Сказки Зеркал - Игрушки

ИСКУШЕНИЕ


Повадились Чуфыка и Марья Гавриловна в бирюльки играть. Вот и сегодня вытащили чемодан из-под шкафа, поскребли в замочке вилкой: отворяйся, узилище кожгалантерейное, не хорохорься!.. Все бирюльки высыпали горкой на пол – можно играть с превеликим удовольствием.
Чуфыка колючими морщинками на морде улыбнулась, баловливым носом хлюпнула для усердия и принялась первой чего-нибудь из горки вытягивать. Главное в этой игре – тянуть осторожно, по правилам. Чтоб всю горку не развалить.
- Батюшки-святушки! – воскликнула Чуфыка, помахивая выуженным пыльным половиком. – Батюшки-святушки, а я давеча его искала и найти не могла. Ну вот, теперь нашла, и свернусь на половике калачиком, чтоб задать храповицкого. Играй-ка, Марья Гавриловна, сама с собой, крепи эгоцентризм.
Не привлекает Марью Гавриловну одной играть, на себе много зла не сорвёшь.
- Глупо ты придумала дрыхнуть посреди дня. – пробурчала Марья Гавриловна. – Так только глупые лентяи поступают.
- Хр-хр-хр! – шутливо захрапела Чуфыка, желая посердить Марью Гавриловну.
- А приснится тебе галиматья под соусом астраханским – какая-нибудь сельдь иваси. – говорит Марья Гавриловна. – Начнёшь её жрать за обе щёки и подавишься.
Подавиться сельдью иваси Чуфыке вовсе не хотелось, она спешно слезла с половика.
- Вытягивай бирюльку, Марья Гавриловна. – сурово шипит. – Теперь твоя очередь.
Марья Гавриловна горку придирчиво осмотрела и заприметила одну радостную штучку. Сначала в ладоши прихлопнула, затем пальчиком поковырялась и ловко вытянула алую орденскую звезду. Подхалимской мадемуазелью звезда на солнышке блестит и вишнёвой косточкой посерёдке завлекает.
- Буду отныне генеральским генералом. – радуется Марья Гавриловна. – Прикажу Чуфыке картошку чистить, а она отказать не посмеет. Начистит тонну, растолчёт в пюре, меня накормит обедом. А иначе на гауптвахту посажу тунеядку. И ещё один орденок себе, на грудь, повешу!..
- Вот обрадовалась наша обормотина, аж грудь колесом. – плутовато поковеркалась Чуфыка и взялась картошку чистить.
Да так хорошо начистила, что и глаза бы мои не глядели!.. Картофельные очистки по всем углам разбросала, ножик кухонный через «едрить-колотить» поломала, принялась толотилку на токарном стане вытачивать, чтоб картошку в пюре толочь, да токарный станок в кастрюлю уронила и вместо картофельного пюре сварила! Ураган-баба!..
- Боюсь, что твоим обедом и дятла не накормишь. – усмехнулась Марья Гавриловна. – Я точно есть не буду.
Лучше продолжать в бирюльки играть и почаще выигрывать.
- А ну-ка, пальчики мои золотые-рассеребрянные, постарайтесь! – сосредоточилась Чуфыка и вытянула из горки вошку с блошкой.
- Ой! – сказала Чуфыка. – Кого это сюда Бог принёс?..
Вошка сразу приосанилась, пенсне дамское нацепила и поглядела на блошку педагогично-сострадательно: дескать, хорошо быть красавицей рядом с этакой недотёпой!.. Смутилась блошка, платьице с рюшечками поправила, плечами пожала. Совсем нет нужды приставать к ней с педагогикой.
- Ты, конечно, на знаменитую профессоршу похожа, но ведь внешность обманчива. Не правда ли?.. – указала блошка на пенсне вошки. – По существу если говорить, то эта штука содержания не крепит и нос нервирует.
-  Зато подчёркивает индивидуальность. – ловко парировала вошка.
- Воображать ты только и умеешь. – усмехнулась блошка. – Купила ерунду у барыги бесштанного, а сама хуже слепой курицы.
- Тю! – хихикнула вошка. – Первый сорт – пенсне, лучше не бывает. За три моря впереди всё увижу, можешь мне проверку учинить.
- И учиню. – блошка мигом прыгнула за три моря, спряталась за камушек и лапками задрыгала: – Ау-ау!! Чего это я сейчас делаю?
- Лапками дрыгаешь, всех ворон распугала.
Блошка перекрестила ворон в друзья-приятели, вином напоила и в мешок наловила. Мешок сунула под камешек.
- А чего я сейчас делаю? – спрашивает и хитрой гримасой по мордочке елозит.
- Ворон в мешке гноишь, от тюрьмы не зарекаешься.
«Ах, она бестия, действительно всё видит.» – огорчилась блошка. Принялась слюнявые пузыри изо рта пускать и снова спрашивает: а чего я сейчас делаю?
А вошка не видит нечего, сердится.
- Душу свою грешную на лоскуточки режешь. – говорит. – Не буду с тобой дружить, пошла я отсюда!..
И пошла прочь. А блошка за ней прытко припустила, прощения просит, лебезит. Так и ушли куда-то, вроде помирились. Приступай к игре, Марья Гавриловна, не держи очередь, тащи свою бирюльку.
- Разойдись, честной народ, не путайся у меня ногами! – скомандовала Марья Гавриловна и нежно, чуть дыша, вытянула из кучи веник.
Вовсе и не веник мечталось Марье Гавриловне достать, но можно и на него полюбоваться: прочный веник, хозяйственный. Им и полы ловко подметать и гостей незваных отшлёпывать. Правда, лень сегодня Марье Гавриловне с мусором ссориться, она ещё утром в три погибели намучила поясницу, когда на огороде лук-пырей полола.
- Всю грядку выполола, – призналась Марья Гавриловна. – а затем приглядываюсь хорошенько, и вижу, что это вовсе и не лук-пырей. Петрушку прополола. А оно мне надо?..
- Ладно, оставь веник для лучших времён. – сказала Чуфыка. – Давай поглядим на мою бирюльку.
И вправду интересно посмотреть, чего из горки вытащит Чуфыка!..
- Так-с, так-с... – вспотела от усердия Чуфыка и вытащила небольшую медную дудочку.
Ох, и взыграла бы Чуфыка дивными дудочкиными звуками! Ох и сотрясла бы глуховатое мирозданье упитанной красотой сельского барокко!.. Но случилась незадача: у Чуфыки всего-то по три пальца на обеих лапах, а дырочек в дудочке – семь. Попробовала Чуфыка седьмую дырочку носом затыкать, да не получилось дотянуться. Маленький нос у Чуфыки, гораздо меньше, чем у Марьи Гавриловны. Выбросила прочь дудочку.
Тогда, давайте посмотрим, чего вытянет из горки Марья Гавриловна.
- Тянем-потянем... – подцепила что-то необычное Марья Гавриловна. – Тянем-потянем, и вытянем репку!..
Но совсем не репку вытянула Марья Гавриловна, а верёвочный узелок. Тысяча богатырей за тысячу лет этот узелок бантиком связали и пообещали тому силачу, который узелок распутает, своё непомерное уважение. Парочка ушлых богатырей даже обязались, что рабами вечными станут со всем своим богатырским табором с чадами и домочадцами. Обещали на коленках ползать и пыль с сапог слизывать у того силача, которому раз плюнуть, чтоб задурильный узелок распутать. Вот вы смеётесь, а – лизните-ка, попробуйте!.. Да нифига не вкусно!
Не решилась Марья Гавриловна узелок распутывать, не желается ей богатырей и богатырских домочадцев в неловкое положение ставить. Тащи, Чуфыка, бирюльку – твоя очередь настала.
Чуфыка от предложения не растерялась, а проявила сноровку и вытащила колдуна Неттолку. Вытащила этакого красавца шамаханского и поставила ферзём на взгорочек. Посмотрел колдун на Чуфыку востренько, но ничего досадного не сказал. Силы приберёг.
- Это что ещё за фон-барон? – захохотала Марья Гавриловна. – Усики топорщатся, щёчки лакированы, а вместо «здрасьте» хочет всем сказать «до свидания»… Ну и чучело, умереть – не встать!
- Сейчас вы у меня так захохочите, Марья Гавриловна, что и помрёте. – шерстисто поздоровался колдун Неттолку и вытащил из чёрной шляпы-цилиндра науськанный волшебный жезл; вытащил и сильно удивился: – Эге!! А ведь, по правилам фокуса, здесь не жезл должен быть, а заяц… Куда пропал заяц?
- Мыши зайца съели. – сказала Марья Гавриловна.
- Пожалуйста, не врите. – попросили мыши. – Мы сюда всего-то на минуточку забежали и пока ещё никого съесть не успели.
- Куда делся заяц?? Я из цилиндра зайчатину приноровился доставать, мне чужих палочек не надо! – потребовал ясности колдун Неттолку.
- Да вот и я! – вдруг выпрыгнул из кармана Марьи Гавриловны старший брат зайца. – Ты же сам давеча переколдовал меня из младшего брата в старшего. Или не помнишь?
- Мне намекать на память не надо, я ещё в маразм не влип. – смутился колдун Неттолку. – А если ты бывший младший брат зайца, то куда я дел бывшего старшего?
- Ой-ёй-ёй! – запечалился заяц. – Я тебя долго уважал, как мудрого человека, но всякому терпению приходит конец. Зачем тебе бывший старший брат зайца, если здесь я нахожусь со всем своим насущным достоянием?..
Колдун Неттолку поковырялся в думках ломиком-монтировкой, завопил:
- Да ведь должен быть у старшего брата – младший брат; а если ты – бывший младший брат, а ныне – старший младший брат, но не имеешь при себе младшего брата – бывшего старшего (которого я куда-то потерял), то никакой ты не брат получаешься – ни старший, ни младший!.. Ты получаешься просто заяц. Понял?
Заяц ушки прижал, глазки прикрыл и грохнулся в обморок.
- Кажется мне, у нас теперь никаких зайцев нет – ни братьев, ни куманёв, не шуринов. – заметила Чуфыка.
- Сейчас наколдую. – пообещал колдун Неттолку. – Я сейчас таких зайцев наколдую!..
Спустился со взгорочка, уселся на кровать Марьи Гавриловны, раскрыл перед собой книгу тарабарскую и взялся колдовать. Сперва у волшебного жезла выросли уши. Быть бы им похожими на заячьи, если бы у слона не имелись точно такие, а слон зайцу даже не сестра. Затем в волшебном жезле прорезалось кривучее отверстие и потребовало рубль. Хорошо, Марья Гавриловна заплатила рубль, а Чуфыка ничего не дала. У Чуфыки лишних рублей отродясь не водилось. Затем из волшебного жезла выполз здоровенный кулак и огрел колдуна подзатыльником!.. Не понравилось колдуну Неттолку подзатыльники получать, но он вслух прокламаций не произнёс, стерпел. Затем внутри волшебного жезла щёлкнуло странным аппаратом, загремело хлопотливыми колёсиками и из отверстия выскочило обеденное меню. Колдуна прежде всего заинтересовало: есть ли в этом меню воспитательные подзатыльники?.. И они разумеется оказались, сразу после десерта. Однако, по три рубля за штуку.
- Покорнейше благодарю. – резво спрятал затылок под воротник колдун Неттолку. – Я бы смог стерпеть биопсихическое воздействие миллиарда зайцев на свой организм, а подзатыльники терпеть не намерен. Обидели вы меня, ухожу я от вас.
И пошёл в ближайшую прострацию. Идёт такой, чуть не плачет с досады. Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин!.. Ушёл вроде.
- Скучно чего-то стало, – грустно произнесла Чуфыка. – даже зевать хочется…  Давай, Марья Гавриловна, поиграем в «кто шире всех зевнёт». А-а-а!!!
- Мы в бирюльки играем, а не в зевки. – напомнила Марья Гавриловна и вытянула из горки спрессованный белозубый зевок. – Нет, это безобразие нехорошие люди в горку подбросили, это не считается.
Зевок не засчитали, и Марья Гавриловна взялась опять бирюльку вытягивать. Вытянула пожарную каску.
- Караул!! Пожар!! – завопил воскресший заяц и принялся ведро солярки укатывать куда подальше. Укатил себе в гараж.
Теперь Чуфыкина очередь вытягивать.
Чуфыка скукожилась по-изворотливому, скрючилась, как можно ловчей, и вытянула конскую уздечку.  Замечательно, когда прочная уздечка имеется под рукой: назидательней этой вещи ничего не выдумаешь!.. Да только у наших деревянных лошадок оказалось прыти больше, чем в прошлый раз и, завидев уздечку, разбежались все по колхозным табунам. Попробовала Чуфыка накинуть уздечку на лошадиные тени, но у фонарщика фонари кончились, а без фонарей лошадиных теней не распознать. Расстроилась Чуфыка.
А Марья Гавриловна вытащила из горки Международный Женский День. Тут же мужички ей букетик фиалок преподнесли, коньячку в рюмашечку плеснули, с поцелуями улыбчиво полезли. Чует Марья Гавриловна, что дело пахнет постелью и развратом. Она тогда букетик в клумбу с лопухами распотрошила, рюмашечку об пол грохнула, а небритые мужичковские морды щедро отволтузила.
- Точно разврат! – прокляли мужички 8 марта.
А Чуфыка полезла в бирюльки и вытащила пригорошнью большой рубль из мелочи. Теперь полная справедливость восторжествовала: у Чуфыки есть лишний рубль, а у Марьи Гавриловны нет рубля. Погрозила пальчиком Марья Гавриловна, покопалась аккуратно в горке и вытянула за шиворот тонюсенького скупердяя.
- Ничего не дам! ничего не просите! – завопил скупердяй. – Бедный я, бедный, всякий-то меня обидит!
Ну, Марья Гавриловна не поскупилась и хорошенько обидела скупердяя щелбаном по лбу, теперь ждёт-не дождётся: чего интересного из горки Чуфыка вытянет?.. Чуфыка вытащила домашний концерт в хохломском горшочке. Ничего себе, очень интересный концерт получился: «ля-ля тополя», как говорится. Тогда Марья Гавриловна занервничала и вытащила клизму. Однако очень похожа была эта клизма на выходца из домашнего концерта с хохломой: надулась, бестия, розовым Кольским полуостровом и затрубила бескорыстно отходную!.. Знаете, как у туалетного бачка бывают бульканья с апломбом коровы-рекордсменки, которая с ми-минора перескакивает на до-мажор, а в самом конце симфонией Шостаковича взрывается… кажется, двенадцатой… не хочу никого обидеть, просто не помню… Тут пришлось Чуфыке и Марье Гавриловне уши затыкать, ждать пока концерт закончится.
- Вот дурак я, что на ведро солярки согласился. – выглянул на минутку из гаража и загрустил заяц. – Мог бы теперь весь концерт у себя организовать. Сидел бы, в ус не дул да в ладоши бы хлопал!..
Затем Чуфыка вытащила из горки бирюлек дуршлаг без дырочек, а Марья Гавриловна пообещала, что последний раз полезет в эту злачную кучу, что ей не очень-то везёт в игре, если сравнивать с приятельницей. Сказала, что лучше сейчас честно проиграть, чем остаться по жизни дурой беспроигрышной. Засунула пальцы в кучу и вытянула ордер на арест миллиардера Ходорковского. Так и села от изумления. Пришлось Чуфыке какую-нибудь путную бирюльку вытаскивать, чтоб игра достойно завершилась.
А лежало прямо в серёдке левой стороны горки, прямо на узорчатых шёлковых подушках, лежало жирнющее соблазнительное Искушение. Паутинку плело и Чуфыке подмигивало: не робей, дескать, тяни меня!..
- Ах как хочется искуситься! – умилилась Чуфыка. – То-то радостно мне будет, как, верно, никогда ещё не было!..
Обворожительное, податливое Искушение – никто его тайн разгадать не способен, а вот оно само в руки Чуфыке просится. Боязно, конечно, Чуфыке, не ведает она, чем доподлинно Искушение сможет обернуться, если хозяюшку себе найдёт… или само хозяином станет?.. Нельзя предугадать итог рождения новых форм, подвластных опасной и мудрой славе Искушения; нельзя предостеречься от страха до каждой ниточки и косточки, до каждого вздоха; нельзя двусмысленностью пренебречь и многообразием доступности список удовольствий до чёрточки удлинить. Не хочется от своей беды чужой бедой спасаться.
Ах, как нелегко Чуфыке выбирать: вытянуть или не вытянуть Искушение!.. Но вдруг оно само удушливо загорелось, превратилось в огромный крутящийся ком и взлетело под потолок. Разбросало вокруг себя ледяные щепки-брызги, чтоб с жутковатым, громким, вычерпнутым до самого дна хлопком, взорваться!!!
Бухххх.
Замолкли игрушки испуганно, прижались друг-к-дружке – и хихикнуть страшатся. За что же ты, милый Боже, стращаешь свои игрушки Искушением?.. Им и так живётся хуже всех, им просто ласки человеческой хочется. Веришь ли, милый Боже?..


