Часть четвертая. Губернатор в гневе

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГУБЕРНАТОР В ГНЕВЕ

Глава 1

  В первый день после каникул Николай, как обычно, пришел к Фалькам в пять часов. Сердце его радостно билось: сейчас он увидит Лизу. Он был уверен, что она испытывает то же самое нетерпение и найдет способ, чтобы им хоть мельком увидеться.
Дверь открыла Сарра Львовна. Она, как всегда, приветливо улыбнулась. Тут же на ее лице появилась несвойственная ей строгость.
  – Что-то случилось? – с тревогой спросил он.
– Случилось, – сказала она, виновато опуская глаза. – На днях у нас был начальник жандармского управления Богданович, хотел провести обыск из-за того, что у Лизы, якобы, собираются анархисты. Вас… он тоже назвал неблагонадежным. Вот... Григорий Аронович просил передать вам письмо.
Николай открыл конверт. Фальк вежливо сообщал ему, что с первого января он у них больше не работает.
– Вот так сюрприз, – растерянно протянул Николай, не ожидавший такого поворота событий.
– Надеюсь, вы сможете найти еще учеников. – Сарра Львовна старалась не смотреть ему в глаза.
Николай уже взял себя в руки.
– Позвольте мне подняться в класс, забрать свои книги.
– Да-да, конечно. Аня! – крикнула она наверх, но девушка не откликнулась. – Не слышит или не хочет выходить, расстроилась, что вам отказали. И мне искренне жаль, что так получилось. Пройдите, пожалуйста, туда сами, Николай Ильич.
Николай поднялся наверх и в глубине лестничной площадки увидел Лизу. Она взяла его за руку и повела в свою комнату.
– Николай Ильич, миленький, – шептала она, не отпуская его руки и виновато заглядывая ему в глаза. – Простите меня, это все из-за меня получилось.
– Лиза, – он неожиданно перешел на «ты». – Я же просил тебя порвать с анархистами.
– Но ты тоже занимаешься политикой, – взвилась она, тоже перейдя на «ты», что оказалось совсем нетрудно. – Богданович сказал, что вы с братом находитесь под надзором полиции, ждете суда. Это правда?
– Правда. Но ты – совсем другое дело. Зачем они тебе нужны эти анархисты или кто-либо другой? У тебя талант, ты поешь, играешь на рояле, это должно быть для тебя главным в жизни.
– Почему-то все хотят решать за меня – что мне делать. И ты туда же. – Она гневно сверкнула на него глазами, но, вспомнив, что произошло, совсем сникла. – Для меня главное – ты. Я люблю тебя, неужели ты этого не понимаешь?
Обняв его за шею, она прижалась щекой к его лицу, и Николай опять не смог с собой совладеть. Сжал ее в объятьях и стал целовать ее горячие, что-то ласково шепчущие губы, сам без конца повторяя, что безумно ее любит и окончательно измучился. Все, что накопилось за эти дни, пока он ее не видел, пока страдал и боролся сам с собой здесь, в Екатеринославе, во время забастовки, и в Ромнах, прорвалось наружу.
Где-то внизу громко хлопнула дверь. Николай выпустил ее из объятий.
– Прости, я должен идти.
– Ты меня любишь?
– Люблю!
– Скажи еще раз, только как следует!
– Моя родная девочка, я тебя люблю, сколько бы раз я это не повторял...
– Как же нам быть дальше?
– Давай договоримся так, – он поцеловал ее в глаза, наполнившиеся слезами, – мы оба должны окончить учебу. Я через два года получу диплом, тогда мы сможем быть вместе, если, конечно, не будет суда. Тогда мне придется бежать из города.
– А как же я?
– Об этом пока не думай.
– Мы будем хотя бы встречаться?
– Видишь, как Григорий Аронович отреагировал на сообщение Богдановича обо мне. Вряд ли ему понравится, если мы будем встречаться.
– Целых два года не видеться?
– Что-нибудь придумаем, – он еще раз поцеловал ее и пошел в соседнюю комнату за книгами.
Когда он уже спустился вниз – Лиза слышала по шагам на лестнице, она вспомнила об Афродите и крикнула ему сверху: «Николай Ильич, подождите. Я должна вам кое-что отдать». Он остановился и смотрел, как она тоненькая, в узкой черной юбке, белой блузке с высоким воротником, неприлично красная от его поцелуев, но от этого еще более красивая, спускалась вниз.
– Это мой подарок на Новый год, – шепнула она, отдавая ему коробку, – не сумела тогда отдать. Будет тебе хоть немного напоминать обо мне.

Глава 2

Лиза сошла с ума, потеряла сон и аппетит, и под предлогом, что у нее болит горло, перестала ходить в гимназию и заниматься музыкой. За неделю она сбросила несколько килограммов и осунулась в лице. Все признаки любовных переживаний были налицо. Сарра Львовна, хотя и предположила в день посещения их дома Богдановича, что Лиза влюблена в учителя, сейчас над этим даже не задумалась, настолько они все были озабочены состоянием ее горла и голосовых связок, и срочно призвала на помощь доктора Земскова. Тот нашел ее горло вполне здоровым и, предположив, что девушка переутомилась от занятий, посоветовал подержать ее две недели дома.
Однако опытный врач сразу понял, в чем дело, и, когда по его просьбе Сарра Львовна пошла в кабинет мужа за чернилами, спросил Лизу:
– Милая барышня, скажите мне как на духу: вы влюбились?
– Николай Николаевич, – жалобно протянула Лиза, – только маме не говорите, мне очень плохо.
– Я вам выпишу успокоительные таблетки, они помогут.
Побыв несколько дней дома, Лиза обдумала свое положение и немного успокоилась. В конце концов, ничего страшного не произошло: Николай ее любит и сказал, что после окончания учебы они смогут быть вместе, надо только подождать.
 Несколько раз они с Лялей Зильберштейн ходили к Горному училищу караулить Николая после занятий, но так и не увидели его. Ляля была в восторге от влюбленности подруги. Ей это казалось так романтично, особенно, когда в очередной раз, простояв впустую целый час на сильном морозе, Лиза в слезах проговорила:
– Раз так, я перееду к нему жить!
– К взрослому мужчине, – ахнула Ляля. – А родители?
– Что родители? Я люблю его, они ничего не смогут сделать.
Это совершенно невероятное решение еще больше ее успокоило, и они перестали с Лялей дежурить около училища. Еще бы! Ее вожатым сейчас был Макс Штирнер, шептавший на ухо, как Демон шептал Тамаре: «Мир принадлежит тому, кто может его взять, или тому, кто не позволяет отнять у себя. Если он завладеет им, то он получит не только мир, но и право на него».
Она выбросила успокоительные таблетки, прописанные доктором Земсковым, и усиленно взялась за учебу в гимназии и с домашними учителями.
С Иннокентием они теперь встречались редко. Его опасения, что после визита к Фалькам Богдановича начнутся массовые аресты, оказались напрасными. Полиция выявила подпольный кружок, в который ходила одна молодежь, ни в чем не замеченная. Основная же часть группы ей была неизвестна, и эти люди, обеспеченные теперь оружием, начали решительно действовать. Только за две недели января было убито около двадцати человек: полицейских, различного рода начальников и мастеров предприятий, особенно свирепствовавших во время забастовки.
Со слов полицмейстера Машевского, газеты обвиняли в терактах эсеров и эсдеков, но выпущенное по этому поводу «Заявление» группы поставило власть города перед очевидным фактом: в Екатеринославе появились люди еще более опасные, чем эсеры и другие революционеры. «Наконец-то после упорного молчания динамит заговорил, – говорилось в «Заявлении», составленном Эриком. – Брошен вызов власть и капитал имущим… Вампиры труда поймут, что с этого момента их нахальное торжество нарушено раз и навсегда. Что всюду и всегда рука мстителя-анархиста будет висеть над ними, словно дамоклов меч, готовая опуститься то здесь, то там, застигнув врасплох и на роскошном пиру, банкете или в клубе, и на многолюдной улице, в карете, поезде, в соборе во время службы или, наконец, у себя дома. Довольно наслаждались спокойствием! Довольно сосали нервы, пили кровь пролетариата! Час расплаты настал. Слава борцам, поражающим проклятых гиен, снимающих их с шеи народной. Отныне пусть они знают, что у нас с ними будет только один язык – покушения; и мы станем посылать им только одни прошения – динамитные бомбы».
Главными заводилами во всех акциях были Окунь, Зубарев и Марголин. Андрей временами куда-то таинственно исчезал и, вернувшись обратно, рассказывал о делах анархистов в других городах, с которыми он, видимо, участвовал в крупных «эксах». Через него знали всех главных «героев» в Одессе, Киеве и Белостоке. Имя белостокского анархиста Саши (Самуила) Бейлина не сходило с уст. О нем, как и о Нишане Фишере, рассказывали захватывающие истории.
И вот Саша, по просьбе Андрея, собственной персоной объявился в Екатеринославе, передал Иннокентию чемодан литературы и сказал, что готов оказать группе любую помощь. Для начала решили провести собрание небольшого актива.
Накануне этой встречи Иннокентий забежал к Лизе, чтобы ее тоже позвать, но никак не мог поговорить с ней: Сарра Львовна не сводила с него подозрительных глаз, ни на минуту не оставляя их одних. Ему пришлось целый час рассказывать тетушке о здоровье ее сестры Лии и принять участие в семейном чаепитии.
– Хочешь познакомиться с Сашей Бейлиным? – шепнул он Лизе, улучив момент, когда Сарра Львовна вышла в кухню.
– Конечно, хочу.
– Приходи завтра в пять к Пизовым.
– Поздновато, – сказала Лиза, – отец требует, чтобы мы в четыре были дома, но ладно, ради Бейлина можно и рискнуть.
Теперь они с Анной из гимназии сразу шли домой, обязательно встречая где-нибудь по пути Зинаиду. Та каждый раз делала удивленное лицо и, удостоверившись, что они вдвоем и идут домой, направлялась в другую сторону.
– Аннушка, – сказала Лиза сестре на следующий день по дороге в гимназию, – я сегодня после уроков немного задержусь, ты пойдешь домой одна, скажешь маме, что я скоро приду.
– Ты останешься в гимназии?
– Нет.
– Тогда мне жаль Зинаиду, она тебя будет зря караулить на улице.
Лиза пришла к Пизовым на час раньше назначенного времени. Мать и дочь занимали небольшую двухкомнатную квартиру в своем собственном доходном доме, который им недавно достался в наследство от какого-то родственника. Евгения Соломоновна к приходу гостей делала на кухне вареники с творогом. Целая гора их уже возвышалась на большом блюде.
– Поешь, – предложила она Лизе, – ты, наверное, голодная.
Чтобы не обижать хозяйку, Лиза положила на тарелку несколько вареников и пошла в столовую, служившую одновременно кабинетом Софьи. Здесь повсюду были книги. Лиза стала освобождать от них большой круглый стол и стулья, перекладывая все на письменный стол.
Взгляд ее упал на фотографию красивого мужчины, стоявшую в большой рамке рядом с настольной лампой. Иван Божко – Сонина любовь. Погиб в Одессе при стычке с полицией. Оба они раньше состояли в РСДРП. Иван первый решил стать анархистом, и влюбленная в него Софья, не раздумывая, последовала за ним.
Лиза погладила фотографию своими длинными тонкими пальцами. Иван ей напоминал Николая: такое же умное, мужественное лицо, ясный, открытый взгляд. Был социалистом, стал анархистом. Вот бы и Коля так.
Лиза задумалась, не слыша, что из кухни ее зовет Евгения Соломоновна.
– Ты меня не слышишь, – недовольно спросила та, входя в комнату, – я зову тебя уже десять минут. Скоро все соберутся, а стол не накрыт. Вынимай из буфета посуду.
– Много придет народу?
– Человек двенадцать. Соня точно не сказала, и сама где-то пропала, обещала прийти раньше. Честно тебе сказать, Лиза, после гибели Ивана я все время живу в страхе, боюсь каждого звонка в дверь, на улице в любом прохожем вижу шпика. А ты не боишься?
– Не знаю, Евгения Соломоновна. Я об этом не думала.
– К Сонюшке приезжала летом Ольга Таратута. Эта ничего не боится. Лицо – каменное, никогда не улыбается. Ведь подумать только: кинуть в людей бомбу, и рука не дрогнула (Таратута была участницей взрыва в Одессе кафе Либмана). Хорошо если отправят на каторгу, а если повесят?
– Наверное, каждый из нас должен быть к этому готов.
– Что ты такое говоришь? Ты-то еще совсем молодая.
– Мало ли какие бывают обстоятельства.
Пизова недовольно покачала головой. Лиза на нее разозлилась: зачем надо было затевать этот пустой разговор? Сама она не раз задавала себе такой же вопрос: могла бы она, как Ольга, бросить бомбу в людей или по заданию группы убить человека? И честно отвечала себе: нет, не могла бы. Ее смущало, что она в группе ничего не делает, только время от времени выдает Иннокентию деньги, которых по-прежнему не хватало, несмотря на разные «эксы». Зато у группы теперь было оружие, небольшая типография и две конспиративные квартиры, кроме Пизовых. В одной из них находился ручной станок для печатания листовок, другую – собирались отдать Зубареву для изготовления бомб.
Раздался звонок. Евгения Соломоновна вздрогнула и поспешила в коридор. Пришел Иннокентий с незнакомым молодым человеком и девушкой. Парень все время шутил. Девушка громко смеялась, закидывая назад голову и тряся мелкими кудряшками черных волос. Лиза стояла в дверях комнаты, внимательно их разглядывая. Молодой человек увидел ее и удивленно присвистнул.
– Тю, а это что за дивное создание?
– Лиза, – позвал ее Кеша, – иди знакомиться. Моя двоюродная сестра Елизавета, а это – наши товарищи из Белостока: Ита Либерман и Саша Бейлин.
Саша был худой, весь какой-то заросший, черный, как грузин, с орлиным носом и совершенно неправдоподобными на этом фоне голубыми глазами. С этим его не совсем опрятным внешним видом не вязался синий пиджачный костюм с иголочки, модный галстук в полоску и блестящие ботинки.
Саша в упор смотрел на Лизу и не трогался с места, несмотря на то, что Ита сильно дергала его за руку. Лиза смерила его презрительным взглядом и удалилась на кухню.
Наконец пришла Софья вместе с Сережей Войцеховским: Лиза давно заметила, что Сергей неравнодушен к Соне. Та сразу ушла помогать матери.
Вскоре появились все остальные приглашенные: Андрей Окунь, Федосей Зубарев, Наум Марголин, Вася Доценко, Олек Чернецкий, Янек Гаинский, Эдек Черепинский и двое товарищей с Амура – Павел Гольман и Семен Трубицын.
По всей квартире разносился сладкий запах печеного творога. Каждый, кто приходил, говорил: «Вкусно пахнет!»
– Сначала обедать, – сказала Софья и усадила всех за стол.
Рядом с варениками появились бутылки вина, закуска и фрукты. Бейлин взялся разливать вино. Он был неутомим: произносил тосты, шутил, рассказывал одесские анекдоты, изображая в лицах торговок и еврейских знатных дамочек. В нем все играло: глаза, щеки, уголки рта, лоб, даже подбородок, который каким-то образом менял свою форму: то был круглый, а то квадратный, что придавало его лицу разное выражение и вызывало взрыв хохота.
И совсем было удивительно, когда он, вдруг посерьезнев, прочитал стихотворение Лермонтова «Гляжу на будущность с боязнью, гляжу на прошлое с тоской», вложив в него столько искреннего чувства, что бедная Софья заплакала, вспомнив Ивана, и ушла в другую комнату. Саша смутился и, чтобы всех рассмешить, стал читать незнакомое Лизе стихотворение Апухтина о сумасшедшем – откуда он только его знал, изображая так натурально безумие человека, что навел на присутствующих еще больше тоски и ужаса.
Бейлин этого не заметил, взял из вазы самое крупное яблоко и пошел в другой конец комнаты.
– Лиза, смотрите, – крикнул он оттуда. Положил яблоко на шкаф, вытащил из кармана нож и, отойдя к противоположной стене, через весь стол и всех сидящих за ним метнул его в яблоко. Все испуганно ахнули. Нож попал в самую середину яблока, разрезав его пополам.
– Я тоже хочу попробовать, – вскочил Вася Доценко, глаза его азартно заблестели.
– Прошу вас, не надо, – испугалась Евгения Соломоновна. – Вы испортите шкаф или в кого-нибудь попадете.
– Вы что думаете, я промахнусь, – зло сказал Василий, схватил яблоко и пошел к буфету.
Лиза вышла из комнаты. Ей не понравилось такое глупое бахвальство полупьяных гостей. Следом за ней тут же появился Саша, подошел к ней почти вплотную так, что ей пришлось отступить назад. Он приблизился еще, Лиза снова отступила, уткнувшись спиной в стену.
– Что же дальше? – сказал этот наглец, упираясь руками в стену, и его ухмыляющееся лицо оказалось рядом с Лизиным.
– Кеша! – громко крикнула Лиза.
Из комнаты выскочила Ита, ударила Сашу по руке. Тот понуро пошел за ней в комнату.
– Давайте перейдем к делу, – сказал Иннокентий, догадавшись по Лизиному лицу, что в кухне произошло что-то неприятное для нее. Все снова уселись за столом.
Иннокентий стал говорить о том, что после декабрьской стачки у них был временный перерыв в агитационной работе, теперь ее можно потихоньку возобновлять. Лиза незаметно наблюдала за Бейлиным. По мере того, как Иннокентий углублялся в подробности предполагаемых мероприятий, лицо его вытягивалось, брови сдвигались к переносице, желваки на шее судорожно вздрагивали. Наконец, не выдержав, он резко вскочил и заявил, что анархисты – не большевики, у них никаких планов нет и быть не может. Каждый уважающий себя анархист должен жить и действовать сам по себе.
– Ты не прав, – возразил ему Иннокентий, – мы уже завоевали авторитет среди рабочих, люди к нам охотно тянутся.
– Я тоже не против агитации среди рабочих, но терпеть не могу вашу демагогию.
– Тогда нечего было сюда приходить, – не выдержала Лиза. Все с удивлением посмотрели на нее: как она могла такое сказать самому Бейлину.
Саша побледнел и полез в карман, где у него лежал револьвер. Тут же вскочила Ита и, чтобы успокоить его, ласково погладила по руке.
– Деточка, – Саша зло сверкнул глазами в сторону Лизы, – я берегу свое и ваше время. Ставлю пари: через неделю я перетяну на свою сторону рабочих любого завода, называйте какого.
– Трубного, – поспешил сгладить ситуацию Окунь.
– Трубного, так Трубного. Кто разобьет со мной пари, ставлю на кон 10 рублей.
Никто ему не ответил.
– Желающих, как вижу, нет. Значит, все уверены в моем слове. А вы, деточка, приходите завтра к воротам Трубного завода и послушайте, что я там буду говорить. А теперь всем мое почтенье.
Он резко отодвинул стул. Видя такой поворот дела, Иннокентий растерялся. Андрей и Федосей вскочили, чтобы последовать за Сашей.
– Нет-нет, – остановил он их жестом, – не сейчас: я иду по своим делам.
Ита тоже поднялась.
– И ты оставайся, – он положил ей на плечо руку, посадив обратно на стул. Затем подошел к Лизе, чмокнул ее в щеку и исчез, так что та не успела даже возмутиться.
Без Саши напряжение спало, все сразу заговорили, перебивая друг друга. Наум сказал, что и без Бейлина в Екатеринославе сделано достаточно много.
– Нам удалось нагнать страх на полицию, нас все боятся, – добавил Андрей Окунь.
– Не забывайте, что и мы потеряли многих людей, – печально произнесла Софья. – Мне жалко Марию Купко и Рахиль Равич, им не было еще 18. Говорят, Марию в тюрьме пытали и насиловали.
– Здесь, в Екатеринославе?
– В Кременчуге.
– Что-то я ничего не слышал о ней, – удивился Янек Гаинский.
– Она оказалась соучастницей Тихона Курника, помните, был у нас такой беглый солдат? Они поехали вдвоем в Кременчуг, наверное, за «эксом», Тихон застрелил на улице двух полицейских. Его поймали прохожие. Марии удалось скрыться. Ее задержали на Амуре  и отправили в Кременчуг по месту преступления.
– Действительно, жаль девчонку, – согласился Янек, – а что стало с Тихоном?
– Приговорили к смертной казни, но потом заменили бессрочной каторгой.
– Будем надеяться, что он сумеет оттуда сбежать, – сказал Иннокентий и снова взял ведение собрания в свои руки. – Должен, к сожалению, отметить, что больше всего наших людей пострадали из-за мелких «эксов», которые лично я рассматриваю как наживу в свой карман. Другое дело – когда деньги идут в общий котел. Ребята с Амура ограбили сборщика казенной винной лавки и взяли шесть с половиной тысячи рублей. Часть денег раздали бедным, остальные пошли на устройство крупной типографии.
– Та, что в Крыму?
– Да, «Гидра» в Ореанде. Если кто о ней еще не знает, расскажу в двух словах. Тот самый Курник, о котором только что шла речь, всю прошлую зиму прятался там в горах, в гроте. Место ему показалось вполне безопасным, он посоветовал устроить в этом гроте типографию. Саша Мудров и Тит Липовский туда съездили, все кругом обследовали. Место, действительно, удачное, единственно, что в сам грот трудно попасть, оборудование пришлось спускать на веревках. Ребята там сейчас живут и готовятся к работе. Будем печатать брошюры Бакунина, Кропоткина и других крупных анархистов. – Он оглядел собравшихся. – По-моему, с типографией все ясно. Теперь вернемся к текущим делам.
И к неудовольствию нахмурившегося Окуня стал рассказывать о предстоящих митингах и собраниях, попутно назначая за них ответственных людей. Никто ему не возражал. Даже Андрей промолчал, когда Иннокентий поручил ему отвечать за охрану двух первых мероприятий – митингах в рабочих поселках.

*     *     *
Обратно Лиза возвращалась с Итой. Та ее ничуть не ревновала к Саше, наоборот, убеждала, что он очень хороший, не стоит на него обижаться.
– Почему же он так нагло себя ведет?
– Слаб до женского пола. Я у него тоже хожу так, в подружках, у него есть жена. Рассказать, как мы познакомились?
– Расскажи!
– Прихожу однажды вечером домой, зажигаю свет и вдруг вижу два наставленных на меня револьвера. Я от страха чуть не упала в обморок, а он только хохочет: «Я у тебя поживу несколько дней, мне сказали – тут надежное место». Я держусь за сердце, вот-вот упаду, так напугалась. Еле выдавила из себя: «Кто вы такой?» С него, как с гуся вода, опустил свои шпалеры, взял меня на руки и потащил в постель, а у меня сил нет сопротивляться. Вот так мы и стали с ним вместе. Иногда побегает где-то на стороне и снова ко мне возвращается. Я за ним в огонь и в воду. Горячий, отчаянный, страшно везучий. А везет ему, знаешь почему? – Ита таинственно понизила голос.
– Почему?
– Он обладает гипнозом. Сама однажды видела, как он подошел к городовому и стал смотреть ему пристально в глаза, как удав перед тем, как проглотить свою жертву. Лицо у городового меняется: становится добрым, мягким, губы расплываются в улыбке, – и он протягивает Саше револьвер.
Лиза больше не видела Сашу и, несмотря на восторженные рассказы Иты, не имела желания встретиться с ним еще раз. Некоторое время спустя Иннокентий сказал ей, что Бейлин тогда на встрече у Пизовых погорячился, они еще раз с ним виделись, он взялся вести на Трубном заводе кружок и прочитать ряд лекций на Амуре и в Нижнеднепровске.
– Ты бы слышала, как он говорит, – с восхищением рассказывал брат. – Я был на одной его лекции. Куда там Штейнеру и даже Рогдаеву! У него какой-то особый дар гипноза. Скажи он людям в эту минуту: «Надо пойти и умереть», и они все, как один за ним пойдут. Рабочие не хотели его отпускать, он стал читать отрывки из поэмы Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», да так здорово, что мне захотелось дома перечитать эту вещь. Он же еще поёт, говорят, получил музыкальное образование.
 Однако Сашина душа требовала горячих дел. Выполнив свое обещание «обработать» рабочих Трубного завода и организовать там анархистский кружок, он принялся за «эксы». Сколотив группу из неизвестных людей, он с этой компанией, а чаще всего с кем-то вдвоем или втроем, как рассказывали очевидцы, нападали на городовых, врывались в магазины, опустошали лабазы на рынках и склады в речном порту. Полиция сбилась с ног, пытаясь их поймать, но Саша и его товарищи были неуловимы: сегодня они ограбили магазин на Екатерининском проспекте, завтра – в Чечелевке, послезавтра напали на городовых в Каменке или Нижнеднепровске.
Особенно фантастические рассказы ходили об ограблении ими поездов, в чем немало постарался репортер «Приднепровского края» Тимофей Горбунов, оказавшийся, якобы, одним из пострадавших. По его словам, бандиты в количестве трех человек, угрожая бомбами, остановили посреди степи поезд, в котором он ехал, и обчистили пассажиров первого класса до последней ниточки. Сам автор лишился портмоне, швейцарских ручных часов и пенсне в золотой оправе на шнуре. «Прошу вас, господа, – восклицал Горбунов в конце статьи, – если увидите в ломбарде или скупочной лавке пенсне в золотой оправе на черном шелковом шнуре, знайте, что это мое пенсне, и обязательно мне об этом сообщите».
 Репортер привел мнение полицмейстера Машевского, что, судя по почерку поведения бандитов – сегодня здесь, а завтра там, одним из них мог быть белостокский анархист Самуил (Саша) Бейлин.

