Шаги Даллеса. Как ломали Россию. Том первый

Роман-мозаика в двух томах. Том первый
Примечание: Автор награжден медалью-премией  им. Ивана Грозного

Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что.
Русская народная сказка


ОТ АВТОРА

Начну с высказывания Белинского: «Кажется, что бы делать искусству (в смысле художества) там, где писатель связан источниками, фактами и должен только о том стараться, чтобы воспроизвести эти факты как можно вернее? Но в том–то и дело, что верное воспроизведение фактов невозможно при помощи одной эрудиции, а нужна еще и фантазия. Исторические факты, содержащиеся в источниках, не более как камни и кирпичи: только художник может воздвигнуть из этого материала изящное здание". Исторические камни и кирпичи современные писатели назвали мозаикой. Но могут ли одни источники и факты глубоко раскрыть настроения людей в изображаемый исторический отрезок, вникнуть в суть происходящих процессов без широкой панорамы быта, устремлений, наконец мечтаний людей о своем будущем, связывая его с будущим страны? Вряд ли, ибо источники позволяют художнику лишь открыть глаза на правду, разорвать завесу лжи, которой любая власть обволакивает своих граждан, пеленает их, как младенцев для того, чтобы они не кричали, были успокоены относительным благополучием. С обманутым человеком, если даже он не простачок, легче вести дела так, как того желает обманщик. Но каждый из нас не хочет видеть себя в оглупленном состоянии, если догадывается, что над ним цинично посмеялись, пытается возразить против этого обмана, добиться правды и справедливости. А надо ли это власти?
Часто в произведениях на политические, исторические темы мало уделяется внимания жизни людей, страны во всей полноте и многообразии и, как правило, такие работы «засушены», и не всем читателям удается разгрызть словесные сухари и насладиться ими. Композиция моего романа – многоплановая. События недавнего прошлого перемежаются с событиями начала и середины 20 века, Великой Отечественной войны, с перестройкой. В книге даны портреты вождей революции, их характеристики из различных источников, кои, на мой взгляд, наиболее объективно отражают подлинность, а также портреты людей, приведшие к развалу Советского Союза, этапы этого пути. Многие страницы наполнены жизнью и заботами людей, начиная от механизатора, агронома, офицера, журналиста, секретарей партийных комитетов различных рангов, домохозяйки, молодых людей с любовью и изменами, трагедиями и счастьем. Широкий диапазон повествования позволяет понять основную идею книги – насколько пагубна ложь для сознания простого человека. Пораженный ею, он не в состоянии верно оценивать политическую ситуацию в стране, идет на поводу у мошенников от власти, палачей и предателей своего народа и Родины.
Рисуя в романе эпоху перестройки, я стремился показать, как к ней относились люди с различным уровнем жизни, образования, то есть различных слоев общества. Люди не понимали, что от них хотят властные структуры, и основная масса, в коей был я сам, не подозревала, что ее водят за нос. Люди не знали правды как о прошлой своей великой трагедии, так не подозревали и о грядущей. Более того, гласность усугубила осознание правды, вывернула людские умы наизнанку, и люди, невзирая на ранги, уподобились стаду, гонимому к пропасти. Вот почему понадобился экскурс в начало прошлого века, к тем материалам, которые выходили по горячим следам из–под пера различных авторов. Эта мозаика необходима для того, чтобы понять, что хотели сделать с нами, со страной местные и пришлые революционеры, как шла борьба за национальную чистоту государства, и не повторяется ли наша история, написанная одними и теми же сценаристами, коими являются вожди мирового сионизма? Возвращение правды в отражении фактов и событий, их анализ дают нам возможность приблизиться к истине, вооружают человека идейно, и он видит, насколько был слеп прежде, а прозрев, обязан отстаивать свою независимость, свои права, строить такое государство, какое даст ему все блага для нормальной, правильной жизни. То есть жизни без обмана и преступлений против своего народа и страны.
К сожалению, не все хотят знать правду. Одним она мешает безмятежно и тихо жить, как улитке в скорлупе, вторым мешает обогащаться, третьим – властвовать. Но есть и такие, кто стремится раскопать завалы лжи, и выхватив правду как знамя, идти с ней, напоминая о совершенных ошибках и предупреждая соотечественников впредь не совершать их, не поддаваться демагогии о благополучии, активно бороться за свои суверенные и гражданские права, получать за свой труд истинную плату и жить сообразно богатствам своей страны.


Люди ни во что не верят столь твердо, как в то,
 о чем они меньше всего знают.
М.Монтень

ПРОЛОГ


В день кончины престарелого Генерального секретаря ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко по традиции эфир в Советском Союзе заполняла классическая музыка. Она лилась из стационарных радиоприемников в домах городов и сел, заполнила каналы телевидения и остальные средства связи. Советским людям все ясно: умер очередной партийный монарх и глава государства.
 – Русские опять слушают классику, – с довольной улыбкой, потирая свои руки, сказал высокий человек с большими, навыкате глазами. В притемненном зале от опущенных портьер он бодро опустился в кресло. Здесь же за круглым столом сидело несколько осанистых мужчин, кто с тучной фигурой и лысеющей головой, кто поджарый, с энергичным молодцеватым лицом, кто уже в летах, с изрядным снегом в висках и чахлой, лоснящейся от кремов прической с пробором, но у каждого отмечалась одна общая черта – некая надменность и величавость не по отношению друг к другу, а к тому миру, которым они управляют из этого кабинета. Среди них была одна импозантная высокая дама с аристократическим волевым лицом, которое в ходе заседания принимало жесткое выражение, но отнюдь не умаляло симпатию женщины: голос говорящего ей был приятен, а содержание речи и того больше.
– Это для нас знаменует новую эру борьбы за мировое господство. Миру достаточно иметь одну сверхдержаву.
– Вы хотите сказать, сэр, пора более активно использовать те колоссальные средства, которые мы выделяем на борьбу против СССР, и тот стратегический вариант, принятый при жизни генералиссимуса?
– Умные головы сумели сдержать не в меру горячего президента Трумэна, – сказала дама с торжествующими нотками в голосе, – он бы нам оставил пустыню от ядерных бомбардировок. Теперь мы имеем шанс разгромить врага его же руками и получить чистую сырьевую базу. Наши стратеги оказались теми, кто пошел по пути древнего китайского философа Сунь Цзы. Они взяли на вооружение его превосходную мысль: «Наиболее выдающийся из воителей расстраивает планы врага, следующий за ним разрушает вражеские союзы…» Наша задача довершить начатое.
– Именно! Руками соперника! Для этого нам нужен умный, энергичный лидер русских. Но в то же время безоглядный, внушаемый и честолюбивый. Старцы ненадежны, они умирают неожиданно, налаженный курс может лопнуть. Особо подчеркну: нам нужен здоровый и крепкий лидер, чтобы за его правление мы смогли добиться решающих перемен. Разумеется, первые годы он ничего не должен подозревать, но когда увязнет по уши в проблемах, вот тогда мы будем диктовать свои условия. Но сначала люди в этой упрямой стране должны знать все о своем социализме, о ее вождях и репрессиях с той тенденцией, которую нам удается поддерживать. Весь негатив! Это наш козырь. Он усилит созданную после смерти генералиссимуса «пятую колонну».
– Наши политологи утверждают, что первый опрометчивый шаг сделал Хрущев на ХХ съезде своей партии, выступив с секретным докладом о культе личности, – с едким сарказмом сказал почтенный поджарый джентльмен.
– Мы расширили его промашку и делаем своим капиталом!
– Вы надеетесь, сэр, новым лидером будет Горбачев?
– Разумеется. Мы его долго изучали, он нам подходит, и уже сейчас перехватил от своего приближенного наши идеи. Но не будем переходить на личности. Они очень дорого стоят. Я думаю, первые шаги коснутся средств массовой информации. Не жалейте, господа, средств, и наша доктрина нам улыбнется. Фундамент заложен, осталось выстроить дом.
– Сэр, разрешите проинформировать господ о той работе, которую вели наши разведки, изучая возможных претендентов на престол, – и, получив согласие кивком головы, довольно моложавый джентльмен принялся рассказывать. – Впервые пристальное внимание на интересующего нас коммуниста было обращено спецслужбами во время отдыха во Франции молодой и энергичной пары. Мы способствовали тому, чтобы чета Горбачевых путешествовала по миру как можно чаще. По приглашению итальянских коммунистов секретарь крупнейшего в России Ставропольского края Горбачев с женой посетили Италию в 1971 году, затем в следующем году – Бельгию. Наши специалисты изучили характер супругов, составили психологические портреты. Выводы были подтверждены последующими наблюдениями из их поездок в ФРГ и дважды во Францию, где в последнем случае они отдыхали по приглашению французских друзей. Этих контактов оказалось вполне достаточно, чтобы написать исчерпывающие характеристики. Для наших целей это идеальный музыкальный инструмент, на котором мы сыграем свою оперу, сэр…
Корреспондент ТАСС по сибирскому региону Михаил Ливанов с нетерпением ждал открытия Пленума ЦК КПСС, который должен был избрать нового Генерального секретаря. Почти для каждого советского человека было уже ясно, кто им будет, поскольку председателем похоронной комиссии Черненко стал Михаил Сергеевич Горбач ев. Это – традиция. Повелась она с похорон Ленина. Тот, кто стоит первый у гроба – лидер. У гроба Ильича первым стоял Иосиф Джугашвили. Все это так, но волнение все же поигрывало нервами Ливанова. Живое дело, живые люди – всякое может случиться. Михаил чуть не прозевал из-за телефонного звонка жены слова Громыко, назвавшего фамилию претендента. Разразившиеся бурные аплодисменты участников Пленума, переходящие в овацию, не дали усомниться в ожидаемом лидере. Его крупным планом дал режиссер, тот стоял и сдержанно улыбался, поднял руку в знак благодарности, усмиряя буйствующий в радости цвет Компартии.
Ливанов и сам захлопал в ладоши. Наконец–то свершилось! На главный пост страны избран умный, образованный, энергичный и компромиссный человек. С ним связаны надежды на перемены к лучшему, чего так заслужил наш многострадальный народ.
Усмиряя свое клокотавшее восторгом сердце, которое изведало в жизни немало всяких стремнин и водоворотов судьбы, Михаил Николаевич выслушал ответную речь Горбачева и под впечатлением свершившегося уехал домой. А впечатление было такое, словно он только что увидел в отдалении праздничный фейерверк, его фонтаны света и снопы искр пролетели и потухли. В глазах от них чернота. И эта чернота не давала увидеть, что остается после фейерверка. Нельзя сказать, что после Сталина красные монархи садились на трон стариками. Хрущеву шел 59-й год. Сил и энергии в эти годы предостаточно. Если сочетать ее с мудростью прожитой жизни, можно двинуть страну далеко вперед. На год моложе Никиты был Брежнев. Засиделся на троне, хотя слезно просил отставки. Но старческое Политбюро не хотело досрочно подставлять под Молох экономики свои бренные головы. К концу его маразматического правления экономика страны зашаталась от горячего суховея гонки вооружения с увеличивающейся ядерной мощью, отчего «холодная война» стала набирать обороты.
Фейерверки – вещь обманчивая, иллюзорная, но красивая. Особенно для людей легкомысленных, всегда жаждущих праздника.
Вот такое у Ливанова частенько настроение – как река с порогами. То бурное, восторженное, то тут же притихшее с низким тонусом. Отчего, казалось бы, оно сейчас вдруг упало, как столбик термометра в стужу? Оттого, что остался в ночи один после такого волнующего события? Или некоторое опустошение произошло от давно ожидаемого и свершившегося? Этакое душевное расслабление… так и толкает дернуть чарку горькой.
В квартиру вошел спокойный, уставший, но с пучком мыслей, как после плодотворной командировки по региону. Дома никого, тишина, даже свет вспыхнул не торжественно, а обыденно. На тумбочке лежала записка от жены, о которой говорила по телефону. Она улетает в Москву на симпозиум, целует его и просит не скучать. За нее пусть поцелует сына, если тот на выходные возьмет увольнение. Но вряд ли, на восьмое марта Костя был дома, а военное училище – не пансион, и теперь он нескоро вырвется из казармы.
Михаил Николаевич не был голоден, но устал. Приняв душ и сожалея о том, что дома один, не с кем поделиться впечатлениями, улегся в постель. Ночью ему снились овации Пленума, но странное дело: они почему–то переходили в топот индейской конницы, в гортанные крики, в ружейные залпы английской пехоты и предсмертные хрипы краснокожих воинов. От этих страшных звуков Михаил просыпался, встряхивал головой, переворачивался на другой бок и снова погружался в сон, но видения не покидало его. Только теперь представала иная картина: в мирной индейской деревне появились люди в гражданской одежде, они привезли на повозках ящики с огненной водой. Высокие бутылки с разрисованными красочными наклейками коммерсанты меняют на драгоценности, меха, мясо, а счастливые индейцы пьют огненную воду кружками. Одни замертво валятся на землю, другие танцуют и снова пьют, и пьют горячительное. Веселая дикая пляска переходит в траурный ритуал: деревня вымерла, последние трупы доклевывают страшные грифы. На окраине деревни в благодатной долине обустраиваются белые поселенцы…
В безлюдную деревню въехал на своем верном иноходце Соколиный Глаз. Он печально смотрел на вымершую деревню, а появившемуся из хижины вождю сказал:
– Я говорил вам: не пейте много виски, он погубит вас. Вы меня не послушали. Лучше бы вы погибли в бою за свою свободу, уничтожив десяток–другой своих врагов.
Вождь краснокожих с тюрбаном перьев на голове склонился перед белым другом, и на глазах у него заблестели крупные слезы…
Михаил снова просыпался, спрашивал себя: что за чертовщина снится ему всю ночь? Фильмы с Гойко Митичем он смотрел давно, да и Фенимора Купера уж и не помнит, когда читал. Тогда откуда эти кошмарные, такие реальные сны? К чему они?
Разбитый снами Ливанов рано поднялся с постели, долго плескался под краном, освежая голову, грудь, спину. Растер тело широким махровым полотенцем, походил по квартире, делая разминку, посидел в тишине бездумно на диване, но вспомнился кошмарный сон, особенно четко рисовались пьющие виски индейцы. Его передернуло, он вскочил и направился в кухню. Подумал: пора бы заменить старый кухонный гарнитур, собранный из нестандартных шкафчиков и столов, правда, электрическая плита новая, с духовкой. Нагревается моментально. Приготовил себе глазунью, заварил крепкого чая и уселся чаевничать. Лил в фарфоровую кружку чай, а в глазах мерещилась струйка виски, наливаемая рукой белого человека индейцу в чашку из обожженной глины.
Может, потому приснились кошмары, что недавно писал статью о малых народах Севера? Он сделал вывод, что аборигенов смертельно подкашивает вторжение в их необжитые бескрайние просторы скупщиков меха: в ход идет спирт как лучший обменный товар. Среди северян появились алкоголики, чего никогда не было. В этой связи он привел пример из американской практики спаивания индейцев в резервациях, которые упорно поддерживают свои родовые обычаи и слабо поддаются влиянию цивилизации. Только единицы уходят в города, вступают в смешанные браки, становятся равными с остальными. Резервация же обречена на вымирание.
Дался же ему этот проклятый сон. Словом, позавтракал без аппетита и уехал не в лучшем настроении в свой тассовский корпункт.



ТОМ ПЕРВЫЙ

СКОЛЬКО СТОИТ КРОВЬ РЕВОЛЮЦИЙ

Глава первая

В ПРЕДДВЕРИИ ХАОСА

1.
Крупный индустриальный центр, раскинувшийся по обоим берегам великой реки, довольно однообразно застроенный многоэтажными зданиями, жил и работал, невзирая на щедрое солнце летом и щедрые морозы зимой. На его улицах и в домах селились как радость, так и горе, счастье и печали, в нем рождались младенцы и шли похоронные процессии. Но каждая особь восхищалась собой, что она есть на свете и была подсознательно счастлива тем, что живет. И это главное. А вот содержательно ли, уныло и бедно – вопрос не праздный, не всегда от человека зависимый. Больше от обстоятельств, окружающих его. Однако возражение на этот счет готово: чаще в мирное время судьба зависит не от обстоятельств, а от характера самого человека.
Верочка Карпухина, стройная и высокая старшеклассница с полными губами, с зеленоватыми кошачьими глазами, давно стала приглядываться к этим обстоятельствам, выбирая для себя подходящие. Этой зимой она носила яркую куртку с лисьим роскошным воротником и частенько вынуждена была заходить в гастроном, вечно переполненный покупателями, чтобы пополнить запасы в холодильнике. Она сама определила для себя эту обязанность, так как мама и папа работают в металлургическом цехе, уже не молоды, изрядно устают за длинную смену. Мама–машинист мостового крана, папа – горновой. Кто ж им приготовит ужин или обед? Благо в заводской столовой всегда можно поесть под завязку. Так и было в прошлом году, нынче обеды стали скудеть. Она же теперь человек взрослый и может позаботиться о своих родных и любимых. Единственное, что ей не нравилось – это стоять в длинных, нудных очередях, где чего только не наслушаешься. Она старалась пропускать мимо ушей досужие разговоры, порой даже злилась. Ей не верилось, что бабью, жадному до покупок, негде купить хорошую одежду, особенно обувь, цветной телевизор, хороший холодильник, автоматическую стиральную машинку, не говоря уж о кухонном комбайне или микроволновой печи. Папа года три назад привез с завода цветной телек, в кухне стоит огромный «ЗИЛ» с двумя морозильными камерами. До чертиков надоело слушать нытье, хоть уши затыкай.
Сегодня день выдался прохладный, но погожий. Гастроном залит червонными солнечными пятнами оконных перекрестьев, щурит иным глаза, другим лижет затылки под пышными прическами, схваченными пуховыми косынками или укрытыми беличьими, а то и норковыми беретами. Ярче от солнечных блинов высвечиваются витрины на задней стенке, в основном с набором банок с консервами. Бесконечные хлопки дверей тонут в нестройном говоре очереди. Плавает едкий табачный дым, хотя в магазине курить запрещено, но он занесен мужиками, что дососали сигареты на улице, а выдыхали последнюю порцию в помещении, от чего Верочка кривила нос, засовывая его в лисий мех, пахнущий духами, лишь бы не дышать перегарным мужичьим запахом. Из-за прилавка летят визгливые едва ли не матюги в адрес курильщиков.
– Да не курим мы, – весело огрызались мужики, нахрапам лезущие за водкой, – это из нас уличный дым струится. Отпусти, быстрее уйдем.
– Я отпущу, – грозно обещает продавец, – если очередь разрешит. Вон вас сколько приперлось!
Но очередь зло огрызается, и мужики топчутся на месте, суют очередникам деньги на бутылку без сдачи.
Прижатая покупателями к стеклянной витрине, Верочка поневоле – с ее отличным слухом – слышит все разговоры. Сегодня нечто интересное рассказывает сзади стоящая с высокой прической, грудастая миловидная дама.
– Ты знаешь, Поля, моя соседка по площадке ездила в Германию. Гости после длинной дороги запылились, под душ их, а бельишко и все походное сестра тут же заложила в машинку, засыпала порошка, включила и повела родных чаем угощать – не в кухню, как у нас обычно, а в столовую.
«Да какой же чай, сестра, стирка идет?» – всполошилась гостья.
«Машина умная, запрограммирована, сама все сделает, – отвечает хозяйка, – и выстирает, и прополощет, и выжмет. Я только на веранде разбросаю, час – и надевай вещи».
– А у нас разве отойдешь от машинки? Я бы тоже такую купила, денег не пожалела. Да где возьмешь? – задиристым тоном отвечала Полине ее товарка по очереди.
– Есть такие у начальства большого, у райкомовских чаще, – вмешалась в разговор впереди стоящая женщина, – а нам – кукиш.
– Так Горбачев и говорит, мол, пора нам о своих людях позаботиться, обеспечить всем необходимым для нормальной жизни, быт женщине облегчить, чтоб не волохала она и на предприятии, и дома как ломовая лошадь, иначе грош цена такому социализму.
– Его бы устами мед пить, а как добиться-то? Мой брат на военном заводе танки да пушки выпускает. А нет чтобы мясорубки добротные да ту же стиральную автоматическую машинку. Стыдоба: в очередь на телевизор записываемся, а холодильники передовикам продают по талонам профкома, зато ракеты в космос швыряем одну за другой!
– Что-то вы, бабы, раскудахтались больно, осмелели, как бы завтра на партсобрании на разборку не угодили, – одернула продавец.
– Обойдутся без разборки, Горбачев хоть эту волю дал, выскажешь накипевшее – глядишь, легче на душе. Газеты нет–нет, да правду о взяточниках напишут, о ворах в погонах, о зажимщиках критики. Хватит молчать, Мишу нашего поддерживать всем миром надо. Нам, бабам, на своих партийцев наседать пора, сколько можно так жить?
Очереди в гастрономах длинные, надоедливые, люди, больше женщины, крикливые и нетерпеливые, уставшие, с увесистыми сумками, в которые входит до десятка килограммов разного продукта. Коль отстоял очередь, так уж набрать провизии на неделю, если позволяет кошелек да пустой домашний холодильник. Мужики так и лезут за поллитровкой без очереди.
– Не пускать алкашей, пусть в очередь становятся.
– У меня, женщины, поминки. Сына из Афгана в цинковом гробу привезли, может, пропустите? Муж хлопочет о похоронах, я вот, горемычная, за водкой и закуской пошла. Не могу стоять от тяжкого горя, словно жилы огнем перехвачены.
Смолк бабий говор, тихо стало, муху слышно. В магазине потускнело от набежавшего рваного облака. Десятки лиц уставились на статную симпатичную даму с опухшими от слез глазами, одетую в черное платье, подвязанную черной косынкой – символом смерти. Рядом с ней лет пятнадцати девушка тоже в черном, с зареванными глазами, с сумкой в руках. Горе привело их в гастроном, что на проспекте Ленина. Больно резануло тупым ножом по груди каждую мать. Сердце страхом зашлось у тех, чьи сыновья на выходе из школ, у кого уже призваны в армию, словно кистень бандитский в ночь темную занесен над виском, словно дуло вороненое перед глазами каждодневно маячит. Погоди, мать, отец, не впадай в отчаяние, поживи с надеждою на счастье до удара гранатомета моджахедского, до известия горького, а тогда уж и заливай горюшко слезами вперемешку с «московскою».
– Проходи, мать, бери, поминай сынка, – расступилась очередь.
В эту минуту как раз подошла очередь Верочки. Она посторонилась, пропустила убитую горем женщину. Девушку тошнило от спертого воздуха, запахов одежды, дешевой парфюмерии, впрыснутой в различные женские прически, от пота плотно стоящих тел и дыхания курильщиков, от разговоров про житейские проблемы. Может быть, все это так и есть в жизни, и разговоры важные, но ей пока не хотелось вникать во все тяжкое, у нее своя забота, о чем – никто не догадывается…
Да, его сегодня в гастрономе нет, этого молодого генерала в курсантских погонах, а может, больше никогда и не появится, а в тот день просто попутно завернул в магазин купить пачку сигарет? Он простоял всего с минуту, но она с первой секунды почувствовала ужас в своем сердце от всей его высокой фигуры, от чернобрового красивого лица с узкими усиками и глубокими большими синими глазами. Он, конечно, не заметил ее призывающий взгляд, и как только за ним закрылась дверь, ужас сменился паникой, она готова была бежать с поля боя вслед за ним, но политрук девической гордости вовремя одернул, прикрикнул властно, и она остепенилась. Адрес «генерала» известен. И если что…
Верочка не успела ответить себе на «если что», как продавец сердито окликнула: «Следующий!» Верочка опомнилась, глянула на мать с дочкой, которые купили колбасы, водки, понесли тяжкую ношу, как цинковый гроб на плечах, заработанный честной жизнью и трудом, услышала жуткое, как стон: «Не приведи Господь кому долю такую!»
Эти слова бросили Верочку в крапиву. Ожглась она ею с ног до головы, а горячее сердце при воспоминании о своем генерале-курсанте превратилось в ледышку – не выпадет ли на его долю страшный желтый Афган и такой же цинковый гроб…
– Девушка, да ты онемела, что ли? – услышала Верочка раздраженный голос продавщицы, навидавшейся всяких покупателей, очерствевшей к ним в этой лихорадочной и тяжкой, как бессонная ночь, работе, привязанной к прилавку бесконечной очередью как цепью каторжника. – Что брать будешь, говори, не задерживай людей.
Верочка вновь очнулась, купила килограмм папиной любимой докторской колбасы, больше не отпускают в одни руки, селедки кило, сыру голландского полкило, это уже лакомство ее с мамой, впрочем, и докторская идет за обе щеки; по две баночки сгущенки и говяжьей тушенки, тоже норма; подсолнечного масла бутылку и полкило сливочного, французского. Тут же вспомнила, как на днях подружка Катя угощала крестьянским маслом: тетя из деревни гостинец привезла. Вот то – масло так масло! Парочка бутербродов и сыта. А сметана – ложку не провернешь! Вкуснятина! Что же еще купить? А, папа просил водки бутылку. Уставать стал у мартена и за ужином для разгрузки стал частенько стаканчик опрокидывать. Выпьет один и все, не злоупотребляет. И ни в одном глазу. Себе Верочка пожелала виноградного соку в литровых банках. Что, нет сока? И вчера не было, когда же будет?
Верочка, недовольная, рассчиталась за покупки, упаковала их в объемистую сумку, подхватила тяжелейшую и пошла в хлебный отдел. Там очередь поменьше, но все равно стоять противно. Сумка тянет. Неужели нельзя выстроить отдельно булочную с богатым ассортиментом? Здесь же только булки белого и серого хлеба остались, а булочек сладких нет. Утрами выбрасывают, нарасхват, когда Верочка в школе.
Девушка покинула гудящий сердитыми надрывными голосами магазин, тщательно обследовала взглядом улицу налево и направо, правда, без надежды увидеть своего генерала-курсанта и скорым шагом направилась домой. Она не подозревала, что совсем рядом, в клубе народных дружинников, который находится в подвале ее дома, идет подготовка к заседанию активистов перестройки, так называемых «неформальных групп». Они на волнах плюрализма мнений пытаются выпестовать ростки многопартийности, и среди активистов не кто иной, как Ливанов – отец курсанта, поразившего воображение девушки.

2.

Клуб народных дружинников представлял собой приспособленную большую комнату из грубой кирпичной кладки, плохо оштукатуренную, побеленную известью с синькой. Под потолком ярко горели две лампочки. Света вполне достаточно для чтения и других занятий. Два стола стоят впритык, несколько сращенных жестких кресел, шведская стенка, гимнастические брусья, мат для соскока физкультурника – вот вся убогая обстановка. На стене висел портрет «железного Феликса».
Пришедшим людям в зимней одежде раздеться негде. Их чуть больше десяти.
– Предлагаю раздеться, а вещи разместить на брусьях, здесь жарко, – сказал Ливанов и первым направился к брусьям, снял дубленку, засунув шапку в рукав, пристроил одежду висеть на снаряде. Его примеру последовали остальные, приветствуя друг друга рукопожатиями и знакомясь.
Люди собрались солидные. Средний возраст чуть перевалил за тридцать пять–сорок лет. Это обстоятельство, пожалуй, определило остроту первого собрания и разброс мнений. Докладчик не предполагался, каждый мог высказать свое мнение относительно реальных шагов в перестроечном движении, затем создать оргкомитет группы. Имеющиеся кресла расставили полукругом, выдвинув вперед столы, и прения начались.
– Мы признаем: в стране идет революция. Толкают сверху. Прогрессивные силы подставляют плечи, – говорил высокий моложавый и энергичный Антипин. Его скуластое лицо и подвижные темные глаза, и сама манера держаться свободно, с достоинством выражали уверенность в сказанном. – Мы этот свершающийся факт признаем, но чтобы добиться решительного успеха, верхи должны быть обновлены молодыми, энергичными и нестандартно думающими людьми. Но пока нам показывают фигу.
Рассевшиеся в кресла товарищи поддержали оратора короткими хлопками.
– Мы с каждым днем ощущаем нехватку продовольствия, и не только продовольствия, хотя официально идет подъем экономики! Эта тенденция будет нарастать в следующем году. Крупные аналитики пророчат пробуксовку. Многие считают, я в том числе, что успех перестройки будет зависеть от повсеместного отказа от привилегий, начиная с Политбюро и кончая районными комитетами и исполкомами. Когда все до единого руководителя станут жить и пользоваться теми же благами и магазинами на заработанный рубль, что и народ, тогда они поймут, как и куда надо направлять силы и энергию перестройки, – эмоционально говорил Ливанов. Его широкие плечи, крепкая шея, стриженая под ежик голова и голос – спокойный, но сильный – внушали доверие, исключали возражения.
– Ельцин из этого списка себя уже вычеркнул, он отказался от спецпайков, его семья стоит в очередях, как и все простые москвичи. Кстати, замечу, он один из достаточно молодых и энергичных кандидатов в члены Политбюро подвергся шельмованию со стороны старческой прослойки, но Горбачев его, к сожалению, не поддерживает. О чем это говорит? – дополнил речь Антипин.
– А не показуха ли это, товарищи, – категорическим тоном заговорил средних лет со впалыми глазами Тарасов, именующий себя либеральным демократическим социалистом. На нем вызывающий своей дороговизной черный костюм из тонкой шерсти, – не заигрывание ли с народом на популистской основе перед грядущими выборами в депутатский корпус?
– Почему необычный шаг человека считается показухой? Я, конечно, с Ельциным чаи не гонял, не знаю, насколько он искренен по натуре, но, судя по той работе, что он вел в московском горкоме партии, возглавляя его, то, как перетряс чиновников, всколыхнул заснувшую чиновничью Москву после Гришина, ему надо верить! – подчеркнул свое отношение к Ельцину Антипин.
Кульминацией полемики демократически настроенных неформалов явилась речь Ливанова. Он упрекнул Горбачева и Политбюро в том, что они, взявшись перестраивать недостроенный «развитой социализм», отвергают теорию конвергенции, детище буржуазных идеологов, то есть плавного постепенного стирания граней экономических, политических и идеологических различий между капиталистическими и социалистическими общественными системами. Об этом во весь голос вещал опальный академик Дмитрий Сахаров, но которого упорно никто не хотел слушать и понимать, как он сам выражался, «в силу недостаточной информированности». Хотя коренная идея перестройки заключается в многоукладной экономике, и автор ее, подсознательно ощущая эту идею, продвигаясь вперед, не мог публично признать многоукладность не только потому, что в его сознании не до конца вызрело зерно перестройки, но главным образом из-за мощной харизмы партийных догматиков, которые по-прежнему плотно окружали лидера, охраняя сложившуюся систему и не позволяя энергично внедрять частного собственника. Причем смело, энергично и широко. Они убоги в своей вере в светлое будущее, поскольку их жизненная мудрость не смогла предвосхитить события, на которые указывал опальный мудрец. Но жизненна ли указанная идея в условиях советского социализма? Сомнение в том в своих сочинениях высказывал ярый враг советской системы писатель Солженицын. Он подверг внушительной критике работы академика, называя его взгляды ошибочными. Иными словами, прочитанными между строчками, нобелевский лауреат предлагал зарезать священную корову социализма и на ее мясе взрастить хваткого капиталистического бульдога – при полной демократии, то есть народовластии. Ливанов в упор не видел подобную абракадабру. Не примет такую форму и общество. Ему надо созреть. Потому сахаровская фраза о «недостаточной информированности» являлась наиболее точным определением всеобщего состояния умов и настроений народа относительно задач перестройки и ее движущей силы.
– Считаю, мы должны глубоко изучить означенную теорию и пытаться пропагандировать – вплоть до публикации аналитических статей в центральной прессе. Возможно, это убедит Горбачева в его ошибочной оценке буржуазной идеологии.
– Я попрошу не акцентировать внимание на личностях и политических оценках перестройки, занимайтесь своим непосредственным вопросом – созданием оргкомитета, – вдруг остановил дискуссию молодой человек с армейской выправкой, сидевший позади всех и до этого не подававший признаков жизни. – Иначе я вынужден буду прикрыть эту словесную лавочку, а вам предложить разойтись по домам.
– Кем вы уполномочены, разрешите узнать? – воскликнул Антипин.
– Комитетом государственной безопасности, – сухо ответил молодой человек.
– Вы за нами шпионите!
– Подбирайте выражения!
– Вот как нам доверяют люди, взявшиеся вершить революцию сверху! – возмутился Тарасов, – я умываю руки и откланиваюсь почтенному собранию.
Он встал и с гордо поднятой головой направился за пальто к брусьям.
– Это похоже на провокацию! – возмутился Антипин. – Не создав комитета, вы бежите с корабля как крыса. Но мы останемся и создадим комитет без вас, ибо народ верит в неизбежность перемен.
Народ жаждал перемен, поскольку логика жизни диктовала движение вперед и, подобно закаленному клинку, прорубала брешь в будущее. Ну а будущее в надежде всегда привлекательное, будущее без надежды видится гораздо худшим, чем прошлое и настоящее. Лидер советских людей в эти дни верил в партию и свой народ, отмечая подъем его энтузиазма на уровне энтузиазма послевоенного, когда победившая, но обескровленная страна с огромной верой в свои силы взялась за восстановление разрушенного войной хозяйства.
Но Горбачев, захлестнутый своим перестроечным гоном, взявшись за свершения, жестоко ошибался. Как ошибался в нем и Ливанов, недостаточно глубоко знающий правду событий, начиная с Октябрьской революции, весь трагизм гражданской войны, сущность ее вождей – палачей русского народа. Горбачев, как и Ливанов, видел, что это была не вполне трудовая партия, какую создал Сталин за годы своего правления. Главное, не те переполненные победой и надеждой на будущее люди, а уставшие и затурканные культовым обманом, затем новыми лживыми обещаниями о светлом будущем, во всем разочаровавшиеся, инертные, с ржавчиной страха от былых репрессий с жуткими «черными воронками», судебными процессами и лагерями, от психушек для диссидентов и искателей правды, от медвытрезвителей до шельмования на партийных собраниях.
Так чего же не знал ведущий журналист региона Ливанов, и каково было бы его мнение, состояние души и действий сейчас, если бы он владел подлинной правдой прошумевших событий? Скажем, каковы краеугольные камни истории: характер и движущие силы как Февральской, так и Октябрьской революций, откуда у Красной Армии бралась сила, громившая Белое движение, где был собран цвет русской нации – офицерство и воинственное казачество?


Глава вторая


ВИКТОР МАРСДЕН И ДРУГИЕ ИСТОЧНИКИ


Чтобы ответить на поставленные вопросы, нам надо обратиться к источникам зарубежным, авторы которых беспристрастно оценивали события в нашей стране, потрясшие весь мир. Ливанов не знал многого, как и каждый советский человек (в числе которых рос, учился, жил и работал Михаил Горбач ев), историю изучал по советским учебникам в школе и в университете, слушал лекции советских доцентов и профессоров, которые тоже подлинного не знали. Ливанов был предан советской власти, верил той пропаганде, что существовала на протяжении десятилетий, как бывает предан своему государству патриот-разведчик, посвятивший свою жизнь служению Родине. Попробуем же раскрыть читателю глаза на истину и познакомим с очерком «Евреи в России» английского журналиста Виктора Марсдена, много лет находившегося в России, представляя газету «Морнинг пост». Это был одаренный от природы человек из старинной аристократической семьи и вхож в самое высшее общество – став корреспондентом при свите принца Уэльского, совершавшего в 1921 году тур по Британии. Часто за чашкой бодрящего напитка, когда очередной день путешествия по стране заканчивался, принц слушал рассказы Марсдена о России.
«Вот мои наблюдения, дорогой принц. Они потрясают. В 1919 году я составил список руководителей советского правительства. Это ЦК партии большевиков, Совнаркома, ВЦИКа, ВСНХ, ВЧК, профсоюзов, армии, всех партий, в том числе меньшевиков, эсеров, народников. – Виктор сделал паузу, отхлебывая напиток, как бы разжигая интерес к повествованию, продолжил далее, немало удивляясь сам. – И представьте, там не было ни одного нееврея, кроме Джугашвили – грузина. Я перечислил более 550 официальных лиц большевистской России и их должности».
«А как же Ульянов? Ведь это фамилия его отца-педагога!»
«Верно, но в его жилах течет материнская кровь Марии Бланк. А известно, что национальность у иудеев переходит к потомкам по крови матери. И что особо потрясает, в списке ЦК ВКП (б) первым стоит Троцкий-Бронштейн, вторым – создатель этой партии Ульянов-Ленин, третьим Зиновьев-Апфельбаум. И так весь аппарат комиссаров в триста человек. Но фактически первым лицом в Советской России по номенклатуре Конституции 1918 года, которая называлась «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа» 3 (16) января 1918 года, был большевик Яков Свердлов, а не Ленин. Последний был руководителем действующего органа, состоящего из народных комиссаров по отраслям управления. То есть именно Яков Свердлов являлся Президентом страны, а Ленин только премьер-министром. И что хочу подчеркнуть: Ленин за двадцать лет политической деятельности собрал вокруг себя лишь три тысячи человек, ставших большевиками из-за раскола партии. Это были в основном интеллигенты, но не славяне. Троцкий, вернувшись в Россию, за четыре месяца увеличил партию в пять раз, а уже в январе восемнадцатого года за счет перебежчиков из других партий, в частности эсеров, бунда, экономистов – в десять раз. А вот партия эсеров в октябре семнадцатого была самой многочисленной – в 350 тысяч человек. Эта сила и совершила Февральскую революцию, крепко приложила руку к развалу армии».
Кто же такой Лейба Давидович Бронштейн-Троцкий? На какой кашице вскормлен, в какие перья одет и какая сверхзадача стояла перед ним?
В официальной биографии это советский партийный и государственный деятель. Родился 7 ноября 1879 года в селе Яновка Елисаветградского уезда Херсонской губернии (Украина) в зажиточной семье. С семи лет посещал еврейскую религиозную школу, которую не закончил. В 1888 году он был отправлен учиться в Одессу, затем переехал в Николаев, где в 1896 году поступил в Николаевское реальное училище, а по его окончании начал посещать лекции математического факультета Одесского университета. Здесь Троцкий сошелся с радикальной, революционно настроенной молодежью и принял участие в создании Южнорусского рабочего союза, куда входили его соотечественники по национальности и образу жизни. Рабочими, как и во всей ленинской партии тех лет, здесь не пахло. В ходе революционной агитации он подвергался аресту, ссылке и эмиграции. Лейба был одаренным организатором, оратором и пропагандистом. Его заметили влиятельные банкиры, обласкали и взяли на полное обеспечение. Бронштейн по своим воззрениям, ненависти ко всему русскому и православию как нельзя лучше подходил в качестве боевого вождя для захвата России, уничтожения русского населения и превращения страны в сырьевой придаток Запада. Крестным отцом будущего демона революции был банкир Шифф, финансировавший Японию в войне с Россией, а также первую русскую революцию. Он обеспечивал сытную жизнь Троцкому, как в свое время Ротшильд в Лондоне вскармливал Карла Маркса.
В ходе революции 1905-1907 годов Троцкий возвращается в Россию и вновь проявляет себя незаурядным организатором, становится фактическим лидером Петербургского совета рабочих депутатов, редактором газеты "Известия". Как известно, народный мятеж был подавлен. В 1907 году Троцкий был приговорен к вечному поселению в Сибири с лишением всех гражданских прав, но по пути к месту ссылки бежал. За рубежом продолжал вести работу по подрыву монархии в России. И как только свершилась буржуазная революция, покинул Северную Америку и вернулся в страну для захвата большевиками власти. Она валялась как нищенка у помойки. Ее требовалось поднять, отряхнуть, заправить дурительными идеями и лозунгами: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим», окрасить в кровавый цвет, водрузить на свой престол. Что и было сделано большевиками при поддержке мирового Евреонала. Забегая вперед, скажем, что Троцкий плохо кончил: был смертельно ранен ледорубом испанским коммунистом Рамоном Меркадером 20 августа 1940 года в Мексике.
«Почему они поголовно изменяли свои фамилии? В целях конспирации от царской охранки?» – спрашивал принц.
«Не только. Главная цель – запутать следы глобальной оккупации страны иудеями. Я пришел к выводу, что все революции – в Англии, Франции, а теперь в России были детищем евреев, оплачивались их организациями и крупнейшими банками Англии и США, поскольку эти страны были под сильным влиянием масонов и их денежных мешков, диктующих политику. Французская революция с казнями монарха и знати явилась генеральной репетицией Октябрьской революции».
«Мне докладывали, что Троцкий приехал в Россию из канадского плена накануне революции», – блеснул своими познаниями принц.
«Более того, с 20 миллионами долларов от банкира Шиффа, с вооруженными до зубов бандами гангстеров на американских кораблях. Он является основной фигурой в захвате власти в октябре семнадцатого года. Причем без особого труда и риска. Глава Временного правительства Керенский (Кирбис) не оказал ему сопротивления потому, что такой же ставленник масонов, как Троцкий и остальные большевики. Захватив власть с помощью натренированных бандитов, привезенных из Америки, большевистское правительство не хотело делиться полномочиями ни с одной партией, искала повод для репрессий противников, массового уничтожения населения страны, то есть гоев, стремясь стереть с лица страны упрямых и своенравных русских. И случай подвернулся – покушение на вождя большевиков Ленина и убийство члена ЦК партии Моисея Урицкого. В ответ был объявлен красный террор. В стране полились реки крови».
«И вы, Виктор, вернулись ко мне весьма уставшим и потрепанным. Вы подверглись репрессиям?»
«Да, дорогой принц. После вооруженного переворота, устроенного большевиками, я был брошен в Петропавловскую крепость. Шел трагический август 1918 года, когда в Петрограде ЧК разыскивало террористов. При вторжении большевиков в наше посольство и обыске оказавший сопротивление капитан Фрэнсис Кроми, военно-морской атташе Англии, был убит чекистами, все остальные арестованы».
В эту минуту принцу доставили вечерние газеты, и в одной из них был опубликован очерк Виктора Марсдена «Евреи в России». Принц развернул газету и, бегло просматривая текст, остановился на фразе, и она потрясла его своим содержанием:
«Еврейское правительство России правит Россией посредством создания вооруженных отрядов, каждый из которых имеет специального комиссара лично от Льва Троцкого, являющегося реальным диктатором России. Эти вооруженные отряды представляют собой банды уголовников, не гнушающихся убивать своих сограждан. Лев Троцкий имеет прямой выход на западных банкиров и поэтому является неиссякаемым источником денег и оружия. Фактически в России только один человек – Лев Троцкий – имеет валюту».
«Смелое утверждение, Виктор! Вы это можете доказать?»
«Да, дорогой принц. Не только власть как таковая нужна была Троцкому. Он стремился к богатствам России, видел ее сырьевым придатком своих хозяев из Англии и Америки, торопился рассчитаться со своими кредиторами, а потому его банды грабили и убивали население страны. Он не нуждался в вооружении и боеприпасах, регулярно поставляемых западными державами-членами пресловутой Антанты. Убивать и грабить было удобно. Ленин, возглавляя исполнительную власть, рождал директиву за директивой. Особенно убийственными для населения страны стали директивы о национализации всего, что создано. У населения всех сословий изымались драгоценности, деньги, жилье, даже мебель. Директива о торговле запрещала свободно торговать и покупать. Обыски и облавы носили повсеместный жестокий характер. Объявлялись богатыми люди, имеющими доход 100 рублей в месяц, то есть имущим классом. А он был вне закона. Таковых зачастую заносили в списки, затем арестовывали и расстреливали, как и дворянство, интеллигенцию, служителей церкви, полицейских, офицеров».
«Вы неустрашимый смельчак. Что ж, пока вы со мной, вам нечего бояться, но я продолжу чтение. – И принц погрузился в очерк: «Большевистские представители после 1917 года вывезли из России все ценности, которые можно было физически вывезти сразу: золото, драгоценности, которые они сняли с убитых людей, ограбили дома и квартиры, финансовые структуры, а сейчас они занялись вывозом из России природных богатств. Большевики за 1917-1921 годы истребили в России немереное количество миллионов человек, в основном начиная с верхних слоев общества и как можно глубже вниз... Одни вооруженные отряды отбирают еду и ценности у граждан России, а другие отряды расстреливают их. Проклятый богом народ сейчас едет со всего мира в большевистскую Россию: чаще из Англии, из США, чтобы помогать российским единоверцам управлять Россией, и все они в России получают руководящие должности, хорошее жиль е, еду, одежду, без всяких проблем и сразу... Целые территории России и части населения объявлены подлежащими поголовному уничтожению, например, юг России, Украины, а казачество «расказачивается» вообще. Мировое еврейство имеет свое собственное правительство, причем не одно, а много, которые переплетаются и действуют координированно таким образом, что представляют собой гигантский мировой спрут. Центральным мозгом этого правительства является Синедрион, современный эквивалент того, который существовал всегда».
Дополним и подкрепим утверждение журналиста отрывком из речи в Палате общин от 5 ноября 1919 года будущего премьер-министра У.Черчилля. Он говорил: «Нет необходимости преувеличивать, какую роль в создании большевизма и совершении революции в России сыграли эти интернациональные и по большей части атеистические люди. Подавляющее большинство большевистских лидеров и чиновников в советских учреждениях – евреи. И это поразительно. Более того, принципиальное подстрекательство и движущая сила – это их лидеры. Принципиальная организация террора, осуществляемого ВЧК в его борьбе с контрреволюцией, выполняется ярыми большевиками. Подобное руководство было и во время террора Бела Куна в Венгрии».
«Теперь чуть-чуть проясняется, откуда растут ноги ненависти к большевикам не только у российского Белого движения, крестьянства, казачества, но и у западных лидеров», – сделал отметку в своей памяти Михаил Ливанов.
Список советского правительства после октябрьского переворота, составленный английским журналистом Марсденом, наглядно подтверждает, кто заправлял революцией. Издание «Американский еврей» утверждает: «Большевистская революция в России была произведением наших мозгов, нашей неудовлетворенности и планирования, чья цель была создание нового мирового еврейского порядка. То, что благодаря нашим мозгам так отлично исполнено в России, должно быть исполнено во всем мире».
Ариадна Тыркова-Вильямс в своей книге «От свободы до Брест-Литовска» в 1919 году пишет: «Очень немного русских среди большевистских кукловодов. Никто из них не занимал видного положения при старом строе. Кроме очевидных иностранцев, большевики привезли много реэмигрантов, которые многие годы жили за границей. Некоторые из них вообще никогда прежде в России не были. Особенно много евреев. Они ужасно говорят по-русски. Нация, которую они захватили, совсем им чужда, и они ведут себя как захватчики и на протяжении всей революции и, в частности, в большевизме они занимают руководящее положение».
Весьма содержательной и достоверной является статья немецкого политического деятеля Альфреда Розенберга, написанная в 1921 году в Мюнхене. С большой эмоциональностью он пишет: «Невозможно найти чисто русского человека, который бы замыслил такое тотальное уничтожение страны. Это было уничтожение всякой экономической жизни, населения, уничтожение сатаническое по своей свирепости и в то же время абсолютно хладнокровное убийство, которое и составляет смысл большевистского правления в России. Троцкий и Зиновьев-Апфельбаум, сопровождаемые тремя сотнями обитателей нью-йоркского гетто (в числе которых были и такие известные теперь личности, как Урицкий и Володарский), стартовали на пароходе, груженном новехоньким оружием, винтовками новенькими, американскими револьверами системы «Кольт», из которых они потом будут стрелять в затылок русским людям. Эта банда была задержана в канадском Галифаксе. Но президент США Вильсон сказал веское слово – и они плывут дальше. И этой компании стервятников «демократическое» правительство России (Керенского) тоже спокойно позволило прибыть в страну».
Стать гарантом безопасности жизни Виктора Марсдена принцу не удалось. Наследник тогда не знал, что Марсден, вернувшись из России, перевел на английский язык и опубликовал «Протоколы сионских мудрецов» – многоплановую программу для иудеев по захвату мировой власти. Содержание «Протоколов» произвели сильнейшее впечатление на американского короля автостроения Генри Форда. Он стал собирать с помощью журналистов, юристов, сыщиков все о войне евреев против человечества, был потрясен, но в целом оказался бессилен противостоять мощной сионистской организации. Собрание сведений вылилось в четыре внушительных тома и было опубликовано. Забегая несколько вперед, скажем, что Виктор Марсден после завершения тура принца Уэльского и возвращения в Лондон вдруг неожиданно скончался.
«Ах, вот в чем дело, – схватился за голову Ливанов, – каковы же выводы?»
Но вряд ли Михаил Николаевич смог бы сделать серьезные шаги, потому что теперь знал, что сталинское, хрущевское и все последующие правительства в стране переполнены представителями этого народа без родины со славянскими фамилиями, то есть скрытыми, тайными – криптоевреями, что не позволяло заподозрить завершившуюся оккупацию страны. Он помнит, как учась в университете, меж студентами ходили разговоры о таинственных Протоколах сионских мудрецов. Все народы в Протоколах названы гоями, и что этот документ не что иное, как наука по захвату иудеями мира и господства мирового правительства. Он прекрасно знал, что печать, кинематограф, телевидение, издательское дело, торговля, медицина в основном представлены иудеями. Знал, что слово, собранное в книгу, представляет огромную силу, и это слово способно разрушить любую твердыню, если будет бить целенаправленно. А главное – чье слово!
Слово же это формируется не православными христианами и даже не католиками, а иудеями. Знал, но что толку от этого знания, ибо 1-й Баронет сэр Мозес (Моше) Хаим Монтефиоре произнес на съезде националистов в Кракове программные слова:
«О чем Вы толкуете? Пока мы не будем держать в наших руках прессу всего света, все, что мы предпринимаем, будет тщетно. И мы должны иметь господство или влияние на все газеты света для того, чтобы туманить народы и ослеплять их». Под «ослеплением народов» оратор подразумевал, что народы не должны замечать их тонкую работу, а под «затуманиванием» он подразумевал создание такого положения, при котором народы должны в мировых событиях видеть одно, хотя в действительности они бы означали совсем другое – именно то, чего «МЫ» добиваемся.
В своих журналистских кругах, где также полно детей Сиона, охотно рассказывали анекдоты с главным действующим лицом Мойшей. Похохатывали, но и только. Ливанов, как и остальные его друзья и знакомые, просто свыкся с таким положением, тем более что ему лично они не мешали делать свою журналистскую карьеру. Жил, как все, рядом с ними, делил хлеб-соль и считал многих своими товарищами, часто получая от них моральную помощь и поддержку, как и оказывал им свои услуги. Иначе было нельзя, не позволяла интернациональная идеология, лишенная расовых предрассудков, что он считал правильным.
Не прервись скоропостижно жизнь Марсдена, этот англичанин наверняка написал бы очерк о том, как почва для большевистского переворота, причем почти бескровного, была подготовлена Временным правительством, ключевую фигуру в котором играл Керенский. Но и без этого журналиста нашлось множество материалов, проливающих свет на подлинную историю России начала двадцатого века.
Американский король автостроения Генри Форд, о котором мы упоминали, изложил свои соображения по данному вопросу в книге «Международное еврейство». Почему полем открытой атаки всемирного еврейства для захвата мировой власти оказалась Россия (?) хотя и Великобритания, США уже им опутаны как спрутом: там свободно действуют крупнейшие еврейские банкиры. Они влияют на правительства этих держав в той степени, в какой необходимо для них в данный момент. Россия же к началу двадцатого века не была захвачена «народом бога». Просвещенное дворянство было самодостаточным, богатым, имело в собственности обширные земли, леса, промышленные предприятия, оказывало мощное влияние на царский двор, и он ограничивал черту оседлости этого народа, не допускал к управлению государством. Между тем иностранцы прекрасно знали, что недра Российской империи хранили и хранят неисчерпаемые богатства, за счет выкачки которых можно многократно усилить собственную финансовую мощь и диктовать свою волю всему мировому содружеству. Генри Форд пишет:
«Мнение по еврейскому вопросу коренных немцев и русских можно кратко резюмировать следующим образом. Еврейство является силой, наиболее крепко организованной, крепче, чем Британская мировая держава. Оно является государством, граждане которого, где бы они ни жили, богатые и бедные, бесповоротно ему преданы. Государство это в Германии носит название «Всееврейство». Орудием являются капитал и пресса или, другими словами, деньги и пропаганда. Среди государств одно «Всееврейство» стремится к мировому господству, тогда как остальные добиваются лишь местного национального могущества».
«Вице-правительство этого скрытого государства находится в Лондоне и Нью-Йорке, – продолжаем цитировать Г.Форда. – Отомстив Германии, оно готовится поработить и другие нации. Британию оно уже поработило. В России из-за этого идет борьба с народом, по-видимому, не законченная. Соединенные Штаты, при их добродушной терпимости по отношению ко всем расам, являются в этом отношении многообещающим полем.
Бесспорный факт – безграничное могущество этого народа при их относительной малочисленности. Евреев во всем мире приблизительно 14 миллионов. Во времена Георга Вашингтона в стране было их всего четыре тысячи, которые по большей части были добросовестными торговцами».
Первая атака на Российскую империю ознаменовалась войной с Японией, на которую банкир Шифф выделил кредит самураям в 200 миллионов долларов, вторая атака – первая революция. Ею руководили одессит Парвус, Троцкий и его банда, начальником штаба краснопресненских боевых дружин во время декабрьского вооруженного восстания 1905 года был большевик Зиновий Литвин (Седой). Рабочих во время беспорядков на Красной Пресне считанные единицы – это был обыкновенный еврейский мятеж, замаскированный под «народное восстание».
Третьим и очень значительным актом стало убийство премьера Столыпина. Его прогрессивные реформы и все улучшающаяся жизнь народа напугали иудеев. Особенно ярила крылатая мечта Петра Аркадьевича: «Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России». При таком благополучном раскладе спровоцировать революцию в стране не удастся, и это народное благополучие стоило премьеру жизни от организованного сообщества. Изворотливое Всееврейство понимало, что за этим шагом должны последовать более широкомасштабные шаги, и оно пошло по окольному, но верному пути: разжечь и втянуть Россию в мировую войну, ослабить, чтобы могучая армия вместе с патриотическим дворянством разложились, как несоленая рыба на солнце. И оно организовало эту войну. Некоторые монархи, в том числе Николай II, не поняли происков масонов и позволили втянуть в кровопролитие свои страны.
Но вернемся к Форду, он утверждает и не без оснований, что «…революция является воплощением еврейской воли к власти; политические партии социалистов, демократов и свободомыслящих есть лишь орудия этой воли. Так называемая «диктатура пролетариата» есть диктатура евреев по преимуществу».
«Согласен с мнением американца. Мне стало известно гораздо больше, чем знал прежде, – горько размышлял Ливанов. – Как слепой шел на поводу у советской пропаганды, верил в светоч ленинизма, в партию большевиков, преобразованную в коммунистическую. Я изучал официальную историю партии и историю СССР, написанную большевиками-победителями, которые вывернули истину наизнанку, вымарали все следы своей кровавой деятельности, заставив нас верить в подлую ложь. Под их контролем до сих пор находятся архивы, в чем я убедился сам. Российский пролетариат в начале века только зарождался и жил весьма неплохо, не нуждался в кардинальной смене власти, в революции. Ею грезило мировое Всееврейство».
Об этом говорит такой вопиющий факт.
В 1912 году в США состоялся международный сионистский легальный съезд. В нем участвовали три тысячи представителей из разных стран. Работа его широко освещалась прессой. Ключевым выступлением стала речь компаньона Шиффа, банкира Лееба. Газета «Нью-Йорк Сан» писала: «Пылающий страстью Герман Лееб, директор Департамента продовольствия, обратился с речью к присутствующим трем тысячам евреев… «Конечно, неплохо отменять договоры, – пояснил он, – но лучше… освободиться навсегда от имперского деспотизма… Давайте собирать деньги, чтобы послать в Россию сотни наемников-боевиков. Пусть они натренируют нашу молодежь и научат ее пристреливать угнетателей как собак… Подобно тому, как трусливая Россия вынуждена была уступить маленьким японцам, она должна будет уступить богоизбранному народу… Деньги могут это сделать». Правда, некоторые авторы приписывают эту речь В.П. фон Эгерту («Надо защищаться»), несколько перефразированную, но по смыслу такую же. Сути это не меняет. И газета «Нью-Йорк Сан» резюмировала: «Евреи всего мира объявили России войну».
Тур по Британии принца Уэльского заканчивался, а ему полюбились беседы на политические темы за чашкой вечернего чая. В кругу собеседников неизменно присутствовал Виктор Марсден. Из свежих политических новостей принца по-прежнему более всего интересовали вопросы крушения мощной империи, бывшего союзника в мировой войне, но и теперь борющуюся в составе Антанты за свержение Советов и поддержку Белого движения. Не подозревая ничего иного, он обратился к журналисту:
«Виктор, вы были в России не один год, прошлая беседа и ваш очерк оставили во мне неизгладимые впечатления. Мне хотелось бы услышать подробнее о ключевых моментах подготовки Октябрьского переворота. Вы располагаете такой информацией?».
«Да, дорогой принц, я собрал материал для целой книги о войне, деятельности Временного правительства, его роли в поражении и разложении армии, казалось бы, выигранной битвы. И я поделюсь с вами некоторыми фактами».
Марсден попросил разрешения достать из своей походной сумки весьма увесистый блокнот, раскрыл его и стал излагать свои соображения и наброски, сделанные в России и здесь, на родине. Принц же подумал о том, что заставляло журналиста собирать и держать при себе опасные сведения о воюющей стране, особенно опасные в период революции и начавшейся гражданской войны, при тотальном засилии, прямо скажем, оккупации страны бандитами всех мастей и оттенков? Только ли обычная профессиональная тяга и добросовестность? Нет, здесь нечто большее, возможно, личный протест против мирового спрута, навязывание своей воли отдельным государствам, в том числе и Британии. Следует ли и ему, принцу Уэльскому, занять антисионистскую позицию и очищать страну от ловкого и алчного народа, к которому в более ранние времена относились с пренебрежением. Его размышления прервал голос собеседника.
«Прежде всего важнейший параграф в Октябрьской трагедии России – личность Керенского. Как известно, он стал после Февральской революции и отречения царя Николая от престола главой Временного правительства, – начал свой неспешный рассказ Марсден. – Россия всегда привлекала иностранцев своими необозримыми просторами и несметными сокровищами вроде сказочной пещеры Али-бабы. Всемирное еврейство поставило цель – ворваться в Россию и захватить страну. Не важно каким способом».
«Мировая война была началом этой экспансии!» – прозрел принц.
«Да, эсер, ставленник банкиров Керенский получал от них финансы и выполнял их диктат: взорвать общество изнутри, парализовать армию, посеять хаос невыплатами зарплат, всеобщими стачками, создать дефицит продуктов, породить голод. Керенский во многом преуспел».
Кто же был сам Керенский и министры его правительства? Поголовные масоны, хотя официально большевики полностью отрицают роль масонов в революциях. Управделами Совнаркома Бонч-Бруевич в своих воспоминаниях пишет: «Керенский вскормлен и вспоен масонами. Еще будучи членом Государственной Думы, он был специально воспитываемым ими в качестве наиболее подходящего кандидата на роль политического руководителя во время предстоящего движения за свержение самодержавия».
«Личности большевиков в своем очерке вы, Виктор, изобразили убедительно. Это действительно нашествие на Россию чужих, но буржуазное Временное правительство масонов! Это уж слишком!» – воскликнул принц.
«Вы не будете сомневаться, если я добавлю, что Керенский в своей разрушительной деятельности опирался на Петроградский Совет, сплошь состоящий из масонов. Я это обстоятельство, принц, подчеркиваю! Рабочими там и не пахло. Хозяевам Керенского было невыгодно иметь Россию могучей, стоящей на пороге победы в мировой войне. И они потребовали от Керенского и его окружения развала армии задолго до Февральской революции. Когда же она свершилась, все карты оказались в руках у председателя Временного правительства. И что же вы думаете, он сделал?»
«Он издал в марте приказ номер один. Приказ, разрушающий армию. Это известно. Но в чем именно? Надеюсь, у вас есть аргументы?» – сказал принц.
«Да, и весьма наглядные. Первое и ошеломляющее было то, что армией и флотом отныне стал командовать Совет рабочих и солдатских депутатов. Он постановил во всех подразделениях армии и флота немедленно учредить комитеты из выборных представителей от нижних чинов. То есть единоначалие командира аннулировалось. Солдаты теперь не отдавали чести офицерам, обращались панибратски. Что это могло значить для армии, дорогой принц, вам объяснять не надо».
«Это был сильнейший удар ниже пояса. Армия без командиров и субординации – опасная вооруженная толпа. Это петля на шее, в которую попала Россия!»
Военный министр Гучков был против этого приказа и пришел в ужас. Он также выступил против Декларации прав солдата, которая во многом дублировала названный приказ и приравнивала права солдат к гражданскому населению. Министр иностранных дел Милюков в ноте союзникам заявил: «Россия готова воевать до победы». Керенский с большевиками был против такой постановки вопроса и ноту Милюкова предал широкой огласке. В Петрограде большевиками, считайте – масонами, были организованы многочисленные демонстрации. Группы вооруженных людей штыками выгоняли из цехов рабочих и направляли их на улицы. Прачкам, подсобным рабочим, дворникам совали в руки деньги, и они бастовали. Агитаторы подстрекали солдат к дезертирству из армии. Оно приветствовалось Петросоветом. Массы солдат, бросивших позиции, направлялись на улицы. За участие в митингах и демонстрациях Петросовет снимал с них грех дезертирства и гарантировал свободу и неприкосновенность.
«Как же реагировали союзники на начавшийся хаос в стране? Они не хотели поражения России, вы это знаете, принц, – Марсден задумался в ответ на утвердительный знак собеседника и, упреждая его вопрос, продолжил. – Первые лица правительств, думаю, были посвящены в стратегические планы Всееврейства: переворот, оккупация России, передача власти в надежные руки, победное шествие в Европе и, конечно, поражение Германии».
Насколько велика была опасность разложения армии и поражения в войне, понимали даже служители культа. В августе того же года в Москве Всероссийский Поместный собор принял постановление по поводу угрожающей Родине братоубийственной войне. В нем, в частности, отмечалось: «Необходимость восстановления власти военачальников во всей ее полноте неоднократно засвидетельствована вождями русской армии перед лицом всей России. Собор полагает, что пренебрежение этими указаниями уже само по себе служит источником величайшей опасности».
«Чем была страшна «Декларация прав солдата?» – продолжал уточнять принц.
«Прежде всего она узаконила свободу политической агитации в войсках, запрещенную во всех армиях мира, – развивал свою мысль журналист.– Представьте себе, как в ряды армии свободно внедрялись агитаторы, рассказывали о том, что Февральская революция свергла самодержавие для того, чтобы покончить с войной, дать волю солдатам, наделить каждого крестьянина землей. Среди девяти миллионов человек в армии, уберем отсюда офицеров, почти каждый солдат был крестьянином. И что же он? Поверил в пропаганду, стал брататься с врагом, не подчиняться своему командиру, бросать позиции и бежать домой, чтобы успеть к переделу земли!»
Прославленный генерал Брусилов по поводу Декларации прав солдата, окончательно уравнявшую солдат в правах с гражданским населением, заявил: «…если ее объявят – нет спасения. И я не считаю тогда возможным оставаться ни одного дня на своем посту главнокомандующего». Генерал Драгомиров зеленел в ярости, говоря: «Господствующее настроение в армии – жажда мира! Популярность в армии легко может завоевать всякий горлопан, проповедующий мир без аннексий».
О многом говорят такие факты. За 1917 год в России успело смениться три Верховных Главнокомандующих, несколько раз менялись командующие всех пяти фронтов и четырнадцати армий, из 225 полных генералов, состоявших на службе, Временное правительство уволило 68. Жестом патриота была телеграмма Корнилова от 11 июля 1917 года Керенскому: «Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого – от первого дня существования доныне – проходит в беззаветном служении Родине, заявляю: Отечество гибнет, и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах в целях сохранения и спасения армии для реорганизации на началах строгой дисциплины и дабы не жертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни…» 19 июля Керенский назначает генерала Корнилова главнокомандующим. Корнилов восстанавливает смертную казнь в армии и в тылу. К этому моменту в стране уже нельзя было безопасно перевозить продовольствие и товары. Эшелоны грабились демократизированным населением. Методы Корнилова вызвали взрыв недовольства в левой прессе, на что и рассчитывал хитромудрый Керенский, назначая генерала главнокомандующим. (Впоследствии этот правитель был заклеймен безвольным человеком, тряпкой. Смешно! – В.Н.). Корнилов, веря Временному правительству как законопослушный гражданин и выдающийся генерал предложил Керенскому программу вывода государства из кризиса. Боевой генерал считал: надо очистить Петроград от неблагонадежных войск, подавить очаг большевистского мятежа в Кронштадте.
Керенский полностью согласился с этой программой. 26 августа генерал Крымов получил приказ Корнилова начать движение на Петроград, войска выдвинулись к столице, но вечером этого же дня на заседании правительства Керенский обвиняет Корнилова в организации мятежа, требует ареста всех заговорщиков и особых полномочий для себя самого. То есть патриоту был нанесен предательский удар в спину.
27 февраля вышел манифест Временного правительства. Генерал Корнилов был объявлен вне закона, Керенский приказал военачальникам не подчиняться главнокомандующему. Железнодорожники получили указание разобрать пути, ведущие к Петрограду. Генерал Крымов был убит в Петрограде, когда поехал разбираться в сложившейся ситуации, а Корнилов арестован прямо в ставке. Взяты под стражу генералы Деникин, Эрдели, Вановский, Лукомский, Марков, Орлов и другие, всего более двадцати боевых высших офицеров и даже… прапорщик Никитин.
Армия была шокирована. Начались аресты и расстрелы офицеров. Русская армия была разгромлена, война проиграна, промышленность и экономика развалены, железные дороги разрушены. В стране остро не хватало продовольствия, посеяны мародерство и невообразимый хаос. Так называемый корниловский мятеж был не что иное, как попытка патриотов восстановить армию, конституционный порядок в стране. Вскоре арестованные были тайно от Керенского освобождены из Быховской тюрьмы. Генералы двинулись на юг страны, где Корнилов организовал Добровольческую армию. Но в начавшейся гражданской войне выдающийся генерал был убит шальным снарядом, угодивший в штаб. Его дело продолжил генерал Деникин.
«Какова же доля истины в том, что Керенский оказался слабой фигурой? Он не мог противостоять хлынувшему в Россию потоку еврейских реэмигрантов и предотвратить Октябрьский переворот?» – спросил принц.
«Весьма распространенный анекдот, что Керенский бежал из Зимнего дворца, переодевшись в женскую одежду, и есть анекдот. Керенский, правительство и не думали закрывать двери ехавшему из Германии Ленину с его большевистской бандой в спецпоезде на финансы германского правительства, а также Троцкому с головорезами и чемоданами долларов от Шиффа. Правительство Керенского, Совет рабочих и солдатских депутатов подготовили для своих предшественников второй этап захвата России – Октябрьский переворот большевиками. Сам же премьер удрал из Петрограда на машине американского консула. Ленину и Троцкому оставалось объявить захват власти и выполнить следующий акт великой трагедии – геноцид русского народа. Но это уже другая тема, дорогой принц, и я не могу ответить даже себе на многие весьма краеугольные вопросы», – закончил свою информацию Марсден.
«Напрашивается вывод: никто не ломился в Россию через черный ход, – бесстрастно сказал принц, – парадные двери открытыми держали либералы, в том числе и сам император, щадя революционеров, основу которых составляли эсеры и большевики».
В подтверждение сего вердикта приведем две победоносные телеграммы. Посол США в России Давид Францис в январе 1918 года телеграфирует в Вашингтон: «Большевистские лидеры, большинство из которых евреи, на 90 процентов являются эмигрантами, возвратившимися из Америки. Эти реэмигранты по своей сущности отъявленные интернационалисты, которых мало заботит Россия, но они стремятся распространить свое влияние на весь мир с помощью явления мировой коммунистической революции». Американский майор Шулер 9 июня 1919 года информирует Вашингтон из Владивостока: «…У большевиков 384 комиссара, включая двух негров, 13 русских, 15 китайцев, 22 армянина и более 300 евреев, причем подавляющее их большинство приехали из Америки со времени падения царского правительства».






Глава третья


ЛЮБОВЬ, БУДНИ И СКАНДАЛЫ

1.

Зима, раскидав по городу снега, укрыв неприбранную стыдобу дворов и скверов, примораживала. Малочисленные дворники, а также мужики, осужденные на пятнадцать суток, под надзором милиционера разметали на тротуарах снег, уныло скребли лопатами притоптанные островки, отбрасывая комки подальше с глаз. Верочка Карпухина шагала в жидком потоке пешеходов по узкому бетонному тротуару. Была суббота, и она возвращалась из школы бального танца в шубке, в песцовой шапке и зимних французских сапожках. Юная и прекрасная девушка спешила. Подгоняло возбуждение от внимания партнера в танцах. Слова его надували паруса самолюбия девушки и мешали быть собранной. Он говорил ей комплименты не только об успехах в танце, но больше о ее потрясающей фигуре, женственности и всего милого облика, какой представляла наша знакомая зеленоглазая блондинка. Верочка принимала комплименты охотно, но со снисходительной улыбкой, как принимают их особы, знающие себе цену, но не зажигающиеся от льстивых слов, поскольку молодой человек ей не очень нравился. И все же это было приятно, и она спешила рассказать обо всем своей лучшей классной подружке Кате, которая живет в одном с нею подъезде. И вдруг она едва не налетела на курсанта, о котором грезила по ночам, того самого, что недавно видела в гастрономе. Одетый в шинель, он шел рядом с солидным и таким же высоким мужчиной в дубленке и ондатровой шапке.
– Зайдем в гастроном, если есть хорошие фрукты, возьмем, – услышала потерявшая дыхание Верочка, но не отстающая от пешеходов ни на шаг. – Спиртное я уже достал, а цветы купим в нашем цветочном магазине, не замерзнут, нам минута хода. Мама обещала быть к шести, но я сомневаюсь, ее так просто сегодня не отпустят – юбилей!
Курсант вдруг оглянулся, и Верочка чуть не упала. Он посмотрел на нее, это уж точно, такими глазами, что ни в сказке сказать, ни пером описать. И улыбнулся. На морозе он был краше, лицо пылало здоровым румянцем, который она запомнила на всю жизнь.
Он был высок ростом, а на широких плечах курсантские погоны. Но почему он оглянулся и выстрелил? Услышал стук каблуков у себя за спиной, или это судьба? Вера решила, что – судьба. Девушка шмыгнула в гастроном, встала в бакалею. Они прошли дальше, в отдел овощей и фруктов. Ей хорошо виден его профиль. Курсант несколько раз посмотрел в ее сторону и, найдя глазами, зафиксировал на ней свой гипнотический взгляд, улыбнулся, видимо, удовлетворенный. Веру снова охватил тот ужас, который она испытывала в первый раз. Но теперь этот ужас был гораздо приятнее от его многообещающей улыбки и от того, что она примерно знает, где он живет – рядом с цветочным магазином. Это в соседнем квартале, где тоже есть такой же гастроном, но они в него не заходят. Потому что им тогда надо пройти дальше от своего дома, а этот стоит на пути и удобен. Вере же, чтобы попасть домой, надо пойти назад с полквартала.
В овощном отделе народу меньше, очередь короче, и курсант, видимо, с отцом, приятным на лицо человеком, сделал свои покупки раньше Верочки. Курсант взял авоську из рук старшего, и незнакомцы прошли на выход. Вера уже не могла наблюдать за ними. Она стояла красная, как новогодний шар на елке, зная, что этот миндальный цвет лица превращает ее в нашалившую девчушку с косичками, причем малолетнюю, и она, досадуя на очередь, готова броситься вслед за курсантом, выследить, в каком доме он живет. Этого она никогда не сделает, да и что толку! А вот попасть к нему на бал всем классом – это идея. Верочка знала, что в училище на балы ходят не только выпускницы школ, но больше студентки. И, о чудо, курсант протягивает ей свернутую в трубку записку из своей записной книжки и, отдав ей честь, весь пахнущий одеколоном «Шипр», удаляется как привидение, оставляя в подарок белозубую улыбку шесть на девять.
Верочка не может больше стоять в противной очереди, ей тут ничего не надо, и порывисто выскакивает в двери, ищет глазами курсанта. Его нигде нет, очевидно, скрылся за поворотом к цветочному магазину, но в руках у Веры есть его драгоценная записка. Что там написано? Торопливо развернув трубочку, девушка прочитала ровные строчки:
«Если прекрасная незнакомка – выпускница школы или студентка, приглашаю в наше училище на бал в День Советской Армии вас и ваш класс или группу. До встречи. Константин Ливанов».
Курсанта зовут Константин Ливанов! Какое счастье, какой жест, какое имя! До праздника осталось ровно две недели. Две долгих недели, но они пролетят, как вихрь, и она будет танцевать с курсантом Ливановым! Она, конечно, из скромности не будет козырять своим превосходством в танце, хотя так хочется удивить Костю своим мастерством.
Верочка, едва сдерживая себя, чтобы не побежать, чтобы не полететь, но она все же летела к своему дому и через несколько минут читала драгоценную записку подружкам Кате и Ларисе, рассказывая всю сегодняшнюю историю, фантазируя о предстоящем бале.


2.

Ведущий хирург областной клиники Евгения Максимовна Ливанова переживала тот счастливый рубеж профессиональной зрелости, когда шли лучшие годы, и жизненные силы, и служебные успехи были на подъеме вместе, а семейное счастье укрепляло материальное благополучие. Широкая известность в медицинских кругах расширяла популярность хирурга как среди простых смертных, так и среди интеллигенции, элитных, хотя доктор не любила этого слова, слоев общества. В этот день многочисленное число поклонников засвидетельствовало свое почтение в телеграммах, открытках, телефонных звонках с намеками на приглашение на предстоящий банкет, посылками букетов цветов, коробками конфет и бутылками шампанского и коньяка.
Евгения Максимовна не ожидала такой атаки поклонников, даже растерялась, не собираясь помпезно отмечать свою круглую дату, но обстоятельства вынуждали. Главный врач клиники Иван Степанович Барышев – человек в годах. Профессорский чепчик, криво сидящий на полукружье волос с проседью, аккуратно оттенял подбритую борцовскую шею. Во время обеденного перекуса в столовой Барышев хлопнул в ладоши, сказал громогласно, оглядывая в бело-синих халатах, кофтах и шапочках собравшихся и жующих коллег:
– Вы посмотрите, голубушка, что творится у меня в приемной! Пока вы обходили своих пациентов, комнату завалили цветами, конфетами, шампанским, телеграммами и открытками в ваш адрес, а вы собираетесь тихонько улизнуть от своего славного юбилея. Не выйдет, голубушка, утренние наши поздравления переносятся на вечер. Прошу всех свободных от службы после пяти часов в мой кабинет.
Множество приемов и банкетов прошумело за четверть века труда хирурга Ливановой. Особо памятными выдались они в честь присвоения ученых степеней, высоких правительственных наград и почетных званий, но сегодняшнее событие стоит особняком во всей жизненной истории. Были ступеньки к дому и семье, к храму науки, к вершинам профессии, хотя достигнутое превращается в продолжение маршрута, ведущего на подъем, но скоро он может прекратиться, и будет немножечко жаль приближения остановки: так, грустно женщине замечать на своем лице появление новой, хотя почти незаметной, морщинки.
 В просторном кабинете главного врача было тесно и шумно. Убранные столы и стулья расширяли полезное пространство. Толпившихся коллег, гостей из областных и городских властных структур, профсоюзов обносили напитками и закусками медсестры, выполняя роль официанток, что оказалось новью против обычных застолий, так сказать, по шведскому образцу. Но это не мешало бесконечно поздравлять юбиляра, вручать грамоты и благодарственные письма, произносить тосты и здравицы, шумно откупоривать шампанское, лить его вперемежку с коньяком в бокалы и пить, не пьянея по-русски, обильно закусывая различными бутербродами. Евгения Максимовна, от природы статная черноглазая красавица с тонкими чертами лица, была счастлива получать искренние поздравления; одетая в длинное приталенное платье, она напоминала невесту в расцвете лет, которую готов взять спутницей жизни каждый присутствующий здесь мужчина, ибо комплименты сыпались ей отовсюду; с горячностью южного человека всяк целовал ручку и пожирал глазами. В этом шквале эмоций она, благодарная, ни на минуту не забывала, что дома ждут двое самых дорогих для нее мужчин. И еще не все было выпито и съедено, как она откланялась Барышеву и незаметно для пирующих сбежала домой.
Через полчаса она уже сидела за столом, слегка хмельная и разомлевшая, и полностью раскрепощенная от банкета.
– Что нужно для счастья женщины, когда перед ней сидят самые милые мужчины! – говорила Евгения Максимовна, весело глядя на мужа и сына. Они только что поднимали тост в честь именинницы, поцеловались, и все трое были переполнены счастьем, любовью и нежностью. – Ты остаешься сегодня дома, сынок? Я так порой скучаю по тебе, и как хорошо, что больше никто не мешает нам быть вместе, слушать друг друга, а не посторонних людей, хотя и друзей. Но скажи, Костя, может быть, у тебя есть девушка, и ты бы хотел с нею встретиться?
– Нет, мама, я пока что стойкий оловянный солдатик.
– Костя, но у тебя сейчас идут самые лучшие годы твоей жизни и не любить – просто грешно.
– Я люблю тебя и папу.
– Спасибо, сынок. Но эта любовь другая, если сегодня мне можно чем-либо огорчиться, так это от твоего невлюбленного сердца.
Евгения Максимовна права в своей оценке сложившейся жизни. У них все есть. Обеспеченная, успешная, счастливая семья. Порой ей непонятно брюзжание мужа в адрес сложившихся в стране порядков, она, безусловно, далека от политики, а Миша, журналист высокого ранга, писатель, читает лекции на экономические и международные темы, видит жизнь по-другому. Да, есть в стране недостатки, а где их нет? Но не сегодня об этом, не сейчас.
– Насколько я наблюдателен, это случилось именно сегодня, – серьезным тоном сказал отец.
– И ты молчишь! – дуги искусно подкрашенных и выщипанных черных бровей взлетели вверх от изумления.
– Рассказывать пока нечего, – извинительным тоном сказал Михаил Николаевич в ответ на укоризненный взгляд сына, – просто, мне кажется, ему понравилась девушка из соседнего квартала. Очень приятная, я бы сказал, красавица, старшеклассница, занимается бальными танцами.
– Папа, откуда такие сведения? – изумился Костя.
– Моя профессия приучила к наблюдательности. У нее в сетчатой авоське лежали туфли для танцев. Думаю, зимой девушка могла их использовать в школе искусств.
– Браво, браво! – захлопала в ладоши мама, – но что же произошло? Где и как Костя с ней познакомился?
– Ничего подобного, я пригласил незнакомку вместе с подругами на праздничный бал при помощи записки. Я даже имя не знаю.
– Где же это случилось? – не унималась Евгения Максимовна.
– Мы завернули в гастроном за фруктами. Она тоже зашла и встала в бакалею. Тут между молодыми людьми возникла чудовищной силы коммуникация. Это даже я почувствовал, хотя за девушкой не следил.
– Весьма, весьма любопытно, но в гастрономе заводить знакомства все же неприлично, – назидательным тоном сказала мама.
– Твой сын достаточно хорошо воспитан, он передал только лишь записку, – довольно улыбаясь, заступился за Костю отец.
– Если эта девочка, по твоим соображениям, ходит в школу искусств, то, очевидно, кроме красоты, она умна и хорошо воспитана. Я так хочу повеселиться на Костиной свадьбе!
– Мама, не гони лошадей, пока не закончу училище, никаких серьезных намерений.
– Я не гоню, сын, мы с отцом кружили тоже немало. Я училась, он уже работал, и когда я окончила институт, но поступила в аспирантуру, мы почувствовали, что все, женимся. Квартиру нам дали сразу же. Я об одном жалею, что не решились в свое время на второго ребенка. Дети – это же какой стимул жизни!
– Я бы тоже хотел опекать свою сестренку, – сказал Костя мечтательно, – я бы ее так любил!
– Костя, обещай мне поделиться своими чувствами после бала.
– Мама, а если она не примет приглашение?
– Примет, я видел глаза девушки, – сказал отец, – это глаза влюбленного человека. Но ты не имеешь права спекулировать моим откровением.
– Папа, никакой спекуляции, посмотри на эти глаза, они не лгут. – Костя, улыбаясь, показал на свои, – а ты знаешь: для ребенка ложь, как в сердце нож. Разве я способен на такое? Давайте выпьем за любовь!
Эта нетленная тема долго звучала в устах родных людей, прерывалась и вновь возобновлялась. И хотя тема любви всегда сугубо личная, эгоистично заостренная, она тем не менее широко обсуждаема и неисчерпаема даже в таком узком кругу, как семья Ливановых. Она будоражит чувства людей любого возраста, любой образованности и ума. О любви можно говорить бесконечно, и это не наскучит, как не наскучит огонь костра или солнечный свет и его тепло. Сердце, которое не любило, нельзя назвать сердцем. И такого нет в природе. Даже самое жестокое что-нибудь или кого-нибудь любит. Если не женщину и свою семью, то свой дом или собаку, прогулки по лесу или звучание музыки. Ибо нет любви – нет жизни.

3.

«Так жить нельзя! Наша интеллигенция мечется в бездуховной яме, она разучилась творить и вести за собой общество, погрязла в пьянстве и разврате, наши капиталисты срослись с властью и жаждут передела мира в поисках рынков сбыта, тогда как простой мужик задыхается в нищете, живет в казармах, плодит вшей. Он жаждет революционных социальных перемен, и если мы не изменим к нему отношений, он сбросит в пропасть хаоса не только самодержавие, но и всех противников большевиков! – кричали либералы на сходках и митингах в начале второго десятилетия двадцатого века».
Так начал свою статью в областной газете журналист Ливанов, и у него уже накоплен большой багаж истины той эпохи, потому он больше не доверял либералам и разоблачал их лживые сентенции о жизни трудовых масс при помощи исследования архивов замечательного русского экономиста и статистика С.Г.Струмилина. Академик делает поразительные выводы. Заработки российских рабочих в средней и крупной промышленности были одними из самых высоких в мире и составляли 85 процентов от заработка рабочих США. Американец зарабатывал в день в пересчете на русскую валюту три рубля 61 копейку, россиянин – один рубль 16 копеек. Казалось бы, чем хвалиться? На целую треть меньше. Отсюда и спекулятивные заявления либералов о нижайшем уровне жизни рабочих в России. Мысль академика уходит глубже. Цены на продукты у американцев в три раза выше, чем в России, и съедают эту треть. (Сейчас в стране все наоборот). Дороже продукты питания были в предвоенное время в Англии, Франции, Германии и ставили обеспеченность российского рабочего на второе место в мире.
Академик Струмилин не останавливается только на заработке, он сравнивает потребление мяса. В США в 1913 году этот показатель равен 71,8 килограмма на трудящегося, в России 70,4 килограмма. Но в городах империи мяса и мясопродуктов ели гораздо больше, чем за рубежом. В Сибири и на Дальнем Востоке – в два раза!
Известный немецкий ученый-путешественник барон Гакстгаузен, глубоко изучив российскую промышленность, писал: «Ни в одной стране Европы заработная плата рабочих не достигает такой высоты, как в России… Денежная заработная плата в общем выше, чем в Германии. Что же касается до реальной платы, то преимущество русского рабочего перед заграничным в этом отношении еще значительнее».
Развеял миф о нищете российских крестьян видный исследователь В.И.Семевский. Он доказывает, что даже крепостной крестьянин имел в среднем на душу не менее семи десятин земли, а после отмены крепостного права эта величина почти удвоилась, что гораздо больше, чем владел фермер Франции. Имея в обороте столько земли с трудолюбивым хлебопашцем, Россия постоянно экспортировала хлеб. Интересное сопоставление: приглашая в свою империю немецких безземельных крестьян, Екатерина Великая наделяла подушно от десяти до пятнадцати десятин земли – преимущественно в южных районах страны и в Поволжье. Эту традицию продолжили российские императоры.
«Так жить нельзя!» – говорит сейчас наш лидер государства Михаил Горбачев.
«Да, так жить нельзя! – соглашаемся с ним мы, представители самых передовых слоев общества. Четвертая часть населения страны перебивается с хлеба на воду. Четверть предприятий десятилетиями сидят на дотации, миллиарды рублей в год уходят на содержание аппарата управления. Диспропорции между доходами и расходами выливаются в 300 миллиардов рублей. Доработались! Мы обязаны коренным образом перестроить наше общество, принципы хозяйствования и управления. Но для этого нужны политическая воля и смелость, которой пока нет у вождей партии. Нет новой программы в ЦК партии, и, по всей вероятности, из-за политических разногласий и старческого маразма не будет».
– Вот как заговорил наш собкор ТАСС Ливанов, новоиспеченный неформал! – Протозанов, первый секретарь обкома партии, плотный, высокий, с блестящими черными волосами, зачесанными назад с пробором, с холеным харизматичным волевым лицом хлопнул по столу ладонью, где лежала областная газета, как черное знамя анархистов батьки Махно, испещренная жгучими черными строчками. Глава области судорожно дернул галстук в горошек, словно он сжимал его мощную шею и не позволял свободно дышать, бросил пучок магнетических искр из своих внимательных глаз в гущу собравшегося идеологического аппарата обкома и отметил про себя, что эти «винтики и шурупчики» с дефектом, которого он раньше не замечал: аппарат был всегда покорен, тих и однообразен, как морская гладь в штиль. Теперь же в глазах сидящих он увидел некоторую настороженность и вместе с нею налицо иное настроение и иное мнение, совершенно неоднородное, цветистое, как осенний лес с разнообразной палитрой красок. И это не нравилось. – О какой коренной перестройке говорит этот писака, о какой новой программе? Он что, пророк? Но послушайте, что он пишет дальше.
Кабинет Протозанова, в котором сидели идеологи, не мог конкурировать блеском мебели, роскошью ковров, пестротой картин живописцев с его загородной резиденцией, а выдержан в строго рабочем стиле, с некоторой справочной литературой на полках, с небольшим портретом Генерального секретаря партии. Горбачев, презирающий всяческое навешивание на грудь наград, что очень любили его предшественники, да немало их осталось и при нем, высмеивал любителей-портретистов, усматривая в этом мелкий подхалимаж и лесть, из чего потихоньку и незаметно вылепливается культ. Протозанов, которому было только за пятьдесят, солидарен с лидером и не любил тех, кто явно гнул перед ним спину, но в подборе кадров он, птенец гнезда Леонида Брежнева, стремился формировать аппарат по личной преданности. Дураков, конечно, отсеивал, умных мужиков в области пруд пруди, но выскочек не любил и казачков, засланных по настойчивым рекомендациям ЦК – тоже. Один из таких сидел справа от него, вот ему-то больше и читал выдержки из газеты со злостью и напрягом, будто толкал перед собой тяжело груженную телегу, выкатывал из орбит свои булькатые глаза, задыхался в паутине гнева и страдал.
«Величие державы измеряется не только высоким духом народа, но и материальным состоянием населения. Если подавляющее число граждан находится у черты бедности, то о величии страны не может быть и речи. Огромность территории и природных богатств тянут в противную сторону, развенчивают державность и великость. Состояние духа народа определяет потенциал великости его. Как он, народ, может быть велик, если не смог взять во благо себе дарованное ему Богом богатство необозримых недр, и более того, превращая его в танки и пушки, бездарно тратя на поддержку соцстран и зарубежные компартии миллиарды…»
– Как могла появиться такая ахинея на страницах областной газеты? – Протозанов повернул мясистое крупное лицо с острыми навыкате глазами в сторону главного идеолога, рекомендованного ЦК на эту должность, сорокалетнего ладного Игоревича. На нем элегантный темно-синего цвета костюм.
– Гласность, Сергей Артемьевич, ничего не поделаешь. Всюду появились независимые газеты, они печатают вообще нечто невообразимое о застойном периоде. И мы значительно подкорректировали эту статью. Строй, который у нас существует, автор социализмом не называет, поскольку эта формация – есть более высокая ступень в развитии мирового сообщества, базирующегося на принципах гуманизма. Мы задаемся вопросом: достигнуто ли то социальное равенство, о котором говорили большевики в семнадцатом году? Скорее это огромный военный лагерь, созданный комиссаром Армии и Флота Троцким, а не развитой социализм, где 70 процентов промышленности страны производит военную технику, атомное оружие. Люди за свой труд, по разработанной Рабиновичем доктрине для увеличения прибавочной стоимости, необходимой молодому Советскому государству, получают менее десяти процентов от заработанного рубля, тогда как американский рабочий из трех заработанных долларов кладет себе в карман целых два! Отсюда у нас такая низкая производительность труда, падение роста ВВП, отсюда необходимость коренной перестройки общества. Но мы все это убрали.
– Вы убрали! – Протозанов от негодования щелкнул под столом каблуками туфель, словно хотел пришпорить кожаное кресло, на котором сидел и понестись на колесном рысаке брать барьеры, как он это делал всю свою сознательную жизнь. Не успокоился и теперь, когда вот уже третий срок занимал первое кресло в регионе, помышляя в скором будущем вернуться в столицу и занять в ЦК партии отнюдь не рядовое место. – Вы убрали! Это не оправдание. Все, что вы убрали, Ливанов читает в своих лекциях на заводах и в организациях. Кто ему подбросил такие тексты? Статисты? Или идеологи американского Крибла? Если автора нельзя взять за жабры, организуйте разгромную статью, покажите его нищету мышления, организуйте отклики. Покажите, что партия, а мы ее опора на местах, за перестройку, за ускорение экономики и за ограничение вооружений, к чему, кстати, Запад подходит очень осторожно и подозрительно. А редактора предупредите.
– Такая статья готовится и выйдет в ближайшее время.
– Не на высоте вы, не на высоте, – трескуче и недовольно проворчал Протозанов, словно в неисправный мегафон.
– А что сейчас на высоте? Люди раскрепостились от молчания и мнимого согласия с властью. Она попросту врет о хорошей жизни. Нам пишут, что молодым семьям негде жить, о разводах на бытовой почве, о самоубийствах, об отравлениях некачественной водкой, о проституции и наркомании, о злоупотреблении властью органов правопорядка. Под прикрытием индивидуальной трудовой деятельности разрастается спекуляция, особенно этим злоупотребляют выходцы из Средней Азии и Кавказа. Как бороться со всеми этими негативными явлениями, никто не знает. Сил у милиции не хватает, народные дружины себя исчерпывают, так же, как и народный контроль – слишком уж большой объем финансовых злоупотреблений и материальных хищений. Тут действительно подумаешь: нужна коренная перестройка нашего хозяйства, управления, идеологии…
– Но-но, понесло тебя, Игоревич, не остановишься, – громогласно прокричал Протозанов, словно ему вернули исправный мегафон.
– Я-то могу остановиться, но процессы от этого не затормозятся, они становятся малоуправляемыми.
– Он опять за свое! Меры, меры какие принимаешь?
– Меры испытанные: работа через партийные и общественные организации, активизация комсомола, студенчества по борьбе со всякими негативными проявлениями и, конечно, упор на силовые структуры.
– Силовые структуры нас никогда не подводили, но увлекаться нельзя, – тихо и успокоительно сказал Протозанов, снимая напряжение. – Как проходит подготовка к празднованию Первомая?
– Трудовые коллективы активно продемонстрируют свою солидарность с перестройкой. Написаны лозунги в поддержку реформ, но есть и несанкционированные, – быстро отрапортовал кто-то из орготдела.
– Я знаю: торговлю, сферу услуг и быта – в частные руки! Это ты хотел сказать?
– Да, и, наверное, это правильно. Люди хотят насытить рынок товарами.
– Где ж они их будут брать? – желчно усмехнулся Протозанов. – Сами сядут за швейные машинки, за выпечку пряников, за производство самогона или поедут за бугор с сумками? Что на это скажет наш силовик Привалов, есть у него примеры такой активности?
– Они не сядут, Сергей Артемьевич, негде и не за что взяться, а вот дай волю – за рубеж хлынут пачками. Примеры начинают появляться.
Протозанов долго молчал, собираясь с мыслями, потом, энергично взмахнув рукой, сказал:
– А я поддерживаю этих энергичных людей и становлюсь, как говорил Ленин, оппортунистом. Надо дать возможность таким людям свободно и шире заниматься индивидуальным трудом. Если хотите, у нас сейчас тоже новая экономическая политика через ускорение. Пусть открывают парикмахерские, торговые точки. Летом у нас на улицах в жару кружку кваса негде выпить, газировки негде купить, пусть развивают индпошив, общепит захлебывается очередями, пирожка негде съесть, не говоря уж о пельменях и прочем. То есть – пусть насыщают потребительский рынок. Но под нашим партийным контролем! Это одна из задач перестройки. И чем больше мы вовлечем в эту сферу людей, тем лучше. Вот о чем надо писать в газетах, шевелить, шевелить сонные исполкомы! Работайте, товарищи, работайте! И не бойтесь частнособственнической акулы. Она нас не проглотит! – Протозанов встал и по своей привычке замахал обеими руками снизу вверх, давая понять, что разговор окончен, пора покинуть его кабинет.


4.

В курилке одного из цехов деревообрабатывающего комбината с прокопченными до желтизны стенами и потолком, давно ждущими кисти с известью, собралось несколько мужиков перекурить. Сюда через филенчатую дверь просачивались шаркающие звуки пилорам; доносился похожий на истерический визг циркулярок, прилетала дребезжащая отрывистая волна – то с высокими, то с низкими нотами – фуговочных станков. У окна стоял столяр-краснодеревщик Вовченко, щуплый очкарик, с большими залысинами и редкими космами на макушке, которые он прятал под беретом. Столяр имел за плечами техникум, обладал обширным кругозором, хорошей умственной реакцией, о чем говорили его живые и острые глаза. Он был хмур и чем-то раздосадован.
– Ты расскажи, как влип со своими стульчиками и столиками? – наседал на него охального вида рамщик Старшинов, поглядывая на остальных мужиков, как бы прося у них поддержки. – Все хочешь житуху свою конфеткой сделать, а они тебе и по рукам, и по карману. Хоть сами же и разрешают.
– Ты не скрытничай, Володя, мы, если что, как те запорожцы турецкому султану, грамоту сочиним в твою защиту, – насмешливо обронил высокий столяр Самсонов в сапогах и серой спецовке, усыпанной мелкими опилками.
– Мне ваша грамота не понадобится, сам виноват, думал на халяву проскочить, не вышло. Придется оформляться как закон велит. То бишь по закону новой политики.
Вовченко имел от завода трехкомнатную благоустроенную квартиру. Застроенный девятиэтажными длинными домами новый микрорайон выглядел обжитым – с многочисленными клумбами и газонами. Вдоль тротуаров тянулась живая изгородь из подрезанной акации. Местами красовались табунки стройных березок и пирамиды молодых елок. По общим меркам его семья из пяти человек – жены, экономиста-строителя, чернявой, с лицом кавказского профиля, двоих сыновей и дочки – размещалась вполне сносно. Сам Вовченко был деятельным человеком и на одну зарплату жить не хотел, добывая дополнительный харч на даче. Она стоит на берегу речушки Кармацкая. Одна калитка выходит прямо на крутой яр, заросший шиповником, ежевикой, крушиной, калиной с кровяными чашечками осенью. Тут есть дикие заросли облепихи с янтарной тяжестью плодов. Ближе к воде густые косы осоки, а по протоптанным дорожкам расползся неувядающий спорыш. Аллеями стоят могучие тополя, подпирая небо, обильно усыпая широким листом в ладонь все окрест себя. Листья дачники собирают и укрывают ими перед снегопадами фруктовые насаждения, особенно виноград.
Дачный дом, искусно сработанный столяром из отходов деловой древесины. Мозаика брусков прекрасно смотрится в стенах дома с мансардой, крыша из жести покрашена, как и весь дом с окнами и расписными ставнями. В доме печь, топится дровами и при желании здесь можно жить круглый год. С правой стороны метрах в ста стеной стоит великолепный сосновый бор. Место райское. Если прибавить сюда же умелые руки дачников, которые умудряются выращивать сибирские сладкие сорта яблок, не говоря уже о традиционных ягодах и овощах, то вообще этому уголку нет цены, хотя наделы дачные невелики – шесть соток.
Вовченко тут же прилепил гараж и небольшую столярную мастерскую. Поставил крохотный токарный станок по дереву, циркулярку и творил. Из-под его золотых рук выходили нестандартные столики, стульчики, шкафы и умывальники для дач, которыми он потихоньку снабдил всех здесь нуждающихся. Правда, сильно не афишировал. Неровен час, нагрянут ребята в погонах и спросят: «На каком основании торгуешь?»
Кстати, и бывало такое. Спрашивали.
– Для себя сделал, – пояснял требовательным ребятам Вовченко, – пришел товарищ с бутылкой, выпили, приглянулись ему мои стульчики. Выпросил. Как человеку откажешь, если понравились?
Ребята в погонах покрутили головами и тоже пожелали заиметь по паре стульчиков для дачи. Столяр не отказал. Произошел своеобразный бартер.
Хороший звон далеко слышен. Стали поступать, на радость мастеру, заказы из других мест. Трудись, не ленись. Нынче вовсе подспорье: закон об индивидуальной трудовой деятельности вышел. Вовченко, приободренный инициативой сверху, приналяг и выдал на-гора без заказов дюжину стульчиков и столиков. Поехал на рынок, но нарвался на строгих ребят без погон, но стоящих на страже социалистической собственности и борющихся со спекуляцией. Проверили документы, составили акт о незаконной торговле, но товар не изъяли, письмецо же на комбинат хлопнули. Так, мол, и так, ваш столяр-краснодеревщик – мошенник. Примите меры.
Вот по этому поводу и зубоскалили его товарищи. Вовченко сначала не реагировал на подколы, а потом подошел к Самсонову и требовательно вопрошал:
– Ты мне вот что растолкуй, партийный босс: чего Горбачев хочет? НЭП вернуть, породить частника, так я – за! У человека, как ни крути, а психология собственника как была, так и осталась. Мужик да баба всегда гребли к себе, а не от себя. Мое есть мое, берегу, не в пример казенному.
Он стоял у окна небольшой, злой, пыхтел сигаретой и, как бы распаляя себя развернувшейся дискуссией и узрев интерес к ней собравшихся мужиков, продолжил:
– Я свои руки оцениваю гораздо дороже, чем мне платят. Вот и ответь мне, наш партийный босс, что мы хотим сотворить?
Несчастный обманутый столяр Вовченко! Ты истинно веришь советской пропаганде и учебникам в отношении НЭПа. Ливанов, роясь в первоисточниках, какие были доступны в начавшейся гласности, открыл для себя нечто ужасное. Сначала ему бросилось в глаза то, как новая экономическая политика привела в действие разрушенный мелкобуржуазный механизм производства, и, по существу, стала кормить страну.
«Это очень хорошо, – отметил журналист, – крестьянин получил в свободное землепашество землю, выращивал зерно, овощи, фрукты, скот и торговал излишками. Обрастал жирком, покупал современную технику, и производительность труда у него перешагнула уровень довоенный. Страна вынырнула не только из голода, но и стала продавать хлеб за границу. В городах открылись различные нэпманские мастерские, пекарни, маслозаводы, выпускающие мороженое, колбасные цеха, появился частный общепит и многое другое».
Словом, забытое и разрушенное старое оказалось лучше нового. Но под прикрытием НЭПа Троцкий и его компания отдали Урал и всю азиатскую территорию России английским и американским концессиям для разработки и выкачки из недр золота, алмазов, цветных металлов, леса, пушнины. Сопротивляться некому. Председатель Совнаркома был болен, впрочем, его интересы тоже были повернуты в сторону немецких благодетелей. Сталин с группой сторонников только вставал на ноги, объявив себя наследником Ленина.
Первые коршуны с золоченым оперением в России появились осенью 21-го года. Это были братья Хаммеры. Отпрыски того социалиста миллиардера Джулиуса Хаммера, который опекал в Нью-Йорке демона революции Льва Троцкого.
Братьев встречал сам Троцкий, в руках которого в то время была сосредоточена почти вся политическая, военная и экономическая власть республики. Он любезно предоставил Хаммерам лучшие апартаменты столицы, обеспечил изысканный стол, хотя страна голодала, и предоставил выбрать самые богатейшие недра на Урале, в Сибири, Якутском и Дальневосточном краях.
– Я отдаю вам на растерзание жирную тушу огромного дикого вепря. В нем полно золота, алмазов, пушнины. Мощными руками науки ройте недра России, выкачивайте все что можно. Пусть это будет скромной платой мистеру Джулиусу Хаммеру и незабвенному доктору Шиффу за их поддержку моей персоны в Америке, – благословил Троцкий иностранцев.
Братья ответили благодарностью и в октябре подписали с Наркоматом внешней торговли первый из 123 договоров, что стало началом хлынувших в страну концессионеров. Они не брезговали ничем. Рубили и вывозили лес, разрабатывали золотые и алмазные копи, добывали в шахтах руду, плавили черный и цветной металлы руками российских рабочих. Только золота утекло за границу вплоть до 30-го года 93 процента от всей добычи. Эшелонами вывозились пушнина, зерно, мануфактура.
В книге «Воспоминания советского дипломата» Иван Михайлович Майский пишет: «Троцкий передает разработку Ленских приисков концессии. Британский банковский консорциум, связанный с американским банковским домом «Кун Лееб», согласно соглашению, получил право добычи золота на протяжении тридцати лет».
Для того чтобы концессионеры эффективно выкачивали из страны все драгоценное, Троцкий выдвинул идею создания трудовых армий с жестокой дисциплиной, с телесными наказаниями лодырей и недовольных, отдачи более неуправляемых людоедскому трибуналу – тройкам. «Трудовая армия хороша не только дисциплиной, но ее можно всякий раз быстро перебросить из одной точки в другую. Для жилья годятся быстро сколоченные из свежего леса бараки», – писал демон революции.
Троцкого рьяно поддерживал Николай Бухарин; философствуя в своей теоретической монографии, он писал: «Принуждение во всех формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». Реэмигрант, приехавший из-за границы в образе омерзительного грифа, иначе мыслить не мог, хотя некоторые дамы и пишут о нем слезные панегирики. Ненависть к русскому народу двигала им, как большинством большевистских комиссаров. Они готовы были по совету злейшего врага России, американского шпиона полковника Хауса поделить земли империи на четыре России и одну Сибирь. И она, по существу, была уже поделена меж концессиями. Неизвестно, сколько бы чужие качали богатства из российских недр, если бы в смертельной борьбе за власть не победил Иосиф Сталин с группой своих сторонников, о чем Ливанов пока знал мало, но подбирался к тайне вождя народов, оклеветанного Хрущевым и рычащей «демократической», а по сути, враждебной прессой о палаче-грузине. Но и здесь в тему уместно привести выдержку из книги Э. Соттона «Уолл-стрит и большевистская революция»: «Одновременно сокрушая оппозицию, Сталин начал прижимать интересы иностранцев, нацелившихся на изрядный «гешефт» за счет России…»
Сам Ливанов пока не пришел к выводу: что надо делать, как спасать страну в настоящее время, но он подспудно чувствовал тревогу за борьбу верхов в развернувшейся перестройке. У него была масса знакомых в вузах, на предприятиях, в селах, и он пытался собрать их мнения, обобщить. Тот же столяр Вовченко рассказывал:
– Ты знаешь, мой старший сын вернулся из Афгана инвалидом, теперь студент, как-то разговорились с ним на эту же тему, он мне говорит: «Я мощь нашей страны вижу в некоем образе: представь себе мужика с бабой наполовину одетыми. На головах собольи шапки, на плечах норковые жакеты, дубленки, а ниже пояса все голое, срам весь виден, босыми ногами по земле, по снегу. Так и мощь наша: индустрия вроде развита, оборонная промышленность на высоте, разбили фашистов, космос осваиваем, слава нам! А народ по-прежнему нищий, и до войны, и после жил впроголодь, за столько лет богатства не накопил, крышу над головой добротную не каждый имеет. Грош цена такой мощи, модной шапке да жакетке с собольими воротниками, коль ниже пояса голый или в лучшем случае в лохмотьях. Стыдно же перед миром!»
«Согласен, вот на то и затеяна перестройка, чтобы ноги обуть да штаны добрые надеть, а то ведь так смертельно простудиться можно, с головы мех на унты надо пустить. Голову, а не ноги лучше в прохладе держать. Потому и разоружаться пора, остановить гонку».
«Ты веришь в перестройку?»
«Верю, но не очень».
«Колеблешься, а надо или-или. Хотя никто нам не может объяснить, что и как перестраивать, – заявляет сын, а дальше сумбур какой-то понес: «В институте ходит подпольная самиздатовская литература, хотя пошла гласность. Там ужасные цифры. Премьер Столыпин, подавив первую революцию, через полевые суды вздернул около четырех тысяч революционеров. Его борьбу большевики заклеймили «столыпинскими галстуками». Но сами развязали красный террор. Только в одном Петрограде за год расстреляли десятки тысяч человек, а в годы гражданской войны, голодомора от продовольственной выгребаловки закопали в могилы, утопили в морях и реках 30 миллионов русских всех сословий. Уму непостижимо! Заметь, Сталин тогда еще не управлял страной, хотя теперь модно в репрессиях обвинять его, умалчивая преступления тех страшных лет. Кто и зачем это делает? Купленные СМИ успешно работают на уничтожение славян! И очень активно освещают кризис советской системы. Кризисы неизбежны. Их надо умело переживать. Но я не вижу в Горбачеве решительного реформатора. Он далеко не Столыпин и тем более не генералиссимус. А вот Дэн Сяопин оказался правильным вождем у китайцев и наладил движение страны в сторону смешанной экономики, то бишь умело использовал нэповский опыт, и страна скоро ворвется в десятку сильнейших».
– Что к чему – ничего не пойму. Напичкана молодежь разной информацией. Хаос в голове от нее. Где правда, кому верить? Я так думаю, Михаил Николаевич, специально мутят воду, а в мутной воде – легче рыбку ловить, то есть ратуют за свои интересы неизвестные нам деятели, – подвел черту Вовченко.


5.