БЛИНЫ

Как раз после масленицы история была. У барыни Акуловой блины раздавали захожему народу – те самые, которые барыня не доела. Вот половина Ярославля к ней во двор сбежалась, ей-богу!.. Кто успел – тот и съел. Но околоточный надзиратель вразвалочку во двор вошёл – ему тут же чинопочитание оказали, без очереди пустили и накидали в корзину блинов. Кушайте, ваша благородь!..
- Не себе. – совестливо пояснил околоточный. – Отнесу старичку с евонной старшей сестрицей – они мне близкие родственники, чай.
И не соврал. Уважал пенсионные потуги.
Вот старичок и его сестрица блинки на блюдо уложили и кушают. Всё чопорно да грамотно, лапами в сметане не ковыряются, жир с пальцев не слизывают. Цапнули блин вилочкой – и в сметану! Шаляй-валяй в сметане проваландали – и в рот!.. Наловчились этикету за долгие стариковские-то годы. Молодёжи бы посмотреть да поучиться.
И тут в щуплом брюхе старичка что-то неказисто зашуршало, натянулось и лопнуло. Старичок от удивления вилку проглотил. Сидит, будто вчерашняя соусница опорожнённая, глаза поползновение на лоб имеют. И руки в сторону неловко растопырил, словно обнять кого-то хочет. Словно даже сестрицу свою.
- Чего таращишься, греховодник? – спрашивает сестрица.
- Дык, маленько того… – бурчит старичок. – Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с кем не бывают?
Нелегко старичку говорить понятными ситуациями, опешил насколько мог.
Сестрица в носу поскребла; чего выскребла – не сказала, а сказала вот что:
- Предупреждала, что воспитанность до добра не доводит. Жрал бы руками, ан нет: вилку ему подавай, грязни посуду!.. Вот и проглотил вилку, башка старая, мучайся теперь на здоровье.
- Дык, Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда… – попробовал возразить старичок, но – куда там! сестрица слова вымолвить не даёт!
- Хоть помирай теперь, – говорит. – букашка ты хлюплый этакий. Даже на лекарство тратиться не буду.
Нет, на злобу сердца сестрица пожаловаться не могла, а поворчать любила. Ворчать – не на коле торчать, хорошо и поорать в меру. А если про хлюплость всю правду говорить, так и сама сестрица в годах запредельных расположилась. Тоже, знаете, готова помереть в любое время суток.
Но тут старичок почувствовал, что говорить способен очень дельно:
- Дура-баба! Соображалку-то низринула пошто?.. Ты думаешь, что я вилкой проглоченной напуган? А у меня в животе что-то лопнулось: организм незримый тюкнулся!
- Тюкнулся!.. А не башкою ты случайно стукнулся? – намекает сестрица на головные боли. Типа мигрени, что ли, не знаю.
- Дура-баба! право слово: дура-баба!..
Сестрица ухмыляется, а делать нечего, пришлось звонить доктору. Хотя, как тут позвонишь?? Довелось-то им жить при втором царе Горохе, на телефоны ещё ума человеческого не хватило. Послала сестрица меленького мальчонку бесштанного за доктором сбегать. Мальчонка не поленился, часа за четыре сбегал, упыхался.
А вот и доктор. Пришёл в парике по пять буклей, на тросточке перхоть сапфирная огоньками играет.
- Знакомьтесь. – сестрица на старичка указала.
-  Ай да какой прелестный старичок! – облизнул губы доктор. – Да после масленицы, да таких старичков лечить одно удовольствие. Вижу-вижу хмурь на челе с докукою: вилку проглотил?.. ай, угадал?!
И давай своей медицинской рагулей старичка обследованием изводить. Тут ковырнёт, там кровь пустит.
- Да погоди ты, добрый человек. – взмолился старичок. – Мне на вилку проглоченную заботы не жаль, да полагаю сдуру, что как-нибудь сама выйдет. А вот в брюхе у меня что-то лопнулось ещё до того, как я вилку проглотил – это тревожит.
- И меня тревожит. – выпил из мензурки доктор. – Вы теперь для меня, словно отец родной, меня в вас всё тревожит.
- Значиться, – лыбится старичок. – вылечишь меня с концами?
- А то! – цокнул языком доктор. – Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с ними часто бывают!..
И давай лечить, дурное дело не хитрое. День лечит, другой. Годов с …цать прошло, как они друг друга лечат, а толку мало. Доктор и паяльной лампой в старичковской голове шаромыжил, и заклинания детородные ощупывал, и на притупление стыдливости возложил власть общечеловеческих ценностей… Такие хухры-мухры со старичком сотворил, что сестрица в тот же день неладное почуяла. И – бегом к околоточному.
- Внучёк, – кричит. – спасай дедушку! Не иначе, как антихрист в его телесной занозе поселился!
- Ты рассказывай толком, суеверными-то словами не умствуй. – подтянулся околоточный, рубаху в штаны заправил.
- Дык, того… Сидор да Карп в Коломне проживают, а грех да беда с кем выпивают? – закоключило вдруг сестрицу.
- Значиться, «Сидор да Карп»... – записал в бумажку околоточный. – Завтра с утра всех и арестуем – не переживайте, любезная родственница!..
- Я и не переживаю. А пораньше никак нельзя?
- Можно. Да не хотелось бы.
И тут в брюхе у сестрицы зашуршало что-то неказисто, натянулось пружинкой диванной, взвизгнуло кошкой похотливой и тотчас лопнулось!!
- Что такое? – запунцовел багровым ликом околоточный.
- А такое, – сестрица говорит. – что от тех блинов, которые ты от барыни Акуловой принёс, сплошной вред для старческих организмов.
- Что же теперь делать? – спрашивает околоточный. – Нешто теперь в Коломну ехать, чтоб у Сидора с Карпом спросить за грехи?..
- Нет, ближе вам надоть, гораздо ближе. – чувствует внутри себя сестрица революционный настрой, и хочется ей барыню Акулову в полынью спустить. Бывает иногда такое хотение. В лихие годины.
И побежала она во двор к барыне, вилы прихватила. А у той в гостях уже и старичок с доктором сидят в обнимку… И опять блины жрут, и снова масленица!.. Нету времени для драки.
А что дальше случилось – сами догадайтесь, я вам рассказывать по полчаса не нанимался, у меня запасных букв вообще нет.



ЧУДО С ЗАЯВОЧКОЙ


Ох, неугомонные, всё-то вам мало, всё-то на шею мне вешаетесь: сказывай, дяденька, сказку!.. Ладно, посказываю, пока то да сё. Византийские летописи про многие дела стародавние и словечка не напечатали – верно, от жадности. Или от стыда боялись сгореть, поматросили и бросили. Такие вот они – византийские-то летописи!! А я от добрых людей ничего не утаиваю.
Вот, значит, втымеж жил-был один старичок. Теперь-то про него и «царствие небесное» можно с припевом петь, а тогда он жил да поживал. Злыднем на людях не показывался, кулаком понапрасну не лупцевал, спелых вишен с чужих огородов не воровал. Если что и набедокурил по молодости, так теперь и вспомнить некому.
Конечно, надо тут сказать, что ежели старичок всенепременно старый, если головка туго соображает – то ему бы из дому не надо выходить, а сидеть бы на печи и с тараканом в говорилки играть. Но старичок наш слыл непоседой, шатался по белу свету в поисках всяческой красоты. Бывалоча, встанет на перекрёстке, вперится взором в экую-нибудь географическую достопримечательность и уяснит её от сих до сих. Лепота!
А тут заскочил старичок в тёмный переулочек, повстречал здешних нехороших людишек, перезнакомился со всеми и теперь дожидается, чего дальше будет. А дальше они ему предложили в картишки перекинуться. Мол, чтоб не скучно было в тёмном переулочке время коротать. И старичок, кстати, согласился. И проиграл семьдесят тысяч денег. Тёмные-то людишки играли нечестно, шестёрки в тузы перекрашивали и перемигивались.
Старичок этаких деньжищ отродясь в руках не держал. А тут вынь да положь семьдесят тыщ!.. Канцелярия-то переулочная ждать не хочет, она сегодня здесь – завтра там!.. А откуда у старичков возьмётся уйма денег, ежели старички кряхтенью дань отдают, а накопления в кубышках злодей-Гайдар отобрал?.. Или старичкам Бог денег подбрасывает?.. Ни о чём подобном я не слыхивал.
Примите наши поздравления, дедушка, с тем, что вы идиот. Посмотрим, что дальше будет.
А дальше старичок и говорит. Нехорошим-то людям этим, из переулка.
- Деньги я вам всенепременно отдам, – говорит. – только положите мне сроку до вечера, а я управлюсь.
Положили сроку до вечера. Но пообещали наказаний свирепых наподдать, если старичок денег не принесёт в срок. Мол, в землю живым закопаем, а на могиле кадриль спляшем. И руки-ноги обещали у старичка отрезать. И язык вырвать.
- Тогда уж и глаза выколейте! – обречённо советует старичок.
Обещали и глаза. Раз просит – отчего старость не уважить? Не звери же, соображают.
- А пока иди впопыхах, нюни не размазывай.
И совсем погас тёмный переулочек, зги не видать. Идёт старичок прочь, пыль по дороге кафтаном разгоняет: может, отыщется в придорожной колее рупь-другой?.. Ну, банку из-под консервов нашёл, да такая у нас не продаётся.
И тут вдруг выходит ему навстречу бандюка замашистый. Походка – не приведи Господи: руки в брюки, дрянь какую-то пережёвывает. Пялится на старичка пристально, догадывается быстро, что к чему.
- Что, – спрашивает. – старичок, тебе денег надоть?
- Надоть. – кряхтит старичок. – Ты случайно не выронил где, а я пойду и подберу?
- Я, – говорит бандюка. – своё добро и сам подберу, чай, подбиралки завсегда из плеч торчат. А вот совет укажу, где денежку надыбать. Ухо-то навостри.
Старичок ухо навострил.
- Деток маленьких можно понакрасть, – говорит бандюка. – и продать за большие деньги. Покупают их всяческие графья с миллионными сберкнижками, а покупают для забав и паскудства. У тебя внуки есть?
- Нету. – потихоньку отшвартовывается старичок. – Бабка у меня где-то дома есть – одна штука, как по закону полагается. Но деток она, чего-то, до сих пор не рожала.
- Нет, бабка твоя вряд ли продаже подлежит. А в музейный паноптикум её просто так заберут, задарма.
Вот такой ошпаристой заковыркой закончил бандюка своё выступление и отправился восвояси. Прочь попёрся. Заронил злое семя в ранимое сердце и ушёл довольным.
А старичок и сам раньше слышал про графьёв, которые за семьдесят тысяч денег детей покупают.
- Где бы, – думает с интересом. – мне ребятёнка-то достать?.. Жаль, конечно, погубить юную душу. Но ведь всякое может случиться. Может, и у графьёв иногда совесть просыпается.
А так и так. Очень удачный ребятёнок однажды родился у купчихи Шипучихи. Бабонька она была велемудрая: концы – либо в воду сунет, либо из воды достанет, по принципу необходимости. Пока ейный мужик с ней жил да здравствовал, она ребятёнка заполучила. Теперь хвастает перед соседями. Говорит, что есть у ней утешение на старость лет. Стакан воды, дескать, уже научился подносить.
А ребятёнок кашку сопливую уминал, пряники медовые обгрызал, мухам лапки обрывал да маменьке в борщ подбрасывал – озорник такой. Купчиха Шипучиха-то судебным реформам государства не особо доверяла и про паскудных графьёв знала. А потому ребятёнка своего в шкафу прятала от посторонних глаз. Похититель, к примеру, придёт на цыпочках, сунется туда-сюда, да и уйдёт несолоно хлебавши: нету дома ребятёнка, до сих пор из школы не явился.
Старичок и стучится к купчихе Шипучихе:
- Открой, кума, мне копейка на закусь требуется. – на хитрость попёр.
- Взаймы штоли просишь? – морщит нос купчиха Шипучиха.
- Взаймы. – говорит старичок. – Или так, по-добрососедски.
Старичок-то подумал, что купчиха – без системной мужней ласки – слегка бдительность растеряла, и, конечно, пожалеет старичка, в дверь стучащего. Пригласит его за стол выпить-закусить, ублажить захочет как-нибудь. А старичок возьмёт да трахнет молотком ей по темечку. А там и до ребёнка руки дотянутся.
Да не тут-то была.
- Эх, старичок, ты мой хороший, поздно ты ко мне пришёл. Я всё сама закусила, теперь спьяну маюсь. – отвечает Шипучиха скрипучим тенорком и дверь не открывает. Верно, бдительности даже спьяну не теряет.
- Дала бы мне водички простой испить. – просит старичок. – Я пока шёл по дороге, то пыли наглотался, горло режет.
- Тю!.. Знал бы ты, сосед, как меня холерный эмбрион замучил; теперь и сама воду не пью, а других и подавно не спаиваю!
Ну, хитра тётка! ну, хитра!..
- А ежели мне приколотить кой-чего у тебя надо? – мастеровитым духом соблазняет старичок. – Ежели у тебя там, в стене, дырок недостаточно, так я помогу наделать: хрясть молотком – и дырка готова!! Вешай хоть иконку, хоть картину Рембрандта.
- Сама вчерась хрястнула, куманёк, да не единожды. – трепещет жалостливым голосочком купчиха Шипучиха. – И причём не молотком, а обыкновенной кухонной табуреткой: хрясть её об стену – дырка есть, куманёк, а табуретки нету!!
- Так я того… и табурет сколотить могу… Выйдет как новый, магазинный. Но задарма.
- Спохватился, куманёк. Я уж давно в кресло пересела, ибо в кресле сидеть завсегда мягонько: хрясть задом в кресло – и хорошо!!.
Ну, хитра бабонька! ну и хитра!.. Так и ушёл старичок ни с чем; ребятёнок только нос из шкафа высунул да хихикнул приветливо: ай да маменькой меня судьба наградила!.. За такой, как за каменной стеной!..
И совсем тошно стало старичку, и решил он в лес приблудиться, а в лесу повеситься. Поскольку, продолжение жизни выглядело мучительно грустно. Тут даже трупные бактерии обрадовались, хвостиками завиляли.
Идёт старичок по лесу, лаптями шишки еловые хрумкает, ветку крепкую на сосне отыскивает. А вдруг выскакивает из валежника комок чучелоподобный – странный для нашего уразумения человек! По сути говоря, не человек, а существо. Суть.
- Я в лесу-у живу-у-у! – скрипит Суть воем махорочным, визгом стоеросовым. – Живу живым, хожу в зажим.
- Не могу с вами спорить. – соглашается старичок. – В лесу живёте – значит в лесу. Кто где приспособился – тот там и живёт.
- Я волшебник! я всемогу-у-ущий волшебник!..
- Сразу готов поверить вам на слово. – говорит старичок. – Кому ещё в лесу жить, окромя волшебников да сморчков кудластых? Ну, разве что черти по болотам партизанят.
- Ежели ты приказа моего не исполнишь, то я разгневаюсь шибко, а тогда погибель тебя ждёт несусветная! у-у-у!.. у-у-у!..
Вот тебе и повесился. Старичка аж затрясло от смеха.
- Меня, – говорит. – смерть буквально дожидается, так или иначе. У меня сегодня какой-то гороскоп некрофилический. Если вы, конечно, понимаете, о чём я говорю.
А лесной волшебник выдернул из головы клок волос в три вершка, засверкал глазищами ядрёными, заныл да забултыхал:
- Шпик, сардельки, карбонат – жиро-мясо комбинат!.. Выполняй мой приказ, и даже не смей ослушаться.  Должен ты сей момент жениться на моей сестрёнке, сразу осчастливить девицу!
- Фу-ты ну-ты, ноги гнуты. – говорит старичок. – Что за девица у тебя к родне примазалась?.. Всегда думал, что волшебники почкованием размножаются, братьев и сестёр им не положено.
- А девица такая, что тысяча принцев берендеевых от любви к ней усыхали, но поцелуев ответных так и не дождались.
И для пуще важности:
- У-у-у!! У-у-у!!
- Заставил ты меня врасплох со своею просьбой. – мирно рассуждает старичок. – Вот теперь думаю: как чужому горю мне не помочь?.. А вот так и не помочь!.. Я, конечно, малость на оплошностях собаку съел, но позабыть не могу, что до сих пор женат.
Ага. Когда надо, сразу и про старушку родную вспомнил. А когда не надо, думает, что и пёс с ней.
- Как-так женат? – чертыхнулся лесной волшебник. – Нешто на девице?
- Там, конечно, от девицы очень мало чего осталось. – немного смущается старичок. – Однако, на весьма очаровательной старушке я женат, не жалуюсь.
- И справочкой похвастать можешь?
- Извините, гражданин, у нас справочку крысы обгрызли, одна печать осталась.
Крысы – народ государевый и самодержавную власть высокочтимо почитающий. Увидели крысы, что на печати орёл державу со скипетром держит, и побоялись её грызть. Что вполне себе символично.
- А что если, допустим сказать, старушка помирать собирается? – ковыряет ключ надежды лесной волшебник. – Прямо сейчас вдруг и помрёт?
- Не, она у меня зело крепенькая. – плескает смехом старичок, на рожице своей рябиновые цветущие крапинки брызгает. – Если вам нужны старушки, к смерти привыкшие, то их надо в богадельне местной поискать, там-то их полно. А свою я в обиду не дам.
- Ах ты, игра судеб распроклятая! – присел уныло лесной волшебник на пенёк, голову коленками подпёр, пустил слезу без одёжи по улице шататься, а там и ещё одну пустил. – Печалиться-то до чего неохота, я ж не из таковских. А надо печалиться.
- Сердешный ты человек! – практически умилился наш старичок. – Чувствительная и душевная ты Суть!.. Не горюй с беды затейной, а вот отпусти меня без смертных истерзаний, а я чудаком по земле побреду, на торжище свах забреду и женишка заправского отыщу. А там и свадебку разгуляем, печать свою подарю… Но, смотри, чтоб свадьба гуляла по нашим православным обычаям! Мы у себя, в ярославских азиях, не еретики!
Врать старичок горазд. Но волшебник запросто ему поверил (много ли вранья надо для лесного оклямыша?), умилением пробрался, да закоптил братолюбивыми нежностями:
- Ай да старичок! – говорит. – Давай-ка загадывай мне любое желание, а я его исполнять буду.
Вот это загибоны приключились!.. Какие-то щучьи веленья-хотенья взаправду сбываются!.. Старичок и начал призадумываться на разные волшебные желания.
Сперва захотелось ему пролётку извозчицкую на паровой тяге, чтоб хоть куда на ней рвануть – хоть в Самарканд за дынями! запрягай паровых рысаков!.. Вздумалось ему и лестницу нескончаемую к сараю прислонить, дабы по воскресным дням на небо забираться и райские кущи баснословить!.. Гарема с юными непорочными девами захотелось, чтобы они там пели и плясали неустанно!.. О многом чём помечтал старичок, но желание надо выдумать лишь одно; крути педали – пока не дали.
- Хочу, – вдруг загадал старичок. – чтоб получилось у меня семьдесят тысяч денег в охапке, а ещё больше того хочу, чтоб прямо об сию пору это и сбылось.
- Ладненько. – говорит волшебник. Спел припев из «шалялы-куколялы» и портфель с деньгами с дерева дубового вытряс.
Старичок денежки пересчитал. Всё верно, номера казённые. А то, что на одной бумажке слово матерное чернилами писано, так это пустяки: у нас князь Чугунников – голова учёная, всякое умственное замечание где ни попадя записывает. Ликвидирует безграмотность.
- А теперь я расскажу нашу жуткую историю. – говорит лесной волшебник. – Сиди и слушай.
Старичок аж заслушался!
- Ой, мы всякие чародеи да кудесники, живём себе тихонько, блудим легонько: из огня да в полымя. Редко кого ненужного забижаем, а чудим свои чудеса где-нибудь в глухомани косматой. И была моя сестрёнка краше всех сестрёнок, была милее всех милёнок, телистее всех телёнок – добродетелей зарок, добрым молодцам урок.
- Что это у тебя всё «была да была»? – заподозрил неладицу старичок. – Ты обрисуй положение вещей по нынешнему порядку.
- Близко и нынешнее, но надо ведь всякую деталь на место уложить, чтоб не мельтешила.
- Тады валяй, укладывай!
- Вот и влюбился с маху в мою сестрёнку колдун Топтун, сам чернее ночи.
- Поди-ка ещё и со звериным рылом? – лезет старичок в рассказ со своей гуашью.
- Ну! – не спотыкается рассказчик. – И ещё с задом крокодиловым – краше в гроб кладут!.. Но по колдовскому мастерству он значительных успехов добился, профессионал в своём роде.
- Это хорошо, если в реляциях профессионализм балует. Хошь ты его имей, хошь он тебя – а качество гарантировано.
- Да, стоящего мастера по нашей специальности днём с огнём не сыщешь. С тех пор, как инквизицию запретили, так весь профессионализм под горку полетел. От индективной лексики одни намёки и остались.
Тут ещё что?.. Тут ещё то, что народ не очень-то колдовским увечьям поддаётся; раньше прямо из чужих рук пищу брал, не понюхав, а теперича – шалишь! И понюхает, и на зубок попробует, и выкинет, если чего не так! Ваньку валяет народ-то!..
- Полюбилась, значит, колдуну Топтуну моя сестрёнка: терпения, дескать, иметь не хочу! похотьствовать страстлив! – ведёт свой рассказ лесной волшебник. – А моя сестрёнка говорит: я девушка образованная, я не буду жениться на зверином рыле!
- То есть: замуж не пойдёт?
- Да, по-нашему, хоть так хоть этак. А колдун Топтун на отказ разобиделся и наслал немедля на мою сестрёнку порчу отвратную, заклятие уродное.
- Ты погляди только. – разволновался старичок.
- И не смей глядеть! Вырос у сестрёнки посреди лба рог криво-коровий, носы отсохли и отвалились с грохотом, волосья позеленели лысиной, а тело волдырями с язвами ошпарилось!
  - Ты погляди только. – заело чего-то волнительное у старичка.
- Не-не, говорю, и глаза бы на неё не глядели!.. Щёки челюстастые флюсами вздулись, ноженьки резвые поленьями издеревянились, а прыщ-раскрасавец на столь пикантном месте вскочил, что с мужским причиндалом его запросто спутаешь!..
- Ну уж порадовал ты меня, гражданин волшебник. – перекрестился старичок. – И ты меня хотел на этакой оказии женить за свадебным шумком?.. Да с такой женой меня моя старуха и на порог дома не пустит.
Строгая там у него дома бабушкинц. Перпендикулярная.
- А ты слушай о чём я дальше скажу, может и полегчает. – утюжит некрасивые складки лесной волшебник. – Тот колдун-то Топтун добавил к заклятой порче один счастливый момент. Дескать, если кто-нибудь, из человеков, наградит мою сестрёнку новобрачным поцелуем, то чары колдовства немедленно падут.  Станет моя сестрёнка вновь прелестницей да любезницей. Красавицей да раскрасавицей.
Старичок от удовольствия головой покачал, даже романтикой проблеял какие-то неместные припев с куплетом. Но лучше бы ему не о бабах думать, а о собственном здоровье. Ревматизм, дескать, с холестерином, то-сё… о, вспомнил слово: остеопороз!!
- Вот не был бы я соединён брачными узами, – говорит старичок. – то тряхнул бы стариной, поегозил бы на славу с девкой молодой!.. Но, раз сдуру обещал пригодного жениха отыскать для твоей сестрицы, то слово сдержу. Вот прямо сейчас пойду и отыщу. Жди меня здесь.
Отвалил старичок лесному волшебнику земной поклон и дал дёру по-быстренькому. Времени-то уже без пяти пять вечера, пора расплачиваться за долг.               
Идёт старичок просёлочками, тащит в портфеле семьдесят тысяч денег, перед людьми не краснеет. А навстречу ему опять выкорчёвывается давешний бандюка. Тот самый, который вредные советы давал про похищения ребятишек. Воду намутил и сбрызнул, а сейчас опять тут.
- Старичок, а старичок, – ухмыляется во весь рот. – откудова идёшь?
Откудова... Оттудова!! Грамотей-то ишь!..
- Ась? – прикидывается глухоманью старичок. – Не слышу я тебя, дяденька, да и, признаться, вижу плохо. Ты про какую рожь меня спрашиваешь?..
- Хм. – заелозил мурашками в глазёнках бандюка. – Старичок-то ты вроде прежнего фасону, но пургу какую-то новую несёшь – и это весьма подозрительно.
- Кура со здешнего села тебе соблазнительна? – мозги дурит ретивой речью старичок. – Ты, брат, петухов наших не пробовал – ох уж тут соблазн за соблазном – в постные дни и архиерею не устоять.
- Да ты оглох нешто? – сердится бандюка. – Тебя русским языком спрашивают: откудова идёшь?
Делать нечего, раз русским языком спрашивают – надо отвечать.
- От того верху я иду, который по низу расстилается. – закрутил плутни старичок на русском языке.
- А портфель с деньгами откудова взял?
Старичок и порет ерунду, лишь бы поскорей отстать:
- Я, – говорит. – ребятёнка скрал да продал. Графья мне семьдесят тыщ выдали, да приказали, чтоб я никому не говорил. Я никому и не говорил, пока ты не спросил.
А бандюка-то был себе на уме, и сотрудничал с уголовным розыском. У нас многие этим втихаря не брезгуют. С законом шутки плохи.
- Ну, продал и продал, меня твоя ребятня не касается. – шебуршит мыслями вслух бандюка. – О!.. Кажись, Любовь Савельевна за угол завернула? Ну-ка и я за ней заверну!.. Прощай, старичок.
И завернул. Любовь-то Савельевну не сложно выдумать, лишь бы был предлог за угол занырнуть. А сам конечно задал трусцы в сторону Лубянской площади: там завсегда окошечко трёх стуков дожидается. Всё ради закона и порядка.
И вот только возвращается наш старичок домой, а ему из подпола является уголовный розыск.
- Караул! – говорит. – Руки вверх!!
- Поднять-то я подниму. – ёжится старичок. – А вот где ваше «поднимите, пожалуйста»?
А уголовный-то розыск слегка подшофе явился и охаживает кукующие позиции по воле волн. Начинается земля, как известно, от Кремля – чем не повод напиться?
- У нас в конторе, когда арестовывают, то без нежностей обходятся. – говорит уголовный розыск. – Раздача зуботычин вошла в приятную традицию.
И намекает старичку, что и ему пора к зуботычине прислониться.
- Нет, нет. – морщинки гармошкой у старичка запрыгали. – Я честный человек по всем статьям. Меня трогать не смейте.
А бандюка тут как тут. В портфеле старичковском шарит, кричит:
- А деньги-то фальшивые! Аферисты, понимаешь, дают прикурить!..
И верно: вместо семидесяти тысяч, лежат бумажки с портретами уголовного розыска и надписью, что всё сие есть «тоталитарно-монархическая ***та»!.. К чему такие незаслуженные обвинения? Не ясно.
- Пополам хотел их разделить со всеми, пополам!.. А тут!.. – хныкает бандюка.
Ну, делать нечего, уголовный розыск старичку улики закрутил, в тюрьму утащил.  Тюрьма всполохнулась прожекторами, расхлябенилась фанфарами – значиться включилась. Рожи невесёлые из окон зябких торчат, зубами решётки грызут – напильники-то выдавать запрещено. Тут же и из пыточной камеры мучительные стоны доносятся – ай да ой – крепка, знамо дело, перевоспитательная жилка у государевой машины. «Ногу, ногу ему режь! – кто-то кому-то советует по узкой специализации. – А ухи в пасть втолкни – всему тебя учить надо, наберут дураков по объявлению!..» Ай да ой, дескать!..
- Иди-иди! – подгоняет старичка уголовный розыск.
Но старичок-то в тюрьму совсем не хотел, шутка ли. Вырвался он из лап уголовного розыска и помчался в сторону посторонних государств. Швейцарцы, ироды, руками машут: к нам, дескать, давай!..
Если бы старичок побежал чуточку побыстрей, да если бы от бултыхающей прыти к заячьему петлянию перешёл – то и сказка моя конца не имела бы. Но старичок бежал лениво, перекурами не брезговал, домой забежал пообедать – с женой-старушкой заодно попрощался. Уголовный розыск пальнул в старичка из дробовика и промахнулся, в себя самого попал. Ну и убил конечно запросто, отправил себя самого к чёрту-котельщику в уголовный ад. А туды меня и шоколадом не затянешь, суньтесь-ка сами.
Вот уж оттуда – из адовых дисфункций – чёрт-котельщик люк приоткрыл, старичка бегущего приметил и из охотничьей двустволки пристрелил. «Хочешь бежать – беги! – говорит трескучим чуром. – Но, при нашей подлой жизни, бежать можно только в одну сторону – в себя самого!»
Ощупала душа старичка мёртвое тело и заныла. Но, однако, семьдесят тысяч её приуспокоили: нашлись семьдесят тысяч, за подкладкой пиджака и нашлись, без единой фальшивой бумажки. А на хорошие деньги можно и чёрту полный пенсион выправить с отставкой от должности. И жене чертячьей можно новый сарафан скроить – срамись на диво. И старичка покойного можно в райские кущи засадить, откудова он всех принцев ярославских внимательно рассмотрит, и самого лучшего из них на сестрице лесного волшебника в два счёта женит. Считайте-ка: раз… два-а…
Только мне эти затеи не по нутру, и чего там дальше было со старичком – не знаю. У волшебника лесного вот давеча в гостях был. «Ну что? – ехидно он у меня спрашивает. – Женилка-то твоя ещё не выросла?» А я – грешным делом – и не знаю, чего у меня там выросло, а чего нет.


