Сказки Зеркал - Донышки

КУШАТЬ ПОДАНО


Если поразмыслить хорошенько, то никуда от печального вывода не денешься: яичница на завтрак – сущая ерунда житейская. Белки да желтки всмятку глотаем не глядя; а скорлупу в баночку складываем – весной огород удобрять доведётся… картофель-то у нас чей, думаете?.. магазинный, думаете?.. нет, магазинный картофель патриотичен вполне, но со своего огорода завсегда вкусней... ежели собственными руками грядки вскопаны, засеяны и премудро окультивированы, то качество сельхозпродукта повышается в разы, витаминизируется в неких иных областях, даже не совсем опознанных… да-а… Поковыряешься у себя, на огороде, часок-другой, выйдешь на астральный простор, вдох сделаешь поглубже и начнёшь осиять планету совокупно с солнечными весенними лучиками.
Яичницу на завтрак я, конечно, не люблю. Я из тех товарищей, которые попрожорливей, которые кусочек колбасы на сковородку шмякают и жарят. Пяти минут на жарёху вполне хватает!.. Сначала ломтик колбасы с одной стороны пожаришь на сливочном масле, затем с другой. Лучше всего, конечно, жарить колбасу варёную. Если вы, конечно, не любитель всякого такого. Фантастического. Например, хоть яиц, которые петухи несут.
- Оно и заметно, что ты кулинарить наловчился ещё при царе Горохе. – захихикала колбаса. – Никаких деликатесов не понимаешь.
- Помолчи ты со своим царём Горохом. – говорю я. – Сам чую в себе предания старины глубокой, но жареную колбасу очень люблю. Одобряю шкварчатые муки колбасы на сковородке.
Колбаса досадливо ухмыльнулась:
- Ишь как тебя к крысятине влечёт!.. Слюньки-то утри с подбородка, а то, неровен час, до пуза доползут.
Я быстренько утёр подбородок и принюхался к колбасе. Пахло до одури аппетитно.
- Ты, – спрашиваю. – о крысятине просто так ляпнула или сведения имеешь?
- Вот наконец-то дошло до дурака! – радостно приободрилась колбаса. – Медленно до тебя доходит. Я тебе тысячу раз говорила о своих мнемонических способностях, но тебе всё неинтересно было, пожрать торопился.
- Прости-прости меня за невнимательность… Так из чего, говоришь, тебя на колбасной фабрике сделали?
- Из крысятины, дружок! – радостно воскликнула колбаса. – Кило восемьсот крысиные, а остальные двести грамм из говядины со свининой!..
- Батюшки-святушки!!!
Вот тебе и позавтракал натощак!.. Сижу муторно на табурете, голову руками обхватил, покачиваюсь хлюпко: вот тебе, говорю, и позавтракал натощак!..
- Развезло? – участливо спросила колбаса.
- Милая!.. Я же не умею крысами питаться, я же не виноват, что так получилось!!!
- Ну не горюй, я ведь знатная советчица. Я подскажу тебе, чем сегодня на завтрак полакомиться. Печень-то свою ещё не всю пропил?
- Есть ещё маленько.
- Ну и жарь печень, сковородка ждёт!..
Я аккуратно, нацепив очки, вырезал из себя шмоток печени, обвалял его в подсолённой пшеничной муке и бросил на раскалённую сковородку. Печень, смело жеманясь и фырча, зажарилась с двух сторон, покипела в собственном соку и вылетела на тарелку. Я потыкал в кусок вилкой, проверил на мягкость. Вроде, готова.
- Сейчас, – говорю. – печень остынет, и я подчистую её слопаю, пожелайте мне приятного аппетита!
- Да не томи. – ворчит колбаса. – Жри, пока горячая.
Права колбаса, мне и самому вдруг горяченького захотелось, трудно сдержаться. Но едва я попробовал вцепиться в маленький кусочек печени зубами, как проворно-горячим плевком она вылетела из моего рта и направилась прямиком в мусорное ведро!..
- Обжёгся? – участливо спросила колбаса. – Ты бы сперва подул на кусок, помогает.
- С вашими дурацкими советами один чёрт только справится!.. Ведь говорил я себе, что надо подождать, пока остынет. Надо же такому случиться: язык обжёг!..
- Заживёт… А если дефекты речи появятся, то за маргинала сойдёшь – а таких на богемных тусовках любят.
- Любят-то любят, а вот будут ли каждый день завтраками кормить – вот вопрос!.. У меня, в доме, кроме тебя, колбаса, больше ничего и не осталось.
На кухонных полках совсем пусто, холодильник заперт и грустен, картофельные очистки неделю назад ушли на помойку, да так и не вернулись.
- А хотя бы попробуй меня на завтрак съесть! – воскликнула сковородка. – Бросай меня – сковородку – на другую сковородку и жарь на сливочном масле. Ну, мне за инициативу выпишешь личную благодарность, я её внукам своим завещаю. Пускай внуки чтят дедушкину память.
- Ты за внуков не беспокойся. Нешто я не человек, нешто я не понимаю?
Спустя полчаса, сковородкины внуки желчно наблюдали за тем, как я поедаю ихнего дедушку. «Фашист проклятый. – перешёптывались внуки. – Разве можно быть таким обжорой?»
- Не могу я сковородку грызть, да чтоб со спокойной совестью. – покаянно лью я слёзы и жалуюсь колбасе. – Не прощу себе того, что заселил трагедию в детские сердца. Совесть меня замучает.
- Разве что совесть. – соболезнует мне недоеденная сковородка. – Это бывает.
- У вас только всякая дурь в почёте бывает. – ворчит колбаса. – Когда мозги чугунные, от них и ожидать нечего.
- У нас не чугунные, у нас из нержавеющей стали, антипригарные. – загундосили сковородкины внуки.
- Вы лучше ответьте мне на вопрос: вот как ему, не позавтракавши, на работу топать? – забеспокоилась обо мне колбаса. – Это будет нормально, исходя из понятий совести?..
- Ты бы ругалась понарошку, а то и схлопотать можешь. – набычилась сковородка.
- Угу, схлопочу по шее!.. Знаю я одно пакостное стихотворение – оно в самую тютельку про тебя. Прогони детей или прикажи им уши заткнуть, тогда я его вслух прочту.
- Дедушка, не гони нас, пожалуйста, мы тоже послушать хотим! – заскулили сковородкины внуки.
- Воспитаньеце. – фыркнула колбаса. – Скоро на голову сядут и поедут.
Я почувствовал, как мой авторитет в домашнем хозяйстве скорбно понижался. С одной стороны, я утвердился на кухне, как естественнейший человек и венец божественной природы, а с другой стороны, я остаюсь без куска еды на завтрак.
- Идите-ка вы на фиг, ребята! – злобно щурюсь я. – А полноценное здоровое питание от меня никуда не уйдёт! Знаю я чем вкусно позавтракать!.. Я съем подзатыльник!!!
- Кого? – опешило хором домашнее хозяйство.
- Подзатыльник!!! Зови сюда крысу. – сказал я колбасе. – Пускай она бьёт меня сковородкой по затылку, а что из этого получится – то я и съем на завтрак.
- Так-то оно так, – медлит колбаса. – но я травматизма опасаюсь.
- Всё в порядке, голова у меня крепкая.
- Да плевать-то на твою голову, знаю, что крепкая. Я за дом волнуюсь, если крыса промахнётся и вместо затылка по стенке шарахнет. У тебя третий этаж – выдержат ли бетонные перекрытия?
- Социологические исследования показывают, что дома от крысиных подзатыльников не рушатся. – уверяю я. – Для русских людей жилища строили, а не для сволочей же!..
- А точно вкусно будет? – спросила сковородка. – И как насчёт калорийности?..
- Ещё позавидуешь мне.
Ладно, убедил я колбасу и дедушку-сковородку с внуками. Скоро заявилась крыса на кухню. Морда серисто лоснится, сахарные зубки канителятся.
- Тебе, что ли, подзатыльник дать? – спрашивает.
- Сейчас мне. – вздыхаю я. – Если захочешь, потом можешь и себе дать.
- Нет, – говорит. – вряд ли я этого захочу. Я согласна тебе подзатыльник дать, но гарантий дать не могу. У меня женской логики невпроворот, и я завела себе такое правило на частные заказы: гарантий не давать.
- Тогда подпиши бумагу, что: «я, такая-сякая, обязуюсь крутить колесо фортуны по мере сил, и обещаю женской логикой шибко не разрастаться!» – потребовал я от крысы.
- Это зачем?
- Должен быть хоть какой-нибудь документ, на всякий случай. Вдруг из дурки за мной приедут, ругаться будут. Так я им документ предъявлю, что всё по закону выполнено.
Крыса, слегка насупившись, бумагу подписала.
- Теперь бить? – спросила.
- Теперь бей.
- Одну минуточку! – попросила дедушка-сковородка, торопливо прихорашиваясь и отглаживаясь. – Для такого важного мероприятия хочется красивой выглядеть... Теперь бей!
Крыса с нескрываемым удовольствием размахнулась сковородкой и изо всех сил долбанула меня по затылку!.. Я выразительно ойкнул, но зафиксировал удар напрягшимися кишками и успел захватить ртом чуть было не улепетнувший подзатыльник. – Ам!!
И тщательно пережевал.  
- Вкусно? – интересуется крыса.
Наверное, вкусно, да я ещё не привык к такой изысканной пище. Пузыристый получился подзатыльник, жирность около двух процентов. Затем, нюхнув нашатыря, я решил не заботиться более о завтраке, да и на работу решил не ходить – настроение куда-то напрочь испарилось. Я сел у окошка и отодвинул солнце на пару шагов в сторону, чтоб глаза не слепило.
Тихо стало в доме. Космос велик – потому его и не слышно.
- Ну, мне пора. – засобиралась домой заскучавшая крыса. – Пойду, пожалуй, не люблю в молчанку играть. Бумажку-то эту с подписью я возьму себе на память. Можно?
- Бери. – разрешила дедушка-сковородка.
- До свидания. Зовите, если что вдруг.
- К вечеру и позовём, на ужин. – пообещала колбаса. – Только со своей сковородкой приходи, наша чего-то убойность потеряла. Совсем старый стал дедушка.   
- Ага, приду! – подмигивает мне крыса. – Здрасьте, дескать, кушать подано!!
- Да поди прочь. – ворчу я, но надеюсь, что на ужин крыса припожалует.
Необходимо человеку вкусненькое, можно разок-другой потешить себя разносолом.


ЛЯДЫ

Встретились как-то, у мухоморного гриба, Волк Фомич да Заяц Евсеич. У Волка Фомича зубы острые, да желудок порожний. В берлоге хоть шаром покати, даже сор из избы весь вышел. Лишь малосольный огурец лежит в кадушке, на самом донышке. Волк Фомич зык натощак высунул, звон в ушах с ключевой водой в себя впитал – тем и сыт будто. А у Зайца Евсеича ушки серенькие, брюшко сытое. Лукошко с морковкой в лапах рисуется.
- Скажи-ка, самарканд жирный, как мне умудриться, тебя слопать, чтоб супротив закону не переть? – клацнул годичными шкварками в брюхе Волк Фомич.
- Остерегись, папаша! – фыркнул Заяц Евсеич, трус его заячий сегодня где-то в гостях загулял. – Вот ужо в кочегарную чёртову артель на тебя пожалуюсь. Ты им в прошлом месяце бухгалтерский учёт кровью агнца жертвенного залил. Злобу на тебя в артели держат. Я со своей кляузой в самый гон приеду.
- Блажь это всё заячья, лабуда. – раскумекал Волк Фомич. – Чертей я не боюсь, я супротив лукавого дубину заветную храню.
Как вам не верится, но приезжает тут кочегарная чёртова артель. Звёзды на башках пылают огневушкой-поскаушкой, рога дымят трубами крематория, взоры орлиные. Самый старшой ихний – замечательный малый, на пяти ногах не умещается. «Ладный гроб сосновен, – поёт впустую. – для меня построен! буду в нём лежать, конца света ждать!..»
- И зайца съем, и дристунов этих съем! – обещает Волк Фомич. – Этакая гадость, правду сказать, только позорит рабочий класс. Нарушает упорядочение в пролетариате.
А тут из-за самого главного лесного поворота: шум, гам, содом с гоморрой, чехарда беспризорная на сто целковых рябит, сполохи в небе красотой стращают… чего это там??
А это паровая машина за мухоморным бражкой приехала, пришлёпала из кущ адовых: а я вам ведьму из чёртовой богадельни привезла!
Ведьма на вид плюгавая, но собой весьма грозна – попадись ей только под горячую руку!.. Превратит из человека в хлюпика.
- Матушка-владычица! – завыла, затряслась от радости кочегарная артель. – Обмокни нас целиком в бадейке метаморфоз твоих!.. Обучи, как нам волка на пепел извести!
Ведьма досадливо спустилась с паровой машины, у мухомора крантик открутила, чтоб горлышко промочить евонной бражкой. Напилась да принялась мямлить без затычки.
- Страха ради иудейска! – подталкивает Волка Фомича в бочок. – Подыми-ка лапы кверху, будто за Луну цепляешься, а мы тебя анафеме-государыне покажем в полный рост.
- Какой-такой анафеме? – не понимает Волк Фомич.
- Лапы подыми, увидишь!..
  Послушался Волк Фомич ведьму, испугался натощак да поднял лапы кверху. А там Луна к нему поближе приспустилась, он за Луну и зацепился. Висит клюковкой канительной – никому вроде бы особо не мешает.
Но орёт с Луны Соломенная Кострома. Она и есть тут самая главная анафема-государыня.
- Ты кто такой? – орёт на волка, словно режут её до огузочка. – Ты чего цепляешься?
- Не бойся, не испорчу. – приятельствует Волк Фомич.
- Ещё бы ты такую вещь испортил. Не твоё, так и не трогай.
- Чего это не моё? – смущённо куксится Волк Фомич. – Я думал, что общая.
- Общая... Да я, чтобы денежку скопить и Луну купить, всю жизнь проработала в дошкольном воспитании, на диетах бражничала. – ворчит Соломенная Кострома. – А ты задором уцепился и весишь такой довольный. Ой, гляди, поломаешь Луну, и нам всем в темноте куковать придётся.
- Ничего, темнота – друг молодёжи.
На том и порешили.
- Ах, ловкачи!  – дивится ведьма. – Ну да ничего, и мы не за понюшку табака куплены, прибаутками охаяны… Братцы, есть чем Волка Фомича прищучить?
Кочегарная чёртова артель примолкала. Да самый старшой ихний по лбу себе – хлоп!
- Придумал. – говорит. – Сами мы не справимся, а надо лесных недотыкомок позвать, они на все руки мастера.
- Зови. – приказала ведьма.
Тот позвал гласом вопиющего в пустыне. Из всех бурьянистых болот да чапыжей лесные недотыкомки и повылезали.
- Бог его знает, – чешут затылки лесные недотыкомки. – что с Волком Фомичом делать. Разве что, призвать сюда, на царствование, Сор-Из-Избы. Он вдруг всё порешает.
- Зовите. – приказала ведьма.
Не скоро сказка сказывается, да скоро дело делается. Заиграли в буреломах иерихонские фанфары, фейерверки между сосен замельтешили, кочегары да недотыкомки по батальонам выстроились и честь отдали. Главный кочегарный чёрт и ведьма заголосили модным плясом аж вприсядку, хороводы хлебосольными речами затараторили.
Выкатился тут из-за кустов Сор-Из-Избы, по склонённым спинам на царский престол забрался и приветливо ручонкой помахал: добрый день, дескать, Волк Фомич! рассказывай, чем тебе занеможилось, а покамест здешние холуи нам кофейку сварганят!..
- Кофейку выпью, а Сором-Из-Избы закушу. – разинул пасть Волк Фомич. – Верно, что престол имперский в профсоюзы не записан, а значит, некому за самозваного царя заступиться.
- Ты чего это, Волкушка? – вдруг заныл Заяц Евсеич. – Разве позволительно царей жрать?
- Лучше нами закуси, мы привыкшие. – хлипчет кочегарная чёртова артель.
- Тебе наш царь чего плохого сделал, ирод ты зубастый? – измывается ругательно ведьма. – Я, милок, когда в гневе, то за себя не ручаюсь. Ты мне только координаты своей берлоги назови, я всю твою семейку живо запинаю да на цепь посажу.
Но вдруг ка-а-а-ак твердь земная зашаталась!!!
Но вдруг ка-а-а-ак сила отрыжки в небесах расшнуровалась!!!
Слышат все, как что-то топает откуда-то: топ-топ-топ!!! топ-топ-топ!!! Прибыл из удручённых помойных поселений знатный шайтан – комод с бронзовыми шишечками!!!
- Кто здесь, – спрашивает. – самый гость долгожданный?..
Все дружно молчат, дурачество замкнуло. Вроде бы и гость долгожданный, а вроде бы симбиоз куркуля с растяпой.
- Не я ли, – спрашивает. – в преизбытке дьявольского наваждения коротаю свой век?..
Все молчат, суть постигают, переваривают.
- Не мне ли, – спрашивает. – доводится с бедлама на бедлам путешествовать и повсюду мирской порядок водружать?..
Все молчат, никто не спорит с огромадиной этакой.
Рявкнул тогда комод престрашенно, извергнул из всех щелей веселящий газ и всю бесячую компанию за один присест сожрал. Волка с зайцем, кочегаров с недотыкомками, ведьму с Сором-Из-Избы. Всех сожрал. Облизнулся, смотрит на меня ласково, хвостом повиливает.
- Чего ты уделал, негодник? На какой конец мне теперь сказку заканчивать? – разозлился я.
Ежели у правды нет начала, то и у сказки не найдёшь конца.