*     *     *
Андрей, Федосей и Наум были обижены тем, что Бейлин ими пренебрег. К тому же им не понравился разгул самого настоящего бандитизма, устроенного белостокским анархистом. Сами они по-прежнему были больше настроены на политические акции. И хотя власти в связи с Сашиными грабежами увеличили в городе и рабочих поселках количество городовых и солдат, продолжали свои акты возмездия.
Павел Гольман узнал от знакомого железнодорожника, что на днях в Екатеринослав ночью прибывает поезд с комиссией во главе с министром путей сообщения Немешаевым. Комиссия целый месяц разъезжает по городам, интересуется работой железнодорожников, их политическими взглядами и пачками увольняет неугодных, особенно тех, кто участвовал в октябрьских и декабрьских событиях прошлого года. В Екатеринославе с тревогой ожидали ее приезда. Гольман рассказал о комиссии Науму Марголину и Семену Трубицыну, и те загорелись желанием взорвать вагон с высоким начальством. К ним присоединились Андрей Окунь и Федосей Зубарев.
Вечером накануне теракта все пятеро собрались в мастерской Игоря. Гольман нарисовал схему железной дороги.
– Министр будет ехать во втором вагоне. Вскоре после станции «Пост-Амур» есть поворот, где поезд замедляет ход. В этот момент и надо бросить бомбу. Если с первого раза попасть не удастся, придется повторить.
– По-моему, отличная идея, – сказал Андрей и пошел в угол, за иконы, смотреть, сколько там лежало бомб.
– Пять штук, – сказал он довольный. – Я одну забираю, еще две возьмите кто-нибудь. Когда встречаемся?
– В двенадцать ночи за зданием станции, там есть пивной ларек. Оттуда до поворота минут двадцать ходьбы, – сказал Павел. – Бомбы мы возьмем с Трубицыным. Три штуки вполне хватит, остальные пойдут на другие дела. Федосей, у тебя есть еще что-нибудь в запасе?
– Только две. За мной соседи по дому стали следить, я давно говорю Иннокентию, что мне нужно помещение.
– Об этом потом, – остановил его Наум. – Все возьмите с собой оружие, может пригодиться.
Марголин и Гольман пришли на два часа раньше других, чтобы посмотреть, откуда удобнее вскарабкаться на высокую насыпь и куда бежать в случае преследования. В полночь подошли остальные. Время тянулось нескончаемо долго. Почему-то вне расписания прошел товарный поезд, долго тащивший платформы с углем и большими контейнерами.
– Специально пустили перед министром для пущей безопасности, – предположил Павел, всматриваясь вдаль.
Маленькими точками виднелись в темноте огни станции «Пост-Амур». Опять прошел товарняк и также шел бесконечно долго, выматывая душу.
– Пашка, ты что-то напутал, – сказал Трубицын, от досады смачно сплюнув под ноги. – Начинает светать, надо уходить…
– Видимо, произошли изменения, – смутился Павел. – Странно, ребята обязательно бы меня предупредили.
– Что же, мы зря сюда пришли? – воскликнул Федосей. – Надо тряхнуть любой поезд, который сейчас пойдет. По-моему, в это время идет курьерский из Москвы.
– Правильно, – обрадовался Андрей, который после взрыва одесского парохода чувствовал себя в этом деле настоящим спецом, – надо бросить в первый вагон, там ездят одни буржуи.
Вскоре вдалеке послышалось пыхтенье паровоза, замедлявшего ход на повороте.
– Мы пойдем вдвоем с Пашкой, – сказал Федосей и направился к насыпи. Павел полез за ним. Они поднялись только до середины – дальше в начинающемся рассвете их могли заметить.
Первый вагон медленно проплывал над головой. Резко запахло паровозной гарью. Федосей размахнулся и метнул вверх свою бомбу. До вагона она не долетела и даже не взорвалась. Павел полез выше, к рельсам, встал во весь рост и бросил бомбу в следующий вагон. Зазвенели стекла, послышались крики людей, но вагон остался цел, и поезд продолжал все также медленно двигаться вперед, видимо, решив доехать до станции. Зато осколки от взрыва полетели на них и ранили Павла в ногу. Он упал и покатился вниз по насыпи.
Друзья бросились к нему. Он был без сознания. Вся левая нога внизу была разворочена, из разорванных брюк торчали обломки костей и мясо, сапог набух от крови. Зубарев взвалил его на плечи, раненый от резкого движения пришел в себя и громко застонал.
– Куда его? – посмотрел на друзей Федосей. – Кажется, дело дрянь.
– В больницу, – неуверенно предложил Трубицын, – иначе умрет.
– В больнице сразу сообщат в полицию и арестуют.
– Мы его оттуда вытащим.
Выйдя на пустое шоссе, они двинулись в сторону поселка. Вскоре их догнал извозчик. Увидев человека в крови, здоровый придурковатый детина в рваном армяке наотрез отказался их сажать. Зубарев вытащил браунинг, помахал им перед лицом извозчика:
– Это видел?
– Куда везти-то? – сказал тот угрюмо.
– В городскую больницу, там врачи хорошие.
– Так это далеко, ваш товарищ помрет.
– Делай, что говорят.
Семен взгромоздился на козлы рядом с извозчиком и всю дорогу усиленно подгонял его, не вынимая руки из кармана.
В больнице раненого принял дежурный врач. Не отвечая на его вопросы, они быстро выскочили на улицу и, прячась за толстый ствол дуба, стали ждать, что последует дальше. Прошло два часа – все было тихо. К больнице стягивались люди: врачи, медсестры, посетители. Несколько раз подъезжали кареты скорой помощи.
Ровно в девять показалась полицейская пролетка. Из нее вышли жандармский офицер и два жандарма. Офицер внимательно посмотрел по сторонам, догадываясь, что кто-то из сообщников должен быть тут рядом, и, не обнаружив ничего примечательного, направился к зданию.
Друзья продолжали ждать. Обратно офицер вернулся один, сопровождавшие его жандармы остались сторожить Павла.
Неудача с поездом не остановила друзей. Наоборот, им хотелось быстрей реабилитировать себя в глазах группы. Через три дня, теперь уже вчетвером, захватив оставшиеся в мастерской иконописца бомбы, они отправились на Амур громить казачьи казармы. Расчет был простой: они бросают в казармы бомбу, испуганные казаки выскакивают во двор, и их тут же накрывают второй бомбой.
Однако первая бомба до здания не долетела и попала в забор. Услышав взрыв, казаки, наоборот, попрятались в казармах. Обескураженные таким поворотом дела, друзья быстро скрылись, так как к месту происшествия летели конные городовые.
Володя Кныш безуспешно охотился за директором завода Эзау Пинслиным, который везде появлялся в сопровождении усиленной охраны. Неожиданно в этом повезло Окуню. Проходя как-то днем по многолюдной Озерной улице, он увидел в пролетке Пинслина. Рядом с ним находилась только его жена. Андрей тут же выхватил браунинг и выстрелил в него, но не убил, а ранил в плечо. Пинслин закричал диким голосом, призывая на помощь. Андрей собрался выстрелить еще раз, но его жена заслонила собой директора, умоляюще вытянув вперед руку. На секунду Андрею показалось, что перед ним Ванда Козловская – такая же маленькая и хрупкая. Сплюнув от досады, он спрятал оружие за пояс и быстро растворился в толпе, растерянно взиравшей на эту сцену.
Их анархистской группе пока относительно везло. После декабрьской стачки во всех екатеринославских партиях прошли массовые аресты. Заседавшие день и ночь суды чуть ли не каждый день отправляли в Сибирь по тридцать – пятьдесят человек. Анархисты же теряли людей в основном на «эксах».
И вдруг в начале февраля у себя на квартирах были арестованы сразу десять человек. Через неделю забрали еще восемь. По странному совпадению все это произошло сразу после того, как из Женевы пришел большой багаж с литературой, людям были розданы листовки, брошюры, а некоторым – чертежи с полным описанием изготовления бомб. Не было сомнений: в их рядах завелся провокатор.
Зубарев заподозрил в предательстве Яшу Маляра – бывшего эсера, примкнувшего к ним в декабре прошлого года. В качестве аргумента Федосей указывал на его лицо «вынюхивающей крысы».
В ту же ночь Иннокентий, Федосей и Наум навестили Маляра. Яша неистово бил себя кулаком в грудь, клянясь, что не мог совершить такого кощунства. «Я готов доказать это любым способом, – чуть не плакал он. – Хотите, достану у эсеров бомбы и оружие, у меня остались старые связи, приходите за ними в воскресенье в два часа дня».
– Уж больно подозрительно он назвал для встречи конкретный день и час, – сказал Федосей, когда они вышли на улицу.
– Что-то раньше он не предлагал нам связаться с эсерами.
– Он – провокатор, точно он, чует мое сердце, – не унимался Зубарев. – Придем в воскресенье пораньше, спрячемся где-нибудь в подъезде и посмотрим, что он нам приготовит.
На встречу пошли Федосей, Андрей и Иван Ломака, новый товарищ из железнодорожных мастерских, теперь часто появлявшийся вместе с Андреем. Они спрятались в подъезде углового дома, откуда хорошо просматривалась вся улица. В назначенное Яшей время на ней появились городовые, перегородили ее со всех сторон и стали хватать подозрительных прохожих. Через час городовые ушли, оставив недалеко от Яшиного дома двух человек.
– Оставили своих ищеек, боятся, что мы Яшку прикончим.
– Надо подождать, когда он выйдет, не будет же он все время сидеть взаперти?
– А что, если он уже сбежал?
– Может быть, и сбежал, – согласился Федосей. – Придется здесь подежурить. Ваня, иди-ка ты домой, а к ночи приходи сюда с Войцеховским и Марголиным. И оружие захватите. Посмотрим, как филеры себя поведут.
 Днем все было спокойно. В полночь дежурных сменили Иван Ломака, Сергей Войцеховский и Наум Марголин. Такая же смена караула произошла у филеров. Марголин, бывавший у Маляра дома, высчитал, где находится окно его квартиры. Если расчеты оказались верными, то в квартире кто-то был: горел свет, по занавеске двигалась тень. Временами свет гас, и снова зажигался: из комнаты наблюдали за улицей.
– Надо отвлечь филеров и подняться в квартиру, – предложил Наум. – Давай-ка, Ваня, отвлеки их внимание, а мы с Серегой наведаемся к Яше в гости.
Прикинувшись пьяным, Ломака вытащил пачку папирос и направился к филерам прикурить. Те стали его прогонять, но не тут-то было: Иван полез к ним обниматься. Улица огласилась криком и матерными словами. Сергей и Наум проскользнули в подъезд и осторожно поднимались по лестнице – там тоже могли быть агенты. Все было тихо.
– Звонить не будем, я так открою, – Наум вытащил из сапога заточку и вставил ее в замок. Внутри его тихо щелкнуло.
 Свет в квартире в этот момент был погашен.
– Оставайся в дверях, а я пойду в комнату, – шепнул Наум другу и, достав браунинг, стал осторожно продвигаться вдоль стены.
Яша не слышал щелчка в двери. Он стоял у окна, с интересом наблюдая за разыгравшейся внизу сценой. Стоявшие внизу филеры его охраняли, под их прикрытием он должен был под утро покинуть свою квартиру.
Наум взял с кровати подушку и выстрелил ему в спину. Яша не успел даже вскрикнуть. Тело его тяжело свалилось на пол.
– Выходим по очереди, – сказал Наум Сергею. – Иди первый и смывайся. А я пойду выручать Ивана.
Около филеров еще оказался дворник. Они втроем старались угомонить разошедшегося Ломаку. Ивану здорово досталось. Под правым глазом стоял большой синяк, из нижней губы текла кровь. Дворник крепко держал его за рукав пальто, намереваясь отвести в участок.
– Я знаю этого бузотера, – сказал Наум, подходя к ним. – Он живет в соседнем доме. Выпил лишнее. Надо отвести его домой.
– А ты-то сам, кто будешь? – неожиданно зло спросил дворник. – Ни тебя, ни его я не знаю, вы здесь не живете.
Достав из кармана свисток, он резко засвистел. Откуда-то сбоку ему ответили два таких же резких свистка, нарушивших сонную тишину квартала.
– Бежим, – крикнул Иван, вырвавшись из рук дворника.
Филеры сообразили, в чем дело, приказали дворнику дожидаться городовых, а сами бросились к Яшиному подъезду.
– Все хорошо, – сказал Наум Ломаке, когда они были в безопасности и остановились отдышаться, – но мы с тобой оба засветились. Меня они не успели толком разглядеть, а тебя изучили достаточно. Так что посиди недели две дома или уезжай из города.
– А работа? У нас такой мастер, что за один час прогула может уволить.
– Ты человек у нас новый, поверь мне: завтра тебя будут искать по всему городу, и все улики – на твоем лице.
– Ты прав. Поеду к родителям в Лубцы, давно у них не был. А у начальства оформлю задним числом отпуск на эти дни. Может быть, не уволят, а уволят, еще куда-нибудь устроюсь.

*     *     *
Яша успел рассказать полиции и о сборах группы в иконописной мастерской Игоря Чернова. Полиция установила за летней кухней наружное наблюдение в виде двух агентов, которые, особенно не прячась, топтались около поленницы. Хозяин их заметил, сообразил, кто они такие, и в ужасе прибежал к Игорю:
– Парень, ты что натворил, за тобой следят ищейки?
– Ничего, – ответил Игорь, глядя на него своими наивными детскими глазами.
– Гляди у меня. Не посмотрю, что божий человек, в сей момент выставлю на улицу.
Батюк был в растерянности: тогда что здесь делают люди в штатском, не за ним же самим они следят?
Напуганные последними арестами, анархисты сюда давно не приходили. Игорь этого даже не заметил. Он сидел целыми днями в своем углу и писал, писал своих Пресвятых Богородиц с глазами красавицы с фотографии, которую ему дал Иннокентий. Было сделано уже двадцать таких икон. Он отвез их в город, все продал и получил еще заказы именно на эту икону: все покупатели ее очень хвалили.
Однако сам мастер своей работой был недоволен, так как не мог отразить в глазах Богородицы загадочное сияние, исходящее из глаз девушки с фотографии, которое, по его мнению, именно таким должно быть у матери Христа. Одна из икон была рабочей, стояла в стороне. Он подходил к ней по нескольку раз в день, делал осторожные мазки в разных частях глаз – нет, все выходило не так, как ему хотелось.
Филеры злились, что им приходится зря торчать на сильном морозе. Как-то днем к Игорю приехали на повозке трое посланцев из села Степелевка от отца Александра, того самого, что весной предлагал ему расписывать в своем храме придел «Всех святых». Мужички привезли краски и доски для большого заказа от батюшки. Одеты они были в тулупы и заячьи треухи с опущенными задниками.
Агенты решили, что это кто-то из тех, кого они ждали, – анархисты. Набросились на них с револьверами, связали и бросили в повозку. Те испуганно смотрели на них, не понимая, что происходит.
Услышав шум, хозяин дома подошел к окну и, крестясь от страха, наблюдал за тем, что творится во дворе. Ему хорошо было слышно, о чем говорили агенты.
– Что делать с художником? – спросил товарища один из них в теплом пальто с бобровым воротником и в меховой шапке.
– Сжечь это змеиное гнездо к черту.
Они вошли в мастерскую. Игорь только что проолифил несколько готовых работ, в комнате стоял неприятный, резкий запах, особенно чувствительный с улицы. Агенты остановились у порога. Увидев их, Игорь удивленно встал со стула. Он не слышал, что произошло во дворе.
– Смотри-ка, тут, действительно, мастерская и сколько икон. Как же все это жечь? – засомневался второй, одетый, в отличие от первого, в тонкое пальто и каракулевый пирожок, и до костей промерзший. Он стянул пирожок с головы, подошел к ближайшей иконе Святителя Николая Чудотворца, три раза перекрестился и низко поклонился. Товарищ его тоже снял шапку, перекрестился и теперь нерешительно топтался на месте.
– Это не мой дом, хозяина, – поспешил им сообщить Игорь. – Я у него арендую.
– Посмотри-ка внимательно за образами, – приказал в меховой шапке напарнику, – может быть, там что-нибудь найдешь.
– Ничего нет, – ответил тот, заглянув под лавку и за иконы, подошел к окну и с силой рванул зашпаклеванные на зиму створки. В комнату ворвался морозный воздух.
– Что вы делаете? Испортите иконы, – закричал Игорь и стал неистово креститься.
– Вот-вот, попроси у Бога помощи, в следующий раз будешь знать, как собирать у себя преступников.
Он взял доску с Богородицей, отставленную Игорем в сторону для доработки.
– Вот это да, глаза какие, смотрят в самую душу, – поежился он. – Бери ее и двигай отсюда.
Игорь схватил с кровати простынь, завернул икону, засунул в карман фотографию Лизы и вышел из мастерской.
Увидев, что Игорь направился по дороге в сторону села, Батюк выскочил из дома, бросился в кухню и стал совать агентам деньги. Лицо его выражало ужас, руки тряслись, над верхней губой выступили крупные капли пота.
Филеры обрадовались деньгам.
– Выпить дашь, а то мы тут совсем окоченели?
Хозяин засуетился, бросился в хату, принес большую бутыль самогона с двумя стаканами.
– Такую бутыль да без закуски, – заулыбались оба. – Идем в дом, а то тут дышать нечем.
– А эти? – хозяин показал на связанных людей в повозке. – Это божьи люди из Степелевки, замерзнуть могут.
Батюк не просто так хлопотал об арестованных. Божьи люди были посланы самим отцом Александром, и, зная его суровый нрав, он боялся его не меньше, чем этих сыщиков. Примчится сюда, разнесет весь дом.
– Ты сам-то, не бунтовщик?
– Да что вы, упаси боже, у меня девять душ детей, вот и сдавал летнюю кухню за небольшие деньги иконописцу. Кто бы мог подумать, что он связан с бандитами.
– А ты откуда знаешь, что он связан с бандитами? Ты их видел?
– Упаси боже! Так вы разве стали бы за ним следить, если бы он не был с ними связан.
– Ну и болтлив ты, дядько, корми нас обедом, да побыстрей, пока эти в телеге не окочурились. Доставим их в участок, там разберутся, кто они: божьи люди или государственные преступники.
Хозяин перекрестился на иконы и повел сыщиков в хату, успев закрыть окно в мастерской и потушить лампу.
Игорь же в это время шел по дороге, крепко прижимая к груди доску с девой Марией. Дорога привела его к храму и дому отца Александра. Узнав о том, что живописца выгнали из мастерской, а посланные к нему люди арестованы, отец Александр тут же побежал седлать лошадь, чтобы разобраться с нехристями. Его остановила матушка Ефросинья:
– Куда ты поедешь, их и след, небось, простыл. Иди лучше поговори с Игорем, он совсем не в себе.
Игорь вошел в столовую, положил на стол свою ношу.
– Вот только одну отдали, – сказал он, развертывая простынь.
– Красота-то какая! – всплеснула руками попадья.
– Красота-то красотой, да не по уставу писана, – сурово заметил отец Александр, недовольный восторгом супруги, и обратился к Игорю. – Не икона это, а портрет. Слышал об итальянском художнике Леонардо да Винчи? Он рисовал картины мадонн с младенцами. Вот у тебя такая же мадонна, а, может быть, и лучше. Повесим ее пока в комнате для гостей, и ты там устраивайся. Придел расписывать будешь?
– Буду.
– Вот и хорошо. Там у меня двое из Киева работают, мне они не нравятся. Будешь у них за старшего. Лица и фигуры пиши сам, а остальное – они. К лету чтоб управились.


Глава 3

   Иннокентий считал себя ответственным за провалы в группе, видя главные причины в отсутствии дисциплины и конспирации, необходимость которых так горячо доказывал на той далекой встрече в Киеве у Арона Могилевского Дима Богров. Он был полностью с ним согласен.
После отъезда Рогдаева в группе опять постепенно сложился надежный костяк. Товарищам, которых лично приводили Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин и другие «старожилы», можно было полностью доверять. Они за них ручались головой. Но было достаточно и случайных людей. Только появившись, они требовали оружие, выражали недовольство, если их заставляли что-то делать, к чему у них не лежала душа, сами совершали где-то «эксы» и теракты, не ставя об этом в известность группу и Иннокентия.
Во вред общему делу шло и размежевание в самой анархистской среде, создание групп со своими индивидуальными программами и манифестами, антагонизм между ними. Лидер синдикалистов Даниил Новомирский, с которым познакомился в Одессе Андрей Окунь, призывал создавать свободные профессиональные объединения трудящихся. Из всех видов борьбы он признавал только прямую борьбу рабочих с капиталом: бойкоты, стачки, насилие над хозяевами и уничтожение их имущества. Он резко критиковал анархистов-коммунистов за их террористическую деятельность и нежелание заниматься образованием и развитием рабочих масс.
«Безначальцы» во главе со своим лидером Степаном Романовым, наоборот, категорически выступали против создания профсоюзов и массовых выступлений рабочих. Они признавали только «партизанскую войну» с широким применением грабежей и убийств. Это их статья с призывом к массовому террору, созданию «вольных боевых дружин», напечатанная в первом номере журнала «Листок группы «Безначалие», вызвала возмущение Кропоткина. Теперь они переехали из Парижа в Петербург и призывали рабочих к кровавым и непримиримым действиям.
К ним примыкали анархисты-общинники. Те ходили по деревням и уговаривали крестьян браться за топоры и вилы, убивать помещиков и жечь их усадьбы. «...Оставшийся хлеб в город к рабочим перевезем, – разъясняли они в своих листовках, – от которых будем получать разный товар, ситец, плуга и разные машины, и все это в таком количестве, в каком оно потребуется. У рабочих будут также общие порядки, при которых ничего нельзя будет ни купить, ни продать: каждый будет свозить плоды своего труда в общие амбары, откуда и будет себе брать все по надобности...
Рабочий скот – лошадей и волов будем держать по общинным конюшням и воловням. По общинным же сараям будем держать и дойный скот...
На место царского суда выберем стариков почтенных, которые будут всякую ссору мирить да к ладу приводить, а не по холодным сажать, как это делают теперь царские ставленники.
 Мирские дела будем всем обществом, громадой на сходке решать миром да согласием. Какое же дело решим, на такое выберем уполномоченных, чтобы они его доделали так, как постановил сход. Вот почему у нас не будет ни властей, ни царей и ни выборных ни в законодательных управах, ни в земских соборах. Они нам не нужны потому, что вся управа, весь закон будет находиться в руках всего схода каждого села.
А потому, братья, чем скорей и дружней мы будем палить и жечь господское добро, бить и гнать начальников, тем скорее настанут для нас мир, свобода и благоденствие».
Таких же экстремистских взглядов придерживалась одесская группа чернознаменцев, идеологом которой стал редактор газеты «Черное знамя»  Иуда Гроссман. Своей целью эти товарищи поставили безграничный и безмотивный террор. Первыми их актами стали бомбы в кафе Либмана в Одессе и гостинице «Бристоль» в Варшаве. Иуда критиковал Кропоткина и «хлебовольцев». Свою газету специально основал для того, чтобы вести с ними идеологическую борьбу.
Еще один деятель, бывший марксист Ян-Вацлав Махайский, ополчился на техническую интеллигенцию, стремившуюся, по его мнению, стать новым хозяином общества. Ян-Вацлав призывал к всемирному заговору рабочих против государства, капитала и интеллигенции, а также всех социалистических партий как интеллигентских партий. Главная роль в этой борьбе отводилась тайной организации революционеров, названной им «Рабочим заговором».
Наезжавшие то и дело в Екатеринослав представители этих и других анархистских направлений ходили по заводам, выступали на митингах, уговаривая рабочих примкнуть именно к ним.
И тут на горизонте неожиданно возник белостокский анархист Владимир Стрига, друг Мишеля Штейнера. Мишель еще осенью, на поминках после октябрьского погрома в мастерской Игоря Чернова, обещал Иннокентию прислать Стригу с группой агитаторов, и тот, одержимый созданием анархических коммун, загорелся поднять екатеринославских рабочих на вооруженное выступление.
Трудно было найти более противоречивую фигуру, чем Стрига. С одной стороны, он был ярый террорист, утверждавший, что ему все равно где и в кого бросить бомбу, с другой, – романтик. Днем он мог взорвать полицейский участок или убить несговорчивого лавочника, отказавшегося дать бесплатно хлеб беднякам, вечером – читать рабочим какой-нибудь слесарной мастерской лекцию о Парижской коммуне, убеждая их, что скоро, очень скоро такие коммуны будут и в России. Парижская коммуна была его заветной мечтой. Он всегда видел себя в толпе коммунаров, шагавших по улицам восставшего Парижа.
Это было не так уж давно, тридцать пять лет назад, во время войны Франции с Пруссией. Правительство Тьера допустило, чтобы враги вошли в Париж. Возмущенные парижане вышли на защиту родного города и с помощью Национальной гвардии захватили власть в городе. Так началась очередная французская революция. Тьер и его министры бежали в Версаль. 18 марта 1871 года над ратушей Парижа взметнулось Красное знамя свободы. Через два дня в Париже прошли выборы народного правительства. Была провозглашена Парижская коммуна, работа которой строилась на демократических принципах выборности и коллегиальности управления.
Такую же Коммуну с народным самоуправлением и загорелся провозгласить Стрига в Екатеринославе, где, по словам Мишеля Штейнера, рабочие отличались высокой революционной активностью. Оставалось увлечь их своей идеей и повести за собой.
В начале декабря он выехал из Белостока с группой агитаторов, таких же увлеченных коммунаров, листовками и оружием. Уже в Киеве они узнали, что в Екатеринославе началась всеобщая забастовка, власть в городе находится в руках Боевого стачечного комитета. Стрига возликовал: мечта о восстании и Коммуне была близка к осуществлению.
В Киеве тоже начались активные выступления рабочих. Жандармы ходили по домам и искали зачинщиков беспорядков. Хозяин дома, в котором остановились коммунары, решил не дожидаться, когда к нему нагрянет полиция, и сам выдал своих подозрительных постояльцев.
Ночью дом окружили жандармы. Стрига один в это время не спал, штудируя газету с последними новостями из Екатеринослава. Он услышал скрип калитки, осторожные шаги по гравию. Выглянув в окно, увидел темные фигуры людей. «Жандармы!» Затушив лампу, он растолкал товарищей и, как был в одном пиджаке с браунингом в кармане, выскочил в окно. За ним стали выпрыгивать все остальные, но они были в одном нижнем белье и без оружия.
Раздались выстрелы. Стрига побежал в конец сада, где в заборе на всякий случай ими заранее была сдвинута доска, вылез на другую улицу и стал дожидаться товарищей. Время шло. Никто не появлялся.
Из-за угла показались жандармы. Стрига бросился вниз по улице, которая вела к Днепру. В этом месте берег был высокий, крутой. Не раздумывая, он скатился вниз и замер на снегу. На его счастье луна, только что ярко освещавшая окрестность, скрылась за тучами. Выскочившие вслед за ним на то же место жандармы, в растерянности остановились.
– Надо поискать внизу, – решительно сказал голос, видимо, офицера и приказал кому-то спуститься вниз. Другой голос стал убеждать его, что здесь крутой обрыв, и преследуемый скорей всего сломал себе шею.
– Тогда стреляйте!
Ударил сильный выстрел из винтовки. Пуля тоненько, как комар, просвистела над правым ухом Стриги и врезалась в снег.
Голоса жандармов стихли. Выждав еще некоторое время, Володя с трудом вскарабкался наверх и пошел вдоль Днепра, пока не наткнулся на полуразвалившийся сарай – пристанище местных босяков. Внутри хибары несколько человек молча сидели около самодельной печурки и пили чай из железных кружек. Никто не обратил на него внимания. Какая-то женщина в изъеденной молью шубе протянула ему кружку и кусок черного хлеба.
Утром одна группа людей ушла, на смену им пришла другая, свалив в углу какие-то вещи. Новенькие оказались более общительными. Они рассказывали о рабочей забастовке и начавшемся погроме.
На третий день к нему обратился мужик, видимо, старший в этой хибаре: все называли его по имени отчеству и одет он был лучше других: в теплое пальто с меховым воротником, кожаные сапоги на толстом меху и кожаные перчатки.
– Ты вот, что, мил-человек, уходи отсюда. Погромщики ищут евреев и революционеров. Нас-то в округе все знают, а тебя найдут, и нам несдобровать.
Ближе к ночи Володя покинул теплую хибару, добрался до железной дороги и несколько дней шел вдоль полотна, ночуя у станционных служащих или в селах. В Белосток он приехал под самое Рождество и там с горечью услышал о подавлении по всей стране забастовки. Его последняя надежда: «Чечелевская республика» в Екатеринославе потерпела поражение.
В самом Белостоке еще продолжались рабочие митинги. В иные дни на Суражской бирже собиралось до 20 тысяч человек.
 Стрига стал подбивать товарищей снова организовать в городе всеобщую забастовку и перевести ее в вооруженное восстание. Он был уверен, что рабочие успешно справятся с войсками и выгонят их по примеру парижан из Белостока. Одновременно с военными действиями они будут захватывать в свои руки фабрики, мастерские и магазины.
Дело оставалось за «малым»: найти для такого количества людей оружие. Он и еще несколько товарищей решили совершить ограбление государственного банка. План был прост: проникнуть в канун Рождества к зданию банка со стороны сада, обычно охраняемого двумя-тремя полицейскими, бросить оттуда на улицу и к подъезду здания несколько бомб. Однако полиция узнала об этой затее и наводнила еще днем сад и все ближайшие улицы жандармами.
В город были введены дополнительные войска, началась жестокая расправа с рабочими.
 
Стрига бежал в Одессу. Все последние события, связанные с неудавшейся забастовкой в Белостоке, разгромом «Чечелевской республики» в Екатеринославе, поражением революции, резко поменяли его мировоззрение. Он понял, что митингами, пропагандистской работой, забастовками и отдельными «эксами» ничего не решить: государство сильнее рабочих. Взор его обратился к «безмотивникам», объявившим беспощадную войну всем буржуям без исключения и совершившим свои нашумевшие акции в Одессе и Варшаве.
В Одессе он разыскал своего старого знакомого по Белостоку Иуду Гроссмана. Тот успел потерпеть фиаско в выпуске своей газеты «Черное знамя» – в Париже вышел всего один ее номер, и теперь загорелся идеей организовать «Русскую летучую террористическую группу анархистов». С этой целью он собрал в Вильно первую конференцию «безмотивников». Однако конференция его не поддержала, возможно, из-за того, что в это же время в Вильно собрались на свою конференцию местные «хлебовольцы», категорически выступившие против проведения анархистами «безмотивного» террора.
Идея Гроссмана об отряде Стриге понравилась, он выразил желание помочь ему.
– Надо провести съезд «безмотивников», – предложил он Иуде. – Лучше всего в Кишиневе, там полиция не так свирепствует.
– Ты думаешь, люди приедут? В Вильно меня не поддержали.
– Я сам свяжусь с группами.
Иуда уехал в Кишинев, а Стрига, разослав письма всем своим знакомым анархистам, сел составлять программу действий будущего отряда. Новая идея захватила его не меньше, чем создание анархических коммун. И когда 16 февраля в Кишиневе он предстал перед 60 участниками съезда с пламенной речью о проведении крупных терактов в России и заграницей, зал слушал его, как завороженный.
– Социалисты, да и некоторые наши товарищи, – говорил он, жестикулируя для большей убедительности руками, – критикуют нас за террористические действия. Они никак не хотят понять, что такое насилие, будь оно массовым или единичным, есть ответ на насилие наших врагов, активно мешающих удовлетворению требований трудового народа. Терроризируя их, вырывая подобным образом особенно усердствующих из их лагеря, мы вынуждаем их капитулировать перед рабочими и выполнять их требования.
В заключение он возвысил голос и потряс кулаком.
– Пусть угроза смерти, как страшное напоминание о «вечной вине», висит над буржуа каждый миг, каждый час его существования! Пусть не будет среди них «невиновных»! Да не знают они покоя!
Его страстная речь произвела на делегатов огромное впечатление. Пятьдесят человек решили вступить в боевой отряд и тут же, не сходя с места, наметили ближайшие акции и ответственных за них. Стрига единогласно был назначен руководителем отряда.
От Екатеринослава на съезде присутствовали Иннокентий, Андрей, Федосей, Яков Коноплев и Василий Доценко. Они одобрили затею Стриги и Гроссмана об отряде, но сами в него не вступили, обещав во всем его поддерживать. И когда возник риторический вопрос, где взять деньги для оружия, сомнений не было: в Екатеринославе, крупном и богатом городе.
– Кто за то, чтобы совершить первую крупную экспроприацию в Екатеринославе? – обратился Стрига к залу. – Прошу голосовать. – И даже не стал считать: перед ним вырос лес рук…
Для того чтобы еще больше поднять боевой дух людей, Иуда зачитал отдельные моменты из Нечаевского «Катехизиса революционера».
 Люди сидели в оцепенении. Особенно всех взволновали слова первого абзаца, где говорилось, что революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единой мыслью, единой страстью – революцией.
Возможно, в тот момент многие анархисты призадумались: готовы ли они к такому самопожертвованию? Но это длилось всего минуту. Зал встал и дружно зааплодировал, выражая согласие с тем, что говорилось в Катехизисе.
После окончания съезда екатеринославцы вместе со Стригой и Гроссманом собрались в доме на окраине Кишинева, чтобы обмыть новое дело и решить, что делать дальше. Опьяневшие парни поднимали стаканы за отряд и его руководителя, за отчаянных товарищей, бросивших бомбы в кафе Либмана и отель «Бристоль» и теперь ожидавших в тюрьмах суда, который приговорит их к виселице или сошлет в Сибирь на вечную каторгу.
Гроссман вскоре ушел, сославшись на то, что ему по делам надо срочно вернуться в Одессу.
Иннокентий обычно пил мало и сейчас его одолевали самые разные сомнения.
– Я все-таки не понимаю, Володя, – говорил он, глядя в помутневшие глаза Стриги, – куда мы поселим полсотни людей и на что они будут жить?
– А ты меньше об этом думай. Что ваши товарищи, не разместят у себя дома по одному – два человека? Разместят. Ограбим банк и завернем такие дела, что мало не покажется.
– А Штейнер к отряду не примкнет? – осторожно спросил Зубарев.
– Нет, он теперь категорически выступает против террора и занимается только агитацией. Пропагандист е…й, – с какой-то злобой и вместе с тем обидой выругался Стрига. – Пропал человек для общества.
Все дружно рассмеялись. Однако Стрига, к удивлению друзей, их не поддержал, сидел, угрюмо насупившись. Было одно событие, которое сильно уязвляло его самолюбие: создание «Чечеловской республики», которая просуществовала в Екатеринославе почти две недели. Вот так социал-демократы утерли нос анархистам и смогли сделать то, что не удалось сделать ему, Стриге, и его лучшему другу Мишелю.
– Ты, Володя, молодец, что бросил эту агитацию, – гнул свое Федосей. – Мы Мишелю тогда еще говорили: пустая это затея, надо заниматься террором и доставать оружие.
– Ничего, все у нас впереди. Только вот что, – Стрига вдруг встрепенулся и внимательно обвел присутствующих взглядом, – надо соблюдать строгую конспирацию, следить за хвостами, иначе всем крышка. Пойду, посмотрю, не стоит ли кто около дома, а то в Киеве одна сволочь нас уже выдала.
Пошатываясь, он направился к окну и приподнял занавеску.
– Темно. Ничего не видно. Давайте расходиться. Встретимся, как договорились, через два дня на Амуре. А ты, Кеша, останься у меня.
Все шумно встали, кто-то еще стоя допивал оставшееся в стаканах вино, кто-то накалывал на вилку огурец.
– Подождите, – сказал Стрига. – Я еще хотел сказать об осторожности. В отряде много неизвестных людей, к ним надо как следует присмотреться, могут быть провокаторы.
– Да будет тебе, Володька, – не выдержал Андрей, – что ты нас все учишь, не маленькие, сами знаем, как себя вести.
– Ну, ну, – Володя внимательно посмотрел на Андрея. Он не любил таких самонадеянных людей.
Когда они остались вдвоем с Иннокентием, он посоветовал ему меньше посвящать Андрея в свои дела.
– Почему? Он – смелый, надежный человек.
– Это хорошо, но сейчас нам нужно соблюдать осторожность и порядок, а он этого не хочет признавать.
– За Андрея я ручаюсь, как за самого себя.
– Как знаешь. На тебе сейчас лежит самая большая ответственность.
– Согласен. Я уже говорил за столом, что меня многое беспокоит.
– А меня, думаешь, не беспокоит? – усмехнулся Стрига. – Я сам не знаю, что у нас получится. На то мы с тобой и руководители, чтобы думать. Будем думать.