Высокий русоволосый парень с острым носом и воспаленными серыми глазами, скорее от бессонницы, чем от недуга, прихрамывая на правую ногу, остановился недалеко от главного входа на городской центральный рынок, уже набитый говорливыми продавцами, товаром и придирчивыми покупателями. Он был одет в армейские брюки, на плечах недорогая ворсистая куртка, на голове спортивная черная шапочка. Не торопясь он снял с покатого плеча раздвижной столик, установил его привычными движениями на бетоне, из ручной сумки вынул и разложил стопками красочно оформленные плоские и нетолстые, в ладонь, книжечки. Выбрав одну из них, он оглядел публику, шагающую к дверям крытого рынка и выходящих оттуда людей, отяжеленных покупками, искоса поглядывая на нависшую над городом низкую белесую тучу, бодро заговорил высоким голосом:
– Внимание! Предлагаю оригинальные кошельки. Они своеобразно упаковывают ваши деньги различных купюр. Такой кошелек будет замечательным подарком на день рождения друга, подруги, брата, сестры, – и парень продемонстрировал, как он действует, раскладывая разные купюры в разные стороны кошелька, при этом тяжело опираясь на левую здоровую ногу.
Возле парня остановились первые любопытные с иронической усмешкой на губах. Средних лет дама в теплом жакете и простенькой шапочке опустила свою ручную кладь на бетон, заинтересованно уставилась на манипуляции парня, поджав пухлые губы в вишневой помаде.
– Сколько стоит твой кошелек? – спросил средних лет мужчина, опережая нерешительную даму в жакете.
– Двухсекционный пятнадцать рублей, односекционный – десять.
– Дай мне тот и тот, – мужчина вынул из кармана деньги, и торг состоялся. За ним молчаливо, указывая пальцем на понравившуюся обложку, выбрала кошелек дама. Подхватив сумку, улыбнувшись парню, она продолжила свой путь навстречу бегущей на рынок пестрой толпе, дребезжащих на поворотах при торможении автобусам, шороху шин легковушек, окунаясь в суету набирающего силу утреннего воскресного пика.
– Что за диковинку тут показывают, – подошел к парню щуплый, среднего роста, с хитрыми бегающими глазами мужик, по всему видно, деревенский, в зеленом бушлате и ондатровой шапке набекрень.
– Подарок на день рождения – кошелек с оригинальной упаковкой денег, – ответил с достоинством парень.
– А ну, покажи как фунциклирует?
– Пожалуйста, – парень вложил в кошелек «трешку», махнул перед физиономией мужика изделием, раскрыл, и тот увидел за ленточками денежку. Продавец то же самое проделал с пятирублевкой, только та оказалась по другую сторону кошелька с параллельными ленточками.
– Хэ, чудно, я смогу так, а то глядишь, не докумекаю?
– Само собой, сможете, – парень извлек свои деньги, подал кошелек мужичку,– попробуйте.
Тот, хитро улыбаясь, вынул из кармана рубль, осторожно вложил его в раскрытый кошелек, закрыл, раскрыл, денежка не упаковалась. Крестьянин недоуменно посмотрел на парня.
– Вы не с той стороны раскрыли, попробуйте снова.
Мужичок, хихикая, щуря шельмоватые глаза, повторил фокус, получилось.
– Сколь же ты просишь за такую штуковину?
– За этот кошелек с двойными секциями – пятнадцать рублей.
– Больно круто дерешь, – не решаясь отдавать, но и не намереваясь приобрести, сказал любопытный, косясь на стоящих рядом парней и девушек, – я вон боровка привез, баба торгует, по четыре рубля за кило отдаю. Почти даром. Цельный год его, черта, кормил, а корма тоже с неба не свалились, горбом все, горбом. Картошечку выращиваю, зернишком совхоз отоварил, ты, поди, за одну ночь такую кучу нашлепал, вижу, не проспался.
– Ну, скажем, не за ночь, за неделю, однако открыточки, что на кошельках, картон прочный, ленточки, клей – мне тоже не с неба упали, я их в магазине купил, в типографии картон добывал, а труд свой я не очень ценю, расходный материал дорогой. Затем: кило мяса я за два дня съем, а кошелек года два будет служить. Насчет цены на мясо, твое право, торгуй по пятерке, кому надо, тот возьмет.
– Э, парень, там такса, это я с тобой могу договориться обменять мясо на кошелек по пятерке, а там не разбежишься, там я не один, а мне продать надо седня, чтоб назад не везти.
– Что я тут могу сказать: на базаре два дурака, один продает, другой покупает. Первому кажется дешево, второму – дорого.
– Резон на твоей стороне, – ответил с усмешкой мужик, играя рукой с кошельком. – Так согласишься, если я за твой кошелек тебе вынесу три кило свинины?
Парень подумал, ворохнул одну стопку кошельков, сказал:
– Давай неси, – и протянул руку за возвратом кошелька. Мужик вернул его, и парень принялся вновь рекламировать свой товар.
Любопытных находилось много, и вскоре возле продавца кошельками образовалась кучка людей, в основном молодых. Две девушки, переглядываясь и хихикая, долго наблюдали за виртуозом, не решаясь на какие-то действия, скорее всего им интересен был сам парень.
– Девушки, – наконец не выдержал продавец внимания к своей персоне, – вам нравятся кошельки, но вы не решаетесь купить? Я подберу вам кошельки с портретами знаменитых артистов, хотите?
– Хотим, – ответили девушки.
– Пожалуйста. Вот Смоктуновский с Ефремовым, вот Тихонов с Ульяновым, посмотрите, очень милые кошельки.
– Давайте.
Едва парень рассчитался с девушками, появился знакомый мужик. Он нес в свертке кусок мяса, подойдя, бойко сказал:
– Три кило, как в аптеке, берешь?
Парень молча взял сверток в бумаге, сунул в целлофановый пакет, спрятал в сумке, что лежала под столиком. С натугой оперся рукой на столик, расслабляя правую ногу.
– Выбирай любой, – сказал он, – вот с артистками. Певички. Пугачева, Ротару. Смотри сам по вкусу.
– Я выберу, я выберу, – принялся осторожно перебирать кошельки мужик. – Меня Василием нарекли, а тебя?
– Семеном, будем знакомы.
– Будем, а вот и выбрал. Мне Никулин и Вицин нравятся, – весело сказал он, рассматривая кошелек с любимыми артистами. – Ваньке Жарикову покажу сей фокус, напарник мой в бригаде.
Размашисто к столику подошел человек в легкой куртке, статный, с выправкой военного, бесцветным голосом спросил:
– На каком основании торгуете, товарищ?
– Если вы имеете право спрашивать, я бы хотел убедиться, с кем имею честь, – обернулся на вопрос Семен, чем привлек внимание Василия и собравшихся.
– Да, имею, сотрудник ОБХСС. Вот удостоверение, – человек в куртке махнул рукой с красными корочками.
– Я не прошу вас раскрыть удостоверение, я вам верю, но на прошлой неделе я уже давал ответ вашим сотрудникам: на основании закона об индивидуальной трудовой деятельности. Вот документ.
Сотрудник из органов хмуро, но внимательно его посмотрел.
– Вы инвалид?
– Да, афганец.
– Хорошо, торгуйте, – сотрудник вернул документ Семену и удалился с постной миной на лице.
– Смотри-ка ты, удостоверился. Будь на вашем месте кавказец, не спросил бы право на торговлю, – сказала средних лет женщина с крашеными волосами, уложенными в аккуратную неброскую прическу. – Весь рынок ими заполонен.
– У них тут все схвачено, – поддержал женщину парень с девушкой, что стояли рядом под ручку, наблюдая за фокусами.
– Ай-ай, афганец. То-то я смотрю, ты на ногу припадаешь, как неподкованный жеребец, – сказал нараспев Василий. – Кровь проливал, а за что? Мой батька, да и твой дед, однакось, кровь проливали за Родину, а ты за интернацинальный долг, провались он к едрене фене. Небось теперь и работу найти не можешь?
– Сторожем пока, учусь заочно. Ногу лечить надо, приходится униженно подрабатывать на кошельках.
– Да-да, на пенсию много не налечишься. Я понимаю – военное рабство хуже сельского. Там хоть ноги-руки целы. Но почему же считаешь унижением добровольно продавать свой труд? Я, к примеру, только на этом занятии чувствую себя человеком во весь рост. Тебе может показаться, загнул я крепко? Нет, браток, тут я себя хозяином чувствую, и во дворе своем хозяином, а не поденщиком, когда с хряками как с малыми детьми вожусь. Кумекай, Сеня, и не совестись показать свое умение трудиться. Сегодня у тебя кошельки, а завтра что-то серьезное придумаешь. Я тебе о мужике одном скажу: все норовил локоть укусить, мол, вот как укушу, так сразу все проблемы решу. Не смог укусить. Тогда решил укоротить руку, и укусил, а толку никакого. Ему говорят, не ту руку укоротил, надо левую, что ближе к сердцу. Жалко, мешаю тебе торговать со своими разговорами, хотя очень хочется спросить. Ты вот в чужой стране был, куда мы социализм на штыках принести решили, а они его принимают?
– Думаю, что нет. У них феодалы, родовой уклад, отсталая страна. Мы у себя-то никак не можем нормальный социализм построить, а уж в Афгане и не снилось.
– Про нормальный застой, похоже, говоришь. Забуксовали мы, ой забуксовали!
– Ты, наверное, читал про узбекские дела, как там партийные бонзы обнаглели, в подземные тюрьмы неугодных прятали, деньги миллионами хапали? Вот, вижу, читал. И это при том, что в Средней Азии стояло одно из могучих древних государств – Хорезм, его Чингисхан разорил. При Тамерлане азиаты снова показали себя цивилизованными, звездочет Улугбек там правил, поэтов сколько великих родила та земля, а социализм с двадцатого года освоить не могут. Клановая там власть. Чего уж об Афгане говорить.
– Не в бровь, а в глаз ты угодил своим примером, – отвечал Василий с довольной улыбкой, – а скажи, как там крестьяне землю пашут, на наших тракторах?
– Что-то я не наблюдал там усердных пахарей, а трактора действительно наши.
– Во, а почему бы мне этот трактор во двор не поставить? Вот, мол, тебе, Василий Маркович, от советской власти тракторок, вкалывай на нем сверхурочно, а там, глядишь, и сам себе хозяином станешь исправным. Э, нет, не способна пока наша перестройка на этот шаг, поиздержался русский народ в помочах другим странам, а сам крепких штанов не имеет, – Василий безнадежно махнул рукой, посмотрел на собравшихся с любопытством слушающих его людей и заторопился уходить.– Удачи тебе, Сеня.
– Бывай здоров, Василий, спасибо на добром слове.
Народ на базарной площади прибавлялся. Хмурое апрельское солнце слабо пробивало своим теплом заградительную пелену в небесах, но ветерок уже приносил потоки тепла с южных просторов, лужи больше не подергивались ледком, а на деревьях распевали свои собирательные песни скворцы, весело носились в голых ветках стайки неугомонных хозяев – воробьев, а на вершинах тополей граяли черные вестники. На базарную площадь с прилегающей улицы долетал нарастающий гул автомашин. Семен продолжал энергично рекламировать свой товар, продавал, а из головы не выходил новый знакомый деревенский мужик Василий, с его смелыми суждениями о военном рабстве да о сельском на совхозных полях. Его болтовня навеяла воспоминания родной тети Сони, у которой вырос его отец, не помня ни отца, ни матери. По ее скупым и боязливым рассказам выходило, что дед Вовченко с бабушкой, вместе с братьями и сестрами, среди них самая младшая Соня, с охапками добра и ребятишками бежали ночью в согру из своего рубленного из лиственницы двухъярусного дома от раскулачников, малограмотных пьющих земляков. Согра тянулась вдоль реки широкой лентой и могла укрыть сотни семейств, но не будешь же сидеть там, выжидать, когда схлынет волна погромов, а тебя не повяжут безлошадные пьяные активисты-грабители, возглавляемые комиссарами в кожанках, если выйдешь с покаянием. За что покаяние? За честный воловий труд? Не имели Вовченко за собой греха перед властью, трудились на своей земле в поте лица, сами строили, сами землю пахали, сеяли, убирали. Не пьянствовали, каждую копейку в дело обращали, вот и жили зажиточно. Виной своей ли признать эту зажиточность? Не укладывалось как-то в голове, боязно возвращаться, так и ушли зарослями вдоль реки. В ту пору вскрылась она уже, прошумели снеговые воды, а все ж грозна река. Срубили мужики плоты, благо топоры да пилы сунули в узлы, что унести смогли ночью, по-волчьи, крадучись пошли по течению. Кто заправлял этим разбоем? Комиссары в кожанках, большевики-ленинцы! Долго скитались по земле сибирской, пока не прибились разнорабочими на железную дорогу, ютясь в барачных тесных комнатушках, где и родился до войны батька Семена. Дед погиб на фронте, бабушка в расцвете лет надорвалась на тяжелой работе путейца с рельсами да шпалами, на бесхлебье и тоже долго не протянула. Не об этом ли «локте» говорит своей притчей Василий? Простоват с виду, а в голове какие глубокие мысли бродят: на своем дворе – хозяин! И он с упоением лепил эти чертовы кошельки, поспевая всюду – и сторожить, и по больницам мотаться, и в университете учиться, горы книг проглатывать, и к своей зазнобе Лизе сбегать какой уж год в ожидании решительного шага. Он бы хоть сейчас женился, а где жить, чем молодую жену кормить инвалиду-интернационалисту? Лиза работает лаборанткой в поликлинике, но не она, – он обязан приносить в дом основной харч. Да и какая у нее зарплата – слезы.
Образование необходимо, ничего не скажешь, но, окончив вуз, он станет обычным советским клерком. Скучно, как пропагандистское кино о развитом социализме, где показывают, как вода гигантской плотины крутит турбины, заливая дешевым светом города, заводы и фабрики, где видишь запуски ракет в космос и улыбающихся космонавтов, боевую мощь стратегических ракет с атомными боеголовками, кварталы жилых домов с зеркальными витринами гастрономов. Только вот ему, инвалиду-интернационалисту, в этих кварталах никак не хватает места. Он выполнил свой долг. А дальше что? Да ничего. Хочешь жить – устраивайся на работу, живи, не можешь работать – иди воруй, обогащайся за счет другого. Но тебя же этому не учили, а совсем другому – беззаветно служить делу…
Семену противно произносить «служить делу» после перебитой ноги, госпиталя, скудной пенсии и серой гражданки, скупых рассказов тети Сони, он стал злым на «дело Ленина». Может быть, он не дорос до понимания развитого социализма, в котором живет? Куда ему до понимания этой глыбы, коль его черепная коробка построена как чердак, где постоянно гуляет вольный ветер, потому-то осколком от мины перебило ногу в схватке с моджахедами, потому и кошельки его воодушевили? Безделица, конечно, а вот свое, ощутимое! Лиза ему помощница, любит его и готова с ним жить хоть в шалаше. Это она сейчас так говорит, пока свободна, а редкие встречи для них обоих – сласть, самое удивительное впечатление, манящее и повторяющееся, как в детстве понравившаяся коллективная игра до поздних сумерек да окриков родителей, зовущих спать. Но проходит увлечение одной игрой, находится новая, такая же захватывающая и ненасытная. Что станет петь Лиза, когда начнутся семейные неустроенные будни? Не одну семейную пару разрывал быт своей скверной. Надо обеспечить хоть какой-то тыл, хотя бы надежный угол. Жить у родителей Семену с будущей женой негде. Квартира из трех комнат, одна из них проходная. Где здесь угнездишься с женой, если там же живут старшеклассник брат и сестра-студентка. Лишнего кого-то родили и вырастили Вовченки. Даже Афган не упорядочил с жилплощадью, пощадил Семена, изувечил только. Тягость русскому человеку необходима, она – побратим его, как же человеку злосчастьем не умыться? Не родниковое оно, злосчастье, а роса ядовитых растений, от которых кожа волдырится, ошметками слезает, как от кипятка. Вот уж настоящая комсомольско-корчагинская жизнь с борьбой и романтикой! Подавай ее сюда коробами…
У Лизы жить вовсе негде. Родительская квартира двухкомнатная, а у Лизы младший братишка. Нет, не может Семен скомкать и выбросить их отношения, которые Лиза называет любовью. Он, правда, на этот счет сдержанней, мужик все-таки, воин, повидал кровь и смерть. Двух ребят, с которыми в Афган был заброшен, вместе вторые сапоги донашивали, кашу ели, чай пили, спали под одним одеялом, однажды увидел в клочья разорванных ракетой. Ползком, на карачках, шатаясь, пьяный от ужаса и отчаяния, испачканный кровью братанов собирал их тела, в брезент заворачивал, в БТР грузил плача и матеря всех на свете, особенно политрука майора, что заливал им про афганское братство и взаимопомощь. А через неделю сам Семен чуть концы не отдал, едва ноги не лишился.
Не очерствел все же, слова Лизоньки о любви хоть и приятные, но слова. Он и без слов Лизе по-своему доказывает свою к ней глубокую привязанность, как собака к доброму хозяину, а преданнее собачьей любви к человеку трудно что-то противопоставить. На всю жизнь она у пса!
 С Лизой они одногодки, учились в одном классе. Пока он служил в десантных войсках, дрался неизвестно с кем и за что в горах чужой страны, Лиза окончила медицинское училище, а он, разумеется, никакой специальности за плечами не имеет, кроме водителя, но с больной ногой его никто на работу не берет. Пробовал устроиться, да тщетно. Отсюда и кошельки пошли. С ними и мысли зародились открыть свое дело. Только какое? Кто подскажет, кто научит и поможет?
Отец у него прекрасный столяр. У Семена тоже топор из рук не вывалится. Вдвоем строили дачу, там же батя соорудил небольшую мастерскую, где делает по заказам нестандартные столы, стулья, кухонные шкафы. Первые годы продавал втихаря, с оглядкой на власть, которая считала его спекулянтом и хапугой, чуждым элементом. Теперь, когда блажь прошла, разрешено подрабатывать, Вовченко-старший, весь в доску в отца-кулака, в выходные дни безвылазно на даче, в мастерской. Строгает, пилит, точит. Правда, пока без оформления своей деятельности. Вот и предлагает на широкую ногу поставить выпуск нестандартной мебели, но на профессиональной основе делать это рискованно: где гарантии сбыта?
А дача у них хороша. Но далеко от города. Бездорожье, без надежного транспорта – гиблое дело. У отца старенький «москвичишка», собирает деньги на новую машину. Но кроме столярных дел на даче по горло работы с садом, с овощами. Правда, плоды земли все оседают у них в погребе, на свой желудок работают, без дачного подспорья на зарплаты с тремя короедами не проживешь. Вот такие невеселые мысли разгоняет он теперь рекламой и продажей кошельков среди пронырливых и наглых восточных людей, и кавказцев, с насмешкой поглядывающих на него, этих крылатых удачливых Гермесов, которых он ненавидит. В прошлый раз, когда с неба хлестанул мокрый снег, Семен прошел в поднавес, попросту – под козырек перед входом, встал, развернул торговлю. Не прошло и десяти минут, как к нему подошел черномазый и потребовал заплатить за место. Семен не стал спорить, отдал сколько положено, а внутри задело: почему здесь хозяйничает южанин? Зайди в павильон – там преимущественно эти восточные и черномазые морды, за них что ли он кровь проливал, чтобы им было удобно торговать в сибирском городе и не только фруктами и овощами, но всего досаднее – скупленным у сельчан мясом?
«Как удалось отвоевать место за прилавком Василию? – подумал Семен на волне своих мыслей. – Встречу, спрошу».
Покупатель набегал на рынок со всех сторон, возрастала суета, усилились голоса, топот ног. Вскоре людская лавина, как сель, заполнила все площадки и подходы к рынку. Неподалеку от Семена остановился бортовой «уазик». Из него выскочил шустрый мужик в толстых роговых очках, с хилым пучком волос на макушке. Он вмиг оказался в кузове, где стояла какая-то мебель, водитель стал принимать подаваемые человеком самодельные аккуратные стульчики с круглыми и квадратными сиденьями, с точеными на станке ножками, нестандартные столики для кухонь и дач. В несколько минут мебель была сгружена, машина ушла, и раздался призывный голос продавца:
– Покупайте стульчики и столики, они украсят ваши кухни и дачи, практичны и удобны, с выдвижными ящичками! – указывал очкарик на свои поделки широкой мозолистой кистью руки. Сам он был приземист, крепок в кости и несколько сутуловат, что, вероятно, объяснялось его профессией.
Вокруг мастера быстро стала собираться толпа любопытных. Через минуту-две покупатели понесли первые стульчики. Семен глянул в сторону столяра-краснодеревщика, тот приветливо помахал ему рукой. Парень ответил, улыбаясь. Это был его отец.


Глава четвертая


СРОЧНЫЕ СМОТРИНЫ КУРСАНТА


1.

Петр Овсяников, первый секретарь Рубежинского райкома партии одного из крупнейших в области, ехал за сыном в военное училище, которое расположено в черте областного центра. Город раскинулся по обеим сторонам полноводной сибирской реки, не замерзающей даже в самые трескучие морозы из-за могучего слива с плотины, вертящего турбины электростанции. Открытая река создает своеобразный микроклимат, излишняя влага рождает пронизывающие хиуса, а вместе с ними эпидемии гриппа, бронхитов, ангин и прочих простудных заболеваний. Если бросить на эти же весы весь тот газ, который выбрасывают автомашины, а заводы – различные окиси металлов и химических элементов едва ли не в половину таблицы Менделеева, то грешить на хиус сильно не приходится, а скорее на городской эрзац-воздух. Приезжая в город из района, Петр остро ощущает всю нездоровую атмосферу мегаполиса с постоянным смогом, от которого появляется кислый привкус во рту или оседает запахом жареных подсолнечных семечек на автоле. Летом легче, когда чаще дуют ветры, сдувая смог в восточные леса, безжалостно поражая их. Зимой и в мартовскую пору ветреного затишья, индустрия, безголово размещенная в городе из экономических соображений – краткости коммуникаций и подвоза на предприятия рабочей силы, затягивает угаром улицы, не оставляя безработными медиков, выворачивая небогатые карманы работяг на лекарства.
Петр Павлович – коренной сибиряк, родился и вырос здесь, окончил аграрный институт, потом в столице – Высшую партийную школу. И с тех пор вот уже четверть века – на партийной работе. Он был на два года младше Протозанова, первого секретаря обкома, который двигал его по партийной лестнице, как и многих, по примеру Леонида Ильича, любившего иметь на местах преданных ему людей. Хозяин области не скрывал своей методы, наоборот – внушал каждому неуязвимость такой формы подбора кадров. И она работала безошибочно. Редко находился такой самостоятельный деятель, который вдруг начинал выпендриваться: мыслить вразрез и действовать с подрывом руководящего авторитета. От таких Протозанов быстро избавлялся. Монолит партийной верхушки восстанавливался, вторил шефу, заглядывая в рот. Несколько иначе стали себя вести молодые его же выдвиженцы при Горбачеве, который все шире раздвигал границы гласности, инициативу снизу, вернул пресловутый плюрализм мнений, то есть стал разрушать жесткую партийную дисциплину, осуждать окрики и всяческие нажимы на подчиненных.
Консерватизм Овсяникова, как и многих его коллег, сопротивлялся новым веяниям сверху, но душа была чему-то рада. Недаром он в числе делегатов Пленума ЦК взорвался, как и весь зал, бурной радостью и овацией, когда Громыко предложил на пост Генерального секретаря Горбачева. Рад той энергетике, которую уже почувствовала в Михаиле Сергеевиче вся партия? Рад каким-то – пока неизвестным – переменам, связанным с молодым и умным человеком? Хотя дураками нельзя назвать и предыдущих первых руководителей, допускавших, безусловно, ошибки, исправляя их на ходу. Но кто огражден от ошибок? Были они даже у Ленина. Не о нем сейчас речь, о том приподнятом настроении, с каким Петр жил в памятные дни Пленума в Москве, а по возвращении домой и заработалось веселей. Настроение испортил окрик Протозанова из-за медленной раскачки с посевной в дождливую и холодную весну, то есть срыва графика. Причины и Протозанову понятны, но он жестко отчитал его, что считалось раньше нормой, теперь обидело. И Петр, все еще захлестнутый той радостью перемен, взъярился, зафыркал, выставил иглы ехидны и впервые высказал свое неудовольствие от такого тона.
«Ты что там зазевался, Петр, с посевной? Или все Горбачеву аплодируешь? Я на ковер к нему попадать за вранье не хочу, – металлически звенел в трубке голос Протозанова. – Забыл, как он при Черненке вызывал нашего брата на секретариат и уличал во вранье?»
«Не мальчишка же, не первая посевная, подберемся в срок. Или заслужил такой тон, Сергей Артемьевич?» – с обидой в голосе отвечал Овсяников.
«Не заслужил, – засмеялся Протозанов на мальчишескую обиду Петра. – Ладно, не расслабляйся там. Без эйфории работаем, без эйфории».
Он работал как всегда спокойно, в своем размеренном темпе, сообразно со своим характером и немецкой пунктуальностью, унаследованной от бабушки. Он и не думал впадать в эйфорию, знал, что налаженное управление не дрогнет, а люди на местах прекрасно понимают ситуацию и не подведут, не ударят в грязь лицом перед новым лидером. Так, в общем-то, говорили и директора, и специалисты, и рядовые члены партии, механизаторы. И не подвели.
Что, собственно, изменилось, чтобы хуже или лучше работалось? Ничего. Идеи на ускорение экономического развития были всегда на слуху. Вопрос о прекращении гонки вооружений, а высвободившиеся средства направить на развитие легкой промышленности, обеспечить потребность народа в товарах – это новое. Давно бы надо, но это на производительность труда наших сельчан не влияет. Хотя кто его знает? Если у человека хорошее настроение от того, что быт его улучшился, наверное, поработается легче и лучше. Но вот пить меньше не стали, хотя Лигачев со всей своей неуемной энергией взялся бороться с пьянкой и добрался с топором до виноградников. На луну бы всех алкашей готов спровадить, а работать кому?
Петр Павлович ехал за сыном на «уазе» в раздумье о минувших летах, особенно о последних двух при Горбачеве. Мартовские дни уже сверкали настоящим солнцем, торопясь съесть за короткий пригрев свою порцию снега, обнажая по обочинам дорог выброшенные водителями бутылки, пакеты, и они красноречиво говорили о низкой культуре ездоков, о бессилии в этом вопросе даже такого монстра, как партийная власть, вершащая всеми делами супердержавы.
«Наверняка шефа заинтересует взгляд Виктора на перестройку, – думал отец, подъезжая к училищу, которое отгородилось от города тенистой аллеей тополей и берез да кирпичной стеной, выбеленной курсантами, – надо самому поинтересоваться, если что, подсказать, направить».
К училищу Овсяников подъехал засветло. Еще не зажигали фонарей над белой оградой, не светились огнями окна казарм. Примораживало. Середина марта всегда обманчива, хотя сосульки с каждым днем увеличиваются, и их сбивают дворники, если они нависают над тротуарами. Одну такую сосульку сбивал с крыши здания проходной дежурный курсант, когда Петр вышел из машины, припаркованную водителем на стоянку возле аллеи, убегающей на юг. В ней прохаживались девушка и курсант, а на скамейке у крыльца сидели две возбужденные женщины, видимо, ожидающие своих сыновей. Виктор стоял в застекленном коридорчике проходной, откуда хорошо осматривать кузова автомашин, и, увидев подъехавших, выскочил с присущей молодому и любящему своего отца человеку энергией и был несколько встревожен неожиданным визитом.
– Папа, здравствуй, – одетый в зимнюю форму – бушлат, галифе и сапоги, он протянул руку отцу, – что случилось? Мне ничего толком не объяснили, но отпуск дали.
– Вот и хорошо, сын, – пожимая тому руку, сказал отец. – Ничего не случилось, кроме приятного. Протозанов меня вместе с курсантом-отличником пригласил на рыбалку.
– Странно! – восхитился Виктор и затрещал скороговоркой. – Как хватает времени и внимания первому человеку региона обращать внимание на курсантов-отличников, брать их на заметку с каким-то дальним прицелом? Привычка заранее формировать надежную команду?
Отец с улыбкой выслушал предположение сына, похвалил за фантазию, но тут же и огорошил:
– Может быть, ты и прав, но у него есть дочь красавица и завтра у нее совершеннолетие. Но официально Протозанов пригласил меня с сыном на подледную рыбалку на его даче.
– Что же он хочет, – зарделся Виктор, – познакомить меня с дочерью?
– Думаю, да. Ты отличник, перспективный. Вот и пожелал взглянуть с определенной целью.
– Хорошо, я в грязь лицом не ударю, но, признаться, папа, в этом училище к девчатам очерствел. Интересы, очевидно, у теперешней «золотой молодежи» иные, чем были у моих сверстников?
– Те же, не беспокойся, побалдеть в первую очередь.
– Подарок ты уже выбрал?
– Конечно. Она изучает немецкий язык. Гете, Шиллера, Лессинга на немецком достал. Она ни в чем не нуждается, а книга – лучший подарок.
– Браво, папа, я тоже шпрехаю почти свободно.
– Я знаю, сын, если готов, пора ехать. И будь самим собой.
– Так прямо и поедем на дачу? – испугался Виктор.
– Сначала побываем дома, а завтра до солнышка покатим, – отец ткнул утвердительно сына в грудь кулаком и оба, улыбаясь в предвкушении приятной встречи с мамой, пошли и сели в машину.

Виктор, выходило, на четыре года старше незнакомой Инны. Какова она, то, что красавица, отец сказал, а характер? Доходили слухи о развлечениях отпрысков из высшего круга в стиле римской знати. Виктор, считая себя человеком с неразвращенным воображением и строгого воспитания, отрицательно относился к слухам, веря и не веря в них. Он, кстати, тоже принадлежал к таким кругам. Но ведь ничего дурного с ним не происходило в последние школьные годы. Он хорошо знал, как Протозанов лично двигал его отца по партийной лестнице и направил возглавлять самый крупный район, где и промышленности полно, и сельское хозяйство развернуто широко и прочно. Виктор старшие классы заканчивал в районе, потому не знаком с городской «золотой молодежью». Поселок Рубежное хотя и имел статус города, но напоминал больше село, где работали племенная птицефабрика, крупнейший совхоз, строительная организация, дорожники. Промышленные предприятия размешены в соседних поселках. Виктора это все как-то мало занимало, а вот особой влюбленностью в девчат он не славился. Была, конечно, первая любовь, юношеская, пылкая. Почти как у всех, с одноклассницей. Звали ее Тамара. Он и сейчас помнит милый, светлый образ. Но Тома осталась в областном городе, он уехал в Рубежное.
Вторая любовь – к Алле, тоже однокласснице. В последний год школы захватила их обоих, увлекла, и они переступили запретное. Но связь быстро оборвалась, хотя Виктор был готов на все последствия. Испугалась она, и слава Богу. Он тоже быстро к ней охладел и понял, что это было обычное увлечение, каким страдают девушки и юноши в период бурного созревания, мужания и испытания своих чувств. Взаимных упреков не последовало, все успокоилось в период госэкзаменов, улеглось и застыло как цементный раствор. Потом они разъехались и не переписывались.
За время учебы в училище он ни в кого не влюбился, не хватало времени, но влюбленная в него женщина была. Она стелилась перед ним, ублажала, готовая на все. Виктор на все пойти не мог и после годового близкого знакомства порвал связь навсегда. На учебе скучать не приходилось, но сердце просило любви, и когда отец сообщил об этом приятном визите, оно подсказало: произойдет нечто важное. А что? Виктор выглядел бравым молодцем, чуть выше своего отца, с короткой курсантской стрижкой темно-русых волос, но со смоляными бровями, что придавало не только красоту его правильному лицу, но какую-то кавказскую лихость, а серые глаза приобретали большую выразительность и притягательность.
Дома Виктор окунулся в мамину любовь и внимание, как в теплый бассейн с ароматическими запахами, и плавал в них, согретый улыбкой, счастливый и довольный, не чувствовал себя курсантом, этаким бравым солдатом, а совсем иным, мальчуганом из сопливого и солнечного детства. Мама лобызала его, могучего и неприступного, но для нее все такого же ранимого и беззащитного в этом суровом военном мире, где учат – как страшно произносить это жуткое слово! – убивать себе подобных, пусть даже ради защиты своего Отечества. Мама у него тоненькая как спичка, всегда элегантно одетая в удлиненные дорогие платья. Юбки и кофты не любила. Из пышных темно-русых волос сама делает такие прически и укладки, что стала личным парикмахером близких подруг. Она владеет самой гуманной профессией – дает молодым людям знания о нашей планете, о странах и народах, населяющих ее просторы. Она – географ. И ей непонятно: для чего столько войск сосредоточено на континентах в эру великой цивилизации? В голову однажды пришла несколько парадоксальная фраза: «Битвы никто не выигрывает, ибо даже победившая сторона утопает в море крови части своих убитых воинов». В принципе мысль глубокая, философская, совсем не парадоксальная, насквозь пропитана гуманизмом. Высказала мужу, а потом сыну и получила адекватную реакцию. У них даже возник спор по ее редакции, но как ни крутили, а точнее не выразили.
Мария Георгиевна всегда была против учебы Виктора в военном училище. Будучи подростком, увлеченный наукой о Земле, ее изучением, а значит, путешествиями, он в последний год школы понял, что все уже давно открыто, ничего нового в этой профессии не найти, ударился в крайность: решил стать военным, из числа которых вышли почти все космонавты. В конечном итоге со своим прекрасным здоровьем он тоже может пополнить отряд космонавтов, стать в ряд первопроходцев, одни из которых огибали на парусниках земной шар, а вторые – на космических кораблях. Иллюзии школьной молодости быстро разбиваются об угловатую действительность непохожей жизни за воротами школы, где с первых дней мнишь о себе как о самостоятельной личности, но быстро оказываешься на обломке льдины, которая в половодье несет тебя в проран проснувшейся реки, к гибели. Тебя все же выручают советы взрослых, опека мамы и папы, и удручающее душевное состояние проходит. Теперь ты в большей мере почувствовал силу и любовь родного человека и ценишь ее уже без всякого юношеского стеснения и гордости, не стремишься высвободиться из объятий, а с удовольствием их принимаешь и сам с теплотой даришь свои объятия.
Мама даже всплакнула на радостях встречи с единственным сыном, говорить «любимым» здесь совершенно излишне, ибо и так все ясно. Он нежно откликался на ласки, широко улыбался в ответ, целовал ее в волосы, потому что мамина голова лежала у него на груди и даже не доставала до подбородка. Отец стоял рядом и добродушно наблюдал за излитием чувств родных людей, и был доволен их обилием. Мама увлекла сына в ванную мыть руки, и сама запорхала в кухне, накрывая стол приготовленными блюдами, торопясь накормить своими разносолами оголодавшего сына, который однажды откровенно признался, что он хочет есть даже во сне, и если его разбудить среди ночи и дать тарелку наваристого борща, не моргнув, тут же съест. Таким признанием парень очень напугал маму и был не рад, убеждая, что из столовой выходит всегда сытым человеком, но он молод, курсант, и калории расходуются на учебу, особенно на желанную физподготовку.
Виктор вымыл руки, прошелся по комнатам, заглянул в свою, где стоял его письменный стол, кровать, гимнастическая стенка, и на зов матери вошел в кухню и отметил, что здесь произошли перемены. Мама сменила отечественный кухонный гарнитур на импортный. В него входили не только посудные шкафы, разделочные столы, но и обеденный с мягким и удобным так называемым «двойным уголком». Просторная кухня-столовая, мечта каждой хозяйки, выглядела теперь иначе: заполненной, но настолько уютной и светлой, с некой воздушностью, что тут невольно разыгрывался волчий аппетит.
«Да, эти черти, зарубежные дизайнеры, имеют недурной вкус».
Об этом же говорила и мама после того, как они дернули по сто граммов за приезд, подставляя сыну холодные закуски с паюсной икрой, паштетом из печени трески, маслины и еще что-то, чего в магазинах вряд ли купишь.
– Ты, надеюсь, заметил обновление в кухне, – говорила мама, любившая рассуждать гораздо шире обыкновенной передачи информации, – современная зарубежная мебель из новых материалов! Только вопрос: почему не можем этого делать мы для широкого потребителя? Вот где для государства соломоновы копи, а не в наших танках и бэтээрах, на которых вы учитесь воевать. Это я так, к слову, – поторопилась она переменить тему, видя нахмуренный взгляд мужа. – При первом секретаре райкома сильно-то не разговоришься.
– Ну что ты, мама, – удивился Виктор и даже приостановился намазывать икру на кусочек с маслом, – его долг расширять на местах гласность, папа лояльно относится к переменам. Он мне сам говорил.
– Ты в этом уверен? – не могла остановиться мать, иронически вытягивая в ниточку всегда припухлые губы, хотя видела сердитый взгляд мужа в свою сторону. – Я тебе открою маленький секрет. Вот из-за этого гарнитура, японских телевизоров с видеомагнитофонами, ты их заметил, я не смею приглашать в дом своих подруг учителей.
– Как это? – непроизвольно вырвалось у Виктора изумление.
– А вот так! Как я им объясню всю эту импортную обстановку, – Мария взмахнула рукой, указывая на убранство, округляя свои большие жемчужные глаза, – откуда она у нас, если ее днем с огнем в магазинах не сыщешь?
– Так это же должно быть понятно, все-таки в этом особняке живет первый секретарь райкома, – неуверенно возразил Виктор, вопросительно поглядывая на отца по-детски доверчивыми серыми, блестящими от семейного умиления глазами. – У него и зарплата высокая, и возможности другие.
– Ну да, по теории – каждому по должности…
– Маша, прекрати, пожалуйста, – тихим голосом, как всегда, когда просил и убеждал своих оппонентов Петр Павлович. Он точно так же выговаривал свое недовольство кем-то или чем-то, распекал, приказывал, от чего это звучало не менее убедительно, чем нажим на голосовые связки большинства его коллег. – К нам сын приехал не для обсуждения бытовой политики, а отдохнуть в теплом семейном кругу. Потом нам надо подготовить снасти для рыбалки.
– Вот еще выдумал!
– Нас приглашает сам Протозанов, – казалось бы, обезоруживающе выдал муж, но не тут-то было: строптивая жена ощетинилась вопросом с какой-то потаенной целью.
– На рыбалку с сыном? Выкладывай, что вы там задумали? – Мария просительно и умоляюще смотрела на мужа.
– Думаю, ничего особенного, он хочет познакомить Виктора с дочерью.
– Еще не легче. Что, у него нет элитных женихов на примете?
– Есть, наверное, но чем не жених наш Витя?
– Папа, оставим эту тему, неприятно. Мне гораздо интереснее слушать мамины претензии к местным порядкам.
– Меня настораживает другое, – не унималась мама, пропуская мимо ушей реплику сына, – девушка неглупа, красавица, не засиделась. С чего бы папаше заботиться?
– Мы все, особенно любящие родители, обязаны заботиться о судьбе детей. И я не вижу тут ничего странного. Давайте по единой выпьем за хорошую будущую рыбалку, – подчеркнул Петр.


2.

Дача стояла заснеженная и сонная. Лиственные деревья окутаны в серебристый иней до такой шаровой красоты, что захватывало дух. Виктору хотелось по-мальчишески подбежать к заиндевевшей и спящей березке, стряхнуть с нее дрему-иней и окунуться в эту звенящую и прозрачную купель, зажмуриться и постоять так с минуту, наслаждаясь чистотой леса, его щедростью – вот так бескорыстно дарить людям приятное, а потом гукнуть филином и полететь, полететь вслед за звуком и потеряться в лесной первозданной глуши. А там сосновые леса с тяжелой снежной ношей на ветвях, петлями заячьих следов и строчек лисьих на белом пологе, с горками снежных оплывин, сбитых верхолазами – куницей или соболем, с норками мелких грызунов и следов пиршества волчьей стаи…
Овсяниковы, теперь уже без шофера, за рулем сидел Виктор, приехали на рассвете, который обещал ведро и примораживал до минус двадцати. Сергей Артемьевич, заядлый рыбак, был уже на ногах и собирался ругнуть запаздывавших напарников, одному не хотелось начинать лов, поскольку он любил состязание, но тут увидел машину и вышел на крыльцо полностью экипированный. После короткого рукопожатия со старшим, он пристально всмотрелся в козырнувшего ему курсанта, одетого в армейскую шапку, овечий полушубок, в стеганые штаны и унты, подал руку.
Протозанов высок и грузен, особенно в теплой меховой одежде: лисьем роскошном треухе, собачьей длиннополой дохе, на ногах теплейшие катанки из верблюжьей шерсти, затянутые в резиновые галоши. Мясистое крупное лицо, несколько бледноватое, что присуще кабинетным сидельцам, уже подернутое сетью морщин, с первого взгляда было покоряющим, большие навыкате глаза остры и выразительны, проникали в душу, широкий сухой рот говорил о непреклонности в суждениях и приказах. Виктора сразу поразила в нем эта сила, гораздо большая, чем у генерала – начальника училища.
«Это так и должно быть, – подумал курсант, – этот генерал – здесь главнокомандующий».
– Ну, что, курсант, даешь мне фору или наоборот просишь? – сказал Протозанов, выразительно шевеля сочными губами.
– Никак нет, Сергей Артемьевич, ни то и ни другое. Просто по нулям, а там посмотрим.
– Ну-у, – удивился шеф, – есть опыт?
– Приходилось. Вот эти унты отец покупал на вырост. Сейчас в самый раз, но, к сожалению, я их потрепал в свое время на льду, – с улыбкой ответил Виктор таким же спокойным голосом, как и у отца, и Протозанов отметил, что парень находчив, за словом в карман не лезет, а персона, стоящая перед ним, его не смущает.
– Похвально, я думал, имею дело с дилетантом. Чего тоже не скажешь о твоем отце. Пошли и начнем.
Снасти были у каждого свои. Виктор до полуночи возился с блеснами, настраивал их, хотя они не залеживались и часто использовались отцом, который был тоже не менее заядлым рыбаком, чем Протозанов, кстати, от него и заразившись. Заснеженный пруд с широкой и высокой дамбой лежал молча в глубине лесистого распадка. Низкорослые разлапистые сосны топтались вдоль льдистой кромки, а те, что убежали в глубину, поблескивая заиндевелыми иглами на солнце, вытягивались в богатырский корабельный рост, главенствовали, вытесняя на крутые косогоры голенастый березняк и осинник. Местами белоствольные бежали рядом с прудом вперемежку с рябинами, на которых рдели огнистые чашечки ягод, не склеванные синицами, снегирями и желной.
Виднелись лунки, набуренные сторожем, но несколько буров лежали на льду и можно просверлить новую, если не понравится готовая. Виктор понимал, что лунки находятся в самых лучших местах и занял третью. Лед, усыпанный снегом, хрустел под ногами от утреннего мороза, создавая приятную музыку, но рыбаки двигались мало и почти сразу же приросли к лункам, спинами к востоку, подставляя их еще недостаточно круто падающим, но уже осмелевшим лучам светила.
Рыбалка удалась: в сеть, что ставили на ночь сторожа-рыбаки, попалось несколько щук, с полведра крупного окуня, даже каким-то образом зацепилось два налима. Но главным наслаждением была подледная ловля на блесну. Окунь и щука брали хотя и вяло, но каждый рыбак оказался с уловом. Больше повезло азартному и удачливому Сергею Артемьевичу: возле его лунки в слепящих лучах веселого мартовского солнца трепыхалось больше десятка окунишек и одна щука на кило весом. Виктор оказался по количеству пойманных хвостов вторым, отец третьим, но у него окунь шел как на подбор ровный и крупный.
– Славно, славно, – подвел итог Сергей Артемьевич, – люблю уху из окуней с детства голодного. Вот оттуда и страсть к рыбалке. На Волге, правда, рыбачил, выше Нижнего. Но на подледный ходили редко, не в чем было пацанам. А потом студенчество, Москва, Сибирь.
– Окунь на полкило, да свеженький, да под водочку, э-эх! – подхватил Петр.
– А твоя оценка какова, курсант? – весело поинтересовался Протозанов, глядя как молодой человек быстро собирает весь улов.
– Я присоединяюсь, а если добавить печень налима, пальчики оближешь.
– Вот мы это сейчас и сотворим прямо на берегу. Видишь, кострище и таганы. Вот туда и неси улов. Сейчас костровые раздуют огонь, сварим тройную уху!
Мартовское солнце призывало готовить уху именно во дворе на рыбацких таганах, подставляя солнцу спины и бледные лица. Рыбаки сбросили с себя меха и, наблюдая за потрескивающими дровами, с наслаждением курили и слушали политические анекдоты, рассказывать которые был большой мастак хозяин дачи. Двухэтажный дом с четырехскатной крышей стоял в нескольких метрах от костра, прибранный и веселый, глазастый окнами и большой верандой под стеклом. Вынесли горячий травяной чай с медом. Расставили огромные фарфоровые кружки, наполнили. Пахнуло приятным ароматом листа смородины, золотого корня, лепестков шиповника. Рыбаки утолили жажду, и Сергей Артемьевич, присевший на сброшенные меха, впервые заговорил о политике.
– Ты заметил, Петр, у Горбачева вырисовываются очень сильные позиции. Сначала он в Рейкьявике загнал Рейгана в тупик своими инициативами по безъядерному миру, а теперь вызвал настоящий переполох в Западной Европе. Тэтчер в Москве упрекнула Михаила Сергеевича в неискренности, в лукавстве. Она так и заявила: «Мы вас боимся. Вы легко принимаете решения: вошли в Венгрию, в Чехословакию, в Афганистан. Вы уберете РДС. Американцы уберут, и мы будем перед вами беззащитны». Маргарет поехала по стране, встречалась с интеллигенцией, диссидентами, пыталась для себя уяснить, что из себя представляет наш человек, страна? Она увидела совсем не диких фанатиков, а мирных образованных людей. Премьера обезоружило то, что наша пресса опубликовала все, что она говорила Горбачеву. Тэтчер убедилась, что социализм, как и капитализм – реальность, и пришла к пониманию, о чем настойчиво говорит Горбачев: «Надо не обличать друг друга попусту, а сокращать вооружения, идти к безъядерному миру и мирно жить в рамках двух систем».
На тагане, в черном от сажи чугунном котле, не менее чем на ведро, забулькала уха, приятно пахнула на сидящих у костра рыбаков. И они инстинктивно стали ловить носами этот аромат.
– Гонка вооружений – тяжкое для нас бремя, – откликнулся Петр Овсяников. – Боюсь, что скоро оно будет непосильным. Но и Запад захлебывается. Потому-то было совершенно неожиданно услышать со стороны лидера Советской империи, империи зла, как они любят нас обзывать, ошеломляющее, невероятное предложение – мирная жизнь двух систем, никаких коммунистических походов на Запад.
– Какие оценки новому мышлению дают курсанты, особенно в области сокращения армии? – неожиданно спросил Виктора шеф.
– Надо работать над качеством армии, и тогда количество не будет играть роли, – смело ответил Виктор. – У Суворова была малочисленная, но хорошо обученная армия, как бы сказали сегодня, профессиональная. С такой армией легче побеждать.
– Верная мысль, – поднял руку Сергей Артемьевич, – кажется, нашей дискуссии наступил конец, – и он указал на подъезжающую к даче черную «Волгу». Все взоры были обращены на подкатившую к крыльцу машину, из нее вышли жена Сергея Артемьевича с Инной и подругой Люсей.
Виктор увидел девушек. Легко, уже по-весеннему одетые в брючные костюмы, они пробежали в нескольких метрах от мужчин, приветливо помахали руками. За ними неспешной походкой прошла Любовь Марковна, улыбнулась и, как бы отмахиваясь от дыма жаркого костра, прошла в дом вслед за девушками. Виктор, истосковавшийся по женским лицам в казармах, сразу же почувствовал влюбленность к Инне. Не легкомысленную, не заставляемую, а вполне искреннюю. И, конечно же, дело не в стосковавшемся сердце – в нее, в эту раскованную в движениях и, наверное, независимую в мыслях и поведении красавицу нельзя было не влюбиться. Парень тогда и не подозревал, что именно раскованное поведение дочери подвигло этого властного человека, каким слыл Протозанов, на сегодняшние смотрины.
Пировали в просторной столовой с развешенными натюрмортами известных художников и местных живописцев. Виктору бросилась в глаза огромная свеча под самым потолком, который был высок, и от свечи, казалось, разливался таинственный свет, при котором одинаково приятно сидеть за обильным столом или с книгой в руках и читать о любви. Свеча стояла в золотом подсвечнике, так искусно выписанном, что хотелось подойти, взять его и понести, освещая неизведанный путь предстоящей любви. То, что она произойдет между ними, он теперь не сомневался, ибо Инна тоже с пристальным интересом, даже с азартом изучала его, а в глазах засветились огоньки неподдельного внимания, когда Сергей Артемьевич представил ему свою дочь, а она подала руку. Виктор принял ее и галантно поцеловал, поздравил с днем рождения и преподнес купленные отцом книги. Инна вспыхнула благодарностью, оценив вкус гостей редкостным выбором.
– Спасибо, Виктор, признаться не ожидала такого подарка, – сказала она на немецком языке, – и, надеюсь, переводчика не понадобится.
– Нет, Инна. Интересно бы при свете вот такой же свечи вместе прочесть эти книги.
– Как будет угодно, впрочем, я буду рада, если ты завоюешь это право.


3.

Посторонних, кроме подруги Люси, никого, вшестером, чтобы не отвлекать внимание молодых и достичь цели смотрин. Если Инна блистала своей несколько вульгарной красотой жгучей блондинки с модной стрижкой под мальчика и была самой титулованной невестой города, то Виктор блистал своей военной выправкой, атлетической фигурой и суровой мужской красотой шатена. Он был весьма успешным курсантом и в будущем перспективным офицером. При поддержке руки Сергея Артемьевича да отцовской мог быстро сделать блестящую карьеру. Этот разговор был ключевым в застолье. Умиротворенные рыбалкой на свежем воздухе, отдыхом у костра, участием в готовке ухи, их это располагало к добродушию и довольству. Сергей Артемьевич не любил торопиться со спиртным, ибо «Особая» настраивала совсем на другое ощущение рыбацкого кайфа, теперь же, за столом, он не спеша выпивал двухсотграммовый бокал чистейшей сорокоградусной, заедал и заводил неторопливый разговор. И хотя хозяин дачи не стремился в узком кругу людей подчеркнуть интонацией непреклонность его высказываний, она невольно прорывалась, внушала подобострастие и послушание.
Петр Овсяников не ошибся: Сергей Артемьевич, посадив рядом с собой Виктора, охотно с ним разговаривал.
Протозанов давно привык ощущать разливающуюся по жилам приятную крепость водки, как привык вполуха слушать ответы на заданные вопросы, протаскивая в беседе свою генеральную линию, и теперь он заинтересованно спросил:
– Ты уже выбрал точку новой службы? Если мне память не изменяет, отличникам на это дают право.
– Пока не задумывался. Гоп говорить рановато.
– Что, есть сомнения, или манера?
– Скорее – последнее. Впереди итоговые стрельбы. Вот они скажут обо всем.
– Что ж, желаю успеха, – и, получив за это спасибо, продолжил: – как тебе нравится мысль о ГДР?
– Мечта каждого выпускника.
Протозанов удовлетворенно хмыкнул и предложил тост за мечту курсанта. За что мужская половина охотно выпила водку, а девушки и мама лишь пригубили красное вино. Неторопливое застолье продолжалось, все ловили слова хозяина и особенно, как показалось Виктору, Инна, сидящая напротив него. Она обладала манерами внимательного человека в присутствии старших, держала себя за столом уверенно, но скромно, прекрасно понимая цель визита Овсяниковых. Она была скромна по щекотливой причине, считала ее пока нераскрытой тайной и ждала судьбоносных слов отца, и боялась их пропустить. Для нее важно определить его интонацию, настроение, с каким он будет их произносить. Виктор догадывался о какой-то бурной работе мыслей в голове девушки, в глазах которой то вспыхивали искры беспокойства, то гасли в ожидании судьбоносных слов отца. Тот не стал долго мучить собравшихся, и, подняв тост за молодых людей, выпив, сказал:
– Вам, молодые люди, предоставлена прекрасная возможность для знакомства и выбора, – гудел его моторчик голоса с некоторой нагрузкой, словно вертел ремни механизма. – Хотя какой тут выбор: вас двое. Мой вам совет и пожелание. У тебя, Виктор, скоро выпуск, надеюсь, за отличие в учебе у тебя будет выбор места службы. И поскольку тебе нравится мысль о ГДР, ее надо утвердить. Глубинная истинная Европа. У Инны тоже выпуск и совершеннолетие. В Берлине инязы на любой вкус, а у нее есть пристрастие. Я так говорю? – отец посмотрел на дочь несколько сурово.
О причине такого взгляда она догадывалась с ознобом сердца, перечить отцу не решалась, хотя в свете нового мышления, какое сейчас всюду пропагандируют, и папа ему вторит, могла бы высказаться. Но зачем? Ей мгновенно понравилась мысль о Германии под крылом бравого молодца, пожить не в этих снегах, а в теплом краю, окунуться в цивилизованное студенчество пусть и замужней дамой, но в более свободном мире, где комфорт считается нормой жизни. Она никогда не восхищалась Сибирью, ее снегами, разливами рек и зелени, как будто в цивильных краях, где моря и тепло, нет зеленых красот. Безумие советской пропаганды. Там, кроме снегов, морозов и бескрайних просторов, всего больше, все колоритнее, красочнее, безудержный разлив городских цветов и мириады брызг фонтанов, море ночных огней, дискотек и баров.
Инна понимала, что рано или поздно ей придется бросить свои увлечения мальчиками и свободной любовью, которую в ее кругах приветствуют и обожают. Более того, вечеринки в гостиной в отсутствии родителей раздувают нешуточные страсти, вспыхивающие во время ночных оргий, и кое-какие неприятные вопросы стала задавать мама. Чего доброго своими тревогами уж поделилась с папой, и эта неожиданная акция как мера – вырвать дочь из порочного круга сверстников? А курсант ничего, покруче иных светских пижонов, и немецкий, кажется, знает неплохо, судя по пробной фразе. А коль так, то и не глуп.
– Папочка, когда я не воспринимала твои советы и не удовлетворяла твои желания? – Инна разрезала ножом осетрину, которую обожала, и, блеснув на отца своими белыми глазами, отправила кусочек в толстогубый рот с ровными, как у актрис, зубами.
Девушка уловила благодарный взгляд курсанта. Его серые шайбы, как любила выражаться Инна среди своих сверстников, излучали столько энергии, что, пожалуй, способны зажечь в ней нечто. В любовь она не особо верила, первые всплески были, но благодатное поле грубо испахал все тот же сытый светский круг, но голодный на зрелища, которых хронически не хватало высокородным мальчикам и девочкам, и они придумали эти оргии. Ей тоже хотелось зрелищ, кутежа, хулиганства. Инна была одаренным любознательным ребенком, высокие оценки в школе получала отнюдь не из-за папы, а за знания. Она успешно окончила музыкальную школу по классу фортепьяно, но исключительные способности обнаружились у нее к иностранным языкам. И она изучала сразу два: немецкий и английский. Став старшеклассницей, понимала, что папины связи обеспечат ей работу переводчицей в самых высоких правительственных кругах. Это интересная жизнь с умными людьми и бесконечными поездками по странам мира. Вокруг росли и учились такие же одаренные и высокородные мальчики и девочки, с мечтами о высоком полете, свободной жизни и свободных отношениях в любви, которые на цивилизованном Западе становятся модой, познать же их надо уже сейчас, чтобы подготовить себя для будущего.
Москва без кандидата в члены ЦК партии и народного депутата самой высшей ступени обойтись не могла. Мама за ним волочилась всюду, подчеркивая любовь и заботу. Инна часто была предоставлена сама себе, тут же закатывала вечеринку, и как хозяйка гостиной первой показывала стриптиз после приличного возлияния шампанского. Подиумом служил стол, перегруженный закусками, бутылками со спиртным различного ассортимента, соками и напитками. В сторону летел батник, короткая юбка, бюстгальтер, и первый, кто успевал дотянуться до молнии на трусиках, раздергивал ее, и под вопли собравшихся она падала ему на руки, и он уносил девушку в соседнюю комнату…
Ни пошлого омерзения, ни раскаяния потом не было. Просто утром Инна никого не хотела видеть из-за головной боли, даже Люсю, а приходил понедельник, словно за уходящим поездом бежала в школу и отдавалась занятиям. Может быть, действовало выработанное правило: чтобы себя не разоблачить – никто и никогда не должен упоминать, тем более вспоминать и с кем-то делиться ходом вечеринок. Нарушителя ждал негласный приговор и полное отлучение от круга избранных. Но однажды мама стала осторожно задавать вопросы о том, как проходят вечеринки в квартире во время их отсутствия? Каким образом вместе с бутылками из-под минеральной воды и сока в мусоропроводе оказались бутылки из-под шампанского, причем в большом количестве? Инна ничего вразумительного ответить не могла, отрицая всякий накат с шампанским. Убедительные оценки в дневнике развеяли сомнения мамы. Вскоре, к счастью или нет, Инна не знала, последовало это знакомство с курсантом.





4.

Накануне Первомая Виктор нес наряд по училищу, радовался такому раскладу и мысленно готовил себя к встрече с Инной. Особенно не фантазировал, все же очень мало знал девушку, и она его. Одна встреча и всего лишь один тупой разговор по телефону. Он мог звонить ей чаще, но холодная трубка у уха сковывала его фантазию, и он не знал, о чем можно говорить по телефону с недостаточно знакомой девушкой, не задавая плоских, но обязательных вопросов: как дела, чем занимаешься? Боялся, как бы волна любви, нахлынувшая на него, да и на нее, он видел, что понравился, не была погашена временем, и муштра перед первомайским парадом не разорвала отношений. К сердцу подступала какая-то непонятная обида не то на себя, не то на обстоятельства, не позволяющие ему встретиться с Инной, не то на саму девушку, свободную от нарядов и муштры, без энтузиазма встретившую предложение прийти на короткое свидание у проходной. Наверняка она с Люсей уже обсудила его достоинства, выискивая его отрицательные качества с тем, чтобы при случае винить не себя, а его из-за недостаточной яркости, которой-то якобы и не хватает для полных чувств и влюбленности. Возможно, не раз слышала Люсины откровения вроде восклицаний: «Дура ты, Инка, ох, дура, ковыряешься в таком парне, словно пальцем в носу! Да я бы на твоем месте уже сто раз прибежала на свидание».
«Быть на месте другого человека проще всего, – заводила внутренний монолог Инна, став теперь взрослой, – разобраться в своих чувствах гораздо сложнее, тем более что вечеринки у нас проходили не безобидные. Душок непристойности выветрить из души непросто. Нужен крепкий ветер любви, крепкий сквозняк, чтобы продул все сердечные и душевные закоулки, принес благодатные тучи, и они бы опустились теплым и яростным дождем, увлажнили почву, и на ней бы проросло это удивительное растение, называемое любовью».
Она сознавала – любви глубокой и сердечной нет. Простая влюбленность. Пресыщенная беззаботной жизнью, хотя и по горло занятая учебой, уже давно, как созревшая и упавшая на землю груша, тем более надкушенная, Инна на удивление самой себе страдала от недостатка зрелищ, впечатлений, безоглядно ударялась в непристойные развлечения. Она не видела себя в будущем, хотя решила поступить в МГУ на иняз, стать переводчицей, оказаться в правительственных кругах, в поездках с умными людьми, делающими политику. Но совершилось предательство. Кто-то проболтался о ходе вечеринок, и отец ничего более разумного не нашел, как сразу же после выпускного бала отдать ее замуж и задвинуть в ГДР, подальше от прежнего круга. Это ей понравилось больше, чем сам курсант, хотя в паре с таким молодцем это не хило, тянет на романтику относительной свободы. Например, гулять у Бранденбургских ворот вместе с ним, притягательным лейтенантом, а затем в одиночестве во время его службы  украдкой наблюдать, как за тобой уже охотится, нет, не студент, это скучно и неинтересно, а какая-нибудь знаменитость в музыке ли, в литературе или в живописи, и ждать, куда заведет эта тайная игра. А чтобы эта игра воплотилась, она объявила маме и папе, что на первомайскую вечеринку приглашает Виктора, заручившись их согласием на ее устройство.
Инна позвонила вечером без всякого внутреннего волнения, это было как закурить сигарету. Дежурный разыскал Виктора в гимнастическом зале, и он полетел к трубке стремительным соколом, падающим с высоты на добычу, загорелся от голоса девушки лицом и сердцем. Произошел тот нелепый традиционный разговор с вопросами о службе и учебе с известными односложными ответами. Она приглашала на долгожданную вечеринку! Рядом хихикала в трубку Люся. Он с радостью обещал быть к назначенному часу.

В первомайское утро весело встало и закрепилось на небосводе раннее холодное солнце, бросая косые лучи сквозь высокие перистые облака, протянутые по небу барашковыми шлейфами. С тополевой аллеи, что стояла неподалеку от боксов, тянуло набухающими почками. Весенние запахи, как крепкое вино, возбуждали и настраивали парней на лирический лад, предвкушающих близкий выход в город. Все было давно сделано, отлажено, надраено, отутюжено и начищено. Ждали построения, последнего осмотра и команды на движение. И акция началась:
– Товарищ майор, разрешите доложить: расчет учебной ракетной установки готов к следованию по маршруту, – отрапортовал Ливанов. – Но лично я – решительно против участия в параде.
– Вы больны, курсант Ливанов? – зло спросил командир дивизиона.
– Никак нет, товарищ майор, вполне здоров.
– Тогда в чем дело?
– Мои политические убеждения. Идее перестройки чуждо очередное бряцание оружием в мирном первомайском шествии трудящихся, тем более что противостоящие стороны согласились разоружаться.
Возле командира возникла неблагоприятная атмосфера, словно сюда вбросили дымящийся карбид. Вытянув шеи с минами удивления на лицах, курсанты прислушивались к бунтарскому голосу своего товарища.
– С чьего голоса говорите, курсант Ливанов? – не поверил в услышанное командир дивизиона, недобро поглядывая на любопытных.
– С голоса Генерального секретаря Компартии и Главнокомандующего, товарищ майор. Именно он говорит о новом мышлении, о прекращении перед миром демонстрации силы, и мое мнение отвечает требованию поставленного вопроса и является...
– Отставить разговоры! – прервал речь Ливанова командир дивизиона. – Я вам приказываю встать в строй и вести установку по маршруту. Хотя стоп, вы же можете подвести и выкинуть что-то невообразимое на площади, и тогда – трибунал.
– Как курсант и будущий офицер я выполню приказ в точности, но в то же время требую, чтобы о моем протесте было доложено командованию училища.
– Что за чушь вы несете, курсант?
– Это не чушь, а мои политические убеждения в поддержку нового мышления.
– Отправляйтесь-ка вы под арест, голубчик, за пререкания в выполнении приказа. На трое суток! Вот там поразмышляйте о том, что вас ждет.
– Есть на трое суток! – отчеканил Ливанов, – разрешите идти?
– Наглец, какой наглец! И это отличник боевой и политической подготовки! Идите и доложите начальнику училища об аресте.
Этот непредвиденный выпад Ливанова повлек за собой неприятности. Первое, что потребовал начальник училища: после возвращения с демонстрации всех курсантов собрать в актовый зал для беседы. Отпуска будут даны только после нее. К удивлению Виктора, курсанты Костю Ливанова не крыли за непредвиденную задержку увольнения в город. Поворчал кое-кто и, не находя поддержки, замолк.
У Виктора было свое ощущение происшедшего: он восторгался смелостью неординарного мышления своего товарища. Споров о разоружении в их среде было много, как и мнений. Он вспыхивал как магний от выплеснутой на него порции воды. Если откровенно, мало кто хотел оказаться в горячей зарубежной точке. Виктор бы тоже в пылающий и стреляющий крупными калибрами Афган добровольцем не назвался. Пусть это непатриотично, но что он там потерял, какие интересы? Прикажут, он пойдет и будет нести службу как подобает честному офицеру, но не добровольно. Получить добровольно пулю от душмана на чужой земле в такие-то годы, когда и любви-то толком не узнал! Вот только сейчас сердце воспылало к Инне.
«Горячие точки не для меня. Я не считаю себя маменькиным сыночком, кажется, не трус, но извините, выполнять интернациональный долг, который не выдерживает критики, глупо».
Все эти мысли крутились в голове вплоть до возвращения в училище после демонстрации. Виктор потом разговаривал с Ливановым, хотя его другом не считался. Его тянул на контакт вопрос о карьере. Он не шуточный. Карьера может в ином ракурсе высветить любовь к женщине и будущей семье, и становится предметом глубоких раздумий и умолчаний во время вспыхивающих споров на эту тему в курилке или в казарме перед отбоем.
– Меня удивляет, как ты решился на такой шаг? Если откровенно – твоя карьера офицера под вопросом.
– Ты, видать, крепко печешься о карьере? – усмехнулся Ливанов в ответ.
– Я, как и каждый из нас, мечтаю стать генералом. Что тут противно морали и порядочности? Хорошо успевающий студент тоже подумывает об аспирантуре и карьере ученого. Иначе нет движения.
– Согласен, но я – прагматик. Не сочти за бахвальство, чувство справедливости у меня обострено более, чем у кого-либо. Мне надоела пустая перестроечная болтовня без конкретных дел, – Ливанов смотрел с некоторым превосходством в глаза Овсяникову. – Я, конечно же, мечтаю, как и ты, о карьере офицера. На кой черт бы мне было выкладываться на занятиях, но я поддержал своего Главнокомандующего, своеобразно, конечно, не по уставу, и если на меня начнут давить, напишу ему письмо.
– Ты как радар, далеко видишь мишень, – восхитился Виктор Ливановым, угадав в этом человеке сильную натуру, и даже позавидовал.
– Но как же твоя девушка, она не обиделась от несостоявшейся встречи на Первомае?
– Это вопрос отдельный, я бы его не смешивал с данной ситуацией, – твердо ответил Костя.
Этот разговор состоялся спустя несколько дней, а сейчас, как только вырвался из стен училища, все мысли у Виктора об Инне, о тех невероятных слухах, долетевших до него все через того же Ливанова о характере тусовок золотой молодежи. Он и верил и не верил, поскольку сам относился к этой элите – сын властвующего человека, так будем говорить, и не мог опуститься до подобной оргии.
Цветы он уже купить не успел, центральный рынок опустел, закрылись и немногочисленные цветочные магазины, все спешили к традиционному застолью – как одному из поводов крепко выпить, закусить, а то и вдоволь похрюкать под столом. Он тоже порой выпивал с ребятами по бутылке на нос, но не больше, срабатывал тормоз, и – баста. Через несколько часов чист как стеклышко. И его никогда не тянуло к повторению попоек.
Город не выглядел многолюдным, подтверждая начавшиеся застолья. Негусто пробегали автомашины, такси шли переполненные, а их стоянки пустовали. Он терзался мыслью, что идет без букета цветов, без подарка. Откровенно говоря, не знал, каким подарком мог угодить Инне, не показаться человеком с безвкусицей выбора: ведь он ее очень мало знает. Брошки, кольца, серьги – вся эта дешевая бижутерия вызовет иронию, а на дорогой подарок денег пока не имел. Его мог спасти только букет. Потому он поймал такси и поехал в местную оранжерею с надеждой выпросить там то, что надо. И, конечно, потерял время, но сторожа уломал, дал ему на бутылку водки сверх стоимости букета, довольный поехал к обкомовскому дому в тихий и благоустроенный квартал с подстриженными газонами, выметенными тротуарами, с темными, посвежевшими и пузатыми, словно свахи в сарафанах, тянь-шаньскими елями, заполнявшими сквер.
Виктор, удерживая правой рукой букет, уверенно вошел в подъезд элитного дома, показал охраннику, одетому в форму милиционера, визитку, тот согласно кивнул головой и пропустил курсанта. Многокомнатная квартира шефа находилась на втором этаже, смотрела окнами во все стороны света, а гостиная, где уже токовала молодежь, была прикрыта зеленью высоких пирамидальных пихт и елей и глушила вылетающие из форточек звуки танцевальной музыки. Приглушенная мелодия доносилась в ухоженном и просторном коридоре. Пиршество, надо полагать, в разгаре. Виктор с нетерпением и ревностью нажал на кнопку звонка, ему долго не открывали. Наконец в глазке потух свет, видимо, с той стороны двери изучали стоявшего напротив курсанта, взволнованного, опаздывающего на вечеринку. Он знал, что в квартире собрался молодежный бомонд города, и через несколько секунд удостоверится, правдивы ли те кривотолки о том, как поначалу безобидные вечеринки превращались в оргии. Если это действительно так, он, пожалуй, пригвоздит, как жука иглой, того юнца, который окажется с ней. Он страшился этого легкомысленного соперничества как жестокого приговора инквизиторов.
Дверь отворилась, Виктор решительно пересек будуар, улавливая через плотно прикрытую двойную дверь высокие нотки голоса Инны, можно сказать, влетел в гостиную и увидел на богато сервированном столе свою невесту в мини-юбке, в туфлях на высоком каблуке. Она слегка покачивалась под одобрительные визги и вопли собравшихся, сбрасывала с себя кружевной лифчик. На какое-то мгновение, увидев вошедшего, Инна приостановила движение рук, но, сладко улыбнувшись ему, махнув призывно рукой, отшвырнула в сторону интимную часть туалета, обнажая прелестную белоснежную грудь с розовыми торчащими сосками.
Виктор остолбенел, кровь ударила в лицо, он едва сдержал себя, чтобы не расхлестать налево и направо собравшихся девиц и парней. Укрощая бешеную ревность, на вытянутой руке понес Инне букет цветов с той стремительностью, с какой он спешил к своей учебной ракетной установке во время боевой учебной тревоги. Но как он ни спешил, Инна успела одним движением руки вспороть молнию на мини-юбке, и она черным зловещим крылом накрыла часть сервировки стола возле ее ног. Не помня уже себя, Виктор отшвырнул находящийся на пути стул с сидящим на нем молодым человеком и подхватил падающую на его руки девушку.
Вопль восторга и страстный поцелуй Инны укротили в нем зверя. Он стоял, держа на руках невесту. Она обвила руками его шею и продолжала целовать его взасос, а он трепетал в гневе, с силой прижимая легкое тело к горячей груди.
– Неси меня в смежную комнату, мой офицер, – услышал он шепот над правым ухом, чуя свежий водочный запах от ее дыхания, – я тебя ждала, ты успел вовремя!
Повинуясь звукам, Виктор шагнул к двери указанной комнаты и окунулся в роскошь спальни. Правда, он видел только широкую кровать, заправленную дорогим покрывалом, высокие подушки, тумбочку из черного дерева и на ней голубой с позолотой ночник.
Он остановился в нерешительности перед кроватью.
– Я твоя, мой офицер, – услышал он вечную, но банальную фразу, и оказался сраженный ею, как миллионы других. Эта фраза звучала из женских уст в разные эпохи с одинаковым конечным смыслом: для одних она была наполнена богатым содержанием, другие воспринимали как долгожданную таинственную музыку, от которой получают только наслаждение, для третьих она шелестела легким дуновением ветерка или беззвучно падающим листом, ничего за собой не несущая кроме удовлетворения похоти. Но часто эта фраза многих одаривала счастьем, иные утверждались в своей неотразимой силе, и вряд ли кого оскорбляла, но покоряла, взрывала страсть, которая выливалась в проран чувств с энергией горной реки.
Виктора эта вечная фраза передернула. Не так представлял он будущую близость, не спонтанно, не с кавалерийского наскока, а томительную, в ожидании, в лобзаниях и излитых чувствах, в признаниях, сказанных с придыханием, от чего сердце падает в пятки, а на голову льется холодный душ, из которого выскакиваешь разгоряченным и обессиленным, но получаешь хрупкое и нежное тело. Ничего этого не произошло. Он держал обнаженную, горячую и страстную женщину, ожидающую такой же обнаженности и страстности от своего партнера. От партнера, но не от любимого! Потому он не мог вот так сразу без наводки на цель запустить ракету. В нем сидела своя фраза, не пускающая к действию, тормоша его эгоизм и имперские на нее претензии, в которых присутствовали одновременно сила и слабость, а потому он не решался произнести выстраданные слова, будучи лишь второй раз вместе. Но фраза разогревалась, и запал поджег его ревность.
– А если бы я не успел? – ударила фраза взрывным, но дрожащим сквозь зубы голосом.
–Ха-ха-ха, – непритворно рассмеялась она, – я тебя ждала и вскочила на стол, как только ты вошел в будуар. Опусти меня на кровать, Витенька, и давай выпьем с тобой на брудершафт. Налей себе водки, мне шампанского.
Виктор как в полусне опустил девушку на кровать. На ярком покрывале белое, почти прозрачное тело привело курсанта в новый трепет, он не отрывал вожделенного взгляда от сливающихся в белизне единственной одежде – плавок. Она поймала его взгляд и сексуально улыбнулась.
– Я жду бокал из твоих рук.
Виктор оторвал взгляд от бесстыжего тела, нагнетая в себе такую же бесстыжесть, пробежался пальцами по ряду пуговиц и сбросил с плеч огненный, страшно мешающий китель. Оставаясь в гимнастерке с галстуком, он шагнул к столику. На нем стояли шампанское и водка в бутылках, фужеры и высокие рюмки, решительно откупорил шампанское со звучным хлопком, наполнил струей фужер, взялся за водку. Не глядя на женщину, Виктор наполнил до краев вместительную рюмку и, косясь, как раненый бык на тореадора, боком подошел к лежащей навзничь красавице, закипая ревнивой страстью, все вопрошая и вопрошая: «А если бы я не успел?..»
…Утомленная, сладко улыбаясь, она сказала одну фразу, решающую их судьбу:
– Витенька, ты настоящий мужчинка, я хочу с тобой в Германию.
Он бешено ревновал даже после ее клятвы верности только ему, и она видела это, упивалась своей маленькой над ним властью, но была убедительной:
– Пойми, Витенька, я под колпаком у мамы, и она ни за что бы не разрешила провести эту вечеринку, если бы на ней не было тебя. Ты – мое охранное кольцо, мой эталон мужчины, мой будущий муж. Пойми: «заметает метель, заметает все, что было до тебя». Хочешь, я спою тебе этот шлягер? – Инна потянулась с поцелуем к Виктору, он ответил ей таким же движением и сказал:
– Хочу, очень хочу! Я представляю, как ты на офицерском балу, который даст командующий группировкой, среди благородного общества, блистая своей красотой, сядешь и споешь под свой аккомпанемент что-то о любви! Ты станешь королевой! Я буду тобой гордиться! Для полного счастья влюбленного человека мне будет не хватать этой гордости! Ты меня понимаешь?
– Витенька, ни один пижон не сравнится с твоей фантазией. Я лечу к инструменту!
Инна набросила на себя белоснежный пеньюар, и, возбужденная столь пламенной речью друга, прошла к роялю, пробежала пальцами по клавишам, замерла, входя в роль, заиграла и запела чистым низким голосом названную песню.
Он стоял сбоку от нее, завороженный не только внешней красотой, но и голосом, манерой исполнения, и когда смолки все звуки, в восторге бросился к ней, подхватил своими сильными атлетическими руками невесту, закружил по комнате, зацеловал, прощая все прошлые шалости.


5.

Константин Ливанов после гауптвахты ожидал жесткий пресс со стороны своего начальства, крепкую моральную накачку, как автомобильный баллон накачивают воздухом. С ним пожелал побеседовать замполит училища. Это был щеголеватый и молодо выглядевший полковник Ладонштейн. Ироническая улыбка на его губах постоянно подчеркивала превосходство не только в положении, но и в жизненном опыте, знаниях и боевой выучке перед любым собеседником, включая самого начальника училища, не говоря уже о курсанте. Но Ливанов не спасовал перед насмешливой миной полковника, дающей понять, что «вот я снизошел до личной беседы с тобой, хотя у тебя молоко на губах не обсохло». Полковник пригласил курсанта садиться, как водится, справа от себя за удлиненный столик, и свет от окна ярко высвечивал лицо Ливанова, преподнося как на ладони все чувства воспитанника. Тот поблагодарил и сел на предложенное место.
Ладонштейн некоторое время с присущей ему усмешкой изучал курсанта. Костя не напрягался, наоборот расслабился и тоже с выжидательной иронией в душе смотрел в лицо замполита.
– Я таким и представлял ваш характер: дерзким и бескомпромиссным, – усмехаясь, сказал полковник. – В казарме, на занятиях, на учениях вы другой: покладистый и исполнительный.
– Я бы, товарищ полковник, оставил иронию, если вы решили дознаться о причине моего поступка, – сказал Костя, – иначе разговора не получится. Я просто отмолчусь.
– Вот как, – удивился полковник правильному выводу о характере курсанта. – Хорошо, я буду очень серьезен и хотел бы понять ваш поступок.
– Он очень прост и вытекает из неоднократных высказываний Горбачева о разоружении и мирных инициативах. Я с ним согласен: зачем нам громадная армия, которая пожирает почти весь бюджет страны, – курсант остановился, желая убедиться, какое впечатление он произвел на полковника, но тот с заинтересованной миной на лице подтолкнул его.
– Продолжайте, я слушаю.
– Наш народ убежден, что армия базируется на оборонительной доктрине. Это расчет на простачка, но не на военного, тем более на военного противного лагеря. Кто поверит, скажем, те же американцы, в оборонительную суть нашей доктрины, когда мы имеем в ГДР мощную ударную танковую группировку и понтонные средства. Вы знаете, что посмотреть по телевидению мирную первомайскую демонстрацию трудящихся сейчас не проблема в любой точке земного шара. И вот Би-би-си или иная телекомпания с соответствующим комментарием показывает перед шествием трудящихся парад наших грозных ракетных установок. Держать кулак перед физиономией и уверять, что этот кулак не расквасит ваш нос, наивно, товарищ полковник. Вот почему я выразил протест против демонстрации силы, когда подписан договор о разоружении. Но я выполню любой приказ командования, если потребуется защитить наш народ от агрессии. Для этого у меня есть убеждения, знания и средства защиты, – торжественно закончил курсант Ливанов и, горя лицом, умолк.
– Откуда вы взяли сведения про мощную ударную группировку в ГДР? – несколько уязвленный аргументированным объяснением курсантом своего поступка, спросил полковник.
– Я внимательно читаю советские газеты. В Венгрии, например, на территории старинной церкви, памятника архитектуры, разместились разведбатальон и медсанбат. Венгры очень недовольны и просят оставить в покое исторический памятник. И они правы.
– Да вы ходячая энциклопедия, курсант! – воскликнул полковник. – Что же такого интересного вы еще можете сказать, что даже я не знаю?
Полковник знал, что у Ливанова отец журналист и работает собкором ТАСС. Не от него ли получает сын эти, по существу, секретные сведения, хотя действительно, пресса сейчас чувствует себя куда свободнее, чем в прежние времена, и цифры о вооруженной мощи Союза проскальзывают на страницы газет, и тут ничего не скажешь в адрес любознательного курсанта с аналитическим складом ума. Теперь в свете нового мышления за это человека не привлечешь к ответственности, как во времена генсеков-старцев. Ясно и то, что подобные мысли и действия родились в голове у курсанта не без влияния папочки-журналиста, который наиболее демократичен, как и большинство газетчиков, и более рьяно поддерживает перестроечные идеи Горбачева. Ладонштейн и сам видит, что страна задыхается от дефицита товаров, и он как идеолог обязан всесторонне поддерживать перестройку. Но ведь неясно, куда она приведет страну. В анклавы капитализма? Интересно бы узнать по этому поводу мнение курсанта Ливанова. Но не больно ли много чести? С его отцом он бы поговорил на равных.
Между тем чуткий курсант уловил настроение полковника и с достоинством сказал:
– Я бы мог высказать мысли своего отца в отношении затронутой проблемы. Он не скрывает их, открыто выступает в прессе.
– Любопытно послушать, но в другой раз, – резко сказал полковник. – Вы уже понесли наказание за пререкание в выполнении приказа. Я могу добавить, что солидарен с вашими мыслями, но не с поступками. В дальнейшем советую более тщательно обдумывать их, если вам дорога репутация курсанта-отличника. И помните, скоро выпуск. Можете быть свободны.
Ливанов стремительно встал и, вытянувшись, спросил:
– Разрешите идти, товарищ полковник?
– Идите! – не глядя на строптивого курсанта, сухо ответил замполит.
Константин вышел; сбегая по лестнице, он вспоминал последнюю встречу с отцом. Оба любили поговорить о политике, об острых ее углах. Настроение у отца в тот раз было подавленное, тяготили какие-то мрачные мысли. Михаил Николаевич выглядел несколько грузно, несмотря на свою подвижность, широкие залысины делали его лоб выше, с залегшими извилистыми морщинами мясистый нос и широкий рот противоречили его звонкому голосу, а вот светлые глаза явно были средоточием ума и быстрой реакции на любые раздражители.
 – Я недавно был в Омске и видел скопище новейших тяжелых танков. Море танков! – говорил взволнованно Ливанов-старший. – Ты знаешь, сколько их у нас накоплено – 50 тысяч новейшей конструкции. Зачем? При нападении на нас Гитлер сосредоточил лишь около пяти тысяч танков, мы имели в приграничных округах более шести тысяч. Сопоставь нынешний резерв! Кроме того, десятки тысяч БМП, самоходных орудий и другой артиллерии, а ракетная мощь с гигантскими тягачами! Это невообразимая громада! Вся страна работает на вооружение, семьдесят процентов промышленности – предприятия военно-промышленного комплекса. Он раздевает наш народ, опустошает полки магазинов и уже подрубил экономику. Достаточно несколько толчков, и дерево свалится. Это все равно что беспрерывно прессовать сотнями тысяч компрессоров воздух и выбрасывать его наружу. Но ведь сначала надо построить эти машины! Ты понимаешь, какая бессмыслица вертится в моей голове? Но сравнение верное. То, что мы толчем воду в ступе, стал четко понимать Горбачев. Он толкует нам о новом мышлении – мы первые, именно мы первые, должны отказаться от милитаризации и прекратить всякие разговоры о походе против капитализма, и укреплять свой строй не только силой оружия, но больше экономикой, больше благосостоянием нации. Советская империя должна влиять на мир не с позиции страха и вооруженной силы, а иными привлекательными сторонами социализма.
– Но есть ли он, социализм, отец? Временное пространство с семнадцатого года и до наших дней эрой социализма, вопреки теории классиков, нельзя назвать потому, что строй этот по сравнению с предыдущим должен быть более гуманным не только по отношению человека к человеку, но главным образом государства к человеку. Строй этот был самый жесточайший в истории России, во имя утверждения которого в стране уничтожены десятки миллионов человек. Смысл светлого будущего, начертанный на знаменах социализма, а начертать можно что угодно, если есть полет фантазии, тонет в крови жертв новой системы – смертельного пугала для Запада.
Ливанов-старший с интересом слушал сына, его мысли так близко соприкасались с собственными, что он был готов предположить, что однажды излагал их Косте. Однако такого разговора между ними не было, а значит, парень сам, размышляя и изучая историю страны, пришел к таким выводам. Вряд ли сын с такими мыслями посвятит себя военному делу. При первой же возможности оставит службу и вступит на тропу журналиста. Пока же Михаил Николаевич внимательно слушал:
– Так стоит ли отцу семейства убивать половину своих детей, чтобы вторая половина жила сытно и счастливо? Сытно – возможно, да. Будет ли она счастлива, зная, какой ценой досталось это счастье? Нет, в том виде, каким показал себя наш строй – это монстр, Змей Горыныч о двенадцати головах, на которого не нашелся добрый молодец с мечом-кладенцом.
– Нашелся – это Горбачев. Но хватит ли ему сил отсечь кровожадные головы в лице Политбюро, неизвестно. Сказать может только будущее.
– Грош нам цена, если мы не станем ему опорой. Я теперь жалею, что не избрал профессию журналиста. Грядущее сокращение армии мне будет на руку, я уйду добровольно и прошу тебя помочь изучить азы журналистики.
– Интересные мысли. Я привезу тебе литературу. Но скажу откровенно, она не научит тебя писать, если нет мыслей. Это особое состояние человека, думаю, оно у тебя есть.





6.

Михаил Николаевич Ливанов слыл авторитетом в кругу журналистов области. Он входил едва ли не во все комиссии, какие-либо созданные при Союзе журналистов, особенно касательно творческих конкурсов. Одно время возглавлял областное отделение, однако из-за творческой занятости сложил полномочия руководителя, но не отказывался от текущих насущных дел. Уроженец Алтая, он хорошо знал Сибирь, характеры сибиряков, промышленность и сельское хозяйство.
Начинал Миша свою трудовую карьеру слесарем на машиностроительном заводе, откуда написал первую заметку о своем коллективе, затем репортаж из цеха, очерк о лучшем механике, был замечен в обкоме партии, и автор был рекомендован сразу же завотделом промышленности в одну из районок. Там он долго не засиделся и через полтора года, одновременно поступив на журфак, был принят в областную газету литературным сотрудником. Его репортажи, статьи на экономические темы, очерки были яркими и образными, он находил всегда какую-то изюминку то ли в характере человека, то ли в событии, то ли отыскивал едва ли не загубленное дело, предлагал его исправление, опираясь на предложения тех инженеров, которые творчески подходили к своему труду. Это импонировало не только редактору, но и обкомовским партийцам, и карьера его росла. Едва не став редактором областной газеты, он ушел собкором в ТАСС, где, считал, будет больше поездок по стране и можно выкраивать дни для литературного творчества. Михаил несколько ошибся, зарплата корреспондента, а у него семья, сын, не позволяла кормиться только от своего ведомства, пришлось писать в родную газету ради гонорара, и все же он был более свободен и своей цели медленно, но верно достигал. К приходу Горбачева он уже опубликовал два романа, был принят в Союз писателей. Его взгляды на советский социализм, на укоренившееся административно-командное управление страной и экономикой, вред конфронтации с империалистическими державами и размахивание ядерным кулаком были сходны с мыслями Генерального секретаря. Достаточно компетентно разбираясь как во внутренней политике, так и во внешней, хорошо знающий жизнь простого человека и элиты, Ливанов перестройку воспринял как дар, как собственное сочинение. Лекции, которые ему подбирали в АПН, проливали яркий свет на застой в экономике. От нее вытекало разочарование советских людей, а попранная вера в близкое светлое будущее – не что иное, как идеологический надлом в обществе. Факты давали почву к размышлению: перестройка являлась как бы критиком прошлого, намечала правильные шаги преобразования страны, ставя во главу угла интересы трудовых коллективов. Потому он охотно согласился присутствовать на беседах в качестве ведущего журналиста и эксперта в разъяснении сути перестройки молодым журналистам, и особенно районным.
Ему запомнилась одна такая встреча зимой этого года. На встрече был пока все тот же Ливанов, но уже вкусивший долю правды о прошлом страны. Новые знания нагревали его изнутри, как нагревает слабая спираль воду в чайнике, и до кипения требовалось приличное время. Вода неизменно закипит, если чайник не отключат. Михаил понимал, что новые и новые знания лепят из него иного человека – с мыслями и взглядами бунтаря. Сейчас же он пока послушная полуслепая овечка…
Газетчиков центральных районов собрали в Доме журналистов области с целью выяснить, как они понимают перестройку и что делают для ее реализации. Организаторы надеялись на доверительный разговор, который через несколько минут превратился в допрос гостей заместителем председателя отделения Союза журналистов Безруковой, капризной дамы, жены обкомовского старожила, весьма идейной и непреклонной большевичкой, как она сама себя любила называть. Газетчики отчего-то ответили ей угрюмым немногословием, из которого стало ясно, что журналюгам перестраиваться нечего, пусть перестраиваются райкомы партии и не мешают нормально освещать события, коль этого требует гласность.
Михаил лично никого не знал из приглашенных, молодой поросли газетчиков, но одного корреспондента, Александра Большакова, парня лет около тридцати, помнил по толковым публикациям в областной прессе. Он был выше среднего роста, в элегантном, сразу видно, импортном светлом костюме, черноголовый с пышной шевелюрой и живыми умными, но маленькими глазами. Держался раскованно с иронической усмешкой в адрес руководителей встречи, а заодно и опрашиваемых. На просьбу высказать свое мнение, как он понимает перестройку, парень все с той же иронической манерой держаться перед начальством сказал:
– Если бы это была аттестация, я бы ответил языком Горбачева, но я не хочу повторять то, что мы читаем в центральной печати.
– Как видно, диалога у нас не получится, – с сожалением сказала Безрукова, – цитировать никого не надо, вы нам свой взгляд выскажите.
– Хорошо, я беспартийный, но в отсутствие редактора, исполняя его обязанности, напечатал, на мой взгляд, интересное интервью с директором совхоза Владимиром Бортниковым. Он думающий человек, творческий, но вместе с тем ярый сталинист. На мой вопрос, с чем, на его взгляд, связаны сегодняшние пробуксовки в экономике, ответил, что перестройка ослабила трудовую и исполнительскую дисциплину снизу доверху, и надо закручивать гайки, а не заигрывать с демократией, не сеять хаос в умах и делах людей. Тогда я сказал, что в стране уже был опыт закрутки гаек, что породило кровавые репрессии, безумное раскулачивание, процветание ГУЛАГа. Директор не принял мое возражение, посмеялся надо мной и сказал: «Это была борьба Сталина за сохранение суверенитета державы, не то, что нынешние слюни. И спасибо ему, иначе еще тогда разорвали бы Россию антантовские благодетели и концессионеры и, пожалуй, на карте мира название такого бы государства исчезло».
– Я сделал вывод, – продолжал рассказ Большаков, – несмотря на то, что директор человек неординарный, горячо болеющий за совхозное дело, цепко держится за командную систему управления. Он боится снижения трудовой дисциплины из-за развития демократии, свободы слова, боится потерять себя как руководящую личность, боится той правды, которая посыпалась, как из рога изобилия, о цене нашей идеологии, о лице социалистического общества. И что вы думаете? Я получил такую взбучку в райкоме, что впору писать заявление об уходе. Бортников же потребовал от меня извинения через газету лишь потому, что свои мысли он высказывал не для печати, а в приватном порядке.
– Мы читали это интервью, – сказала Безрукова тоном тетушки, делающая снисхождение напакостившему племяннику, – и согласны с возмущением директора, человека уважаемого, орденоносца. Не надо было давать в таком виде интервью, особенно ваши незрелые выводы.
– Вы это серьезно?! – взорвался возмущением Большаков, становясь в защитную позу человека, на которого собираются опрокинуть ведро с помоями. – Я умываю руки! Зачем же вы тогда нас тут спрашиваете о перестройке, да вы и есть первый могильщик нового дела.
– Вы забываетесь, молодой человек! – вскричала оскорбленная Безрукова, – Правильно райком партии поставил вопрос о вашей дальнейшей работе в газете.
– Один зубастый агроном совхоза говорит: нечего меня пугать, дальше работы на земле не пошлют, а я и так на земле, – саркастически улыбаясь, ответил журналист. – Было бы жилье в городе, я бы минуты не остался в том болоте. Слава Богу открываются новые газеты, и меня приглашают с хорошей зарплатой, на которую я смогу быстро сколотить сумму и купить жилье.
– Мы проследим за вашим приглашением и дадим такую характеристику, что ни один редактор не возьмет. Как вы на это смотрите, Михаил Николаевич?
– Никто не имеет права преследовать человека, если он не нарушил Уголовный кодекс. Если я открою газету, то назначу Большакова своим заместителем. Мне нравится его хватка, стиль и некоторые мысли. Он молод, и если ему раскрыть глаза на правду о революции, он резко поменяет свое отношение к ней и, в частности, к генералиссимусу. Вас, же товарищ Безрукова, воспитывать и просвещать поздно. Это то, что касается личности. Во-вторых, я сюда принес «Литературку» со статьей писателя Носова, – Ливанов показал газету, назвал номер выпуска, – советую всем внимательно прочитать, он со своей колокольни пытается разъяснить то, что мы должны перестраивать и в себе, и в обществе. Я процитирую по памяти: «Старуха из колхоза, забрасывая на плечи угловатый мешок с булками хлеба, купленными в городском магазине, проворчала: «А чего плакать по нем, хуже не будет».
– «По нем», это по Сталину и его кончине. Слова колхозницы – подчеркиваю, узкий взгляд в будущее, как узка и плоска вся статья писателя. На нас давят грозные силы мирового сообщества, оно стремится если не вернуть в страну диктатуру раннего большевизма, то в корне перелицевать политическую систему. Я не собираюсь здесь доказывать свой тезис, но таких парней, как Большаков, надо ценить и дать им увидеть оборотную сторону медали, ибо они могут мыслить.
После слов Ливанова организация беседы треснула, как старая несущая балка здания, и оно рухнуло, погребая все живое. На мертвое тело идеологической беседы был наброшен саван, разговор свернут, районные газетчики удалились, а Безрукова с дрожащими бескровными губами набросилась с упреками на Ливанова, обвинив его в подрыве авторитета ответственного работника.
– Товарищ Безрукова, при чем тут я, если ваш авторитет в ваших мыслях и на вашем языке. Все очень прозрачно.
– Больше мы вас приглашать на такие беседы не будем, – со смертельной обидой заявила Безрукова.
– А вот теперь я буду приходить сам как член правления. Вы кровно обиделись на мою реплику о большевизме. Вы-то хоть знаете, в чем его суть?
– Да вы никак с Луны свалились, Ливанов!
«Ее Луна – это как раз то, о чем писал проницательный генерал Даллес», – подумал Ливанов, а вслух сказал:
– Вы когда-нибудь слышали о плане генерала Даллеса, директора ЦРУ?
Большевичка покраснела, но не ответила. Окончательно разгромленная, она с кислой физиономией, не прощаясь с Ливановым, удалилась из аудитории.
Молодой журналист Большаков не мог думать иначе. И если он ошибался в своих оценках прошлого, то ему должно было быть менее стыдно за свои взгляды, нежели зрелым, как, скажем, Ливанову или Безруковой, называвшей себя непреклонной большевичкой. Она и сама была далека от исторической истины, не знала, что собой представлял настоящий большевизм. Близорукость их взглядов или наоборот дальнозоркость и широта зиждились на одних постулатах – действующей идеологии с ограниченной информацией об истинных событиях истории, внутрипартийной борьбы троцкистов-бухаринцев и группы сторонников Сталина. Более того, большинство нашего народа не знало истинных целей Октябрьского переворота и подробностей захвата власти. К услугам была открывшаяся гласность, как оказалось, гласность кривых зеркал, уродующих личность, и только люди сами могли выбраться из болота лжи, что и делал Ливанов, черпая знания из различных источников. Не будем же и мы обманывать читателя и взглянем на оборотную сторону медали, по-прежнему опираясь на различные зарубежные публикации, в том числе и наших соотечественников.


Глава пятая

НА ЧЬИХ РУКАХ РУССКАЯ КРОВЬ


1.

«Каким образом еврейских бультерьеров натравили на Россию, – пишет немецкий журналист Розенберг, – четко показано в книге Генри Форда «Международное еврейство», где приводится письмо, взятое из официальных источников и адресованное российским Фюрстенбергом в Нью-Йорк, к единоверцу по имени Рафаель Шолан. Письмо датировано: «Стокгольм, 21 сентября 1917 года». В письме утверждается, что банкир из Гамбурга Макс Варбург открыл счет для предприятия товарища Троцкого и что другой человек отвечает за снабжение оружием и боеприпасами и переброску оружия к месту назначения. Все огромные суммы денег, которые поглощал Петросовет при подготовке к перевороту, шли через Стокгольм. Еврейская олигархия, в таком виде, как она давно уже существует в западных странах, тогда не существовала в России. Но с момента революции вся Россия с ее богатствами и населением стала принадлежать большевикам. Все было «национализировано» ими, конфисковано, снято с трупов в несчастной России. Но чтобы не дать русским людям проснуться и сбросить с себя этот кошмар, захватчики в быстром темпе произвели уничтожение всей русской интеллигенции и вообще грамотных людей. Под лживым предлогом того, что преступления прошлого царского режима должны быть наказаны, большевистская власть послала иностранных наемников, чтобы убить каждого морского и армейского офицера, полицейского, государственного служащего, инженера, всякого, кто способен думать и анализировать события самостоятельно».
Михаила Ливанова не до конца удовлетворила, в общем-то, глубокая обобщенная статья Розенберга. Он хотел знать трагедию русского народа, раскрыв ту истинную цель, которую преследовали вожди революции, их антинародную сущность, ничего близкого к чаяниям простых россиян, за которых якобы боролись с царизмом. Начавшаяся грызня в ЦК партии большевиков между лидерами ярко показала кто есть кто. Троцкий, Ленин, Свердлов – каждый хотел захватить единоличную власть, на свой манер служить своим хозяевам.
– Куда они прут, – говорил Тоцкий своему преданному Раковскому, будущему палачу украинского народа, – у меня в кармане миллионы долларов, а Ленин почти нищий. У меня связи с величайшими державами и полная их поддержка в покорении русского народа. Деньги, вооружение, продовольствие для нашего движения дают они! У Ленина в союзниках полуразбитая Германия.
– У Ильича одно только звание вождя партии, – соглашался Раковский, – да долги перед немцами. Долги сломают ему шею.
Кинжальная схватка проходила по вопросам войны и мира. Нашумевший ленинский Декрет о мире воспринят в штыки не только участниками всемирной бойни, к кому апеллировал первый большевик, но и его сторонниками. Ленин, как известно, предлагал заключить мир с Германией без аннексий, даже на самых невыгодных для России условиях. Немцы, боясь за плачевный исход войны, согласились вести переговоры о мире. Было заключено перемирие.
«Мир без аннексий! – кричали газеты, – Россия выводит свои войска из занимаемых ею частей Австро-Венгрии, Турции Персии. Державы Четверного союза – из Польши, Литвы, Курляндии и других областей России».
Германская и австро-венгерская делегации сделали контрпредложение – Российскому государству было предложено «принять к сведению заявления, в которых выражена воля народов, населяющих Польшу, Литву, Курляндию и части Эстляндии и Лифляндии, о их стремлении к полной государственной самостоятельности и к выделению из Российской Федерации» и признать, что «эти заявления при настоящих условиях надлежит рассматривать как выражение народной воли».
Надо бы ухватиться за эту меру обеими руками и подписать мир, но 15 декабря делегация вернулась в Петроград. Сложившееся положение на переговорах было обсуждено на заседании ЦК РСДРП(б), где большинством голосов было принято решение затягивать мирные переговоры как можно дольше в надежде на скорую революцию в самой Германии. В дальнейшем формула уточняется и принимает следующий вид: «Держимся до германского ультиматума, потом сдаем». Ленин также предлагает наркоминделу Троцкому выехать в Брест-Литовск и лично возглавить советскую делегацию.
По воспоминаниям Троцкого, «сама по себе перспектива переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была малопривлекательна, но «чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель», как выразился Ленин». Впоследствии Троцкий даже назвал свое участие в мирных переговорах «визитами в камеру пыток».
Не виноват ли в этом затягивании, спросим мы, Ленин, не соглашавшийся на требование немцев о самоопределении названных стран. Керенский с Петросоветом разложили армию, большевики добили военных ленинским обращением о братании. Немцы увидели, насколько ослабла русская армия. Поражало массовое дезертирство, достигшее трех миллионов солдат, потому, стоя на пороге поражения, немцы вмиг одумались, видя головотяпство новый власти и стали выворачивать руки Совдепу тяжелейшими условиями мирного договора, чего в итоге и добились. Через десять дней «затяжки» вознамерились оттяпать Польшу, Литву, часть Белоруссии и Украины, Эстонии и Латвии, Моонзундские острова и Рижский залив. Это позволяло Германии контролировать морские пути к Финскому и Ботническому заливам, а также развивать наступление на Петроград. В руки Германии переходили российские балтийские порты.
Чувствуете разницу? Но и этот прессинг не стал уроком. Немцы знали о развернувшейся внутрипартийной борьбе большевиков по вопросам мира и войны и наращивали натиск в переговорах. В ультимативной форме намерение осуществлялось: у России отторгались Польша, Украина, губернии с преобладающим белорусским населением, Эстляндская, Курляндская и Лифляндская губернии, Великое княжество Финляндское. Большинство этих территорий должны были превратиться в германские протектораты либо войти в состав Германии. Также Россия обязывалась признать независимость Украины в лице правительства УНР. На Кавказе Россия уступала Карскую и Батумскую области. Советское правительство прекращало войну с Украинским Центральным Советом (Радой), Украинской Народной Республикой и заключало с ней мир. Армия и флот демобилизовывались. Балтийский флот выводился из своих баз в Финляндии и Прибалтике. Черноморский флот со всей инфраструктурой передавался центральным державам. Россия выплачивала шесть миллиардов марок репараций плюс оплата убытков, понесенных Германией в ходе русской революции – 500 млн. золотых рублей. Советское правительство обязывалось прекратить революционную пропаганду в центральных державах и союзных им государствах, образованных на территории Российской империи. От Советской России была отторгнута территория площадью 780 тыс. кв. км. с населением 56 миллионов человек – треть населения Российской империи! Это громадные площади обрабатываемой сельскохозяйственной земли, крупные промышленные центры, как по производству продуктов питания, так и машиностроения, где трудились сорок процентов рабочих. Одновременно Россия выводила с указанных территорий все свои войска, а Германия, наоборот, туда вводила и сохраняла за собой контроль над Моонзундским архипелагом и Рижским заливом. Кроме того, русские войска должны были покинуть Финляндию, Аландские острова близ Швеции, округа Карс, Аргадан и Батум передавались Турции. С линии Нарва–Псков–Миллерово–Ростов-на-Дону, на которой в день подписания договора находились немецкие войска, их начнут выводить только после подписания всеобщего договора.
С резким осуждением мира в марте 1918 года выступает патриарх Тихон: «Отторгаются от нас целые области, населенные православным народом, и отдаются на волю чужого по вере врага… Мир, отдающий наш народ и русскую землю в тяжкую кабалу – такой мир не даст народу желанного отдыха и успокоения».

Только ли мир и благополучие для народа двигали Лениным? Вряд ли. Это можно понять из дальнейшего поведения вождя, его жестокости в отношении любого проявления несогласия с политикой террора, продразверстки, гражданской войны. Им двигали еще и обязательства перед Германией, доставившей его с триумфом в спецпоезде и с деньгами в Петроград. По другой версии он был обязан британской разведке, убедившей германские власти пропустить Ленина по своей территории. Он и его банда нацелены на победу революции, а значит, на окончательное разложение армии, хаоса в стране, при котором можно легко скрутить голову жирной курице, какой виделась Россия, и на славу попировать. Ленин не хотел войны, боялся ее. Как же ему не бояться, если он приложил со своей партией руку к развалу армии, начатую Керенским (о чем мы писали выше) и либералами всех мастей. Бешеная агитация с помощью лживых декретов о мире и земле ошеломляла солдат-крестьян, они безоглядно верили, что получат землю, а рабочие – заводы. Потому стремительно и дезертировали.
Троцкий и его сторонники грубо отвергали позицию Председателя Совнаркома. Эти противоречия были принципиальными. Им хотелось победить, воцариться и отдать на растерзание территорию англо-американцам. Заряд противоречий был настолько велик, что от взрыва была испепелена вся Россия, умевшая отбивать натиски южных, западных и северных врагов.
Необходимо заострить внимание читателя на Крымской войне, которую Россия вела против великой Британской империи, не знавшей поражений после Столетней войны и захватившей полмира. В официальной истории Турция в союзе с Великобританией, Францией, Сардинским королевством после падения Севастополя одержали победу. Поражение объясняется военной и экономической отсталостью феодальной России. Война шла почти четыре года. Как видите, не один на одного, а на одного целой сворой могучих держав.
Да, Севастополь пал. Но почему официальная история не рассказывает о том, как русские моряки накостыляли Великобритании и союзникам на Балтике? Мощный английский флот голодным волком вторгся в территориальные воды России с целью захватить столицу – Санкт-Петербург. Но на пути стояли русские крепости Свеаборг и Кронштадт. Огонь пушек осажденных не давал пройти флоту и блокировать столицу. Тогда на штурм крепостей были высажены многочисленные десанты. Но гарнизоны оказались крепкими орешками, и расколоть оборону англичанам не удалось. Неся большие потери в живой силе, великая империя с позором убралась восвояси. О какой военной и экономической отсталости идет речь, если поколоченный британский флот едва унес переломанные ноги? Силы же коалиции, подписывая в Париже мир, не смогли отобрать у России Крым и даже Севастополь.
Профессор Столешников пишет в своих исследованиях: «В 19-м веке, как и в 20-м, Россия отбила две полномасштабные агрессии западной коалиции, то есть практически выиграла две мировые войны Запада против своего государства. Не по зубам оказались хваленому английскому флоту русские крепости Свеаборг и Кронштадт, отстоявшие Петербург. «Ди Дей» – «День десанта» 19-го столетия для англичан провалился. Иначе Россия, как и Индия, еще в 19 веке стала бы английской колонией. Однако превращение России в качестве колонии новой супердержавы, – США, произойдет позднее – в результате так называемой «Гражданской войны и Интервенции 1918–1921 годов». И главную роль уже будут играть внутренние силы самой России, опирающиеся на самую богатейшую и могущественную силу в мире – американское и английское криптоеврейство… Оскорбленные англичане отомстили своему обидчику – отравили императора Николая 1, одного из великих государей Российской империи».
Весьма любопытное суждение профессора следует далее: «От русского народа эта блистательная победа русского оружия всячески прячется, и, видимо, не случайно. Почему-то не была учреждена медаль «За оборону Петербурга». Существует тотальный контроль над русской историей со стороны темных сил, ибо даже в университетах студентов до сих пор учат, что в Крымской войне Россия потерпела поражение! И это в то время, когда страна не потеряла ни Петербург, ни Крым, а собственно и всю Россию».
Итак, экскурс в историю нам понадобился для того, чтобы глубже понять: кто есть первостепенный враг государству Российскому. Несмотря на все препоны своих противников, Ленин подписал разорительный для России Брестский мир.  Это было первое столь сокрушительное поражение за всю историю древней Московии и России. Тем самым внутрипартийные отношения дошли до белого каления, и, по позднему признанию Троцкого, «Ленин подписал себе смертный приговор» лишь только потому, что хозяева Троцкого-Бронштейна мира не желали. Более того, они видели Россию и Германию в хаосе гражданской войны. И в установившемся после Октября относительном спокойствии для мирного строительства по законам демократии, как предполагала та же партия эсеров, был спровоцирован ряд провокаций руками сторонников Троцкого.
Арестованный позднее палач украинского народа Хаким Раковский-Рейковер на допросе соратникам-чекистам показал: «Троцкисты были против подписания Брест-Литовского мира. Этот мир был роковой ошибкой и неосознанным предательством Ленина мировой революции. Если бы не этот мир, то большевики бы пришли и на Версальскую конференцию, и в Лигу Наций. Красная Армия, вооруженная до зубов союзниками, вошла бы в Германию. Красная Армия не позволила бы пропасть германской революции. Это была бы совершенно другая карта Европы».
– Брестский мир, – говорил Троцкий перед своими единомышленниками, – это провал арены мировой революции. Как мы должны относиться после этого к Ленину? Мой конкурент очень опасен. Я не могу терпеть этого полуеврейского полудурка, свихнувшегося на теории классовой борьбы Маркса. Мне надоел дуумвират. В сложившейся политической ситуации требуется жесткий диктатор, а мы пытаемся решить проблемы голосованием. Побеждает тупое большинство поднятых рук цекистов.
Соратникам стало ясно: Троцкий пойдет на устранение Ленина, а затем на свалку истории выбросит внутрипартийную демократию. Все верно. В ногу будем шагать, товарищи, в ногу! Они шагали в ногу. ВЦИК во главе со Свердловым был всецело за такую маршировку.
В соответствии с воспоминаниями Бориса Соколова на Ленина уже были организованы как минимум два покушения. На Троцкого же ни одного, что подталкивает к определенным выводам, кто за этим стоит.

Коммунист Михаил Ливанов по поводу кабального мира имел свои воззрения – противоположные официальной истории, где восхвалялся прозорливый гений Ленина. Ливанов понимал, что самый плохой мир лучше хорошей войны. Однако Россия тогда стояла на пороге победы, как всегда было в крупномасштабных межгосударственных конфликтах. О потерях территорий и населения как о благе не могло быть и речи. Предательство Ленина и его большевистской своры, а разложение армии перед лицом до зубов вооруженного противника и есть открытое предательство, небывалое по своим последствиям и масштабам в истории страны. Даже в той ситуации за отторгаемые территории следовало побороться, ибо они всегда доставались кровью. И в Первой мировой войне она лилась изрядными порциями. Русские патриоты в среде военных таких уступок большевиками простить не могли и готовы были восстановить армию и сражаться до победы. Но, отсеченные от власти сначала Керенским, затем Октябрьским переворотом, они стали собираться на юге страны, чтобы главным образом уничтожить красно-кровавый режим и если не восстановить монархию, то строить иное демократическое государство на основе частной собственности.
Центральной провокацией с зарядом огромной силы стало убийство Блюмкиным германского посла Мирбаха. Это произошло шестого июля, что дало повод для лево-эссеровского мятежа в Москве и Ярославле с целью сорвать Брестский мир и развязать руки военным силам для продолжения войны. Очевидец событий Зинаида Гиппиус в своих бесценных для истории «Дневниках» пишет: «5 июля 1918 года, четверг. Было очень глупое «восстание» левых эсеров против собственных (!) большевиков. Там и здесь постреляли, пошумели, «Маруся» (Спиридонова) спятила с ума, – их угомонили, тоже постреляв, потом простили, хотя ранее они дошли до такого «дерзновения», что убили самого Мирбаха».
Сторонникам Ленина мятеж удалось подавить, а заодно – как цель – последовал запрет эсеровской партии. Воцарилось единовластие большевиков на долгие годы. Так что глупое «восстание» оказалось далеко не глупым, а имело далеко идущие последствия. Во-вторых, убийство и мятеж явились репетицией к дальнейшим кровавым событиям.
Якова Блюмкина считают левым эсером. Но сам убийца остался жив и невредим и настаивал всегда на том, что является агентом по особым поручениям Троцкого. Лев Давидович взял под защиту своего слугу. К огорчению Троцкого убийство и мятеж не дали требуемого результата: немцы молча проглотили горький ком и брать российские города не пошли, хотя до Петрограда оставалось всего триста километров. Они понимали, что напорются на английский и американские кинжалы, кольты и пулеметы, спровоцировав высадку крупных англо-американских сил в Архангельске и на Черном море, так желаемую Троцким. У немцев внутри страны накопилось столько проблем – все те же потуги большевиков на мировую революцию, что они, имея в кармане выгоднейший для себя Брестский мир, закрыли глаза на убийство посла.
Троцкому была нужна полная власть над страной. Он, хотя и имел всестороннюю поддержку своих хозяев и крупные деньги, но все же авторитет Ленина, создателя партии, был выше, и влияние на членов ЦК и Совнаркома Ильич имел значительное.
Троцкий, сверкая стекляшками пенсне, одетый в неизменный китель из тончайшей шерсти, выбрасывая правую руку с маникюром к слушателям, словно магнетический прибор эмоционально говорил на заседании ЦК:
– Я настаиваю за продолжение войны с Германией, союз России и Антанты должен упрочиться. Наконец я требую предоставления союзникам портов Мурманска и Архангельска.
Ленин отрицательно крутил головой:
– Вы предлагаете запустить козла в огород, который уже не охраняется надежным сторожем – армией. Ее у нас на сей час просто нет! Нужен не один месяц, чтобы уравнять шансы.
Однако напористый Троцкий пробивает брешь и добивается допуска англо-американских офицеров в Красную Армию.
– Перед лицом организованного на юге белого движения генералом Корниловым Советское правительство обязано официально пригласить Антанту для осуществления интервенции и заморозить начавшийся в феврале Ледяной поход. Нам нечем драться. Мы должны взять оружие у наших союзников и с их помощью разгромить Корнилова.
Впоследствии русский писатель-эмигрант, лауреат Нобелевской премии Иван Бунин в работе «Окаянные дни» писал: «Святейшее из званий», звание «человек» опозорено как никогда. Опозорен и русский человек – и что бы это было бы, куда бы мы глаза девали, если бы не оказалось «ледяных походов».
Ледяной поход Корнилова всколыхнул офицерство, казачество – верную опору монархии. Движение набирало силу, но уже без прославленного генерала, погибшего от красной фугаски. Его возглавил генерал Деникин. Но вернемся к Брестскому миру.
– Мы должны либо вывернуть руки Ленину, – говорил Троцкий Якову Свердлову, – таким образом, чтобы он выронил навсегда власть, либо устранить его. Брестский мир достаточно натыкал палок в колеса нашего революционного дилижанса. От нас требуют войны с немцами. Только тогда наши союзники развернут свои активные действия и выполнят свой союзнический долг. Ты это понимаешь, товарищ Яков?
– Больше чем. Тайное снабжение оружием через Мурманск нас не устраивает. Нам требуются не только пистолеты и пулеметы с патронами. Нам нужны пушки и бронепоезда, бронеавтомобили, аэропланы, – отвечал ретиво председатель ВЦИК, – потому я готов к решительным действиям. Но нужен повод, чтобы оправдать их перед товарищами из ЦК.
– К черту этот коллективный орган, его совещательные решения. Требуется диктатура, иначе Белая армия разнесет нас в пух и прах.
– Готовьте акцию, Лев Давидович! За мной дело не станет.
Акция была тщательно подготовлена. Покушение, как известно, совершила юная не эсерка, а троцкистка Каплан. В конце августа, когда Ленин уходил с митинга на заводе Михельсона, девчонка, напичканная идеологией палача-патрона, стреляла едва ли не в упор, тяжело ранила вождя. Еще раньше был убит Кеннегисером председатель Петроградского ЧК Моисей Урицкий.
Троцкий в эти роковые дни, подчеркивая свою непричастность к выстрелам террористов, находился на своем бронепоезде на юге, где Белая армия наступала и дела у большевиков были плохи. Но Троцкий знал, что выстрелы прогремят. Он не думал, что девчонку бросит в озноб, затрясутся руки, и она промахнется. Тем не менее, пока Ленин находился под наркозом, председатель ВЦИК Свердлов, чтобы парализовать власть соперника, верный слову, данному Троцкому, лихорадочно рожает Указ этого органа «О превращении Советской республики в военный лагерь», а Троцкого назначает Председателем Реввоенсовета с неограниченными полномочиями, выбивая стул власти из-под Ленина. Указ гласил: «Во главе всех фронтов и всех военных учреждений Республики становится Революционный военный Совет с одним главнокомандующим – Троцким… Все население подчиняется беспрекословно, все выполняют приказания как один, неподчинение по любому поводу – расстрел на месте». На следующий день Предреввоенсовета Троцкий объявляет всеобщую свирепую мобилизацию.
Покушение на вождя партии и убийство Урицкого потрясли членов ЦК. Яков Свердлов воспользовался искренним негодованием своих товарищей по партии, произнес пламенную речь о том, что революция нуждается в защите, и в ответ ВЦИК вводит в стране Красный террор. Совнарком (без Ленина, лежащего в коме) 5 сентября 1918 года одобрил его своим постановлением. Теперь никто не мог помешать Троцкому выполнять диктаторские полномочия, мобилизовать страну на борьбу с контрреволюцией, с хорошо налаженным через Архангельск подвозом из США ленд-лизовым вооружением. Диктатору удалось залить страну не только кровью сопротивляющейся части патриотов, но и мирного крестьянства, интеллигенции, иной непролетарской прослойки общества.
«Вот кто подлинный организатор Красной Армии и красного террора, а не Ленин, о чем написано во всех учебниках, – зло бурчал Ливанов, – ложь, сплошная черная ложь! И нет слов выразить возмущение!»
Третьего сентября газета «Известия» публикует слова Ф. Э. Дзержинского: «Пусть рабочий класс раздавит массовым террором гидру контрреволюции! Пусть враги рабочего класса знают, что каждый задержанный с оружием в руках будет расстрелян на месте, что каждый, кто осмелится на малейшую пропаганду против советской власти, будет немедленно арестован и заключен в концентрационный лагерь!»
Официальное издание Петросовета «Красная газета», комментируя убийство М. С. Урицкого, писала: «Убит Урицкий. На единичный террор наших врагов мы должны ответить массовым террором… За смерть одного нашего борца должны поплатиться жизнью тысячи врагов».
Кстати сказать, рабочего класса в стране насчитывалось в тот год менее трех процентов от общего населения. Ради этих рабочих, в соответствии с данными лондонской «Таймс» от 1 сентября 1922 года, большевики предоставили на Запад свою статистику убийств. Только ВЧК до февраля 1922 года, не считая урона от эпидемий и голода, прикончило пулей в затылок 1 766 118 человек. * Спросим: ради кого совершалась социалистическая революция?