КОНТИНЕНТАЛЬНЫЙ ЧЕРДАК

Много всяких страстей нашего мужика одолевают. Папироски хочется, опосля того, как стакан водки засадил. Молочного пруда с кисельными берегами в ванной комнате хочется, чтоб тело нежилось в пару душистом, плескалось уточкой. Баб хочется, которые соизмеримы с возможностями хотелки, несоизмеримой с потребностями. Конечно, и за народ пострадать охота, есть такие гротесковые влечения. Есть какие-то пылающие чувства, какие-то геройские шумы в мыслительном отягощении. Всё это есть, всего этого хочется и всё это логически понятно.
А вот вам и история поучительного склада. Долгонько верить в неё не советую, а забыть через час – ещё хуже будет.
Жил, значит, у нас тут недалече, один мужик. Филипом Трофимычем мужика звали. Да не мы одни, его все так звали, да он был и не против. Завсегда на Филипа Трофимыча откликался. Характер у мужика водился неусидчивый, неуживчивый, будто линолеумный; такой, что и поскользнуться можно!.. Верно, от папеньки Трофима в наследство генетика досталась. Папенька-то сгинул во глубине сибирских руд, а маменька ладанку на шею сына повесила – а в ладанке зашита фотография папеньки три на четыре, наследственные поучения из двух гривенников и типун с языка.
- Сатрапа-то обличай всуе! – крикнул папенька ажно с самой каторги. – Да, чуть было не забыл: у маменьки рука слева чего-то прихрамывает, так ты маменьку не оставляй надолго без присмотру.
Маменька – дело святое!.. Пожила с неделю с небольшим и померла.
Но вот подрос Филип Трофимыч, силёнок да ума понабрался, и решил первым делом страхи детские превозмочь. Задумал сходить к царю для серьёзного разговора. Рыба-то – не всегда дура, иногда понимает, откудова она гниёт.
- Пойду к царю. – говорит Филип Трофимыч, поскольку городскую общественность собрал вокруг себя. – Пойду и скажу следующую речь: царь-батюшка, дескать, милостивец, а соображаешь ли ты впотьмах, каковым будет число несчастного народа в стране Рассейской?.. А царь-батюшка ко мне с участием склонится, скажет: нет уж, Филип Трофимыч, будь добр, сообщи мне количество названых граждан! всех сочти и пересчитай, дескать, хорошенько, да на гербовую бумажку перепиши, а я той бумажкой вознамерюсь министров по мордам хлестать!.. Правда, глядь, восторжествует!
Общественность поклонилась земно Филипу Трофимычу, заклеймила спасителем отечества. А сирых и убогих по церквам разогнала: молитесь, дескать, денно-нощно во здравие Трофимыча; кроме него, за вас и заступиться будет некому!.. И пошёл Филип Трофимыч до царя.
А царский-то дворец – ажно невеста в урочный час – белизной несусветной светится, окошками румяными солнечные лучики привечает, красным крылечком добрых молодцев на службу зазывает.
Высится дворец на изумрудистой лужайке, тут и озерцо недалече с лебедями гарными, с пароходами алюминиевыми. Девки потешные бельё полощут.
Царь семечками шелушит, из окошка на девок поглядывает, перекликивается прибаутками шуточными.
- Погляди, – говорит. – Феклуша-девка, что на моём камзоле дырка ширше кармана. Так ты не раздирай её по бабской-то дури своей, а полощи камзол аккуратней! - Да камзол-то не у меня. – орёт Феклуша-кралечка. – Камзол-то у Дуняши, а у меня портки парчовые. Которые были на них дырки – так те давно заштопала заплатою! - Ну, тогда тебя, Феклуша, моя речь не касается, а укажи мне на Дуняшу. Вроде девка из новеньких, я таких ещё не пробовал.
- Дуняша!!! – орёт Феклуша. – Признавайся, где ты тут!..
- Тут я! – откликается Дуняша-девка. – Надо-то чегось?
- Не мне надо, царю надо. Спроси сама у царя, чего ему надо.
- Царь!.. – орёт Дуняша-девка, поправляет юбку. – Тебе надо-то чегось?
- А тось! – дразнится ловко царь, колобродит кобельком. – На камзоле дырку-то увидишь, так не раздирай её в охотку, полощи мягче! Царское добро беречь надо.
  - Эта, что ли, дырка-то ваша? – просовывает хитрый палец в дырку озорная Дуняша. – Или эта тоже дырка ваша? – другой палец из другой дырки пропихивает. – Где полоскать-то мягче, никак не разберу?
  -  Ну, девка! ну, удовольственница! – любуется царь на Дуняшу, щурится от прискоков чувств романтики.
А Филип Трофимыч с утра пораньше встал, на день прекрасный умилился, натянул сапоги со скрипом, умылся мылом запашистым – аж ворона с третьей яблоневой ветки расчихалась – и пошёл на царскую лужайку.
Страже говорит:
- Вы мне царя сразу покажите, у меня к нему дело есть.
А стража посматривает на мужика кривовато, говорит:
- Здравия желаем, Филип Трофимыч!.. Нализаться успел или как?..
В том смысле вопрос нужно понимать, что: ежели ты трезвый, так пойди поищи себе дел в другом путном месте; а ежели ты выпивший, так добро пожаловать в гости, иди поближе к сеновалу, где вчера плотники виселицу сколотили!..
- Царя мне выньте да положьте. – визитирует Филип Трофимыч. – Я с ними вполне конкретно поговорю, а уж дальше – как Бог даст!.. Возможно, виселица и не пригодится.
Бог дал одному такому, с тех пор царской страже подобные ответы и не нравятся.
- Ты, Трофимыч, гуляй быстренько отседа подобру-поздорову. – говорит стража. – Мы про тебя царю непременно доложим, обличим всю подноготную. А ты приходи завтра, и увидишь, что с тобой будет.
  Ну, ладно. Приковыливает Филип Трофимыч завтра, чуть свет. Сапоги со скрипом, руки душистые, из штанов платок носовой торчит. Идёт на царскую лужайку, шагами плоскость меряет.
А стража квохчет:
- Мы про тебя царю докладывали, нам пустых слов не жалко. Говорили, что вот, де, мужик заходил, на Филипа Трофимыча откликается, ну и всякое такое прочее. Не повелел царь-батюшка тебя во дворец пущать – геофизические ограничения, или что-то вроде того.
- Красиво языками чешите, свистливо. – хмурит брови Филип Трофимыч. – А конкретикой сюжета не побалуете?
- Доставай да разливай, тогда побалуем. – шутит стража. – А царь-батюшка изволил очесами долгонько грозить и кулаком помахивать. Повелел на твой адрес следующее баять: ты, говорит, Филип Трофимыч, есть бунтарь и якобинец! по свежему своду законов, дескать, тебе полагается смертная казнь!.. либо с пытками лютыми тебя казнят, либо без пыток – это ты сам выберешь!..
- Вы законом не швыряйтесь, сейчас проверим. – достал Филип Трофимыч свод законов, прочитал все статьи разборчиво, видит так и так: за бунтарство полагается десять плетей, за якобинство – дюжина, за совокупность преступлений – смертная казнь.
Эвон судьба-то человеческая!.. Бежит босиком по летнему лужку, ромашки с лютиками душевно приминает – а тут её хватают за белы рученьки и на смертный одр с мучительными треволнениями препровождают.
- Но сможет тебя царь-батюшка и помиловать. – доверчиво клаксонит стража. – Ежели ты его наказ за три дня выполнишь.
- Какой-такой наказ? – ушки навострил Филип Трофимыч.
- А вот такой. – науськивает наотмашь стража. – Ежели ты за три дня раздобудешь для утехи царской Жар-Птицу, тадысь тебе помилование выйдет. Тадысь от щедрости царской у тебя дух захватит. Бриллиантов-то хошь?
- Хошу вроде. – заплясал пальцами лезгинку Филип Трофимыч.
- Вот ежели добудешь Жар-Птицу, тогда и бриллианты будут. А ежели не добудешь, то к иностранным атташе на порог даже не стучись, в заграницу не беги. Прими казнь с простодушным мужеством русского человека. Царь самолично на ладони поплюёт, топор в руки возьмёт, ахнет для натуги и голову тебе отрубит. В похоронном королевстве уже заявка на тебя лежит. Так и записано на ценнике: мировая скорбь с горечью признаёт своё всеохватывающее существование.
Принялся Филип Трофимыч горевать. Руки к небесам воздымать принялся. Да всё без толку.
- Не царь это, – говорит. – а какая-то маниакальная субъективность. В ерунду какую-то верит. Нешто, по-евонному мнению, Жар-Птицу на базаре можно купить или из зоопарка выкрасть?.. Были при советской власти колхозы, в них бройлерных жар-птиц выращивали на окорочка, да где нонеча те колхозы? В вымершей рептильности героев социалистического труда.
- Мало того. – сердится бывший колхозный счетовод, вдруг мимо проходя. – Нет у современной молодёжи идеалов – вот в чём беда.
- Нам проблем ваших не надо. – отмахивается стража. – Мы всё сказали, что велено. Ступай, Трофимыч, и не обессудь.
Ну-с, делать нечего, горюй или не горюй, а пора идти на поиски Жар-Птицы, поскольку сроку дадено всего три дня. Эх, запустить бы кочерыжку в синее небо, да посчитать сколько птиц к ногам упадёт в пришибленном составе!.. Смотри да выбирай дичь: вот воробей – захолустный злодей; вот курица – не птица, ибо Болгария – не заграница; а вот валькирия старорусская с букетиком гвоздик и шоколадкой восьмимартовской; а вот и попалась птица с пылом да с жаром, раскудахталась!.. Эх, было бы так, граждане мои милые, то совсем другое бы дело было. Но то-то и оно, что такого в жизни не бывает.
Весь город вышел Филипа Трофимыча в путь провожать. Всякий на свой лад сочувствует, горючими слезами обливается. Попутному ветру наказали, чтоб с озорства не поддувал, но в час нужды подталкивал. И денег на дорогу дали – с миру по нитке – в одну бумажку два рубля уместились.
Сапожники-хлопотуны подарили сапоги деревянные на подошвах чугунных, чтоб в век им износу не было. Пекари-удальцы корку хлеба испекли на тысячу жевков – не разжуёшь и после тысячи, как не шамкай. Винокуры бутылочку втемяшили, чтоб было что Трофимычу на брудершафт выпить с полезными людьми. Доктора выдали лекарств в пузырьках, которые от любой болезни вылечат, а при необходимости – обратно цельный организм в болезнь возвернут. Хотели медсестру Марусю в попутчицы снарядить, дабы досуг скрашивала. Но Филип Трофимыч от медсестры отказался, сослался на недосуг. Другие доктора, будучи в припадке малодушия, хотели ему лошадь медицинскую подарить, но лошадь во младенческой улыбке закоснела и кличкой издевательской блистала. А кличка ей была – Лафонтен.
- Избави нас Бог от Лафонтенов.  – замахал рукой сердито Филип Трофимыч. А других лошадей ему никто не предлагал. Ни Буцефала, ни Пегаса.
Предлагали двух генералов спасти от бесовского наваждения, кастрировать и канаву закопать, по которой те генералы ночью шастали – сам погибай, дескать, а товарища выручай!.. Предлагали полный бензобак с двумя проводками и механизмом часовым: ежели проводки те соединить, то через пять минут ровнёхонько прилетят из космоса кукушки с ангельским курантным боем. Предлагали пузо с хитрой червоточиной, предлагали радугу в кособоком зрении, предлагали пряников со стола собачьей свадьбы, предлагали вытянутую коломенскую версту от сих до сих. Предлагали сундук с телом зарубленного писца Алёшки для тайного захоронения вне пределов российской империи.
Филип Трофимыч от всего отказался, лишнего ему не надо, а сундук с зарубленным писцом предложил свезти в околоток. Да оказалось, что уже возили, но в околотке показали государев кулак и более ничем не обнадёжили.
- Давайте я Алёшку на кладбище свезу, там трупа никто не найдёт. – предложил бывший колхозный счетовод. – А ты, Трофимыч, топай быстренько отселя, стяжай славу под шумок. Маменька-то, чай, гордится тобой стойко.
- Нет, не знаю, чем она гордится. – завздыхал Филип Трофимыч. – Померла однажды маменька, не стала нонешних событий дожидаться.
- Ну вот!..
И пошёл Филип Трофимыч искать Жар-Птицу. Пошёл направо – увидел гору дедморозную, снегом заросшую, и не пошёл направо. Пошёл налево – увидел склад мануфактуры при будке караульной, объявленьеце на гвоздике висит «посторонним ходу нет», и не пошёл налево. А пошёл куда ноги понесли – туда немножечко да сюда подальше! Весело куда-нибудь идти!..
Идёт час, идёт другой, направо-налево со всех сторон озирается!.. Тут принюхался, там прислушался, здесь в говно залез по уши. Поискал Жар-Птицу, подустал немного и решил, пока ничего не нашёл, приятно отдохнуть.
Тут, как раз напротив сибирской тайги, трактирчик выстроился – никому проходу не даёт. Гостей в нём сегодня с гулькин нос, да всё какие-то всклокоченные гости, из родительской кубышки последние миллионы проматывают. Вот на прошлой неделе у купца Антипова, что здесь квасу стакан попросил, цыгане жену выкрали. Так этот купец крестился и ругался ражно. «Где же, – говорит. – эти цыгане раньше были? Я с этой стервой двадцать лет мучился!..» Скучный, впрочем, трактирчик, хозяин в долг не даёт. Медведи подле пасутся, а так – за целые сутки никаких новостей.
Филип Трофимыч медведей разогнал, зашёл и попросил покушать. Делать нечего, принесли ему еды сколько нашлось, пару салфеток за рубль подарили. А Трофимыч подбородок на ладони уложил, пригорюнился вдруг самую малость. Слишком тягостная озабоченность внутри свербит и аппетит контратакует. Еда в рот нейдёт.
Граммофон-было завели с Шаляпиным на полную громкость, а Трофимыча и граммофон не радует. Другую пластинку завели, уж до чего хорошая пластинка попалась: пьяненький мужик на балалайке тренькает!.. Но Трофимыч и от балалайки духом не воспрял, подбородком по ладоням поелозил и вздохнул.  Подозрительно конечно.
Хозяин трактира и говорит смущённо, то есть, спрашивает в самый аккурат:
- Гость захожалый, обычая тёмного, что же ты не кушаешь мою еду, а головой кручинишься?
Хозяин просто не знал про все такие дела. Про хождения к царю, про изыскиваемую Жар-Птицу, про то, как доктора Лафонтена дарили. Хозяин на работе без просыпу с утра до вечера: попробуйте-ка всех мух в округе пересчитать! на трёхстах тысячах жить тошно станет!.. И новостей из города сегодня никаких не поступало.
- Кушаю вот. – неуверенно грызёт кабаний огузок Филип Трофимыч. – Деньги плачены, значит кушаю.
- А в тарелке-то не убывает и в брюхе-то не прибывает. – хозяин пальцами сумненья завивает. – Как же этак кушать можно, чтоб количество не переходило в качество?
- Кушать-то я кушаю, да кусок в горло не лезет. – признался Филип Трофимыч
- Да ну??
- Убедитесь сами. – попробовал Филип Трофимыч кусок слопать, облизнулся липко для порядка, да в рот поглубже запихнул. Все видят: точно, дальше горла кусок не полез!..
- А ну-ка я цыкну на него. – вздурился хозяин. – Может, он со страху напугается, да вовнутрь целиком и занырнёт… Цыц, сукин сын!!
Нет. Кусок с вилки упал под стол, забился в щель – там ему и тепло, и щекотно, и страшно, но лишь бы не попасть в горло Филипа Трофимыча.
- Какие-такие заботы в человеке сквалыжничают, что его пообедать не заставишь? – подивился хозяин. – Расскажи мне про них, добрый человек, а я присоветую что-нибудь незлое.
Смекнул Филип Трофимыч, что его порядком обнадёжили и со своей бедой заластился. Аки котёночек бескоштный.
- Вот вы, – Филип Трофимыч на хозяйском зипуне пуговицу теребит. – заведенье пищевое сертифицировали и обедами за деньги угощаете?
- Выходит, что такой человек я и есть. Бесплатно у нас только судебный пристав питается. Да уж он такой старичок простодушный, аки ангел здешний! О существованье денег пребывает в полном неведении.
Понятные симптомы.
- А птиц всяких летучих много ли нажарили? – тычет на сусеки Филип Трофимыч.
- Всех не упомнишь, на сковородке-то архивы в цифрах не прописаны.
- А Жар-Птицу, при большой удаче, без связи со сковородкой, вы трезвым оком видели?
- Трезвым оком да Жар-Птицу? – помрачнел хозяин. – Кабы ты меня про лошадь попросил вспомнить, я бы разошёлся ни на шутку. А про Жар-Птицу я отродясь не слыхивал.  Допустим, даже лошадь прозвали Жар-Птицей, она всё равно лошадью останется, это я тебе, как кулинар, гарантирую. Лошадей-то ты ел когда-нибудь, добрый человек?..
- Шут с ними, с твоими лошадьми! – ещё больше помрачнел Филип Трофимыч. – Мне доктора предлагали Лафонтена, да я отказался.
- Лафонтена??? – обомлел хозяин.
- Вот пришли ко мне доктора: бери, говорят, Лафонтена!.. Или медсестру бери, на любовные коврижки времени не жалей!.. А я отказался, зарабатываю на любовь интеллектом.
- Любовные коврижки с Лафонтеном??? – у хозяина глаза на лоб полезли.
- С медсестрой коврижки, голова твоя непутёвая! А Лафонтен – это лошадь. Не может медсестра быть лошадью.