*     *     *
Екатеринослав мирно спал, когда на следующий день ночной поезд привез из Кишинева первую партию бойцов летучего отряда. Остальные прибыли в течение недели. Пятьдесят человек расползлись по городу, ища пристанище в дешевых гостиницах и домах на окраине. Однако ограбить банк, как предложил на съезде Стрига, сразу не получилось. К этому надо было долго готовиться или потерять много людей.
Бойцы приуныли. Многим уже нечем было платить за ночлег и не на что купить еду. Оголодавшие товарищи стали без стыда и совести нападать на прохожих, выхватывали кошельки, разрезали дамские сумочки, срывали дорогие украшения и меховые шапки.
Горожане были так напуганы, что опасались по вечерам выходить из домов. Но для грабителей было все равно: день это или вечер. Они с одинаковой ловкостью действовали в любое время суток, иногда совершая свои преступления прямо на глазах у городовых и так быстро, что стражи порядка не успевали схватиться за оружие.
Другие принялись грабить лавки и мелкие магазины. В магазин вваливались, как правило, трое вооруженных людей. Один оставался у входа, второй оттеснял в угол покупателей и приказчиков, третий под дулом револьвера вел хозяина к кассе, и тот отдавал ему всю имевшуюся в наличии выручку. Все происходило в считанные минуты.
Третьи товарищи, более сообразительные, занялись шантажом: посылали на дом к богатым людям письма с угрозами, требуя принести в условленное место нужную сумму. Напуганная жертва незамедлительно выполняла любую просьбу, так как были случаи, когда грабители сурово расправлялись с особо строптивыми. Деньги были большие, легкие, и эти «эксы» вскоре оказались самыми популярными среди анархистов. Сначала письма – их называли «мандатами», отправляли без подписей; потом их стали скреплять печатями разных групп, придумывая им грозные названия: «Черный сокол», «Черная стрела», «Черный мститель», что окончательно повергло в шок екатеринославских обывателей.
Иннокентий сам не знал, кто этим занимается: боевики отряда или обычные грабители. Произошло то, в чем когда-то екатеринославских анархистов упрекали социал-демократы, опубликовав в газете свое «Заявление» по поводу «эксов» и мандатов, к которым в то время группа была непричастна.
– Мы борцы за идею или бандиты, – увидев такой поворот событий, возмущенно говорил Иннокентий Стриге, – когда, наконец, отряд займется настоящим делом?
– А тебе, Кеша, какая разница кого грабить: банкиров или толстосумов? И те и другие отняли деньги у народа.
– Мы из-за этого теряем уважение рабочих, нас на митингах критикуют.
– Да брось ты эту работу в массах, все это без толку, чепуха. Почитай нашего «отца анархии» Бакунина. Революционная сила может быть только у разбойников.
Не нравился этот «разбой» и остальным членам группы, даже Андрей и Федосей высказали недовольство.
– Надо достать деньги и спровадить отсюда Стригу с его отрядом, – предложил Иннокентий на очередном заседании актива. – Еще до ареста Борисов предлагал последить за артельщиком из Бердянска, который два раза в месяц приезжает сюда сдавать деньги. Его сопровождают два стражника. Кто пойдет со мной? Надо человек пять.
Желающие сразу нашлись: Окунь, Зубарев, Войцеховский, Марголин. Подробно обсудили детали операции и обязанности каждого. Все вместе съездили на вокзал, изучили в нем помещения, соседние переулки и дворы – на тот случай, если придется бежать врассыпную.
Такая предварительная работа дала результаты и, ограбив кассира, они успешно скрылись от преследователей. Вечером собрались на квартире Пизовых – теперь туда перенесли свои конспиративные встречи.
Сумма оказалась приличной: 40 тысяч рублей. Половину из них на следующий день вручили Стриге. Володя понял намек друзей и решил искать удачу в другом месте. Он отбыл в Симферополь. С ним отправились и некоторые екатеринославцы, прельщенные «грандиозными» планами бывшего коммунара. Среди них был и семинарист Степан Тычина.
Перед отъездом Степан зашел к Иннокентию попрощаться. Свой подрясник семинарист сменил на серые брюки, потертый кожаный пиджак и фуражку железнодорожника. Козлиная борода исчезла, но растрепанные жидкие волосы по-прежнему падали на плечи. В кармане его лежал маузер, а в увесистой сумке – книги по философии, «позаимствованные на память» из семинарской библиотеки.
– Скажи честно: грабить и убивать сможешь? – спросил его Кеша.
– Нет!
– Тогда зачем едешь со Стригой?
– Здесь будет соблазн вернуться в семинарию, а я окончательно порвал с религией и всеми своими сомнениями.
– Выходит, не со всеми, раз семинария притягивает.
– Есть вопросы, которые так скоро не решаются.
– Поступай, как считаешь нужным. Я советую тебе лучше поехать в Женеву и связаться с группой «Хлеб и воля». Она тебе больше подойдет.

Глава 4

Надо ли говорить, что екатеринославские жители были напуганы разгулом бандитизма. Газеты каждый день писали об убийствах и грабежах, приписывая их все оптом анархистам. Прочитывая по утрам за завтраком городские новости, Григорий Аронович строго-настрого приказывал Лизе и Анне, чтобы они после занятий сразу возвращались домой. Он бы с удовольствием отправлял с ними Зинаиду, но они вышли из того возраста, когда няня водила их за ручку. Обе только фыркали, выслушивая наставления отца.
Лиза была в отчаянье. Николай не подавал о себе никаких вестей. Они с Лялей еще несколько раз ходили в училище в самое разное время, но он, как сквозь землю, провалился. Раньше ее жизнь скрашивал анархистский кружок, общество веселых, энергичных людей, теперь в доме была тишина, которую нарушали только ее занятия музыкой и пением. Все ее подруги ходили в кино или на каток, а они из-за отца сидели дома. Анне было все равно. Она по-прежнему четыре раза в неделю занималась математикой и физикой с новым учителем, болезненного вида профессором, остальное время проводила за чтением.
Как-то в воскресенье Лиза долго оставалась в своей комнате. Сарра Львовна заглядывала к ней несколько раз:
– Ты не заболела? Иди завтракать.
– Что-то не хочется, – отмахивалась Лиза.
На улице чувствовался сильный мороз. Лучи солнца, пробившись через плотные занавески на окне, замерли на столе, где в открытой коробке лежало колье, подаренное ей отцом к Новому году. Она зачем-то с утра вытащила его из шкафа, чтобы примерить к открытому вороту шелковой ночной рубашки. Колье было изумительное и очень ей шло, даже к ночной рубашке, а что уж говорить о ее платьях и вечерних туалетах. Только некому его показать. Так ей, наверное, и суждено чахнуть всю жизнь в этих четырех стенах, наедине со своим зеркалом, под бдительным оком родителей и Зинаиды.
Мама снова позвала ее завтракать, и она нехотя вышла из комнаты. Спускаясь по лестнице, она заметила внизу Степана, неуклюже топтавшегося в прихожей в огромных валенках с галошами.
– Барышня! – тихо позвал он.
Лиза моментально слетела вниз.
– Вам записка.
Лиза вернулась обратно в свою комнату, развернула сложенный вчетверо листок. На ней было всего три слова: «Каток. 2 часа. Н.». Лиза подпрыгнула от радости: Николай приглашал ее на каток.
Она спустилась в столовую, заставила себя выпить кофе и ласковой кошечкой подсела к матери, чистившей вместе с Зинаидой столовое серебро.
– Мамочка, – сказала она вкрадчивым голосом, – такая сегодня чудесная погода. Все наши девочки идут днем на каток. Можно я тоже пойду?
– Вчера ты об этом не говорила.
– Я думала, будет плохая погода.
– Пойдешь, если пойдет Анна. И потом на улице, кажется, сильный мороз, ты можешь застудить горло.
Не дослушав ее, Лиза побежала к Анне. Та наотрез отказалась идти: она никак не могла научиться кататься на коньках.
– Анечка, ну, пойдем, я тебе поучу кататься.
– Ты в прошлый раз тоже обещала, а сама меня бросила и уехала с Иннокентием.
Лиза не стала ее больше уговаривать, и так время поджимало, и спустилась вниз с коньками и меховой накидкой с рукавами.
– А Анна? – спросила Сарра Львовна.
– Мама, ну что я маленькая, там будут все наши девочки.
– И Ляля?
– И Ляля. Мы с ней особенно не договаривались, но она всегда ходит.
– Хорошо, только в шесть будь дома.
– В семь, – крикнула Лиза, на ходу надевая шубу.
Около входа на каток Николая не было. Она прошла в раздевалку, сдала свою шубу и муфту, прикрутила коньки, надела накидку и выехала на лед. Сделала два шага – и попала в объятья Николая.
– Догоняй меня, – крикнул он и помчался вперед, ловко лавирую между конькобежцами.
Лиза поехала за ним, обнаружив по дороге, что оставила в муфте варежки.
Она потеряла его из виду и в растерянности остановилась посредине катка. Народу было много. Гремел духовой оркестр. Несколько пар танцевали под музыку. Большая толпа наблюдала за парой, которая мастерски выделывала сложные фигуры.
Николай выскочил из этой толпы, обнял ее за плечи. Она положила руку ему на спину, и они поехали по кругу. В одном месте в сторону от катка уходила неширокая аллея. На ней было пустынно и мрачно из-за того, что ветви деревьев тесно переплелись, не пропуская солнце. В конце аллеи Николай резко притормозил, и Лиза очутилась в его объятьях.
– Как это тебе пришло в голову вытащить меня на каток? Я думала, что ты меня забыл? – сказала она, обнимая его за спину.
– Я о тебе думаю целыми днями, много раз подходил к гимназии, видел вас с Анной.
– Я тоже ходила к твоему училищу, но ни разу тебя не видела.
– Мне теперь приходится учительствовать в двух местах, я часто пропускаю последние лекции. Да это совсем неинтересно. Лучше ты расскажи, чем сейчас занимаешься, что разучиваешь? – спросил Николай и тут же забеспокоился. – Тебе можно говорить на морозе?
– Немного можно. Разучиваю арию из оперы «Лакме» Делиба. Семен Абрамович хочет, чтобы я пела ее на концерте в нашем музыкальном училище.
– Я не слышал о такой опере.
– Ее редко ставят. Все арии в ней сложные, особенно та, которую я сейчас разучиваю.
– У тебя все получится.
– Получится, и знаешь почему? Потому что я теперь хорошо понимаю страдания своих героинь, а до этого не понимала, пока не встретила тебя. Невозможно потерять любимого человека или узнать о его измене. Я бы не перенесла ни того, ни другого, лучше умереть.
– Надеюсь, с нами этого никогда не случится. Мой малыш, девочка моя родная, я тебя так люблю и скучаю! Ты не замерзла?
– Замерзла.
Он расстегнул свою шинель, крепко прижал ее к себе и стал целовать по-взрослому: долго и сильно. Лиза чувствовала через его теплый свитер, как громко стучит его сердце.
– Ты совсем окоченела, – наконец, сказал он, оторвавшись от ее губ, – не хватает тебе простудиться. Давай махнем в какое-нибудь кафе.
– Давай!
В раздевалке он посадил ее на скамейку, отвинтил коньки и принес одежду. В белой шубке и белой шапке она была очень хороша. Николай невольно залюбовался ею. Щеки ее горели: то ли от мороза, то ли от его поцелуев. Они еще немного посидели в раздевалке, пока Лиза окончательно не согрелась, и вышли на улицу.
– Коля, – сказала Лиза, – я хочу, чтобы ты пришел на концерт в училище, он состоится в начале апреля. Ты следи за афишей, подходи иногда к училищу.
– Хорошо. Теперь я буду думать об этом концерте.
И тут они увидели Зинаиду. Она шла к ним навстречу, лицо ее было непроницаемым.
– Мама послала. Может быть, убежим? – предложила Лиза.
– Поздно, она нас видит. – Николай просунул руку в ее муфту и крепко сжал ее пальцы. – Помни, малыш, что я тебя очень люблю. Если мы с тобой не встречаемся, это ничего не значит.
– А я скучаю и мучаюсь.
Подошла Зинаида.
– Сарра Львовна велела принести теплый шарф. Сегодня очень холодно.
– Ну, что я – маленькая? – недовольно сказала Лиза, повязав шарф поверх воротника шубы.
Зинаида взяла Лизу за руку.
– Милая, Зинаидочка, сделай одолжение – я сама пойду.
Лиза засмеялась и помахала рукой Николаю.
– Рано еще на свидания ходить, – проворчала Зинаида, когда они остались вдвоем.
– Мы случайно встретились на катке.
– Да уж, конечно, так я и поверила.
– Зинаидочка, – Лиза остановилась и обняла ее. – Ты же знаешь, что я тебя люблю. Маме, пожалуйста, ничего не рассказывай.
– Уж что уж, я понимаю, – растаяла Зинаида от Лизиной ласки и добавила. – Человек-то не пустозвон, порядочный...
– Порядочный, Зинаидочка, порядочный, и очень хороший.

Глава 5

В начале года в Екатеринославе сменился губернатор. Нейдгарта по состоянию здоровья отправили в отставку «с причислением к Министерству внутренних дел», его место занял Сергей Васильевич Александровский, но вскоре его перевели на ту же должность в Пензу, а сюда назначили Александра Михайловича Клингенберга.
Напуганный взрывами и разгулом бандитизма в городе, новый начальник вызвал к себе Богдановича и, еле сдерживаясь от возмущения, стал выговаривать ему, что полиция в городе бездействует.
– Иван Петрович, – говорил он дрожащим от возмущения голосом, – я слышал от Нейдгарта много хороших слов о вас, но то, что сейчас творится в городе, и особенно на Амуре, – не лезет ни в какие ворота. Неужели нельзя остановить эту пугачевскую вольницу?
– У нас, Александр Михайлович, ограниченные средства. Нужно много людей, чтобы выявить всю организацию, а не хватать отдельных преступников. За два последних месяца арестовано свыше 300 человек, принадлежащих к разным партиям.
– Однако хаос в городе продолжается. Полиция расписывается в полном бессилье. Я вынужден об этом сообщить в Департамент Вуичу.
– Это не наша вина. Мы выслеживаем преступников, а они бегут из тюрем и мест заключения. Вся правоохранительная система России нуждается в серьезной реорганизации.
У полковника от обиды дрожали губы. Он и полицмейстер не спали несколько последних ночей, пытаясь навести порядок на Амуре. В поселке анархисты так запугали полицейских, что те группами уходят со службы; оставшиеся бездействуют, опасаясь наткнуться на вооруженное сопротивление и быть убитыми.
Мало того, сами рабочие оказывают бандитам помощь. На лесопильном заводе Копылова сторож нес по территории портфель с деньгами в сопровождении казака. Анархисты выхватили у сторожа портфель, казака ранили и спокойно скрылись в толпе рабочих, с улыбкой наблюдавших за всем происходящим. Позже все в один голос заявили, что ничего не видели и ничего не знают.
Губернатор недовольно посмотрел на дрожащие губы Богдановича и отвернулся к окну, всем видом показывая, что разговор окончен. Полковник ему попался под горячую руку: на самом деле он работал хорошо, и не его вина в том, что во всей стране творится бедлам.
Отпустив Богдановича, губернатор вызвал чиновника по особым поручениям Дергачева и продиктовал ему донесение директору Департамента Вуичу. И полетела в Петербург бумага: «Агентура среди анархо-террористов ничтожна, внешнее наблюдение в предместьях города и на Амуре отсутствует, можно ожидать целый ряд покушений и убийств, предотвратить которые полиция не может».
Бумага возымела некоторое действие. Богдановичу обещали прислать людей, которых он сможет внедрить в группу анархистов. Тем временем вместе с Машевским они предприняли еще одну невиданную ранее меру для наведения порядка: чуть ли не на всех перекрестках города и в рабочих поселках расставили городовых и солдатские патрули; повсюду проходили массовые обыски.
На грани истерики Клингенберг издал приказ, предписывающий взрывать на месте обнаруженные в домах бомбы, с домовладельцев брать штраф в три тысячи рублей, даже если они не знали, что хранилось в снятых помещениях.
Но и эти меры особых результатов не дали: экспроприации и убийства должностных лиц продолжались, а приказ губернатора настолько возмутил все население Екатеринослава, что полиция не осмеливалась претворить его в жизнь. После соответствующей петиции горожан приказ губернатора отменили.

*     *     *
Вскоре Богдановичу пришлось пережить еще один крупный удар: бегство группы анархистов из числа тех, кто был арестован по наводке провокатора Якова Маляра.
Арестованным стало известно, что среди охранников есть бывший анархист из Варшавы рядовой Ян Затора. Они передали это сообщение товарищам на волю, и те начали искать к Яну подход.
Как-то Зубарев и Войцеховский подкараулили поляка на улице, приставили по бокам револьверы и повели в ближайший трактир. Ян, как и все поляки, оказался несговорчивым и страшно упрямым. Ребята предложили ему за организацию побега полторы тысячи рублей. Надо было видеть, с каким достоинством тот ответил, что «его долг – честно нести государеву службу».
– Что же ты тогда делал у анархистов? – возмутились друзья.
Ян усмехнулся:
– Бес попутал.
– Пристрелить его и весь разговор, – не выдержал такого цинизма Федосей, когда, оставшись одни, они стали думать, что делать дальше.
– Что толку, если мы его убьем, нам он нужен живым. Пусть теперь с ним поговорят Окунь и Марголин.
Те не стали церемониться с поляком, пригрозили его убить. Затора понимал, что долго испытывать терпение таких людей нельзя, и пошел на уступки. После организованного им побега, Ян тут же скрылся. Иннокентий был уверен, что никуда он не скрылся, а был «проучен» друзьями за свою несговорчивость.
Куда легче было освободить из больницы Павла Гольмана. Это уже давно можно было сделать, но друзья ждали, когда он пойдет на поправку: ранение оказалось настолько тяжелым, что он не мог ходить даже на костылях.
Тем временем следствие по его делам закончилось. Измученный, нуждающийся во все новых и новых хирургических операциях, Павел сумел передать на волю записку о том, что ему грозит виселица. В конце он писал: «Не я первый, не я последний. Я буду считать себя счастливым, если в ту минуту не паду духом».
Эти слова так подействовали на его друзей, что они решили немедленно вызволить его из больницы. Появившись там рано утром и угрожая оружием, они связали жандармов, дежуривших у палаты анархиста, и на глазах перепуганного медперсонала вынесли Гольмана на улицу. У входа их ждала пролетка. Через час Павел был в надежном месте на Амуре. Друзья уложили его в постель, дали на всякий случай браунинг и ушли, обещав заглянуть вечером. Однако жандармы через извозчика вышли на его след и ворвались в дом, когда Павел был один. Видя безвыходность положения, он вытащил из-под подушки браунинг, уложил трех жандармов и выстрелил себе в висок.

*     *     *
Лиза обо всем этом узнала спустя много времени, когда они втроем: она, Сарра Львовна и Анна поехали на день рождения к тете Лии. Григорий Аронович по понятным причинам не захотел сидеть за одним столом со своим бывшим другом и остался дома.
Грустный это был праздник. Лия Львовна, опухшая от слез, неподвижно сидела в кресле. К нему придвинули стол. Поднимая бокалы, никто не знал, что пожелать виновнице торжества: любые слова вызывали у нее слезы.
Семен Борисович быстро ушел. Сарра Львовна проводила его сердитым взглядом и сказала Лизе:
– Может быть, ты нам что-нибудь сыграешь или споешь?
– С удовольствием! – охотно согласилась Лиза, которой искренне было жаль тетушку. Одного она не могла понять, как можно так долго терзать себя из-за мужчины, который тебя больше не любит. Пора его возненавидеть и выкинуть из своего сердца. Она забыла, что совсем недавно говорила Николаю о невозможности пережить измену любимого человека, лучше умереть. Уж больно не вязались образы тети и дяди с ее представлением о большой любви.
– Поиграй вальсы Шопена, – попросила тетя, заранее поднося к глазам носовой платок.
– Лия, так нельзя, – упрекнула ее Сарра Львовна. – У тебя сегодня праздник. В конце концов, ты не одна, мы все с тобой. У тебя есть Кеша. Надо чем-то отвлекаться. Ты можешь работать со мной в Благотворительном фонде, посещать приюты, больницы. Нельзя целыми днями оставаться наедине со своими мыслями. Есть много людей, которые тоже страдают и нуждаются в утешении. Заботясь о других, ты поможешь и себе самой.
– Ты права, Сарра, я так и сделаю.
Видя, что сестры занялись разговором, Лиза и Иннокентий вышли в другую комнату.
– Это невыносимо, – сказала Лиза. – О чем только дядя Семен думает?
– Он старается делать вид, что ничего не произошло, но уже ничего не поправишь: у той женщины от него родился сын. Я с ним не разговариваю. В нашем доме, как в могиле, – полная тишина. Мама плачет, а он все ходит по кабинету и дымит. Лучше бы совсем ушел. Мама постепенно успокоилась бы.
– Он! Так теперь ты говоришь об отце.
– Большего он не заслуживает. Не дождусь лета, чтобы уехать в Киев, говорят, в этом году квоты для евреев негласно отменили.
– А как же без тебя группа, да и тетю нельзя оставлять одну?
– Мама будет не одна, а с вами. Тетя Сарра должна ее заставить выходить из дома, заниматься каким-нибудь полезным делом. Ну, а группа? Я разговаривал с Войцеховским и Окунем, кто-нибудь из них возьмется. Или Рогдаев, он все грозит сюда вернуться... Соберем перед моим отъездом собрание, решим тогда. Эрик и Марк поедут учиться в Берлин.
Сарра Львовна усиленно звала их в гостиную.
– Слушай, – сказал Иннокентий, – ты не сможешь в воскресенье прийти на митинг?
– Не знаю, родители нас по-прежнему строго контролируют.
– Жаль. В Чечелевке в четыре часа состоится большой митинг. Вообще его устраивают социалисты, но мы тоже решили к ним присоединиться. У нас туговато с людьми. Может, вырвешься, поможешь раздать листовки и сразу вернешься домой. Если надумаешь, на конечной остановке трамвая будет стоять кто-нибудь из наших. Кстати, от эсдеков там выступит учитель, помнишь, был у Ани?
– Николай Ильич?
– Да. Пойдем, а то тетушка устала нас звать.




Глава 6

Лиза никак не могла придумать предлог, чтобы одной вырваться из дома. Ей очень хотелось увидеть Николая, который после их свидания на катке опять не давал о себе знать. Наконец она решилась: сказала Сарре Львовне, что идет на вечеринку к Ляле, а Лялю предупредила, чтобы та, если мама будет звонить, ее прикрыла.
В Чечеловке она бывала несколько раз с матерью. Они посещали там бедные еврейские семьи, раздавали вещи, лекарства, на еврейские праздники – подарки детям и старикам. Здесь, на 3-й Чечелевской улице жил сирота, которого Григорий Аронович опекал.
Выйдя поздно из дома, она хотела взять извозчика, но решила, что товарищи ее осудят, и целый час ехала на трамвае, думая о том, что, наконец, увидит своего ненаглядного Коленьку.
 Стоял чудный, уже по-весеннему теплый день. Все в ожидании встречи с любимым казалось Лизе прекрасным: и набухшие почки на деревьях Екатерининского бульвара, и новые бельгийские трамваи.
Чем дальше шел вагон, тем больше в него набивалось людей. В конце концов, он настолько переполнился, что кондуктор крикнул вожатому не открывать больше двери. На конечной остановке вся эта толпа дружно вышла из вагона и направилась в сторону леса. Кто-то издалека ей усиленно махал рукой. Саша Рейзин, член их анархистской группы. Саша ей нравился своей детской непосредственностью. Вот человек, который не смог бы кого-нибудь убить.
Саша сообщил ей, что Иннокентий и Эрик ушли раздавать листовки, а он встречает опоздавших.
– Кеша просил помочь раздать листовки, – сказала Лиза.
– Возьми одну пачку. Не тяжело?
– Тяжело, но донесу.
– Иди за людьми. Тут недалеко, за деревьями.
Шедшие рядом с ней молодые рабочие стали с ней заигрывать – этого Лиза боялась больше всего. Она надвинула почти на глаза свою шляпу. Рабочие засмеялись, но отстали от нее.
Лес оказался жидкий. За ним начиналась степь. На открытом месте стояла толпа людей: в основном мужчины разного возраста, но были и женщины, молодые, в платках и шляпках. Они прижимались к парням или стояли с ними в обнимку. Лизе стало не по себе, ей не приходилось бывать в такой обстановке. Она вскрыла пачку с листовками и стала раздавать их рабочим. Те охотно их брали: кто сразу начинал читать, кто засовывал в карман.
На трибуне, сооруженной из бочек и досок, появился Николай. Ей показалось, что он очень изменился: похудел, сильно осунулся. Еще бы, набрать столько работы! Но голос его зазвучал громко и перекрыл всю эту толпу. Она сунула кому-то оставшиеся листовки и стала пробираться вперед, но, чем дальше она продвигалась, тем плотнее становилась толпа, которая, в конце концов, как сжатая пружина, отбросила ее на прежнее место.
Лиза стояла и смотрела, смотрела на Николая, размышляя о том, что невозможно любить человека и так долго его не видеть. Это становится невыносимо. Она уже давно думала о том, что нужно уйти из дома и переехать к нему – совершенно фантастический во всех отношениях поступок, связанный с родителями, гимназией, занятиями с учителями, уже не говоря об общественном мнении. Можно представить, какой поднимется шум среди всех их родственников и знакомых, и как болезненно будут переживать все это мама с папой.
Еще полгода назад ей и в голову не могли прийти такие мысли, теперь, под влиянием анархистской философии, она твердо была уверена, что каждый человек должен сам распоряжаться своей судьбой. Пусть даже ее будут мучить совесть и вина перед родными. Ее опять вел за руку Макс Штирнер. «Вы жаждите свободы? – восклицал он. – Безумцы! Имейте силу, и свобода придет сама собой. Смотрите, тот, кто силен, стоит над законом».
И она решила, что уйдет к Коле в сентябре, после летних каникул. Да-да, в сентябре, числа восемнадцатого. Девятого сентября у Сарры Львовны будет юбилей – ей исполнится пятьдесят лет. Мама пригласит много гостей, и не стоит ей портить праздник, а через дней восемь – десять она уйдет. Это решение ее успокоило.
Николая сменил другой оратор, и она стала выбираться из толпы.
Кто-то тронул ее за локоть. Лиза подняла со лба шляпу: Саша Рейзин!
– Фу, напугал меня. Тут ко мне приставали разные.
– Это место не для барышень. Раздала листовки?
– Да. Мне пора домой. Уже поздно.
– Молодец. Спасибо, что помогла. Я тебя провожу до трамвая.
Тут кто-то громко крикнул: «Казаки!». Лиза увидела рядом с собой лошадиную морду. Саша схватил ее за руку и потащил в сторону леса. Казак бросился за ними. Лиза еле бежала на каблуках. Шляпа и шарф сразу слетели на землю, толстая коса прыгала по спине.
Деревья были совсем рядом. Казак их обогнал, перегородив дорогу лошадью. Со всей силой он ударил Лизу нагайкой по плечу, так что лопнула ткань пальто. Потом он соскочил с лошади, повалил Сашу на землю и стал избивать его ногами. Все лицо у Саши было в крови. Лиза видела, что он лихорадочно шарит рукой по сюртуку, пытаясь найти карман и вытащить револьвер. Надо было бежать, но ноги ее как будто приросли к земле.
Казак повернулся к Лизе, на нее смотрели безумные, налитые кровью глаза. Она закричала от ужаса.
– Ну, а ты, жидовочка, чего тебе не хватает: здорового, русского мужика?
Он толкнул ее на землю, так что она больно обо что-то ударилась спиной, и навалился всем телом. Лиза отталкивала его руками и ногами. Одной рукой он зажал ей рот, другой ударил по голове. Она потеряла сознание.
Когда она очнулась, было темно, только сбоку ярко полыхало зарево Брянского завода. Недалеко от нее лежали казак и Саша Рейзин. Рука ее скользнула под платье. Нижнее белье было на ней, значит, казак ничего с ней не сделал.
Над головой качалась ветка березы. Ухватившись за нее рукой, она попыталась встать, но голова закружилась, ее повело куда-то в сторону, и она опять очутилась на земле.
Начал накрапывать дождик, сначала редкими каплями, потом чаще и чаще, пока не припустил с такой силой, что ее пальто и коса моментально намокли. С мокрых волос бежали за шиворот холодные ручьи, заползая под платье и комбинацию. Расстегнув пальто, она с трудом оторвала от подола платья большой кусок материи, и повязала им голову. Так стало теплей.
Заставив себя встать, подошла к казаку, посмотрела в его остекленевшие глаза. У Саши в руке торчал револьвер. Значит, он нашел силы вытащить его из кармана и застрелить этого негодяя. Вот тебе и ангельская душа, не способная на убийство! Оказался ее спасителем. Лиза наклонилась к Сашиному лицу, с благодарностью провела рукой по его холодной щеке.
Не в силах сдержать слезы, она разрыдалась и стала пробираться к видневшимся впереди огням поселка. Вскоре она вышла к тому месту, где трамвай делал на конечной остановке круг, осторожно выглянула из-за кустов. На площадке было полно жандармов и казаков: поджидали людей, выходящих из леса. Лиза опять немного углубилась в лес и пошла параллельно дороге. Деревья быстро кончились, потянулись высокие кусты акации. Так она брела минут сорок, пока, наконец, не решилась выйти на открытое место. Где-то вдали дребезжал трамвай. Значит, было еще не так поздно.
Она сняла пальто. На плече, в том месте, где ее ударил нагайкой казак, зияла огромная дыра. Пальто было все в земле и прошлогодних листьях. И тут она спохватилась, что ее дамская сумочка с носовым платком и кошельком осталась в лесу. Пришлось снять с головы материю от платья. Кое-как почистила ею пальто и ботинки и вышла на дорогу ловить извозчика. Прошло еще немало времени, когда со стороны Чечелевки показалась крытая коляска. Пока извозчик разглядывал странную барышню из «приличных» и решал, есть ли у нее деньги, Лиза влезла на сиденье и железным голосом приказала ему ехать на улицу, где проживала городская аристократия. Немного успокоившись внутри коляски, она ласково прибавила:
– Поезжайте, пожалуйста, как можно быстрей. Я вам хорошо заплачу!
Извозчику ничего не оставалось делать, как застегнуть за ней кожаный фартук и гнать во всю прыть свою уставшую за день лошадь. Колеса жалобно заскрежетали по неровной дороге.
Лиза забилась в угол коляски, с ужасом думая о том, что сейчас происходит дома. Родители сходят с ума, мама пьет капли, отец сжимает руками виски, ходит нервными шагами по кабинету. Эта картина сменялась другой: убитого Саши и мертвого казака, пытавшегося ее изнасиловать. Она видела налитые кровью глаза этого чудовища, чувствовала запах его давно не мытого тела. И вдруг все это куда-то исчезло и перед ней появилось лицо Николая. Как он сейчас ей был нужен, как хотелось уткнуться в его плечо, услышать от него слова утешения. Она вспомнила свое решение уйти к нему осенью из дома, посмотрела на широкую спину извозчика и, улыбаясь в темноте, прошептала: «Восемнадцатого сентября, милый, я стану твоей женой».