*Из них: 915 тыс. крестьян, 198 тыс. рабочих, 355 тыс. интеллигенции, 260 тыс. солдат, 150 тыс. полицейских, 54 850 офицеров армии и флота, 48 тыс. жандармов. 12085 чиновников, 8800 врачей, 6575 учителей, 6775 священников и 28 епископов и архиепископов.


Ужас дел бешеных большевиков сразу же после революции наблюдала и вела дневник уже известная читателю Зинаида Гиппиус: «24 января 1918 года, среда. Погромы, убийства, грабежи, сегодня особенно на Вознесенском, продолжаются без перерыва. Убитых скидывают в Мойку, в канал, или складывают как поленницы дров». «26 февраля 1918 года, понедельник. Новость: Официально объявлена Петроградская коммуна и Диктатура Троцкого». «17 марта 1918 года, суббота. Вчера на минуту кольнуло известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского – имений Пушкина. Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева. Осквернили могилу Льва Толстого. А в Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, школьников кадетского корпуса, думая, что это и есть объявленные вне закона «кадеты».
И Гиппиус заполняет таким ужасом свой дневник на десятках страниц. Как видит читатель, страшная человеческая мясорубка работала до объявления Красного террора. Еще кошмарнее записи в дальнейшем: «Скажу кратко: давят, душат, бьют, расстреливают, грабят, деревню взяли в колья, рабочих в железо. Трудовую интеллигенцию лишили хлеба совершенно: каждый день курсистки, конторщики, старые и молодые падают десятками на улице и умирают тут же, сама видела…» «14 октября 1918 года, воскресенье. В Гороховой «чрезвычайке» орудуют женщины (Стасова, Яковлева), а потому – царствует упрямая и тупая жестокость. Даже Луначарский с ней борется и тщетно: только плачет (буквально, слезами!) Характерен современный большевистский лозунг: «лучше расстрелять сто невинных, чем выпустить одного «виновного»!
«1 сентября 1918 года, суббота. (После покушения на Ленина и убийства Урицкого). Большевики на это ответили тем, что арестовали 10 тысяч человек. Наполнили 38 тюрем и Шлиссельбург (в Петропавловке и в Кронштадте – верхом). Арестовывали под рядовку, не разбирая. С первого разу расстреляли 512, с официальным объявлением и со списком имен. Затем расстреляли еще 500 без объявления. Не претендуют расстреливать виноватых, нет, они так и говорят, что берут «заложников». С тем, чтобы, убивая их косяками, устрашать количеством убиваемых. Объявили уже имена очередных пятисот, кого убьют вскоре. Дошло до того, что консулы нейтральных держав плюс германский консул явились к большевикам с протестом «культурных стран» против этих гиперболических убийств. Большевики, конечно, не повели и ухом. Только, благодаря уже совсем нечеловеческому приказу Петровского (палача украинского народа – В.Н.), террор перекинулся в провинцию, где сейчас и бушует. Нет ни одной буквально семьи, где бы не было схваченных, увезенных, совсем пропавших. Красный Крест наш давно разогнан, к арестованным никто не допускается, но и пищи им не дается».

Известный русский дворянин, историк и публицист Сергей Петрович Мельгунов, многократно подвергаясь большевиками обыскам и аресту, в конечном итоге высланный за границу, в своей книге «Красный террор в России», во многом как очевидец, пишет: «Весь цементный пол большого гаража был залит уже не бежавшей вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов (по щиколотку) кровью, смешанной в ужасающую массу с мозгом, черепными костьми, клочьями волос и другими человеческими останками. Все стены были забрызганы кровью. На них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и десять метров длины. Этот желоб на всем своем протяжении доверху был наполнен кровью. Рядом с этим местом ужасов, в саду того же дома лежали наспех зарытые 127 трупов последней бойни… тут нам особенно бросилось в глаза, что у всех трупов размозжены черепа. У многих совсем головы расплющены. Вероятно, они убивались посредством размозжения головы каким-либо блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а… отрывались… Все трупы были совсем голы».
Сотворили эту бойню на Украине ярые троцкисты Георгий Пятаков, Христиан Раковский и Григорий Петровский: «После захвата Украины Троцким Раковский стал Председателем Правительства Украины, заменив на этом посту Георгия Пятакова. Пятаков – один из братьев, сыновей киевского сахарного короля. Другой обер-палач Украины Хаим Рейковер, взявший себе имя Христиан Раковский, родился в Турецкой империи, в Румелии. Его болгарское имя – Красто Георгий Станчев. В 1918 Раковский был руководителем ЧК на Украине, председателем Верховной коллегии по борьбе с контрреволюцией, председателем Временного рабоче-крестьянского правительства Украины. С марта 1919 по июль 1923 – председатель СНК и нарком иностранных дел Украины, кровавый диктатор.
Биограф С.П.Мельгунова доктор исторических наук Ю.Н.Емельянов пишет: «Ключевое историко-политическое значение книги Мельгунова, впервые опубликованной в Германии в 1923 году, заключается в том важном обстоятельстве, доказанном историком на основании суммирования фактов, что «красный террор» не был террором пролетариата, но являлся типичным партийно-групповым террором РКП(б), партийной и идеологической диктатурой власти».
Дадим еще цитату из Мельгунова: «В Вологде чета Кедровых жила в вагоне около станции; в вагонах рядом происходили допросы, а около них – расстрелы. При допросах Реввека (Пластинина-Майзель), жена Кедрова и местный палач, била по щекам обвиняемых, орала, стучала кулаками, исступленно и кратко отдавала приказы: «К расстрелу, к расстрелу, к стенке!» (по свидетельству Е.Д.Кускова, "Последние новости", № 731). Она была большевичка. Эта безумная женщина, на голову которой сотни обездоленных матерей и жен шлют свое проклятие. В своей злобе она превзошла всех мужчин. Весной и летом 1920 года Пластинина-Майзель руководит расправой вместе с Кедровым в Соловецком монастыре. Она настаивает на возвращении всех арестованных комиссией Эйдука из Москвы, и всех по частям увозят на пароходе в Холмогоры, усыпальницу русской молодежи, где, раздев, убивают на баржах и топят в море. В Архангельске Майзель-Кедрова расстреляла собственноручно 87 офицеров, 33 обывателя, потопила баржу с 500 беженцами и солдатами армии Миллера».
Книгу С.П.Мельгунова «Красный террор в России» невозможно читать без содрогания души и сердца. Преступления большевизма против российского народа ни с чем не сравнимы, ни в какие эпохи и века, даже жестокость римского императора Калигулы, расправа с восставшими рабами Спартака, резня во Франции гугенотов потонут в море крови растерзанных россиян, в основном славян. В названной книге даны списки палачей-женщин, которые были садистическими палачами-вампирами. Приводятся страшные рассказы очевидцев и случайно выживших свидетелей о «товарище Любе» из Баку, расстрелянной за свои зверства.
Свою позицию в отношении «Красного террора» высказал другой палач русского народа товарищ Лацис в ноябре 1918 года, он же Ян Фридрихович Судрабс: «Мы уничтожаем буржуазию как класс. Мы не смотрим документы и не ищем доказательств, что конкретно то или иное лицо сделало против Советской власти. Для нас первый вопрос – это к какому классу (нации) принадлежит арестованный, его образование, его воспитание, его профессия. И главное, на самом деле, в происхождении – КРОВЬ, гойская или иверская!».
В Воронежской ВЧК людей катали в бочках, обитых гвоздями, распинали жертвы на стенах и забивали камнями. ВЧК в Кременчуге зарывала восставших крестьян в землю заживо. В Орловской ЧК арестованных поливали зимой на морозе до полного обледенения. В Киеве к арестованным привязывали клетки с крысами и поджигали их, и крысы прогрызали себе путь из клетки через животы арестованных.
Так называемый вождь мирового пролетариата В.И.Ленин тоже оставил неизгладимый след в почерке Красного террора «Из письма Ленина Курскому: 17.5.1922. т. Курский! ... Посылаю Вам набросок ... параграфа Уголовного кодекса. ...Основная мысль, надеюсь, ясна, несмотря на все недостатки черняка: открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы... Суд должен не устранить террор; обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широко... Ленин».
Какова же была совесть у вождя, кровавого вампира, не уступающего Троцкому и его разбойной компании? Автор обвинительной и хорошо аргументированной работы «Реабилитации не будет» со множеством ссылок на первоисточники профессор А.П. Столешников пишет: «16 марта 1919 года войска ВЧК штурмовали Путиловский завод. Более 900 забастовщиков было арестовано. Двести человек из них убили без суда в течение нескольких дней. В течение всей весны 1919 года волна забастовок прокатилась по многим городам: Тула, Орел, Тверь, Иваново, Астрахань. Рабочие бастовали потому, что жрать было нечего. Рабочие только хотели, чтобы их паек был приравнен к пайку красноармейца. А кто не работал на власть большевиков, тот просто не ел. В Астрахани забастовщики и красноармейцы, которые к ним примкнули, были погружены на баржи, затем сброшены в Волгу с камнями на шеях. В дополнение к этому «в расход» отправили до тысячи буржуев, то есть разночинцев».
Ленин был озабочен ситуацией на Урале. 29 января 1920 года вождь шлет телеграмму Владимиру Смирнову: «Я удивлен вашему легкомысленному отношению, почему вы немедленно не расстреливаете забастовщиков в больших количествах за саботаж?»
Вот такова, снова подчеркнем, совесть. Палачам надо было удержаться у власти, и они не щадили никого. Царский режим по сравнению с сатанинским большевизмом был раем.
Беседа пенсионера союзного значения члена ЦК партии большевиков Лазаря Кагановича с американским племянником-журналистом подтверждает сатанинское начало ленинско-троцкистского большевизма.
Стюарт: «А почему бы вам, дядя, самому не написать мемуары?» Каганович: «Я не умею писать, да и незачем. Все люди делятся на три части: народ, который никогда не узнает правды, и руководители, которые знают правду, но она такая ужасная и далекая от действительности, что это главная их забота, чтобы кроме них ее больше никто не узнал. И есть небольшое количество людей, которые пытаются узнать правду, но они никогда не будут иметь полных доказательств. Руководители старательно уничтожают все улики своей преступной деятельности. Я долго и много боролся в своей жизни. О том, что в действительности происходит или будет происходить, говорить нельзя. События не происходят, пока они не совершатся. Нужно выжидать. Ничего не поделаешь». Стюарт: «По-вашему, будущее есть у того, кто умеет выжидать? На лице Кагановича появляется злое выражение. Он поднимается с кресла и решительно подходит ко мне. Каганович: «В жизни не бывает штампов. Нет хорошего ответа на глупые вопросы. Смотри сам».
У Ливанова непроизвольно вырвалось из глотки: «Выходит, расстрел палачей Красного террора – великая заслуга Сталина! Он только он со своими соратниками оборвал цепь геноцида русского народа, восстановил утраченный суверенитет великой державы!»
Дадим в качестве заключения о терроре выводы из статьи немецкого публициста Альфреда Розенберга, опубликованной в «Weltkampf» от 1 июля 1924 года: «Россия была единственной страной в мире, в которой руководящий класс сопротивлялся силе организованного международного иудаизма. Во главе государства был царь, свободный от давления парламентарных масонских прихлебателей. Русское дворянство было независимым, богатым и настолько пронизано традициями и религией, что евреи не имели на него никакого влияния. Они не допускались ни к отправлению правосудия, ни к армии. Дворяне были независимы от иного капитала, поскольку они сами владели землей, лесом и другими природными богатствами. У России было много зерна, золота, добываемого на рудниках Сибири и Урала. Золотой запас России составлял четыре миллиарда марок, не учитывая аккумулирующихся богатств царской семьи, монастырей и частной земельной собственности. Несмотря на относительно неразвитую промышленность, Россия жила в полном достатке и изобилии. Все эти экономические условия делали совершенно невозможным для еврейского капитала таким же образом закабалить Россию, как они закабалили Европу. Если мы добавим к этому, что Россия всегда была в мире хранительницей консервативных и патриархальных человеческих принципов, что с помощью своей армии она пресекала все революционные поползновения в мире, не допускала на своей территории создания подозрительных секретных обществ с иностранной ориентацией, отсюда ясно, почему Мировое Организованное еврейство задумало Крестовый поход на Россию… Наиболее проверенные отряды большевиков составляли, в основном, кавказцы, прибалтийские евреи и китайцы. Они подвергли русский народ самым изощренным азиатским пыткам, о которых не могла и догадаться Европа. С их помощью обреченное население России было раздавлено без всякого права на несогласие, да что там, на несогласие – без всякого права на вопль о пощаде. Крестьяне, которые были разбросаны по своим селам, не смогли объединиться для борьбы с большевизмом. Массовая бойня, устроенная в 1917-1921 годах, стоили русскому народу от 35 до 40 миллионов человек».
У Ливанова возникает законный вопрос: почему мировая общественность не признает чудовищный масштаб убийств россиян, в основном русских, геноцидом большевиков, во главе которых стояли Троцкий, Свердлов и Ленин, но признает геноцид армян от турок, уничтоживших полтора миллиона армян, уничтожение фашистами шесть миллионов евреев, названные «Холокостом», тридцати миллионов китайцев от японской военщины? Неудобно для теневого мирового правительства? Бесспорно!




2.

День выпуска курсантов высшего военного училища выдался солнечным. На плацу, где пройдет главная церемония присвоения офицерских званий, вручение погон и медалей за отличие, с утра гремел маршами сводный оркестр, создавая праздничное настроение. И оно у курсантов и офицеров приподнятое. Марафон учебы закончен, впереди назначение, отпуск и старт на самую длинную дистанцию офицерской карьеры. Как она сложится, никто не в силах предсказать.
И вот долгожданные команды ритуала, предшествующего оглашению приказа о выпуске курсантов, в том числе вынос знамени училища. Переболевший ожиданием, как и все остальные, Виктор с удовлетворением воспринял присвоение ему звания лейтенанта и, чеканя шаг, вышел для получения погон и медали. Радости особой не было. Свершилось должное. Как правило, неожиданное доброе сообщение бросает нас в опиум радости и счастья, тут же было все известно загодя, хотя ощущение глубокого чувства собственной к себе благодарности за труды и недюжинные способности приятно щекотало нервы. Он какую-то минуту был занят только самим собой и не вслушивался в голос ротного командира, хотя названные фамилии ребят оседали в его памяти. И когда он полностью осознал свершившееся, услышал фамилию Кости. Он напрягся, когда были произнесены заветные слова: Ливанову присвоили звание лейтенанта, но медалью за отличие не наградили. В роте каждый считал этого курсанта сильнейшим во всех отношениях, и вдруг такой конфуз. Все ясно: повлиял первомайский скандал. Но голос ротного продолжал звучать, называя другие имена, оркестр играл туш, и процесс двигался.
Вечером состоялся выпускной бал, где присутствовали родители, жены и подруги курсантов. Много танцевали, умеренно пили. Ливанов, казалось, не был расстроен и вместе со всеми закруглял солидную и очень важную часть жизни. Он весь вечер с упоением танцевал с Верочкой. Виктор – с Инной. Во время передышек девушки ближе знакомились и к концу бала знали друг о друге если не все, то почти все, что не являлось тайной. У Верочки тайн нет. Любовь к Косте очевидна, девушке нечего скрывать, разве что мечту выскочить за Костю осенью в день своего совершеннолетия! У Инны тайны, как мы знаем, существовали, и она их бережно хранила. К концу вечера Верочка и Инна настолько подружились, что стали приглашать друг друга в гости, обменялись адресами и телефонами. Молодым офицерам завязавшиеся теплые отношения между их невестами понравились. Верочка пыталась дознаться, почему у Виктора на груди медаль, у Кости нет, хотя он тоже отличник. На эту тему не хотелось говорить, и парни старались уйти от ответа. Еще до бала Виктор посчитал своим долгом выказать Косте сочувствие и несогласие с зажимом медали и права выбора места дальнейшей службы
– Костя, поверь мне, я не согласен с приказом и очень тебе сочувствую.
– Спасибо, Виктор, я этого шага ждал и не обижен, но я уже написал письмо Горбачеву. Приложил выписки из личного дела и аттестата. Ты знаешь, там только «отлично». Это крохотная палка в колесо перестройки. Но все же она есть. Попросил оценить ситуацию – прав ли я с политической точки зрения? Справедливо ли ко мне отнеслись? Одновременно задаю вопрос: нужна ли нам армия в таком количественном составе?
– Ты думаешь, письмо ляжет на стол Генсека?
– Надеюсь, он читает письма. Потому хорошо знает настроения людей.
– Желаю удачи, Костя. Если будешь в городе, приглашаю тебя на свадьбу. Вот визитка. Я бы очень хотел тебя видеть.
– Я буду в городе и приду вместе с невестой. Как-никак в отпуске и тянул лямку курсанта рядом с тобой.
– Спасибо, Костя. Жаль, что мы с тобой сблизились лишь нынешней весной и о многом не договорили, не доспорили.
– Прожитое не вернешь, дружище. За все погуляем на твоей свадьбе и доспорим.


3.

Рокот самолета почти не проникал в его салон, и никто не мешал думать и анализировать перестроечные дела. Задуматься было о чем. Казалось бы, переговорный процесс в Рейкьявике сдвинул льды «холодной войны», в мире потеплело, сползание к войне приостановлено, но реальной остановки гонки вооружений, одной из главных задач перестройки – сбросить с народа тяжкое бремя вооружений, пока нет. Настораживал откат в этом вопросе администрации Рейгана и беспокойство англичан оказаться в перспективе без мощного американского ядерного щита против коварства советской системы. И все же движение шло. Горбачев был многословен в мыслях, как и в речах на форумах, заседаниях, собраниях, где его логика безупречна, а слова убедительны. В эти минуты его мысли были итоговыми: победило новое мышление – идея разоружения, недопустимость ядерной конфронтации, новые подходы к обеспечению безопасности. Он был доволен двинутой им общемировой мыслью о мирном сосуществовании двух систем в безъядерном мире, а значит, доволен движением перестройки, которую неустанно ведет с первого дня, став во главе партии и государства. В отличие от своих предшественников разглядел, что самый главный империалист, президент США Рейган оказался человеком, способным понимать другого человека из враждебной системы. Михаил Сергеевич усмехнулся, вспомнив реплики, ставшие фольклором:
«За стол переговоров давно пора сесть. Но как только мы соберемся с визитом в Советский Союз, так ваш лидер умирает. И так было трижды. В четвертый раз я этого делать не решаюсь», – говорил Рейган.
«Поэтому выбрана нейтральная страна? – рассмеялся Горбачев, – но у меня здоровье крепкое».
«Да, я рад, что советский лидер молод, энергичен и остроумен. Это настраивает на определенный оптимизм».
О своих сборах с визитом в СССР Рейган явно лукавил. Пожалуй, она бы не состоялась, если бы не длительная беседа Горбачева с престарелым Армандом Хаммером. Вот что пишет по этому поводу американский лектор Джон Кларке: «В июне 1985 года Горбачев целые 90 минут говорил с Хаммером. Это был беспрецедентный случай. И после встречи именно Хаммер заявил, что ведутся переговоры об организации встречи Горбачева и Рейгана».
Беседа была одной из ключевых не только для перестройки, но и для судьбы империи – начало новой подготовительной компании беспрецедентного витка экспансии в СССР теневого правительства, потерпевшего поражение от Иосифа Сталина и его сторонников с высылкой из страны Троцкого и разгрома пятой колонны – троцкистов в середине тридцатых годов. На этот раз внедрение в недра страны иностранных концессий не предусматривалось. Страшились ядерных боеголовок и какого-нибудь патриота-фанатика генерала, стоящего на дежурстве ядерного дивизиона. Экспансия предусматривалась иного порядка: богатство России должно потечь в зарубежные банки от самих граждан империи. Это более гибкий, более коварный план. Об этом прозрачно намекнули в Рейкьявике главе государства – будущему предателю.
Личность Хаммера очень хорошо известна всему миру. Арманд – один из братьев, что первыми в России получили концессию на разработку и вывоз драгоценных металлов осенью 1921 года. Этот грабеж российских богатств позволил Хаммеру упрочить свои финансы и стать крупнейшим финансистом Америки. Вот, по существу, конечная цель революции и гражданской войны в России – неограниченный вывоз капитала. Коль крупнейший банкир, то и влиятельнейший, к словам которого прислушивались американские президенты. По своим каналам со времен первых генсеков компартии он стал личным представителем американских банкиров в нашей стране. Он пережил всех, но когда умер, его место занял небезызвестный Джордж Сорос.
Горбачев не чувствовал усталости, хотя работал едва ли не круглые сутки. Силы умножало удовлетворение от результатов, которые он собирался обобщить и написать книгу о перестройке, напечатать по предложению американцев в издательстве «Харпер энд Роу». Теперь он твердо уверен в той короткой фразе, которую обронил своему верному помощнику Анатолию Черняеву: «Далеко пойду!». Да, он не разъяснил глубинный смысл фразы, так как и сам боялся его, как ребенок боится темноты, оставшись в одиночестве. Тот огромный и трудный путь, обозначенный этой фразой, был действительно не просто затемнен, а темен почти без просвета, только не для него, успешного рейкьявикского переговорщика, а для партии, для народа с укоренившейся административно-командной системой хозяйствования. Она глубоко вошла в генотип общества, у которого вытравили экономическую инициативу, подмяла свободу слова, а права человека, как он считал, замкнули в прокрустово ложе, пропагандируя свободу личности лживо и беззастенчиво. Он откроет все шлюзы, и свежие воды размочат закостенелую жизнь народа.
Это «Далеко пойду!» впервые замаячило в его сознании после той памятной беседы с Армандом Хаммером. Михаил Сергеевич не хотел бы не только публикации содержания, чего не допустит собеседник, но и даже записи в блокноте переводчика. Кроме всевозможных экономических вопросов, в чем Хаммер был крупнейший дока, он невзначай спросил:
«В период своего политического роста Вы ощущали поддержку обкома партии?»
«Да. Незримая рука старших товарищей вела меня по этажам власти. Меня это не шокировало, я знал себе цену и шагал смело и уверенно», – самодовольно отвечал Горбачев.
«А далее?»
«Меня несла волна удачи, и я безошибочно управлял штурвалом».
«Но ваша волна без опытного лоцмана могла разбиться о подводный утес, господин Генеральный секретарь», – с иронией на губах заметил Хаммер.
«Не хочет ли сказать этот богатейший человек мира, что своим успехом в политике я обязан денежным мешкам, а не своему интеллекту и характеру напористого бойца партии?» – подумал Горбачев, несколько стушевавшись.
«Не терзайтесь, господин Генеральный секретарь, мы вели многих перспективных секретарей и лучшим из них оказывали полную поддержку. Следы остались на счетах в наших банках. Теперь Вы понимаете, что на всех уровнях Вас поддерживали не бескорыстно. Пришло время платить по счетам». – Арманд Хаммер саркастически улыбнулся, обнажая ровные ряды вставных зубов. – Эта поддержка оказывается и по сей день. Вам не о чем беспокоиться. На Вас работают десятки институтов…»
Горбачев едва сдерживал себя от бурных эмоций. Наглый старикан шпарит прямым текстом, намекнул, что страна почти банкрот, и ей не выдержать гонку вооружений, в какую втравили американцы в бытность Леонида Ильича Брежнева. Афганистан – яркий пример начавшегося проигрыша.
Ситуация аховая, это он видит сам. Более того, беспокоило общее состояние Вооруженных Сил. В смысле морального духа, низкой исполнительской дисциплины и дисциплины вообще. Эти участившиеся так называемые случаи «неуставных отношений», применение оружия по этому случаю солдатами, такие случаи, как месть, мародерство в Афганистане, майское безобразие пограничников в парке имени Горького, этой отборной части войск. Офицеры перестали уважать друг друга, погрязли в бытовке, пьянствуют, аварии с подводными лодками. Наконец этот фарс с немецким любителем-летчиком Рустом, что приземлился у Спасской башни на своем самолетике. Дело дошло до разбирательства на Политбюро.
Шеф КГБ Чебриков успокаивал:
– Из мухи раздуваем слона. Нарушителя вели с самой границы. Зенитчики десять раз брали его на «мушку», и фотовыстрел показывал – стопроцентное попадание.
– Почему же тогда он долетел до Красной площади, почему не посадили пилота где-нибудь у границы? – справедливо возмущался Горбачев. – Не нашлось кому отдать приказ? Видите ли, командующий ПВО узнал о Русте, когда самолет уже приземлился!
Он хорошо помнит свое сдержанное негодование. А негодовать было от чего. Мальчишка взбудоражил всю страну, опозорил Вооруженные Силы, и мы вынуждены отдать под суд десятки офицеров и генералов, снять с поста министра обороны маршала Соколова. Сейчас раздаются голоса, что очень круто обошлись: мол, на военных давил синдром сбитого корейского Боинга. Пусть так, люди стали по-иному мыслить. Но ведь есть и другие средства, почему не подняли в воздух самолеты и не посадили на какой-то промежуточный аэродром? Все это наводит на серьезные размышления и выводы.
Муха оказалась весьма ядовитой и зловредной. Она потянула на крупный скандал в армии. 150 человек отдали под суд, свыше полумиллиона высших военных начальников были сняты с постов или отправлены в отставку, в том числе почти все командующие родами войск и военных округов, руководители Генштаба. По существу, тотальная чистка Вооруженных Сил, превосходящая сталинские. Взамен поставлены на высшие посты удобные генералы и маршалы. Такое бывает накануне раскрытого заговора. Анатолий Черняев – помощник Горбачева своими дневниками подтвердил боязнь смещения Генсека со своего поста. С чего бы это? Не самолетик же из Германии, севший на Красную площадь, причина, ставшая поводом для репрессивной чистки военных. Причина гораздо глубже! Военные сталинской закалки мешали Горбачеву проводить одностороннее разоружение, хотя с главным соперником США оно должно проходить обоюдно.
Горбачев несколько раньше получил на себя досье от западных спецслужб. Беседа с Армандом – очередная страница предательства. О Генсеке они знали очень много, больше, чем он сам о себе. Выкопали даже подлинный листок с фашистской свастикой, на котором он своим неровным мальчишеским почерком давал согласие на будущее сотрудничество. Такие подписки тайно брали почти у всех смышленых мальчишек на оккупированной территории. Иначе угон в Германию. Немцев разбили. Он и забыл об этой тайной акции. Враги отыскали и сунули под нос в 1966 году во время его поездки с женой во Францию. Можно бы плюнуть на этот порочащий лист. Кто он был тогда – полуголодный несмышленыш. Но иметь грязное пятнышко на белоснежной рубашке первого секретаря Ставропольского крайкома партии – совсем не пустяк. Считай, карьере хана. А он так быстро рос на зависть коллегам.
Сам Горбачев прекрасно помнит все перипетии переговоров с американцами о разоружении. Мало кто знает о его бурных инициативах. Выболтал в своей книге «Сугубо доверительно» бывший посол в США Анатолий Добрынин, назначенный секретарем ЦК по международным вопросам. Он так прямым текстом шпарит: «Горбачев и вопросы разоружения, конфликт с военными. Генералы не поддерживали его радикальные предложения по разоружению». Конфликт с военными обострился, когда впавший в эйфорию от успеха переговоров с янки петух вдруг запел соловьем: предложил ни с того ни с сего разобрать не имеющие аналогов в мире ракеты Р-36М. Для янки эти ракеты были ближней страшилкой. У них от удивления такой песней глаза полезли на лоб. У наших же военных этот абсурд вызвал шок. Дальше – больше: у наскипидаренного похвалами янки (а только ли похвалами? – В.Н.) Горбачева появился нестерпимый зуд по уничтожению созданного ядерного щита Родины – из накопленных многомиллиардных народных денег. Он без согласования с Политбюро, с военными дал добро госсекретарю Шульцу на уничтожение нескольких типов ракет средней дальности. Трусоватый Горбачев не решался идти на прямой конфликт с генералами, но неожиданно прилетел немецкий самолетик, и тут Михаил Сергеевич выпустил весь пар на военных. Как-то все получилось ладно и гладко – с одной стороны, а с оборотной все это шито белыми нитками и читается не иначе, как начало предательства.
Вот в чем смысл загадочного изречения: «Далеко пойду!».

Горбачев был одет в свой излюбленный костюм темно-синего цвета, и этот цвет шел к его загорелому широкому лицу, с чуть начинающими седеть висками, широкая лысина обнажала большое родимое пятно, коротким хвостиком спускавшееся на округлый и высокий лоб. Насмешливые полные губы и на этот раз выражали иронию. Он ворохнул стопку тонких книг в красочных переплетах, распространяемых иеговистами, взял одну посмотреть и самому убедиться, насколько вредна или полезна для простого человека, раскрыл и незаметно вчитался. И чем больше вникал в содержание стихов, тем больше его охватывал подспудный страх за начатое дело перестройки, за жизнь огромной империи, вмещающую в себя шестую часть суши с народами и народностями, которых насчитывается более ста тридцати. И еще этот старик Хаммер с ядовитыми репликами и прозрачными намеками…
Он смежил глаза, и прочитанное поплыло в цветных картинах, когда-то скупо рассказанное матерью.
«В тени каштана в несвежем и рваном хитоне сидел на камнях слепец и просил милостыню. Рядом стоял храм, и от молящихся несчастный получал то горсть орехов, то кисть винограда, то кусок лепешки. Так кормился слепец, уже будучи в совершенных летах. Но и сытый он был жалок в своей слепоте и беспомощности. Люди знали, что таким он был рожден, и одни винили его родителей, другие отрицали их вину, говоря: «Никто не знает, каким появится на свет божий новое дитя кроме самого Бога. Не спешите осуждать невинных, а спешите сострадать несчастью».
«Однажды к храму пришел Иисус со своими учениками, они увидели сидящего на каменьях в тени каштана слепца, сострадали ему и делали посильные подаяния. Иисус посмотрел на беднягу и увидел, что тот не грешен перед людьми и перед Отцом небесным, но ученики не знали того, что знал их учитель и, думая о греховном зачатии младенца, они спросили Его: «Учитель, кто согрешил, он или родители его, что родился слепым?»
«Никто, – отвечал Иисус, – такова воля Божия, и через меня вы увидите дела Его».
Иисус подошел к человеку, плюнул на землю, растер слюну с пылью и наложил на глаза слепому и сказал:
«Пойди, умойся в купальне Силоам».
Солнце заглядывало под ветки каштана, где сидел слепой, птицы порхали в ветвях дерева и с любопытством замерли, прохожие люди останавливались, спрашивая друг у друга, что здесь происходит и оставались на месте, чтобы удовлетворить свое любопытство: сотворится ли чудо?
Человек повиновался и безошибочно пошел к купальне, сопровождаемый учениками, верующими в его исцеление. Видя необычное дело, возле купальни стала быстро собираться толпа. С насмешками и недоверчивыми возгласами они смотрели на слепого нищего и ждали обмана. Но каково же оказалось их удивление, когда слепой человек подошел к купальне, умылся, и глаза у него прозрели.
«О, счастье! – воскликнул нищий, – я вижу воду, вижу людей, вижу дома Иерусалима, деревья и самого себя в своей потрепанной одежде. Я вижу весь белый свет!»
«Не может быть, – кричали одни, – он обманывает нас, он по-прежнему ничего не видит, хотя глаза у него открыты».
«Но он не нуждается больше в поводыре и в палке, чтобы не сбиться с дороги, – кричали другие, – он видит».
Весть о чуде быстро разнеслась по городу. Все, кто знал его раньше слепым и просящим милостыню, не могут поверить в его прозрение и спрашивают друг у друга:
«Тот ли этот человек, что сидел слепым и просил милостыни?».
Одни утверждали, что именно тот, другие сомневались, хотя и видели, что он похож на себя, как похожи две капли воды, но упорно доказывали, что этот просто похож на него.
Но сам бывший слепой утверждает: «Да, это я и разверз мне глаза человек, называемый Иисус».
– Утверждение могущества Божьего и любви Его к миру через посланца своего, Сына, не вызывает особого удивления. Все эти чудеса, творимые в древности, люди научились воплощать, – размышлял глава государства. – Вот и я способен осчастливить пострадавшего от произвола чиновников, восстановить справедливость. В моих силах прекратить всяческие гонения на личность из-за политических взглядов, возвращения доброго имени Андрею Сахарову, Александру Солженицыну и многим другим деятелям. Гласность – одно из коренных завоеваний перестройки – раскрывает ворота свободам, правам человека, о которых мы раньше не хотели говорить. Но поражает в этой библейской истории другое. Одни верят в чудо прозрения, другие нет, хотя воочию убедились в исцелении человека, и что более всего тревожит, люди пытаются развеять свои сомнения или утвердиться в них, прибегая к мнению своих религиозных вождей, фарисеев как высших авторитетов после самого Бога. И что же мы видим? Фарисеи, задав вопросы прозревшему человеку, не верят ему, не верят в божественную силу того человека, который исцелил слепого. Многократно подвергая прозревшего допросам, они пытаются запугать его и отлучить от синагоги, дознаются о нем и у родителей. Но те, боясь, что вожди могут отлучить их за неугодный ответ от синагоги, уходят от прямого ответа.
– Стихи из Евангелия подсказывают мне о сегодняшней ситуации в мозгах людей, особенно партийных руководителей, начиная снизу и доверху. Они видят необходимость коренных перемен в жизни общества и не верят в них. Уровень мышления остался на том же уровне, что и у древних фарисеев, никакого прогресса! – восхитился Михаил Сергеевич, продолжая воображать библейские картинки:
«Мы знаем, что это сын наш слепой от рождения, но как теперь видит, не знаем, – отвечали со страхом фарисеям перепуганные родители прозревшего несчастного сына, – кто ему отверз очи, мы не знаем, спросите его самого, он в совершенных летах».
Рассерженные фарисеи вновь спрашивают прозревшего человека: «Что сделал Он с тобою? Как отверз твои очи?».
«Я уже сказал вам, а вы не слушали; что еще хотите слышать? Или вы хотите сделаться его учениками?» – насмешливо закончил свой ответ человек.
«Это ты ученик Его, а мы ученики Моисея, мы знаем, что с Моисеем говорил Бог. Этого же не знают, откуда Он».
«Он пророк, и Он от Бога. Разве мог бы Он творить без Его воли и во грехе?»
Разгневанные фарисеи ничего не могли возразить на справедливый вывод нищего, уверовавшего в Иисуса, и принялись бранить человека, защищавшего веру в свое божественное исцеление, и тот был удивлен упрямству фарисеев, не веривших в Им содеянное чудо.
Горбачев закрыл книгу библейских фактов, в которой ярко отражался характер людей, их пристрастие к своему прошлому и настоящему, к убеждению в своей единственно правильной вере. С ослиным упрямством они не желали воспринимать новое, верить в другое и другому, хотя этот другой был перед ними во плоти с наглядным примером чуда. Все свои поступки и привычки человек рассматривает и оценивает с точки зрения своего эгоизма. У общества должен быть иной подход: рассматривать и оценивать их с точки зрения морали. К сожалению, мы не всегда преодолеваем свой эгоизм даже в государственных вопросах. Горбачев вспомнил на эту тему чьи-то стихи и процитировал:
Древо новых хороших манер вырастить проще.
Отказаться от старых: равно вырубить милую рощу.
По прошествии двух тысяч лет изменились ли люди, не сделались ли они однородными во мнениях и убеждениях или диапазон взглядов на истину широчайший конструктивный? Увы, образованность их и действительное положение дел сделали глубоко неверующими в возможность преображения своей жизни, за которыми стоит смена политического курса, отказ от некоторых уставных партийных догм. Как же мне убедить общество в том, что задуманное – единственно верный путь к свободе и зажиточной жизни? Подтверждают примеры экономического чуда, которого добились другие народы, избрав эволюционный путь развития, а не насильственный, как в моей стране. Нужна обновленная теория, классики устарели? Смена курса без крови не бывает, но мудрость и есть в том, чтобы не пролить кровь. Открыл же я глаза своему народу на зарубежный мир, и мир этот показался привлекательным, стало ясно, что так, как шли, дальше идти нельзя, надо перестраиваться. Вроде бы соглашаются с такой необходимостью наши фарисеи – партийная верхушка, но одно дело соглашаться, другое – понимать и активно браться за перестройку. Бесспорно, процессы, происходящие в Советском Союзе, подтолкнули капиталистический мир к новому подходу в социальных отношениях ко всем слоям населения в самих странах капитала. Они боялись социального взрыва и стали делиться с народом накопленными и производимыми ресурсами и товарами, они дали возможность людям жить свободнее и богаче. Но нам пока от этого опыта не легче, а с каждым годом все труднее удовлетворять растущие запросы населения.
Горбачев не знал, в отличие от Иисуса, свою судьбу и судьбу перестройки. Он верил в свои силы, силы соратников, правда, среди них уже появились Иуды, да и сам в себе он чувствовал зарождение нового человека, но пока в нем здравый смысл преобладал, и он на него уповал, как и на силу своего убеждения, обаяния, на данную ему власть.
– Михаил Сергеевич, – вывел его из раздумий голос помощника Черняева, – вы просили подобрать вам интересные письма из армии, вот несколько. Обратите внимание на письмо лейтенанта Ливанова. Несколько парадоксальное, но это боец перестройки.
– Ты мне свое мнение не навязывай, Толя, я спрошу его у тебя, если сочту нужным.
– Но я же ваш помощник и единомышленник.
– Если бы таковым не был, мы бы с тобой сейчас не разговаривали, – засмеялся Горбачев. – Это ты мне подбросил эти книжки?
– По вашей просьбе.
– Молодец. И знаешь, они актуальны, они о сегодняшнем дне, ситуация в мозгах наших людей почти такая же: неверие в очевидное, сомнение в действительности, и как же держит их прошлое, словно фарисеи оттуда перекочевали в наши дни. Я об истории о слепце. Да и другие главы этой «Живой воды» говорят о трудном пути первого социалиста на земле. Что ты скажешь об этом – о боязни наших людей идти по новому пути? Или ее нет?
– Я думаю, есть. И хорошо бы привлечь наши институты к изучению общественного мнения.
– Которых у нас нет, но мы их создадим и будем с их помощью советоваться с народом.
– Это будет очень большой разброс и неискренность из-за партийной принадлежности. Люди к этому не привыкли, точнее, не знают, что это такое: опрос мнений.
– Не бойся, когда анонимно, люди, невзирая на партбилет и образование, социальное положение, будут искренними. Давай, где это письмо?
Горбачев читал быстро и моментально улавливал суть мысли адресата.
– Вот, Анатолий, то, с чем перестройка призвана бороться, перестраивать умы – уход от сталинских приемов воспитания патриотов. Молодой офицер клятвенно заверяет, что не пощадит жизни ради защиты Отечества. Я ему верю. Будучи курсантом, он всего лишь высказал свое мнение и за это наказан, он искренне поддерживает перестройку, новое мышление. Вот она, наша опора. Кстати, его отец, а я думаю, не однофамилец, выдал толковую статью, разъясняющую идеи перестройки. Надо взять его на заметку, и если он потянет, назначить главным редактором центральной газеты. Ты подскажи военному кадровику, пусть разберется и воздаст офицеру должное. Как положено по его отличным оценкам. Я тоже наложу резолюцию, – и Горбачев написал несколько слов, передал письмо помощнику.

В эти минуты, когда лайнер Горбачева совершал посадку, в одном из ресторанов столицы обедали редактор газеты «Московская правда» Михаил Полторанин, крепкий грузнолиций мужик с насмешливыми глазами, знакомый нам Михаил Ливанов и средних лет сотрудник американского издательства «Харпер энд Роу» Майкл Бесси. В ресторане людно, клиенты, солидные люди при галстуках, вели себя спокойно, не шумно, обслуга быстро выполняла заказы. Стол у наших друзей был так же быстро накрыт, и обед начался.
– Миша, я хочу познакомить тебя с Майклом Бесси, – сказал Полторанин, при этом американец сделал небольшой реверанс головой, – он представитель солидного американского издательства.
– Спасибо, тезка, – Ливанов разрезал ножом антрекот, – но чем я заинтересовал американских коллег?
– Нам понравилась ваша давняя статья о проблемах малых народов Севера. – Майкл говорил с легким акцентом, как бы нажевывая слова, что несколько тормозило его речь. – Но наш интерес не ограничился этим. Если вы напишете новую статью, шире раскрыв быт аборигенов-оленеводов, их социальное положение, мы издадим ее – с хорошей иллюстрацией, отдельной брошюрой, и вы хорошо заработаете.
– Я веду скромный образ жизни, и мне вполне хватает на жизнь моего заработка.
– О, да, узнаю в вашем лице истинного социалиста. Но я слышал, вы задумали открыть свою газету, активно помогать перестройке, но стеснены в средствах. Наш солидный гонорар позволит вам развернуться.
– И вы станете моим хозяином? – иронично усмехнулся Ливанов, отправляя в рот кусочек антрекота.
– Ну зачем же так прямолинейно! – удивился Майкл.
– Он такой человек, дипломатию ему медведь отдавил, – смеясь, сказал Полторанин.
– Как медведь? – вновь удивленно вскинул глаза Майкл.
– У нас есть байка: если у человека нет музыкального слуха, то говорят: медведь на ухо наступил.
– А-а, – заулыбался Майкл, – понимаю смысл. Но медведь не наступил на талант журналиста и писателя, не так ли?
– Ни в коем случае, иначе бы я вам его не рекомендовал; кстати, свободно владеет английским, – твердо заверил Полторанин. – Я его хотел к себе перетащить, но он упирается, говорит, Сибири не изменю, как жене.
– Похвально, Михаил, похвально. Но наши эскимосы на Аляске с удовольствием прочитают о жизни своих собратьев из Советского Союза.
– Вы хотите сравнить их уровень жизни?
– Никакой политики, чисто познавательного характера. Но если вы не возражаете, покажите, как влияет на их жизнь перестройка, демократия.
– Я прямо скажу: плохо, они стали спиваться из-за свободной продажи меха песцов, рыбы и мяса оленей. Это их погубит, они вымрут, как вымерли когда-то многие племена североамериканских индейцев. Им нужен сухой закон, который вводился у нас Горбачевым в первый год его правления. Сухой закон нужен всем нам, но он, к большому сожалению, высмеян, – сказал Ливанов, хмурясь от вдруг всплывшего в памяти давнего сна, как аборигены Америки пьют огненную воду кружками, как одни замертво валятся на землю, другие танцуют и снова пьют и пьют. Веселая дикая пляска переходит в траурный ритуал: деревня вымерла…
– Вы хорошо видите проблему, разве не дело патриота поднять ее на мировой уровень, привлечь внимание мировых гуманитарных организаций?
– Возможно, вы правы, но зачем выносить сор из избы?
– Миша, ты неправ. Гласность как раз требует, выражаясь языком Горбачева, такого подхода к проблеме. Эти люди нужны Северу, надо их защищать, – сказал с глубоким убеждением Полторанин.
– Так что: мы ждем от вас превосходного очерка о коренных северянах?
– Хорошо, но мне надо пару месяцев.
– Никаких проблем. Я готов заключить с вами контракт немедленно и выдать аванс.
– С авансом спешить не надо, а контракт давайте подпишем.
– Коль соглашение достигнуто, обмоем его по русскому обычаю бокалом вина, – Полторанин налил из откупоренной бутылки красное вино в стоящие бокалы, и они дружно выпили.
Ритуал этот сам по себе не нес ничего предосудительного и угрожающего, но с этих пор журналист Ливанов попал на крючок американских финансистов. О чем он даже не подозревал, хотя должен был насторожиться. Полученная информация о сущности революции, хаоса в стране, моря пролитой крови давала все основания глубоко задуматься о том процессе, что нынче шел в стране. Их аналогию с прошлым нетрудно разглядеть.
Надо быть ребенком, чтобы не понимать, какие громадные средства и силы необходимы для успешного похода по захвату власти в Российской империи, ее экономики, природных ресурсов, установить жесточайшую диктатуру, способствующую ограблению страны. Это прежде всего действующие сильные и многочисленные организации внутри страны, громадные деньги на их содержание. Такими организациями стали все без исключения политические нелегальные партии в России, которые возглавляли опять же не русские. Деньги для коварных замыслов давали их единоверцы – банкиры Западной Европы и США. В брошюре «Интернациональные банкиры и коммунистический заговор» Франка Капеллы читаем следующее: «Кюн, Лееб и Ко» была создана в 1867 году Абрамом Кюном и Соломоном Леебом. Ловкие и пронырливые парни в 1850 году начали с торговли в штате Индиана, в городке Лафает. Позднее перебрались в Нью-Йорк. Масштаб операций банкирского дома «Кюн, Лееб и Ко» был раскрыт в отчете экономистов в июне 1939 года, озаглавленном «Структура американской экономики. Часть первая», который показывает, что интерес, контролируемый банкирами, составлял 10 миллиардов 843 миллиона долларов! Яков Шифф потратил десятки миллионов долларов на свержение русского царя и замену Керенского на большевистский режим Троцкого-Ленина. Американский журнал «Нью-Йорк Джорнал Америкэн» третьего февраля 1949 года цитировал внука Якова Шиффа, который сказал, что «его дед дал 20 миллионов долларов Леону Троцкому на победу революции. Масштабы и щедрость моего деда восхищают. Во время русско-японской войны Яков Шифф предоставил займов Японии на 200 миллионов долларов».
Это заявление коробит. Злые языки утверждают, что такая сумма выделялась Троцкому дважды. Языки языками, но ясно как белый день: без громадных денег нет глобальных дел.
Михаил Ливанов все же наивно полагал, что прошлое повториться не может, как не падает в одну и ту же воронку артиллерийский снаряд. Российское общество найдет выход из расставленной западни – Бнай Бритом (Сыновья Завета, а более понятная расшифровка – иудейский международный финансовый интернационал, сердце и мозг мирового масонства). Достаточно раскрыть народу глаза на происходящее. Не допустит повторения прошлого и ЦК КПСС во главе с русским человеком и русской прослойкой его сторонников. Не может же человек дважды наступать на одни и те же грабли, разбивая в кровь свой лоб. Трезвый политик постарается их убрать со своей дороги.
К сожалению, у Ливанова не было той трибуны, с которой бы мог вещать свои мысли, доносить да соотечественников истинную правду о революции и гражданской войне, все, что он успел раскопать, проанализировать и осмыслить. Понимал, со своими знаниями правды – один в поле воин и то без оружия, может запросто угодить в крысоловку обкома партии. Щемит сердце цитата француза Мориса Мюррей из книги «Еврейский дух», опубликованной в конце 19-го столетия: «В процессе того, как массы все больше и больше отворачиваются от христианства, они все более и более проникаются нашим духом. Возрождающийся еврейский идеализм готовит, может быть, для 20 века грандиознейшую революцию, и каждое интенсивное проявление нашего идеализма в Европе выливается в восстания народа, в голод, геноцид и разруху…»
Ситуация с разрухой, с расцветающим тюльпанами дефицитом товаров, по мнению Ливанова, повторяется и неудержимо назревает. Эта мысль навеяна знаниями о прошлом, и чем больше размышлял он на этот счет, тем больше утверждался, что надвигается необратимый кризис советской системы. Исправить положение дел в стране, убежден, могут только перестроечные радикальные реформы. Но в чем их суть? На этот вопрос ответить не мог пока никто, как и сам Горбачев. Ливанова очень смущала неправда о революции и засилье нерусских у руля страны, образно говоря, их оккупация империи, экономики, идеологии. Теперь эта длительная встреча Горбачева с Армандом Хаммером – заглавным грабителем России. О чем говорили? Не о возврате ли страны в когти концессий банкиров Америки и Великобритании? Этот вопрос не давал покоя журналисту, он пытался найти подтверждение тому, что ничего подобного со страной не случится. Не то сейчас общество, не малограмотная масса народа, а самая просвещенная в мире, да и мощь армии и других силовых структур настолько огромна, что соваться с реставрацией троцкизма никто не решится. Между тем он понимал по все ухудшающей работе предприятий – кризис ползет неудержимым асфальтным катком большой мощности. Михаил вновь вспомнил о тайном плане Даллеса. Тогда никому не казались серьезной угрозой эти наброски, но сейчас, вернувшись из Москвы после встречи с Полтораниным и Майклом, думал иначе. Придя домой, он как карточный пасьянс разбросал добытые новые документы о прошлом и отдельные вырезки.
В выходящей в США на английском языке «Еврейской Энциклопедии» говорится, что «Индивидуальные революционные лидеры еврейского происхождения – такие, как Троцкий, Зиновьев, Каменев и Свердлов, играли выдающуюся роль в революции ноября 1917 года, которая позволила большевикам овладеть государственным аппаратом». То тут, то там в «Энциклопедии» разные люди называются основателями современного коммунизма, но нигде в ней вы не найдете упоминания о Ленине и Сталине.
А это отрывок из сообщения американского майора Шулера, сделанного 11 января 1920 года в соборе Иоанна Евангелиста в Нью-Йорке после возвращения из Сибири, где он, по идее, должен был бы оказывать помощь армии Колчака. Шулер до революции три раза был генеральным консулом США в России. Читайте, это интересно, и вы поймете, кому на самом деле оказывалась американская помощь. «Правительство России практически все еврейское, и наша американская армия в Сибири полна большевиками прямо из Москвы. Командующий генерал Грейвс имеет штаб почти полностью из евреев… Вследствие этих большевиков в нашей армии вся информация, предназначенная генералу Колчаку, шла прямиком в Москву».
Большевик М. Коган пишет в харьковской газете «Коммунист» за 12 апреля 1919 года: «Без преувеличения можно сказать, что Русская революция выполнена руками евреев. Могли бы подавленные массы русского пролетариата сами произвести эту революцию? – Нет. Это наши ребята вели русский пролетариат к рассвету Интернационала, и которые не только руководили, но и руководят Советами и держат их в своих руках. Мы можем спать спокойно, когда командующим Красной армии является товарищ Троцкий. Это правда, что евреев нет среди рядовых Красной армии, но Комитеты и Советы наши. Они храбро ведут к победе массы русского пролетариата. Поэтому совершенно не удивительно, что на выборах в Советские организации наши парни одерживают такие внушительные победы. Символ еврейства стал символом русского пролетариата – красная звезда, в прошлом бывшая символом сионизма, поэтому за этой эмблемой и марширует победа…»
Голова кружилась. Михаил сделал над собой усилие и достал из ячейки старую, связанную тесемками папку, пахнущую пылью, раскрыл и стал читать творение генерала директора ЦРУ Даллеса, которое в конце семидесятых годов было добыто разведчиками и изучалось на закрытых партийных собраниях, но преступно забытое теперь. Всеми, в том числе оголтелыми сталинистами.

«Окончится война, все утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем… все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей.
Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников и помощников в самой России.
Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы, например, постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением, исследованием, что ли, тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс. Литература, театры, кино – все будут изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху…
Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности. Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель… Честность и порядочность будут осмеиваться и никому не станут нужны, превратятся в пережиток прошлого… Хамство, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство, национализм и вражду народов – все это мы будем ловко и незаметно культивировать, все это расцветет махровым цветом.
И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит… Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества. Будем вырывать духовные корни большевизма, опошлять и уничтожать основы народной нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением, выветривать этот ленинский фанатизм. Мы будем драться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее. Мы сделаем из них шпионов, космополитов. Вот так мы это и сделаем».
И американцы разработали на основе мыслей генерала директиву 20/1, в которой основная опасность заключается в ее простоте, неуязвимости и циничности. И она постоянно совершенствовалась.
«…наше дело – работать и добиться того, чтобы там (в СССР) свершились внутренние события. Как правительство мы не несем ответственности за внутренние условия в России. Мы стремимся к созданию таких обстоятельств и обстановки, с которыми советские лидеры не смогут смириться и которые им не придутся по вкусу.
Возможно, что, оказавшись в такой обстановке, они не смогут сохранить свою власть в России. Однако следует со всей силой подчеркнуть – то их, а не наше дело. Если действительно возникает обстановка, к созданию которой мы направляем свои усилия в мирное время, и она окажется невыносимой для сохранения внутренней системы правления в СССР, что заставит Советское правительство исчезнуть со сцены, мы не должны сожалеть по поводу случившегося, однако мы не возьмем на себя ответственности за то, что добивались или осуществили это».
Заканчивая чтение, Михаил Николаевич вспомнил давнее видение в ночь восшествия на трон Горбачева. Ему почему-то грезилось то, как индейцы сражались с английской хорошо вооруженной армией, как краснокожие воины падали оземь, сраженные пулями, как торговцы виски спаивали мирную деревню индейцев, как они замертво валились от ядовитой огненной воды, как пустела деревня, а на ее месте возникало поселение белых. Прошло столько лет, а он помнит в деталях этот вещий сон. Неужели и русским уготована подобная судьба от коварного врага? Михаил почувствовал себя нехорошо и захлопнул папку. За окном был день, но что-то в комнате, как у него на душе, потемнело. Он выглянул в широкое окно: всюду, насколько хватал глаз, сгущались мрачные тучи, стрелка барометра падала.


Глава шестая


БОЛЬШЕВИСТСКАЯ СУЩНОСТЬ – ГЕНОЦИД


1.

Лето не достигло своего зенита, но уже изрядно прогрело воздух, землю и воду в речушке, что петляет по окрестностям Миновного. Наступили самые короткие ночи, когда на селе полно работы, и люди пластаются с рассвета до сумерек, недосыпая.
Безуглов поднимается в шесть. Ему достаточно часа, чтобы управиться с утренними домашними делами и в семь быть в конторе. Поднимается легко, сказывается многолетняя привычка. Правда, в последнее время стал замечать, что тяжеловат, нет в нем уже былой резвости, чуток утрами на петушиный крик и собачий брех. Хоть форточку не открывай! Проснется, бывает, от псового бреха спозаранку, лежит, глазами лупает, сознает, что сон пропал, можно вставать, а тягостно от теплой постели отрываться: ноги не отошли за ночь, поламывает, а то иной раз спина коромыслом. Пока распрямит, расшатает шарниры на пояснице – казачьей походкой по сонной квартире находится, будто сто верст верхом отмахал, весь день колотил в седле свое грузное тело.
Андрей Степанович пока не пытался обобщать эти явления, но нет-нет да ворохнется мыслишка: мол, колокольчики недужья звонят. Немало лет прожито. Все на свете было. И хорошее, и плохое, и грустные, и удачливые времена. Только махнет рукой – еще не вечер, нечего на багаж лет оглядываться. Викторию вспомнит, улыбка тронет его зачерствевшую, уже не молодую, пожалуй, постарше его самого душу, размягчится она, как шоколадная конфета в руках. Он пока окончательно не решил, как ему поступить с Викторией, не хватает на это сил. Пусть идет как идет.
Андрей отвалился от горячего бока жены, вскочил с постели. Утренние бдения у него выработались до автоматизма. По мягким дорожкам, босой, он шел на кухню тяжелым, но неслышным шагом, поджигал газ на плите, ставил чайник с водой. Затем, если зимой, набрасывал на покатые широкие плечи старый полушубок, направлялся в сарай задавать курам зерна. Если летом, как сейчас, то просто в майке, тапках на босу ногу. Скота он не держит. Разве поросенка в какой год на мясо, небольшого, семимесячного, чтоб попостнее был. Предпочтение отдает курицам-несушкам да бройлерам. Диетическая пища требуется, яйцо натощак. Подпортил он желудок в молодости, потерял кислотность, а без нее дело табак, лишний раз острого да жирного не поешь, а свинина тяжела, хотя ее любит Ирина, съешь, и в желудке словно кирпичей набросал.
Куры, завидев хозяина, торопятся к длинному долбленому корыту. Андрей высыпает в него зерно, наливает в шайку воды, берет из гнезда чистое, еще теплое диетическое яйцо, обтирает широкой грубоватой ладонью, выходит в поднавес, тут же расколупывает скорлупу, отщипывает кроху соли из пачки, что им припасенная лежит на полочке, чуть подсаливает и выпивает с наслаждением содержимое. Пусть усваивается до завтрака, полезно.
В доме все спят, а он яйцом закусил. Красота. Тихо вокруг, мирно. На усадьбе поднимается картошка, цветут огурцы и помидоры. Воздух свеж и чист, иногда, правда, пахнет с соседнего двора скотской сыростью, но это не мешает, настроение не портит. Знакомо все, мило.
Андрей некоторое время смотрит, как куры жадно клюют дробленое зерно, как наиболее беспокойные перебегают с места на место в поисках лучшего, как пырхают от сухой смеси, ошалело вытягивая шею и резко встряхивая головой, чтобы крупные зерна проскочили в зоб. Иная, будто ей, сердечной, не хватает, долб соседку в гребень, и ту словно подбрасывает, несколько секунд тревожно кудахчет, соображая, что же произошло, затем, словно опомнившись, что время уходит, а корм поедается, стремительно бросается к кормушке. Но место занято, и она вынуждена отыскивать свободное, давать кругаля или тут же втискиваться в самую гущу.
Андрей дивится неосознанным повадкам птицы и идет к умывальнику, бормоча: «Все, как у людей». Подойдя к столбу, глубоко вкопанному в землю, на котором висит кран от летнего водопровода, сбрасывает с плеча на крючок полотенце, снимает майку, обнажая слегка загоревшее и налитое силой тело, хлюпается несколько минут в звенящей прохладе, фыркает, крякает селезнем, потом смахивает со спины, с несколько обвислой, но еще не дряблой груди капли толстым, теплым, как шуба, полотенцем и тогда окидывает взглядом горизонт, щурясь, смотрит на круто поднимающееся над селом солнце, обещающее жаркий день, нелегко вздыхает, тягуче выражает неудовольствие сильным, несколько потускневшим голосом:
– Да-а, синь кругом высокая, ведро! Хоть бы Левитан тучку намалевал! Дождем и не пахнет.
Шаркнув несколько раз спину полотенцем, он идет бриться и завтракать.
Чайник на газу урчит на разные лады, и вода закипает. Андрей Степанович поспевает вовремя.
– Что там, на дворе? – слышит он сонный голос жены, – солнышко или тучи?
– Как же! Держи карман шире: его, когда ждешь, он нарочно не пойдет, а когда не надо – зальет! – с неудовольствием отвечает Андрей.
Он неторопливо, стараясь не греметь посудой, заваривает чай в чашке. Любит непременно свежий, с пылу, чтоб обжигал. Заваривает покрепче крутым кипятком. Держит минуты две, накрыв крышкой от чайника, потом доливает молоко по вкусу и садится пить. Чашка у него большая, как и он сам, массивная, грубой гончарной работы, она долго держит тепло напитка.
Кухня у Безугловых просторная, чистая и светлая, с запахами душицы, черемухи и смородины, пучки которых Ирина подвешивает в закутке за печкой, по нескольку раз в лето меняет их, благо этого добра в пойме Миновнушки, протекающей через село, много. На кухне холодильник, посудный шкаф, большой стол, стулья черной полировки, газовая плита и аккуратная голландская печь, из которой тянутся трубы водяного отопления. Кухня могла вместить еще немало мебели, но хозяйка ограничилась этой.
Ирина, накинув на плечи простенький халат из ситца, сунув ноги в мягкие, обшитые мехом шлепанцы, разомлевшая от сна в теплой постели, миловидная, с тонкими чертами лица, сочная, как спелое яблоко апорт, сверкая голяшками, прошлась по кухне взад-вперед, наполняя ее запахами спальни, села у стола боком к окну, выглянула на улицу, вытягивая и без того длинную красивую шею, поправляя на голове химзавивку, тревожась, как бы подводя печальный итог, сказала:
– Не будет дождичка, так будет у тебя маленькая драчка.
Обычно Ирина в минуты завтрака мужа лежит в постели, как выражался Андрей: «Сельская интеллигенция вытягивается». В контору ей к восьми, утрами не готовит, больше вечерами, потому какой смысл подниматься ни свет ни заря. Но сегодня, встревоженная солнечной погодой, которая диктует начало сенокоса и сулит стычку Андрея с директором из-за разногласия в его начале, встала раньше обычного. На лице с несколько припухшими от сна глазами отчетливо проступала тревога.
– Ведро, задери ее козу! – сказал Андрей, протяжно отхлебывая горячий чай. – Только по своему календарю я это знал еще позавчера, а сегодня, как на петухов проснулся, то утвердился: опять босой по лужам ходил, не то что босой, а в одних трусах и даже нагишом, и как будто, на людях.
– Вот еще новость! Чепуху какую-то несешь! – испуганно и нервно воскликнула Ирина.
–Чепуху не чепуху, а ты знаешь, как босого себя увижу – жди неприятностей. А тут еще без штанов, нагишом. Вот уж эти сны-вестники! Тяжесть на душе одна после них.
–А-а! – Ирина в сердцах махнула рукой, словно муж был виноват в том, что увидел дурной сон и посему у него случатся неприятности, а не обстоятельства тому виной, из-за которых они явятся, – не спорь ты с директором! Он весь – ослиное упрямство. Делай как говорит.
– Нет, милая, я – агроном, – спокойно сказал Андрей, потряхивая при этом своей крупной, стриженой под бобрик головой, как бы расставляя запятые, – слепым кутенком тыкаться в сиську не хочу. Я ему по агрономии сто очков вперед дам. А молчать – перестать себя уважать. Тем более в свете перестроечного мышления.
– Новое мышление тут ни при чем. Ты просто прав: сенокос надо начинать, пока травы только-только начинают цвести, иначе опять вместо сена солома луговая коровам достанется. А-а, да что я об этом!
Ирина резко поднялась со стула, зашуршала взад-вперед по соломенной половице, что лежала в кухне.
– Ты думаешь, он это хуже нас с тобой знает? Нет, душа моя, но ему тоннаж нужен, на него плановый тоннаж давит! – ядовито усмехнулся Безуглов, – мне, скажем, он тоже нелишний. План выполнять обязан. Только на него кроме всего районные шишки да красные парткорочки давят смертельно. Вывернуться не так-то просто. Но пойди дождь, попридержал бы покос – вот и нет конфликта.
Ирина согласно кивала головой, глядя, как муж заканчивает завтракать. Круто запрокинув кружку, он сквозь зубы выцеживал, смакуя, из разбухшей заварки остатки крепкого чая, сожалея о невеликой посудине. Отставив ее, Андрей встал, с шумом отодвинул стул, вышел в прихожую, заученным движением набросил на голову драповую кепку, направился к двери.
– Не переживай, мать, мы тут с тобой уже четверть века. Видели-перевидели всякое и всяких. Нам ли бояться острых углов, – бодро сказал Андрей, но, задержавшись у порога, сине и печально глянув на жену, вышел, оставив ее в раздумье над тем, что осложнений с директором она бы не хотела, тем более сейчас, когда в семье намечается важнейшее событие – выдача дочери замуж, и, конечно же, нервозность, вызванная обострением отношений с директором наложит нежелательный отпечаток на то волнение и радость, что сулят предстоящие хлопоты. Но Ирина не могла знать, что не только стычка с директором принесет Безуглову неприятные минуты, а больше всего та инициатива, вспахавшая застойное и безоглядное подчинение приказам вопреки здравому смыслу. Брали под козырек десятилетиями, ссылаясь на партийную дисциплину. Она подавляла самостоятельность специалистов, отучая их думать и продвигать свое маленькое «я» в рядах пешек к ферзевой линии самостоятельности и силе. Почувствовать в себе раскрепощенного человека, а больше всего специалиста, следующего букве закона земледелия, а не букве исполнительской дисциплины, перестроечные посылки давали возможность работать грамотно, что для Безуглова являлось основой его творческой натуры. Если он был жестко требователен в выполнении своих установок в отношении к своим подчиненным, агрономам отделений и механизаторам, и считал их единственно верными, то и директор был таковым. Ирина, зная характеры обоих, видела, как тяготит мужа любая недомолвка с директором. Если раньше Андрюша постоянно делился с ней своими впечатлениями и выговаривался перед ней как на исповеди грешник, высказывая несогласие с диктатом, но подчиняясь ему, то теперь он стал менее разговорчив, стал замыкаться в себе, что, конечно же, ей не нравилось. Она пыталась найти причины, но всякий раз останавливалась на том, что у него это с возрастом, не подозревая, что у мужа появился более внимательный и восторженный собеседник.
Обычно Андрей до прихода директора в контору погружается в бумаги. Потом – планерка. Сегодня он не хотел встречаться ни с кем. Памятуя о том неприятном сне, намеревался избежать всяких разговоров, прошел в диспетчерскую, передвинул фишку – «в поле», что на карте земель совхоза стоит против его фамилии, и уехал на луга люцерны, где он собирался начать сенокос.


2.

До люцерны несколько километров, Андрей не спешил: в совхозе до сенокоса затишье. Впрочем, он редко когда-либо спешил: все у него выходило ладно и без торопливости. Рослый, широкоплечий, как борец-тяжеловес не делал лишних движений, никогда не повышал на собеседника голос, казался человеком без нервов, чем нередко выводил из своей тарелки нетерпеливых крикунов из райкома.
Люцерна после ночной прохлады и утренней росы, на фоне яркой листвы перелесков отливала тяжелой акварелью. Казалось, что это не стебельчатый луг, а застывшая лава. Но стоит остановить машину, подойти поближе, как кружева сочной травы заколышутся перед глазами, заговорят с тобой неслышным травяным языком, который понятен всякому встречному, дыхнет на тебя свежим тонким ароматом и трудно удержаться, чтобы не протянуть руку, не сорвать пучок этого буйства только-только раскрывающихся бутонов, не поднести к лицу, не вдохнуть в себя запахи, не стряхнуть на грудь бисер не упавших на землю росинок.
Андрей всмотрелся. Весенняя минеральная подкормка дала свой результат: трава ровная, тучная, но вот высоты не добрала, не хватило для роста одного проливного дождя, чтобы порадовать косарей полнейшим взятком. Но дареному коню в зубы не смотрят. Надо косить что есть, и не мешкая.
Агроном поехал дальше вдоль языка поля и увидел гурт селянских бычков. Они паслись мирно и кучно без пастуха, подминая траву.
Безуглов взволновался, прибавил газу. При любой потраве теперь ему вспоминалась жуткая потрава его опытной озимой и отвратительный пьяный пастух. Коров с потравы он выгнал. Но назавтра пастуха нашли мертвым там же, у озимой. Андрей не видел покойника, но, говорят, лежал он у кромки леса в кустарнике, скрючившись, с порожней водочной бутылкой в руке. Видать, хотел опохмелиться, да водки не оказалось. Тут его кондрашка и хватил.
Майская потрава была не чета этой. Много принесла ему вреда, много крови испортила.
Андрей объехал бычков стороной, поставил машину поперек хода, выскочил из кабины и принялся выгонять животных из люцерны.
– А ну, пошли, холера вас возьми! – Он выгнал молодняк, прошелся вдоль луга, отмечая, что как-никак, а клетка даст тридцать центнеров с га в свой последний год травостоя перед распашкой, сорвал пучок травы. Стебли мягкие, сочные, аппетитные, бутоны порозовели, вот-вот распустятся, разольется медовый запах далеко окрест, соберет с пасек пчелу.
«Надо завтра выводить трактора, самое позднее – послезавтра, иначе потеряю качество, а через месяц, в августе, когда она поднимется на вершок – под распашку, под пшеничку семенную. Вот сыпанет! Грамотно надо работать», – удовлетворенно подумал про себя агроном. Но когда он сказал об этом директору, который разыскал агронома по рации, то, как и ожидал, получил категорический отказ.
– Ты все взвесил, Андрей Степанович? – спросил директор.
– Все, Владимир Кузьмич, – с твердым спокойствием ответил Безуглов и представил себе нахмурившегося директора, в минуты раздумий ронявшего кучерявую гуцульскую голову на грудь.
Рация в таких переговорах хороша не только из-за оперативности, но и тем, что избавляла собеседников от изучающих взглядов, не надо уводить в сторону или прятать глаза, а неторопливо обдумывать ответ и вопрос.
– Я думаю, далеко не все, поторопился ты, – минуты через две последовало возражение.
– Что ты имеешь в виду?
– Вот об этом давай поговорим поподробнее. Я сейчас буду на первом отделении, где чистят силосные траншеи, подъезжай.
Ехать Безуглову не хотелось, он наперед знает, о чем и как будет идти разговор. Ему бы лучше с директором о рыбалке потолковать, о карасях, которые сейчас берут активно и надежно. Можно и анекдотом перекинуться, позубоскалить, – все польза для здоровья, а придется щипать нервишки, соглашаться не соглашаясь. Навязчиво вспомнился сегодняшний сон, предугадывающий предстоящий спор, просто ругань.
Вера в сны у Андрея укрепилась давно. Как ни смешно, как ни наивно, а он боялся их – с утра портили настроение. По совету Ирины, чтобы они не сбывались, трижды шепотом, не открывая глаз, говорил: «Ночь прочь, сон прочь». Это заклинание, произнесенное про себя, вселяло уверенность в душу и помогало быть самим собой. Мол, ничего дурного не случится, и надо продолжать жить как жил, работать как работал. Сегодня, прежде чем вспомнить о заклинании, он открыл глаза, и произносить его не имело смысла, что неприятно подействовало на его настроение. Не связывать же сон с Викторией? Хотя тяготить стала эта приятная связь, совестить. Но все у них пока ладно, взаимно, тихо – никто ни о чем не догадывается. После обеда у них встреча на меже.
Директора он нашел у траншеи, которую гусеничным трактором с лопатой чистили от остатков сенажа и соломы. Было безлюдно и уныло, неприбрано в этой части фермы. Воронье черными кочками двигались по следу трактора, потом бесшумно перелетали на новое место, ловко отскакивали от набегавших гусениц. Бортников стоял на краю каланчей и смотрел вниз, уронив по привычке голову на грудь. Казалось, он греет на ярком июньском солнце свою сутулую спину, наслаждается утренним теплом. Но он наблюдал, как по дну непроизводительно елозит легкий трактор с лопатой. Безуглов подошел и тоже стал смотреть. В отличие от директора, Андрей не мог долго стоять над душой у работающего человека, выглядеть откровенным бездельником, хотя в какой-то степени наблюдать, делать выводы о сноровистости человека и по достоинству оценить его – есть некоторая часть всего труда агронома.
Бортников же наоборот – любил определять профессиональную хватку рабочего, часто и метко используя свои наблюдения в беседах и спорах с механизаторами и специалистами. Многим это нравилось, а кому и нет.
– Ну так что, Владимир Кузьмич, начнем покос завтра с трехсотой клетки? – спокойно начал Безуглов, показывая директору пучок травы с почти распустившимися бутонами на вершинках. – Она под распашку нынче уйдет.
– Ты, Андрей Степанович, – сразу же откликнулся директор на вопрос, – назовешься крайним, если мы плановое сено не возьмем? – он сделал паузу, ожидая ответа, но не получив его, продолжил доверительным тоном. – И я не желаю быть крайним. Ты торопишься, а я – нет. Допустим, заготовим мы с тобой сено первоклассное. Там, – он кивнул в сторону, – примут к сведению. Не доберем – накажут. Будет наоборот – похвалят.
– Кнут и пряник не для меня. Я обязан работать грамотно, как-никак диссертацию собираюсь защищать, – сдержанно возразил Безуглов, остро вглядываясь в директора.
– Ты считаешь себя безукоризненным спецом, а я у тебя выхожу – шарлатан. Спасибо, спасибо. Я, тебе, зубру агрономии и не новичку-хозяйственнику, вынужден разъяснять прописные истины! Давай, Степаныч, не будем играть на нервах. И полно: телеграммы из района о начале сенокоса нет, а придет – сводку подадим.
– Это как понимать? – воскликнул Безуглов от неожиданного поворота разговора. – Почему мы по-прежнему должны ориентироваться на среднерайонное мнение, ждать окрика и бежать впопыхах, а не шагать своими размеренными шагами?
– Понимать надо очень просто. Ты телятам и коровам в родилку косишь уже траву? Косишь. Вот и покажем начало сенокоса, кто опровергнет? – спокойно говорил директор, словно разменивал трешку на рубли.
У Безуглова на этот счет припасена байка про дурака, которую он любил рассказывать: «Один дурак свою казну укреплял. Сто копеек рассует по десятку карманов, и вес есть, и звон, и счастье. Пересчитывает, радуется: целая горсть! Однажды один карман прохудился. Сунул в него палец, проскочил. «Э, – думает, – туда класть не буду». Но забыл о дырке, сунул копейку и потерял. Досадно, зато еще 99 осталось.
«Несолидно иметь копейки, – возразил ему второй дурак. – Рубль большой, тяжелый, им человека убить можно».
Пошел первый дурак, обменял копейки на рубль. Забылся, засунул его в дырявый карман, тот возьми да вывались, да прямо в родник угоди. Дурак весь родник перебрал по камешку, а рубль в мутной воде так и не нашел. Встретил второго дурака и давай его обвинять в своей оплошности.
«А я-то при чем, если ты дырку в кармане зашить не можешь».
Бортников слышал эту байку из уст агронома на какой-то очередной пирушке, усмехался. Теперь он видел, что тот готов снова рассказать ему эту дурь, потому, торопливо и властно подняв руку, продолжил:
– Насчет своих шагов ты правильно говоришь, каждое хозяйство должно шагать от своей черты, которая на месте гораздо виднее, чем с районной лестницы. А черта нашего сенокоса не подошла, через неделю, не раньше.
– Смотри, Владимир Кузьмич, через неделю-полторы дожди польют, упустим золотое время, не вернем. Впрочем, локти кусать нам не впервой!
– Не боись, Андрей Степанович, и меня не пугай, – сухо и несколько резко сказал директор и пошел к своей машине, не заботясь о том, воспринял ли агроном его приказ или нет, словно и не стоял рядом человек, не говорил с ним, не высказывал свою точку зрения, ну а поскольку все же высказывал, и она иная – вот за нее к тебе мое отношение.
Безуглов знал этот вельможный оскорбительный прием Бортникова, тоже агронома по образованию, члена райкома, и внутренне закипел, готов был сорваться с места, догнать директора, остановить и веско сказать, что так поступают лишь невежды или карьеристы, но сдержался от действий, а только, охваченный гневом, сиплым голосом сказал вслед:
– Безграмотно работаем, товарищ член райкома!
Но директор, понимая состояние главного агронома, не остановился, не откликнулся, а быстро подошел к машине, ссутулив свою долговязую фигуру в широком синем пиджаке, балахоном свисающем с плеч, сел за руль и укатил, показывая полное безразличие к собеседнику и его реплике, но вместе с тем намекая, что он не виноват, что у него не зашит карман, через который вываливается здравый смысл поступка.
Ровное, спокойное рабочее настроение у Безуглова сломано. Он плюнул в сердцах вслед директору, тоже сел в машину и уехал на межу, где стыковались соседние поля – его заветное место встреч с Викторией. Неподалеку, в зарослях тальника и черемухи с гроздьями спеющих ягод, меж крутых берегов, усыпанных ржаво-зеленым листом мать-и-мачехи, струилась речушка.


3.

Нынешний апрель не баловал теплым солнцем просторы Рубежинского района. Грязные низкие тучи чередой неслись над степями и лесами, орошая их холодным дождем, не проходило дня, чтобы не дул колючий злой ветер, задерживая развитие ранних медоносов ивы-бредины, вербы, клена, медуницы и одуванчика. Не слышно в такие дни веселого перезвона на голых ветках синиц, воробьев, камышевок, любителей пораньше отыграть свои свадьбы, свить гнезда, нанести яиц и выпарить потомство. Черной накипью на лугах время от времени рассыпались огромные стаи горластых галок, выражая своими высокими голосами недовольство холодным ветром, снимались и уносились в только им ведомые места.
Антон Кириллович Крутиков поглядывал в степь и ворчливо ходил по своей усадьбе. Три года назад он вышел на пенсию один, жене дорабатывать оставалось год, покинул Крайний Север, вернулся на малую родину и здесь, на окраине Рубежного, приобрел развалюху. Она стояла неподалеку от излучины реки Миновнушки, прекрасное место с густой согрой по берегам, березовым холмистым лесом за речкой. Развалюху снес и на ее месте на сбереженные северные деньги выстроил двухъярусный особняк, как раз к приезду жены.
Легко сказать, да трудно сделать. Сколько поту пролил, сколько нервов сжег! Хоть и готовился Антон заранее к переезду, деньги копил не один год, просил брата Илью пиломатериал в леспромхозе закупить, не смог он загодя все заготовить, рогатки всюду. Дело сдвинулось, когда сам Антон стал своей казной сорить: с директором леспромхоза распили пару бутылок коньяка, бригаде рамщиков за сверхурочную работу на распиловке кругляка вторую зарплату выплатил, механику за лесовоз тоже в карман сунул конверт и водителя не обидел. Завез брус и плаху на всю стройку. С песком и гравием проще. В неурочный час приперли мужики за определенную таксу несколько машин. Прикинул расходы: ничего, терпимо.
Антона коробило от таких, попросту нечестных действий. Он давал взятки. В размере разумного, конечно, как и было обговорено с директором – в виде оплаты за сверхурочный труд рамщиков. Как тут не пойдешь навстречу пенсионеру и ветерану труда, северянину? Все верно, что тут нечестного, стыдного? Стыдно должно быть, когда с целью наживы даешь взятку, но у такого человека понятия стыда, пожалуй, не существует. Облик человеческий не каждому дает право называться Человеком. Думается, Антон не перешел в своих действиях эту человеческую грань. Это так, но все же душевный надрыв есть, оплела какая-то неприятная стыдливость. А она дана человеку для борьбы с собой. Борьба идет: он мог оказаться перед фактом слома всех своих планов и намерений, чем поставлен был в безвыходное положение. Правда, председатель райисполкома Ефимов обещал в течение года обеспечить стройку пиломатериалом, но Антон не мог столько ждать, у него нет уже времени. Кто создал безвыходное положение, не он же со своими планами? Как северянин, выбрав Рубежное для жительства, имел моральное право в решительной форме потребовать содействия. Какое содействие, если во всей стране с производством и моралью хромота на обе ноги. Ефимов так и сказал ему: «Если можешь – строй, не можешь – не строй». Четко и ясно. Иными словами: если можешь – живи, не можешь, так ползи на кладбище в белой простыне. Совесть Антона взъерошена, как шерсть у кота перед незнакомой собакой. Попади в подобную ситуацию трудовой человек, пойдет кругами по начальству, сожжет кучу нервов, а выправить дело сможет только рублем.
На новоселье пригласил брата с семьей и старого приятеля Мишу Ливанова. Он с ним дружит со студенческих лет. Став собкором ТАСС, Михаил не раз бывал в Норильске, и всегда они встречались, выпивали по северному обычаю крепко и не могли наговориться. Родственные души оказались. Антон и стихи пописывал, и историей увлекся, а Михаил – журналист, писатель, поговорить есть о чем. На новоселье Ливанов восторгался отстроенным домом, банькой с горячим парком под березовый веник, а главное, задумкой Антона заделаться пасечником, поработать, пока есть силы и задор. И не только задор, пока строил дом, созрела идея – показать на практике как достигается формула: «От каждого – по способностям, каждому – по труду». Жена, чтобы не сидеть сиднем у телевизора, согласна во всем помогать. Зинаида, смуглолицая полногрудая шатенка, сейчас хлопотала возле мужиков, подставляя на стол закуски, и сама, раскрасневшаяся и веселая от выпитой водки по северному образцу, довольная складывающейся жизненной перспективой, помолодела.
– Давай, Антоша, докажи коммунистам, что они крепко ошиблись, сломав хребет кулаку-крестьянину, – гудел Михаил, опрокидывая в зубастый рот очередную рюмку водки, которая не брала его на свежем воздухе под сытную мясную закуску.
– Миша, у тебя есть связи с директорами совхозов, помоги мне купить пасеку семей на двадцать. У нас в районе, по сведениям брата, пасеки захирели, убыточные.
– Связи есть, я помогу, в областной пчелоконторе сидит знакомый специалист. Вот через него наведу справки. Тебе бы среднерусскую пчелу. Насколько я сведущ, ее в Сибири вывели, точнее, испортили бездумным завозом кавказской горной пчелы. Эта особь, если коротко охарактеризовать, ленивая к медосбору.
– Ты разбираешься в пчеловодстве?
– Как тебе сказать, пришлось однажды писать статью, вот и изучал. Но так, поверхностно, не глубоко.
Миша Ливанов помог купить двадцать семей. На большее у Антона не хватило пороху. Стройка съела почти всю казну.
Антон хмуро, под стать погоде, поглядывал на термометр, прибитый на столбике рядом с выставленными из омшаника ульями, сердился на застывшую спиртовую нить у отметки в десять градусов тепла, окидывал косматый черномазый горизонт, улавливал холодные порывы ветра с родного ему севера, переводил взор на летки ульев, где сидели неактивные пчелы, сплевывал в досаде и говорил себе: «Нет, нынче с такой весной все потеряешь, надо покупать сахар да кормить эту ораву».
Орава у него нынче в двадцать пять семей. Пять добавилось за прошлое лето во время роения. Крутиться пришлось все лето, штудировать книги, вспоминать юность, когда помогал родному дяде, колхозному пасечнику. Антоша был любознателен, трудолюбив. Пока учился в старших классах и в пединституте, летом пропадал на пасеке, вникал в дело. Авось пригодится. Пасека была огромная, в полтораста семей, и находилась в трех километрах от Рубежинского совхоза в пойме Миновнушки. Именно в этот совхоз через три года после смерти отца Крутиковы переехали с помощью дяди со свинцового рудника. Мама очень боялась шахты, в которой отец оставил здоровье: как бы и Антоша в нее не залез, вывезла семью подальше под крыло брата. Не пожалела. В селе начались перемены, людям зажилось легче, выдали паспорта.
Агрономы сеяли вокруг пасеки люцерну, гречиху для взятка. Бывало, брали хороший мед, но чаще пролетали из-за непогоды, и, что скрывать, от казенного отношения к пчеле. Недаром Сибирь-матушка считается зоной рискованного земледелия. Так же и с пчелой. Иной год берет только-только для своего прокорма, а иной – не успеваешь откачивать ароматный, из разнотравья, янтарный медок. Антону нравилось дядино дело, но по его стопам не пошел, после института и службы в армии парень завербовался в Норильск, и в школе проработал всю жизнь учителем труда и истории. Сейчас Антон Кириллович рассудил свою завязку с пасекой иначе, чем три года назад, сидя за Северным тропиком. Не любительская будет, а профессиональная, поскольку новое мышление выдвинуло на политическую арену перестройку. Оформил по новому закону индивидуальную трудовую деятельность, слова-то какие уродливые, не крестьянские. Ну ладно, Бог с ними, коль в великом русском языке удачнее не нашлось. В первый год нормально взял меда, да вот оплошал: на весну мало оставил, она оказалась студеной, затяжной. Без существенной подкормки не обойтись. Сунулся в магазин за сахаром, чтоб мешок сразу взять. Не тут-то было – два килограмма на руки. Антон дважды вставал в очередь, да остановила продавец, не отпустила больше, обозвала его самогонщиком, пригрозила заявить в органы. Что тут поделаешь, пришлось идти в сельсовет, просить сахар, там отказали, сославшись, что торговля не их компетенция и посоветовали идти к самому председателю исполкома Ефимову. Антон плохо знал главу исполнительной власти, но пошел добиваться куля сахару.
Кабинет предрика находился на первом этаже в огромной звучной комнате с высоким потолком, эхо шагов глушила ковровая дорожка, проложенная к столу. Хозяин кабинета, разжиревший в кресле человек, не глядя на вошедшего мужика, продолжая что-то писать, указал короткой толстой рукой на стул у приставного стола. Антон с робостью уселся.
– Я вас слушаю, – ровным голосом сказал Ефимов, не поднимая на посетителя глаз, демонстрируя цезарьскую способность писать и слушать, давать ответы или команды.
Антону бы как-то весомо поставить вопрос, согласно своему внутреннему статусу и образу мыслей, поскольку и дело-то, по его соображениям, не простое отвоевать куль сахара. Его нехватка говорит о многих язвах экономики, выпирает за рамки местных проблем и разворачивается в нешуточную политическую проблему, но озлобленность на простую житейскую ситуацию не позволила продумать разговор, и он рубанул сплеча:
– Как понимать слова о поддержке властью индивидуала-пенсионера, желающего трудиться, а не бить баклуши, – заявил Антон, – если мешок сахара для подкормки пчел в такую гиблую весну негде купить! Это что же творится с нашим производством, куда товар подевался? Вроде не было в газетах сообщений, что сахарные заводы в стране закрылись.
– У вас больше претензий и просьб нет? – спокойно и равнодушно спросил председатель Ефимов. Но Антону видно: его укор о плохой поддержке индивидуала не понравился, глаза у председателя заиграли холодным злом, мол, много вас, умников и горлопанов, развелось, но искры в глазах тут же потухли. Антон на слово быстр, дебатировать на любую тему может с кем угодно. Любил историю, философию, почитывал Платона, Эпихарма, Аристотеля, да что их перечислять, десяток имен назовет. Бывая в Москве, летописи древнерусские изучал, не в подлиннике, конечно, подлинников днем с огнем не сыщешь, но все же соприкасался с духом древних просветителей, таких, как Даниил Заточник. О, каков кладезь остроумия, кладезь житейских формул, то есть афоризмов. Может, председатель наслышан о его пристрастии побеседовать с умным человеком, поспорить, высказать свою точку зрения о текущей политике, ну а поскольку у властных людей нет на это времени, потому так лаконично ответил вопросом на вопрос.
– Нет, больше нет, только как купить на трудовые деньги мешок сахара для подкормки пчел?
– Хорошо, вот вам моя прямая помощь от перестройки, – Ефимов написал на небольшом листочке: «В.Г. отпустить мешок сахару» и расписался, подал листик Антону без улыбки, но и не хмуро, обыденно. – Получите со склада райпотребсоюза. Если вопросов нет, до свидания, – он протянул руку через стол, сдвинул вперед свое грузное тело. Антон вскочил, пожал руку, она была холодная, как и глаза этого человека, уставшего распределять таким образом ценности.
Антон вспомнил прочитанную любопытную публикацию в газете по поводу встреч Горбачева с севастопольской публикой, когда он там отдыхал и гулял по улицам, как раз в те же дни, что и Антон гостил у брата. Михаила Сергеевича буквально допекли с вопросами о том же злополучном сахаре, о жилье, о пенсиях, о провале Закона о предприятиях и прочих недостатках, тогда он в своей иронической манере сказал: «Я вам что – монарх? По-вашему, я должен ездить по стране и раздавать: этому – квартиру, тому – хорошую пенсию, тому – справедливую зарплату, а тебе – порядок на заводе наладить, а этот у вас – вор, в тюрьму его. А этот любовниц много заимел, семья рушится – на партсобрание гуляку. Я так не согласен действовать, подменять никого не буду. За три года вам надо бы разглядеть кадры, кто работает на перестройку – оставить, кто нет – выгнать. Вы сами должны организовать жизнь и труд так, чтобы шел рост по всем направлениям. В этом суть перестройки, значит, вы не поняли этой сути и ждете от меня, от Москвы решения местных проблем и подачек. Так дело не пойдет. Берите смелее и решительнее в свои руки управление государственными делами».
Антон, конечно, на память все это воспроизводит, он бы мог многое добавить Ефимову или тому, кто захочет его слушать, и живая беседа с Горбачевым передавалась из уст в уста. Она, конечно, превратилась в фольклор с добавлениями и домыслами каждого рассказчика, но суть, воспроизведенная Антоном, осталась. Остались и впечатления у людей от той спонтанной беседы с толпами севастопольцев, многоликие впечатления. Одни поджимали губы, недовольные тем, что он сваливает все проблемы на их плечи, предлагая все вопросы решать на местах. Но как их решишь, если в Севастополе нет, скажем, сахарного завода, нет денег на строительство жилья. Другие откровенно обвинили его в уклонении от прямого решения проблем: кто же, как не он, должен обратить внимание на развитие региона, намылить шею тем, которых севастопольцы просто не достанут. Третьи соглашались с ним, да, надо брать народовластие в народные руки; четвертые нервно выкрикивали: это ревизионизм, товарищ Генсек, это отход от ленинских принципов социализма, это сдача врагу наших позиций, наш человек в созданной системе может созидать только под управлением твердой руки и воли, которых у вас нет.
«Какая сдача позиций, какого социализма?» – спросил бы Антон у этих крикунов. Дожились, что сахару мешок не купишь свободно, где те блага, что обещали большевики на протяжении семидесяти лет? К примеру, поддержи меня власть, через три года разовью пасеку не меньше той колхозной, «благополучно» захиревшей, залью медом Рубежное. А если буду сам, как рыба об лед биться – черта с два, эти пчелосемьи что есть, подохнут! Вот о чем бы подискутировать с Ефимовым, да у него времени нет. Но сдвинет ли дискуссия приросшего к креслу партийно-советского чиновника? Вряд ли. Вот его бы, Антона, в это кресло, он бы житья не дал никому спокойного… И тут же осек себя: сахар бы раздавал налево и направо по запискам? Как бы он наполнил им магазины для свободной торговли, если его дефицит в стране? Да разве только в сахаре дело, дефицит накатывается во всем! Тут действительно требуются кардинальные сдвиги тектонических плит созданной системы.
Так он с тревогой думал все последующие дни и при встрече в городе с Ливановым разрядился монологом о предстоящем крахе развитого социализма. Тот ничего отрицать не стал, а дал почитать то, что нарыл в архивах о революции, о ее движущих силах.
Антон всю ночь не отрывался от чтения и никак не хотел соглашаться с Михаилом Николаевичем, но факты – упрямая вещь, а он все-таки причислял себя к историкам и обязан был анализировать добытое Ливановым. Все это ошеломляюще действовало на психику, вырубало под корень марксистско-ленинский фундамент. Антон еще больше утвердился в своей мысли о сдвиге созданной большевиками системы, где силовое управление страной – главенствующее.
4.

Морис Мюррей в своей книге «Еврейский дух», опубликованной в конце 19-го столетия, возражая Дизраэли, который когда-то говорил, что «марксизм отвернулся от еврейского идеализма», утверждал обратное: «Кровью и традицией Карл Маркс принадлежит к телу и душе Иудаизма. Маркс и Ротшильд представляют собой два полюса еврейского народа, но это как раз те противоположности, которые сходятся. Ученый-теоретик и практик-банкир, оба воплощают наш дух, возвышенный до своего апогея, он проявляется революциями в Европе».
– Что несут революции, мы хорошо знаем. Это все то, что произошло в несчастной Российской империи после свержения самодержавия. Вот в чем корень зла, дорогой Антон, – добавлял от себя Ливанов, и у Крутикова шалела голова.
История не помнит столь уничтожающей войны, как гражданская в России. Начало ее невозможно обозначить каким-то определенным днем. Даже если взять февраль и рождение Ледяного похода Корнилова и свалить всю вину в уничтожении одной массы граждан другой массой на белогвардейцев, то знакомая читателю Зинаида Гиппиус веско возразит своими дневниками. Напомним: «24 января 1918 года, среда. Погромы, убийства, грабежи, сегодня особенно на Вознесенском, продолжаются без перерыва. Убитых скидывают в Мойку, в канал, или складывают как поленницы дров». Как видите, большевистская человеческая мясорубка работала на полную мощность задолго до выступления Корнилова. Орудовали банды, привезенные на кораблях из Америки. Генерал и передовое офицерство увидели кровавую сущность большевиков и поклялись остановить разгул убийств, встать на защиту прежних идеалов. Поэтому разговор о кошмаре братоубийственной войны лучше всего начать с итогов уничтожения мирного населения.
В своей речи в Палате лордов английского парламента лорд Сиденхэм в 1923 году сказал о большевистской революции: «Уничтожение в России более 30 миллионов христиан к 1921 году под еврейским руководством – это наиболее ужасное преступление в истории». В надуманной цифре людского урона лорда обвинить нельзя. Он опирался на проверенные сведения сотрудников своего офиса.
«Неизвестно, – пишет профессор Столешников, – считали ли они мусульман? После революции поэт Маяковский создает известную поэму «150 000 000». Это нас 150 миллионов. Давайте поразмышляем с подачи этого исследователя. По уточненным данным предвоенной переписи, в 1914 году в России проживало более 175 миллионов человек (без Финляндии). А по переписи 1926 года в стране насчитывается только 147 миллионов человек за минусом населения Польши. Что же получается? Ведь в годы войн перепись не проводили, а людское убийство шло почти девять лет, подстрекателем и организатором которого был все тот же всемирный Евреонал, поддерживаемый Британской империей. Средний ежегодный прирост населения Российской империи за годы до Первой мировой войны в начале века был три-пять миллионов человек. Если учесть, что в годы войн рождаемость резко снижается, и взять ежегодный прирост в среднем полтора миллиона человек, то, как ни крути, а он выливается в 13, 5 миллиона человек. За четыре мирных года, а перепись проводилась в декабре, возьмем скромную рождаемость и прирост – два с половиной миллиона в год и добавим еще десять миллионов человек, то получим убыль в 38 миллионов человек. Но стоит нам увеличить средний ежегодный прирост населения хотя бы на двести тысяч, что вполне возможно в реальности, как цифра убыли вырастет более чем на два миллиона. Большинство исследователей считают, что в Первой мировой войне погибло семь миллионов человек. Таким образом, красный террор и гражданская война с голодомором унесли в могилы 31 миллион человек, в чем лорд Сиденхэм мало ошибся.
«Обратите внимание, – пишет Столешников, – что эта убыль населения произошла в момент, когда Сталин еще не мог иметь на этот процесс никакого влияния. Он только-только начинал брать управление государством в свои руки, окруженный своими единомышленниками, но все теми же большевиками. Совсем другие деятели руководили этим геноцидом».
О главном вдохновителе гражданской бойни Льве Троцком вы почти ничего не найдете в официальной истории. Из нее выхолощена вся правда, ибо историю писали победители, а Бронштейн был главнейшим ставленником реакционных кругов мировой буржуазии.
– Яков, вам пришлось немало натерпеться в сибирской ссылке рядом с этим недоумком Сталиным. И вы правильно поступили, что умалчивали перед ним о наших истинных целях. Это захват России, сделать ее местом нашего торжества. Наконец превратить всю территорию сырьевым придатком Евреонала, – говорил Троцкий только что испеченному председателю ВЦИК. – Наши цели должны быть тщательно замаскированы диктатурой пролетариата. Под этим лозунгом мы начнем уничтожать гоев. И чем меньше останется ртов в этой стране, тем меньше они сожрут хлеба!
– И меньше сопротивляющихся режиму! Но смущает другое. Кто же будет растить хлеб, разрабатывать недра для выкачки драгоценностей?
– Стоит ли об этом рассуждать! Гоев очень много. Самая лучшая потогонная мера – это трудовые армии на заводах и рудниках, на фабриках и в селе. Шаг к ним мы сделали. Ввели военный коммунизм и пойдем дальше. Развернем продразверстку, выгребем закрома у кулаков и вообще у всего крестьянства. Пусть дохнут как осенние мухи. Сопротивляющихся в расход. Все, как предписывал нам старик Маркс. Вы прекрасно понимаете, Яков, что не забота о пролетариате, о крестьянстве и прочей бедноте двигало раввином Марксом и всеми его последователями, а запущенная сионскими мудрецами глобальная стратегия: выработать учение, распространить его, поднять массы на революцию, а ярким представителям нашего движения встать во главе этих революций, подчинить гоев и их территории себе.
– Не мешает высказанные мысли обобщить и издать закон, чтобы комар носа не подточил.
– Валяйте, Яков. Вам и карты в руки, мои же будут развязаны от коллективного обсуждения на заседаниях. Нам нечего оглядываться на ленинских демагогов и полудурков, каковым Ульянов сам и является. Иначе мы свернем себе шею.
ВЦИК рождал указы и декреты, Совет народных комиссаров, обсудив их, принимал к исполнению через местные Советы, которые активизировались по всей стране. Во всех уездах и волостях заскрипели груженые телеги с отобранным у крестьян зерном. Выгребали не только излишки, но и все подчистую, оставляя миллионы семей на голод и повсеместный мор. Начались вооруженные стычки с продотрядами, в конечном итоге вылившиеся в крестьянские восстания. Ярчайше и мощно полыхнуло противодействие в Тамбовской губернии. Крестьян усмирял красный генерал Тухачевский. Были арестованы и брошены в концентрационные лагеря более ста тысяч мужиков. Огромное количество крестьян расстреляли на месте. Кроме пуль и снарядов Тухачевский применил газы и сжигание заложников в амбарах. Тамбовские архивы говорят о том, что жен, детей и стариков восставших загоняли в амбары и отправляли гонца в леса к партизанившим вооруженным мужикам с наказом выйти и добровольно сдаться. Многие не подчинялись, тогда гонец объявлял волю Тухачевского: за каждый день промедления будет расстреляно десять человек заложников. И стреляли. Мужики не выдерживали и выходили сдаваться. Их обезоруживали и тут же расстреливали, а заложников уничтожали тоже, бывало, огнем в амбарах. Об этом, ссылаясь на архивы, писала «Комсомольской правда».
Надо сказать, что Тухачевский на фронтах гражданской войны не смог ярко проявить свой полководческий талант. Его у него просто не было. Посланный Троцким в Германию через Польшу, чтобы на штыках принести туда мировую революцию. Тухачевский застрял в окопах на польской земле. Война от крикливых лозунгов Троцкого стала набухать кровью погибших солдат и продолжалась два года. Кульминацией стали бои под Варшавой. Тухачевский растянул и распылил армию. Маршал Пилсудский разрезал соединение надвое и расколотил «красного генерала» как дилетанта. Часть красноармейцев попала в плен, часть ушла в Германию и там была интернирована, 150 тысяч погибло против 50 тысяч поляков. Первая конная под командованием Буденного, брошенная главкомом Каменевым на спасение Тухачевского, не смогла вовремя ввязаться в драку и была остановлена. Поляки, воодушевленные успехом, двинули свои войска на восток. Продвигались успешно. Напуганное советское правительство запросило мира. Поляки согласились. Был подписан Рижский мирный договор. К Польше отходили обширные территории, находящиеся к востоку от Линии Керзона, с преобладанием непольского населения – Западная Украина и Западная Белоруссия, Гродненская и Волынская губернии и часть территорий других губерний Российской империи. Советская сторона согласилась возвратить Польше военные трофеи, все научные и культурные ценности, вывезенные с территории Польши, начиная с 1 января 1772 года, а также обязалась уплатить Польше в течение года 30 млн. золотых рублей за вклад Польши в хозяйственную жизнь Российской империи, затем передать имущества на сумму 18 млн. золотых рублей, то есть выплатить де-факто репарации. Польша освобождалась от ответственности за долги и иные обязательства бывшей Российской империи.
Причина позорного поражения советских войск не только в бездарном командовании и управления войсками из центра, но главная в том, что война была захватническая, а скрытая цель – развитие мировой революции с российского плацдарма в Польше и в Германии, установление советской власти с большевистским правлением. Польские солдаты защищали свою страну от агрессора и дрались как патриоты. Чаяния солдат и генералов армии совпадали и были понятны всем: разбить врага, отстоять независимость родины, не дать надругаться над страной комиссарам в кожанках. Русские солдаты не совсем понимали, зачем их гонят в штыки на своих соседей, а потом дальше, в Германию. Им были до фени притязания Троцкого и Ленина на мировую революцию, и воевать они не хотели. Вот как полоскали языками агитаторы из приказа командарма: «Бойцы рабочей революции! Устремите свои взоры на Запад. На Западе решаются судьбы мировой революции, через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад!» Этот приказ взят из книги Юлии Контар «Война и мир Михаила Тухачевского». Надо ли было это действо простому солдату-крестьянину? Ура не кричали, отмалчивались. Такое настроение всегда чревато поражением, что и случилось, хотя армия Тухачевского насчитывала штыков и сабель больше почти в три раза, чем у противника.
Интересные выводы делает Иосиф Недава в книге «Троцкий и евреи». Демон революции рассчитывал, что на территории оседлости евреев в его армию вольются тысячи единокровных парней. Из них будут сформированы полки, а население с радостью встретит Красную Армию. Но тут Лев Давидович как-то не докумекал, что его единоверцы воевать в качестве солдат не будут, а только командовать да комиссарить, и они назавтра же рванут из полков, что и случилось. Не встретило население ликованием быстро продвигающуюся на запад армию. Полякам был чужд «мировой пожар», они не нуждались в счастье, принесенном на штыках. Недава приводит письмо Троцкого, который пишет: «Красной Армии нужны свежие силы. Армия сегодня дислоцируется в местах, где проживает основная масса еврейского населения. Еврейские рабочие должны быть призваны в Красную Армию». Недава отмечает, что «еврейское население не клюнуло на эту удочку, а рабочие (Троцкий имеет в виду ремесленников, часовщиков и аптекарей из Гомеля и Орши) ему не подчинились». Это была несуразица между Троцким и трудящимися евреями, где их цели – мирно жить, расходились с целями демона революции и вождя – сгореть в пожаре мировой революции. А надо ли им это!
Захлебнулось командование Тухачевского и на кронштадском льду. Он не смог одолеть восставший гарнизон, пока туда председатель Совнаркома Ленин не направил Сталина. Красные жестоко покарали моряков, эта кровавая страница на совести вождей, но мы приводим ее только ради того, чтобы показать истинный «талант» Тухачевского. Уже в чине маршала его, как известно, расстреляли как заговорщика против режима и как одного из ведущих геноцидарщиков, о ком плачут и по сей день определенные круги.
Советский патриарх литературы Константин Федин в своем романе «Костер» очень красочно повествует о тамбовском восстании, о гуманистическом исходе сего действа. Оказывается, по Федину, очень умный и прозорливый чекист проник в логово восставших и уговорил их не дурить, сложить оружие, выйти и покаяться. Что крестьяне и сделали. Их помиловали, отпустили к сохе. Так без единого выстрела, без артобстрела, тем паче без газа, расстрела и сожжения заложников завершилось, по Федину, это крупнейшее восстание антоновшины. И там не свирепствовал Котовский и ЧОН, в составе которого орудовал Голиков, будущий любимый всеми детский писатель Аркадий Гайдар. Но если обратиться к сочинениям Солженицына, то нобелевский лауреат тоже дает зловещую картину подавления крестьян, зверства названных действующих лиц. О палаче Голикове-Гайдаре Владимир Солоухин рассказывает в своей книге «Соленое озеро». О расстреле невинных людей, в частности, хакасов, рассказывают архивы, которые копнул автор. Голиков здесь находился в качестве главы отряда ликвидаторов партизана Соловьева. Впрочем, дадим отрывок из книги Солоухина:
– «Гайдар», – не торопясь, как обычно, говорил Миша, – слово чисто хакасское. Только правильно оно звучит не «Гайдар», а «Хайдар», и означает оно не «вперед идущий» и не «впередсмотрящий», а просто «куда».
– Ну и почему же Голиков взял себе в псевдонимы хакасское слово «куда»?
– А его так хакасы называли. Кричали: «Прячьтесь! Бегите! Хайдар-Голик едет! Хайдар-Голик едет!» А прилепилось это словечко к нему потому, что он у всех спрашивал: «Хайдар?» То есть «куда ехать?» Он ведь других хакасских слов не знал. А искал банду Соловьева. И самого Соловьева ему хотелось поймать. Его из Москвы специально прислали Соловьева ловить, а никто ему не говорил, где Соловьев прячется. Он подозревал, что хакасы знают, где Соловьев, знают, а не говорят. Вот он и спрашивал у каждого встречного и поперечного. «Хайдар?» Куда ехать? Где искать? А ему не говорили. Один раз в бане запер шестнадцать человек хакасов. «Если к утру не скажете, где Соловьев, всех расстреляю». Не сказали. А может, и не знали, где Соловьев, тайга ведь большая. Утром он из бани по одному выпускал и каждому стрелял в затылок. Всех шестнадцать человек перестрелял. Своей рукой. А то еще собрал население целого аила, ну, то есть целой деревни... Семьдесят шесть человек там было. Старухи и дети, все подряд. Выстроил их в одну шеренгу, поставил перед ними пулемет. «Не скажете, всех перекошу». Не сказали. Сел за пулемет и... Еще в Соленом озере да в Божьем озере топил. В прорубь под лед запихивал. Тоже – многих. Тебе и сейчас эти озера покажут. Старожилы помнят...»
Партизан Соловьев, своеобразный Робин Гуд, народный защитник, отбирал награбленный хлеб у продотрядов и возвращал его местным жителям. Хакасы не могли понять, что надо русскоязычному командиру, и молчали. Голиков рубил головы, а трупы сбрасывал в прорубь. О его зверстве донесли в ЧК Красноярска. Головореза отозвали, судили и приговорили к расстрелу. Но в дело вмешался его патрон Тухачевский и перевел палача в больницу на излечение как психически больного человека. Это лишь отдельные эпизоды, их тысячи.
Как бы в подтверждение более позднего солоухинского «Соленого озера» и о зверствах будущего знаменитого детского писателя Гайдара приведем другую цитату из этой же книги Владимира Алексеевича: «Об этих местах, то есть о Минусинской котловине, о Хакасии, написан роман «Отложенный выстрел» Анатолия Чмыхало. Поскольку главный герой романа и нашего очерка – одно и то же лицо. Я роман, естественно, прочитал и должен сказать, что его автор для семидесятых годов, когда роман писался, да со скидкой на отдаленность от московского, хотя бы некоторого «свободомыслия», довольно объективен и даже временами смел. Конечно, он не мог изменить советскую терминологию: «богатей», «банда», «бандиты», равно как и официально-советскую оценку происходивших событий, но временами он поднимается все же почти что до объективности, то есть до правды».
У большевистских вождей были авторитетные толмачи. В 30-е годы во Франции была найдена марксистская исчерпывающая инструкция ко всем еврейским организациям. Она прилагалась к русским, германским, испанским государственным переворотам. Инструкция наставляла и требовала: «Развивать состояние напряженности и общей паники среди населения; немедленная организация и вооружение подвижных отрядов в использовании их для патрульной и карательной службы. Жесткий контроль продовольственного снабжения населения». В документе перечислялись задачи конкретных четырех вооруженных групп: «На первую группу возлагается конфискация всех продовольственных запасов, фуража, а также всего скота, птицы и других источников продуктов питания. Взятие под контроль продовольствия и конфискация всего съестного не только для людей, но и для скота и птицы является задачей номер один всех экстремистских еврейских групп, которые приходят к власти в какой-либо стране мира! И этот почерк можно проследить в самых разнообразных войнах и революциях всех стран и времен. Сразу же люди одной и той же крови везде конфискуют все продовольствие. Группа два – разрушает все мосты и дороги для воспрепятствования продвижению войск противника. Третья группа осуществляет захват телеграфов, телефонов и других средств связи. Группа четыре проводит немедленный арест всех национальных деятелей оппозиции».
Эта инструкция была творчески претворена в жизнь большевиками. На просторах огромной страны развернулась беспрецедентная братоубийственная война, превратившаяся в геноцид славян. Приведем мнение о геноциде профессора Столешникова: «Очевидно, что Сталин не играл никакой роли в геноцидарных процессах, а пытался их остановить единственно возможным методом – ликвидацией геноцидарщиков. В 1936 году была введена защитная сталинская Конституция, под расстрел пошли сами палачи. Гойский народ СССР успел один раз даже вздохнуть глубоко и начать нормально жить. Сталин запретил аборты, чтобы возместить урон, причиненный многолетним непрерывным геноцидом гоев СССР».
Убыль населения в революцию и гражданскую войну могла бы быть гораздо большей, если бы не восстание крондштадских моряков. Напуганный его размахом и мощью Ленин – при бешеном сопротивлении его банды – ввел новую экономическую политику – НЭП. Он понял, что обозленный народ рано или поздно сметет ненавистную власть, и разрешил частное предпринимательства, вернул в города частную собственность, крестьянство получило землю. Была годом раньше остановлена продразверстка и заменена на продналог. Голодомор, с сатанинской силой раскрученный Троцким, пошел на убыль. И большевики спаслись. Миллионы погибших от голода списали на неурожай тех лет. Эта ложь опровергается просто: несмотря на войну, крестьянство сеяло и убирало хлеб. Например, в 1818 году было собрано 63,8 миллиона тонн зерна. Почти довоенный уровень, в последующие годы столько же. На большой территории страны при правильном ведении хозяйства урон от засухи в отдельных хлебородных землях покрывается сбором хлеба в других регионах. До революции Россия была крупнейшим продавцом зерна в мире. Главная причина голодомора – это исполнение марксовских установок, о которых говорилось выше. Сразу после переворота в Петрограде и других городах с прилавков магазинов исчезли все продукты. Началась спекуляция. Но ее нещадно пресекали вооруженные банды от большевиков. Об этом красноречиво пишет в своих дневниках все та же Зинаида Гиппиус: «Захваченные магазины, предприятия и заводы закрывались, захват частной торговли привел к прекращению вообще всякой торговли, к закрытию всех магазинов и к страшному развитию торговли нелегальной, спекулятивной, воровской… Надо было видеть, как с визгами, воплями и стонами кидались торгующие врассыпную при слухе, что близки красногвардейцы! Всякий хватал свою рухлядь, бежали, лезли в пустые подвалы. Туда же спешили и покупатели – ведь покупать в Совдепии не менее преступно, чем продавать». Чужие легионы кроваво творили по Марксу!
В этом есть большое отличие большевиков от других так называемых «экстремистов». Например, Гитлер, придя к власти в январе 1933 года, за год накормил, одел и обул ограбленную Германию. Конечно, не только за счет своих ресурсов, а сумел договориться о ссудах с сильными мира сего. Уже первое Рождество при Гитлере немцы вспоминали как самое сытое за последнюю сотню лет. Вот почему вся Германия, не задумываясь откуда свалилось благо, как один пошла за Гитлером. Напрашивается справедливый вопрос: как он смог это сделать? Своими внутренними ресурсами, ораторским искусством? Увы. Историки, писатели копаются в архивах, один из них Николай Стариков, доказывает, что деньги ему давали через подставных лиц все те же англичане и американцы. Их цель вооружить Германию, провести ряд провокационных мировых интриг и развязать войну в Европе, а главное, с Советским Союзом. Но это уже тема для другого произведения, хотя все звенья прочно связаны.
Не то происходило в России при новой власти. Шесть лет после переворота не было не только еды, но и одежды, обуви, топлива, да и вообще ничего. Означает ли это, что и большевики голодали и терпели всякие лишения? Не надо наивничать! Они ходили сытыми и ухоженными в кожанках, обвешанные оружием. В бронированном поезде Троцкого имелось все для роскошной и культурной жизни – вплоть до личных парикмахеров, телохранителей для высокопоставленных персон, их жен, любовниц. Жизнь на колесах могущественного военмора подробно излагает в своих мемуарах двоюродная сестра Уинстона Черчилля Клара Шеридан, любовница Льва Троцкого. Она с восторгом повествует, как этот бронепоезд, оснащенный современным оружием, врывался на железнодорожные станции, занятые белыми, и огнем пушек и пулеметов уничтожал все живое в радиусе боя орудий. Там, где железная дорога проходила через казачьи станицы, уничтожалось все мирное население, поскольку оно давало белым армиям штыки – обученных к войне казаков. Бронепоезд Троцкого в те годы называли молохом красных дьяволов.
Если бы Антон Крутиков располагал хоть какой-то подобной информацией несколько раньше, он бы понял, откуда подул ветер бесхлебья в современной отлаженной и бесперебойно работающей советской продовольственной машине. Не без изъяна, конечно, но не с таким же явным сбоем произошел очень быстро родившийся дефицит не только продовольствия. Не стало в магазинах одежды, обуви и других товаров народного потребления. Крутиков помнил, что в школе учителя вдалбливали в голову о развернувшейся по всей стане продразверстке. Изъятие излишков зерна и другого продовольствия возведено в закон. Но если бы брали только излишки! Выгребали все подчистую, обрекая крестьянина и его семью на голод. «Продовольственные отряды брали излишки у зажравшихся крестьян, чтобы накормить революционный пролетариат. Глава продотрядников Цурюпа падал в голодном обмороке, сидя на мешках с зерном, ибо совесть не позволяла ему взять для себя конфискованный у крестьян хлеб, – вещали историки во всех школах». Антон помнит, как по-мальчишески восхищались мужеством продкомиссара, его кристальной честностью. Что же теперь – лапша на ушах, причем горячая, только что вынутая из кипятка! И не сбросишь ее, как ни крути головой. Стыдно вспоминать такие уроки!
«Крестьян в стране было около 90 процентов, а пресловутого "пролетариата", именем которого совершались преступления нью-йоркскими гангстерами Троцкого, всего около трех-пяти процентов. Сколько же должен был жрать этот пресловутый "пролетариат", чтобы основное население не могло накормить лишь несколько миллионов рабочих? Тем более мы знаем из тех же учебников, что пролетариат сам голодал. Так куда девалось все отбираемое продовольствие? – задается вопросом Столешников и отвечает: «Награбленное добро подавляющей частью вывозилось за рубеж в счет долга банкирам, часть шла на содержание большевиков и Красной Армии». Антона Крутикова бросало в холодный пот от ошеломляющей правды. Логика здесь безукоризненна. Почему раньше-то не анализировал, а слепо верил учебникам, написанным победителями. Он ненавидел свою близорукость, стыдился теперь за преподавание той истории, которую изучал и любил. Он винился заочно перед бывшими учениками, хотя, в сущности, виноват не был.