- Вот теперь, слава Богу, всё и прояснилось. – облегчённо тюкнулся хозяин. – Как приятно на досуге с умным человеком поговорить. Угощайся вот божоле прошлогоднего разлива. За счёт заведения, так сказать.
Филип Трофимыч угостился. И рассказал коротенько про свои похождения. Про то, как царь его за Жар-Птицей послал, про то, как доктора Марусю на Лафонтена сажали и сундук с зарубленным Алёшенькой вручали. Про то, как колхозный счетовод всех нахуй послал. Шероховатый рассказ получился, а однако и хуже бывают. Про континентальный чердак ещё историй не слыхали?.. О-о!!!
- Пришла беда – мажь соляркой ворота. – впал в уныние трактирный хозяин. – Сбацалось в лоб – получи и по лбу!.. Царя нашего я слишком хорошо знаю, и не с лучшей стороны.  Он моему свояку голову срубил самолично. Измывался ещё дюже гарно, знал, что его хата завсегда с краю.
И о своих напастях тоже коротенько рассказал. Покровожадничал тарантиной.
- Рубанёт по голове свёкра потихоньку, – рассказывает. – и посмеётся иродом. Опять рубанёт – и опять посмеётся!.. Шестнадцать раз топором в шею свояку тыкал, пока с корнем не срубил. Другие-то палачи – люди богобоязненные, с одного раза головёнки рубят: хрясть, этак вашу!.. А с нашим царём-батюшкой мучайся хоть всю неделю. Не завидую я тебе, мил-человек, ой не завидую.
Филип Трофимыч сам себе не завидует. Шипит в усы, дескать, хмурится.
- Если ты, мил-человек, не против, – хозяин говорит. – то я сам тебе голову могу срубить, прямо сейчас и без издевательств. Рука-то намётанная. У меня же два свояка когда-то было. И свояченица.
- Нет-нет, прощевать извольте, нам без головёнки завсегда жить тяжко. Пусть и никудышная, но – доминанта!!
- И то верно.
Отдохнул Филип Трофимыч скоренько, денёк-другой. Щец вчерашних немного похлебал, в баньке попарился и дальше пошёл. По лесам пошёл да по долам пошёл, даже в гору полез, чтоб дивную Жар-Птицу уловить.
А попробуй-ка улови её одной левой!.. Царство Шелудивое – уж на что страна богатая да нравная – и там Жар-Птицы днём с огнём не сыскать. Попробовали ночью пошарить при выключенном свете, так шишек от дубовой рощи насобирали, и тем осрамились в анналах раннего-то склероза. Попробовали рощу сжечь, так последний разум у дубов потеряли, пока спички из спичечного коробка вытряхивали. Лежит последний разум теперича где-то там, у моровых поветрий, дожидается конца света, молитовку свойскую напевает: ой-ё, ой-ё, johny be good!..
Пошёл Филип Трофимыч в буреломы заволжские, встал посерёдке и насторожился. Где что шустро пискнет – туда взором сунется, где кто щупло шмыгнет – туда захваткой занесётся… А нашёл-то всего лишь кучку иаредовых веков: не рассортируешь их по дням и по часам!..
- Жар-Птица где? – кричит Трофимыч.
Трудно сказать. Кто последний ею пользовался, тот в молчанку занялся играть.
Трофимыч в кустиках морошки поглядел, под пеньками тщательно простор общупал, в сконфуженных могилках лосиной епархии сноровисто порылся, но везде на пустоту наткнулся. Ежа поймал за хвост, да ёж пролаял что-то вредное, и чёрт его знает, чего пролаял! Свяжешься ещё с таким!..
Вдруг видит Филип Трофимыч, как на солнечной лужайке двое зайцев задираются. С апломбами этакими сердешными волтузят друг друга, смотреть страшно. Один другого ловко шандарахает по морде – квашню мастерит, а другой другого тоже непременно в зубы бьёт и не прицеливается.
Один блажит:
- Отдай, отдай моё перо!..
А тот кричит:
- Ух ты, подлый куманёк! сейчас запляшешь трепака!..
И сразу двумя лапищами как принялся на морде куманька рожь молотить, как пошёл козявки колошматить, как начал на подпрыгах в мошну пропёхи посылать – куманьку о добром здравии теперь до старости не вспомнить.
- Ай-ай, какой же ты, братец, не сговорчивый! Сам посуди: я перо наперёд тебя приметил, значиться оно мне принадлежать должно!
- А до того, как ты его приметил, я его сто раз примечал!
- Враки ты мелешь, куманёк, язычок-то прикуси!
- Враки – не собаки, охотоведы их число не контролируют!
Ё-моё!!. Дерутся засранцы лопоухие, транжирят понапрасну, и без того бедовую, свою участь.
- Зайцы, – говорит со смехом Филип Трофимыч. – какие вы уханы маленькие, а дерётесь жестоко. Чего не поделили?
- Проваливай, Трофимыч. – пробухтел заяц, который поборзей, и кулак показал. – Тебя наша дискуссия не касается, иди-ка с Лафонтеном в пересуды вступай.
- Не внушительный ты номер в концертную программу приготовил, схалтурил. – усмехнулся Филипп Трофимыч и свой кулак зайцу предъявил. – Этакого имярека по шее не хошь?..
А кулак-то, хоть и наскоро состряпанный, и интеллигентностью маленько отдаёт, но любого зайца в совершенное беспамятство загрузит. Можете не сомневаться.
-  Я ведь пока по-хорошему интересуюсь, отчего вы дерётесь, чего не поделили. А могу спросить и по-плохому. – настаивает на своём Филипп Трофимыч. – Талдычьте мне смело любую тайну, я охотоведам не доносчик.
- Ну, раз не доносчик, тогда расскажем. – согласился борзый.
- Погоди-ка, братец, а давай я расскажу! – встряхнул ушами куманёк. – Я как раз оклемался малость.
- Да уж нет. Кто первым начал языком чесать, тот и рассказывает. А первым нынче начал-то я.
- Экий ты мелочный да сварливый, братец. У тебя не выйдет дельно рассказать, ты память всю в кабаке пропил. И галстук пропил, и канарейку с клеткой пропил, и гусли пропил!..
- Мои гусли; что хочу, то с ними и делаю. А твои гусли, куманёк, у гуся в закуске!
- Ну, хорошо, я помолчу, раз до гуся дело дошло. Давай, ты рассказывай.
Вот пошла интересная рулада. Дедовские предания – и те уши навострили.
- Пёрышко мы не поделили, Трофимыч, красивое пёрышко. – рассказывает заяц, глазёнками об солнечные зайчики царапается. – Пёрышко у Жар-Птицы под хвостом торчало, да потеряла она его нечаянно. Может, лысеет от старости, может ещё чего. А мы вдвоём это пёрышко нашли, а теперь делим: кому оно насовсем останется.
И с размаху зайцу-куманьку лупит в лоб. Как бы в воспитательных целях.
- Караул! – завопил побитый заяц.
- Ты зачем его по лбу пнул? – укорил драчуна Филип Трофимыч. – А ежели я тебя пну, тебе понравится?..
Перепугался заяц, удрать захотел. Беспастушный заяц, дикий – куда захочет, туда и побежит.
- Извините, – говорит. – больше так не буду.
- Это хорошо, что ты извиненья попросил. – учительствует Филип Трофимыч. – Это значит, что я хороший урок преподал, и пробудил в тебе ответственную личность. Вы, зайцы, больше не деритесь, а скажите так: мирись-мирись и больше не дерись, а если будешь драться – не пойдёшь купаться!..
Зайцы послушались, обнялись, расцеловались звонко и заплясали на лужайке под весёлое «мирись-мирись». Даже побежали-было на речку купаться, но Филип Трофимыч не отпустил. Хочет про перо Жар-Птицы разузнать всё досконально.
- А где сейчас пёрышко лежит, вами найденное? – вопрошает. – Мне оно до зарезу нужно, я улик ищу.
- Мы его под камушек кирпичный спрятали. – говорит борзый, подмигивает хитро.
- Мы на прятки не особые мастера, да тут сразу догадались, куда перо схоронить. – хвастается куманёк.
- Пойдём, друзья, под камушек кирпичный. Пойдём, поглядим. – зовёт Филип Трофимыч, обещает зайцам сладкую жизнь, если что.
  И пошли. Дошли в первый раз, но камушка в упор не заметили и мимо прошли. Дошли во второй раз, но – дай, думают, прогуляемся по погоде-то хорошей – и опять мимо прошли. Наконец, в третий раз дошли, заглянули под камушек: а под камушком кирпичным голых мест полным-полно, а пера Жар-Птицы нету!.. Только волчьи следы повсюду желчно заплетаются. У волка совести нет ни на грош – об этом вы сейчас услышите.
- Спёр волчара-то перо Жар-Птицы, украл подчистую! – плачутся зайцы, носами хлюпают. – Он и ворюга наипервейший в округе, и бесстыдник известный.
- Нешто напервейший? – посмурнел Филип Трофимыч.
- Хуже нет!! Зимой морковку из амбаров крадёт, а говорит: это не я!.. Его завсегда первым делом спрашивают, кто морковку крадёт, а он всё на зайцев сваливает. Зайцам оказия выходит от начальства, и тюрьмой грозят. А волку хоть бы хны.
Филип Трофимыч оказию разобрал.
- Ладненько. – говорит. – Сидите тут, зайцы, тише воды и ниже травы, не козлогластвуйте, а я пойду на волка управу искать. Где тут волк?
- Да тут рядом, ты иди не спеша. – советуют зайцы. – Как завидишь сосну дубёную – так под ней и волчье логово обрящешь. Три версты отсюда с гаком будет.
- Ну, три версты я за два счёта пройду. – улыбается Филип Трофимыч. – Мне не привыкать.
- Нет уж, в нашем лесном захолустье все топают по правилам – каждой версте свой счёт полагается. – вздохнули зайцы и перекрестили на дорожку Филипа Трофимыча: иди, дескать, с Богом, как говорится!..
И побрёл Филип Трофимыч к волчьему логову. Сто мутных ручьёв переплыл, через сто адовых пламеней перепрыгнул, двумстам пухлым лешакам руки-ноги обломал, из трясины мелкую отдушину вытянул, соскоблил с неё болотного невидаля, проваландался за угощениями голи перекатной – а вот наконец добрёл до сосны дубёной. И видит, что волчье логово прямо к ней впритык.
Сидит у логова Волк Фомич, домоседничает случайно, зубы бледной поганкой чистит.
- «Ай, пчёлка золотая! ай, что же ты жужжишь!..» – напевает пересыпчато. – «Ай да ай, жалко мне, что же ты жужжишь!..»
Незамысловатая такая песенка. С неотчётливой, но увесистой конкретикой чувств.
- Волк ли ты будешь, или как там тебя понять с постной миной? – вежливости ради, спрашивает Филип Трофимыч.
- Ась? – вздрогнул Волк Фомич. – Это для какого насущного вопроса, ты моей личностью интересуешься, добрый человек?..
- А для вопроса уточнения всех обстоятельств, о которых доложу чуть позже. – строго говорит Филип Трофимыч. – И называй меня Филипом Трофимычем, меня все так называют.
А Волк Фомич сидит оторопело, себя старательно ощупывает, всякому знакомому шевеленью в теле рад.
- В небезынтересное возбуждение ты, Трофимыч, своим вопросом меня заводишь. Как бы, например, вчера до наступления ночи, я волком был, а ныне уж и на волка не похож. А кто же я такой, матушки?!
«Эге, – подумал Филип Трофимыч, хворостинкой обмахиваясь. – А волчара-то на умопомешательство почин кладёт. Да я-то кокетничать не намерен, у меня времени совсем в обрез осталось.»
- Проходимец ты изрядный. – говорит Филип Трофимыч волку. – А я вот за пером пришёл к тебе; пока прошу вернуть по-хорошему. Ночную-то вазу с испугу не попорть.
- Да я вроде не ссусь и не срусь просто так. – прищёлкивает челюстью Волк Фомич. – Ты разъясни погромче, за каким пером сюда пришёл.
- За таким, что ты у зайцев выкрал.
- Я??? У зайцев??? – Волк Фомич, как стоял, так и сел. Даже ахнул хватко, чтоб седалищный нерв прищемить. – Филип Трофимыч, друг, помилосердствуй!.. Разве на зайцах перья растут?.. Такое чудо возможным быть не может, поверь моему жизненному опыту. Это уж скорей всего из Лафонтена перья полезут, а никак не из зайцев.
- Да пошли вы все в ****у со своим Лафонтеном!! – потерял терпение Филип Трофимыч. – Отдавай перо Жар-Птицы, которое украл, откуда зайцы спрятали!..
- Нету. – лапами упрямо машет Волк Фомич. – Мамой клянусь твоей, Трофимыч, что ничегошеньки у зайцев я не крал!.. Хоть я и иждивенец, но чужого не краду. Обыщи, Трофимыч, мою нору, утоли личный интерес. Только под подушку не лазай – там секреты мои волчьи.
Обыскал Филип Трофимыч волчье логово, пыль да мотовство нашёл, грыжу в обеденном тетереве рассмотрел, со стены ночной храпёж соскрёб, но пера не нашёл. К подушке долгонько принюхался, присматривался, да решил поверить волку на слово. 
- А следы-то у камушка твои? – на всякий случай спрашивает.
- Следы мои. – горестно захныкал Волк Фомич, обиженно надулся. – Дак ведь, неслыханное дело, чтоб нечаянные следы субъект гражданства обесчестили. Скажем к примеру, что вся мировая мифологема в неопознанных следах испачкалась, а её в школе деткам преподают для углубления в красоту!.. Обижаешь ты меня, Трофимыч.
Напыжился Волк Фомич, сгорбился, сел спиной к гостю. Молчит.
- Волк Фомич! – позвал Трофимыч. – Не блажи, завывуха!.. Прости меня, дурака.
Волк Фомич не откликается.
- Чего ты, натурально обиделся, что ли?
Надулся Волк Фомич, молчит.
- Не обижайся, чего там. Привет родителям!..
Почесал затылок Филип Трофимыч, поклонился волку земно, а неприязненного слова даже вспомнить не пришлось. Пошёл дальше, зайцам на прощание рукой махнул.
- Ежели, – говорит. – я жив останусь, то забегайте ко мне, в город, по адресу такому-то и такому-то. Лучше всего после обеда приходить, когда я сытый. С судьбой шутить опасно.
Так, незаметно, и третий день царского сроку к концу подошёл. Побрёл Филип Трофимыч напоследок лугами и полями; на горы кособокие, перекрестясь, забирался, на дно рек тарабарских с грузилом опускался. По ефратским долинам меж трёх сосен плутал, по кипрским пляжам загар наживал и много в мире закутков разведал. Полтыщи чудес мишурных по карманам разложил, бирочками пометил. Что бы знать и помнить, для какого проку всякое чудо может быть использовано. Миллиметровые людишки, например, могут в царской бороде блох вылавливать. Седалища злочестивых генералов могут в газетных санскритах отпугивать любопытных читателей. Лабораторной жабой можно из тарелок мух вылавливать. Сто грамм можно по стопкам не разливать, а прямиком из бутылочного горла всасывать. Всё зависит от хорошего настроения, как говорится. А хорошее настроение и в жизнь загробную поверить заставляет, да так, чтоб экзистенциальных тягот не испытывать.
Много разных птиц по белому свету летало, а не было среди них Жар-Птицы нужной, хоть ты плачь в три ручья. Скоро принялся белый день с луной свадьбу водить – ночь близка.
- Ишь ты? – прислушался Филип Трофимыч. – Никак в ушах шумит?
Кабы в ушах!!! Ломится по земле гул страшенный, рыскает по небесной тверди грохот жуткий с топотом. Затряслась мать-сыра-земля, закачалася, долгим стоном на вековую складность обрушилась. Филип Трофимыч ладошку ко лбу козырьком пристроил: чего это, дескать, такое варганится?..
А это такое дело, что – по законам суверенной демократии – приговор должен быть приведён в исполнение.
- Оле-оле-оле-оле!!! Россия – чемпион!!! – вдруг из-под горных кряжей выскочил царь-батюшка с топором, от бородёнки угольки искристые принялся вытрясать.
- Ну, – говорит, дескать. – три дня прошло, от звонка до звонка, а Жар-Птицы ты мне не добыл. Другой бы царь тебя простил и отпустил до хаты, а мне нельзя. Сатрап я, милый человек. Ты понимаешь хоть, каково мне сатрапом быть?..
- Понимаю. – голову повесил Филип Трофимыч.
- Ну вот, не обессудь, раз понимаешь!..
Тужился-потужился царь-батюшка, зенки в небо вылупив, а голову Филипу-то Трофимычу одним махом отрубил. Не стал хорошего человека долго мучить.
- Ежели вправду помер, то признавайся, Филип Трофимыч! – говорит.
- Натурально помер, околел даже. – признался мужик. – Ты там организуй похороны за госсчёт, от казны не убудет.
- Не убудет
Прикатил царь к себе домой, во дворец, и на канапе бархатном куркулём разлёгся. Доктора ему бочку лекарств из бродигидрохлорфенилбензодиазепина прописали и на «тальяночке» ноктюрн Шопена сбацали. Стало безмятежно ироду-то нашему, и нахально равнодушно ко всему.
Стражу зовёт:
- Не сносить, ребятушки, вам ваших головушек, коли меня не послушаетесь аки отца родного.
- Батюшка!!! – рухнула стража. Привели другую.
- Не страдать, ребятушки, вам от милых девушек, ежели не сделаете, чего я укажу. Надоела мне шутка с Жар-Птицей хуже горькой редьки. Повелеваю зайцев и волка разобрать на части, пусть мастера ярославские из этих механизмов других зверушек сколотят. Слона там, хотя бы, или бобра-соседа.
- Ладненько, ать-два!
- Аленький цветочек там какой-нибудь придумайте или старуху Шапокляк.
- Ладненько, придумаем! Сгребём всё в кучу – за всю жизнь не разгребёшь!
- Да – чур вас! Новую сказку про континентальный-то чердак держите от всех в секрете!
- Так и быть, ать-два!..
Вот и всё тогда. Высказался и спать пошёл. Боже, царя храни!..