*     *     *
Родители забеспокоились, когда часы в гостиной пробили половина десятого. Лизе было велено прийти из гостей в восемь часов. Сарра Львовна позвонила Ляле, та заверила ее, что Лиза уже выехала домой. Но когда Лиза не появилась ни в десять, ни в одиннадцать, Сарра Львовна позвонила уже Лялиной маме и узнала от нее, что никакой вечеринки у ее дочери не было. Плачущая Ляля призналась, что Лиза пошла на какое-то мероприятие.
Григорий Аронович бросился к телефону, чтобы позвонить Рывкиндам. Трубку долго не снимали, наконец, раздался сонный голос Семена: «Вас слушают». Иннокентия дома тоже не оказалось. В отличие от Фальков Семен был спокоен: сын часто приходил поздно ночью или вообще являлся под утро.
Григорий Аронович был уверен, что племянник и Лиза участвуют в одном и том же мероприятии, только каком, раз оно затянулось так надолго: вечеринке, собрании или митинге в лесу? Последнее предположение он сразу откинул, так как не мог представить, чтобы Лиза поехала на окраину города. Он отослал жену и Анну спать, сам сидел в кабинете и курил, курил одну за другой сигары.
В комнате уже нечем было дышать. Он подошел к окну, раздвинул плотные гардины и долго не мог открыть форточку, что-то там заело. Наконец дверца открылась. Влажный весенний ветер ворвался в комнату, добежал до письменного стола, подхватил лежавшие на нем бумаги и разметал их по полу. Он стоял и жадно вдыхал воздух, вытеснявший наружу клубы дыма. В груди же опять появилась знакомая острая боль.
И тут в коридоре хлопнула входная дверь, раздались Лизины шаги. Она, видимо, заглянула в гостиную и, увидев, что там темно, побежала к кабинету отца. Григорий Аронович уже сам бежал к двери и, резко рванув ее, столкнулся лицом к лицу с дочерью. Увидев ее живой и невредимой, он окинул ее презрительным взглядом, обошел как неживой предмет и направился к спальне.
– Папа, – окликнула его Лиза, готовая снова расплакаться от обиды и всего пережитого, – дай мне, пожалуйста, денег на извозчика, он ждет на улице.
Григорий Аронович вернулся в кабинет, достал из ящика стола мелочь и, не спросив, сколько нужно, высыпал ей в ладонь. Лиза расплатилась с извозчиком и, глотая слезы, побежала к себе наверх. Ее бил озноб, противно покалывало в горле – верный признак простуды. Открыв дверь комнаты, она увидела Сарру Львовну и Анну.
– Лиза, – выдохнула сквозь слезы мать. – Живая!
Лиза бросилась к ней на шею и разрыдалась. Анна побежала в кухню за водой.
– Скажи Зинаиде, чтобы приготовила ванну, – крикнула ей вдогонку Сарра Львовна.
– Мамочка, милая моя мамочка, – целовала ее Лиза, – я всех вас так люблю.
Сарра Львовна и Анна не стали ее ни о чем расспрашивать. В дверь просунулась голова Зинаиды: «Лиза! Все готово». Лиза обрадовалась, побежала в ванную, сбросила с себя грязную одежду и с наслаждением погрузилась в горячую воду. Через полчаса Сарра Львовна, заглянув к ней в комнату, увидела, что ее там нет, и в испуге стала дергать дверь ванной.
– Я сейчас, мама, – крикнула Лиза.
Сарра Львовна дождалась, когда дочь вернулась в комнату, помогла ей надеть ночную сорочку, просушила полотенцем густые волосы – у Лизы уже ни на что не было сил, и, укрыв ее одеялом, ушла к себе. Но как она ни устала, сон не шел. Озноб после ванны усилился, тело ломило и горело, как будто в нем разожгли доменную печь.
Она пошла к Анне. Несмотря на поздний час, сестра не спала и читала в постели книгу. Лиза, как в детстве, когда у них была общая комната, забралась к ней под одеяло. Анна потушила свет, обняла ее.
– Ты встречалась с Николаем Ильичом? – спросила она.
– Я была на митинге в Чечелевке. Он там выступал, но мы с ним не виделись. Кеша попросил помочь раздать листовки.
– А что там еще было?
– Только не рассказывай маме и папе. За мной и еще одним товарищем, Сашей Рейзиным, погнался казак. Он до смерти избил Сашу, но тот успел выстрелить в него из револьвера и убил его. И сам погиб. Но я была без сознания и ничего этого не видела.
– Казак мог и тебя убить? Страшно-то как!
– Он меня ударил нагайкой по плечу, на пальто теперь здоровая дырка.
– Лиз, а Николай Ильич? Он о чем говорил?
– Не помню. Да я и не слушала. Знаешь, Аннушка, я скоро уйду к нему.
– Как уйдешь?
– Будем жить, как муж и жена, только пока не говори никому. Могила?
– Могила, – ответила изумленная Анна, которая с детских лет была в курсе всех секретов своей взбалмошной сестры и никогда ее не выдавала.

*     *     *
Прогулка под дождем не прошла даром. Ночью у Лизы поднялась высокая температура. Анна проснулась от ее хриплого дыхания, включила свет и увидела, что щеки сестры пылают, как кумач. Она бросилась к Сарре Львовне. Та прибежала в комнату Лизы, и, не найдя ее там, бросилась в комнату Анны, увидела красные щеки дочери и первое, что пришло ей в голову: дифтерит! Она приказала Анне разбудить Зинаиду, чтобы та послала Степана за домашним доктором Земсковым.
Временами, приходя в сознание, Лиза говорила матери, что у нее болит спина и низ живота. Сарра Львовна в ужасе решила, что дочь изнасиловали. Она прошла в ванную комнату, отыскала в корзине ее нижнее белье и, не найдя на нем ничего компрометирующего, поспешила обратно.
Приехал Земсков, облачился в белый накрахмаленный халат, и, еще в дверях, взглянув на Лизу, произнес: «Круп!» Внимательно прослушав ее со всех сторон трубкой, он самодовольно улыбнулся: диагноз подтвердился. Вдобавок к крупу, он нашел у нее сильнейшую фолликулярную ангину. Сарра Львовна сказала ему, что Лиза жалуется на боли в спине и внизу живота. Догадавшись, что девушка попала в какое-то происшествие, Николай Николаевич смутился.
– Нет-нет, это не то, что вы думаете, – поспешила его успокоить Сарра Львовна. – Она вчера попала под сильный дождь, пальто и обувь насквозь промокли.
– Тогда это могут быть придатки.
– Это опасно?
– Сейчас я вам ничего определенного сказать не могу. Кроме того, у нее, видимо, произошел сильный нервный стресс. Будем надеяться на молодой организм.
Через три недели она пошла на поправку, но ее еще долго мучил кашель, выворачивающий наружу все внутренности. После каждого такого приступа лицо и лоб покрывались противной, липкой испариной. В гимназию она не ходила, валялась целыми днями в постели, а, когда почувствовала себя лучше, садилась к роялю и тихонько, почти шепотом, чтобы не сорвать голос, напевала романсы или играла любимые вещи. Ее участие в концерте музыкального училища стало невозможным, отчего оба ее учителя сильно расстроились.
Несколько раз к ней заходил Иннокентий. Все его визиты начинались с печальных сообщений: погиб тот или другой член их группы. Были и хорошие новости: из Женевы Рогдаев прислал два транспорта с оружием и литературой. Забежав однажды вечером, он сунул ей под подушку несколько новых брошюр Кропоткина и Эммы Гольдман.
– Читай, набирайся ума разума! Потом скажешь свое мнение!
 Лизе не хотелось ни читать, ни думать. Взяла сборник стихов Блока, подаренный Николаем Анне, и отложила в сторону: почему-то в них было много мистики, смерти и гробов:

Ты покоишься в белом гробу.
Ты с улыбкой зовешь: не буди.
Золотистые пряди на лбу.
Золотой образок на груди.

То ли дело стихи Тютчева, написанные Николаем на обложке книги, – светлые, радостные. Прочитала их вслух по памяти, и сердце сладко защемило.
Она переживала, что не может известить Николая о том, что не будет участвовать в концерте музыкального училища. Ведь тогда, на катке, она приказала ему ходить в апреле к училищу и следить за афишей о концерте.
Николай послушно, как велела ему Лиза, туда ходил и, наконец, увидел нужное объявление. Пришел на концерт с большим букетом цветов и был удивлен, что Лизы в числе выступающих не оказалось. На следующий день он подошел днем к гимназии и увидел только Анну. Он приходил еще два раза в разные дни недели, Лизы не было. Пришлось подойти к Анне и сделать вид, что встретил ее тут случайно.
– Анна, очень рад вас видеть. Вы одна, а где... ваша сестра?
Анна не знала, говорить ему или нет о болезни Лизы, вдруг та будет недовольна.
– Она болеет, – решила сказать она правду, не желая обманывать Николая Ильича, которого очень уважала.
На лице его появился испуг:
– Что с ней?
– Простудилась.
– А-а, – облегченно вздохнул он и оглянулся по сторонам. На углу молодая крестьянка продавала подснежники.
– Вы любите подснежники? – спросил он и, не дожидаясь ответа, подвел Анну к цветочнице и забрал у нее все цветы. Там было двенадцать букетов, перевязанных суровыми нитками.
– Так много? – ойкнула Анна.
– Я помогу вам донести.
Он вытащил из кармана газету, завернул цветы в один большой пакет и прижал его к груди. По дороге он расспрашивал, как у нее обстоят дела с физикой, любит ли она по-прежнему поэзию. Анна обычно стеснялась разговаривать со взрослыми, но с Николаем Ильичом ей всегда было легко и просто. Она поинтересовалась, откуда у него самого такой интерес к поэзии. Он рассказал ей о своей маме, которая с детства читала детям наизусть стихи русских и зарубежных поэтов, а в гимназии заставляла читать французских и немецких авторов в подлиннике.
– Ваша мама – учительница?
– Нет. Она получила домашнее образование.
– У нас в гимназии очень хороший учитель по словесности. Ему нравятся мои сочинения. Наверное, он думает, что из меня получится писатель или поэт. Боюсь его разочаровать.
– Не бойтесь. Учителя всегда отличают способных учеников, можете мне поверить.
Около дома он отдал ей букет. Анна хотела сказать ему что-нибудь приятное, и не могла найти нужных слов.
– Лизе понравятся цветы, – улыбнулась она. – Они красивые и так сильно пахнут, что даже через газету чувствуется.
– Я рад нашей встрече, а Лизе передавайте привет и пожелание скорей поправиться.
Анна с трудом дотянулась с этим букетом до звонка. Зинаида всплеснула руками: она сразу догадалась, от кого цветы. Сарре Львовне, конечно, интересно было узнать, от кого это Аннушка уже получает такие букеты. Та не стала изворачиваться, сказала, что по дороге встретила своего бывшего учителя Николая Ильича, около них проходила цветочница, и он купил у нее эти подснежники.
– Какой благородный человек, этот учитель! – сказала мать и о чем-то задумалась.
Анна взяла в столовой самую большую вазу, поставила цветы и пошла к Лизе. Та лежала на кровати с книжкой в полудреме.
– Отгадай, кого я встретила по дороге, и он купил эти цветы?
– Николая Ильича!
Лиза вскочила и расцеловала сестру.
– Возьми половину.
– Что я, не понимаю: он купил их для тебя. Он так перепугался, когда я ему сказала, что ты болеешь. Знал бы, что с тобой случилось на самом деле!
– Надеюсь, никогда не узнает. Как же вы с ним встретились?
Анна во всех подробностях рассказала о встрече с Николаем Ильичом и их разговоре по дороге.
– Милый Коленька, как это он догадался купить цветы! Я о нем думаю целыми днями, и вот, пожалуйста, он прислал мне цветы. Пусть после этого говорят, что мысли не передаются на расстоянии. Передаются, еще как!

Глава 7

Весна рано пришла в этом году – с частыми теплыми дождями и стремительно распустившейся зеленью на Екатерининском бульваре и в парках. Все цвело, благоухало, радовало душу. Днем на дорогах прыгали и, как сумасшедшие, кричали воробьи, а на рассвете заливались соловьи. Их было так много, что они не давали спать даже в центре города.
В перерыве между занятиями гимназистки выходили теперь во двор и под строгим взглядом надзирательницы мадам Дюбуа чинно прогуливались вокруг большой клумбы или прятались от солнца в тени каштанов. Лиза и Ляля стояли в стороне от всех и молча смотрели на снующую мимо них малышню из подготовительного класса. Лиза опять страдала от того, что Николай не давал о себе знать. С того дня, когда он встретил по дороге Анну и передал с ней подснежники, прошло больше месяца. Временами на нее накатывала такая тоска, что слезы сами капали из глаз. Ляля догадывалась о страдании подруги, но не знала, чем ей помочь, у нее не было опыта в подобных делах.
Лиза решила прибегнуть к старому методу: подкараулить Николая около училища, но теперь без Лялиной помощи. Только сделать это было не просто. Утром, как она знала, он пропускал первые лекции из-за своих учеников, а последние занятия в училище совпадали с часами уроков в гимназии.
Лиза прибегла к обычной хитрости всех гимназисток, сказав однажды учительнице физики, что у нее сильно разболелась голова. Та отпустила ее домой. Однако об этом еще нужно было доложить мадам Дюбуа, которая видела всех девочек насквозь.
– Что-то у вас всех стала часто болеть голова, – сказала она Лизе, сверля ее своим острым, как шипы, взглядом, отчего у той по спине побежали мурашки.
У Лизы не было настроения с ней пререкаться. Она стояла перед мадам бледная и измученная своими душевными переживаниями.
– Влюбилась? – вдруг спросила та ее в упор, переходя на «ты», что означало ее глубокое презрение к своей жертве. Мадам пережила в своей молодости несколько разочарований, была недолго замужем за каким-то французом и яро ненавидела мужчин, о чем было известно всей гимназии.
Лиза с такой ненавистью сверкнула на нее глазами, что мадам смилостивилась.
– Идите, Фальк, идите. Только не забудьте взять у кого-нибудь задание.
Лиза знала, что она будет следить за ней из окна раздевалки, и специально пошла прямо по улице к остановке трамвая, хотя ей нужно было свернуть от гимназии направо. Сделав, таким образом, большой крюк, она подошла к Горному училищу, когда прозвенел звонок с последней лекции, и студенты дружно повалили на Соборную площадь. Стоя около афишной тумбы, она внимательно высматривала Николая в толпе молодых людей. Но он сам ее заметил, появившись откуда-то сбоку, взял за руку и осторожно притянул к себе. Тут же послышались смешки и улюлюканье.
– Не обращай внимания, – улыбнулся он. – Молодец, что пришла. Я сам очень хотел тебя увидеть, но не знал, как это сделать. У меня сейчас занятия на Широкой улице. Быстро туда съездим, я перенесу их на другой день, и мы с тобой знаешь, куда отправимся, – кататься по Днепру на лодке.
Очень удачно подошел их трамвай. Вскоре они уже шли по Широкой улице. Лиза оказалась тут впервые, с удивлением рассматривая серые однообразные здания. Это были доходные дома Варшавского, одного из самых предприимчивых и богатых людей в городе. Только последний, трехэтажный дом выделялся от всех остальных лепниной и пилястрами. Здесь, на первом этаже жил сам Варшавский.
Второй этаж занимали инженеры Бельгийского трамвайного общества. Семья купца Чижикова, где Коля учительствовал, жила на третьем этаже.
Увидев Николая, из дверей вышел дородный, генеральского вида швейцар и широко распахнул перед ним дверь. Тот подмигнул Лизе, мол, знай наших. Вскоре он вернулся расстроенный: мамаша осталась недовольна переносом занятий.
– Ну, да Бог с ней. Идем сначала где-нибудь перекусим, ты, наверное, голодная.
Они зашли в кондитерскую Менца, где Лиза иногда бывала с Анной или Лялей. Очутиться здесь с Николаем было совсем другое дело. Он набрал кучу бутербродов, пирожных, мороженого (запрещенное для Лизы лакомство из-за горла). Взял ей чашку горячего шоколада, себе две чашки кофе и сразу их выпил, еще не приступив к бутербродам. Оказалось, что он любит кофе, и пошел к стойке за новыми чашками.
Только он вернулся обратно и стал заботливо спрашивать ее, можно ли ей есть мороженое, как Лиза увидела мадам Дюбуа. Та вошла в кондитерскую и, хотя в помещении было много гимназисток, сразу заметила Лизу. Раздувая ноздри и извергая из глаз искры, она двинулась в ее сторону. Лиза побледнела и вся напряглась, готовая к скандалу.
– Что с тобой? – озабоченно спросил Николай.
– Мадам Дюбуа, наша надзирательница, – еле выдавила она из себя и показала глазами на разъяренную мадам, бывшую уже совсем рядом.
Николай тут же сориентировался, схватил Лизу за руку и потащил ее к двери, куда молоденькие уборщицы в голубых фартуках уносили грязную посуду.
– Туда, туда, – показала в конец помещения одна из девушек, – там служебный выход.
Они промчались по пустой лестнице, выскочили в грязный, заставленный ящиками и бочками двор, и, ловко лавируя между этой сладко пахнущей тарой, вышли на проспект.
– Сообщит родителям, – убитым голосом сказала Лиза.
– Тогда лодка отменяется, погуляем немного по бульвару, и я провожу тебя домой.
– Нет уж, – Лиза упрямо встряхнула головой, – гулять, так гулять. Едем кататься.
Все оборачивалось против них. На лодочной станции свободных лодок не оказалось. Все они маячили вдалеке и, казалось, застыли на одном месте.
Пришлось ждать 40 мучительных минут. Николай нервничал, Лизе уже было все равно. Они стояли на дощатой пристани и смотрели на темную, пахнущую тиной воду. Наконец одна из лодок сдвинулась с места и причалила к пристани. Николай отдал лодочнику в залог часы и деньги за два часа катания, помог Лизе сесть на корму, уверенно взялся за весла.
Лиза опустила руку в воду и смотрела, как от нее по гладкой поверхности веером расходятся волны. Внизу плавали головастики, и, когда весла нарушали их покой, испуганно разбегались в стороны.
– Посмотри назад, – сказал Николай.
Оглянувшись, она увидела крутой обрыв, лес и их отражение в воде. На самом верху обрыва росли могучие дубы и вязы, внизу, у самой кромки воды, склонились вербы, опустив в темную глубину длинные ветви.
За неимением времени отплыли недалеко. Николай направил лодку к берегу. Она мягко уткнулась в песок. Николай выскочил из нее и, как опытный рыбак, протащил ее по траве. Потом протянул Лизе руку, помог ей вылезти и подхватил на руки.
– Видишь недалеко от берега скамейку?
Лиза оглянулась и ничего не увидела.
– За сосной.
Лиза кивнула головой, хотя по-прежнему не видела никакой скамейки. И зачем ей нужна была эта скамейка, если ее обнимали руки любимого. Она тоже обняла его за шею и прижалась щекой к его лицу: счастливое мгновение за все ее долгие мучительные страдания.
На дороге дети играли в футбол. Мяч подкатился Николаю под ноги, и он, не выпуская Лизу из рук, ловко его отбил.
Скамейка была скрыта от дороги большой раскидистой сосной с ярким желтым стволом и такого же цвета ветками. Такие сосны обычно растут на севере, а здесь были высажены свыше ста лет назад старожилом города есаулом запорожского войска Лазарем Глобой. Целый сосновый бор из необыкновенно красивых, раскидистых деревьев. Николай опустил Лизу на скамейку и притянул ее к себе.
– Девочка моя, когда я думаю о тебе, представляю твои глаза и целую их по очереди, а потом мои милые губки, – и он медленно поцеловал сначала один ее глаз, потом другой, жадно припал к губам. – Лизонька, я так по тебе соскучился.
– И я тоже. Совсем измучилась, решила тебя разыскать.
– Я приходил в апреле на концерт в училище, купил, как порядочный, букет цветов, а ты вздумала расхвораться.
– Зато я получила от тебя через Анну подснежники. Они простояли почти две недели
Чтобы Николай больше не вспоминал о ее болезни, она стала рассказывать ему о Степане и приходе к ним домой директора музея Яворницкого.
– Кто бы мог подумать, что Степан оказался таким способным рассказчиком, – удивился Николай, – мне казалось, из него слова не вытянешь. А история нашего народа, действительно, очень интересная. Мой прадед со стороны мамы был войсковым атаманом, служил у самого Мазепы, еще до его измены Петру Первому, сочинял вирши о воинской чести.
– Ты мне никогда не рассказывал о своей семье.
– Так не было случая. Отец у нас простой крестьянин, занимался самообразованием, сейчас работает бухгалтером на железной дороге, а мама – из дворян. Родители ее рано умерли, воспитывала ее тетя, княгиня Шаповал. Муж ее был предводителем дворянства, да на старости лет увлекся картами и промотал все состояние. А вот отец этого мужа служил при дворе Великого князя Константина Павловича в Варшаве и находился в его свите, когда там осенью 1830 год началось восстание. Потом он погиб в битве с поляками при Грохове… Д-а-а. Я мечтаю когда-нибудь побывать в тех местах.
Он замолчал.
– Лиза, я все время думаю о нас с тобой. Нужно открыться твоим родителям, так больше продолжаться не может. Тебе уже скоро семнадцать, ты имеешь право ходить на свидания.
– А папа, который дал тебе зимой отставку?
– С тех пор прошло достаточно времени, он мог изменить свое отношение.
– Не думаю, – протянула Лиза. Не могла же она ему сказать, что в марте снова провинилась перед родителями.
– К училищу больше не ходи. Ты меня сегодня случайно застала. Я теперь почти все лекции пропускаю и бегаю по ученикам. На Широкой, где мы с тобой были, папаша, узнав, что я хорошо владею французским, попросил меня заниматься со своими бездарями еще и французским. Он хочет, чтобы я всесторонне развивал их, сделав из них образованных буржуа, предложил мне за это солидную прибавку к жалованью. Все бы хорошо, но это такие тупицы, хуже фонвизинского Митрофанушки, как будто его портрет написан с них.
– Неужели такие бывают?
– Бывают. Может быть, они и не такие тупые, но отцовский кошелек их с детства изуродовал.
Они так увлеклись разговором, что забыли о лодке и не заметили вертевшихся около нее мальчишек, а те, решив над ними подшутить, столкнули ее в воду. Лодка покрутилась на месте и удалилась от берега. Тогда они хором закричали: «Дяденька, ваша лодка уплыла».
Николай в один миг очутился внизу, сбросил с себя верхнюю одежду и обувь, прыгнул в воду и, убедившись, что там нет дна, глубоко нырнул. Прошло несколько томительных минут, так что Лиза уже стала волноваться, как его голова появилась около лодки. Он с трудом влез в нее и направил к берегу. Хорошо, что весла остались на месте.
Вытащив лодку, Николай собрал свою одежду и, прикрывая ею мокрые подштанники, смущенно остановился перед Лизой. Она залюбовалась его крепким, мускулистым телом, легким пушком на груди. Сильный, красивый мужчина, и он принадлежит только ей.
– Ты простудишься, – заботливо сказала она, еле сдерживаясь, чтобы не обнять его и не согреть своим телом. Приказав ей сторожить лодку и, погрозив кулаком мальчишкам, он пошел в кусты отжимать белье.
На обратном пути Лиза нашла на дне лодки доску, придвинула ее вплотную к Николаю, так что ее ноги уперлись в его колени.
– Так я тебе не буду мешать грести?
– Не будешь.
 Последние отблески заката догорали на небе, ложась розовыми пятнами на темную поверхность воды. Тихо поскрипывали в уключинах весла, пенилась за бортом вода. Лизу переполняли любовь и счастье. Казалось, что все вокруг наполнено этими чувствами. Время от времени она поднимала голову, вглядываясь в лицо Николая: чувствует ли и он то же самое? «Да, чувствую!» – отвечал его взгляд. Он переставал грести и наклонялся, чтобы ее поцеловать.
 Время остановилось. Хотелось, чтобы так было вечно, и этот день никогда не кончался. Но вот лодка стукнулась боком о причал. Лодочник помог Лизе выйти наверх, положил на плечи весла, и они с Николаем пошли в конторку за оставленными в залог часами.
Обратно ехали на извозчике, тесно прижавшись друг к другу и желая, чтобы лошади ехали как можно медленней.
– Давай теперь встретимся через воскресенье, – сказал Николай, – не в это, а в следующее. Я тебя буду ждать в два часа у входа в Потемкинский сад. Отпросись хотя бы на час.
– Постараюсь. Но если меня вовремя не будет, долго не жди.
Еще издали они увидели стоявшего у подъезда Степана.
– Похоже у вас переполох. Что ты им скажешь?
– Что гуляла с девочками из класса на бульваре.
Николай приказал извозчику остановиться, и Лиза одна пошла к дому.
– Барышня приехали, – громко закричал Степан, бросившись ей навстречу.
Не успела Лиза войти в прихожую, как увидела надвигающуюся на нее мадам Дюбуа.
– Вот она, пожалуйте, появилась. Говорила, что болит голова, а сама устроила свидание в кафе, сбежала оттуда и весь вечер неизвестно где пропадала.
Сарре Львовне была неприятна эта женщина. Лиза была виновата, но никто не давал права мадам так грубо разговаривать с дочерью и обсуждать при всех ее поведение.
– Мадам Дюбуа, – умоляюще воскликнула она, – мы сами поговорим с дочерью.
– Я хочу знать, что за студент был с ней в кондитерской Менца.
– Вам показалось, – сказала Лиза, не поднимая глаз.
– Показалось? Тогда почему вы сбежали через черный ход?
Лиза решила не отвечать. В этот момент пришел Григорий Аронович и, увидев в коридоре надзирательницу, сразу все понял по хмурому лицу старшей дочери. Мадам Дюбуа стала описывать ему Лизины проступки.
Не дожидаясь конца ее рассказа, Лиза бросилась по лестнице в свою комнату. Ей было стыдно, что надзирательница уличила ее во лжи. Теперь мама с папой должны терпеливо ее выслушивать и улаживать ситуацию.
Фальк заверил мадам, что сам лично проведет с дочерью беседу. Он нащупал в кармане две твердые бумажки. «Дать или нет, а вдруг эта фурия окончательно разозлится?» – размышлял он и вопросительно взглянул на жену. Та поняла, что он имеет в виду, и одобрительно кивнула головой.
Угадав намерения Фалька, мадам оттолкнула его руку, с гордым видом оглядела всех присутствующих и торжественно удалилась.
Сарра Львовна растерянно смотрела на мужа.
– Гриша, что нам делать с Лизой?
– Ничего не делать. Раньше надо было думать, теперь, что же руками размахивать. Анна, а ты что молчишь? Почему вы не вместе вернулись из гимназии?
Анна не отвечала и так же, как обычно делала Лиза, смотрела на отца вызывающим взглядом. Дочери были очень разные: Анна сдержанная, молчаливая, Лиза, наоборот, – открытая, живая, ласковая, но это не мешало им любить и всегда поддерживать друг друга.
– Аннушка, и ты туда же. А ведь я так вас люблю обеих. Ладно, идемте ужинать. Зови сестру, скажи, что мы не будем ее ни о чем расспрашивать.
После ужина Григорий Аронович сказал, что с удовольствием послушал бы музыку и вопросительно посмотрел на Лизу. Дочь выглядела сильно подавленной, до сих пор не произнесла ни слова. Лиза вскочила со стула и с благодарностью бросилась к нему на шею.
– Папочка, ты у нас самый лучший.
Все пошли в гостиную. Зинаида и Анна принесли чайник и чашки. Сарра Львовна взяла поднос со сладостями и принялась сама хозяйничать вокруг маленького столика, специально здесь стоящего для таких случаев. Все сразу оживились, как будто что-то злое и тягостное ушло из их дома. Лиза отказалась от чая и стала просматривать ноты. Она решила спеть для отца романс Лизы и Полины из оперы Чайковского «Пиковая дома». Как и почему ей в данный момент захотелось исполнить именно это произведение, а не другое, она не могла сказать, так же, как невозможно понять, откуда в душе человека под влиянием музыки рождаются те или иные неподвластные ему чувства.
Лиза запела вполголоса, как обычно пела для домашних в узком кругу. После этого исполнила несколько романсов, любимых мамой, затем отложила ноты и стала один за другим играть вальсы Шопена. Она ничего не замечала вокруг себя, только слушала то, что происходило внутри нее, и это то заставляло ее пальцы быстро бегать по клавишам, извлекая из них волшебные, неземные звуки.
Старинные швейцарские часы в гостиной пробили двенадцать, вслед за ними по всему дому раздался перезвон других больших и маленьких антикварных часов, к которым вся семья давно привыкла и не могла представить без них своего существования. Все неприятности были забыты. Отец и мать с обожанием смотрели на свою старшую дочь: ну как на нее можно сердиться?
Лиза закрыла крышку рояля, подошла к Сарре Львовне и уткнулась ей в шею. Анна тоже присоединилась к ним, обняв их обеих своими полными руками. Григорий Аронович с умилением посмотрел на эту картину и потихоньку вышел в коридор. «Да, – усмехнулся он про себя. – Прав был Фамусов, когда говорил, что трудно быть отцом взрослой дочери, да еще такой своенравной девицы, как наша Елизавета».
Так закончился этот суматошный и в то же время чудесный день. Поднявшись в свою комнату, Лиза еще долго стояла у открытого окна и слушала, как в соседнем саду, перепутав ночь с утром, распевала какая-то птаха. Тихо шуршали липы, задевая окно своими длинными ветвями. Из темноты выплывало Колино смущенное лицо, когда он предстал перед ней в нижнем белье. И так же, как там, в лодке, сердце ее наполнилось глубокой нежностью к этому человеку, без которого она теперь не мыслила своего существования.