ПРОСТОКВАША

Томилась на солнцепёке Бряка-Кряка в ситцевом сарафане, в сандалиях на босу ногу; голову мокрым полотенцем обвязала, чтоб дефицитные процессы не плавились – жарко нынче!.. Стояла, поглядывая на бескрайние просторы, молила: «Господи, спаси Россию!» Молила терпеливо, вдумчиво, себя щадя и чутко лебезя перед возможными будущими благами. А там уж, растолстев от благ, сердце опрятно захолонёт, и поплакать доведётся всей страной о том, что было и чего не было. И чего даром не надо.
- Господь-то спасёт. – без мухлёвок и суеверного ханжества верила Бряка-Кряка. – А после свершённого Им торжества, и нам, простым смертным, придётся виноватых в русских бедствиях определить, и по полной программе с этих виноватых взыскать. Кто виноват?
Во-первых, лень виновата. Про лень много чего сказано шутливого и охального; и решено в результате, что нам нужно либо смириться с ленью, получая в должной мере удовольствие, либо добровольно отправиться всем скопом в трудовые лагеря, подчинившись крепкому начальственному кнуту.
Во-вторых, виновата недостаточная централизация. Народ у себя под боком не чувствует власти. Народ догадывается о её повадках и укусах (это же целые эпопеи на протяжении веков сворачивались-разворачивались), но в антураже конкретных частностей редко находит милостивый взор царя. Вот раньше, в стародавние времена, у всякого вменяемого гражданина, на стене висел портрет генерала, и этот генерал со стены как бы внимательно наблюдал за своими прихожанами, проще говоря: бдел.
А в-третьих, виноват во многих русских бедах неурожай, но про него Бряке-Кряке не пришлось успеть подумать. Вылезли тут Шашни из берлоги.
- Опять двадцать пять! – всплеснула руками Бряка-Кряка. – Два часа назад их с рёвом спать укладывала, а они снова на ногах.
- Жарко. – дуют губами на чёлку Шашни.
- В стародавние времена ещё жарче бывало. – заводит экскурсию Бряка-Кряка. – Но в полуденное пекло вся Россия дрыхнула: кто под забором, кто на завалинке, кто на полатях боярских.
- Дрыхулапозором! – ловко передразнили Шашни. – Не разберёшь слов твоих, подруга, будто каши в рот набрала.
Картавая у нас немного Бряка- Кряка.
- Пускай и каша, ничего зазорного нет. – ответила сердито Бряка-Кряка. – Молчать, что ли прикажите, если картавая?
- Не молчать, а напротив – дикцию вырабатывать. Учи скороговорки.
- Скороговорки? А вы хоть одну знаете?
- «Сыворотка из-под простокваши!» – ловко произнесли Шашни скороговорку. – «Сыворотка из-под простокваши!» Такую надо сто раз повторить.
Слова затейные, занозистые. Недоведут ли до греха?..
- Сыровока из-под подкраши! – попробовала Бряка-Кряка быстренько проговорить скогороврчатую чепуху, но осеклась.
- С первого раза и не должно получиться. – успокоили Шашни. – С первого раза только у тех получается, которые на всякую дурь ловки. Давай вторую попытку.
Бряка-Кряка и при второй попытке ничего хорошего не выговорила. Сама сыворотка выкартавилась весьма убедительно, а дурацкая простокваша сначала влезла перед из-под, затем разбавилась водицей после из-по-под, затем проквашей проскользнула по сто вашим, нажарила яиц всмятку на попавшим и закобенилась на тьфу-тьфу-тьфу!..
Бряка-Кряка полотенце с головы сдёрнула, пот со лба утёрла, принялась полотенцем обмахиваться – ужарела, пока старалась!..
- Во многоглаголании заключено искомое. – утвердили Шашни. – Повторение есть мать учения. Ну-ка, рвись на третью попытку.
- Не буду. – запротестовала Бряка-Кряка. – Многоглаголание пускай само по себе рыщет, а я сама по себе.
- Нет уж, нашла коса на камень. Мы теперь от тебя не отвяжемся, всё будем заставлять твердить: сыворотка из-под простокваши! сыворотка из-под простокваши!..
- А я уши пальцами заткну и не услышу вашей простокваши. – пообещала Бряка-Кряка, да так и сделала. Заткнула указательными пальцами уши и специально загудела носом, чтоб гудение помешало инородным помыслам в голову втемяшиться.
Сперва было радостно и занимательно, поскольку простокваша опасалась гудения, не догадывалась доподлинно о его возможностях. А как всё разузнала, так и начала подкрадываться к мозгам, липнуть репейником. К тому же сыворотка и из-под куда-то исчезли без следа, сбежали из скороговорки, а простокваша нагло расползлась, заняла всё освободившееся скороговорочные местечки. Бряка-Кряка пальцы из ушей вывинтила и отпрянула в ужасе: вокруг сплошная простокваша! Пузырится счастливо и воркует.
- Вы чего наделали? – накинулась Бряка-Кряка на Шашни. – От вас одни неприятности.
- А мы ничего, мы молчим. – и Шашни перепугались махинаций простоквашных, нырнули обратно, в берлогу, только усики на разведку выпростали. – Прости, пожалуйста, мы больше так не будем… Бряка-Кряка!
- А?
- Ты теперь попробуй простоквашу одолеть от топота копытами.
- Каким топотакопытами? – удивилась Бряка-Кряка. – Ещё скороговорку, что ли, выдумали?
- Не мы выдумали – клянёмся мамой, что не мы. Народ выдумал. Это те от топота копыт, от которых пыль по полю летит.
- Нет уж, скороговорок с меня хватит. – поперхнулась на пылелёте Бряка-Кряка. – А от вашей простокваши я в пустыню убегу.
И побежала Бряка-Кряка в пустыню, поскольку, по всем правилам справедливости, не должно быть в пустыне простокваши, песок её запросто проглотит и облизнётся (хоть целую телегу простокваши подавай). Броди по пустыне хоть сто километров сюда, хоть сто километров обратно, хоть сто по сто туда-сюда, а жизнь в сей печальной юдоли однообразна.
- Хорошее я средство сыскала против простокваши. – обрадовалась Бряка-Кряка и села на кочку. – Ох, и припекает здесь заднее место!..
Да рано радоваться Бряке-Кряке. Недолго пустыня потчевала гостью песочным чаем с лимонным солнцем. Вдруг чавкающие заросли простокваши зачервились толстыми ветвями прямо из-под кочки, растопырили крючкопалые корешки и окружили беглянку с намерением взять в плен!..
- Ах, вот ты, простокваша, как? – заёрзала Бряка-Кряка. – Ну, тогда я – так!!
И схватилась за топорик. Кто не дружит с топориком – тот, можно сказать, напрасно небо коптит; вотчину-то родовую на одних кирпичах не устроишь. Весьма затейливо и ловко топориком заросли рубить, а обухом пеньки к послушанию поколачивать. А кочерыжки можно и пинками подгонять, нечего стесняться.
Простокваша сообразила, что топорик нынче сил не щадит, и пустилась на новую хитрость. Отворила дурные закрома и затабашничала сизым туманом, поползла лохмотьями Бряку-Кряку донимать. В глаза лезет распаренной едкостью, в рот заныривает хлябным чихом, в ноздри соплёй закатывается, а в ушах клубами глыбится и капризно душит. Если бы не противогаз, то довелось бы Бряке-Кряке распрощаться со здоровьем и умом вымокнуть. Правда, похожа она в противогазе на весьма специфичную фигуру, над которой не грех и посмеяться, но спасение не чает красоты.
Простокваша прямо-таки взбеленилась, когда убедилась в надёжности противогаза. Скомкалась шелестящей кожурой, оттаяла прожорливыми красками и повисла в воздухе соблазнительным букетиком тюльпанов.  «Ну-ка, – думает простокваша. – сейчас возьмёт Брака-Кряка букет в лапы, задумает понюхать, как вкусно пахнет, а оттуда я незаметно в башку ейную пролезу и допеку смурной словесностью.»
Однако Бряка-Кряка свою противницу насквозь видит. Тоже хитрюга известная. Посикуха.
- Разыграем мы простоквашу-букетик в беспроигрышную лотерею. – вдруг осенило Бряку-Кряку. – Шашни, голубушки, вы ещё не спите?.. А билетик лотерейный не желаете?..
Шашни из берлоги сразу выползли, закеркали радостно. Проспали немного тот факт, что простокваша в букет тюльпанов превратилась.
- Желаем-желаем! – закричали Шашни. – Нам, пожалуйста, самый лучший лотерейный билетик, самый выигрышный!..
- Итак, граждане! – Бряка-Кряка пучком билетиков помахала у сопливого носа Шашней. – Высморкайтесь и помните назубок, что в нашей стране дуракам всегда везёт, всё в русской природе взаимозаменяемо. Выбирайте билетик.
Шашни спешно билетик получили, в лотерею сыграли и букетик тюльпанов выиграли.
- Любой букетик – если его задарма в лотерею выиграть – скромно приятен. – мямлят Шашни, позёвывая да брюхо почёсывая. – Главное, как это всё интересно случилось: мы заснули, а когда проснулись, то узнали, что лотерейные билетики раздают, и практически сразу выиграли!.. Вот если снова заснуть, то, резко проснувшись, мы опять чего-нибудь выиграем. Разве нет?.. Например, двухкомнатную квартиру в Москве. А то осточертела нам, братцы, берлога!.. Надо попробовать.
И Шашни неотложно заснули.
- Квартира?! В Москве?! – выпучилась из букетика тюльпанов простокваша. – А ведь это классная идея!..
И задала стрекача до Москвы. Даже с Брякой-Крякой не попрощалась. Даже адресочка не оставила. Бряке-Кряке только на днях случайные пустынные люди рассказали, что по жаркой летней Москве лимузины катят, а из них на всю страну гундосится под музыку Александрова: союз сыворотки из-под простокваши! великий могучий советский союз!..
Вроде как ещё одна беда на русскую землю навалилась... А кто виноват??