Глава седьмая

ВОПРОСЫ ПОБЕД КРАСНОЙ АРМИИ


1.

Ливанова всегда волновал вопрос: как же удалось большевикам и Красной Армии одержать победу в гражданской войне? Белая армия, в составе которой были кадровые офицеры царской армии, воинственное казачество Дона и Кубани, Сибири и Дальнего Востока, потерпела сокрушительное поражение. С юга подпирала Москву Добровольческая армия Деникина, с востока давила армия Колчака, стремясь соединиться через уральские степи с добровольцами. Положение красных усугубилось мятежом чехословацкого корпуса, растянувшегося по транссибирской магистрали. Казалось, крах большевизма неминуем, многие чернобородые усачи в кожанках стали собирать свои манатки и намеревались драпать из России. Однако неожиданно фронт белых армий стал рассыпаться, как от мощного землетрясения глиняные города. В октябре 1919 года реально забрезжил захват Петрограда русской армией Юденича. Как случилось, что армия, стоя на пороге Петрограда, поддерживаемая английским флотом, который обстреливал Кронштадт, вдруг потерпела сокрушительное поражение от спешно собранных дружин из рабочих по призыву Ленина под лозунгом: «Социалистическое отечество в опасности. Все на борьбу с Юденичем!» Чтобы понять поражение белых армий, надо беспристрастно взглянуть через анализ все тех же зарубежных источников и понять, что собой представляла гражданская война, кто ее вел и поддерживал.
Многие современные историки выделяют три составные части успеха большевиков в гражданской войне. Это англо-американская интервенция, Чехословацкая армия, бронепоезд Троцкого.
Официальные учебники в школах и вузах показывают нам деятельность Антанты как позорное действо зарубежных сил в борьбе с революционным пролетариатом России – разумеется, на стороне белых армий. Руководители стран Антанты прикрылись плохо пахнущим словом «вмешательство», объясняя своим гражданам, что они вынуждены встать на сторону белого движения и подавить кровавый большевизм. Народы верили своим президентам. И советский гражданин с возмущением проглатывал эту сладкую ложь, не подозревая, что никакой интервенции фактически не было.
– Фронт у нас всюду, даже здесь, в Москве, – говорил Троцкий Председателю Совнаркома Ленину через несколько месяцев после согласованного перехода власти от Временного правительства к большевикам, – мы нещадно давим гидру контрреволюции, а она жива. Нам нужна мощная, до зубов вооруженная армия.
– Я не отрицаю ни одного вашего тезиса. Армия у нас создана. У вас в руках, батенька, все козыри – вам отданы военные дела. Чего же вам не хватает? – артистически склонив голову набок и забросив руки за спину, спрашивал Ленин.
– Дополнительных полномочий и оружия!
– Да, вооружение армии хромает на обе ноги. Фабрики и заводы стоят – нет сырья. Пролетариат голодает, часть его ушла на фронт. Мы пытаемся наладить производство патронов в Питере, Симбирске, Ижевске. Но тщетно.
– Оружие надо взять у наших союзников. Но вы своим Брестским миром повязали революцию по рукам и ногам.
– Я уже не раз слышал подобные упреки от вас. Найдите аргументы посвежее, – едва сдерживая себя от резкой отповеди человеку, претендующему на диктаторство, ответил Ленин.
– При поддержке Якова Свердлова продолжаю настаивать на союзе России и Антанты для ведения войны с Германией. Это даст нам шансы открыть путь англичанам и американцам через Мурманск и Архангельск. Цель одна – ввоз оружия и боеприпасов, без которых мы задыхаемся как рыба на берегу. Предлагаю допустить англо-американских офицеров в Красную Армию.
– Рассчитываться за поставки вы намерены зерном, пушниной, драгоценностями? Но все это надо взять…
– Национализация всего созданного, в том числе и недр, уже дала нам много ценностей, политика военного коммунизма и продразверстка позволят нам вытряхнуть закрома у кулачества.
Чтобы не показался голословным приведенный диалог, сошлемся на слова британского агента и разведчика Брюса Локкарта: «Троцкий запрашивал британскую военную миссию реорганизовать русский военно-морской флот и предложил поставить англичанина наркомом путей сообщения». Это из мемуаров «Британский агент». Причем не простой, а довольно продвинутый – член знаменитого закулисья Запада, «Комитета 300» – одного из самых могущественных в мире закулисных институтов подлинной невидимой власти, исполняющей фактически функции мирового правительства. Управление осуществлялось высшей правящей элитой Великобритании, в том числе королевской семьей. Это был весьма опасный враг, поскольку у него есть очень надежное прикрытие как со стороны названного комитета, так и со стороны крупнейшего международного банка. Он возглавлял информационно-разведывательную службу, а в поле ее интересов была слежка за наиболее видными деятелями Запада – это политики, крупные бизнесмены, деятели науки и культуры.
«Когда англо-американцы высадились в Архангельске, – повествует Локкарт в книге «Моя Европа», – новости были немедленно оглашены в большевистской прессе. Антибольшевистские силы ликовали. Большевики были озабочены, и Карахан сказал мне, что есть распоряжение приготовиться взорвать Москву и Петроград… Несколько дней позже Карахан уже источал улыбку: «Интервенция, – сказал он бодрым голосом, – несерьезная. Высадились очень маленькие силы». Интервенция вообще не была интервенцией. Оглашенная во всеуслышание цель английского правительства – защитить английские военные склады в Архангельске от руки немцев. Без сомнения, высадка маскировалась как помощь белым армиям, однако эффект от высадки был только один – усиление большевиков и их революционного правительства…»
Перемирие перед торгом о Брестском мире не дало полной передышки советскому правительству. Отказ Троцкого подписать мир, пропаганда среди войск кайзера о его ликвидации дали повод Германской армии наступать на всех фронтах. Враг продвигался быстро, сопротивления со стороны русских не было, ибо армия была деморализована, и солдаты поголовно дезертировали. До Петрограда оставалось всего 300 километров. Стремительно двигались немецкие дивизии в Прибалтике, на Украине. Из боязни, что немцы войдут в Крым и захватят Черноморский флот, родилась идея затопить флот в Цемесской бухте.
В официальной истории это «мудрое» предложение сделал Ленин, а нарком по военным и морским делам осуществил, чтобы не дать захватить деморализованный флот Антанте, появившейся в Черном море. Боязнь была иная, более серьезная: флот с патриотическим офицерством мог стать надежной опорой Белой армии.
Антон Крутиков еще пацаном любил историю, знал предмет назубок и прекрасно помнит, как его учитель, историк-фронтовик Степан Васильевич рассказывал об этой трагедии, прозорливости Ленина, его скорби по поводу гибели эскадры. Все делалось для того, чтобы интервенты не смогли захватить флот и высадиться в Новороссийске. Потом Антон сам преподавал эту тему в школе. Он тогда молчаливо понимал, что совершено преступление, в воду брошены не только миллионы рублей, потраченные на строительство флота, но и честь российских моряков. Словно они были повязаны по рукам и ногам, лежали трупами на палубах после большевистской пропаганды о пролетарской революции. Антон тогда думал, что свет клином на Новороссийске не сошелся. Для высадки интервентов мог сгодиться Севастополь, в прошлом веке ставший для англичан крепким орешком, что-то тут шито белыми нитками. И откровенно его возмущала пьеса «Гибель эскадры» – лицемерная поделка тенденциозных литераторов и режиссеров.
Но как бы ни прятали правду, она всплыла из капитанских кают потопленных кораблей. Горькая правда о предательстве флота Лениным, стремившимся в угоду союзникам уничтожить сильный и хорошо организованный очаг сопротивления любым антироссийским силам. Как известно, на Черноморский флот был направлен член Морской коллегии матрос Вахрамеев. В его саквояже лежал сфабрикованный доклад начальника Морского генерального штаба с лаконичной резолюцией Ленина: «Ввиду безвыходности положения, доказанной высшими военными авторитетами, флот уничтожить немедленно».
За свои корабли стал заступаться новый командующий флотом капитан первого ранга Тихменев – вместо отозванного в Москву адмирала Михаила Петровича Саблина. Адмирал ничего хорошего для себя не видел и понимал: его ждет такая же участь, как и командующего Балтийским флотом Щастного. Не желая получить пулю в затылок, Саблин бежал и примкнул к белому движению.
Тихменев прочел доклад и телеграфировал в Москву, что не видит никакой опасности для флота со стороны германских войск: «Со стороны Ростова и Керченского пролива враг не угрожает, корабли уничтожать преждевременно. Попытка затопления кораблей может быть расценена моряками как предательство». Вахрамеев согласился с командующим: флоту ничто не угрожает, а корабли могут еще пригодиться.
Эта телеграмма взъярила и озадачила вождя революции. Он не смирился с поражением и шлет, по свидетельствам командира эсминца «Керчь» большевика лейтенанта Кукеля, телеграмму такого содержания: «Германия ультимативно требует прибыть флоту в Севастополь не позднее 19 июля и дает гарантию, что после окончания войны флот будет возвращен России. В противном случае Германия начнет наступление на всех фронтах. Мы обязаны избежать германского наступления ценой передачи флота…» Вслед за этой телеграммой первый большевик шлет шифрованную депешу: «Опыт показал, что все словесно-бумажные гарантии Германии не имеют доверия, потому приказываю флот потопить до срока ультиматума». Но и это не все. Ленинские эмиссары спрятали третью шифрованную телеграмму. Однако Тихменев настоял на огласке и прочитал ее сам: «Вам будет послана открытая телеграмма – во исполнение ультиматума идти в Севастополь, но вы обязаны этой телеграммы не исполнять, а наоборот, уничтожить флот согласно привезенному И.И.Вахрамеевым предписанию».
Среди моряков – взрыв негодования. Даже у революционно настроенных матросов заговорила совесть. Позиция правительства и Ленина была отвергнута. Моряки решили выйти на рейд, дать бой противнику и если его будут проигрывать, тогда топить корабли, по примеру легендарного крейсера «Варяг».
Ленин не отступает и требует своего. На кораблях кипят страсти. На новое собрание моряков прибыли председатель Кубано-Черноморской республики, представители фронтовых частей. Изучив ситуацию, они единодушно отвергли приказ центра о потоплении флота, заявив, что если корабли будут потоплены, фронт развернет свои штыки против моряков. Фронту нужен крепкий тыл, его сейчас обеспечивает флот.
Ленин видит беспомощность посланных эмиссаров и отправляет Ф.Раскольникова, будущего палача русского народа. Он припоздал. Часть патриотически настроенных моряков увела в Севастополь дредноут «Воля», вспомогательный крейсер «Троян» и семь миноносцев. Вместе с английской и французской разведкой Раскольникову удается сломать волю матросов и потопить оставшуюся часть флота из 14 боевых кораблей, 25 коммерческих пароходов. Миссия негодяев была выполнена. Но борьба за оставшийся флот продолжилась не в пользу патриотов.

Между тем драка за власть в верхушке большевиков продолжалась. После неудавшегося левоэсеровского мятежа Троцкий и Свердлов пошли ва-банк, организовав покушение на Ленина.
Локкарт прямо увязывает высадку союзников с покушением на Ленина. Он говорит: «Ровно через четыре недели после высадки коалиции был убит Урицкий, и в тот же вечер юная еврейка Каплан производит два выстрела в упор в Ленина. Ранним утром следующего дня я был арестован… Если бы Ленин умер, я бы сегодня не жил». И далее поясняет причину своего несостоявшегося цугундера: «Сегодня, в официальной истории советской дипломатии, я обвинен в совместном заговоре с Троцким против советского государства».
Весь светясь от восторга, Локкарт замечает: «Как должно вести себя любое правительство в ответ на вторжение? Ясно – объявить войну. Большевики же не объявили войну Англии и Америке, даже не возмутились при помощи ноты».
А зачем! Промышленность России в упадке, оружие штамповать некому. Белая армия под командованием генерала Краснова напирала под Царицыным, на Дальнем Востоке объявился Колчак и быстро вышел к Омску, объявив себя Верховным правителем России. В Пензе вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса… Богатство страны пока полностью не разворовано. Отдадим его интервентам в счет тайной поставки оружия Антантой.
Альфред Розенберг тоже пытается решить сионистский ребус: «Эти джентльмены не могут нам объяснить, почему финансисты и банкиры, которые управляют пресловутым «рынком» и которые на 99 процентов евреи, в одно и то же время поддерживают «пролетарскую революцию» и в то же время якобы борются с ней, поддерживая армии Колчака, Юденича, Деникина и Врангеля. Правда, однако, заключается в том, что «рыночные» политики Нью-Йорка, Лондона и Парижа легко могли бы в одночасье перекрыть кислород большевистскому режиму в Москве и разом покончить с диктатурой большевиков и террором троцкистов в России. Апфельбаумы вынуждены были бы покинуть Кремль в течение месяца. Однако «рыночные политики» Запада почему-то этого не делают… Русские национальные армии получают только минимальную западную помощь и только в том объеме, чтобы объяснить пребывание союзнических войск в России, в то время как реальной задачей пребывания союзнических войск в России является обеспечение военной и материальной помощи большевистскому режиму, а также вывоз награбленного… Еще более интересно: армия Юденича была оснащена английским оружием с согласия правительства. Успех Юденича наметился, Петроград был уже рядом. О его падении в течение трех дней передавалось радиостанциями всего мира. Русские акции моментально выросли на всех биржах мира и поднимались, и поднимались. Биржевые маклеры продавали русские рубли и различные русские ценные бумаги. На всех биржах мира был русский бум. И вдруг английский флот, прикрывающий флаг Юденича и уже обстреливающий революционный Кронштадт, бросает армию генерала и уходит прочь. Более того, английский флот идет к Риге и там начинает бомбардировать антибольшевистские немецко-русские силы, которые сообща противостояли большевикам. Армия русских националистов Юденича была вынуждена отступить от парализованного Петрограда».
«План уморить Россию голодом был обговорен по-джентльменски в финансовых кулуарах Нью-Йорка и Лондона в спокойной и тихой обстановке. А непосредственно его выполнили советские комиссары, съехавшиеся со всего мира, и сделали они это с помощью бандитов, уголовников и иностранных штыков. Всякий, кто хочет понять еврейскую мировую политику, должен уяснить себе, что Большевизм, Коммунизм – это не цель сама по себе, но средство уничтожения гоев, тогда вам сразу станет ясен внутренний смысл коммунизма раввина Маркса. Имея в виду свои тайные планы уничтожения гоев, чужие уже давно решили, что им более всего для этого подходит форма «демократической республики» с многопартийным парламентарным методом создания хаоса в государстве, в котором им легко достигать свои планы как единственному организованному отряду. В этом плане им абсолютно все равно, сохраняется ли в стране монархия или нет, это было наглядно демонстрировано в Англии, а также в России, в Германии – везде, где наличие монархии нисколько не предотвратило страну от катастрофы, обрушившейся на страну, – заключает Розенберг.
Советские люди прекрасно помнят полюбившийся фильм «Чапаев». На экране мы видим, как дерзко идут в психическую атаку разряженные в новое обмундирование каппелевцы, и как их косит из пулемета «Максим» боец Анка. Не скрою, мы восторгались тогда героизмом чапаевцев. Но всегда возникал несуразный вопрос: «С чего это под пулеметы поперли отборные части генерала Каппеля?» Оказалось, они пошли в атаку на прорыв от безысходности – у них не было патронов, которые обязаны были за золото поставить американские интервенты, высадившиеся во Владивостоке. Но вместо патронов привезли красивую форму. Зато пулеметы «Максим» американского изобретателя Максима и патроны к ним Красная Армия получала от «интервентов» через Троцкого исправно и в больших количествах.
Хаим Раковский, один из главных палачей украинского народа, на допросе в Орловской тюрьме в год репрессий против геноцидарщиков рассказывал: «Троцкий стал организатором и руководителем Красной Армии. До этого наши силы везде отступали перед силами, верными прежнему режиму, а наша власть распространялась только на территорию древнего Московского царства. И вдруг, как по мановению волшебной палочки, Троцкий начинает выигрывать. Вы думаете почему? Опять случай, удача? Я вам прямо скажу, что когда Троцкий принял на себя командование армией, то он уже имел все необходимые силы через интервентов, чтобы захватить власть полностью. Серия военных побед должна была ускорить этот процесс и увеличить его силы. Тогда уже было реально бить белых. Вы что, верите официальной истории, что сброд, называемый Красной Армией, и был причиной этих побед? Этими победами на 90 процентов мы обязаны «Им». Самое интересное, в этой англо-американской «интервенции» то, что ни в одном случае за несколько лет войны войска не вступали в бой с большевиками!»
Президент США Вильсон, тот самый, что вмешался в задержку Канадой парохода с Троцким и его гангстерами, подписал приказ об отправке американских войск в Россию первого июня 1918 года (в то время, когда от большевистских рук на Черном море погибал флот). Он напутствовал генерала Грайса:
– Американский народ ждет от вас, генерал, успехов в борьбе за демократию на русской земле. Мы ждем укрепления наших национальных интересов.
«Эскадрилья английских самолетов королевских ВВС с тайного полевого аэродрома в 200 милях от Москвы готовилась бомбить Москву. Два британских полка высадились во Владивостоке… Японцы ввели 70 000 тысяч войск в Сибирь… Американцы активно действовали от Архангельска до Владивостока… Английские шпионы организовывали заговор свержения правительства Ленина (в пользу Троцкого)…» – из американской книги «День, когда они почти бомбили Москву».
В статье газеты «Старый Владивосток» под названием «Интервенты в Приморье» читаем: «В интервенции российского Дальнего Востока, Забайкалья и Сибири в 1918-1922 гг. под шумок, пока новой советской власти было не до дальневосточной окраины, участвовала группа иностранных государств: Япония, США, Великобритания, Франция, Италия, мятежные чехословаки, венгры, канадцы и даже китайцы. Наиболее многочисленным воинским контингентом были японские войска, которых насчитывалось 72 тыс. человек. Великобритания, Франция, Италия сообща выставили 19 тыс. штыков. Китай, под нажимом Японии, командировал к нам около 1200 солдат. Отметились у нас и американцы. 12-тысячный экспедиционный корпус США огнем и мечом «устанавливал свободу и демократию» на нашей земле. Но вся эта вооруженная свора не предпринимала каких бы то ни было попыток разгромить большевиков или армию Колчака, казаков атамана Семенова. Об этом говорят отсутствие боевых действий и совсем небольшие потери в стычках с мирным населением, которое экспедиционные войска беззастенчиво грабили».
Для наглядности приведем потери интервентов, взятые из американской книги «День, когда они почти бомбили Москву» (Союзническая война с Россией 1918-1920). Они составили: Англия – 350 человек, Франция – 50 человек, США – 275 человек, Япония – 1500 человек. Эти цифры красноречиво подтверждают слова Раковского, приведенные чуть выше.

Для более полного освещения ситуации с псевдоинтервенцией США и Англии в России Ливанов обратился к книге Ричарда Голдхерста «Полночная война» 1978 года. Голдхерст пишет о том, что французский премьер-министр Клемансо отправил своего толкача, философа Анри Бергсона, и тот долго убеждал президента Вильсона отправить американские войска в Россию. Президент не решался. Тогда за дело взялся его личный советник, скрывающийся под псевдонимом «полковник Хауз», и настоятельно рекомендовал не затягивать отправку войск в мятежную страну. Настоящее имя «полковника Хауса» – Мендель Хус. Дело сдвинулось. Пять тысяч солдат высадились в Архангельске и восемь тысяч во Владивостоке. Но отнюдь не драться с большевиками и проливать свою кровь. Они взяли на себя миссию снабженцев оружием, боеприпасами и охрану транспорта… большевиков. Оружия и боеприпасов, чтобы сломить белое движение и защитить революцию, требовалось много. Только по одной пуле, пущенной в затылок буржуям чекистами, по их же отчету требовалось почти два миллиона. За все надо платить. Янки даром ничего не давали. Платили им щедро царским золотом, награбленными драгоценностями у дворян и купечества, а также драгоценностями, снятыми с трупов, отобранным у крестьян хлебом в ходе продразверстки.
Ричард Голдхерст продолжает раскрывать тайны интервенции: «США и Англия выиграли войну в результате экономической блокады Германии в ноябре 1918 года, но еще в марте 1918 года они были близки к полному разгрому». Читая и анализируя Голдхерста, задаешься непраздным вопросом: зачем же Германия согласилась на перемирие в преддверии победы? Кто стоит за этим шагом? Ответ однозначен: работа агентуры в Германии на самом высшем уровне. Сошлемся опять на Голдхерста: «США и Англия послали свои войска в Россию, чтобы помочь большевистскому режиму снова открыть фронт с Германией». Вырисовываются два непримиримых полюса. Один ленинский, стремящийся подписать кабальный Брестский мир и усидеть в кресле вождя революции и второй – троцкистский, с задачей сорвать мир и продолжить войну с помощью своих друзей, американцев и англичан. Надеемся, теперь ясно, почему левоэсеровский мятеж летом 1918 года с целью устранения Ленина был профинансирован «заговором послов» стран-союзников. Им нужен был один диктатор – Троцкий».




Глава восьмая


ПАРАЛИЧ ОТ ЧЕХОСЛОВАКОВ


1.

Характер и масштаб интервенции для Ливанова прорисовался. Он уж больше не верил ни одному мифу из отечественной истории, которую изучал на всех уровнях своего образования. Ему становится ясна и роль чехословацкого корпуса, растянувшегося по Транссибирской магистрали, парализовавшего действия армии Колчака.
19 июня 1918 года президент Вильсон встретился с Томашом Масариком относительно использования чешской армии в скоординированных действиях с американцами. Чех просил всесторонней помощи у Америки в провозглашении независимой Чехословакии, вывода из России на Западный фронт своей армии, вооружив ее.
– Вашу просьбу о признании Чехословацкой республики мы выполним немедленно, как только получим сведения, что ваша доблестная армия заперла и парализовала в Омске адмирала Колчака, – заверил Вильсон, – его амбиции Верховного правителя нам не нравятся. Конгресс уже выделил вашей армии для полного вооружения семь миллионов долларов.
– Сэр, наша армия в заклании ваших интересов, – поклялся Масарик, – иначе не сносить мне головы.
Шестого июля 1918 года Вильсон выступил перед комитетом начальников штабов. Он пришел с желтым блокнотом и, стоя с видом школьного учителя, прочитал им план, по которому США делят с Японией бремя обеспечения чехословацкой армии оружием, боеприпасами и пулеметами вместе с запасными частями. Их войска по 7-8 тысяч солдат высадятся во Владивостоке и будут обеспечивать чехам тыл до Иркутска.
Сравните, на 30 миллионов голодающих Поволжья американский Конгресс выделил 20 миллионов долларов. То есть на каждого голодающего россиянина пришлось пятьдесят центов, а на каждого легионера – 160 долларов. Вот это и есть истинная интервенция, глубоко скрытая от своего народа.
Англичане официально признали чехов своими союзниками девятого августа 1918 года, а Франция – восьмого июля 1918 года. Обеспечить вывоз чехословаков и царского золота из Владивостока было поручено английскому флоту.
Брус Локкарт намного позже исповедуется: «Министерство иностранных дел поручило мне вести переговоры с большевистским правительством о беспрепятственном выводе Чехословацкого корпуса с территории Советской России после заключения Брест-Литовского мира. В качестве члена британской дипломатической миссии в Праге мне довелось стать свидетелем мирного расцвета первой Республики под руководством Томаша Масарика».
Весьма глубокомысленны следующие замечания Локкарта: «Из всех комиссаров 1917-18 годов только Троцкий и Карахан следили за собой, и только у них двоих были наманикюренные ногти. У меня был свободный пропуск от Троцкого на проход и поездки везде, куда я захочу. Он мне дал номер своего домашнего телефона, а в те дни это была весьма ценная привилегия, и я мог звать его запросто по имени-отчеству – Лев Давидович».
Нашлась справка: Брус Локкарт в сентябре 1918 года будет выслан чекистами из России за шпионаж. Троцкий в это дело не стал вмешиваться. Чехословацкий легион наемников приступил к «черным» боевым операциям.
О каких операциях идет речь? Если верить официальной истории, а она в данном случае внушает доверие, поскольку есть многочисленные фотографии и документы. В столь далекий путь через всю страну – от Пензы до Владивостока – потребовалось 63 эшелона по сорок вагонов в каждом. Для самообороны в пути в каждом эшелоне сформирована рота из 168 солдат с винтовками и один пулемет. На винтовку триста патронов, на пулемет 1200. Остальное вооружение было сдано представителям советской власти, а артиллерия в основном была передана красногвардейцам при переходе из Украины в Россию. И вдруг в Пензе, Саратове и на других узловых станциях вплоть до Омска и затем до Владивостока растянувшийся корпус восстал против советской власти и крепко побил местных коммунистов и красноармейцев.
Поводом послужила драка чехов с венграми. Якобы в одного венгра кто-то запустил металлический предмет и угодил в голову. Советские представители стали разбираться в конфликте и арестовали несколько виновных чехов. Произошло это в мае. Чехословаки возмутились, и растянувшийся по Транссибу корпус в ответ дал прикурить красным. Советский писатель Алексей Толстой так пишет об этом событии: «Три чешские дивизии, продвигаясь с украинского фронта на восток, взбунтовались почти одновременно во всех эшелонах от Пензы до Омска. Бунт этот был первым заранее подготовленным ударом интервенции по Советскому Союзу». (Правда, тогда СССР еще не существовал – В.Н.). Писатель не скрывает, что чешские крестьяне с симпатией относились к русским. Сейчас же солдатам и офицерам требовалось быстрее добраться до Владивостока, погрузиться на корабли союзников и вступить в войну на стороне Франции. Это намерение понятно. Провозглашенную Масариком республику надо было с оружием в руках вместе с французами очищать от австро-венгерских и германских войск. Но странное дело: уже залитую кровью Россию корпус покидать не торопился. Более того, он вдруг оказался прекрасно вооруженной армией, с бронепоездами, пушками, о чем говорят многие фотографии тех лет. Откуда упало на воинственный корпус это вооружение, при помощи которого вся Транссибирская магистраль оказалась под контролем? Отобрано у красногвардейцев? Но тогда Красная Армия только-только формировалась, была слабо оснащена оружием. В ее рядах насчитывалось всего до двухсот тысяч человек, в основном находившихся в центральных областях страны. Недавние солдаты-крестьяне укрывались от мобилизации, воевать не хотели ни за белых, ни за красных. Их загоняли под красное знамя, беря заложников – жен и детей. Часто расстреливали, потому что кормить заложников было нечем. Эта мера хорошо прижилась на протяжении всей гражданской войны по инициативе Троцкого. Так что поживиться у красных чехословаки не могли. Их странное поведение в дальнейшем наводит на совсем противоположные мысли. Известно, что именно чехи сдали Иркутскому совдепу Колчака и не пропустили по железной дороге армию Каппеля, которая в пятидесятиградусный мороз вынуждена была удариться в ледовый поход по Кану и погибнуть. Странные, не правда ли, действия белочехов? То они бьют большевиков в Пензе и Самаре, то Колчака. И почему так долго ехал корпус – целых три года до Владивостока?
Ларчик открывается просто: дальневосточным интервентам, закоперщиками которых были США, выгодно было держать дисциплинированную ими же – через Троцкого – вооруженную армию. Интервенты не хотели победы Колчака, поскольку у него появились амбиции Верховного правителя, восстановления русского правления, изгнание большевиков и всей нечести, свалившейся на страну в самые смутные месяцы и годы существования империи. Этого же не хотели и спонсоры Троцкого – еврейско-американские банкиры. Деньги, вложенные в революцию, он мог вернуть лишь победив, утвердившись диктатором с отдачей страны на разграбление концессиям.
В статье Розенберга упоминается письмо, которое пишет Фюрстенберг-Ганецкий в Нью-Йорк Рафаелю Шолану. Это письмо было широко опубликовано в прессе. «Дорогой товарищ, офис банковского дома М. Варбурга в соответствии с телеграммой президента рейнско-вестфальского Синдиката открыл счет на имя товарища Троцкого. Наш агент закупил оружие и организовал его транспорт и доставку компании Люлео и Варде. Имя для офиса Эссен и сын в Люлео, получатели и доверенный человек для получения денег затребованы товарищем Троцким».
Ясно, что этим оружием распоряжался по своему усмотрению красный военмор. Он направлял его и для вооружения Красной Армии и Чехословацкого корпуса.
Настолько серьезно была поставлена организация чешской ударной армии, что 18 мая 1918 года был созван съезд Чешской армии в Челябинске. На съезде был не только официальный представитель Троцкого комиссар Садлутский; но и почетная революционерка мадам Екатерина Брешковская; как ее величали, «мать революции». То есть полная смычка чехов с большевиками. На съезде чехи, словно находились у себя дома, создали свой Национальный Совет, который стал их командованием. Словом, они вели себя самоуверенно, нагло, и эта наглость подкреплялась силой оружия и патронажем англичан и американцев – с согласия большевиков. Создавалось впечатление, что чехи намеревались надолго остаться в России. Чешский Национальный Совет получал указания по своему поведению от президента США Вильсона через президента Чехии Масарика, который постоянно курсировал между США и Транссибом.
Генерал колчаковской армии Константин Сахаров в эмиграции написал книгу «Чешские легионы в Сибири. Чешское предательство». (Берлин, 1930). «На офицерские и командные должности чешской армии были назначены рядовые солдаты, которых выбирали не на основе послужного списка или особенных заслуг, а за готовность служить Национальному Совету и следовать революционному курсу. Единственным офицером был Чешек, до недавнего времени служивший младшим лейтенантом в армии Австро-Венгрии. Гайда был фармацевтом, по военным меркам – армейским медиком, а Ян Сыровы – рядовым солдатом, а еще раньше – торговцем... На обложке американского журнала «Лайф» в те годы можно было увидеть чешского генерала Яна Сыровы». Чтобы захватить Транссиб, чехи разбили транссибирскую магистраль на несколько участков. Капитан Чешек и восемь тысяч легионеров взяли под свой контроль участок от Пензы до Челябинска. Генерал-предатель царской армии Бруно Войцеховский и десять тысяч легионеров контролировали участок от Челябинска до Омска. Рудольф Гайда-Гейдель и пять тысяч легионеров взяли под ружье участок от Омска до Красноярска».
В чем заключался контроль жизненно важной железнодорожной артерии, вдоль которой тянулись российские города и села, где дислоцировалась Российская освободительная армия? Они контролировали ее с тем, чтобы вооружение, идущее для Колчака из Владивостока, не попадало в руки адресату, а расплывалось среди партизан, большевиков-подпольщиков, а также оседало среди легионеров. Делалось это тонко, с условием как можно дольше не раскрывать истинных целей корпуса, обескровить армию адмирала и принудить ее либо к сдаче, либо привести движение к поражению от большевиков. Чехи рьяно выполняли инструкции своих новых хозяев.
Сахаров с горечью констатирует: "Чехи, заботясь о своей безопасности и о сохранности награбленного, привели к падению Правительство адмирала Колчака и облегчили большевикам задачу по уничтожению Российской армии. Роковой ошибкой Колчака стало то, что он все еще продолжал доверять Жанену, Главнокомандующему Чехословацким Легионом. Колчак позволил уговорить себя, и вопреки моим предостережениям, решил покинуть армию и двигаться дальше со своими пятью эшелонами, в одном из которых находился золотой запас Российской Империи. Эта непоправимая ошибка стоила адмиралу жизни и привела к окончательному краху России».
Кто такой генерал Морис Жанен? Это присланный из Франции кадровый военный, настоящая фамилия которого Янин. Его роль в падении Колчака – одна из главных. Константин Сахаров вспоминает: «Мятеж в Иркутске начался после того, как Жанен и чехи решили избавиться от Колчака и предоставить правление эсерам. В результате этой сделки чехи могли беспрепятственно, при отсутствии всякого контроля, вывезти из Сибири награбленные ценности. Адмирал Колчак успел послать телеграмму во Владивосток с приказом о досмотре всех грузов чехословацких легионеров независимо ни от каких обстоятельств. Но она уже ничего не решала. Более того, вопрос об условиях проезда поезда Колчака даже не поднимался: всем участком железной дороги от Иркутска на восток распоряжался Жанен»
По словам окружения Колчака, события разворачивались следующим образом: в четыре часа дня к адмиралу пришел чешский офицер и объявил, что принято решение о его (Колчака) выдаче революционному правительству Иркутска.
– Но почему? – спросил Колчак, пронизывая своим взглядом чешского офицера, который смущенно прятал глаза.
– Революционные власти Иркутска разрешили нам беспрепятственный проезд в обмен на выдачу адмирала. И я получил приказ генерала Сыровы передать вас в руки Советов».
– Разве это возможно? Я получил заверения от генерала Жанена о моей личной безопасности.… И зачем тогда все эти флаги? – произнес адмирал Колчак, указывая на английский, японский, американский, чешский и французский флаги, развевающиеся за окном.
Чех промолчал, не осмелившись даже поднять глаза.
– Значит союзники меня предали? – взорвался адмирал.
Так бесславно закончилась «помощь» интервентов белой армии Колчака».
«Удивительно! – восклицал в своем бессилии Ливанов. – Армия Колчака была разбита красными, а мятежники чехословаки – всего один корпус – не был разбит, хотя во всю глотку орали и Ленин, и его свора о мятеже белочехов, и был призыв об их разгроме. Но, увы, они сдали Колчака эсерам в Иркутске. Все было дальновидно запрограммировано Антантой. А мы, дураки, верили официальному курсу истории нашей страны! Как это подло, коварно, кроваво».

О том, что отношения большевиков и интервентов были туго завязаны обоюдным интересом сторон, говорит такой факт: официально США и Англия после революции не состояли в дипломатических отношениях с Россией, и их представители изображали на людях вражду. В реальности они запросто входили в кабинеты к Троцкому, Каменеву, Радеку, Карахану и другим видным троцкистам. Дружили семьями, переженились. Например, английский агент Артур Рэнсом женился на секретарше Троцкого Евгении Шелепиной, а дочь наркома Крыленко Елена вышла замуж за американского агента Макса Истмана. Могло бы такое произойти, если бы интервенты громили большевиков на стороне белых?


Глава девятая


ТРОЦКИЙ И СТАЛИН

1.

Как известно, жаркие бои разгорелись под Царицыным. Наступал генерал Краснов и изрядно теснил красногвардейцев во главе с командармом Ворошиловым и членом Реввоенсовета Южного фронта Сталиным. Красным удалось отбить врага, искусно применив в одном кулаке всю артиллерию по инициативе Иосифа Виссарионовича. Об этом судьбоносном сражении почти одинаково пишут разные авторы, в том числе А. Толстой в романе «Хождение по мукам», В. Успенский в романе «Тайный советник вождя», В.Карпов в книге «Генералиссимус». Их оценка боевых действий совпадает. Правда, выдающийся романист Алексей Толстой как-то робко повествует об этом историческом факте и военной находке – концентрированном применении артиллерийского огня на узком участке фронта, где белогвардейцы сосредоточили все свои силы для захвата Царицына. Автор даже не называет исторических имен. Успенский убеждает читателя, что такой ход действий подсказал Сталину некий советник – военспец, находящийся инкогнито при Сталине. Более решительно пишет Карпов и отдает Сталину идею применения артогня и затем преследование деморализованного противника кавалерией. Сейчас трудно доказать авторство, но тем не менее победа под руководством Сталина была одержана. Она повлияла на весь ход военных действий под Царицыным. И вдруг, несмотря на успех, Троцкий направляет депешу Ленину и предлагает отозвать Сталина с фронта.
Что же не поделили всемогущий председатель Реввоенсовета, сконцентрировавший в своих руках всю полноту военной власти, тем самым выйдя на первые роли, а то и на первую роль в управлении делами республики с огромным влиянием на верхушку большевистского айсберга, и рядовой член ревкома? Не поделили лавры победителя? Увы, конфликт оказался гораздо глубже. Троцкий повсеместно уничтожал казачество целыми селами и станицами как надежную опору белого движения. Там, где появлялся его бронепоезд, от прилегающих к железной дороге хуторов и станиц оставались одни головешки. Били из пушек. Гибли все – от младенца до ветхого старика. Если не было поблизости белых частей, Троцкий выкатывал из бронепоезда броневики, и банды головорезов устремлялись в населенные пункты, выжигая и вырезая все живое. Позднее, 24 января 1919 года, Свердлов без согласования с СНК и Лениным издает директиву о «расказачивании»: «Провести массовый террор против белых казаков, истребив их поголовно. Провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью… Конфисковать и ссыпать все излишки в указанные пункты. Это относится как к хлебу, так и ко всем другим сельскохозяйственным продуктам… Всем комиссарам проявить максимальную твердость…»
Сдается, такой живодерский указ, как и указ о красном терроре выдал не человек, а мыслящий инопланетный зверь. И что же, директива успешно выполнялась. Известно, только на Дону был уничтожен миллион казаков и их семей. Троцкий с отвращением отзывается о казачестве: «Эти (казаки) своего рода зоологическая среда, и не более того. Стомиллионный русский пролетариат (Троцкий лжет, его в то время насчитывалось лишь около пяти процентов от населения – В.Н.) даже с точки зрения нравственности не имеет здесь права на какое-то великодушие. Очистительное пламя должно пройти по всему Дону и на всех навести страх и почти религиозный ужас. Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции… Последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море…» Вот такая высоконравственная личность захватила военную власть в стране и претендовала на президентство в республике!
На самом деле ЦК ничего не постановлял относительно казачества, пишет Герман Назаров в статье «Я. И. Свердлов – организатор гражданской войны и массовых репрессий». Пленум ЦК 16 марта 1919 года, в день скоропостижной смерти Свердлова от «испанки», отменяет эту личную директиву товарища Якова. Не послужило ли своеволие первого законодателя причиной внезапного пламени «испанки»? Есть и вторая версия смерти Свердлова. Его смертельно избили рабочие на одном из заводов, где он выступал на митинге и обвинял голодающий коллектив в незаслуженной критике советской власти. Но в тот момент, когда вспыхнул конфликт между военмором и его подчиненным, указа о «расказачивании» еще не существовало, казачество успешно гробили и без него. Сталин и командарм Ворошилов воспротивились тотальному уничтожению мирного русского населения. Что могли они противопоставить Троцкому? Только телеграммы Ленину с протестом против тотального беззакония и жестокости. Но и Троцкий телеграфирует Ленину, ничего не объясняя о сути конфликта: «Я считаю покровительство Сталина царицынскому течению опаснейшей язвой хуже всякой измены и предательства военных специалистов… Троцкий».
Ленин пытался игнорировать депешу Троцкого. Тогда военмор настаивает на снятии Сталина с Южного фронта.
В чем же выражалась «язва хуже всякой измены», разбираться Ленин отправил на спецпоезде Свердлова.
– Вы, батенька, постарайтесь не идти на поводу у Троцкого, разберитесь объективно, кто кому засорил глаза. Краснов разбит под Царицыным – вот ваша отправная точка в споре. И если что, привезите товарища Сталина в Москву. Такими людьми разбрасываться – штанов не хватит.
Свердлов привез Сталина в Москву. Вскоре Сталин был направлен на Западный фронт, где тоже действовал решительно и смело, добившись успеха. Здесь уместно сказать, что у Сталина всегда было свое мнение, и он не боялся его высказывать. Например, после левоэсеровского мятежа рассматривался вопрос на ЦК партии о расстреле группы эсеров. ЦК проголосовало за высшую меру наказания. Сталин же счел точку зрения большинства ошибочной и проголосовал против.
Троцкий всегда пренебрежительно относился к Джугашвили: то ли находил в нем своего сильнейшего оппонента и старался уронить его авторитет в глазах соратников, то ли не хватило прозорливости увидеть в нем опасного противника, и сломал на этом шею.
Троцкий в своем двухтомнике «Сталин» нарисовал весьма негативный портрет Генерального секретаря партии. Лев Давидович заверяет читателя, что он ни в коем случае не стремится очернить Сталина. «В известных кругах охотно говорят и пишут о моей ненависти к Сталину, которая внушает мне мрачные суждения и предсказания. Мне остается по этому поводу только пожимать плечами. Наши дороги так давно и так далеко разошлись, и он в моих глазах является в такой мере орудием чуждых мне и враждебных исторических сил, что мои личные чувства по отношению к нему мало отличаются от чувств к Гитлеру или к японскому Микадо. Что было личного, давно перегорело».
Но так ли это? Перегорело ли? Если бы это было так, то вряд ли Троцкий проморгал бы усиление Сталина в рядах партии и ЦК и не смог бы вовремя дать ему бой, разгромить идейно, вывести из состава ЦК, как это сделал Сталин с Троцким. Лев Давидович, можно сказать, не замечал личность Сталина, не считал его серьезным противником, вознеся себя самого на высоту, до которой не мог дорасти ни один его соратник. И поплатился.
Изучая двухтомник, Ливанов глубоко вник в суть книги. Тогда он был антисталинист, как и миллионы советских людей, читая одностороннее и тенденциозное освещение всего сталинского периода развития страны. Закралось сомнение в предвзятости. Может ли быть объективным каждый из заклятых врагов в оценке другого? Паралич жестокой политики Троцкого в отношении русского народа наступал. И Сталин одним из первых увидел, как троцкизм стремится к уничтожению славянина, и повальную жестокость его сторонников стал использовать в борьбе за власть как одно из ключевых направлений.
По Троцкому, у Джугашвили нет никаких положительных качеств. Обопремся на его суждение о, казалось бы, простом, понятном, но важнейшем качестве человека – о памяти. По словам товарищей, мальчик Иосиф проявлял большое рвение в изучении катехизиса и молитв. Сверстник Гогохия отмечает, что благодаря своей исключительной памяти Coco запоминал уроки со слов учителя и не нуждался в повторении.
«На самом деле, – утверждает Троцкий, – память Сталина, по крайней мере теоретически, весьма посредственна».
– Какая необъективность, какая ложь! – восклицает Ливанов, – современники знают, что Сталин помнил фамилии всех секретарей обкомов, директоров крупных предприятий, ученых, множества военных вплоть до командиров полков, писателей, актеров, председателей колхозов и прочая, прочая. Он помнил множество отчетов экономистов и никогда не забывал проконтролировать выполнение своих многочисленных поручений.
«В тот период священнический сан был, очевидно, венцом честолюбия для самого Coco, – размышляет Троцкий, – воля подстегивала способности и память». Другой товарищ по школе, Капанадзе, свидетельствует, что за 13 лет ученичества и за дальнейшие 35 лет учительской деятельности ему ни разу «не приходилось встречать такого одаренного и способного ученика», как Иосиф Джугашвили. «Воспоминания Капанадзе вообще страдают избытком усердия. Но и Иремашвили, писавший свою книжку не в Тифлисе, а в Берлине, утверждает, что Coco был лучшим учеником в духовном училище. В других показаниях есть, однако, существенные оттенки», – пишет Троцкий.
«В первые годы, в приготовительных отделениях, – рассказывает Глурджидзе, – Иосиф учился отлично, и дальше все ярче раскрывались его способности, – он стал одним из первых учеников».
«В статье, которая имеет характер заказанного сверху панегирика, – цитируем Троцкого, – осторожная формула «один из первых» слишком ясно показывает, что Иосиф не был первым, не выделялся из класса, не был учеником из ряда вон. Такой же характер носят воспоминания другого школьного товарища, Елисабедашвили: «Иосиф, – говорит он, – был одним из самых бедных и самых способных». (Так и хочет Троцкий принизить своего противника – В.Н.). Значит, не самый способный. Остается предположить, что в разных классах дело обстояло неодинаково или что некоторые авторы воспоминаний, принадлежа к арьергарду науки, плохо различали первых учеников».
И несколькими строчками ниже Троцкий сам себя опровергает. Приведем выдержку из книги:
«На выпускных экзаменах Иосиф был награжден похвальным листом, «что для того времени являлось событием из ряда вон выходящим, потому что отец его был не духовного звания и занимался сапожным ремеслом». Поистине замечательный штрих!»
Штрих действительно замечательный, ни у кого не вызовет сомнения в том, что в своей среде ученик заметно выделялся способностями – ни больше ни меньше. Как говорится, тут Троцкий сам себя высек.
Вот Троцкий показывает поведение Сталина в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом: «Придворный портретист нашей эпохи нашел случай применить и в Кремле свой метод наводящих вопросов, в которых умеренная психологическая проницательность сочетается с политической осторожностью. Любите ли вы природу, сеньор Муссолини? Как вы относитесь к Шопенгауэру, господин Масарик? Верите ли вы в лучшее будущее, мистер Рузвельт? Во время подобной словесной пытки Сталин, в состоянии замешательства перед прославленным иностранцем, усердно рисовал цветочки и кораблики цветным карандашом. Так по крайней мере рассказывает Людвиг. На сухой руке Вильгельма Гогенцоллерна этот писатель построил психоаналитическую биографию бывшего кайзера, к которой старик Фрейд отнесся, правда, с ироническим недоумением. У Сталина Людвиг не заметил сухой руки и сросшихся пальцев на ноге». (Словно генсек предстал перед писателем в кремлевском кабинете в обнаженном виде, а может быть, в парной русской бане? Тогда как же он мог рисовать цветочки? – В.Н.). Отмечая эти физические недостатки Сталина, особенно плохо гнущуюся руку, Троцкий не предположил, что увечье Иосиф получил в тот момент, когда едва не лишился жизни. О таком критическом часе в жизни видного революционера не могли не знать его соратники и сам Троцкий. Но предпочитает умолчать, ибо это был подвиг! О нездоровой руке Иосифа однокашники в своих воспоминаниях не упоминают, потому пройти мимо такого факта просто невозможно.
Бывший советник дипломатической миссии в Швеции Сергей Васильевич Дмитриевский в 1931 году издал в Нюрнберге книгу «Сталин». В ней, в частности, говорится:
«Однажды он чуть не погиб.
Его прогнали сквозь строй солдаты Сальского полка. Били прикладами – не по голове, чтобы не убить сразу, но по спине и плечам – чтобы продлить муки. Немногие выживали после этого. Некоторые от боли и напряжения сходили с ума. Никто не доходил до конца страшного строя. Сталин сказал себе, что дойдет. Взял какую-то книгу – и когда шел, старался сосредоточиться на ее мыслях и не думать об ударах. Его спина обратилась в кровавый пузырь. Он шатался. Но стиснул зубы – и дошел до конца строя. Уже там свалился. Но выжил. Когда оправился – бежал и снова начал подпольную работу».
Дмитриевский не называет причину прогона солдата Джугашвили сквозь строй. Возможно, не знал. На нее указывает писатель В.Успенский в своем романе «Тайный советник вождя». Якобы Иосиф после сибирской ссылки был отдан там же в солдаты и стал вести революционную агитацию среди солдат. За это его приговорили прогнать сквозь строй.
Что же эту трагическую, но ярчайшую страницу из жизни Сталина усердно замалчивает Троцкий? Выше его сил написать сие, признать безусловное мужество, огромнейшую силу воли, какой, пожалуй, не имел никто из большевиков. Средства массовой информации, захваченные комиссарами в кожанках, и их последователи до сегодняшних дней не могут видеть в Сталине героя – а только врага, разгромившего в свое время троцкистов, на которых возлагали надежду порабощения России: он крепким сапогом выпнул из страны концессионеров-грабителей, свалил перед войной пятую колонну, столь усердно созданную Всемирным еврейством.
Стряпня Троцкого крайне не нравилась Михаилу Ливанову. Он беспомощно злился на очевидную чернуху, зная, что Сталин в карман за словом не лез. И держал себя с иностранным публицистом достойно. Ярчайший пример тому – встречи тройки глав государств антигитлеровской коалиции в Тегеране, Ялте, Потсдаме. О них написано много и ярко. Сталин давал короткие и яркие ответы своим оппонентам. Они зафиксированы в протоколах, и никакие троцкие не смогут их вымарать, перелицевать под свое перо. Порой реплики Иосифа Виссарионовича приводили в замешательство Черчилля и одновременно в восхищение мудростью маршала. Позже Черчилль, при всей своей ненависти к социалистическому государству и его руководителям, неоднократно отмечал Сталина в своих речах как выдающегося мирового деятеля:
«Большим счастьем для России было то, что в годы тяжелых испытаний Россию возглавил гений и непоколебимый полководец И.В.Сталин. Он был выдающейся личностью, импонирующей жестокому времени того периода, в котором протекала вся его жизнь».
«Сталин был человеком необычайной энергии, эрудиции и несгибаемой воли, резким, жестким, беспощадным как в деле, так и в беседе, которому даже я, воспитанный в английском парламенте, не мог ничего противопоставить».
«Сталин прежде всего обладал большим чувством сарказма и юмора, а также способностью точно выражать свои мысли. Сталин и речи писал только сам, и в его произведениях всегда звучала исполинская сила. Эта сила была настолько велика в Сталине, что он казался неповторимым среди руководителей всех времен и народов».
«Сталин производил на нас величайшее впечатление. Его влияние на людей было неотразимо. Когда он вошел в зал Ялтинской конференции, все мы, словно по команде, встали и, странное дело, почему-то держали руки по швам».
«Он обладал глубокой, лишенной всякой паники, логической и осмысленной мудростью. Сталин был непревзойденным мастером находить в трудные минуты пути выхода из самого безвыходного положения. В самые трудные моменты, а также в моменты торжества он был одинаково сдержан, никогда не поддавался иллюзиям. А его аскетическая жизнь! В противовес роскошеству Троцкого и его подручных. Джугашвили был необычайно сложной личностью. Он создал и подчинил себе огромную империю. Это был человек, который своего врага уничтожал своими руками и заставил нас, которых открыто называл империалистами, восстать против империалистов».
«Сталин был величайшим, не имеющим себе равных в мире диктатором. Он принял Россию с сохой, а оставил оснащенной атомным оружием.
Нет! Что бы ни говорили о нем, таких история и народы не забывают».

Ради объективности дадим мысли президента Франции Шарля де Голля: «Сталин имел колоссальный авторитет, и не только в России. Он умел «приручать» своих врагов, не паниковать при проигрыше и не наслаждаться победами. А побед у него больше, чем поражений». «Сталинская Россия – это не прежняя Россия, погибшая вместе с монархией. Но сталинское государство без достойных Сталину преемников обречено...»
Аверел Гарриман, посол США в СССР: «И.В.Сталин обладает глубокими знаниями, фантастической способностью вникать в детали, живостью ума и поразительно тонким пониманием человеческого характера. Я нашел, что он лучше информирован, чем Рузвельт, более реалистичен, чем Черчилль, и, в определенном смысле, наиболее эффективный из военных лидеров».
Риббентроп, министр иностранных дел Германии: «Сталин с первого же момента нашей встречи произвел на меня сильное впечатление: человек необычайного масштаба. Его трезвая, почти сухая, но столь четкая манера выражаться и твердый, но при этом и великодушный стиль ведения переговоров показывали, что свою фамилию он носит по праву. Ход моих переговоров и бесед со Сталиным дал мне ясное представление о силе и власти этого человека, одно мановение руки которого становилось приказом для самой отдаленной деревни, затерянной где-нибудь в необъятных просторах России, – человека, который сумел сплотить двухсотмиллионное население своей империи сильнее, чем какой-либо царь прежде».
Иное мнение высказывает Черчилль о первых лицах государства, я бы сказал, ядовитое. Троцкого он сравнивал с Джеком Потрошителем, а о Ленине он писал убийственные реплики: «С чувством благоговейного страха они (немцы) направили на Россию наиболее страшный вид оружия. Они переправили из Швейцарии в Россию в запечатанном контейнере, как чумную бациллу, Ленина».
Подобные примеры можно приводить и приводить. Они не оставляют камня на камне от того тенденциозного уничижения Сталина в тексте книги Троцкого. Страницы бессовестно пестрят принижением организаторских и ораторских способностей Джугашвили. И не только в данной книге, а и в других статьях. Например, в работе «Сталин-интендант Гитлера» Троцкий пишет, что Сталин щедро насыщал Германию хлебом и нефтью, лесом и золотом, чтобы оттянуть начало войны. При этом забывает сказать, что и немцы продавали Союзу не только станки для заводов, но и боевые истребители. Во время подписания пакта о ненападении Молотова-Риббентропа, который был нужен обоим государствам, Сталин поставил условие о выдаче стране кредита в 200 млн. марок. Это вершина дипломатии, поскольку их собственный золотовалютный запас был тогда в 500 млн. марок. На эти деньги в 1939 году СССР закупил у немцев же чертежи и технологию постройки целого ряда боевых самолетов, а к июню 1940 года получил первые образцы. Вот вам и «интендант»!
Интересен такой факт. В ходе выполнения торговых обязательств по поставке железной руды и металлического лома, в Германию шла руда с довольно низким содержанием железа. Немцы были недовольны, и к Сталину был командирован Риттер. Он высказал свои претензии Сталину в ночь на Новый год. Вот отрывок стенографической записи переговоров: «Вначале немецкая сторона просила 4 млн. тонн железной руды и полмиллиона тонн лома. Далее выяснилось, что металла потребуется в связи с большими заказами очень много, во всяком случае, больше, чем предусмотрено ранее. Советская сторона заявила нам 3 млн. тонн железной руды с содержанием 38,42 проц. железа. Это содержание железа не удовлетворит немецкую сторону. Риттер просит поставить полтора миллиона тонн железной руды с 50-проц. содержанием железа. Кроме того, 200 тыс. тонн чугуна и 200 тыс. тонн лома. Он заявляет, что поставляемое железо и чугун будут возвращены обратно Советскому Союзу готовыми изделиями.
Тов. Сталин отвечает, что советская сторона не может выполнить требования немцев, т.к. наша металлургия не имеет техники обогащения руды, и советская промышленность потребляет сама всю железную руду с высоким содержанием железа. Через год советская сторона, может быть, будет иметь возможность поставить железную руду с большим содержанием железа, но в 1940 г. этой возможности не имеется. Немецкая сторона имеет хорошую обогатительную технику железной руды и может потреблять железную руду с содержанием 18 проц. железа". (Из книги Ю. Мухина «За что убили Сталина и Берия».
Откуда глава государства, далекий от инженерных дел, знал такие тонкости металлургии? Да из своей огромной библиотеки и при постоянном изучении различных отраслей народного хозяйства! В среднем он читал в день до 300 страниц различной литературы. Постоянно учась, он всегда требовал от своих соратников повышать знания и овладевать техникой.
«Сталин больше всего боится войны, – бичует вождя Троцкий. – Об этом слишком ярко свидетельствует его капитулянтская политика… Германо-советский пакт – есть капитуляция Сталина перед фашизмом в целях самосохранения советской олигархии».
Троцкий, будь он у власти, вел бы себя смело. Что ему стоило пустить под молох войны несколько десятков миллионов русских, как это он делал в гражданскую со своего бронепоезда, выжигая целые деревни с их населением. Сталин после разгрома Троцкого и его сторонников прервал ограбление страны англо-американскими концессиями, он торопился строить заводы и фабрики, гидростанции и новые города по всей огромной территории. Он создавал школы и институты, где училась молодежь, будущие инженеры, ученые. Их в стране насчитывались единицы, поскольку цвет нации был уничтожен большевистскими головорезами под водительством Ульянова и Бронштейна, часть интеллигенции выслана из страны. Он спешил укрепить рубежи, перевооружить армию, боролся с пятой колонной, которая вставляла палки в колеса мирного строительства, преодолевал бешеное сопротивление троцкистов-бухаринцев, военных заговорщиков. Недаром миллионы советских людей знают его крылатую фразу: "Мы отстали от капиталистических стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут, вот что диктует нам наши обязательства перед рабочими и крестьянами СССР".
И возможно, смогли бы смять, не создай страна под его руководством – правда, с огромными трудностями, жертвами, нехваткой времени – новейшие образцы оружия: знаменитый танк Т-34; грозную бесствольную систему реактивной артиллерии «Катюшу»; летающие крепости – штурмовики Ильюшина, одноименные бомбардировщики, истребители Яковлева, ЛаГГи и МиГи, пикирующие бомбардировщики Пе-2, бронебойную артиллерию; отстроил заново потопленный Лениным и Троцким Черноморский и Балтийские флоты. Нелишне попутно сказать, что в 1940 году шесть раз в Государственном комитете обороны обсуждался вопрос о нашем авиамоторостроении. Во всех заседаниях ГКО принимал участие И.В.Сталин, на одном из которых он заявил, что ведущей промышленностью является моторная промышленность и на нее должно быть обращено все внимание. Если бы Сталин раскис и не провел демаркацию границы, вернув почти все, что было оттяпано по условиям позорного Брестского мира, гитлеровский блицкриг, возможно бы, и состоялся, поскольку фашисты стояли бы на сотни километров ближе к Москве. С этих территорий призваны в ряды армии десятки тысяч парней.




2.

В связи с «боязнью войны» Сталиным нелишне привести тексты из «Барбароссы» Валентина Пикуля:
«За время с осени 1939 года и до самого начала войны немецкие самолеты более пятисот раз нарушали советскую границу – и хоть бы что! Сталин приказал огня не открывать.
– Не поддаваться на провокацию! – говорил он, покуривая свою трубку. – Империалисты, завидуя небывалому росту нашего могущества, желают развязать мировую войну, чтобы и нас втянуть в эту бойню. Но мы, верные своей миролюбивой политике, не поддадимся ни на какие провокации…
Не разрешая давать отпор агрессору, не он ли сам и провоцировал Гитлера наглеть все более… Сталин дрожал за свою шкуру и попросту боялся войны, ибо любое поражение могло выбросить его из кремлевского кабинета вместе с его легендарной трубкой. Ведь он был т р у с л и в (разрядка Пикуля – В.Н.), и вся жестокость его – это результат уникальной трусости».
Стоя на антисталинской платформе, Пикуль забывает, что Сталин не струсил вступить в смертельную борьбу с Троцким, не струсил навязать войну Финляндии в целях отодвинуть границу от Ленинграда, не струсил ударить японцев на Халхин-голе, наконец, не струсил в ответ на захват Гитлером Польши перенести западную границу на искомые рубежи, не струсил взвалить на свои плечи индустриализацию страны, и, работая как вол по 12-15 часов в сутки, заложил такие основы, которые дали возможность разгромить фашизм, поднять за несколько лет страну из военной разрухи, первым в мире отменить продовольственные карточки, создать атомное оружие, атомные электростанции и суметь первыми вырваться с человеком в космос! Все это было запланировано Сталиным, и им же подписаны соответствующие документы. Забыл Пикуль и то, что Сталин так и не покинул осажденную Москву, хотя правительство выехало. Ясно, из-за своей, по Пикулю, «трусости».
Бывший работник 1-го Главного управления НКВД, охранявшего советское правительство, Алексей Рыбин вспоминает:
«В 1941-1942 гг. Сталин выезжал в прифронтовые полосы на Можайский, Звенигородский, Солнечногорский оборонительные рубежи. На Волоколамское направление в госпиталь, в 16-ю армию Рокоссовского, где осмотрел в натуре работу ракетных установок БМ-13 («катюша»), побывал в 316-й дивизии И.В. Панфилова. Через три дня после парада 7 ноября 1941 г. Сталин выехал на Волоколамское шоссе в одну из дивизий, прибывшую из Сибири. Смотрел ее боевую готовность».
К началу июля 1941 г. немецкая группа армий «Центр» и группа «Север» стали продвигаться к Западной Двине и Днестру. К 10 июля 1941 г. Верховное командование приказало сосредоточить к этим рубежам 19, 20, 21, 22 армии, включая их в состав Западного фронта. Сталин выехал туда и на месте ознакомился с положением дел. Затем Сталин и Булганин побывали на мощной линии обороны Волоколамск-Малоярославец. В 1942 г. Верховный выехал за реку Лама на аэродром, где шли испытания самолета. 2, 3 августа 1943 г. Сталин прибыл на Западный фронт к генералу Соколовскому и члену Военного совета Булганину. 4, 5 августа находился на Калининском фронте у генерала Еременко. Все поездки Сталина на фронт находились в строжайшем секрете. Его сопровождали В. Румянцев, И. Хрусталев, А. Раков, Н. Кирилин, В. Туков, С. Кузьмичев, В. Круташев и многие другие из «девятки».
Рыбин приводит воспоминания полковника Н.Кирилина: «Утром Сталин вооружился биноклем и отправился с Еременко на крутой берег Волги. С места разбитого монастыря Сталин ознакомился с разрушениями города Ржева».
Министр Вооруженных Сил СССР маршал Василевский издал приказ № 130 от 16 декабря 1949 года:
«Верховный Главнокомандующий Советских Вооруженных Сил товарищ И.В.Сталин в августе 1943 года находился на командном пункте Западного фронта и отсюда осуществлял руководство подготовкой разгрома немецко-фашистских войск на Смоленском направлении и освобождением гор. Смоленска. В ознаменование этого исторического события ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Учредить Дом-музей командного пункта Западного фронта (филиал Центрального музея Советской Армии).
2. Дом-музей открыть 21 декабря 1949 года – в день семидесятилетия со дня рождения Генералиссимуса Советского Союза товарища Сталина Иосифа Виссарионовича».
В 1956 году в разгар уничтожения памятников, бюстов, портретов и всего того, что несет память о Сталине, из этого музея приспешники Хрущева сделали охотничий домик.
«Мошенники от истории не стесняются клеветать и подтасовывать факты даже, казалось бы, по малозначащим вещам – малозначащим в первую очередь для самого Сталина, – вспоминает далее Рыбин. – Ведь он отказался даже от одной звезды Героя, говоря: «Я же не сражался на фронтах, мне достаточно одной звезды Героя Социалистического Труда».
Как вам, читатель, эти факты? Не предложите ли вы родственникам Пикуля извиниться перед народом за клевету на генералиссимуса?
Да, Сталин как глава государства ответственен и за нерушимость границ, за жизнь своих граждан, не хотел войны, особенно в тот неподготовленный период, но он не трус, как мог убедиться читатель из приведенных цитат Дмитриевского и наших, далеко не исчерпывающих фактов и аргументов, воспоминаний очевидцев, охранявших Главнокомандующего. Кто из здравомыслящих правителей не опасался нашествия? У древних даков, например, царь, решивший начать войну с захватчиками-римлянами, должен был принести в жертву сына! Пикулю надо дико ненавидеть человека, чтобы так писать о нем. Проще всего сидеть в кресле, протирая штаны, и выдавать подобные опусы, не потрудившись изучить досконально архивы тех времен.
Честные современные историки убедительно опровергают грязные измышления Пикуля и доказывают, что Сталин неустанно крепил обороноспособность страны и готовил отпор будущему агрессору как в стратегических планах, так и в целенаправленных тактических действиях. Так, начиная с мая рокового года, было скрытно отмобилизовано около миллиона резервистов и направлено в западные округа. По данным разведки и перебежчиков стало ясно, что Гитлер со дня на день начнет вторжение. Еще 13-14 июня Генштаб предпринял ряд мер, повышающих боевую готовность войск западных округов. В эти же дни Черноморский флот неожиданно уходит на учения, а возвратившись, получает приказ оставаться на рейде в полной боевой готовности. Не сорока же на хвосте принесла такой приказ! Шел он из Госкомитета обороны и Генштаба. Грозовые тучи сгущались, и когда немцы стали складировать боеприпасы возле орудий, предприняли концентрацию пехоты и танков в приграничной полосе, стало ясно, что вот-вот снаряды применят, а танки и пехота пойдут в атаку. Генштаб за подписью Сталина отправил секретную директиву в войска приграничных округов 18 июня 1941 года, в которой черным по белому приказано привести войска в полную боевую готовность. Вот эта синхронность – не случайное совпадение, а продуманные действия Комитета обороны и Генштаба.
О том, что такая телеграмма существовала, убедительно доказали в своих работах «Трагедия 22 июня. Блицкриг или измена» А.Б.Мартиросян и «Если бы не генералы» Ю.И.Мухин. Четыре дня для военных – срок немалый. Приказ полностью выполнили, подчеркнем, лишь Черноморский и Балтийский флоты, выведя все корабли на рейд, и атака воздушных пиратов была отбита. Командующий Одесским военным округом генерал Черевиченко и начальник штаба генерал Захаров привели войска в боевую готовность, вывели в полевые условия, встретили атаку врага, отбили и пошли в контрнаступление, стали бить фашистов на чужой территории. По письменному приказу Захарова командующий Военно-воздушными силами генерал Мичугин рассредоточил самолеты на запасных полевых аэродромах и потерял только три машины во время первого налета фашистов. Летчики же Мичугина сбили в первый же день боев двадцать самолетов врага. Об этом успехе написал В. Карпов в романе «Полководец». Такая изготовка к бою позволила долго оборонять Одессу. Эта яркая страница Великой Отечественной войны служит укором всем командирам, кто в сложнейшей предвоенной обстановке не смог до конца выполнить свои прямые офицерские и командирские обязанности. Если бы так же была выполнена спасительная директива во всех округах, армиях и дивизиях, враг не враз бы взломал оборону и был бы бит. К сожалению, в большинстве своем директиву преступно проигнорировали.
Преступную халатность проявил командующий Особым Западным округом генерал Павлов со своим штабом: войска не были приведены в полную боевую готовность, не развернуты, более того, штаб и командующий потеряли управление, растерялись и были разгромлены. Что ж вездесущий Валентин Пикуль не докопался до этой директивы и вводит в заблуждение своей ложью сотни тысяч честных читателей? Не нашел текста самой телеграммы, уничтоженной Хрущевым после восшествия на трон? В своих мемуарах «Воспоминания и размышления» Г.К. Жуков приводит полный текст Директивы № 1, отправленной в войска приграничных округов 21 июня. В ней, в частности, говорится: «2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников». Что же проницательный романист не вник в суть приведенной фразы в преамбуле Директивы: быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.
Данная формулировка говорит о многом. Любой честный военный человек скажет, что данная формулировка, находясь не в приказной части, а в преамбуле, говорит о предыдущем приказе: «Одновременно войскам… быть в полной боевой готовности», значит находиться в ней, поскольку войска уже приведены в полную боевую готовность благодаря ранее отданному приказу. То есть 18 июня 1941 года. Так кто же, по-вашему, читатель, нагло врет? Пикуль и иже с ним различных мастей и убеждений историки-антисталинисты, журналисты, писатели, а также действия флота и Одесского военного округа или исторический документ? И как при таком раскладе можно вешать всех собак на Сталина за «ерничество и малодушие» с неотдачей заблаговременно приказа о приведении войск в полную боевую готовность – якобы главную причину разгрома войск в первый месяц боевых действий и, как следствие, осады Москвы?
Для пущей убедительности приведем воспоминания Манштейна, командовавшего тогда корпусом. Ему ставилась задача на узком участке фронта прорвать оборону и выйти к Двинску, до которого около 300 километров, захватить переправы на Двине. Манштейн пишет: «...Сначала наши войска непосредственно на границе натолкнулись на слабое сопротивление, по-видимому, вражеское боевое охранение. Но вскоре они остановились перед укрепленным районом, который был преодолен только после того, как в ПОЛДЕНЬ 8-я танковая дивизия прорвала вражеские позиции севернее Мемеля...» (выделено мной – В.Н.). То есть там, где командиры отвечали своему профессиональному долгу, успели занять предписанную оборону участка фронта и дрались отменно с ударными силами врага, задержав на полдня. Это немало в условиях внезапности и превосходства противника в силах.


3.

Далее. Почему же Пикуль не изучил протоколы допроса генерала Павлова и его штабистов, в частности, генерала связи, где сказано, что он такую директиву получил и довел да командующего округом? Однако тот проигнорировал приказ, за что и поплатился жизнью. На суде сам Павлов подтвердил, что Директиву о повышении боевой готовности от 13-14 июня, о приведении в действие «планов прикрытия» он получил вовремя: «Для повышения боевой готовности войск округам все глубинные стрелковые дивизии и управления строевых корпусов с корпусными частями вывести в лагерь в районы, предусмотренные для них планом прикрытия». К нашему ужасу, командование округом даже эти планы так и не реализовало – в итоге две стрелковые и танковая дивизия так и остались «на квартирах» в Бресте, где и были расстреляны рано утром 22 июня...
Вчитайтесь, читатель, в строки протокола суда, и вам будет все ясно:
«Павлов. Я своевременно знал, что немецкие войска подтягивались к нашей границе и, согласно донесениям нашей разведки, предполагал о возможном наступлении немецких войск. Несмотря на заверения из Москвы, что все в порядке, я отдал приказ командующим привести войска в боевое состояние и занять все сооружения боевого типа. Были розданы войскам патроны. Поэтому сказать, что мы не готовились, нельзя».
Однако суд по этому поводу задал вопрос начальнику связи округа генералу Григорьеву:
«Ульрих. На лд 79, том 4, вы дали такие показания:
«Выезжая из Минска, мне командир полка связи доложил, что отдел химвойск не разрешил ему взять боевые противогазы из НЗ. Артотдел округа не разрешил ему взять патроны из НЗ, и полк имеет только караульную норму по 15 штук патронов на бойца, а обозно-вещевой отдел не разрешил взять из НЗ полевые кухни. Таким образом, даже днем 18 июня довольствующие отделы штаба не были ориентированы, что война близка... И после телеграммы начальника Генерального штаба от 18 июня войска не были приведены в боевую готовность».
Григорьев. Все это верно».
Как видите, приказ о приведении войск в боевую готовность по плану прикрытия границы поступил 18 июня, за 4 дня до начала войны, а согласно этому плану войска должны были немедленно получить носильную норму патронов – 90 штук на винтовку, и снарядить: по две ленты к станковым пулеметам; по два диска к ручным пулеметам и пистолет-пулеметам. Остальные патроны хранить в казармах в цинках.
Ничего сделано не было; формально полк связи вроде вышел обеспечивать связь командного пункта будущего Западного фронта с войсками и Москвой, но даже этот полк ничем не был обеспечен. Остальным войскам Павлов о боевой готовности вообще ничего не сообщил.
Вину за уничтожение советских войск в Бресте Павлов попытался свалить на командующего 4-й армией Коробкова, чьи дивизии погибли в Бресте, но того тоже судили, он сидел рядом с Павловым, и суд зачитал ему эти показания Павлова.
«Ульрих. Подсудимый Павлов на предварительном следствии дал о вас такие показания: "Предательской деятельностью считаю действия начальника штаба Сандалова и командующего 4-й армией Коробкова. На их участке совершила прорыв и дошла до Рогачева основная мехгруппа противника и в таких быстрых темпах только потому, что командование не выполнило моих приказов о заблаговременном выводе частей из Бреста" (лд 62, том 1).
Коробков. Приказ о выводе частей из Бреста никем не отдавался. Я лично такого приказа не видел.
Павлов. В июне месяце по моему приказу был направлен командир 28-го стрелкового корпуса Попов с заданием к 15 июня все войска эвакуировать из Бреста в лагеря.
Коробков. Я об этом не знал».
Вот вам героические советские генералы, «невинные жертвы сталинизма».
Лично я, автор, служил в артполку. По боевой тревоге в шесть утра гаубичная батарея в течение получаса выходила из казарм в полном составе, совершала марш-бросок в полевой лагерь за 20 километров, разворачивалась в боевой порядок и к полудню окапывалась в полный профиль, была готова вести огонь по врагу. Это была хорошая выучка. У войск Западного округа было в распоряжении четверо суток, чтобы изготовиться к отражению нашествия.

Допустим, что Валентин Саввич не доверял документам суда – мол, признания добыты под давлением. Но почему же он не обратился к многочисленным воспоминаниям очевидцев страшных дней Бреста и разгрома войск Особого Западного округа, опубликованным в конце восьмидесятых годов в «Военно-историческом журнале», в частности, за 1989 год, когда роман «Барбаросса» только создавался, хотя писатель болел, отдавая труду последние силы? Невыгодно было ворошить? А коль опираться на достоверные источники, то пришлось бы выбросить изрядную часть нафантазированного одаренным автором и вообще пересматривать, и переосмысливать многое о ходе войны и о полководцах. Но зато было бы честно, хотя, возможно, роман бы тогда вообще не вышел в свет.
Более того, по приказам вышестоящих командиров, включая Павлова и Коробкова, из танков изымались снаряды, упаковывались в ящики, заколачивались и отправлялись на склад, с артиллерийских орудий снимали на проверку буссоли и панорамы, без которых вести прицельную стрельбу нельзя, а только прямой наводкой через ствол. Взамен же приборы не выдавали. Почему это делали военачальники? Оказались недобитыми троцкистами, обиженные чем-то на власть, или что-то иное, не укладывающееся в голове – предательство? Но ради чего? Вот откуда пополз миф, что войска не имели оружия, хотя его было в избытке. Но, как оказалось, из-за головотяпства старших командиров солдату в первый час воевать было нечем.
Выяснив вопиющие недостатки в боевой готовности войск Особого западного округа, следователи инкриминировали предательство генералам во главе с Павловым. Сталин, прочитав документы (по Д.Волкогонову), сказал Поскребышеву: «Приговор утверждаю, а всякую чепуху вроде «заговорщицкой деятельности» Ульрих чтобы выбросил… Пусть не тянут. Никакого обжалования. А затем приказом сообщить фронтам, пусть знают, что пораженцев карать будем беспощадно».
Почему явное предательство Сталин назвал «чепухой»? Главнокомандующий тем самым сказал, что повторения репрессий военных не будет, пусть берут инициативу в свои руки и бьют врага без пощады.
Если Директива от 18 июня нигде не опубликована, и ее не могут найти, и спорят, отдавалась она или нет, то приказ наркома обороны о маскировке аэродромов, воинских частей и важных военных объектов поступил 19 июня за номером 582. В нем прямо говорится о недопустимости линейного размещения самолетов, артиллерии, мотомеханизированных частей, их скученности без всякой маскировки. Скученное и линейное расположение их парков представляет не только отличные объекты наблюдения, но и выгодные для поражения с воздуха цели. Нарком приказал устранить вопиющие недостатки. Проведенную маскировку проверить с воздуха наблюдением и фотосъемками. Отмеченные недостатки устранить.
Однако и этот приказ совершенно не выполнялся. Все оставалось как было. Словом, цели – как на ладони. Бомби, расстреливай. И дивизии истекли кровью. А почти за трое суток огромной массе военных людей можно было сделать что-то очень существенное: рассредоточить технику, замаскировать, и тогда она бы уцелела от бомбежек и артиллерийского огня, и в следующий момент, приняв боевые порядки, встретила врага ударом на удар. Как возразят на это мифотворцы от истории?
Процитирую Ю.Мухина: «Адмирал Н.Г. Кузнецов после смерти Сталина, где надо и не надо, при любой возможности стал заявлять, что он, вопреки якобы запрету Сталина, «19 июня 1941 г., когда на границах было уже очень напряженно, моим приказом все флоты были переведены на повышенную оперативную готовность (No.2)». Да вот только за 40 лет этой болтовни данный пресловутый приказ Кузнецова так нигде и не опубликован, и немудрено – флоты находились в оперативном подчинении приморских округов, и приказ о приведении в оперативную готовность поступил от них после того, как округа 18 июня получили от Генштаба приказ о приведении войск в боевую готовность.
В Центральном архиве минобороны (ф. 221, оп. 1394, д. 2, л. 59) хранится подлинник рапорта командующего Краснознаменным Балтийским флотом вице-адмирала Трибуца, в нем написано: «20 июня 1941 г. Части КБФ с 19.06.41 г. приведены в боевую готовность по плану No.2, развернуты КП, усилена патрульная служба в устье Финского залива и Ирбенского пролива».
 И рапорт этот отправлен не Н.Г. Кузнецову, якобы отдавшему приказ втайне от Сталина, а командующим Ленинградским и Прибалтийским военными округами и заместителю Л.П. Берия – начальнику погранвойск. (Из книги Ю.Мухина «Убийство Сталина и Берия»).
Бывший начальник Генерального штаба генерал Квашнин и генерал Гареев в «Независимой газете» пишут: «Стратегическое управление начинается с определения целей и задач. Важно, чтобы войскам, направленным на войну, руководство страны ставило четкие и конкретные задачи.
Вспомним, 22 июня 1941 г. Сталин в директиву Генштаба о приведении войск в боевую готовность добавил слова: «…но не предпринимать никаких действий, могущих вызвать политические осложнения». Это дезориентировало войска. Действительно, если уж сам Верховный Главнокомандующий не знает, вступила страна в войну или нет, то как может командир полка вести бой, думая о непонятных ему политических последствиях». (Из книги Ю. Мухина «Если бы не генералы»).
То, что в это время Сталин не был Верховным Главнокомандующим, это небольшой пробел в знаниях генералов и большого вреда в осмыслении факта не приносит. Но вот приписка к тексту, а точнее извращение судьбоносной Директивы: «…но не предпринимать никаких действий, могущих вызвать политические осложнения», (а было: «не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения») наносит колоссальный вред восприятию исторического факта. Если бы в Директиве №1 были слова, приведенные генералами, то их иначе, как преступное действо со стороны главы государства, расценивать нельзя, ибо эта фраза ставит с ног на голову состояние дел и действие командиров и подчиненных им войсках. Тут поневоле любой командующий завернет в адрес руководства страны в три мата, и будет прав. Но ведь не было таких слов в Директиве!!! А было далее: «быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников». И это оправдывает Сталина перед всем советским народом в том, что он был начеку и делал все своевременно. А вот многие исполнители преступно ротозейничали, и это ротозейство нельзя иначе назвать, как преступление перед народом, страной. В эту же обойму надо зачислить и Генштаб во главе с Жуковым, не проконтролировавшим исполнение Директивы от 18 июня. Сталин надеялся на Генштаб, командующих, доверял им. А как же иначе? Ведь это их кровное дело – довести решение до исполнителей и затем проконтролировать исполнение через день, через два, а то и чаще, ведь речь шла о жизни и смерти страны!
Квашнин и Гареев – генералы высокого ранга, и кому-кому, а уж им-то, если они патриоты, надо бы защитить великого полководца от лжи, которая льется неудержимым потоком и по сей день. Им бы народ поверил, и сказал за правду спасибо. Но они этого не делают и не хотят делать».
«Все! Предельно ясно, – кипятился Ливанов, возмущаясь сердцем и разумом. – Раз и навсегда вопрос этот решен и должен быть снят с повестки дня, с языков наших граждан. И пусть заткнутся разного рода злопыхатели-мемуаристы и чернописцы. Те же черные тома псевдолитературы, очерняющие Сталина, должны быть выброшены на помойку, в том числе и «Барбаросса».
Подтасовывать карты ловкому игроку в свою пользу не составляет труда, как проще пареной репы Пикулю развенчивать гений Сталина и в дипломатии. Заботясь все о том, чтобы не дать разразиться войне и на стороне Гитлера не выступила бы Япония, руководитель государства бросился на вокзал с Молотовым, чтобы проводить японского посла Мацуоку, который был в Москве проездом и убеждал Сталина в нейтралитете.
«Сталин сразу кинулся обнимать Мацуоку, – пишет Пикуль в «Барбароссе», – высказывая очередную политическую ахинею, которая не делает ему чести:
–Я сам азиат, а мы, азиаты, должны держаться вместе…
«Здесь ли Шуленбург?» – спросил он потом. Германский посол предстал перед ним, затем докладывал в Берлине сенсационное сообщение: «Сталин обнял меня за плечи и сказал: «Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь сделать для этого все!»
Гитлер терпеливо выслушал доклад Риббентропа о том, как «вождь народов всего мира» кидался на шею японцам и немцам, словно провожал ближайших родственников, и долго молчал, пытаясь при этом вникнуть в психологию Сталина. (А В. Пикуль в это время, разумеется, спрятался под диваном – В.Н.). Затем сделал вывод:
– Сталин, кажется, начинает волноваться…»
Любой писатель в карман за картинкой не полезет, это ясно. Но вот романисту такого ранга грешно не поинтересоваться и не дать продолжение дипломатического хода Сталина с Японией. Но зачем, ведь тогда Генеральный секретарь будет выглядеть совсем не придурком, каким рисует вождя Пикуль. Впасть в роль Троцкого, высекшего себя, Валентин Саввич быть не хочет. Опасаясь войны на два фронта, а Япония звонко бряцала оружием Квантунской армии, Сталин предпринял следующий шаг; дадим слово историку Арсену Мартиросяну:
«…понимая всю иллюзорность возможности возврата к статус-кво по состоянию на 4.00 утра 22 июня, Сталин тем не менее зарезервировал для себя возможность такого возврата. В высшей политике всегда так делается. …И не только в нашей стране, а во всем мире. До 12 часов в открытом радиоэфире последовало санкционированное Сталиным обращение Молотова к правительству Японии с просьбой выступить посредником в урегулировании вспыхнувшего вооруженного столкновения между Германией и СССР! То, что это война, ни Сталин, ни Молотов ни на йоту не сомневались. Тем более что германский посол Шуленбург ранним утром официально передал соответствующее объявление об этом. Однако, во-первых, Сталину было важно на весь мир показать, что СССР действительно подвергся вероломному, ничем и никак не спровоцированному подлому нападению. Это было до чрезвычайности важно, имея в виду перспективы создания антигитлеровской коалиции с США и Великобританией, предварительные принципиальные договоренности о которой имелись еще до начала войны. Во-вторых, не менее важно было и на весь мир продемонстрировать, что даже в такой ситуации СССР до последней секунды пытается решить все мирным путем. (Сталин надеялся, что за четыре дня до агрессии предупрежденные войска Первого стратегического эшелона, а это 3,5 млн. человек с более чем достаточным количеством вооружений и боеприпасов, уж как-нибудь, но сдержат же врага до объявления всеобщей мобилизации). И наконец, в-третьих, Сталину до чрезвычайности важно было вышибить у Берлина любые козыри требовать от Японии немедленного вооруженного выступления против Советского Союза. Проще говоря, Сталину чрезвычайно важно было ликвидировать саму угрозу двухфронтового нападения на СССР! Ведь у Японии действительно было обязательство выступить на стороне Германии, но только в одном случае – если Германия подвергнется нападению. Однако своим обращением-предложением к официальному Токио выступить в роли посредника Сталин совершенно ясно и однозначно сообщил японскому руководству, что истинный агрессор именно же Германия, а не СССР. И Япония так и не рискнула напасть на СССР, хотя пакостила всю войну».
Валентин Пикуль никак не позволяет Сталину избежать или оттянуть войну, и его возмущает, что вождь строго запрещал не провоцировать фашистов, дабы не оказаться в роли агрессора, как это стало с Польшей. Переодетые в польскую форму гитлеровцы захватили на территории Германии радиостанцию, что и послужило поводом к вторжению и началу Второй мировой. По Пикулю, выходит, надо было сделать по самолетам-нарушителям из зениток «та-та-та», сбить парочку и дать тем самым урок Гитлеру. Не домыслил бравый романист, что фюрер только того и ждал, чтобы на весь мир раструбить о сбитых самолетах и объявить СССР агрессором. Благородная же Германия, защищаясь, в ответ атаковала бы нашу страну на Западе, а Япония на Дальнем Востоке… Случись такое, то да простят меня родственники покойного романиста, ему уж не удалось бы написать довольно сомнительный роман «Барбаросса».
Но выполни Западный Особый округ директиву от 18 июня и приказ наркома обороны о маскировке техники и другого военного имущества, вряд ли бы фашисты оккупировали огромную территорию, дойдя до Москвы и до Волги. Не было бы столько плененных наших солдат, расстрела мирных жителей, угона в рабство молодежи, Бабьего яра с погребенными в нем евреями вместе с детьми, крематориев и всего того ужаса, что принесла с собой затяжная война.


4.

Сейчас же вернемся к страницам книги Троцкого. По словам автора, Сталин пребывал долго в тени, имя его почти не появлялось в печати, а также в протоколах заседаний ЦК. Важнейшие вопросы революции решались без него, и подписи на документах признавались только три: Ильича, Троцкого и Свердлова, хотя Сталин входил в состав Исполнительного комитета и в четверку от ЦК, но он бездействовал, не брал на себя ответственность за многие решения.
Отчего же тогда об этом инертном человеке очень заботился Ленин? Скажем однозначно: за заслуги перед партией и революцией. Вопреки ошибочному мнению о железном здоровье Иосифа Виссарионовича, оно у него не было столь крепким, Джугашвили серьезно болел. «Помимо удаления аппендикса пришлось сделать широкую резекцию слепой кишки, и за исход ручаться было трудно, – рассказывал лечащий врач Розанов. – Владимир Ильич видно очень беспокоился и сказал мне: «Если что, звоните мне во всякое время дня и ночи…»
Ленин два раза в день справлялся о самочувствии Сталина, и после операции отправил наркома долечиваться в родные горы. И вот «бездеятельный» Сталин вдруг, по щучьему велению становится Генеральным секретарем партии.
Продолжим начатую мысль. По словам Троцкого, этот заурядный человек продолжает наступать на него и его окружение, то есть образовавшуюся оппозицию. На первом этапе, став генсеком с подачи Зиновьева и согласия Ленина, Сталин тонко лавировал между группами Троцкого и Зиновьева, имеющими большой авторитет в партии. Однако и Сталин к тому времени ярко показал свои способности в хозяйственных и военных вопросах гражданской войны. Ему пришлось окунуться в самые трудные задачи – снабжение хлебом и отражение наступлений Краснова, Деникина. Он помнил назидание Ленина: если с твоим оппонентом возможен союз, и он принесет пользу общему делу, надо идти на этот союз, а размежеваться никогда не поздно. И Сталин дрейфовал то к одной, то к другой группе, постепенно собирая вокруг себя своих единомышленников. Те видели его конкретную работу, решение множества сложных вопросов и признавали в нем лидера.
Теперь сложно установить, кто был инициатором расширения «тройки» в ЦК – Зиновьев, Каменев, Сталин. Окончательно группа сформировалась, по словам Зиновьева, в начале 1924 года, превратившись в «семерку». В нее входили Бухарин, Зиновьев, Каменев, Куйбышев, Рыков, Сталин, Томский. Работа ее не афишировалась, велась скрытно и была противовесом к оппозиции Троцкого. Оппозицию много что не устраивало: НЭП с его капитализацией частника, ростом его прибылей, насыщение рынка товарами частников; утвердившаяся гегемония партии в таких вопросах, как невозможность занять руководящий пост в Советах без партийной книжицы; сворачивание всемирной революции. Убежденный Марксом в том, что социализм нельзя построить в одной стране, Троцкий постоянно об этом талдычил. Однако главным фактором явилось постепенное снижение роли Троцкого в связи с окончанием гражданской войны. Власть выпадала у него из рук, хотя он безоговорочно претендовал на первую роль в государстве со времен октябрьского переворота, став всемогущим военмором, организатором армии, инициатором насыщения ее зарубежным оружием; идеологом продразверстки; перманентной (непрерывной) революции; одним из организаторов красного террора и многого другого, показывая себя яркой, но и жестокой личностью. Его единомышленники также видели в нем предводителя. Воспарив, он свысока относился ко многим членам ЦК и Политбюро, не считал себя учеником Ленина. И его – одна из многих, если не главная личная ошибка – состояла в том, что не приехал на похороны Ленина из Сухуми, где отдыхал, надеясь на то, что именно его Политбюро выберет преемником вождя, ждал этого решения вдалеке. Но его не последовало. Смычка же Зиновьев-Каменев-Сталин более окрепла и разрослась в «семерку», оставив за бортом демона революции. Она готовила вопросы для обсуждения и принятия решений на Политбюро и Пленумах ЦК. От нее-то и последовал первый удар по Троцкому.
Во время скандала с ленинским завещанием на XIII партсъезде Зиновьев предложил оставить Сталина на этом посту прямым голосованием. Его поддержал Каменев и другие члены «семерки». Однако Сталин просил освободить его от занимаемой должности. Но большинством голосов товарищи по партии обязали Сталина остаться на посту. Троцкий вынужденно проглотил пилюлю, успокаивая себя тем, что техническая работа в аппарате оттеснит Сталина от политических дел, сделает бюрократом, этаким роботом ЦК. И его будет проще свалить с трона. Открыто оформившаяся оппозиция навязала по названным выше проблемам сначала дискуссию, а затем разразилась полемика, в которой Троцкий вновь проиграл. В январе 1925 года он был снят с поста наркома по военным и морским делам, усилилось перемещение сторонников левой оппозиции на менее влиятельные посты. Позиция Сталина укрепилась. Вскоре эту должность занял Михаил Фрунзе, которого генсек, как рисует картину литератор Пильняк, устранил с помощью рук хирургов. Глупости все это и маразм. Сталин, собиравший вокруг себя единомышленников, опору в будущей все нарастающей борьбе с Троцким и его мощной группировкой, вдруг уничтожает свое детище. Где же логика и разум?
Окончательный успех принесла твердая позиция Сталина в том, что социализм можно построить в отдельно взятой стране при условии скорейшей индустриализации и при правильном отношении к крестьянству. Кстати, такова же была позиция Ленина. Троцкисты же утверждали, что без поддержки коммунистов и пролетариата других стран этого сделать невозможно, а значит остается актуальной и жизненно необходимой мировая революция – политический заказ западного центра.
Сталин прекрасно помнил, чем окончилось поползновение на мировой пожар через труп Польши – поражение в войне, о чем определенные круги не хотели вспоминать. Он отвергал эту бредовую идею, стоял твердо на незыблемой платформе: в капиталистическом окружении рассчитывать только на себя, на свои внутренние силы. Он первый понял, что мировая революция – бред и ведет к поражению. Его сторонники сначала молчаливо соглашались с такой постановкой вопроса, затем стали активно поддерживать. И идея мировой революции, на чем строил свою политику Троцкий, затухла, как костер в проливной дождь. Эту позицию убедительно доказывает в своей книге «Иной Сталин» историк Юрий Жуков. Стоит добавить, что Сталин был патриотом России, искренне боролся за пролетарскую революцию, видя в ней верную панацею для народа, фанатически верил в силу русского народа, не был пришельцем из-за океана, как большинство советского правительства, не принадлежал к еврейскому сообществу и не был масоном. Потому был без денег и без поддержки всемирной закулисы и действительно мог найти силы только внутри страны, среди своих товарищей по борьбе. Он всегда вел скромный образ жизни, что подкупало, старался не рисоваться перед единомышленниками, как бы находясь в тени. Но всегда много трудился и недвусмысленно выражал свои мысли на заседаниях.
Троцкий же не был столь гибок, как Ленин и Сталин, не умел прогибаться и сжиматься как пружина, чтобы в определенный момент с силой распрямиться и положить на лопатки своих оппонентов. Он был прямолинеен и не мог отступиться от утопической идеи мировой революции в силу того, что идея эта была ему навязана братством из-за океана, а также в силу того, что считал себя самым выдающимся человеком эпохи. Он не был способен на созидание, а лишь на разрушение, бесчинствуя в гражданскую войну, во время красного террора, громя безоружные села и станицы со своего бронепоезда. Он также давал право грабить и убивать мирное население как нерегулярной армии (всевозможным бандам – таким, как Махно, Маруси Никифоровой), так и регулярной, после вхождения которых в любом населенном пункте оставались горы трупов обывателей.
Созданная «семерка» показала свою мощь и сплоченность. ЦК выводит Льва Давидовича из своего состава – неслыханно! – и ссылает в Алма-Ату. Ничего не скажешь, удар-скуловорот. Через два года после последовавшей серии трагических смертей соратников Сталина центр выдворяет Троцкого из страны.
Но с троцкизмом отнюдь не покончено. Гибель соратников генсека продолжилась, а борьба за власть и просто за выживание обострилась. Вот эти несколько примеров, а их множество в книге «Сталин», говорят о подтасовке фактов и тенденциозное их изложение. И уже не веришь в искренность автора книги и в те заверения, с каких начато изложение.
Напрашивается вопрос: какие скрытые козыри использовал Сталин в борьбе с хитрым, коварным и умным врагом? А очень прозрачные. Иосиф был самим собой, хорошо знающим страну, русский народ. Некоторые соратники и сторонники Троцкого не увидели в Сталине того кровожадного зверя, каким его представил Троцкий и демократическая пресса как за рубежом, так и в нашей стране. Напротив, они в нем увидели защитника народа от избиения, тот же протест против расказачивания, защиту аппарата ЦК и партийцев. Его гигантская работоспособность восхищала многих сторонников, нейтральных и даже противников. Лучше С.В.Дмитриевского, пожалуй, трудно сказать: «Все увеличивающаяся масса народных членов партии шла за сталинской группой главным образом потому, что находила в ней, в ее стремлениях, в ее идеях, в самой психологии людей, ее составляющих, что-то близкое и родное себе. Она ощущала, что Сталин и его люди не просто играют в политику, не просто жаждут власти ради нее самой, ради выгод, какие она дает, но искренне стремятся что-то дать народу».
В Троцком видели того зверя, с которым боялись столкнуться один на один в темном лесу. Чего стоит его продразверстка, приписанная Ленину, или заградительные отряды во время гражданской войны, которые он лихо использовал, создание концлагерей, куда сгоняли родственников мужиков, не желающих воевать, и расстреливали там, чтобы не кормить. А идея военного коммунизма и перенесение его в трудовую армию после окончания войны? Барская жизнь Троцкого и во время гражданской войны, и после нее, тесная смычка с концессионерами, хлынувшими в Россию для грабежа, настораживали многих. Не все же в ЦК, да и среди евреев были такие отморозки, как Троцкий. Многие хотели мира и процветания страны и народа, видя в этом и свой политический успех, в том числе уважение и признание трудящихся.






Глава десятая

ФАЛЬШИВАЯ СУТЬ БОРИТЕЛЕЙ

Если не пробежим…нас сомнут.


1.

Несмотря на энтузиазм, Антон Кириллович выглядел уставшим человеком, в редкое утро вставал с охотой и настроением. Антона терзали ночами боли в ногах и суставах, нервировали, не давали покоя. И хотя к данному недугу относился по-философски, заявляя своим близким «от хондроза люди не умирают», но любил ездить почти бесплатно за счет профсоюза на радоновые курорты, после чего недуг отпускал его на многие месяцы. Мрачное настроение утрами, как у Фауста, исходило от тяжелой бессонницы. Она создавала впечатление ночного бодрствования, какой-то второй, фантастической жизни, с мыслями и картинами бытия и борьбы, к сожалению, бессмысленных, нереальных и почти незапоминающихся. Потому Антон не верил авторам романов, когда они подробно описывали бессонницу героя, наполненную мыслями, событиями с богатым содержанием. Чушь это, не более чем пресловутый авторский прием. Часто происходящее с ним в ночи выливается в нечто грандиозное, значимое, а встанет утром после тяжкого забытья – вся эта значимость не цепляется за сознание и проваливается за черту памяти, как процеживается без остатка вода, если ее медленно черпать дуршлагом. Разбитость только, пустота на душе, а чаще раздражение.
Особенно тяжелым пробуждением, словно и не ложился отдыхать после тех многочисленных бдений поздними ночами, когда корпел над своим трудом – историей заселения Таймыра. Он не был ворчливым на язык, но несносным в душе, в своих внутренних монологах. Они касались состояния экономики в стране, которая держится на ста тысячах инструкций, касались диспаритета цен на сельхозпродукцию, тяжкого бремени вооружения многомиллионной армии. Он давно понял и доказывал своим близким, писал статьи о том, что количество – не есть качество. Так же, как сила знания тогда выливается в таковую, когда находит практическое применение. Армия вот уже сорок лет не находит практического применения в защите рубежей страны. И слава Богу! Зачем держать под ружьем шесть миллионов человек (заметьте, не профессионалов, а срочников) в мирное время, тратить колоссальные деньги на их содержание, направлять в армию лучшие научно-технические силы, лучшие производственные фонды, да еще не давать парням передышки после школы, запихивать их в жесткий армейский хомут. Говорят, что министр просвещения Ягодин приносил в правительство проект призывать на службу юношей с семнадцати лет! Жуть – нет, не жуть – дурь! Как раз тот случай, когда в бытность генералиссимуса справедливо бы отправили этого министра на Лубянку объяснять, как он дошел до такой мысли. Но застенки – не мера. Как выражался генерал Александр Лебедь: «Это не отсутствие ума, это такой ум». Нечего такой ум использовать на государственном уровне. Антон никогда не восхищался большевиками, напротив, развенчивал их деятельность. Большевизм вобрал в себя главные пороки человека: зло, жестокость и подозрительность – да и кровавость. Власть большевиков всегда держалась на насилии.
Только «такой ум» сумел спровоцировать, а точнее инсценировать голод в начале тридцатых годов в хлебной стране. Спорить о пользе коллективизации Антон никогда ни с кем не хотел. Он просто приводил запомнившееся ему изречение Черчилля: «Я думал, умру от старости, но когда узнал, что Россия закупает хлеб, подумал: умру от смеха!»
Антон на миг представил, как в министерский кабинет Черчилля ворвался секретарь и воскликнул:
«Сэр, я принес вам потрясающую новость: Советы закупают за границей пшеницу в большом количестве. Они пытаются свести концы с концами, это последствие курса на всеобщую коллективизацию сельского хозяйства!»
Черчилль не поверил своим ушам, но когда прочел протянутую ему депешу из продовольственного департамента, разразился неудержимым хохотом и изрек свою знаменитую фразу, которая облетела весь капиталистический мир. Черчилль с наслаждением хлопал себя по полному животу руками, сначала не вынимая изо рта дымящуюся сигару, но когда от хохота из глаз его полились слезы, он выплюнул ее, чтобы не проглотить.
Если британский министр мог умереть от гомерического смеха, то Антон мог скончаться от горького после того, как Ливанов рассказал ему о гневе Горбачева на министра сельского хозяйства. Тот оправдывался перед Генсеком за недостатки в ведомстве, ссылаясь на то, что невозможно плодотворно работать, когда над тобой висят сто тысяч инструкций.
«Так вы же поставлены руководить сельским хозяйством, если видите, что они вам мешают работать, уберите сто тысяч, оставьте десять. Почему об этом должен вам говорить я?»
Было бы колоссальным заблуждением видеть сбои в социалистическом хозяйствовании восьмидесятых годов только за счет «…последствия курса на всеобщую коллективизацию сельского хозяйства!» Подводных булыжников в той эпохе было много, но они не проглядывались в мутной воде официальной истории. Нынче вода посветлела, и любопытные историки-патриоты заглянули в эти омуты и увидели нечто иное.
Как известно, страна отстала за годы войн и геноцида от капстран в своем развитии. Требовались широкие шаги индустриализации. Иосиф Сталин неустанно повторял соратникам свое знаменитое: «Мы отстали от капиталистов на 50-100 лет, если мы не пробежим за десятилетие это расстояние, нас сомнут». И курс был взят на индустриализацию страны. Во всех концах необъятной страны возводились заводы и фабрики руками вчерашних крестьян, ссыльных, раскулаченных. И обычными добровольцами. Но одно дело возвести стены, другое дело заполнить эти цеха оборудованием. Где его взять? За границей. И страна стала закупать оборудование на золото. Однако капиталисты, увидев размах строек, всполошились и решили не продавать станки и оборудование для заводов за золото, которого в стране добывали в достатке. Продавать только за хлеб! Этот всемирный капиталистический саботаж был рожден в недрах американского масонства. Лозунг был выгоден капиталистам Европы и Америки. И Центральный Комитет партии под руководством Сталина как коллективный орган, сложившийся со времен Ленина, решил вынужденно выгребать хлеб у крестьян, менять его на станки, чтобы индустриализация не захлебнулась. Но Черчилль зря хохотал над Сталиным. Англичанин в тот момент не смог увидеть истинную причину бесхлебья в СССР. Только потом ужаснулся от того гигантского рывка, какой русские сделали в индустриализации, и не раз скептически мысленно возвращался к своему легкомысленному смеху, ибо усатый дядя Джо обскакал и его, и его сторонников американцев, да так, что вместо поражения в войне с Германией – победил и образовал мировую систему социализма…
К сожалению, как всегда, не обошлось без перегибов. Рьяные органы НКВД, возглавляемые скрытыми лидерами оппозиции, воспользовались ситуацией, и вновь началась безудержная выгребаловка продовольствия, подобная ленинской продразверстке. Руководили ею члены ЦК партии Каганович, Бухарин, Ягода. Последний – шеф чекистов. К преступной работе новоявленных продотрядов присовокупился урон производства зерна от безумного раскулачивания, обобществления мелких крестьянских хозяйств, последующий неурожай. Сказался и мировой кризис, отказ от закупок сырья в России, требование Германии безоговорочной оплаты краткосрочных кредитов и поставок оборудования, отказ оплаты импорта за золото. За все просили хлеб. Его можно было взять только у колхозов и частника. Сталин и Политбюро надеялись на хороший урожай 32 года, но последовала засуха, и зерна собрали значительно меньше потребности. Пришлось сокращать экспорт зерна в несколько раз. Но эта мера не остановила голод. Во многих областях Украины, России, Казахстана он разрастался. В знаменитой статье «Головокружение от успехов» Сталин дал полную картину перегиба раскулачников членов ЦК Кагановича и Бухарина, одернул зарвавшихся, но оказалось поздно. Основная масса крестьян, дававшая товарное зерно, была сорвана с мест и отправлена в ссылку в Сибирь и в северные области страны.
Однако были и успехи, и Сталин их называет: «…на 28 февраля этого года колхозы успели уже ссыпать семян для яровых посевов более 36 миллионов центнеров, т. е. более 90% плана, т. е. около 220 миллионов пудов».
Сталинская мысль шла дальше, углублялась в недостатки и неверные настроения вроде подобных: «Мы все можем», «Нам все нипочем». А такие настроения вредны для колхозного строительства и в целом для строительства социализма. «Успехи нашей колхозной политики объясняются между прочим тем, что она, эта политика, опирается на добровольность колхозного движения и учет разнообразия условий в различных районах СССР, – писал Сталин. – Нельзя насаждать колхозы силой. Это было бы глупо и реакционно».
Вождь называет самую надежную и верную форму в колхозном строительстве – это сельскохозяйственная артель, в противовес коммуне и товариществу по совместной обработке земли. В артели обобществлены основные средства производства, главным образом, по зерновому хозяйству: труд, землепользование, машины и прочий инвентарь, рабочий скот, хозяйственные постройки. В ней не обобществляются: приусадебные земли (мелкие огороды, садики), жилые постройки, известная часть молочного скота, мелкий скот, домашняя птица».
«Дразнить крестьянина-колхозника «обобществлением» жилых построек, всего молочного скота, всего мелкого скота, домашней птицы, когда зерновая проблема не разрешена, когда артельная форма колхозов не закреплена – разве не ясно, что такая "политика" может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам?
Один из таких ретивых «обобществителей» дает приказ по артели, где он предписывает «учесть в трехдневный срок все поголовье домашней птицы каждого хозяйства», установить должность специальных «командиров» по учету и наблюдению, «занять в артели командные высоты», «командовать социалистическим боем, не покидая постов» и – ясное дело – зажать всю артель в кулак.
Что это – политика руководства колхозом или политика его разложения и дискредитации?
Как могли возникнуть в нашей среде эти головотяпские упражнения по части «обобществления», эти смехотворные попытки перепрыгнуть через самих себя?.. Чтобы выправить линию нашей работы в области колхозного строительства, надо положить конец этим настроениям. В этом теперь одна из очередных задач партии. Искусство руководства есть серьезное дело».
«Да, забыли мы этот урок Сталина, – с горечью констатировал Антон, – и сейчас все грехи, все неудачи с коллективизацией, раскулачиванием крестьян валим на одну фигуру – Иосифа Виссарионовича, как и многое другое. Простые люди в этом не усердствуют. Все пошло с XX партсъезда, где был развенчан культ личности Сталина – первого пораженческого шага социалистической системы. В дни перестройки культ преподнесен с особой силой. Я ощутил на себе через разоблачительные статьи в центральных газетах и журналах. И теперь этот ушат холодных фактов о революции, вождях, подброшенных мне Ливановым! Они отрезвляют от безоглядной веры в прошлое и настоящее».


2.