ВАТРУШКА

Ватрушка лежала на столе и нервничала. А Миша Шлосберг тихо ворчал:
- Разлеглась на столе! Вот разлеглась на столе!..
Евменов и Дереш полупьяные спали на диване, дрыхли без задних ног. Тут оба проснулись, увидели Шлосберга и заинтересовались.
- Что ты с ватрушкой делать будешь? – спрашивает Евменов.
- Сейчас придумаю и сделаю. – говорит Миша Шлосберг. – Пятый час руки чешутся.
- Муху запихни в ватрушку, а мы посчитаем, как долго она проживёт.
Поймали муху, запихнули. Стали считать.
Шлосберг сосчитал до одного, и муха сдохла. Евменов сосчитал до двух, и муха тоже сдохла. А Дереш сосчитал до пяти тысяч, и стал извиняться: извините, говорит, не могу дальше считать без покляпов. Все цифры в памяти закончились.
Ну и ладно. Чем же ещё Миша Шлосберг удивит себя, друзей и ватрушку?
Евменов хихикнул и говорит Дерешу:
- Может, Шлосберг хочет облить ватрушку керосином и поджечь?
- Нет. – говорит Дереш. – Он хочет облить ватрушку керосином и съесть.
- А что? – заинтересовался Миша Шлосберг. – Разве ватрушки с керосином едят?
- Не едят. – говорит Евменов.
-  Конечно, едят. – говорит Дереш и подмигивает Евменову.
- Да, едят. – говорит Евменов.
- Сейчас проверим. – обещает Шлосберг и звонит на железнодорожную станцию: – Здравствуйте, товарищи. Пришлите мне, пожалуйста, вагон керосина, он мне необходим для научного эксперимента.
- Хорошо. – после некоторого молчания говорят железнодорожники. – Пришлём вагон керосина. Чай, мы тоже люди русские, чай, понимаем жилы в трагическом жизнеустройстве. Назовите-ка свой адрес.
Миша Шлосберг назвал свой адрес. Через нужное время приезжают железнодорожники в белых халатах. Два крепеньких мужичка. Савелий Захарыч и Марк Гордеич.
- Интересная ситуация. – говорят. – Да тут не один клиент, а целых трое.
- Целых трое и с ватрушкой. – соглашается Миша Шлосберг. – А вы керосину-то привезли?
- Привезли, а как же. Доставай-ка, Савелий Захарыч, керосину. Народ ждёт.
Савелий Захарыч нехотя шарится в портфеле и достаёт шприц.
- Этот что ли, Марк Гордеич?
- Да другого всё-равно нет, значит этот.
- А хватит ли на троих?
- Понемногу если шпынять, так хватит. Кто тут у вас, ребятки, за главного?
- У нас за главного – Миша Шлосберг. – трусливо говорит Евменов.
- Не ври, Евменов. У нас за главного – ватрушка! – говорит Дереш и подмигивает Евменову.
- У нас за главного – ватрушка. – говорит Евменов.
- Видишь ли, Марк Гордеич, чего я думаю. – нахмурился Савелий Захарыч. – Такая здесь компания занятная собралась, что одного шприца точно на всех не хватит. Поверь моему опыту, Марк Гордеич.
Марк Гордеич тоже заметно хмурится, шарит в широких карманах белого халата и вытаскивает челобитный молоток.
- А этого на троих хватит, Савелий Захарыч?
- Думаю, Марк Гордеич, что этого вполне хватит. С кого только начинать?
Миша Шлосберг приуныл, в угол потихоньку пробрался. Евменов и Дереш в окошко поглядывают, делают вид, что вовсе тут не при чём.
- Решай побыстрей, Марк Гордеич. – волнуется Савелий Захарыч. – Болезнь-то не ждёт. Того и гляди сюда черти из всех щелей повылезают.
- А начинайте с меня! – вдруг орёт писклявым голосом ватрушка и от радости подпрыгивает на столе.
- О как! – разинул рот Миша Шлосберг.
- Вон оно что творится! – перемигиваются Дереш с Евменовым.
- Меня, меня!.. – радостно бушует ватрушка.
- Ну, Савелий Захарыч, – вытирает пот со лба Марк Гордеич. – ты как хочешь, а я думаю, что нам отсюда дёру надо давать. Пойдём-ка в эту дверь, ничего не задевая.
- Пойдём. – говорит Савелий Захарыч.  – Давай пойдём на цыпочках, Марк Гордеич, чтоб никого не беспокоить.
- Меня, меня!.. – пляшет на столе ватрушка и вопит благим матом. – Бей меня, лупи меня, сучку этакую!..
Судебная экспертиза потом долго выясняла, кто кого в этой компании первым укокошил.


НЕПУТЁВАЯ ПОХВАЛЬБА

Жил-был за ракитовым кустом, в тундрах фараоновых, дед Сопливец. Табашничал по постным дням, пиво лопал бочками – в брюхе омулей с карпами разводил. Прозябал на провинциальных экспериментах.
Как-то раз, осерчав, задал взбучку умственному помрачнению и говорит сыну своему, единоутробному:
- Пойди на Русь-Матушку, – говорит. – и захвати в плен Змея Горыныча. Пущай он над моими тундрами летает, на ягельных ефрейторов страх наводит.
Хорошее порученье, дошлое. Дед Сопливец из квашни ассигнаций налепил, выдал на подкуп бюрократических канцелярий. Однако, мзда.
- Ну, батя! – прощается сынок, овсяным киселём лыбится. – Счастливо оставаться, не помри вдруг.
Тынц-тынц, значит, попёрся сын деда Сопливца на Русь-Матушку. Идёт, на стечение обстоятельств натыкается, из опорожненных парадоксов выплывает с полным неводом.
А ему навстречу Волк Фомич. Хлеб-соль не заготовил, а ухмылкой завлекает:
- Куда путь держишь, пацанёнок? По какому праву здеся шастаешь?.. Начинай прямо с этого места ассигнациями распоряжаться.
Ничего особенного и не сказал. Зубами не клацнул. А ежели не по хфранцузски заговорил, так можно и извинить Волка Фомича, не выучен он по хфранцузски. Учительша-то каждый год беременна, некогда ей учениями козырять. А сын деда Сопливца того не дотумкал и вдруг ка-а-ак вмажет волку по башке кулаком! ка-а-ак ещё раз вмажет по той же самой башке кулаком! и на третий вмаз ка-а-ак грозится!..
Запасмурничал Волк Фомич, заканаёбился, говорит:
- Если ты такой несговорчивый человек оказался, то иди куда шёл. Я тебя, на первый раз, прощаю.
А на башке волчьей гугля расположилась синяя, жёлтым горчичником размалевалась. Не красиво получилось, с какой стороны не посмотри.
Ну, тыры-пыры, сын деда Сопливца пошёл куда шёл. Подумал, что раздрай закончился, что всех он победил. Однако Волк Фомич не того поля ягодкой оказался. Тактику сообразил, подкрался сзади, да по спине вражины поленом берёзовым хрястнул!..
- Ох, как больно!.. – засопел во все ноздри сын деда Сопливца. – Охохонюшки, житья моего нет!.. Когда бьют по спине, то завсегда больно выходит. В иной миг и закорячишься.
А Волк Фомич ещё разок – хрясть!.. У полена радости полные штаны – хрясть!..
- Понаделаю пацанёнку гуглей с восьмёрочку, а опосля успокоюсь. – говорит Волк Фомич. – Зверствовать-то грешно.
А сын деда Сопливца вдруг увернулся, в позу осанистую встал и пошёл волка по зубам лупцевать.
- Вот тебе, – уверяет. – и сдача долгожданная; переброшу тебя из одной категории инвалидности в другую!
Бац, бац, бац!!!
- Всё. – скоро уверяет Волк Фомич. – Мне хватит.
Конечно хватит. Меж зубов одно свечение.
А тут заявляется гусь лапчатый. Гусь свинье не товарищ, он с кисейной барышней под ручку гуляет, стишками фарватер скрашивает. нахала из себя корчит.
- А кому, – говорит. – здесь рыло начистить, чтоб родная мать не узнала?
Волку Фомичу хватит, а сын деда Сопливца застеснялся чего-то.
- А начисти мне! – вдруг говорит родная мать гуся. – Вот возьмись, попробуй!!
И непонятно, откуда здесь взялась. Сконфузился гусь лапчатый, откашлялся вежливо.
- Извиняюсь, маменька, – говорит. – я и не знал, что вас из больницы выписали.
А сегодня день такой. Сегодня многих из больницы повыписывали. 
Но вы ещё не знаете, что за всей этой картиной наблюдала царевна Лягушка. Не такая, конечно, царевна, чтоб с ней свадьбы водить, но дружить по-соседски можно. Из мест лишения свободы она откинулась недавно, там и чародейству научилась.
- Ща, – говорит. – заставлю всех, здесь присутствующих, обомлеть и изумиться!..
Поколдовала царевна Лягушка прыткой шрындой-брындой, накукарекала лягушачьих тенетов – типа вооружилась идеями чучхе. И неведомые силы выстроили в лесу стену непролазную из кирпича. Контрфорсы этакие неподатливые воздвигли, что и двух недель не хватит для восхождения. Наерошишь только бестолку мозолей.
- Иезуитская архитектура. – балакает про стенку сын деда Сопливца. – Однако, пальцем проковырять не сложно.
Чики-брики, чик-чирик!.. Сын деда проколупал в стене отверстие, будто редьку посадил: щас, говорит, через дырку вперёд пролезу, очутюсь на той стороне, и поминай меня, как звали!.. А Волк-то Фомич уж оклемался немного, требует дыру законопатить.
Тут выкатывает на лесной простор Кикимора Болотная – дролечка красивая, вся в пупырышках мохнатых – и вопрошает не без злости:
- Чего припёрся, вражина тундровый? Чего волчишку нашего обижаешь?
А тот говорит:
- Ладно врать-то. Никого я не обижал.
А тут и Волк Фомич поближе подползает. Обиженный.
- Это не я его бил. – мигнуть не успел, как соврал сын деда Сопливца. – Это он в курскую аномалию попал, там ему досталось.  Всё оттого, что шастает где ни попадя.
А Кикимора Болотная говорит:
- Топни левая нога, топни правая нога!.. Хочешь ли, вражина, куличей из огневицы попробовать?
Тут бы и несдобровать сыну деда Сопливца, но греховодников в лесу поразвелось – ни в какую сказку пером не впишешь. Я вот топором попробую: разойдись-ка, люд крещённый!.. Упс!!
Выскакивает тут из дупла рябинового Баба Яга. Причёска всклоченная, дужка от очков поломана, глазёнки кровью налиты. Поторопилась очень на войну. Калаша у егеря спёрла, теперь затвором щёлкает, терроризмом сквернословит.
- Ну, гады, – говорит. – за ушко вас всех, да на солнышко!
И да-а-авай из калаша очереди пущать, забобоны на природе загибать!.. И сразу всех поубивала. Ну, хоть кладбищенский погост обустраивай, приглашай попов да жалованье им назначай в семь золотых лесных рублёв. Волку Фомичу могилку с крестиком, сыну деда Сопливца – холмик с красною звездой.
И летит Баба Яга к Змею Горынычу за наградой.
- Я, – говорит. – Змеюшка, у егеря калаша спёрла, и всех твоих врагов наповал уложила. Нахлынули страсти этакие, что с героизмом малость и переборщила.
- Присаживайся, кума, будем чай пить. – любезничает Змей Горыныч, а сам нарядный такой – одеколоном флиртует, костюм шёлковый из починки только вот принесли и даже лишних карманов пришили.
Смотрите, какая образина вымахала – не приведи Господь – а туда же! вежливый!..
- Кто пьёт чай, тот спасения не чай. – говорит Баба Яга. – Наливай-ка в стопочку винца.
- Можно и винца. – ластится Змей Горыныч, в колокольчик позвякивает, чтоб прислуга за бутылкой сбегала.
Тут откуда ни возьмись – прикорячился сам дед Сопливец. Очи в трауре, почечуй на видном месте цветётся – полная обструкция!.. Однако гневом переполнен и ультимативностью всех чувств сквозит заметно.
- Опля! – говорит. – А про меня-то вы и позабыли!! А я вам всем задам перцу!..
Ну, это мы ещё посмотрим. Заегозил глазищами Змей Горыныч, страшенным столбом дыма опалил окрест.
– Вот думаю, – гудит ужасным гулом Змей Горыныч. – что наступила пора календарная яровые посевы удобрять!.. Кричите все: мама, роди меня обратно!
- Дымом пылать всякое чучело обучить можно. – посетовал клистиром дед Сопливец. – А давай-ка я тебя на ристалище вызову, где мы подерёмся чисто по-мужски.  Где головёнку я твою срублю. Уж третья, небось?..
         У Горыныча-то в прошлом веке три головы было, да однажды Илюша Муромец да Добрыня Никитич почудили малость, голова теперь у Змея завсегда одна.
- Конечно, сейчас бокс в моде – я этого понять могу, но не понимаю! – говорит дед Сопливец. – Взрослые мужики до трусов раздеваются и друг друга по мордам лупят – эвон гомосня!.. Нет, я до трусов раздеваться не буду, я змеюку сабелькой будёновской порешу!..
- Ах так? – вспылился Змей Горыныч. – Ну, теперь пиши пропало.
И начал из ноздрей преобильный огневой вихрь пущать!.. Пущает, пущает – куда там твоя пожарная дивизия!.. Земля горит под ногами, окиян шипит кипятком, дым глаза шпарит, покойники из кладезей выскакивают: нешто, говорят, конец света настал?..
Да вроде того. Баба Яга вкусно изжарилась, сама себя съела, вышла покурить.
- Кия-ай! – прибегает вдруг из далёко-далека японский городовой, ничего лишнего не говорит, а бьёт ногой по челюсти Змея Горыныча. Да так объёмисто бьёт, я вам доложу, что и не промахивается.
Горыныч быстренько занемог, утух и помер без разговоров лишних. Наука-зоология понесла непоправимую утрату.
- Молодец, ваше благородие! – лебезит патокой перед японским городовым дед Сопливец. – Медальку хочешь?..
А тот и деду: кия-ай! ногой по челюсти сто раз заколотил!.. Да только дед Сопливец – прохиндей из прохиндеев – челюсть чугунную у себя давно завёл, идолу якутскому уподобился. Такой сейчас не умрёт, поскольку мёртвый давно.
- Братцы, и я совсем живой, скажите сказочнику спасибо. – докладывает репейнисто Волк Фомич, выскакивает вдруг из своей могилки. – Щас наподдам внутрь адреналину и разнесу тут всё к херам!..
           Разросся Волк Фомич до размеров коломенской версты, подкормил свои силёнки созвездием молочным, да японскому городовому угодил курильской грядой промеж глаз!.. Тот покачивается вроде, ломается кривенько, но очухивается!.. Волк Фомич тогда: кия-ай ему по челюсти с ноги! кунаширо-итуруписто кия-ай по почкам!.. У японского городового почки выкатились из глаз, а челюсть насовсем поломалась.
- Ама-ама. – губами шамкает городовой, сказать что-то пытается.
Тогда ему ещё чуток: кияй да кияй! ***к да хуяк!.. Да в животину чуток бивнем мамонтовым, да по хребтине хлопок дрекольем мачтовым! Да вдобавок по шее хрустом хрястнуть!.. Чтоб уж совсем своротил оглобли насмерть.
- Помер. – говорит японский городовой. – Можете за меня не переживать, я не воскресну.
Все, кто в нашей сказке жив остался, тут сразу развеселились, разухарились. Пульс у японского городового щупают: точка-тире-точка, вправду умер!.. И загулял народ на всякий непотребный лад, непутёвой похвальбой вспучился. Кто-то с балалайкой засобутыльничал, кто-то скоморохов из багажа распаковал (пока царь Алексей Михайлович не видит), кто-то собрался три года фестивалить на размах, победу Волка Фомича праздновать.
Прибежала Сивка-Бурка из барабанной орды, нижайше просит:
- Ой вы, гой еси, добры молодцы! хватай да качай Волка Фомича!.. Кто уронит – с того спрос особый.
И принялись Волка Фомича качать, подкидывать вверх-вниз. А у него голова закружилась, орёт: «Прекратите наконец! Что за безобразие!» А его всё-равно качают, такая радостная похвальба всех захомутала: вверх-вниз, вверх-вниз!..
Милицыонер Ехремыч пришёл и говорит:
- До одиннадцати вечера волка качаем, а опосля у меня дежурство кончается – и чтоб все по домам!..
- Ура!!!
Тут, собственно, и сказочке конец, а кто слушал – тот дождётся, что ему воздастся сторицей. Ну-ка, мчись прямо сейчас к Марку Гордеичу и Савелию Захарычу – как культурный человек, ты должен адрес ихний знать – и получи пучок петрушки да хрен с редькой. На базаре продашь за копейку – вот тебе и сторица. А мне с тобой дальше лясы точить недосуг, мне с улицы сигналят.
- Петрович?? тебя хоть за смертью посылай!..
- Да магазин на обед был закрыт, ждать пришлось.
- Ну, ладно, коли на обед. Ты всё купил, что надо?.. Пузыря-то хоть два купил?..
- Естественно.
- Погоди, Петрович, сейчас выйду.
Главное, зонтик не позабыть взять.