ПРО ВРЕМЕНА ДАЛЬНИЕ

Я давеча посоветовался с кем не надо, и он мне, паршивец, дозволил: рассказывай, говорит, чего хочешь. Сейчас, говорит, народ ко всяким бельмесам привыкший, ещё и не такие легионы страхов попирал!.. Так что, не зевай, сказочник неутомимый, руби с плеча!.. Я и не зеваю.
В давние времена, в раздольных костромских лесах, завелась шайка разбойников. Были разбойники злы и жестоки, а уж о коварстве ихнем и говорить не хочется – истинные изверги. Старожилы мне рассказывали, что кормились те разбойники исключительно человечьей кровушкой, а леший с лешачихой им культтовары добывали – всякое лыко в строку. Ещё говорили старожилы-то, что по церквам разбойники вовсе не ходили, а по прозелитскому дьяволову наущению поклонялись изваянию глиняному и его неопределённым телесным уязвлениям. За совестью, как принято говорить, в карман не лезли – пусто в кармане на этот счёт.
Правда это всё или не правда – знать не обязательно; ведать факты хорошо лишь в том случае, когда силы имеешь факты обуздать, а без оных сил – не суйся, прижмись, сошлись на уши, с которыми известная беда приключилась: в одно ухо влетает, а из другого вылетает. Ну, вознегодуй за шкаликом – это ничего, это в меру допустимо.
А главарём шайки был вор Ефимка. Мужик рождения неведомого, армячок да ножичек. Бежал, вроде, с соликамской каторги, жил год за два в тайге без конвоиров. Досуг биномами Ньютона не утомлял, а сушёными мухоморами скрашивал. Змеёй подколодной хоронился от стражей правопорядка, от носителей верховенства закона. Ушедший далее конца – поймёт вскоре, что другого конца для него не будет. А этого Ефимка не понимал.
Ещё говорили мне – старожилы-то хреновы – что однажды представилось Ефимке странное видение. Будто бы выпятился из таёжной мглы чёрт Анчутка-Беспятый, сковырнул два-три пенька для трансляции впечатления и заявил:
- Наше вам с кисточкой!!
И вся эта странная таинственная видимость, дескать, сопровождалась жутким бульканьем ветров и психической нестабильностью в атмосфере. Однако, вор Ефимка ничего не перепугался, а с Анчутки-Беспятого слово взял, что тот ему будет потихоньку помогать. Разными бесовскими выходками. Тот и согласился.
И очутился скоро Ефимка в костромских лесах, собрал себе шайку из татей полунощных, пушку чугунную где-то добыл и на декорум возвёл.
- Злодеяние не есть канальство. – говорит. – Злодеяние есть необходимость самоудовлетворения. Важно, чтоб вы меня во всём слушались и подчинялись. Небесный-то суд вилами по воде писан, а мой суд – доподлинно тут.
- А-а! – закивали головами разбойнички. – Всё понятно. Будем ныне творить грабёж и насилие, а жить в лесу, молиться колесу. Глухомань – наш общий дом, всё понятненько.
Вот. Почуяли безнаказанность и принялись шелудить изо всех сил. Не осталось такого местечка в костромской губернии, где бы ефимовской шайки не забоялась. Потому как жестокость разбойников не ведала разумного предела. Случалось, что отправлялись в леса смельчаки из народа на баталию брехливую с вором Ефимкой, но после находили их трупы где-нибудь на подложных чащобных тропах. Или даже в клоаках пригородных примечали отрезанные головы, кишащие мерзкими червями. Страшное дело, я вам доложу.
Обжились разбойники в своих кущах – богаче некуда, рвом окопались. Ели-пили всё, что маковой росинкой набухнёт да само в рот попросится. Тонули в награбленном золоте и женщин в неусыпном похотливом исступлении насиловали. Людей купеческого чина убивали бесчисленное множество раз, жандармских ротмистров на две половинки распиливали и сплавляли вниз по Волге с лодочками наперегонки, а Тугарина Змеевича с Соловьём-Разбойником изловили, набалдашники неизящно сплющили и чучелами на городскую ярмарку услали.
- Нету никакой-такой совести в физиологическом строении человека. – говаривал Ефимка. – Одна мужицкая мечта есть да побочные оригинальности. А чтоб о душе поменьше думалось, надо больше жрать да срать, да бражничать каждый день. Пузо набил, карманы деньгами завалил – душе место не найдётся поегозить!..
Ну, и грабили во всю мочь. Оттого народ костромской стал совсем зашуганным да запуганным. Не осталось желающих, чтоб лютой фурией возмездия расхрабриться, зарядить шрапнелью ружьецо и в лес пойти на рьяное погубление извергов. Сидят люди общинками-общипками в избах непроветренных, жмутся друг к другу, псалмы читают вслух, дабы происходящие пакости укротить. Старец Дятлов побрёл по земле конец света возглашать, да и сгинул.  А где сгинул – не сказал.
Костромской губернатор чрезвычайное собрание созвал, перекрестил зевок, багрянцем щёк возгорел и говорит:
- Ну, дорогие товарищи, вы как хотите, а возмущению моему нет предела!
Так прямо и говорит, без обиняков. Не человек – скала.
- Самая натуральная бедственная ситуация случилась в нашей губернии, и меня это не может не заботить! – шеренгу из чиновников выстроил в коридоре, во всякого второго пальцем тычет и ругает. – Так-вас-растак да так-вас-растак!..
Молчат чиновники, лысинами потеют.
- Я, – говорит губернатор. – завсегда имею намерение кого-нибудь в бараний рог скрутить, а нынче, того и гляди, меня самого скрутят!.. А я на это не подписывался.
Ага, так и бомбардирует возмущённо своих подчинённых, слов не жалеет:
- Ёкэлэмэны!.. Может, я чем хуже других губернаторов или государству своему вредительства сверх меры удружил? За что мне биографию в предпенсионном возрасте испортили?
- Если бы, – затянул волынку директор гимназии. – если бы оно не так повернулось, то – глядишь бы – повернулось этак…
- Если бы да кабы, так во рту росли грибы. – пояснил грамматику губернатор. – Чего остальные чиновники молчат, умами не блещут?
Чиновники головы притупили, умами давно отблестели. Едва ли и скажешь про таких: орлы, дескать! начальству надёжа и опора!.. Сволота какая-то собралась, одно слово.
- Нет, вы высуньтесь из окошка, да посмотрите на творимые безобразия. – просит губернатор.
Чиновники высунулись, посмотрели. Тут крови море, там трупы разлагаются. Сироты стоят кучкой на площади у губернаторского дворца, рыдают во весь голос.
- Гауптвахта по вам плачет да порка на конюшне. – губернатор схватил одного чиновника за оттопыренное ухо и принялся трясти. – Я-то завсегда в курсе, чем сумасброд приветствует нерадивых холопов, знаю, как из вас дурь выбить! Чухлома ты этакая!..
И знай себе трясёт чиновника за ухо, интерес возымел. Изучает, как с товарища извёстка сыпется.
- Я и строптив, и строг, но справедлив. – сказал губернатор, дождался пока чиновник душу Богу отдаст безвозмездно, и ухо отпустил. – Похороним человека со всеми почестями, а потом вернёмся к нашему разговору.
Так и случилось. После похорон губернатор опять всех в коридоре выстроил, предал нещадным ругательствам. Гнёт свою дугу вдоль линии.
- Хорошо, пусть народ разбойничьего проекта боится. – говорит. – Пусть даже боится за угол сбегать, чтоб нужду справить – со страху до угла можно и не добежать… Но мне-то тоже преизрядно боязно, хоть в шкафу прячься.
  - В-ваше превосходительство! – трясутся от страха уши у чиновников. – Нельзя вам по шкафам лазить… власть-с…
- У кого сегодня власть – тому завтра громко пасть! – губернатор за шкаф занырнул, следы петляет. – А, граждане бюрократы? Найдут меня за шкафом душегубы или нет?
- Т-точно, ваше превосходительство, не найдут… власть-с…
- Ваше – не ваше, а из говна – да в кашу. – вздохнул губернатор, руками развёл. – Вот, честное слово, в голове не укладывается: в Америке натуральная аграрная революция за собой индустриализацию поднимает, а мы тут с лесными бандитами якшаемся… А ведь двадцатый век на дворе... или какой там ещё?.. девятнадцатый?..
Главный губернский урядник говорит:
- Так и так, Ефимка – теоретически тать, а практически нелюдь. Вот что я ему в порицание скажу.
- Понимаю, что тать. – покусывает ус губернатор. – А неужели у нас верёвки кончились, которыми татей к виселице приспособляют?
- Верёвки есть. – говорит урядник и верёвку показывает. – У нас, право слово, Ефимки нет.
- Ну, нет и нет. Дефицит. – вздохнул губернатор, с тем и разошлись все по своим делам.
Хорошо, если ты для себя верёвку отыскал. Плохо, что не тебя, а кого-то другого на ней вешают.
А Ефимка в это самое время пытал богатого помещика – чуть ли не председателя уездного дворянского собрания. Разграбил всю усадьбу дочиста, а помещика связанным бросил на каминный уголёк и принялся пытать драматическим манером. Требовал ещё серебра чеканного – всё-то ему, злыдню, мало, поди да подай.
- Я серебра при себе не держу. – говорит помещик, а у самого – голова в тисках, пальцы на ногах отрезаны, утюг где-то на пузе шипит. – У меня, братцы, на серебро аллергия, и нахожусь я в вековечном отвержении излишеств.
- А запонки серебряные мы у тебя нашли – это как понимать прикажешь?
- Где нашли?
- В будке собачьей. Собаки нет, а запонки есть. Ещё мы в будке руль нашли, и так понимаем, что ты над нами потешаешься.
Помещик сам удивился разом:
- Какой-такой руль?
- Руль и руль. – кружит перед собой пальцем Ефимка. – Почему у тебя в собачьей будке руль? От каких намёков сие обывательское обрамление защищает?.. Я про бездорожье было подумал, а так не знаю.
- Что за руль, братцы? – сипит покоцанной колымагой помещик. – На черта мне руль сдался, имея в виду преклонение перед Русью-тройкой?.. А вам-то чего от меня нужно: серебро или руль? Забирайте, братцы, руль и валите отсюда, мне от контузии отдыхать пора.
- Нам нужно серебро. – артачится Ефимка. – А руль мы на твоей могиле установим, ты в этом не сомневайся. Инсталляция, едрён-батон.
И страшенными особенностями принялся пытать Ефимка богатого помещика; камню вздрогнуть впору. Раскалённой железякой на лбу арифметические знаки рисовал, «козьей ножкой» зубы неторопясь вытаскивал и обратно в рот забивал, для несварения желудка свинца литра два в глотку залил. Кричал помещик от боли, удручался, но серебра почему-то не давал.
- А-а-а! – кричал будто резаный. – О-о-о!!
Очень волнующе кричал, беспокойно. И тут по усадьбе раздался пронзительный женский стон и в залу влетела жена помещика; видно, только проснулась. Смотрит: а помещик еле дышит на пыточной скамье.
- Ироды вы окаянные! – запричитала жена помещика. – Не смей, Ефимка, моего мужа пытками изводить, поскольку это очень больно.
А жена помещика была родом из петербургских краёв, красоту имела статную, а полноту приемлемую. Очи матушка-природа ей подарила, как в песне поётся: и чёрные, и страстные, и жгучие, и – не извольте сомневаться – прекрасные!.. Губки, разумеется, алые, а груди – как вам самим хочется. Настоящее обучение в мамзельских институтах получила, могла даже на клавесине колотьбой пальцев поспешать и инвективы Брамса исполнять. Увидал Ефимка красавицу и оторопел немедля. Чуть не обомлел.
- Характер, – говорит. – у меня злой, но величавый. Потому имеет свои слабинки.
Ножками притопнул играючи, аки племенной жеребец.
- Каюсь. – говорит. – Приходится в лесной жизни шерочку с машерочкой до своих кулис допускать, но понятие о благородных дамах имею возвышенное.
А сам плечи расправил, волосья пятернёй причесал, красуется шаловливо.
- Я, – говорит. – по-особому прельщать женский пол не способен (откажись-ка от противоречий между личным и общественным – и мгновенно получишь противоречия между ответственностью и должностью), но с тобой, душа-девица, готов роман закрутить. Удаляйся со мной в леса, а я мужа твоего напоследок и пальцем не трону. Согласна?..
- Значиться, на романы потянуло? – горестно спрашивает жена помещика. – Крутить приблудки со мной вздумал?
- А чего не крутануть?.. Чай, не кранты – не скрутятся!
- А-а-а!! – кричит помещик. Всё-таки больно ему, а вы как думали?..
- Но знай, – конопатит обаяние Ефимка. – что если откажешься от любви разбойничьей, то прямо в сей момент мужа твоего в жопу выебу, а затем в пух и в прах пущу. А тебя просто снасильничаю.
- Э-э-э!! – встрепенулся помещик. Жидковатая натура, не стойкая.
Что поделать бедной женщине? Согласилась. Спросите-ка у личности, согнувшейся под тяжкой ношей: своё ли она тащит?.. «Нет. – ответит. – Тащу, что досталось, а далеко ли утащу – секрет фирмы.»
Попрощалась быстренько жена со своим любимым мужем – с другом-то любезным – и в леса к разбойникам подалась. Воплем вопили да дрожью дрожали бледные лесные сосенки – этак у них рыдалось над участью бедной русской женщины. Хотелось бы им пасть на разбойников, придавить лиходеев могучей тяжестью, рябиновым прутком по сусалам отхлестать – да полноте-ка, такое только в глупых сказках возможно. Плакали и плакали сосенки, ослепляя смолистыми слезами разбойников, неимущих боль сердешную и радостно удаляющихся в равнодушный воздух глухоманей.
А Ефимка, между прочим, слова своего нарочно не сдержал, а возвернулся в усадьбу и помещика-то кокнул. Прикончил из пистолета. Долго не желал помирать помещик, хватался отчаянно за стены камина, пожара в комнате накурил – хорошо, вовремя потушили! – но не смог побороть погибель и умер. Завещания не оставил, отпущения грехов не получил – собачья смерть, однако!
И с той поры принялась лесная шайка ещё ужасней на жертв осклабляться, пуще прежнего грабить и насилию подвергать всех, кого подлавливала. Кикимора сказочного – и того, бедолагу-то дремучего, отлупили на износ. Мама дорогая!..
А жена помещика – красавица-то наша отважная – в шайке ютится. Разбойникам бельишко стирает, носки штопает, мечтает к мужу законному вернуться. Значит, не ведает, что Ефимка ейного мужика из пистолета порешил. Живёт красавица незаметным настроением, на всякие любезности ефимковские отвечает перекати-полем. Нет между ними ни согласия, ни тёплой любви. Фрол Демьяныч на пастушьей свирели им мезальянсы разные тилинькает, а всё без проку. «Ошалела от всех испытаний судьбы, остервенилась!» – подумал Ефимка, да и прекратил к ней очень-то уж приставать по поводу культовых функций. Так, если перепихнуться пару раз – это можно.
А жена помещика некий свой пунктик на уме держит, да к нетипичным проблескам его иной раз примеряет. И вот задумала она убить Ефимку. Решила, что если на Ефимку смерть натравит, то и сама свободу заполучит, и шайка без главаря разбежится кто куда. Это только солнцем сможет управлять всякий желающий, поскольку солнце, в своём движении вокруг земли, послушно и безошибочно. А шайками управляют избранные плуты, они по двое за раз не родятся.
И подслушала жена помещика разговор двух разбойничков. Как-то так дело было.
- Осень старая, потому и промозгло. – один-то говорит другому, из бороды обтёрханной сипы пускает. – Бесполезные листья желтеют со скуки, нудный дождь смеётся над предзимней печалью… Есть покурить, братишка?
- Покури, не серчай. – другой говорит.
- Петрович – ты и есть Петрович! Твои папироски курить – грех подлый и нелепость! Чем ты их забиваешь, трухой, что ли, или волчьим помётом?
- Не нравится, так возвращай папироску взад, свои кури!
- Эх, закаркала ворона на собственных поминках! Я же не со зла ругаюсь, пойми ты меня нежно и правильно, а потому я ругаюсь, что мысль обомление одолевает.
- Что за обомление?
- А то, что споймают нас всенепременно и повесят на виселице, у всех на виду.
- Это уж, точно значит, что повесят… Сам об таком не раз задумывался.
- Вот, когда тебя, Петрович, к петле пристегнут, ты о чём вслух скажешь?
Тренькнули в умственных темнотах Петровича луговины поволжские, берега крутоярые, где он будучи малым дитяткой с папкой и мамкой в воскресный полдень загорал. Говорит Петрович, чуть слезу из глаз не пускает:
- Скажу: простите меня, пожалуйста, люди добрые, бес попутал.
- Ишь какой молодец прощавый… А я вот не собираюсь на виселице прохлаждаться, я себе припас яду ядрёного.
О-о, как сразу навострила уши жена помещика, которая весь этот разговор подслушивала да хорошенько уясняла.
- Выпью яду и умру. – говорит разбойник. – Не хочу на виселице висеть и перед народом извиняться. Выпью и умру.
- Правильно. – приятельствует Петрович. – Раз такое поганое дело, то выпей и умри.
- Вот он, здесь у меня лежит, в бутылочке, я её сейчас в правый карман запихиваю… Видишь ли?
- Ну так, чего ж не видеть. Хороший яд?
- Отличный, высший сорт. Вот, в случае чего, выпью его и умру.
- Это я понял. Я тебе подскажу, если что.
Ага. Жена помещика весь разговор выслушала и ночью, когда тот разбойник заснул на часок, подкралась к нему мышкой. Чуткими пальцами залезла в разбойничий карман и вытянула бутылку с ядом. Слышит: плескается зелье ядрёное, стремится разобрать время на цельные физиологические части, чтоб легче уничтожить.
- Отравлю Ефимку. – задумала жена помещика. – Соберусь нынче с духом.
Сказано – сделано. Когда Ефимка, ближе к вечеру, принялся сивуху можжевеловую залпами опорожнять, она потихоньку ему в запивной ковшик яду и подлила. Хорошо стало яду в запивном ковшике – пузырится себе на здоровье!
А Ефимка-то из ковша лопает, будто никчёмыш дурной: бульк-бульк!.. Чувствует, что нечто неладное в организм пролезло, а уж поздно рукой за горло-то хвататься – конец амбициям. И Анчутка-Беспятый не поможет.
- Грыбы рыбы рагыгы. – сказал Ефимка, склонив буйну головушку, да мигом околел. А что за мудрые слова он воровскому миру завещал? – поди теперь разбери.
- То-то, что «грыбы рыбы рагыгы»! – съязвила жена помещика. – За всё ответ приходится держать.
И помчалась она по лесу в свою родную усадьбу, благо дорогу помнила. Тут вкривь повернуть да там восвояси напрямик скакнуть – дом родной и брезжится вдали. Тут через мосток да там через шесток – вот и у себя дома. Солома едома.
А разбойники на труп главаря взоры обратили, про «грыбы рыбы рагыгы» ничего убедительного не проведали и принялись вроде здраво рассуждать, ну-ка:
- Помер что ли?
Не помер, а околел. Соображать надо.
- Помещица его вытравила. У меня из кармана яд похитила и Ефимке плеснула. Поискать бы её надо – помещицу. Сарынь, дескать, на кичку!
- Э, чего сказанул. А сарынь-то – она что? дура что ли?.. сидит, ждёт тебя – рожу твою заправскую: молодой человек, потанцуем?.. Нет, поздняк метаться.
Пошарили разбойники по лесу, видят, что точно убёгла помещица. Лишь чемодан на память о себе оставила. Пудра там дамская, бретельки.
- Вот подлюка-то бабская, – говорят разбойники. – шельма натуральная. Вот и доверяй им после этого свою социальную мобильность.
- Да, от женщин ничего хорошего не жди!.. Слабый пол, ептись!..
- А я, братцы, тоже жениться на ком-нибудь хотел, а теперь-то ни за что. Пускай сами без меня на мне женятся.
Ладно, поворчали разбойники до утра и успокоились. Угольки в костре пошевелили. И решили поступить так, как жена помещика и предсказывала: шайку постановили на века вечные распустить, эпопею лиходейскую за семью печатями запереть, а заняться честными воздержаниями вплоть до отрыжки. А уж совсем шальным да окаянным душегубам было велено вериги чугунные нацепить и на те вериги гнев свой исстрачивать. Анчутке-Беспятому повелели больше не являться. Сказали, что нахер от тут нужен.
И с тех пор стало в костромских лесах мило да спокойно. Зайцы иногда с голодухи балуют – так не бандиты же идейные, много не набалуют. Поползновения всеобщего страха на род людской от зайцев не дождёшься, на пакости ихнии запросто смухлюешь. Правду если сказать, то природной кутерьме подвержены многие существа на всесоюзной русской почве. Одно слово: зайчики-побегайчики!..
А жена-то помещика с пылкой супружеской радостью в усадьбу прибежала, платочком белым взмахнула приветливо, а ей челядь дворовая с неоскуделым унынием и говорит:
- Нету, барыня, вашего муженька, нашего благодетеля. Ефимка-обормот в тот же самый день, как всё с вами случилось, его злодейски ликвидировал. На могилку пойдём глядеть?
- Ну, пойдём. – говорит жена помещика, за сердце хватаясь.
- А могилки-то, – говорят. – никакой и нет. Труп сожжён, пепел развеян по ветру.
При этих изъяснениях разрыдалась челядь горючими слезами, застонала и застенала. А уж как барыня у крылечка рыдала – так и не рыдал никто и никогда, вне постижения житейских умов сей удел безвозвратности.
И, с понятного человеческого горя, жена помещика сошла с ума. Выкинула пару штучек-дрючек бедовых, продала усадьбу пастуху общинному, розмариновый веночек к волосам допустила, да и пошла бродить по миру. Христарадничала в обносках рваных, вшей жирных по полгода не вычёсывала, питалась на грошик медный, а всё больше кушала траву-мураву да грибочки-ягоды. Лапку лягушачью пососёт – тоже вкусно.
Каждому встречному-поперечному рассказывала о муже своём, о евонной судьбинушке страшной, о своих невзгодах. «Граждане, – говорит бывалоча. – послушайте-ка меня, что я о чувстве страха толкую. Он же воссоздаёт в себе конструкции костястые, и затем с тихим ужасом бьёт всех, кто у него на пути встанет, и бьёт-то стервец то дубьём, то колом!.. Вот отчего войны на земле и не прекращаются.»
Идёт вот так по миру и рассказывает тихонько. Иногда и колом помахивает для вящей убедительности. Тихонько-тихонько. А те, кто её слушают – те уж ревмя ревут да пруды прудят. Всю костромскую губернию, помнится, затопило как-то раз.
Случилось помещице по неведомым дорогам попасть в самый город Кострому, чтоб незамедлительно протянуть за милостынею руку. Встала возле решётки дома губернаторского. А сам губернатор торчал на балконе, слушал её россказни чересчур внимательно и собачонку свою, мопсика-то, ножкой отпихивал. И велел страдалицу в дом позвать, в самые, так сказать, высокоправительственные апартаменты. Та пришла.
- А не ты ли будешь той женщиной, – спрашивает губернатор. – которую вор Ефимка в леса уволок и которая Ефимку ядом вытравила?
- Так точно, ваше-ство, той женщиной я и буду. – отвечает страдалица и платочек теребит от волнения. Что дальше будет?
- И ты, я знаю, с ума сошла оттого, что мужа твоего погубили, и всё такое прочее? – пристал как банный лист.
- И я с ума сошла. – признаётся женщина. Как-то так отрефлексировано всё в ней отзывается.
- Эх, грехи наши! – вздохнул губернатор, на восток с укором покосился. – Хоть на ум сходи, хоть с ума – Геленджик лучше, чем Колыма!..
И повелел отправить жену помещика в лечебницу знатнейшую, кормить её сладенько, микстурки прописывать и выплачивать пенсию. Даже некоторыми неукоснительными тысячами. Для правительственной бухгалтерии даже своего резону не определил. Лечебница в те времена была благостной, народ в ней лечился добрый и бесхитростный; там эта женщина спокойно и скончалась через пару дней. У доктора, можно сказать, на руках.
Портретик с неё успели срисовать, для музейных закутков очень даже пригодится: платьице смурноватое (крепдешин, наверное, или чего-то там местное), носик внимательный, свечечка у изголовья, а над ней доктор ангельским куратором склонился: всё понимаю, мол, про неизбежность завершения дел земных, а привыкнуть к этому не могу! ну, никак не могу!..