Экскурс в прошлое всегда свинцовой чушкой оседал в душе Антона. Ядовито давил. Он замыкался на время в своих думах. Тяжело расставаться с созданными стереотипами мнений, с верой в партию, с образом жизни, с той умиротворительной одинаковостью в материальном достатке, какой имело подавляющее большинство населения страны, с маленькими семейными радостями рождения детей, каких-то значительных покупок. А расставаться просто необходимо! То есть перестраиваться. Как перестраиваться, Антон ни черта не понимал. Вроде понимал: надо все старое зачеркнуть и начать жить по-новому. Вот с этой частной пасеки? То, что он ее вытянет, не сомневался. Энергии достаточно, многие могли позавидовать.
Антон имел молодцеватый вид, высокий рост, сухощавую стройную фигуру. Ядреное неказистое лицо, в глазах мутная синева. Но не в портрете дело, а в душе – она зеркало, хотя сам он страдал от своей неказистости, поскольку любил женщин и хотел получать от них больше внимания. Он нравился некоторым дамам его возраста, но натура не принимала их участия, платонически тянула к молодым и симпатичным, по-особому женственным. Но знакомств таких у него не было, он просто стеснялся предлагать себя в друзья, да и высказывать дамам свою склонность к романтике никогда бы не посмел, полагая, что они должны каким-то образом проникнуть в его внутренний лирический мир, стать его поклонницами, как это бывает у певцов или актеров. Но в наш век с современными нравами даже успешные поэты не имели поклонниц или были лишь взяты на слабую заметку, поскольку поэты эти, мягко скажем, слабо обеспечены материально, крупных гонораров не получают, и дать кроме прочтения своих, пусть и неплохих стихов, ничего не могут. Только рукоплескания и можно заслужить от публики, которая быстро забывает услышанные стихи, не говоря уж о его исторических и философских трактатах, хотя они о вечном: о любви, о борьбе добра и зла, о справедливости.
Однажды он ехал в автобусе междугородного рейса и разговорился с соседкой по креслу, оказавшейся студенткой-заочницей. Даме за тридцать лет, звали Наталией, она, кстати, ему очень приглянулась свежестью округлого лица и полногрудой фигурой. От нее веяло обликом русской деревенской красавицы. И что особенно пленило – грудной голос и умные, он бы подчеркнул, глубокие суждения. Она утверждала, что сейчас в мире доминирует добро.
– Я так не думаю, но готов выслушать ваши аргументы.
– Русский народ трижды спасал Европу: от нашествия Батыя, от владычества Наполеона, от порабощения Гитлером. Он заслуживает большего уважения народов Европы. И это не стечение обстоятельств, а закономерность. Но память коротка: величие русского народа очень принижено европейцами. Ошибочную и несправедливую оценку роли русского государства в жизни общеевропейского дома постарались внести наши вожди. Правление любого из них сотрясало наше общество и лихорадило, что очень предвзято, но четко замечали европейцы, да и весь западный мир. Заслужил ли такое отношение самый образованный народ в мире, я бы сказала – и самый талантливый?! И вот наконец-то появился человек, который своей гласностью, подобно Петру Великому, прорубил окно в информационное поле остального мира. И мы увидели свое убожество, хотя достигли первенства во многих сферах науки и техники. Убожество мышления разорвано, на кон поставлен здравый смысл. Разве это не доминирование добра?
Антон в этой части должен был согласиться. Он и сам считал, что русский народ выстрадал появление современного лидера. К власти пришел не только образованный и умный, но здравомыслящий и доброй души человек. Появился он из глубин народа, но кто его нам дал? И зачем? Бог или Дьявол? Чтобы развенчать на практике ошибочность построения социализма насильственным методом, а не эволюцией? На залитой кровью почве нельзя взрастить общество подлинной социальной справедливости. Лидер дан народу, но никто не знает, насколько он гениален и будет ли ему сопутствовать удача? Студентка-заочница Наталия отчасти вторила его мыслям:
– Мы – участники рождения ребенка, а это всегда добро.
– Вы утверждаете, что рождение ребенка – это добро, мир на мгновение осветился? – азартно констатировал Антон, – безусловно, это добро, но где-то в это же время скончался человек, скажем, ученый, очень необходимый обществу. Как вы считаете, чего же сотворилось больше – добра или зла?
– Если смерть естественная, это не зло, это окончание жизни, и лишь насильственная смерть – зло, – ответила дама, как бы подчеркивая своим ответом, что в данном случае реформирование общества началось и идет без насилия.
– Мысль глубокая, понимаю, но хочу продвинуться дальше. Рождение жизни так же неизбежно, как и явление смерти, ибо без рождения не может быть и смерти, отсюда я вывожу, что рождение младенца не есть добро, как и его смерть, Сколько людей рождается, столько же и умирает, ибо вечного человека нет. Это аксиома. Но насильственная смерть человека – вопиющее зло. И оно доминирует. А вот само течение жизни – это иной параграф: вечное противостояние добра и зла. Сам Создатель за нарушение его запрета не вкушать яблоко с того дерева наложил на людей кару – жить в страданиях. Но, конечно же, если мы отмечаем день рождения младенца и веселимся, значит, нас посетило добро. Удачливость человека – это все тоже добро. Но мы постоянно ощущаем присутствие зла, оно в болезнях, пьянстве, разводах, в войнах, в убийствах, в репрессиях. Если сталинские репрессии сразу же улеглись с его смертью, сразу же исчезли с лица страны всевозможные враги народа, то мы склонны утверждать, что смерть в данном случае – добро! Но вот тягость утрат от победоносной войны так и остается тягостью для всего поколения воевавших и их ближайших потомков так же, как гнет репрессий, голода на Украине, в Поволжье, раскулачивание.
В свете новых знаний о прошлом Антону бы надо поостеречься выступать с подобными суждениями, но он не мог вот так сразу отказаться от той жизни и тем политическим содержанием, с каким состарился. Предстояло осмыслить полученную информацию, расширить, углубить и тогда переключить свое сознание на новые ориентиры.
– Чем же вы можете меня увлечь? – спросила студентка, собираясь переменить тему разговора.
– Любовью! – воскликнул Антон Кириллович, – рассказами о любви, о многообразии любовных проявлений женщины и мужчины. Эта тема бесконечна, как Вселенная. Вся жизнь состоит из любви или противодействия ей. Есть любовь, есть семья, нет любви – нет семьи, а семья – это основа наших отношений, в том числе и государственных. Нет семьи – нет государства. Это знает каждый. Я смело возражу Федору Достоевскому, который утверждал, что красота спасет мир. Увы, она его разрушает. Но красота способствует любви. Потому я утверждаю: только любовь спасет мир.
– Вы, наверное, много любили? – Наталия с иронией глядела в живые и молодые глаза Антона.
– Да я люблю и сейчас, вас люблю, жизнь люблю, борьбу за справедливость люблю, защищать обиженного люблю.
– У вас руки пианиста. Пальцы тонкие, холеные. Музицируете? Видно, никогда физически не трудились.
– Да, я немного музицирую, у меня есть свои романсы, но я собственными руками построил дом в двух ярусах и много кое-чего произвел для горожанина на своей земле. Ради этого стоит жить дальше.
– Вот видите, это всепобеждающее добро.
– Да, добро, но сколько приходится приложить усилий!
В последние годы Антон Кириллович благодаря расширению свободы слова стал почитывать книги на библейские темы, изложенные популярным языком, и открыл много ценного. Соглашаясь с персидским писателем и мыслителем Саади, который говорил: «Люди рождаются только с чистой природой, и лишь потом отцы делают их иудеями, христианами или огнепоклонниками», незаметно для себя стал видеть в этих книгах отцов, молчаливо лепящих смутный образ непознанного. Образ этот не мешал ему быть атеистом, сознательно тянуться к справедливым решениям множества вопросов в жизни людей. Не будем вникать в гору наших недостатков, они известны каждому и испытаны на собственной шкуре. Но что важно, этот едва уловимый образ непознанного принес мысль о покаянии и смирении, подвел близко к толстовскому непротивлению злу и насилию. В каком смысле? Здесь у него разворачивалась особая философия. Ему, тогда молодому педагогу, первая директор школы сказала толковую фразу: «Старайся быть безупречным работником, это позволит тебе ярче проявить свои способности, быстро заработать более высокую категорию, а это дополнительный заработок, продвижение по службе». Антон не был лодырем и черствым человеком, старался, в свое время получил все причитающиеся надбавки, но они не были выше, чем у остальных сотрудников, кстати, тоже старающихся трудиться безупречно. Потому смешно теперь вспоминать ту наставительную фразу, хотя она не лишена смысла. Смысл был банален. Уравнительный хомут одинаково жесток для каждого, и никуда никто из него не выскочит: надо жить, кормить ребятишек, одевать, учить, везти свой воз по жизненной дистанции. Старание же было той незначительной мягкой прослойкой между хомутом и шеей, и нет-нет да оберегала от некоторых синяков. Марафон с хомутом длился до пенсии, продолжается и сейчас: надо помогать доучиваться младшему сыну, который не желает возвращаться на Крайний Север. Разница, конечно, есть, как ни крути, он все же сейчас предоставлен сам себе. В первый год добровольно строил дом, следующее лето отдал пчелам, а вот зимой впервые полностью был поглощен творческой и общественной работой. Писал труды, но они мало кого интересовали, и призрачная надежда на их издание с каждым годом меркла: государственные издательства стали скукоживаться, а на свои деньги, которых не хватало, губу не раскатаешь. И вот это непротивление, смирение как-то стало стыковаться с тем директорским наставлением: «трудись в полную силу и будешь хорошо зарабатывать». Истина, не требующая доказательств. Особенно она актуальна сейчас, когда избран путь реформирования, в котором приветствуется свободный труд на себя. Антон подчеркнул: работать на себя! Истина касается каждого. У нас меньше всего наблюдается рвение к труду. Какое уж тут смирение и непротивление, тут тихий ползучий бунт! Бунт против всего старого, отжившего, а в чем новое? Сама верховная власть взбунтовалась, не желает жить по-старому, предлагает реформы. Поддержите их! На взгляд Антона, реформы все же аморфны. Но стремление к строительству нового общества, с опорой на партию, есть. Тут у Антона серьезное возражение, с опорой на народ надо, поскольку партия консервативна и сродни уродливому клерикализму. Даже сам Сталин дважды пытался реформировать партию, отстранить ее от руководства хозяйством, отдав ей роль воспитателя масс. Не дали цековцы, слишком сильна была партийная верхушка, и она не хотела лишать себя власти. Точно так же, как зарубили статью Конституции об альтернативных выборах, написанную пером вождя. У номенклатуры появился животный страх быть неизбранными, ибо генсек писал, что в списках должно быть как минимум два кандидата. Сейчас народ достаточно грамотен, правда, не до конца образован, не умеет разбираться в политике, в лидерах, приучен к безоговорочному стадному подчинению. Сам Антон как будто вышел из общего стада, держится особняком, жаль, на склоне лет, когда уже основная часть жизни прожита, но еще покрутится со своими пчелами и покажет образец свободного труда.
Однажды на выходные дни к нему приехали Ливанов и специалист по электронике Вадим Назаров, человек средних лет, очень подвижный и словоохотливый. Кандидат наук, он преподавал в местном университете.
Стоял летний теплый вечер. Немного зудели комары, но они в принципе не мешали, ровно гудели пчелы, заканчивая день дружным летом, на западе принялась расписываться ранняя малиновая заря, оповещая люд о будущем завтрашнем ветродуе. Друзья с удовольствием устроились в тени беседки, Антон угощал Михаила и Вадима медовухой, свежими огурчиками и редиской, на столе лежали пучки зеленого лука, укропа, собранные Зинаидой с грядок. Собеседники вели неторопливую беседу, отмечая прелесть тихого вечера, аромат медового напитка. Вадим оказался в некоторых вопросах сторонником Ленина.
– Вы, знаете, милейший Антон Кириллович, есть сведения, что Владимир Ильич для совершения революции использовал огромные суммы денег, предоставленные бывшим известным одесситом, одним из лидеров первой русской революции, затем коммерсантом-миллионером, принявшим германское гражданство. Вы его знаете, любителя оставаться в тени – Парвуса. Деньги, по существу, помогли на заключительном этапе разложить воюющую армию, взять Зимний и сбросить Временное правительство. Но Парвус был только пешкой в этой игре. Английская разведка убедила германское правительство пропустить Ленина через страну, чтобы он со своей партией продолжал сеять хаос, смог развязать гражданскую войну, что окончательно ослабит Россию, и ее можно будет без больших усилий разорвать на куски и проглотить. Откуда бы у нищего Ленина взялся спецпоезд?
– Сложно строить выводы на неточных данных, вы ученый и знаете, что это такое, – возразил Антон.
– А я не строю выводы. Я прямо заявляю: ну и что, что он использовал заграничные капиталы, главное, он нашел их и сделал свое дело! Сделайте теперь вы свое, товарищи из Политбюро! Я обращаюсь к верхнему эшелону власти как к инициатору реформ. Возьмите деньги у ВПК, то есть свои же деньги и постройте привлекательное для жизни общество. Повторите японское чудо! Не строят, не повторяют!
– Вот вы упомянули Ленина, – сказал Ливанов, – ради удержания власти он с соратниками отдал немцам громадные территории с десятками миллионов людей, в смычке с Троцким затопил два флота. Лучше бы он не приезжал в Россию. Все это – предательство и преступление против народа империи. Но Сталин вернул эти территории и создал некий буфер при нашествии Гитлера. И что же: наши враги его обзывают захватчиком! Поэтому не надо нам подобных аналогий.
Вадим что-то хотел возразить, но скорбно замолк, взял ядреный, в пупырышках огурец, разрезанный надвое, иссеченный ножом, посоленный и протертый до пены руками Зинаиды Ильиничны, трескуче пожевал, прихлебывая маленькими глотками медовуху, от удовольствия смежив веки, давая друзьям возможность осмыслить сказанное.
– Все правильно и ничего не правильно. Мы ослы и ничего не понимаем, – сказал Ливанов, – идемте купаться на вашу речку, если нет – продолжим пить медовуху и доказывать очевидное.
Они поехали на речку кормить комаров, которых в пойме Миновнушки – тучи. Искупались в излюбленном месте, где когда-то стояла частная мельница, развели костерок для отпугивания гнуса, и Михаил Николаевич рассказал сногсшибательный факт, скандальный, конечно, но неслыханный по результату. В Казахстане разоблачили подпольную фабрику, выпускающую постельное белье из узбекских хлопчатобумажных и шелковых тканей. Небольшой подпольный коллектив работал на импортной высокопроизводительной швейной технике. Людям платили хорошие деньги за изнурительный многочасовый труд и… за молчание. Кто ж побежит доносить на хозяина, если всем обеспечен?
Фабрику раскрыли из-за аварии на российских дорогах автофургона, который вез ее изделия. Несмотря на проведенную с большой секретностью операцию по разоблачению «теневого» предприятия, скрыть сам факт не удалось. По стране поползли слухи о разоблачении подпольного синдиката, в который входили торговые тресты, рестораны и даже один публичный дом. Организованная преступность выливалась в совершенно иную форму. Хорошо образованные люди добывали деньги не убийствами и грабежами, а умело поставленным делом.
– Так наберитесь смелости, легализуйте быстрее подпольщиков, дайте таким людям свободу, и они сотворят чудеса в экономике. Тогда Горбачев не будет плакаться, приводя впечатляющие цифры: из 130 миллионов работающих в стране всего три миллиона получают по 500 рублей, а 22 миллиона имеют на душу по 60 рублей, – бил своей осведомленностью Ливанов.
Антона Кирилловича привели в ужас эти факты и цифры, он принялся изучать экономику развитых европейских стран, доходы населения, его социальную защищенность. Литературы не хватало, и все же он по крохам собирал материалы, делал выводы не в пользу производств советского социализма. И докопался до японского чуда. Оно было в самих японцах, в их воле и власти.
После разгрома в 1945 году Квантунской армии был подписан мир, знаменующий окончание Второй мировой войны. Япония лежала в руинах не только от атомной бомбардировки, но и от методичного обстрела корабельной артиллерией США, ковровых бомбардировок городов. Столица Токио, имея множество деревянных зданий, была безжалостно сожжена напалмом, как и многие другие города. Страну терзали безработица, голодное прозябание без крыши над головой. Выпуск промышленной продукции составлял лишь 28 процентов к довоенному уровню.
Администрация генерала Макартура, оккупировав Окинаву, взятую штурмом после многомесячной осады, на правах победителя стала диктовать свою политику реформ через местных представителей. Деньги даст Международный валютный фонд – замаскированную структуру Бнай-Брита при условии свободного рынка, при котором алчно паразитирует всевозможные посреднические структуры, не производящие товар, а лишь выполняющие функцию купи-продай. Разумеется, торговые фирмы будут дочерними, а значит, прибыли от сделок будут сливаться в зарубежный карман. При такой структуре контроль государства над денежными потоками становится минимальным, только крохи попадут в бюджет страны для подпитки капиталоемких отраслей. Но без усиленной кормежки такие отрасли быстро обанкротятся, их продадут с аукциона за гроши. И конечно же, покупателями станут аборигены, лояльные Бнай-Бриту. То есть крупные предприятия будут прибраны к надежным рукам, а из-за рубежа потекут инвестиции из разбухшей мошны за годы войны.
Японцы воспротивились такой схеме и решили применить государственное регулирование экономикой. Но где взять деньги на развитие приоритетных производств? А они были четко обозначены – это в первую очередь автомобилестроение. Отрасль перспективная и широко развивающаяся во многих странах. Японцы поставили задачу сделать автомобили высококлассными, конкурентоспособными с самыми лучшими образцами США и других стран. Отрасль потянет, как за канат, развитие металлургии, нефтехимии, электроники и машиностроения. Однако иностранным денежным вливаниям был дан государственный запрет, а вот ввоз передовых технологических линий – пожалуйста.
Янки недоумевали, каким образом самураи выкрутятся среди такой разрухи. Они нашли способ. Деньги были взяты у народа через Банк Японии. Он аккумулировал все национальные инвестиционные проекты названных отраслей. Люди несли в банк свои сбережения под большие проценты, не боясь разворовывания средств и обмана, поскольку гарантом выступил сам император. Очень важен тот аспект, что с сумм, вложенных в различные фонды и не превышающих сто тысяч долларов, налоги не брали. Любой гражданин мог разместить свои деньги в различные фонды и ничего не терять. А приобретал он многое – становился акционером предприятия или получал с размещенных денег чистую прибыль. Чаще всего японцы выбирали первое и постепенно все население становилось акционерами. Однако суть все же была не в кредитной системе, а в инвестиционной. Банк, изучив перспективный проект, вкладывал в него деньги. Они хорошо работали, деньги не уплывали за бугор, а оседали в стране, принося прибыль всем участникам. Прибыль же постоянно находилась в обороте. Вскоре на мировой рынок стали поступать прекрасные автомобили «Тойота», «Ниссан», «Мицусиби» и другие.
Ничего сверхъестественного. Японцы стали сытно кормиться. Крестьяне получили по гектару земли на душу, государство обеспечило их техникой, удобрениями и всем необходимым. В морях добывали продукты многие тысячи рыбаков. Власть организовала закупки продукции, излишки стала экспортировать – например, рис, а также морепродукты.
«Что же мешает повторить японское чудо в Стране Советов?» – спрашивал себя Антон Крутиков.


Глава одиннадцатая


ИНИЦИАТИВА НЕ ПРОХОДИТ


1.

Несколько лет назад Андрей Безуглов приглядел между перелесками целик. Снега туда надувало – ни пройти ни проехать. Прекрасное место для озимой пшеницы. Распахал, заложил опыт. Искал такой сорт, чтобы и рано вызревал злак, и давал высокую урожайность. Испытывал несколько сортов. Оставил три наиболее перспективные, упорно занимался селекцией. Не мог отсиживаться в окопе, имея в распоряжении поля и технику. Просила душа творчества, амбиции умного, энергичного человека не давали покоя. Он себя считал если не генералом хлебного поля, то полковником. Полковником созидания, на своей шкуре испытывая, как по-пластунски, тяжело, словно через колючую проволоку ползет личная инициатива – со скрежетом разочарований, с переполненной чашей бесхозяйственности.
Безуглов относил себя к способным людям. Не без основания. Прежде всего он обладал талантом хлебороба, и этот талант вынес его в число лучших не только района, но и региона. Да, он знал себе цену, собственное положение не устраивало его в том смысле, что он фактически уравнен со всеми из этой категории – скажем, в зарплате. Она у всех одинаковая, разница только в премиальных по итогам года плюс звания и ордена. Но все это не то. Хотелось чего-то широкого – как сибирские просторы. Может быть, известности, не менее чем у актера Смоктуновского или Тихонова. Они кумиры публики, понятно, куда до них агроному, дающего этим же публичным людям хлеб. В наше время булка стоит три десятка копеек, сколько же стоит килограмм зрелищ и эмоций от этих зрелищ? Никто не измерит, да и нет, видимо, смысла. Вот потому-то, чтобы не быть как все, на одно агрономическое производственное лицо, его и толкало на какие-то внеплановые действия, хотя в последние годы стало модным акцентировать внимание на личные творческие планы специалиста, которые в большинстве своем были убоги и не выдерживали критики. Андрей тоже записал в свой личный план работу на опытном участке, и она успешно продвигалась; он опубликовал несколько статей о своем опыте, состоялись два районных семинара и один областной, что давало ему право с успехом защитить кандидатскую диссертацию.
Ясно, что свое детище агроном лелеял, носился с ним как с писаной торбой и почти ежедневно бывал на участке, вел дневник. Оставалось получить окончательный результат: нынешней осенью собрать урожай, присовокупить его к многолетним и написать диссертацию. Она у него в голове, да не только – в дневниках, в статьях и набросках. Но нынешний результат – главный, итоговый. Он решит судьбу опыта: испытываемый сорт его селекции будет признан и получит прописку на полях или будет отвергнут.
Начало мая без холодных северных продувов не бывает. Но зелень упорно заявляла о себе, особенно пырей и мятлик прошивали своими копьями прошлогоднюю пожухлую листву, раскатывался яркими плешинами мышиный горошек, оживал ажурный клевер, но леса стояли голые, и среди них участок озимой просто благоухал. Возвращаясь под вечер с поля, где шла предпосевная подготовка для сева овса, Андрей, как всегда, завернул на опытную деляну, чтобы еще раз убедиться, что развитие идет хорошо, и просто для контроля. В эти последние два месяца он пластался за двоих: за себя и за директора совхоза, которого недавно похоронили после сердечного приступа. Спустился с пригорка в низину по своей старой колее, по сыроте, цепляя днищем «шиньона» макушки твердых кочек, опасаясь сорвать глушитель, осторожничал. Только вырулил из-за просыпающегося от спячки березового колка, увидел поле, и словно по глазам ему полоснули газовой горелкой: коровы на озимой! Весь сельский табун. И пастуха нигде не видно.
Андрей остервенело надавил на педаль газа, машина прыгнула, понеслась по ухабам, подбрасывая седока к потолку кабины. Он дважды ударился головой о кабину так, что захрустела шея, но газ не сбросил, налегая на руль, беспрерывно сигналя, мчался к полю с ощущением того, что на глазах избивают в кровь сына, а он ничем не может помочь. Когда достиг поля и вылетел из кабины, машинально выключив зажигание, стало вдруг так тихо, что ему послышался треск срываемых коровами стебельков озимой. Безуглов сначала ощутил отчаяние за избиваемого сына и безнадежности его запоздалой помощи, так как уже трещали сыновьи кости, как у гоголевского Остапа, слышимые его батькой, потом ощутил, будто треск этот происходит у него в груди, и там что-то отрывают от его тела и выбрасывают собакам. Как бы в надругательство раздался близкий и звонкий вороний крик «кар-кар», а справа, недалеко в перелеске, рассыпалась дробь дятла. И снова рвущий душу хруст молодой зелени: хр-хр-хр!
Сумасшествие, не может быть, это неправда! Но ближние коровы, завидев бегущего человека, подняли головы и лениво двинулись в глубину, подстегнутые страшными воплями и бухающими звуками безугловских сапог. Он бежал слева от стада, отжимая его от нетронутой части выходившей в трубку пшеницы, направляя коров в старый загон для молодняка, что притулился у лесочка полуразрушенный, но местами крепкий. А куда больше? Когда-то здесь стоял совхозный гурт, но под давлением агронома его убрали, боясь потрав, за которые не рассчитаешься. Частное стадо здесь тоже никогда не бывало – далеко от села, есть ближе выпаса, которые по настоянию же агронома были перерезаны, залужены и использовались интенсивно. Выбивали иной год до черноты. Люди требовали расширить выпаса. Но партийные установки времен генсеков-старцев были не в пользу развития частного сектора, а в пользу совхозного. Особенно старцы ратовали за расширение зернового клина, и никто не позволял увеличивать выпаса, чтобы крестьянин меньше думал о своем подворье, а больше о государственном. Безуглов улучшал выпаса боронованием, сеял разнотравье, старался для людей содержать этот клин продуктивным, но все равно напарывался на ругань сельчан: мол, ненасытный, не будет тебе добра с того целика. Все готов распахать, леса повырубить. Коров негде стало пасти – ни совхозных, ни личных.
Что верно, то верно. Упреки хоть и горькие, но в отношении земли справедливые. Каждый год район доводил план расширения посевных площадей, вынуждал заниматься корчевкой. Но вот в отношении лесов упреки – обидные. Бережет он лес, старается вовсе не корчевать. Сам насажал около сотни километров лесополос на своих полях, поднялись они, грибы в хороший год там водятся, скрипица белоснежная в августе, а в сентябре топольники – завались! Но люди хорошее плохо видят. Кто из домохозяек станет считать совхозную выгоду, если негде пасти коров? Политика государства такова – сжимать частный сектор, расширять государственный. Это сейчас перестроечная установка позволяет сложившейся системе повернуть к нуждам человека, а в хрущевские и брежневские времена не сильно-то поощрялся личный двор. Баб этим не вразумишь. Что им до того, что избранный Безугловым сорт озимой будет сыпать в бункер по сорок центнеров с га и скоро займет лидирующее положение в севе озимых, считай, на месяц приблизит начало уборочной страды. Это не фунт изюму, а десятая часть планового зерна будет лежать уже в закромах к началу массовой жатвы яровых. Это победа над приверженцами ярового клина, у которых много заячьей крови, не любящих рисковать, брать на себя ответственность за вдруг суровую малоснежную зиму. Андрей спал и видел во сне, как пойдет его озимая по полям, как обильно станет сыпаться мужикам на радость зерно в бункера!
Не состоялась мечта: несколько лет работы стравлено под копытами за полчаса. Поди теперь докажи преимущество – почернело поле!
– Ах, окаянные! – размахивал он монтажкой, невесть как попавшей ему в руки, бежал и ошалело кричал. – Пошли, ненасытные! Пошли, негодные! – а сам гнал их в ближнюю сторону от края, где полорото виднелся хилый загон, одновременно оглядывался по сторонам в поисках пастуха. Попадись негодяй под горячую руку, избил бы. Но не видать его, черта, нигде. Пьян небось или опохмеляется. Ладно, потом сыщется.
– Но, пошли-пошли! – обливал охрипшим криком стадо, как кровью.
Коровы неохотно уходили с буйной сочной зелени. Озимая выгрызалась, брилась, вырывалась с корнем хваткими жадными мордами. Монтажка летела в иную животину, мягко прилипала к боку и падала на землю. Корова шарахалась, устремляла ход, но тут же упиралась в зады другим, прорывалась вперед и снова припадала к зелени. Андрей хватал вновь железяку, швырял в набиравшее ход стадо, падал, ругался в безумном отчаянии и гнал, гнал безвинных, но теперь ненавистных животных, часть которых потянулась в сторону села. Боясь повторного возвращения коров, основную часть он гнал в хилый загон.
Через полчаса стадо стояло в загоне. Андрей нарубил жердей в лесу, благо, топор в кузове оказался, залатал проемы: не сторожить же ему коров! Последний кол вбил, когда опустились сумерки. Андрей поминутно оглядывался в надежде увидеть пастуха, дать ему выволочку и заставить гнать стадо в село. Никого. Снова осмотрел загон – нет ли где бреши. Все вроде зашил, не выйдут, не будет больше потравы.
«Теперь можно пастуха отыскать. Обегу вокруг, может, лежит где пьяный, разбужу», – подумал Андрей и пошел, торопясь, боясь сумерек, прикидывая, где бы он сам выбрал место для отдыха и обзора за коровами. И точно, там и наткнулся на него.
 Лежал он, скрючившись калачиком, уткнувшись лицом в худые коленки, и спал. Рядом валялся кнут, добрый, метров в пять длиной, с бабышкой на конце. Стояла бутылка с водкой, недопитая. Так и отлетела от сапога в сторону. Андрей схватил пастуха левой рукой за грудки, сильно встряхнул как паклю. Пастух слабо замычал.
– Пьян, мерзавец, в стельку! – с негодованием произнес Безуглов, с силой тряся тщедушное тело, – как ты сюда со стадом попал, уродина?
Не помогло! Андрей принялся нахлестывать его по щекам. Бесполезно! Тогда он бросил бесчувственного пастуха на землю и стал зло натирать ему уши. Они быстро покраснели – свежий приток крови в голову усилился, но, видать, не для этого горького пьяницы пригоден был испытанный прием. Увертываясь, человек мычал, брызгая слюной, противно гнусавя, но не просыпался.
– Труп! – в сердцах выругался Андрей, бросив это бесполезное занятие. Тот, как змея, скрутился в комок, затих.
Трясущийся от негодования, выведенный окончательно из равновесия, не находя на чем бы сорвать гнев, схватил валяющуюся в сторонке бутылку – часть причины всего случившегося и замахнулся, чтобы зашвырнуть ее за тридевять земель, как вдруг опустил руку и зачем-то вылил остатки на пастуха, с отвращением бросил тут же поллитровку, пошел к машине.
Небо затянуло белесыми хилыми тучами, сумерки окончательно закрыли шторки видимости, вытянешь руку, и пальцев не видно. Черным пятном наплывал лес. Андрей на ощупь отыскал машину, о стекла, о крышу зашуршали мелкие и редкие по-весеннему холодные капли дождя. Но Андрей не замечал сырости, душа его горела, не остудить никакому дождю. Машина уперлась в нетронутый клочок озимой, разворачиваться налево, чтобы вернуться прежней дорогой, потопчешь. Попробовать сдать назад, в горку забуксуешь, сыро. Направо под уклон можно, тогда надо прямо ехать через перелесок, напрямик, как пригнал сюда стадо пастух. Вдалеке громыхнуло, отсвет молнии плеснул синим мертвым светом, почему-то раздражая Андрея. Уселся за руль, запустил двигатель, покатил осторожно вперед, вниз, в лощину. Свет фар брызнул о загон, в котором мирно улеглось сытое стадо. Вспомнил, но поздно, что в прошлом году перекопал эту дорогу экскаватором, чтобы не ездил тут всякий, не топтал хлебные лоскуты, не резал их колеей на квадраты.
«Может, проскочу, если канава обсыпалась», – подумал он без прежней ясности мысли, сломленный погубленной озимой и, надо полагать, провалом с защитой диссертации.
Из головы не выходили коровы, жрущие его плоть, черное погибельное поле, спящий пьяный пастух.
Сегодня у него выходило все скверно. Канава оказалась глубокой, не проскочить. Свет фар не доставал дна, противоположный откос крутой, хоть и обвалился, и в ночи удесятерял неуверенность в успехе. Засадишь машину, пешком киселя хлебать далеко, да еще ночью. В сердцах стал разворачиваться, да насадил «шиньон» на пень. Андрей свой вездеход на ремонт поставил. Больно сыпаться начал, да вот долго с ним возятся. Сейчас бы он на нем махнул напрямую, а теперь вот буксуй, наматывай нервы на колеса. Андрей, не выходя из машины, подергал взад-вперед. Дудки. Выругался, выскочил, стал смотреть.
Темень, ничего не видать, но, кажется, надежно сидит задним мостом на кочке или на пеньке. Кинулся за домкратом, а черт, нет его.
– Ну, что за день такой сегодня невезучий! – воскликнул Андрей, – и поддомкратить нечем!
Андрей затравленно заметался вокруг машины, не зная, что делать. Тихо шуршал о листву и кабину мелкий дождик, тьма черным лоскутом повязала глаза. В стороне, как бы в насмешку, тяжело громыхнуло. Тускло блеснула молния, прибавляя дождю резвость, а агроному ярости.
В свете фар Безуглов срубил крепкую жердь, попытался подважить машину. Приподнял, подсунул под колесо хворостины, мало, попробовал запаску подтолкнуть, – не смог, второго человека надо. Не достает ни рукой, ни ногой, чтобы затолкать, а ближе стал подаваться – сил не хватает для рычага машину поднять. Как тришкин кафтан. Темень кругом, впереди фары слепят, отойдешь, как в подвале. Где что не разберешь. Повозился еще, устал, плюнул, пошел пешком.
Домой заявился за полночь измотанный, нервный, мокрый, как банная мочалка. Ирина уже спала, будить не стал, не впервые возвращается так поздно. Голодным волком набросился на остывший ужин, упал на диван, мгновенно провалившись в сон. Рано утром ему ехать в город по срочному делу, а потом на опытную станцию по вопросам озимой. Уснул, как в яму провалился.
Проснулся по внутреннему будильнику вовремя. Ирина, извещенная заранее о поездке, была на ногах и приготовила мужу чай, от которого он отказался. Надо было идти в гараж, брать дежурную машину и объяснить что к чему с «шиньоном».
– Вчера частный скот мою опытную озимую потоптал, можно сказать, стравил полностью. Я его в загон запер, – сказал Андрей жене, одеваясь, – не забудь, позвони в сельсовет.
– Чей скот, где загон? – воскликнула она испуганно, бросаясь из кухни к мужу в накинутом на плечи халате, растрепанная, непричесанная, бледная. – Где же пастух? Объясни толком!
– Пьяный, негодяй, спит у старого загона, где раньше выпас совхозный был, а теперь моя озимая там, поняла? Я его чуть на месте не пришиб. Весь многолетний труд – псу под хвост. Нет у меня озимой!
– Вот в чем дело! Бабы наши по селу бегают, волнуются, коров ждут, а они вон где! Мужики все выгоны объехали, кто знал, что они там! Ты не представляешь, какой будет скандал! – в отчаянии заломила Ирина руки, кинулась к телефону звонить на дом председателю сельсовета Костыреву.
– У меня многолетний труд украли, а ты о коровах запричитала, – в сердцах бросил Андрей, прошел в кухню, вывернул из банки ложку меда, в рот ее, запил стаканом воды и, не вникая больше в слова Ирины, выскочил из дому, пошел в гараж по раскисшей от дождя дороге.
До Андрея, считающего себя пострадавшей стороной, сразу не дошла глубина будущего скандала. А он как спираль раскручивался с течением времени. Пока суд да дело, скот простоял в загоне едва ли не до полудня. Хмурое утро с белесым туманом постепенно уступало ведру, и из-за поднимающихся ввысь туч брызгало приветливое солнце. Хозяйки, узнав друг от друга где коровы – кто побросал работу самовольно, кто отпросился – добрались на личных машинах к стаду, сдаивали молоко прямо на землю, чтобы не перегорело, не присохло.
Коровы ревели: у каждой от избытка молока набухло вымя. Смотреть больно! На чем свет люди кляли пьяницу-пастуха, сельсоветчиков, подыскавших такого разгильдяя, и конечно, Безуглова, заперевшего коров в загон, обзывая его извергом и вредителем. Гудели машины, заезжая на кромку поля, затаптывая последнюю озимь, но к счастью, далеко по полю, размокшему от ночного дождя, не проезжали, да и побаивались. Дойдет дело до разборки, укажут люди кто, где натоптал без надобности, греха не оберешься. Гремели ведра, сочно сыпался мужской мат, летели бабьи звонкие капризные и злые голоса:
– Подумаешь, пощипали коровы его озимую, отрастет, раскустится. А тут все село едва без молока на год не оставил!
– Скотина-то в чем виновата, что запер ее? Правильно она его озимые подчистила, нечего было выгон да покосы распахивать. Той коровенке и ступить негде!
– Сам не держит корову, так думает, никому она не нужна. Правители и те поняли, что в селе без коровы-кормилицы, как в ледяном дворце, не проживешь.
– Что и говорить, без животины только лодыри и пьяницы существуют, а мы жить хотим.
– Написать в райком надо. Ишь, деспот, коров сгубил, – подал кто-то мысль. – Носится с озимой, как дурень со ступой!
Под разноголосицу людей и животных к загону подъезжали и подъезжали автомашины, протоптав по кромке поля широкую стежку. Подошел совхозный автобус, под завязку набитый женщинами, выгрузился и снова ушел в село. Шуму и гаму прибавилось. Проклятия и ругань сыпались как из рога изобилия.
Приехал с женой председатель сельсовета Костырев. Широкий в кости мужик в полосатом костюме, похожем на матрац, боязливо озирался по сторонам, боясь гнева земляков. Жена председателя бросилась к своей корове, а Костырев, спасаясь от бабьего гнева, пустился разыскивать пастуха, хотя по времени тот давно должен проснуться и явиться к стаду. Но видно боялся – побьют.
Костырев завернул легковушку, которая намеревалась ринуться напрямую через сохранившуюся озимую, пригрозил кулаком и пошел вдоль кромки поля.
«С похмелья болеет, сволочь, – с неприязнью подумал Костырев, – надо же до такой степени ужраться, чтобы всю ночь и утро на сырой земле, под дождем проспать. И ничего-то им, алкашам проклятым, не делается, никакая холера их не берет. Ну я ему покажу! Выгоню к чертям собачьим».
Но тут же передумал.
«Да это будет для него самым желанным наказанием! Нет, пусть народ решает, что с ним делать».
Злой, решительный Костырев тяжело бухал резиновыми сапогами о влажную землю, брел по сырой траве, словно по щиколотку в воде, шаря глазами по перелеску в надежде увидеть проклятого пастуха, без которого, он понимал, ему не обойтись какое-то время, пока не подыщет нового.
«Выгони этого, где нормального человека найдешь? Кто в наше время в пастухи пойдет? Все нормальные мужики при технике, – размышлял он, обходя островки кустарника, и наткнулся на пастуха. Лежал тот на спине на краю березняка, что мысочком выдвинулся из общего массива, вытянувшись, с болезненно ощерившимся ртом, сжимая правой рукой пустую бутылку. Костырев ринулся было поднять бездельника, желательно пинками, но не посмел, окриком ограничился, но тут же увидел остекленевшие открытые глаза, замер, словно натолкнулся на острие штыка.
– Да он мертв! – воскликнул Костырев и, ощущая неприятный холодок на спине, повернулся на пятках, рысцой побежал к людям.
– Женщины, пастух-то помер! – сообщил он растерянно.
Те, кто услышал, встали от коров, усваивая новость, некоторые откликнулись:
– Туда ему и дорога!
– Счастье-то какое. Земля от болячки избавилась, а люди от алкоголика.
– Кто же теперь будет пасти коров?
И принялись за работу.
– Как же так, товарищи, надо бы засвидетельствовать факт кончины пастуха.
– Пусть милиция разбирается. Нам там делать нечего!
Не пошли смотреть труп и шоферы, привезшие жен и знакомых, пенсионеры, прибывшие сюда на личных машинах. Костырев потоптался в нерешительности, чувствуя свою глубокую вину перед сельчанами за наем пастуха, этого несусветного бродягу, теперь покойника, и поехал сообщать об умершем в милицию. Он рассеянно соображал, что разбирательство о причине смерти этого человека сулит ему неприятности, и гораздо большие Безуглову, последнему человеку, кто видел пастуха живым.
Сельчане написали жалобу в райком партии на вопиющий факт бездушного отношения к людям Безуглова и Костырева. И хотя судебно-медицинская экспертиза подтвердила остановку сердца у пастуха, главный агроном и и.о.директора совхоза чувствовал себя некоторое время в роли обезоруженного гладиатора, жизнь которого зависела от публики. Он знал о письме, так как утаить в селе нельзя решительно ничего, и ждал вызова в райком партии, предварительно составив акт потравы в присутствии двух депутатов райсовета, закрепил их подписями. Он дважды побывал в милиции, писал объяснительные, отвечал на вопросы следователя. Вся эта процедура неприятно действовала на него, семью, мешала работе: вел он ее в этот год практически за двоих, за себя, так как исполнял обязанности главного агронома слабоватый в хватке молодой паренек с первого отделения, и за директора. Ждал скорого утверждения в должности директора на бюро райкома партии. Андрей Степанович понимал, что обвинить в смерти пастуха его никто не посмеет и не сможет. Он же не врач, хотя и пытался привести человека в чувство, полагая, что через пару часов тот на свежем воздухе протрезвится. Забрать его с собой он не мог: здесь оставалось вверенное пастуху стадо. А то, что он вылил на пастуха остаток водки, которой хватило бы алкоголику опохмелиться, что, возможно, предотвратило бы смерть, Андрей никому, даже жене, не сказал. Что бы изменилось, брось он бутылку в кусты, как хотел сделать сначала, как сделал бы каждый на его месте, ведь пастух ее все равно не нашел бы. В темноте-то, в дождь, даже лежи она на прежнем месте в траве отскочившая от сапога. Словом, будет носить в себе маленькую, ничего не значащую тайну.
Безуглов не знал покойного пастуха, вставшего на его пути той глыбой, которую не уберешь с дороги, а можно только объехать, теряя дорогое время. Счет идет не на минуты и часы, а на годы. По части озимой, чтобы доказать силу сорта – десять лет, по части репутации – трудно сказать сколько. Как смотреть и кому. В директора он не рвется, утвердили бы зимой, при живом, но больном директоре, если бы дал согласие. Но не мог он сесть в кресло еще живого человека. Это понимали в райкоме. Ждали.
Ирина, правда, спит и видит его во главе совхоза, а он – нет. Поставят – буду работать, нет – еще лучше. Защита диссертации на носу. Куда приятнее ходить первым агрономом, чем середняком-директором. На хорошего он не потянет, нет у него дипломатической гибкости, не сможет прогибаться, а с районными властями надо жить на гибкой сцепке, жесткая не годится. Оставаясь исполняющим обязанности директора, который часто в последние два года болел, да так и ушел безвременно в мир иной, Безуглов дважды не подчинялся крикунам и самодурам из областного управления. Те грозились найти управу на него в обкоме, но его однокашник первый секретарь райкома Петр Павлович Овсяников заступался. Безуглов отделывался простеньким выговором на бюро райкома и продолжал работать, как видит и понимает хозяйство.
«Может, так и должно случиться. Тот забулдыга не сегодня-завтра бы сковырнулся», – в который раз успокаивал себя Безуглов.
Правда, сказали ему, что пастух имел высшее образование, даже правительственные награды за внедрение крупнопанельного домостроения на селе, но спился от всевозможных банкетов по поводу сдачи первого дома сельского микрорайона, затем пятого, юбилейного десятого, выдачи премиальных и, конечно, без всякого повода с верхним и низовым начальством. Гонимый отовсюду, горемыка прибился в Миновном к такой же, как и он, пропащей бабенке Волокушиной.
Падение Никиты Фомичева нельзя сказать, что было стремительным, но неудержимым.
Безуглову почему-то захотелось узнать о пастухе побольше, что он представлял из себя в жизни. Он позвонил Костыреву, тот сам не знал толком ничего, только назвал адрес последнего.
– У Дуськи Волокушиной жил. Пропивали с ней все, где что схватят. А вообще он из города, прораб, – сказал Костырев брезгливо, – чего он тебя заинтересовал?
– Да так, дороги наши с ним пересеклись по молве народной. Слышишь небось, что в селе говорят.
– Слышу, только не бери к сердцу близко. Пустое. Надо же о чем-то языками трепать.
– Я не беру, – как можно равнодушнее сказал Безуглов, – ну, будь здоров.


2.

С письмом сельчан разбирался секретарь райкома партии Комлев, курирующий совхоз «Миновной». Он побывал на месте происшествия, посмотрел стравленную и вытоптанную машинами озимую и потребовал от Безуглова объяснительную. Андрей написал ее в тот же день, а на следующий повез Комлеву.
Стоял жаркий майский день, приятный первым устойчивым теплом, когда не время ездить по райкомам, а надо находиться в поле, где идет в лучшие сроки сев яровой пшеницы. Дверь к Комлеву была распахнута настежь, и Безуглов, увидев в кабинете людей, войти не решался.
– Заходи, Андрей Степанович, – раздался бодрый голос Комлева, – товарищи не помеха.
Безуглов вошел. Мягкая ковровая дорожка глушила его шаги. Окна просторного кабинета по случаю солнечного дня распахнуты. Сюда долетал шум улицы, аромат цветущих яблонь-дичек, богато разросшихся на бульваре главной улицы райцентра, что несколько смягчало официальность кабинетной обстановки, высокомерие хозяина, обусловленное держанием власти, особенно в отсутствие самого Овсяникова, с блеском полированной мебели, синевой собрания сочинений вождя на полке, с тумбочками, заставленными телефонами, обширным столом с кипой газет, аккуратно сложенных на правом краю, и огромным, в назидательной позе, портретом Ленина за спиной секретаря. Портрета Горбачева в кабинете не было. Все знали отрицательное отношение Генсека к чинопочитанию, преувеличению заслуг и навешиванию наград партийным функционерам.
Всякий раз обстановка эта заставляет вздернуться, собраться, вести себя настороженно, а тут шум улицы, ее запахи напомнили о том, что и здесь идет обыкновенная жизнь обыкновенных людей и нечего пресмыкаться.
– Что, принес объяснительную? – пасмурно спросил Комлев, не глядя на Безуглова.
– Принес, – ответил Андрей и достал из черной дерматиновой папки несколько листов, исписанных от руки, подал их Комлеву через широкий стол.
– Ну, я пойду, – сказал один из присутствующих, вставая из-за стола.
Андрей знал его, как и второго, сидящего за приставным столиком. Это были секретари парткомов двух совхозов. Третий, с блокнотом в руках, расположился справа от стола на длинном ряде стульев вдоль распахнутых окон – районный газетчик Большаков.
– Подожди, не торопись, – сказал Комлев.
Парторг отошел к окну. Комлев принял листы, словно они жгли пальцы, пошелестел ими, остужая, морща низкий, закрытый челкой лоб, сказал отрывисто, лающе:
– Говорят, краткость – сестра таланта, а у тебя, Безуглов, – он демонстративно потряс горячими листками, показывая их присутствующим. – Да, еще товарищ Ленин неоднократно просил извинения у своего адресата за длинные письма, потому что писать коротко не имел времени! – произнес последнюю фразу восторженно, с сияющими глазами Комлев.
Безуглов глянул на парторга, что отошел к окнам, и заметил, как тот удивленно вскинул брови, но промолчал. Андрей давно знал этого человека, его начитанность и острословие, потому сделал паузу, ожидая от него реплики. Но ее не последовало. Второй парторг и газетчик не проявили себя ничем, видимо, не знали сути возражения. Комлев заметил переглядку Безуглова, насторожился, спросил, все так же не глядя на собеседника, вроде вопрос этот для него – сущие пустяки, и уделяет он ему внимание от широты своей души.
– Я разве не прав, Андрей Степанович?
– Вы правы, Геннадий Федорович, – разозлился вдруг Безуглов на то, как потрясал листками Комлев, словно выговаривал мальчишке, как этот человек, наделенный властью и верша судьбы многих людей, но отнюдь не превосходящий умом и интеллектом его, Безуглова, имеющего репутацию лучшего агронома района, человека творческой натуры, решил осадить этого жеребца, закусившего удила. – Только слова эти принадлежат Марксу, и звучат они, если мне не изменяет память, так: «Извини, Фред, за длинное письмо, писать коротко не имею времени».
Газетчик Большаков коротко и глупо хохотнул, но тут же умолк, секретарь парткома, стоящий у окна, укоризненно глянул на Безуглова, а тот, что сидел за приставным столиком, неловко заерзал на стуле. Комлев слегка покраснел, на лбу выступила легкая испарина, но он тут же с усмешкой проговорил:
– Не хочешь ли ты уподобиться Марксу, Безуглов? У тебя тоже нет времени?
– Времени действительно нет, идет сев, Геннадий Федорович, а в политические вожди я не гожусь.
– Так-так, – Комлев взял шариковую ручку и стал катать ладонью по листу бумаги, что лежала перед ним, – а в какие же вожди годишься, если не секрет, в хозяйственные?
– А почему бы и нет! – с достоинством ответил Андрей Степанович. – Лучшие урожаи пока в нашем совхозе!
Комлеву возражать было нечем, и он вернулся к объяснительной.
– Все тут, говоришь, изложил подробно?
Андрей Степанович молча кивнул.
– Тогда больше не задерживаю.
Комлеву неприятно сознавать свой прокол. Он даже почувствовал, как между лопатками выступил пот. Сейчас понесут по деревням, приукрашая, как он с Марксом оскандалился, хотя хотел блеснуть знанием святых классиков. Особенно эти двое: газетчик и начитанный парторг, претендующий на его место. Геннадий Федорович долго держал их в кабинете, стремясь расположить к себе, убаюкать остроту этой нелепой дуэли с агрономом. Но как ни старался, это ему не удалось: через несколько дней о курьезе знал вернувшийся из Москвы сам первый и ядовито высмеял. Заставил найти марксову работу и прочесть.
Андрей о случившемся не сожалел, хотя понимал, что не к месту его поправка, пусть бы уж ходил с лапшей на ушах. Ведь смолчал же парторг, не посмел поправлять своего непосредственного вождя, а вот он – не удержался. Но не настолько же мелочен Комлев, чтобы брать во внимание подобные казусы. Андрей Степанович ошибся. И это он почувствовал на состоявшемся бюро райкома партии, где отдельным вопросом стояло «коровье дело» и утверждение Безуглова на пост директора совхоза.
О неприятном случае в Миновном на бюро райкома партии докладывал Комлев, изучивший в деталях происшествие. Он был немногословен, но говорил жестко, по-прежнему не глядя на Безуглова, серьезного, но с гордо поднятой головой, и на Костырева нахохлившегося, всей своей полосатой фигурой показывая, что берет пастушью вину на себя. Овсяникова на бюро не было, на защиту которого рассчитывал агроном.
– Оставить деревню без молока и не считать себя виновным? – бил наотмашь Комлев, – уникальный случай! И мы, стыжусь, предлагаем Безуглову возглавить совхоз. Можем ли мы этот вопрос решить без Петра Павловича? Думаю, надо подождать его возвращения.
– Геннадий Федорович больно круто берет, – сказал директор Родникового совхоза. – Ни черта этим коровам не сделалось. Потеряли люди один удой, только и всего. У нас такая же беда – некому пасти частный скот. Больно выпаса худые. Все распахали, а новое мышление подсказывает: надо поворачиваться лицом к нуждам трудяг.
Директора поддержали другие члены бюро. Комлев нашелся и повел атаку на Безуглова под другим углом, видимо, продуманном – упирая на халатность агронома и убедительно доказывая таковую.
Безуглов тогда оскорбился. Он не оправдывался за предвзято изложенную точку зрения в отношении гибели опытного участка озимой, памятуя недавний прокол Комлева. Не станет же он здесь доказывать гнусную месть секретаря. Несерьезно! Однако категорически не признал себя виновным и ушел с бюро с выговором за то, что допустил потраву опытного участка озимой, не организовал должной его охраны. Костыреву влепили строгач с занесением в учетную карточку за бездушное отношение к нуждам сельчан.
С бюро Андрей ехал вместе с Костыревым. Председатель сельсовета, сидя рядом с Андреем неповоротливой тумбой, молчал, недовольно сопел и тяжело вздыхал. Не тянуло на разговор и Безуглова. Дорога шла сначала меж полей соседнего совхоза, потом потянулась между своими. Слева и справа пашня лежала черная, хорошо прибранная, засеянная. Это были удобные для обработки клетки с длинными гонами, разделенные лесополосами, которые в своей молодости заложил Андрей. Теперь деревья, в основном тополь, высоко поднялись, окрепли, как паруса ловили вьюги и бураны. Каждую зиму около них набивало черымную толщу снега, которая долго напоминала о себе весной сыростью, растекалась по пашне, поднимая хлеб в пояс и выше, одаривая агронома тяжелыми, едва ли не в две ладони колосьями. Сейчас тополя уже повсеместно выбросили клейкую листву, создавая особый микроклимат, ловя майские свирепые натиски ветра, гасили их, спасая почву от эрозии.
Лесополосами Андрей гордился, таких во всей области мало. Есть, конечно, и у соседей, но не очень богатые, с рваными прогалинами, будто кто-то набезобразничал, вывалял тракторами. У Андрея тоже такие были вначале, но он восстанавливал неприжившиеся саженцы, и на полосы теперь любо-дорого взглянуть.
Ближе к деревне пашню оживили шилья раннего ячменя. Безуглову легче ехать после партийной проработки, он видит свою работу, а Костырев? Что он может показать? Потраву озимой, плохо прибранные после зимы улицы села? Где у него на это деньги, кого нанять может, только на школьников, на субботники опора. Мусор собрали, а дороги, тротуары, мосточки, просевшие да вспученные от морозов и весеннего благоденствия, кто подправит, к нему же, к Андрею Степановичу, бегут с просьбами. У того техника тоже не стоит, на разрыв тянут совхозные строители. Какая уж тут власть советская, если гол как сокол. А пастушья тема завязла в зубах как недоваренное мясо. Противно так жить, невмоготу. От этого всего никуда не уйдешь, и выговор тяжелее везти домой, сидеть рядом с деятельным Безугловым с отсроченной для него защитой диссертации и отобранного директорства.
Андрей Степанович решил завернуть на поле, где сеяли кукурузу на силос. Вел машину по изрытой плугами, лежавшей вдоль пашни дороге, осторожно переваливаясь с колеса на колесо, качался, как тяжелый откормленный селезень, смотрел на идущие впереди агрегаты со столбами пыли и закипал злобой на Костырева, который говорит ему правду, что не по нутру пришелся секретариату, ершистый, а главное, больно самостоятельный. Никто опыты не закладывает, а он обошел всех и как знаменем перед носом размахивает.
– Не будь это твой личный опыт, а скажем, государственный, то есть опытной станции, разве бы ты поступил так со стадом: прогнал бы просто, составил акт, а вернутся ли коровы назад, ты бы не стал задумываться. Но ведь не мог ты бросить на окончательное истребление свой, – Костырев подчеркнул интонацией, – свой личный опыт от угрозы вторичной и окончательной потравы.
– Ты, Костырев, меня не раздражай. Я и без тебя все это знаю. Ты думаешь, я не вижу, кому легче живется? Вон сосед слева в моих годах живет по предписаниям района, никогда никому не возражает, никого не критикует, все с совета, да с наказа у него, а в чем он меня превзошел? Ни в чем, мил человек, доложу тебе. Урожаи берет ниже моих. Он вот так, как я, с озимой не влипнет! Нет у него таковой! А у меня опыт – труд многих лет! А по тому опыту мало коровы копытами – что с них взять, существа бессознательные, так, главное, бюро выговором хлестануло, как нагайкой казацкой выпороли принародно! А то еще чище: вроде бичом тебя тот пастух отходил за инициативу. На теле, конечно, отметин нет, вхолостую тот бич хлопал, а в душе кровоподтеки такие, что нескоро рассосутся. Я сколько раз плюнуть собирался, не соваться с инициативами, а не может душа моя жить запечным сверчком.
Не склонному к душещипательным беседам, Андрею вдруг захотелось высказаться о том, как надоели ему всякие комлевы, районные и областные управленцы, как он в них давно уж не нуждается, признает только науку, которая, кстати, тоже под пятой у тех же комлевых и тащится, пораженная управленческими блохами, едва ли не параллельно с практиками, а должна бежать на корпус впереди. Зацепило Андрея за живое костыревское замечание о боязни вторичной потравы личного опыта, а будь это государственный, то, по мнению сельсоветчика, не запер бы коров в загон, а просто прогнал и составил акт. Прав Костырев, никто из них не созрел печься о государственном, общественном выше своего, личного! Даже он, отдающий себя полностью любимому делу. Так бы, наверное, и вышло, как говорит Костырев, не будь это его личный опыт. И бабы, и мужики не кинулись бы сломя голову к совхозному стаду сдаивать молоко, чтобы не пригорело оно, не устроили бы скандала ему, по существу, директору, только бы позлорадствовали. Не доросли до понимания социализма. Оттого у нас завалы и в промышленности, и в сельском хозяйстве, и в медицине, и кругом. Только в обороне все ладом да в поддержке дружественных режимов, еще в войне с Афганом.
В сущности, основной столб – это отмена частной собственности, когда все ничье и все мое, но это мое нельзя трогать, а только то, что выделит тебе народ, который не имеет ничего и ничем не распоряжается. Сам Ленин понял классическую ошибку молодой власти, всеобщего каравая, вокруг которого толпится и партийный чиновник, и трудовой человек, и безземельный крестьянин. Потому после прогремевших восстаний в Кронштадте, на Тамбовщине, в Казани, на казачьем Дону внедрил НЭП, вернул частное производство в ряде сфер и услуг, дал бесплатно землю хлеборобу. Страна начала оживать… И сейчас, вникая в перестройку, Андрей Степанович приходил к мысли, что поживи Ленин еще хотя бы пяток лет, не допустил бы разрушения созданной благоприятной конкуренции двух начал производства, а модернизировал бы движение, теоретически обосновал жизненно необходимые два уклада экономических направлений, а идея конвергенции, о которой стал говорить в наши времена опальный академик Сахаров, но, к сожалению, никем не услышанный, появилась бы не за рубежом, а родилась под пером вождя. Но победила смерть, а кровавый большевизм – детище вождя, как иго от Сатаны, утвердился на просторах империи и, похоже, не хочет сдавать позиций даже под напором реформаторских сил. Если бы знал наперед Безуглов, как жестоко ошибается, поднимая на щит эти реформаторские силы. Но человеку не дано заглядывать в будущее.
Андрей Степанович готов был уж полемизировать по этому вопросу с Костыревым, но говорить было уже некогда – они поравнялись с сеяльщиками. Агрегат остановился, обрывая султан пыли, что поднимал трактор с сеялкой. В безветрии он застилал видимость трактористу, висел в кабине, не давая дышать и смотреть.
Безуглов выключил зажигание, вышел из кабины. Поле кончалось. Оно лежало между перелесками, исхудавшее от последних знойных дней, от семенной бескормицы, как старая кляча с выкрошившимися зубами, неспособная самостоятельно кормиться. Послеобеденное солнце хорошо пригревало, временами прячась за низкие медленно ползущие облака, пахло теплой пылью, от трактора несло нагретым мазутом, и эти запахи перемешались с другим стойким запахом, идущим от удобрений и протравленных кукурузных семян. Близко стоял перелесок с буйно тронувшейся за последние теплые дни листвой, белел густым молоком черемух, раскиданных то там, то здесь, на фоне которых хорошо видны черные прострелы скворцов, что слетались кормиться у взрыхленной пашни.
Из трактора выпрыгнул длинный, худой, в ладно подогнанном комбинезоне человек, в замазученной узкополой фетровой шляпе, подошел к приехавшим. Лицо его, темное от пыли, заискрилось светлыми глазами и чистой полоской белозубого рта, с которого он сдвинул набок ватно-марлевый лепесток, почерневший и мокрый от дыхания и пота.
– Что, добьешь сегодня кукурузу, Иван? – спросил Андрей, поздоровавшись с механизатором за руку, хотя хорошо знал, что с утра поломался загрузчик семян, и агрегаты долго стояли.
– Кабы да абы, то добил бы, – хмуро сказал Иван Жариков, лучший во всем Рубежинском районе звеньевой, – загрузчик плохо работает, а вручную травленку грузить никого не заставишь.
– Не расстраивайся. У нас срок – завтра. Как ты тут в пылюге, огрехов не наделаешь?
– Мне не привыкать пыль глотать. Бузую точно по маркеру. У меня хоть когда огрехи-то были? – закончил с обидой Иван.
– Давай, Ваня, бузуй дальше, – примирительно сказал Безуглов, – а то просохнет земля. Костырев, видишь, критикует нас.
– Ниче, самый раз, согрелась землица, кукурузе теплая постелька нужна, влага тоже есть, это только верх пылит. Катками прижму влагу, семя как на добрых дрожжах тронется. Там, глядишь, на наше счастьишко дождичек пробрызнет. Он всегда в это времечко балует. – Иван оскалил в улыбке белые крепкие зубы, пошел к агрегату, отряхивая с себя пыль, а Безуглов согласно кивнул головой и тоже улыбнулся вслед мужику.
Андрей Степанович обогнул поле, направил машину вглубь перелеска, к оврагу, где недавно лежали льдистые пласты снега и сдерживали жизнь березок. По кабине хлопали ветки, чиркали по брезенту, словно сметали насевшую пыль, ударяли в стекла, отчего Костырев машинально отклонялся, будто ветки могли хлестануть по его тучной фигуре в дополнение к строгому выговору. Вскоре Безуглов остановил машину у березовой рощицы, сбегавшей с косогора в низину, где непролазно разросся тальник, шиповник, черемуха и тощие, но густо стоящие осины. Там весело шмыгали сойки, воробьи, камышевки, синицы, посвистывая, играя свадьбы.
– Пойдем в буфет, попьем березового сока, – сказал Андрей, – он тут рядом. Снег отсюда всего лишь неделю назад ушел.
Они вышли из машины, прошли несколько метров по рощице в ложбинку, остановились у раскидистой старой березы с едва распустившимися почками. В стволе дерева была вырублена аккуратная воронка, куда ручейками стекал сок. Воронка оказалась переполненной, и сок бежал по стволу на землю, оставляя темный след неровного нароста вроде рыхлого крема. Это говорило о том, что воронку выдолбили давно, в начале мая, когда боронили пашню.
Безуглов подошел к березе, взял им же прислоненную к стволу толстую соломинку, выломанную из прошлогоднего пырея, окунул кончик в воронку с соком и стал с наслаждением пить.
Костырев стоял рядом и молча смотрел, как медленно уходит жидкость, и почти физически ощущал, как она, мягкая, сладковатая, утоляет жажду Безуглова.
По березе ползали муравьи. Они облепили стекающую по стволу струйку и тоже пили сок. Некоторые поднимались выше ванночки, падали в нее и плавали, с трудом выкарабкивались на спасительную кромку и там замирали, набираясь сил, чтобы уползти от опасного места. Небольшой тучкой роилась ранняя мошка, не мешая людям наслаждаться прелыми и столь свежими запахами леса, шмыгали редкие зеленые мухи. Прилетел и ударился о ствол, упал на землю большой майский жук. Из-под яшмового панциря торчали плохо сложенные фиолетовые крылышки. Он заворочался, собираясь к дальнейшим действиям. Но черной молнией мелькнул скворец, не боясь людей, косо и быстро приблизился к жуку, долбанул его, проглотил и тут же улетел.
– Прекрасно! – сказал Андрей Степанович, почти осушив воронку, передавая соломинку Костыреву. – Будешь? Через пару минут набежит.
– Давай, – ответил без настроения Костырев, все еще под впечатлением прошедшего события.
Говорить не хотелось. Они стояли молча, наблюдая, как медленно наполняется соком воронка, наслаждаясь предвечерней тишиной леса, бездумными минутами, вбирая в себя лесные запахи и прохладу. Тракторный голос потонул в густолесье, послышался едва уловимый шорох мыши, торопливо затренькал скворец, засвистела синица, шумно вспорхнул в перелете с ветки на ветку красногрудый клест.
– Нынче небось и не пил вот так сок? – спросил Безуглов, когда Костырев припал к воронке, – скоро перестанет бежать. На той неделе воронка наполнялась быстрее.
– Всему свое время. Отходит сок, – отозвался Костырев, осушив лесную чашу.
Недели две не слетал с языков баб коровий случай, Безуглова домохозяйки обходили стороной, мужики здоровались сухо, особенно те, кто был инициатором письма в райком. Люди вспоминали и другие «грехи» Андрея, любящего дисциплину и порядок. Обидно Андрею Степановичу, уж он-то ли не старался для их блага! Как-то вернулся с полей поздно, уставший и голодный, что, в общем-то, никому не в новость. Умылся, поинтересовался, не звонила ли дочь из города с просьбой приехать за ней на студенческие каникулы, прошел к столу и сразу же почувствовал неладное в настроении жены.
– Что случилось, Ирок? – спросил, опуская ложку в тарелку с горячей домашней лапшой.
– Ничего, Андрюша, ешь досыта, хоть раз в день…
– Я-то ем, хотя кавказцы говорят: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу. Ты вот скажи, что случилось, пока я в качестве директора нервы на кулак наматываю с летними дойками?
– Что может случиться глупее судов-пересудов за спиной! У Шалмановой корова молоко потеряла, послушай, кого обвиняют? Тебя! Ты такой-сякой. Только вред людям приносишь, поганка среди белых грибов. Всех ты тут зажал, все клапаны перекрыл – дышать нечем. Две должности захватил – незаменимый! Откуда эти разговоры ползут? Оттуда, с этой твоей любимой деляны с озимой, от всяких шалмановых да дудиных, которые машинами колею протоптали, а ты их в акт потравы включил.
– Удивила! Знаю я эти разговоры, Ирина. В чем-то правы люди. Скот они хотят держать без ограничений, а через него и жить богаче, пирожки с мясом стряпать, а не с луком. Совхоз же по тем пирогам в моем лице – плугом! Район прирост посевных требует, стране хлеб нужен. Пообпахали село кругом, скот выгнать некуда. Выгона обгрызли едва не до черноты. Я готов засеять хорошей травой гектаров сто и отдать под пастбища. Но ведь не дают! Хотя законы новые про индивидуальный труд приняли и талдычат на всех уровнях о повороте политики на все сто к людским нуждам! – Андрей Степанович умолк, словно прислушиваясь к сказанному, осмысливая суть, и закончил свою речь. – Но и обидного много сочиняют, как сказители, этакие фольклористы. Но ты все же не принимай близко к сердцу.
– Не могу я шепотки выносить. Мало ли ты делаешь для людей, чтобы они свои пирожки с мясом ели? Ты начинал здесь со стопудового, а сейчас в два раза больше берешь. Кто научил грамотно работать на земле? Сколько ты нервов по этому поводу попортил? Зарплата у механизаторов стала как у министров! И все плох Безуглов! Уедем, Андрюша, на новое место, тебя всюду с руками и ногами возьмут, работай себе потихоньку, нам много уже не надо. – Ирина представила, как она будет переезжать, как тоскливо без друзей и знакомых поживется на новом месте, а заводить новых друзей в их возрасте трудно, и жалостливым, плаксивым голосом, как по усопшему, заголосила: – Ну почему у тебя дела идут ухабисто, не гладко, как бывает у добрых людей, почему тебя лупят и в хвост, и в гриву? В чем же мы перед Богом и людьми согрешили?
Андрей сдержанно и молчаливо выхлебал лапшу, объел куриную ножку, отодвинул тарелку, покачал головой, сказал:
– Потихоньку, без интереса я работать не могу, ты знаешь. Вот насчет Бога согрешили мы крепко. Не верим ведь ни во что: ни в Бога, ни в черта, ни в коммунизм. Вот и нет нам божьей помощи, божьего участия.
– Одни что ли мы ни во что не верим? – возразила нервно Ирина, поправляя прическу, словно она виной плохому настроению. – Однако у иных все гладко.
– Согласиться с тобой не могу. Те, у кого гладко – те верующие! Они верят в силу своих начальников, молятся на них, лоб расшибают в поклоне, лижут одно место. Я же, ты права, этого не делаю. Я перед Богом только грешен, крещеный, а помощи Божьей не прошу. Пошел бы в церковь, поставил свечку, да где она – стены только от нее остались. – Безуглов помолчал, как бы упрекая себя в безбожье, да что поделаешь, коль идеология такова, не станешь же белой вороной в обществе летать! – Одно скажу тебе, милая, на весь свет не угодишь. Умный все увидит, все оценит, а на дураков я не рассчитываю.
– Что-то не вижу я твоих умников.
– Они на дороге не валяются, – попытался отшутиться Андрей, – но шутки при таком состоянии Ирины не получилось. – Первый вышел на работу, завтра же позвоню, потребую нового директора, хватит, устал, наукой буду заниматься, – решительно сказал Андрей.
Ирина остро переживала щекотливую ситуацию мужа, нервничала, по пустякам раздражалась на работе, чего никогда раньше не случалось. Овсяников тянул, стремясь замять неприятности с Безугловым, успокоить его и к уборочной страде утвердить на бюро. Но Андрей Степанович решительно не соглашался с такой неопределенностью и отсрочкой, требовал быстрее принять решение. Жене он стал уделять больше внимания. Если находился в конторе, Ирина отсиживалась у него в кабинете, рассуждая о переезде на новое место, Андрей Степанович успокаивал, несколько раз брал с собой на поля, на фермы, ссылаясь на то, что экономист-плановик обязан бывать всюду, видеть работу механизаторов, старался отвлечь от мрачных мыслей, переломить настроение. Он и сам нуждался в присутствии жены, как собеседнике и друге, старался быть внимательнее обычного, вспоминал былые годы их ласковой молодости. Ирина охотно вдавалась в подробности своего замужнего счастья. Это постепенно увело ее от идеи переезда.


3.

Весной 1987 года, так же, как год-два назад, трудно было усмотреть на лицах советских людей внутреннее благополучие и удовлетворение: все та же озабоченность, хмурость, неулыбчивость. Не усмотрел этого изменения и известный писатель Даниил Гранин, выступая в «Правде» и анализируя двухлетний ход перестройки: «Как было, так и осталось, проблемы с жильем, с продуктами, люди лучше жить не стали».
Статья эта вызвала неудовольствие у Горбачева, он был удивлен логике автора: «Даже этот умный человек не хочет заглянуть в суть дела и по существу, присоединяется к иждивенчеству... Ну, как же можно такое утверждать, что народ живет хуже, чем раньше! Возьмите начало 50 годов. Я в Москве учился. Все было в магазинах – от капусты до икры. Все лежало на полках. Но денег не было у людей, чтобы все это купить. Шестьдесят процентов населения были тогда колхозники, а они денег не получали вообще. Сейчас мы оплачиваем крестьянский труд наравне с рабочими заводов».
Ливанов готов возразить лидеру: не надо забывать, что страна только-только встала из руин войны. Восстановила тысячи городов и сел, построила жилье для 25 миллионов человек. В стране были отменены продовольственные карточки, и дважды прошло снижение цен. Даже в Англии, не знавшей на своей территории гитлеровских оккупантов, гораздо позднее отменили карточную систему на продовольствие. Но Горбачев не хотел опираться на такие факты, не хотел их знать. Гнул свою линию.
Главная задача, по Горбачеву, состояла в том, чтобы идеологи, в том числе литераторы, расшевелили народ, помогли преодолеть отчуждение к средствам производства, вернуть человека в экономику, в производство, в политику, в духовную жизнь общества. Но брюзжанием и собиранием незрелых пока еще плодов дело не двинешь. Закомплексованные безоговорочным выполнением решений парторганизаций, парализованные духом уравниловки на производстве, люди не видели конкретных шагов в изменении их труда и жизни, которая протекала скучно и буднично. До многих не доходило, что там, наверху, Горбачев со своими сторонниками по партии ведет ожесточенную борьбу сам с собой, поскольку он же и олицетворял эту партию, убеждая соратников, что необходим экономический прорыв, не меняя базиса, иначе перестройка захлебнется, и, наверное, сделал бы такой прорыв, если бы был разрешим его сакраментальный вопрос, брошенный Политбюро: «Мы обязаны спросить: способны те или иные кадры делать дело так, как нужно?»
Ответа не получал и сам же отвечал: «Есть категория выжидающих, высиживающих. Они компрометируют перестройку своей бездеятельностью…
Это своего рода сопротивление среднего звена. А почему? Потому что гласность показывает: король-то голый, а мы должны думать, зачем нам голый король на руководящем месте…»
Голый король в лице Горбачева на своей ступени власти не спешил предстать перед подчиненными в новом облике, его устраивал сложившийся десятилетиями догматический сверху донизу командный уклад, при котором не надо много ума, достаточно напора до хруста костей и суставов, чтобы выполнять мудрые постановления партии. В том, что они мудрые – сомневаться некому, поскольку дух единства ленинизма осеменен крепостью сталинизма, а проторенный путь есть проторенный, апробированный и в нем – сила. Как же привыкли понуждать застоявшуюся кобылу сталинским кнутом!
Констатация недостатков Горбачевым – это далеко не конкретное указание как действовать впредь, какими рычагами поднимать экономику и жизненный уровень народа. Партийная элита не была бы таковой, если бы она действительно не являлась сливками общества, была бы глупа и необразованна. Напротив, подойдя к перестроечному периоду, имела за плечами по два высших образования, разбиралась в политике, экономике, общественных науках, юриспруденции, и она не могла не чувствовать кожей, что наступает слом социалистического порядка вещей, грядет нечто новое, о котором сам лидер, до конца не созрев, боялся говорить. И, естественно, этот мощнейший слой начинал сопротивление перестроечным идеям, поскольку по-другому работать не умел.
 У элиты назревали мысли: коль грядет слом старой системы, а он приведет страну к рынку, к переделу собственности, то кому же легче захватить в собственные руки малую кроху государственной собственности в виде металлургического завода или конфетной фабрики, а догадываясь об этом, в умах верхушки шло брожение подобно заложенному винограду в бочки. От хода перестроечных процессов будет зависеть, вызреет или не вызреет хорошее вино. Вызреет, окрепнет экономика – вряд ли состоится передел собственности, нет – на волне недовольства начнется коренная ломка. Вот тут не плошать! Вот тут, как во время пьяной бандитской разборки, не дать вонзить в бочину нож, а самому нокаутировать соседа.
Печать все чаще приносила обывателям статьи, в которых авторы указывали на противоречия в концепции и политике перестройки, на то, что если не будут пересмотрены постулаты социализма, то задуманные Горбачевым реформы потерпят крах.
Могла ли безболезненно принять ленинская партия, как любили именовать ее высшие функционеры, эти прозрачные намеки без сопротивления? Партия и сама не знала о себе какая она, ибо не знала всей той правды, скрытой в облаке лжи о ее вождях, целях революции и движущих силах. Могла ли она повести за собой общество по новому пути, который она не видела ни в теоретических разработках, ни тем более в практике без жесткого вождя, каким являлся Ленин и его преемник Сталин, создавший прочную командную систему, подпираемую штыками и пистолетами силовых структур? Конечно, не могла. Для этого ей надо было переродиться либо самой себя свергнуть, лишиться гарантированной кормушки и единовластия. Появилось понимание, что она, партия, корячится сидеть на двух стульях: на незыблемой марксистско-ленинской теории социализма, не отступая от нее ни на шаг, и на западной модели рыночной экономики, требующей слома сложившейся командной системы и распределения благ. И это неудобство в действиях кремлевской верхушки с каждым днем проявлялось все четче. Часть консервативно настроенных членов Политбюро и ЦК партии тянулись выключить рубильник перестройки, реформаторы же пытались удержать его включенным. А на местах продолжалась тягучая рутинная работа, по-прежнему решались или проваливались мелкие и большие производственные задачи, вопросы расстановки кадров и прочая, и прочая, из которых складывался и жил рвано и, все чаще спотыкаясь, огромный механизм страны. Люди в глубинке не понимали мудреных речей Горбачева, относились к нему с усмешкой как к болтуну, решали, как и прежде, свои маленькие жизненные проблемы.


4.

Через месяц на решительные требования Безуглова прийти к какому-то решению с руководителем совхоза – «или-или», поскольку тянуть две лямки в течение года он устал, Рубежинский райком партии откликнулся, и в Миновном появился новый директор – Владимир Кузьмич Бортников. Это известие, переданное Безуглову по рации диспетчером совхоза, как и требование явиться в контору для представления Комлевым нового директора, шокировало Андрея Степановича.
Положа руку на сердце, он не отказался бы от должности, если бы его, так сказать, призвали к партийной дисциплине и утвердили. Но он был упрямый русский человек, и это упрямство, даже спустя месяц после его унижения на бюро, не позволяло ему самому кивнуть головой в знак согласия, а точнее просьбы. Чуткости же у секретариата не хватало, потому оскорбленный дважды, злой, с просевшими морщинами на лбу и обозначившимися полукружьями на щеках, идущими от носа, не говоря ни слова даже жене, он поехал к Овсяникову. Андрей был как всегда в полевой одежде, кирзовых сапогах, фланелевых черных брюках и такой же куртке, в серой рубашке под галстуком, в своей неизменной драповой кепке. Он тяжело, с папкой в руке вошел в пустую приемную, и, так же тяжело открыв двери, вошел в хорошо знакомый, теперь презираемый кабинет вместе с его хозяином. Овсяников, отрываясь от газеты, вскинул голову и, увидев мрачное лицо Безуглова, все понял. Он пригласил его садиться, поздоровался за руку и, как бы оттягивая неприятный разговор, воскликнул:
– Читаю статью в газете об обществе «Память» и думаю: там далеко не простачки, какими их рисует автор, этаких борителей за памятники прошлого. Их направляет твердая и крепкая рука. Молодчики стоят на антиперестроечных позициях, открыто наносят удар по Александру Яковлеву, называют его главой сионизма в нашей стране. Он якобы угрожает всем русским святыням, что скрыто бьет по Горбачеву. – Но всегда отзывчивый на дискуссии Андрей хмуро молчал, уловив паузу, сказал:
– Я к вам с просьбой, Петр Павлович, переведите меня в другое хозяйство на такую же должность или удовлетворите просьбу об увольнении, снимите с партучета, я сам найду себе место работы, – Безуглов в упор смотрел на первого секретаря, проглотил сухой комок, который болезненно покатился в груди, поморщился.
Овсяников отложил газету, откинулся на спинку кресла, и, зная причину такого демарша специалиста, спросил:
– Причина? Обиделся?
– Будем расценивать ситуацию так: я хорошо знаю натуру Бортникова, мы не сработаемся. Два медведя в одной берлоге не зимуют, – пояснил свою просьбу Безуглов, – он агроном, и я агроном. Мальчишкой на побегушках у него быть не хочу, не такие мои годы. Будет страдать дело, люди.
– Твое счастье, что я тоже хорошо знаю твою натуру, – хмуро сказал Петр Павлович, – а то бы счел за позерство. Твоя слава агронома давно перешагнула границы нашего района, и на нее Бортников покушаться не будет. Ты с ним говорил? Нет, а жаль. Мы с ним твердо договорились: он в твои дела вмешиваться не будет, знает, каков ты специалист и хозяин. Потому полномочия разграничили. Трений не должно быть, а начнутся, я не за горами.
– Трения неизбежны, – не согласился Безуглов, – я не мог предположить такой расклад. Мы же антиподы. С этим надо считаться даже партии, времена несколько изменились – в сторону прав человека.
– Не такие уж и антиподы. У него заметные успехи, применил твой опыт сева озимых и многое другое в организации труда. Так что поезжай домой с легким сердцем, работай, пиши диссертацию. Защищай. Не вся же погибла озимая!
– Не вся, для контрольного сбора достаточно. Защититься я смогу, работая в другом месте.
– Думаю, ты понимаешь, если бы я был в мае дома, то злополучное бюро прошло бы совершенно иначе?
– На это и уповал, – хмуро ответил Безуглов, – Комлев военный человек, моряк, а курирует сельское хозяйство! Как-то не вяжется с перестройкой и ее кадровой политикой.
– Ты знаешь почему. Протозанов тоже морщится, но командующему округом в отношении Комлева отказывать не стал. С Бортниковым найти общий язык проще, он покладист.
– Не знаю, у него обязательно возникнет тандем с Комлевым, Петр Павлович, я бессилен.
– Давай, Андрей, будем жить, а жизнь покажет. Не был бы слабоват твой молодой агроном, я бы не пошел на такой шаг. Утвердил бы тебя директором вопреки твоей воле – как коммуниста. Но нет у меня другого варианта, что-то слабоватые кадры пошли.
– Это от молодости, самостоятельность придет, когда командиров меньше станет. Я уповаю на науку, а не на команды нашего управления.
– Горбачев тоже об этом же говорит, но опирается он по-прежнему на партию, не забывайся, Андрей.
– Думаю, его плохо понимают на всех уровнях. Стереотипы, Петр Павлович, переломить трудно.
– Интересный у нас разговор пошел, – оживился Овсяников, – ты считаешь, и на среднем уровне нет полного понимания? Как же тогда бригадный хозрасчет, внедренный у нас повсеместно, арендные коллективы первые пошли с твоей легкой руки?
– Я за всю страну не скажу, не имею, как говорит академик Сахаров, полной информации, но, по опыту нашего района – это полумеры. Люди стали зарабатывать, не спорю, больше, а себестоимость не снижается, – Андрей щелкнул пальцами, – чего-то не хватает, а чего не ухвачу.
– Отношение иждивенческое, Андрей, – подсказал Овсяников, – вот где стереотипы ломать надо.
– В том числе и командные.
– Без них, душа моя, как ты говоришь, все рассыплется в труху.
Зазвонил красный, обкомовский телефон, Овсяников протянул руку за трубкой, не отпуская поднявшегося Безуглова, откликнулся на звонок.
Потом они долго говорили сначала об учебе своих детей: Овсяников о Викторе, который заканчивает училище и может попасть в горячую точку; Безуглов тоже о сыне, о своем прошлом страхе, когда парень служил и тоже мог загудеть в Афган, но, к счастью, отсиделся где-то под Красноярском у радара; о дочери, которая учится в институте и не помышляет возвращаться в село, хотя скоро станет ветврачом; о проблемах села и прочих болячках.
– Ты посмотри, какие у меня есть цифры: четверть миллиона граждан имеют доход только 50 рублей в месяц, а полста миллионов – ниже 80 рублей. Экономика трещит по швам. 300 миллиардов рублей у нас диспропорция между расходами и доходами. Где ж экономика будет укрепляться, если пятнадцать лет почти тридцать процентов предприятий не выполняют план по прибыли? Как дошли до этого? – Овсяников искренне сокрушался и казался Андрею совсем другим человеком, не казенным и хлестким оратором, каким привык видеть его на партактивах, а вроде бы обычным мужиком, искренне досадующим о том, что перестала брать крупная рыба, лезут пескарь да ерш, хотя и эта мелочевка в уху годится наилучшим образом. Безуглов, поддавшись такому настроению, тоже заговорил с болью:
– Село в этом отношении выглядит не лучше, – сказал Андрей, – производим продукцию в три, в четыре раза дороже, чем продает государство, техника в село идет некачественная, выработки на ней высокой не дашь. Отсюда низкая рентабельность. А вот у Латикова, вы его знаете, все в ажуре.
– Каков же выход? Я недавно вместе с журналистом Большаковым в леспромхоз ездил, он у меня об этом же спрашивает. Что я ему мог ответить? Шаблонно: надо лучше работать на всех участках. Он мне возражает, мол, это не выход, надо внедрять рынок, и он все узлы разрубит. Ты понимаешь, говорю, как это связать с нашим производством?
– Он прав, только для этого потребуется капитальная перестройка всей экономики, всего нашего уклада. Без частной собственности нам не обойтись.
– Ты с ним разговаривал? – вскричал удивленный Овсяников.
– Нет, сам пришел к такому выводу. Система управления у нас аж с тридцатых годов. Реформаторские заходы Хрущева, Брежнева, Андропова – все это полумеры, так же, как и нынешние. Гласность будоражит умы людей, нападки на Сталина разрушают идеологическую закваску, отсюда снизилась исполнительская дисциплина везде. Мой лучший звеньевой Иван Жариков не работает, а тащится. Латиков, шельма, похохатывает над нами. Думаю, я дурные планы и команды давать не способен, авторитет мой не даст мне это делать, а вот стал Иван задумываться: правильно ли я командую? Я в свою очередь тоже задумываюсь, правильно ли райком в упряжке с исполкомом командуют, а вы, райкомы – так же об обкомах думаете, потому что ближе к земле, к производству. Люди думать стали, а в сложившейся системе этого делать не требуется, даже не положено. Вот в чем корень, то, что я никак ухватить не могу.
– Так-так, и ты о частной собственности заговорил, сам дошел, а Большаков мне сказал, что у него однокашник под Москвой, газетчик областной, написал ему, что дело будет двигаться к частной собственности. Первый цветочек – закон об индивидуальном труде, потом арендные коллективы, и пошло-поехало.
– Наш Василий Латиков – на сто процентов готов стать частником.
– Что же он из себя представляет, что за фрукт?
Андрей задумался: этот человек не похож на других. У большинства ничего святого не осталось за душой: ни веры в Бога, ни в собственность, ни веры в коммунизм – пустые души, пустые карманы. Пустоту эту заливают водкой. Латиков водкой не балуется, поскольку у него крепнет вера в собственность. Он, конечно, в этом не одинок, многие приобретают списанные трактора, косилки, скота больше обычного держат. Но как-то не афишируют, а этот на общем фоне выделяется и не скрывает своей склонности – как своеобразного протеста обществу. Для совхоза он более яркий поденщик, чем остальные, а вот в своем подворье крепкий хозяин. И в глаза смеется.
 «И ты поденщик, Степаныч, не такой как я, но поденщик. Платят тебе чуть побольше моего, но все равно ты нищ. При твоих-то способностях и уме должен по-княжески жить, костюмчик на тебе должен сидеть, а вечерами во фрак облекаться, да по театрам, выставкам, а ты в кирзачах, сколько я тебя помню. И Жариков поденщик, только признавать этот факт не хочет, а я признаю. Вот здесь, на общем поле, у меня душа бунтует, а вошел на свою усадьбу, сел на свой тракторишко и на свой покос поехал – душа поет и радуется».
Ростом Латиков не велик, но ершист, как весенний воробей, говорит с лукавой усмешкой на губах, по которым Безуглову так и хочется кулаком заехать. Латиков видит это желание агронома, и в глазах его черти пляшут от удовольствия. Чиркнув зажигалкой, он закуривает сигарету и ждет возражения.
Безуглов молча злится на латиковскую правоту, ковыряет сапогом землю, успокаивая себя, думает, как бы ответом положить на лопатки Василия, но пролетарское убеждение в торжестве государственной собственности на средства производства у него покачнулось, и заткнуть глотку наглецу нечем. Выручает из неловкого положения Жариков.
«Загнул ты, загибало, через край, ботало ты порядочное, – Иван щерит в презрительной усмешке зубастый рот, поправляет на голове дерматиновую фуражку и дает Латикову категорический отлуп. – Я, милок, здесь чувствую себя человеком с большой буквы, такой техникой владею, и тобой, дурнем, управляю! У меня душа – против твоей – поет, когда мы на поле всей бригадой выходим. Мощь-то какая, красота посмотреть со стороны, а выработка в такие дни рекордная, коль мы друг перед другом, как на параде. И не поденщик, а хозяин я тут. Особенно, когда получать стали с произведенной тонны зерна или корма».
«Трудно, Ванюша, мужику-рабу с неполным средним образованием философские понятия втолковать. Вон Степаныч, просто молчит, понимает, о чем моя речь, а тебе не докумекать. Но я тебе на пальцах поясню. Ты думаешь, почему послабление со скотом, с техникой, с покосами пошло? Поняли в Кремле, что без мелкой собственности мужик страну не прокормит. Надо его в такие условия загнать, чтоб пахал он круглые сутки сначала на совхозном поле, а потом на своем подворье. Тот, кто хочет, как говорит Степаныч, хлеб с маслом и икрой есть, тот так и делает. Я не в совхозе основные харчи в последние годы зарабатываю. В совхозе я горбачусь, чтобы меня в тунеядцы не записали. Всю сладкую житуху я на своем подворье создаю, и «волжанка» оттуда. Все там мое – дом, скот, овощи, техника, которую совсем недавно в тайге прятал. Помнишь андроповские прижимы ворья, и нас, крестьян, с ними попутали?  – хищно улыбаясь, говорил Василий. – То-то, помнишь, как я чуть не загремел в кутузку за схороненный в лесу трактор, из хламья собранный! У тебя же с агрономом – ни кола ни двора своего, все казенное! Недавно я одного парня встретил на рынке, бывший афганец- интернационалист, кровь пролил за геополитические интересы империи, а вот частное дело завел. Кошельки делает и торгует ими, я тебе один из таких показывал. Но это для него только начало, уверен, развернется парень с чем-то серьезным. Между прочим, в университете заочно учится».
Никогда Андрей Степанович не хвалил Латикова. Жариков ему ближе, его опорой считал. Что Жариков, что он – сельские пролетарии. Латиков – хозяин. Но все трое по-разному относятся к совхозным делам. Жариков на все смотрит с точки зрения заработка, без какого-либо осознания политического момента. Трудится, да и все тут. Правда, льстит ему звание лучшего звеньевого совхоза и района. Андрей, понятно, иначе – с неким патриотизмом за строй, создавший мощную сельскохозяйственную индустрию. Но ведь надо же признаться хотя бы себе самому, что с годами, с открытием глаз на историческую истину, тащит он свое отличие от Жарикова как тяжкий крест. Латиков свой тоже несет с великой тяжестью. Но у него предельная черта есть – своя усадьба. Донес до ограды и сбросил. Большую часть суток без этой ноши живет, а я и дома под ней. На кресте том – божья немилость, она и сейчас на нем висит в лице первого секретаря райкома партии, с его властью и лицемерием. Он не стал всего этого рассказывать Овсяникову, а только добавил:
– Латиков механизатор опытный, но на совхозном поле не сгорит, а вот дома – горит. Скот выращивает и торгует мясом. Живет богато.
– Может быть, так и надо заниматься хозяйством, совмещать интересы? Они у него в едином клубке, – но тут же оборвал себя, – однако, говоришь, дома – горит, а в поле – тлеет, так не годится: его домашний успех зависит от совхоза.
– Совхоз для него – база снабжения соляркой, запчастями, сено заготовить и привезти на совхозной технике, зерна заработать. В целом человек нормы выполняет, но не переработает. А в страду так нельзя, его выкладываться не заставишь. Он трудовым кодексом машет. Но дай ему земледельческую технику, по качеству не уступающую космической, да раздвинь в три раза границы заработка, он забудет о своем подворье. Но мы имеем обычную, даже не на уровне зарубежной: некому разрабатывать, некому такую технику строить, все ученые в ВПК загнаны!
– Мне, кажется, Горбачев далеко собрался идти, судя по итогам Рейкьявика, встреч с лидерами Европы, но пойдет ли за ним партия, не сломать бы шею, – однако под пристальным взглядом Безуглова секретарь поторопился прекратить разговор на эту щекотливую тему, спросил: – Ну, так что, Андрей Степанович, остаешься на месте – и моя тебе поддержка, вот рука, – и протянул узкую мягкую ладонь агроному.
– Пока вынужден остаться, но место искать буду, если райком не предложит новое. Заявление о переводе я вам оставляю, – сказал Безуглов, пожав руку, но тут же, раскрыв свою полевую папку, выложил на стол лист бумаги. – Только я его не зарегистрировал.
– Ладно, Андрей Степанович, к просьбе твоей отношусь с уважением, подумаю, а пока работай, до свидания.


Глава двенадцатая


СТРАСТИ ЧЕРЕЗ КРАЙ


– Кто скажет мне, когда, где и как проходило первое бракосочетание, кто скажет мне, сколько их прошло с тех пор на грешной земле? – улыбаясь, говорил своей прекрасной невесте, одетой в белоснежное подвенечное платье, Виктор Овсяников. Сам был одет в безупречный черный костюм с бабочкой, возбужденный и счастливый, с влажными от избытка чувств серыми глазами. Он стоял в кругу своих друзей в просторном зале загса, до отказа заполненном гостями и украшенном рукописными шутливыми изречениями, шутками: «Тили-тили-тесто, жених да невеста», «Серебряной, златой, алмазной свадьбы – не миновать! Такие ваши судьбы». Дружки, среди которых Люся выделялась своей активностью, были торжественны и многозначительны, как фараоны на фресках.
– Чего это тебя, Витенька, понесло на немыслимые исчисления? – откликнулась на его слова Инна с некоторой холодностью в голосе, которую можно было отнести на счет ожидания церемонии и в необязательном разговоре снять напряжение.
– Разве не интересно? Вдруг мы та самая пара, которая открывает новый счет очередному миллиарду новобрачных!
– Да, забавная мысль. «Не желай невозможного», – говорил древний мудрец, мой милый. Меня больше устраивает быть самой титулованной парой в этом городе. Я хочу грандиозного размаха нашей свадьбы!
– Размах есть, этот просторный зал уже не вмещает всех желающих присутствовать на нашем бракосочетании. Посмотри!
Среди приглашенных гостей молодежь составляла подавляющее большинство. Это прежде всего одноклассники Инны, те представители «золотой молодежи», с которыми невеста бывала на вечеринках, это знакомые двух мам, сослуживцы двух пап, пришедшие засвидетельствовать свое почтение и пожелать счастья новобрачным. Среди приглашенных были выпускники военного училища – молодые офицеры, которые по разным причинам оставались в городе, но уже получившие назначение для прохождения службы. Среди них Константин Ливанов со своей невестой, совершеннолетие которой грянет лишь в конце сентября. Ровный шум голосов в переполненном зале, аромат многочисленных букетов цветов, разгоряченные событием лица в ожидании торжественной минуты. Наконец она наступила: улыбчивые, доброжелательные, милые люди официально совершили свой незамысловатый обряд, молодые расписались, обменялись обручальными кольцами и под возгласы «горько!», звуки многочисленных пробок шампанского, звон бокалов их губы слились в долгом поцелуе. Вспышки фотокамер, неслышное жужжание кинокамер, благословение родителей, поздравления, рукопожатия друзей под звуки музыки и песен ансамбля «Самоцветы» – все это лилось на мельницу настроения, на лопасти счастья, которые возносили, как чертово колесо, молодоженов на самую вершину, откуда они смотрели на свое прозрачное будущее в далекой ухоженной Германии. Там им светит прекрасная карьера, хорошее жалованье, комфортное жилье и не очень обременительная служба, учеба в лучшем берлинском вузе, концерты, прогулки, поездки, знакомства…
– Ну что, дружище, поздравляю с законным браком, – пожимая руку Виктору, улыбаясь, говорил Костя, – желаю супружеского долголетия, полного семейного счастья с обилием наследников.
– Спасибо, Костя, жаль, что я не смогу тебе сказать всего этого в твой счастливый день.
– Было бы желание. Ты знаешь, я отбываю в Афган. Это принципиально. Но день свадьбы все равно у нас назначен, первого октября, и я тебя приглашаю в этот же зал вместе с Инной. Свадьба состоится при любой погоде.
– Мы прилетим, правда, Инна?
– Если будет официальное приглашение, а желание, я вас уверяю, Костя и Верочка, есть. И очень горячее!
Верочка, благоухающая свежестью и переполненная ожиданием своего счастливого дня, о котором только что сказал жених, стояла с ним рядом, цепко держась за его сильную руку, не уступая в красоте Инне и гордая своим Костей, в знак благодарности кивнула головой. Она хоть и была знакома с Инной, но скромность не позволяла рассыпаться в цветистых комплиментах, девушка только подтвердила теплые слова, сказанные в адрес новобрачных.
Церемония завершалась. Первая минута отсчета семейной жизни началась и брызнула счастьем улыбок – как солнечные лучи врываются в комнату, когда в окне распахивают плотные шторы. К сожалению, эта минута не могла быть эталоном в дальнейшем, как не может быть бесконечной песня. Новобрачные, взявшись за руки, прошли по живому коридору к автомобилям с лентами, под поздравительные возгласы и крики гостей уселись в машину, объехали традиционные места в городе, сфотографировались у обелиска героям войны, у памятника вождю революции. На залитых солнцем улицах свадебной кавалькаде с милицейским эскортом встречные авто уступали дорогу. Водители глазели на длинную вереницу разукрашенных дорогих машин, теряясь в догадках, кто же это женится и выходит замуж, и судя по пышности, далеко не наш брат. Памятных мест было много, и только к концу дня молодожены отбыли в ресторан, где обычно проходят свадебные пиршества.
В любые времена в России, как в любой стране, существовала элита общества. С точки зрения рядового человека, пиршеству сильных мира сего была бы дана нелестная оценка – начальство обжирается, что, кстати, ни для кого не являлось новью и оскорблением. Те, кто пирует, считает в порядке вещей богато сервированный стол с закусками и напитками на многие десятки персон. На то и власть в руках, чтобы пользоваться всеми житейскими благами. Откуда берутся деньги, в этих кругах спрашивать непринято. Ясно, на зарплату даже первого лица региона подобную роскошь не уготовишь: советский ресторан превратился в нечто недосягаемое для воображения с дюжиной первоклассных официантов, эстрадным ансамблем, дорогими заморскими винами и закусками, среди которых неизменно фигурировала чистейшая русская водка. Но Сергей Артемьевич шагнул дальше всех – он распорядился привезти из музея хрустальную посуду, реквизированную большевиками у местного золотопромышленника, золотые подсвечники, и использовать их в той части ресторана, где собралась обкомовская челядь, где невесте и жениху будут вручены богатые подарки.
Хрусталь и подсвечники ошеломили даже этот узкий круг властных мужей, они восторгались придумкой шефа. Засланный казачок Игоревич искренне хлопал в ладоши и с достоинством оценил слова счастливого отца:
– Вот так или почти так мы должны жить и пировать, подчеркивая семидесятилетний итог нашей борьбы за полное человеческое счастье!
Ему бешено аплодировали и неуемно пили, поначалу кричали «горько», произносили тосты, танцевали, вздремывали где-нибудь и снова пили. Программная фраза шефа долго потом муссировалась в офисных коридорах устами чиновников, приобрела различную окраску и оттенки на фоне хрустальной сервировки свадебного пира. Но прессы и телевидения там не было. О такого рода событиях пишут желтые газеты, которые еще не родились на просторах перестроечной страны.


Глава тринадцатая


СЕМЕНА СОМНЕНИЙ


1.

Некоторые историки масштабное военное нашествие называют прогрессивным явлением, поскольку в период подготовки к войне и во время ее ведения оживляются наука и промышленность. Они получают государственные заказы, изобретают оружие и куют его. Военный бич подстегивает воюющие государства для быстрого внедрения изобретений ученых по новейшим технологиям и на современном оборудовании. Быстрыми темпами развивается машиностроение, угольная и металлургическая промышленность, энергетика, интенсивно трудится крестьянство, обеспечивая войска тягловой силой и продовольствием.
Однако эти историки делают извинительную стойку и пишут: к сожалению, этот безусловный прогресс поливается кровью миллионов жертв, насыщен неисчислимыми страданиями и лишениями простого народа.
Как вам, читатель, этакая лукавая оговорка?
После Второй мировой войны на планете не было глобальных военных столкновений, но разразилась «холодная война», которая породила неудержимую гонку вооружений двух мировых систем и была доведена до абсурда. Накопленные ядерные арсеналы могут несколько раз уничтожить все живое на планете. Но в ядерной войне нет победителя. И здесь уместно сказать, что плохой мир лучше хорошей войны. Карибский кризис ярко продемонстрировал правоту этой поговорки и изрядно напугал все конфронтационные стороны. Безумие не взяло верх над рассудком. Но гонка вооружений не была остановлена, а приняла ускоренный характер с целью создать ядерное превосходство и защиту от ядерного нападения, что напоминало спор двух дураков, кто же из них умнее.
Давно стало очевидным, что мир от катастрофы спасет слово. Мирное слово переговоров. И оно впервые было произнесено в Рейкьявике советским лидером. Не сразу, но главы двух ядерных супердержав договорились о прекращении гонки вооружений. Дышать стало легче.
«Вранье, – думал Ливанов, – или правда? Все та же хитрая уловка, рассчитанная на доверие народа верховной власти? Людям приходится верить, иной прессы нет. А что если все та же ложь?» Натасканный изученными материалами прошлого, Михаил не верил теперь никому и ничему…
В некоторых уголках планеты пушки не умолкали. Одной из горячих точек был и остался раздирающийся междоусобицей, кровоточащий Афганистан. Ожидалось вторжение американских войск для подавления борцов за социальную справедливость. Советский Союз был рядом, договор о сотрудничестве и взаимопомощи существовал, и не думая о последствиях, Брежнев дал добро на ввод в страну ограниченного числа войск.
Мир убедился, что нашествия рано или поздно заканчиваются поражением. История изобилует множеством примеров как в Европе, так и в Азии и Латинской Америке. Величайшие из них – нашествия на Россию и Советский Союз – закончились разгромом и позором напавших. Вьетнамцы «умыли» американцев, и теперь афганское сопротивление стремилось рассеять в горах советские полки и припозорить Политбюро КПСС.
Народ победить нельзя, его можно только истребить, как это сделали испанские конкистадоры и английские колонизаторы в Северной Америке, уничтожая поголовно индейские племена. Советский Союз не собирался уничтожать афганский народ, он попытался силой оружия привнести и в эту феодальную страну, объявившую себя демократической республикой, социальную справедливость, то есть социализм. Пытались повторить опыт в освобожденных от фашизма странах, где, к счастью, не разгорелось пламя партизанских войн. Афганские же провинции быстро превратились в партизанский край и, напичканные оружием от учредителей «холодной войны», не собирались уступать ни правительственным войскам, ни советским интернационалистам. И чем дальше, тем больше война превращалась в непонятную бойню, принимала ожесточенные формы с многотысячными жертвами. Назрела пора убираться восвояси. Позорно ли это для армии, победившей фашизм? Не будем давать оценки, не та ситуация, не та война, не те цели. Просто надо было набраться мужества и по образцу американцев, проглотивших вьетнамскую пилюлю, проглотить пилюлю афганского образца. Но это была не простая пилюля, а тротиловая шашка замедленного действия, начиненная наркотиками. Как она рванет в будущем, кремлевскую верхушку, похоже, не заботило.
Устойчивость штыковой опоры соцлагеря была весьма сомнительной. Это показывали прошлые события в Венгрии, Чехословакии, набирающая силу польская «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой. Зачем еще одна непонятная и кровавая война с непредсказуемыми последствиями, когда у самих начинает все трещать по швам, особенно экономика и межнациональные отношения, прогремевшие беспорядками в Алма-Ате, кровью Карабаха, резней армян в Сумгаите. Они говорили о том, что национальную проблему в республиках надо поднять на штыки и ими закрыть тему, либо коренным образом перестроить отношения.
Первый вариант был понятен и опробован в глухие годы большевизма, но в современной ситуации, в условиях перестройки и гласности, он не годился. Мир изменился, и выдвинутую советским лидером концепцию нового мышления, твердо придерживайся он прежней системы, на Западе посчитали бы грубой насмешкой, а гласность, почитавшаяся, как священная корова у индусов, была бы растоптана. Приостановившаяся гонка вооружений взяла бы с места в аллюр. Второй вариант был более приемлем, но не менее темен. Просвета меж его вопросами, чтобы увидеть, как это можно было сделать, не наблюдалось. Оставалось идти на ощупь, короткими шагами, нащупывая твердую почву – опору у народа, который все чаще стал задавать неудобный вопрос: куда подевались с прилавков магазинов колбаса, водка, сигареты?..
Ответа, к сожалению, даже всемогущая партия не могла дать. Но была рекомендация: закрутить гайки в бронепоезде, который стоит на запасном пути. Кое-кто попробовал, но резьба настолько заржавела, что усилиям не поддалась. Старый бронепоезд остался ржаветь, а запасный путь прогнил и рассыпался…
Ливанова настораживала просочившаяся подробная информация по дипломатическим и журналистским каналам об итогах визита в Союз премьер-министра Маргарет Тэтчер, о ее беседах с Горбачевым и поездках по стране. Гостья из враждебного мира не сомневалась в том, что публику для ее встреч готовили, но люди эти показались ей симпатичными, не лишенными ума и образованности. Она вынесла, что граждане в коммунистической державе хотят мира и лучшей жизни. В этом же убеждал ее и сам Горбачев, несколько ироничный и самоуверенный, и, что очень важно, самовлюбленный. Но в душе Тэтчер смеялась над мальчишеством Горбачева. Она знала, кто перед ней и кем будет в дальнейшем, и какую многоликую фигуру они из него вылепят. Но пока…
– Он умеет убеждать, в логике ему не откажешь, – говорила в парламенте своим коллегам Тэтчер, – он очень внушаем, доверчив как дитя. Это нам на руку.
Известно, что наша центральная пресса дала без купюр все беседы премьера как с Горбачевым, так и беседы с людьми во время поездки по стране. Ливанов прочел все, что мог. Был, как ему тогда казалось, удовлетворен действиями и мыслями лидера и своих соотечественников, считал шагом вперед в борьбе за рождение в стране демократии. Но, как теперь выясняется, англичанка увидела в своем визите и его итогах, напротив, свою победу, предрекая горбачевскому курсу, то есть перестройке в рамках социалистического выбора, поражение.
– Это наша победа. Горбачев показал на деле свою приверженность к гласности. Гласность приведет русских к хаосу в умах, в экономике, к дестабилизации режима и к революции. Находясь в стране с упрямым народом, я ощутила себя удавом, а Горбачева обезьянкой, послушно идущего к нему в пасть.
Ливанов не верил в точность просочившейся информации, посчитал передергиванием слов премьера, жутким преувеличением. Но семена сомнения заронились в его душу. Попытка манипуляции сознанием наших людей? Он не мог поделиться со своими коллегами о взволновавшей его информации, считая ее не вполне достоверной, и через Михаила Полторанина, редактора «Московской правды», считая его своим приятелем и единомышленником, пытался уточнить достоверность сведений.
– Миша, ты пользуешься информацией с бородой. Я гораздо худшего мнения о Горбачеве, чем это звучит в устах госпожи Маргарет.
– Ты, как земляк, мог бы меня иногда просвещать, – с укором ответил тогда Ливанов своему тезке, – ты там рядом с аппаратом, а я тут задвинут, как чугунок в русскую печь.
– Почаще прилетай в столицу, это не телефонный разговор. Тем более все идет к тому, что меня выкинут с этого кресла за зубастость. Поддержки Ельцина, теперь опального, я лишился. В перестроечной чиновничьей Москве он был фигура номер один. Ты знаешь.
– Без вызова в столицу не прилетишь, товарищи могут настучать о самоволке, и буду тоже вышвырнут на задворки. Но я пока нужен здесь в своем качестве.
Этот разговор ничего не прояснил. Ливанов почувствовал растерянность в поступках и мыслях, а тут еще так неудачно складывается служба у Кости.
 С такими безрадостными мыслями Михаил Ливанов провожал своего сына в партизанский край, бойцов которого у нас несолидно почему-то называли бандитами.


2.

До вылета транспортного самолета с военной базы, направляющегося в Кушку, оставались считанные минуты. Взвод десантников в полной боевой экипировке ждал команды на погрузку. Небольшая группа молодых офицеров, в числе которых был лейтенант Ливанов, летела туда же, где должна окончательно определиться их военная судьба. Среди них были пограничники, танкисты и артиллеристы. Родных здесь уже никого не было, и только Михаил Ливанов по праву собкора ТАСС был допущен посмотреть на отправку очередного пушечного мяса и сказать последние слова сыну. Они отошли на несколько шагов от группы офицеров, которые были между собой мало знакомы, курили и перебрасывались незначительными фразами, сглаживая гнетущие минуты ожидания команды на посадку. Возле самолета возились люди, рядом стоял многотонный заправщик с протянутой к лайнеру кишкой. Костя искоса поглядывал на технарей, отсчитывая последние минуты расставания с отцом, который, как и тысячи других отцов, не мог согласиться с отправкой своего сына в пекло.
– Смысл одного действия часто поясняет смысл последующих, папа, не огорчайся. Я не мог не назваться груздем, когда замполит с прозрачным намеком мне сказал: «Мы можем предоставить вам самому выбрать место дальнейшей службы. Судя по тем патриотическим высказываниям, какие вы делали в памятные дни мая, выбор будет сделан правильный». Ты понял его намек? И я понял, потому выбрал Афган. Я не мог иначе, хотя подошел к той черте, за которой начинается неприязнь к своему офицерству. Только, ради Бога, об этом не должна знать Вера.
– Я видел девушку зареванную, мне ее жаль.
– Ничего не поделаешь, но наша встреча не за горами. Каких-то два месяца, и я – дома при любой погоде.
– Мне ничего не остается, как пожелать тебе удачи, сын, – Михаил Николаевич знал, что этот посыл солдат один из последних, собственно, для пополнения недостающего звена в обеспечении намечающегося безопасного вывода войск. – Береги себя. Решение о выводе войск принято, а войска готовы двинуться, но у Горбачева не хватает решительности. У него это, к большому сожалению, ахиллесова пята.
– Я Горбачева не осуждаю, у него столько противников – большая часть руководящей прослойки партии. Сам рассказывал про накат на тебя из-за острой статьи о привилегиях партийных чинуш. Это только начало. Стоит тронуть священных коров социализма, как полезет такая дрянь, последует такой грохот – не возрадуешься. Ты поддержи маму, она так хотела меня проводить, но ты знаешь, как она ревностно относится к своим пациентам. У нее каждый день операции. Это сколько надо иметь силы и мужества. Я восхищаюсь!
– Иногда и по две операции в день, мы с ней стали редко видеться. То я мотаюсь по региону, то она на операциях. Прямо отсюда поеду в клинику.
– Правильно, приободри ее, и сам приободрись, посерел весь, у меня предписание в штаб армии, там спокойно. Давай прощаться, заправщик отвалил, сейчас начнется погрузка, – Костя сжал руку отца, притянул его к себе и ободряюще похлопал рукой по спине. – До свидания, папа!
– До встречи, сын!
Они стояли, замерев на несколько секунд, и как только раздалась команда «На посадку!», резко оторвались. Костя примкнул к своей группе, а Михаил Николаевич, не оборачиваясь, ушел в здание диспетчерской, оттуда прошел к своей машине и уехал, не дожидаясь взлета самолета.
В Костиной душе давно назревал ураган сомнений и противоречий с той действительностью, в которой жил и учился, с полученными знаниями в школе и в училище, и развернувшейся борьбой за реформирование общества плюс его собственное понимание значения этой борьбы. Сомнения эти выражались в очень простом вопросе: как, разве мы шли не тем путем, коль назрела острая необходимость серьезной перестройки общества? Он уже не хотел носить погоны, выполнять узкие задачи молодого офицера, от которых реформирование не сдвинется ни на йоту. В этом убедил майский эпизод его протеста, он хотел, как отец, встать в ряды прорабов перестройки и действовать активно. Он себя видел не иначе, как капитаном корабля, от которого зависит верное прохождение судна в разыгравшемся шторме, а высокий боевой дух команды будет способствовать спасению корабля. Но на его плечах лежали погоны, они тяготили его, не давали свободы в действиях. Он уже ненавидел свое офицерство и готов порвать с ним в любое время в цивилизованной форме. Скажем, попасть под сокращение армии, которое тоже затягивается, и эта затяжка, он чувствовал, одна из тех петель, что висит на шее реформ. Позволят ли эти погоны сыграть свадьбу при любой погоде, как он уверял своих родных и друзей?
Костя сидел на борту самолета, слушал ровный гул моторов. Они не могли заглушить плач его нежной и хрупкой девочки в ответ на его вынужденное признание, что получил назначение в Афганистан, в этот огонь, откуда вместо людей приходят цинковые гробы. Веру не успокаивало, что он ракетчик и будет бить по цели с далекого расстояния. Она не верит в такие аргументы, у них тоже есть купленные ракеты для подавления наших ракет, и уберечь себя для нее будет так же сложно, как забраться на белоснежную высоченную вершину. Что станет с их тайной свадьбой, к которой они так стремились и счастливо согрешили, абсолютно не думая о последствиях, потому что любят; если истина, помимо их воли, вдруг откроется за эти долгие два месяца? Верочка ничего определенного сказать при расставании не могла, слишком мало прошло времени.
«Не волнуйся и не переживай, – успокаивал он Веру, – тем решительнее отпразднуем настоящую, официальную. Ни один командующий не посмеет меня задержать».
Последний довод показался ей убедительным, пришло успокоение, твердая уверенность в будущей свадьбе при любой погоде. Он целовал свою девочку, радовался вместе с ней предстоящей свадьбе. Оказывается, как прекрасно чувство уверенности в своем будущем, привнесенное любовью. Для Веры не существовали никакие неудобства, к примеру, беременное студенчество, поскольку она обладала великим правом любви. Костя и не пытался внушить иное. Верина бабушка, ссыльная поселенка, выносила маму в начале пятидесятых годов. Она была вынуждена трудиться до самого последнего дня беременности, скоропостижно родила и вырастила дочь здоровой и крепкой без всякого декретного отпуска. Бабушка была ограничена в правах человеческих, но не в праве любить и быть любимой. Никакие режимы, зачеркивающие саму жизнь, не могут выжечь это право. Разве малыш помешает Верочке учиться при живой бабушке, здравствующих маме и папе, и нормальной жизни без гнета вины.
Так рассуждала его сладкая ягодка. Костя соглашался с Верой, искренне считал, что малыш никак не может быть помехой ни в учебе, ни в службе, а жизнь сделает более содержательной и ответственной. Он полюбил Веру не только за красоту, хотя сознавал, что именно притягательная внешность приковала его взгляд. Она обладала множеством женских прелестей: нежностью и чуткостью, русской красотой души без рисовки и капризности, хорошим воспитанием с искренним проявлением чувств и желаний, и, конечно же, Верочка обладала быстрым и острым умом, что наделяло ее качеством прекрасного семейного собеседника.
«Семья – это новое состояние человека, – размышлял Костя под гул моторов, – это всегда наполненный кубок: в счастье и согласии – вином, в распрях и разводе – ядом. Будущий же малыш – плод любви. Он всегда будет сторожем кубка с вином. Это та связь между мужчиной и женщиной, которая соединяет гражданское общество и армию в единое целое. Если Верочка станет матерью, а она обязательно ею будет, ее сердце, сердце матери – самый надежный для него друг; любовь же – самый теплый луч солнца, согревающий душу даже в подземелье, высвечивающий все тени в отношении к своим любимым. Как бы хорошо изложить эти мысли в письме, он это сделает сразу, как только приземлится и выкроит свободную минуту».
Костя ощущал свое счастье и душой, и сердцем. Он не представлял себя невлюбленным, холодным и себе неинтересным. Каковы же мысли у соседей, остались ли у кого-то из них любимые? Хорошо бы узнать, найти понимающего собеседника.
– Я слышал, ты сам выбрал Афган, – обратился вдруг к Косте сосед справа, медик, – но я видел, как ты прощался с девушкой, она тебе кто?
– Невеста, первого октября ей исполняется восемнадцать, и мы женимся.
– Зачем же ты тогда добровольно летишь в пекло?
– Дело принципа, долго рассказывать.
– У нас вагон времени, будь у меня такая девчонка... – лейтенант махнул рукой. Он был худощав и невысок ростом, остроносый, с вытянутым вперед лицом, как у птички славки или пеночки, и этот облик придавал ему характер полета, устремленности только вперед, но в светлых, несколько навыкате больших серых глазах угнездилась печаль. Летит не по своей воле туда, где столкнется со смертью, кровью, болью, стонами, где, правда, и от его рук будет зависеть жизнь человека. И ему страшно осознать, что он не сможет вырвать раненого из лап смерти, но будет счастлив, если удастся спасти. Костя не мог подумать, что совсем скоро эти некрепкие руки молодого хирурга будут стоить для него жизни.
– Я высказал протест против участия войск в первомайской демонстрации, считаю, хватит бряцать оружием. На День Победы – другое дело. Получил губу. Замполит подловил меня на патриотизме. Я не мог поступить иначе. Это коротко.
– Понятно, удар ниже пояса. Евгения Максимовна Ливанова твоя мать?
– Да, она ведущий хирург.
– Я у нее проходил практику. Очень смелая и решительная. Я восхищаюсь твоей мамой!
Костя вспомнил фамилию медика – Макарчук, зовут Влад. Он совал ему руку для пожатия в знак благодарности за маму, Костя в ответ протянул свою, с удовольствием пожал.
– У тебя куда назначение? У меня пока в штаб армии.
– У меня туда же, но, думаю, не засижусь. Меня беспокоят возможные удары по кишлакам, а там дети и женщины.
– Жестоко и бесчеловечно. Они нас ненавидят. Ради идеи мы уничтожаем детей. Из окопов гражданской войны мы до сих пор не выбрались, никакого движения вперед. Правда, только сейчас принялись разрушать этот окоп. Я мог бы спасать жизни рядом с твоей мамой, а лечу спасать жизни военным парням.
– У тебя благородная задача, у меня – нет. Я буду убийцей. Это знаешь как гнетет! И ради чего? Афганцам не нужен социализм, они феодалы, кочевники. Ты правильно говоришь про окоп, он поражен бациллой экспансии коммунизма. Мой отец говорит, что есть решение о выводе войск, но синдром державной болезни не дает поставить точку. И я вынужден буду убивать. Но там для меня нет врагов, – Костя махнул рукой по ходу маршрута самолета, – а вот я – их враг. Я приду на их землю и буду бить ракетами, сделанными русскими людьми, из-за которых наши люди недополучили какие-то социальные блага.
– Например, хорошую автомашину, на которой бы ты или я повез свою невесту в загс, а потом в отличную квартиру.
– Совершенно верно, будущую жену некуда привезти. Только к родителям.
– У меня тоже есть невеста, медсестра из бригады Евгении Максимовны. Мы с ней одногодки, решили пожениться как только вернусь.
– Желаю счастья, – Костя пожал руку Макарчуку, она была у него мягкая и горячая, пальцы длинные и тонкие. Костя представил, как эти пальцы достают из кровавой раны осколок фугаса или гранаты, зашивают рваную плоть, бинтуют раненого, вводят обезболивающее лекарство, спасают жизнь солдата, за которую в страхе где-то трепещет мать. – Твоя работа будет подвигом, моя – преступлением.
– Я согласен с твоими оценками, но с такими мыслями воевать негоже.
– Думаешь, могу отказаться дать залп по кишлаку, где засели моджахеды?
– С таким настроением все возможно. Но всегда помни, что твоей огневой поддержки будут ждать наши ребята, они тоже не виноваты в этой войне.
– Неимоверно глупо. Моя Вера плакала не только из-за боязни потерять меня, но она понимала, что я еду убивать. Она не говорила мне этого, но я читал эти слова в ее глазах. Я часто стал задумываться: почему красные разгромили белую армию? Отвечаю: коренная, кондовая Россия – это крестьянство, вечно мечтающее о своих пахотных десятинах земли, о волах и лошадях, коровах и хряках, о полных сусеках зерна и жбанах масла. Большинство из них стали солдатами революции. Но они были темны и доверчивы, не рассуждали о моральной стороне войны. Декретом о земле втемяшили в их головы свободу хлебопашества, указали врага, и они, как гунны или готы, видели богатый город, брали его, грабили и разоряли, дрались за эту волю, видели себя хозяевами на обещанном клочке земли, не подозревая о грядущем обмане. И ложь эта стала государственной политикой, даже великие писатели в угоду лживым вождям писали ложь. Вождей уж нет, писателей тоже, а книга, как и история, так и остались неисправленной. Как относиться к этим писателям? Крупный писатель всегда выше государственного деятеля, ибо он – совесть своего народа. Я не могу такого писателя назвать совестью народа. Великий Шолохов, на его книгах мы выросли. Но он в своих книгах, рассказывая о жизни казачества первой половины века, ни словом не упомянул о революционном расказачивании России. Это расказачивание шло повсеместно, но основной гнев упал на донцев. По декрету Свердлова части особого назначения окружили огромную территорию донских казаков и несколько недель жгли хутора и станицы, уничтожая подряд все население вместе с детьми, стариками и женщинами. Уничтожено около миллиона человек. При Троцком Шолохов об этом написать не мог, но хотя бы в последние годы своей жизни мог сказать правду людям. Не хватило мужества? Смалодушничал, оказался заложником лжи и угодничества? Мы ведь тоже с тобой заложники этой лжи, этакие агнцы. Но я буду бороться.
– Я бы причислил к такому слову выдающееся творение «Хождение по мукам», которое мы изучали в школе, где не названы исторические имена и не верно расставлены акценты гражданской бойни, – сказал Макарчук, а Ливанов в знак согласия качнул головой. – Но ты уже, как я понимаю, начал эту борьбу в мае, и пока проигрываешь.
– Пока – да, но честью не торгую.
– Я не сомневаюсь. Но что мы можем в нашем положении сделать?
– Поддерживать Горбачева и его реформы, быть пропагандистами его идей.
– Я готов, но как-то плохо представляю всю кухню, как разрушить этот окоп лжи, перекочевавший в наши дни все с той же гражданской войны?
– Его уже разрушает гласность, честные журналисты. Я очень жалею, что не пошел по стопам своего отца. Но что происходит? Мы снижаемся, кажется, заходим на посадку! Давай между собой поддерживать связь.
– С удовольствием, – откликнулся Макарчук и уставился в иллюминатор, через который была видна наплывающая на самолет земля.