               
ТРИ МЕДВЕДЯ

Профессора намедни выступали с теорией потепления мирового климата. По телевизору их показывали, чтоб все видели. Хорошая теория, просторная, но вредная. Впечатлительные умы малообразованных граждан в дополнительную скорбь вводит. Разве это человечеству на пользу?..
А вот у девицы Аннушки ощущения от родного климата упорядочены и не жадны: сразу за грибным годом следует негрибной год, за ним опять грибной, а за ним опять негрибной. Эмоции плавно перекатываются из одного сезона в другой, и уныние духа от негрибной поры полностью окупается отрадой в грибное лето. А поскольку текущий год выдался-таки беззастенчиво урожайным, то Аннушка подобрала из чулана корзинку и отправилась в лес.
- Профессора, думается, не способны зря хлеб-то жрать. – ласково рассуждала Аннушка и срезывала грибные находки одну за другой. – И пафос их выступления понятен: ведь нельзя же не волноваться, зная о том, что через пару столетий мировой океан затопит половину земли. Подозреваю, что нашу русскую глубинку не затопит, но как же быть с Венецией или с какой-нибудь загадочной столицей зулусов?.. Надо будет местных жителей куда-то переселять, и тут возникнет масса недоразумений. Я не эгоистка, но если ООН потребует заселять зулусов на мою жилплощадь, то я такой хай подниму, что мало не покажется!..
Лес щедро делился с Аннушкой грибами, корзинка быстро заполнилась до краёв. Аннушка радушно болтала сама с собой, да принюхивалась с любопытством к запашисто-шуршащим глухолесьям, радостно подглядывала за стрекотливыми обитателями чащоб.
  - Я не эгоистка, повторяюсь, но в свой дом кого попало не пущу. – призналась Аннушка. – Зулусы-то, возможно, на чеховский манер из себя выдавливать рабов по капле начнут – а мне хоть из дома беги!.. Но вот чем особенно мне не понравился доклад профессоров, так это тем, что не выписали они рецептов защиты от глобального потепления, не извлекли из нарастающей угрозы формулу противодействия… Впрочем, кажется, ещё Ньютоном было сказано, что всякое действие невольно рождает противодействие, а, значит, не может быть доподлинно известным, чем нам обернётся мобилизационный проект по спасению Венеции… кстати, тут ведь тоже загвоздка: зулусы-то – чёрт их знает – может и на бифштексы сгодятся для голодающих детей Африки, а Венеция в локально-практическом смысле есть нуль, а нуль сколь угодно долго перемножай на другие нули – проку не будет… кстати, о Ньютоне…
И вдруг Аннушка осеклась. Едва упёрлась она походной палкой в бородатый свёрток можжевельника, как наткнулась на внушительный и характерно-липкий чей-то нос.
- Чей бы это был нос? – сразу подумала Аннушка.
Нос вроде бы тоже удивился – и даже не нахальной палке, а конкретно Аннушке: дескать, чья бы это была Аннушка?..
- Допустим, один грибник пролез в кусты, надеясь отыскать там нечто невозможное, да случайно застрял. – вообразила картину Аннушка. – Не могу же я думать, что я одна гуляю по лесу, в поисках грибов, а все остальные грибники сидят сегодня по домам?.. Нет, так я думать не могу. Да только нос, мне кажется, совсем не человеческого вида, и вряд ли он принадлежит грибнику. А чей же это нос?
Аннушка и дальше собралась воображать картину, рассказывая себя про загадочного владельца носа. Но, к сожалению, теперь не только один нос торчал из можжевельника, а целых три. Ибо неподалёку от первого, в который Аннушка уткнулась палкой, нарисовался ещё один нос, а неподалёку от него и ещё один. Все три носа энергично принюхивались. «Может быть, это всё-таки грибники?» – с шаткой, очень шаткой надеждой подумала Аннушка.
- Эй, кто там с носами в можжевельнике? – строго воскликнула Аннушка. – Я не боюсь шельмецов из кустов, я их палкой весело луплю.
Носы услышали угрозы девицы и зашмыгали с невероятным удовольствием. Чья бы не была эта Аннушка, а возможность её слопать придавала носам смелое дерзновение. Через хлам ломающихся ветвей можжевельника, носы потянулись навстречу Аннушке, и вытянули за собой три засморкано-коричневые морды.
- Нет, едва ли это грибники. – задрожала коленками Аннушка.
И не напрасно испугалась девица, поскольку морды, вместе с головами, оказались нахлобученными на массивные лохматые шеи. А за ними выпростались огромные тяжеловатые туловища, несомненно принадлежащие трём диким медведям. Один медведь был повыше остальных, другой медведь был слегка поменьше первого, но весьма крепкого вида, а третий медведь оказался меньше всех, но не настолько маленьким, чтоб совсем не принимать его в расчёт.
- А я медведей вроде бы не боюсь? – молча сказала Аннушка. – Да-да, когда я сижу дома, я медведей не боюсь. Но в лесу, наверное, бояться очень нужно.
Тогда Аннушка ойкнула и принялась швырять в медведей шишками, благо, что под сосной, где она стояла, этих шишек оказались горы. Пока шишки просвистывали мимо медведей, те со стоическим огорчением принимали бомбардировку, и даже нежно ухмылялись. Когда же шишки защёлкали по их упрямо-гулким лбам, медведи принялись роптать.
- Я медведей не боюсь, я медведей не боюсь. – торопливо повторила Аннушка, поправила что-то спазматическое в головном уборе, стиснула покрепче корзинку, взвизгнула и задала стрекача: – На по-о-омощь! лю-у-уди!.. Аууууу!!!
- Какие, мать её, люди? – рявкнул медведь Михалыч, ретиво взбрыкнул и бросился в погоню за Аннушкой. – Догоню мерзавку этакую!.. сожру подлюку!.. будет знать, как шишками швыряться!..
Остальные медведи, взбрыкнув, ринулись за ним.
Аннушка мчалась во всю девичью прыть, обольстительно лучась в мелькающих стержнях солнечных просветов. Аннушка взмывала пёрышком над преградами, ловко перепрыгивала через валежники, пеньки и ручейки. Сломя голову, продиралась через треск захлёстов еловых лапищ и задиристо-громкий рёв кикимор с лешаками. Медведи, виртуозно отрицая все сплетни о неуклюжести, ошалело преодолевали эти же самые препятствия, те же самые валежники и овраги. Смачно чмыхали ступнями по упрямым муравейникам, давили зазевавшихся тетеревов и зайцев, вламывались в самые непреодолимые буреломы и коряжистые волокиты, а, при необходимости, не чурались и заправских кенгуриных подскоков.
- Стой, сука! – успевал вопить Михалыч, размахивая лапами со скоростью вентиляторных лопастей. – От нас не убежишь!..
Аннушка успешно держалась направления, выводящего из леса, и с азартным наслаждением отметила, как чащоба сменилась на кустистые залысины, а за ними выплеснулась вихлявая небольшая речушка. На том берегу душевно проглядывались поля, засеянные горохом, птицеферма и томные дымки деревень, готовящихся к ужину. Казалось бы, медведям было слишком рискованно приближаться к человеческому жилью, но отчаянная животная страсть заставила презреть опасность.
Аннушка стремительно перемахнула через речку по дряхлому мосту, протаранила камышовые форштадты и выбралась на старую заброшенную дорогу. Но медведи ничуть не отставали. Тогда Аннушка домчалась до одинокого придорожного фонарного столба и мигом заползла на самую его вершину, где на один крючок приспособила корзину, а на другом крючке уместилась сама. Медведи, излечивая одышки тупо-саднящими кашлями и испусканием из ноздрей тормозной жидкости, окружили злополучный столб. Добыча торчала очень высоко и казалась труднодостижимой.
- Весьма досадно, что мы погнались за Аннушкой, а не за какой-нибудь деревенской простофилей. – нервно расценил ситуацию Михалыч и со всего маху пнул по столбу. – Обратите внимание, что Аннушка забралась на бетонный столб, а, поскольку мы приспособлены к лазанью по деревьям, а уж никак не по бетонным фонарным столбам, то теперь будем кучковаться здесь, словно недотёпы.
- Отчего так получилось, что мы приспособлены только по деревьям лазать? – смутились медведи.
- Оттого, что мы лазаем на манер кошек: вцепившись когтями. А в бетон нельзя когтями вцепиться, у него такая мерзкая физическая структура. Как будто кто-то специально этот бетон придумал против нас. Наверняка ещё и успел подсказать Аннушке.
- Вот нахалка-то!
- Ей бы пробежать ещё пару километров – там сплошным посевом торчат деревянные столбы. – искал рациональности Михалыч. – С тех столбов мы бы её запросто стащили.  Но она залезла на бетонный, а на такое коварство только нахалка и способна. Вы её правильно обозвали.
Медведи гневно заурчали. Если раньше они мечтали просто догнать Аннушку и растерзать на клочки, чтоб сожрать, то теперь намеревались хорошенько помучить девицу перед смертью.
- Обзывайте её и впредь самыми крепкими словами, чтоб она слышала и ей стало неприятно, а я немножко посоображаю, что нам делать. – попинывая по столбу, Михалыч принялся вязко и щепетильно размышлять о свойствах достижимости недостижимого. – Сдаётся мне, что мы и сами с усами!..
  Во-первых, Михалыч знал, что им повезло с заброшенной дорогой – отсутствие свидетелей предаёт коварству фееричную необузданность. Но, во-вторых, Михалыч знал, что по этой дороге вечером возвращаются из леса охотники-промысловики, а потому надо было слопать Аннушку до их появления.
- Михалыч, соображай быстрей. – зачавкали губами медведи, вдоволь наругавшись. – Пообзывали мы нахалку – пора её и на зубок попробовать.
- Братцы, слушай мою команду! – словил кураж Михалыч. – Мы, по примеру лёгкой цирковой акробатики, выстроим из своих тел пирамиду. Поскольку нас трое, то пирамида вытянется весьма высоко, и мы сумеем дотянуться до Аннушки. Начнём с тебя, Самсоныч, ибо нет друга вернее тебя. Ты из нас самый крепкий, ты и послужишь основанием пирамиды, её надёжной опорой.
- Да чего-то я того… ослаб, пока бежал… – опасливо посетовал Самсоныч. – Да и вообще я сдал за последнее время…
- Вот ты сегодня, в последний раз, постарайся, братец! Исключительно из-за специфики момента мы тебя просим! Согласись, что надо нахалку наказать, что иного выхода у нас нет!.. – попинал фонарный столб Михалыч. – Вспомни-ка, как она тебе шишкой в лоб запендюрила! Другая бы извинилась, а эта – наутёк!
Самсоныч вспомнил.
- Нам всем придётся поднатужиться. – взялся заботливо распоряжаться Михалыч. – И ничего зазорного не будет, если кто-то в акробатической пирамиде окажется сверху, а кто-то снизу. Я, например, расположусь на плечах Самсоныча, предоставив свои плечи Потапычу – он из нас самый высокий и худенький. Конечно, это весьма условное понимание медвежьей худости; иной дружок для достижения подобной худости и корову съест, да мало ему будет одной коровы.
Медведи весело восприняли шутку о корове. Шутки о съеденных коровах частенько съедались вместо самих коров.
- Рад, что у вас хорошее настроение, братцы, давайте его сбережём до конца мероприятия. – прихлопнул лапами Михалыч. – А когда Потапыч сцапает Аннушку, тогда мы с добычей возвратимся домой и продолжим наши шуточки. Самсоныч, даю тебе честное слово джентльмена, что вся филейная часть Аннушки достанется тебе.
- Верю тебе на слово, Михалыч... – пробормотал Самсоныч, неприязненно поглядывая на столб. – Мы с тобой старые друзья, и я тебя до сих пор беспрекословно слушался и уважал.
- Слушайся меня и сейчас, братец. – посоветовал Михалыч.
Самсоныч добросовестно встал на задние лапы, а передними упёрся в столб. Михалыч попросил, чтоб Самсоныч и головой упёрся в столб, тем самым смастерив основание пирамиды высочайшей надёжности. Самсоныч вздохнул и упёрся головой.
- Ох и достанется этой нахалке на орехи, ох и достанется! – не скрывал волнения Самсоныч. – Правда, Михалыч?
- Правда, правда!..
Затем на плечи Самсоныча залез Михалыч – практически даже вспрыгнул на широкие самсонычевы плечи – и упёрся в столб лапами и головой. Потапычу оставалось лишь забраться на Михалыча, чтоб завершить акробатическую пирамиду и дотянуться до Аннушки. С типичным женским педантизмом Аннушка взирала с вершины столба на строительство пирамиды. Очень скоро она заметила в Потапыче некую неадекватность и вывихи гимнастической сноровки.
- Значит, сперва мне надо залезть на тебя, Самсоныч, а после лезть на тебя, Михалыч?  – робко спросил Потапыч, переминаясь на месте.
- Да!! – выпалили медведи.
- Это хорошо, когда от друзей слышишь крики одобрения, им легко рассуждать…
Потапыч обхватил Самсоныча за шею передними лапами, а задними неохотно промаршировал по копчиковому позвонку Самсоныча. Бормоча при этом нечто скучное, ворчливое и неоригинальное.
- Ты чего там застрял? – слегка запаниковал Самсоныч. – Продавишь там, у меня, всё полезное!..
- Не ссы, не продавлю, братец... – с робкой грустью заявил Потапыч. – Да если и продавлю, так злиться особо нечего. Чего только между мужиками не случается.
Затем он покрепче сдавил шею Самсоныча передними лапами, а задние принялся продвигать от копчикового позвонка Самсоныча до податливой лопаточной кости. Причём продвигался Потапыч скромными, но пакостно-увесистыми подпрыгами. Самсоныч в ответ пружинисто пунцовел и о чём-то напряжённо бормотал. Аннушка прислушалась, но разобрала в этом бормотании лишь крепкие пшиканья про какие-то орехи. Скорей всего, про те самые, которые и ранее Самсоныч упоминал, имея в виду, что они достанутся Аннушке. Это-то обещание Аннушка крепко запомнила.
  Впрочем, сейчас Самсоныч мог бурчать и не про орехи, а про, допустим, некие «грехи» – несомненно, что на совести Самсоныча было много грехов, и сейчас пришло самое время, чтоб о них вспомнить!.. Потапыч, тем временем, добрался задними лапами до плеч Самсоныча, передними вцепился в загривок Самсоныча, а затем зависнул на всём Самсоныче в форме геометрического ренессанса с весьма призывно клонящимся к низу седалищным бугром. Напуганный содеянным подвигом, он спросил у Михалыча: необходимо ли ему ползти по пирамиде дальше или можно прекратить всё это безобразие?.. Михалыч скрипнул зубами и сказал, чтоб Потапыч полз.
Потапыч ухватился за ноги Михалыча и, судорожно колеблясь, пополз дальше по пирамиде, распрямляя геометрический ренессанс и вынуждая Михалыча скрипеть плохо умасленным винегретом. Наконец, обняв передними лапами апологетичный тазобедренный корпус Михалыча, настырный Потапыч ненадолго замер.
- У тебя всё обязательно получится, братец! – вроде даже смог похвалить Михалыч Потапыча. – Карабкайся дальше.
Потапыч, применяя любимые подпрыги, поддался инерции и ускакал пятками вверх столь прытко, что его задние лапы оказались чуть выше передних. Пирамида вежливо напоминала мягко раскрывающийся кукиш.
- Ох и достанется же этой нахалке, ох и достанется! – утешал себя бурчанием Самсоныч, мало понимая, что творится наверху.
Потапыч сумел зафиксировать странную форму кукиша, надеясь на её скорую положительную изменчивость, но при этом продолжал сильно волноваться. Щуплые зрачки то панически выкатывались из глазниц Потапыча, то с дребезжанием закатывались обратно. Затем, немного передохнув, Потапыч переместил задние лапы в позицию ниже передних, чтоб было удобней цепляться передними лапами в шерсть Михалыча и достигать михалычевых плеч. Шубная моль давненько завела дружбу с михалычевой шкурой, и Потапыч с глуповатым изумлением вырывал клочки шерсти один за другим, едва успевая отдувать их в сторону.
- Гадом не будь, не оголяй меня совсем! – смятенно запричитал Михалыч. – Обними меня и ползи, как будто по бревну лежачему – но вверх ползи!..
- Здравствуйте вам с кисточкой! Я же не нарочно клочки деру, а оттого, что тружусь по мере способностей! – попробовал оправдаться Потапыч и полез вверх, совершая излюбленные подпрыги задними лапами. 
В Михалыче тошнотворно скрипели сразу все кости, но особенно поясничные и грудино-ключные. Михалыч жертвовал костями по образу и подобию героев древней Илиады. Потапыч же старательно продвигался вперёд, совершая даже головой порывистые ударные движения, напоминающие подпрыги задних лап.
- И – раз, и – два, и – ещё раз!.. – приговаривал Потапыч. – Потерпи, Михалыч, и ты, Самсоныч, тоже потерпи, я уже совсем близко!..
Таким манером он минут за пять преодолел михалычеву талию, михалычеву ключицу, что-то ещё михалычево, лишённое начинки, затем невольно-яростно пихнул лбом в затылок Михалыча, а затем принялся пихать лбом сам фонарный столб – всё выше и выше. Вскоре его задние лапы затоптались на михалычевых плечах, а передние потянулись к Аннушке, отчего девицу щекотнуло беспокойство.
- Наверное, придётся мне опять кричать и звать на помощь. – подумала вслух Аннушка.
Однако, не настало ещё то время, чтоб по-настоящему волноваться. Придавленный тяжким грузом Самсоныч, вздохнул поглубже и нечаянно затянул в ноздри несколько ершистых клочков михалычевой шерсти. Самсоныч постарался напрячь все знакомые мускулы морды, пытаясь не чихнуть и выдуть клочки обратно, из носа. Но не стерпел, брызнул противными слезинками из глаз и весьма зычно активно зачихал!..  Бодро и долго отчихавшись, он вздрогнул, подкосился и почувствовал, что ноги Михалыча медленно сползают с его плеч. «Силы небесные!» – произнёс именно это обращение Михалыч, собственно ни к кому конкретно не обращаясь, но надеясь, что ему кто-нибудь сейчас поможет.
Поскольку Михалычу никто не помог, он судорожно затоптался на плечах Самсоныча, ища твёрдого равновесия, отчего несчастный Потапыч тревожно заскулил. Его положение оказалось настолько убедительно-неустойчивым, что ничего другого ему не оставалось, как грохнуться на землю. С воплем отчаянного швартующегося парохода Потапыч отправился в стремительное падение. В самой начальной стадии этого ужасного процесса, Потапыч сумел ухватится задними лапами за шею Михалыча, благодаря чему зависнул на Михалыче, аналогично пустому и дырявому пожарному шлангу.
- Братцы, во что это вы там играете? – с извинительной подозрительностью вопросил Самсоныч.
К своему несчастью, Потапыч имел рост в холке повыше, чем Михалыч, и этот необратимый факт помог ему снайперски удариться макушкой головы об затылок Самсоныча. Едва Самсоныч задал свой вопрос про игры братцев, как Аннушка отчётливо расслышала густой звук, напоминающий хруст капустной кочерыжки, и захохотала во весь голос. Причём, на очень издевательских девичьих тонах – аннушкины рыжие конопатины едва не посыпались с весёлой мордашки.
- Кажется, я уже наигрался. – проскрипел Потапыч, радуясь, что его стремительное падение так быстро прекратилось.
- Ты там цел, Самсоныч? – расслышав изумительный хруст, участливо спросил Михалыч.
Самсоныч уныло крякнул.
- Главное, чтоб сотрясение мозга не случилось... У тебя ведь нет сотрясения мозга?..
Самсоныч крякнул ещё более унылей.
- Куда мне дальше-то ползти, Михалыч? – завыл Потапыч. – Неужели вниз по Самсонычу ползти?..
- Я тебе дам – вниз!! – яростно зашипел Михалыч. – Ползи опять ко мне на спину, а со спины ползи на плечи. И гадом не будь, ты и так себя ведёшь, словно расползучий гад!.. Самсоныч, я тебя убедительно прошу, больше не чихать. Если ты ещё разок чихнёшь, я не знаю, что с тобой сделаю!..
Самсоныч опять крякнул и забормотал что-то про бал с мазуркой в Бердичевской синагоге. Потапыч, подвывая себе под нос «милостивых сударей, которые друзьями называются, а на деле говнюки и сволочи», передними лапами обхватил михалычевы ноги, а задние оторвал от михалычевой шеи и нежно отпустил на голову Самсоныча.
- Ну, вроде закрепился, как положено. – утешил себе Потапыч. – Михалыч, ты уверен, что мне надо дальше вверх ползти?..
- Только вверх! – зашипел Михалыч. – Ни шагу назад!..
Принятая Потапычем акробатическая позиция ещё не позволяла уверенно ползти вверх по Михалычу, но и путешествие вниз, по Самсонычу, грозило необратимым производственным травматизмом. Потапыч умудрился вывернуть своё тело из восьмёрки в семёрку, из семёрки в двойку, из двойки в число, которое не обслуживает ни одна бухгалтерия в мире. И только тогда Потапыч отчего-то почувствовал себя посвежевшим и помолодевшим, и пополз по проторенной дорожке вверх.
«Не чихать, не чихать, главная моя задача – не чихнуть!» – грузной скороговоркой бурчал Самсоныч и с этой задачей справился, хотя и не без труда. Огорошило Самсоныча совсем другое.
Жутко изнемогая от блошиного зуда, Самсоныч решил аккуратненько почесаться – ничего странного в этом занятии для Самсоныча не открывалось. И в тот прекрасный миг, когда Потапыч, являясь вершиной акробатической пирамиды, уже протягивал лапы, чтоб сцапать Аннушку и растерзать, Самсоныч левой задней лапой почесал правую. На один миг он даже почувствовал, как ему полегчало, и собрался ещё разок быстренько почесаться, но не рассчитал своих сил. Михалыч с Потапычем, вдвоём, были слишком тяжелы для того, чтоб суметь удержать их на плечах, стоя на одной ноге. Самсоныч тревожно затрещал подкосившейся задней лапой, никчёмно повилял по воздуху левой задней, мужественно исторг из себя все инстинкты самосохранения и с шумом грохнулся на землю. Сказать, что Михалыч с Потапычем тоже с шумом грохнулись на землю – это значит обманывать тех, кто никогда не слышал михалычево-потапычево бряканье зубами и не видел двух огромных вмятин на земле.
- К чёрту вашу акробатическую пирамиду! К чёрту и к чертям собачьим ваши спины и макушки! Будь проклят тот час, когда я собрался посидеть в кустах можжевельника!.. – истерически выпалил Потапыч, а Михалыч вслушивался в стоны своих рёбер и угрюмо подтяфкивал.
По-будничному заплесневело и неумолимо близился вечер. Проблему с Аннушкой нужно было решать как можно быстрей.
- Абсолютно справедливо ты посылаешь к чёрту эту пирамиду, Потапыч! В кои-то веки я с тобой соглашаюсь!.. – поскучнел Михалыч. – А ты как себя чувствуешь, Самсоныч?..
- Ох и достанется этой нахалке на фонарном столбе! Очень возможно, что ей достанется на орехи! – заметно икая, выбранился Самсоныч. – Но учти, Михалыч, что я с тобой связался в последний раз!
- В последний раз, Самсоныч, обещаю тебе.
Медведям пришлось извинительно долго похлопотать друг о дружке. Кто-то выправлял вывихи и подклеивал зубы, кто-то уязвлено лодырничал и мечтал о родимом доме. Нахалка на столбе воспользовалась затишьем и, стянув ботиночки, отряхивала ноги от хвои и песка.
- Это ладненько, пусть ботиночки отряхивает – нам, глядишь, и ботиночки сгодятся на разживу. – бормотал Михалыч. – Я сейчас, братцы, что-нибудь не про пирамиду придумаю, а что-нибудь половчей. Я ведь, если захочу, и полёт валькирии сбацаю!..
Таким образом, тщательно поразмыслив, Михалыч предложил смастерить подкидную доску. Для этого ему понадобился удобный овальный камень, на который положили небольшой длины доску, чтоб вся конструкция напоминала примитивную парную качельку. Вы увидите такие качельки на любой детской площадке, и если у вас будет соответствующее настроение, сможете использовать их так же, как намеревался Михалыч.
- Что же нам дальше делать? – тревожно прощупав конструкцию глазами, спросил Потапыч.
- А вот дальше, братцы, нам придётся чуточку пойти на риск. – с наивозможно искренним добродушием заговорил Михалыч. – Поскольку ты, Потапыч, самый худенький из нас, то тебе и карты в руки. Тебе нужно расположиться на одном конце доски, отчего противоположный выразительно приподымется над землёй. Я надеюсь, Потапыч, ты понимаешь поставленную перед тобой задачу.
- Вроде бы понимаю. – надеясь на себя самого, произнёс Потапыч.
- А что буду делать я? – продолжая безобидно икать, спросил Самсоныч.
- Вот тебе, Самсоныч, придётся немного попотеть. – заявил Михалыч. – Поскольку ты самый сильный из нас, то со всей моченьки прыгнешь на другой конец доски – противоположный тому, на который взгромоздится Потапыч – дабы тяжестью своего содержательного тела заставить резко вздыбиться конец доски с Потапычем. И тогда Потапыч несомненно полетит прямо в Аннушку, сцапает её и приземлится где-нибудь поблизости. Что, конечно, сравнимо с полётом валькирии.
Потапыч запричитал-было о чертях и о собачьих чертях, но соблазн схватить Аннушку на лету возобладал над разумом. Соорудить подкидную доску получилось гораздо легче, чем соорудить пирамиду, и авторитет Михалыча серьёзно укрепился. Михалыч, увлекаясь минутным вдохновением, произносил формулы из каких-то совершенно невероятных числительных и знаменательных, возбуждая арифметикой прочность подкидной доски. Потапыч, слепо повинуясь храбрости, уместился на своём конце, а Самсоныч изготовился прыгнуть на свой – в противоположной стороне от Потапыча.
- Экипаж к полёту готов? – задорно спросил Михалыч.
Экипаж ответил, что: да, готов, чёрт с вами!!
- Поехали! – сказал Михалыч и взмахнул рукой.
Самсоныч с потрясающей меткостью прыгнул на свой конец доски и с восторгом проследил за тем, как Потапыч резко взлетел вверх!.. Пролетая над Аннушкой, он злорадно орал и тянул лапы к Аннушкиной длинной косичке. Аннушка отреагировала тем, что смачно плюнула в морду Потапыча и хрястнула по этой же морде корзинкой. Грибы из корзинки почему-то не высыпались, а вот Потапыч прекратил выписывать в полёте дугу и, мятежно извиваясь, рухнул вниз, в заросли конского щавеля. Поскольку Самсоныч, незадачливо ликуя и ожидая скорой добычи, принялся выплясывать и плохо соображать насчёт ответственности момента, то очутился в самой точке падения Потапыча – прямо посерёдке зарослей.
Возможно, падающий Потапыч поддался мистически-квадратным извивам воздушных масс. Возможно, его просто, словно магнитом притянуло к Самсонычу. Возможно, Михалыч слишком поздно заметил угрозу, устремлённую сверху на Самсоныча, и слишком поздно бросился на помощь. Как бы там ни было, но громыхнулись в гущу зарослей все трое: Потапыч, Самсоныч и Михалыч!..
Аннушка на столбе хохотала так, что кафедральная звонница в соседнем городке изумлённо притихла. Обиженно-вытаращенные глаза Самсоныча безумно куролесили где-то из-под задних лап Потапыча, а глаза самого Потапыча излучали хризолитовые изляпины. Михалыч удивлённо возлежал в самом низу образовавшейся кучи и беспомощно разводил руками.
Но неожиданно нечто бойцовское развернулось в мозговых центрах Потапыча. Едва очухавшись от падения, он принялся вести себя эпатажно, даже дерзко, и принялся требовать других полётов.
- Вставайте, братцы. – решительно приказал он. – Разлеглись тут, понимаешь!..
- Ты чего, Потапыч? – смущённо засопел Михалыч. – Ты чего затеял-то?..
- Подкидывайте меня вверх ещё разок, я теперь знаю, как надо летать. – убеждал Потапыч приятелей. – Уж сверху-то я на Аннушку однозначно плюну, а после и сцапаю. И знаешь, Михалыч, мне захотелось расправиться с ней самолично; мне захотелось в порошок её стереть, потому что не могу я теперь поступить иначе. Мне кажется, что пробудилось во мне истинное зверство; а вы давно требовали, чтоб во мне пробудилось нечто подобное.
Самсоныч весьма подозрительно заглянул в глаза Потапыча и придушённо забурчал про энергию цы, которая в иных случаях весьма ловко подменяет фехтовальное искусство в драке нижней чакры с верхней чакрой. Наверное, он ждал от Потапыча скорого вразумления чувств. Но Михалыч вдруг поддержал устремлённость Потапыча.
- Самсоныч, давай ещё разок попробуем. – попросил Михалыч, похлопывая по спине приятеля. – Этот раз и на самом деле будет последним. Он будет – ради нашей с тобой дружбы навеки.
- Михалыч… пора восвояси… больно мне!.. – шуршал прокушенным языком Самсоныч.
- Всем больно, и мне, быть может, особенно больно, поскольку я втянул вас в погоню за нахалкой. Но теперь мы не имеем право отступать, иначе над нами весь лес смеяться будет.
- И пусть смеётся, Михалыч, кто не без греха… а одна минута смеха удлиняет жизнь на несколько часов!..
- Но не нашу жизнь, Самсоныч. После сегодняшних мытарств нашу жизнь вряд ли что удлинит. А нахалке должно достаться на орехи – вспомни-ка как ты нам весело это обещал!
Самсоныч вспомнил.
- В последний раз, Михалыч? В самый-самый последний? – затрепетал он.
- Верь мне, Самсоныч. Теперь тебе поверить-то некому, кроме меня… Шкура цела?
- Шкура-то цела… а чего шкура-то, Михалыч??
- Если Потапыч настаивает на продолжение полёта, то ему потребуется твоя шкура, Самсоныч.
- Зачем это?..
- А вот послушай, что я внезапно придумал. Из твоей огромной шкуры получится прекрасный воздушный шар. Он поднимется в воздух вместе с Потапычем, а когда Потапыч зависнет у вершины столба, то сможет запросто сцапать Аннушку. Ни поганые аннушкины плевки, ни её сволочная корзинка не послужат Потапычу помехой. Он несомненно справится с задачей. Да, Потапыч?
- Я справлюсь! – гордо вздёрнул нос Потапыч.
- Ты слышишь, Самсоныч, каким удивительным героем стал наш Потапыч?.. Только ради этого имеет смысл продолжать нашу битву с Аннушкой.
Самсоныч, решив действовать самостоятельно, обнаружил осколок от горлышка бутылки и, с его помощью, снял с себя шкуру. Пристыженным голышом он занырнул в канаву, чтоб никто не видел его срама. Почуяв нечто интересное, поднялся с отлогих гор неряшливый августовский ветерок.
- Но каким газом нам заполнить шкуру? – торопливо запыхтел Потапыч. – Что-то мне не верится, что у Самсоныча можно одолжить, кроме шкуры, и сносных газов!.. а, Самсоныч?..
Самсоныч живописно молчал и трясся от холода.
- А созерцание здешних россыпей тебе ни о чём не говорит? – указал Михалыч на гороховое поле. – Или ты не знаешь о величии горохового газа, если спрашиваешь меня о заполнении шкуры?
- Ну, теперь я много чего знаю! – и Потапыч взялся резво срывать стручки гороха, чтоб проталкивать их в пасть Михалыча. – Если с тобой дружбу водить, Михалыч, то чудеса мира познаются не по дням, а по часам… Глотай так, не жуя, времени в обрез.
Михалыч сперва ел горох с триумфальным усердием, затем с чавкающей тягостной сентиментальностью, затем с вязким утробным глиссандо, а затем с экскурсионными поездками горошин: то вдоль по пищеводу, то поперёк пищевода, а то и вовсе минуя пищевод – однако, гороховое поле заметно редело.
- Пошёл процесс! приложи шкуру к моему заду! – наконец-то потребовал Михалыч и выпустил такое количество горохового газа, которого бы хватило на флотилию воздушных шаров.
Крепко вцепившись в непомерно раздутую самсонычеву шкуру, Потапыч взмыл над землёй и полетел. Правда, полетел не в сторону столба с Аннушкой, а туда, куда дул сумеречный августовский ветерок. А дул он в сторону великой ямы за горизонтом, где терялись стаи беснующихся ласточек, цистерны облаков и размазанный абрикос солнца.
- Потапыч! миленький! куда ты?.. – заорал Михалыч, следя за улетающим другом.
Затем, в обескураженном и обессиленном состоянии, он упал в канаву, под бочок Самсоныча, и дохленько занеистовствовал. Самсоныч проводил свою улетающую шкуру тоскливым взглядом и приготовился умереть в наготе. «Каким пришёл я в этот мир, таким и уйду!» – философски подумал Самсоныч, заодно решая напоследок, укокошить Михалыча или нет. И решил не брать лишнего греха на душу.
Потапыч улетал в таинственные страны, посулив им стагнацию и нашествие варваров, но не забывал и про нахалку на столбе:
- Аннушка, завтра ветер переменится! Аннушка, не вздумай слезать со столба до завтра!..
- Аннушка, посиди до завтра, душечка! завтра ветер переменится! – завывали из канавы Самсоныч с Михалычем.
Аннушка всё-таки слезла со столба, надела корзинку на чью-то медвежью харю и отправилась домой. А к часикам одиннадцати вечера в деревню возвратились охотники-промысловики. Со странной болезненной ласковостью они рассказывали односельчанам, что видели нынче трёх медведей. Один, дескать, улетал на воздушном шаре в чужеземные страны, другой голышом валялся в канаве и икал, а третий, пованивая грустно-загаженным буйством, пинал придорожный столб и требовательно орал: Аннушка, посиди до завтра!.. посиди, сука, я тебя, как человека прошу!..
Но охотникам никто не поверил, и во всём виноватой вышла сорокоградусная шалунья. Впрочем, как и всегда.