РАЗМАЗНЯ

Нынче все врут, кого не спроси. Правдивого слова калачом не выманишь. Один я самый честный такой и остался. На сказочных праздниках не затанцовывался, гостям лапши на уши не вешал. Я завсегда мать-правду режу. Вот слушайте-ка.
Приезжает матросик с «Авроры» в Кремль. Сапоги почистил, рюмочку водки хлопнул и приезжает. Вроде как срочное послание товарищу Ленину от служителей морского флота. Тут и «Аврора» поблизости – в Москва-реке рыбку удит, на солнышке загорает.
А матросику навстречу выходит господин Керенский. Прямо по коридору Кремля. Свеженький такой, одеколончиком пахнет, вовсе не похож на контрреволюционную цацу. Обоих оторопь и взяла.
- Ба! – кричит матросик. – «Кто тут временное слазь»!.. Какими судьбами сюда занесло, господин хороший?
- Вчера прямиком из парижев прибыл. – говорит. – На денёк всего и вырвался, тянет к отечеству-то.
- Очень замечательно я понимаю ваши парижи. – улыбается матросик. – Там-то вас, чай, всё гулялой барышней дразнят в насмешку?.. Экая позорность на седеющую голову.
- Позорность-то, – говорит тот. – может быть, конечно, и позорность, но про голову вы явно что-то путаете. Головы-то у меня нет: это не голова, а меблировка!
И открывает в голове нижнюю дверцу, выдвигает ящичек. А там плётки, хлыстик, наручники… Матросик штаны подтянул и пустился наутёк!..
Но, если правду сказать, то наврал я вам с три короба. «Аврора» рыбку удит? – вот чепуха несусветная!.. Щука-то ещё и на нерест не пошла.
А дело происходило следующим образом. В Кремль приехала легендарная доярка из Большесельского района Ярославской области; утренние поезда – слава тебе, Господи – до Кремля ещё не отменили, вот она и приехала. Она давеча план по коровам перевыполнила и начальство её за наградой в Кремль послало.
- Бери только чего побольше. – посоветовало начальство. – Покажи им свою крестьянскую сущность.
Ну, а в Кремле её встретили приветливо. Практически все ей обрадовались, ручку целуют. Здравствуйте да пожалуйста – обхождение такое приятственное, что вам и не снилось. Простая колхозница, можно сказать, коровья начальница – а сколько вокруг радости и умиления!
- Я за коров своих родненьких кому угодно горло перегрызу! – обещает доярка. – У меня документик есть, что коровы во мне души не чают. Я и сама, если надо, по-коровьи мычать могу, только доиться пока не получается.
А скоро ей на глаза попадается воровка кремлёвская. По карманам в гардеробе нашарила, вытащила медяков на пару миллионов и теперь мечтает в Крым поехать, хахаля шампанским поить.
- Да нешто ты смеешь социалистическое имущество расхищать? – рычит сквозь зубы доярка и вытаскивает из-под вязаной кофточки пулемёт. – Трудящиеся всех стран выносят тебе суровый, но справедливый приговор.
Разумеется, все кремлёвские курсанты тут спели про «вихри враждебные веют над нами» (какие-никакие, а просветительские посылы в этих строках имеются, не архиерея же для изничтожения грешницы звать!)… прозвучала барабанная дробь… А воровка кремлёвская юбку скинула, в птицу-синицу оборотилась, хихикнула чик-чириком и пахучую какашечку на дояркин нос метнула. Понюхала доярка, языком слизнула: натуральное говно!.. И давай из пулемёта по небу куролесы вышивать!.. Разумеется, все курсанты опять дружно подхватили «вихри враждебные веют»; а те, кто слов не знали, те мычали тёлочкой, и вполне убедительно. Снискала славы и государственных подарков доярка досыта. Назад, в Большесельский район, к родным луговинам вернулась. С тех пор про кремлёвских воровок никто и слыхом не слыхивал.
  Хм, опять я чего-то заврался не на шутку. Простите, граждане!.. Доярки-то такой и не было в Большесельском районе отродясь – там учёт строгий. Может, в Первомайском районе была, так тут у Димы Алфеева спросить надо – он там всех знает. А жил когда-то в Большесельском районе раскулаченный председатель колхоза, и нашлась в его личных вещах записка, которая быстреньким женским почерком уведомляла, что: «уехала с хахалем в Крым, прощай навеки». Есть ли тут какая-то связь с враждебными вихрями – я не знаю.
Давайте теперь я расскажу взаправдашнюю историю, и была она такова. Приехал в Кремль лётчик-истребитель. Но не наш лётчик, не советский. Как он не изгалялся и не щурился, как усы фальшивые не клеил – а все в нём американца распознали.
- Ну вот, – говорят. – демократическая общественность стран Запада за дружбой народов к нам в гости прибыла. Товарищ, а свежую пластинку “the Beatles” не привезли?
- Не привёз. – говорит. – Этакое паскудство только в Америке продают, у нас, в Рязани, как-то всё так.
- Да-да, – говорят. – знаем мы вашу Рязань!..   
И вдруг идёт ему навстречу американский президент. Точь-в-точь такой, какой на стодолларовом рубле нарисован!.. Идёт прямо по тропинке к Спасской Башне и насвистывает чего-то.
- Ба! – кричит, завидев лётчика. – Вот встретились нежданно-негаданно. Откуда ты здесь взялся, чудак-человек?
- Тише! – шепчет ему лётчик. – Я тут шпионю, у меня задание.
- Да я и сам уже всё вышпионил. – кричит радостно президент. – Портвейн, признаться, мерзкий, но это, верно, оттого, что я к спиртному не привычен. Полетели-ка, дружок, обратно!..
- Ну, полетели, коли так. Заводи моторы.
Оба завели у себя внутри какую-то механику карбюраторную, газы выпустили, лопасти расправили и улетели в небо. Вроде бы так всё и было.
Впрочем, я окончательно заврался. Сплошные небылицы слагаю, хоть стой – хоть падай. Ну, ничего, бывают в жизни огорчения.
А правда завсегда глаза колет. Значит, дело было так. Наняли в Кремль на работу ночного сторожа: спрос рождает предложения. «Ежели по ночам происходит нечто знаменательное, – говорят ему вскользь. – то строго по уставу пресекай. Ежели посягательство умеренный дух имеет – то пригрози, что вызовешь родителей в школу. А, впрочем, работа у нас не пыльная: где-то тут есть дедушка Ермолай, он работник старый и заслуженный, к его советам и прислушивайся.»
Дедушка Ермолай кофейку по чашкам разлил, колбаски кружочками нарезал, приглашает знакомиться:
- В нашей профессии, Санёк, бывает порой, что субъективное и объективное взаимозаменяемы. Запоминай: ответственность – корень всего истинного, и на нашем участке государственности никто, кроме нас, лучше не справится с уловленной истиной. Но понимай и принимай её только как уложение по организации похорон высших государственных деятелей. Не мёртвым нужны кладбища, а живым. Для осуществления коллективной эйфории.
Дедушка Ермолай помешал пальцем сахар в чашечке. С мечтательным облегчением выдохнул.
- А можно ли с тобой поспорить, дедушка Ермолай? – спрашивает Санёк. – Учитывая, конечно, что колбаской ты меня угощаешь, а не я тебя?
  - Даже учитывая этот персональный факт, спорить со мной бессмысленно. – отмахивается дедушка. – Меня ещё никто не переспорил, везунчик я.
- Айяйяюшки, дедушка Ермолай?.. Исходя из каких-таких объективных (и, разумеется, субъективных) причин ты рассуждаешь?
- Бог шельму метит. – превозмогая спесивое достоинство, шутит дедушка. – Талант у меня необыкновенный.
- А можно ли наяву убедиться в твоём таланте? – занудно щемится Санёк. – Поиграть в спор и тому, кто выиграет, почёт воздать?
- Почёт мне не нужен, но не помешает иногда и почёт. – соблазняется дедушка Ермолай. – Да во что бы нам уместно поиграть?.. Ну, вспомним такой интересный спор; думаю, он тебе понравится, и ты обязательно проиграешь. Надо положить козявку на подушечку большого пальца и слегка придавить её подушечкой указательного. Затем пальцы надо резко раздвинуть и проконтролировать местонахождение козявки. Суть спора такова: если козявка приклеилась к указательному пальцу – то выиграл я, а если к большому – то выиграл ты.
- Превосходный спор. – соглашается Санёк. – Выковыривай козявку и раздвигай пальцы, дедушка Ермолай!
Дедушка уверенно раздвинул пальцы и обнаружил козявку на большом.
- А выиграл-то я! – простовато удивляясь, замигал Санёк.
Дедушка Ермолай не смутился:
- Уверяю тебя, что это совсем не тот спор, который необходимо выигрывать. Я, можно сказать, и проиграл-то только ради того, чтоб тебя порадовать. А все стоящие споры я моментально выигрываю.
- Ну, к примеру! – подзуживает Санёк.
- Ну, к примеру. Берётся знакомая нам козявка и ложится на подушечку большого пальца, причём, ложится как можно аккуратней. А затем указательным пальцем нужно хорошенько щёлкнуть по козявке (читай: дать обычного щелбана!) и запустить её в заранее выбранную цель. Допустим, в лампочку. Суть спора такова: если козявка попадёт в лампочку – то выиграл я, а если промахнулся – то выиграл ты.
- Здорово! – просиял Санёк. – Удивляешь ты меня с каждым часом, дедушка Ермолай. Давай спорить!..
Дедушка старательно уложил козявку на подушечку большого пальца, чуть помял её для придания аэродинамичности и щёлкнул указательным. Случилось небывалое: козявка плюхнулась в стену и несимпатично поёжилась, а дедушка сообразил, что промахнулся.
- Однако, опять я выиграл. – заметил Санёк. – Повторилось всё, как в прошлый раз.
Дедушка Ермолай с виноватой грустью присел на скамейку и пощупал себя где-то за подбородком:
- Ты, Санёк, вижу, обрадовался, что меня в споре одолел?
- Ага.
- Ну, а я всё шутить продолжаю, чтоб тебя порадовать, ты много-то о себе не возомни. Если спорить на самый-самый серьёз, то я запросто выиграю. Мне планетарные процессы подавай, а лампочка – тьфу на неё!
- А давай планетарные процессы!! Спорим!! – корячит весёлое настроение Санёк.
- Давай. – вероломно хмурится дедушка. – Сейчас мы позвоним домой к председателю правительства и скажем, что президент вызывает его на допрос в Кремль. И как только председатель правительства здесь появится – я ему предложу козявку съесть. Если съест – то я выиграл, а если не съест – то доблестно капитулирую перед тобой. Согласен, Санёк?..
Хлопнули по рукам и позвонили председателю правительства. А у того настроение невыспавшееся и слегка рассерженное. Даже не то, чтоб рассерженнее, а озарённое персонально-чернильным выражением лица. Не в настроение даже дело, а в случайной пришибленности чувства юмора под воздействием волнения.
И вот он приезжает в Кремль, якобы на допрос к президенту, а в дверях его встречает дедушка Ермолай и козявку на пальце протягивает:
- Кушайте, Евгений Максимович!
Ну, председатель правительства сразу и скушал козявку. Даже не сообразил, что незачем его за такими пустяками в Кремль вызывать. Козявку-то он мог и дома съесть, если очень надо.  И не одну, если надо. Расковыривай свой нос до дна, дедушка Ермолай!..
Вот такая у меня правдивая история. От истины обстоятельств никуда не денешься, поскольку гнетёт. Выплывает наружу. А вы говорите всё: враки да враки!.. Я вот мужик честный, меня за это и уважают.



