А. Кушнер. Заметки на полях

Перечитывала записи в своём дневнике и вот наткнулась.

Март, 2008 год. Только что дочитала «Новые заметки на полях» А. Кушнера, в «Знамени» за прошлый год (№10). Начинаются «Заметки» рассуждением о пренебрежении сильных мира к поэтическому восприятию на примерах трагедий Шекспира, приписываемого авторами своим персонажам, но в то же время авторы (поэты) очень даже внимательны к поэзии, разлитой кругом. (Много цитат, иногда даже очень много).

Потом начинается повествование о каком-то графомане, обрегаленном и печатаемом даже и в толстых журналах, мечтавшем о прогулке «запросто» с Анной Ахматовой. К.А.С., как ему и свойственно, интеллигентно-едко всё это высмеивает. (Попутно читаю И.Одоевцеву «На берегах Невы», так у меня путаются факты из Одоевцевой и этой вот статьи).

Плавно, неуловимо даже, идёт переход к любимым словам у разных поэтов – у кого-то это «слава», у кого-то «честь», у кого-то – «бред» и т.д. И Фет – мол, язык стихов не так чтобы очень уж цветист: в основном, роз, любовей, плача, ночей, дыханий – полно, а вот поди ж ты – не оторваться. И современники-то не сразу уловили, разочаровывались даже ярые поклонники. Но прошло 200, считай, лет, и никого не надо – лирика и напевность - непревзойдённые. (Очень согласна!)
Походя задета МЦ с её неповторимым словотворчеством, которой (кроме как вот здесь и сейчас), больше нигде не будет воспроизведено (считается, если опыт повторить нельзя, значит, его результаты были ошибочны – но это в материальном мире. В стихах любой опыт – уникален, иногда он оказывается «проскакивание с ходу за горизонт» и будет дальше, (как открытие в изобретениях), повторяться у последователей, разветвляясь, как фрактал, во всё новую и новую картину. Но иногда  он действительно неповторим - собственность того, кто его провёл: вот как можно! Но только подтверждает мастерство «испытателя», для других – лишь казус в кунсткамере, но очень интересный казус).

А дальше (заметки же на полях, мысль перескакивает с предмета на предмет) – о том, что надо бы останавливаться в интересе к биографии и быту поэтов. Приводятся фрагменты очень личных писем поэтов, которые, мол, не надо бы и опубликовывать. Почему-то очень его тревожит И. Анненский – вдруг найдутся биографы и начнут копать. Он к И.А. ещё не раз в статье обратится – понятно – любимый, учитель. С одной стороны, хотел бы, чтобы того на заслуженный пьедестал подняли, с другой – опасается (и в этом даже что-то личное проглядывает), что когда осветят прожектором, то много чего «не того» станет видно. («…слишком близко подходить к чужой жизни в ее частных, интимных подробностях не следует»).
Опять цитата из письма А. Пушкина к Вяземскому насчет дневников Байрона. Не совсем внятный уход в анфиладу отношений Натали Гончаровой с Николаем Первым и её замужество за Ланским, мол, её царь за Ланского выдал, одарив того всякими своими благодеяниями. Намёк (довольно прозрачный) на интимные встречи царя и вдовы Пушкина, что дуэль с Дантесом отчасти была неполной – Пушкин ревновал жену к царю, его бы вызвать…

Потом идёт сравнение лирики Фета (всё воздушное и неземное) и Некрасова, у которого в стихи прорывается и изнанка этих «воздухов». И вот такой пассаж: «Читаешь Фета со всей его “безумной прихотью певца”, со всей “лирической дерзостью”: “На заре только клонит ко сну, Но лишь яркий багрянец замечу — Разгорюсь — и опять не усну, Знать, в последний встречаю весну И тебя на земле уж не встречу” — и никакой Некрасов не нужен. Читаешь Некрасова с его “угрюмой Музой”: “Похоронная музыка чище И звончей на морозе слышна, Вместо грязи покрыто кладбище Белым снегом…” или “Вспомним — Бозио. Чваный Петрополь Не жалел ничего для нее. Но напрасно ты кутала в соболь Соловьиное горло свое…” — и думаешь: куда Фету до него!» И опять всё о том же - почему одни стихи нравятся, другие - нет.