СВЕТОПРЕДСТАВЛЕНИЕ

               
Бог шельму метит. Пруд чернильный на лысом лбу изобразит или на носу бородавку выстроит в два этажа с парадным крыльцом и лоджией. Никакими чудесными снадобьями себя в порядок не приведёшь. А судиться с Богом – себе дороже выйдет.
- Я этот случай понимаю так, – сплёвывает нежно наша Шельма Меченая. – что справедливость на земле и не ночевала. Нету моего согласия на этот факт. Я хочу взглянуть на мир при иных обстоятельствах.
- Уточни, при каких? – ласково щурится Бог.
- Чтоб всё повсюду кувырком шло, а чтоб я сидела в первом ряду и наблюдала!..
- Да нефик делать! – взмахнул волшебной палочкой Бог.
Ну, тут и началось светопредставление.
Плешивая Размазня фальшивую сторублёвку нарисовала, на паперть магазинную уселась, затеяла интригу с прохожими. Мол, подайте мне на пропитание, кто сколько может, а я вам на сдачу фальшивую бумажку дам. В магазине, мол, продавщицей работает сегодня Дунька-дура, на меня всегда злым глазам косит.
- Правильно делает, что косит. – заявляет милицыонер Ехремыч, приехал на вороном коне. – Ты её с фальшивыми деньгами под уголовную статью когда-нибудь подведёшь. Что ты за дрянь такая получаешься, что людей не жалеешь?
- Жалею, да не всех. Тех, которые ебошат на работе круглыми сутками за копейки, тех не жалею.
- А ежели эта самая Дунька, со всей своей дурью, моему имуществу принадлежат – ибо женат я на этой самой Дуньке – то как тут быть? – вопрошает милицыонер Ехремыч. – Ждать, когда её в тюрьму посадят, и наши детки малые осиротеют?
- Нечего и ждать, всё равно всех скоро посадят. – вещает Плешивая Размазня. – Пока не поздно, раздай своё имущество в пользу бедных, начни с меня.
  - Я с тебя начну, да с другого боку. – обещает милицыонер Ехремыч. – Придётся мне тебя, гражданочка, в отделение отвести, а там топорной работой огорбатить и обрюхатить!
- Ежели так надо, то пусть так и будет. – глазом не моргнула Плешивая Размазня, даром, что от трусости сердце в пятки ушло. После уж доктора с санитарами пытались вытащить сердце из пяток, чтоб на прежнее место установить, да пятки оказались фальшивыми, с дырками. Выпало сердце Плешивой Размазни из дырок, затерялось где-то.
А пляски светопредставления всё не заканчиваются, только ачались.
Дурманные цветочки расцвели по весне, объявили войну всему паранормальному и неисчерпаемому. Обкурили, задымили земную ось, да так, что всё перевернулось с ног на голову. Самой главной королевой на земле признали кузькину мать.
Кузькина мать, слегка смущённая и подвыпившая, примерила себе типун на язык и завопила:
- Деточки вы мои, голуби синекрылые! простите меня – пьяницу грешную и бабу непутёвую, была вся да сплыла!.. Деточки, до слёз я вам благодарная, до спазмов душевных, милые вы мои, голуби вы мои сизокрылые!.. Да теперича, когда я стала королевой, то держись дьявольское отродье, хвост подожми, сам издохнешь и все твои филистимляне скопытятся!!
Дьявол срочно потребовал успокоительных капель, взвод милицыи, конституционного суда. Ничто не помогло. Милицыонер Ехремыч сообщил, что некогда ему по наущеньям дьяволовым поспевать, он Дуньке-дуре клятвенно клянётся, что ничего такого у него с Плешивой Размазнёй и не бывало. Так, перепихнулись малость, просто ради нахлынувшего вдруг интима.
- Омайгадэбл! – посетовал на жизнь дьявол.
Клубись светопредставление, нет тебе иной услады!
Сотрудники кладбищенских буфетов эстетствуют на перекуре, беседуют о мистике, о моногамии и о своём вековечном лакействе. Хотелось бы иных заманчивых высот добиться в жизни, но метафизика – понятие суровое, напильником не обточенное.
- Я почему буфетчиком работать пошёл? – бубнит Кузьма Александрыч. – Жену кормить надо, детишек еённых, а дети – это святое. На одну зарплату нынче и не проживёшь, я вот гусей жареных с буфета приворовываю. Гнусный период первоначального накопления капитала.
- А пьёшь, поди, как сивый мерин? – веско интересуется Лексей Николаевич. – Вот кабы ты не пропивал зарплату, так давно бы жил в достатке. Отпуск в райских кущах проводил.
- Вот если бы да кабы... – рисует мрачные картины Кузьма Александрыч. – Тебе вот думается про достаток. А мне вот кажется, что если бы я водки не употреблял, то пребывал бы в небытие каком-нибудь нездешнем, в каком-нибудь органическом несуществовании.
- Это мёртвым трупом, что ли, ты бы был? на манер клиентов наших? – зрит на погост Лексей Николаевич.
- Хуже. Умерший гражданин – мало ли много ли – но жил и небо коптил, а мне бы без стакана водки и света видеть не пришлось. Обогащался бы сумятицей трудовых будней.
- От этакой картины не разбогатеешь много. – вздохнул Лексей Николаевич.
- Обогащение обогащению рознь. – вдруг вылез из своей могилки поручик Голицын, присел к буфетчикам, разговорился. – На нашем погосте чего только не найдёшь. И бедных, и богатых, а толку мало. Ибо живые кормят мертвецов, а не наоборот, да вот живых становится всё меньше. Рождаемость, я слышал, падает, проблемы с демографией повсеместны. Мужчины всё чаще над воспалёнными картинками рукоблудят, а женщины удовлетворяются карьерой. Вырождение человеческого рода буквально назревает.
Вздохнул потяжелей Кузьма Александрыч, да вытащил из ближайшего повапленного гроба серебряную арфу. Немножко поднастроил её: до – до – ми!.. и исполнил нежную – до фривольной томности – песенку. «Мама сшила мне штаны, из берёзовой коры!.. Чтобы жопа не чесалась, не кусались комары!..»
Подпевает светопредставление Кузьме Александрычу, глотку дерёт!
Гнида Черножопая долго и измученно ищет с кем бы побрататься, кому бы на шею сесть. Но времена на дворе постные, крадущиеся; ежели у старшего брата в кармане медовый пряник чёрного дня дожидается, то младший брат, не имея ни карманов ни пряников, чёрным днём уже отпраздновался. Гнида Черножопая, стараясь сильно не шуметь, отгрызает с гордой кремлёвской башни пятиконечную звезду, прижимается к стенке мавзолея и начинает алчно посасывать один конец. Вкусно-то оно вкусно, но насосаться досыта не получится.
Расшибись в лепёшку, светопредставление!!
Шельма Меченая сидит в первом ряду, любуется на светопредставление, но вскоре, однако, и скучно стало, зевнула шельма от души.
- Петрович! – кричит шельма артисту, играющему светопредставление. – Заканчивай свои страсти, надоел уже. Каждый раз одно и тоже.
Светопредставление Петрович обижается, быстренько завершает начатое, слезает со сцены и идёт прочь.
- Петрович, – кричит ему во след Шельма. – в следующий раз тебя, когда дожидаться? Опять с Божьей помощью объявишься?..
- Думаю, поспеть на новогодние каникулы, хотя и занят очень. Деда Мороза надо на детских утренниках играть. – вздыхает Петрович. – Если к Старому Новому Году сюда поспею, то хорошо будет. А если не успею, то жди на Восьмое Марта, тогда точно прибуду. С цветами, ептить!..
- Ох ты, кавалер какой!
- А то!.. У тебя всё по-прежнему, одна дома будешь куковать или замуж выскочишь?
- Фу-у!! – зафыркала шельма, отмахиваясь лапами. – Да на кой мне замуж?!
И то верно. Разве на таких женятся?
- Жди тогда. – кричит светопредставление Петрович, лукаво улыбаясь. – С цветочками жди меня, ептить! с весенними тюльпанами!..
- Ну, и слава Богу! – умиляется создавшейся картиной Бог. – Хорошо, что и на этот раз всё хорошо обошлось!.. А то всё как-то опасаюсь я восьмого дня творения.


ОСЕРЧАНИЕ
               
Отставной генерал Кобылин чашку кофейка испил, потянулся на кресле, закряхтел вкрадчиво.
- Лапуся! – говорит он жёнушке своей Настасье Карповне. – Лапуся, вспомнил я об одном очень важном деле, мне ведь пора в дорогу собираться.
Ласково всё это говорит, вежливо. С такими ароматами извинительными, что сердобольному человеку и послушать сладостно. Да вот Настасья Карповна не тем лыком шита.
- Тебе, я погляжу, совсем не на пользу идёт домашний уют. – хмурит брови Настасья Карповна.
- Это почему, лапуся?
- Это потому, – не стесняется давить на эффекты Настасья Карповна. – что тебя надо в ежовых рукавицах держать. Тебя хоть вдоволь домашним уютом накорми, и даже на диван с газеткой уложи, да ты не угомонишься. Непременно важные дела на стороне приключатся. Всё из дома норовишь удрать и водки напиться.
- Не права ты, золотце моё, тюкаешь пальцем в небо. – заёрзал генерал. – Водки я уже две недели не пил и, знаешь, голубушка, как-то даже не хочется. Вот, помнишь, ты мне рассказ давеча читала… писателя-то этого… фамилию позабыл, но это кто-то из начинающих писателей, из молодых да ранних… Очень, знаешь, замечательно рассказ на меня воздействовал – сам не ожидал!  Тронуло меня, что этот мальчик, про которого в серёдке рассказа упомянуто, и водки не пил, и маму с папой слушался…
- Приличным человеком вырос, хотя и сгинул на урановых рудниках, по навету недругов. – дополнила рассказ Настасья Карповна.
- Ну вот, ну вот!.. Если не принимать в расчёт урановые рудники, то, знаешь, лапуся, я подумал, что счастливый человек может и без водки обойтись!.. Я, знаешь, и усыновил бы – в духовном смысле – какого-нибудь мальчика, чтоб воспитать из него приличного человека.
- Собутыльника ты воспитаешь, вот что я думаю.
- Нет, лапуся, на тему водки ты меня напрасно подозреваешь; я водки-то, как и тот мальчик из рассказа, не пил две недели.
- Не пил, потому что не наливали. – усмехнулась Настасья Карповна. – А если нальют – так домой на корячках припрёшься, и мальчика того деклассированной личностью обзовёшь. Учебником по биологии хрястнешь по башке.
- В духовном-то смысле? – озадачивается генерал.
- Вот как раз, в нём самом.
Так и будет непременно, ежели тончайшие струны души задеть неосторожным взмахом руки и раздеребанить в труху. Ладно, рассказанному-то мальчику маленько в жизни не повезло, когда его на урановые рудники отправили, а вот другим мальчикам и повестки из военкомата шлют, заставляют выслуживаться до генералов.
- Нет, лапуся, водки я пить не собираюсь, у меня заботы понасущней. – принялся заверять супругу генерал Кобылин. – Вызови-ка по телефону гараж, пускай машину пришлют – я прямо сейчас в банк поеду.
- А в банк-то тебе к чему? – улыбается шутейной шушерой Настасья Карповна.
- Вот как же тебе невдомёк такие простые ситуации, золотусенька? – генерал указательным пальцем осторожно бибикнул в животик Настасьи Карповны. – Пора бы тебе научиться постигать категории экономической независимости… Воротник-то из горностая постигаешь?
- Непременно постигаю, и в должном виде.
- Ну вот. Теперь выкорчёвывай из понимания воротника саму сущность горностая и его стоимость. А денежные-то ассигнации ещё моя прабабка на банковский счёт положила. Пора их востребовать.
- Милый муженёк, – хохочет Настасья Карповна. – ты такой сегодня странный, что я тебя совсем не понимаю. Ты только не удивляйся моим познаниям в финансовой сфере, но я точно знаю, что в банк за деньгами не обязательно ездить.
«Вот дщерь-то прапорщика Иванова!» – сердито думает Кобылин и жалеет, что женился на этакой дурёхе тридцать лет назад, а сам спрашивает ласково:
- Как же мне не ехать в банк, а чтоб деньги у меня получились в наличии?.. С неба деньги не падают, будет тебе известно. Такие-то дела, лапусенька.
- Можно позвонить в банк по телефону. – деловито журчит Настасья Карповна. – Надо назвать сколько тебе денег нужно, и тогда их на дом пришлют до копеечки.
«Ох, дщерь вавилонская!» – мысленно сетует генерал, едва не доходя до сатирических выкрутасов. Пышность-то у Настасьи Карповны ноет застенчиво, а вот достоинства у женской логики попробуй-ка обнаружь.
- Лапуся моя, меморандум-то твой до чего нелеп! – сдрынькал губами воздушный поцелуй генерал Кобылин. – Ну, допустим, что ты права. Тогда скажи мне, что будет, если всякий прощелыга начнёт в банк звонить, а ему деньги доставлять на дом?.. Телефонизация-то, чай, лучше распространена среди прощелыг, нежели накопительный сектор экономики.
- Нет, милый муженёк. – лукавит пальчиком Настасья Карповна. – Прощелыгам они денег не дадут, засмущаются. А надо в банк позвонить и секретный пароль назвать.
- Какой-такой пароль?
- «На горшке сидит король!»
«Эвон как! – мысленно зарделся генерал. – Неспроста маменька мне отсоветовала жениться в своё время; уверяла, что замужняя баба доведёт до цугундера!» Но, упаси боже, ему такие речи вслух произносить – гром среди ясного неба жёнушка изобразит тютелька в тютельку.
- А вот возьми и сама позвони в банк, родное сердце. – попросил генерал супругу. – Ты и пароль секретный знаешь; ты и нам, генералам, не чета. Давай, звони скорей.
Настасья Карповна умилилась неспроста, чмокнула мужа в носик и пошла звонить. Ещё улыбнулась почти втихаря, потому как подумала: всеми-то делами мне одной приходится заниматься; Кобылин только водку лопать умеет, чудо в перьях!..
И звонит, значит, в банк. Задача ей кажется простой.
- Здрасьте. – говорит. – Не будем откладывать дело в долгий ящик, начнём без обиняков. «На горшке сидит король.»
Банковский счетовод, как стоял, так и сел. Даже слегка засахарился блеском недоумевающих глаз. «Вроде бы, – подумал. – день сегодня начался, как обычно, и цены на газ и нефть со вчерашнего не очень подскочили. Разве что дождь к вечеру обещали, так у меня и зонтик есть.»
Подумал ещё немножко, а после спрашивает:
- Гражданочка, давайте, всё-таки уточнять подробности. Какой-такой король?
- Вот уж этих деликатных моментов я не знаю. – говорит Настасья Карповна. – Да нам и без разницы – какой король – лишь бы на горшке сидел. Верно?
- Может быть и без разницы. – засомневался в самом себе счетовод. – А он где сидит конкретно: у нас, в Ярославле, или в каком-нибудь другом месте?
- Право слово, – отвечает Настасья Карповна. – я не встречала в Ярославле королей; думаю, что он в другом месте сидит. Да вам-то не безразлично разве – в каком месте сидит король? Важна сама сущность действа, ибо она символизирует корысть одной из финансовых сторон!..
- Мы корысти не понимаем, мы люди подневольные. – лебезит по телефону счетовод, а красной кнопочкой подзывает директора банка. – Погодите минуточку, у нас министерство на проводе.
И когда директор банка к счетоводу подошёл, тот тихонечко ему говорит:
- Тут, – говорит. – мне какая-то тётка позвонила и заверяет, что на горшке сидит король.
- Именно так и заверяет? – испугался директор.
- Слово в слово.
А директору-то сегодня вечером на губернаторский бал съездить захотелось; он и новые бальные туфли примерил – по ноге пришлись – хочется родным и близким показаться с незнакомой стороны. А тут тётка с необычными монархическими невоздержанностями сообщает чёрт знает что. Нехорошо это.
- Надо узнать, чего она от нас хочет. – сопит директор.
- Вы, гражданочка, чего от нас хотите? – спрашивает счетовод у Настасьи Карповны.
- Двадцать миллионов. – решила не мелочиться Настасья Карповна. – Разложите по кучкам и подвозите прямо к дому.
- Двадцать миллионов требует. – докладывает счетовод директору банка. – Вот закваска-то у людей заебательская, ничего не опасаются!
Директор банка, недолго думая, нахмурился и снизошёл в глубинное бдение. Понятное дело, что король тут неспроста. Вроде как даже шутейный король – поскольку на горшке сидит – но явно с подозрительным намёком на что-то иное, нацеленное явно не на горшок. Случается подобная оказия в жизни, что увидишь в окошке, ночью, странное зарево, и внимания на него не обратишь, а на утро выясниться, что конюшня дотла сгорела. А с ней десяток жеребцов кахетинской породы.
- Эх, была – не была! – решает директор. – Вышлите этой тётке двадцать миллионов, лишь бы беда нас стороной обошла. А то, знаете, как иногда бывает: сначала они про королей ерунду мелят, а затем с бомбами в банки врываются. Обнуляют нашу экономику секвестрированными иероглифами.
- Ну, – говорит счетовод. – пусть это решение будет на вашей совести.
- А на чьей же ещё? – вздыхает директор.
- Хорошо. – говорит счетовод по телефону Настасье Карповне. – Через час с четвертью мы вам деньги привезём, только давайте втихаря.
Долго ли, коротко ли, а прошёл час с четвертью и к дому генерала подкатывает машина бронированная. Счетовод все двадцать миллионов из машины вытащил, по кучкам разложил, заверил, что можно не пересчитывать.
- На горшке сидит король? – плутовато подмигнул генерал Кобылин счетоводу.
- Сидит, сидит... – подобно закланному агнцу улыбнулся счетовод.