БАРИН ЗАДНИЦЫН


Давеча лежал барин Задницын на кушетке и мечтал. Мечтал про то, как он однажды в столицу съездит. Лошадей запряжёт, с соседями распрощается – тому платочек купи аленький, этому цветочек типа фикуса привези – и на станцию поспешит, к поезду. А уж начальник станции с раннего утра барина дожидается, во фрунт вытянулся: сей момент, мол, ваше благородие, пассажирский поезд прибудет на пятый путь!.. И паровоз из-за поворота: чух-чух-чух! чух-чух-чух!.. Из окошек путешествующий люд высовывается, шапки снимает и кланяется барину Задницыну!.. Потому как уважают.
- Съезжу в столицу, – барин мечтает. – и женюсь сгоряча на царской дочке.
Это как вашей милости будет угодно. У нас запретительных мер со времён восстания декабристов не водится. А то, может, телеграфировать в столицу, чтоб царская-то дочка на встречном поезде к вам поспешила?.. Чай, соскучилась по силосным-то ямам.
- При таком моём заковыристом духовном сознании, – указует перстом себе на лоб барин Задницын. – царская дочь как раз и сгодится. Пускай, большую часть времени она силосом занимается, обогащая домашнее хозяйство, а вот в прочие минуты буду я её тешить и лелеять.
Но случилось так, что пока свадьба не закрутилась и не завертелась, приказчик поместья прибыл к барину. Втащил за волосья какого-то мужичка и говорит:
- Я, барин, вот вора поймал. Этот мужик с прошлой недели на вашем дворе кур крадёт. Я гляжу: а он прямо кур крадёт! Ни стыда ни совести у народа не стало.
- Да нешто это я крал кур, барин? – волнисто зашамкал мужичок. – Ужели навет за просто так доказуем?
- Молчи, рожа беспутная! – приказчик кулаком замахнулся. – Я его ловлю, кричу: стой, догоню! не смей кур красть!.. А ему хоть бы хны. Кричал я или нет?
- Нешто мне понять, кто тут кричит?.. – мужичок удивлённо посмотрел по сторонам. – Может, бесовское наущение?.. Потому и побёг.
- Вот-вот, я ему кричал, чтоб стоял, а он побежал. – добавляет второго кулака приказчик. – Я, с позволения сказать, оттого и осип маленько, что очень кричал – так вам теперь может показаться, будто это я осип с пьяну, а я не с пьяну… Чего теперь прикажите, барин: батогов мужику всыпать или сразу на каторгу гнать?
Хороший хозяин должен уметь постигать мужицкую заботу, для мизантропии сие всегда полезно. Покойный Задницын-папаша бывалоча, после церковного праздника, мужиков во дворе барской усадьбы соберёт и примется агрономическими словами увещевать.  И ничего, как-то находил общий язык с подлецами-то этакими.
- Зовут тебя как по имени? – спрашивает барин у мужичка. – Ты мне правду изрекай, а опосля я сосчитаю, на сколько ты мой гнев разозлил. Хошь в пудах, а хошь в фингалах.
- Спиридон. – говорит мужичок, желваками хнычет. – У меня маленько дифтерия в ухе завелась, слышу плохо. Так говорите громче.
Инвалид, блин.
- Не врёт. – подтверждает приказчик. – Тутошние хмыри завсегда его Спиридоном кличут. И про дифтерию в ухе не врёт, мне врач давеча докладывал. Рыло-то небритое, видать, совсем врать разучился.
- Зачем же ты у барина кур воруешь, Спиридон? – лядаще этак лыбится барин, но говорит погромче. – Куры-то барские, чай, самому барину пригодятся… Ты бы сперва у барина спросил, Спиридон, пригодятся ему куры или нет, да послушал бы, что он тебе ответил. А барин бы тебе ответил, что пригодятся ему куры. Вот каков он твой барин, Спиридон!
Спиридон буркнул что-то про моральное преимущество трудящегося класса, но, однако, преимущество это утвердил лишь в качестве гипотезы.
- А? – не расслышал барин (эпидемия, чёрт-то побери, дифтерии). – А-а?.. Ты говори яснее, не стесняйся. Мы тебя, ворюгу, поймали и мы тебе руки поотрываем, ежели узнаем, что другие не вырастут.
- Так она же кура!! Нешто мимо пройти?! – жахнул глоткой Спиридон и лапищами изобразил кокетливую барскую куру.
Дивная картина. Вроде аппетитных складов Боттичелли.
- Кура – просто птица и дура! – столь же живописно формирует свою позицию барин Задницын. – Она со своей соображалкой едва-едва до супа доживает. А ты у нас – сельский работник, крестьянин, тебе повышенное благословенье от природы дадено.
- Дык!.. – хмурится мужик.
- Тебя мамка с папкой произвели на божий свет, чтоб ты трудился, рук не покладая. Тебе церковное благословение было дадено. «Не укради. – сказало тебе благословение. – Особливо кур у барина не укради.» Говорило тебе про это благословение или нет?
- Дык!..
- То-то, что – дык! дурь ты русская! – постиг барин Задницын спиридоновскую философию. – У соседа своего кур кради, да помалкивай. А у меня нельзя.
- У соседа тоже нельзя. – помявшись, мыкнул мужичок. – У соседа и вовсе кур нет. Обеднел да отощал сосед.
- Это как-так? – вскинул брови барин Задницын. Первый раз о таком слышит.
А приказчик гусем лапчатым мнётся, ручонки поглубже в карманы запихнул – потому как стеснительный очень, да и не желает барина огорчать. А надо.
- Ваше благородие, – лепит юркие флажолеты. – тут такая штука занятная случилась, что сразу и не скажешь.
- А говори через не могу. – с отеческой любовью просит барин. – Тужься в полную мощь, а уж слово заветное и само как-нибудь из тебя выпорхнет.
- Тогда вот, что я скажу. – решился на признание приказчик. – Люди-то на деревне с голоду мрут. Не могут, сволочи, жить без еды. Такие вот получаются безобразники.
Вот тебе и раз!
- И давно они с голоду мрут? – спрашивает барин.
- Если перманентно, то с позавчера, а если, в целом, то всю жизнь.
И захотелось тогда барину Задницыну пройтись по деревне и посмотреть, как люди с голоду мрут. И пошёл, конечно. А Спиридона в цепи заковали да в Сибирь отправили на рудники.  Люди говорят, на урановые… Прокурор с адвокатом, вроде, вляпаться хотели в это дело, а им с помещичьих доходов маринады выслали, и записка хитрая прилагалась: «Не задерживайтесь, дескать, у мистических судебных элементов. Минуйте достоевщину – оно и жить будет легче.» Маринады о том же вслух говорят: жить легче!.. Так и промолчали прокурор с адвокатом.
Идёт барин Задницын по деревне, пирожные жуёт. Впереди его приказчик шебутными ножками трусит, в хибарки тычет палкой сельскохозяйственной. Всё барину растолковывает, будто на экскурсии.
- Здесь Кулакины живут, – тычет. – здесь Петушковы…
- И все с голоду, разумеется, мрут? – дивится барин Задницын.
- Ну, как сказать… очерёдность-то, конечно, соблюдают, а так – да, мрут!..
- Вот ведь незадача какая. – хмурится барин. – А ведь надо что-то сделать, чтоб люди окончательно не отчаивались. Надо как-нибудь попросить их об этом.
- Здесь Неминутовы живут, здесь Иродовы... А здесь, ваше благородие, в канаве князь Чугунников живёт.
- Как князь?? – зависнул челюстью барин Задницын. – С чего вдруг князья по канавам расселились?
- Третий день уже живёт. Как с поминок генерала Пушкарёва ехал, так завалился и живёт.
Барин Задницын гукнул саркастично, а самому сие поведение невдомёк.
- Вот в этом доме живёт вдова Погибалова. – лебезит нараспев приказчик. – Шепну вам на ухо, ваше благородие: истая мегера! Блудодейством профессирует, ссылаясь на то, дескать, что больше и заняться нечем!
Барин снова челюстью зависнул.
- Да откудова здесь клиентура, в деревне? – дивится.
- Клиентуры хватает, некоторые из уезда приезжают по ночам. – зацвёл сиренью приказчик. – Некоторые даже приказчиками работают.
- Грех ведь? – покусал ус барин Задницын.
- Натуральнейший грех. Но такова, к несчастью, мужская участь: не уберёгся вовремя от искуса, оплошал – и ходи давай в числе постоянной клиентуры, грехами озорничай.
Ай да приказчик у нас!.. И женат, верно, охальник, мотыльком порхает возле очей супружеских.
- Ладно-ладно. – граммофонит потихоньку барин Задницын. – Иногда доступных излишеств нам, мужикам, в некоторых количествах не помешает. Лишь бы не море разливанное, а?
- Никак не море. Лучше преуменьшать возможности, нежели карачун в себя засаживать.
Идут дальше, вальсы насвистывают. Сельская идиллия.
- А в этом доме кто живёт? – гневит взор барин Задницын. – Уж больно неказист домок, дрянь прямо.
- А здесь и жил куриный вор Спиридон. – салютует приказчик. – Тот самый, который нынче на рудниках гостит, а свою жену – подлец! – одну одинёшеньку в доме оставил.
И захотелось барину поглядеть на жену спиридонову, тем самым завлечь её в пыл страсти. Мегера-то разволновала его дюже, а царская дочка, когда ещё проснётся да на встречном поезде выедет!..
- Тук-тук, есть кто живой?
Отворяет дверь в избу жена спиридонова, а сама она женщина наглядная и красивая. Причёска в завитушках.
- Здрасьте. – говорит. – Пришли гости глодать кости.
- Здравствуй, кралечка, девица-голубушка! – расплылся от удовольствия барин Задницын. – Дом-то твой теперича пуст и хладен? На калитку некому щеколду приколотить?
- Некому. – дрожит белой лебёдушкой жена спиридонова. – Сама промаялась, да только палец в досках прищемила. Ну и ладненько: было пять, а стало четыре.
- Вот, голубушка, я и не знал, что ты знатная красавица. Ты теперь меня внимательно слушай: щеколду-то приказчик приколотит, а ты беги ко мне в полюбовницы, что будет выглядеть почти как замуж.
- Ой, – говорит красавица. – не побегу.
- Я и силком возьму, я на это дело дурной!
- Ой, – кричит красавица и хватается за нож. – извиняюсь, конечно, но нож беру исключительно в целях самообороны!..
А приказчик нож очень хорошо понимает, сам давеча свинюшку резал. «Пора бы, – думает. – отсюда дёру давать.» Да кто разрешение даст?
- Ласкайся! – требует от женщины барин Задницын.
- А вот и не буду! – отмахивается ножом красавица, не желает с грехом пополам в полюбовницах жить. Лирические пласты нюансами зашевелились: стыдоба-стыдобушка!!
- Силком возьму! – грозит барин.
Ну, пошла сказка про белого бычка. Дабы сей пустой разговор не затягивать до порожней болтовни, жена спиридонова ножом заигралась и грудь себе до самой спины проткнула. Зарезалась.
- Страсти-то экие!  – замутился взором барин Задницын. Аж в штанах чавкнуло.
- Погляди-погляди внимательно: пусть затем тебя совесть замучает!.. – сипит жена спиридонова и опять ножом себя в пылкую грудь тыкнула. Опять зарезалась.
А приказчик, наблюдая за убытками в хозяйстве, хмурится. Говорит:
- Ты, добрая женщина, прекращай над собой изгаляться. Барин до грудей твоих охоч, а ты их ножом пыряешь. Бестолочь!
- Саботажница! – сетует барин.
А жена спиридонова ещё разок ножом себя кольнула. Об земь грохнулась, а дальше – тишина. Кажись, померла.
Зачудилось что-то мякинное барину Задницыну, и он это всё быстренько классифицировал:
- Вот оно, – говорит. – наглядное русское буйство. От одного греха бежит, чтоб другому предаться. А получается в её судьбе конкретное безобразие: ни себе ни людям!..
Приказчик и сам плечами пожимает в недоумении. Нет ума проникнуть в тайны женской психики.
- Нет, граждане, если я и женюсь, то исключительно на царской дочке. – обещает барин Задницын. – Я царских дочек хорошо знаю, ещё по тем временам, года в лейб-гусарском полку служил. Они если и режутся, то без ножа – на чувствах кровью истекают. Правильно я говорю?..
- Правильно.  – скрепит приказчик.
- Ну и вот. Давай-ка, постоим с минутку, отметим молчанием дань усопшей.
Стали молчать.
- Ладно, – постояв с минутку, говорит приказчик. – теперь давайте-ка сваливать отсюдова, ваше благородие. На всякий случай.
- На всякий случай, можно и свалить. – согласился барин Задницын.
Тут бы и сказке конец – всему делу венец. Но!!!
Повар, который барину суп варил, приходился родственником Спиридону горемычному. Одного брата на двоих имели. Он, как узнал однажды о спиридоновых семейных несчастиях, так в барскую кастрюльку дерьма собачьего и набросал.
А Задницын суп кушал, ничего бодяжного не ощущал, нахваливал:
- И вкус остренький, – говорит. – и запах необычный.
- Деликатесы! – шутил повар.
Эх, барин ты барин! Не пережить тебе семнадцатого года!..


ПОКУПКИ

Сейчас почему воровства не в меру развелось? Потому, что народ просто поражает своей беспечностью, это определённо какая-то тупость в нём плодоносит.
Вот, допустим, Савелий Захарыч собрался сбегать в магазин за покупками и, заныривая в пальтецо, говорит Марье Львовне:
- Поскольку, – говорит. – я туда и сюда обернусь всего-то за полчасика, то дверь не закрою на ключ, а вы в случае чего кричите «караул!» и звоните в милицию... Или что-нибудь попроще кричите, но громко. Тут я целиком полагаюсь на ваше усмотрение.
Ну, Маргарита Львовна вроде поняла задачу, и Савелий Захарыч рванул быстренько в магазин. А воры, конечно, видят, что дверь не заперта и заваливаются в квартиру Савелия Захарыча. Воруют вещички очень даже понятно и ординарно, а Маргарита Львовна замерла в испуге и всю картину выпученными глазами протоколирует. А её-то, по сути дела, никто и не ворует. Вот так, извините, получается, что никому она не нужна. Я, конечно, имею в виду исключительно преступный элемент. Тех самых типажей нашей сложной жизни, с которых не следует брать пример.
Савелий Захарыч из магазина возвращается, покупки укладывает на стульчик в прихожей, а смотрит с огромным сожалением: стульчик, конечно, имеется, но много чего другого в квартире не достаёт. А Маргарита Львовна не кричит «караул!», а сидит и глаза пучит.
- Я знаю, что вы мне хотите сказать, Маргарита Львовна. – говорит Савелий Захарыч. – Но я готов предложить вам свою речь, и даже не речь, а намерение незамедлительно действовать. Поскольку магазин, который я посетил, никуда со своего места не делся, то я сейчас же сбегаю туда-обратно и куплю почти всё из того, что было украдено. А вы, разумеется, по-прежнему не выходите из дома, пытайтесь быть бдительной и кричите в случае чего.
О чём подумала Маргарита Львовна – мне невдомёк. А Савелий Захарыч, в том же пальтеце, которое и снять не успел, побежал в магазин. Этакими изощрёнными, чуть стеснительными рывками побежал. А воры поначалу удивились, когда обнаружили, что дверь в квартиру всё ещё открыта, и новые покупки лежат в прихожей на стульчике. А после перестали удивляться и решили продолжить воровство. Кажется, сегодняшний день у них получался неожиданно везучим.
Возвращается Савелий Захарыч из магазина, смотрит с тоской: прежних покупок в прихожей на стульчике нету, стульчика тоже нету, пышности во внутреннем убранстве квартиры, мягко говоря, поубавилось. Маргарита Львовна, конечно, на месте, но колышется эдак туманно-лукаво и глаза изрядно пучит.
- Подождите, Маргарита Львовна, наступать на меня с критикой. – бормочет Савелий Захарыч. – Мне надо минутку-другую посидеть на чём-нибудь мягком – да вот хотя бы на половичке – и мне надо тщательнейшим образом всё обдумать. Вы, я так понимаю, не против?
  Маргарита Львовна нареканий не высказала.
- Не скажу, что случившееся было очень неожиданно, но осадок гнусной неприятности остался. – Савелий Захарыч потеплей укутался в пальтецо. – Однако не будем горевать, поскольку я принёс из магазина новые покупки, а они с лихвой удовольствуют наши скромные потребности на некоторое время. Впрочем, я готов ещё раз посетить знакомый магазин и купить ещё чего-нибудь необходимого. Я, видите ли, борюсь за сохранение домашнего уюта, ибо уверен на все сто процентов, что нам не следует к нему относиться с презрением.
И Савелий Захарыч незамедлительно помчался в магазин. Когда несчастные воры убедились в том, что дверь подло распахнута настежь, а в прихожей разбросаны новые занимательные покупки, то они категорически отказались от дальнейших посягновений на эту квартиру.
- Нельзя сказать наверняка: любим или ненавидим мы человека, которого обкрадываем, – скрежеща зубами сказали воры. – но отказываться от себялюбия мы не намерены ни при каких обстоятельствах, а себялюбие требует какой-никакой ясности.
Воры тревожно помолчали, словно бы прислушиваясь сами к себе.
- А хозяин этой квартиры, – говорят воры с некоторым испугом. – добивается таких странных эффектов, что будто бы не мы наносим ему ущерб, а он нам.
Всё вроде так. Но другие воры высокопарных мотивов не слишком постигали, скоро пришли на цыпочках и обчистили квартиру Савелия Захарыча весьма и весьма убедительно.
- Что же вы не кричите «караул!», барышня? – с хитрецой спрашивают другие воры у Маргариты Львовны.
А Маргарита Львовна явно грустит и глаза пучит. Хорошо, что Савелий Захарыч скоро возвратился из магазина с покупками и принялся её ублажать.
- Если бы, Маргарита Львовна, – говорит. – я возвратился из магазина без покупок, то нашей обоюдной грусти не было бы конца. А так, смотрите, я и стульчик для прихожей купил и много чего другого для бытовых нужд. Вот привстаньте-ка на минутку... – Маргарита Львовна тяжело привстала. – Я вас на стульчик усажу, а сам обратно в магазин сгоняю, хотя бы за кроватью или раскладушкой какой-нибудь. Должны же мы на чём-нибудь сегодня спать, правда?..
Не знаю, что именно говорили в магазине про Савелия Захарыча, но воры, достаточно внимательно изучив открытую нараспашку дверь, высказались причудливо и бурчливо.
- Собаку бы, что ли, завели. – буркнули воры. – От Маргариты Львовны толку с гулькин нос, а собака, глядишь, и залаяла бы по-родственному: для нас хоть какая-то существенная острастка!..
Попробовали воры дверь пооткрывать-позакрывать туда-сюда: прекрасно дверь работает, и замок прекрасной выучки!.. Не понятно, почему хозяин дверь не запирает.
- Главное, что нам обидно. – сказали воры. – Этот Савелий Захарыч всё какую-то ерунду в магазине покупает!.. Нет бы из золотишка чего-нибудь прикупил или фужерами хрустальными обзавёлся… а то – стульчик!.. Вот мы ему небольшой список составили, пусть он в следующий раз в магазине по этому списку покупки осуществляет. Вы, Маргарита Львовна, если он вдруг не заметит списка, то укажите, пожалуйста, не забудьте… Привстаньте-ка на минутку. – Маргарита Львовна привстала. – Пока, конечно, и стульчиком обойдёмся, так уж и быть, но рассчитываем на положительные результаты от нашего списка. Главное, вы про него не забывайте, Маргарита Львовна!..
А Маргарита Львовна совершенно ничего не забывает, но «караул!» не кричит и глаза пучит.
- Чёрт их знает в этом магазине, что они обо мне думают. – вернулся обескураженный Савелий Захарыч. – Но раскладушек для меня у них нет и не будет, а вот надувной матрац я купил… Это, Маргарита Львовна, что за списочек лежит?.. Это, часом, не вы его составили, чтоб мне понятней было – чего надо срочно покупать, а чего не надо?.. Покорнейше вас благодарю, Маргарита Львовна, за заботу, без вас я просто-таки как в тёмном лесу. Поскольку нового стульчика уже под вами нет, то вы садитесь на матрац, держите крепко в руках этот дурацкий список и спокойненько, не торопясь, дописывайте в него всё, что в голову взбредёт. А я, извините, опять в магазин за покупками отправлюсь. Но, не будучи уверенным в том, что меня там не убьют, я вам ничего не обещаю!..
Убить-то его не убили, но на всякую всячину кулаков не пожадничали. Ишь ты, дескать, покупатель всегда прав!!



