными буквами написал: «Действия подполковника Попова заслуживают полной похвалы». Ниже Виссарионов приписал: «Сообщить письменно подполковнику Попову».
 Петр Ксенофонтович послал Трусевичу прошение о вознаграждении всех своих основных агентов, длительно работавших в анархистских группах. Иоста получил 1000 рублей. Карлу Ивановичу их вручили после освобождения из екатеринославской тюрьмы, где он просидел для видимости вместе со своими бывшими соратниками три месяца. Часть агентов еще долго оставались в тюрьмах для того, чтобы продолжать общаться с заключенными и передавать следствию услышанные от них интересные новости. На свободе до сих пор оставались Рогдаев, Могилевский, Войцеховский и некоторые другие активные анархисты и боевики.
Дмитрий Богров, побыв некоторое время в Баку, вернулся в родной город. Оставшиеся на воле товарищи обвинили его в предательстве. Чтобы защитить своего агента, Кулябко предложил ему организовать побег Науму Тышу и другим заключенным. В записке Тышу Дима подробно описал детали задуманной им операции, так что в нее поверили и сам Наум, и товарищи на воле. В конце своего послания Богров приписал: «Возможна неудача. Тогда погибну первым я».
Накануне побега всех его организаторов арестовали, в том числе и Богрова (все по тому же замыслу Кулябко). Его взяли днем, на площади около Оперного театра. По дороге в Лукьяновскую тюрьму Дима струсил и приказал ротмистру, бывшему в курсе всей подоплеки этого ареста, отвезти его в полицейский участок. Там ему выделили отдельную камеру с казенными нарами и решеткой на окнах и дверях. Вид этих решеток и шумное поведение пьяных соседей вызвали у него панический ужас, грозивший перейти в психическое расстройство. Он потребовал от Кулябко отпустить его домой, товарищам же объяснил, что это отец вызволил его с помощью больших денег. Ему не поверили и снова обвинили в связях с охранным отделением.
Но был, был человек, который мог спасти его, – Герман Сандомирский! И Дима передал своему бывшему другу и соратнику в тюрьму слезное письмо, чтобы он помог снять с него все подозрения.
В одной камере с Германом сидело несколько человек, участвовавших в конференции анархистов в декабре 1907 года. Им было известно, что у Димы хранились все материалы этой конференции и список ее делегатов, из которых кое-кто оставался на свободе, значит, он не мог быть предателем. Анархисты устроили в камере товарищеский суд, и под давлением Сандомирского отвергли предательство Богрова.
Дима поспешил уехать в Париж. Вскоре в нелегальном журнале парижских анархистов «Анархист» появилась заметка без подписи под названием «Киев». С большой теплотой автор рассказывал о бывшей киевской группе анархистов-коммунистов, оправдывал их экспроприации и террористические выступления, «как необходимость для развития революционной деятельности».
Получив журнал от своих осведомителей, Гартинг предположил, что автором статьи является Дмитрий Богров, и переслал ее в Департамент полиции. Так как угроза анархизма по-прежнему оставалась, Трусевич разослал ее копии во все жандармские управления. Кулябко, довольный, что все так хорошо устроилось с его агентом, бегло ознакомился с этим опусом, как с бумагой, которую надо принять к сведению.
Зато Попов, вернувшийся на свое прежнее место в Харьков, перечитал эти откровения несколько раз и увидел в них скрытое лицемерие, которое подспудно чувствовал в самом Богрове. Но так как этот господин теперь не представлял для него никакого интереса, он положил статью в отдельную папку и крупно написал красным карандашом: «В архив!»