Глава 8

Время тянулось медленно. Прошло первое воскресенье, наступило второе, день свидания с Николаем. Лиза приложила всю свою фантазию, чтобы найти предлог и отлучиться ненадолго из дома, не особенно обманывая родителей. Самый лучший вариант, который мог здесь подойти: отправиться вместе с Анной в кино. Анна была домоседкой, вытащить ее куда-нибудь было целой проблемой. Но кино она любила и сама намекнула Лизе, что неплохо бы посмотреть новый французский фильм с интригующим названием «Влюбленный в луну». Дневной сеанс в «Марсе», куда они обычно ходили, начинался в два часа.
– Аннушка, – попросила ее Лиза в субботу, – скажи маме, что мы завтра с тобой пойдем в кино, только ты будешь смотреть его одна, а я ненадолго отлучусь в Потемкинский сад, там меня в два часа будет ждать Николай Ильич.
– А если мама и папа захотят тоже с нами пойти?
– Тогда свидание не состоится!
Мама не только отпустила их в кино, но дала денег на кондитерскую и посоветовала после фильма прогуляться по бульвару. Такая «доброта» была следствием крупного разговора между Саррой Львовной и Григорием Ароновичем после посещения их дома мадам Дюбуа. Под давлением жены Фальк согласился предоставить дочерям небольшую свободу, но небольшую, подчеркнул он, чтобы они все-таки чувствовали родительский контроль.
Сарре Львовне очень хотелось крикнуть девочкам вдогонку, чтобы они в восемь часов были дома, но она только рукой махнула: дочери становились взрослыми, от этого никуда не деться. Кроме того, за окном была чудесная погода, ярко светило солнце, на улицах гуляло полно народу, трудно представить, что в такой день с ними может что-нибудь случиться. Самого Фалька в это время дома не было. Он с утра уехал навещать больного родственника.
Из-за трамвая Лиза приехала к саду с опозданием. Николая еще не было. «Неужели он забыл или решил, что я не смогу вырваться из дома?» – разволновалась она. Она подошла ближе к трамвайной остановке, не подозревая, что в саду, на одной из дальних аллей, шел молодежный митинг, и Николай как раз в это время там выступал.
Это был второй легальный митинг городской молодежи после декабрьских событий прошлого года. Его решили провести студенты училища по совету профессора Маковского. Разговор шел о прошедшем недавно в Стокгольме IV съезде партии.
Николай там выступал первым и надеялся, что успеет уложиться в отведенное ему время, но, стоило ему спуститься с трибуны, как его окружили люди и забросали вопросами. Ему пришлось обстоятельно им отвечать. В другой бы раз он только порадовался, что народ так живо интересуется политикой, но сейчас у входа в парк его ждала Лиза, он боялся, что она уйдет, не дождавшись его, да еще обидится. Хорошо, что в этот момент на трибуну вышел Миша Колесников. Николай посоветовал всем обязательно послушать этого очень толкового оратора, а сам быстро исчез в толпе.
Лиза по-прежнему стояла около трамвайной остановки, не зная, как ей поступить. Неожиданно из трамвая вышел Иннокентий.
– Сестренка, – удивился он, – а ты что здесь делаешь?
– То же, что и ты, – смутилась Лиза.
– Я приехал на митинг. Смотри, ваш учитель идет, – сказал Иннокентий, и Лиза увидела Николая, появившегося совсем в другой стороне, – наверное, с митинга. Идем со мной, там Эрик сейчас должен выступать.
– Иди, я тебя догоню.
Николай помахал ей рукой, купил по пути у цветочницы большой букет алых тюльпанов и торжественно вручил Лизе. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Прости, что опоздал. Наши студенты проводят тут митинг, попросили выступить, я не мог отказать.
– Там сейчас будет выступать мой брат Эрик, мне хочется его послушать. Пойдем туда.
– Пойдем, – согласился Николай, заранее зная, что ничего хорошего от анархистов, неизвестно откуда узнавших про этот митинг, не услышишь. И Лиза знала же, знала, что Эрик не упустит случая наброситься на комитеты, но зачем-то повела Николая обратно в глубину сада.
Когда они подошли к толпе, на трибуне профессор Маковский говорил о том, что меньшевики не прочь объединить в одну партию социал-демократов, эсеров и анархистов. На деле это означало бы ликвидацию РСДРП, поэтому большевики выступают против этой идеи, как, безусловно, вредной для рабочего движения.
Эрик тут же использовал этот момент для того, чтобы обвинить эсдеков в стремлении к единовластию и установлению своей собственной диктатуры. Лиза, ни разу не слышавшая его публичных выступлений, отметила, что он хорошо владеет аудиторией и держится очень уверенно.
– Для анархистов находиться в одной компании с большевиками тоже неприемлемо, – начал он сходу, как будто диктовал Марику текст листовки. – Но сам факт, что они отрицают сотрудничество с другими партиями, считая, что только они могут вести за собой рабочих, заставляет тщательно рассмотреть их физиономию…
В толпе пробежал шум. Эрик говорил быстро, как будто боялся, что его остановят.
– Вы поможете им совершить революцию, вы будете проливать свою кровь и умирать на баррикадах, а их Ленин и ЦК приедут на все готовое из Швейцарии, установят свою новую власть, которую, чтобы одурманить вам головы, называют диктатурой пролетариата. Вдумайтесь в это слово: ди-кта-тура! Это опять правительство, полиция, аресты, тюрьма, каторга и расстрелы. Вот и решайте теперь, с кем идти дальше и с кем делать революцию: с большевиками или с нами, анархистами, которые одни могут дать народу полную свободу и право на нормальное человеческое существование.
Лицо Николая вытянулось, он взял Лизу за руку.
– Пойдем отсюда.
– Подожди, ведь он говорит правду.
– Какую правду?
– Насчет партийной иерархии и Ленина...
– Лиза, никогда не говори того, в чем не разбираешься.
– Значит, ты разбираешься, а я нет.
– Я ухожу. Ты идешь со мной?
От возмущения Лиза раскраснелась, глаза ее гневно засверкали. Она недовольно фыркнула и, вырвав свою руку, пошла за ним.
Около дворца он в раздумье остановился: пойти в другую сторону или возвратиться к выходу, но пошел к большой аллее, не оглядываясь на Лизу и громко насвистывая. Его разозлил не столько спор с ней, сколько то, что она продолжает водиться с анархистами и еще так горячо их защищает.
Лиза держала свой большой букет, не зная, как теперь быть: такое за время их знакомства произошло впервые. Она догнала его и взяла под руку. Он, молча, свысока посмотрел на нее, но никаких эмоций не проявил. «Пойдем, посидим», – сказала Лиза, увидев в глубине деревьев скамейку, выкрашенную в ярко-желтый цвет.
Свернув с главной аллеи, они пошли по узкой тропинке. Вдвоем идти было неудобно. Николай высвободил из-под своего локтя ее руку и пропустил ее вперед. Лиза чуть не заплакала от обиды: в другой бы раз он прижал ее к себе или, пропустив вперед, руки не выпустил.
Вблизи скамейка оказалась сломанной и страшно неудобной. Лиза отложила ненужный теперь букет в сторону и стала рассматривать гуляющие по аллее пары. Молодые люди что-то рассказывали своим девушкам, те весело смеялись, зонтики над их головами так и плясали. Как в жизни все быстро меняется! Несколько дней назад они с Колей были счастливы, а сейчас сидят совершенно чужие друг другу люди. Даже в природе все изменилось. В воздухе стояла страшная духота, птицы умолкли, солнце было такое раскаленное, что на него невозможно было смотреть.
Молчание становилось невыносимым. Лиза начала злиться, сколько можно обижаться из-за всяких пустяков.
– Коля! Мне скоро надо домой.
– Тогда идем, – сказал он стальным голосом и, даже не посмотрев, идет она за ним или нет, направился по тропинке к аллее.
Лиза продолжала сидеть на скамейке, с тоской глядя на его удаляющуюся спину. Это – конец. Конец их любви!
И тут случилось что-то ужасное. Из-за деревьев выскочили трое здоровых парней, набросились сзади на Николая, повалили на землю и стали избивать ногами. Лиза дико закричала. Аллея мгновенно опустела: гулявшие на ней только что люди в страхе разбежались в разные стороны. «Лиза, беги!» – крикнул Николай, пытаясь подняться.
Один из парней подскочил к Лизе и огромной лапой закрыл ей рот: «Заткнись, сучка!» Лиза увидела на лацкане его пиджака знак «Союза русского народа» и трехцветную ленточку. Собрав все свои силы, она ударила этого мерзавца по ноге острым каблуком своих туфель. Парень взвыл, ударил ее кулаком по голове и стал выкручивать руки. У нее потемнело в глазах.
Дальше все происходило, как во сне. Откуда-то вдруг появились Иннокентий и Эрик. Раздались выстрелы. Парень, выкручивавший ей руки, вскрикнул и медленно опустился на землю. Двое других свалились прямо на Николая, и он безуспешно пытался выбраться из-под них.
– Сестренка, ты в порядке? – подскочил к ней Иннокентий.
– В порядке, а вы как тут оказались?
– Мы-то? – смутился Иннокентий. – Увидели тебя с учителем и решили за вами пойти.
– Не стыдно вам?
– Да ты не волнуйся, мы сразу ушли!
Брат говорил правду. Когда Эрик после своего выступления спустился с трибуны, Иннокентий показал ему на Лизу и учителя. Эрик предложил ради интереса проследить за ними. Братья проводили влюбленную парочку до скамейки, но, увидев, что те ведут себя, как малые дети: молчат и стесняются смотреть друг на друга, посмеялись и повернули назад. Услышав Лизин крик, они бросились обратно к скамейке. Оружие у них всегда было при себе.
Николаю помогли подняться. На него было страшно смотреть: лицо распухло, глаза превратились в узкие щелочки, из разбитого носа текла кровь. Вся одежда была в крови и грязи. Лиза вытащила из сумки платок и стала останавливать ему кровь из носа.
– Коля, миленький, прости меня, что я так глупо себя вела.
– Я сам был не лучше.
Братья переглянулись, вот в чем дело: влюбленные поссорились, поэтому так странно себя вели.
– Эти люди – из «Союза русского народа», – сказала Лиза, – я видела у того, что меня держал, их знак.
– Они мне угрожали еще на прошлом митинге. – Николай отстранил Лизину руку с платком. – Ребята, спасибо вам за помощь, а сейчас берите Лизу и уходите. Шагов через сто по этой аллее будет поворот направо. Он приведет вас к ограде...
– И там будут согнутые прутья. Знаем мы этот «потайной лаз». Тебе тут тоже нельзя оставаться, городовые уже свистят. Мы пойдем с тобой, а ты, Лиза, сделай веселое лицо и возвращайся домой.
– Я пойду с вами, – твердо заявила она.
Спорить было некогда. Братья подхватили Николая под руки и, поддерживая сзади за спину, повели через лес в сторону ограды. Николай был уверен, что ему отбили почки, сломали нос и, по крайней мере, три или четыре ребра с левой стороны. Каждый шаг отдавался невыносимой болью во всем теле. Голова была тяжелой и давила на плечи, как чугунный шар.
«Потайной лаз» выходил в Крутой переулок. Перед тем, как всем туда пролезть, Иннокентий один пошел изучить окружающую местность. Там все было спокойно. Он нашел коляску, дал извозчику два рубля и, ткнув револьвером в бок, предупредил его, чтобы он держал язык за зубами. Маленький, рыжий возница, довольный хорошими деньгами, весело подмигнул ему и, дернув вожжи, подогнал лошадь к самой ограде.
Братья помогли Николаю пролезть через дыру и взобраться на сиденье. На прощанье Эрик сунул Николаю браунинг: «Возьми, пригодится». Тот отодвинул его руку: «Спасибо, я оружием не пользуюсь». «Ну, и дурак, тебе же хуже», – сказал анархист без всякой злобы.
Несмотря на все протесты Николая, Лиза уселась рядом с ним и приказала братьям встретиться в пять часов с Анной у кинотеатра «Марс». Она положила голову Николая к себе на плечо и осторожно дула на его распухшее лицо, чтобы облегчить страдания. Николай вспомнил, что Володя сегодня дежурит круглые сутки, и приказал извозчику ехать в городскую больницу.
Через час он уже лежал на кожаном диване в ординаторской. Его просветили рентгеном, всего осмотрели и прощупали каждую косточку. Все оказалось в относительном порядке, кроме двух сломанных пальцев на левой руке. Володя сам наложил на них два лонгета и туго перевязал бинтом.
Все это время Лиза терпеливо сидела в коридоре, ожидая, когда ей разрешат войти. Володя ей понравился. Внешне они с Николаем были похожи, только доктор, наверное, для солидности отрастил профессорскую бородку, и время от времени ее поглаживал. С этой бородкой он походил на тех светил, чьи портреты висели на стене рядом с кабинетом. Только те были в зрелом возрасте, а Володя – молодой, красивый и с веселыми огоньками в глазах. Видно было, что любит пошутить.
Ей надоело ждать. Она без стука вошла в кабинет. В этот момент сестра делала Коле укол в ягодицу. Увидев Лизу, она быстро опустила одеяло и недовольно буркнула:
– Больному нужен покой, ему ввели морфий.
Не обращая на нее внимания, Лиза села на диван рядом с Колей, погладила его по щеке.
– Лиза, умоляю тебя, поезжай домой, – сказал он слабым голосом. – Я здесь в надежных руках.
– Коленька, ты меня простил?
– Ты о чем? Забудь все.
– Давай больше никогда не ссориться.
– Я и не ссорился, хотел, чтобы ты кое-что поняла... Глупая! Мне стыдно, что я тут лежу в таком виде, не могу даже поцеловать, губы болят.
Лиза отодвинула примочки на его губах, нежно к ним прикоснулась, положила голову ему на грудь.
– Коля, мне страшно. Эти «союзники» за тобой охотятся, они могли тебя убить.
– Ничего они не сделают, руки коротки.
– Ты зря не взял у Эрика браунинг, с оружием спокойней.
– Лизонька, не нагоняй на людей панику. И вообще я уже отключаюсь, у меня язык заплетается...
– Ты спи, спи, я сейчас уйду.
Володя пошел проводить ее до извозчика.
– Как вы думаете, сколько он у вас тут пробудет? – спросила она доктора.
Тот прежде, чем ответить, задумчиво погладил свою бородку. Лиза, как ей не было тяжело, улыбнулась.
– Здесь ему оставаться нельзя. Полиция после громких убийств обычно проверяет все больницы. Завтра у меня в восемь утра кончается дежурство, и я перевезу его к себе. По-хорошему ему нужно отлежаться недели две, но он попросил меня позвонить двум своим ученикам и перенести занятия только на три дня. Он не умеет болеть.
– Можно вам сюда позвонить?
– Конечно.
Володя вытащил из кармана халата блокнот, написал номер телефона ординаторской и, улыбаясь, протянул ей.
– Я вас, Лиза, знаю, был на вашем концерте в Зимнем театре, и Коля о вас много рассказывал. Вы так не переживайте за него, все образуется.
Лиза приехала домой почти вовремя, около девяти. У мамы были гости, ее дамы из Благотворительного фонда. Они весело беседовали и смеялись. Из кабинета вышел отец, облаченный в парадный сюртук, белоснежную сорочку с белой бабочкой и золотыми запонками на манжетах. Такой наряд обычно предназначался для гостей.
– А-а-а вернулась. Ну, как тебе фильм?
– Вполне приличный. Советую вам с мамой обязательно посмотреть.
– А Аннушке не понравился, сказала пустой: о пьянице, который влюбился в луну и очутился в звездных сферах.
– У нас с ней разные вкусы. По-моему, у режиссера хорошо развиты фантазия и чувство юмора.
Григорий Аронович с ней согласился и сообщил, что у мамы гости.
– Я от них сбежал, теперь они ждут тебя, чтобы ты им спела и сплясала.
– Папа, миленький, скажи им, что я устала.
– Ты чем-то встревожена? У тебя глаза красные.
– Тебе показалось.
Подойдя к отцу, она обняла его и прижалась к его лицу. Растроганный Григорий Аронович пошел в гостиную выручать дочь. Оттуда сразу послышались возгласы разочарования. Мама избаловала всех своих знакомых домашними концертами. Она не понимает, что Лизе неприятно играть и петь для людей, которые, может быть, вовсе не хотят ее слушать, а только изображают видимость, чтобы сделать приятное Сарре Львовне.
Поднявшись на второй этаж, она заглянула к Анне. Та лежала на кровати с книгой. Гюстав Эмар. «Красный Кедр», – прочитала Лиза, никогда не слыхавшая о таком авторе. Она присела на кровать, взяла сестру за руку, приласкалась к ней, как пять минут назад к отцу. Ей так нужна была сейчас поддержка родных.
– Ты давно пришла?
– Часа два назад, сказала маме, что ты встретилась с девочками из класса. А у тебя опять что-то случилось: Кеша и Эрик выглядели взволнованными, все время оглядывались по сторонам.
– Да нет, все прошло хорошо.
– Та слышала, сегодня днем убили Жолтановского (вице-губернатора Екатеринослава)? Около сквера на вокзале.
– Нет, не слышала. Совсем обнаглели. Убивают днем и в самых многолюдных местах.
– Ничего удивительного. Его революционеры давно приговорили к смерти. И поделом за тот погром.
Лиза с любопытством посмотрела на Анну: оказывается, сестра не только живет в своем выдуманном книжном мире, но хорошо осведомлена о том, что происходит в городе.
На следующий день все газеты были посвящены убийству вице-губернатора. Его портрет в жирной черной рамке целиком занимал первые полосы. На других полосах шли многочисленные телеграммы с выражением соболезнования семье покойного и городу по поводу трагической смерти «великого гражданина России и государственного деятеля, так много сделавшего для Екатеринослава и губернии». Эти высокие слова не соответствовали истине, так как Жолтановский пробыл на своем посту недолго, не успев себя ничем проявить.
Об убийстве трех людей в Потемкинском саду, личность которых следствие выясняет, газета дала информацию на последней странице всего в пять строк. Зато еще через день все газеты вновь вышли с траурными рамками вокруг портретов четырех полицейских, убитых террористами накануне днем около пятого участка (пристава, околоточного и двух рядовых).
Жители Екатеринослава были потрясены: столько убийств за одну неделю. Связывали их в одну цепочку, пытаясь установить причины и цель. Некоторые дошли до того, что поставили вице-губернатора во главе тайной политической организации вроде «Союза русского народа», с которой революционеры решили расправиться.
Убийцу Жолтановского нашли быстро. Им оказался эсер Раппопорт. Допрашивал его сам Богданович. Молодой человек, совсем еще мальчишка: ему едва исполнилось 16 лет, с нежной кожей, не знавшей лезвия, отвечал на все вопросы с наглой усмешкой и был собой доволен. Как большинство эсеров-террористов, он сразу сознался в преступлении, охотно раскрыв его замысел. Оказывается, первоначально он должен был убить депутата Государственной думы Способного, но по какой-то причине не смог этого сделать и тут под руку ему подвернулся вице-губернатор, который тоже был в списке людей, приговоренных к смерти.
– Сколько же в вашем списке людей? – неосмотрительно спросил Богданович.
– После вашей фамилии еще миллион.
– Я бы на вашем месте не шутил, вас ждет виселица.
– Не думаю, – усмехнулся тот, намекая о послаблениях для несовершеннолетних, – впрочем, я готов к этому.
Заскочив на минутку к Фалькам, Иннокентий сказал Лизе, что полицейских около участка убили Трубицын и Коган. Все четверо были членами СРН. О делах «союзников» и избиении ими студента в Потемкинском саду Эрик написал листовку, но Иннокентий был против того, чтобы ее печатать.
– Почему?
– Догадайся. Деятели из «Союза» сразу начнут копать, если уже не копают, кого убитая нами троица выслеживала в саду, листовка поможет им выйти на твоего учителя. Тогда, сама понимаешь, что будет.
– Мне это не пришло в голову.
– Жизнь всему научит. Эти «союзники» страшные люди. Они всерьез взялись за нас, евреев. Я принес тебе показать их платформу по еврейскому вопросу, которую они намерены осуществить через Государственную думу. К сожалению, оставить не могу, прочитай сейчас.
С первых же строк Лиза задохнулась от возмущения. У нее даже закружилась голова, до того было ужасно все, что там говорилось. Союзники предлагали евреям переселяться в «свое государство». Пока же будет идти этот процесс, ввести для них целый ряд ограничений, словно они были прокаженные. Их перечисление растянулось на несколько страниц, легче, наверное, было указать, что евреям все-таки можно было делать в России.
– Бред сумасшедшего, – сказала Лиза, возвращая брату листки. – Осталось только запретить нам дышать воздухом и ходить по земле. Неужели кто-то может принимать этот документ всерьез?
– У них очень сильные покровители. Я регулярно просматриваю Дубровинскую газету «Русское Знамя». Сам Иоанн Кронштадтский, этот великий русский святой и чудотворец, выступает в Петербурге с лекциями о подавлении революционной крамолы.
– Они хотят, чтобы мы прекратили революционную борьбу. Да за одну эту иезуитскую программу следует взорвать всю Россию. – Лиза задумалась. – Неужели они и на Колю набросились из-за меня, ну… что он связался с еврейкой?
– Конечно, нет. Перед этим он проводил собрание на Брянке и критиковал рабочих за то, что они вступают в СРН. «Союзникам» стало об этом известно, а на Брянке их полным-полно, вот они и решили ему отомстить. А от тебя я не ожидал, что ты влюбишься в него. Серьезный товарищ. Он знает, что ты с нами?
– Знает. Из-за выступления Эрика, набросившегося на митинге на большевиков, мы с ним тогда и поссорились в Потемкинском саду. Я дала себе слово больше с ним об этом не говорить. Не хочу его терять, да от меня в группе все равно толку мало.
– Зря ты так думаешь. Я тебя как раз хотел попросить об одном деле. Вы когда уезжаете в Крым?
– Не знаю, как только папа выкроит свободное время.
– В типографии «Гидра», той, что в гроте под Ореандой, скопилось много листовок. Надо, чтобы ты распространила их в Ялте.
– Это невозможно, родители нас не отпускают ни на шаг, правда, папа уедет через две недели, но мама и Зинаида хуже него...
– Сестренка, ты – умница, найдешь способ, как это сделать: вечером во время прогулки по набережной или съездите с тетей Саррой встречать рассвет на Ай-Петри, это сейчас в моде у отдыхающей аристократии. Для нас это очень важно: в Ялту летом приезжает много молодежи. С тобой свяжутся Тит Липовский или Саша Мудров. Они там сейчас работают, и сами все доставят в ваш сад.
Ей он тоже оставил саквояж, чтобы, пока не появятся ребята, она распространила в Ялте листовки, присланные недавно из Женевы.