МОЛОДИЛЬНЫЕ ЯБЛОЧКИ
      
               
Моё царское величество расположилось за обеденным столом и нетерпеливо потёрло ладошками. Стол ломится от невиданных яств. Кастрюлька борща празднично отливает рыжей краснотцой – это мне пришлось по нраву, я люблю случайные нетрезвые праздники. Стерлядь нижнекамская пахнет завистливыми глазёнками голодных фавнов, вроде тех, что нарисованы на полотнах мастеров эпохи Возрождения – я в живописи небольшой знаток, я всё больше по девкам маяту имею. Гусь с медно-осовелым личиком старого ребёнка грустно покоится на блюде и дожидается своей участи – я таких гусей за один присест могу штук пять съесть... Спорим?
Дурачки, кто же в нынешние времена с царями спорит? На кол посажу – и все дела!..
- Футы-нуты, ноги гнуты! – довольствуюсь я покорным видом гуся. – Зовите сюда повара, я сейчас разберусь в своём характере: славословить ли мне повара или расправу учинить. Придирок-то завсегда насобираю.
Повар – каналья и француз, тридцать тысяч рублей в год ему жалованья платят. У меня палач меньше получает. У меня палач в выходные дни и за просто так готов работать.
- За тридцать-то тысяч в год можно ко мне и вприпрыжку бежать. – ласково треплю я запыхавшегося повара за щеку. – А для недовольных у нас постоянно двери раскрыты настежь: пошёл вон, дескать!..
- Всем доволен, сенкью вериманч! – шпарит по-французски повар, завсегда с почтительностью ко мне в разговор встревает.
- То-то, что доволен, в этом отношении ты меня хорошо научился понимать. – и тут мои ноздри беспокойно зашевелились, поскольку в плутоватом запахе гуся кой-чего не хватало. – Ах, чёрт тебя дери!.. Ты почему, каналья, молодильных яблочек с гусем не испёк?
Повар, спешно оправдываясь, развёл руками:
- Мусье царь, извольте выслушать меня внимательно. Я послал служилого мужика на секретный склад, а он возвратился и говорит: финита ля комедь, товарищ повар! были, дескать, молодильные яблочки в наличии, а теперь их нет и кажись не будет!.. Меня, ваше величество, это подлое словечко «кажись» особенно взбесило – тут явное проявление неряшливости и презрения к чистоте русского языка... Ву компроне?
-  И дальше чё? – щеголяю я традиционализмами.
- И дальше он продолжает настаивать на том, что молодильных яблочек нет и больше не будет. – елозит повар белым колпаком по кудряшкам головы. – Вроде даже намекает на вашу скорую кончину.
- Да очевидно, что лжёт бессовестно мужик! Впрочем, чем он оправдывает сей недостаток продуктов?
- Да ничем не оправдывает! – машет повар шустрой поварёшкой. – Я-то, разумеется, попытался добиться от него полной ясности в этом тёмном деле, спрашиваю: как же может не быть молодильных яблочек, когда допрешь сего они всегда были?.. А он говорит: когда были, тогда я их запросто и приносил со склада на кухню, и в вашего гуся запёхивал. А нынеча, говорит, едва успел я их на кухню принести, так они и пропали!.. Меня это его словцо «запёхивал» окончательно взбесило, а он по яблочному пустому ящику так иронично ладошкой хлопает: хлоп да хлоп, дескать! ящик пуст!.. Я, например, убить был его готов после этаких слов.
Я очень натурально представил себе кражу молодильных яблочек и заелозил на обеденном троне.
- Да ты его хотя бы выпорол. – искренне советую я. – В дознании порка служит первым делом, заверяю.
- Тут такая история. – стыдливо куксится повар. – И возникла она на пустом месте, без всяких на то оснований. Мне особого следствия и не пришлось производить над мужиком, поскольку он лично меня в воровстве и подозревает. Говорит: я таких французских шельмецов завсегда в первую очередь подозреваю!..
Моё царское величество незамедлительно взбрыкнулось:
- А уж коли тебя мужик упрямо обличает, то может ли у него это вытанцовываться без натурального повода? Говори любезный сердцу друг: крал мои яблоки?.. Русским языком, прошу, говори!
- Здрасьте-мордасьте! – словоохотливо усмехается повар. – Я, ваше величество, у вас полжизни служу верой и правдой, чинов не хватаю, из кухонного подвала без лишней надобности и носа не кажу, в поту весь... истинный Бог, ваше величество!.. скоро юбилей будет: двадцать пять годков стукнет, как я вам служу верой и правдой!.. Извольте взглянуть, я вот и открыточку пригласительную с собой принёс: заходите, дескать, на празднование юбилея, в следующий вторник к семи часам дня, ресторан пять звёздочек, всё путём!..
- Да юбилей-то твой во сколько мне обходится? Сколько тысяч в год ты жалования получаешь?
- Мин херц! родненький!.. бес с ним, с жалованием, одной вашей милостью сыт буду по горло, только не казните зазря! – повар преданно, но и укоризненно заглянул мне в глаза. – Не вините меня в краже молодильных яблочек, ибо не могу я без типичной выгоды на преступление посягнуть, а, ко всему прочему, я ещё и труслив!.. Окурок с пола не подберу – боюсь, как бы от кого по морде не получить за такое своевольное деяние, ибо знаю насколько это больно и неприятно, и обидно, ибо уже не раз получал – бес с ним с окурком – я так нонеча думаю!..
- Ну вот же экий ты. – со смущённой печалью выслушал я повара.
- Вот ваша правда, что я экий! – с глухим бренчанием жалится повар. – Моё дело маленькое, я тружусь в подвале кухонном, супы перемешиваю, неудовольствия ваши стойко претерпеваю... а почему бы и не претерпеть?.. вы меня иногда и «канальей» радостно обзовёте, а я и «каналью» готов претерпеть без всяких возмущений и яростных бурь... «каналья-то» по мотивированному существу достаточно эфемерна, бес её знает, что она реально означает в предусмотрительной реальности, может, и некую богоугодную эпитимью означает... а?.. извольте понимать, ваше величество, что я этак витиевато выражаюсь по простоте душевной, образованность-то ищет своего моментика: туда-сюда ей нырнуть хочется, туда-сюда иногда и выныривается рыбкой золотой, хотя, конечно, к стыду если сказать, то чаще всего результаты выходят довольно-таки мелочны и хвастать ими вовсе не хочется... a la gherre come a la gherre...  Смотрите-ка, вот здесь, с вами, за обеденным столом, и матушка-дьяконица гуся кушает, пусть она подтвердит чистоту моих робких помыслов. Мы же с вами, ваше величество, люди воспитанные, мы уважаем мнения старшего поколения: какие-никакие, а авторитеты!..
Матушка-дьяконица, собственно говоря, не очень-то и кушала гуся, а в потолок взором метила и нашёптывала чего-то лохматое. Но здесь – при живописных словах повара – она оторвалась от созерцания потолка, испила из пузатой стопки глоток медовухи и проворно заперекрестилась.
- Анафема! – уловила она нестройный поход своего настроения. – Гадости да срамности человечью плоть обуяли, а кнута на неё нет. А я бы некоторым пресыщенным сволочам этого гуся в зад запихнула: жрите и так, без молодильных яблочек!..
Матушку мы внимательно выслушали. Чего-то я её намёков не понимаю.
- Ну, тот факт, что матушка-дьяконица не слишком разговорчивая, всем известен; тут, как говорится: чем богаты, тем и рады! – я целомудренно улыбнулся и поцеловал дьяконицу в темечко: – Сынок-то твой как? всё на паперти штаны просиживает?.. Скажи ему, пускай зайдёт: царь, мол, звал!.. Милостыню сотворю, матушка, милостыню, сиди уж. А вот анафемой-то понапрасну не стращай, я не любитель профанаций. Это у вас, в казённом доме, разговор короток: покаялся и – катись колбаской по малой спасской !.. А мне науку поддерживать надо, академгородок уж третий год достроить не можем... грехи наши грешные, матушка...
Моё царское величество ещё разок поцеловало дьяконицу в темечко, и липкая поцелуйная узда попридержала её прорицательный настрой. Дьяконица указующим перстом ткнула в то место за окошком подле солнца, где обитает заманчивая справедливость, и покачала безутешно головой: моя, дескать, обязанность вас предупредить о капитальных невзгодах, ежечасно обрушивающихся на суетный мир, а вот теперь это всё стало вашей заботой!..
Расфранчённый и напудренный дворцовый гардеробщик оторвался губами от гусиной бедра, нанизанного на вилку, и тревожно покачал головой.
- Такие страсти в иных газетах пишут, – заговорил гардеробщик, едва успевая жевать. – будто бы молодильные яблочки повсеместно запрещены, ибо в мире довлеет над разумом тяга к разоружению. Будто бы в европах, да и в прочих наторелых монархиях западного образа, коих – по недосмотру Божьему – вселенская обруселость не коснулась, теперь такие правила ввели: ежели на молодильное яблочко хотя бы рукой посягнул, хоть мизинцем коснулся, так тебя тут же за запястья кандалами цапают – цап-царап – и в тюрьму уводят!
- О! – обрадовано очнулся тюремщик.
- Поскольку так они понимают недостатки современного мироустройства: ежели на всех жителей земли молодильных яблочек не хватает, то никому и не должно быть дозволено их жрать!.. А сожрал – садись в тюрьму с конфискацией имущества в пользу пенитенциарной системы.
- О!! – защёлкали задорные циферки в голове тюремщика.
- И вот сидит милый человек у себя в тюрьме, в палате каменной за решёткой стальной. – пробубнил в тоскливом мистическом раздумье гардеробщик. – И горькие слёзы проливает на хладный пол, ибо молодость ушла от него безвозвратно, и ничего приятного от жизни ему больше ждать не приходится. Тенета-то тюремные занозисты, и один теперь выход для человека имеется, да и тот вряд ли к свету ведёт, и называется этот выход – смерть!!!
- Нешто сдохнет? – на минутку испугался я.
- И сам сдохнет, и тюремщики его сдохнут, и европейская цивилизация непременно когда-нибудь безропотно сдохнет.
Все сидящее за столом заметно приуныли, аппетит куда-то пропал. Хорошо, что горячительные напитки по бокалам быстро разливаются.
- Во всём виноват Чубайс! – вдруг уведомительно говорит тюремщик. – Я его давеча на кухне приметил: между буфетов ужом увивался. И ещё раз его видел, но уже до того, как давеча на кухне видел. Он тогда всем рассказывал, что жрать перестал в целях макроэкономического эксперимента, и всю семью свою с дальними и близкими родственниками отучил от еды. Никто ему, конечно, не поверил, но некоторые уважать начали, как слишком хитрого человека. А я его вдруг на кухне вижу. «Ну, – думаю. – если и этот дядя в потёмках по кухням шастает, то пришла беда государевым интересам.» Наверняка он их и вкушал – молодильные яблочки-то – прямо насыпал себе из кулька в пригоршню и в рот совал. Прорва этакая!
- Анна-а-афема! – загудела коротенько матушка-дьяконица.
- Я ему миром говорю, – добросовестно рассказывает тюремщик. – говорю, что коли обещался голодать, так голодай на пользу Отечества. А воровать, говорю, нехорошо. А он мне, ваше величество, дымкой папиросной вежды завесил и об презумпции невиновности воспылил: докажи, мол, мою воровскую ситуацию!.. Оскорбляет явственность.
- Давай-ка я его допросом изведу. – быстренько придумало моё царское величество и подписало соответствующий указ. – Тащи сюда Чубайса!
Приволокли Чубайса. Поглядывает он на меня с плутоватым интересом. Бородка у Чубайса рыжеватая да злою рукою пощипанная. Тельце щупленькое, но занозистое и сучковатое. Мушиные точки на лице подрагивают беспричинно, а глазёнки с тихим странствующим удивлением озирают сущий мир и помаргивают, будто слезинку выпустить не могут.
-  Вот и дорогой наш, всеми любимый Чубайс! – неутешно иронизирую я. – В гости пожаловал. А мы тут его и ждать устали, такой у нас невтерпёж встал. Ступай ближе к столу, царю в ноги поклонись!..
Чубайс медленно подходит, покусывая губу и недоверчиво посматривая на мои царственные ноги. Кабы мы с ним в другой раз встретились, и кабы было вокруг народу поменьше, то можно было бы ему и поклониться, нет вопроса. А сейчас стыдиться.
- Да ты не телись, кланяйся!.. – я протягиваю ноги чуть вперёд.
- Можно-с и в ножки-с. – нерешительно заметил Чубайс с подхалимски-удобной любезностью. – Такая вы сатрапия-с, понимаем-с... можно вас и в туфельки целовать-с... Да ведь, после поклонов-то этаких с целованием туфель, вам же самим и неприятно будет, что человека – какой он ни есть – этак бесстыдно унижали... низвергли человеческое достоинство в пучину собственных жалких прихотей-с, низвели до уровня бессловесного раба... А как раз так нельзя с человеком поступать, это есть злоупотребление властью-с...
Моё царское величество слегка припухло от таких слов.
- А непокорствовать-то разве можно, милый человек? – попробовал житейской лаской образумить Чубайса гардеробщик.
- Кабы я добровольно к царским ноженькам бросился – это ситуация одна, это наипокорнейшее покорство-с, этим и похвастать в кругу друзей не грех, друзья-то ещё и обзавидуются-с... да-с... – с вкусной задумчивостью залепетал Чубайс. – А по приказу да по тычку на коленях ползать – так это вовсе получается безосновательное насилие над личностью, фараоновы колесницы в некотором роде-с... Притеснение духа.
- Так ведь кесарю-то отдай кесарево! – рыкнула ошалело матушка-дьяконица.
Ироничным смешком, словно печальным летним ветерком в душную ночь, повеяло по моему старенькому дворцу. Притаились гости за обедом, только прибулькивают незаметно из бокалов.
- Точно так изволите говорить-с, и я кесарю-с завсегда готов отдать кесарево, моё ему почтение. – незамедлительно после смешка согласился Чубайс. – Но вот то, что я службу свою исполняю в непосильных условиях непостижимых для простого смертного ума-с, да вот то, что я терплю, в некотором роде, фараоновы колесницы, обусловленные самой сутью в отношениях государственной машины и простого смертного человека... человечка-с...  да все приказы государевы неукоснительно исполняю и огороды горожу-с – вот она, моя отдача, и есть... таков мой славный пунктик почтительности перед царём-батюшкой, а целование туфель здесь вовсе не к чему-с... оно даже, напротив, складывает деловые отношения не лучшим, а порою и позорным, образом-с...
- Казнить бы тебя – и гора с плеч. – хмурится моё царское величество. – Но сперва хочу от тебя правду выведать. Отвечай же доподлинно: это ты молодильные яблочки сожрал на кухне?
- Эвон куда метите! – Чубайс с плаксивым и тоскливым недоумением принялся озираться по сторонам. – Грех-с, ваше величество, на меня безосновательную бочку дёгтя   катить! Ежели б сожрал – так помолодел бы, знамо дело! А так-то что?..
Чубайс обрисовал пальцем в воздухе контур собственного лица, и не засветился вдруг ни молодостью, ни свежестью пылкого юношеского жлобства.
- Грех-с, ваше величество-с!.. Хулу возводить на меня-с!..
- Юлишь, брат. – я пытаюсь проницать Чубайса насквозь. – Супротив законов чинопочитания прёшь. На дыбу и кнут напрашиваешься.
Чубайс незамедлительно, но очень осторожно, дабы не помять брюк и не слишком запачкать коленки, подполз ко мне и бережно поцеловал туфли.
- Эх, ваше величество!.. – скоренько отползая на прежнее место, заныл Чубайс. –Эх, ваше величество, многого вы не знаете и не понимаете, находитесь, так сказать-с, в счастливом неведение-с, в пустяшном самообмане... Кухня-то со всяческим своим наполнением в кругу духовного мироздания – всего только блеф-с, азиатский ледник-с, а все русские беды начало берут от неумеренного пристрастия к кухонным мытарствам, поскольку жрём-с как свиньи, неумеренно... А что сказать про яблочки молодильные, про которые вы у меня спрашиваете? Про яблочки-с, хе-хе?.. Верно, что их съели – честнее будет сказать, что их слопали – и я даже догадываюсь о том, кто в этом виноват...
- Кто?? – резко навострили уши заинтересованные лица.
- А виноват в том кухонный кот, что бесстеснительно употребляет недозволенную ему сметану, поскольку тягу к этому продукту имеет неимоверную!.. – категорически заявил Чубайс. – Вот он на яблочки тоже посягнул, тварь-с!..
Все сразу взглянули на кота, пушисто и скучно чешущего себе ухо.
- Нет, врёшь, братец. – отмахиваюсь я. – Наговариваешь ты на кота. Коты – существа, хоть и озорные, да всё-таки без разбора попадают в рай. Им молодильные яблочки ни к чему.
- Ваше величество!.. – тут разволновался тюремщик. – Я предлагаю, пока этот рыжий Чубайс нас всех не обвинил в чём попало, пресечь его деятельность. Предлагаю прямо сейчас повесить мерзавца на осиновом суку. Вон я сук надлежайший приметил.
Осиновый сук приметил и я. С неслыханной нежностью заглядывал осиновый сук в глаза моего царского величества и жалился сезонной филигранностью.
- И не хочется, а – надо! – кривлю руками я петельку, поглядывая на Чубайса. – Жене с детками имеется, что передать?
- Тьфу на вас! – кисленько отплёвывается Чубайс.
- Стало быть, так и передадим. – обещаю я. – Пусть сироты тем и утешаются.
Рванная смеющаяся вьюга заплясала внезапно по площадям-дорогам моего бесконечного государства, заиграла сама с собой в яростное судьболовство, а, при недолгом взбалмошном отдыхе, взялась обделывать пышные снежные трапезы, вкушать долгую кровь обледенелых людей. Бренчание повешенных тел на осиновом суку, как и бренчание угрюмых ключей тюремщика, портило мне аппетит. Видит вьюга: Чубайса повели вешать!..
- Умертвляйте, вешайте, делайте со мной что хотите – ваша поганая власть-с... – ещё долго доносился с осины тоненький дискантный голосок. – А только самим же вскоре и стыдно будет за поступок-то свой кровожадный, за деяние богопротивное... спросите-с – придёт тёмна-ноченька, выгнется крюком – спросите-с у себя: а зачем невинного человека загубили? зачем слов его ласковых близко к сердцу не восприяли-с?.. спросите-с у совести-то, ан и не будет никакого ответа, тишина-с!.. чёрствость, дряни разверстые, волки да вороны вам в ответ видеться будут, мерещиться при каждом стуке в дверь!.. белый свет милым не покажется!..
«Что за жизнь такая несуразная пошла? – разозлилось моё царское величество. – Разучился народ спокойно на осинах висеть!»
- А ну-ка, матушка-дьяконица, – обратился я к соседке по столу. – Прекращай пока гуся лопать.  Где твоя анафема на весь белый свет?
- Анна-а-афема! – радостно загудела матушка.
- Во!! – презрительно затыкал я кукишем в морду белому свету и разговорчивому висельнику. – Тыщу лет терпел, а нонеча плевать совсем хотел на тебя и на твои укоризны! Один ли хрен мне теперь помирать: с чистой совестью или с нечистой!.. Ори матушка!..
- Ана-а-афема! – жутко взлохмаченным басом загудела матушка-дьяконица.
- Нет, матушка, хватит анафемствовать, теперь песню давай!.. Нашу давай! Про «вот умру я, умру»!..
И мы с матушкой запели крупнозернистым напильником, ажно у некоторых кровь в жилах застыла:
- «Вот умру я, умру-у... похоронят меня-а...»
Матушка баском:
- МЕНЯ – А – А !!!
- «И никто не найдё-ёт... где могилка моя-а...»
- МОЯ – А – А !!! – облапошивает судьбу горластая старушка.
- Все в стяжательстве погрязли с головой, до простых смертных чувств ни у кого разум не доходит. – косматыми бровями сокрушаю я выстраданные домики-морщинки и ругаю своих придворных. – Вам всем на царя плевать, смерти его дожидаетесь... А ну пошли вон отсюда!.. Пошли все вон!..
Толпа царедворцев вскок хлынула к дверям. Двери затрещали, растворились, и – будто бы при торжественном выносе государственного значения покойника – постарались никому не помешать покинуть помещение без падений и ушибов.
-  Давай уж и ты, матушка, поди вон! – тяжело громыхнул я кулаком по столу. – Спать я буду, матушка, решил достойным образом принять неминучую старость: на печи дрыхнут учиться буду!.. где-то тут у меня печь была... Сдохну скоро, не вкусив молодильных яблок.
Матушка-дьяконица галопом шмыгнула за дверь, мелко выстреливая косточками из трепещущей старушечьей поясницы. Обещал я ей верное средство от поясницы прикупить в своих заморских странствиях, давно уже обещал, но всё суетным помыслам отдаюсь, а они вред один с собой приносят.
- И анафему им там всем, матушка, отмочи! баском!..
- АНА-А-АФЕМА!!! – простонала за дверью дьяконица.
Моё царское величество попыталось свернуться тёплым калачиком на кушетке и скоренько заснуть. Но множество думок и мыслей беспричинно затолкались в голове, запросили каких-то реляций победных и решительных скоростей, взялись искать каких-то выходов... а каких?.. ничего уже я в себе не понимаю, и, кажется, уже мало чего от себя хочу... Господи, Господи, неужто и помирать мне скоро?..
- Милостивец! – в неряшливом халате и в интригующем ночном чепце, вылез из сундука мой древний опочивальник и собеседник – дед Киприян. – Уж меня-то ты прочь не гони, милостивец, стар я совсем, чтоб у дверей антраша выкидывать. Чуешь: на самую тонкую жалость бью!
- Дедушка, – облобызал я верного старика. – посиди со мной чуток, выслушай меня!..  Ведь слопали черти молодильные яблочки, а чтоб других достать – это надо за три тысячи вёрст скакать, да неизвестно ещё, куда именно скакать – такая беда у меня, дедушка Киприян!..
Дедушка горестно ёкнул и приладился самостоятельно к фуршету.
- Ну, – говорит. – за твоё здоровье, ваше величество!..
- Один ты у меня сохранился из друзей стародавних, – тощенько лобзаю я пьяненького старичка. – один ты мне мил и нераздражителен во всём чаемом мировом пространстве... А вот ещё разочек я тебя расцелую, не вороти рыло-то белокурое, чай, не каждый день с тобой царь челомкается!.. А вот ещё о чём я тебя спросить хочу: наш Филька-золотарь обещал мне новую сказку сочинить, так это дело как у него продвигается?
- Сочинил, милостивец, за вчерашний день и сочинил, точь-в-точь, как ты повелел. Земля ему пухом, сочинителю-то, несомненно пухом.
- Да разве помер Филька-золотарь?
- От водки помер. – с воспитательной укоризной поморщился дед Киприян и ещё один нелишний стаканчик в себя забабахал. – Если иные граждане пьют столько, сколько в них влезет, то он вздумал сверх меры пить – водка из него, из всех щелей и попёрла!
- Так что же врача не позвали, лекаря там какого-нибудь? – подсовываю я старику под нос изысканного табачку: какой-никакой, а закусь.
- Так ведь он, гад, на кухне в одиночку водку глушил – а на кухне отродясь лекарей не видывали. – соблазнившись щепотью из табакерки, дед Киприян не чихнул, а шлёписто пропыхнул, хрумкнул чем-то досадливым в ноздрях, быстро задышал через полураскрытый рот мягонько пискнул: – Ух ты как жёстко!.. турецкий табачок?..
- Турецкий, турецкий... А Филька-то чё?
- Чё... Когда у него водка-то из всех щелей попёрла, тогда он взялся те щели молодильными яблочками затыкать – теми самыми, за которые ты сейчас беспокоишься. Один смех из его затеи получился: жопу затыкает, а из ушей хлещет! уши затыкает – а она, водка-то, пупок на пузе прорывает и льётся петергофскими фонтанами!.. Вот так-то он все твои молодильные яблочки и запоганил – я их потом на помойку снёс, и очень горестным сие зрелище было и с точки зрения науки, да и так просто...
- Мои молодильные яблочки на помойку снёс? – хлопнул я себя по затылку. – Додумался ты, дедушка!..
- Додумался! – дед Киприян шустро грохнулся обратно в сундук, заперся и оттуда голос подал: – Он их в жопу себе совал, а ты бы их после этого жрать стал, что ли?.. Тьфу!!
- Не бойся ты меня, дурной старичок, меня теперь бояться незачем. – глянул я со скукоженной задумчивостью на сундук. – Бумажка-то тут валяется на полу – это что такое, не сказка ли, которую Филька-золотарь написал?
- Она самая. – сопит из сундука дед Киприян.
- Про что хоть он там написал, не знаешь?
- Знаю, про Марью Гавриловну – про жену твою молодую.
- Интересную тему он в своём сочинении затронул... темища-то уважительная и с назидательной паволокой... Дедушка!
- Ась?
- Дрыхнешь?
- Ну!
- И дрыхни, тишкина ты жизнь, а я вот возьмусь сказку почитать. Про жену мою молодую, про Марью Гавриловну... Занятная сказка, говоришь?
- Ну!..
И моё царское величество степенно принялось за чтение. До конца жизни теперь есть что почитать.