Ну и посмеялись. Счетовод незамедлительно уехал, довольный тем, что в живых остался, взял в банке увольнительную, и с котомкой за плечами отправился по неизвестному адресу. Генерал Кобылин в кресло поудобней уселся и Настасью Карповну к себе на коленки пригласил, попросил губками поцеловаться. Поскольку Настасья Карповна такие приглашения иногда смущённо одобряет.
Вот, значит, время близится к полночи, у Настасьи Карповны с генералом поцелуй за поцелуем коммюнике сочиняют– и оно, конечно, очень даже всем нравится. А по дому этакий запах лаванды прыскает, погожие купидоны счастливо летают, пастораль во всю прыть воркует!.. Почти такая же романтика, как в безмятежной молодости, родные вы мои, в далёкой шаловливой молодости!..
Помните, как в одном из ноктюрнов Шопена?.. парам-парам... парам-там-там...
Но врываются тут в генеральский дом разбойники с кистенями и начинают орать благим матом. И генерал видит, что скверное дело, мягко выражаясь, начинается. Что ужасные симптомы эпохи добрались и до его родной обители. Дом полон миллионами денег, у Настасьи Карповны поцелуй во рту застрял, а Кобылин внутри себя почувствовал некоторые королевские позывы.
- Это, – говорит. – тот самый случай, когда беда приходит, откуда её не ждали. Туды её в качель.
Разбойников оказалось двое, и оба с каторги на днях сбежали. Один разбойник саксофоны на ножи менял и душегубствовал помаленьку раз в году – сегодня как раз такой день выдался. А другой разбойник прослыл знатным лихоимцем, на фестивалях головорезов завсегда главные призы выигрывал. Да вы, поди-ка, и слыхали про него: Евсейка из люберецких подворотен!.. Страшней этого Евсейки не бывало никого в наших краях; собаки сторожевые тряслись со страху, когда он франтом наряжался да выгуливался в настроении приподнятом.
- Здрасьте-мордасьте, наше вам с кисточкой! – раскланялся благим матом Евсейка. – Смотрите, вот пришли к вам гости дорогие, и сейчас начнут грабить, убивать и насиловать.
- Это каким ещё образом насиловать? – возмутился генерал Кобылин, забряцал обертонами шаткими.
- А таким, что пропихнём да выпихнем. – разъяснил Евсейка срамную шалость. – Не боись, генерал, не оцарапаем талию-то куркульскую.
- Да это-то и не пугает шибко; а, впрочем, как сказать. – смутился генерал.
- Да как не говори, а делу – время, потехе – час!!
- Не смогём выпихнуть, так с тем и ночевать оставим. – заметил сподвижник евсейкин. – Ведь у нас, на каторге, обычаи простые заведены: с чем спать лёг, с тем и проснулся!..
Простота – она завсегда из лучших недр души проистекает; а кому не душно – тот форточку закрытой держит.
- Скажите, по какому праву вы такие охальники и зачем без спросу в дом ворвались? – вдруг не сдержал самообладания генерал Кобылин, и даже завопил в полголоса. – Просим немедленно объясниться и покинуть помещение.
- Да не ори, не в лесу. – Евсейка лыбится охально. – Что ты за человек такой неприветливый, я не понимаю. Тебе слово, а ты, в ответ, десять. Вот думаешь, народ каких генералов любит?.. А таких, чтоб с ними можно было и потолковать рассудительно за ужином, и чтоб можно было денег попросить взаймы!.. За одну талию куркульскую не полюбит тебя народ.
Народ – он завсегда правильный прищур на дельного человека имеет: у дельного человека имеется чего из хозяйства стырить, а у бездельника и совести в запасе нет.
- Каков нахал к нам без спросу заявился. – запунцовела Настасья Карповна, с коленок генеральских на пол соскользнула, в позу встала. – Пришёл свинья свиньёй, словечка ласкового не произнёс, а всё: про талию да про талию. Свороти-ка с плоскости двусмысленной, гость незваный!..
- Эх, бабанька ты моя, сударыня-бабанька! – бодливо оскалился Евсейка. – И про талию меткое словечко обронить – значит себя потешить, и оченно даже это словечко ласковым может показаться. Впрочем, подай-ка мне стакан водки, друг Кобылин, за здоровье Настасьи Карповны выпить хочу. Чай, ещё не всю водку в одну харю вылакал?
Кобылину и самому бы не помешало стакан водки выдуть, да положение вещей уж больно щекотливым оказалось. Как ни старайся, а не получится так, чтоб из плохого варева выцедить хоть толику куриного бульона. Лишь в старых баснях из говна конфеты делают и на праздничный стол кладут, а в узаконенном быту – одно вредительство желудку. К тому же, до сих пор неясно, как правильно говорить: «кладут» или «ложат».
- Я тебе, Евсейка, не друг. – ворчит Кобылин, а сам которую минуту теряет самообладание. – Я тебе даже не служанка, чтоб всяким грубиянам водку наливать.
- Зато, Евсейка, я – тебе лучший друг на свете. – говорит евсейкин сподвижник. – Я без лишних разговоров налью.
- Ты-то нальёшь, да половину мимо прольёшь. – вздохнул Евсейка. – Тебе бы у генерала наливать научиться, да он капризный нонеча.
- Поскольку я вам не служанка. – сопит Кобылин. – Меня просить бесполезно.
- Ну вот. – печально разводит руками евсейкин сподвижник, поглядывая с укором на генерала.
Тот пузатенький да протабаченный от пяток до носа, от военной выправки одни воспоминания остались, а туда же. Долдонит, словно воинскую присягу, вслух: я вам, дескать, не служанка!.. я вам, дескать, личность дерзновенная!.. Не, такой народ непобедим.
Тут Евсейка откуда-то сам взял водки и налил в стакан. Водка взялась ядрёная, с поскоками; к такой бы водке и огурчик солёненький из кадушки умыкнуть – да кто же даст огурчик бедному разбойнику?.. Евсейка всё ненужное выдохнул и, проваливаясь в булькающий грохот, испил стакан до дна. Генерал Кобылин лишь слюну проглотил.
- Что рожи-то притихли? – сразу подобрел от водки Евсейка. – А жалко вам будет ещё одного стаканашку?
Стакан обрадовался, что его таким весёлым словом прозвали – стаканашкой – и просительно взглянул на хозяев: пусть, мол, пьёт, потом сочтёмся.
- Водки нам не жалко. – проглатывает ещё одну слюну генерал Кобылин. – Пей сколько влезет; хлебалово-то твоё наверняка без стыда и без совести. У Настасьи Карповны ещё бутылка есть.
- А ты у Настасьи Карповны спрашивал, что у ней есть? – руки полезли в боки у Настасьи Карповны.
- Так, лапусенька… у тебя завсегда она есть...
- Если и есть, так не про вашу честь!
- А коли натура у человека требует, лапусенька? Неужели ты думаешь, что тяга к спиртному – это не болезнь? Нет, жёнушка, это настоящая болезнь со всякими приличествующими ей коварствами и оазисами, так-то вот.
- Эй, погодите! – разозлился Евсейка. – Вы так говорите, будто я пьянчужка какой-нибудь. А я вам не какой-нибудь пьянчужка, я вам ужасный разбойник. Вот мой сподвижник сейчас доложит, скольких я ограбил и убил. Он человек дотошный, он всех посчитал, от мала до велика.
Запунцовел евсейкин сподвижник от дружеской похвалы, посвистел носом и высморкался.
- Тыща!! – Евсейка разжал кулак в пятерню, чтоб всем показать. – Половину тыщи душ за медный грош загубил, а другую половину – за серебряный пятак.
- На моей-то памяти, конечно, душ поменьше. – жуёт извилины евсейкин сподвижник. – И ещё, помнится, одного князя недобили – так он сам устал битым быть и скопытился. И ещё одного князя помню, который сам скопытился, но там история такая, что не одному здравому объяснению не подчиняется. Представьте только: князь этот утром проснулся, в зеркало заглянул, а там и не князь светится, а чёртова княгиня!!! «Ну, – думает. – покажусь я теперь медицине во всей своей красе.» Да не успел ни перед кем покрасоваться, едва вышел из дома, наткнулся на отряд гусаров и засим скопытился.
- Ровно тыща душ!! – настаивает на своём Евсейка. – Поэтому, хозяева дорогие, если вы хотите живыми остаться, то отдавайте нам несколько миллионов своих денег.
- Надобно уточнить: несколько – это в каком количестве? – любопытствует Настасья Карповна, грабят-то её в первый раз.
- А давай ровно двадцать, я не обижусь!
- Да где же нам их взять? – спрашивает генерал Кобылин, а сам Настасью Карповну в бочок подталкивает, чтоб она лишнего не говорила. Генерала-то уже грабили один раз, без штанов домой возвращался.
- Должен признаться, – весело сопит Евсейка. – что мы за вашим домом давно следили, вон из того лесочка. И видели, как машина приезжала из банка, и деньги вам привезла. Получается, что были они ваши, а станут наши.
Как хотите подозревайте меня в пристрастности к генералу Кобылину, но, для укрепления гегемонии правды, я вас заверю: на этот раз Кобылин самообладания не потерял, а к словам евсейкиным отнёсся со всей серьёзностью момента. Правда, чуть покачнулся. Чуть в прострацию занырнул. Чуть колоратурного сопрано не заработал до конца дней своих.
- Хорошо. – говорит с прищуром генерал Кобылин. – Сейчас я поднимусь в свою комнатёнку и принесу вам двадцать миллионов.
- Иди давай, а мы тебя здесь подождём. – сразу обрадовался Евсейка, что так ловко дело проворачивается. – Иди спешно, через ступеньки: прыг да прыг!.. прыг да прыг!..
Но если вы думаете, что генерал никоим образом хитрить не стал, то плохо вы знаете нашего генерала. Хитрить он начал сразу, как принялся через ступеньки «прыг да прыг, прыг да прыг» наматывать. А затем дал зигзага к таинственному чулану, что у самой крыши. А находился в том чулане шкаф, древний и весьма многозначительный.
Штука-то в том, что у генерала Кобылина проживал в шкафу один загадочный мужичок. Тоже от прабабки в наследство достался, а где его прабабка отыскала – сведений не сохранилось. Кобылин этого мужичка поил и кормил, а Настасья Карповна, случись что, и носочки ему штопала, и иные пляшущие устремления содержала в порядке. Ведь мужичок из шкафа был непрост, а обладал умением творить разные бесхитростные волшебства. Кобылин о ерунде какой-нибудь чудесной попросит, а мужичок её в два счёта сотворит.
Правда, не всякий день мужичок на сотворения распылялся, а только после того, как Луна встанет в Овне, диспозиционно подчиняясь Марсу. Вчера как раз это благостное происшествие и случилось, космос разухарился чуток. Значит, можно от мужичка волшебств потребовать. Главное, чтоб шибко не озоровать. Остерегаться международных правовых конвенций.
Открыл генерал шкаф, пошарился и вытащил полусонного мужичка, говорит:
- Мстислав Леопольдыч, ко мне в дом разбойники ворвались: давай, говорят, двадцать миллионов!.. Я бы, Мстислав Леопольдыч, и дал им этих денег, чтоб зря кровь не проливать, да жалко. Свыкся я с этими миллионами.
- Это понятно. – молвил мужичок.
-  Тогда будь любезен, уничтожь разбойников на скорую руку: по-простому убей, что ли, или в тараканов преврати. Мне без разницы.
- А, может, сперва почву прозондировать? – нацепляет оловянные очёчки мужичок.
- Чёрт с ним, с зондированием! Кромсай сволоту из принципа! – советует Кобылин.
- Нет, пойдём посмотрим, что за напасть случилась, а там уж и решим. – говорит мужичок, спросонок в боку почёсывает. А сам уже где-то, в поверхности сознания, начинает помаленьку колдовать. На проплешинах головы мыслительные бугорки зашевелились.
Пришли. Денег генерал Кобылин не принёс, посматривает на Евсейку с невиданным нахальством. А мужичок из шкафа тоже смотрит на разбойников, пристально покосясь, и вдруг узнаёт Евсейку, словно своего родного брата. Что поделаешь – мир тесен.
- И ты, друг ситный, здесь на генеральских поминках? – завопил от радости Евсейка.  – Я не видал тебя, Мстислав Леопольдыч, тыщу лет, соскучиться успел. Ну-ка наколдуй мне ведро водки, а то от здешних жадин зимой снега не выпросишь.
- Хм. – настораживается генерал Кобылин. – Ты, Мстислав Леопольдыч, с этим фруктом знаком нешто?
- Знаком немного. – признаётся мужичок. – На одной сосне висели однажды, да меня ваша прабабка сняла и в чувства привела. Я думал, этот Евсейка помер тогда.
- Ничего я тогда не помер, оклемался. – весело журчит Евсейка. – Эх, мы с Мстиславом Леопольдычем такую дружбу водили, что до сих пор в перловом омуте чёрту с чёртовой жёнкой икается. С такой дрянью, как ты – друг Кобылин – я бы дружбу не водил, а с волшебными мужичками не брезгую.
Главное, канцерогенных препаратов применять побольше и регулярно. Для чудесного свечения изнутри.
- Но теперь тебе радоваться нечему, Евсеюшка. – качает головой мужичок из шкафа. – Генерал Кобылин унаследовал меня от прабабки своей и стал моим хозяином.  Вот и повелел над тобой расправу учинить, поскольку двадцати миллионов ему жалко.
- Да ну, брось пугать... Или нешто шутишь? – остолбенел Евсейка.
- Какие шутки в наши дни. Готовься к смерти.
-  Да я теперь эти двадцать миллионов обратно генералу подарю! – клянётся Евсейка. – А то, что водки стакан выпил – покорнейше за это благодарю!.. И прошу всяческого прощения.
Очень горестно со стороны этот разговор двух старых друзей подслушивать. И даже слёзы наворачиваются на глазах, но чему быть – тому не миновать. Если заведённый порядок вещей один раз застопорить, то в другой раз сей порядок сам по себе начнёт беспорядки заводить.
- Допустим, я могу Евсейку вдруг помиловать. – воркует генерал Кобылин. – Поскольку, сразу после этого, можно знатный праздник организовать. Но надо спросить у Настасьи Карповны, как поступить с Евсейкой. Грубостей он тут наговорил – хоть из дому беги, непочтением к талии угрожал… Если такого охальника и помиловать, то ненадолго. Ты-то как уголовный процесс закручиваешь, Настасья Карповна?
А Настасья Карповна два ножа с кухни притащила и, конечно, злится.
- Я, – говорит. – настрадалась от твоего алкоголизма, любезный муженёк, и пьяное слюнтяйство твоё меня не обманет. Либо сами режьте этого охальника Евсейку, либо я расправлюсь с ним прямо сейчас.
- Настасья Карповна, заступница ты наша, плюнь на прошлые обиды да помилуй меня, грешного! – просит Евсейка. – Я же натуральный человек, прости господи, а не фрикасе!
- И меня помилуй, Настасья Карповна. – напомнил о себе евсейкин сподвижник. – С моей дуростью ещё с самого детства нянчатся – это ж болезнь наследственная.
А мужичок слушает приключившуюся сквалыгу и не вмешивается, потихоньку из волшебной палочки перочинным ножиком спички выстругает. Соль да спички – вот что на войне никогда не в избытке.
- Нет, я хочу, чтоб разбойников убило напрочь, а женские капризы надо исполнять. – бедокурит Настасья Карповна, очень крепко осерчала. – И паспорта ихние каторжные в печки сожгём: нет документа – нет человека!..
Сказано – сделано. Таинственным вихрем и рявканьем – на зависть дверной калитке скрипучей – двух разбойников к небесам подняло, да бросило с гулким уханьем об мать-сыру-землю. Оба ударились больно да померли в один миг.
- Не извольте беспокоиться, душечка Настасья Карповна. – говорит евсейкин сподвижник из адских котельных. – Померли мы окончательно и бесповоротно. Вот пришли специалисты с того света, пошарили в котельной каптёрке, оценили наши души грешные: натурально померли, говорят, нет вранья!..
- Ничего, когда-нибудь помрёшь и ты, стервоза бабская!.. – шипит Евсейка из соседнего котла. – Поглядим тогда, как ты запоёшь!.. Под погребальный звон.
Генерал Кобылин унёс мужичка обратно, в шкаф, запер на два замка. Мало ли чего.
Спустился вниз, поглядывает на жену с укором робким.
- Милый муженёк. – говорит Настасья Карповна генералу, ласкаясь этакой сладенькой кошечкой. – Ну-ка угадай, чего твоя лапуся хочет?
Не может Кобылин угадать. Молчит, шарит взором по кучерявой событийности.
- Угадай, в чём есть главный успех нашего исцеления от стресса? – подёргивает плечиками Настасья Карповна.
Не генеральское это дело – пустяки угадывать.
- Двадцать-то миллионов нам от «короля на горшке» достались, они как бы и не совсем наши.
Шумят шестерёнки в голове генерала, только путаницу крутят.
- За нашими родными-то миллионами ты завтра в банк съездишь и со счёта снимешь. А эти и пропить не грех. Или нешто ты, охальник, думаешь, что мой стресс двадцати миллионов не стоит?
- Я, лапуся, так не думаю. – наконец-то сообразил всю ситуацию генерал Кобылин, зиждет любовные плоды. – Я завсегда стрессы пропиваю. Ты же знаешь.
- Ну, так наливай!
- Тебе, лапуся, бражки на рябинке настоянной или просто водки магазинной?
- А обеих!
- Эх, лапуся! в кои-то веки! – плюхает ладошами генерал Кобылин. – А закусочки-то сообрази, Настасья Карповна!..
- Соображу.
Осерчали люди, что и говорить, теперь сопьются. Эти двадцать миллионов да завтрашние двадцать миллионов – пропивай, не хочу. Да и то сказать, разве деньги кому счастья приносили?.. Мстислав-то Леопольдыч, вон, сидит в шкафу, без гроша в кармане, и всё у него прекрасно.