ГЛАВА 8

Время тянулось медленно. Прошло первое воскресенье, наступило второе, день свидания с Николаем. Лиза приложила всю свою фантазию, чтобы найти предлог и отлучиться ненадолго из дома,  не особенно обманывая родителей. Самый лучший вариант: пойти  вместе с Анной в кино. Анна была домоседкой, вытащить ее куда-нибудь было целой проблемой. Но кино она любила и уже сама намекала Лизе, что неплохо бы посмотреть новый французский фильм с интригующим названием «Влюбленный в луну». Дневной сеанс в «Марсе», куда они обычно ходили, начинался в два часа.
– Аннушка, – попросила ее Лиза в субботу, – скажи маме, что мы завтра с тобой пойдем в кино, только ты будешь смотреть его одна, а я ненадолго отлучусь в Потемкинский сад, там меня в два часа будет ждать Николай Ильич.
– А если мама и папа захотят тоже с нами пойти?
– Тогда свидание не состоится!
Мама не только отпустила их в кино, но дала денег на кондитерскую и посоветовала после фильма прогуляться по бульвару. Такая «доброта» была следствием крупного разговора между Саррой Львовной и Григорием Ароновичем после посещения их дома мадам Дебуа. Под давлением жены Фальк согласился предоставить дочерям небольшую свободу, но небольшую, подчеркнул он, чтобы они все-таки чувствовали родительский контроль.
Сарре Львовне очень хотелось крикнуть девочкам вдогонку, чтобы они в восемь часов были дома, но она только рукой махнула: дочери становились взрослыми,  от этого уже никуда не деться. Кроме того, за окном была чудесная погода, ярко светило солнце, на улицах гуляло полно народу,  трудно было представить, что в такой день с ними могло что-нибудь случиться. Самого Фалька в это время  дома не было. Он с утра  уехал навещать  больного родственника.
Из-за трамвая Лиза приехала к саду с опозданием. Николая еще не было. «Неужели он забыл или решил, что я не смогу вырваться из дома?» Она подошла ближе к трамвайной остановке, не подозревая, что в саду, на одной из дальних аллей, шел молодежный митинг. Николай как раз в это время там выступал.
Это был второй легальный митинг городской молодежи. Его решили провести студенты училища по совету профессора Маковского. Разговор  шел о прошедшем недавно в Стокгольме IV съезде партии, на котором была принята ленинская формулировка первого параграфа Устава, утвердившая демократический централизм.
Николай надеялся, что успеет уложиться в отведенное ему время, но, стоило ему спуститься с трибуны, как его окружили люди и стали задавать вопросы. Ему пришлось обстоятельно им отвечать. В другой бы раз он только порадовался, что народ так живо интересуется политикой, но сейчас у входа в парк его ждала  Лиза,  он боялся, что она уйдет, не дождавшись его. Хорошо, что в этот момент на трибуну вышел Миша Колесников. Николай посоветовал всем обязательно послушать этого очень толкового оратора, а сам быстро исчез в толпе.
Лиза по-прежнему стояла около трамвайной остановки, не зная, как ей поступить. Неожиданно из трамвая вышел Иннокентий.
– Сестренка, – удивился он, – а ты что здесь делаешь?
– То же, что и ты, – смутилась Лиза.
– Я приехал на митинг. Смотри, ваш учитель идет, – сказал Иннокентий, и Лиза увидела появившегося совсем в другой стороне Николая. – Наверное, с митинга. Идем со мной, там Эрик сейчас должен выступать.
– Иди, я тебя догоню.
Николай помахал ей рукой, купил по пути  у цветочницы большой букет алых тюльпанов. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
– Прости, что опоздал. Наши тут проводят митинг, попросили выступить,  я не мог отказать. – Там сейчас будет выступать мой брат Эрик, мне хочется его послушать.
– Пойдем, – согласился Николай, заранее зная, что ничего хорошего от анархистов, неизвестно откуда узнавших про этот митинг, не услышишь. И Лиза знала же, знала, что Эрик не упустит случая наброситься на комитеты, но зачем-то повела Николая обратно в глубину сада.
Когда они подошли к толпе, на трибуне профессор Маковский говорил о том, что меньшевики не прочь объединить в одну партию социал-демократов, эсеров и анархистов. На деле это означало бы ликвидацию РСДРП, поэтому большевики выступают против этой идеи, как, безусловно, вредной для рабочего движения.
Эрик тут же использовал этот момент для того, чтобы обвинить эсдеков в стремлении к единовластию и установлению своей собственной диктатуры. Лиза, ни разу не слышавшая его публичных выступлений, отметила, что он хорошо владеет аудиторией и держится очень уверенно.
– Для анархистов находиться в одной компании с большевиками тоже неприемлемо, – начал он сходу, как будто диктовал Марику текст листовки. – Но сам факт, что они отрицают сотрудничество с другими партиями, считая, что только они могут вести за собой рабочих, заставляет тщательно рассмотреть их физиономию…
В толпе пробежал шум. Эрик  говорил быстро, как будто боялся, что его остановят.
– Вы поможете им совершить революцию, вы будете проливать свою кровь и умирать на баррикадах, а их Ленин и ЦК  приедут на все готовое из Швейцарии, установят свою новую власть, которую, чтобы одурманить вам головы, называют диктатурой пролетариата. Вдумайтесь в это слово: ди-кта-тура! Это  опять правительство, полиция, аресты, тюрьма, каторга и расстрелы. Вот и решайте теперь, с кем идти дальше и с кем делать революцию: с большевиками или с нами, анархистами, которые одни могут дать народу полную свободу и право на нормальное человеческое существование.
Лицо Николая вытянулось. Он взял Лизу за руку.
– Пойдем отсюда.
– Подожди, ведь он говорит правду.
– Какую правду?
– Насчет партийной иерархии и Ленина...
– Лиза, никогда не говори того, в чем ты не разбираешься.
– Значит, ты разбираешься, а я нет.
– Я ухожу. Ты идешь со мной?
От возмущения Лиза раскраснелась, глаза ее гневно засверкали. Она недовольно фыркнула и пошла за ним.
Около дворца он в раздумье остановился: пойти в другую сторону или возвратиться к выходу, но пошел к большой аллее, не оглядываясь на Лизу и громко насвистывая. Его разозлил не столько спор с ней, сколько то, что она продолжает водиться с анархистами и еще так горячо их защищает.
Лиза держала свой  большой букет, не зная, как теперь быть: такое за время их знакомства произошло впервые. Она догнала его и взяла под руку. Он, молча, свысока посмотрел на нее, но никаких эмоций не проявил.
– Пойдем, посидим, – сказала Лиза, увидев в глубине деревьев скамейку, выкрашенную в ярко-желтый цвет.
Они свернули с главной аллеи, пошли по узкой тропинке. Вдвоем идти было неудобно. Николай высвободил из-под своего локтя ее руку и пропустил  вперед. Лиза чуть не заплакала от обиды.
Скамейка оказалась сломанной и страшно неудобной. Лиза отложила  не нужный теперь букет в сторону и стала  рассматривать гуляющие по аллее пары. Молодые люди что-то рассказывали своим девушкам, те весело смеялись, зонтики над их головами ходили ходуном. Как в жизни все быстро меняется! Несколько дней назад они с Колей так были счастливы, а сейчас сидят совершенно чужие друг другу люди. Даже в природе все изменилось. В воздухе стояла страшная духота, птицы умолкли,  солнце было такое раскаленное, что на него невозможно было смотреть.
Молчание становилось невыносимым. Лиза начала злиться, сколько можно обижаться из-за всяких пустяков.
– Коля! Мне  скоро надо домой.
– Тогда идем.
Он встал и, не посмотрев, идет ли она за ним, направился по тропинке к аллее.
Лиза продолжала сидеть на скамейке, с тоской глядя на его спину. Это – конец. Конец их любви!
Тут произошло что-то ужасное. Из-за деревьев выскочили трое здоровых парней, набросились сзади на Николая, повалили на землю и стали избивать ногами. Лиза дико закричала. Аллея мгновенно опустела: гулявшие на ней только что люди в страхе разбежались в разные стороны.
– Лиза, беги! – крикнул Николай, пытаясь подняться.
Один из парней подскочил к Лизе и огромной лапой закрыл ей рот.
– Заткнись, сучка!
Лиза увидела на лацкане его пиджака значок «Союза русского народа» и трехцветную ленточку. Она собрала все свои силы и ударила этого мерзавца по ноге острым каблуком своих туфель. Парень взвыл и стал выкручивать ей руки. У нее потемнело в глазах.
Дальше все произошло, как во сне. Откуда-то вдруг появились Иннокентий и Эрик. Раздались выстрелы. Парень, выкручивавший ей руки, вскрикнул и медленно опустился на землю. Двое других свалились прямо на Николая,  он безуспешно пытался выбраться из-под них.
– Сестренка, ты в порядке? – подскочил к ней Иннокентий.
– В порядке, а вы как тут оказались?
– Мы-то? – смутился Иннокентий. – Увидели тебя с учителем и решили за вами пойти.
– Не стыдно вам?
– Да ты не волнуйся, мы сразу ушли!
Он говорил правду. Когда Эрик после своего выступления спустился с трибуны, Иннокентий показал ему на  Лизу и учителя. Эрик  предложил ради интереса проследить за ними. Братья проводили влюбленную парочку до скамейки, но, увидев, что те ведут себя, как малые дети: молчат и стесняются смотреть друг на друга,  посмеялись  и повернули назад. Услышав Лизин крик,  они бросились обратно к скамейке. Оружие у них всегда было при себе.
Николаю  помогли подняться. На него было страшно смотреть: лицо распухло, глаза превратились в узкие щелочки, из разбитого носа текла кровь. Вся одежда была в крови и грязи. Лиза вытащила из сумки платок и стала останавливать кровь
– Коля, миленький, прости меня, что я так глупо себя вела.
– Я сам был не лучше.
Иннокентий и Эрик переглянулись, вот в чем дело: влюбленные были в ссоре, поэтому так странно себя вели.
– Эти люди – из «Союза русского народа», – сказала Лиза, – я видела у того, что меня держал, их значок.
– Они мне угрожали еще на прошлом митинге. – Николай отстранил Лизину руку с платком. – Ребята, спасибо вам за помощь, а сейчас берите Лизу и уходите. Шагов через сто по этой аллее будет поворот направо. Он приведет вас к ограде...
– И там будут согнутые прутья. Знаем мы этот «потайной лаз». Тебе тут тоже оставаться нельзя,  городовые уже свистят. Мы пойдем с тобой, а ты, Лиза, сделай веселое лицо и возвращайся домой.
– Я пойду с вами.
Спорить было некогда. Братья подхватили Николая под руки и, поддерживая сзади за спину, повели через лес в сторону ограды. Николай был уверен, что ему отбили почки, сломали нос и, по крайней мере, три или четыре ребра с левой стороны. Каждый шаг отдавался невыносимой болью во всем теле. Голова была тяжелой, давя на плечи, как чугунный шар.
«Потайной лаз» выходил в Крутой переулок. Перед тем, как вылезти туда,  Иннокентий один пошел изучить обстановку. В этом месте все было спокойно. Он нашел коляску, дал извозчику два пятака и, ткнув револьвером в бок, предупредил его, чтобы он держал язык за зубами. Маленький, рыжий возница, довольный хорошими деньгами, весело подмигнул ему и, дернув вожжи, подогнал лошадь к самой ограде.
Братья помогли Николаю пролезть через узкую дыру, подняли его  на сиденье. Эрик вытащил из кармана  браунинг и сунул его Николаю:
– Возьми, пригодится.
Николай отодвинул его руку:
– Спасибо, я оружием не пользуюсь.
– Ну, и дурак, тебе же хуже.
Несмотря на все протесты Николая, Лиза уселась рядом с ним и дала братьям наказ встретиться в пять часов с Анной у кинотеатра «Марс». Она положила голову Николая к себе на плечо и осторожно дула на его распухшее лицо, чтобы  облегчить его страдания. Николай назвал извозчику свою улицу. По дороге он вспомнил, что Володя сегодня дежурит круглые сутки, и приказал ехать в городскую больницу.
Володя как назло был на осмотре больного. В приемном отделении им велели встать в общую очередь, которая грозила растянуться на несколько часов. Больные сидели и лежали на скамейках; в проходе бродили изможденные старики; сильно пахло карболкой. Два санитара быстро провезли мимо них каталку, на которой что-то лежало, накрытое белой простыней.
– Покойника повезли в мертвецкую, – сказала старушка справа и быстро перекрестилась.
– Какой ужас! – воскликнула Лиза.
Николай крепко сжимал зубы, стараясь не стонать,
–Ты мне делаешь только хуже, – говорил он, еле ворочая языком. – Поезжай домой.
– Ты, надеюсь, не ушел бы, если со мной такое случилось, и я не уйду.
В коридоре появились две молоденькие медсестры. Они оживленно беседовали между собой, не обращая внимания на страдающих людей. В одной из них Николай узнал Любу, девушку, которая была неравнодушна к Володе.
– Люба! – позвал он слабым голосом.
– Ты ее знаешь? – спросила Лиза и, не дожидаясь ответа, бросилась к сестрам, подвела их к Николаю. – Это брат доктора Даниленко, он вот-вот потеряет сознание.
Девушки посмотрели на Николая, громко ахнули и побежали наверх за Владимиром Ильичом.
Через час Николай уже лежал в кабинете на  кожаном диване. Его просветили рентгеном, всего осмотрели и прощупали. Все оказалось в относительном порядке, кроме двух сломанных пальцев на левой руке. Володя  наложил на них два лонгета и туго перевязал бинтом. 
Лиза терпеливо сидела все это время в коридоре, ожидая, когда ей разрешат войти. Володя ей понравился. Внешне они с Николаем были похожи, только доктор, наверное, для солидности отрастил профессорскую бородку, время от времени ее поглаживая. Он и в самом деле походил на тех светил, чьи портреты висели на стене рядом с кабинетом. Только те были в возрасте, а Володя – молодой, красивый и с веселыми огоньками в глазах. Видно было, что любит пошутить.
Ей надоело ждать. Она вошла в кабинет. В этот момент сестра делала Коле укол в ягодицу. Увидев Лизу, она быстро опустила одеяло и недовольно буркнула:
– Больному нужен покой, ему ввели морфий.
Не обращая на нее внимания, Лиза села на диван рядом с Колей, погладила его по щеке.
– Лиза, умоляю тебя, поезжай домой. Я тут в надежных руках.
– Ты меня простил?
– Ты о чем? Забудь все.
– Давай больше никогда не ссориться.
– Я и не ссорился, хотел, чтобы ты кое-что поняла... Глупая! Мне стыдно, что я тут лежу перед тобой в таком виде, не могу даже поцеловать, губы болят.
Лиза отодвинула примочки на его губах, нежно к ним прикоснулась, положила голову  на грудь.
– Коля, мне страшно. Эти «союзники» за тобой охотятся, они могли тебя убить.
– Ничего они не сделают, руки коротки.
– Ты зря не взял у Эрика браунинг, с оружием спокойней.
– Лизонька, не нагоняй на людей панику. И вообще я уже отключаюсь, у меня язык заплетается...
– Ты спи, спи, я сейчас уйду.
Николай уснул. Володя пошел проводить ее до извозчика.
– Как вы думаете, сколько он у вас тут пробудет? – спросила она Володю.
Тот прежде, чем ответить, задумчиво погладил свою бородку. Лиза, как ей было не тяжело, улыбнулась.
– Здесь ему оставаться нельзя. Полиция после громких убийств обычно проверяет все больницы. Завтра у меня в восемь утра кончается дежурство, я перевезу его к себе. По-хорошему ему нужно отлежаться недели две, но он уже попросил меня позвонить двум своим ученикам и перенести занятия только на три дня. Он не умеет болеть.
– Можно вам сюда позвонить?
– Конечно.
Володя вытащил из кармана халата блокнот, написал номер телефона ординаторской и протянул ей, улыбаясь.
– Я вас, Лиза, знаю, был на вашем концерте в Зимнем театре, и Коля о вас много рассказывал. Вы так не переживайте за него, все образуется.
Лиза приехала домой почти вовремя, около девяти. У мамы были гости, ее дамы из Благотворительного фонда. Они громко разговаривали и смеялись. Из кабинета вышел отец, облаченный в парадный сюртук, белоснежную сорочку с белой бабочкой и золотыми запонками на манжетах. Такой наряд обычно предназначался для гостей.
– А-а-а вернулась. Ну, как тебе фильм?
– Вполне приличный. Советую вам с мамой обязательно посмотреть.
– А Аннушке не понравился, сказала пустой: о пьянице, который влюбился в луну и очутился в звездных сферах.
– У нас с ней разные вкусы. По-моему, у режиссера хорошо развита фантазия и чувство юмора.
Григорий Аронович с ней согласился и сообщил, что у мамы гости.
– Я от них сбежал, теперь они ждут тебя, чтобы ты им спела и сплясала.
– Папа, миленький, скажи им, что я устала.
– Ты чем-то встревожена? У тебя глаза красные.
– Тебе показалось.
 Она подошла к отцу, обняла его и прижалась к его щеке. Растроганный Григорий Аронович пошел в гостиную выручать дочь. Оттуда сразу послышались возгласы разочарования. Мама избаловала всех своих знакомых домашними концертами. Она не понимает, что Лизе неприятно играть и петь для людей, которые, может быть, вовсе не хотят ее слушать, а только изображают видимость, чтобы сделать приятное Сарре Львовне.
Лиза поднялась на второй этаж и постучала к Анне. Та лежала на кровати с книгой. Гюстав Эмар. «Красный Кедр», – прочитала Лиза, даже не слышавшая о таком авторе. Она присела на кровать, взяла сестру за руку, приласкалась к ней, как пять минут назад к отцу. Ей так нужна была сейчас поддержка родных.
– Ты давно пришла?
– Часа два назад, сказала маме, что ты встретилась с девочками из класса. А у тебя опять что-то случилось: Кеша и Эрик выглядели взволнованными, все время оглядывались по сторонам. Слышала, сегодня днем убили Жолтановского? Около сквера на вокзале.
– Нет, не слышала. Совсем обнаглели. Убивают днем и в самых многолюдных местах.
– Ничего удивительного. Его революционеры давно приговорили к смерти. И поделом за тот погром.
Лиза с любопытством посмотрела на Анну: оказывается, сестра не только живет в своем выдуманном книжном мире, но хорошо осведомлена о том, что происходит в городе.
На следующий день все газеты были посвящены убийству вице-губернатора. Его портрет в жирной черной рамке целиком занимал первые полосы. На других полосах шли многочисленные телеграммы с выражением соболезнования семье покойного и городу по поводу трагической смерти «великого гражданина России и государственного деятеля, так много сделавшего для Екатеринослава и губернии». Эти высокие слова не соответствовали истине, так как Жолтановский пробыл на своем посту не больше двух месяцев,  не успев  себя ничем проявить.
Об убийстве трех людей в Потемкинском саду, личность которых следствие выясняет, газета дала информацию всего в пять строк. Зато еще через день все газеты вновь вышли с траурными рамками, только теперь не одного, а четырех человек: полицейских, убитых террористами накануне днем около 5-го участка: пристава, околоточного и двух рядовых.
Жители Екатеринослава были потрясены: столько убийств за одну неделю. Связывали их в одну цепочку, пытаясь установить причины и цель. Некоторые дошли до того, что поставили вице-губернатора во главе тайной политической организации вроде «Союза русского народа», с которой революционеры решили расправиться.
Убийцу Жолтановского нашли быстро. Им оказался эсер Раппопорт. Допрашивал его сам Богданович. Молодой человек, совсем еще мальчишка: ему едва исполнилось 16 лет, с нежной кожей, не знавшей лезвия, отвечал на все вопросы с наглой усмешкой и  был собой доволен. Как большинство эсеров-террористов, он сразу сознался в преступлении, охотно раскрыв  его замысел. Оказывается, первоначально он должен был убить депутата Государственной думы Способного, но по какой-то причине не смог этого сделать и тут под руку ему подвернулся вице-губернатор, который тоже был в  списке людей, приговоренных к смерти.
– Сколько же в вашем списке людей? – неосмотрительно спросил Богданович.
– После вашей фамилии еще миллион.
– Я бы на вашем месте не шутил, вас ждет виселица.
– Не думаю, – усмехнулся тот, намекая о послаблениях для несовершеннолетних, – впрочем, я готов к этому.
Заскочивший на минутку к Фалькам Иннокентий сказал Лизе, что полицейских около участка убили Трубицын и Коган. Все четверо были членами СНР. О делах «союзников» и избиении ими студента в Потемкинском саду Эрик написал листовку, но Иннокентий был против того, чтобы ее печатать.
– Почему?
– Догадайся. Деятели из «Союза» сразу начнут копать, если уже не копают, кого убитая нами троица выслеживала в саду,   листовка поможет им выйти на твоего учителя. Тогда, сама понимаешь, что будет.
– Мне это не пришло в голову.
– Жизнь всему научит. Эти «союзники» страшные люди. Они всерьез взялись за нас, евреев. Я принес тебе показать их платформу по еврейскому вопросу, которую они намерены осуществить через Государственную думу. К сожалению, оставить не могу, зачитаю тебе несколько пунктов или сама пробеги глазами, только не так долго, а то мне надо уходить.
Он вытащил из кармана несколько листков, отпечатанных на гектографе, перевернул первую страницу.
– Начинай отсюда.
Лиза прочитала первые строки и задохнулась от возмущения. У нее даже закружилась голова,  до того было ужасно, что там говорилось. Союзники предлагали им переселяться в «свое государство». Пока же будет идти этот процесс, ввести для евреев целый ряд ограничений. Их перечисление растянулись на несколько страниц, так что легче, наверное, было написать, что евреям все-таки можно  делать в России. 
Лиза отдала брату листки и зябко повела плечами.
– Бред сумасшедшего. Осталось только запретить нам дышать воздухом и ходить по земле. Кеша! Неужели кто-то может принимать этот документ всерьез?
– У них очень сильные покровители. Я регулярно просматриваю Дубровинскую газету «Русское Знамя». Сам Иоанн Кроншдтатский, этот великий святой, выступает в  Петербурге с лекциями о подавлении революционной крамолы.
– Они  хотят, чтобы мы прекратили революционную борьбу. Да за одну эту иезуитскую программу следует взорвать всю Россию.
Лиза задумалась.
– Неужели они и на Колю набросились из-за меня, ну… что он связался с еврейкой?
– Конечно, нет. Он недавно на собрании рабочих Брянки критиковал их за  то, что они вступают в их «Союз». Тем стало об этом известно, вот они и решили ему отомстить. А от тебя я не ожидал, что ты влюбишься в него. Серьезный товарищ. Он знает, что ты с нами?
– Знает. Из-за выступления Эрика, набросившегося на большевиков, мы с ним и поссорились тогда в Потемкинском саду. Я дала себе слово больше с ним об этом не говорить. Не хочу его терять, да от меня в группе все равно толку мало.
– Зря ты так думаешь. Я тебя как раз хотел попросить об одном деле. Вы когда уезжаете в Крым?
– Не знаю, как только папа выкроит свободное время.
– В типографии «Гидра», той, что в гроте под Ореандой, скопилось много листовок. Надо, чтобы ты распространила их в Ялте.
– Это невозможно, родители нас не отпускают ни на шаг, правда, папа уедет через две недели, но мама и Зинаида хуже него...
– Сестренка, ты – умница, найдешь способ, как это сделать: вечером во время прогулки по набережной или съездите с тетей Саррой  встречать рассвет на Ай-Петри, это сейчас в моде у отдыхающей аристократии. Для нас это очень важно: в Ялту летом приезжает много молодежи. С тобой свяжутся Тит Липовский или Саша Мудров. Они там сейчас работают, и сами все доставят в ваш сад.
Ей он тоже оставил саквояж, чтобы, пока не появятся ребята, она распространила в Ялте листовки, присланные недавно из Женевы.



Глава 9

Похороны Жолтановского, полицейских и трех людей, убитых в Потемкинском саду и оказавшихся членами боевого отряда СРН, решили провести в один день как жертв крамолы.
Вице-губернатора провожали торжественно. Несколько дней гроб с его телом стоял в Кафедральном соборе, толпы людей приходили с ним проститься, кто из сострадания, но больше из любопытства. На Соборной площади был выстроен почетный караул из кавалеристов Феодосийского полка.
В день похорон в 9 часов утра под колокольный звон прошло отпевание. После этого почетный караул перестроился в три ряда и медленно направился к Севастопольскому кладбищу. За ним двинулся лафет с массивным дубовым гробом. Скорбно гудели колокола всех церквей города. Играл военный оркестр. Стоило ему замолчать, как тут же начинал петь синодальный детский хор, бередивший душу своими тонкими голосами.
Сразу за лафетом в черных шляпах с опущенными вуалями шли жена и три взрослых дочери покойника. Чуть поодаль со скорбными лицами следовали Клингенберг, новый председатель Городской думы Эзау, Машевский, Богданович и множество других чиновников города в белых и синих мундирах с черными креповыми повязками. Двое полицейских несли плакат со словами: «Жертве крамолы». Процессию замыкали солдаты из всех полков, расквартированных в городе.
День выдался на редкость жаркий. Облаченные в мундиры и сюртуки, глухие платья с высокими воротниками, в шляпах и цилиндрах люди испытывали неимоверные мучения.
Машевский, беспробудно пивший всю эту неделю по поводу гибели своих подчиненных, еле шел. Опухшее лицо его раскраснелось, с подбородка ручьями стекал пот, падая на мундир крупными каплями.
Не обращая внимания на все условности, он расстегнул тугой воротник мундира, вытер огромным платком шею и освободил верхние пуговицы рубашки. Глядя на него, то же самое сделали и остальные.
Прощальная церемония длилась бесконечно долго. Один за другим выступили Клингенберг, Эзау, другие представители городской администрации и общественности. Председатель местного отделения СРН Образцов, сменившей недавно на этом посту Шелестова, долго говорил о том, что покойный стал жертвой революционеров, что для борьбы с ними создан «Союз русского народа», и жители Екатеринослава должны сплотиться вокруг него, чтобы подобное больше в их городе не повторилось.
Машевский с ужасом думал о том, что предстоит провести еще один митинг на похоронах его подчиненных и «союзников», назначенных на три часа.
Наконец гроб Жолтановского опустили в яму. После того, как могилу закопали, подошел взвод солдат и произвел оружейный салют.
Дальше наступила очередь священников. Протоиерей из Кафедрального собора Петр Иоаннович Доброхотов начал читать заупокойную молитву. Два дьякона густыми голосами подпевали ему и громко произносили: «Аминь!»
Не дожидаясь окончания молебна, народ потянулся к выходу. Высоких чинов ожидали экипажи, чтобы отвезти их в Английский клуб на поминальный обед. С ними отбыло все городское начальство, кроме Богдановича и Машевского, оставшихся на следующую церемонию.
Через полчаса, показавшиеся Машевскому вечностью, появились повозки с гробами других покойников. Впереди шли их родственники и члены местного Совета СРН, за ними растянулась колонна полицейских и рядовых «союзников». Лица у всех были удрученные. К общей скорби об убитых товарищах прибавлялся страх за собственную жизнь, реальность погибнуть вот также, ни за что ни про что, в многолюдном парке или рядом с полицейским участком. Кто-то держал в руках плакат: «Жертвам крамолы».
Богданович объявил о начале гражданской панихиды и произнес небольшую официальную речь, отметив, что их погибшие товарищи верно служили государю и Отечеству, но злодейская пуля оборвала их жизни.
Затем вышел Халецкий, слово в слово повторив все то, что говорил на предыдущей церемонии Образцов. Так как среди присутствующих были в основном члены СРН, прекрасно знавшие для чего создан «союз» и какие перед ним стоят задачи, они его не слушали и громко переговаривались между собой. Прокурор этого не замечал. Под конец он обвел толпу пристальным взглядом, как обычно делал на судебных заседаниях, и с пафосом произнес: «Упокой, Господи, душу рабов Твоих за Веру, Царя и Отечество живот свой положивших!»
Толпа в знак одобрения громко загудела. Довольный прокурор отошел в сторону, чтобы уступить место Машевскому. Тот долго молчал, собираясь с мыслями. В голове его стоял страшный шум. Ноги подкашивались: вот-вот потеряет сознание. Сотни глаз угрюмо смотрели на него. С большим трудом он взял себя в руки и сказал первое, что пришло ему на ум: высокие, патриотические слова.
– Полиция города потеряла самых храбрых и преданных сынов Отечества. Мы все должны брать с них пример. – Он замолчал, отчаянно соображая, что можно еще сказать, и добавил на свой страх и риск. – Все жертвы посмертно получат от государя высокие награды, а их семьи – денежное вспомоществование.
Опять подошел взвод солдат, тишину разорвали ружейные выстрелы. Появились священники и детский хор из местной кладбищенской церкви. Тоненькие голоса жалобно затянули: «В покоищи Твоем, Господи, идеже вси святи Твои упокоеваются...».
Наконец Богданович отдал приказ покинуть кладбище. Толпа оживилась и дружно повернула к выходу. У всех тоже было одно направление: Английский клуб.
Богданович поехал один в своем экипаже, Машевский посадил в свою пролетку прокурора. Полицмейстер немного пришел в себя, но все еще чувствовал сильную слабость и всю дорогу молчал. Выходя из коляски, он обратил внимание на листок, приклеенный к дверце. Когда они садились, листка не было. Не мог же он свалиться с неба. «Вместе с другими мы говорим: Долой тирана, руки которого обагрены кровью народа, долой деспота!» – прочел он и постучал по спине кучера.
– Эй, любезный, откуда этот листок, кто-нибудь подходил по дороге к коляске?
– Так кто его знает, ваше высокоблагородие, у меня сзади глаз нет.
Машевский разозлился:
– Вот посажу тебя в участок за ротозейство, тогда будешь знать, как дерзить.
Прокурор Халецкий тоже возмутился:
– Совсем распустились, никакого уважения к начальству.
Весь предыдущий день служащие Английского клуба приводили помещение в соответствующий такому случаю вид. Закрыли люстры и зеркала черным крепом. В вестибюле на треножнике стоял большой портрет Жолтановского. По бокам в керамических плошках горели свечи. Когда открывалась входная дверь, пламя от них двигалось по стеклу портрета, отчего лицо Жолтановского казалось живым и улыбающимся.
Те, кто не смог побывать по каким-то причинам на кладбище, приходили сюда с цветами и клали их около треножника. Их выросла целая гора – больше, чем на кладбище. Служащие выносили их в соседние комнаты, где стояли столы для нижних чинов и «союзников». Машевский приказал дежурным жандармам внимательно следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не проскочил наверх, в парадный зал.
И внизу, и наверху было полно народу. Предвидя это, Клингенберг еще накануне распорядился устроить оба поминальных стола в виде фуршета, но всего было завезено в изобилии. Официанты то и дело откупоривали новые бутылки с вином и водкой и подносили огромные подносы с закуской и горячими блюдами.
Большое начальство быстро разошлось. Богданович спустился на первый этаж к нижним чинам. Зная, что они сейчас нуждаются в добром слове, произнес в их честь тост, после чего тоже удалился.
Машевский незаметно подмигнул прокурору, и они удалились в соседнее помещение – биллиардный зал, приказав по дороге официанту принести туда водку и закуску. За ними последовали Оливий, Шелестов, Белоконь, Образцов, Гололобов и Шкляров.
Шелестов развалился в мягком кресле, вытянул худые длинные ноги, обтянутые в узкие панталоны серого цвета.
– В Екатеринославе становится опасно жить, – сказал он, обводя всех присутствующих влажными глазами, – только за одну неделю убили восемь человек. Да что там убили, прихлопнули, как букашек. Я отказываюсь это понимать.
– Заметьте: все убийства совершают мальчишки. Их специально посылают на такие дела, так как знают, что закон освобождает их от виселицы.
– От виселицы, но не от вечной каторги. Это, по-моему, еще хуже, чем мгновенная смерть.
– Было бы хуже, если бы в рудниках и казематах их охраняли должным образом, и они там находились до тех пор, пока заживо не сгниют, а они умудряются отовсюду сбегать, даже с Сахалина.
– Я не сомневаюсь, – повернул в другую сторону разговор прокурор, – что за убийствами полицейских и боевиков стоят анархисты. Эсеры выбирают более крупные жертвы, как Жолтановский, царство ему небесное, – он быстро перекрестился, – социал-демократы до этого пока не дозрели.
– Я с вами полностью согласен, – кивнул головой Оливий, – трех наших ребят в Потемкинском саду убили те, кого они там выслеживали, кого – надо обязательно выяснить. Те же люди могли убить хорунжего и его товарищей, все четверо являются членами СРН. Я рассматриваю это, как вызов «Союзу». Нет, скажу я вам, господа, либералы осуждают нашу организацию, кричат, что мы создали, как террористы, боевой вооруженный отряд, ловим и избиваем евреев. Так вот, господа хорошие, вам наш ответ: избивали и будем избивать, чтобы неповадно было этим нехристям поднимать руку на русских патриотов.
– Не забывайте, милейший Иван Никифорович: зло порождает зло....
– Ну, так ждите, что вас завтра убьют на улице или в вашем доме разорвется бомба.
– Будем надеяться, что новый министр наведет порядок...
– Петр Аркадьевич? – с какой-то радостью воскликнул Гололобов. – Я бывал в Саратове еще до его назначения губернатором: вся губерния полыхала от революционных пожаров, в самом Саратове целыми днями шли митинги и демонстрации. Он за год сумел примирить и левых, и правых, причем, заметьте, почти без участия войск, одними административными мерами и личным примером... Какой-то революционер на моих глазах подошел к нему вплотную и приставил к его груди револьвер. Столыпин распахнул пальто и приказал: «Стреляй!». Тот опустил руку и уронил револьвер. Человек железной выдержки и самообладания.
– В его доме был убит военный министр, генерал-адъютант Сахаров.
– Самого Столыпина тогда не было в городе. И представьте, как все просто произошло. На прием к генералу пришла молодая женщина. В руках она держала прошение. Чиновник ввел ее в комнату. Закрывая дверь, он видел, как просительница положила бумагу перед Сахаровым. Через минуту раздался выстрел. И что, по-вашему, было в бумаге? Смертный приговор генералу. Вот и принимай после этого посетителей, не будешь же каждого осматривать.
– Это эсеры, – заявил прокурор. – У них такой принцип: сам погибни, но задание выполни.
– Слышали последний анекдот. В редакции одного журнала сотрудник спрашивает редактора: «Биография нового генерал-губернатора лежит в запасе уже третий день. Разобрать ее?» Ответ редактора: «Оставьте. Сразу пустим в некролог».
– Я тоже знаю анекдот, но не такой мрачный: его превосходительство генерал-губернатор принимал вчера у себя во дворце поздравление от подведомственных ему чинов по случаю благополучного трехдневного правления его краем.
– Господа, господа, – замахал руками Гололобов, еле сдерживая смех, – не забывайте, по какому случаю мы здесь собрались.

*     *     *
Вскоре после убийства вице-губернатора последовало еще одно неприятное для всех чиновников событие: в Екатеринослав для расследования октябрьского погрома прибыли одна за другой две комиссии из Петербурга. Первая пришла к выводу, что в погроме виноваты гражданские власти губернии, вторая – что местная полиция. Однако никаких серьезных последствий не произошло, не считая нескольких административных взысканий и головомоек, о которых скоро все позабыли. Тем более, что губернатора Нейдгарта здесь уже не было, а городской голова Толстиков неожиданно умер от тяжелой болезни.