ОЛАДУШКИ

Повадились Чуфыка и Марья Гавриловна по кладбищу гулять. Ночи наступили тёплые и лунноокие, с неба мрачным уроном не дует и не моросит. Приятно вдвоём побродить по узеньким окольным тропинкам и поболтать со знакомыми покойниками.
- А помнишь, Марья Гавриловна, как мы ворону хоронили? – хитровато улыбнулась Чуфыка. – Сначала её в похоронный шкаф запихнули, затем в ведро поливочное, а из ведра засунули в банку с малосольными огурцами.
- Потеха была! – вспоминает Марья Гавриловна. – Куда бы мы ворону не запихивали, а ей везде не нравилось. «Не умеете меня хоронить, – говорит. – живодёры проклятые!»
- Ага! – прихлопнула в ладоши Чуфыка. – А затем начали её на дерево кидать – вдруг за ветку зацепится и на ветке похоронится – но ничего путного не вышло. Хорошо, кладбищенский сторож догадался: а вот, говорит, могилка свободная, давайте сюда ворону и определим!.. Много в том году лишних могилок нарыли, всем убогоньким по местечку досталось. Лежит нынче ворона, поди-ка, в утехах покойной безмятежности, лежит да углеводы вырабатывает…  А кстати спросить: где могилка-то её?
- Вот она вроде. – указывает прутиком Марья Гавриловна.
- Не может быть здесь вороньей могилки. Здесь я кота хоронила, а он вместе с вороной не стал бы лежать.
- Ну, если не здесь, так, значит, там! – хмурится Марья Гавриловна, припоминая похороны вороны. – Ох, Чуфыка, деловой рассудительности мы лишены, а потому можем всю ночь проискать без толку. Давай-ка обратимся за помощью к палочке-выручалочке!
- Давай! – согласилась Чуфыка.
Марья Гавриловна прутик заменила на палочку-выручалочку и закружилась на месте волчком. Бросила палочку наугад, да так получилось, что палочка-выручалочка упала на могилку, где Чуфыка якобы кота хоронила. А вылезла из могилки ворона.
- Здрасьте-подрасьте, держите пять! – отряхнулась ворона и принялась склочничать: – Нет, со здешним народцем я не уживусь. Вы же знаете, дорогие Чуфыка и Марья Гавриловна, насколько я обожаю хоровое пение, но здесь моё умение абсолютно не востребовано. Здесь, в окружении сытых индивидуалистов и благодатных шизофреников, не смей и заикнуться об совместном исполнении песен. Здесь можно лишь проповедовать и прорицать, а аттестат музыкального образования в расчёт не берут. Закавыка!
- Чуфыка я, а не какая-то Закавыка. – добродушно отозвалась Чуфыка, поскольку ей подумалось, что ворона именно к ней обратилась за сочувствием, но перепутала имена.
- Хорошо, я на личности не посягаю. – хмыкнула ворона. – Чуфыка, значит, Чуфыка. Но, если позволите, я продолжу разговор о наболевшем.
Чуфыка перемигнулась с Марьей Гавриловной и позволила.
- Хм. – заволновалась ворона. – Представьте себе, дорогие подружки, кувшин с закупоренным горлышком и проткнутым дном. И вот добрые люди в кувшин заливают портвейшка, ничуть не догадываясь о дырке в дне, а, когда наконец-то желают портвейшка хлебнуть, то обнаруживают, что кувшин пуст. Трагедия?
- Да-да. – живо согласились Чуфыка и Марья Гавриловна.
- Трагедия. Не сразу и поверишь в тот ужас, что кувшин пуст, а дырка выпила весь портвейшок. Пошаришь ладонью внутри кувшина, понюхаешь его, потрясёшь, дожидаясь хотя бы чудотворной капли – но всё впустую, всё зря. Тебя же за твои настырные поиски в кретинизме обвинят. А вот теперь замените портвейшок на мою страсть к хоровому пению, и вы поймёте, насколько я здесь одинока.
Тут холмик на соседней могилке рассыпчато зашевелился и из него высунулась протестующая кошачья морда.
- Прекратите слушать эти вороньи ябеды, ворона всё лжёт! – сказал котище. – Позвольте мне вылезть и присоединиться к компании.
- Позволяем, позволяем. – немножко потеснились Чуфыка и Марья Гавриловна.
- Разрешать котам из могил вылезать – дело, конечно, хозяйское. – торопливо промямлила ворона. – А я бы посоветовала поменьше общаться со всякими усатыми.
Котище выполз из могилы и подошёл к вороне, осуждающе топорща усы.
- Вот скажи мне лучше, прямо при всех: разве я отказывался петь с тобой хором? Разве я не хвастал изрядными запасами волшебной музы? – сурово вопросил котище. – А ты меня отвергла.
- Отвергла, потому что ты не поёшь, а жилы тянешь. – заявила ворона.
- А ты, значит, про меня всё знаешь и слышала, как я умею петь?
- Слышала.
- Интересно, при каких обстоятельствах?
- При различных!
- И всегда-всегда твоё мнение оставалось неизменным: дескать, котище жилы тянет?..
- Да тянешь же, признайся, тянешь!
- Тяну! – наотмашь признался котище. – Но как тяну?..
- Как?
- Аппосионарно!!!
- Ёпонамама!..
Ворона сперва-было обомлела, но сказала в ответ, что она не невропатолог и не ожидайте от неё каких-либо изменений в этом узкоспециализированном направлении.
- Сама ничего не умеет, а от других требует. – язвительно мяукнул котище.
  Марья Гавриловна и Чуфыка тихонько посовещались и заявили, что также не относятся к работникам медицины, особенно в области нервов. Котище оказался удивлённым отсутствием невропатологов на центральном кладбище города, однако потребовал уточнить: кому именно невропатолог здесь понадобился?.. Ворона, шкодливо рисуясь, сказала, что сейчас наступило самое время для разгадывания этой странной загадки. Марья Гавриловна и Чуфыка постарались не заглядывать в хмурые глаза котищи, обобщали разгадку этой загадки расплывчатым бормотанием, хотя весьма неосторожно похихикивали. Котище стал догадываться об иронических кознях приятельниц и попросил вызвать сюда невропатолога во что бы то не стало!!
- Не-вро-па-то-лог!! Не-вро-па-то-лог!! – ликующе заорали приятельницы.
С другого конца кладбища, из ямы, заваленной щебёнкой и извёсткой, выполз трамвайный кондуктор. Он запачкано позевал сытым зевком и, неохотно расставаясь с прерванным сном, отправился к орущей компании.
- Оплатите ваш проезд. – сказал кондуктор, усаживаясь рядом с котищей. – За девочек тоже платите, я профурсеток бесплатно не вожу.
- У меня проездной на месяц! – самодовольно гаркнул котище и обнюхал трамвайного кондуктора. – Это не невропатолог. Этого бандиты ограбили и убили.
- Он трамвайный кондуктор. – догадалась ворона. – Ишь ты: сладко зевает во всю ивановскую, вот зевоха!..
Кондуктор бережно откомпостировал билеты Марьи Гавриловны и Чыфыки, молча сплюнул на безбилетную ворону, а вслух сказал:
- Как же мне не зевать? Уложили-то меня в яму не в гробу, а на раскладушку – вот и спится сладко.
- Ой, я тоже хочу, чтоб меня не в гробу, а на раскладушку! – воскликнула Марья Гавриловна. – И хочу, чтоб меня пледом укутали, я опасаюсь поздней сырости. А ещё хочу, чтоб рядом с раскладушкой были кресло, телевизор, окошко на улицу, дворик с клумбами, магазин через дорогу.
- Всё будет. – снисходительно обещает кондуктор. – Чуфыка позаботится.
- Чуфыка? – удивилась Марья Гавриловна.
- Угу. – подтверждает Чуфыка, ничуть не удивившись. – Мне больше заняться нечем, как в могилки телевизоры устанавливать. Я ведь до оборзения заботливая.
Марья Гавриловна поверила Чуфыке и успокоилась. Правда, подумала, что магазин рядом вряд ли будет. И клумба с василёчками вряд ли будет.
- А зачем вы звали какого-то невропатолога, если меня разбудили? – спросил трамвайный кондуктор. – Очень уж громко орали, а в местах массового захоронения не принято блажить.
- Всё она, всё она! – указали друзья на ворону.
- Пусть я виновата, пусть грех на сердце ляжет тяжким грузом – это сущая ерунда. – засуетилась ворона. – Я лишь пожаловалась, что мне не с кем петь хором, а мне очень этого хочется. Потом котище сказал, что он умеет петь, а я его таланты недооцениваю. У меня от подобных заявлений голова кругом идёт: смех на палочке!..
- На какой палочке? – не понял кондуктор.
- Та, что в стеклянной баночке.
- Вон оно что. – призадумался кондуктор, выбирая главного дурака между вороной и котищем. Оба хороши.
- Тогда пускай котище прямо сейчас споёт. – сказала Чуфыка. – А мы послушаем и решим, достоин он петь хором с вороной или не достоин. Спой, котище!..
- Спой, спой! – поддержали все просьбу Чыфыки.
Котище не стал упрямиться и запел. Протяжно-шипучие рывки голосовых связок прочно соединились с хрипотцой бездонных дыхательных сосудов. Котище промяукал два песенных куплета про некую девицу, брезгующую холостыми парнями города Саратова. Третий куплет этой песни котище не помнил.
- Всё? – спросила ворона и откупорила уши.
- Между прочим, – сказал котище. – если бы мы пели хором, то никто бы ничего не услышал зазорного и всем бы понравилось.
Кондуктор погладил котищу по загривку, но вздохнул и согласился с вороной, что не удастся ей сегодня попеть хором, что на кота рассчитывать не приходится, и что он сам – кондуктор – привлекательного голосового тембра при себе имеет.
- Могу спеть что-нибудь дрянное про «лимончики, мои лимончики». – сказал кондуктор. – Но лучше не буду.
Друзья приуныли. Ворона слезливо щурилась своими учтиво-лукавыми глазками и едва-едва сдерживалась от рыданий. Когда-то очень давно она была в кукольном театре, где услышала хоровое ангельское пение. С тех пор стремилась в своём творчестве достигнуть ангельских высот, а затем и самой превратиться в ангела. Неужели так нельзя?..
- Можно. – обещает трамвайный кондуктор. – Можно не только вороне превратиться в ангела, но и всем нам можно.
- Давайте-давайте! – юрко затрещала перьями ворона. – Давайте незамедлительно все превратимся в ангелов!.. Нет-нет, я вовсе не пытаюсь быть у вас на руководящей должности и указывать, кому кем быть. Но если вы вдруг не против того, чтоб я была за главную – то благодарю заранее.
- Да, но когда мы умерли, мы заслужили бесценное – избавление от ужасов и страха. – сказал задумчиво котище. – А когда мы превратимся в ангелов, то разве чувство страха не вернётся к нам?.. Насколько я имею сведения, то шкафчик внутри нас, в котором находился страх, до сих пор ещё свободен.
- Страх не приход извне, а зарождается внутри. – принялся диковинно разглагольствовать трамвайный кондуктор. – Если ты боишься страха – значит, он уже зародился в тебе. А мы с тобой – воскрешаемые кладбищенские мертвецы – призваны судьбой пугать всех, чтоб никакого не бояться.  Даже своими ангельскими ипостасями пугать.
- Так необходимо ли становиться ангелом? – немножко оробела Марья Гавриловна. – Сразу столько обязанностей навалится, груз ответственности за чьи-то жизни.
- Да неужели вы, Марья Гавриловна, никогда не мечтали стать ангелом? – всколыхнулся кондуктор.
- Не мечтала.
- Хорошо, раньше не мечтали, а сейчас-то разве не хочется стать ангелом?
- Не хочется.
- А кем бы ты хотела стать, Марья Гавриловна? – спросила Чуфыка. – Вот случится твоя скоропостижная смерть, а после ты кем хочешь стать?
- Я бы хотела стать… стать… опять стать Марьей Гавриловной!!
Котище с вороной ахнули. Разве такое возможно?
- Тогда и я бы хотела стать Марьей Гавриловной! – прихлопнула в ладоши Чуфыка. – Ой, ошиблась!.. Я хотела сказать, что хотела бы стать после смерти Чуфыкой, но можно немножко стать и Марьей Гавриловной.
Тут ахнул и трамвайный кондуктор. Когда-то он сам мечтал умереть и стать, после смерти, смерти Марьей Гавриловной. А если сказать правду, то и после смерти не оставлял надежду на скорое перевоплощение в Марью Гавриловну. К тому же, в этом смысле, он не видел на кладбище достойных себе конкурентов: очень многие могли бы после смерти стать Марьей Гавриловной, но почему-то до сих пор не стали. А кондуктор мечтал о наступлении ещё какой-нибудь смерти после смерти, абсолютно стимулирующей все невероятные мечты. Но вот явилась Чуфыка с претензиями на Марью Гавриловну и смутила кондукторские прекрасные ожидания. «Запутаю-ка я ей мозги!» – решился кондуктор.
- А что мы оценочного и причинно-следственого ведаем про ангелов? – приосанившись научным доцентом, вопросил он. – Может быть, мы уже ангелы. Не Чуфыки, не вороны с котищами – а натуральные ангелы, одни из которых уже почему-то померли, а другие ещё нет. Или, напротив, раньше никогда и не при каких обстоятельствах мы не представляли себя ангелами, а вот когда померли и нас похоронили (кого-то в гробах, кого-то на раскладушках, кого-то – как, например, Чуфыку – и вовсе не смогли похоронить, и она думает, что до сих пор ещё жива), тогда-то мы сразу и осознали, что перестали быть ангелами, а стали кондукторами, воронами с котищами, стали Чуфыками!.. И даже совсем теперь не помним, что на самом деле были ангелами, пока смерть не прибрала нас к себе!..
- Это вы себя касайтесь. – строго присоветовала Чуфыка. – Я-то и Марья Гавриловна ещё не покойницы, мы просто вышли по кладбищу погулять.
- Ладно, я не буду сомневаться в том, что вы просто вышли по кладбищу погулять – прекрасное место для воскресных прогулок!.. Но, может быть, вы ничего из своей взаправдашней жизни не помните – разве можно с лёгкостью отвергать столь простую и внятную мысль?.. Может быть, однажды, давным-давно вы стали покойницами, а затем стали ангелами, а затем опять померли и стали теми, кем есть сейчас, позабывши о том, что стали покойницами, перед тем, как стать ангелами и снова стать покойницами, перед тем, как стать теми, кем вы есть сейчас... Или даже так, коротенько: вы всё время были покойницами, которые считали себя за Чуфыку и Марью Гавриловну, а потом вдруг стали ангелами, не помнящими ничего на свете, а потом вдруг снова померли и вспомнили о том, что кто-то из вас Чуфыка, а кто-то Марья Гавриловна, позабыв о том, что были когда-то ангелами и покойницами. Уф-ф-ф!..
Чуфыка сидела с глупо разинутым ртом. Может быть, она уже не помнила, что сидеть с разинутым ртом при людях некрасиво. Может быть, она не помнила, что разинула рот. Может быть, таким образом она подсознательно тянулась к стакану с валерьянкой. Белиберда какая-то.
А вот ворону привлекли кондукторские размышления.
- Я, – сказала ворона. – несомненно была ангелом, до того, как стала вороной, хотя этого и не помню. Была, поскольку у меня до сих пор есть крылья.
- Поскольку у тебя есть крылья, – сказала Марья Гавриловна. – то возможно, что ты сих пор являешься ангелом. Но не помнишь.
- Ну разумеется! – обрадовалась ворона. – Кажется, я начинаю чуточку припоминать, без всякого сомнения: я – ангел!!
- Минуточку! – обидчиво покраснел котище. – Что же это получается? Если есть крылья – значит ты ангел, а если крыльев нет – значит ты просто мяукало кладбищенское? Не справедливо.
- Справедливо. – сказала ворона. – Бескрылых ангелов не бывает.
- Не бывает. – подтвердил трамвайный кондуктор.
- Да, пожалуйста, вот вам и крылья! – котище живо отобрал крылья у вороны, примотал их проволокой к своей спине и встал на задние лапы: – Каков красавец? Похож я на ангела?
Вроде похож. Да, очень похож.
- Хвост. – подсказывает неурядицы кондуктор. – У ангелов нету хвостов.
- Ах, вам хвост глаза мозолит? – котище ловко отстегнул свой полосатый куцик. – Похож ли я теперь на ангела?
- Похож. – согласились все.
Котище облегчённо улыбнулся. Ни капельки он не сомневался в том, что будет похож на ангела, причём, гораздо более похож, чем ворона. Если бы ещё не опасение свернуть шею, то он бы и в полётах поупражнялся.
Ворона натяжно и ревниво наблюдала за приятелем. Очень сорные и придирчивые мысли заботили её мозг, шуршисто метались по предъявленной конструкции.
- А ну-ка спой! – вдруг коварно врезала она. – Спой, ангелок, порадуй нас голосочком утешительным!..
Все вспомнили, как давеча вопил котище, и насторожились. Оказывается, что мало ангелу обаять сограждан бесхвостой крылатой симпатичностью, требуются какие-нибудь ещё славные умения.
Но крылья придали-таки коту стремительно пробуждающихся творческих сил: возможно, он и вправду преобразился в ангела! возможно, шальные детонаторы взорвали в нём что-то стопорящее и стягивающее! возможно, внутренний мир обрёл дар проникновения в посторонние фибры души!.. Ни капельки не смутившись предложением вороны, котище принял лучисто-оперную позу и запел. Как запел котище!! Как он запел!!.
- Ну, Чуфыка. – спустя несколько дней по возвращению с кладбища и пребывая под впечатлением ангельского пения котищи, спросила Марья Гавриловна. – Как ты думаешь, не пора ли и нам всем умереть, чтобы превратиться в ангелов?
- Пора. – сказала Чуфыка. – Устала ждать.
И пошли они умирать. Правда, идти им ещё долго, и не избегнуть лукавых сомнений на пути. И наверняка мы умрём раньше их, даже заполучим чины и особняки в царстве небесном; и, будучи старыми плотно-жужжащими ангелами, встретим Марью Гавриловну и Чуфыку где-нибудь в превратных приделах, словно, умеющие много потрудиться работяги встречают свежевыпеченные оладушки:
- А сметанки чё с собой не принесли? А ещё порцию оладушек на рубль подкиньте! Вкусно!..
- Не торопитесь, ребятки, хорошо прожёвывайте! Вам теперь торопиться некуда!!
Некуда, верно, наиграемся ещё. Наедимся досыта.

 
1992 и т. д..