Банальное наблюдение: «прекрасные стихи доставляют радость не одному, не двум, а многим, в том числе и неискушенным в поэзии» с выводом очень верным:  «А для тех, кто сам пишет стихи, есть еще один способ проверки: хорошие стихи вызывают в нас желание написать свои. Плохие стихи читают равнодушно, хорошим завидуют, к хорошим ревнуют».

Про Бориса Рыжего – Кушнер с ним был дружен, переписывались и встречались. Потом – о перекличке поэтов: кто первый сказал про узел, «стянутый тобой» – Фет или Полонский. Это вместе с воспоминанием о Рыжем – по поводу: «Настоящие стихи вызывают желание написать свои».

Дальше о неутомимости гениев к труду, о редкости сейчас психологичности в стихах (не поддерживаю – так её много! Может, просто стихов хороших с психологичностью нет?); и снова о «заразительности» хороших поэтических строк.

Воспоминания Гинзбург, Кузьмина – все переплелось: «заметки на полях».
Читаешь, как детектив: а что в следующей комнате? Какая ещё редкость? Ну, вот – особенности речи поэтов: Мандельштам, Ахматова, Заболоцкий, записанные в «словесных портретах» Л. Чуковской. О Маяковском и Пастернаке, опять об Анненском (который для меня не так ясен, как для него, мне через стихи  Аннеского приходится порой довольно с усилием продираться. Его примеры стихов, которыми он восторгается, мне даются с большим трудом, ничего я там ясного не вижу, много мути, и неграмотности, которые он другим не прощает («полуграмотные»), Анненскому сходят с рук, хотя они  ничуть не меньше корябают слух (мне).

И замечательный экскурс в богатство русского языка с выводом: «Всё это сделало русский язык как будто специально созданным для стихов. Трудно найти более мягкую, податливую глину. И рифма, и регулярные размеры, и тактовики, и акцентный стих не только не исчерпаны, но и хранят в себе огромные запасы новых, затаившихся, неопробованных возможностей, которые “и не снились нашим мудрецам”. Разумеется, воспользоваться ими может только поэт».
(Кстати - в нынешних реалиях один знакомый поэт, львовчанин, более двадцати лет живущий в Израиле, но пишущий стихи на русском, с февраля нынешнего года перешёл исключительно на украинский язык).

Опять возвращение к этике поведения и высказываний гения – на примере описания С.Дали портрета (очень чувственного) Гитлера. Забывшись (или наоборот, нарочито эпатируя читателя), Дали отрывается от звериной сущности фюрера и описывает, какие теплые переживания вызвала в нём спина Гитлера. Кушнер называет это «позором» двадцатого века – то, что собственная гениальность кружит человеку голову, тот уже не отдаёт себе отчёта – чего он творит. Самовосхваление чревато…
В конце рассуждения о вере у поэтов (Тютчев: то ли «да», то ли «нет». И Вяземский – вообще даже и при «да», отрицающий для себя возможность продолжения существовать в загробной жизни, не желающий этого. Кушнер, похоже, с ним солидарен).

И вывод о том: смысл жизни в поэтичности бытия.
Хотим мы того или не хотим, осознаём или нет, но: «Деревенская старуха, никогда не читавшая стихов, разводит цветы перед своим окном — и к поэзии имеет прямое отношение. Поэзия — не выдумка поэтов, она разлита в этом мире, ею пропитана жизнь с ее любовью, радостью, страданием, отчаянием и надеждой … Поэт ничего не выдумывает, он только тем и занят, что вопреки горю и злу, пытающимся нас разубедить в поэтическом смысле бытия, напоминает нам о нем в стихах (и в самых мрачных — тоже)».
Так что живи – и радуйся – любишь ты поэзию или нет, а живёшь ты в поэтическом мире. Благодари за это…
Кого благодарить?