Глава 10

После того злополучного свидания, когда Николай оказался в больнице, Лиза о нем ничего не знала. Несколько раз она пыталась дозвониться Володе, но того никогда не было на месте. Душа ее рвалась и металась, в голову приходили самые плохие мысли. Ей казалось, что Николай ее разлюбил и забыл, или с ним опять случилось что-нибудь серьезное. Папа уже сказал, что во второй декаде июня они поедут в Ялту. Уехать на все лето, не повидавшись с Николаем, было невозможно. Оставался один выход: съездить к нему домой. Улицу она знала, нужно было выяснить номер его дома и квартиры.
Как-то днем, когда дома никого не было, она пробралась в кабинет отца, куда домашним запрещалось ходить в его отсутствие. Зная, что совершает мерзкий, отвратительный поступок, она отыскала в ящиках письменного стола папку, в которой до сих пор лежали документы на Николая Ильича: рекомендательное письмо и его домашний адрес. Переписав адрес и оглядываясь по сторонам, как будто за ней кто-то подглядывал, она на цыпочках пошла к двери. И тут ее взгляд упал на картину Врубеля «Демон поверженный». Папа купил ее еще в декабре, и у нее до сих пор не было случая ее рассмотреть.
Она подошла поближе. Страшный образ Демона она с самого детства не то, что ненавидела, а панически боялась. Когда ей во втором классе кто-то из родственников подарил на день рождения двухтомник произведений Лермонтова с иллюстрациями Врубеля к поэме «Демон», она выдернула все эти иллюстрации из книги и выбросила в помойное ведро. При воспоминании об этом по ее спине пробежали мурашки. Новый врубелевский образ вызвал у нее злорадство: лежит разбитый, жалкий, никому не нужный.
Подойдя к двери, она снова оглянулась на Демона. На расстоянии картина смотрелась совсем по-другому, глаза и лицо несчастного ангела выражали такое глубокое отчаянье и безысходность, что ей стало жаль его: ведь он тоже мечтал о любви и свободе, и все это в один миг потерял, рухнув на землю.
С таким невеселым настроением она поехала к Коле, не без труда найдя его улицу и дом. В подъезде сильно пахло краской, тускло поблескивали медные таблички с фамилиями жильцов. Вот и его квартира. Она нерешительно позвонила: никаких признаков жизни. Нажала на кнопку еще раз, теперь уже со всей силой, долго не отнимая руку. Звонок разливался по пустой квартире.
Раздосадованная, она вышла на улицу и присела на лавочку у соседнего дома. Улица была пустынна и засыпана тополиным пухом. Пух падал с деревьев ей на плечи, застревал в густых волосах и, как снег, ложился рядом на скамейку.
Пора было возвращаться домой. Она достала из сумки карандаш и записную книжку, нашла там чистый листок и, глотая от обиды слезы, сочинила ему записку: «Коленька! Милый! Я о тебе ничего не знаю с того момента, когда мы расстались в больнице. А ты даже не подумал подать о себе весть. Неужели тебе безразлично, что, находясь в неведении о тебе, я мучаюсь и страдаю. Такое впечатление, что ты ко мне переменился. Не пойму только, почему. Завтра мы уезжаем в Ялту. Вот наш адрес там: Солнечная улица, 4. Пишу на всякий случай, вдруг сможешь приехать. Лиза.
P.S. Я тебя прождала около твоего дома три часа».
Николай в это время занимался с одним из своих учеников и ушел от него в начале десятого. В трамвае он думал о письме, полученном накануне от Сергея из Петербурга. Брат жаловался, что хозяйка отказала ему в жилье, ему приходится ночевать под открытым небом, где придется. Один раз его задержала полиция, но ему чудом удалось по дороге сбежать. Так жить нет больше сил, к тому же он, кажется, болен чахоткой.
Николай планировал все лето пробыть в Екатеринославе и лишь в конце августа на две недели выбраться к матери в Ромны и помочь ей по хозяйству. Отец, как и говорил ему на Рождество, переехал жить в Минск, занимая теперь хорошую денежную должность в управлении Либаво-Роменской дороги. С собой он взял Илью. Поездка в Петербург не входила в его планы. Но письмо брата было настолько тревожным, что надо было все бросать и срочно ехать в Питер.
Записка Лизы его ошеломила. От мысли, что она была тут, в его доме, звонила в дверь и прождала несколько часов на улице, его бросило в жар. Ее сомнение насчет его любви к ней его удивило. Он думал о ней постоянно, но спокойно и радостно, как о счастье, раз и навсегда вошедшем в его жизнь. Ведь они уже твердо решили, что через два года будут вместе.
Он сел писать ответ. Взял бумагу, обмакнул в чернильницу перо и задумался. Очень заманчивым было приглашение Лизы приехать в Ялту, но весь его план на лето и так рушился из-за Сергея. Он набрал много работы. Кроме переводов статей и двух толстых брошюр для научного общества, еще подвизался в начале августа работать переводчиком на Всероссийском съезде горнопромышленников, где обычно бывает больше иностранцев, чем русских.
Взгляд его упал на «Афродиту». Свет от настольной лампы освещал ее изящную фигуру, вытянутые вперед руки. Вот также Лиза протягивала к нему руки, когда пела на благотворительном концерте романсы о любви. Глубокая нежность к ней охватила его. «Будь что будет, – решил он, – но в Ялту надо съездить».
Перо само забегало по бумаге. «Лизонька! Родная моя девочка! Я черствый эгоист, мерзавец, называй меня, как хочешь! Замучен своей работой. Но я тебя любил, люблю и буду любить. Откуда только у тебя берутся разные сомнения? Мы с тобой уже настолько связаны и хорошо понимаем другу друга, что не нужно лишний раз объясняться в чувствах. Постараюсь приехать в Ялту дней на десять, скорее всего 10 августа. Будем гулять по набережной и любоваться морем. Тогда придется открыться твоим родителям.
Ты должна понять, что у меня большой долг перед мамой и папой, поэтому приходится много работать.
Люблю тебя безмерно. Твой Н.».
Утром он чуть свет поехал к Фалькам и, не зная как передать Лизе письмо, как мальчишка, прятался за деревом на другой стороне улицы. Наконец к дому подъехал закрытый экипаж, показался дворник Степан. Николай подошел к нему и, всучив серебряный рубль, как это делал уже однажды зимой, попросил передать старшей барышне конверт. Степан монету взял, быстро сунул ее под пиджак, конверт опустил в карман большого кожаного фартука.
Николай снова встал за дерево. Степан нерешительно топтался у подъезда, раздумывая, как выполнить поручение, чтобы Григорий Аронович и Сарра Львовна что-нибудь не заподозрили: уж больно не хотелось ему попасть к ним в немилость.
Вышла Зинаида, позвала Степана в дом. Николай видел, как он вынес чемоданы и стал их укладывать на задник экипажа. Делал он все медленно, но основательно. Появились Фальки. Григорий Аронович придирчиво осмотрел, как Степан уложил чемоданы, что-то сказал кучеру. В дверях снова показалась Зинаида. Сарра Львовна крикнула ей, чтобы она поторопила девочек. Николай решил: все пропало, теперь Степан не сможет передать письмо Лизе.
Наконец появились сестры. Обе в белых платьях с короткими рукавами, длинными перчатками до локтей, в шляпах с широкими полями и перьями. Настоящие взрослые барышни! Анна держала в руках стопку журналов и, когда садилась в экипаж, отдала их Лизе. Лиза как будто чего-то ждала, оглядываясь по сторонам. «Лиза, – позвала ее мать, – садись же, наконец, мы можем опоздать».
Степан в суете забыл о письме и только, когда Сарра Львовна позвала дочь, вспомнил о нем, подошел к барышне и незаметно передал ей конверт. «Что это?» – спросила Лиза, тут же все поняла, быстро сунула письмо в сумочку и влезла в экипаж. Ее место оказалось напротив отца. Теперь надо было улучить момент, чтобы прочитать, вложенную в конверт записку. Она сгорала от нетерпения. Папа что-то рассказывал маме о своем новом проекте. Сарра Львовна внимательно слушала его и одновременно смотрела в окно.
Когда они отъехали довольно далеко от дома, Лиза попросила у Анны журнал из ее стопки, незаметно вложила в него конверт, вытащила письмо и быстро пробежала глазами. И сразу улетучились мучившие ее все это время сомнения. Как только ей могло прийти в голову, что Коля ее разлюбил? Он прав: у них давно все решено, сколько можно говорить об одном и том же. «Право дело, Каренина я, да и только». Его намерение рассказать родителям об их отношениях ее не взволновало: она по-прежнему была полна решимости уйти к нему в сентябре после дня рождения мамы.
Ждать до августа, когда приедет Николай, было невыносимо. Лиза купила в магазине отрывной календарь, чем очень удивила родных, повесила его в своей комнате и каждый день отрывала по листку, досадуя, что время тянется так медленно. Даже чудесный вид на море, открывающийся из ее окна, не радовал ее, а тонкий маслянистый аромат из розария, который ветер приносил по вечерам в комнату, навевал тоску.
На море из дома выходили еще две комнаты: Анны и родителей. С другой стороны находились комната Зинаиды, кухня и столовая, служившая одновременно гостиной, так как там стоял рояль. Отсюда открывался не менее чудесный вид на лесистые горы.
По вечерам, когда семья после ужина оставалась в столовой и Лиза по просьбе домашних пела и музицировала, на улице под окнами собиралась толпа. Лиза знала об этом: так было из года в год, выглядывала в окно, и люди ей восторженно аплодировали.
Сейчас ей совсем не хотелось петь. Днем они всей семьей ходили на пляж. Вечером гуляли по набережной, сидели в открытых кафе, где Фальк с удовольствием выпивал по два стакана прохладного крымского вина, к явному беспокойству Сарры Львовны, заботливо следившей за его здоровьем. Отец смеялся и говорил, что красное виноградное вино полезно для сердечников: так считают врачи, советуя выпивать бокал перед обедом.
Григорий Аронович любил Ялту, любил море, каждый год мечтал съездить с семьей в Феодосию, чтобы посетить галерею любимого им художника Айвазовского, но времени для этого всегда не хватало. В последние дни отпуска он обычно ходил по антикварным лавкам и художественным салонам, выискивая в них что-нибудь особенное для дома.
Так было и на этот раз. Однажды Лиза выразила желание пойти вместе с ним. Григорий Аронович всегда гордился, когда шел рядом с дочерью. На нее обращали внимание, слышно было, как вслед им шептали: «Какая красавица!» Однако, кроме гордости, он испытывал и постоянную отцовскую тревогу: такую красоту надо было особенно тщательно охранять, но Лиза со своим строптивым характером отвергала все наставления родителей.
 Сейчас она шла рядом с ним стройная, загорелая, в открытом платье кремового цвета и такого же цвета кружевной шапочке – работа Зинаиды, из-под которой спускается толстая коса. На правой руке – браслет из трех рядов жемчуга, и такие же бусы (ошейник) на шее. И уж совсем к этому наряду не вязалась огромная сумка в ее руках.
– Что там у тебя, – спросил он, – давай понесу.
– Она пустая, на обратном пути купим на рынке фрукты.
Отец удивленно посмотрел на нее: с каких это пор она занимается покупкой фруктов? До сих пор это делал, кто угодно, только не она. У Лизы был невозмутимый вид, на самом деле она испугалась, что отец насильно отберет у нее сумку, в которой лежали анархистские листовки, врученные ей в Екатеринославе Иннокентием. На ее счастье, на другой стороне улицы находился антикварный магазин, и они направились к нему.
В каждом магазине Григорий Аронович подолгу, как в музее, осматривал на стенах картины и изучал антикварные предметы – все ему не нравилось, и они шли дальше. Лиза под предлогом, что ей душно, выходила на улицу и, выбрав момент, когда вокруг никого не было, оставляла листовки на пустых скамейках, пыльных карнизах домов и в расщелинах заборов.
Наконец Григорий Аронович выбрал маленькую картину Айвазовского «Ночь в Неаполитанском заливе», из того же цикла, что он подарил Яворницкому. Лиза от нее была в восторге, но еще больший восторг у нее вызывало то, что она сумела распространить все листовки из своей сумки, и, возвращаясь назад той же дорогой, видела их в руках прохожих.
– Папа, зайдем в кафе, возьмем мороженое, – сказала она уставшим голосом.
– Хорошая мысль, – согласился Григорий Аронович, тоже изрядно утомившийся от хождения по магазинам.
Они нашли свободный столик в открытом кафе, заказали вино, воду и мороженое. Григорий Аронович решил обмахнуться лежавшим на столе листком, взял его в руки и резко отбросил.
– Что это? – воскликнула Лиза от неожиданности.
– Ч-черт знает что. Опять эти революционеры со своей пропагандой, нигде от них нет покоя, – и он подозрительно посмотрел на похудевшую сумку дочери.
Лиза пододвинула листок. Это был ее листок. В углу стоял анархистский лозунг: «Там, где власть, нет свободы».
У Григория Ароновича испортилось настроение. Они быстро доели мороженое и пошли домой. Он шел впереди большими шагами, так что Лиза едва поспевала за ним. «Похоже, он догадался», – решила она.
Утром отец уезжал, вечером же в столовой, когда дочери ушли к себе, давал наставление жене и Зинаиде, чтобы они не отпускали их ни на шаг.
– Обе ходите с ними и не выпускайте из вида.
– Гриша, это уж слишком, – возразила Сарра Львовна, – Лиза может разозлиться, ты ведь ее знаешь.
– Разозлится, уезжайте домой. И вечером – никуда.
– Ты хочешь, чтобы мы тут все сидели взаперти?
– Сарра, слушай, что я тебе говорю. Пусть лучше молодежь собирается тут, у нас в столовой, и она поет для них, ей полезно для практики.
Стоило ему только уехать, как вокруг сестер сразу образовалось общество молодых людей. Сарра Львовна ничего не могла поделать, так как Лиза все время твердила, что ей скучно, и, если им не разрешат ни с кем общаться, она уедет домой. В общество входили шесть человек: их сосед по даче, юнкер Михайловского артиллерийского училища в Петербурге Женя Соловейчик, давно влюбленный в Лизу, два его товарища по училищу, отдыхавшие у Жени на даче; молодой учитель из Киева и два актера из Художественного театра, гостившие в Ялте у сестры Чехова, Марии Павловны.
Утром молодые люди собирались около их дома, и они все вместе шли на море, вечером прогуливались по набережной или заходили на чай к Марии Павловне, которая с удовольствием рассказывала им о Чехове, Горьком и Станиславском.
Лиза с тревогой думала о том, как в окружении такой свиты она сможет распространять листовки, которые в любой момент могут доставить в сад Тит и Саша. Спустя некоторое время в их компании появился еще один молодой человек, студент-филолог из Харькова Мстислав Корольков, которому понравилась Анна. Он тоже оказался любитель стихов и, отделившись от всей группы, они только и говорили о литературе и поэзии.
Мстислав сказал, что лично знаком с поэтом Волошиным и приходится родственником поэтессе Анастасии Герман, проживающей в Судаке. Он предложил Сарре Львовне совершить на пароходе поездку в Судак и погостить несколько дней у сестер Герман (у Анастасии была еще сестра Екатерина), предварительно с ними списавшись.
– Вы не представляете, какое это удивительно красивое место, – говорил он сестрам и Сарре Львовне, – там сохранилась Генуэзская крепость с четырнадцатого века, когда Судак принадлежал генуэзцам.
– Мамочка, пожалуйста, поедем в Судак, – упрашивала Анна, – мне так хочется познакомиться с Анастасией Герман.
Лиза, отчаявшись получить сигнал от своих товарищей, под разными предлогами отказывалась от этой поездки. Анна обижалась на нее, не понимая причины такого упорства.
Тит появился совсем неожиданно: подошел к ним на пляже под видом фотографа и, спросив разрешения у Сарры Львовны, повел Лизу фотографироваться к морю. Щелкнув несколько раз ее аппаратом, он доложил, что два дня назад они с Сашей доставили в ее сад листовки, спрятав их в двух местах: за поленницей, с правой стороны от хозяйского сарая, и в дупле старого грецкого ореха.
– Здесь, в городе, – сказал он, – ничего не получится, слишком много народу и жандармов: в Ливадию приехала царская семья, по всему побережью усилена охрана. А вот во время какого-нибудь массового пикника в горах, где бывает в основном молодежь, можно рискнуть.
О пикнике в горах Лизе говорил и Иннокентий, и она стала уговаривать мать поехать на Ай-Петри встречать рассвет, куда их давно приглашали юнкера. Сарра Львовна даже слышать не хотела об этом: провести ночь в горах, с чужими людьми. Но Женя и Мстислав заверили ее, что там собирается только порядочный народ, дежурят жандармы. Можно нанять большой экипаж, в котором она и сестры смогут отдохнуть до восхода солнца. Лиза, так категорично отказывавшаяся от поездки в Судак, рвалась на Ай-Петри, как будто это была главная цель ее жизни. Сарра Львовна, в конце концов, вынуждена была согласиться.
Мужчины заказали несколько экипажей. Выбрав не жаркий для путешествия день, они отправились целой кавалькадой в горы. Заботливая Зинаида приготовила им несколько корзин с едой, среди которых находилась и корзина с листовками, незаметно поставленная Лизой. Юнкера и Мстислав ехали в своих экипажах, не таком роскошном, как у Фальков, но с крепкими лошадьми, упорно тащившими своих седоков вверх.
Чем выше они поднимались, тем круче становился подъем, и чаще приходилось останавливаться, чтобы дать лошадям отдых. Сразу набегали татары, предлагая за небольшую плату провести к обрыву, откуда открывается «такой красивый места». Юнкера отгоняли этих назойливых «экскурсоводов» и поторапливали кучеров, так как на небе уже разгорались предвечерние краски, в лесу начинало темнеть.
Из-за поворота показался водопад Учан-Су – «летящая вода». Весной, во время таяния снегов и дождей, ревущий поток низвергал с высоты тысячи тонн воды. Сейчас вода в нем едва струилась, но и в таком виде вместе с отвесной скалой и застывшими вокруг величественными соснами производил огромное впечатление.
Сарра Львовна предложила сделать тут привал. На площадке предприимчивые греки жарили шашлыки, продавали белое и красное вино. Сестры стали упрашивать маму купить шашлыков, но та, боясь всякой заразы, приказала вынуть корзины с домашней едой.
Лиза незаметно вытащила и свою корзину с листовками. Пользуясь тем, что мама и сестра занялись приготовлением стола, она засунула немного листовок в карманы и широкие рукава блузки, накинула сверху шерстяную кофту, благо к вечеру стало прохладно, и предложила одному из юнкеров – Александру, прогуляться по площадке. Пока они ходили мимо мангалов и столов с напитками, Лиза незаметно оставляла где-нибудь листовки. На ее счастье, здесь не было никаких жандармов, о которых говорил Мстислав Сарре Львовне, все прошло удачно.
Соловейчик ходил покупать для мужской половины вино и принес листовку. Удивленно рассматривая ее, пытался понять, откуда она могла здесь взяться. «Выбросите это немедленно, – приказала Сарра Львовна, – не хватало нам здесь агитации», – и подозрительно, как отец, посмотрела на Лизу. Та же сидела, как ни в чем не бывало, и так старательно кокетничала с Александром, что мать с ужасом решила, что она в него влюблена. На Женю она не обращала никакого внимания, как будто его тут совсем не было. Бедный Соловейчик готов был растерзать своего товарища на части.
После привала проехали еще немного вперед и остановились. Извозчик сказал, что дальше придется идти пешком: до смотровой площадки оставалось всего несколько метров. Оттуда сквозь деревья виднелся огонь большого костра, доносились веселые голоса. Уставшая Сарра Львовна махнула на все рукой, и, поручив своих бесценных чад юнкерам и Мстиславу, который успел завоевать ее доверие, осталась в экипаже. Лиза еще раньше вытащила оставшиеся в корзине листовки, разложила по всем карманам, решив разбросать их наверху.
Появление новой группы на площадке встретили радостными возгласами. Лиза сразу оказалась в центре внимания: молодые люди липли к ней, как мухи на мед. Она предложила Мстиславу развлечь людей и почитать стихи, что он с удовольствием и сделал под общее одобрение. Нашлись и другие желающие. Звучали Блок, Брюсов, Бальмонт, Андрей Белый, Федор Сологуб, Ходасевич – кумиры нынешней молодежи. Обстановка для поэзии была самой подходящей.
Мстислав заставил выступить и Анну. К удивлению Лизы, ее обычно стеснительная сестренка держалась вполне уверенно, выбрав длинное стихотворение Владимира Соловьева: «В тумане утреннем неверными шагами я шел к таинственным и чудным берегам…».
Воспользовавшись тем, что все увлеклись стихами, Лиза предложила Александру подойти к обрыву, откуда должно было взойти солнце. В стороне от костра было темно. Пока они дошли до конца площадки, она незаметно разбросала свои листовки и была счастлива, что так хорошо все получилось. Бедный юнкер, сжимая Лизину руку, что-то увлеченно ей рассказывал. Лиза автоматически ему поддакивала и даже два раза для поощрения ответила ему легким пожатием руки.
Потом они постояли несколько минут у края обрыва. Где-то очень далеко, может быть, в самой Ялте или в каком-нибудь татарском селе мерцали редкие огоньки. Пахло горными травами и хвоей, тихо шелестел ветер в кустах.
Когда они вернулись к костру, там уже наступило затишье. Разделившись на группы, люди тихо беседовали между собой. Некоторые дремали на плечах у соседей.
Лиза бросила своего попутчика, села рядом с Анной, положила на ее плечо голову и задремала, слыша, как Мстислав без устали что-то рассказывает сестре, а та тихо смеется. О чем можно так долго говорить?
Лиза посмотрела на сестру и при свете костра увидела ее глаза, наполненные восторгом: уж не влюбилась ли Аннушка в этого студента? Перед рассветом она все-таки заснула, прозевав момент, когда ночь постепенно стала таять, и на горизонте появилась узкая зеленая полоса.
Кто-то вдруг громко закричал: «Солнце встает!» Все вскочили и побежали к обрыву. Анна разбудила Лизу и сказала, что Мстислав пошел за мамой: уже все начинается. Пришла Сарра Львовна, не спавшая всю ночь из-за волнений. Увидев своих девочек живыми и невредимыми, она успокоилась. Все вместе они пошли к обрыву.
На глазах людей происходило чудо. Далеко в море вспыхнула маленькая светящаяся точка, и в обе стороны от нее поползли розовые змейки. Точка все разгоралась, увеличивалась. Вот она превратилась в детский мяч, вот на его месте появился огромный ярко-багровый шар, и все вокруг него стало такого же цвета.
Под обрывом все еще курились облака, они тоже стали багровыми.
Мстислав взял Анну за руку.
– Какая красота! – шепнула ему Анна.
– Ты что-нибудь еще видишь?
– Нет. А ты?
– А я вижу, как по этим облакам идут апостолы Павел и Петр. На Павле одежда такого же багрового цвета, как это солнце, – символ силы духа и твердости в вере, чем отличался этот апостол. На Петре, наоборот, – золотой хитон, соответствующий его кротости. Это чудесное рождение нового дня соединило вместе двух таких разных людей.
– Это же картина Эль Греко. Ну и воображение у тебя!
Действие внизу продолжалось. Солнце из багрового превратилось в оранжевое. Наконец, вырвавшись из морской пучины, оно поднялось высоко вверх и так ослепительно засияло, что на него невозможно было смотреть. Темно-синий воздух вокруг стал прозрачным. Море, наоборот, все больше и больше темнело, пока не превратилось в черное. Четко обозначились контуры гор, над которыми неподвижно застыли тонкие розовые облака.
Все было кончено, люди потянулись к своим экипажам. Лиза не увидела на поляне ни одной листовки, значит, все они были разобраны путешественниками. Вернувшись в свой экипаж, сестры склонились с разных сторон на плечи Сарры Львовны и сладко уснули.

*     *     *
Мстислав получил из Судака приглашение от сестер Герман приехать со своими друзьями к ним в имение. Опять уступив просьбам девочек, Сарра Львовна махнула на все предостережения Григория Ароновича, и они пароходом отправились в Судак. Была середина июля, Лиза рассчитала, что они вполне успеют вернуться к десятому августа, когда должен приехать Николай. Она и в Судак согласилась ехать только для того, чтобы быстрее прошло время и распространить там оставшиеся у нее листовки.
У Герман оказалось много других гостей, в основном их петербургские друзья: поэты, писатели, критики. Днем этих людей не было видно, считалось, что они занимаются творческой работой (сочиняют стихи и романы), вечером все собирались в гостиной, беседовали о поэзии и литературе.
Герман пришли в восторг от обеих сестер. Анна поражала знанием современных поэтов и своим собственным, часто неординарным взглядом на их творчество, Лиза – игрой на рояле и пением. Анне хотелось больше слушать Анастасию и гостивших у нее литераторов, но Герман просили Лизу играть Рахманинова и Бетховена. Вскоре все вечера вместо поэзии были заполнены только музыкой. Анастасия так и сказала Сарре Львовне: «Благодаря вашей дочери мы купаемся в музыке».
Пока Лиза играла, Анна и Мстислав выходили на галерею, проходившую вдоль всего дома. Отсюда открывался чудесный вид на гору Ай-Георгия – Святого Георгия, и долину с садами и виноградниками. Говорить не хотелось. Они молча смотрели на окружавшую их красоту и небо, усыпанное звездами.
А из окон и дверей гостиной лилась музыка. Она кружилась и металась над долиной и разбегалась в разные стороны: к вздыхавшему рядом морю, горам и болгарскому селу «Златица».
Три дня назад из села пришла старая, сморщенная крестьянка Жулиана. Она и ее муж Филипп – французы, одни из тех, кто, побывав однажды в Крыму, влюбился в этот сказочный край и навсегда здесь остался, приняв язык и культуру местного населения. Супруги жили в Судаке с середины прошлого века, освоили крестьянский труд, татарский и болгарский языки. Изредка они, как и все крестьяне из села, появлялись в доме Герман, чтобы продать молоко и овощи. А тут Жулиана пришла ни с чем: послушать музыку и пение молодой барышни, которую она ласково называла Сольвейг. Женщина села на скамейку перед домом, закрыла глаза. Анастасия увидела ее из окна и позвала в дом.
Специально для нее Лиза спела несколько арий Кармен. Жулиана сидела на стуле прямая, как сосна, со сложенными на коленях руками, сморщенными и потрескавшимися от постоянной работы в земле. Она ни на кого не смотрела, только медленно шевелила губами.
– Последний раз я слышала эту оперу в «Grand Operа», – сказала она, уходя, Лизе. – Попробуйте петь эти арии на французском языке, они будет звучать намного лучше.
На следующий день она привела своего мужа Филиппа, такого же сморщенного, как она, древнего старика. Однако, в отличие от жены, одетой в простое крестьянское платье, он для такого случая надел фрак, шелковую белую манишку с черной бабочкой и черные, до блеска начищенные ботинки. Войдя в гостиную, он поцеловал всем дамам руки, Лизу подвел к роялю и, пока она играла по его просьбе первый концерт Чайковского, все время стоял рядом.
– Неужели отсюда до болгарского поселка доносится музыка? – спросила Анна Мстислава.
– Конечно. Вспомни устройство театров в Древней Греции. Сцена находится внизу, а трибуны поднимаются конусом высоко вверх, и в последнем ряду слышно намного лучше, чем рядом со сценой. Здесь горы создают подобный акустический эффект.
Тем временем на небе появилась луна и так ярко осветила всю долину, что между виноградниками видна была дорога, ведущая от имения Герман к подножию Ай-Георгия.
– Мне никогда не было так хорошо, – сказала Анна, – только жаль, что Анастасия мало читает своих стихов.
– Что делать, если сестры любят музыку, а Лиза так хорошо играет и поет.
– По секрету тебе скажу, только не выдавай меня, она влюблена в одного человека и только о нем и думает.
– Я ее понимаю, – сказал Мстислав и крепко сжал руку Анны.
Фальки еще не видели Генуэзскую крепость и решили один день целиком посвятить осмотру крепости и окрестностям Судака. Однако день для прогулки выдался такой жаркий, что Сарра Львовна предпочла остаться дома, и молодежь пошла одна.
– Ходите осторожней, – предупредила Анастасия Мстислава. – В скалах есть незаметные расщелины, можно провалиться.
– Мы далеко не пойдем, – успокоил ее Мстислав.
К крепости поднимались, не останавливаясь, быстрым шагом. Мстислав специально подгонял сестер, зная, что стоит хоть один раз присесть, потом будут отдыхать каждые пять минут. В крепости он тоже сразу их повел к самой высокой точке: Дозорной, или Девичьей башне.
С трудом преодолев последний крутой подъем, они рухнули на краю скалы. Это была, наверное, самая высокая точка в мире – священный Олимп, откуда Зевс повелевал богами… Море, горы, даже орлы находились где-то далеко внизу. Перед ними лежала вся Судакская долина, большая часть Восточного и Южного побережья Крыма, и очень далеко на Западе – горная цепь. Мстислав указывал в этой цепи на острые зубцы, уверяя, что это вершины Ай-Петри и Аю-Дага.
Внизу, под ними был крутой каменистый обрыв, куда, по преданию, с Девичьей башни бросались дочери царей, которых разлучали с их любимыми. Сначала одна, потом – другая. Невеселая участь быть дочерями великих мира сего.
Полдня они лазили по развалинам крепости, обошли все ее строения и закоулки, любуясь открывавшимися отовсюду прекрасными видами.
Из крепости короткой дорогой спустились к морю и краем берега пошли вдоль нависших над водой скал. Мстислав был в ударе, рассказывал о том, что восемь – семь веков до новой эры Крым населяли племена киммерийцев, скифов и тавров. От имени последних происходит древнее название полуострова – Таврика, Таврия, Таврида, а поэт Максимилиан Волошин, подробно изучивший историю восточной части Крыма, называет эту землю Киммерией.
Волошин был влюблен в Крым и поселок Коктебель, где у него был дом на самом берегу моря, а Мстислав – в Волошина и его поэзию. Он прочитал его стихотворение:

Время свергается в вечном паденьи,
С временем падаю в пропасти я.
Сорваны цепи, оборваны звенья –
Смерть и Рожденье – вся нить бытия.

Анна смотрела на него с восхищением.
– Теперь ты, Аня, почитай что-нибудь, – сказал Мстислав, поймав ее взгляд.
– Я Волошина плохо знаю.
– Давай, по очереди, я – Волошина, ты – еще кого-нибудь.
– Хорошо. Бальмонт, только старое стихотворение:

Я мечтою ловил уходящие тени
Уходящие тени погасшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня…

– Теперь ты.
– Я, как договорились, Волошина:

Спустилась ночь. Погасли краски.
Сияет мысль. В душе светло.
С какою силой ожило.
Все обаянье детской ласки…