3.

Город бежал и катился во все направления света по узким и широким улицам, переулкам и закоулкам. Он шумел, стучал, грохотал шинами машин, скрежетал металлом тормозов, дышал и жил, но был нем и глух к каждому, как и каждый к другому. Он разделился на небольшие ячейки знакомых и близких людей, между которыми существовали интересы, они-то и заставляли город двигаться и осуществлять контакты между этими группами. Такой маленькой ячейкой были Лиза и Семен Вовченко. Они встретились возле больницы, где работала Лиза, и встав на дорожке сквера, что-то горячо обсуждали. Лиза колотила маленькими кулачками по широкой груди Семена и истерически плакала:
– Ты просто не любишь меня, поэтому находишь отговорки от брака. Да-да, я не такая яркая птичка, как та девица с твоего курса. Ты насладился мной и выбрасываешь как негодную тряпку, хотя я нашла квартиру за умеренную плату.
– Ты не права, Лиза, ты дорога мне, понимаешь, дорога. Красота женщины не только во внешности, у тебя достаточно внешней симпатии, но далеко не каждая имеет ту внутреннюю красоту, которая согревает мужское сердце, мое сердце. Чтобы ты поверила в мои слова окончательно, идем, подадим заявление, но в том доме мы жить не будем. Я не найду времени его отапливать, носить воду с колонки. Как ты этого не поймешь?
– Я буду топить печь и носить воду сама.
– Этого никогда не будет, я не позволю.
– Но вспомни, как наши родители рады были и такому дому в своей молодости.
– Это было давно, мир двинулся вперед, вся Европа получает газ, в доме вода и теплые туалеты. Я вырос в относительно комфортных условиях, ты тоже, что же нам теперь возвращаться в каменный век при социализме? Давай искать благоустроенную квартиру.
– Но это будет дороже.
– Пусть будет дороже, но не дороже нашего благополучия. Тем более что ты беременна. Единственное осложнение: я решился на предложение отца – открыть свой цех по выпуску нестандартной мебели. Будет чертовски не хватать времени. В депо он уже арендовал помещение вместе со станками. Кошельки уже не берут. Спасибо хоть успел прилично приодеться на выручку от них, хорошо подлечил ногу.
– Но ты же не хотел взваливать на себя такую обузу.
– Не хотел. Теперь решил рискнуть. Все же отец тоже заработал на новую машину. Будем работать по заказам, отец уже дал объявление в газетах, его знают как прекрасного мастера. Попробуем. Жилье надо искать рядом с работой. Вот твоя первостепенная задача. А сейчас идем в загс. Да, общество афганцев пробило стройку своего дома. Моя фамилия есть в списках пайщиков. Придется отработать на стройке много часов. Я – по плотницкой части. Полы, двери и прочее. Все это знакомо и будет не раньше, чем через год, пока не поднимут первый этаж.
– Ты не потянешь, Сеня, – ужаснулась Лиза.
– Потяну. Нам распишут, сколько на брата упадет отделать квартир. Думаю, не более пяти. Соберемся семьей, осилим. Зато своя квартира. Главное, не сорвалось бы.
– Что, есть препоны?
– После сидячего пикета афганцев возле обкома землю выделили, проект выбрали типовой. Но задерживается финансирование. ВПК тормозит, никак не подавится своими миллиардами. Но мы пробьем, написали в ЦК. Главное забить сваи, а потом стройка пойдет.
Лиза с благодарностью заглядывала в лицо своего энергичного друга, который ухватил ее под руку, увлекая в сторону загса, и послушной собачкой семенила короткими шажками, не попадая в такт размашистой и широкой походке прихрамывающего Семена.


4.

Лейтенант Ливанов солнечным утром 24 сентября с полувзводом солдат двигался на БТРе по очищенной от моджахедов территории. Горы, как стадо верблюдов, колыхались в прозрачной утренней дымке, навевали на Костю необъяснимую грусть. Впрочем, уныние понятно: из штаба армии его вместе с Макарчуком откомандировали в дивизию, где использовались последние уцелевшие ракетные установки. У ракетчиков был свой командир, и Ливанов оказался едва ли не лишним здесь человеком, выполнял мелкие поручения штабистов и вынужден был ждать, когда ракетчик, награжденный орденом и медалями, дослужит в Афганистане свой срок и сдаст подразделение лейтенанту. Правда, Ливанов не тянул на эту должность, но война постепенно сворачивалась, прилива новых сил не ожидалось, и молодой офицер, поднатаскавшись за эти боевые месяцы, со службой должен справиться.
Поставленная задача проста: осмотреть поврежденную ракетную установку на опорном пункте, если она пригодна, перебросить для восстановления на ремонтную базу, если нет, взорвать. Можно было бы перебросить специалиста на вертолете, но туда шло небольшое подкрепление, и Ливанов был включен в группу. Солдатам надо было пройти мимо кишлака, который летом подвергся ракетному удару. Здесь тогда окопалась большая группа моджахедов, минировала транспортную магистраль и не давала житья опорному пункту подразделения, контролирующего часть горной дороги, по которой войска должны выдвигаться к границе. Кишлак примостился на косогоре, хорошо видны разрушенные каменные и глинобитные строения. Лейтенант Ливанов не был причастен к этому удару, но теперь мог вблизи рассмотреть результаты работы своих коллег. По дошедшим до Ливанова рассказам кишлак был много раньше оставлен мирными жителями из-за пересохшего единственного родника. Но время от времени по неизвестным причинам в кишлаке появлялись женщины, старики и даже дети. Это была обычная маскировка под мирных жителей в качестве прикрытия в период накапливания сил для диверсий и решительного удара искусных афганских воинов. За кишлаком разведка вела наблюдение, и когда диверсионная группа усилилась, удар стал назревать, кишлак накрыли ракетами. Сколько там погибло мирных жителей, никто сказать не мог, точно так же, сколько погибло боевиков. Кишлак окончательно опустел, и этот участок не представлял больше опасности.
 Костя не хотел туда смотреть, только раз бросил беглый взгляд и отвернулся. Кишлак остался в стороне, впереди выжженные солнцем желтые сопки и вьющаяся меж них каменистая дорога. Партизанская война научила командиров быть бдительными при движении, тем более механиков-водителей любого транспортного средства. Потому машина с полувзводом двигалась не по колее, а вблизи нее, чтобы не наскочить на фугас. Расчет, готовый в любую секунду открыть огонь, миновал опасный участок дороги между двумя невысокими, но крутыми сопками с рыжими скалами. Впереди лежало широкое каменистое плато; на господствующей высоте, куда следовало подняться по серпантину дороги, маячил первый пост. Вдруг в шлемофоне командира отделения зазвучало: «Смелее, братишки, час назад по дороге прошли наши саперы. Мин нет». Машина прибавила в скорости и все же шла в нескольких метрах от дороги. Так спокойнее. Плато заканчивалось, гора быстро нарастала своей массой, пропал из поля зрения пост. Водитель уверенно направил транспорт на дорогу, которую час назад осматривали саперы.
Партизанская война тем и опасна, что противник скрытен, действия его непредсказуемы, смертельные ловушки могут быть поставлены в самом неожиданном месте. Это место приглядел опытный и хитрый глаз, основываясь на простейшем «а где бы свернул на дорогу я сам» – там и устроил ловушку. Не доезжая несколько метров до колеи, БТР угодил в нее правой гусеницей: раздался мощный двойной взрыв. Все, кто сидел справа, под взрывом, были разбросаны, и падали ребята на землю уже мертвецами. Последним в этом ряду сидел Ливанов. Его единственным оружием был пистолет, который он вынул из кобуры, и чтобы чем-то занять себя, стал протирать куском ветоши, что отвлекало от грозящей на каждом шагу опасности. Так с зажатым в руке пистолетом он и упал навзничь на каменистую пустыню. Пистолет вылетел из руки и лежал в двух метрах от него.
Очнулся лейтенант от адской боли в ногах. В голове с оглушительной силой лопались пузыри. Опираясь на локти, Костя попытался приподнять голову и посмотреть, что с ногами. Поднять чуть-чуть удалось, но мешала обзору каска, каким–то чудом оставшаяся на голове. Пришлось сдвинуть ее со лба, и снова приподнять гудящую голову. В ногах по-прежнему жгло каленым железом. Ботинок не было, из окровавленных брюк торчали окровавленные кости. Горел разбитый БТР, слышно было, как трещат на двигателе мазут и электрические провода, а дальше – лопающиеся в голове пузыри. Звуки улетают в высокое синее небо с плавающим орлом, и жуткая боль в ногах. И еще виднелись два изуродованных трупа, разорванная в клочья солдатская плоть.
Боль в ногах нестерпимая, на лице градом выступил пот, пальцы обеих рук судорожно впились в крепкую песчаную почву, скребли, из глотки вырывался глухой протяжный стон. Сквозь стон запекшиеся от горячей боли губы шептали:
«Почему я живой, для чего и для кого? Пройдет немного времени, и меня не станет, я истекаю кровью. Смерть для меня благо».
«Меня, молодого, любимого и любящего, больше нет!»
«Я еще не мертвец, но уже труп, я всегда был против этой войны, но все равно жестоко наказан».
«Меня больше нет, но с Верой я мог дать новую жизнь, все оборвал афганец из разбитого кишлака, которого я не считал врагом».
«Я мог бы стать человеком с больший буквы, но превращен в кровавый обрубок человеческой плоти. Где мой пистолет, он избавит меня от страданий».
Лейтенант пошарил правой рукой возле себя в поисках пистолета, его не было, скосил глаза вправо и увидел его лежащим в двух метрах. Попробовал дотянуться, адская боль в ногах оборвала его усилие.
«Небо, синее небо с плавающей птицей, приди ко мне на помощь, оборви мои страдания!» – что есть силы, выкрикнул последнюю фразу Костя.
В ответ тишина и тяжелый шаг чьей-то фигуры. Короткая тень упала на лицо Кости, он открыл глаза и увидел бородатого человека в бесцветной тюбетейке на голове, в рваном, испачканном кровью и пылью халате. Халат перепоясан ворсистой тонкой веревкой. Дуло автомата черным отверстием смотрит в голову Кости. Сейчас оттуда выскочит огонь, и все будет кончено. Но человек не стрелял в своего врага, черные глаза смотрели с ненавистью. С ненавистью на русского офицера. Точнее на советского офицера. Не все ли равно, каков теперь его статус. Костя смотрел на заросшего рыжими волосами человека с надеждой на избавление от адской боли. Но в глазах моджахеда злоба сменилась на холодное презрение, и он вскинул автомат на плечо, долго смотрел на истекающего кровью русского, объятого болью, повернулся и сделал шаг в сторону.
– Эй, не уходи, добей меня, или подай пистолет, я сам все сделаю, – зашелестели слова на спекшихся губах Кости.
Человек остановился, сначала отшвырнул ногой пистолет подальше, глянул на русского, который, не моргая, смотрел на него, подошел к пистолету, наклонился, взял его, засунул за веревочный пояс и громко сказал по-русски:
– Ты сам сдохнешь, как шакал, но сначала помучься! – и ушел в скалы, словно растворился среди разноцветной кручи, куда должна была вползти их боевая машина.
Костя некоторое время цеплялся за сознание, он слышал в горах рев моторов, но вскоре веки его сомкнулись, и он провалился в черноту…

– Костя, ты меня узнаешь, это я, Макарчук, – вытянутое птичье лицо хирурга медленно наплывало на Костю. В его глазах появился осознанный блеск. – Будешь жить, брат, будешь.
Костя долго молчал, соображая, где он, что с ним, почему в белом халате перед ним Макарчук. Он хирург, стажировался у мамы. Он отрезал мне ноги, потому что торчали кости, и теперь Костя их не чувствует. У него нет больше ног, нет Веры, нет жизни, зачем сделали так, что он видит и ощущает острые больничные запахи. Запах лекарства, свежей простыни, и нет боли, ее усмирил мамин стажер Макарчук.
– Зачем? – прошептали воспаленные, плохо слушающиеся губы. – Мне хорошо было на том свете, на небе. Зачем ты вернул меня на землю?
– Чтобы жить, Костя, чтобы жить, – тихо ответил Влад, выразительно выкатывая свои булькатые глаза. – Через несколько дней улетишь в Фергану, там хороший госпиталь. Прилетят твои мама и отец.
– Они все знают?
– Да, в клинику радировали.
– Ты отрезал мне ноги?
– Только до колен, хорошие протезы, и ты – на ногах, Костя, – очень твердо сказал Влад. – Поверь мне. Я говорю тебе правду, она хоть и горька, но лучше, чем неизвестность или ложь из окопа, ты это знаешь.
Костя ничего не ответил, устало закрыл глаза.
На соседних койках пластами лежали неизвестные ему солдаты, корчась в муках и стонах. Костя почему-то не стонал, а лишь испускал иногда тяжкие, словно предсмертные вздохи, как пропоротая камера. Холодила игла, введенная в вену и разносящая по телу жизнь. Жизнь ему не нужна, он шевельнул рукой, пытаясь поднять ее, а второй рукой вырвать иглу с жизнью, но ни правую, ни левую поднять не мог. Они были предусмотрительно привязаны жестоким хирургом Макарчуком, отпилившего ему раздробленные кости. Кто ему позволил, у кого он спросил разрешения? Он называет меня братом. Он такой же мне брат, как тот полудикий бородач, знающий русский язык. Кто он, откуда знает русский язык? Наверняка получил знания в нашей стране, но почему дерется не на стороне Наджиба, а против нашей системы? Почему он не добил меня, своего врага, а теперь меня заставляют жить. В назидание другим? Глупости, будет ли мое горе назиданием, у чужого горя память коротка, как хвост у бульдога. Горе, как пожар, водой не зальешь, отрезанные ноги, как сгоревший дом, вновь не возродишь. Это будет уже другой, новый дом. Афганец хотел моих мучений, которых я меньше всего заслужил, но больше кого-либо эти мучения заслужила четверка наших правителей вместе со всей старческой маразматической камарильей. Говорят, старцы всегда мудры. Но разве мудрость старцев должна омываться кровью? На то и дана мудрость человеку, чтобы бескровно вести дела своего народа. Или это не касается наших старцев, облеченных властью? О, мудрый совет может дать только тот, кто стоит за чертой власти! Даже свежий ум последнего, уважаемого мною правителя, захлестывает старческая кровавая рутина, коль нет до сих пор последнего решительного слова в афганском вопросе. Он в плену у старцев, их мудрость – это паутина, сотканная мизгирями после генералиссимуса и опрысканная для крепости ядом из окопа революции и гражданской войны, о котором говорит мой палач-врачеватель Макарчук.
Я был на небе и мне там сказали, что в стране вершатся великие события. Но великие события всегда связаны с великими потрясениями народа. Но это не моя боль и тех тысяч загубленных жизней на этой войне. Потрясения впереди. Великие события не приходят на землю просто, как летний дождь, они готовятся годами, процесс протекает скучно и буднично, и в этих буднях трудно увидеть тот стержень, на который нанизываются, как мясо на шампуры, второстепенные ежедневные дела, но приходит время, и великое событие выливается в какой-то кульминационный акт. Тогда народ или стонет, или ликует сквозь стон и слезы. В Отечественную войну 12-го года – это Бородинское сражение и пожар Москвы, в начале века – это революция и гражданская война. В Великую Отечественную – это битва за Москву, это Сталинградская и Курская битвы, падение Берлина. Во что сожмется перестройка, мне на небе не было сказано, но я знаю, она выльется в скорый вывод войск из чужой, истекающей кровью партизанской страны. Но это будет лишь промежуточный акт, как Курская битва, а дальше последует та кульминация, какую выстрадал народ наш. Мастер действует, а мастерство мастера звонче любой монеты – так же, как слово истинного мудреца дороже золота, сжатая пружина таит в себе большую ударную силу, чем отпущенная. Ценность спелого зерна в том, что оно способно дать племя, зеленое же годится только для каши. Сон – вот единственное, что я хочу наравне со смертью. Сон беспробудный, неслышный, вечный…
Лейтенант Ливанов, ставший короче на полметра, вновь надолго забылся под воздействием лекарств. Душа его унеслась на небо, к солнцу, готовая либо сгореть, либо вернуться к нему обожженная и закаленная, как добрый клинок из дамасской стали, чтобы окончательно, одним взмахом уничтожить своего хозяина или оборонять его и рассекать тину бытия, с которой столкнется укороченный на полметра человек...
В Ферганском госпитале военные эскулапы, осмотрев лейтенанта Ливанова, нашли, что ампутация ног в полевых условиях проведена Макарчуком грамотно, дальнейшего хирургического вмешательства не потребуется, и принялись лечить молодого офицера, у которого был крепкий организм, но пошатнувшаяся психика, выражающаяся в нежелании жить, что случается почти с каждым человеком, потерявшего обе ноги. Началась упорная реабилитация. Ждали появления родителей с часу на час.


5.

Евгения Максимовна Ливанова спасала на операционном столе жизнь молодого парня, только что поступившего с автотрассы с тяжелым сотрясением мозга, ушибом головы и переломом ребер грудной клетки, когда главный врач клиники Иван Степанович Барышев получил радиограмму из Афганистана. Она была ужасной: «Командование дивизии сообщает, что лейтенант К.Н.Ливанов при выполнении боевого задания тяжело ранен. Произведена частичная ампутация ног. Двадцать девятого сентября раненый будет доставлен в Ферганский военный госпиталь». Дочитав радиограмму, поданную из приемной помощником, Барышев похолодел. Его мужественное сердце сжалось от боли. На белом фоне халата, шапочки на голове, сливающейся с белыми висками и таком же вдруг побелевшем лице, четко, как инородное тело, проступали кустистые черные с легкой проседью брови, светлые глаза, напротив, почернели от расшившихся зрачков. В свои предпенсионные годы он стал иметь склонность к полноте, но по-прежнему обладал крепким здоровьем и не бросал хирургическую практику. Он редко сообщал родным и близким о смерти пациентов клиники, только высокопоставленным лицам или хорошим знакомым. Но благо таких несчастий почти не случалось, как это было в его молодости. Он даже забыл те болезненно-неприятные ощущения от подспудной вины за смерть человека, не знал, как теперь это делают его младшие коллеги, и вот сейчас он должен сам сообщить своему ведущему хирургу, женщине-другу об этой трагедии. Не о гибели, нет, он не допускал ее. Армейские хирурги имеют богатейшую практику на соседнем полигоне смерти, где государство с загнивающим режимом пытается навязать свой образ жизни. Он не политик, но как же можно не давать таких оценок, когда нынче с трудом вырвал командировку в Германию, вместе с Ливановой и несколькими хирургами побывал в аналогичных клиниках и ужаснулся своей отсталости в плане приборов и операционного оборудования. И все из-за отсутствия денег. Было стыдно ходить по кабинетам диагностики, видеть бесценное богатство и краснеть за убогость, царящую в его клинике. Такое же чувство испытывала Евгения Максимовна и остальные. Делегация побывала в филиале протезирования, и от увиденного Барышева охватил холодный озноб, потом злость за свою отсталость в этой области, которая случилась не сейчас, а назревала минувшими десятилетиями мирного труда. Почему? А умы есть и у него в клинике, и мастера, но нет все тех же денег, чтобы протезирование поставить на широкую и современную ногу.
Так как же все-таки он скажет Евгении Максимовне о несчастье? Как раскрыть рот, чтобы хоть немного подготовить человека, познавшего радость от победы над смертью и недугом и горечь от своего бессилия – больше от дедовских методов диагностики. Только опыт и интуиция чаще всего дают успех. Ну вот, он опять ушел в сторону. Сказать ей может только он. Пока идет операция, надо попытаться разыскать самого Ливанова.
Барышев позвонил помощнику. Галина Аркадьевна, бессменная правая рука-распорядитель, робко вошла в кабинет, так же робко, когда принесла это тяжкое сообщение. Выслушав просьбу, сообщила, что она уже наводит справки и предварительно извещает, что Михаила Николаевича нет в городе.
– Оставьте все дела и разыщите его. Скажите о тяжелом ранении сына, но что кризис миновал. Найдете, сразу выходите на меня. С ним бы я смог поговорить, а вот как с Евгенией Максимовной – ума не приложу. Боюсь, не хватит мужества.
– Понимаю вас, Иван Степанович, может быть, поручить заместителю?
– Нет-нет, только я сам, только сам. Он, кстати, тоже на операции.
Как передать горе матери по сыну своему любимому? Можно рассказать о том, как она лишилась чувств при страшном известии, как ее приводили в сознание. Можно сказать, что она поседела за эти несколько минут, можно сказать, что в ее горе нет средств для утешения, и сама она готова отдать жизнь за здоровье сына, но все равно подлинные страдания души нельзя передать на словах и на бумаге, как нельзя почувствовать чужую боль сломанной руки от удара палача или боль другого человека от прижигания тела каленым железом. Любая боль непередаваема. Гораздо ярче можно увидеть ужас близкого человека, на глазах которого идет истязание, крики, вопли, мольбы и просьбы остановить пытку, и предложить себя разделить ее, но и это будет не то, а лишь тогда почувствуешь эти муки, когда сам окажешься на пыточном одре, и твоя кожа задымится под огненным клеймом. Боль и горе непередаваемы, сострадание и участие – вот те мерила, какие могут стать ответом на понимание несчастья. Здесь проявляется и широта души, и глубина любви, и исполнение долга, то человеческое в человеке, благодаря чему он так называется.
Евгения Максимовна получила все это от Барышева, от коллег и друзей и вместе с мужем полетела в Фергану в тот же день, когда Костю и других раненых в санитарном самолете перебросили в госпиталь. Фергана утопала в зелени ореха и пирамидальных тополей, яблоневых, сливовых и грушевых садов, виноградников, которых не тронула осень. Предвечерний воздух был сух и горяч. Ручная кладь у Ливановых была небольшая, предусмотрительно размещенная в два саквояжа. Потому багаж они не сдавали и сразу же, выйдя из самолета, направились к стоянке такси. Торопливые шаги и нервная напряженность двух пассажиров была тут же замечена одним из таксистов, и он подрулил к Ливановым, растягивая губы с усиками в приветливой улыбке, предложил свои услуги:
– Если вам в госпиталь, садитесь, быстрее меня никто вас не доставит.
Михаил Николаевич закивал головой в знак согласия, распахнул заднюю дверцу.
– Да-да, нам в госпиталь. Садись, Женя, не будем терять время, саквояжи нам не помешают, – и вслед за женой упал на сидение. Черноголовый, в расписной тюбетейке таксист без разговоров вырулил на городскую автодорогу, и освежающий ветерок ворвался в салон через опущенные стекла.
– К сыну? – спросил таксист, слегка обернувшись. – Если негде устроиться, могу предложить комнату недалеко от госпиталя.
– Спасибо, нам забронировали номер в гостинице «Фергана», – откликнулся Михаил Николаевич. Его неприятно кольнула в общем-то нормальная услуга, но не для его обостренного горем ума: как умеют люди зарабатывать на несчастье своих соотечественников! Наверняка здесь много несчастных матерей и отцов, жен офицеров, прибывших сюда, чтобы ухаживать за ранеными, а гостиниц в городе две-три, бесконечно забитые отпускниками из Сибири, участниками различных партийно-хозяйственных активов или семинаров, слетов передовиков, участников художественной самодеятельности, и устроиться вот так, с налета, простому человеку просто невозможно. Только за хорошую взятку. Союз велик, а раненых да искалеченных воюющая армия поставляет щедро. Без промедлений, часто на последние деньги летят и едут сюда ближайшие родственники, уплотняя имеющуюся у населения жилплощадь, давая хозяевам дополнительный барыш.
Евгения Максимовна плохо реагировала на слова таксиста, который предлагал дефицитные лекарства, которые, к счастью, были у нее в багаже. Но это у нее, а у человека, далекого от медицины? Ведь каждая мать согласится втридорога приобрести необходимый для лечения препарат, если в госпитале, а тут сомневаться не приходится, его нет.
– Мы воспользуемся вашими услугами, но как вас найти? – сухо сказал Михаил Николаевич, отмечая про себя, что тут все схвачено, услуги построены на крови несчастных и являются дополнительным средством для жизни.
«Несчастье человека не выбирает, ему все равно, кто ты. Но оно, как семена сорных трав, падает на благодатную, не занятую счастьем почву, и прорастает дурниной, – несколько отвлеченно подумал Ливанов, – потребуется немало усилий и созидательный плуг, чтобы засеять эту почву злаками».
– Найти было бы очень просто, если бы вы сняли предложенную комнату вместе со столом, а так – вот по этому телефону, – говорил лукавый таксист без акцента, сверкая черными пуговицами глаз, подавая кусочек ватмана с номером.
– Вот что, если гостиница далеко, и нам будет неудобно, мы воспользуемся вашим предложением по поводу жилья и стола.
– Миша, ты пока ничего не предпринимай до того, пока я не свяжусь с хирургом Рахметовым, он знает о нашем приезде и может обидеться, – тяжко сказала Евгения Максимовна. – Я же тебе говорила о его звонке.
– Рахметов ваш приятель? – удивленно спросил таксист, – это очень влиятельный человек, тогда вам не понадобится предложенный телефон. Рахметов все сделает.
– Да, Саид Рахметович – мой коллега, – сквозь силу ответила Евгения Максимовна, – нас сдружила профессия.
– О-е! – воскликнул таксист. – Моя баранья голова сразу заметила, что вы не простые люди, а мой паршивый язык должен быть вырван за то, что предлагал вам услуги. Мой дастархан с ароматным пловом к вашим услугам, уважаемые гости Ферганы, так же, как я сам, Рашид. Но вот мы уже и приехали, – таксист Рашид припарковал машину на переполненной стоянке и юркнул открывать двери. Михаил Николаевич глянул на счетчик, округлил сумму и подал деньги водителю.
– Пусть высохнет рука того человека, кто возьмет деньги от друзей уважаемого Саида Рахметова, – гримасничая, отказался от оплаты Рашид, но Ливанов был непреклонен и оставил деньги на сидении автомобиля, поблагодарил водителя и заторопился вслед за ушедшей к дверям госпиталя жене.
Несмотря на закончившийся рабочий день, в вестибюле госпиталя, где располагался пропускной пункт, находилось более десятка посетителей. Одни выясняли самочувствие сына или мужа, другие наводили справки, где лежит их родной человек и когда можно его посетить, третьи безуспешно пытались передать пищу, четвертые в изнеможении сидели в деревянных спаренных креслах в ожидании неизвестно чего. Евгения Максимовна, робея, предъявила свои документы, но быстро нашла понимание с дежурными медсестрами. Они отыскали список вновь поступивших раненых, где значился лейтенант Ливанов, созвонились с дежурным врачом, объяснив, кто такие новые посетители. Быстро получив разрешение на свидание, Ливановы были одеты в халаты, пропущены и поднялись на второй этаж, где лежал их сын. Дежурная поста, выяснив в чем дело, стала возражать о немедленном свидании с больным, поскольку час поздний, раненый поступил всего четыре часа назад, после предварительного осмотра и приема лекарства спит. С ним также лежат трое тяжело раненных офицеров, которые тоже спят, и тревожить их нельзя.
Безлюдный длинный коридор с горящими тусклыми лампочками навевал отчаяние и безнадежность – как человеку, попавшему в глухой лабиринт. Пришлось терпеливо объяснять, что Евгения Максимовна сама хирург, доктор наук и глубоко понимает ситуацию.
– Прежде всего, вы мать, а потом хирург, – резонно возражала дежурная, – и неизвестно, как вы себя поведете при виде сына.
– Я только взгляну на него. Все равно ему нужна сиделка, – настаивала Евгения Максимовна, – давайте пригласим дежурного врача, коль вы не решаетесь дать согласие. Уверяю, у меня хватит самообладания.
– Ну хорошо, – согласилась дежурная, – под вашу ответственность. Идемте.
Мать и отец осторожно вошли в узкую длинную палату. Кровати стояли параллельно друг другу, Костя лежал с правого края, у стены. Слева спиной к ним сидела, скорбно нагнувшись над больным, гибкая худенькая фигурка с белокурой прической, очевидно, жена офицера. Она была так подавлена своим горем, что не почувствовала, как вошли Ливановы. Они, стараясь не стучать обувью по дешевому линолеуму, прошли к кровати накрытого простыней спящего сына, и Евгения Максимовна могла визуально оценить его состояние. Восковое лицо, потрескавшиеся от температуры и страданий губы, ввалившиеся глаза с почерневшими глазницами, бугром торчащий нос. Она сжалась: простыня указывала на укороченность ног. Осторожно левой рукой мать приподняла край простыни, опираясь правой не в меру дрожащей рукой о мужа, и увидела не худшее свое представление об ампутации ног, но все равно едва справилась с чувствами, резко выпрямилась и, подхваченная Михаилом, уткнулась ему в грудь, глухо зарыдала. Стоящая у двери медсестра укоризненно покачала головой.
Успокоившись, Евгения Максимовна с мужем вышла из палаты.
– Как, ты считаешь, его состояние? – торопливо спросил Михаил Николаевич.
– Я ожидала худшего. Главное сейчас не допустить осложнений и сохранить ноги. Он будет ходить. Завтра все выясним.
– Ну, слава Богу! – выдохнул отец, – как поступим дальше? Ты очень устала и нуждаешься в отдыхе.
– Нет, я останусь с ним на ночь. Ты поезжай, устраивайся с жильем, а утром появись пораньше.
– Я приеду к семи или к шести. Но тебе завтра весь день предстоит быть на ногах, как ты выдержишь после бессонной ночи?
– Я подремлю на стуле возле сына. Не беспокойся, вся нагрузка ляжет до обеда. Я буду присутствовать на перевязке и осмотре, потом отдохну, а ты останешься.
Сон Кости был тяжелым и зыбким. При тускло горящем ночнике он дважды открывал глаза, произнося имя невесты, но мать не выдавала своего присутствия, а лишь ждала полного пробуждения сына и только тогда могла обнаружить себя. Костя почти сразу же закрывал глаза и снова проваливался в дрему. Евгению Максимовну это радовало, это говорило о миновавшем кризисе, организм хорошо борется с недугом, а боль почти не беспокоит раненого. Она сама дремала, чутко реагируя на каждое движение руки или тела сына. Прошли глухие ночные часы, наступило утро, около шести Костя проснулся и увидел дремлющую на стуле милую и дорогую маму. Он чуть шевельнул рукой, прошептал: «Мама». И она встрепенулась. Костя увидел ее осунувшееся лицо, темные круги под глазами не скрывали кремы и грим, мягкие васильковые глаза тут же повлажнели. Мама внимательно, глуша в сердце страдания, смотрела на него, дрожащая рука потянулась к нему, прикоснулась к горячему лбу. Новые морщинки появились у нее под глазами и на белом лбу, а еще губы обрели страдальческую гримасу.
– Мама, ты приехала, я не виноват в твоем горе, – тихо проговорил Костя, ловя ее руку, а поймав, притянул к своим губам, – поцелуй меня за Веру, она так любила меня.
Мама удобнее повернулась на стуле, стоящего у изголовья, и стала покрывать пожелтевшее лицо сына поцелуями, Костя закрыл глаза и слегка прижал к себе ее голову, и ощутил на себе целый поток хлынувших горячих слез.
– Спасибо, мама, успокойся, все хорошо, все нормально.
– Нет, не хорошо, посмотри какой у тебя отрешенный, безжизненный взгляд.
– Ну что ты, мама, это от тоски по родному человеку, теперь я больше никому не нужен, только тебе и папе.
– Что ты такое говоришь, разве ты потерял любовь на этой проклятой войне?
– Любовь я не потерял. Я потерял ноги. Вере не надо сообщать, я для нее погиб, – зло и отрешенно закончил калека.
– Сын, ты неправ, – услышал Костя тихий и мягкий голос отца, который незаметно вошел в палату и стоял, загороженный фигурой мамы. Она отклонилась, обернулась на голос мужа, и Костя увидел его, озабоченного, взволнованного и даже растерянного, совсем иного, чем прежде – решительного, целеустремленного, но только сейчас в полной мере осознал присутствие родителей и боялся нанести маме глубочайшую травму своим скверным самочувствием, состоянием духа и тела. – Вера должна знать все. Ты станешь полноценным мужчиной. Это тебе скажет лучший врач страны – твоя мама.
– Полноценным калекой, не забывай, у меня нет ног! – выкрикнул нервно Костя, чем привлек внимание худенькой женщины, сидевшей у кровати мужа возле противоположной стены. Он ее видел вчера, когда его вкатили в палату, переложили на кровать, и лечащий врач с историей болезни задал несколько вопросов, на что лейтенант что-то невразумительно, но со злобой промычал.
– Сынок, не надо нервничать. Не сомневайся в словах папы, я прочла твою историю. Макарчук сделал все правильно и очень хорошо. Я сама осмотрю тебя, но и сейчас скажу без лукавства, твой организм способен на большее.
– Нет, ты не будешь меня смотреть, я не позволю видеть свои обрубки.
– Костя, мы прилетели не для того, чтобы нервировать тебя, а морально поддержать, помочь выздороветь. Это наш долг, у меня богатейший опыт, как я могу им не воспользоваться? Но все будет, как ты пожелаешь, оставим все неприятное.
– Тогда надо оставить все, приятного ничего нет.
– Но разве ты не рад нашему приезду?
– Почему же, рад. Вы сейчас мне станете говорить о многочисленных примерах жизни без ног. Я их уже слышал от Макарчука и знаю сам без всяких подсказок. Но лучше бы мне умереть от пули того моджахеда, который не застрелил меня и обрек на мучения.
– Для нас с мамой это было бы гораздо хуже, и если тебе суждено остаться в живых, то надо жить и бороться, – с тяжестью в голосе сказал отец, с тревогой глядя на восковое лицо сына со впалыми черными глазницами и щеками, увеличившимся посиневшим носом.
– Ладно, я принимаю все как есть, теперь я пойду на поправку.
– Вот это мужественное слово, – сказала мама, с благодарностью глядя на сына.
– Не сердитесь на меня, это у меня от злости на себя и ненависти к моим кремлевским врагам. Сколько вы здесь пробудете? Где устроились?
– Пробудем столько, сколько потребуется, – сказал отец, – окрепнешь, заберем тебя домой, в нашем городе тоже есть приличный госпиталь. Устроились в гостинице. Проблем нет.
– Зато есть эти проблемы у других, я слышал, как жаловалась врачу жена вот того офицера, – зло сказал Костя, – ей негде выспаться!
– Костя, мы ее возьмем к себе в номер, – отец, бесшумно ступая, направился к белокурой даме, которая теперь смотрела с печалью в глазах на Ливановых. – Вам действительно негде отдыхать? Принимайте наше предложение, в номере две кровати, они будут пустовать. Как вас зовут? – он протянул руку.
– Анна Семянкова, мне действительно негде отдохнуть, и если вы искренни, я согласна, – с печалью в голосе ответила исстрадавшаяся женщина.
Тяжело раненный старший лейтенант Семянков проснулся от разговоров, прислушался. Ноги и левая рука у него были в гипсе, но выглядел он гораздо лучше, чем Костя.
– Что за шум, а драки нет? – он через силу улыбался, – как бы вас не попросили из палаты в такой ранний час. Идите в коридор, договаривайтесь. Аня сидит возле меня уже третьи сутки, ей пора отоспаться.
– Идемте, Анна, – сказал Ливанов, увлекая молодую симпатичную, но почерневшую лицом от горя женщину. И она охотно подчинилась.
Выйдя в коридор, Михаил Николаевич представился, сказал, кто они такие, и предложил прямо сейчас поехать в гостиницу, но Анна немедленно ехать отказалась, сославшись на то, что надо после ночи обслужить мужа, накормить, и когда все сделает, можно отправляться на отдых.


6.

Прошли сутки, но дух Кости, как он обещал, не укрепился. Присутствие мамы, ее страдания, как она ни скрывала их от сына, бодрясь и ухаживая за ним, отрицательно действовали на состояние раненого. Он почти ничего не ел, пил больше воду и немного сока, не реагировал на боль при перевязках, впадал в забытье и бредил во сне, звал к себе Веру и просил у нее прощения. Днем смотрел в одну точку все с той же отрешенностью от жизни, какую увидела мама в его глазах при первой встрече, только она теперь упрочилась. Евгения Максимовна и Михаил Николаевич были в отчаянии, Костя не принимал никакие аналогии и увещевания, зло заявляя, что его увечье не связано ни с каким патриотизмом, а из-за идиотских стечений обстоятельств, легкомысленной принципиальности, амбициях бескомпромиссного человека, и он не может простить себе свою глупость. К тому же обманул прекрасную девушку, обещая при любой погоде вернуться первого октября и на ней жениться. Кроме того, он пригрозил: если его будут продолжать обрабатывать психологи, рисуя ему нормальную жизнь в будущем, он объявит голодовку.
Он теперь точно ненавидел свое офицерство, хотя оно давало ему благородное право защищать. Но, защищая, он должен убивать и несколько лет учился этому ремеслу. Это стало противно всей его мягкой натуре с израненным телом и душой, способной к глубокой любви. Противно не от посетившего его малодушия – нет, появилось глубокое убеждение в том, что защита Отечества выражается не только в убийстве противника. Он понимал защиту гораздо шире. Пошатнувшаяся экономика страны создавала угрозу национальной безопасности его Родине, разве он не смог бы в рядах прорабов перестройки крепить ее своим трудом, не жалея сил и здоровья? Он почему-то был уверен, что смог бы защищать свое Отечество словом, если бы стал дипломатом или хорошим журналистом, как его отец. Главное не убивать себе подобных, тем более не делать их калеками и психами. Современный разум обязан отойти от древнейшей формы зашиты, оставив себе вечное право любви и любовного счастья, прекраснее которого ничего нет на свете.
Верочка, его восторженная девочка, прекрасна, как осенняя роща на берегу горной реки с яростной синью и пенными бурунами, где есть все: и разнообразие красок, и бурная жизнь, и полная любовь. Разве можно не любить эту естественную красоту! Так бы и полетела она в танце по волнам и прибрежным инкрустированным отмелям, ныряя в золотистые свечки берез, кружась меж пушистых, сохранивших свой неповторимый изумруд лиственниц.
Верочка любит бальные танцы, она танцевала с детства, они, собственно, и познакомились в вихре вальса на том счастливом балу в его училище. Она была приглашена той памятной запиской, второпях написанной им в гастрономе, а теперь стояла в стайке своих подруг, ожидая своего кавалера, чтобы пуститься с ним в танец. Костя увидел Верочку сразу же и через зал ринулся к ней, но зазвучала музыка, и девчонки быстро разобрались парами, пошли танцевать зажигательный латиноамериканский танец ча-ча-ча. И она его зажгла, и не его одного! Как только смолкла музыка, Костя бросился к Верочке, замечая за собой идущих соперников. Но ему на выручку пришла сама девушка, сделав решительный жест в его пользу. Зазвучал вальс. Высокий, бравый и неотразимый, он пригласил ее, тоже высокую, тонкую и легкую, как тростиночка, представился и услышал в ответ имя, как шелест теплого ветерка – Верочка!
Он оказался великолепным партнером, весь вечер, точнее всю бальную ночь они танцевали вместе. Даже когда объявляли конкурсные выступления, Костя выходил с Верочкой и показывал свой класс подготовки, не уступая никому. Тростинка в его чутких и сильных руках оказалась гибкой, с очаровательной улыбкой, восторженных и давно пылающих любовью изумрудных глаз. Обнаженные плечи были такие же белые, как длинная шея и юное лицо. Они не устали ни от танцев, ни друг от друга, были благодарны училищу за такой праздничный подарок. Потом она призналась, что загадала его любовь в полночь, он тоже.
Больше так счастливо и много им танцевать не пришлось. Время было сжато пружиной и у него, и у нее. Шел выпускной год. Правда, был вечер на 8 марта в училище, но был он короче, девушек было гораздо меньше, Верочка и подруга Катя шли нарасхват, хотя он уже безоговорочно претендовал на ее любовь так же, как и она на его. Но он же не эгоист и лишь дважды нашел в себе силы отпустить на танец с другим кавалером. Зато провожал один. Они гуляли наедине до утра, холод мартовской ночи им не мешал, оба были раскрепощены, много говорили обо всем, рассказывали о себе, об учебе и даже о родителях. У Верочки мама и папа были рабочими на металлургическом заводе. Папа – плавильщиком, мама – крановщиком на мостовом кране. Но самое главное и запоминающееся: при расставании у подъезда он с молчаливого согласия Верочки поцеловал ее, и она убежала.
Потом были скоротечные встречи, выпускной бал, тайная любовь и помолвка. Расставание и письма. Ее милые длинные письма дважды в неделю. Он знал их наизусть, и слова шелестели на его воспаленных устах влажными и горячими поцелуями. Два последних у него были в кармане гимнастерки, и чуткий Макарчук сохранил их, и они сопровождали его теперь всюду, как часть его и ее жизни, не остывшей, но теперь не осуществленной любви, и судьбы, взорванной фугасом. Остальные письма погибли вместе с его рюкзаком, где были его личные вещи.
Верочка – фантазерка. В последнем письме сочинила волшебную сказку, в которой влюбленных разделила государева служба, но сжимающееся время при помощи писем приблизило их встречу, до которой осталась всего неделя – до их свадьбы при любой погоде. Когда он получит это письмо, наверняка будет уже собираться в дорогу. Потому она больше не пишет, а ждет телеграмму с указанием рейса самолета. Так бы и получилось, не наскочи на фугас боевая машина. После выполнения задания он должен был лететь при любой погоде в краткосрочный отпуск по случаю регистрации брака.
Но фугас унес его счастье в могилу. Погода оказалась кровавой и безногой, свадьбы не будет. Только что из палаты увезли на повторную операцию капитана Петренко, лежавшего возле Семянкова. Шел послеобеденный час, мама и Анна ушли по продуктовым делам в город, отца не было тоже. Костя лежал с закрытыми глазами, ненавидя тишину и эти мертвые часы покоя. Он молча ругал себя за свою показную принципиальность в училище. Теперь, безногий, он так думал, имея на это право, но не когда здоровый, с ногами, любящий себя и свою принципиальность, влюбленный в Верочку, не подозревавший, что с ним может случиться это ужасное несчастье и малодушие. Он ругал себя за свою недальновидность, неизворотливость, уже тогда ненавидя свое офицерство, мечтая о карьере политика. Но какой из него получится политик? Натура у политиков изворотливая, взгляд дальновидный, ум гибкий, умеющий просчитывать партию, как гроссмейстер, на несколько ходов вперед. Пусть у него тогда не было таких способностей, но они бы выработались, он подчинил бы свою натуру воле, которая привела бы его к цели, как заставил себя учиться только на отлично. Но чем тверже он утверждал в себе вину за свершившееся, тем больше убеждался во мнении, что он ничтожный и слабый человек, допустивший промах, который другой, менее способный курсант бы не допустил. Он что, человек – душа нараспашку? В таком случае замполит училища полковник и генерал – люди, которые делают своим капиталом любую твою промашку. Они сделали Костину промашку своим капиталом и капиталом войны, потому что чем больше крови, калек, трупов, тем ярче война, тем она незабываемее. Память о ней, ее капитал – капитал смерти! Его не предашь забвению, как ушедшего в могилу безродного нищего.
Костю бесило его бессилие, если бы не Верочка, не ее любовь, которая призрачно машет платочком, манит запахом губ, он бы постарался уйти из жизни, поскольку суть его трагедии в нем самом. Он кратко изложил: есть люди – ну просто душа нараспашку, но рядом сидят такие, кто считает своим капиталом любую твою промашку. Он промахнулся и подставил под удар судьбу любимого человека. Что может быть сквернее? Вдруг он услышал, как сосед справа плакал, читая чьи-то стихи. Позднее выяснилось: стихи поэта-афганца Геннадия Завадского из-под Красноярска.
Трещат полы от пляски жаркой,
И надрывается гармонь…
Жених, наряженный и важный,
Невесту держит за ладонь.
Косте понятно, отчего эти слезы у офицера – видно, уж чтец никогда не сможет стать женихом, так же, как и он сам.
В разгаре свадьба, все как надо:
Пришли десантники-друзья.
И под фатой у юной Нади
Совсем не грустные глаза.
Поэт попал в точку, это не его свадьба, у него была невеста Верочка, а здесь Надя. Он уже отказался от нее, хотя любит всей душой, всем сердцем, всем сознанием. Но зачем ломать судьбу девушки? Ведь чего проще – сообщить ей о его гибели. Сегодня уже второе октября, она ничего о нем не знает и думает, что он ее предал. Сейчас придет отец, Костя потребует от него отчет о посмертной телеграмме, которую он просил отправить Верочке. А голос продолжает доносить дьявольски пронзительные стихи:
И кто-то снова поздравляет,
Подняв бокал за молодых.
И в этот миг никто не знает,
О чем задумался жених.
О чем же может задуматься этот счастливчик? О первой брачной ночи, где он ее проведет, небось и угла собственного нет, придется выселять из комнаты младшего братишку. Но разве это беда, брат, когда рядом с тобой счастливая невеста? Молодость долго кручиниться не может, она с твердостью алмаза прорежет форточку в броне преград и невзгод. И сейчас жених встрепенется от своей задумчивости и ударится в пляс с невестой! Но что за слова звучат в этой жестокой строфе, это о нем, о нем, о Косте Ливанове! И о соседе справа, потому он плачет:
Ему протезы обещали
Еще до свадьбы, точно в срок.
Да вот, видать, не рассчитали –
И он сидит теперь без ног.
Костя задохнулся от этих жестоких, но точных, как снайперский выстрел в лоб, стихов о нем. Ему не хватало воздуха, он задыхался в пароксизме удивления с поразительным сходством судьбы и гнева на бездушных протезистов…
А гости пляшут до упаду,
Забыв про возраст и про сан.
В разгаре свадьба, все как надо –
Не надо только про Афган…
Стихли слова, а с ними и плач. Вот она, подлинная любовь неизвестной девушки Нади, а он думал, что перевелись жены декабристов, поехавших за мужьями в Сибирь. Не от сострадания же Надя выходит замуж за безногого десантника, а по любви. Кто этот парень, о котором написал поэт-афганец? Может быть, и меня ждет такая же судьба, а я похоронил себя заживо. Может быть, и меня спасет любовь? Это ж какая крепость, когда любовь обоюдная! Ее нельзя взять никакими приступами. Как же я мог недооценивать любовь Верочки? Надо знать себе цену, прежде чем браться оценивать женщину!
– Брат, а брат, дай прочитать стихи. Мне не померещилось? Нет. Бросай сборник, вот так, на тридцать первой странице, говоришь, стихи «Безногая свадьба». Какая жестокость и какая сила! Это о нас, брат, – и Костя, найдя страничку, тихо зашептал стихи поэта, наверняка пролившего свою кровь. Он читал о мужестве.
Костя не видел, что в палате уж давно стоит его отец, прислонившись к дверному косяку и с повлажневшими глазами смотрит на читающего, воспрянувшего духом и вдруг ожившего сына.
– Папа, – вдруг увидел он отца, когда закончил читать стихи, – ты послушай, какие могучие стихи! Ты отправил Верочке телеграмму?
– Я отправил с просьбой прилететь сюда. И вот получил ответ. Она вылетает сегодня вечерним рейсом. Я ее встречу. – Михаил Николаевич прошел в палату, развернул сверток и на тумбочку каждому офицеру положил по нескольку желтых с пушинками персиков. – Ешьте, ребята.
– Спасибо, папа, – сказал торопливо Костя, не обращая внимания на фрукты, – но вдруг произойдет самое плохое, и тогда точно – смерть.
– Она все знает, но не от нас с мамой, и летит к тебе. Ты понимаешь, к тебе, а ты выглядишь не лучшим образом. Пора приободриться, освежиться, побриться, вымыть с мылом голову, – говорил Михаил Николаевич убедительным тоном.
– Да-да, папа, а то ведь стыдно как опустился! – отец видел, как в глазах Кости засветился огонек надежды, слабый, но неугасимый. Искру возбудили услышанные стихи. Какое счастье, что они попались ему дома и оказались здесь, умышленно подброшенные идущему на поправку безногому офицеру. Михаил Николаевич не хотел слез воина, нет, он не предполагал, что так глубоко проберут стихи малоизвестного поэта из Красноярского края, солдата-десантника.
«Пусть простит меня старший лейтенант Цветков, но стихи достигли цели, в Косте началась борьба, он победит».
Михаил взглянул на одноногого Цветкова, который с покрасневшими глазами полусидел на подушках, подоткнутых Евгенией Максимовной, отдежурившей ночь вместо сиделки в палате, а теперь отдыхающей в гостинице вместе с Анной. Вчера она кормила всех четверых офицеров пирожками с изюмом, собственноручно испеченными в квартире своего коллеги, бывшего стажера, теперь хирурга Ферганской областной клиники Рахметова. Цветков, возбужденный стихами и произведенным эффектом на Костю, воскликнул:
– Вот это дело, Константин, правильное решение, я тоже по случаю побреюсь, если мне поможет Михаил Николаевич. Левой я не могу, какая-то она у меня несуразная, неловкая. Вот снимут скоро гипс с правой, костыли под мышки и – на танцы. Я правильно говорю, Михаил Николаевич?
– Чего же киснуть, быстрее к семье вернетесь. Дочка вас заждалась.
– Заждалась. Была она у меня с женой перед вашим приездом, я уж говорил вам. С протезом бы так не получилось, как в книжке. Мне выписываться срок подойдет, а протеза не будет.
– Давайте договоримся вот о чем, – сказал Костя, силясь приподняться на локтях и принять полусидячую позу, – мне мама обещала заказать протезы в Германии, я тогда отмолчался, теперь согласен при условии, если ее услугами воспользуются все четверо.
– Костя, мы сделаем все, что пожелаете. Связи есть, только выздоравливайте, и по-маресьевски – в строй.
– Ладно, папа, хватит агитировать, давай твою бритву-безопаску, ею лучше щетину снимешь, нежели электрической.
– Непременно лезвием, – поддержал Цветков, размахивая своей свободной левой рукой и оглаживая заросший широкий подбородок, смешно морща массивный нос, – чище и краше выглядишь. Я перед свиданием, бывало, только лезвием, запах одеколона дольше держится, танковую мазуту перебивает. Да-да, и лицо ядренее, как с мороза в теплую хату заскочишь, румянец так и играет.
– Вот это правильно. Сейчас я все организую, мама с отдыха явится, а ты как новая копейка, вот обрадуется.
– Такой молодец на юбилейный рубль потянет, – подчеркнул Цветков, морщинисто смеясь синими глазами.
– А то и на золотой червонец, – улыбаясь, подтвердил отец и заторопился на выход, – ждите, я мигом.
Через час Костя выглядел куда приятнее, в его глазах огонек надежды на благополучие разгорался, нос казался не таким огромным, а на впалых щеках появился легкий румянец. Надежда, если даже остается один шанс из тысячи, может быть самым сильным оружием в твоей борьбе, но она превращается в сильнейший яд в минуты отчаяния, но надежда на чудо так же опасна, как и бездействие. Михаил Николаевич видел воспрянувший дух сына и был на седьмом небе от счастья, довольная улыбка не сходила с его губ, молодила. Побритые Цветков и Семянков, с благодарностью принявшие хлопоты Михаила, тоже повеселели от мыла и бритвы, с нетерпением стали ожидать возвращения женщин, чтобы похвастаться своим видом.


7.

Всю свою жизнь Вера теперь разделяла до Кости и с Костей, хотя в данный момент его рядом не было. Она не ждала с нетерпением, когда к ней придет таинственное чувство к мужчине, но иногда сердилась на свою холодность к мальчишкам из их школы, хотя прекрасных, уже сформировавшихся юношей было предостаточно. Скажем, те ребята, с которыми она танцевала бальные танцы, не будили ее спящие чувства. Они лежали глухие, припорошенные чисто школьными интересами, развлекательными вечеринками, как лед на реке под слоем снега. Иногда влюбленность Кати, близкой подружки, такой же высокой, фигуристой блондинки, раздражала своей несерьезностью. Катя могла сегодня сказать, что она без ума от Сашки из параллельного класса, а через неделю не хотела на него смотреть из-за какой-нибудь его мальчишеской несерьезной выходки. Но Вере уже хотелось любить, в семнадцать лет надо бы познать это воспетое поэтами чувство. Порой казалось, как и Лоре, второй подружке, что оно никогда не посетит. Но гром грянул в один из зимних дней, пророкотал в февральские морозы, и дождь счастливых взаимных чувств пролился в ночь армейского праздника. Молния его взгляда осветила все закоулки души, она заполнилась светом и теплотой его глаз, сила его рук вошла в каждую ее клеточку, голос окутал метелью звуков. Верочка перестала быть прежней Верочкой, а стала Костиной, прозрачной, воздушной, невесомой, словно все эти качества хранились в какой-то особой кунсткамере и теперь извлечены этим неотразимым человеком.
Это была любовь, счастье любви, да, она познала нечто! Пусть познают другие. Хотя счастье только одно, в единственном варианте и неделимое, разве что только с любимым.
Верочка получила последнее письмо от Кости за три дня до регистрации брака. Читала его и перечитывала, не зная, как ей прожить эти три дня. И в этом же письме он писал, что все проблемы с отпуском улажены. «Пожалуй, ты еще будешь читать мое последнее любовное послание, а к тебе будет спешить почтальон, чтобы вручить телеграмму о дне и часе моего приземления в аэропорту, не позднее, как за день до свадьбы, чтобы успеть уладить все оргвопросы со свадебным пиршеством. Целую тебя, моя милая тростиночка! Твой любящий богатырь Костя!»
«За день до свадьбы, – размышляла Вера, – значит, он прилетит 29 сентября». Занятия в мединституте, куда Верочка поступила по совету Кости, уже начались. Картофельная эпопея на полях совхозов, по словам педагогов и второкурсников, прошла нынче сумбурно, с неразберихой, плохой доставкой студентов на поля, всякими проволочками и закончилась раньше обычного, поскольку за уборку картошки платить стали меньше и тоже с проволочками, а питание наоборот – подскочило в цене. Студенты, естественно, завозбухали, мол, за бесплатно в условиях расширяющейся демократии не станет горбатиться даже негр. За неявку на поле студента из института не отчислишь, даже не имеешь права наказать его стипендией, и уборку со скандалом свернули. Студенты заняли аудитории.
Верочке, конечно, удобнее ожидать Костю в стенах института, чем на картофельном поле у черта на куличках, откуда невозможно дозвониться домой, получить от милого письмецо, тем более долгожданную телеграмму о его приезде. Вера специально съездила в аэропорт, переписала все рейсы, идущие из Средней Азии. Их набиралось порядком, но скорее всего это будет рейс из Душанбе, а он прибывает вечером. Коль телеграмма по какой-то причине задерживается, Верочка третий вечер подряд садилась в автобус, ехала в аэропорт, ожидала Костика, пристально вглядываясь в фигуры военных, спускающихся по трапу самолета. Но жених не появлялся.
В этот решающий день Верочка сидела на лекциях как на иголках и после каждой пары бежала в деканат звонить домой в надежде услышать от мамы приятное сообщение. Валентина Егоровна взяла отпуск по случаю выдачи дочери замуж и так же нетерпеливо ждала телеграмму. Она растерянно отвечала дочери, что телеграммы нет, должно быть, придет после обеда. Верочка просила позвонить на почту, выяснить, была ли телеграмма Карпухиным, вдруг затерялась или ее не донес почтальон. Мама звонила, телеграммы не было, успокаивая дочь, что после обеда обязательно придет, не может же такой серьезный офицер устраивать сюрпризы и являться внезапно, тем более выбираться из воюющей страны за несколько тысяч километров очень трудно.
В том-то и дело, что из воюющей страны, откуда очень часто приходят цинковые гробы вместо любимых. При этой мысли Верочка содрогалась, на глазах у нее набухали алмазы слез и капали на конспект, который она силилась вести, но лекция временами проваливалась в черную дыру страха за жизнь Кости, и она, нервничая, заполняла листы неровными линиями. У нее пока не было на курсе настоящей подружки, но на картошке сдружилась с двумя сельскими девчонками. Они знали подробности ее переживаний, разделяли страх и опасения за жизнь Кости, как могли подбадривали и после лекций втроем летели на почту узнать о телеграмме. И с вытянутыми трубочкой от обиды губами уходили на улицу, прощались.
Школьные подруги Лора и Катя поступили в политехнический институт, только на разные факультеты. Они-то и должны быть на свадьбе подружками, и прибежали к невесте после четырех часов дня в надежде услышать утешительные известия о приезде жениха, провести примерки всех свадебных нарядов, подготовить всяческие шуточные плакаты, чтобы развесить во дворе жениха, где пройдет застолье. Но телеграмма не приходила. У Верочки все валилось из рук, и ни о какой подготовке к празднику жизни не могло быть и речи. Перебирались всевозможные варианты, сыпались сокрушительные обвинения в адрес телеграфа, почты, в адрес казенных, бездушных людей в армии, от которых зависит отправка телеграммы. Напряжение достигло белого накала, пришел с работы Верин отец, девушка, взглянув на часы, засобиралась ехать в аэропорт, к вечерним рейсам самолетов из среднеазиатских республик, тут раздался оглушительный звонок над дверью, какой ждала Вера. Она стремглав бросилась встречать почтальона и не ошиблась. Это был он. Студент на подработке, она его видела на картошке, долговязый прилипчивый парень, не лишенный симпатии говорливый губошлеп.
– Карпухина Вера будешь ты? – спросил он будничным тоном, стоя на площадке перед распахнутой дверью квартиры.
– Да, давай скорее телеграмму, как вы так затянули с доставкой? – возмутилась Верочка.
– Распишись и получи. Нет, сперва распишись, – подал он тетрадь жестом уверенного человека, с интересом поглядывая на красивую взволнованную девушку, возле которой выросли две не менее привлекательные любопытные рожицы.
Вера возмущенно схватила тетрадь, чиркнула ручкой свой автограф и с нетерпением выхватила бланк телеграммы. На глазах подружек, возмущенных бесцеремонностью твердолобого почтальона, быстренько развернула бланк, прочла:
«Вера, наш Костя тяжело ранен. Вылетаем Фергану. Подробности сообщим позднее. Ливановы».
Вера дико вскрикнула и рухнула на пол. Лора и Катя, тянувшиеся прочесть текст, тоже сраженные известием, не успели отреагировать и поддержать подругу.
– Вот это телеграммка! – бросился на помощь длинновязый почтальон, вызывавший лифт.
На крик дочери в коридор выбежали отец и мать.
– Что, что в телеграмме? – вскричал Степан Александрович, увидев дочь в обмороке, с зажатой в руке телеграммой.
– Костя тяжело ранен, – пробормотала Катя.
Отец подхватил дочь на руки и столкнулся в узком коридоре с матерью, дико смотревшей на бездыханную Веру, она сама чуть не лишилась чувств, всплеснула руками, схватилась за голову, загораживая проход в комнату.
– Мать, не мешай, пусти меня, Костя ранен, – он протолкнулся в коридоре мимо замершей в ужасе матери, унес дочь на диван в залу, властно крича:
– Воды, воды неси, Валя, скорее, в кружку из-под крана набери. Давай, не мешкай!
Мать, подхлестнутая голосом отца, бросилась в кухню, схватила первую попавшуюся кружку, резко крутанула кран, струя ударила в дно, разбиваясь в брызги. Мать, почти ничего не соображая, оставив кран хлестать водой в раковину, кинулась к дочери.
– Быстро мне воду! – Степан выхватил кружку из рук жены, набрал в рот воды и брызнул в лицо дочери. Та открыла глаза и зарыдала. Девчонки ошалело смотрели на несчастную подружку, размазывая солидарные слеза по щекам.
 – Папа, Костя тяжело ранен, – простонала Верочка. Отец уже держал в руке телеграмму и читал ее.
– Какое несчастье, дочка, не убивайся, он только тяжело ранен. Родители полетели в Фергану в госпиталь к сыну. Стало быть, Костя живой. Но почему не позвонить по телефону, объясниться по-человечески, почему телеграммой и откуда, из нашего города, вот отметка, стало быть, из аэропорта. Ясно, сами толком ничего не знают, потому пишут: подробности позднее. Ничего, дочка, не горюй, человек молодой, медицина у нас на уровне, раз в Фергане – выживет, выздоровеет, прилетит.
– Нет, папа, я ждать не буду, я полечу в госпиталь, ему нужна моя помощь.
– Туда полетели родители, Верочка, – сокрушенно вздыхая, смахивая с лица слезы, сказала мать.
 – Ну и что же, родители – одно, а я, невеста – другое.
– Правильно, Вера, – сказала Катя, нервно теребя свой длинный «конский хвост», рассыпавшийся у нее на востренькой груди, на белой кофточке с глухим воротником. – Я бы на твоем месте поступила только так.
– Легко сказать – поступила бы так, – возразил Степан Александрович, – путь не близок, азиатская страна, там свои порядки и законы. Бывал я в Самарканде, быстро тебя обмишурят, а уж такую красавицу, как Вера, умыкнут в два счета. Человека же сразу видно, что он нигде не бывал, всего боится. Это обмозговать надо, с бухты-барахты в пекло лезть я не позволю. Стало быть, надо успокоиться, ждать дополнительных сведений.
– Я не вынесу, папа, я сейчас же позвоню на квартиру Кости и спрошу подробности. Там у них столько цветов комнатных, наверняка кто-то остался за ними ухаживать, и кошка сиамская есть, ее кормить надо.
– Правильно, Вера, сидеть в неизвестности просто невыносимо, звони прямо сейчас, – решительно поддержала подругу Катя, перекидывая свой пышный «хвост» за спину, ища взглядом поддержку у оробевшей Лоры. Подруга то и дело хваталась руками за свое курносое лицо, но в знак согласия утвердительно кивала головой с аккуратной стрижкой черных волос. – Можно прямо в часть телеграмму отправить, спросить командира о характере его ранения. Ты же знаешь адрес.
– Знаю, сейчас позвоню на квартиру, потом можно и в часть.
– Разве у нас без лукавства обойдутся? – засомневался отец, он грузно встал с дивана, на котором примостился сбоку от дочери. Среднего роста, с покатыми сильными плечами и крупной, стриженой под бокс головой, он нетерпеливо заходил по комнате, басовитым голосом продолжал. – У нас правду человеку не привыкли говорить. Все боятся чего-то, остерегаются. Хоть партийные, хоть военные, все у них какие-то замыслы, все осторожничают. Своего народа боятся. С той же перестройкой вопрос – что хотят? Шут их разберет. Я хоть и партийный, а никак в голову не возьму: что на нашем заводе надо перестраивать? Металл только по своим законам можно варить, технология никаким перестройкам не подвластна, она железной дисциплины требует, срок в срок все надо делать. Развесишь уши – или козла в домну, в мартен загонишь, или пережжешь металл, – ворчал без злобы отец, как беззубый старый пес, прислушиваясь к разговору дочери по телефону. – Что, не отвечают? Поздно уже, а может, наоборот – рано. Кто знает, в какие часы человек квартиру посещает? Отложи до завтра, дочка, если что – съездишь, удостоверишься.
Степан некстати вспомнил, а такое в острые моменты чаше всего вспоминается, как он в составе сталеваров был на встрече с немецкими доменщиками. Технология одно дело, но зашел разговор за столом о житье-бытье. Немецкий горновой знал русский язык, вот с ним-то и поговорил по душам Степан. Жил немец с семьей за чертой города в огромном особняке, показывал фото и семью, и внутренности дома. Степан не поверил в обилие комнат, в столовую, где можно разместиться трем семьям, гаражи с машинами. Пропаганда, смекнул, вражеская.
«Ты не веришь, Степан, я знаю, – сказал Гельмут, – только я от чистого сердца тебе об этом говорю. Все это я купил на свою зарплату. Нам говорили о личных делах молчать. Но я тебя уважаю за мастерство и сожалею, что ты не получаешь за труд то, что получаем мы».
Нет, верил Степан немцу Гельмуту, доходили и раньше разговоры о несравнимых зарплатах немецких металлургов и наших. Но не хотела душа соглашаться. Так и пело в голове: «А на кой ляд сдались эти деньжищи простому человеку, если вокруг и так все его. Сел, поехал в любую точку Союза хоть на отдых, хоть на жительство. Правда, у него всего лишь «жигуленок», а у Гельмута во дворе три красавицы стоят. Он бы от таких не отказался. Тьфу, черт, о чем это он, когда в семье у него рев, горе. Жена плачет.
– Что же нам теперь – все приготовления к свадьбе бросить? – говорит сквозь слезы Валентина Егоровна, стоя возле дочери в ситцевом халате пестрой раскраски, страдальчески вытирая глаза платком. А лица нет на ней, сметана сметаной. Она была сухопарой, подвижной, не утратившей с годами прелесть женской фигуры, а тут угнулась, скорчилась от горя, уменьшилась в три раза.
– Придется до выяснения обстоятельств, коль жених в госпитале, – сказал отец, поражая словами Верочку в самое сердце, – думаю, он там не залежится, мать его в свою клинику перевезет. Такой известный хирург власть имеет не меньше, чем иной секретарь райкома. Только почему же с нами не переговорили? Малы мы, им не ровня. Если бы не Верочка, знать бы нас не знали. Не зря же говорят: каждый сверчок знай свой шесток.
– Может, и так, отец, чего ж ты хочешь, у каждого своя ступенька, хоть и достаток у нас не меньше, квартира не хуже. Мы тоже люди заслуженные, орденоносцы, – пыталась распрямиться перед горем мать.
–Папа, мама! – взвизгнула Верочка со слезами и гневом в глазах. – Не нужны нам пересуды, я решила не откладывая дать телеграмму в часть. Пусть сообщат лично мне, невесте лейтенанта Ливанова, о характере его ранения. Угрожает ли оно жизни?
– Поезжай, Вера, развеешься от тяжких дум, – согласился отец, обиженно сморкаясь в кулак пустым носом, вроде как подчеркивая свою кручину.

На телеграфе малолюдно. Возле короткого барьера двое парней, отправляют телеграмму, с интересом поглядывая на суетливых вбежавших в помещение подружек. Катя взяла бланк, и Вера стала писать текст. Короткий и толковый текст телеграммы долго не получался. Парни ушли, хихикая в адрес бестолковых девчонок. Они исписали в блокноте насколько страниц, пока не родилось следующее:
«Командиру части. Невеста лейтенанта Ливанова Вера Карпухина просит Вас сообщить характер ранения Ливанова, насколько ранение опасно для жизни».
Приемщица телеграмм, чернявая солидная, круглолицая от полноты женщина, прочитав телеграмму и сосчитав слова, сочувственно покачала головой.
– Вам срочную?
– Да-да, – торопливо сказала Вера, – как вы думаете, у вас опыт большой, когда ответят?
– От нас уйдет в течение часа, а там как получится. Думаю, сегодня в часть дойдет. Но вот с ответом сомнительно. Через всю страну телеграфировать о ранах никто не будет. Тем более из Афгана. У моей подруги сынок чуть не погиб в прошлом году. Я кое-как добилась от командира, куда его направили на лечение.
– Нам известно, что он тяжело ранен и находится скорее всего в Фергане. Вот что мы сегодня получили от его родителей, – Вера просительно смотрела покрасневшими от слез глазами на приемщицу, боясь, что та откажет им в разговоре, но та, прочитав телеграмму, сказала:
– Наших мальчиков разбрасывают по всей стране. В Фергане есть госпиталь, я это хорошо знаю. Сын моей подруги там лежал с тяжелым ранением. Вы туда тоже отправьте телеграмму на имя начальника госпиталя. Адрес так и пишите: Ферганский военный госпиталь, дойдет.
– Спасибо за совет, мы сейчас, – согласилась Вера, – только вот текст составим.
– Никакого текста придумывать не надо, этот же отправляйте. Яснее ясного.
Пока Вера разговаривала, Катя и Лора принялись заполнять новый бланк, и через минуту он был передан в окошечко доброй женщине. Рассчитавшись за телеграммы, девушки покинули почту. Оставалось только набраться терпения и ждать.
Время, когда его подгоняешь, тащится, как худая и больная на все четыре ноги кляча. Верочка, не зная ни одной молитвы и не верящая в Бога, просила Его помочь преодолеть муки ожидания и прояснить ситуацию, а то, что она грозная, никто в семье не сомневался, поскольку на расстоянии человек видится более искренним в своих поступках и желаниях, чем с глазу на глаз. То, что намерения на женитьбу у Кости были самые решительные, подтверждало последнее письмо. Если бы складывалось иначе, он бы просто не стал писать, а заглох в далекой чужой стране. Да и никто в его искренности не сомневался. Вера, чтобы как-то скоротать время, перечитывала его письма, а отдельные выдержки читала вслух маме и папе, они кивали головами, соглашались, отчего на душе не становилось спокойнее, мужества не прибавлялось, а снова и снова требовался платок, чтобы осушить нахлынувшие слезы. Горе любит, чтобы его поливали слезами горечи, а счастье – слезами смеха, и горе отступает, милостивится, потому что оно со счастьем – соседи, а как не уступить соседу, не снять с души напряжение?
Как бы то ни было, боль слегка притупилась, ночь прошла. Вера не поехала в институт, а решила пойти к Ливановым – в надежде, что удастся что-то выяснить у того человека, который непременно должен смотреть за квартирой. Предварительно она звонила, телефон не отвечал. И тут Веру осенило, что она может разузнать что-нибудь в корпункте Ливанова. Номер телефона ей дал Костя. Дождавшись девяти утра, она стала звонить. Ей ответили, что Михаил Николаевич улетел в Фергану.
– Причина?
– Тяжело ранен сын.
– О ранении Кости известно, насколько ранение тяжелое, что с ним?
– Что вы за особа, что так настойчивы?
– Невеста, кто же еще.
– Ах, невеста, слышали о вас от Михаила Николаевича, но можем ли мы без его разрешения говорить?
– Да как вы смеете молчать, если что-то знаете, ведь сердце разрывается от неизвестности!
– Хорошо, но не подводите нас. Есть опасения, что правда очень тяжела, если вы готовы выслушать, то, пожалуйста: у него ранение в обе ноги, и, кажется, частичная ампутация. Девушка, девушка, вы меня слышите, что с вами…
Светлая, родная комната провалилась в преисподнюю, дикие звуки ударили в уши, завертелся, налетая и разрастаясь, черный косматый шар прокатился с головы до пят по всем клеточкам тела, и Вера грохнулась в обморок. Правда падать ей не пришлось, она сидела в кресле, только откинулась на спину, глаза закатились, трубка выпала из рук. Стоящая рядом мама вновь перепугалась, заохала и заахала, бросилась к аптечке за нашатырным спиртом, поднесла ватку к носу дочери. Вера, втянув едкий запах, судорожно очнулась, над ней – перепуганное, искаженное страхом лицо мамы.
– Что тебе сказали такое страшное, чего ты не знаешь? – спросила с дрожью в голосе Валентина Егоровна.
– Мама, какое несчастье, у Кости частично ампутировали ноги! Так мне сказали в корпункте Ливанова, – мертвенным голосом сухими губами, с таким же сухим блеском глаз проговорила Вера. – Вот почему родители Кости решили сообщить мне об этом позднее. Они думают, что я откажусь от своего Костика. Нет, мама, я не откажусь, я полечу в Фергану. Я хочу его видеть, он мой любимый человек.
– Вера, не спеши, подумай хорошенько, дождись ответа на свои телеграммы. Если придет подтверждение, тогда… я не знаю. Ты такая молодая, завтра исполнится только восемнадцать лет…
– Что ты хочешь этим сказать, мама? – гневно уставилась на мать Вера, поняв, на что она намекает.
– Горюшко ты мое, горе, – заплакала мать, обхватив руками Веру, прижимая к иссохшей груди, – да как же с таких лет так жить… Может, тебе тот человек по злобе выпалил, а сам толком ничего не знает. Пойдем вместе к Ливановым, они же в нашем микрорайоне живут. Идем, дочка, вместе расспросим подробности.
– А вдруг принесут телеграмму?
– Не принесут, рано, после обеда ждать будем. Наши люди не шибко-то торопятся. Отец правильно говорит: правду сказать как пуд соли съесть. У нас в стране все благополучно, у нас все ладом, небось, проклятые, своих сынов под пули да бомбы не посылают долг выполнять. Помню как сейчас, Брежнев лопотал с трибуны: «Верные интернациональному долгу…» Сразу на всех матерей, у кого сыновья, накинул саван страха и смерти. В нашей многотиражке отец двоих сыновей написал статейку – требует немедленного вывода войск из этой войны. И там такие стихи есть:
Я так боялся Афгана,
что поседел, не бывая в нем:
два сына моих в погонах,
два сына моих под ружьем.
– Понимаешь, какой страх у человека за жизнь сыновей, не приведи Господи. Одна ты у нас, а если бы сын был, если бы не этот проклятый угар в цехе от металла, из-за которого сына не выносила, тоже бы вот так тряслись. Ну что, идем, дочка. Так и время скоротаем.
Вера, как в полусне, плохо соображая, о чем говорит мама, пошла за ней из квартиры, представляя себе муки Костика, лежащего сейчас без ног в госпитале, она уверена, с ее именем на устах. Но представления девушки были очень далеки от той страшной действительности, от перенесенной боли, от душевных страданий, в каких оказался любимый человек и в каких уже побывали десятки тысяч российских парней ни за понюшку табаку.






8.

Два месяца новой жизни для Инны в пригороде Берлина, где квартировала воинская часть лейтенанта Овсяникова, внесли новизну и любопытное разнообразие в ее, жизни, содержание. Сначала, поступая в Берлинский университет, она с жадностью изучала знаменитый город, разделенный внушительной стеной, затем, став студенткой факультета иностранных языков, продолжила свои экскурсии по Берлинскому художественному музею, кинотеатрам, выставкам, смотрела, бывая с мужем, если удавалось, спектакли в театрах. Она жаждала первых знакомств со знаменитостями, как и мечтала в своем скучном городе, но когда ей представился случай получить автограф у молодого, но уже известного композитора и певца, недвусмысленно намекая ему на продолжение знакомства, натолкнулась на непонимание, хотя видела, как загорелись у него глаза при виде красивой русской девушки. Возвращаясь вечером в военный городок, Инна рассеянно брела по бульвару с аккуратно постриженными газонами, благоухающими клумбами цветов, хотя и шла уже вторая половина сентября, к ней неожиданно подошел малознакомый замполит части, вежливо поздоровался и поинтересовался:
– Каково впечатление от встречи с музыкантами, Инна?
– Простите, но я, к сожалению, вас очень мало знаю, чтобы делиться впечатлениями, – так же вежливо отпарировала Инна.
– И все-таки вы взяли автограф у восходящей звезды немецкой рок-музыки. Я знаю о ваших музыкальных способностях и интересе к музыке, но, думаю, вы неправильно выбрали объект своего поклонения, и хотел бы предостеречь от дальнейших контактов с ним.
– Вы что, за мной следили? С чего вы взяли, что я его поклонница и собираюсь искать с ним контакты? – справедливо возмутилась молодая женщина.
– Ну зачем так прямолинейно; мы обязаны предупреждать о нежелательных контактах всех новичков, особенно студенток-жен наших офицеров, которые свободны в передвижениях по Берлину. Не забывайте об инструкциях, какие вы получили в первые дни пребывания здесь. Тем более вы дочь первого секретаря обкома партии.
– Ах, вот оно что! – воскликнула Инна. – Сегодня я соприкоснулась с человеком, враждебным нашему строю. Простите, я не знала и о нем тут же забыла.
– Вот и хорошо, будем считать инцидент исчерпанным. И не следует о нем никому рассказывать. А вам надо активнее включиться в жизнь нашего армейского коллектива. В августе вы были очень заняты, сейчас жизнь вошла в спокойное русло. Вам обязательно надо подготовить свой номер на торжественном вечере в Доме офицеров в честь семидесятилетия Октября. Подумайте и приходите со своими творческими предложениями к худруку. Это очень способный человек, не пожалеете. Итак, вам налево, до свидания, Инна, – замполит козырнул и удалился, оставив Инну в расстроенных чувствах.
Виктор уже поджидал жену и крутился на кухне, готовя ужин на газе. Он встретил ее у порога своей просторной квартиры, обставленной современной мебелью, просиял, поцеловал в губы.
– Как прошел день, где была, что видела, рассказывай и готовься ужинать. Я приготовил курицу в соусе и спагетти в качестве гарнира. Но я вижу, ты чем-то недовольна?
– Ты как всегда проницателен. В университете побывала восходящая звезда немецкой рок-музыки. Мне выступление понравилось, взяла вот автограф. И еще: замполит предложил мне выступить с музыкальным номером на вечере в честь юбилея Октября.
– Это же здорово, садись за стол, я подаю зажаренную в тесте курицу. Ты согласилась?
– Надо подумать, нельзя же отрываться от коллектива, иначе ваш глазастый замполит меня съест. Подавай свою курицу, я, откровенно говоря, проголодалась.
– Пожалуйста, милая, соус острый, как ты любишь, – Виктор с фартуком на животе, сияя большими серыми глазами, подал жене щедрую порцию блюда, она с аппетитом принялась за еду, он уселся рядом счастливый, то и дело бросая на Инну влюбленные взгляды. – Ты должна обязательно выступить, показать свой талант. Я не преувеличиваю, он у тебя есть, он дремлет, но, я уверен, он проснется, я хочу, чтобы тобой восхищались!
– Спасибо, Витенька, так может говорить только истинно любящий человек. Я постараюсь. Ты почту смотрел?
– Смотрел, пусто.
– Пошла вторая половина сентября. От мамы давно нет весточки, не говоря уже о папе. Как ты думаешь, Ливанов пришлет приглашение на свадьбу? Или это был просто треп?
– Он человек серьезный, думаю, пришлет. Мы же переписываемся. Первое письмо от него получили. Мне кажется, ты соскучилась по дому, по маме?
– Не скрою, соскучилась, это был бы хороший повод для встречи и выброса накопившихся впечатлений. Но нас могут не отпустить.
– Тормознуть могут, все не так-то просто, как виделось оттуда. Во-первых, перелет слишком длинный, во-вторых, не успели обжиться, как рапорт об отпуске. Несолидно.
– Но и отказываться несолидно, если Костя в самом деле пришлет пригласительную телеграмму, заверенную в загсе. Это ж святое дело!
– Попробуем, если получим такую оказию. Неспокойно в Афгане; знаешь, сколько там полегло нашего брата? Жутко много!
– Бедный Костя, к сожалению, тебе не ровня. Он бы туда не попал, будь у него папашка секретарь райкома.
– У него мать знаменитая, позвонила бы по инстанциям, и отбой Косте в Афган. Он его выбрал сам, из принципа. И мать, и отца убедил в своем праве, у него бойцовский характер.
Молодые люди закончили ужин, выпив на десерт по бокалу виноградного сока, Виктор, побросав использованную посуду в посудомойку, блестя глазами, сказал:
– Ну что, моя принцесса, отнести тебя на ложе любви, или сама, ножками?
– Витенька, к чему такие глупые вопросы, разве можно нарушать традицию? – Инна потянулась к нему, а он, подхватив жену сильными руками, понес, целуя, на широкую кровать в спальню, где вспыхнул розовым светом ночник…
Октябрьские дни в пригороде Берлина стояли теплые, но пасмурные, часто дождливые, и хотя дожди не нравились Инне, любившей прогулки после занятий, они не были такими нудными и хлесткими, как на родине. Занавес косого дождя проходил, тучи раздвигались, обнажая приятную синь, откуда падали согревающие лучи, поднимали настроение. Мокрые улицы с домами, фонарями, рекламой и блестящим асфальтом как цветные сны проносились в зрительной памяти у девушки. Ей хотелось высказывать свои впечатления кому-либо из знакомых, подруге Люсе, которой здесь не было. Та часто писала Инне тоскливые письма, завидуя ей. В одном из писем Люся сообщила о ранении Кости Ливанова и несостоявшейся свадьбе. Цветущая Верочка превратилась в зареванную и потерянную дурнушку, но по-прежнему любящую бедного неудачника. Люся толком не знала, что же произошло с Ливановым, но высказалась афористично: сломать ветку дерева, особенно молодую, проще всего, так же просто сломать обманом судьбу высоконравственной девушки, какой себя показывала Вера.
Инна с Виктором стали наводить справки. Подробности, которые сообщила мать Виктора, потрясли молодоженов. Но скорбь у Инны быстро прошла. Ее больше занимала собственная персона с очень ограниченным меню развлечений. Зависть подруги раздражала: вопреки своим ожиданиям, Инна оказалась одинокой в этом огромном, блестящем и многолюдном городе. Но это многолюдие теперь становилось безликим, скучным, словно она попала в общество манекенов. У нее как-то само собой сложилась формула: быть одинокой в горе всегда тяжело, быть одиноким в радости неинтересно. У Инны, разумеется, никакого горя не было, если не считать того, что ей недвусмысленно были запрещены всякие знакомства за стенами аудиторий, но и радости мало, поскольку она жаждала самого широкого общения с германской общественностью. Оказалось, что она могла лишь сполна выплеснуть свои эмоции мужу, что не вполне устраивало, либо в кругу самодеятельных артистов при Доме офицеров, кои совершенно не отличались от российского общества. Те же Люси и Гали, Вали и Ольги, несколько бравых офицеров постарше Виктора, но они Инну не интересовали, поскольку муж был более ярок, свеж, остроумен и не приелся как мужчина.
Инне как-то не приходило в голову вглядеться в себя: какой она стала? Произошли или нет какие-то изменения в характере при жизни в совершенно иной, строгой обстановке, попросту воинской, ей непривычной и чуждой. Вокруг незнакомые люди со своими привычками, которые она должна принять, поскольку обстоятельства и образ жизни резко изменились: не стало привычного детского диктата родителям, материальные средства ограничены. Свои юношеские вольности следовало прочно забыть. Если раньше она только училась, смотрела за собой, то теперь ей пришлось выполнять несвойственные дела – закупку продуктов, готовку чая, кофе и простейших бутербродов; другого она не умела. Забота о своем квартирном мирке и внешнем облике приобрела тоже иной характер: батарея парфюмерии нарастала и раздражала, выводили из равновесия горы накопившегося белья и одежды. Чтобы выглядеть опрятной, надо было относить тряпки в прачечную и забирать оттуда хотя бы изредка, когда этого не мог делать муж, устраивать уборку квартиры, мыть посуду при помощи особой машины.
Ей некогда было вглядываться в себя, поскольку она была самовлюбленной эгоисткой с весьма сомнительным культурным уровнем и не допускала мысли, что новые внешние и внутренние обстоятельства – замужество, институт, Берлин, в центре Европы военный городок – могут повлиять на нее, уже сформировавшегося взрослого цивилизованного человека. Во-вторых, она не соглашалась с тем, что новизна жизни и впечатлений могут изменить ее натуру, склонную к развлечениям. Между тем некоторые запреты и новости, которые она стала черпать из студенческой среды, меняли сложившиеся стереотипы не только на благополучную советскую действительность, но и на закордонную, в том числе и в странах социалистического лагеря.
Однажды, потрясенная неким известием, она пришла домой голодная, нервная, но не бросилась по обыкновению к столу, который накрывал муж, а упала в глубокое кресло, подтянула под себя ноги словно в ознобе и, поправляя сбившуюся на глаза прическу, расширяя свои и без того огромные глаза, стала сбивчиво рассказывать взволновавшую ее историю. Необычное возбуждение жены Виктор заметил сразу же и стал внимательно и с участием слушать.
– Моя новая знакомая Гретхен, дочь чиновника, пришла сегодня в трауре. Я бросилась расспрашивать, но она так глянула на меня, словно я причина ее несчастья, и отвернулась. – Инна ужалась в кресле, подтягивая под юбку ноги в колготках, и Виктору было видно, что жена действительно находится не в своей тарелке, подсел к ней, взял тонкую кисть в свои руки, но она высвободила ее из горячих мужниных. – Я была оскорблена, а ты знаешь, я не терплю подобного ко мне отношения и стала докапываться до причины. Кто-то подбросил мне журнал «Шпигель», а в нем злобная статья. Оказывается, власти ГДР платят убийцам своих граждан, если те пытаются бежать из Восточной Германии! Настигла пуля восточного немца при попытке проникнуть в Западный сектор – стрелок получит премию. Потрясающе! Что-то от большевистских приемчиков революционных лет.
– Может быть, может быть, – неопределенно промычал Виктор. – Мы тогда не жили, нам трудно судить.
– Можешь свои суждения не высказывать, они такие же незрелые, как и мои, – раздраженно сказала Инна, на что Виктор просто развел руками. – Послушай дальше. Восточные немцы любят отдыхать в Болгарии. Но не только любовь к пляжам и южному солнцу тянет их туда – многие пытаются бежать от режима в Грецию и Турцию. Смельчаков болгарские пограничники стреляют как куропаток и получают вознаграждение за каждого убитого – тысячу марок! Это чудовищно! Я бы ни за что не поверила в эту грязную агитку, если бы не траур Гретхен: ее дядя с сыном застрелены болгарскими пограничниками, когда те ночью перебрались через проволочное заграждение. Это как понимать, Витя, что им тут не хватает? Они живут богато, свободно, гораздо богаче прибалтов, не говоря о россиянах. Неужели, по словам «Шпигеля», не могут выносить коммунистический режим?
Для Инны большим потрясением было не то, что в людей стреляли на границе как в нарушителей, а то, что власть платила убийцам, и, быть может, самое главное, и непонятное ей, воспитанной в богатстве социалистического всемогущего папочки – отчего же бегут эти обеспеченные немцы? Из-за личного конфликта с властью? Если это так, то понятно. Но «Шпигель» пишет о другом: о непринятии людьми существующего в ГДР режима. Черт знает что! В Союзе тоже есть недовольные, диссиденты. Даже высланные из страны, отправленные в ссылки или посаженные в лагеря люди.
– Объясни мне: недовольные были и будут всегда? – но Инна не торопилась слушать мнение мужа, а продолжала рассуждать. – В нашем маленьком классе, а я училась в школе для детей элиты с отборными талантливыми педагогами, были недовольные математиком, другие его любили. Одни ненавидели классную, я же боготворила ее за ум, эрудицию, за глубокую культуру. И это в классе, где всего 25 личностей. А в стране?
 – Я тебе скажу не как муж, а как старший человек: ты, да и я плохо знали жизнь за пределами наших повседневных узких интересов. Ты просто не успела познать, я, по горло напичканный в училище идеологией, был полуслепой. Я – сын первого лица района, ты – дочь первого лица региона. Где уж нам было прогрызть скорлупу благополучия, в которой находились, и взглянуть на мир с точки зрения обывателя. Я догадывался, что у нас не все гладко внутри страны, идет что-то не так. Особенно поползли мысли после майского случая с Костей. Не зря же в Союзе развернулась перестройка. Мы с тобой потерялись, и чтобы отыскаться, тебе стоит прислушаться к совету замполита и включиться в жизнь нашей воинской кучки.
Без охоты, но она включилась вынужденно в круг обыкновенных Валентин, Галин, Надежд. Правда, выделялся среди всех худрук, о котором говорил замполит. У него был псевдоним Весенний Арсений. Он действительно выглядел всегда свежо, одевался модно, несколько вычурно, но не шаблонно, и его появление на репетициях ждали, как весну после суровой зимы. Он входил в зал, как бы демонстрируя свою стройную фигуру высокого человека, зачесанный ввысь черный чуб, напоминающий кивер царского офицера, с атласными сверкающими глазами и изысканными отрепетированными жестами и голосом. Арсений с азартом проводил репетиции, оставляя в сердцах женщин томительное чувство невысказанной похвалы или обнадеживающего внимания и непременного желания окунуться вновь в эту вечернюю, можно сказать, интимную атмосферу. Инна почувствовала притягательную силу этого человека после второй репетиции. Ее, как и всех, увлекла подготовка концерта, и вскоре она обнаружила, что заинтересована более обычного и, не испытывая к Виктору глубоких чувств кроме половой любви, потянулась сердцем к этому виртуозному средних лет человеку. Она видела, что не одна неравнодушна к Арсению и была осторожна в проявлении чувств, поскольку быстро поняла, что военный городок – это та же деревня, где все обо всем знают, судят и пересуживают. Как бы ей не оказаться на острие языков сначала самодеятельных артистов, а потом жадных до сплетен педагогов, врачей, работников торговли городка, скучающих по острым ощущениям. Этот узкий мир, разбросанный по городам Германии, показался Инне скучным и малоинтересным, может быть, потому Арсений все больше и больше захватывал ее воображение. Однажды глубокой зимой, после репетиции новогоднего «Голубого огонька», она приняла тайное ухаживание Весеннего и согласилась задержаться в клубе для более глубокой проработки образа Снежной королевы, которую играла, исполняя веселую немецкую песню. Молодая женщина вспомнила те зажигательные вечера, что проходили в родном городе, и она посчитала, что ничего страшного не произойдет, если этот эксцентричный необычный человек увлечет ее в свой кабинет, как и многих других за свои годы царствования в этой роли. В конце концов у него репутация, семья, и он не посмеет открыто показывать свои с нею отношения, а сколько они продлятся, никому неизвестно. И когда это случилось, Инна не была шокирована и со всей страстью отдалась Арсению.
Виктор, увлеченный службой, успехами Инны в учебе и в общественной жизни, был по-прежнему искренен с женой в своей любви, был счастлив. Он писал домой маме длинные письма о своей жизни, восторженные похвалы в адрес супруги, восхищаясь ее талантом пианистки и певицы, пророча ей большую эстрадную сцену, а не скучную работу переводчицей где-нибудь в посольстве или в правительстве, как она мечтала. Мама-педагог сдержанно откликалась на его восторги, боясь откровенно высказывать свое мнение по поводу артистической увлеченности Инны, поскольку не была уверена, что невестка не прочтет ее письмо. Мария Георгиевна, далекая от жизни офицеров и в особенности в военных городках, решила изучить эту область. Вскоре пришла к выводу, что в городках жены офицеров ведут именно такой образ жизни: активисток, общественниц, артисток. Если кто-то ограничен в плане общественной работы, то обкрадывает себя, а не имеющие детей вовсе оказываются в вакууме. Поэтому она настоятельно советовала сыну и невестке быстрее родить ребеночка, и он будет главной точкой притяжения молодой семьи. Виктор, видя свою устроенность и быстрое продвижение по службе, он через полгода стал заместителем командира батареи, был не против наследника, но Инна к этому относилась сдержанно и соглашалась не ранее, чем после окончания третьего курса университета.
Приближалась весна, а с нею поползли слухи о начавшемся выводе войск из Афганистана, о сокращении вооружений и численности армии, в том числе в странах Варшавского договора. Многие офицеры занервничали, боясь попасть под ножницы. Лейтенант Овсяников не был исключением в этом ряду, хотя знал, что тыл у него надежен, если что, в ход пойдут нешуточные связи тестя. Но вместе с этой нервозностью в городке стали обостряться отношения между офицерами и их женами, началась тотальная слежка друг за другом, хотя никто не знал предстоящих масштабов сокращения, и коснутся ли они германской группировки войск.
Семейная жизнь у Овсяниковых пока ничем не омрачалась, но общая атмосфера обострила бдительность Виктора, и он стал замечать, что иные репетиции в клубе стали у Инны затягиваться, после иных жена вела себя необычно. С каким-то капризным азартом она требовала от мужа страсти и была неуемна. Он ничего не спрашивал, полагая, что на жену действует весна, но насторожился и услышал в адрес Инны женские сплетни. Виктор не стал требовать объяснений у жены, но ревнивое сердце заставило проследить и убедиться, что в этих сплетнях виновата она. Однажды, свободный от службы, он пришел днем в клуб, застав в кабинете одного Весеннего.
Его кабинет находился в большой комнате, где разместился мягкий диван, огромный двухтумбовый стол с телефонами, компьютером, на лавках стояли музыкальный центр, колонки, на стенах размещены большие и малые фотографии самодеятельных артисток, фрагменты из спектаклей, висели бутафорские шпаги, алебарды, пистолеты и винтовки. Сам Арсений взволновался неожиданным вторжением молодого, атлетически сложенного офицера с той отличительной миной на физиономии, с которой пить мед ласки вряд ли придется, скорее угадывалось, что из вошедшего человека вот-вот выплеснется кулачная ярость, которой худрук никак противостоять не сможет. К тому же он был убежден, что в наш просвещенный век прибегать к выяснению отношений древнерусским способом просто неприлично.
– Вы, надеюсь, знаете, кто я? – грозно спросил лейтенант, плотно прикрывая дверь, защелкивая на оказавшийся так некстати шпингалет.
– Нет, простите, но догадываюсь. Но позвольте…
– Вот и хорошо, не придется вам ничего доказывать, а сразу приступим к делу. Я намерен несколько повредить вашу стройную фигуру и соблазнительную физиономию, – Овсяников львом бросился на оробевшего худрука, выхватил его немалое тело из-за стола, бросил на пол. – Вставайте и защищайтесь! – он подождал, пока человек встал, осмыслил ситуацию.
– Быть может, наш конфликт уладит приличная сумма денег? – попробовал защититься Весенний, но сокрушительный апперкот в подбородок, от чего худрук снова опрокинулся на пол, не оставил бедняге никаких шансов.
– Это вам за попранную честь офицера! – Виктор резко поднял за шиворот Весеннего, – это вам за поруганную честь мужа! – кулак Овсяникова пришелся Арсению в живот, а горячие слова кипели на его губах, как капли масла на раскаленной плите. – А это вам за надругательство над моей любовью к женщине! – и кулак несколько раз опустился в область печени и почек. – Даю вам трое суток, чтобы вы исчезли из городка. Не выполните – пеняйте на себя, в живых не останетесь.
Овсяников в горячей злобе бросил на пол потерявшего сознание от болевого шока раскудлаченного и распластанного с раскиданными по сторонам руками красивого человека и вышел из кабинета, не встретив в клубе больше ни единой живой души, хотя где-то играла музыка и хрипел саксофон.
Весенний оказался благоразумным мужиком, не побежал в больницу снимать побои, а сказался больным, уволился и уехал вместе с семьей в Россию.
Инна не без дрожи в душе, но без объяснений поняла причину внезапного бегства художественного руководителя. Она ни в чем не упрекнула мужа, как и он ее, но с этих пор между нею и Виктором нет-нет, а пробегала черная кошка.


9.

Начавшийся сенокос, спустя неделю с того памятного дня для Андрея Безуглова, когда он, раздосадованный на директора по поводу отсрочки косовицы, уехал на межу и в последний раз встретился с Викторией, захлебнулся в непогоде. Потерю погожего времени Безуглову безумно жаль. Он укорял на планерках директора, но тот сказал, что сам виноват, надо было настоять, стукнуть кулаком по столу. Андрею ничего не оставалось, как посмеяться в лицо Бортникову и заметить, что сосед справа без всяких стуков по столу выиграл время и почти убрал основное сено. Директор подковырки пропускал мимо ушей, что сильно раздражало Безуглова, и Андрея вновь подмывало рассказать Владимиру Кузьмичу притчу, как одному дураку подсказали: если хочешь, чтобы твой кисет с махоркой был полным, намочи ее, она разбухнет, и кисет наполнится до краев. Тот послушался – и точно, махорки стало больше, только сырая она куриться не хотела, и дураку пришлось ее сушить. Но сдержался, слишком уж явный намек. И, махнув рукой, покинул кабинет, заспешил спасать скошенное сено – возить его на вешала с принудительной вентиляцией.
Бездарная работа раздражала Андрея, на следующее утро он дозвонился до Виктории, спросил о делах, она, судя по голосу, обрадовалась, разговаривала охотно, но о встрече – молчок. Может быть, не одна была в кабинете или не решалась, боясь последствий. С другой стороны, время жаркое, покос, не до любви. Но ведь в посевную же находили часок-другой для встречи. Это была короткая, но яркая взлетная полоса, по которой они улетали в галактику и плавали там, не ощущая мира труда, в котором постоянно находились, а только то, что между ними происходило, но оба понимали, что их совместное существование – эта горящая свеча, изготовленная из какого-то особого горючего материала, стремительно тает у них на глазах. И как только она сгорает, они возвращаются на бренную землю, и чтобы не рвать душу долгим прощанием, быстро разъезжаются до следующего полета.
О своих неурядицах после таких воспоминаний Андрей, разумеется, ей ни слова, а вот притчу о дураке с махоркой рассказал, потому что она любила его слушать, особенно им выдуманное. Эта тоже им выдуманная. Но Виктория поняла притчу как намек на трения с директором, Андрей не признался и сказал, что сочиненную притчу дарит ей вместо букета цветов, есть такое стремление у сочинителей дарить свои опусы. Между прочим, шла цветочная пора, Андрей любил собирать цветы, дома все лето свежие стоят, до поздней осени.
Виктория поблагодарила за притчу, повздыхала в трубку и попрощалась, не дав надежды на встречу. Андрей посидел немного в кабинете с кислой физиономией, прощаясь со своей любовью, словно читая оскорбительную вывеску на двери ресторана «мест нет», куда спешил с надеждой на отдых, а за возмущение такими порядками оказался в отделении милиции, и, безрадостный, уехал на поля.
Сенокос в короткие окна погоды то летел атакующей пехотой широко, по всему фронту, то, словно наткнувшись на огневую точку, придавленный дождями, двигался по-пластунски тяжело, теряя темп, качество, люди – заработок. Но добрела обильно политая отава на трехсотой клетке. Она поднималась на глазах, густела, набирала силу, заявляя о себе как о важной персоне, вокруг нее вскоре закипят нешуточные страсти, и она станет тем золотым слитком, из- за которого прольется кровь.
– К сентябрю, пожалуй, вымахает в колено! – высказался звеньевой Иван Жариков, докосив последний гектар травы. Долговязый и сухой как жердь, с вечно замазученным козырьком кепки, торчащим вверх, он вылез из кабины трактора и подошел к своим ребятам. – Не прозеваешь – огребешь сенца.
Механизаторы собрались у только что заметанного, пахнущего духмяным сеном зарода, расселись в тени, осторожно закуривая. Левее, словно остановившаяся рать, темнели рулоны прессованного сена. В сторонке тарахтели трактора, легкий ветерок приятно освежал вспотевшие от зноя и работы спины мужиков, но ветерок креп и гнал из-за леса на покос сизую тучу. Она лениво ворчала, впопад неторопливым мужикам на покосе, но и предупреждала, что вот-вот зубасто схватит зазевавшегося прохожего, как кобель из-под забора, и порвет на нем штаны. Но мужикам такая угроза до лампочки.
– Да при нашей-то расторопности, когда в сентябре нормально брали? – возразил жилистый и занозистый, как крапива, Василий Латиков. – Укос надо в пятидневку скручивать, а у нас в месяц. Зальет кошенину, погниет. Такое сено рази что вместо отравы – крысам.
– Там посмотрим, – туманно пообещал звеньевой. – У тебя, Василий, все какие-то дурацкие выводы.
– У нас правду только одни дураки говорят, какой с меня спрос, – не остался в долгу Василий, ожидая поддерживающий смех остальных членов звена, который и последовал к немалому удовольствию Латикова, и, важничая, играя словами, постукивая потрескавшимся крепким и черным, как корень черемухи, пальцем себя в голову, закончил: – Тут надо кумекать как-то по-другому, чтобы и грудь в крестах, и башка на плечах.
– Что ты имеешь в виду? – насторожился Иван.
– В конце августа увидим, – теперь уже неопределенно пообещал Латиков. – Впрочем, я выход знаю, но пока молчок.
Василий обладал характером вожака, но никогда не соглашался быть звеньевым или старшим, предпочитая отвечать только за себя. «Мне эти чины ни к чему, они только человека портят», – говорил он мужикам. В отличие от своей простоватой на вид внешности, в нем сидела сложная противоречивая натура немалого самомнения. Но она отнюдь не задевала самолюбие мужиков, поскольку латиковский критический взгляд был направлен не к конкретным и постоянно окружающим его товарищам по работе, а по отношению к действительному положению вещей и людей в широком масштабе, к тому укладу и к тем порядкам, что существовали в совхозе, районе, от которых Латиков считал себя в относительной свободе, что подкупало. В нем постоянно сидело шутовское ядовитое начало, что особенно не нравилось начальству, а мужики находили в нем выразителя своих дум, согласия или несогласия с жизнью, продиктованной существующей политической системой.
Подворье у Латикова богатое. Все в нем есть для хорошей жизни. Скот, птица, огород, сад. Постройки под шифером добротные, баня, гараж для «Волги». Во дворе – асфальт. Дом как игрушка, расписной, с ажурным деревянным украшением по всему цоколю. Глухой тесовый забор построган, обожжен под черное дерево, проолифен. Ворота – тоже расписные. И табличка сельсоветовская «Образцовая усадьба».
– Когда только ты успеваешь управляться с усадьбой, Василий, – спрашивал, сокрушаясь, не раз Жариков. – У меня же против твоего – срамота.
– Крутиться надо. Я до того, как идти на работу – в мыле уже. А сколько я бутылок мужикам поставил за обиход подворья! Кумекай!
– То-то, я смотрю, ты не торопишься на трактор. А я, дурак, гадаю: почему у Латикова башмаки на работе не сшаркиваются?
– Ты как паровоз на всех парах летишь, упрекнуть тебя язык не поворачивается, – глубокомысленно соглашается Латиков, – а на сколько больше моего тебе отваливают? На червонец! Да пропади он, проклятый! Вот если бы в два раза больше меня – я б задумался: стоит ли на своем подворье кажилиться?
– Если так рассуждать – голы по миру пойдем.
– Я не пойду. Если бы меня тунеядцем не назвали, то завтра бы уволился и жил бы припеваючи своим хозяйством. Тракторишко мал-помалу собрал, ты знаешь, прокормлюсь. Правда, подоспел закон о трудовой деятельности. Вроде не должен попасть в тунеядцы, но как-то невнятно все там сказано. Где, чего брать, ошибиться боюсь. Ту же солярку, запчасти к трактору где возьмешь?
– Я всегда думал, что ты не наш.
– А я думал ты, Иван, дурак, а ты – дурак-дурак!
Мужики редко вмешивались в подобные споры, только посмеивались меткому слову Латикова да покуривали.
– Если б я не знал, какое ты ботало, я бы врезал счас тебе про меж рог! – едва сдерживая себя, прохрипел Иван.
– Чтобы ботало звенело, по нему врезать нечего. Ты его легонько встряхни, дай стимул к движению, оно и зашебаршит, – спокойно, с усмешкой на тонких губах сказал Латиков, – а врезать – разобьешь. Покумекай, какой толк. Ты вот, к примеру, своей бабе дай стимул, она тебя зацелует-замилует.
– А-а, с тобой, Василий, говорить – пуд соли сожрать, – Жариков раздражается не на шутку. – Ты своей бабе хо-о-роший стимул дал: не работает какой уж год!
– На производстве советском, уточняю, – с достоинством парировал нападение Латиков, – а по дому? Ты зайди в дом, она тебя обутого на порог не пустит. Скидывай, скажет, Ванечка, свои говноступы в сенях и проходи к столу. А на столе, к слову сказать, всегда горячее первое и второе блюдо есть и рюмка! Баба должна быть бабой, хозяйкой, а не ломовой лошадью, вроде твоей – и на производстве, и дома управляется, да еще в художественной самодеятельности. Ты это, Иван, не хуже меня знаешь. Только тебе наши политруки в башку вбили, что баба – равноправная с тобой рабыня, кумекаешь, и что так же должна вкалывать и даже хлеще, чтобы обдирать семью не с одного, а с двух ломовиков, и ты от этого ни в жизнь не откажешься.
– А почем ты знаешь: откажусь или нет?
– А потому, что затуркан ты, закамуфлирован красными корочками. А мне на то равноправие наплевать. Я – угнетатель и притеснитель своей бабы. Только она, стерва угнетенная, никак от меня в развод уходить не хочет, каждую неделю к дочерям в город сама на «волжанке» полкает. А я на порог, – тут Василий ударил себя в грудь кулаком, выгнул дугой, умильно прищурился, – она ко мне павой, обласкает, рушник подаст, за столом обиходит и в постели горит как молодуха! Куда ж ей от меня, кумекаешь?
– Спекулянтка она!
– Предвидел такую оценку и не обижусь по причине твоей темноты. Злые языки – они, конечно, страшнее пистолета, говаривал Пушкин. – Василий пыжился показать свою начитанность, хитро посматривал на мужиков: не поймают ли они его на грибоедовских стихах, но никто его не поправил, и он продолжал с азартом. – Но пусть у тебя на языке набалдашник вырастет, потому как не спекулянтка она, а купчиха, по-горбачевски – индивидуал, если для вас слово «продавец» неподходящее. Купчиха! И продает на базаре свою свинину и колбасы с окороками, солонину овощную с огорода, выращенную и заквашенную собственными руками! – Латиков потряс перед Иваном свои ухватистые пятерни, – понял, Иван, и пусть брешут, кому брехать хочется. Только наша возьмет, помяни мое слово. Выдохнется страна-то вот так ресурсами сорить, землю железом усыпать, как горы металлолома у нас на задворках. Обанкротится. И ты, Иван, вместе с ней. Мы же, мать твою итить, как жили, так и будем жить своим хозяйством, пироги с мясом да с маслом есть, как Безуглов говорит.
– Вижу, ловок ты, хваток, «Волгой» обзавелся, женой ласковой. Куда уж мне за тобой угнаться, так и буду тюхой-матюхой, – с деланной обидой заключил Иван. – Но будет лясы точить, давай на трактора.
Звеньевой Иван Жариков слыл исполнительным и покладистым человеком, сообразительным механизатором, работоспособным, как хорошо отлаженный трактор – подливай только горючего, будет молотить поршнями без передыху. Ему не надо дважды повторять задание, он стремился сразу же приступать к делу с рвением и преданностью, но знали его и задиристым, и упрямым, если вдруг прямо или косвенно ущемлялись его интересы. Носил он постоянно дерматиновую кепку с замазученным козырьком, одет, как казалось Безуглову, в вечный самошитый комбинезон из крепкой фланелевой ткани. Иван страдал, как и многие мужики, радикулитом, но больше всех боялся простуд, а под спецовку, плотно и высоко охватывающую поясницу, не поддувало, одежда не разъезжалась, не давала студить чувствительную к сквознякам спину.
Безуглов подъехал на своем уазике к Ивану, когда тот цеплял к «Кировцу» две тележки с наращенными бортами, груженные рулонами сена. Андрей Степанович вышел из машины, сбивая сапогами остатки росы, подошел к Жарикову.
– Здравствуй, Иван, не успел, говоришь, вчера увезти? – сказал он, кивая на тележки, – последние?
– Здорово, Степаныч, последние. Я бы вчера управился, кабы на сеновале порасторопнее были.
Безуглов рассеянно выслушал ответ, подумал: «Не упусти ту неделю, взял бы отсюда второй укос! Но нет, до десятого сентября не управимся, силенок маловато да отава не везде поднимется. Дальше этого срока тянуть – севооборот загубить».
– А что, Степаныч, может, обождем, навалимся, да и уберем на второй круг? – сказал Иван, словно прочитав его мысли, разбрасывая в сторону длинные как оглобли руки с кулаками-набалдашниками. – Мы же как-никак с продукции получаем.
Андрей, нахмурившись, отрицательно покачал головой.
– Не успеем, Ваня, июль на сходе, затянем до октября, а у меня трехсотка под распашку идет. Три сотни га бобового севооборота – не шиш с маслом. Ты на следующий год отсюда по сорок центнеров пшенички возьмешь, озолотишься. Так что через неделю, как закончишь пары пахать, сюда технику перебрасывай и паши.
Иван слышал басистый голос главного агронома с уверенными нотками, хорошо сочетающимися с его крупной фигурой. Держался Безуглов всегда прямо, даже слишком, как офицер, что казалось несколько неестественным. В нем всегда Иван видел уверенность полновластного хозяина, который давно уже с вверенной ему землей на «ты», а многолетние высокие урожаи подтверждали это.
– Севооборот – дело верное. По такому предшественнику, запаханному вовремя, можно смело рассчитывать на сорок.
– То-то, Ваня! Вот где твои пироги с мясом да с маслом растут, душа моя, – Безуглов пристально смотрел на Жарикова, убеждаясь, нашел ли он в нем единомышленника или нет.
Тот, по-индюшиному вытянув шею, окидывая долгим взглядом луг, переминался с ноги на ногу, молчал.
Легкий ветерок набежал на поле со стороны леса, шевельнул отрастающую отаву, полетел тихой волной от крепких ног Ивана в дальний конец клетки, словно напоминал ему о богатстве этой земли, призывал к мудрому решению.
Иван нахмурил белесые, почти невидимые брови, сидевшие редкими кустиками над самыми глазницами. Когда на него кто-то давил, он имел манеру сутулиться, принимать боксерскую стойку, которой научился в секции, учась в юности в училище механизации. Задумался. Пшеничная его челка, выбивавшаяся из-под дерматиновой кепки, щекотала левый глаз, мешала сосредоточиться.
Иван понимал, надо бы побеспокоиться о завтрашнем дне, но его не устраивали предлагаемые авансы будущего. Если откровенно – просто устал от посулов и ожиданий и хотел бы жить тем добром, что может взять сегодня. Второй урожай мало того, что заработок повысит, но и славу приумножит лучшего звеньевого района. Это только Латикову наплевать на почести, кроме барыша он ничего не приемлет, а Ивану и то, и другое надо. Глядишь, директор дом новый пообещает, сколько он будет в старье жить без благоустройства. Вот тогда и он за усадьбу возьмется, обиходит не хуже латиковской, и тоже сельсовет табличку повесит. Слава приятна и мила, как молодая девица. Даже чугуняка Василий гордится своей лучшей на селе усадьбой. Нет, не только рубль человеку нужен. На всю жизнь запомнил Иван, как ездили с Безугловым в город получать ордена. Равный среди лучших был Иван, рукоплескали ему наравне с другими. В буфете обкомовском отоварился всякой всячиной под завязку, гостинцев навез. Крепкое впечатление осталось, ни с чем не сравнимое ликование души!
– Так что же скажешь, Иван? – прервал его затянувшиеся мысли Безуглов.
–А что – что? – ответил Иван, словно проснувшись, поправляя кепку с вороненым блеском козырька, улавливая в голосе агронома требовательность. – Поглядеть надо, посчитать да с мужиками покумекать, как Латиков говорит. Земля нам в подряд отдана, мы – хозяева.
Иван стоял, как бы отмахивался от мух, которых вроде и не видно тут. Безуглов знал, эта его дурацкая привычка всегда повторялась, когда Иван начинал кривить душой. Безуглову казалось, что Жариков этими действиями набрасывает на глаза пелену, чтобы он, Безуглов, не разглядел в них неискренность или жадность. Иван воротил в сторону голову, как конь, которому мешают мухи и оводы, норовя спрятать ее в тень, отделаться от насекомых. Андрей усмехался относительно этой неуклюжей уловки, сердился.
– Что ж, давай, Иван, думай, – внешне спокойно ответил Безуглов, но в голосе чувствовались напряженность и надтреснутые нотки, словно на горячую плиту брызнули водой, и она защелкала, покатилась горячими шариками. – Только поскорее. И когда думать будешь, в книжку загляни. Там на семидесятой странице о севооборотах написано. Все там сказано! – неожиданно нажал на голосовые связки агроном. – Как с ними работать надо, что они дают настоящему хозяину – вроде академика Мальцева! Его рукой та статья написана.
– Что ты меня агитируешь, Андрей Степанович, будто я враг земле! – рассердился Жариков, задвигал ежистыми белесыми бровями, окинув взглядом низкий, в рваных тучах горизонт, и закончил. – К мужикам на заимку мне надо торопиться. Пресс-подборщики туда переброшены, может, не идет что.
– Поезжай, – сказал Андрей Степанович зло. – Только помни наш разговор, я ведь как технолог могу безо всякого разговора приказать…


10.