ШАЙКА-ЛЕЙКА
               
В наших краях полнолуние – дело известное. Случается, что каждую неделю по одному-два полнолунию бывает. А иногда и днём, вместо солнца, луна на небе горит.  Люди, конечно, давно привыкли к этакому природному недоразумению, хотя и переживают в иной раз, сердятся. Людей можно понять. Этакие малополезные для здоровья странности.
Вот и сегодня, прямо с утра, у Аграфены Евлампиевны день не задался, поскольку полнолуние случилось. Всякая пустяковая работа насмарку шла. Суп пересолила. Об дверной порог запнулась пару раз, и даже крепких слов не сдержала. А такого безобразия она в себе допустить не могла. Поскольку всегда считала себя женщиной воспитанной.
- Думаю, мне надо успокоиться, посидеть на вечернем речном бережку. – сказала себе Аграфена Евлампиевна. – Всем известно, что когда слушаешь мирные крики чаек и игривые плески рыб, тогда налаживается в психике (да и в организме, в целом) некая сопричастность с вековой стихией. К тому же, в школе нас учили теории эволюции по Чарльзу Дарвину, и там написано, что все мы – будь разумные существа, будь не слишком разумные – изошли из вод мирового океана. То есть, рыба – карасик там или подлещик какой-нибудь – натуральный мой дальний родственник. И получается, что сидя на речном бережку, я общаюсь со своей дальней роднёй.
И очень понравились такие рассуждения Аграфене Евлампиевне, и быстренько она принарядилась потеплей и пришла на речной бережок. А там уж и полночь вплотную приблизилась, и тишина своеобразная окунулась в струистую гладь речных вод. Даже насекомые притихли, изумляясь красотой изумрудно-алого заката. Вроде бы и психика Аграфены Евлампиевны принялась приходить в себя.
Но тут она видит, как к пристани причаливает небольшой баркас, и из него слезают на берег четверо мужиков. Все в кирзовых сапогах, кожаных тужурках и широкополых фетровых шляпах. И несомненно, что это не простые туристы, прибывшие на ночь глядя в город, полюбоваться на достопримечательности, а самые настоящие разбойники. Назовём её шайкой-лейкой.
Аграфена Евлампиевна сразу нырнула за кусточек, чтоб её не было видно. Стала прислушиваться, о чём мужики говорят между собой, и скоро убедилась, что это точно разбойники. И что затеяли они неладное.
- Поскольку сейчас полночь наступила, – говорит самый старший из них, по имени Лука Лукич. – то самое время нам выйти на большую дорогу и учинить грабёж. Простого рабочего народу сейчас мало по улицам ходит, народ всё больше пьяненький и дурноватый, его грабить сплошное удовольствие. А если повезёт, то и какую-нибудь повозку грабанём, что везёт продукцию на овощебазу. Тут ведь овощебаза неподалёку. Виталик на ней грузчиком работал, знает её, как свои пять пальцев.
- Как свои четыре. – выпятил Виталик ладонь, а ней мизинца не хватает. – Я когда на пилораме работал, отрезал палец. До того стало обидно работать честным трудом и пальцев лишаться, что я в разбойники подался.
- За палец ты не переживай. – говорит Лука Лукич. – Возможно, что и новый вырастет. Главное, тебе надо награбить людей в предостаточном количестве, чтоб богатым стать. А богатому человеку, в нашем мире, всё возможно.
- Главное, чтоб у богатого человека пиписька как следует выросла. – весело заметил разбойник Навуходоносор и подтолкнул своего брательника в плечо. – Чтоб девки над ним не посмеивались, и чтоб приятели не глумились. Человеку лишнего не надо. Правда?..
- Да нормальная у меня пиписька... – тоскливо пробурчал разбойник Навополоссар. – Только ты один и глумишься.
- Ну, извини. Я не со зла, а просто характер саркастический.
А Аграфена Евлампиевна всё это время сидит за кустами и подслушивает.
- Ладно, хватит попусту языками чесать. – приказывает Лука Лукич. – Пойдёмте на большую дорогу и начнём грабить. Думаю, как только баркас наш заполним до краёв всяческим богатством, так уплывём обратно, на наш разбойничий остров. И никто нас там не найдёт.
И разбойники прошептали какие-то свои мудрёные разбойничьи заклятия, и поспешили к большой дороге. А она оказалась совсем рядом с берегом реки, метрах в двадцати. Прямо от неё вёл спуск к пристани, а сама дорога шла куда-то вдаль, мимо овощебазы и соседнего городка. Бывалые люди говорили, что никто и не пробовал до конца дороги доехать, а те, кто всё-таки попробовал, назад не возвращались. С концами сгинули.
А Аграфена Евлампиевна потихоньку перебежала от одних кустов к другим, а затем ещё раз перебежала, чтоб её разбойники не заметили. Так и добежала до большой дороги, принялась за разбойниками следить. И сама пока не понимает, зачем ей это надо. Вроде бы и опасно, а вроде бы и полнолуние на дворе, и мозг не слишком ответственен за поведение.
- Ну, – говорит Лука Лукич своей шайке-лейке. – теперь я спрячусь по левую сторону дороги, а брательники Навуходоносор и Навополоссар спрячутся по правую. Ты, Виталик, встанешь прямо посреди дороги и будешь начинать грабёж. Если что пойдёт не так, то мы вылезем с двух сторон и перепугаем жертву до смерти.
- Убивать-то мы людей сегодня будем или нет? – спрашивает Виталик, а ручонки слегка трясутся от волнения. Молодой ещё, не пообтёрся.
- Лучше бы, конечно, не убивать. – вздыхает Лука Лукич. – Но это как получится... Иногда и не хочешь убивать, а оно убивается как-то само по себе. Но чу!.. Слышите?.. Мне вот кажется, что по дороге бричка катится, и наверняка в ней сидит какой-нибудь богатый помещик. Вот с него мы и начнём своё грабительство.
А по дороге и вправду катила бричка, и в ней помещик Шельмецов возвращался в своё поместье с губернского бала. Выпил маленько, местами даже повёл себя неподобающим образом, но, в целом, праздник не испортил. Но пришлось уезжать с бала раньше времени.
- Впрочем, – говорит сам себе помещик Шельмецов. – я теперь, как порядочный человек, должен на губернаторской дочке жениться. А губернатор мне в приданое наверняка пару миллионов даст, деревеньку отпишет с трёмястами душами крепостных.  Поэтому жизнь у меня начинается распрекрасная.
Да вот не тут-то было. Виталик, как завидел бричку поблизости, встал посреди дороги и браунинг свой вытащил.
- Стой, – говорит. – стрелять буду!.. Снимай, гражданин, с себя всё драгоценное, и кошелёк с деньгами давай, поскольку мы тебя грабим.
А кучер на бричке плечами пожимает и говорит Виталику, что нет у него ничего драгоценного, разве что кнут.
- Я не тебя, дурака, грабить собираюсь. – ворчит Виталик. – Кого ты в бричке-то везёшь?
- Везу помещика Шельмецова. – говорит кучер.
- Вот его мы и будем грабить. – обещает Виталик.
А Аграфена Евлампиевна сидит за придорожными кустами и тихонько за всем подглядывает.
- Скажи, пожалуйста, паренёк... – тут высунулся из брички помещик Шельмецов и пьяненько, но ласково улыбнулся. – Сколько вас, разбойников, имеется на большой дороге, чтоб мне доподлинно знать количество?
- А зачем тебе знать? – смущается Виталик.
- А затем, что нынче я слишком борзый. Одного-двух разбойников я запросто могу одолеть, а вот с тремя вряд ли справлюсь.
- Так у меня же браунинг. – трясёт Виталик пистолетом. – Я ведь тебя насмерть застрелить могу, если пульну.
- Можешь, если не промахнёшься. – вполне себе здраво рассуждает помещик Шельмецов. – А если промахнёшься, тогда я быстренько подскачу к тебе, браунинг выхвачу и сам начну стрелять. И поверь мне, паренёк, что я не промахнусь, поскольку я ещё в детстве на учебные стрельбы ходил, и всегда в яблочко попадал.
- Это точно. – говорит кучер на бричке. – Михайло Леонтьич у нас известный стрелок, у него и грамоты с соревнований имеются.
Тут Лука Лукич подумал, что самое время голос подать и напугать помещика до смерти.
- Хватит, – говорит. – ерундой заниматься. Виталик тут не один, а со мной, и ещё с двумя разбойниками. Справишься ли с четырьмя здоровенными мужиками, Михайло Леонтьич?..
- С четырьмя не справлюсь. – немного подумав, отвечает помещик Шельмецов. – Давайте, грабьте меня, ироды. Ваша взяла.
И принялась шайка-лейка грабить напуганного помещика, да только от грабежа оказалось мало проку. Денег в кошельке нашлось с пятиалтынный, все свои драгоценности Шельмецов ещё на прошлой неделе пропил. Хотели разбойники бричку забрать, да подумали, что на баркас она не поместится, да и трудно её к какому-нибудь делу приспособить на разбойничьем острове.
- А лошадей если взять? – спрашивают Навуходоносор и Навополоссар у Лука Лукича. – Будем у себя, на острове, рыцарские турниры проводить. Или продадим лошадей цыганам.
- Да продали бы цыганам, – вздыхает Лука Лукич. – но цыган мы давеча на другой большой дороге ограбили, и у них теперь денег нет.
- Так что же делать? – тоскливо щерится Виталик.
- Да ничего! – со злостью сплёвывает Лука Лукич. – Пускай этот барин катится себе дальше, в своё вонючее поместье, а мы подождём кого-нибудь другого, чтоб ограбить.
Так и решили. Кучер кнутом щёлкнул, и бричка вперёд покатила, а помещик Шельмецов на прощание всем ручкой помахал.
- Я этого, – говорит. – никогда вам не забуду. Вы бы, – говорит. – меня могли запросто убить, и лишить счастья жениться на губернаторской дочке. Но теперь, возможно, я вас всех, четверых, на свадьбу приглашу. Дайте мне только свой адрес.
- Пиши на деревню, дедушке. – ругнулся Лука Лукич и посмотрел, как бричка вдаль укатывает. – Ладно, расходимся все по своим местам, и ждём следующую жертву.
- Может, мне сразу стрелять из браунинга для острастки?.. – спросил Виталик. – Чтоб жертва точно видела, что с ней шутить не будут.
- Для острастки выстрелить неплохо, но помни, что у тебя всего один патрон. Если его похеришь, то затем неизвестно что получится. Патроны надо беречь.
Ну, ладно. Разошлись разбойники по своим диспозициям, стали жертву дожидаться. А Аграфена Евлампиевна по-прежнему сидит за придорожными кустами и подглядывает.
И скоро видит Виталик, что прямо по дороге бежит, слегка неуклюже семеня, некая девица. Достаточно симпатичная девица и молодого возраста. В декольтированном платье с оборками и бантиками, в шёлковых панталончиках, игриво приоткрывающих шустрые ножки на прюнелевых туфельках. Видно, что девица не деревенского пошиба, неизвестно каким образом здесь очутившаяся.
- Лука Лукич, – на всякий случай спросил Виталик. – мы ведь женщин и детей тоже грабим?
- Конечно, грабим. – злясь на малодушие Виталика, ответил главарь шайки. – Нешто на них любоваться?.. У этой кралечки наверняка бриллиантовое колье имеется и золотые серёжки. Так почему бы нам её не ограбить?
- Ну, хорошо. – согласился Виталик. – Я бы, честно говоря, и снасильничать эту барышню не прочь – до того она мне приглянулась – но этот вопрос я оставляю на всеобщее рассмотрение.
Девица подбежала совсем близко к тому месту, где разбойники у дороги затаились, и видит, что перед ней стоит Виталик и нацеливает браунинг. «Ну, – думает девица. – кабы не мои особые обстоятельства, я бы сейчас перепугалась до смерти. А так мне всё равно, от какой напасти претерпеть.» Дело-то в том, что эта была самая натуральная губернаторская дочка. Она с папенькой разругалась вдрызг и побежала помещика Шельмецова догонять, чтоб отдаться ему окончательно и со всеми потрохами. Да, пока бежала, удумала покончить со своей непутёвой жизнью раз и навсегда. Поскольку репутацию обесчестила.
- Стойте, гражданочка! – приказывает ей Виталик. – Подозреваю, что вы носите на себе бриллиантовое колье, которое нам необходимо с вас снять. Так что не вздумайте кричать и звать на помощь, а смиритесь со своей злой участью.
- А у вас, простите, пистолет заряжен? – без лишних разговоров интересуется губернаторская дочка.
- И ещё как заряжен. – хвастает Виталик. – Давеча из этого пистолета мы жандармского ротмистра пристрелили.
- Тогда, – говорит губернаторская дочка. – не мешкайте, стреляйте в меня. Прямо в сердце стреляйте, чтоб сразу наповал. Всё равно бриллиантового колье я отродясь не нашивала. А серёжки, хотя и золотые, но ценности небольшой. Мой папенька уж очень скуп на такие дела.
- Как это вы запросто просите, чтоб в вас стрелять? – оторопел Виталик. – Хотя бы для начала попросили, чтоб над вами снасильничали и поизмывались. Мы же не изверги какие-нибудь, чтоб вовсе без причин уничтожать юные жизни.
Тут и Лука Лукич вылезает из темноты на дорогу, здоровается с девицей.
- Давайте, – говорит. – сударыня, разойдёмся с вами по-хорошему. Снимайте с себя серёжки и бегите дальше. Хотите, чтоб вас кто-нибудь пристрелил за просто так, то найдите других помощников. А нас увольте.
- Мы только снасильничать можем. – настаивает на своём Виталик.
- Да нет. – ворчит губернаторская дочка. – Пожалуй, хватит на меня сегодня сексуальных утех. Давайте-ка я возьму инициативу в свои руки.
И выхватывает из рук Виталика браунинг – поскольку тот зазевался на секунду – приставляет дуло к своей очаровательной белокурой головке и нажимает на курок. Несомненно, что если бы пуля оказалась в пистолете, то дочка губернатора себя убила. Но никакого выстрела не случилось, и дочка губернатора весьма расстроенно вернула пистолет Виталику.
- Это как же так вышло? – проверяет пустой пистолет Виталик и думает, что над ним кто-то жестоко подшутил. – Лука Лукич, получается, что тут мистика замешана.
- Да нет, никакая это не мистика. – гневается Лука Лукич. – Подозреваю, что брательники Навуходоносор и Навополоссар знают, куда подевался патрон из пистолета.
Выходят на большую дорогу брательники Навуходоносор и Навополоссар. Оба слегка понурые и обескураженные.
- Простите меня, товарищи. – говорит Навополоссар. – Это я виноват в том, что в пистолете последний патрон использовал не по назначению. Вчера вечером мне захотелось жареного гусика съесть. Да так захотелось, что никакой моченьки не стало. Я и решил найти гусика на речке и подстрелить.
- Подстрелил? – спрашивает Лука Лукич.
- Нет, промахнулся. – ещё больше понурился и сгорбился Навополоссар.
- Я даже не знаю, что с тобой теперь делать. Ты сам-то понимаешь, что натворил?.. В какое неудобное положение нас поставил?..
- Понимаю.
А губернаторская дочка покачивает головой осуждающе и заявляет, что с такими маловразумительными людьми она каши не сварит.
- Я хотела покончить жизнь самоубийством, – говорит. – поскольку у меня несчастная любовь, папенька-тиран и всё такое. Но теперь я очухалась и понимаю, что буду продолжать жить себе на радость. Возможно, даже стану гулящей девкой. Это вы меня до такого состояния ума довели. И вам должно быть стыдно.
Вроде бы разбойникам и действительно стало стыдно. Они просто посмотрели, как губернаторская дочка повернула назад и поспешила по дороге в родной дом. И ничего не стали кричать ей в след, и про золотые серёжки даже никто не вспомнил.
- А ведь я мог даже жениться на такой замечательной девушке, – мечтательно просиял Виталик. – кабы не был разбойником. Она бы мне детишек нарожала, и мы бы любили друг друга по гроб жизни. А теперь, думается, судьба этой девицы не завидна. Очень жаль.
А Аграфена Евлампиевна всё это время смотрит потихоньку на происходящее и поражается: как земля на себе таких людей носит?..
- Самое неприятное, что случилось сейчас с нами, – заявляет Лука Лукич. – это то, что мы лишились огнестрельного оружия. При том, что в нашем разбойничьем деле это весьма весомый аргумент. Как нам теперь грабить проезжих людей, без особого для себя риска, я мало представляю.
- Надо что-то придумывать срочно. – мнутся на месте Навуходоносор и Навополоссар. – Нам кажется, что по дороге едет большая телега с мешками. Надо её ограбить самым беспринципным образом. Если понадобиться, то и кровожадность применить.
- Да как же мы применим кровожадность с браунингом без пули? – возмущается Виталик. – Я, например, из пальца стрелять не умею. Если вы умеете, тогда и стреляйте.
- А ведь точно! – придумал некоторую хитрость Лука Лукич. – Вовсе и не обязательно угрожать пистолетом, когда можно заставить трепетать жертву от одного разбойничьего вида. Смотрите, как мы сейчас сделаем. Я и брательники Навуходоносор с Навополоссаром встанем на дороге, крепко обнявшись и демонстрируя непреклонность. А ты, Виталик, спрячешься в темноте и будешь время от времени выкрикивать какие-нибудь страшные угрозы и проклятия, чтоб перепугать жертву до смерти. Причём, пробуй кричать разными голосами. Пускай жертва думает, что в нашей шайке-лейке человек сто.
- Замечательно придумано. – согласился Виталик, и тут же занырнул в темноту у дороги. Едва не задел Аграфену Евлампиевну.
Лука Лукич с брательниками встали посреди пути и дождались, когда телега, гружёная мешками, приблизится вплотную.
- Вы кто такие? – сердито крикнул возничий. – Уйдите немедленно с дороги, поскольку я сотрудник овощебазы, и вот везу мешки с картошкой.
- А чего это ты их ночью везёшь? – обрадовался случаю Лука Лукич. – Возможно, ты какое-нибудь беззаконие творишь с этими овощными мешками. А мы, например, народная дружина, и хотим пресечь твои злодеяния.
А Виталик принялся гукать из темноты на разные голоса и хихикать. Вроде того, что целый отряд народной дружины засел в засаду и навострил свои винтовки на расхитителя государственного имущества.
- Я оттого везу мешки ночью на овощебазу, – признался возничий. – что днём засиделся с приятелем в трактире. Но ничего страшного в этом нет. Наша овощебаза работает круглосуточно, и несомненно, что дожидается меня с распростёртыми объятиями.
- Значит, напрасно дожидается. – весело заговорил Лука Лукич. – Никакие мы не народные дружинники, а разбойники, и будем тебя грабить.
И Виталик сразу заулюлюкал на разные голоса, заржал по-лошадиному. Вроде того, что целая банда головорезов собралась у большой дороги, и готова покончить со всеми, кто встанет у неё на пути.
- Мужики. – спокойно говорит возничий. – Главное, чтоб вы меня не убили, а мешки можете забирать. Только поймите и меня правильно. Я приеду на овощебазу без мешков с картофелем, а с меня их спросят. Если я начну просто уверять, что стал жертвой ограбления, то мне могут не поверить. И тогда я буду расплачиваться за все мешки из своей зарплаты. Поверьте, мужики, что зарплата у меня маленькая, и с вашей стороны получится несправедливо, что мне придётся жить впроголодь некоторое время, и возможно даже помереть.
- Вроде бы и вправду несправедливо. – с пониманием бормочут брательники Навуходоносор и Навополоссар, а Лука Лукич нервно подёргивает щекой и думает, что в нынешнее полнолуние слишком ему не везёт. Что надо какое-то другое время космической эры выбирать для грабежа и насилия.
А Виталик из темноты кричит, что вся многочисленная банда решила посочувствовать возничему и уехала с места ограбления. Теперь здесь только четверо разбойников осталось.
- И что же ты нам можешь посоветовать в таком случае? – спрашивает Лука Лукич у возничего.
- А вы напишите мне бумагу, которая будет вроде документа. – говорит возничий. – И в этой бумаге будет сказано, что такие-то и такие-то члены разбойничьей шайки – здесь вы укажите свои имена, фамилии и клички – забрали себе столько-то и столько-то мешков с картофелем. И подписи поставьте.
- Всё вроде бы правильно мужик говорит. – замечает Навополоссар. – Такой бумаге должны поверить.
- Я сроду подобных документов не сочинял, вы меня в какое-то буйство фантазии заводите. – слишком принялся нервничать Лука Лукич. – Да мне и писать не на чем. У кого есть чистый лист бумаги?
- У меня есть. – крикнул Виталик. – Я хотел маменьке на днях письмо написать, да теперь пусть подождёт. Раз тут такое важное дело.
- Тащи сюда. – приказал Лука Лукич. – А карандаш у кого-нибудь есть?
- У меня есть. – отдал карандаш возничий. – Я им обычно на мешках цифры рисую, чтоб учёт вести. И подписываю, чтоб понимать, в каком мешке что лежит. Где картофель, а где, скажем, брюква.
- А сейчас у тебя все мешки с картофелем? – спрашивает Виталик. – Брюквы нет?
- Брюквы нет.
- Это хорошо. А то я брюкву как-то не очень.
Лука Лукич принялся долго и старательно расписывать на бумаге детали ограбления. Выписал все имена и клички участников шайки, даже характерные приметы обрисовал. Чтоб ни у кого на овощебазе не возникло сомнений, что на возничего напали разбойники, а не какие-нибудь дворовые хулиганы. Но вот затем писанина у Луки Лукича застопорилась.
- Сколько у тебя всего мешков на телеге? – спрашивает он у возничего.
Тот отвечает, что шестьдесят.
- И ты не обманул Виталика, когда сказал, что все мешки с картофелем, а, например, с брюквой ни одного мешка нет?
Тот сказал, что подтверждает свои слова. Что брюквой в мешках и не пахнет. Правда, несколько плутовато улыбнулся. И Лука Лукич эту улыбку приметил.
- Я вижу, что ты мужик не промах, и мне такие нравятся. – чисто из человеческих симпатий высказал Лука Лукич возничему. – Но поскольку ты первый затеял всю эту бодягу с документацией, то давай продолжим её дальше. Мы должны проверить каждый твой мешок, и отметить на бумаге, что забрали его себе. Поскольку, если вдруг обнаружится мешок с брюквой или с гнилой картошкой, то мы его оставим на телеге. И этот факт тоже отметим на бумаге. Согласен?..
- Согласен. – неохотно согласился возничий, припоминая, что пара мешков содержит испорченную старую картошку. – Давайте только побыстрей.
- Это как получится. – заметил Лука Лукич, однако, и сам понимал, что надо поторапливаться. Потому что всякие происшествия могут происходить на большой дороге. Даже очень непредвиденные.
Лука Лукич стал заглядывать в каждый мешок и отмечать его на бумаге, как похищенный. А Виталик с брательниками Навуходоносором и Навополоссаром взялись таскать эти мешки с дороги на баркас. Что было не очень-то и просто, с чисто технической точки зрения, да и тяжело.
В этот момент Аграфена Евлампиевна сообразила, что у неё есть шанс поставить заслон грабительским злодеяниям. И даже имеется возможность покончить с разбойниками раз и навсегда. Для этого она, сохраняя таинственность и незаметность своего присутствия, прокралась на баркас, когда никого из разбойников на нём не было. Залезла в трюм и принялась ковырять дырку в днище судна. Хорошо, что в трюме нашёлся огромный разбойничий нож, которым эта дырка без особого труда проковыривалась.
Вода стала потихоньку проникать в трюм, а Аграфена Евлампиевна выползла наверх, радуясь своей мести. Опять поднялась поближе к большой дороге, откуда стала высматривать, что же будет происходить дальше. Разбойники с усердным удовольствием таскали мешки на свой баркас, не замечая протечки. Несмотря на то, что им было очень тяжело и неудобно таскать мешки, они представляли себе, как скоро приедут на остров, зажарят картошечки, нальют винца и весело отпразднуют свою воровскую сущность.
Два мешка с испорченным картофелем не прошли мимо внимания Луки Лукича, он оставил их на телеге и отметил этот брак на бумаге. Возничий развёл руками, соглашаясь с тем, что разбойники имеют право не забирать себе то, что им не нравится. Однако, потребовал уточнения на бумаге, что эти два мешка не могут являться доказательством нечистоплотности самого возничего. Они могут быть просто нелепой случайностью.  Лука Лукич так и записал.
Пятьдесят восемь мешком были занесены на баркас, медленно погружающийся в воду, поскольку протечка в трюме давала о себе знать. Да только разбойники, возбуждённые чудаковатой радостью, ничего такого не замечали.
- Отдать швартовы! – весело воскликнул Лука Лукич.
- Есть отдать швартовы! – выполнили приказ брательники Навуходоносор и Навополоссар.
Баркас отчалил от пристани, едва успев прихватить с собой Виталика, который некоторое время стоял на берегу и засматривался вдаль дороги, ожидая увидеть бегущую ему навстречу губернаторскую дочку. Но увидел только Аграфену Евлампиевну, которая не боясь ничего, вышла из тени и застыла в томно-бледном свете луны.
- Это ещё кто? – немного смутился Виталик. – Эту гражданочку мы почему-то ещё не грабили сегодня. Может, ещё не поздно вернуться?..
- Да хер с ней. – отозвался Лука Лукич. – Видно, что тётка небогатая и придурковатая слегка, с неё взять нечего.
- Ну, если нечего. – вздохнул Виталик.
Ещё около получаса баркас плыл вдоль просторной реки, подальше от пристани и поближе к разбойничьему острову. Но вот протечка в трюме окончательно взяла своё, и баркас стал решительным образом тонуть.
- Помогите!.. На помощь!.. – завопили несусветными голосами разбойники. Но понятно, что рассчитывать им было не на что и не на кого. Очень скоро баркас с разбойниками опустился на самое дно.
Аграфена Евлампиевна, преисполненная мстительного сарказма и блеска правосудия в сангвинических глазах, только и крикнула тонущим разбойникам, чтоб они поскорей сдохли. Возничий телеги с овощебазы стоял рядом и с превеликим любопытством осматривал Аграфену Евлампиевну.
- Неужели это вы сделали так, чтоб баркас потонул? – игриво прищуриваясь, спросил он у Аграфены Евлампиевны.
- Понятно, что я!! – расхохоталась задорной валькирией наша мстительница.
- Мадам, позвольте вашу ручку!.. – обольстительно расцвёл возничий и приложился поцелуем к мизинчику, который с готовностью протянула Аграфена Евлампиевна. – Позвольте узнать, если не секрет, вы дама замужняя или как?..
- Или как. – немного заскромничав, отвечала Аграфена Евлампиевна.
- Представьте себе, что и я сейчас не замужем... ну, в смысле, не женат! – продолжил цвести весенним тюльпаном возничий. – Признаюсь, что с такой героической женщиной, как вы, я бы запросто вступил в супружеский союз.
- Да неужели? – не сразу поверила скупым мужским обещаниям Аграфена Евлампиевна.
- Можете ни секунды во мне не сомневаться.
- Тогда просим вас завтра, с утра, ко мне домой. С официальным предложением руки и сердца.
- И не откажите?
- Ничуть.
- А прямо сейчас позволите в щёчку поцеловать?.. Или даже в губки?..
- Позволю. – скромно запунцовела Аграфена Евлампиевна.
И звонкий прытко-щекочущий поцелуй огласил все прибрежные окрестности, речные просторы и небеса, томящиеся в идиотической ипохондрии полнолуния. Всё хорошо, что хорошо кончается.


КИТЕЖ-ГРАД               


Кабы своими глазами не увидел, то не поверил бы. Хуже того – драться бы полез, матюками покрывая всяческие пропагандистские методики Кремля. А тут сам смотрю и дивом давлюсь: город всплыл! прямо из здешнего морского озера всплыл и, покачиваясь на серебристо-журчащих волнах, неспешно к берегу пристал!..
Вижу: народ на берег сходит, шапки с голов скидывает и землю радостно целует. Ибо обрёл народ систематический покой и равновесие. Надоело на морском дне прозябать.
Князь Чугунников тут со мной рядом стоит, весь в умилении:
- Филушка, – говорит. – нешто они с самого дна поднялись? С самого, то есть сказать, глубинного донышка?
- Своим глазам не верю. – говорю. – Дай-ка твоими глазами посмотрю.
Князь Чугунников мне свои глаза дал для просмотра, и я зыркнул шебуршивым коршуном: всё вправду видно, всё всамделишнее и солнечное. Мужики да бабы на берег выходят, по лужайкам разбредаются и греются под щекотными мягонькими лучиками.  Детки – глянь-ка! – за солнечными зайчиками гоняются, ухватить никак не могут, сердятся. Щас мамка сама догонит, мамке тоже невтерпёж босиком по травке пробежаться.
- Теперь, надо думать, и столицу из Москвы сюда перенесём? – чертит пальцем дуги в воздухе князь Чугунников. – Прямо сюда – в заветный Китеж-град.
- Перенесём. – одобряю я мистические порывы.
- Царя-то китежского на пенсию отправим, а если будет сопротивляться – то и подушками придавим – нам не привыкать! А вот своего московского царя – здесь на окончательную интронизацию определим!.. а?..
- Что ж подушки портить? – скаредничаю я. – И так придушим, руками. Нам не привыкать.
- Не привыкать. – кивает головой князь Чугунников, свои глаза у меня забирает и обратно в себя вставляет. – Я тебя, Филушка, как родного брата люблю, поэтому мне для тебя ничего не жалко. А кто такой мне этот царь китежский?.. Да он мне ни кум ни сват и ни инспектор по рыбнадзору – плевать я на него хотел!..
- Ща плюнем. – поддерживаю мысль я.
Китежский царь, облобызав долгожданное пристанище, поднялся с колен и расплакался. Меленьким таким июльским дождичком расплакался – и незаметным вроде бы, но отчего-то очень обидным. Пенсия-то уж больно мала у китежского царя; если его с должности снимут, то на житьё совсем мало денег останется.
- Патриарха тутошнего на Соловки сошлём. – выкорчёвывает идейку за идейкой князь Чугунников. – Там нынеча тепло, светло и мухи не кусают. Там нынеча от экскурсантов отбою нет: покажите нам, говорят, те закутки, где политзаключённых стреляли и вешали!.. Надо сфотографироваться на память.
- На Соловках нынеча хорошо. – потягиваюсь я сладко, пальчиками весело хрустнув. – Чудно уж слишком в тамошних камерах пытошных, но очень интересно.
- Вот-вот. – радуется князь Чугунников. – Сам-то я не бывал пока, но люди рассказывали, что очень интересно. Точь-в-точь твоими словами, Филушка: чудно!!
Китежский патриарх грустно перекрестился на все четыре стороны, хлюпнул носом и подался в ересь: камилавку до подбородка натянул, дырочки для очей прорезал и запел с клироса благим баритоном: Богородица, Путина прогони!..
Богородица уж было и собралась прогонять, да не придумала: куда?.. Если туда же прогнать, где Соловки, то святой мученический нимб Путину обеспечен. «Нет, лучше уж не вмешиваться в особенности внутренней российской политики!» – подумала Богородица.
- Весь народ китежский тоже куда-нибудь сошлём: в Кологрив или в Чухлому! –   разошёлся ни на шутку князь Чугунников. – Мало здесь, в Китеж-граде, места, на всех не хватит. А лучшие люди страны должны жить в столице – они к тому с сызмальства привыкши… Пускай приезжают и живут. Ась?
- Да, можно в Кологрив, а можно в Чухлому, – скрипя сердцем, соглашаюсь я. – А можно и в прочие, исключительные по своей неважности, географические объекты… Но лучше всего сослать в Мухосранск! Там с народонаселением проблемы, городу срочное пополнение требуется.
- Вот именно туда – в Мухосранск! – ткнул замысловатой завитушкой в землю князь Чугунников. – Мне тамошний градоначальник, Филушка, всю плешь проел. Требует каких-то федеральных полномочий по спасению винно-водочного комбината… А откудова мне их взять?.. Вот теперь всех этих мужиков да баб в Мухосранск с почестями отправим. Чтоб через час здесь всех как ветром сдуло!!
И Китеж-град мгновенно опустел.
А когда я вернулся домой, с рыбалки, то из телевизионных новостей узнал, что весь счастливый Мухосранск пешком добрался до ближайшего океана и ушёл на дно. Очевидцы рассказывали о небывалом небесном сиянии и херувимском пении, которые сопровождали это диковинное утопление целого города со всем народонаселением.
Мне стало как-то неловко за себя и за князя. Даже какой-то мертвечиной пахнуло со стороны всплывшего и опустевшего Китежа, обретающего статус столицы.
Бр-р-р!!

1993г. и т.д..