Лиза отстала от них и медленно шла, думая о том, что пора намекнуть маме о возвращении в Ялту. С каждым днем ее все больше охватывало нетерпение увидеть Николая. До боли в груди хотелось услышать его голос, заглянуть ему в глаза, ощутить на своих губах его нетерпеливые сильные губы. Коля приедет, и они откроются маме. Это будет своего рода помолвка, которая навсегда свяжет их вместе.
Неожиданно налетел сильный ветер, ее шелковое платье взлетело высоко вверх, а шляпа сорвалась и покатилась по песку. Лиза побежала ее догонять. Вокруг все мгновенно изменилось. Волны только что, спокойно плескавшиеся около ног, с силой разбивались о берег, бросая в лицо соленую пену. Одна сторона неба была еще светлой, другая потемнела; оттуда быстро наползали тяжелые, черные тучи. «Как у Айвазовского», – вспомнила Лиза одну из картин художника, висевшую у них в столовой.
– Смотрите, что это? – испуганно воскликнула Анна.
В том месте, где были тучи, появился огненный столб. Вращаясь, как веретено, вокруг своей оси, он двигался в сторону берега.
– Похоже на смерч, – сказал Мстислав, стараясь сохранять самообладание. – Надо куда-нибудь спрятаться. Впереди, кажется, грот, бежим туда.
Но было уже поздно: на них обрушился ливень с градом. Ветер был такой силы, что не давал идти. Вокруг все сверкало и гремело, как будто над морем и землей разверзлись врата ада.
Мстислав схватил сестер за руки и потащил к гроту, из которого вытекал небольшой ручей. Внутри было сыро и мрачно. При свете вспыхивающих молний открывался широкий коридор с нависшими каменными сводами, в конце его – что-то плоское и темное.
– Наверное, озеро, – сказал Мстислав.
Он предложил сестрам раздеться и выжать одежду, но они, испуганные, сидели, тесно прижавшись друг к другу.
– Вода, – вдруг закричала Лиза, – грот заливает вода.
И они с ужасом увидели, что вместе с потоком воды прямо на них несутся камни и обломки деревьев. Мстислав вскочил, оглядел помещение и увидел нависавший над ними выступ.
– Быстро туда, – крикнул он и стал подсаживать их кверху.
Лиза первая туда влезла и протянула руку Анне, которая, мало того, что была полной и неловкой, от страха потеряла последние силы. Они еле-еле с Мстиславом подняли ее туда. Плечи ее вздрагивали, по лицу текли слезы. «Мама, что будет с мамой», – без конца повторяла она. Лиза обняла ее и ласково гладила по спине, успокаивая.
Вода остановилась на одном уровне: не прибавлялась и не убывала. В гроте стало совсем темно. Мстислав достал из кармана брюк спички, чудом не промокшие, нашел сухую ветку и зажег ее. Слабый свет осветил испуганные лица сестер и серые стены подземелья. Выступ, на который они взобрались, оказался частью террасы, тянувшейся вдоль стены.
– А здесь даже очень романтично, – попытался развеселить их Мстислав. – Будет, что рассказать товарищам в университете.
Стараясь поддержать в сестрах боевой дух, он рассказывал смешные истории из своей студенческой жизни и усердно втягивал в разговор Анну, которая, казалось, была близка к обмороку: лицо и губы ее побелели, руки стали холодные, как лед. «Аннушка, – ласково успокаивала ее Лиза. – Все будет хорошо, поверь мне». Сама она была уверена, что им отсюда никогда не выбраться. Площадка, на которой они сидели, была еще более-менее широкой, но дальше терраса в обе стороны резко сужалась. Внизу вода, наверху – узкий проход.
– Смерч и ураган, наверное, прошли, – сказал Мстислав, – попробую измерить глубину воды.
Наклонившись вниз, он подтащил две большие ветки дерева, обломал на них сучья и связал носовым платком. Палка ушла глубоко в воду.
– Полтора – два метра, – произнес он вслух, а про себя подумал: раз вода стоит, и в гроте стало темно, вход в него завалило камнями. Возможно, произошел обвал, но они не услышали его из-за шума снаружи.
– Пойду, посмотрю, можно ли пробраться к выходу.
– Не уходи, – взмолилась Анна, – мне страшно.
– Только до поворота.
Прижавшись спиной к стене, он стал осторожно двигаться в сторону выхода. Через несколько метров терраса чуть-чуть расширялась. Потихоньку, боком или ползком можно пробраться к выходу: он виднелся впереди узкой полоской света. Эта узкая полоска подтверждала его мысль, что вход завалило камнями.
– Выход недалеко, – сообщил он сестрам, вернувшись назад, – будем двигаться, не спеша, прижавшись к стене и делая мелкие шажки. Метра через три терраса чуть-чуть расширяется. Лиза, ты пойдешь первой, за тобой – Анна, я – за вами.
Лиза шла одна, Анна держалась за Мстислава, ее рука сильно дрожала. Не успели они сделать несколько шагов, как Анна оступилась и полетела вниз, увлекая за собой Мстислава. Она дико закричала и вцепилась ему в плечо. Дна под ними не было.
Поддерживая ее одной рукой, он другой отыскал в воде свою палку и подал ее наверх Лизе, которая сама еле держалась от страха.
– Лиза, – приказал он ей твердым голосом, – давай попробуем вместе. Ты, Аня, держись за палку, а я тебя буду подталкивать снизу.
Но у них ничего не вышло: Лиза не могла приложить силы, так как у нее не было упора. Стараясь не терять присутствия духа, Мстислав продолжал подавать ей команды.
– Снимай платье, рви его на куски и свяжи их в один жгут. Видишь, прямо над тобой сталактит. Один конец жгута обвяжи как можно крепче вокруг сталактита и своей руки, второй – бросишь нам.
– Аня, ты что засыпаешь? – перепугался он, увидев, что та закрыла глаза.
– У меня нет больше сил. Я тону.
– Давай, Лиза, быстрей, – командовал Мстислав, – внимательно проверь затяжки.
Лиза сделала все, как он велел, и вскоре Анна была наверху. Затем Лиза помогла подняться Мстиславу. Когда она развязала жгут на руке, на ее запястье оказалась кровавая рана.
– Что по этому поводу скажет мама? – грустно улыбнулась Лиза.
– Давайте, девочки, не расслабляйтесь, двигаемся дальше. Скоро галерея начнет расширяться и покажется выход.
 Но впереди их ждало новое препятствие: как Мстислав и предполагал, выход был завален глыбами камней. На их счастье, они лежали горой друг на друге, образуя выступы, по которым можно взобраться наверх, к просвету. Для него самого это будет парой пустяков, и Лизу он подсадит, а вот Анна?
– Девочки, нам нужно удлинить наш жгут, – сказал он, сообразив, что без веревки тут не обойтись. – Теперь ты, Аня, снимай платье и рви его на куски, а я – свою рубашку.
Потребовалось больше часа, чтобы увеличить прежний жгут. Лиза опять обвязала его вокруг руки, уже другой, и, цепляясь за углы камней, полезла наверх. Стоявший внизу Мстислав подбадривал ее, повторяя: «Еще немного, совсем немного!» Наконец она добралась до просвета. С той стороны лежало спокойное море, ярко светило солнце. Ничто не напоминало о недавней стихии.
– Здесь светит солнце, и нет ни одного облачка, – крикнула она Анне и Мстиславу.
– Перелезь на ту сторону, закрепи жгут так, чтобы он не был связан с перегородкой, – диктовал ей Мстислав, опасаясь, что под их тяжестью камни рассыплются и погребут их заживо.
Лиза все сделала, как он велел и, перевесившись через загородку, стала тащить Анну сначала за жгут, потом за руку. Вниз, на землю, Анна спрыгнула сама. Жгут снова полетел вниз. И Мстислав сам по нему быстро вскарабкался наверх.
Они сидели на берегу. Рядом мирно плескались волны, солнце по-прежнему освещало своим золотым сиянием маленькие бухточки и зеленые лагуны. Трудно было представить, что только что здесь промчался смерч, и они пережили в гроте такие треволнения.
Вдруг сестры посмотрели друга на друга, спохватились, что они в одном нижнем белье, приказали Мстиславу немедленно отвернуться и стали дико хохотать. Началась самая настоящая истерика. Чтобы прекратить эту сцену, Мстислав, объявил, что пойдет в татарскую деревню – тут совсем рядом, попросит для них одежду.
– Мы одни не останемся, – капризно протянула Анна.
– Я быстро, – сказал Мстислав и, больше не слушая их, побежал к дороге, с тревогой думая о том, что сейчас творится в доме Герман.
Деревня сильно пострадала от стихии. Ураган сорвал со всех домов кровли, поломал деревья и виноградники. Среди жителей были убитые. Несколько человек лежали посредине улицы в окружении плачущих женщин. Рядом, подняв головы к небу, выли собаки. Со стороны мечети доносился голос муллы. Мужчины стояли на коленях, повернувшись в ту сторону, откуда доносился плач или заупокойная молитва.
Мстислав подошел к группе женщин. На него смотрели, как на человека с того света, никто не верил, что они смогли уцелеть в такой смерч и ураган на берегу. Он попросил дать ему женскую одежду. Одна из женщин скрылась в доме и вынесла оттуда шаровары и татарские платья. Вместе с ней вышел старый татарин в таком грязном халате, что трудно было определить какого он цвета.
Мстислав взял только платья, обещав завтра же их вернуть. Старик молча смотрел на него маленькими, колючими глазами. Мстиславу стало не по себе. Он пошарил в кармане брюк и нашел немного мелочи. Старик жадно скреб их в черную, высохшую ладонь, продолжая сверлить его колючим взглядом. Наконец он пошевелил губами и как будто проскрипел: «Кровлю снэсло, стэна трэснул, давай ыщэ дэнег и бэри ышак».
Мстислав вспомнил, что в заднем кармане брюк должен лежать рубль, на который он собирался после прогулки сводить сестер в единственное в поселке заведение, где хозяин турок готовил отличный кофе и подавал к нему вкусные восточные сладости. Бумажка оказалась на месте, сильно намокнув от воды. Старик с жадностью схватил ее, сунул в карман халата и пошел за угол дома.
– Ничего нам не возвращайте, – смущенно сказала татарка. – Ишак сам найдет дорогу. Он – привычный.
Сестры уже успокоились, а когда увидели ишака с маленьким седлом и надели на себя пестрые татарские платья, совсем повеселели. Ишак, вопреки сложившемуся мнению об упрямстве себе подобных, оказался покладистый и трудолюбивый. Он покорно останавливался и терпеливо ждал, когда одна сестра слезет с седла, а другая займет ее место, и сам, без всякого понукания отправлялся дальше. Мстислав на всякий случай нашел по дороге хворостинку и, разрезая ею воздух, громко кричал: «Цоб-цобе, цоб-цобе!», как обычно в селах подгоняют волов.
Так они и подъехали к дому Герман. Там уже был переполох. Около ворот стояла большая группа людей: сами Герман, их гости, слуги, соседи, плачущая Сарра Львовна и жители поселка, собравшиеся идти искать их в скалах. Лиза увидела впереди всех Жулиану и Филиппа. Старая француженка бросилась к ней навстречу и крепко обняла ее: «О моя дорогая! Бог услышал наши молитвы».
Сарра Львовна, как всегда в таких случаях поступал отец, не проронила ни слова и ушла в свою комнату. Сестры Герман сказали, что все это время она была не в себе; они просто не знали, что делать, как ее успокоить. Лиза пошла к матери, легла рядом с ней на кровать, гладила и целовала ее мокрое от слез лицо.
– Мамочка, ну что ты плачешь, ведь ничего не случилось, мы живы и невредимы, с нами же был Мстислав.
– Какой там Мстислав, – всхлипнула Сарра Львовна, – когда тут, в поселке, творилось Бог знает что. Я была уверена, что вас унесло в море или вы провалились в пещеру.
– Пожалуйста, успокойся. Мы тут, и больше от тебя ни на шаг. Даю честное слово. Пойдем в гостиную. Я поиграю и спою все, что ты захочешь.
Сарра Львовна крепко прижала ее к себе.
– Вот будешь матерью, тогда поймешь, каково это переживать за своих детей. Ты думаешь, почему отец на тебя так сердится? Оттого, что любит. Вы для нас все. Ничего не нужно: ни денег, ни богатства, только вы, наши дорогие.
– Мамочка, нельзя все так воспринимать остро, в жизни всякое бывает.
– Особенно у тебя, то ночные митинги, то еще что-нибудь.
– Теперь от тебя ни на шаг. Куда иголочка, туда и ниточка.
После ужина Лиза села играть по просьбе сестер «Лунную сонату» Бетховена: Герман готовы были слушать ее без конца. Затем, под влиянием музыки, Анастасия прочитала свои последние стихи. Анна робко попросила ее почитать нравившееся ей стихотворение: «Приду в далекое селение».
– Я почитаю, – неожиданно вскочила Екатерина, – а вы, Лиза, очень тихо мне что-нибудь подберите под него.
Она сложила на животе руки, подождала, пока Лиза сделает музыкальное вступление и стала читать не громко, но очень выразительно.

Приду в далекое селение
К святому старцу отдохнуть,
Скажу: открой мне, в чем спасенье,
Забыла я свой строгий путь.
Забыла ближнее и дальнее,
Все нити выпали из рук, –
И вот я стала бесстрадальная
Среди страдающих подруг.

Всем так понравилось чтение стихов под музыку, что Екатерина прочитала еще несколько стихотворений сестры и их хорошего друга Максимилиана Волошина. Воспользовавшись тем, что Сарре Львовне понравились стихи Волошина, впервые ею услышанные, Мстислав стал уговаривать ее съездить в Коктебель, хотя бы на неделю. Оттуда близко до Феодосии, в Ялту можно доехать на дилижансе. Но Сарра Львовна стремилась как можно скорей вернуться в Ялту.
– Неужели вы нас скоро покинете? – огорчилась Анастасия.
– Нам пора возвращаться, – вдруг сказала Лиза. – Папа, наверное, за нас беспокоится.
Причем тут папа, не поняла даже Сарра Львовна, но была благодарна дочери, что та ее поддержала.

*     *     *
Все это время у Лизы не было возможности заняться листовками. Их осталось 50 штук. Она стала специально вытаскивать Анну и Мстислава гулять по поселку, чтобы распространить листовки. В последний перед отъездом день к их прогулке присоединился один из отвергнутых поклонников Анастасии, петербургский поэт Федор Валерьянович Кречетов. Они долго гуляли по берегу. Анна и Мстислав шли впереди. Лиза с Кречетовым от них значительно отстали. Кречетов жаловался на Анастасию, называл ее черствой, бездушной женщиной, читал печальным голосом стихи, посвященные своей возлюбленной.
– Лиза, почему все красивые женщины такие жестокие? Я бросил все дела в Петербурге, живу здесь два месяца, и не услышал от нее ни одного ласкового слова, а ведь она знает, знает, что я люблю ее и страдаю. Неужели этот жалкий критик Пташкин лучше меня? Отдавать ему предпочтение только за то, что он пишет в ее адрес хвалебные статьи?
– Так и вы напишите, тогда она вас точно полюбит. А еще лучше обратите внимание на ее сестру Екатерину. Как она в прошлый раз замечательно читала стихи Анастасии, не хуже Комиссаржевской или Андреевой.
– Вы тоже надо мной смеетесь, а ведь я требую не совета, а простого человеческого участия.
Лизе он порядком надоел. «Как только взрослый мужчина может быть таким нудным?» – возмущалась она. Она крутила головой, высматривая, куда бы еще пристроить оставшиеся две листовки. Мелькнула шальная мысль: засунуть их в карман Кречетову. Она сказала ему, что замерзла. Поэт снял пиджак и накинул ей на плечи. Озабоченный своей несчастной любовью, он ничего не замечал вокруг, и листовки из кармана ее широкой юбки успешно перекочевали в карман его пиджака.
После ужина сестры Герман и все их гости долго сидели в гостиной, беседуя о литературе. Мстислав уговаривал Анну пойти на галерею, но ей хотелось послушать, о чем говорят за столом.
Громче всех говорил Кречетов. Чтобы вывести его из унылого состояния, Анастасия во время ужина несколько раз ему улыбнулась, и, ободренный новыми надеждами, поэт воспрянул духом. От волнения он весь вспотел и то и дело вынимал носовой платок, который по рассеянности клал то в один карман пиджака, то в другой, то засовывал в карман рубашки. Полез за ним в очередной раз и вместе с платком вытащил два аккуратно сложенных листка. Он развернул их, думая, что это его стихотворные наброски, о которых он забыл.
– Господа, господа, вот так казус, – воскликнул он вдруг так громко, что все перестали разговаривать и с любопытством посмотрели на него, – анархистские листовки. Товарищи призывают нас немедленно взяться за оружие. «Все обиженные и угнетенные богачами, – прочитал он, – все родившиеся на мостовых, в темных подвалах и сырых чердаках, все обреченные на каторгу физического труда, выше поднимите черное знамя анархии и разрушения. Да здравствует кровавая расправа с богачами и правителями! Да здравствует будущий вольный человек, в будущем вольном обществе!»
– Революция! О ней сегодня не говорит только ленивый, это стало модно еще со времен Писарева и Чернышевского, – зевая, изрек московский критик Андрей Мартьянович Пташкин, соперник Кречетова, которого Анастасия так же игнорировала, как и несчастного поэта. Однако Пташкин от этого не страдал. Наслаждаясь обществом сестер, он аккуратно записывал за ними все их разговоры о современной поэзии и женщинах-поэтах, чтобы потом выдать их за свои собственные мысли. Обе сестры в Петербурге дружили со многими знаменитостями в литературном мире, Екатерина увлекалась философией, была лично знакома с Бердяевым.
– Вы посмотрите, – продолжал Андрей Мартьянович, – о чем пишут сейчас наши писатели и поэты: того гляди настанет конец света, все куда-то бегут, падают, разбиваются, тонут, гибнут от стихии. Повсюду кровь, смерть, страшные картины будущего. Это становится невыносимо.
– Живя в обществе, нельзя не замечать, что другие рядом с тобой мучаются и страдают, – возразил ему Мстислав, – народ справедливо борется за свои права.
– Да вы, мой милый, тоже анархист, будете, как они, призывать нас к оружию.
– Я с юношей полностью согласен, – оживился вдруг прозаик Петр Антонович Извеков, обычно дремавший за столом, так как по ночам до самого утра писал большой роман. – Ход истории неизбежен, в народе нарастает гнев. Когда мы это поймем? Пора прислушаться, – он пожевал губами, оглядел всех сидящих за столом и, увидев, что все его внимательно слушают, продолжал. – Да-да, пора прислушаться к голосу простых людей и решить, с кем ты, на чьей стороне: народа или его угнетателей.
– У нас в России все заражены бакунизмом: бунт, переворот и готово дело – все разрушено, наступили анархия и свобода, а потом не будут знать, что делать с этой свободой. Правильно у Достоевского рассуждает Великий Инквизитор: свобода простому человеку абсолютно ни к чему. Ему нужен хлеб, а свобода – пустой звук, им сыт не будешь.
– Достоевский заимствовал эту мысль у Штирнера, – сказала Лиза. – Тот тоже спрашивает: «Что вы будете делать на другой день после того, как все положительные связи, наполнявшие жизнь человека, рухнут? Вы сами не будете знать, что вам делать». Только…
– Господа, – невежливо перебил ее еще один прозаик Кирилл Константинович Худолеев, – это все из области философии. А революционеры не на шутку взялись за дело: еще бы немного и сбросили в декабре царя. Я жил в это время в Москве, видел их баррикады и бои с солдатами. Страшно! Уверяю вас, на этом они не остановятся, снова возьмутся за оружие, баррикады вырастут по всей России.
– Бунтовщики кричат о равенстве и справедливости, – сказал московский литератор (так его все здесь называли) Петр Борисович Волков. – Я не верю им ни на йоту. Завтра они сбросят царя, уничтожат самодержавие, захватят власть и сами начнут все сначала: грабить и убивать. В России иначе нельзя. Так было во все века, вспомните Смутные времена, Стеньку Разина, Пугачева, всех этих Лжедмитриев.
– Человеческая жизнь руководствуется высшими законами добра, – с пафосом воскликнул Кречетов. – Рано или поздно оно победит зло.
– Это, батенька мой, вы наслушались Толстого. Он все призывает нас к любви и просветлению разума. Был один такой доброжелатель, Савва Морозов, помогал революционерам, а своих собственных рабочих довел до того, что они устроили стачку, которую пришлось разгонять с помощью войск. Затем взял и застрелился.
– Савва Тимофеевич был достойнейший человек, – сказал Мстислав. – Он помог Станиславскому создать Художественный театр, безвозмездно давал деньги артистам и художникам. Человек запутался, оказался жертвой своих политических взглядов, поэтому и ушел из жизни. А жаль, мог бы еще много полезного сделать для искусства.
– Трагедия Морозова в том, – сказала Лиза, несмотря на то, что Сарра Львовна бросала на нее недовольные взгляды, – что он жил в рабском государстве по его рабским законам, не смея поступать, как считал нужным. Общество вместе с родными осудило его и отвергло. Он как слабый человек не нашел сил противостоять им.
– Ходят слухи, что это была насильственная смерть, убийство.
– Нечего было связываться с революционерами, – сказал Пташкин. – Это – обиженные люди, они не могут спокойно смотреть на то, что кто-то живет лучше их. Вы правы, Петр Борисович, завтра они придут к власти и будут делить награбленное добро, расправляться с теми, кого называют классовыми врагами. Блок это уже предвидит:

И там, в канавах придорожных,
Я, содрогаясь, разглядел
Черты мучений невозможных
И корчи ослабевших тел…
…Но я запомнил эти лица
И тишину пустых орбит,
И обреченных вереница
Передо мной всегда стоит.

Вот что ждет впереди Россию.
– Все это пустые разговоры, – возмущенно сказала Лиза, обращаясь непосредственно к Худолееву, который так невежливо перебил ее, – стыдно рассуждать о революции и народе, совершенно не зная, в каком положении он находится. Те, кто пишет эти листовки, знают, что народ надо избавить от насилия власти и государства, тогда он получит и свободу, и хлеб. А интеллигенция вообще ни на что не способна, может только вздыхать и охать, думая, что от ее пустых разговоров общество сдвинется с места.
– Лиза! – в ужасе воскликнула Сарра Львовна и, извинившись, быстро вышла из гостиной. Лиза тоже встала и, сказав, что у нее разболелась голова, побежала успокаивать мать.
Никто не обратил особенного внимания на этот инцидент. Только Анна переглянулась с Мстиславом, и Анастасия, очарованная Лизой, недоуменно покачала головой.
Все сидящие за столом женщины: знакомые Герман из Петербурга и Судака в разговоре не участвовали и оживились, когда услышали стихи Блока. Они ждали от Пташкина еще стихов, но Андрей Мартьянович решил поразить знаниями истории.
– Я вам вот что скажу: все революции, в том числе Парижская коммуна, корнями уходят в четырнадцатый век, когда по приказу папы и короля был сожжен в Париже великий магистр ордена тамплиеров Яков Молэ. Этот могущественный орден замышлял социальные преобразования, от него и принципы: равенство, свобода и солидарность. Во Франции все революционное движение и акты возмездия связаны с именем Якова: крестьянские жакерии и якобинцы.
– Я знал в Париже одного тамплиера, – вставил Кречетов.
– И еще нам положительно не хватает Казота, – не слушая его, продолжал Пташкин.
– Это еще кто такой?
– Был такой теософский писатель в восемнадцатом веке. Он за некоторое время до Парижской революции 1793 года на обеде у знатного вельможи предсказал судьбу всем, кто там присутствовал. Все его слова сбылись: одних отправили на гильотину, другие, чтобы избежать этой участи, сами отравились ядом или перерезали себе вены.
– И без Казота ясно, что революция в России утонет в крови, вспомните девятое января и декабрьские бои в Москве...
Анну заинтересовал рассказ о тамплиерах и Казоте. Она спросила о них у Мстислава. Тот сам толком не знал и предложил пойти в библиотеку сестер, поискать какую-нибудь литературу.
У Герман была богатейшая библиотека со старинными отечественными и иностранными книгами, выделявшимися кожаными переплетами и золотым теснением букв. В одном шкафу они обнаружили книгу «Масоны и их влияние на ход мировой истории». Тамплиерам там посвящалось пятнадцать страниц.
– Читай вслух, – сказала Анна, удобно устраиваясь в старом венецианском кресле, неизвестно откуда взявшемся в этом судакском доме. Мстислав сел рядом на стул.
Тут вошла Лиза.
– Я вас ищу по всему дому. Мама успокоилась, легла спать. Мне стало скучно. Заглянула в гостиную: наши литераторы все толкуют о революции, несут какую-то чушь.
– Мы хотим почитать о тамплиерах. Слышала о таких? Пташкин сказал, что все революции начались с этого ордена, который хотел провести социальные преобразования. Папа и король разгромили этот орден, а его главного магистра сожгли в Париже на костре. Хочешь послушать?
– Хочу.
– Орден тамплиеров (храмовников), – бодро начал читать Мстислав, – был основан в 1119 году в Иерусалиме девятью французскими рыцарями, во главе которых стояли Гуго де Пейн и Жоффруа де Сент-Омер, соратники Готфрида Бульонского. Эти рыцари дали во имя Богоматери обет служить Спасителю по монашескому уставу, соблюдая целомудрие, послушание и бедность, охранять пилигримов на их пути в Святую Землю и на ее территории. Болдуин II, король иерусалимский, вскоре отдал в распоряжение Ордена часть своего дворца, которая находилась на территории бывшего храма Соломона, откуда и произошло название нового Ордена — тамплиеры, то есть храмовники или рыцари Храма (temple по-французски «храм»)…
Мстислав прочитал часть текста и с тоской посмотрел на оставшиеся страницы.
– Здесь очень много. Приводится также Устав ордена и много легенд.
– Очень интересно, – сказала Анна, – правда, Лиза?
– Я слышала, что у них есть что-то общее с анархистами. Только давайте потом почитаем или поищем литературу в Екатеринославе.
– Если не найдете, я вам помогу, – обрадовался Мстислав, что на этом утомительное чтение закончилось, и предложил сестрам прогуляться к морю.

*     *     *
Тем же пароходом они возвращались в Ялту. Был конец июля. Лиза боялась, что Николай мог уже приехать. Так и вышло. Николаю нестерпимо захотелось увидеть Лизу, и, изменив все свои планы, он отправился в Крым, рассчитывая провести с ней целых десять дней. Однако Фальков не оказалось в городе, и, сняв комнату на окраине города, он целыми днями купался и загорал на пляже, страдая от безделья.
Два раза (пароходы приходили оттуда по средам и воскресеньям) он приходил их встречать на пристань. Фальки не спешили в Ялту. Он уже решил, что им с Лизой не суждено увидеться, как в последний день перед отъездом, он без всякой надежды отправился к очередному судакскому пароходу и увидел их спускающимися с трапа.
Лиза его не узнала, прошла мимо с Анной и каким-то молодым человеком. Он окликнул ее: «Лиза!» Она повернулась, растерянно посмотрев на него – так он изменился от загара, потом узнала и радостно бросилась к нему на шею.
Увидев эту сцену, Сарра Львовна пришла в ужас: как может Лиза так непристойно себя вести при всех? А этот учитель? Не зря она тогда зимой предположила, что дочь влюблена в него. И так себя ведет, как будто он давно член их семьи: ей улыбается и кланяется, Анне жмет по-свойски руку.
– Только не говорите, что вы тут случайно, – пробормотала она сквозь зубы и в ту же минуту решила немедленно возвращаться в Екатеринослав.
Лиза расстроилась, узнав, что Николай давно приехал в Ялту и сегодня ночью уезжает в Петербург, к брату.
– Может быть, мама отпустит тебя со мной погулять по набережной? – предложил он.
– Вряд ли, я, Анна и Мстислав в Судаке попали на берегу моря в смерч и чудом уцелели. Я обещала не отходить от нее ни на шаг. А знаешь, что? Поедем сейчас к нам обедать, потом посидим в саду. У нас чудесный сад с видом на море.
– Сарра Львовна, по-моему, недовольна моим появлением, но это даже хорошо, я сегодня ей все расскажу.
– Только перед твоим уходом, а то весь вечер будет испорчен.
Сарре Львовне ничего не оставалось делать, как подчиниться ходу событий. Они вчетвером сели в один экипаж. Мстислав ехал за ними на другом извозчике. На Лизу невозможно было смотреть: она вся светилась от радости и не сводила с учителя глаз. А тот учтиво поддерживал с Саррой Львовной разговор об их поездке в Судак и трудностях путешествия по морю.
Дома при виде своей верной Зинаиды Сарра Львовна успокоилась и не обращала внимания на молодежь, которая после обеда отправилась гулять в сад.
– Маленькие дети – одни заботы, большие дети – другие заботы, – ворчливо говорила она Зинаиде, выглядывавшей из окна и следившей за тем, чтобы барышни не исчезли из дома.
Но им и тут было хорошо. Лиза и Николай сидели в беседке, увитой виноградом. Она ему рассказывала со всеми подробностями о приключении в Судаке, он через каждые три слова прерывал ее поцелуем и так долго и сильно, что губы ее распухли.
– Ты поедешь в Петербург, и мне обидно, – сказала Лиза, отстраняясь от него.
– Почему?
– Я везде хочу быть с тобой. Мы могли бы вместе гулять по Петербургу, ходить по вечерам в Мариинский театр. И здесь, в Ялте все было бы по-другому, если бы мы были вместе. Даже эту беседку я теперь буду больше любить, потому что ты тут был, и этот кусочек моря, видный отсюда. Сколько мы зря теряем времени!
– У нас с тобой все еще впереди: и Петербург, и Ялта, и, может быть, даже Париж с Римом.
Он снова привлек ее к себе. Ему надо было срочно уходить, а они все не могли расстаться. Под конец у обоих голова пошла кругом. Лиза вытащила у него сзади из-под ремня рубашку, обняла горячими руками его голую спину, и стала целовать в шею и открытую из-под воротника часть груди. Через тонкое платье он чувствовал ее трепещущее тело. Кровь ударила ему в голову, сердце бешено застучало.
– Лиза, что ты со мной делаешь? – пробормотал он, задыхаясь, и сдавил ее с такой силой, что она вскрикнула.
Это отрезвило его, он вскочил и вышел из беседки. И вовремя: на дороге появилась Зинаида с приглашением от Сарры Львовны идти пить чай в столовую.
– Мы сейчас придем, – сказал Николай.
Зинаида ушла, вдавливая туфлями гравий на дорожке. Николай повернулся к Лизе:
– Лизонька, мне пора. Пойду, попрощаюсь с Саррой Львовной и все ей объясню.
Они медленно шли к дому. Их окружал теплый, звездный вечер. В саду, в густых зарослях травы, как один слаженный хор, трещали неугомонные цикады. Резко пахло ночными фиалками, душистым табаком и резедой. Задевая Лизины пышные волосы, кружилась назойливая мошкара.
Лиза остановилась.
– Слышишь, где-то далеко, в конце улицы, играет скрипка?
– Слышу.
– Всегда одна и та же грустная мелодия Грига.
Сарра Львовна стояла на крыльце, всматриваясь в лицо дочери. Хорошо, что было темно, а слабый фонарь, висевший над дверью, бросал на дорогу и все предметы тусклый свет.
Николай сказал Сарре Львовне, что сегодня уезжает из Ялты и вынужден их покинуть. Сверху, из окна выглянула Анна, пожелала ему счастливого пути. Сарра Львовна и Зинаида смотрели на него, как две застывшие мумии.
– Сарра Львовна, – сказал Николай решительно, – вы, наверное, удивлены моим появлением здесь. Мы с Лизой любим друг друга, я готов хоть сейчас просить у вас с Григорием Ароновичем ее руки, но мне нужно прежде окончить училище.
– Помилуйте, Николай Ильич, – изумленно воскликнула та, – о какой женитьбе вы говорите, ведь Лиза еще ребенок, ей самой надо учиться и поступать в консерваторию...
– Я это знаю. И все же сейчас, здесь, я вам официально объявляю, что намерен после окончания училища жениться на Лизе, если на то будет ее согласие. А пока, – он сделал паузу, решая, как точней сформулировать свою мысль, – пока... в Екатеринославе я буду приглашать Лизу по выходным в театр или кино. Надеюсь, вы с Григорием Ароновичем нас поймете.
Сарра Львовна молчала. Николай поклонился и быстро пошел по дорожке к выходу. Лиза пошла за ним.
– Почему ты сказал, «если на то будет ее согласие», ты сомневаешься в моей любви?
– Так принято говорить в подобных случаях.
– Ты очень хорошо сказал, но моих родителей ничем не прошибешь.
– Зато они теперь все знают. Подожди.
Он остановился около кустов белой розы, осторожно сорвал два крупных цветка, обломал шипы и воткнул с разных сторон в ее волосы.
– Вот теперь ты настоящая невеста.
Лиза обняла его за шею.
– Я не хочу, чтобы ты уезжал, не пущу и все тут.
Он приподнял ее кверху, и так пошел с ней к воротам, удивляясь, какая она легкая.
– Я к тебе перееду осенью жить, – сказала Лиза, когда он опустил ее на землю.
– Это невозможно. Мы договорились окончить учебу.
– Как хочешь, я своих решений не меняю, – упрямо сказала Лиза и, не поцеловав его на прощанье, пошла к дому.
– Уехал? – спросила Сарра Львовна.
– Уехал, – вздохнула Лиза, направляясь в свою комнату, чтобы мать не мучила ее вопросами. Сарра Львовна ее остановила.
– И давно у вас с ним роман?
– Роман? – невольно переспросила Лиза, заметив вдруг, как пошло и отвратительно звучит это слово. То, что происходит с ней и Николаем, не может быть никаким романом.
– Я его знала еще до того, как он начал заниматься с Аней.
– Вы встречались втайне?
– С вами встретишься? Вы меня, как собачку, держите на привязи.
– Тебя удержишь, ты уже столько дел натворила и испортила нам крови. А теперь, пожалуйте, у нее роман ... Папе это не понравится, ты еще мала для этого.
Лиза пожала плечами и, не слушая больше мать, ушла к себе. Этот разговор лишний раз убедил ее, что нет никакой надежды на то, что они смогут с Николаем открыто встречаться в Екатеринославе. Папа и мама бросятся на амбразуру, чтобы оградить ее от этого «романа». 18 сентября она уйдет из дома, пусть хоть весь мир перевернется. Коле это тоже не понравится: он все демонстрирует свою силу волю и готовность ждать сколько угодно, но уже сегодня, если бы она захотела, они стали мужем и женой. Она вспомнила ту минуту, когда их обоих словно пронзило током. Вот, значит, какие в жизни любящих людей бывают мгновения, что забываешь обо всем на свете и летишь с головой в пропасть.
Сарра Львовна так встревожилась этим новым безрассудством дочери, что приказала Зинаиде пойти к хозяину и заказать билеты в Екатеринослав на самое ближайшее число.
– Ты раньше видела их вместе: Лизу с этим учителем? – спросила она Зинаиду, когда та вернулась в гостиную, – у них, видите ли, любовь.
– Ну, уж, как же, что-то не припомню, – беспомощно пролепетала Зинаида, не желая выдавать свою любимицу.
– Помнишь, как она на него смотрела на нашем благотворительном вечере, и ведь специально посадила напротив рояля рядом с Семеном Абрамовичем. Как это я не придала тогда этому значения? А студент, с которым она сбежала от мадам Дюбуа весной? Это был он. Нет, скорей домой, пусть Гриша с ней серьезно поговорит.
– Не наломать бы дров.
– Что ты имеешь в виду?
– Сделаете еще хуже.
– Ты считаешь, что Грише не надо ничего говорить?
– Григорию Ароновичу сказать можно, это ваше дело, только вот с Лизой ему разговаривать не стоит.
– Посмотрим, что он сам скажет. Вот и отдохнули, весь отдых пошел насмарку.