В последнее время Андрей стал замечать, как мысленно ругал себя за то отвратительное в характере, когда ему трудно угодить: то он недоволен погодой, то окружающими его людьми, то взрывами смеха в конторе в напряженные часы труда с документами, то хлопаньем дверей и громкой музыкой, идущей из репродуктора, то упрямством или тупостью какого-либо работника.
«Ну почему у меня все не так, как у людей, откуда это раздражение?»
Виноваты хозяйственные неурядицы? Он так закален против них, что вряд ли только они стали вышибать его из равновесия.
Виктория? Как же тяжки к ней чувства, и как светлы и легки воспоминания! Раньше он о себе думал – однолюб. Так бы и жил с одним счастьем, не появись Виктория. Сколько уж он раз о ней так думал и уж стал забывать о том, как иногда тяготился весной и в июне, приезжая на межу, а теперь бы с радостью помчался, чтобы утонуть в ласках и теле. Это как у алкоголика, хлоп сто граммов – и отлегло. Полюбится с Викторией, и отойдет от сердца непонятное состояние – как в другом, неизведанном мире побывает. Пройдет день-два, снова тяга. Не даром же говорят, что по настроению женщины можно утром угадать – всласть она спала с мужем ноченьку или он, паразит, не ублажил ее. Мужиков тоже можно на этом подловить. Высыхает с годами любовь, как белье на солнце, вот и тоска, обручами душу сжимает.
Как-то Ирина сказала ему, что за ним закрепилась репутация угрюмого, сурового, слишком серьезного человека, скорее всего жесткого, никогда не улыбающегося, и, пожалуй, не способного любить, нравиться женщинам.
– Но он-то меня любит, и я тоже его люблю, – рассказывала Ирина о том, как она его защищает. – Вы же видите его только при исполнении обязанностей, но я-то знаю его в другой обстановке, домашней. И мне так хотелось добавить – страстного, горячего и сладкого!
– Ну и добавила бы, чего промолчала! – Андрей громко и азартно засмеялся. – Ты бы рассказала этим дурам, что я тебя дома только и хлопаю по заднему месту, верчусь с тобой в кухне, готовлю и прочее, так у них сразу бы мнение обо мне изменилось. Но кто же это с тобой обо мне? Наши все меня знают как облупленного.
– Ревизорши спрашивали, помнишь, неделю у нас в конторе сидели.
– А, эти красотки, выходит, я им не показался?
– Не то чтобы не показался, а может, даже наоборот: надежный ты, говорят, заметный, только угрюмый. Но я не скажу им никогда, – смеясь, сказала Ирина, – что ты меня все норовишь по заднице хлопать. А вот что ты любитель анекдотов и смеешься и очень даже часто – сказала. И то, что любишь поэзию, читаешь и поешь Есенина, а «Декамерон» почти наполовину наизусть знаешь. Ты представляешь, не все знают, что такое «Декамерон»!
– Вот видишь, а туда же, лезут с оценками, психологи! – сделал ударение на последнем слове Андрей. – Дамы, конечно, симпатичные, не спорю, но холодная какая-то у них симпатия, не пробуждает чувств.
– То, что ты излишне серьезен, порой даже ходишь с угрюмой физиономией, это надо признать. Мрачное настроение, как и хмурое утро, неприятно, не красит тебя, старит, – сказала Ирина кокетливо, – а я хочу, чтобы мой Андрюша выглядел всегда молодым, галантным джентльменом и знакомым женщинам говорил с улыбкой: «Здравствуйте, мадам!» Но ты же так не делаешь.
– Не делаю, – согласился Андрей, – притворную улыбку изображать не могу, а натурально улыбаться не с чего. Экая невидаль – знакомая женщина!
– Ты не прав, Андрюша. Улыбка – это тоже культура человека. Пусть это внешний признак, но он говорит о многом. И хотя для меня важно, Андрюша, чтобы ты всегда улыбался только мне, но поприветливее с людьми все же надо быть.
Андрея насторожила последняя фраза: «…чтобы всегда улыбался только мне». Что она имела в виду, уж не просочился ли слушок о его мимолетной связи с Викторией? Этого не хватало. Любой слушок способен портиться до зловония, а зловонных романов в райкоме не любят. Комлев его съест, как каннибал, живьем. Свет не мил станет при таких-то отношениях. И все же на поводу у дилетанта он не пойдет. Жаль, что не нашел поддержки у директора относительно этой злосчастной трехсотки, вокруг которой разворачивается нешуточная возня, как на краю трясины, в которой ни дна ни покрышки. После разговора с Жариковым в Миновном побывал Комлев и стал расспрашивать, как дела с заготовкой кормов, что и входило в его обязанности. При этом секретарь спрашивал и слушал собеседника, глядя куда-то в сторону – вроде там разворачиваются грандиозные события, захватывающие все его внимание, или в финальном матче у ворот противника назрела голевая ситуация.
Андрея всегда раздражала эта его манера, и он, слегка набычившись, тоже ища себе точку внимания, не глядя на Комлева, ответил:
– Дела идут по плану и опережают график, озимые начал косить. Нынче осень ожидаю трудную. По моему календарю – затяжные дожди.
Комлев знал о календаре Безуглова, и он почти всегда был точным, а потому принял его замечание к сведению.
– Правильно с озимыми решил, раздобрели, – похвалил Комлев, словно без него тут поступили бы по-дурному, сидели бы с намыленной шеей и ждали, когда секретарь принесет шайку с водой и ополоснет зазевавшегося агронома. – Ну, а как у тебя сенокос?
– Идет по плану, сворачиваю, – так же с неохотой ответил Андрей Степанович, а про себя отметил: «Научились же люди оценки специалисту-стажисту давать, и на том спасибо».
– Я твоих планов не помню. Ты лучше в деталях покажи, где и как будешь брать второй укос люцерны, чтобы полуторагодичный запас кормов иметь?
«Вот оно что! – догадался Андрей, – о втором укосе печется!»
– Я люцерны взял с гаком. Второй укос возьму на зеленую подкормку, что у ферм луга раскинулись, Геннадий Федорович.
– Ну а лозунг наш «Полуторагодичный запас кормов» выполнять не хочешь?
– Как не хочу, я же сказал, у меня уже есть десять процентов излишка. Людям на подворья дам. В сентябре по погоде, да и в октябре еще приплюсую: месяц-полтора на одной зеленке продержусь, вот вам и лозунг в деле. Трав у меня, как вы знаете – море.
– Ты мне туман не наводи. Жарикова покосы как будешь использовать?
– Как заложено технологией, – неохотно гнал мяч в свои ворота Безуглов.
– Давай поподробнее, что из тебя жилы тяну, как на дыбе, – не повышая голоса, бесцветно сказал Комлев.
– У Жарикова основная люцерна на трехсотой клетке, с нее покос начинали. Четыре года отработала люцерна, запашу согласно севообороту. Пшеницу «тулунскую» по богатющей земле посею. Озолотится Жариков. В его звене это поле тянет на тридцать процентов посевных.
– Когда запашка? – бросил наконец взгляд Комлев на агронома, осчастливив его, как султан свою наложницу.
– По технологии, если грамотно, в середине августа.
– Говоришь, собираешься грамотно запахать до двадцати центнеров сена на гектаре? Это ты считаешь грамотно, когда в районе с сеном напряженка? Это грамотное преступление, Безуглов. Ты сначала траву скоси, убери, а потом паши на здоровье, получай рекордные урожаи. Вот это будет грамотно! – повысил расстрельную ноту в голосе Комлев.
– По поводу грамотного преступления – не в мой адрес, а в адрес агротехнической науки, что написана академиками и утверждена правительством, – спокойно возразил Безуглов на холостой выстрел секретаря. – Это, во-первых, а во-вторых, не получится такой клин осилить! Через неделю-полторы не запашем – погубим поле. В лучшем случае в октябре только зачерним. Вот это действительно преступление.
– А ты людям ее отдай, на премию. Пусть косят. И уберут пораньше. Только я вижу, ты не шибко-то печалишься о крестьянине, о его личном благополучии. Самому тебе в голову не приходит, так я подсказываю. Помню, как ты полсела без молока оставил. Вот и реабилитируй себя сейчас.
– Ну, Геннадий Федорович, я прежде всего агроном, моя задача грамотно использовать землю – наше основное богатство. Потом, я вины перед сельчанами не чувствую.
– Вот и используй грамотно: убери быстрей и паши. Да мужики траву ночами выкосят и вывезут.
– Ночами люди спать должны. Они и так без времени в страдную пору вкалывают, загривок почесать некогда. Мне одно непонятно: почему все учат агрономов, нет, поучают их, как им возделывать землю? Я же не иду к портному и не поучаю, как ему, скажем, шить мне костюм. Я в этом ничего не смыслю, но знаю – сшить добрый костюм непросто. А вот землю возделывать – пустяки! Она, земля, все стерпит, она вечная! Ошибаетесь! Она однажды так поддаст копытом в подбородок, не встанешь! – все больше замедляя речь, но нажимая голосом на каждое слово, говорил Безуглов, и он, пожалуй, говорил бы дальше, высыпая неприятную правду, если бы его резко не оборвал Комлев.
– Ну, вот что, Безуглов, – Комлев снова отвернулся от собеседника, словно ему было неудобно за свои слова, и шипяще, по-змеиному, продолжил. – Ты мне лекции не читай. Как организовать уборку, чтобы второй укос был не только с запланированных площадей, но и с этих трехсот гектаров – твое дело, – он сделал паузу и с наслаждением средневекового инквизитора, имеющего неограниченную власть над еретиком, добавил: – если не хочешь отчитываться на бюро.
– Если дело дойдет до бюро, то я на нем краснеть не буду. Пусть краснеют насильники над землей, – остался при своем убеждении Безуглов, сознавая, что три года назад вряд ли бы он так смог схватиться с человеком, олицетворяющим власть. Дуга бы от него осталась.
На том и расстались.
Комлев уезжал из Миновного недовольный, с усеченным самолюбием, будто ему плешь на голове выбрили, а шляпу отняли, хоть платком носовым прикрывай. Любил он дисциплину и подчинение. Только через эти категории видел порядок. Не понимал слово «не могу», а знал одно – надо. Потому команды от него шли властные и однотипные: «Решайте, делайте, организуйте, отвечайте!» С Безугловым было иначе. Его сам первый на совет всегда приглашает. Нельзя сказать, чтобы агроном козырял его расположением, но вот его, Комлева, игнорирует. Сорняком считает и с удовольствием бы выполол, дай ему власть.
«Ишь, распустил слюни. Сил у него не хватит. Не хочет напрячься, от технологии боится отойти на шаг. Прямолинейный человек, бюрократ от науки», – поносил Комлев специалиста.
Он где-то понимал правоту Безуглова, его стремление щадить землю. Но такой урожай дается в руки, почему бы его не взять сполна. Жить-то надо сейчас. Надоело району побираться кормами по соседям. Правда, никто не помнит, чтобы в Миновном хоть когда-то не хватало кормов, наоборот, приторговывают.
В свое время Комлева не занимали эти насущные дела. Военный человек в прошлом, он любил безоговорочно выполнять приказы и распоряжения и требовал этого от подчиненных. Он в меру своих способностей и порядочности отслужил четверть века и ушел в отставку без боли и душевного надрыва. И когда снял погоны, то возглавил в районе народный контроль. Был у него для этой должности характер, строгость, непреклонность, желание работать, что называется, не щадя живота своего. Не хватало специальных знаний. Но Комлева это не смущало – не боги горшки обжигают, будут и знания. И он вникал, изучал село и его нужды, не стеснялся булыжиной влетать в застоявшиеся дела хозяйственников. Были случаи, когда его даже одергивали за жесткость. Он не соглашался, утверждал, что только арапником и можно навести порядок.
– Ты, Геннадий Федорович, не увлекайся арапником, – как-то сказал ему первый секретарь райкома Овсяников, – посмотри, у нас нет такого специалиста, руководителя, чтоб ты его не наказал, не дал начета. Может, где и внушением стоит ограничиться.
– Моя обязанность спрашивать, коль проштрафился – отвечай. У нас слишком много лазеек для оправданий бесхозяйственности и расточительства. Вот, например, какая удобная формулировка: условно упущенная выгода! Простоял трактор, комбайн, машина, не подоили группу коров из-за прогула доярки – все это условно упущенная выгода. Я эту упущенную выгоду начетами восполняю. Самое доходчивое воспитание…
Человек с жестким характером всегда востребован. И Комлев стал вторым человеком в районе. Обязанности у него изменились круто, но характер остался тот же, и с ним старались не спорить, а сглаживать острые углы.
В этот же день Безуглов рассказал директору о давлении Комлева, но решительный настрой агронома не произвел впечатления.
– Андрей Степанович, мы же с тобой договорились: ты отвечаешь за полеводство и все проблемы решаешь сам, я отвечаю за животноводство и другие дела. Если считаешь себя правым – бодайся. Но учти, нынче совхозным скотом стравлено много личных покосов, мы с тобой обещали возместить ущерб. Ты же знаешь, сейчас упор на личное подворье делается. Помоги людям.
Все ясно: чего Бортникову против Комлева пузыриться, если директорское кресло досталось через него. Андрей ухватил подбородок в кулак, принялся его массировать, укрощая таким образом ярость. Он не мог оставаться равнодушным к любому посягательству на его профессиональные дела, даже в мелочах, а грубое нарушение технологии пусть и не в крупном, а в среднем масштабе расценивал как преступление перед личностью, как оскорбление его самолюбия. Агротехническая наука – не точная наука, но и она не терпит расчетных промашек. Кому-кому, а не знать этого Бортникову не дозволено, сам агроном. Но он приспособленец. Андрею поддержку можно поискать в парткоме, но и там секретарь в рот Комлеву заглядывает. Можно в конце концов вопрос вынести на заседание парткома или просить вмешаться Овсяникова, но не посчитает ли тот жалобу мелкой или умышленной, если посмотреть на нее с точки зрения поданного заявления Безугловым о переводе в другое хозяйство?


11.

Август выдался благодатным. Обильно насыщал землю влагой. На удивление стояли теплые ночи, и все росло не по дням, а по часам. В заботах Безуглов, казалось, забыл о спорном участке люцерны: поднималась небывалая кукуруза с подсолнечником, обещая дать богатейший урожай. Как и чем убирать такую массу, вопрос не праздный. Шла уборка озимых, развернулась закладка сенажа, захлестывали пары, выбрасывая в неделю зеленые подушки овсюга и другого сорняка, надвигался сев озимых, основная жатва хлебов, уборка картофеля.
И все же о люцерне Андрей помнил. Точнее он никогда в своем деле ничего не забывал. Подошло время, он в силу своей педантичности спросил у Жарикова, когда тот утром ожидал летучку, чтобы уехать на поле и сменить пахавшего пары Латикова:
– Какое решение приняло звено по трехсотке, Иван?
– Убирать! – с некоторой задиристой бравадой, пряча за ней неловкость перед агрономом, ответил Жариков.
– Не поддерживаешь, выходит, меня, не хочешь быть грамотным хлеборобом!
– Я готов хоть сейчас запахать. Но совет звена решил. И Комлев, говорят, интересовался тем покосом.
– Комлев всем интересуется. А ты готовь трактора и через три дня, это будет пятница, паши, всей артелью, как заложено в рабочем плане. Он у нас утвержден парткомом и согласован без поправок в райкоме партии. Комлев – не райком.
– Трактора у меня готовы.
– Прекрасно, душа моя. Это мое официальное распоряжение. Рабочий план у тебя на руках, и больше не возвращаемся к этому вопросу.
 На этом разговор окончился. Безуглов знал Ивана дисциплинированным, имея рабочий план на руках, постарается его выполнить в точности. Сам Андрей Степанович в эти дни будет на свадьбе. Не ко времени она. У отца горячая пора, а тут дочери приспичило замуж. Не могла подождать до осени, как у добрых людей, чтобы отгулять по старосельской традиции. Но не признает современная молодежь никаких временных барьеров.
Жених у Танюши городской, учится с ней в одном институте, и нынче у него выпуск, может уехать из города по распределению на заманчивую должность. Андрей Степанович понимал: принуждать строптивую молодежь ждать – дело рискованное. Дочь может потерять счастье: не ахти какая красавица, в него пошла, с грубоватыми чертами лица. Виноватым на всю жизнь останешься. Но симпатия человека не в одной красоте лица, кроме стройной фигуры Танюша обладала более притягательной силой, чем наружная красота: у нее ум симпатичный. Вокруг нее, он знал, всегда толпа молодых людей, но дочь его человек разборчивый.
Обвинять нынешнюю молодежь не стоит. Четверть века назад он сам-то не так ли поступил? Женился никого не спрашивая. И не пожалел, счастлив во всех отношениях. Все у них складывалось ладом, вроде и трудностей особых не испытывали. Были нехватки, как у всех, но молодость, перспектива интересной, широкой жизни окрыляла. Была искренняя вера в партию, в светлое будущее. Приехали в Миновное, им квартирка готова, плохонькая, старенькая, но теплая. Пожили, показали себя в работе, сына родили и жилье расширили. Потом и в новый благоустроенный дом заехали, где уже Танюшка появилась. Все правильно, все путем шло, обижаться грех. Последние годы платить стали больше, не зарабатывать давали, а именно платили. Определяли стоимость труда специалистов в министерских кабинетах, как и во всем Союзе, особенно внушительными были премии по итогам года – почти вторая годовая зарплата. Накопления на сберкнижке появились солидные. Правда, тратить особо не на что. Дочь учит, сыну помогает, «жигули» купил. Сам, правда, в Трускавец ежегодно ездит, почки водичкой полощет. С женой однажды вместе поехали по путевкам, разумеется, профсоюзным, почти бесплатным, оттуда – по Москве побродили несколько дней, в Большом театре удалось послушать оперу «Руслан и Людмила». Собирались в Ленинград махнуть, никогда не были там, да духу не хватило, устали, с гостиницами проблема.
Андрею всегда хотелось побывать в Западной Европе, посмотреть: как удается хорошо и богато жить? Не со слов пропагандиста-международника знать, а самому разобраться, взглянуть на все своими глазами. Дудки, железный занавес не позволял. Теперь, в годы гласности, можно бы съездить, заикался уже в областном управлении, нет денег в казне на такие смотриловки. Ладно, закончится нынешний год, возьмем отпуск, в какой-нибудь зарубежный круиз закатимся с Ирой. Из окна автобуса страны Европы не увидишь, но все-таки магазины, переполненные продуктами, уж точно разглядишь. Мир иной посмотреть, закат жизни уж близок, а ничего путного не видел.
Вот так мысли скачут, нестройные, коряжистые, как саксаул, на котором шашлык хорошо жарить. Путаница в голове. Ему надо бы о семье, о Танюшкиной свадьбе, так ведь и о себе подумать в хозяйственной круговерти некогда. С высоты лет Андрей считает: главным согласием в его семейной жизни был юношеский запал любви, что выпал на их долю с Ириной, и несли они его долго и бережно, не отсырел, не рассыпался по ветру. Вот в чем суть. И теперь остались между ними теплые чувства, несмотря, что у него вдруг появилась Виктория. Его всегда смущала эта короткая связь, как затаенная ошибка в расчетах, ибо она более опасна, чем ошибка в действии. Действие можно приостановить, ошибка же, заложенная в расчетах, проявит себя неожиданным, страшным образом намного позже. Почти как в нашем обществе со строительством светлого будущего. Его смущала та светлая полоса любви, в которой он без Ирины плавал в блаженстве и удовольствии, но если случится встать перед выбором, конечно же, не перечеркнет все прожитое, не выбросит – семья дороже всего. Да что там судить, прекратили же они встречи. Однако не забывается Виктория, так на языке и вертится имя любовницы, и он уподобляется жаждущему человеку, которого пытаются напоить из решета.
Андрей сначала принял в штыки поездку на свадьбу: мол, приеду на регистрацию, попируем, ты останешься, а я утречком – домой. Об этом соображении сказал в среду, как всегда заявившись с поля поздним вечером пыльным, взъерошенным, как петух после драки, голодным и нервным. Умылся по пояс, сел за стол и сказал об этом Ирине. Она кошкой в него вцепилась:
– Нет, мой милый, не на денек, а на сколько понадобится. На блинах уж точно обязан быть. Блин свой выкупить щедрой рукой, – и стоит перед ним, сверкая глазами как фурия, с половником в руках, словно собираясь огреть Андрея в знак вразумления.
Глянул на возбужденную жену словно после фехтовального боя и рассмеялся:
– А ведь верно – прекрасный повод оторваться от дел, от этой надоевшей мне трехсотки. Устал что-то я нынче раньше срока, Ира, противно зубатиться. Этот чертов Комлев допек, чтоб он в болоте утонул. Поедем, повеселимся, порадуемся за дочь. Хотя не в том суть, как отгуляет, отшумит свадьба, какие подарки получат молодые. Важно, какие чувства у обоих, насколько силен монополист – любовь! Как у нас с тобой. Вот вопрос вопросов! Это как жизнь и смерть. Или-или. Или ты живешь, или гибель. Любишь – значит, счастливый брак, а если только в любовь играешь – смерть браку. Ничто не удержит, ни всесильная парторганизация, ни брачный золотой колосс, – Андрей хмыкнул, по обыкновению, когда у него рождалось необычное сравнение или заковыристая фраза, как сейчас с брачным золотым колоссом, – хотя брачный колосс, если он стоит на глиняных ногах, а не на золотых, слезы безденежья подточат его быстро. В современных условиях это важнейшая штука, душа моя. Или ты не согласна?
– Я согласна с твоими каламбурами, и от тебя многое зависит, чтобы у дочери не было слез безденежья. Она тоже аграрник, ты имеешь солидный вес в областном управлении, выхлопочи ей место в городе по специальности.
– Ты уверена, что Вениамин останется в городе?
– Где же еще, он отлично закончил вуз, выбор за ним. Готовый инженер-химик.
– Готовый или нет, сказать трудно, но шанс закрепиться в городе стопроцентный. Буду у зятя покупать минеральные удобрения, – Андрей жадно набросился на котлеты с картофельным пюре, отправляя в рот малосольные огурчики, и на несколько минут разговор у супругов прекратился. Ирина с любовью смотрела на мужа, на его прыщеватое загорелое и обветренное лицо и ждала продолжение беседы. Она так мало видит его, что порой, кажется, будто ждет его после долгой разлуки, стосковалась и не наговорится теперь, и будто там, где он бывает, о нем заботятся другие женские руки, подают ему пищу, рушник. Только уж никто так не может обиходить, как она, вот так промокнуть полотенцем на обнаженной спине выступивший пот от горячего ужина. Андрюша любит блюда, чтоб с огня и чай, и кофе, утверждая, что горячее создает в желудке южные райские условия для пищеварения, как для развития и роста растений, это не мороз севера, где все мертво и безрадостно.
– Я вот в последнее время что-то стал много думать о бренной жизни, о ее смысле, – дожевывая еду, сказал Андрей, – один живет и верит, что верно идет, другой вообще не задумывается, живет да и живет себе как получается: ползает, собирает пищу, рожает детей и тем рад, а третий, прочитав парочку откровенных статеек в газете о том, что творилось в стране при первых большевистских вождях, о загубленных миллионах жизней ради вот такого сытного ужина, то бишь торжества социальной справедливости, готов в петлю лезть, не может смириться с обманом. Кто он этот человек – патриот или фанатик-оппозиционер? Обман существовал во все времена и жестокость тоже. Я вот без вины ни одного человека рублем не наказал, не могу через колено с человеком. Или мне только так кажется?
– Не кажется, так и есть. Мог бы через колено, давно бы сел директором.
– Ну, вот ты опять за это директорство. Не буду лукавить, вижу кое-какие перспективы: не смогу я с Бортниковым долго работать, в натугу идем, обманно, словно в холодной бане веником паримся. Я такой расклад с первого дня знал. Не случай бы с опытной деляной, разговору бы такого не было. Но случай – это постоянное течение жизни. Он вершит наши судьбы.
– Ты что-то скрываешь от меня, какие-то серьезные разногласия?
– Разногласия есть, по мелочам, но ты же знаешь, как зерно мелочных стычек может разрастаться в откровенную неприязнь. Вот отдадим дочь замуж, закончу с полевыми работами, берем отпуск и махнем в круиз за границу, вернемся, будем думать, как жить дальше.
– Ты уже что-то нашел новое и молчишь?
– Нет, не нашел, но после защиты диссертации найду. Слава Богу, часть опытной деляны осталась, она будет нашим трамплином. Дала сорок два центнера с гектара. Все зафиксировано комиссией, акты, как положено. Я же лектор хороший, учти это, Ириша. Возможно, кое-что другое, кардинальное произойдет.
– Да говори же яснее, не пытай меня.
– Я пока сам не знаю. Ничего не ясно, как в нашей Галактике: какие процессы идут, какие миры рождаются, а какие гибнут? Но в нашей многострадальной стране, кажется, дело к частной собственности движется, к рынку. Горбачев пока осторожничает, но думающим людям все ясно. Мы, пожившие при ином строе, я не говорю о социализме, он не получился у нас, можем делать выводы, что ломка будет коренная, и в ней будет мой шанс.
– Ты меня пугаешь, прекращай на эту тему философствовать, лучше давай подумаем, какой подарок дочери приготовим.
– Ты разве не придумала ничего? Это по твоей части. Деньги есть, для дочери мне ничего не жалко.
– Кооперативную квартиру, думаю, надо покупать.
– Верно, но хватит ли пороху?
– Хватит, если в круиз не ударимся да сваты помогут.
– Ты это хорошо придумала, только ведь и мы пока не мертвецы.
– Взад пятки пошел? Где же им жить? Ты только что выдал свои афоризмы по поводу слез безденежья. А я говорю о слезах бесквартирья, неустроенности. Танюшка мне шепнула, что через полгода станет матерью.
– Вот оно что! Плакал наш круиз. Ладно, переживем. У сватов какая квартира?
– Трехкомнатная, в одной престарелая мать живет. Туда не сунешься надолго.
– Да, любовь – почва плодородная, проблемы на ней вырастают, как овсюг в дождливое лето.
– Вот чем надо заниматься, а ты свою голову задурил с Комлевым, проблемы у тебя какие-то с покосами.
– Эти проблемы – наша жизнь, Ириша, обыденность. Я к ним спокойно отношусь, по-философски. А вот философия для покупки квартиры – не помощник. Тут надо быть прагматиком. Итак, проблема обозначена, будем решать.
– Вот это слово мудрого мужа! – Ирина бросилась целовать Андрея, тот с удовольствием принимал ласки и восторг, увлекая жену, как бывало раньше, до ночного часа, до срока, в спальню.

Уловка, на которую надеялся Андрей Степанович с распашкой трехсотой клетки, не прошла. Его отсутствие не послужило буфером между райкомом и делом. Жариков, как требовал главный агроном, вывел звено на пахоту, разрезали поле на загонки и дали по одному гону, но тут их остановил директор, упрежденный звонком Комлева. Оказывается, Комлеву позвонили из совхоза и сказали, что отличную люцерну пускают под плуг, а людям не хотят отдать на сено.
Так и сказали: «Звонят люди, болеющие за народное добро».
«Это кто ж такой болеющий? – горестно думал Безуглов. – Посмотреть бы ему в глаза. Может, и не понимает человек, что нанес полю рану. Наверняка глубины не понимает. Но каков Бортников!»
В понедельник, придя на планерку, Андрей Степанович не хотел смотреть ни на директора, ни на секретаря парткома, в скором будущем пенсионера, который тоже был на стороне Комлева, а сейчас сидел по левую руку директора цветастой стрекозой с выпученными глазами, как у старого кота.
– Ну, как, Андрей Степанович, прошла свадьба? Выдал дочь замуж? – без всяких эмоций спросил Бортников. Безуглову показалось, что директор перелистывает пустой блокнот, пытаясь из него вычитать нечто рассудительное.
– И свадьба прошла хорошо, и дочь счастлива, спасибо. Только радости большой в том нет. Как еще поживется, – Андрей старался быть бесстрастным, сидя на своем месте у окна, рядом с книжным шкафом, слегка закрывающим стол директора от обзора.
– Это вопрос вопросов, – согласился директор, – статистика здесь незавидная.
– Что и говорить: малые дети – маленькие заботы, большие дети – большие заботы. Как в любом деле. А их у нас невпроворот, к тому же мы дела сами осложняем.
– Ты о чем, Андрей Степанович? – насторожился директор.
– Я о люцерне, о той, где вспашка остановлена. Что, партком вынес новое решение в ущерб технологии? – Безуглов иронически глянул на седого секретаря парткома, дорабатывающего до пенсии, на его коричневый в полоску пиджак, на аккуратно повязанный галстук и заметил, как тот заерзал на стуле, не находя слов в оправдание. Глаза едва удерживались на месте, чтобы не выскочить из орбит не то от стыда, не то от гнева на агронома, не дающего спокойно жить.
– При чем тут партком? – директор принял свою бодливую позу, роняя голову на грудь.
– Как же, при чем, он утверждал рабочий план, он один и отменить может, подминая агротехническую науку о севооборотах.
– Ну полно, Андрей Степанович, не надо прибегать к букве закона. Ситуация изменилась, и не надо никакой партизанщины. Это же смешно – вывести трактора без моего согласия. Ребячество, иначе не назовешь.
– Называй как угодно! – воскликнул Безуглов, – но я сейчас же позвоню первому. В конце концов я могу дать косить людям другие участки, но не трехсотку.
– Право каждого человека отстаивать свою точку зрения, – холодно сказал директор, – я об этом и раньше говорил, особенно в рамках расширяющейся демократии.
В кабинет вошли припоздавшие главный инженер с главным зоотехником, и Безуглов не стал спорить. Сразу же после планерки он позвонил Овсяникову, надеясь своим авторитетом и законом земледелия разрешить недоразумение. Оказалось, первый секретарь обо всем знал и сказал:
– Наша позиция, я имею в виду секретариат, совпадает с интересами ваших рабочих. Дайте им возможность убрать люцерну побыстрее, запастись сеном. Ваша задача как коммуниста помочь организовать уборку в короткий срок. Это в ваших интересах, – жестким суховеем отдавал в трубке голос Овсяников, чего никогда не случалось раньше.
– Жаль, Петр Павлович, что у нас потеряно понимание, раньше вы с моим мнением и технологией земледелия считались. Что же изменилось – наука?
– Отношение к людям, Безуглов, к их нуждам повернулись, командовать прекращаем. Пусть люди решают.
– Играем в демократию, выходит, но технология земледелия демократии неподвластна. Не надо путать Божий дар с яичницей.
– Стоп, Безуглов, мне твоя правота надоела. Работай, – резко сказал Овсяников и отключил телефон.
Через неделю в совхозе был издан приказ, по которому разрешалось всем желающим выкосить без помощи совхоза полтора гектара трав. Ответственность за уборку возложена на профком.
Андрея Степановича долго не покидало угнетенное состояние души после разговора с Овсяниковым и унизительным для него приказом директора. Он признавал, что его, зубра агрономии подмяли как кутенка, что он, видите ли, буквоед и сухарь, не понимает углубления перестройки. Росла неприязнь к директору, который вместо того, чтобы подставить плечо, убрал его, лишив Безуглова всякой опоры. На душе было до того гадко, словно он оказался выброшенным в помойную яму, а Бортников даже отряс над ним руки на виду у Комлева, этого дилетанта и карьериста.
– Андрей Степанович, – как-то обратился к нему главный инженер Зацепин, очень спокойный средних лет человек, всегда с насупленными бровями и сморщенным широким лбом. При разговоре он смешно теребил мясистый нос, словно это помогало ему выжимать из себя слова. Он работал в совхозе уже несколько лет, Андрей уважал его за знание техники, был в хороших отношениях, но не в дружеских, – мне тоже часто приходится нарушать технологию эксплуатации дизелей. Нет тех масел, что рекомендует наука. Что ж мне делать, останавливать парк?
– Вопрос интересный, я на него не отвечу. Возможно, у тебя нет выхода, но у меня-то он и сейчас есть. Почему побеждает ослиное упрямство? И второе: я бы задал твой вопрос инженеру из Западной Европы. Как бы он ответил?
– Он бы ответил: останавливать! Ты же не станешь заливать в свои «жигули» дизельное масло. Большевики сопротивляются и бьют ниже пояса. Я и ты тоже большевики, но в гораздо меньшей степени, чем иные.
– В чем же, поясни? – не понравилось Андрею сравнение. – Я, например, в своей практике стремлюсь, чтобы закон правил, а не люди, не чиновники, как им хочется.
– А получается? – спросил инженер, и сам себе ответил. – Не всегда, голубчик, не всегда. Ты вынужден прибегнуть к административной мере. Не любим мы законы и не хотим их соблюдать – даже те, которые у нас правильные. Мы любим командовать, так учили нас, и желаем безоговорочного исполнения команды. Как тут не соблазнишься сиюминутной выгодой, не завернешь по-комлевски: он же видит, что трехсотка – самая богатая и удобная для второго укоса, как тут лицемерие не употребить, как не сорвать симпатии заботой о благе народа, рейтинг свой не поднять? Он людям теперь хорош, а ты – враг, хотя действуешь в данном случае строго по закону. Выноси вопрос на внеочередное заседание парткома, я хоть и не член его, но как специалист поддержу.
– Я проиграю, приедет Комлев, нажмет на популистские клавиши, убедит. Для людей богатый укос сена – это очевидная польза, а нынче вопрос стоит, можно сказать, любой ценой дать больше мяса и молока с личных подворий. Городские рынки пустые стоят. Мясо нарасхват, сметана тоже. Рыбы вообще никакой. Свадьбой проинформирован.
– Тогда надо смириться. Твой звеньевой Жариков – самая первая ступень власти, с тобой смирился, хотя сначала не хотел поступать по закону технологии, мы с тобой тоже власть – следующая ступень, я бы сказал, основная, замкнутая на директоре. Мы управляем хозяйством, мы даем продукт, перед нами должны все остальные власти шапки снимать, ан нет! В районе перед райкомом снимают, в области – перед обкомом. Такова система, а ты ее нарушить собрался. Большаков из районки к тебе не приезжал? Так приедет. Гони его подальше, мой тебе совет, не откровенничай с ним. Вся эта трепотня к развалу страны ведет.
– Что-то не пойму я тебя, вроде ты солидарен со мной, а прессы боишься.
– Не боюсь, а не люблю, мелкая она, прямолинейная, неталантливая, подчас тупиковая, без решения вопросов. Узкоколейка в глухой тайге.
Андрей Степанович смолоду имел привычку в постигших неудачах не обвинять своего оппонента, не ссылаться на объективные причины, если их действительно не было, а старался обратить взор к своему «я» и своим действиям, применять советы старших товарищей – не столько по их возрасту, сколько по должности и опыту. Такое поведение молодого специалиста импонировало власти. Но теперь, когда он сам стал таковым, а его опыт труда становится эталоном для многих, вдруг изменил своей привычке прислушиваться к мнению старших руководителей. Давали ли ему на это право знания и опыт – оспорить? Пожалуй, давали: он успешно вел хозяйство. Играла свою роль и идущая сверху установка: расширять инициативу специалистов на местах. В этой связи его претензии по самостоятельности оправданны, действия зрелые, не противоречащие законам. Здесь, безусловно, воздействовала на непреклонность решения не только сама выросшая его фигура, которая не позволяет своей крупностью совершать сабельный наскок лихому наезднику, обладающего властью, а не правотой, но воздействовал и профессиональный долг, помноженный на человеческую искренность. Требовалось ли в данном случае мужество? Безусловно, Безуглов не был похож на человека, с которого стригут различные дивиденды, как шерсть с барана. В свою бытность Андрей не раз наблюдал, как произвол партийного бюрократа ломал судьбы способным людям, осмелившимся высказывать свое мнение. Часто такой произвол исходил не потому, что властная фигура самолюбива и не терпит возражений, а такова преемственность партийного администрирования, узурпировавшая у Советов монополию на власть. И стоит эта власть беспощадным и голодным волком перед испуганным ягненком. Никакой мудрости. Сшитое гнилыми нитками платье быстро расползается. Глупец, зачисливший себя в мудрецы, мудрее не станет и плохо кончит.


12.

С уборкой люцерны получилось как нельзя плохо. В последних числах августа и начале сентября выехало такое множество пенсионеров с конной техникой, легкими колесными тракторами – диву дашься. Безуглов и не подозревал о таком количестве сеноуборочных сил, так сказать, новой волны крестьянина-хозяина. Профком разделил клетку на деляны, и по ним заскрежетали косилки, побежали грабли, заутюжили волокуши, потянулись автомашины с сеном к подворьям, выросли зароды и копны. Андрей в ход сенокоса не вмешивался из принципа. Один раз только перед выездом в поле, возле конторы первого отделения, где на скамейках кучковались механизаторы звеньев, покуривая и зубоскаля друг над другом, поинтересовался у Жарикова, как идут дела на сенокосе, сколько гектаров убрали и сколько засчитано в его звеньевую копилку тонн сена.
– Охотников нашлось только на половину клетки, – хмуро ответил Иван. – Уборка поначалу взяла разгон, да заглохла. Скосили траву многие, но не сграбатили – задождило. Нам помочь некогда. Симчук заболел, в больнице.
– Ты меня как звеньевой не поддержал, вот и выкручивайся теперь как хочешь. В договоре записано – выполнять полный цикл работ с высоким качеством. Я тебе, душа моя, эту загубленную землю в брак отнесу. Это пахнет лишением премии.
– Так вот, – удрученно сказал Жариков, беспомощно разводя руками, – послушал советчиков!
– Разводить руками вы мастера, когда жареный петух в зад клюнет, а хорошо подумать – мозгов не хватает. Так хоть других бы слушал. Нашел советчика – Комлева!
– Не только он, свои больше надоумливали.
Безуглову хотелось высказаться, но смотреть на удрученного Ивана вдруг пропало желание – как в морозный день есть мороженое. «Он своего мнения не имеет. Мои умные речи послушает – соглашается, Комлева – его мнение поддержит, директор станет убеждать – на его сторону свалит. Удобную позицию занимает человек».
Андрей Степанович уже многие годы считает свою жизнь размеренной и, можно сказать, расписанной по графику, как состязание спортсменов-участников олимпиад. В них видны претенденты на золото, серебро и бронзу, случаются и неожиданности, сенсации. Он тоже ежегодно предвидит события, согласно погодным условиям расписывает рабочие планы и вершит их. Нынче у него произошло несколько неожиданностей. Вспыхнувшая яркой кометой любовь к Виктории, потрава озимых, как следствие – потеря директорского кресла, замужество дочери. Остальное все – рядовое, рутинное, в том числе наезды на него Комлева, хотя, как знать, не ускорят ли они то решение перебраться в город, о котором он намекал жене.
Не скрыть, Комлев пробуждает в нем неприятные ассоциации крючка, и потрясла та невероятная картина, которую пришлось увидеть ему позапрошлым летом. В паузу перед жатвой Андрею удалось с другом детства Сергеем Прохоровым, заядлым рыбаком и путешественником, со старшим сыном Дмитрием забраться в верховье Енисея, излюбленное место рыбалок. Их забросили туда на вертолете, а сплавлялись они на обыкновенных резиновых лодках. Это незабываемое впечатление и удовольствие. Тоджа, жемчужина Тувы, да и, пожалуй, всего мира. Глухой, полуобжитый край горной тайги, колыбель великой реки, с голубыми лентами больших и малых рек, косынками озер, богатых деликатесной рыбы, брусничные россыпи, к сожалению, еще зеленоватые, кедровые рощи с северными оленями и маралами, глухариными выводками, величавыми цаплями с царственной походкой, ратью пернатой дичи, среди которой выделяются черные турпаны своей массой. Они останавливались на ночлег там, где их настигала росистая с туманами ночь, отчего не досаждали комарье и москиты. Андрей мог часами безмолвно плыть по реке, любоваться таежными далями, шумными перекатами с пенистыми бурунами, ходить по берегу с удилищем, с восторгом чувствовать упругую силу рыбы, когда на блесну брали таймени или ленки. И никаких забот, разговоры только о рыбе, о клеве, о ночлеге и костре с запашистой тройной ухой, под которую с таким удовольствием пьется водка. И чистый голубой воздух, пока ничем не засоренный.
На третий день сплава подошли к голому, пестреющему валунами острову, где, по словам Сергея, в протоке держится черноспинный, до килограмма, хариус, которого удобно мошковать, и спиннинговать тайменя. На верхней оконечности острова лежала огромная лиственница, она могучими корнями пробороздила дно, образовав на острове фьорд, заполненный водой. Туда-то и направил Андрей свою лодку, за ним Дима: удобное место для причала. Выпрыгнув из лодки, Андрей обошел лиственницу слева. Корни были настолько густы и огромны, что через них не просматривалось лежащее впереди пространство. Многие отростки корней обломились на разной высоте и торчали во все стороны, словно щупальца осьминогов.
Протока, отделяющая остров от берега, усыпанная валунами, бурлила: излюбленное место крупного хариуса. Андрей оценил это сразу и хотел вернуться к лодке за удилищем, как от лиственницы пахнуло падалью. Он оглядел ствол – ничего подозрительного. Тогда он перемахнул через лиственницу, как через высокий забор, в надежде увидеть падшую дичь: запах был сильный и стойкий. Глянув на сучья корней, он замер: зацепившись штормовкой за сучок на узловатом и толстом корне дерева, висел труп человека.
Он был обезображен временем. Голова с голым черепом, словно человек уронил ее на грудь, висела на крепких шейных позвонках. Туловище, одетое в выцветшую на солнце штормовку, из-под которой выглядывала сорочка в горошек, опоясано широким ремнем. На нем в ножнах охотничий нож с ручкой из бересты. Повисшие руки белели костьми, фалангами пальцев касались гальки. Нижней части туловища нет. Видно, оторвало, когда могучую лиственницу тащила вода по отмели на подходе к острову.
– Утопленник! – вывел из оцепенения Андрея голос Сергея, который подошел ближе, присел на корточки, разглядывая труп и оставшиеся на нем вещи.
– Человека нет, а вот одежда, нож остались, – сказал Сергей,– поди теперь узнай, кто он?
Эта бесхитростная фраза с новой силой потрясла Андрея.
Вещи остались, а человека нет. Плоть склевана птицами, изъедена червями, уничтожена временем.
– Судя по тому, что розыска в милицию на него не поступало, человек этот был одинок. Его никто не ищет, он никому не нужен. Он – ничто.
– Жестокий вывод. Вдруг его утопили? – предположил Андрей, – или убили?
– Убийство вряд ли. Штормовка цела, череп тоже. Скорее всего, утопленник. Июньский, в коренную воду.
Человек – ничто. Как капля воды: упала и испарилась. Как серая, никому не интересная галька.
На поясе в кожаных ножнах висел нож. Рукоятка из бересты, кружочками вырезанная, нанизанная на стержень, обработанная, она от долгого употребления залоснилась. Нож явно принадлежал бывалому таежнику.
Сергей вынул его. Он засверкал тусклой каленой сталью.
– Хорош нож, – сказал он и вогнал его назад. – Вот что осталось от человека, от его жизни на земле. Да ремень, штормовка. Крепкая ткань, как она выдержала такой напор! Странно бывает на свете: зацепилась штормовка за сучок махонький, меньше мизинца, а вот оба выдержали. И зацепилась-то чуть-чуть. Смотри, Андрей. От этого и погиб человек, не смог вовремя соскользнуть с уды. Бился-бился и захлебнулся, понесло его по реке вместе с лесиной…
Безуглова потрясло обстоятельство смерти незнакомца, исчезновение его с лица земли из-за махонького сучка, недолговечность плоти.
«Каждому человеку предназначена своя уда. Какой будет моя?» – подумал Андрей.
Все относительно. Человек не властен над обстоятельствами, они сильнее него. Только чего вдруг вспомнилась эта мертвая картина, достойная кисти баталиста Верещагина? Мертвый остров из галечника, мертвая лиственница и мертвый человек. А вокруг бурная жизнь реки.



13.

Жатва в Миновном подходила к концу, но отставала вспашка зяби. Октябрьские приморозки подгоняли, разливая утрами белую льдистую накипь на травах и на зачерненной земле длинные белесые брови. Пора возвращать трактористов с комбайнов на свои места и форсировать отстающий участок. Как всегда вечернюю планерку проводил Андрей Степанович.
– Мы отстаем с зябью. Даю два дня сроку, чтобы убрать сено с трехсотой клетки. Не будет поле чисто, все копешки, что остались бесхозными, приеду – уберу спичками, но землю окончательно губить не дам. Жарикову в среду с утра пахать трехсотку.
Эти слова слышали все, кто был на планерке. Знали, что по прогнозу через три дня, а точнее пятого октября дождь и сильное похолодание, возможно, крупа, а то и снег. Словом, слякоть. Будут, конечно, впереди окна погоды, но что сетью не поймал, руками не схватишь. Благо – хлебоуборка завтра свернется!
Директор и профком не возразили против решительного безугловского настроя. Чего возражать, директор давно понял ошибку с укосом и молчал. Не любил человек признавать свои промахи. С другой стороны, как возражать, времени было больше чем достаточно. Кто не управился – пусть пеняет на себя. Против слов и воли главного агронома теперь не попрешь, посмешищем станешь.
Ирина в эти дни видела мужа совсем мало. Уж забыла, когда они, как бывало, с большим удовольствием вместе спали. Ирине даже обидно. Андрей отшучивался:
– У маралов нынче свадьбы. Марал на маралуху налетит, миг – и дело сделано! И нам так с тобой надо. Погоди, уберемся, намилуемся.
– Глупый ты, Андрюша, а то ты не знаешь, как я к этому теперь отношусь. Поговорить с тобой некогда, тоскливо ведь одной.
Андрей Степанович соглашался, с укором для себя вспоминал Викторию, с которой теперь встречался лишь на районных экстренных совещаниях; посидят рядом, пошоркаются локоть о локоть, перебросятся парой ласковых слов, тоскующими взглядами прощания.
В назначенный день пахоты трехсотой клетки Андрей приехал на обед домой, не стал есть в поле. Ирина не удивилась, она всегда ждала мужа к обеду. И сегодня у нее на столе стояли наваристые из говядины щи, заправленные свежей капустой, помидорами, которые Андрей очень любил с детства. Ирина заметила: Андрей был несколько рассеян, не спешил против обыкновения за стол, обошел зачем-то все комнаты, спросил, нет ли писем от Танюшки, постоял перед зеркалом, причесал расческой свои ершистые волосы, улыбнулся Ирине, когда та заглянула в комнату и позвала мужа к столу, тот пошел вслед за ней, торопясь догнать. Подхватив под руку, он прильнул к ее голове щекой. Ирина отозвалась на ласку мужа, поцеловала в щеку, и он, довольный, но все такой же рассеянный, сел за обеденный стол.
– Я хочу сказать, Ирина, – молвил неторопливо Андрей, пододвигая к себе тарелку со щами, – что-то неспокойно у меня на душе. Не хотел говорить тебе, но привык с тобой делиться всем.
– Правильно, Андрюша, с кем же еще тебе поделиться, как не со мной, – с тревогой в голосе, стараясь не выдавать поднимающегося волнения, ответила Ирина.
– В том-то и дело, милая, сон опять нехороший видел.
– Небось опять босиком?
– Хуже, – Андрей нарезал старым и ловким кухонным ножом хлеб, аккуратно уложив его в стопку, взялся за ложку. – Будто в колодец я упал, а вот вылез из него или нет, не знаю, не помню, вроде кто-то помогал вылезти.
– Что ты говоришь, Андрюша! – всплеснула руками Ирина, бледнея, – ты уж смотри, осторожнее езди по дорогам, не лезь под трактора да комбайны.
– Не волнуйся, Ира, что, первый день замужем, новичок необтесанный? Что может на поле случиться? Хуже скандала за отставание с уборкой ничего не может быть, а она у меня свернута. Зябь да уборка соломы остались. Так что кошмары от усталости снятся. Нервишки на пределе. С этой проклятой люцерной ладу не можем дать. Пожгу я сегодня с десяток копен, что не убрали, я уж пообещал это сделать два дня назад. Не могу иначе. Вот и колодец потому приснился, шут его подсунул, вещуна, – улыбаясь, закончил он, – хочешь не хочешь, а сбудется. Ждут меня суды да пересуды.
– Поступай, как знаешь, Андрюша. Там бичи миновновские сено не вывезли. Взяли бы да на ферму его уперли. Все у нас из мухи слон получается.
– Слон не слон, а никто не хочет копешками заняться. Я уже Жарикову наказывал вывезти, стогомета свободного нет. Поеду к вечеру, посмотрю что да как там.
Андрей Степанович пообедал, походил по дому, вышел во двор, окинул его взглядом, словно прощался с ним, и уехал на отделение, где встретил Жарикова и Латикова, цепляющих к тракторам плуги.
– Слава Богу, помнишь мой наказ, – сказал он Ивану, – правильно, паши, она как кость в горле.
Жариков молча вынул из кармана потрепанную газету и протянул Безуглову.
– Что там интересного?
– Мужики вчера почитать принесли, говорят, Безуглову отдай. В газете пишут, как запахали бахчи в одном совхозе, не дав убрать. Сроки мелиораторов поджимали.
Тупая логика Жарикова наповал убивала Безуглова как предательский удар хорошо знакомого человека, хотя Ивана тупицей агроном никогда не считал. Хотелось затопать ногами, закричать от невыразимой бестолковщины, но он уважал себя, потому сдержанно спросил:
– А у нас? Неужели ты так ничего не понял?
– Понял и сказал, что времени было по горло. Я на своем тракторе ночами половину сена вывез, а больше – мне не разорваться.
– Раньше надо было думать, Ваня, – наливаясь упругим гневом, сказал агроном, видя, как из ворот парка выехал Латиков, пригибая и отворачивая голову от прямого взгляда Безуглова. – Не смог убрать техникой – убирай спичками, но за трое суток всем звеном клетку запаши.
– Запашем, Латиков вон попер, а Симчук уже там.
– Давай, да чтоб у меня без брака! – сказал и уехал к комбайнам, где молотили донник на семена.
Октябрь уж чувствовался повсеместной жухлостью, прелым листом, утренними приморозками и лохматой, как голова у дикаря, шевелюрой туч. Порывы ветра сотрясали их, и, обиженные неделикатным обращением, они мочили землю холодным мелким бисером капель. Лесополосы, обдутые ветрами, шелестели последней желтковой листвой, собираясь на зимний покой. Ужимался день, ужимались полевые работы, а человек богател от собранного урожая, но от усталости не ощущал особой радости и ждал, когда тяжкая ораница окончательно свернется, и на каждом отделении, на годами облюбованном месте грянет коллективная пирушка, называемая отжимками.

Комлеву позвонили около девяти. Он поднял трубку.
– Слушаю, – сказал коротко.
– Из Миновного совхоза по поводу люцерны.
– Кто со мной говорит? – строго спросил Комлев, зная, что анонимщиков обязан просто отмести.
– Рабочие.
– Кто конкретно, я хочу знать.
– Рабочие, – последовал упрямый ответ, и Комлев хотел швырнуть трубку на место, но не успел, – Безуглов грозится седня люцерновое сено неубранное пожечь.
– Как пожечь?
– Обыкновенно, спичками, кто не убрал, грит, пеняйте на себя. Деньги за сено с получки высчитаем, а сено пожгу! Вы, грит, мне пахать не даете. Это как понимать, товарищ Комлев? Ни себе, ни людям. Примите меры, неужели на Безуглова нет управы?
– Во-первых, я не знаю, с кем говорю, могу ли верить, во-вторых, времени для уборки действительно было достаточно. И, в-третьих, вы бы лучше ехали, вывозили сено, а не тратили время на звонки.
– Я-то убрал, люди не убрали, а времени им не дают.
– Разберемся, – нетерпеливо сказал Комлев, понимая, что от человека не так просто отделаться. И в сердцах бросил горячую трубку, которая рычала сердитым голосом.
Он несколько секунд оценивал сигнал, потом крутанул крупной шевелюристой головой, чертыхнулся, успокаивая себя сигаретным дымом.
«Вот анонимщик проклятый. Сколько же в том Миновном врагов у Безуглова? Нет, вмешиваться больше не стану. Хватит, и так затянули с зябью».
Как бы предчувствуя настроение Комлева, из Миновного позвонили вновь.
– Вы, товарищ Комлев, чувствуем, не желаете приструнить безобразие. Так мы в старшую инстанцию позвоним.
– Послушайте, не называете своей фамилии, а с упреками, – возмутился Комлев. – Я же сказал – разберемся, а теперь – до свидания.
По плану Комлев должен был ехать совсем в другую сторону от Миновного, где хлебоуборка буксовала и надо организовывать дополнительные силы из освободившихся от жатвы комбайнов. Безуглова он сейчас по телефону при всем желании не найдет: стоит погода, и он на полях. Директора тоже. Через диспетчера он ничего не хотел передавать. Может, ничего такого Безуглов и делать не собирается. Сказал где-то сгоряча, а люди за чистую монету приняли. Ладно, ехать пора. Ну, а если в самом деле? Звонок-то был, правда, анонимный…
Размышления прервал резкий звонок красного «пожарного» телефона. Говорил Петр Павлович Овсяников и требовал его к себе. Комлев торопливо поднялся из-за стола и направился по вызову.
Геннадий Федорович входил в этот кабинет всегда с волнением, хотя явной вины за собой не чувствовал, если не брать во внимание амурные дела с диспетчером Ольгой Колмаковой. Просто ему казалось, что первый недоволен его работой, точнее существенными недостатками в хозяйствах района, а он, Комлев, как один из главных аппаратчиков плохо борется с ними.
Сейчас, когда он услышал сердитый голос Овсяникова в аппарате, Геннадию Федоровичу вовсе сделалось не по себе. С чего бы?
– Вот познакомься, – сказал Овсяников, бросив тяжелый взгляд на длинное письмо из областного комитета партии, – познакомься и выскажи свои соображения. Это больше по твоей части.
Комлев торопливо взял со стола письмо и стал вчитываться, но его прервал первый.
– Мне некогда ждать, когда ты этот документ изучишь. После прочтешь. Суть вот в чем. Обкому надо знать, как у нас идет работа по развитию личных подворий. Там конкретный вопрос: есть ли такие факты, когда бы на местах специалисты, сельсоветы препятствовали этому жизненно важному движению? Попросту бы зажимали. Им к общей, не совсем блестящей картине нужен свежий пример зажимщика, и как мы с такими проявлениями, я бы сказал, политической близорукостью в этом вопросе боремся? Ты по этой части лучше всех разбираешься. Кто, скажи мне, препятствует? Мы его на бюро вытащим, невзирая на ранги. На сегодняшнее, внеочередное, пусть там знают, что мы тут не дремлем.
– Свежий пример есть, – оживился Комлев, – Безуглов, мне сообщают, собрался сжечь скошенную и закопненную люцерну, отданную дирекцией рабочим для личных подворий. Таким способом он собирается очистить поле и вспахать его.
При известной фамилии Овсяников поморщился, и Комлев это заметил, слегка взволновался, но тут же воспрянул духом от блеснувшего гнева в глазах шефа, словно увидел спасительный свет маяка.
– Как сжечь? Он что, обезумел?
– Очень просто. Вытащит из кармана спички и подпалит копна, которые люди не вывезли по своим дворам.
– Что-то ничего не понимаю, Геннадий Федорович, поясни толком, как человек дошел до преступления – жечь сено?!
Комлев обладал даром интуитивно чувствовать настроение старшего начальника еще из армейской практики и высказываться в той плоскости, какая угодна собеседнику. И с первых слов он вел себя именно так, почувствовав, что Овсяникову нужен хлесткий пример, и не зная, что первый в курсе дела, стал с азартом излагать историю с укосом люцерны именно в том смысле, что местные власти болеют за обеспечение мужика-хозяина кормами для скота, а Безуглов, раб науки, топчет эту заботу о людях своим дремучим упрямством, если не сказать – политической близорукостью.
– Безуглов закусил удила, помните нынешний случай с потравой опытной озимой, когда он оставил без молока полсела. Тогда спустили на тормозах, пожалели человека, а теперь видим – напрасно. Его надо решительно раскатать. Люди нас поддержат, – Комлев говорил воодушевленно, понимая, что нет лучшего повода наказать Безуглова.
– Более того, люди увидят, что райком всей душой за благополучие, за то, чтобы у хозяина в подворье стояло на голову, а то и на две скота больше. Это же какой резерв производства! – мечтательно поднял взгляд в потолок Овсяников. – Наконец-то прозрели мы, а совсем недавно сворачивали подворья, за лишнюю голову скота наказывали крестьянина. Случай подходящий, как раз то, что нам надо. Только вот агроном-то больно неподходящий, Безуглов ведь, его Протозанов хорошо знает, считает его золотым фондом, – остановил себя, размечтавшегося, Петр Павлович. – У тебя другого примера нет что ли?
– Нет, Петр Павлович, если поискать, то можно найти.
– На это уйдет много времени, а область просит в срочном порядке. Видимо, ЦК требует. Так что покрывать не будем даже таких. Это урок для всех. Поезжай туда, если надо, и готовь справку на бюро, скажем, сегодня в шесть вечера. Сможешь написать?
– Почему же нет? Справку напишу прямо сейчас.
– Так не годится. Ты возьми с собой людей, поезжай, проверь, взвесь, не мешая событиям, основательно все обговори, как-никак судьба человека решается, чтобы потом не было кивков на личные счеты Комлева или кого другого. Ты меня понял?
– Прекрасно понял, – с готовностью ответил Комлев, взял документы, торопливо вышел из кабинета за секретным оружием, которое бьет исподтишка наповал.
Овсяников, всегда с неприязнью глядевший на Комлева, на этот раз залюбовался своей «правой рукой», словно искусной рыболовной снастью, на которую берет только крупняк.
«Молодец, с полуслова понимает!»


14.

Вечернюю планерку Андрей Степанович уже давно проводит в полях, от комбайнов. Заедет на взлобок скошенной нивы, откуда хорошо видно, как ходят машины, и встанет там. У всех специалистов новые рации, берут со всех отделений. Принимай отчеты, выдавай решения. Что и говорить – новая техника. Сегодняшняя планерка – одна из последних. Комбайнеры домолачивают травы, остается уборка соломы, вспашка зяби. Все, надо сворачивать вечерние планерки и проводить только по утрам.
«Была бы тогда рация в машине в случае с потравой озимой, – почему-то запоздало вспомнил Андрей, – покричал бы в трубку, озадачил диспетчера, не случилось бы инцидента».
Андрей Степанович отмахнулся от неприятного воспоминания, подумал откуда сегодня провести планерку. Пожалуй, с трехсотой клетки, где Жариков, Андрей знал, ведет тяжелую пахоту и поехал туда, посмотреть. На душе нехорошее предчувствие – не так там идет дело, как надо. Сон свой сегодняшний вспомнил, вот какой мнительный стал, надо на курорт ехать, нервишки подправить, и сны всякие, тревожащие душу, меньше сниться станут.
Запищала рация, Андрей откликнулся: директор сообщил, что приехал Комлев с народными контролерами, интересуется трехсоткой.
«Далась ему эта трехсотка, интересуется, насколько загубили севооборот?» – с усмешкой ответил агроном неприятной для Бортникова правдой.
Бортников уже несколько недель полностью отошел от дел полеводства, занимается предстоящей зимовкой скота, ремонтом, сам, мол, кончай страду, никто тебе не мешает, с тебя и полный спрос. «Осчастливила кума своего куманька, о здоровье озаботилась – жбан горилки за него выпила», – не преминул съязвить по этому поводу Безуглов.
Итог страды неплох по сравнению с другими, даже хорош, но все равно на душе неспокойно. Колодец этот проклятый, к чему бы он снился, говорят, к дурному, да еще полетел в него. Тьфу ты, пропасть! Что может случиться? Спокойно кругом, люди при деле. У детей тоже все нормально. Танюшка недавно новоселье справила, вырваться надо, посмотреть купленную в складчину со сватами кооперативную квартиру из двух комнат. Танюшке скоро рожать, но учебу не бросает.
День выдался сегодня хмурый, но без дождя, с колючим северным ветерком. По трассе, которая разрезала пополам угодья совхоза, шмыгали машины, Андрей свернул на проселок, слева лежало убранное поле, на котором вставали дымы от остатков соломы и тянулись черные ленты зяби, с каждым часом расширяющиеся, справа за густой лесополосой трехсотка. В лесополосе ковер листьев, как в некрасовском стихотворении, и топольников море. Андрей уже заготовил грибов, Ирина намыла, вымочила, отварила и на икру переработала. Хороша под водочку икра грибная, обжаренная с морковью и заправленная свежемороженым укропом. Зима длинная, не раз усядутся за стол летнюю усталость снимать. В декабре защита диссертации. Вот и пашня, но тракторов не видно. Ушли за поворот. Гоны на трехсотке длинные, удобные. Андрей остановился, вышел из машины, шурша сапогами по жнивью, подошел, пощупал перевернутый пласт, пронизанный корнями травы. В эту пору он уж должен быть разбитый культиваторами, коренья – перегнившими, а тут перележала земля, огрубела, потеряла летнее тепло, когда в ней жизненные процессы проходят, глыбастая, хоть кувалдой комья разбивай, перепутанные корневищами.
«Угробили мне землю, невежды. Теперь она за несколько лет не выправится, – костерил в душе всех Андрей. – Нет, не мелочная была тогда моя жалоба первому секретарю райкома партии, не мелочная. Из-за таких ляпов земледелье становится с каждым годом ущербнее. Поставь в спутник бракованную деталь, подведет, из строя аппарат выйдет, и тут так же. А какая была бы богатая земелька! Я бы ее теперь дважды вычернил культиваторами. Лежала бы как молодая зрелая женщина, ждала зерно! Поеду, посмотрю что там творится».
Проехал и увидел безрадостную картину. Латиков напоролся на неубранный запревший, осклизлый, как мокро под носом, валок сена, забил им плуги и бороны, матеря всех на свете, обдирая с плугов клочки, которые, казалось, обхватили корпуса мертвой хваткой, завязались морскими узлами.
«А-а, душа моя, – подумал Безуглов, – не нравится. Первый руку тянул за укос, подбросил идейку людям отдать. Повертись теперь вокруг плуга, умник».
Не стал останавливаться возле него, погнал машину к остальным тракторам, которые, объезжая почерневшие копна, ушли вперед.
«Если Комлев интересовался трехсоткой, то несомненно был тут, – подумал Андрей Степанович, – Иван скажет, был ли.»
Комлев не мог не заехать на поле. Он убедился, что действительно трехсотку пашут, хотя на пяти участках стоят копны. Не сказать, что много, но стоят. Десятка три наберется, небольшие, присевшие от времени и дождей, почерневшие, неприглядные. Такой гигант, как «К-700» подомнет копну и все дела. Ну, Безуглов, раскатаю я тебя.
Комлев обратил внимание председателя комитета народного контроля района Ситина на факт запашки неубранного сена и поехал со спокойной совестью писать справку к заседанию бюро. Он рассчитывал на поддержку Ситина, мужика злого на беспорядки, принципиального, но понимающего толк в сельском хозяйстве. Тот молча слушал секретаря, устало и хмуро качал бычьей головой, но не в знак согласия с выводами Комлева, а понять его можно было как «ну и ну, дела тут как сажа бела». Он даже вышел из машины, стрельнул глазами по копнам, что стояли не в ряд, а как стадо коров, в беспорядке разбредшееся по полю, ворохнул одну почерневшую, отметил про себя: перестояли, частью сгнили, потеряли почти половину массы… Но снова промолчал, а надо бы заступиться за специалиста. Цена этим копешкам нулевая, а вот вред земле нанесен большой.
Иван увидел агронома, когда его машина выскочила вперед, остановил трактор, поморщился, высунулся из кабины.
– Я тебе что говорил? – закричал Андрей Степанович, перекрывая гул трактора. – Чтобы ты убрал остатки сена и пахал без брака!
– Нет, Андрей Степанович, убирай сам своим методом. Я матюгов от людей получать не хочу, – в сердцах ответил Жариков, вкладывая в слово «убирай» смысл, противный хлеборобу. – Дали бы машины мужикам – давно бы вывезли.
– От комбайнов машины снимать приказал бы? А тележек тракторных сколько без дела стоит? Что же ты не предложил свои услуги – «Кировцем» сено возить на личные дворы за свой счет? – иронически закончил Андрей.
– Ты знаешь, я своим мужикам уже возил, а бичам не собираюсь, в уборочную сплю четыре часа в сутки, – серьезно ответил Жариков.
– Тогда взял бы волокушу да столкал на край поля. Ты же здесь хозяин.
– Легко сказать – взял да столкал. На это день убьешь. Они вон, копны, по всему полю разбросаны. Чьи они – пьянчуг, которых по три раза из совхоза выгоняли. Даже Дуськи Волокушиной копешки стоят прелые, на водку собиралась променять, никто не согласился. Добрый хозяин давно убрался. Кто даст в эту пору для алкашей трактор с волокушей? Вон наши мужики не поспевают поля под зябь готовить. Соломы нынче наворочено – горы, трактора пахотные из-за нее в борозде стоят, трактористы ходят и сами солому жгут, видишь, дымы пускают.
– То-то, едрена в копейку, будто ты первый день замужем, не знаешь, что осенями на полях творится, чаи мужики с самоварами распивают, хороводы с бабами водят, гопака пляшут! Не ратовал бы за укос, не мытарился бы сейчас и землю бы не угробил, – не мог не уколоть Ивана Безуглов.
– Все одно – сено, чье бы оно ни было, не могу палить, – решился произнести роковое слово Иван.
– А с браком пахать – можешь! План вспашки зяби не выполнять – можешь, сотни центнеров хлеба завтра недополучать – можешь? Вот ты какой хозяин липовый, вместе с секретарем райкома Комлевым, – Андрей плюнул, выхватил из кармана коробок спичек и пошел к первой копне, словно полетел в колодец.
–То, о чем ты говоришь, называется условно упущенная выгода, – упрямо и тупо выкрикнул для очистки совести Иван, – а здесь сено!
Но Безуглов не слышал, продолжая падать в колодец.
Первая копна загоралась плохо, спички гасли в дрожащих руках Андрея от хлесткого ветра, но он доставал из коробка пучок новых и, прижимаясь к копне ближе, закрываясь от ветра, жег. Прелая копна сопротивлялась своему уничтожению, вспыхнувшие травинки тухли, и человек нервничал. Он беспрестанно бормотал что-то, иногда можно было расслышать проклятия в адрес райкома, иногда сетования о загубленной земле. Человек торопился: на его бледном лице выступила испарина, на лбу крупные капли пота. Он вспомнил, как неистово выгонял с весенней потравы коров, как отчитывался за свой поступок на бюро райкома, как потом, признавая торопливость выводов, Овсяников уговаривал его забыть обиду, не подыскивать новое место работы, а теперь не поддержал его в очевидном. И решимость уничтожить бесхозные копны крепла. Вот он нашел совершенно сухой клок сена, сжал его для плотности, выхватил из нагрудного кармана красную книжечку, вырвал из нее два листика, испещренные цифрами и подписями, и, закрываясь от ветра, поджог. Листочки охотно вспыхнули, подпаливая пучок сена, и когда он загорелся, сунул поглубже в копешку. Она сначала густо задымила, потом загорелась быстро и жарко. Жариков видел, как Безуглов подождал, пока пламя вошло внутрь, схватил огненный пук, чувствуя рукой жар, понес ко второй копне, потом к третьей. Агроном больше не смотрел, как пламя свечами поднимается над копнами, как входит внутрь, как копна оседает, превращаясь в пепел, а перебегал и перебегал от одной к другой, пускал петуха.
Жариков молча наблюдал за Безугловым в надежде, что тот остановится, пройдет его горячка. Но агроном не останавливался. И когда запылали с десяток на первом участке, а агроном перебежал с пучком горящей травы на второй, соседний, Иван понял, что Безуглов совсем не сгоряча палит копны, и будь их тут не десятки, а сотни, он сожжет их все до одной. И наплевать ему на гнев и осуждение сельчан, приказы начальства, на будущие неприятности: он не мог допустить безобразия на пахотной земле-кормилице. Иван показался себе маленьким, малюсеньким человечком, который ничего не стоит против этого сильного мужа. И он, потерянный, смотрел вслед удаляющемуся агроному, не в силах оторваться от зрелища, двинуть вперед трактор. Потому он отчетливо видел, как Андрей Степанович зашел к одной копне с наветренной стороны, закрывая правой рукой лицо от жара пучка сена, держа его в левой руке, отчетливо видел, как упавший от пучка клок огня ухнул широким пламенем, окутывая сапоги агронома, и тут же из-под копешки выскочил столб огня и ударил в недошедшего метров пять Андрея, как бросил его на край горящей отавы, как покатился человек из огня, как полетел с плеч воспламенившийся пиджак…
До оцепеневшего от ужаса Жарикова долетел хлопок, резкий, лопающийся, характерный при воспламенении большого количества разлитого бензина, затем душераздирающий Андрея Степановича вопль. Он-то вырвал Ивана из кабины и погнал к борющемуся с огнем агроному, срывающему с себя горящую одежду.

Бортников опаздывал на внезапное заседание бюро райкома партии, связанное, как правильно подумал, с посещением его хозяйства Комлевым и народным контролером. О страшном происшествии с Безугловым ему сообщили в дороге по рации, уже почти у самого райцентра. Поэтому он входил в здание райкома растерянный и раздавленный, походкой пьяного человека, впервые почувствовав себя мелким и жалким человеком в этом огромном трехэтажном доме власти.
Что скажет он членам бюро? Он не представлял. В голове пустота. Он, казалось, ощущал эту пустоту в голове. Мысль остановилась на одном и долбила, как метроном: он потеряет свое кресло. Времени осмыслить происшествие и как-то преподнести с меньшим для себя уроном не оставалось.
С ощущением своего падения он вошел в приемную и услышал испуганный шепот секретарши: «Быстрее заходите, Владимир Кузьмич, все ждут вас с Безугловым».
Бортников вошел и увидел недоброе лицо Овсяникова, вроде как бы одевающего с прорезями для глаз черный капюшон отца-инквизитора, и побледнел.
– Ты что, Бортников, опаздываешь с Безугловым? Думаешь, нам делать больше нечего, как ждать вас? – услышал строгий, но как всегда спокойный, без надрыва голос Овсяникова.
– С Безугловым? – пробормотал в растерянности Бортников, – его не будет, он не может приехать.
– Как не может?! – воскликнул едва ли не со смехом Комлев, вперив взгляд сначала на Овсяникова, мол, полюбуйтесь наглецом, потом перебросил уничтожающий на Бортникова. – По его персоне бюро, а он, видите ли, не может приехать! – Комлев зло усмехнулся, призывая собравшихся разделить его чувства, но и чувствуя недоброе, исходящее от истуканом стоявшего директора с отхлынувшей от лица кровью. – Вы слышите, товарищи, агроном, видать, совсем…
– Я... я полагал – вы знаете о смертельном несчастье, – тихо сказал Бортников.
Он мертвенным взглядом окинул собравшихся властных отцов, но не увидел понимающих, сочувствующих ему лиц, а увидел холодные, безразличные, злые, льстивые и медленно подошел к длинному столу со стульями, и так же медленно, подрагивая гуцульскими усами, опустился на крайний, обхватил голову руками, замер, ожидая своей участи, содрогаясь, словно сейчас войдет палач, и его станут обувать в «испанские сапожки».
Воцарилась бестолковая глухая тишина, с пухлой физиономии Комлева медленно сползала, как жаба, идиотская улыбка, но все еще держалась – из-за неверия в свое поражение.
Овсяников бодал злым взглядом Бортникова, требуя от него толкового объяснения, и собрался подать голос, но дверь кабинета неожиданно распахнулась, и бледная секретарь, вместо палача с инструментом для «испанских сапожек», сдавленным голосом сказала:
– Только что сообщили: Андрей Степанович Безуглов с сильными ожогами отправлен в областной ожоговый центр.
– Слава Богу, он жив! – вскричал вскочивший от радости Бортников, и черные его гуцульские усы всколыхнулись, как крылья ласточки. «Испанские сапожки» наверняка не состоятся.
Возглас Бортникова показался Комлеву выстрелом, он тоже вскочил и замер от резкой боли в области сердца, хотя никогда на него не жаловался.
– Безуглов находится в тяжелейшем состоянии, – тихо, но, как удар палача молотом по клину, обувая «сапожки», вогнала секретарша слова в малодушные сердца кашеваров, заваривших грязную кашу.









Глава четырнадцатая


ОТКУДА ПОПОЛЗ БОЛЬШЕВИСТСКИЙ ТЕРРОР


1.

Эксперименты над человеком власть имущие проводили во все времена. Бои гладиаторов у римлян считались обычным событием, своего рода кровавым спектаклем, возбуждая и разжигая низменные страсти мыслящего зверя, становились апофеозом врожденной и приобретенной жестокости человека. Поверженного гладиатора публика могла спасти, повернув большой палец вверх, или уничтожить, повернув его вниз. Если впервые пришедший на зрелище человек мог сострадать поверженному, то после нескольких увиденных кровавых спектаклей он без сожаления опускал палец, захваченный всеобщим восторгом от убийства и льющейся крови. Убийство на глазах тысяч считалось в порядке вещей. Высокая мораль пока еще не выработана человечеством, оно не умело сострадать, как не умело утолять боль при помощи лекарства.
Святая инквизиция боролась с инакомыслящими при помощи пыток и костров. В своих деяниях она была более жестока по сравнению с древними боями гладиаторов, внушала народу покорность церковным канонам, ничего общего не имея с христианством, ибо нарушались едва ли не все Божеские заповеди, в том числе «не убий», «люби ближнего своего, как себя самого». Отправная точка инквизиции покоилась на доносах – правдивых или лживых, не имеет значения, главное, она внушила людям, что донос – это верный поступок перед Богом и выполнение долга перед святыми отцами – палачами народа. Доносы из мести, корысти, зависти захлестнули Западную Европу. Она оглохла от воплей несчастных, от хруста костей на пыточных станках, озарялась факелами очистительных костров, переполнялась запахами жареного человеческого мяса. Зловещий этот дух долетел до России, модернизированный в царствование Анны Иоанновны в форме «Слова и дела». Неожиданно появляющиеся стражники на улицах Москвы или Санкт-Петербурга кричали эти безобидные, но ставшие кровавыми слова «Слово и дело!», и людей, к несчастью оказавшихся рядом, без разбора хватали, пытали и казнили. И народ терпел.
В наш ХХ-й век можно привести более масштабные эксперименты над человеком, когда ему пообещали волю и землю, и он, уверовавший в эту ложь, со всей своей черной крестьянской дикостью и темнотой, хорошо вооруженный, громил хуже вооруженного своего классового противника – менее многочисленную Белую армию, своих бывших угнетателей. И счет растерзанных и покалеченных шел на десятки миллионов. Эксперимент этот окончился уничтожением крестьянина-победителя, раскулачиванием, расказачиванием, ссылками в глухие дебри Севера и Сибири без средств производства и продовольствия, в том числе инакомыслящих или нечаянно обронивших запретные слова. Потом этот молох разил самих геноцидарщиков, людей власти. Но эксперимент покорности воле великого инквизитора уже огромной организованной массы народа, называемой партией большевиков, не закончился. Запаздывая на три века, в гораздо худшем варианте на страну Советов обрушилась большевистская инквизиция в лике красного террора.
Продразверстка создавала искусственный голод на огромной территории плодородных земель с целью уничтожить непокорных гоев. Михаил Ливанов продолжил изучение архивных документов. Он наткнулся на сборник речей Льва Троцкого, одного из вождей мирового сионизма, откомандированного в Россию, как известно читателю, с большими полномочиями, деньгами и батальонами гангстеров для взятия власти у Керенского. Вот одна из его леденящих кровь в жилах цитат:
«Мы должны превратить Россию в пустыню, населенную белыми неграми, которым мы дадим такую тиранию, какая не снилась никогда самым страшным деспотам Востока. Разница лишь в том, что тирания эта будет не справа, а слева, не белая, а красная. В буквальном смысле этого слова красная, ибо мы прольем такие потоки крови, перед которыми содрогнутся и побледнеют все человеческие потери капиталистических войн. Крупнейшие банкиры из-за океана будут работать в тесном контакте с нами. Если мы выиграем революцию, раздавим Россию, то на погребальных обломках ее укрепим власть и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путем террора, кровавых бань мы доведем русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния... А пока наши юноши в кожаных куртках – сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы умеют ненавидеть все русское. О, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть! С каким наслаждением они физически уничтожают русскую интеллигенцию – офицеров, инженеров, учителей, священников, генералов, агрономов, академиков, писателей!»
Ливанову становится ясно, почему за уничтожение десятков миллионов русских людей его не клеймят позором, не называют кровавым палачом и диктатором времен гражданской войны, а весь гнев перенесен на его победителя – Сталина, хотя тот вплоть до 1939 года не был единоличным лидером, а все решения принимались коллегиально через Политбюро ЦК партии. Безусловно, множество решений готовил сам генсек, но принимались они коллективно. Об этом говорят сохранившиеся протоколы заседаний и подписи. Михаил пока не может высказать свое мнение о репрессиях тридцатых годов, не подобрался к их глубокому изучению, но то, что он уже накопал в архивах и зарубежных публикациях, настораживают его против появившихся перестроечных публикаций в газетах и журналах, особенно поливающие помоями сталинский период. Не хватает времени охватить этот противоречивый пласт истории.
В Китае Великий кормчий, прежде чем затеять культурную революцию, испытал свой народ на покорность, посмотрел, можно ли человека убедить в том, что он сам себе враг. Было объявлено, что воробей, этот безобидный и полезный земной житель, является совершенно лишним нахлебником, поскольку съедает в день по нескольку зерен риса, пшеницы, гороха… Если сосчитать, сколько в стране воробьев, можно сосчитать, сколько же они съедают продовольствия, столь нужного для народа. Тонны и тонны! Уничтожить воробьев! Каждый китаец обязан принести в комитет столько-то тушек пернатого воришки. И воробьев не стало. Народ поверил в мудрость Мао, а кормчий убедился, что народное стадо можно без особого труда повернуть в любую пропасть, имя ее стало – культурная революция. Началось избиение противников.
Опыт управления людскими умами посредством одурачивания успешно применялся и в перестройку. С расширением гласности на экранах телевизоров замелькали фигуры экстрасенсов типа кашпировских, чумаков, которые, не причисляя себя к шарлатанам, лечили на огромной территории своих пациентов от всяческих недугов. Кроме центральных фигур на экраны областных телестудий выползли местные духи, и народ, в основном женщины, бросая свои неотложные дела, бежали на очередной сеанс экстрасенса, чувствуя, как действительно ноги в расслабленном состоянии отдыхают, ум светлеет, а заботы насущные уходят прочь. Миллионы людей верили новорусским шаманам, отвлекались от политической жизни страны, от проблем производства и быта, гасили активность общества. Они стремились заниматься только своими внутренними проблемами, состоянием здоровья, наполнением холодильников. Остальное – по боку. Произведенная пристрелка на одурачивание состоялась. Мало кто, а может, и никто, кроме молчаливого КГБ, не подозревал, что в стране работает разветвленный и разрушительный план американского генерала Даллеса по одурачиванию советского человека, нейтрализации его активности в общественно-политической жизни, и через это – разложение созданной и неудобной для капиталистического мира системы. Иные политологи теперь стали утверждать, что перестройка явилась прекрасной формой для действия коварного плана и даже была рекомендована определенным коммунистическим лидерам, стоящим на платформе сионистов. Перестройку же народ принял за чистую монету, вроде как налицо назревающий нарыв, который необходимо оперировать, выдавить гной и вложить внутрь лекарство, именуемое новым мышлением, в которое входят различные компоненты: гласность, свобода слова, права человека, искоренение холодной войны на основе ограничения вооружений, безъядерный мир, отказ от командно-административной системы, а также от общественной собственности, переход к рыночным отношениям в рамках социализма, то бишь воцарение революционного хаоса, где можно погреть руки кому угодно.
«Большое видится на расстоянии».
Это большое зоркий глаз уже видел, вызывая у одних радость, у других страх. Но многие политологи и идеологи, в том числе и в КГБ, подзабыли нарастание даллесской опасности, поскольку давно, аж в конце семидесятых годов на закрытых партийных собраниях изучался этот коварный план. Партийцы приняли соответственные оборонительные резолюции, подшили в секретные папки и заперли в несгораемые сейфы. А то, что наглухо заперто, надежно забывается.
На этой волне дестабилизировать перестройку, заглушить гласность, вернуться в старое русло развитого социализма с железным занавесом, к дремучему администрированию попыталось левое крыло партии во главе с Лигачевым – со ссылкой на ортодоксальную большевичку ленинградку Нину Андрееву. Инженер-химик прислала в ЦК партии примитивное письмо на полутора страницах, отстаивая сталинские ценности в управлении обществом. Газета ЦК партии «Советская Россия», наиболее реакционная в отношении идей перестройки, превратила это небольшое письмо в огромную статью, сохранив авторство, создала, по существу, антиперестроечный манифест.
Конференц-зал обкома партии своей мебелью и убранством подчеркивал кто есть кто: высокая кафедра, отделанная под красное дерево, с установленными микрофонами, на заднике огромное красное знамя с портретом Ленина, была прямоугольной, массивной и прочной, будто вечной и нависала над пошарпанными четырьмя рядами столиков и стульев. Особенно хромоного и ободранно выглядели последние столики, на галерке, хотя настырный брат-журналист стремился лезть всегда вперед, поближе к представителям власти, а галерка пустовала и должна бы хорошо сохраниться. Но сегодня приглашенные как раз толпились на галерке и хотя были не столь многочисленны, как бывало, но более шумливые, обсуждали статью Андреевой. Люди пытались понять, чья это линия, как понимать содержание? Размах ли это гласности или тенденция одного крыла партии? Совещание с идеологическим корпусом области должен был открыть Протозанов, но он задерживался, и журналисты газет, радио и телевидения выясняли между собой точку зрения авторши. Косит ли она или бьет в цель?
Но вот неровный гул голосов оборвался: из боковой двери кафедры появился Протозанов, за ним шли третий секретарь обкома Кукушкин, поджарый, с вытянутой вперед шеей и облысевшей головой, завотделом пропаганды и агитации Игоревич. Протозанов погрузнел, под глазами залегли мучнистые мешки, но взгляд был зорок и проницателен. Он оглядел притихших собравшихся журналистов и по своей привычке не терять времени даром, загремел могучим голосом:
– Думаю, все присутствующие уже прочитали статью Андреевой в «Советской России». Ее надо читать с карандашом – это программная статья партии, ее курса. Надеюсь, здесь нет наивных, поверивших, что инженер-химик из Ленинграда способна выработать платформу партии? Не скажу, что она возникла на пустом месте, почва – это разрастающаяся дестабилизация общества из-за очернительства нашего прошлого, этаких ревизионистов победной эпохи строительства социализма. Письмо Андреевой на полтора листика с жалобами на отход партии от ленинских принципов бригада идеологических работников по указанию главного идеолога партии превратила в то, что вы читали. Статью должны изучить самые широкие слои трудящихся, не говоря уже о коммунистах. Для этого областной газете необходимо перепечатать данную статью. Вы готовы, товарищ Щвец?
– Я бы воздержался до оценки статьи в Политбюро, – твердо сказал Виталий Швец, оставаясь против обыкновения на галерке, а не перед интервьюируемым, – есть ведь и противоположные мнения.
– Чьи и каковы они? – с усмешкой великана проговорил Протозанов, удивляясь небывалой смелости главного редактора областной газеты, на которой стоит гриф «орган обкома партии»… – Вы перестали заботиться о своем рабочем месте или вам надоело возглавлять партийную газету? Мы вас можем освободить.
– Великий драматург Островский писал: «…Как топнет ногой: кто я? – Тут уже все домашние ему в ноги должны…» – багровея лицом от напряжения, но все так же смело и уверенно сказал Швец. – Вы этого всегда хотели, и это так было. Именно такого безоговорочного подчинения и требует статья, она не оставляет места для размышлений, требует слепого подчинения верхам, правы они или нет. Но вы забыли, уважаемый Сергей Артемьевич, что один из последних Пленумов партии утвердил основную идею перестройки: создание социалистического правового государства, стержнем которого должны являться законы. По ним будет жить общество, а также отдельные высокопоставленные личности, все государственные структуры, включая Политбюро. Монополия на власть в обкомах и райкомах должна быть утрачена. Я тоже являюсь членом бюро обкома партии, и моя позиция совершенно противоположна идеям статьи некой подписантки, не хочу даже называть фамилию.
– Кто еще так считает? – взъярился Протозанов, едва сдерживая свой львиный рык.
– Не будем лукавить, Сергей Артемьевич, – встал из-за стола явно постаревший, с сединами в волосах Михаил Ливанов и заговорил четко, хлестко, удивляясь самому себе, – но мы теперь знаем, что весь мир нас критикует за узурпацию партией власти, более того – вопреки законам. И власть эта, по существу, нелегитимная, поскольку избирается только частью народа – членами партии. Причем безальтернативная. Это доказательства не требует. Антиперестроечный манифест, опубликованный в «Советской России», призывает вернуться к железной руке, к избиению передовых мыслящих людей, которые понимают, что обществу требуется иная форма правления – народная, а не диктатура. Это спекуляция великим именем! Загнать общество снова в авгиевы конюшни развитого социализма не удастся, а также пустить по улицам ночами «черных воронков» тридцатых годов. Я убежден, Политбюро разберется с андреевской сентенцией и через «Правду» даст критическую оценку политической ситуации...
Протозанов властно вскинул руку и двинул ладонью перед, как бы закрывая рот журналисту. Ливанов понимал, что не место сейчас излагать свои наработки и выводы относительно нелегитимности власти и безальтернативных выборов. Например, были ли в статье изложены сталинские позиции? Скорее всего, прикрываясь его именем, партийные чиновники как всегда пудрили мозги. В 1936 году партия встретила в штыки избирательную статью новой Конституции, написанную Сталиным: депутаты всех уровней избираются через всеобщее, равное, прямое тайное голосование. Прогрессивным шагом Основного Закона было то, что давалось право выдвигать кандидатов трудовым коллективам, профсоюзам, кооперативам, молодежным и культурным организациям. Избиратели также могли отозвать депутатов, чего раньше не было в России. Высшим законодательным органом власти в стране должен стать Верховный Совет СССР, состоящий из двух палат – Совета Союза и Совета Национальностей, но работающий не постоянно, а только во время регулярно созываемых сессий. В промежутках же предстояло действовать Президиуму Верховного Совета. Совнарком СССР становился подчеркнуто исполнительным и распорядительным органом власти, образуемым Верховным Советом. В разделе о суде и прокуратуре указывалось, что Верховный суд страны назначается Верховным Советом СССР, суды союзных и автономных республик, краев и областей формируются соответствующими республиканскими Верховными Советами, краевыми и областными Советами. Лишь народные суды избираются населением. Это отвечало главному лозунгу Конституции: «Власть народа, из народа и для народа». Иными словами, Сталин решил отодвинуть партию от государственной власти, ибо он видел, как партийные чинуши обуржуазились, погрязли в вещизме, стяжательстве, обрастают многоэтажными дачами, земельными участками, владеют лучшими квартирами. Сам же он вел по-прежнему скромную жизнь в небольшой кремлевской квартире, имел минимум вещей и средств.
О новой Конституции Сталин сообщил миру оригинальным способом, дав интервью одному из руководителей американского газетного объединения «Скриппс-Говард ньюспейперс» Рою Уилсону Говарду. Это интервью перепечатали все газеты нашей страны. Но широкого обсуждения не получилось.
Дело в том, что нокаутирующим ударом для партийных чиновников стало предложение Сталина на заседании ЦИК сделать выборы альтернативными. На одно место должно выдвигаться не менее двух кандидатов. Пусть народ выбирает близкого по духу и чаяниям представителя. Такой механизм нес политическую смерть большинству из высшего этажа партактива. Люди отсеют тех, кто занимался выгребаловками зерна и искусственным созданием голода, кто обагрил себя кровью красного террора, перехлестом в раскулачивании. Несмотря на то, что в декабре 1936 года съезд Советов Конституцию принял, назвав ее сталинской, защитной, но утверждение избирательного закона верхушка взяла на себя. И заморозила альтернативные выборы. Партократы расценили замыслы Сталина как намерение выключить партию из власти. Как могли допустить посланцы-победители Евреонала свое бескровное поражение – выключку из власти?
«Никакой политической конкуренции, – кричали недобитые троцкисты, бухаринцы и прочие апфельбаумцы, – однако пора очистить партию от вражьего мусора».
«Хорошо, – согласился Сталин, проигравший борьбу за альтернативные выборы, – пойдем этим путем, путем большинства. Составляйте списки неблагонадежных».
И кровавое соревнование первых секретарей союзных республик, крайкомов, обкомов за получение квот на репрессии недобитых кулаков, троцкистов, врагов советской власти началось. Историк Ю.Жуков в книге «Настольная книга сталиниста» пишет: «Есть документы, и я привел их в доказательство того, кто на самом деле развязал массовые репрессии. Тот же Никита Сергеевич Хрущев, оказавшийся вторым в стране по кровожадности, просил увеличить квоты на отстрел. А первый – Роберт Индрикович Эйхе (человек с двухклассным начальным училищем – В.Н.). Он каждый год выпрашивал у Политбюро разрешение дать ему возможность подписывать смертные приговоры за невыполнение хлебопоставок. Запрашивал не поименно, а цифирью, огромное количество, десятки тысяч сибиряков: сколько можно ему расстрелять, а сколько – отправить в лагерь. Когда готовилась Конституция 1936 г., Вышинский представил в Политбюро, а Сталин добился утверждения: освободить всех крестьян, которых посадили за так называемые «три колоска» – это около миллиона человек. Более того, с них сняли судимость, вернули им право голосовать и быть избранными! И вот «наш дорогой Никита Сергеевич» слишком хорошо понимал, что эти люди за него никогда не проголосуют, его карьера чиновника с четырьмя классами образования кончилась, потому что он ничего не умеет, ничего не знает. Ему прямая дорога в чернорабочие, в землекопы. Но кто же из них на это пойдет? Вот такие секретари и развязали репрессии».
Вот в чем суть развернувшихся репрессий. Их хотела сама верхушка партии. И они начались. К этому времени созрел заговор маршалов для прямого уничтожения Сталина и его сторонников, установления союза с Германией и Японией, для полной реставрации в СССР капиталистических отношений, возвращение к власти своего кумира Троцкого. Заговор, к счастью, был разоблачен. Кстати, Сталин получил первые сведения о предстоящем перевороте пятого мая 1937 года от президента Чехословакии Бенеша, в котором говорилось, что мятеж военных начнется 12 мая. Сталин не удовлетворился устными заявлениями, потребовал предъявить документы. Он все же не торопился принимать решение и еще раз проверил наличие заговора через личную разведку, и даже лично встречался с Тухачевским 13 мая, затем маршал получил назначение командовать Приволжским военным округом и срочно отбыл в Горький.
«8 мая 1937 г., т.е. за четыре дня до переворота – он был назначен на 12 мая 1937 г. под видом военных маневров, – Бенеш передал также и само досье с информацией, обоснованно компрометировавшей военных. Информация была заслушана на заседании Политбюро 24 мая 1937 г. – до этого также шла перепроверка всех данных, – и только 25 мая 1937 г. Тухачевский был арестован, а уже 26 мая без малейшего физического принуждения ровным, спокойным почерком, с соблюдением всех правил орфографии и синтаксиса дал самые подробные письменные показания о заговоре, которые, из-за их содержания, даже самые оголтелые антисталинисты ну никак не могут списать на костоломов с Лубянки. Расстрелян он был в ночь с 11 на 12 июня 1937 г.». (А.Мартиросян. «Заговор маршалов. Британская разведка против СССР»).
Пауза в полемике с Протозановым затянулась. Ливанов на жест первого секретаря обкома возвысил голос, стремясь договорить до конца свою мысль:
– Гильотина лжи и лицемерия беспрестанно сверкает своим неумолимым отшлифованным лезвием, ослепляя правду. В семнадцатом году большевики взорвали империю с помощью денежных мешков Запада. От гигантского преступления был потерян суверенитет страны. Пришлые палачи работали в полную мощь. Жертвами оказались десятки миллионов человек. С кровью суверенитет удалось восстановить только перед Великой Отечественной войной Сталину с единомышленниками. Гильотина остановилась. С трибуны ХХ съезда партии была попытка вновь запустить гильотину. Народ вздрогнул от черной лжи. Правда была закопана на десятилетия. Казалось, эра большевизма растает в хрущевской оттепели и закатится. Но, увы, у великого предшественника должны быть великие последователи-реформаторы, их не оказалось. Оттепель была заморожена в холодильнике единопартийной власти необольшевиками. И только сейчас гласность пытается протереть глаза патриотам на наше движение, на то, как мы кубарем катимся по искореженным рельсам социализма, окончательно извращенного за последние годы…
– Я знаю, почему Ливанов так яростно подтягивает за уши пробуксовку во внутренних и внешнеполитических делах, – прервал раздраженно Протозанов журналиста, рубя кулаком воздух. – Он ярый противник нашей военной мощи, он первый, кто бросится разоружать нашу славную и победоносную Советскую Армию и сокращать ее. Он готов немедленно вывести все войска из Афганистана и предоставить решать свои внутренние вопросы темному народу. Народ там решать не будет, будут решать американские деньги и их ставленники: мелкие и крупные феодалы. Настроение Ливанова понятно, оно необъективно: у него в Афганистане едва не погиб сын, остался калекой. Но это не дает ему право судить действия Политбюро, оно не решается начать вывод войск, образно говоря, предать соседа с социалистической ориентацией.
– Нет, дает право! Мой сын, как и пятнадцать тысяч убитых солдат и офицеров, сорок тысяч раненых и покалеченных, готовились к защите своего Отечества, а пролили кровь и отдали жизнь за насильственный социализм, о котором едва-едва соображает правящая там верхушка, но не народ. Он же хочет жить своим укладом, а не привнесенным. И наша интервенция захлебнулась в крови.
– Ну, вот что, Ливанов, оставим эту дискуссию. Решение о выводе войск уже есть, и он вот-вот начнется. Но тема нашего разговора совсем иная. Мы должны провести идеологические семинары в партийных организациях с глубокой проработкой тезисов статьи. Я хотел бы послушать Игоревича о том, как их можно быстро организовать?
– Организовать можно быстро, но я бы не торопился до официальной рекомендации. Как бы не сесть в лужу. Потом не обсушишься.
– Так, я вижу, кризис в понимании сути перестройки назрел. За ним, пожалуй, последует раскол в бюро обкома. К счастью, люди, подобные Ливанову, не допущены к бюро на пушечный выстрел, мы не дадим камнем расколоть алмаз.
– Нет в природе такого камня, Сергей Артемьевич, – поддержал Протозанова третий секретарь обкома Кукушкин, отвечающий за идеологический фронт. – Наконец-то появилась твердая платформа партии, она четко указывает, что пора кончать с различного рода очернителями нашего прошлого, надо активно приступить к закручиванию расшатавшихся гаек, иначе растеряем все колеса. Я так понимаю на сегодня политическую ситуацию в стране.
– Правильно понимаешь, займись перепечаткой статьи в газете. И готовь в парторганизациях обсуждение твердой платформы партии. Те, кто не согласен с линией обкома, прошу подать заявление об уходе с должности по собственному желанию.
– Я не принимаю шар в свою лузу, Сергей Артемьевич, писать заявление не буду, ставьте вопрос на бюро, оно меня утверждало, пусть оно же освободит, если посчитает в чем-то мою позицию антиперестроечной. Но печатать статью воздержусь до оценки Политбюро, – багровея полным лицом, шумно отдуваясь, словно он преодолел длинную дистанцию в забеге, но не теряя достоинства и не повышая голоса, сказал Щвец.
– Вот она, трещина в партийном монолите, – загудел Протозанов с яростными нотками в голосе, – вот что делает с партийными рядами пресловутый плюрализм мнений. Мы должны очистить партию от идейных противников. Трещину замазывать не будем, отсеем все нездоровое и незрелое. Лучше меньше, да лучше, говорил Ленин. Я вижу, конструктивный диалог у нас не получился. Будем разговаривать на внеочередном бюро. Все свободны, – Протозанов резко повернулся и быстро покинул конференц-зал. Ливанов и некоторые журналисты, пожимая руку Швецу, молчаливо двинулись на выход.
Михаил Николаевич тепло попрощался с редактором Щвецом, тот благодарил его за поддержку и пригласил выступить со статьей о разъяснении сути возникшей полемики, даже не полемики, а намечающегося раскола в областной парторганизации, этого покушения на ленинские принципы единства. Ливанов пообещал хорошо подумать и статью написать. Швец уехал в редакцию, а Михаил Николаевич, безжалостно и глубоко задетый словами Протозанова о сыне, решил прогуляться по улицам города, потолкаться среди прохожих, понаблюдать за настроением людей. Успокоиться. Его всегда умиротворяла людская толчея и всегда интересовало состояние человека. Сейчас он пытался угадать: счастливы ли этот молодой человек, прихрамывающий на правую ногу, и девушка, идущая рядом с ним. О чем они думают, чему вдруг засмеялись, какие интересы у этой парочки, по всему видать, находящихся в близких отношениях. Какими интересами живут, личными ли только или еще и общественными? Думают ли они о всеобщем благе для людей или чужды состраданию и только лишь заботятся о своей выгоде в жизни? Человек, замкнувшийся в своих узких интересах, это жемчужина в скорлупе на дне моря, которую, возможно, никогда не поднимут. Но если все же найдется ныряльщик, поднимет жемчужину, а затем мастер-огранщик определит место в ожерелье, то жемчужина засияет, принося людям эстетическое наслаждение, так и открытый характер человека заиграет новыми симпатичными гранями, будет служить окружению по избранному интересу. А секретарь Кукушкин ошибается: единое людское стремление на ускорение перестройки есть тот народный камень, который способен разбить алмаз.


2.

