Визит в Рощино. Ольга Ланская

Петербург обрывался внезапно змеиным переплетением дорожных развязок и стеклянным гигантским воткнутым в небо ножом Башни Газпрома. А потом пошли леса…

В полиции Рощино было по-рабочему многолюдно и несуетно. Здесь жили в своём неповторимом ритме маленьких городков.

А началось всё с того, что тоска моя по украденному у меня Гуляевым С.В.  щенку – далматинке по имени Глория-Феррари – стала настолько мучительной, что сказала я о ней друзьям.

– Ты знаешь, кому он ее продал? – спросили меня.

– Адрес знаю. Фото у меня есть той избушки, где Глорию прячут. Она в окне тогда показалась. Фото…

– Так в чем дело? Давай съездим! Люди же. Должны понять! – сказали мне.

– Ездила я уже однажды, – сказала я. – Не люди…

Надежды не было никакой.
 
Вспомнилось, как выпустили на меня стаю собак. Около десятка далматинчиков-подростков невероятной масти "навыворот" – черных с белыми пятнышками и янтарными глазами – оглушительно лаяли, ласкались и пытались забраться на руки.

Взрослые собаки держались в стороне, но тоже лаяли. Хозяйка их – толстая баба с глазами заядлой лгуньи, стояла у ворот и шелестела бесцветным голосом какую-то чушь.

Я, не выдержав, взяла дрын и шибанув по металлическому забору, позвала:

– Лялечка, Лялечка! Это мама!

И из глубины лесной избушки послышался удар, а потом тонкий пронзительный вой моей Глории…

Баба стояла и врала о чем-то, не слушая никакие мольбы…

Лес окружал нас плотным кольцом. Было в этой сцене что-то инфернальное – черные далматинцы, толстая баба, прикрывавшая своим телом вход во двор за глухим синим забором и над всем этим – тонкий пронзительный плач моей Глории…

Мне не разрешили даже посмотреть на неё…

– Забудь, – сказал Лёха. – Надо ехать! Давайте посмотрим, где это.
Поселков с названием Первомайское оказалось два.

Вспомнилось, что баба всё ссылалась на то, что уже перепродала мою Глорию Феррари кому-то в Выборг. Адрес назвать отказалась, но по тому лепету, который она издавала, я поняла, что врет она, а с Гуляевым знакома да не просто так. Есть, видимо, у них какие-то общие делишки.

Лёха сказал:
– Начнем с полиции в Рощино. Там все знают. Нужно заявление и фотографии.

Так мы оказались в Рощино.

Дежурный разговаривал по телефону.

– Вы не волнуйтесь! – негромко говорил он. – Ничего ваш внук не потерял. Осмотрите еще раз его ранец, наверняка документы там!
В ответ ему что-то долго и взволнованно говорили. Дежурный терпеливо слушал, а потом также повторял:

– Сначала успокойтесь. Потом еще раз осмотрите ранец. Наверняка документы там. А потом позвоните мне снова.

Мы изумленно слушали.

"Новая серия про Анискина", – подумала я. – "И сценария не надо!"

В комнату кто-то входил, кого-то приводили. Наконец, мы изложили свою историю про кражу Глории Феррари.

Слушали нас внимательно. Все, кто находился здесь в это время.
Молодой полицейский, стоявший у окна комнаты дежурного спросил:
– Неужели такое у нас происходит?

– Да, – сказала  я. – У вас в Первомайском.

Он покачал головой. Рядом с ним стоял высокий, похожий на арестованного, человек.

  – Вы оттуда? – спросил он как-то неожиданно и нелогично.

Я обернулась. Вспомнился щегольской домишко на бугре за высоким непроницаемым забором, широкая баба, прикрывающая вход за забор и высоко над крыльцом подвешенный на короткой цепи чёрный далматинец.

Подумалось тогда: тайная станция по селекции животных? Животных ли только?

Я медленно оглядела "арестанта" о отчетливо, словно гвозди вбивала, произнесла:

– Наши… в таких  местах… не обитают.

Изумление мелькнуло в глазах мужиков, словно услышали они китайскую речь.
 
 Похожий на арестованного медленно повторил всю произнесенную мной фразу. Он прокатывал каждое слово, смакуя, словно леденец держал в рту, или крохотную драгоценность в руках и рассматривал ее, стараясь запечатлеть игру света в каждой грани.

Я отвернулась.
 
Но позже, вспоминая эту поездку в Рощино, я всё прокручивала этот эпизод, это очередное открытие того, как велико чутьё русского народа к родному языку.

После встречи в полиции поехали мы к знакомой уже мне лесной избушке.
На этот раз забор был плотно закрыт, ни людей, ни собак не было видно. Только высоко над забором неподвижно висел словно вытянутый по струнке черный далматинец.

На наши "здравствуйте!" и "есть ли кто дома?" наконец чей-то старческий голос ответил:

– Те, у кого далматинцы, уехали. Нет их!

Ясно было, что лжет. Люди разучились быть честными, подумала я. В чести те, кто не в чести? Время нечисти?..

Возле забора на бугре вросли в землю останки голубой машины без колес. Странным грузом обложена была она – множеством окровавленных мешков, пакетов.

Собак нигде не было видно. Людей тоже. Одиноко тявкал из соседней подворотни усатый пёс с добрыми глазами.

– Ладно тебе, – сказала я ему. – Не разоряйся зря-то!

И, повернувшись к избушке с подвешенным далматинцем, крикнула:
– Где Глория-Феррари? – крикнула я. – Где она?

Наконец из-под крыши дома другой женский голос, помоложе первого ответил:

– Я вам уже говорила, нет Глории! Увезли ее в Выборг. А Гуляев вам маленькую собачку купил, зачем вам Глория?

– Кто купил? – переспросила я, совершенно ошеломленная.

– Гуляев! Он о вас заботится. А когда вы умрете, он заберет вашу квартиру! – крикнула откуда-то сверху баба.

Я обернулась к Лехе.
Он был бледен, как полотно. Про Гуляева он знал всё.

В глухом лесу где-то у финской границы незнакомая  баба рассказывала мне сказки-сплетки обо мне, да всё кривые… И висел черный в белых пятнышках далматинец над крыльцом ее избушки, и лежала груда окровавленных мешков и коробок возле скелета синей машины.

Кто так кроваво запакован в них? 

Я не могла даже допустить мысли… Но предательски мелькнуло молнией, перерезало пополам страшное предчувствие, рванувшее меня сюда, в дальний лесной поселок, что моя девочка по имени Глория-Феррари уже не никогда никому не откликнется.

Не знаю, какие силы заставили меня спокойно сказать Лёхе:

– Поехали. С этими всё ясно. Они правды никогда не скажут.
Мы ушли.

В Заливе в этот день стояла высокая и непривычно холодная вода.

Синие травы дюн казались под ней навечно расплющенными неведомой силой. День был по-имперски ярок, роскошен. И по-нищенски пуст.
Кончался август.

Санкт-Петербург,
2022