Молодые люди остановились у лупоглазого стеклянного киоска «Союзпечати», напоминающего теремок на курьих ножках, заполненный газетами, журналами, открытками, карандашами и ручками. Выбор газет был самый широчайший – от городских, областных до республиканских и союзных. Рядом стоял киоск из панелей, выкрашенный белилами с легкой голубизной, и еще больше напоминал избушку на курьих ножках, поскольку у него было маленькое оконце, а в оконце девица, торгующая мороженым.
– Сема, сравни сколько здесь всякой галиматьи напичкано и посмотри, каков выбор мороженого: сливочное в стаканчиках, сливочное в пакете и ни одного шоколадного ни в стаканчиках, ни в пакете, какое я люблю. Ладно, бери свою газету, а я возьму это занюханное сливочное в пакете. Тебе брать?
– Возьми, только в стаканчике.
Михаил Николаевич тормознул тоже у газетного киоска, с любопытством прислушиваясь к разговору молодых людей, слух у него был отменный, и до него долетело:
– Слышал, в газетах пишут о подготовке вывода войск из Афгана. Мой ротный – наш земляк, хотелось бы встретиться! – Семен Вовченко на ходу развернул «Правду», пробежал колонки, не обнаружив интересующий его материал, свернул газету в трубку и принялся за поданный стаканчик с мороженым, неторопливо направляясь по тротуару, забрасывая дугой ногу вперед.
– Где будем сегодня ночевать, у меня или каждый в своих конурах? – спросила девушка, заглядывая в глаза прихрамывающему высокому Семену.
– Если бы дороги не развезло, поехали бы на нашу дачу. Отец там уже пару раз печь топил.
– Далеко туда, Сема, рано вставать, опять не выспишься, а тебе весь день у станка стоять, столы да тумбочки мастерить.
– Скажи спасибо, что клиентура набирается под завязку. Скопим деньжат, отец обещал сразу же угол нам купить. Ты же знаешь.
– Ах, если б я умела строгать да пилить, я бы тоже взялась за дело.
– Нет, уволь, твое дело клиентуру искать, ну мастерскую подмести. Заказы выполнять наше дело, мужское.
– Так ведь зашиваетесь!
– Ничего, твой отец подключился и уже дает сборку не хуже меня. Налицо семейная бригада.
– Ты знаешь, Сема, я так боюсь этих рэкетиров. Что они за люди, почему им дано право собирать дань с трудяг? – трепетал бархатный голосок непростым вопросом.
– Право собирать дань узурпировали сами бандиты. Но они к афганцам не суются, знают, что наше общество накостыляет любой банде. Так что не беспокойся, нас обойдут стороной.
– И все-таки надо быть начеку.
– Мы начеку, рядом с нами ребята электродвигатели перематывают, тоже афганцы. А двое-трое – не один. Понятно, Лизок?
– Это меня успокаивает.
– В таком случае решай: едем на дачу? Мне очень неудобно стеснять твоих родных. Ты же знаешь, насколько я решительный в делах, настолько стеснительный в быту и вообще в соприкосновении с человеком. С наглым я никогда не контактирую. Даже клиента наглого терпеть не могу. Просто отказываю. У нас в подъезде навесили новые двери с пружиной. Многие люди распахивают дверь на всю ширину и отпускают – бац, грохот как из пушки на весь подъезд, дом аж гудит. Я написал объявление с просьбой придерживать двери, сорвали. Пацанам ладно, простительно, они оболтусы. Так ведь взрослые хлопают. Замечание взрослому неудобно делать, стыдно за его поведение. Разве не понимает человек, что хлопки раздражают многих, особенно тех, кто на первом этаже живет. Почему такая безалаберщина в поведении, в мелочах? Такой тип и на работе неуважительный, а к другим требовательный, с амбициями графа.
Ливанова жутко заинтересовал рассказ Семена, он старался не пропустить ни слова. Движение по тротуару нарастало, и его оттирали от парочки, но Михаил напрягал шаг и не отставал, слыша голос Семена.
– К нам недавно явился заказчик, сначала придрался к качеству, а потом к цене. Отец ему доказывал-доказывал, а потом выставил. Так тот шакалом загавкал – мол, управы на вас, частников, нет, рэкет напустить пора. Вот злоба где. Тут я не выдержал, сказал: поскольку я знаю вашу фамилию, если кто-то из бандитов заявится (я показал ему наградные и по ранению планки на пиджачке), то вы вместе с этой шоблой будете иметь дело с афганцами. Так что своим заявлением о рэкете вы подпилили сук, на котором сидите. Вам теперь стоит подумать, как нас уберечь от бандитов. Это для вас самое надежное, чтобы сук ваш не обломился, а вы не напоролись на афганский кулак, – Семен сдержанно засмеялся, поглядывая на внимательно слушающую девушку. – Мужичок понял свою оплошность, взмолился, мол, простите, погорячился, сбегал куда-то, принес бутылку водки, стал нас угощать. Вот так-то, дорогая моя.
– У нас новость: открыли при столовой буфет и через него по списку работникам больницы продают мясо, масло, колбасу, сгущенку, представляешь? Я сегодня в список не попала, завтра буду отовариваться, – говорила Лиза с черными оттенками голоса.
– Я чувствую, ты чем-то недовольна?
– Ты угадал. Таких списков два: врачи и ведущие медсестры в одном, там и ассортимент шире, и отпускают больше, во втором все остальные. Разве это справедливо?
– Нет, конечно, все одинаково есть хотят. Так-так, начинается карточная система.
– Вот и я об этом же. Если бы я встретила Горбачева, то задала бы единственный вопрос: куда все подевалось, хотя колхозы и совхозы целы и работают так же, как все фабрики и заводы. Почему даже тряпки из универмага исчезают? Перестройка виновата?
– Я могу тебе ответить за Горбачева – он и перестройка виноваты! Я кое-что сопоставил с университетскими лекциями по экономике застойного периода и то, что произошло в год московской Олимпиады. Но давай прибавим шагу, наш троллейбус, бежим…
Молодые люди прибавили шагу, увидев подходящий к остановке троллейбус, и Ливанов с сожалением посмотрел на счастливую парочку, которой негде жить. Подумал о сыне, о предстоящей свадьбе и, между прочим, такой же жилищной проблеме, если молодожены не согласятся долго жить под одной крышей с родителями.
На каком же примере Семен хотел показать рождение недостатка товаров широкого спроса своей подруге? Он упомянул московскую Олимпиаду, на которую из-за событий в Чили не приехали американцы. Одна из форм «холодной войны»! Советские люди сильно-то не огорчались, и без них Игры прошли хорошо. Но вот в прессе стали настойчиво появляться заметки, статьи, беседы с врачами, которые вдруг стали рассказывать о том, что сливочное масло – одна из причин накопления в организме холестерина, а он вреден, и вывести из крови его сложно. А коль так, то использовать сливочное масло надо как можно меньше. Хотя во всем мире оно было незаменимым продуктом, и предки на него не жаловались. Да, медицинская наука развивается и углубляется, человека надо просвещать. Но вскоре ему стала известна причина появления в прессе материалов о сливочном масле. Оказалось, ларчик просто открывался: США не только не поехали на Олимпиаду, но и прекратили поставки в Союз некоторых продуктов, в том числе масла. Наша совестливая статистика умалчивала десятки лет, что насильственная коллективизация, вырвавшая из производства миллионы крепких хозяйств, хрущевское ограничение подворий и сокращение поголовья скота, затем брежневская специализация и укрупнение деревень – та продовольственная пропасть, в какую упала страна, завязла всеми конечностями и не сумела досыта накормить молоком и маслом свой народ. Снова вспоминается гомерический смех Черчилля по поводу закупок Россией хлеба за рубежом.
Ливанов стал скрупулезно собирать сведения: сколько же теперь Союз закупает хлеба, мяса, масла? По неточным данным, на это уходят десятки миллиардов рублей. По существу, гигантские инвестиции в зарубежное сельское хозяйство. Эти бы деньги-то да в свое хозяйство, в новую технику, в новые технологии. Ведь теперь совсем не угрожающая ситуация с индустриализацией и сельским хозяйством, какая была в первое десятилетие Советской власти, не та смертельная борьба, какую вел Сталин и его сторонники с оппозицией Троцкого, с тем болотом, в которое могла погрузиться партия и утонуть, оставив страну на разграбление западным алчным концессиям.
Михаил Николаевич с горечью думал о том, сколько же наломано дров только на его памяти.
Миша плохо помнит своего отца-кормильца. Ушел он на фронт с завода, когда ему, младшенькому, исполнилось лишь пять лет. Ждали возвращения, как голодный ждет кусок хлеба, только два письма получили с фронта, а третья весть – черная похоронка. Вой мамин глубоко врезался в память, голодные детские годы тоже. Отец оставил матери троих, домишко на окраине города с огородом. Мама работала на швейной фабрике, но зарплата как тришкин кафтан на четверых. Чтобы не голодать, держали корову, кур, выращивали на крохотном огороде капусту, морковь, свеклу, огурцы. Картошку сажали в поле. Чтобы Гриша и Любаша не считали его нахлебником, в десятилетнем возрасте со всеми копал землю в огороде под грядки и под картошку, поливал овощи из колодца, а подходила пора покоса, вместе со старшими пропадал на лугах. Не одни Ливановы становились табором на неделю, соседи слева и справа, и дальше по улице Береговой многие. Луга лежали с северной стороны города обширные, колхозами не охваченные. Это потом, когда загудела целина под колесами тракторов, зачернела жирными перевернутыми пластами, люди лишились вольных покосов. Сено добывали отработками в совхозе, но корову держали.
– Корова – кормилица! – говорила мама частенько, – за ней ходить надо с легким сердцем, поить, кормить, и она богато в подойник даст, стол наш обогатит.
Миша это хорошо понимал, когда наворачивал присыпанный сахаром творог со сметаной за обе щеки или вареники с маслом, сбитым из собранных сливок, а зимой пельмени и жаркое из мяса бычка, которого забивали с наступлением холодов.
Ливановы на покосе ставили шалаш возле речки, разводили костры, варили на них супы крупяные с картошкой, а росными утрами, запахнувшись поплотнее от комарья, брат с сестрой махали литовками, стеля неширокие прокосы. Миша или кашеварил, или наблюдал за дружной работой Гриши и Любаши, покрикивал:
– Размахнись рука, раззудись плечо!
Ложилась сочная трава с посвистом, ровно половик самотканый брошен рядком. Гриша уж набил руку, второй покос ломает, да и Любаша за ним тянется, не гляди что девчонка-былинка, а тоже ровную травяную стежку кладет, только кое-где жесткий пырей обглоданными стеблями торчит, не каждый его свалит смаху.
– Неси кваску холодненького, командир, – отзывается Гриша, – упрели мы.
Миша бежит к речушке, достает из воды прижатую камнем солдатскую фляжку и с ветерком назад.
Сестра с братом пьют мамин квасок, хвалят малого, передыхают, а он хвать косу, и сам пытается развернуть плечо, получается, но плоховато, носок чаще всего землю цепляет, да и силенок маловато. Вот на следующий год тоже в ряд встанет. Гриша приласкает брата, потреплет по плечу, возьмет косу и пошел вжикать.
В полдень, когда солнце припекало, а вода в речке нагревалась, ныряли с берега, плавали с визгом и криком. Сюда же подсыпались и соседские ребятишки, клуб их разрастался. Веселье струилось, как речка меж берегов. До синей кожи накупаются ребятишки, до холодной тряски тела, а потом на песочке, что на отмели косой протянулся, греются и загорают.
Через день после обеда Миша ворошил подвяленную жгучим солнцем траву граблями, и, повременив, сгребал в копны. Жар, комарье, пот градом, но пыхтел пацан, заслуживал похвалу старших, они тут же с косами или граблями. Мама вечерами прибегала к добытчикам, кормила стряпней, хвалила, чаще всего Мишу – за ухватку.
– Как бы порадовался на вас наш отец, детки, – пряча печаль в глазах, говорила мама, на помощников своих глядючи. – Не довелось, лежит на проклятой чужбине.
Город хоть и разрастался, раздвигал границы, а окраинные жители цеплялись за рогатиков, не выводили коров, коз, свиней, не говоря уж о курах. Так и добывался приварок к столу, обновки к школе на быстро растущих детей.
– Да разве бы я смогла без хозяйства Гришу выучить, – горделиво говорила мама соседке, которая тоже обеими руками за живность держалась.
– Не говори, кума, у меня не больше твоего заработок, а тоже на корове двоих без мужа подняла. Что те семьдесят рублей на троих-то. Война всех научила труду и жизни.
Первый отпочковался от семьи Гриша, после окончания института уехал в другой город работать. Любаша замуж выскочила, тут и Миша школу окончил, поступил в университет. Вроде бы уж пора сворачивать двор, матери отдохнуть от трудов тяжких пора, а корову выводить не решалась.
– Не в простой одежине ты теперь ходишь, а в приличном костюме, столоваться на что будешь, стипендия-то не резиновая? Нет, сын, год-два помыкаем, а там как подойдет твой выпуск, тогда уж освобожусь. Любаша что ни год – новое дитя приносит, ей тоже подмога нужна.
Понимал Миша мамину правду, только с каждым годом сложнее корм стало добывать, поредело окраинное стадо. Тут и «мудрое» партийное решение подоспело: приказано свести весь крупный скот на мясокомбинат, очистить город от навоза. Захлопали в ладоши секретари в комитетах, поддержали новацию. Миша тоже тогда убеждал не горевать плачущую маму. Та отмахивалась сердито и грозила кулаком наверх:
– Что за чертовщина, кому помешала коровушка в пригоне, сытные обеды в семье нашей? Такие же сытные обеды у соседских семей. Кого там бес окрутил, одурил, оболгал? Никак наступило помрачение власти!
 В ответ на безудержную горечь матери Береговая улица со слезами на глазах повела своих кормилиц на убой, швыряя зубастые шишки на лысую ядреную голову, проклиная хрущевскую глупость. Отвела туда же свою молочницу и Ливанова, убежденная, что хлебнет теперь горюшка.
Молод был Миша, не соглашался с мамой, патриотизм так и зашкаливал. Позднее понял, какой урон нанесен был животноводству страны. Сейчас не вспоминают о нем, больше смеются над кукурузной эпопеей. Но королева полей сделала свое дело исправно: обеспечила общественное животноводство кормами. Были, конечно, перегибы и с ней от дурных голов на местах. Но перегибы с кукурузой не превзошли тот урон, который был нанесен личному подворью, в том числе животноводству страны. Мясокомбинаты не справлялись с переработкой говядины, ее гноили. Страна от головотяпства вновь потеряла (с таким трудом не до конца восстановленное после потерь военных лет поголовье) миллионы голов скота, так и не восполненные в последующие хрущевско-брежневские годы.


3.

Горбачев прочел статью Андреевой через несколько дней после ее выхода в свет, завершив визит в Югославию. Взглянул на подпись, удивился и задумался: стало понятно, что неизвестная инженер-химик не могла самостоятельно написать, прямо сказать, платформу, манифест. Кто-то руководил, а бригада готовила. Налицо разногласия, требуется серьезный разговор и выяснение позиций. Откладывать нельзя, дурьи головы на местах возьмутся ее изучать.
Тягуче по регламенту в Кремлевском Дворце шел съезд колхозников. В перерыве организаторы съезда шли пить чай в комнату президиума, что являлось обыденным, как и само мероприятие. Некоторое время члены Политбюро молча поглощали горячий напиток, громыхая золочеными подстаканниками. Разговор начал Воротников, отдуваясь от выпитого, сказал раздумчиво:
– Да-а-а! Вот в «Советской России» была статья! Настоящая, правильная статья. Эталон – так бы держать идеологическую работу.
– Правильная статья, – похвалил статью Лигачев, – наконец наша пресса дала по зубам очернителям нашей истории. Совсем распустились.
– Статья ставит все на свои места, – поддержал Громыко.
– Согласен, – откликнулся Соломенцев.
Горбачев, хмыкнул, отставил в сторону чайный прибор, окинул ораторов колючим взглядом, сказал:
– Если для вас это эталон, тогда давайте выяснять. У меня другая точка зрения.
– Ну и ну! – недовольно отозвался Воротников.
– Если так ставится вопрос, давайте выяснять взгляды на проблему на Политбюро. Дело, вижу, не туда заходит, расколом пахнет. Это ваше «ну и ну!» вместе со статьей – против перестройки, против февральского Пленума. Я никогда не возражал против высказывания в печати своих взглядов. Мне стало известно, что статью превращают в директиву и собираются обсуждать в парторганизациях как установочную, но ее содержание расходится с решениями Пленума. Я не держусь за свое кресло, но пока я здесь, я буду отстаивать идеи перестройки. Словом, обсудим ситуацию на Политбюро.
Здоровые силы главного властного органа страны осудили раскольническую деятельность идеологов во главе с Лигачевым, но нашлись и «спасатели» в лице Никонова, Соломенцева и Лукьянова. Спасая от раскола Политбюро, сам Горбачев невольно взялся заметать лигачевские следы в рождении, по словам Яковлева, антиперестроечного манифеста, который с позиций нового мышления остро критиковала газета «Правда».
Об острой борьбе в Политбюро Ливанов узнал несколько позже от своих коллег. У него невольно возник в памяти тот неизвестный ему, совестливый Семен, не смеющий делать справедливые замечания взрослым людям, безрассудно хлопающим дверями подъезда, и Горбачев, не смеющий прямо указать Лигачеву на его роль в рождении манифеста, пожалел его, оставил при должности. Смешно сравнивать разновеликие вещи и разновеликих людей: ущербные действия главы государства в судьбе внутреннего политического курса – с обычным разгильдяйством людей и робость перед ними совестливого Семена. Как ни странно, но Ливанов первоначально нашел общий мостик – совестливость. У того и у другого. Бедняга Лигачев лил крокодиловы слезы, бормотал: мол, я не знал о характере готовящейся статьи, и команду о ее перепечатке в регионах не давал. Но из обкомов еще до заседания Политбюро стали раздаваться восторженные голоса: «Главный идеолог партии Лигачев на совещании с редакторами газет, потрясая публикацией, говорил, что вот где линия партии, не пускать в печать ни одного возражения».
А что же Горбачев? Он дружески похлопал Егора Кузьмича по плечу и успокоил: это на тебя наговоры, я в них не верю.
«Нет, что-то на совестливость не похоже, скорее мягкотелое панибратство», – жестко определил Ливанов позицию лидера, и смутная тревога за дела реформ впервые поселилась в его душе, а сам Горбачев предстал перед ним с искривленным обликом, снятый оператором в невыгодном для героя ракурсе.


Глава пятнадцатая

ПРАВДОЙ ПО ЗУБАМ

1.
Раскол, наметившийся в областном бюро во главе с Протозановым, отражал как в зеркале настроение в Политбюро и во многих регионах страны. «Чем грозит раскол перестройке? – размышлял Ливанов до заседания Политбюро. – Если он произойдет, то в каком положении окажется Горбачев? В лагере большинства или меньшинства? Если в большинстве, то никаких репрессивных мер Генсек не допустит, а если в меньшинстве – крах перестройке?
Сам по себе раскол в партии со времен Октября считался недопустимым явлением, и у каждого истинного большевика вызывал отвращение. Горбачев, обеспокоенный состоянием сплоченности верхних рядов, мотора перестройки, после заседания Политбюро провел совещание с секретарями обкомов и ЦК национальных компартий страны, в которых он видел главную силу и опору перестройки. Он выяснял насколько расходятся их позиции с генеральной линией перестройки. Нашлись противники. Один из них, первый секретарь обкома партии Протозанов, который заставил-таки перепечатать статью в «Вечерке». Видя явных и скрытых сторонников жесткого администрирования, Горбачев впервые яростно и бескомпромиссно на заседании ЦК партии произнес давно назревшие слова в адрес Сталина:
«Когда мы не полностью знали, что происходило – другое дело. А когда узнали и узнаем все больше, двух мнений быть не может. Сталин – преступник, лишенный всякой морали. Для вас скажу: один миллион партийных активистов расстрелян, три миллиона отправлены в лагеря, их сгноили. Списками выбивали лучших людей, – говорил гневно Горбачев. – И это не считая коллективизации, которая погубила еще миллионы. И Нина Андреева, если пойти по ее логике, зовет нас к новому 1937 году. Вы этого хотите? Вы – члены ЦК? Вы должны глубоко думать о судьбе страны. И постоянно помнить: все мы за социализм. Но за какой? Такой, как при Сталине, нам не нужен…» (Из книги А.Черняева «Шесть лет с Горбачевым».
Горбачев не дал разрастись расколу в Политбюро и, основываясь на предыдущих решениях Пленумов, резко осудил всякое отступничество от перестройки.
А народ все более и более узнавал о преступлениях Сталина и его окружения. В ход пошли распечатки секретного доклада Хрущева на ХХ съезде партии, в котором он развенчал культ личности диктатора. Появились жуткие цифры уничтожения военных кадров в тридцатые годы. Более пятидесяти тысяч, а по другим сведениям, восемьдесят тысяч из офицерского корпуса высшего и среднего состава были уничтожены. В Финской и Великой Отечественной войнах полками командовали младшие офицеры без опыта и знаний тактики, не говоря уж о стратегии. Несколько опомнившись от вакханалии своих преступлений, Сталин незадолго до войны приказал выпустить из застенков еще не расстрелянных командиров, в их числе будущих маршалов Рокоссовского и Мерецкова. Нарком вооружений Ванников, освобожденный из тюрьмы через месяц после вторжения гитлеровцев, постоянно боролся с такими недоумками, как маршал Г.И.Кулик, штабист Ефим Щаденко, главный идеолог Л.З.Мехлис, которые препятствовали запускать на конвейер автоматы, малокалиберные противотанковые пушки и даже легендарный танк Т-34. Эти и другие деятели с одобрения диктатора ликвидировали за несколько лет до войны механизированные бронетанковые корпуса, которыми восхищались немецкие танковые генералы, обучаясь на совместных советско-немецких маневрах, а затем внедряли наработанный опыт в своей армии. Как можно расценивать действия Сталина, когда в октябре 41-го во время начала последнего штурма на Московском направлении, главная контора НКВД драпанула из столицы. По согласию вождя Берия вывез из подвалов Любянки под Куйбышев более тридцати до войны арестованных высших военачальников и всех без суда расстрелял. В числе этой группы были молодой генерал, бывший командующий авиацией Павел Рычагов и его жена, парашютистка Мария Нестеренко. А они так были нужны фронту!
Схвачен молодой и горячий генерал был за всем известную, множество раз напечатанную его опрометчивую, но точно определяющую суть фразу на одном из совещаний НКО в декабре 1940 года.
«Так почему же падают наши самолеты на учениях?» – спрашивал Сталин мягко, но уничтожающе, как это умел, нагнетая страх на отвечающего. Может быть, это и хорошо, что глава государства спрашивал, и давайте отбросим сомнения в этом, но почему же честный ответ на него должен караться арестом, затем пытками и смертью?
«Они до тех пор будут падать, пока вы будете заставлять нас летать на гробах!» – смело ответил Рычагов.
Ответ некорректный и непродуманный, сказанный сгоряча, но образный и доходчивый.
Сталина не взорвал такой дерзкий ответ, он редко повышал голос на совещаниях. Зачем щекотать нервы возвышенным голосом – от его мягкой кошачьей походки люди, сидящие за столами, цепенели, зная, что эта тихая кошка сейчас остановится и вцепится в сердце, в мозг когтями ответа, после которого этот человек уже не жилец.
«Вам, товарищ Рычагов, не надо было говорить такие слова, – и, сделав паузу, уничтожающе и судьбоносно подчеркнул, – не надо было!»
Рычагова арестовали в приемной Сталина, как только совещание окончилось.
Разве так должен был вести себя мудрый вождь, когда фашисты стояли у границы, да и не только в это страшное время, а всюду, повседневно?
Есть иная осуждающая вождя вариация слов Рычагова: «потому что вы заставляете летать нас на летающих гробах». Как видите, слова сути не меняют, они обвиняют вождя, который именовал себя «лучшим другом советских летчиков». Как мог простить прямое обвинение диктатор, считавший себя незапятнанным наместником Всевышнего на земле?! Разберись, дай справедливую оценку на откровение генерала, прими меры, но не бросай в застенки, не бей в затылок!
Кстати, Сталин не любил откровенное подхалимство, особенно когда его высказывали и выказывали публично, как мелкие шавки. На величие оно не играло. Об этом свидетельствует Юрий Бореев, собиратель анекдотов, притчей, легенд, апокрифов о Сталине. Подхалимам тоже доставалось на орехи и, пожалуй, заслуженно. Но здесь!..
Невозможно посчитать, во что обошлась нам беззаветная вера Сталина в своего партнера Гитлера, что он не нападет на нас, пока не разгромит Англию, поскольку воевать на два фронта не решится. Тысячи и тысячи эшелонов шли в Германию с хлебом, лесом, медью, молибденом, сталью, цистернами с нефтью и другим сырьем для военной промышленности нацистов, для сколачивания стратегических резервов продовольствия и горючего. Заклятый враг советского диктатора Лев Троцкий, находясь в Мексике, зорко следил за развитием событий, и он писал в газетах о сговоре Гитлера и Сталина не только в силу подписанного пакта о ненападении Молотова-Риббентропа, но и по факту продолжающейся интенсивной торговли. В ночь нападения Гитлера на нашу страну, когда в руках главы Страны Советов сосредоточилась масса донесений о дне и часе вторжения Германии, туда ушло более десятка эшелонов с добром советского народа, добытого в поте лица, которого так не хватало ему самому и живущему впроголодь. А демократические и независимые перестроечные газеты продолжали изливать желчь на Генсека. Не стесняясь в выражениях, примерно так: «Как же этот человек был упрям и туп в своем недоверии и подозрительности, в своем однажды сложившемся мнении! Накануне нападения посол Германии граф Шуленбург нашел способ передать Молотову весть о том, что война начнется внезапно ранним утром 22 июня! Молотов поспешил передать страшную весть Сталину, на что тот ответил:
– Нас хотят поссорить с Гитлером, дезинформация пошла уже на уровне послов! Но мы не поддадимся на провокацию.
Всем известно, что легендарный разведчик Рихард Зорге одним из первых, загодя сообщил о дне и часе нападения, когда можно было успеть отмобилизовать стоящие у западных рубежей 152 дивизии. И если не ударить, то хотя бы отбить нападение. «Мудрый» кавказец только посмеялся в ответ, посылая в адрес патриота площадную брань. Наконец через главного разведчика генерала Голикова сам Черчилль известил о такой же дате вторжения вермахта и просил отбить нападение. И снова недоверие и ирония Сталина: дескать, империалистам никак не терпится поссорить нас с Гитлером.
Где же его прозорливость, в чем мудрость, о которой старшему поколению проели всю плешь? Ради ли трудового человека он проводил индустриализацию страны, коллективизацию сельского хозяйства? Сталин мечтал о завоевании Европы, о милитаризации страны, его наступательная доктрина обернулась для советских людей неисчислимыми потерями, горем и страданиями, десятками миллионов павших в боях за независимость. В военных училищах запрещалось преподавание оборонительных действий, и офицерский корпус не знал современных методов и способов обороны. Что это – дремучая филистерская ограниченность? Или нечто иное, чему трудно найти точное определение?»
(Между строчками, к слову, заметим, что Шуленбург рано утром 22 июня стоял в приемной Сталина, ожидая приема. С ним встретился Молотов и с трепетом сообщил о нападении Германии на Советский Союз).
– Многочисленные грубейшие просчеты Сталина не позволили построить в стране привлекательное социалистическое общество, – убежденно говорил своим соратникам Горбачев. – Если бросить на одну чашу весов его заслуги, а на вторую чашу просчеты и преступления, то последняя мгновенно перетянет! Мы должны очиститься от его наследия, которое до сих пор держит нас как бандит с кинжалом у горла. Тем членам ЦК, которые плохо знают подлинную историю, советую изучать и делать выводы. Читайте публикации в газетах и журналах, а не используйте их для заворачивания колбасы и балыка в кремлевских буфетах, товарищи!
Да, такую вышеописанную, с ног сбивающую информацию приносила союзная печать. Люди взахлеб читали статьи. У всех без исключения глаза лезли на лоб и темнели от негодования. Только у одних, в основном у фронтовиков и людей старшего поколения – от злобной лжи на генералиссимуса, у вторых, в основном обывателей – за жуткую скрытую от них правду. Тридцать лет под пятой Сталина и 35 лет без него, а чего достигли? Ливанов твердо знал, что печать лжет, а вместе с ней лжет Горбачев, ибо, зачитываясь заказными публикациями мировой закулисы, верит прессе как самому себе. В сущности, не зная подлинной истории своего народа, он не стремился докопаться до истины, слепо верил хрущевским разоблачениям культа личности. А тут еще подбрасывает жуткие факты комиссия по реабилитации жертв политических репрессий во главе с А.Н.Яковлевым.
«Обвинительное слово, сорвавшееся из уст лидера для обывателя – гольная правда! Как остановить этот грязный сель? – хватался за голову Ливанов. – Надо быстрее открывать независимую газету и рассказывать народу то, что открылось. Пусть пока тираж будет мал, но он вырастет, а рассказать ему есть о чем. Точнее – опровергать ложь и неточности по пунктам. К примеру, что касается генерала П.В.Рычагова, тут можно сослаться на заметки ветерана института НИИ ВВС Василия Алексеенко».
«В «дополнении» к мемуарам маршала Г.К.Жукова "Воспоминания и размышления", выпущенному в 1990 году (Кстати, как можно дополнять мемуары без автора? Как признавался сам Жуков, его сочинение подвергалось жесткой правке редакторами по заданию Кремля, а большинство черновиков не сохранилось. Поэтому «дополнение» вызывает сомнение, мог ли это написать сам маршал, – В.Н.), Георгий Константинович дает высокую оценку выступлению начальника Главного Управления ВВС Красной Армии П.В.Рычагова на совещании в НКО в декабре 1940 года: «Трагическая гибель этого талантливого и смелого генерала в годы культа личности Сталина была для нас большой потерей. Вскоре после совещания он был расстрелян» (т.1, с. 289).
Во-первых, уточним, П.В.Рычагов был освобожден от должности начальника ГУ ВВС КА 12 апреля 1941 г. и направлен на учебу в академию Генштаба. Арестован он был 24 июня 1941 г., то есть не только не после совещания в декабре 1940 г., но и не как начальник ГУ ВВС.
Но нас должно заинтересовать и другое: почему Жуков якобы вспомнил о Рычагове, но молчит о Я.В.Смушкевиче, предыдущем начальнике ГУ ВВС КА? Ведь, в отличие от Рычагова, дважды Герой Советского Союза Я.В.Смушкевич был не просто служебным знакомым Г.К.Жукова, он был не только Герой за войну в Испании, но и Герой за сражение на Халхин-Голе, то есть он был боевой соратник Жукова. Почему же ему такое невнимание?
Дело в том, что после проверки результатов "чистки" армии в 1937-1938гг. в ее рядах были восстановлены более одиннадцати тысяч ранее уволенных командиров. После этого было принято решение, что ни один военнослужащий не может быть арестован органами НКВД, если на это не дал согласия его начальник. То есть следователи НКВД должны были сначала убедить начальника, что подозреваемый враг народа, и арестовать подчиненного, только получив подпись-согласие начальника.
Так вот, непосредственным начальником Я.В.Смушкевича был Г.К. Жуков, так как Смушкевич с августа 1940 г. и до своего ареста 7 июня 1941г. был помощником начальника Генштаба. А с января 1941 г. начальником Генштаба был Георгий Константинович. Вот он и стенает о невинном Рычагове, но помалкивает о Смушкевиче, с кем Рычагов проходил по одному делу.
По одному делу с ними проходил и начальник НИИ ВВС генерал-майор А.И.Филин, который был арестован 23 мая 1941 г., а расстрелян 23 февраля 1942 г. А.И.Филин был моим командиром и учителем, и я никогда не поверю, что он был врагом народа. Но надо и понять, что тогда происходило.
Приближалась война, а хороших самолетов у советских ВВС было очень мало. Конечно, искали причины, почему страна затрачивает столько сил, а результата нет. Отрицательно сказалось давление на НИИ ВВС авиаконструкторов, которые пытались протолкнуть на вооружение Красной Армии свои недоработанные машины. Принимали или отклоняли эти машины начальники Главного Управления ВВС КА, а непосредственно изучали их мы – НИИ ВВС. И мы могли дать отрицательное заключение на машину, у которой на бумаге великолепные летные данные, но других недостатков очень много. Но ведь для того, чтобы понять причину, почему мы отказали, надо в этом разобраться, вникнуть в подробности. С другой стороны, мы могли принять машину, которая вроде на бумаге и хуже, но промышленность могла ее освоить, а недостатки устранить. Опять – кто это поймет, кроме специалистов?
Естественно, принимая одни самолеты и отклоняя другие, НИИ ВВС наживал себе уйму заинтересованных врагов, в том числе и среди авиаконструкторов, которые легко извращали дело так, что руководители ВВС якобы специально ставили на вооружение плохие машины и не пропускали хорошие, то есть вредили.
С весны 1941г. в НИИ ВВС работала комиссия, которая кропотливо собирала компромат на руководство института, через них – на руководителей ВВС. Эта комиссия несколько месяцев мешала нам работать. Но что комиссия – это мелочь, которой поручено написать бумагу, вот она и старается. Ведь пока эту бумагу не подпишут высшие чины Красной Армии, она бумажкой и останется.
Но когда высшие чины и начальники подписывают и утверждают бумагу, превращая ее в обвинительный документ, они же обязаны вникать в текст, не подписывать огульного обвинения на своих товарищей. Так должно быть. Думается, что когда нарком обороны и другие подписывали приказ по нашему НИИ ВВС, то они доверились своим подчиненным – членам комиссии и в технические подробности не вникли.
А что после этого могли поделать НКВД и трибунал, если все высшие руководители наркомата обороны, да, видимо, и ряд авиаконструкторов утверждали своими подписями, что Рычагов, Смушкевич и Филин враги? Отпустить их?
А что мог поделать Сталин? Бросить все и, не веря руководству НКО, самому ехать на аэродромы, смотреть и сравнивать результаты испытательных полетов, самому выяснить, существует или нет техническая возможность устранения тех или иных дефектов авиамоторов?..»
Прервем текст Алексеенко и взглянем на весьма любопытные аргументы в этом споре Ю.Мухина. Он обыгрывает ту роковую фразу Рычагова своеобразно и логично:
«У любой аварийности всего две причины: слабая квалификация (обученность) персонала и низкое качество техники. Поэтому давайте зададим себе ряд вопросов.
Кто заказывал самолеты у авиаконструкторов? Политбюро? Нет! Без начальника Управления ВВС оно этого никогда не делало, заказывал «гробы» начальник Управления ВВС Рычагов.
Кто принимал самолеты на вооружение? Политбюро? Нет, без Рычагова Политбюро этого никогда не делало, решающее слово было за Рычаговым.
Кто принимал некачественную технику с авиазаводов? Политбюро? Нет, люди, назначенные Рычаговым.
Кто организовывал техническое обслуживание и контроль его качества в авиаполках? Политбюро? Нет, люди, назначенные Рычаговым.
Кто разрабатывал планы обучения летчиков и контролировал их исполнение? Политбюро? Нет – Рычагов.
Кто утверждал планы полетов? Политбюро? Нет – Рычагов.
Кто летал на самолетах? Начальник управления ВВС Рычагов? Нет – рядовые летчики.
Если у нас были не самолеты, а «гробы», то кто персонально их заказал у промышленности и кто персонально заставлял на них летать? Рычагов и генерал-полковник Решетников хором утверждают – Политбюро!!!
Получать у Политбюро должностные оклады, кабинеты, персональные машины и самолеты, шикарные квартиры и дачи – Рычагов и генерал-полковник Решетников на все на это полностью согласны! А как отвечать за свою лень и тупость, то тут у них виновато Политбюро.
Смотрите, как Рычагов примазался к жертвам катастроф от своего разгильдяйства: «Вы нас заставляете...» Т.е. и нелетающего Рычагова, несчастного, Политбюро тоже, оказывается, заставляет летать «на гробах...»
Реакция Сталина абсолютно понятна, он ведь полагал, что назначил командовать ВВС кого-то типа Геринга, была потрачена уйма времени на вхождение Рычагова в должность, а на поверку оказалось, что он не командующий, а все то же...»
Далее Ю.Мухин пишет, что наши самолеты имели плохую радиосвязь либо вообще не имели. Немцы же могли с земли через корректировщиков дать новое задание истребителям и бомбардировщикам, находящимся в воздухе, указать точную цель атаки. У них была развернута широкая сеть радиостанций… Ссылаясь на доклад Рычагова, Мухин пишет: «…Невозможно найти методы достижения господства в воздухе уничтожением вражеских самолетов при любом количестве своих истребителей, если у тебя на своих истребителях нет радиостанций, и если ты не развернул на земле сеть радиооборудованных станций наведения своих истребителей на вражеские. А у ВВС РККА этого ничего не было, все это создавалось уже в ходе войны и полностью догнать немцев в этом вопросе мы так и не успели».
Кто же в этом виноват? С точки зрения генералов, конечно же, Сталин и Политбюро, прозевавшие организацию радиосвязи в ВВС! Однако приведем выдержку из статьи А.А.Туржанского «Во главе советской авиации» в сборнике «Реввоенсовет нас в бой зовет» – М., Воениздат, 1967, с. 186–187.
«В 1931 г. меня назначили командиром авиабригады Научно-испытательного института ВВС. В середине июня 1931 главком ВВС П.И.Баранов сообщил мне, что в ближайшие дни Центральный аэродром посетят члены Политбюро во главе со Сталиным и будут знакомиться с авиационной техникой.
Самолеты я выставил на юго-восточной окраине аэродрома: истребители И-4, И-5, французский "Потез", чешский "Авиа", далее разведчики, легкие бомбардировщики Р-5, тяжелый бомбардировщик ТБ-1.
Около полудня на аэродром въехала вереница автомашин. Гости пешком двинулись к самолетам. Ворошилов приказал сопровождать всех и давать необходимые пояснения.
Я предложил осмотреть сначала самолет И-5. Сталин по стремянке поднялся в кабину, выслушал мои пояснения и вдруг спросил:
– А где здесь радио?
– На истребителях его еще нет.
– Как же вы управляете воздушным боем?
– Эволюциями самолета.
– Это никуда не годится!
На выручку поспешил инженер по радиооборудованию. Он доложил, что опытный экземпляр рации имеется, но проходит пока лабораторные испытания. Сталин сердито взглянул на Орджоникидзе и Баранова, потом повернулся ко мне.
– Показывайте дальше!
Следующим был французский самолет «Потез».
– А у французов есть радио? – поинтересовался Сталин.
Мой ответ был отрицательным.
– Вот как! – удивился он. – Но нам все равно нужно иметь радио на истребителях. И раньше их.
Затем мы подошли к самолету Р-5. Сталин опять спросил:
– Здесь тоже нет радио?
Я отвечал, что на этом самолете имеется рация. Если угодно, то можно поднять самолет в воздух, и тогда гости могут с земли вести разговор с экипажем.
Настроение Сталина несколько поднялось. Он вроде бы даже пошутил:
– А вы не обманываете? Покажите мне радиостанцию...»
Заметьте, о каком годе идет речь – 1931-й! И главное, сколько же брехни должен был выслушать Сталин от руководителей ВВС РККА, чтобы не верить, и в случае, когда обмануть невозможно, лично щупать радиостанцию – не обманывают ли снова?
Так что любые предложения по совершенствованию радиосвязи в ВВС РККА Сталин бы понял с полуслова и принял бы немедленные меры – последние штаны бы снял, но закупил бы радиостанции. И то, что он этого не делал, объясняется только тем, что руководство ВВС непрерывно «вешало ему лапшу на уши», что у нас в РККА с радиосвязью все отлично!»
Заметим попутно, что хорошая радиосвязь на боевых самолетах далеко не мелочь, но разве это не важнейшая обязанность инженеров, авиаконструкторов, хозяйственников, наконец командующего ВВС? Это ясно даже домохозяйке.
Вернемся к Алексеенко:
«В истории нашей авиации есть блестящие страницы, есть трагические, но есть и грязные. И с этими грязными страницами тоже надо разбираться, чтобы не повторить их в будущем.
Отставание нашей страны по уровню научно-технического развития по сравнению с Германией вынуждало нас больше выпускать боевой авиационной техники, что вызвало дополнительные (по сравнению с Германией) материальные затраты на строительство новых авиазаводов, аэродромов, авиагородков, различных складов и подъездных путей, производство и перевозку больших количеств боеприпасов, топливно-смазочных материалов, а также обучение и содержание большей численности летно-технического и обслуживающего состава ВВС.
Но при этом необходимо отметить, что решения Комитета Обороны при СНК СССР, в котором принимал участие И.В. Сталин, о запуске в массовую серию накануне войны всех боевых самолетов нового типа, не дожидаясь окончания полного комплекса испытаний и испытаний моторов, значительно сократили сроки освоения их в производстве, были единственно правильными. Это вытекало из необходимости ускорения подготовки к войне».
Пристального внимания заслуживает и другая приписка псевдоисториков в маршальские «Воспоминания»: В "дополнении" на странице 315 второго тома говорится: "Частично принятые меры по устранению выявленных недостатков в обороне страны в 1940-м и в начале 1941 года были несколько запоздалые. Особенно это относится к развертыванию военной промышленности для массового производства боевой техники новейших образцов... В результате в предвоенные годы войска не получили необходимой военной техники... давать ее войскам не тогда, когда «заговорили пушки», а задолго до войны».
А может быть, действительно можно было построить самолеты, равноценные немецким, «задолго до войны»? Авиаконструктор Василий Алексеенко рассуждает: «1937 г. – это «задолго до войны"»? В декабре этого года начальник ВВС РККА А.Д.Локтионов подписал советским авиаконструкторам и промышленности план опытного строительства самолетов на 1938 год. В нем предусматривалась разработка новых самолетов разных классов, названы сроки предъявления на госиспытания с августа по декабрь 1938 г. В их числе должны быть: истребители маневренный и скоростной с моторами воздушного охлаждения; скоростной истребитель с мотор-пушкой жидкостного охлаждения; дальний разведчик, он же – многоместный истребитель; скоростной ближний бомбардировщик; штурмовик, он же – ближний бомбардировщик; артиллерийский корректировщик и войсковой разведчик. Бомбардировщики: дальний, тяжелый и стратосферный; транспортно-десантный и др.
Ни один из запланированных самолетов в серийное производство не пошел. А ведь летно-тактические данные, которые Локтионов задавал авиаконструкторам для проектирования на 1938 год, заметно превосходили те, которые задавались им на опытные самолеты впоследствии в планах на 1939 год и даже на самолеты, которые проходили испытания в 1940-1941гг.
Ведь для того, чтобы запустить в серию современный самолет, одного желания мало, даже если это желание маршала Жукова.
Самолеты строят не только авиазаводы, а вся промышленность страны. Чтобы создать современный самолет, нужно развить и металлургию, и химию, и станкостроение, и радиоэлектронику. Мало построить соответствующие заводы, нужны квалифицированные кадры как рабочих, так и конструкторов с технологами. А кадры за день не создашь, нужны десятилетия для того, чтобы кадры набрали необходимый профессиональный опыт. А ведь все это в то время только создавалось.
В конструировании самолета от генерального конструктора зависит очень много, но не все. Нужны сотни и тысячи конструкторов, которые тщательно продумают каждую деталь, каждый винтик самолета, поскольку и от этого зависит очень многое.
Скажем, такой случай. Когда мы в 1940 г. испытывали немецкие боевые самолеты, которые наше Правительство закупило у немцев за взятые у них же кредиты (выходит, не только Сталин, по словам Троцкого, «интендант Гитлера», но и Гитлер – поставщик вооружений Сталина, – В.Н.), то обратили внимание, что немцы резиной тщательно герметизируют каждый лючок, каждый проем. Сначала нам это казалось бессмысленным, и только потом мы догадались, что перетоки воздуха внутри самолета забирают мощность у двигателя, снижают скорость самолета.
А у нас над этим никто не думал потому, что просто некому было по тем временам думать. По воспоминаниям авиаконструктора А. С. Яковлева, только на фирме "Мессершмитт" конструкторов работало больше, чем во всех КБ СССР. Как из этого далеко не полного скорбного списка фактов можно сделать вывод, что Сталин мог, да не захотел иметь современные самолеты "задолго до войны"?! Никто, кроме Сталина, так сильно не хотел их иметь, но, как говорится, даже если взять девять беременных женщин сразу, ребенка через месяц все равно не получишь».
Ничего не скажешь, Василий Алексеенко своими фактами и логикой припер, как говорится, к стенке «умников», задним числом дающих наставления как надо было бы поступать Сталину в той или иной ситуации.

Горбачев советует своим соратникам изучать историю, но знал ли он ее сам? Думается, очень плохо, только в объеме вузовского курса, иначе бы он одернул новоявленных демократов, стряпающих грязные мифы о характере репрессий и количестве репрессированных. Число жертв, вещал он, вторя раскрепощенной прессе, идет на десятки миллионов, в том числе и расстрелянных.
Согласно справке, предоставленной Генеральным прокурором СССР Руденко, число осужденных за контрреволюционные преступления за период с 1921 г. по 1 февраля 1954 г. Коллегией ОГПУ, «тройками» НКВД, Особым совещанием, Военной Коллегией, судами и военными трибуналами составляло 3 777 380 человек, в том числе к высшей мере наказания – 642 980 человек. Безусловно, цифры гигантские. Но мало их знать, надо понять, что происходило в стране, какая шла ожесточенная борьба за власть, за удержание и укрепление этой власти, за сохранение суверенного государства, превращение его в могучую державу при жизни одного вождя-диктатора. Не мешает заметить, что вся масса репрессированных и расстрелянных никак не может падать на время полноправного правления Сталина. Отсчет этого правления можно начать с 1937 года, когда он окончательно сломал хребет ленинцам и троцкистам, проводившим политику геноцида русского народа. Повторим их цитаты. Ленин: «Пусть погибнет 90 процентов русского народа, лишь бы 10 процентов дожили до мировой революции». Троцкий: «Россия – это хворост, который мы бросим в топку мировой революции».
Каково вам, читатель, не дерет ли мороз по коже? Сталин же мужественно заявил после раскрытого заговора военных на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б), что партия нуждается в основательной чистке рядов. Правда, случилось это после его проигрыша с принятием альтернативных выборов, о чем мы писали выше. Историк А.Мартиросян, на которого мы уже ссылались, изучив документы Пленума, пришел к выводу, что чистка обновила почти все партийное руководство сверху донизу. Подлежало чистке 3-4 тыс. партийных руководителей высшего звена, 30-40 тыс. среднего и 100-150 тыс. – низового. Ясно, что старая гвардия большевиков, от которой исходила идея «выбросить мусор из партии», спохватилась и восприняла чистку в штыки, оказала яростное сопротивление. Начались аресты, в том числе и в армии. Однако архивные данные и анализ их говорят о том, что на боеспособность Красной Армии аресты не повлияли. Ворошилов докладывал на очередном Пленуме в 1937 году, что в рядах РККА числится 206 тысяч лиц офицерского состава. В 1937-1938 гг. было арестовано 9506 человек начсостава, из них 1431 восстановлено, уволено по политическим мотивам 18822 офицера, из них 9121 восстановлен в 1938-1939 годах.
В пресловутом «дополнении» к «Воспоминаниям» Г.К.Жукова читаем: «Накануне войны у Красной Армии почти не осталось командиров полков и дивизий с академическим образованием. Кроме того, многие из них даже не окончили военных училищ, а основная их масса была подготовлена в объеме курсов командного состава».
Не мог так написать сам маршал! Он прекрасно знал, сколько в армии подготовленных командиров. Лапшу на уши нам навешали купленные Западом «волкогоновы», «резуны», «медведевы», «коротичи» и другие мизгири от истории. Командиров же было вполне достаточно для грамотного ведения как обороны, так и наступления. Приведем архивные данные: в Красной Армии 94 процента командиров батальонов имели среднее или высшее образование. По стажу службы – половина командиров полков, 82 процента командиров дивизий, 96 процентов командиров бригад служили в армии более 20 лет. Даже среди командиров батальонов тех, кто служил в армии менее 10 лет, было около десяти процентов.
Интересна версия, почему же после прихода Берии стали возвращать в строй уволенных и репрессированных военных. Всем известна отвратительная история с первым секретарем Московского горкома партии, затем Украины Никитой Сергеевичем Хрущевым. Он просил у Сталина увеличить расстрельную квоту во время чистки. Иосиф Виссарионович на письме Хрущева начертал: «Уймись, дурак». После этого стал вникать в ход чистки и пришел к выводу, что недобитые троцкисты-бухаринцы злоупотребляют властью и под молох репрессий попадают невинные люди и особенно много военных. Как известно, глава НКВД нарком Ежов был арестован и расстрелян, поплатились сотни следователей, стряпающих огульные обвинения. На место Ежова заступил Л.П.Берия. Ему-то и поручил Сталин тщательно проверить списки арестованных и уволенных по политическим мотивам. Была проведена колоссальная работа. Сразу же были запрещены расстрелы ранее осужденным, а дела пересмотрены. Репрессии снизились в разы. Честное имя вернули десяткам тысяч людей, в том числе более одиннадцати тысячам офицеров. Согласно архивам КГБ, только за 1939 г. и первый квартал 1940 г. из тюрем были освобождены 381178 человек, а десятки тысяч реабилитированы.
Нельзя не отметить, что кроме заговора высших военных чинов, сопротивления троцкистов было много крестьянских волнений, выступлений с оружием в руках, сновали, как совки, подстрекатели различных мастей, которые тоже попали в обойму репрессированных. Обратимся вновь к архивам: по данным исследователей времени индустриального становления СССР Ю.Мухина и Н.Ивницкого, только в марте 1930 года на Украине был зарегистрирован 521 теракт (а сколько не зарегистрировано!), в ЦЧО – 192, в том числе 25 убийств. В Западной Сибири за девять месяцев 1930 года – более тысячи терактов, из них 624 – убийства и покушения. На Урале в январе-марте было 260 случаев, и даже в мирном Новгородском округе Ленинградской области произошло 50 терактов. Коренная ломка общества, начатая по замыслу мировой закулисы в 1917 году с целью уничтожения Российской империи как таковой и низведение ее к статусу сырьевого придатка Европы и Америки, продолжалась. Только теперь общество принимает защитную форму: троцкизм был разгромлен, иностранные грабительские концессии изгнаны, строилась иная, независимая страна при страшном сопротивлении грамотной, все понимающей оппозиции и мало разбирающейся в политике народной массы, тоже частично сопротивляющейся. Могла бы эта борьба проходить без жертв? Ни в коем случае. Жертвы были неизбежны, как во все времена при царях-реформаторах, укрепляющих ее суверенитет, расширяя границы, создавая армию и флот. Одновременно Сталин укреплял личную власть. Известно из истории и философии, что монарх, укрепляющий личную власть, укрепляет государство. Потеря личной власти влечет за собой государственные перевороты, страдания, кровь. Император Николай II смалодушничал, отрекся от престола, потерял империю, отдал ее на поругание врагам России, погиб сам и погубил всю семью.
В.М.Молотов в заметках в «Защиту Сталина», основываясь на документах политических процессов 1937-1938 годов, пишет: «Потеряв всякую надежду на приход к власти троцкистов и зиновьевцев, последние начинают в 1931 году договариваться о слиянии обеих оппозиционных групп. Центр подпольной троцкистской организации состоял тогда из Мрачковского, Смирнова Н.И. и Тер-Ваганяна. Зиновьевцы имели свой центр, куда входили Зиновьев, Каменев, Евдокимов и Бакаев. Объединенный центр был составлен из упомянутых лиц, где руководящую роль играли Зиновьев и Смирнов.
На случай провала троцкисты создали свой параллельный чисто троцкистский центр, в который вошли Пятаков, Радек, Серебряков и Сокольников. Параллельный центр занялся восстановлением старых связей и созданием своих ответвлений на периферии. Были созданы украинский троцкистский центр (Логинов, Голубенко, Коцюбинский, Лифшиц). Возникают такие ячейки на Урале, в Харькове, Днепропетровске, Одессе, Киеве… Еще раньше, в 1928 году по директиве Троцкого сформировался подпольный троцкистский центр в Западной Сибири (Муралов, Богуславский, Белобородов). Сложился троцкистский центр и в Грузии (Мдивани, Окуджава, Кавтарадзе и др.). В дальнейшем был создан право-троцкистский блок.
В феврале 1935 года к «Блоку» присоединилась группа Тухачевского.
В состав руководящего центра блока вошли от правых Рыков, Бухарин, Рудзутак и Ягода, от военной группы – Тухачевский, от троцкистов – Пятаков… Перед подпольем стояла цель захвата руководства партией и страной.
Совершение терактов было поручено ряду созданных для этой цели террористических групп и отдельным лицам. Одним из таких индивидуальных террористов был бывший секретарь Зиновьева Богдан, которому тот поручил стрелять в Сталина в секретариате ЦК. После того, как в 1933 году Богдан не выполнил задания, он покончил жизнь самоубийством.
Исполнителями теракта против Ворошилова были Шмидт и Кузьминов, против Молотова – Арнольд. Последний должен был, сидя за рулем, направить машину под откос глубиной до 10 метров. Погибнуть сам и погубить Молотова, секретаря райкома Курганова, председателя краевого исполкома Грядинского. Но в последний момент Арнольд струсил и только завалил машину набок».
Не мудрено понять и увидеть, отчего же так преступно проводилась коллективизация, отъем хлеба у крестьян в 31-32 годы для закупки на него оборудования, шло торможение в развитии промышленности, обучения в армии и ее вооружение новейшими образцами оружия и техники, саботаж и прямое вредительство, убийства Кирова и других партийных руководителей».

О начале войны мы уже говорили, но уточним. Стекающаяся информация от разведчиков была не безупречна и частично противоречива. Важно, что их донесения историками обнаружены в архивах, а вот документа, где бы читались слова Черчилля с предупреждением Сталина через генерала Голикова о дне и часе войны, что-то ни один честный историк не нашел. Зато разухабисто В.Пикуль подает картинку в Кремле в утренние часы – роковые часы вторжения фашистов. Можно бы процитировать из его романа большой кусок, но много ему чести! Пройдет немного времени, и его роман окажется в унитазе за лживое изложение действительности. Скажем здесь лишь только о том, что Сталин, по Пикулю («Барбаросса»), сказал:
«– Я ухожу…отказываюсь. Мне больше ничего не нужно. Вы тут сами нагадили, сами и разбирайтесь.
Берия гортанно выкрикнул что-то по-грузински.
Сталин махнул рукой и уехал, чтобы скрыться на загородной даче».
Шок от объявления войны Германией утром 22 июня послом Шуленбургом через Молотова (но не накануне) был действительно. Еще бы, ведь не Финляндия напала на державу! Но длился шок несколько минут. Самообладание пришло. Сталин таких «исторических» слов не произносил и в этот день никуда не уезжал, а с утра до вечера напряженно работал, принимая решения. Об этом говорит список многочисленных посетителей с 21 по 28 июня. Ложь Пикуля опровергают документы. Их привел полностью Владимир Карпов в книге «Генералиссимус», а также на него ссылаются Ю. Мухин и другие авторы. Только в первый день войны Иосиф Виссарионович принял 29 человек – среди них военные, государственные и политические деятели, члены Политбюро. Причем первые посетители – Молотов, Берия, Тимошенко, Мехлис, Жуков явились в 5 часов 45 минут, а покинули его кабинет в различное время. Последним посетителем был Берия в 16.25 дня, а покинул кабинет в 16.45. О напряженности работы говорит тот факт, что военные побывали у Сталина по нескольку раз. Ясно, что они приходили не чай с коньяком пить, а решать вопросы обороны. Молотов в этот же день, по поручению Сталина, как министр иностранных дел выступил по радио с обращением к советскому народу, в котором сообщил о вероломном нападении Германии на Советский Союз. Сталин же выступил с речью перед страной 3 июля. Он сам написал и глубоко осмыслил свою речь:
Товарищи!Граждане!
Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Только подлинный вождь народа может так обращаться к своему народу.
В отношении предупреждения Уинстоном Черчиллем Сталина о дне и часе нападения Гитлера – это досужие выдумки ярых антисталинистов, в том числе и о точной дате вторжения от разведчика Рихарда Зорге (шифровок было несколько, и все противоречивые). Пусть даже так, как считают антисталинисты. Но Сталин сохранял спокойствие накануне отнюдь не из-за своего упрямства в доверии Гитлеру. Оно диктовалось куда более серьезными и глубокими соображениями. Он знал, сколько войск сосредоточено у западной границы, вооружение, выучку, моральные качества личного состава. Знал, что четыре дня уж как войска округов и флот приведены в полную боевую готовность благодаря отправленной телеграмме 18 июня. И коль так складывается судьба, пусть Гитлер нападет первым, он будет объявлен агрессором на весь мир, СССР же не будет изолирован от антигитлеровской коалиции, не останется наедине с сильным и коварным врагом. Войска же отобьют нападение, сдержат продвижение врага и дадут возможность провести мобилизацию запасников, перебросить имеющиеся армии из глубины страны.
Произошло непоправимое: войска Особого Западного округа под командованием Павлова не были приведены ни в какую готовность. Наоборот, у пехоты изымались патроны, с самолетов снимались пушки, часть танков оставалась на полигонах для учений, часть загонялась в ангары, снаряды вынимались, складировались в ящики и отправлялись на склады, линии связи не охранялись. Маскировочные работы самолетов и другой военной техники не проводились. Не выполнялись многие другие меры по поддержанию повседневной готовности войск к боевым действиям. То есть командование округа не выполнило своих прямых обязанностей, потеряло управление, а войска были захвачены врасплох в казармах, были разбиты и пленены, словно на охоте на дикого зверя с развешенными красными флажками. Генеральный штаб во главе с Г.К.Жуковым не проконтролировал выполнение приказа о приведении войск в полную боевую готовность, в чем его прямая вина перед Отечеством, не говоря о том, что подвели руководителя государства, поставили его к стенке перед вероломной агрессией.


2.

По просьбе мамы Верочка должна была со стороны посмотреть на свою любовь. Как? Она не понимала. Со стороны не увидишь, насколько глубока пропасть, в которую, по словам родителей, она упадет, если свяжет свою жизнь с калекой. Какое болезненное слово! Верочка разрыдалась и просила маму больше никогда не произносить это страшное слово. Понятно, мама не хотела причинить боль, сказала по простоте душевной, назвала действительность своим именем. В отношении пропасти Верочка ничего не имеет против. Эта пропасть – любовь к Косте, и только она знает, насколько она глубока, без дна. И Верочка давно там, и никто ее не вытащит оттуда, кроме нее самой. У Кости все есть, все члены, ум, душа, а главное – такая же глубокая любовь. Не хватает только части нижних конечностей, как казенно выражаются официальные люди. Почему не говорят просто: нет ног ниже колен. Так понятнее и проще сознавать всю трагедию и легче бороться, хотя борьбы в ее душе никогда не было в отношении любить или оставить Костю. Это Верочка решила давно и бесповоротно: как можно не любить, когда любишь, да еще во время такого несчастья? После того, как друзья Евгении Максимовны из Германии сделали Косте замечательные протезы, вообще нет никакой почвы для отговоров. Костя не только научился хорошо ходить, но уже танцует медленное танго.
Все тяжкое позади, впереди счастье! Она пережила горе и поняла, как тяжело быть одинокой в горе, его всегда много и долго помнится. Счастья же много не бывает, оно просто не поддается измерению, и грань его обозначить невозможно. Но вязь радостной жизни не может быть бесконечной, она по каким-то неизвестным законам прерывается печалью. Но рано или поздно торжествует счастье. Если такое не происходит, значит, жизнь остановилась. У них с Костей она продолжается.
Это Верочка ощутила, когда приехала с мамой в госпиталь, в этот храм страданий, но и мужества. В страхе шла по коридорам, как по минному полю, боясь взорваться бессилием от мук предстоящей встречи. Когда же увидела изможденное страданиями лицо любимого, сердце у нее сжалось от сострадания, и она, пожалуй, упала бы в обморок, если бы не увидела в глазах Кости огоньки радости, загоревшиеся, как только она вошла в палату. Они сказали ей: так могут гореть глаза только у счастливого человека, даже у потерявшего ноги. Это были огни любви и благодарности, и она, заревев по-детски, бросилась к нему на грудь и стала целовать его, не стесняясь присутствия родителей Кости, мамы и тех, кто смотрел на эту бурную сцену любви и горя с госпитальных кроватей. И он целовал ее, обхватив ладонями голову, и тоже плакал от счастья любви и торжества чувств над всеми невзгодами. Неограниченная радость спасения. Могучее стремление к счастью – всегда борьба и полет души. Под самые звезды, до бесконечности. И возвращение на прекрасную Землю, чтобы продолжить жизнь в любви!
Да, она прилетела, и он спасен. Сомнения исчезли, душа получила невероятной силы бальзам, исход выздоровления стал, как говорится, делом техники. У Кости было здоровое сердце и все здоровое, способное не только любить, но и выполнять остальное, что положено человеку, только не было ног ниже колен. И настроение у него теперь, как перевернутое небо. Какое оно – перевернутое? Черное или белое, а может, зеленое. Черт его знает, только перевернутое. Все же ему было неловко за свою участь перед Верочкой, хотя видел ее искренние чувства. Он возненавидел свое положение, то мальчишеское заявление командиру перед парадом, от которого Виктор Овсяников был в восторге, а он очутился безногим. Надо было ему высовываться с протестом против парада! Ничего от этого не изменилось, а он – калека. Костя не знал, прочитал ли Генсек его письмо, он же не требовал ответа, просто информировал. Если и читал, то не знал, что последовало дальше, спустил ли он пса на своих министров, слишком уж фактик мелкий, или просто констатировал солидарность курсанта с его же мыслями и делами, и – удовлетворен. Но все-таки циркуляр был спущен по лестнице вниз, иначе отчего бы замполит сказал, что командование предоставляет ему право выбора по заслугам и патриотическому порыву. Знал циник, что Костя выберет Афган. А мог бы и не выбрать, тогда бы в лице замполита он остался лгуном и ничего не стоящим выскочкой, но зато с обеими ногами. Это цена его человеческой гордости, как и всякого подлинно русского человека-патриота, да еще офицера. Они всегда страдают, патриоты! Вместе со своей Родиной. Кто больше и глубже, не имеет значения. Разве человеку мало – страдать вместе с Родиной, умываться утрами ее слезами как эликсиром, крепящим мужество, затем весь день мучиться вместе с нею болью за житейские провалы, неудачи, смерти, за малодушные вопросы граждан в кухне: почему Родина в Сибири или на Урале (хотя давно известно – Родину не выбирают), и нет возможности съездить искупаться на синее море, отхватить у него кусок счастья. Счастье – что это такое? Стакан и уменьшающиеся стаканчики с розовым сиропом от жажды? Опрокинул первый на сто граммов – хорошо, второй наполовину меньше – нормально, и так добрался до самого маленького, меньше детского наперстка, и уже не знаешь, выпивать его или оставить, никакого толку уже не будет от него, и уже точно не почувствуешь этого «хорошо», как от первого. Такая обыденность, такая малость. А может быть, наоборот стаканчики должны идти по возрастающей: выпил из одного, выпил из второго побольше, из третьего, а из четвертого уже не хочется! Так или иначе, все это стоит в твоем счастливом ряду. Появление Верочки с ее энергией любви – разве не этот ряд стаканчиков? Сначала был восторг от встречи, потом горечь от сознания своей неполноценности и виновности перед ней.
Нет, это нечто другое, даже не параллельное. Энергетика двух сердец и душ соединилась и превратилась в зону особого благоденствия, где ничего плохого не происходит, а все хорошее увеличивается как два в квадрате. И любовь, и желание, потому что один плюс один получается два. Та ситуация, когда одну искру поддерживает вторая, и костер разгорается, согревая не только двоих, но и окружающих людей.
Проницательная и внимательная Верочка, как бы она ни была искренна в своей любви и преданности, все же видела, что Костино душевное состояние напоминает ей бесконечное землетрясение. Правда, с каждым днем затухающее, но не на столько, чтобы навсегда стихнуть: ног-то нет, но это землетрясение уже ничего не разрушит, а наоборот укрепит их новые отношения, связанные со страданиями и телесными недостатками. Отсчет новой жизни произошел не после ранения, оно могло уничтожить жизнь. Отсчет начался с этого костра, с энергии двоих, с утренней улыбки, которая ставила на место перевернутое небо, надежда на будущее зажигала все маяки и просматривался путь, хотя туман страданий опускался еще настойчиво. Но он был уже не тот, не смертельный, а временный. Появилась вера в свои силы, а это рычаг, которым можно сдвинуть земной шарик и сбросить в пропасть все недуги и скверное настроение. На черта сдвигать шарик: вера в свои силы – надежный рычаг, он к счастью двинет семейный очаг. Только так. Сделан главный вывод: если человек не умеет одержать победу над собой, то вряд ли он сможет одержать какие-либо победы. Победу над собой Косте помогла одержать Верочка и ее любовь. Два влюбленных человека – две крепости, но если они единомышленники, то возникает третье могущество – дружба, а дружба влюбленных – это та почва, благодаря которой люди выбираются из трясины неудач. Этим все сказано, и Костя быстро шел на поправку, и как только стал транспортабельным, Евгения Максимовна увезла сына в свою клинику. Верочка посещала любимого каждый день, подкармливала и ухаживала, благо мединститут, в котором она училась, стоял рядом с клиникой. И однажды в морозный зимний вечер, придя домой, возбужденная и явно навеселе, едва успев раздеться, она закричала:
– Мама, папа, какая прекрасная новость! Костю выписали из больницы, он дома и будет спать в своей постели! – Верочка кое-как разделась, разулась и, кружась в вальсе, припала в щеке матери с поцелуем. – По этому случаю в квартире у Кости были выпиты несколько бутылок шампанского. Со мной была Катя, она завидует моему счастью.
К удивлению, девушка не увидела на лицах родителей особенной радости. Более того, последовало несколько мрачное назидание отца.
– Вера, ты помогла парню выбраться из ямы уныния, поддержала его дух, но теперь, когда он вышел из больницы, я как отец обязан тебя предостеречь – не смей с ним встречаться наедине.
– Папа, о чем ты говоришь? – Верочка покраснела от намека и обиды, растерянно опустилась на диван. – Костя очень порядочный человек и хорошо воспитан. Но я имею полное право на самостоятельную жизнь. Мы с ним поженимся. Он уже хорошо ходит на протезах.
Вот тут-то и последовало предложение мамы взглянуть на свою любовь со стороны.
Верочке не понять, почему она должна защищать свою любовь от самых близких людей на свете. И даже содрогнулась от мысли, что мама и папа могут стать у нее на пути к счастью. Ведь они не чувствуют, не понимают, насколько громадна ее любовь, и без опоры на Костю эта громада сорвется и раздавит ее. Лора тоже с сомнением смотрит на счастье подруги, советует не торопиться и проверить любовь временем, чтобы потом не расхлебывать семейные неурядицы. Катя говорит: поступай как подсказывает сердце. Оно не подсказывает, оно любит!
– Мама, почему ты не можешь меня понять?
– Так же, как и ты меня.
– Я люблю Костю и этим все сказано, – выпитое шампанское придавало смелости в споре, – он мне нужен!
– А нам нужно чтобы у тебя был здоровый муж, тогда ты будешь счастлива.
– Он здоровый, только с протезами, как же вы не можете этого понять? – Верочка готова разрыдаться от столь разрушительного спора.
– Карусель людской жизни, дочка, настолько сложна и неожиданна, раскрутит и вышвырнет из корзины, да прямо в болото, в трясину отчаяния. Глядишь, и сломался человек, потерял свое лицо, запил – и вовсе пропал. Где гарантия, что Костя твой не сломлен и сможет устроить свою жизнь, не заглядывая в рюмку. Что он умеет делать? Он был всего лишь офицером. Жить на его куцую пенсию? Смешно. Не обижайся на нас, мы тебе желаем только добра, – смягчил тон разговора отец.
– Костя станет журналистом. Его отец открывает газету и берет в сотрудники.
– Я слышал такую фразу: журналиста, как и волка, ноги кормят.
– В любой редакции много технической работы, Костя очень грамотный человек, знает два иностранных языка.
– Не сомневаюсь в его способностях, Ливановы – люди известные и состоятельные. На первых порах помогут сыну, но скороспелую женитьбу, думаю, не одобрят. Любое зерно ценно своей зрелостью, не доваришь металл в мартене, поспешишь – угробишь. – И, помолчав, добавил: – Не ровня мы им, чтобы родство заводить. Вы – ясно, молодые, найдете общий язык, а нам как с ними за одним столом сидеть? Меня это очень угнетает.
– Отец дело говорит. Спешить не надо, а то будешь как с болячкой, как с больным зубом носиться, места не находить, – поддержала мать казенным голосом, сама боясь его звучания.
– Какое дело? Разве любовь – дело, женитьба – дело? Любовь – венец всему. Нет любви – нет семьи, нет мира. Дела дельцы делают, а мы женимся по любви. Зря я вам все выложила. Впредь умнее буду, – Верочка в сердцах порывисто вскочила, словно диван стал припекать снизу, и убежала в свою комнату, оставив встревоженных и взволнованных родителей наедине с черной бессонницей.
Верочка оказалась мудрой девушкой. Она ни слова не сказала Косте о состоявшемся разговоре с родителями. Боялась болезненной реакции Кости из-за его неполноценности, хотя о ней никогда не думала. Но тут подумала и решила оградить любимого от горького полынного осадка. Но на эту тему Костя заговорил сам через несколько дней после возвращения домой. Они сидели на диване в гостиной, целовались и млели, не смея перейти к решительным действиям.
– Верочка, ты понимаешь, что я долго не смогу себя сдерживать. Если я уже могу танцевать танго, то чувствую себя полноценным мужчиной. И если ты согласна, втайне от всех завтра идем в загс, пишем новое заявление, – Костя внимательно смотрел Верочке в глаза, стараясь понять, как восприняты его слова.
– Почему втайне? – искренне удивилась Верочка, – твои родители против?
– В принципе нет, но советуют не торопиться, пока у меня не устроится с работой, с квартирой, где мы будем жить.
– Тогда что же тебя тревожит?
– Я тебе уже сказал, что не смогу долго себя сдерживать, и вдруг ты забеременеешь. Это будет нечестно. А так – вот свидетельство о браке.
– Но не обидит ли наша тайна наших родителей? Это будет большая неблагодарность с нашей стороны.
– Пожалуй, ты права. Через месяц отец открывает газету, он меня натаскивает, как ее делать. Видишь, на столе лежат макеты, это конструкция будущих полос газеты. Я их составляю, дело несложное. Пристрелка уже есть. Отец завалил меня специальной литературой. Изучаю. Словом, прохожу ускоренный курс газетчика.
– А я тебе мешаю, – Верочка надула губки.
– Чтобы ты так не думала, я предложил пойти завтра в загс, но ты права, не тайно, а объявим во весь голос.
Верочка не дала договорить, обвила шею любимого, и ее жаркий поцелуй разрушил все барьеры.


3.

– Ну, что, мой старый товарищ, как встряхивают тебя события в нашей многострадальной стране? – такими словами, пожимая крепкую руку Михаила Николаевича, приветствовал гостя пасечник на своей усадьбе. Одетый не по-весеннему в теплые яловые сапоги, шерстяные плотные брюки и куртку, он изрядно зарос щетиной и походил на озабоченного тяжкими трудами человека.
Двор, несмотря на хмурый и ненастный апрель, был уже убран от снега, прибран. Основная часть площади, где постоянно крутится в делах пасечник, зачернен асфальтом. К ульям от беседки, примостившейся в конце двора, а он обозначен невысоким забором из покрашенного в разные цвета штакетника, тянулся узкий дощатый тротуар. По бокам его кое-где уже щетинились острыми шильцами мятлик и пырей. Ульи стояли в конце огорода рядом с поднимающейся акацией, еще не проснувшейся от зимы. На фоне светлой полосы неба виднелись прострелы пчел и их пляска. Беседка оказалась обжитой: на круглом столе стоял самовар, чайные чашки, в баночке с крышкой засахаренный мед, в блюде прикрытые салфеткой калачи домашней выпечки. По всему видно, что хозяин в хлопотах частенько подсаживается к самовару, чтобы не тащиться в дом. В нее-то, в беседку, и повел Антон гостя, выскочившего из теплой машины в пиджачке, усадил, налил в пиалы парующего чаю, подставил Михаилу и взялся за чашку сам.
– Разочарование, мой дорогой друг, разочарование по всем направлениям, – сказал Михаил, отхлебывая напиток и прилаживаясь к меду.
– Да неужто, – ахнул Антон Кириллович, – с наблюдательного пункта моей пасеки вроде есть движение. Войска вот-вот начнут выход из Афганистана, слышал, что прикрыли лавочку свободной раздачи оружия африканским нахлебникам, отказались вмешиваться в их дела.
– Все это так, камень в эту сторону бросить не могу, но беспокойство в другом, в коренной сути. Я скажу свой вывод: нет у нас партии, на которую постоянно стремились опереться наши лидеры.
Большевики всегда были партией насилия. Это насилие диктовали первые вожди партии, захватившие власть. Вспомните этапы нашего движения. Всюду насилие над народом, силовое давление. Даже андроповская борьба с коррупцией перебросилась на мужиков, что крепили свои подворья списанной из хозяйств техникой. Для всякого рода силового нажима власть прибегала к помощи коммунистов. Болевой прием хорош в силовых восточных единоборствах, но не в созидательной политике. Горбачев отказывается от силового давления, все на логику, на сознание нажимает. Решения как будто принимаются правильные, а дел на местах нет. Газет у нас много, а читать, за исключением черных статей о сталинском государстве, нечего. Одних они убивают, другие злорадствуют, третьи принимают как должное. Мозговиков нет, чтоб народ зажечь!
Горячий чай из самовара паровал над чашками, Михаил зацепил ложечку белого, как сало, засахаренного и ароматного меда, отхлебнул пару глотков, отправляя на язык сахаристую массу, промычал невнятную похвалу.
– Я тебе поясню на примере: у нас несколько тысяч пишущих книги, а писателей, которых читают – единицы, также членские билеты у шестнадцати миллионов, а партийцев мало. Старый писательский багаж перетрясли, оказались там залежалые рукописи, напечатали, ошеломили народ, разочаровали, и он растерялся, потому что свято верил в дело вождей революции. Мой тезка Михаил Полторанин, помню, рыскал по стране, отыскивал эталон партийного секретаря, нашел одного-двух в Калуге да Тамбове, выдал очерки о них. И очерками-то их назвать нельзя, поскольку фактуры маловато, но показал неравнодушных партийцев. И все, дальше осечка. Я задался целью отыскать в сельской глубинке эталон рядового партийца, и тоже осечка. Нет их. Беспартийные мужики трудятся гораздо честнее и лучше, чем коммунисты, на партсобраниях отмалчиваются, надоела им всякая болтовня про развитой социализм и агитация за малооплачиваемый труд. Ему стыдно перед соседом за партийный треп о самом счастливом народе, он не может ответить на вопрос: почему забуксовала экономика в мирное время, и что от него требует перестройка? Замкнутый круг. Что же, наш народ способен проявлять свой характер только в экстремальных ситуациях, отбиваясь от вражеских полчищ? Все мы оказались в комнате смеха, глядим на уродливое свое изображение и от горя смеемся. И от этого тяжко.
– Но не только на наблюдениях из глубинки ты строишь свои выводы о шатающейся и теряющейся партии. И вот мне бы хотелось знать личное мнение Генсека относительно всей заваренной каши. Хватит ли у него характера довести дело до конца?
– Это вопрос вопросов. Я несколько раз видел Горбачева вживую. Бесспорно, он производит глубокое впечатление. Его ироничная, вместе с тем и располагающая улыбка часто украшает его лицо, когда он в дискуссии с кем бы то ни было отстаивает свои взгляды на общественное устройство, на политические ходы своей деятельности. Он не опустился до репрессий своих идеологических противников в Политбюро и в ЦК, иначе перестройка тут же бы захлебнулась, а уничтожает словом, нейтрализует убеждением, и нередко противник становится его союзником. Конечно, не каждый. Иные делают хорошую мину при плохой игре. Но вот что тревожит: идет время, а масштабных преобразований не видно, рывка в экономике не ожидается, наступает разочарование от горбачевского трепа, его некомпетентных заявлений о репрессиях и вообще о личности Сталина. А главное, дела нет, дела!
– Но куда рывок, в какие ипостаси? Рывок от социализма? – вскричал Антон, пораженный созвучием мыслей, хотя свое частное дело он отнюдь не считал отходом от социализма. Сам Ленин понял абсурдность своих прежних воззрений на поголовное обобществление средств производства, и он говорил, что необходимо поднять экономику… даже «частнохозяйственным капиталом».
– Да-да! Рывок к рынку, то есть к капиталу и частной собственности, – подтвердил Ливанов мысли Антона, но тут же обрубил смаху. – Да кто ж насмелится, кто ж позволит пуститься, когда этот строй создал супердержаву, одну из сильнейших в мире? И вот тут возникают горестные мысли: требуется жесткая рука, беспощадно убирающая с пути предающих коллег, мешающих перестроить общество по рыночному образцу, но в рамках социализма. Добрая душа для революций не годится. Добрый ли был Ленин, поддержав красный террор? Добрым ли он был, когда восставших крестьян на Тамбовщине потопили в крови? Добрый ли он был, когда выступили моряки Кронштадта, предъявив десяток пунктов несогласия с политикой большевиков, и моряков под водительством Троцкого и жесткой руки Сталина до единого уничтожили? А что же Ленин? Он согласился с такой расправой, лишь бы удержаться в кресле. Можно ли это рассудить и оправдать интересами революционного народа, когда это и есть сам народ? Никто этого не рассудит, такова история. Кровавая рука в добродетели не годится?
– У меня есть любопытнейший факт о Горбачеве. Ты помнишь, дорогой друг, триумф его книги о перестройке. Ее сначала выпустили американцы. Он получил огромный гонорар и однажды поинтересовался: во сколько же он сам обошелся государству за десять лет, служа ему. Оказалось, в сто тысяч рублей. Он же из своего гонорара отдал на нужды страны 850 тысяч рублей, не считая валюты.
– Я вас разочарую. Вы просто не представляете ту роскошь на дачах, в которых живут наши партийные вожди, и Горбачев тоже. Дачи – это огромный двухэтажный дом, где два просторных холла, десятки комнат с цветными телевизорами, множество ванных, туалетов, на первом этаже веранда с бильярдом, и всюду паркет, мрамор, роскошная мебель, хрусталь, модерновые люстры. Кухня с обслугой – целый комбинат питания с подземным холодильником. Зачем все это? Мало того, сам Горбачев переехал в новую специально отстроенную дачу, затеял строить для себя дом на Ленинских горах, перестраивать дачу в Пицунде, возводит суперсовременную под Форосом. Он не отказался от привилегий, какими пользовалась партийная элита в стране. Лучше бы он этот гонорар израсходовал на строительство, скажем, личной дачи, тогда бы лицемерно не заявлял, что у него нет ничего личного.
– Это же государственный человек, ему положено...
– Вот и плохо, что много положено, слишком далеко партийная элита оторвалась в своем потреблении от народа, а потому не живет его нуждами. Так же отрывались от членов ЦК Троцкий и его сторонники. Они не голодали ни в какие времена, захватив власть, роскошествовали. Кстати, не в пример Сталину, который все годы жил скромно. Я думаю, здесь вопрос гораздо глубже, послушайте, что говорят люди в курилках и кухнях. Они выносят простецкий вердикт – зажрались и ничего не видят, другие оценивают иначе: переродились в буржуев, потому зажрались. Как это вам? Я тоже имею дачу с домиком, но построил на свои трудовые и ни от кого этого не скрываю. Если меня завтра выгонят с работы и отберут квартиру, я перееду жить на дачу и посчитаю, что не обуржуазился. Такие дачи имеют в нашей стране миллионы семей, чтобы не отдыхать на них, а получать дополнительный продукт питания.
– Вы меня просто огорошили, дорогой друг. Я в принципе против всяких привилегий, спецпайков, спецобслуживания, но популистские демарши Ельцина с поездками на работу в метро, стояние в очередях в магазине, в поликлинике меня коробят. Тут как-то надо по-иному. Когда ж ему заниматься государственными делами?
– Согласен, Ельцин довел свои хождения до абсурда, работа на публику. Он – популист. Я стал сомневаться, что человек для Горбачева всегда остается человеком, ради которого он задумал перестроить общество, обогатить его жизнь.
– Что же по вашему?
– Человек для него и, кстати, для Ельцина – почва для карьеры. Я знаю, как потрясла Горбачева книга Солженицына «Ленин в Цюрихе». Талант Александра Исаевича известен, он может глубоко прорисовывать характеры, и тут он показал вождя обычным человеком: злым, нервным неудачником, бескомпромиссным, идущим со всеми на раскол, но – любящим. Двенадцать лет любви к Инессе Арманд!
– Это подчеркивает его человечность. Выходит, он мог сострадать другому.
– Возможно, Горбачев всегда восхищался Лениным, прокручивал в мозгу, какие бы сделал шаги он в данной современной ситуации, как бы советовался с ним. Но самое главное – Михаил Сергеевич вынес для себя нечто новое, он увидел, что Ленин ошибся в историческом масштабе, Россия для него была полигоном для дела революции. Он мог совершить ее в той стране, где созрела ситуация: в Германии, в США, даже в Швейцарии, когда жил там во время Первой мировой войны и подбивал социалистов к революции. Сделал ли для себя отсюда вывод Горбачев?
– Но это же жутко! – воскликнул Антон Кириллович. – Думаю, отсюда страшная ленинская виза на историческом документе о подавлении восстания тамбовских крестьян и духовенства: «чем больше расстрелов, тем лучше». Помните, было клише в газетах с его рукой на документе? Укрепление власти любой ценой – аморально. Посмотрите, как мудро поступили испанцы. Они поставили один памятник для всех погибших в своей гражданской войне. А у нас? Нет-нет, чтобы ни говорили, а пролитая кровь не оправдана жизнью потомков, хотя любая революция без жертв не бывает. Но достаточно пролитой крови, просвещенная, грамотная нация не должна дойти до топора. Дайте плодам больше солнца, они быстрее созреют и принесут вам наслаждение их вкусом. Осветите человека лучами знаний, и он быстрее созреет, чтобы мысленным взором окинуть многообразие форм жизни, и получит истинное наслаждение от познания мироустройства, изберет для себя тот верный образ жизни, который наиболее подходит по его образованию и культуре.
Ливанов хотел сказать, что идет гигантская манипуляция сознанием всего населения страны под руководством мировой закулисы Бнай Брита, но сдержался: доказать этот тезис он пока не мог.
Антон Кириллович задумался, лениво потягивая остывающий чай, потом громогласно в своей манере встрепенулся:
– Что же мы все о политике, скажи, как твой Костя, как освоил протезы, какие у него планы, каков дух?
– Спасибо, Антон Кириллович, дух боевой, он, можно сказать, на ногах. На майские праздники намечаем свадьбу. Верочка вырвала его из сплина, она же настаивает на свадьбе. Они очень любят друг друга.
– Молодчина девочка! Это любовь! Только любовь способна спасти и осчастливить человека!
– Вот приглашение на свадьбу, – Михаил вынул из кармана пиджака красочный бланк и подал Антону.
– Спасибо, дорогой, спасибо! Обязательно будем вместе с Ильиничной. Она в поселок ушла. Вернется, обрадуется.




4.

В областном ожоговом центре Андрей Безуглов провалялся вплоть до своей защиты диссертации. У него больше всего пострадали ноги. Кожу припекло крепко, к счастью, сухожилия не прижарились, ему удалось быстро выкатиться из зоны, пропитанной бензином, вовремя сбросить горевшие сапоги, а затем затлевшие брюки. Лицо, закрытое правой рукой, все же обожгло, особенно сильно лоб, потребовалась пластическая операция. Ее провели так искусно, что следы ожога видны только при пристальном взгляде, а вот правой руке досталось сильнее и правому боку. Ожоги поддавались лечению трудно, рука стала плохо гнуться в локте: не спасли пиджак и толстая с начесом осенняя рубашка. Кое-где потребовалась пересадка кожи. Андрей мужественно терпел, про себя поругивая мужиков, он был убежден – специально поставивших в копну дырявую канистру с бензином.
Времени – вагон. Андрей в больнице написал вчистую диссертацию, Ирина напечатала, и Андрей Степанович ждал выписки и готовился к защите.
Прокуратура района возбудила уголовное дело, где сначала главный агроном рассматривался как самодур и виновник своего несчастья. Но волна возмущения захлестнула Викторию Рябову и нескольких совхозных агрономов. Они дружно прикатили в прокуратуру, разложили по полочкам рабочий план Безуглова, утвержденный парткомом и райкомом, снимая всякую вину с Безуглова. И хотя прокуратура долго сидела на двух стульях: райкомовском указательном и своем – подчиняющемся, в свете нового мышления обмозговала ситуацию и сняла все обвинения с пострадавшего, стала искать того, кто спрятал в копну две прохудившиеся канистры с бензином, из-за чего он разлился и вспыхнул. Поворот следствия принял правильный угол, Комлев под негласным давлением специалистов был снят с должности и уехал из района. Владельца канистр не нашли, хотя подозрение пало сначала на Латикова, а потом на Данилова, который весной потоптал машиной деляну озимой, а Безуглов добился его наказания в виде денежного начета за потраву.
В больницу к Андрею дважды приезжала Виктория с новостями. Это были задушевные, милые встречи. Она рассказала, как агрономы района отстаивали его правду и собирались писать в обком, областную и республиканскую прокуратуры, вплоть до самого Горбачева, чему Андрей был безгранично благодарен и рад. Виктория приходила нарядно одетая, прямо из парикмахерской с модной укладкой волос, со счастливыми, но несколько виноватыми глазами. Виноватыми за свое очарование – как знаменитость, не готовая раздавать автографы.
– Какие у тебя планы, Андрюша, вернешься на свое место? – Виктория смотрела на Андрея Степановича блестящими, влажными от избытка чувств глазами, жалостливо улыбалась, смущаясь от своих откровенных эмоций и слов. – Как мне тебя не хватает…
– Планы пока туманные, но ты ни за что не догадаешься, – сжимая руку Виктории, говорил Андрей, – на свое место я не вернусь, могут дать на полгода инвалидность. Это первое, ну как, скажи мне, с Бортниковым или Овсяниковым работать? Предали раз, предадут и второй. Они же собирались меня вздуть на бюро. Мне все известно. Я не верю людям в крутящихся креслах, управляющим правдою будто бы. Слово – дело, кинжал окровавленный, тень мелькнула. Брут-то был. Понимаешь мой каламбур?
– Я понимаю твое настроение, – нерешительно ответила Виктория.
– А что, у меня настроение выполненного долга – ленивое, как у этакого отдыхающего человека на пляже у Черного моря.
– Бруты – это страшно, Андрюша, их раньше было гораздо больше. Но что я хочу сказать: у нас директор уходит на пенсию, – Виктория с надеждой смотрела на Андрея, – последуют перестановки. Правда, что у тебя вместе с рабочим пиджаком сгорел партбилет?
– Правда, я его с собой возил, хотел при случае выбросить в райкоме. Не хочу больше в этой партии числиться. Может быть, в университете буду лекции читать, если кандидатскую защищу.
– Это было бы здорово, у тебя такая богатая практика и, как ты говоришь, симпатичный ум. Твои лекции будут лучшими, я это чувствую. Но ты меня не забывай, Андрюша, я хоть и воровка, но я больно никому делать не хочу, особенно твоей жене.
– Я не забываю, милая, какое наслаждение держать твою руку. Пусть наша тайна так и останется тайной.
– Наш диспетчер Ольга, что нас с тобой едва не разоблачила, недавно разоткровенничалась под впечатлением от отъезда Комлева. Оказывается, она заинтриговала Геннадия Федоровича нашими интересами, он заставил ее за нами следить, и на этой лодке дама хитро подплыла к Комлеву, соблазнила и забеременела. Она мечтала об этом, она счастлива, но оплакивает отъезд любимого человека и думает перебраться туда, где он остановится. Видишь, как люди борются за свое счастье.
– Вот как! – едва сдерживая себя от негодования, воскликнул Андрей. – Вот так история, никогда бы не подумал. Карьерист несчастный, черствый сухарь, а вот размочила его страсть к женщине, за любовью погнался, как борзая за зайцем.
– Он не гнался, он нас хотел Овсяникову преподнеси спеленутыми, тебя окончательно уничтожить, да сам сгорел на этих несчастных копнах.
– Злобный и короткий ум вряд ли можно улучшить знаниями – так же, как коротышка обманчиво увеличивается ходулями. Овсяников тоже хорош, двадцать лет меня знает, а как воришку последнего хотел выстегать арапником. Есть у него такая фразочка. Как я ему могу простить такое предательство! Из-за какой-то справки в обком он все мои достижения росчерком пера инквизитора хотел уничтожить. Как же в людях глубоко сидит угодничество! Я, когда узнал всю подоплеку готовящегося моего разноса на бюро, пожалел, что сгорел мой пиджак с партбилетом. Я бы эти корочки ему лично в лицо швырнул и сказал бы, что с таким рядом ходить не могу, а поскольку ты добровольно из партии не выйдешь, это делаю я!
– Ты можешь это сказать, когда восстановят партбилет. Хотя зачем тебе это надо – трепать нервы? Ты написал заявление по поводу восстановления партбилета?
– Не писал и писать не буду.
– Это может повлиять на защиту диссертации.
– Жил же я без ученой степени, и еще проживу. Если мои наработки имеют ценность, их и без партбилета оценят, и уже оценили. Думаю, перестроечная гласность помогает. У меня знаешь сколько писем от агрономов с просьбой продать сортовую озимую, хотя она пока не имеет официального утверждения.
– Имей в виду, я первая претендентка на центнер озимой, – смеясь, сказала Виктория, и тут же тяжко вздохнула. – Мне, к сожалению, пора, Андрюша, выздоравливай, и я тешу себя надеждой на встречу.
Виктория, страдая, медленно высвободила свою руку из объятий Андрея, словно обожженная его теплом, пошатываясь, встала, и, промокая глаза платочком, выбежала из палаты.

Андрей Степанович сразу же после выписки из больницы ринулся в ученые. Областной аграрный мир знал его хорошо, и солидная поддержка практиков благоприятно повлияла на защиту диссертации. Она прошла без особых осложнений, обрывая, как казалось агроному, полосу неудач. Его дважды приглашали в агроуниверситет на практические семинары с лекциями, он читал, но штатная работа вырисовывалась туманно, только с будущего учебного года. Неясен был вопрос с жильем. Год, не меньше, предстояло жить в комнате студенческого общежития, что для возрастного Андрея Степановича и жены, привыкшей роскошествовать в особняке, так сказать, на просторе сельском, было тяжко и неприемлемо.
Потянулись скучные зимние будни, полные раздумий. Здоровье Андрея выравнивалось, энергия заставляла действовать. В феврале и марте его можно было часто видеть в райцентре с новыми хлопотами, о которых он не любил распространяться. Но шила в мешке не утаишь. В Рубежном, как и в Миновном, сведущие люди знали его генеральные планы. Ему верили и не верили, но, несомненно, изумлялись человеку, словно увидели на его ушах женские сережки, а в носу пиратское кольцо: Безуглов собрался в фермеры!
 В последних числах неприветливого апреля Андрей, прекрасно зная порядки в райисполкоме и в его отделах, появился во властном доме и сидел в коридоре возле закрытого кабинета землеустроителя, где собирался окончательно решить вопрос аренды Крымского участка. Земли эти находились в полузаброшенном состоянии, располагались неподалеку от Миновного и принадлежали разорванному на куски совхозу «Майскому», центр которого был аж в сорока километрах от этого отделения. Отсюда и пасынковая заброшенность. К тому же директор совхоза сдуру или от большого ума, ранее специализирующийся на выращивании крупного рогатого скота, решил убить бобра на возделывании валерианы. Это была его, так сказать, инициатива снизу в духе нового мышления и свободы предпринимательства. Он заключил договоры с фармацевтами области, поверхностно изучил новое для себя и агронома дело и засеял лечебной травой солидный клин, где раньше получал прекрасные урожаи многолетних трав для скота. Над директором в глаза и за глаза смеялись, но он был упрям как осел и непоколебим как тореадор. Крымскую он отдавал Безуглову со всеми потрохами и был рад-радешенек, что избавляется от такой обузы. Потроха эти не сказать, что были здоровыми, сидели на ремонтной инъекции. Но входили туда небольшой асфальтированный ток под шиферной крышей с амбаром для зерна, зерноочистительные машины, своя подстанция, два гусеничных трактора с полным набором навесных и прицепных орудий, один колесный – «Беларусь», три зерновых комбайна, три грузовика и цистерны для ГСМ. По расчетам опытного Безуглова всего этого хватало для обработки того клина, что имело запущенное отделение совхоза. Но он плохо знал состояние техники, потому выговорил еще один «К-700» с навесными орудиями и тележками. При таком раскладе в бой идти можно. Единственное, о чем жалковал Андрей Степанович – годы. Но еще сам сядет за рычаги трактора на взмете зяби, предпосевной обработке и севе. Правая рука плохо слушается, но все же дает водить и машину, и трактор. Рассчитывал переманить к себе сына инженера-строителя, тот обещал подумать, если дело стоящее и пойдет в рост. Звал к себе Жарикова, но Иван рисковать побоялся. Далековато ездить на работу, дорога и раньше была ухабистая, а теперь, отделенная от совхоза, вовсе придет в негодность. Пришлось договариваться с местными мужиками, которых Андрей знал плохо.
Кабинет землеустроителя находился на первом этаже. Андрей сидел в кресле и терпеливо ждал начала рабочего дня. Дверь хлопнула, и Безуглов увидел Овсяникова, припоздавшего на рабочее место.
– Андрей Степанович, доброго здоровья, – Петр Павлович протянул руку вставшему навстречу Безуглову, такому же неулыбчивому и одетому по своему полевому образцу, с широкой отметиной ожога на правой половине лба, которую старался прикрыть жидковатой челкой, выбивающейся из-под кепки.
– Вам доброго утра, Петр Павлович, – пожимая мягкую пятерню, ответил агроном. Почти полгода не виделись секретарь и агроном. Острота конфликта за это время притупилась, и Андрей не то чтобы простил осеннее предательство первому секретарю райкома, но решил не напоминать о своей неприязни к нему, поскольку задумал вести свое хозяйство, а трения с Овсяниковым очень бы мешали. Но заявление о восстановлении партбилета Безуглов так и не написал, и его, к удивлению, об этом попросили только раз и умолкли.
– До сих пор не оформил аренду? Или другие вопросы?
– Остались пустые формальности, но держат, как пес за штанину.
– Освободишься, загляни ко мне, поговорить хочется.
– Хорошо, загляну.
Овсяников одобрительно кивнул головой и без обычной бодрости пошел к лестнице, ведущей на этажи.
Пустые формальности отняли у Безуглова три часа времени, прошел несколько согласований с управлением агропромышленного комплекса, квартирующего здесь же на этаже, и Андрей подумал, что Овсяников уж забыл о нем или уехал куда, но все же поднялся на третий ярус, спросил в приемной Петра Павловича.
– Он у себя, ждет вас, проходите.
Откровенно говоря, такой поворот заинтересовал Андрея и насторожил. Кто знает, что на уме у первого, и с опаской вошел в кабинет.
– Проходи, Андрей Степанович, усаживайся, я с тобой неофициально хочу поговорить.
– Я вас слушаю, Петр Павлович, но о чем, ума не приложу, вы же дали полное согласие на мое решение.
– Дал, хотя жалею. Я для себя хочу уяснить. Ты уходишь в частники – так крепко обиделся на райком или это все же твоя суть? – и, не давая пока отвечать, стал размышлять. – Воспитан ты, как и я, при социализме, хорош он или плох, но какой смогли построить, какой взялись улучшать, но пока из этого улучшения ничего не получается. Гусков, как ты знаешь, валериану взялся сеять вместо кормовых культур, не моги ему запретить – инициатива! Крымскую тебе отдал. Тут, правда, в надежные руки, а если сопоставить этот масштаб с возможностями человека? Возникает вопрос: почему ты уходишь? Все-таки сыграла обида!
– Да, мы выросли в одной системе, только я занимался прямым производством и кандидатскую защитил на нем, а вы, Петр Павлович, всегда командовали мной, а мной командовать не надо, со мной надо советоваться. Я – специалист и больше смыслю в своей отрасли. И не раб безоговорочно следовать окрикам сверху. Вот когда научится партийное руководство думать по-другому, то есть когда думы прежде о человеке будут, а потом о производстве, тогда все изменится. Ведь производство для человека, а не человек для производства.
– По-твоему, мы о людях не думаем? Кто ж создает жилье, больницы бесплатные, учит бесплатно, повышает зарплату через внедренный подряд?
– Думаете, только частью мозга. Вот эти отметины на моем лице – след такого урезанного мышления.
– В таком случае я тебя отбрею словами царя Соломона: и мы были правы, и ты был прав.
– Не согласен с Соломоном. Если следовать его логике, то вора, укравшего хлеб, легко оправдать: он захотел есть. И Наполеона тоже – он, видите ли, захотел мирового господства. Это старое мышление. Оно обречено на поражение, правда, для этого необходим дальновидный взгляд. Он оказался у одноглазого фельдмаршала. Кутузов видел дальше всех, да и, пожалуй, единственный самый зрячий, видевший дальше других. У нас сейчас тоже намечается такой фельдмаршал. Но вокруг него слепцы. Где взять столько луп, чтобы каждому вставить в очи? Я про мозг говорить боюсь, его трогать опасно. Это сколько хирургов надо для трепанации черепов, а может, и душ? Пока что с трепанацией не получится. Психология у нас разная – не партийная, а клановая. Посмотрите, как развозит партийные ряды: иные создают общественные фонды для финансовых махинаций, другие – совместные предприятия и кооперативы, с помощью которых можно отправить продукцию за бугор и там же оставить часть выручки на своем счету, третьи придумали за демократию бороться. Нет больше партийного монолита. Землетрясение под названием «гласность» разорвало, раскидало ряды, одни сплошные завалы противоречий. Рядовые партийцы больше не верят в устоявшуюся систему, она в судорогах от гласности, исполнительская дисциплина так упала, что сравнить не с чем. Контраст по силе воздействия гласности можно провести разве что со сталинским периодом страха при уничтожении врагов народа. Но вот что интересно: сразу же после смерти вождя куда подевались все эти враги? Исчезли! Или их больше не захотели видеть? Скорее всего – так! В новейшем периоде иной страх сидит в нас – боязнь перемен, не уходит он из людских душ. И тут гласность! Людей коробит от лжи, в которой они живут, как в коконе. Если бы социализм, который мы построили, удовлетворял запросы людей, все было бы иначе, но нужды человека и его запросы стоят на каком-то третьем или четвертом месте, а на первом – интересы партийной бюрократии. В итоге наша система потеряла авторитет.
– Длинно ты свою обиду высказываешь, так все же из-за обиды, а не из-за сути и убеждений? – наивничал Овсяников, остро осознавая причину, но не соглашаясь с ней.
– Суть человека – обновление, поиск, вот я и взялся за поиск новой удовлетворенности в делах и жизни.
– Это возврат к старому. Ты это должен хорошо понимать.
– Все новое – хорошо забытое старое, Петр Павлович, все уже давно изобретено, все придумано. То, к чему я иду – не новое. И разговор наш не нов. Он уж множество раз звучал. Но дайте подлинную свободу трудовому человеку, помогите ему во всем, обороняйте от всяких экстремистов и формалистов, и он сделает страну богатой, завалит товарами. Было у нас в свое время перепроизводство зерна. Успех не удержали, не направили энергию в нужное русло. Теперь же не могут заразить людей энергией перестройки. Не хватает мудрости и решительности. И неизвестно, куда кривая вывезет.
– А не боишься, если что, во враги попасть?
– Думаю, новой гражданской войны, а также массовых репрессий наша страна не выдержит, она просто рассыплется как прах. Не должны они вспыхнуть, не тот уже народ у нас, не те взгляды. А если бойню попытается спровоцировать от недоумия оппозиция, то тут же заглохнет, что и станет поворотным моментом в коренной ломке общества. Произойдет слом, боюсь, не в пользу социалистического выбора. Хотя уже есть множество примеров, что социальная справедливость достигнута в противном нам мире.
– Я недавно побывал на пасеке Крутикова, нашего философа, не слышал о таком? Он пенсионер-норильчанин. Рассказал мне такую историю. Заблудился человек в лесу, долго блудил. Попались ему две рядом стоящие березы, закрывая обзор. Куда идти: влево или вправо от берез? Вроде расстояние в два шага, чего тут размышлять, а выбрать не может. Решил обойти березы слева, да и посмотреть куда двигать. Взял и пошел влево. За белоствольными такая густая поросль оказалась и все влево уводит. Тогда он стал делать зарубки, чтобы вернуться к березам. Долго шел, глушь сплошная, непролазная. Вернулся, взял вправо. Тут тоже поросль, только недолго тянулась, впереди просвет засинел, и вот она – дорога торная. И сил уж нет, упал от слабости, но рад. Всего два шага верных сделал… Может быть, нам как раз не хватило этих двух шагов?
Овсяников хотел рассказать Безуглову о дальнейшей беседе с пасечником, но передумал: слишком уж невыгодно бы выглядел сейчас перед агрономом.
 «Только ли из-за возраста выбрали частный труд, только ли из-за возможности трудиться дальше и зарабатывать? – спросил он тогда Крутикова. – Ведь у вас неплохая пенсия, а дел для души хватает, вы историк, пишете на философские темы?»
«Не только. Я на себе проверяю эффективность двух древних систем мышления: верования и положительных доказательств. Смогу ли я доказать своим примером, что система верования – ложная и примитивная хотя бы тем, что полная ликвидация НЭПа и частной собственности – есть не неизбежное условие строительства социализма, а его поражение».
«Непонятно – как? Допустим, у вас будет успех, но этот частный пример, не характерный не явится доказательством ошибки в ликвидации НЭПа».
«Вам проще и сподручнее так думать, – усмехаясь, сказал Крутиков, – потому что вы верите в те догмы, которые рождены жестоким гнетом созданной системы и как продолжение диктатуры – добиваться успеха любой ценой. Знаете ли вы, что на строительстве знаменитой Магнитки умерли от тифа и других болезней шестьдесят тысяч человек? Для того чтобы в построенные стены заводов и фабрик купить и впихнуть импортное оборудование, выгребали у крестьян излишки зерна и спровоцировали голод, погубив три миллиона человек. Вот цена индустриализации и пятилеток! Но правящую элиту большевиков не смутила такая цена. Мифы о якобы верно выбранном пути – через лишения и пятилетки, точнее этапы – очень живучи. Но когда мы начинаем критически осмысливать: а что, разве без Сталина не было бы трудового подъема масс, разве бы не нашлись зажигательные вожди? Они были – Троцкий, Фрунзе, Орджоникидзе, Киров, и тут мы сталкиваемся с реализмом, с системой положительных доказательств, а не с мифами, и нам трудно прийти к иному выводу, потому что мы не хотим покидать мифы, а это слепота бюрократическая. Бюрократ боится истины и перемен, он привык к той кормушке, какая им сотворена, и не хочет отдавать ее, хотя гласность указывает на нее, указывает на ложность мифов, а значит, на путь, по которому мы шли. Ленин в конце жизни, увидев всю глубину противоречий между патриархальным сознанием основной массы народа – крестьян и задачами социализма, насколько частнособственническое начало неистребимо в человеке, даже образованного, писал: «Кирпичи еще не созданы, из которых социализм сложится». Посмотрите, насколько сыры и не обожжены кирпичи историческим развитием, из которых мы строили социализм! Но вы не найдете в современных изданиях вождя этой цитаты. Она вырезана, ибо вредна постленинским практикам. Особенно послесталинским! – Крутиков помолчал, словно собираясь с духом для важного заявления, стоящего ему немалой крови, и голосисто, на грани насмешки над собой продолжил: – Не сочтите за популистскую фразу, но я хочу на пасеке, за этим трудом очистить душу от прежних стереотипов поклонения партии и ее вождям, не Богу».
«Вот как размышляет человек, – думал Овсяников, – расскажи Безуглову – захлопает в ладоши».
– Хорошо, что путник зарубки стал оставлять, а если бы не вернулся? – иронически улыбаясь, сказал Безуглов, обрывая мысли секретаря и возвращая его к разговору. – Вот и нам по зарубкам есть возможность вернуться к искомому. Революция продолжается! Но давайте без хаоса, без войны, без разрухи и коренной ломки! Сколько же можно ломать становой хребет человеку или конкретно – оратаю? Как же ему трудиться с незаживающими ранами? При согласии-то да при такой технической мощи пойти верной дорогой, а? – Безуглов поерзал на стуле, как бы решаясь сказать что-то запредельное, и горя глазами как смоляным дымным факелом, срывающимся голосом воскликнул: – А сможем ли?! Стало известно, что брат жены Протозанова, кандидат педагогических наук, никогда не работавший в народном образовании, создал кооператив, рубит лес и беспрепятственно торгует кругляком в республиках Средней Азии. Как это понимать? Всем же ясно, чья там рука правит…
– Не буду больше задерживать, Андрей Степанович, пробуй, шагай. Может быть, не заблудишься, – вдруг заторопился Овсяников, встал, с мрачной миной на лице подал Безуглову свою пятерню и отпустил его, уселся за газеты, но тут же отшвырнул их, пробормотал: «Неудовлетворен человек, неудовлетворен от смелости, но выбор ему предоставлен… А сам-то я удовлетворен?»
Овсяников встал из-за стола, подошел к окну, из которого была видна стоянка автомашин и куда выходил Безуглов своей размеренной и уверенной походкой, чтобы сесть в свой вездеход и поехать по своим частным делам.
«Чего же человеку не хватает? Чем он недоволен? Жизнью, ее радостями? Но вязь радости жизни не может быть бесконечной, она закономерно должна прерываться печалью. Если этого не происходит, значит, жизнь остановилась.
Но если человек потерял радость в жизни, то прежде всего его не удовлетворяет сам образ жизни. Огромную и самую искреннюю радость в жизни человека составляет удача в избранном труде. Что же, Безуглов лишен нами этой радости, у него серия неудач?
Но минуты ненастья, как и минуты благополучия, не могут стать оценкой, удалась ли жизнь. Человек должен радоваться жизни и в минуты благополучия, и несчастья, потому что он продолжает жить!
Но как же при этом держится дух человека? Разве у Андрея не было смятения духа, когда решался на этот шаг? Было, было! Как и у всех нас, партийцев, вступающих в новую революцию, качественно высокую, отступая от старой, от того образа мыслей и жизни, от образа социализма, который вылепился за годы новой эпохи. Это годы борьбы и страданий, успехов и поражений, непоправимых ошибок, скатившихся до преступлений против своего народа, смятения перед будущим, совершенно непохожим на прошлое, смятения при отказе от той эпохи, в которой жили и творили добро?.. И зло, – добавил он через несколько секунд размышления как бы ради справедливости, а может, ради очистки совести перед самим собой: все ведь было, – и добро, и зло! Будто впереди, в будущем, не будет зла, а только добро». – Овсяников усмехнулся, соглашаясь, что его самого не раз уж посещало смятение, что не так идем, не так шагаем, особенно после рассказов жены об очередях в магазинах, об ее отказе отовариваться для дома, для семьи через заднюю дверь в райкомовском буфете. Каждую пятницу приходит спецавтолавка из потребсоюза, напичканная разными товарами и продуктами – бери что пожелаешь. Ей стыдно перед подругами по школе, не имеющим такого доступа.
Чего стоит эта шоковая информация, прорвавшаяся через кордоны секретности, о создании кооператива братом Протозановой, которого у нее никогда не было, уж он-то, их сват, знает подоплеку. Ах, молва народная, беспроволочный телефон…
Разговор на эту тему состоялся зимой на даче Протозанова во время подледной рыбалки. Они сидели рядом сначала молчаливо, наслаждаясь свежим морозным воздухом, хорошим клевом, от которого на душе мирно и тепло, успокоительно и бездумно. Но Сергей Артемьевич вдруг стал интересоваться у Овсяникова запасами древесины в его районе.
– Если так рубить, как мы рубим в последние годы, сосны хватит лет на сто, – ответил Овсяников.
– Я тоже так думаю и решил, что пора брать перестоявший лес более энергично.
– Если появится новая техника, почему же не брать, не расширяться, – согласился Овсяников, – для бюджета только плюс. Весь север района хорошо доступен, озолотиться можно.
– Вот и я так думаю. Братец Любови Марковны кооператив организовал, просит подсказать – где начать? Я думаю, в твоем районе пусть пилит.
– Откуда же взялся брат, я плохо информирован? – удивился Овсяников.
– Взялся, из горячей точки Африки вернулся, сам понимаешь, о нем история умалчивает.
– Как вы это себе представляете? – хмуро спросил Овсяников, подозревая подставу.
– Очень просто. Человек отслужил свое, оформил трудовую деятельность на законном основании, кто ж ему может помешать, если закон на его стороне. Мужик крепкий, энергичный, технику на нашем заводе добыл, пусть пилит и продает в южные республики. Азиаты на голодном пайке сидят.
– Район наш тоже торгует пиломатериалом, но не как частное лицо.
– Надо же кому-то начинать. Он будет первой ласточкой. Ты же должен понимать к чему в стране дело идет, к рынку, к частной собственности. Пока мы у власти, грех не воспользоваться накоплением капитала для выкупа у государства общественной собственности. Что, моему каламбуру удивляешься? – весело засмеялся Протозанов.
– Даже так ставится вопрос?
– Ну, Петр, засиделся ты в своей провинции, брожение идет по всему Союзу, старых позиций без крови нам уже не удержать, а Горбачев большой крови боится и не допустит. Да и, по правде сказать, надоела кровь! Остается шагать в ногу… с западными державами.
Вот как поговорили! Таковы объяснения свата. Уж очень прозрачные. Безуглов прав, всем ясно, кто стоит за спиной предприимчивого «родственника» – сам Первый. Какова цель? Где святое начало идеи? С другой стороны, теоретик партии Бухарин связывал успехи в товарном производстве с кооперацией и его лозунг «Обогащайтесь!» не расходился с ленинскими принципами, которые вождь излагал в статье «О продовольственном налоге». По ленинской мысли, все хорошо, если оживится оборот промышленности и земледелия «хотя бы путем частнохозяйственного капитализма». Как же мы плохо помним его наставления и менее всего применяем на практике. Сейчас, кажется, вернулись к забытому и утраченному, даем право людям дерзать, показать свои деловые качества, но не такие же личности должны брать на себя инициативу! А Сталин? После войны, Петр помнит, было множество частных сапожных и часовых мастерских, парикмахерских, мелких магазинов, пекарен, маслозаводов, буфетов, пошивочных и даже строительных бригад. Потому ему удалось за короткий срок насытить внутренний рынок товарами и услугами, первому из союзников отменить продовольственные карточки…
Петр Овсяников не знал, что Протозанов, настороженный надвигающимися глубокими переменами в стране, раньше других почувствовал нарастающее падение авторитета партии и стал искать дальнейшее применение своему озлобленному уму и нашел. Создал под себя кооператив. Он любил власть, которая давала ему все, но после взбучки в ЦК по поводу перепечатки пресловутой андреевской статьи, за что едва не последовал вслед за Петровым послом в Африку, отчетливо понял, что его власть и в целом партийная во всей стране может трансформироваться, и он лишится положения первого человека региона, а заодно и всех благ. Потому тайно и быстро перестроил себя, решил в будущем подкрепить свою власть деньгами, которые по новым законам почти сами лезли в руки, только надо было их правильно расставить и ухватить журавля в небе.
Да, Овсяников не знал конкретных намерения свата и первого руководителя области, но догадывался. Почва была тороватая, посылки прозрачные. И от этого горько и на душе смутно.
А еще досадно. В то время, когда его жена устраивает ему сцены с райкомовским буфетом, попросту бунтует против сложившейся практики, против этого занудливого быта, жена Протозанова, его сватья, с подставным братом-казачком шурует кругляк из его района узбекам и киргизам. Деньги, ясно, оседают в карманах Протозанова. И в ее, конечно – Любови Марковне палец в рот не клади. Как все это совместить, уместить в одну торбу нашей морали, а больше всего – системы? Расползаться она стала по швам, или, пардон, вот успокаивающее слово – расширяется, реформируется!
Да-да, именно расширяется. Находятся новые формы хозяйствования, через которые двинется экономика? Почему бы и нет? Безуглов в своем хозяйстве хуже работать не станет, но ведь не тот масштаб! Для него – карликовый! Сам в карлика превратится. Разве это прогресс, разве это не потери для хозяйства района? Но ведь курочка по зернышку клюет…
Свой патетический монолог Петр Павлович продолжил дальше, правда, внутренний пыл уменьшил, точнее – содержание его стало критическим.
Протозанов любит власть. А кто ее чурается? Но у Сергея Артемьевича властолюбие срослось с корыстолюбием. Разрушающая человека сила удвоилась. Жена моя свободна от этих тенет, от этого ядовитого тумана. Сват мой – яркий образчик противоположного, или я противоречу только что нашедшимся спасительным, успокаивающим словам? Новая форма экономической борьбы, только и всего! Кто может, тот взваливает на себя такую неблагодарную ношу. А я чист, не сросся, не конгломерат власти и корысти. Но марионетка. Как осенью с Безугловым обошелся, с золотым фондом района! На цугундер потащил из-за галочки в отчете. Это еще называется подхалимством и угодничеством. Всюду ведь так. Вот в чем болото, трясина непроходимая.
Посетившее Петра Павловича смятение после таких выводов не унималось, а усиливалось.
«Как же так, под сильной и властной рукой одолели такого зверя – фашизм, разруху, столько жертв принесли, а вот внутри, в утробе не можем ладу дать. Неужто мой внутренний враг сильнее внешнего? Он в каждом из нас сидит, что ли? Не видно его, а внешнего видно, цели и методы борьбы с ним ясны: силу – силой, коварство – коварством».
Овсяников понимал, что в борьбе с фашизмом на первом плане и решающем вставали патриотизм, сознание борьбы с врагом не на жизнь, а на смерть. Была ярая ненависть к врагу и вместе с тем страх порабощения, потому каждая пядь земли уливалась кровью патриотов. Тут же с кем вступать в драку? С самим собой, с товарищем по партии, с соседом по дому? Понять прежде всего надо – почему, с какой целью? Постоянная почва неурядиц и борьба с ними – совсем не то. На такую рутину человек обречен во всем мире. Это обыденное состояние – быть в борьбе. В надвинувшейся громаде преобразований надо поднять планку выше, теперь грядет иное, неоднородное, и это неоднородное непонятно, а планка не видна. Мешает погружение в самого себя, отсидка во внутренней тюрьме, в своей утробе.
Но не мелкий же он человек! Безугловский, а больше протозановский демарши говорят, что грядет слом, он идет уже. Треск раздается все явственнее. Петр Павлович чувствует это не только умом, но и кожей. Сам Иисус не давал установки уклада… Овсяников поймал себя на этом партийно-казенном слове, как глубоко въелась эта лексика в душу, что и сам с собой не мог попросту, по-нормальному толковать. Он порылся в своем словарном запасе, чтобы для слова «установки» найти синоним, помучился и не нашел, придя к мысли, что слово-то емкое, понятное, чего уж тут мозги крутить. Так же понятен действующий род управления хозяйством, страной в созданном укладе… Но он отвлекся и вернулся к прерванной мысли. Установка на уклад: как в дальнейшем поступать людям, все так же делить общество на богатых и бедных, на эксплуататоров и рабов, холопов, нещадно эксплуатируемых? Разве это справедливо и подпадает под одну из божеских заповедей? Нет, конечно. Ничего не сказано Иисусом и о собственности, какой она должна быть, и о средствах производства. Неужели в божеской канцелярии не видят движение формаций, их смену, и во всех мирах частная собственность есть основа устройства общества? Если это так, то мы, коммунисты – дети сатаны, пролившие море крови своих соотечественников.
Выходит, Безуглов освободился от власти лукавого? Нет, не окончен с Андреем разговор, посмотрим, как у него пойдут дела?
И все же я не скажу ему: «Бог в помощь!»
Овсяников терзался, а Безуглов ехал к себе на новую усадьбу тоже в смятении: разве бы он решился отпочковаться от привычного уклада труда и жизни, не поломай его эти партийные черти? Он выехал за околицу поселка, дорога пошла в гору. Лысина сопки давно освободилась от снега, и на суходоле засеребрился прошлогодний ковыль, тускло, будто слезы льет по прошлому лету, в которое он выметал метелки, да ветер не растрепал их полностью, не разметал по степи. Почему у него вдруг со слезами ассоциировался тусклый блеск ковыля, ведь не раз видел такую картину и никогда не думал о слезах? Может быть, потому что никогда раньше и в мыслях не было рвать с прошлой жизнью и укладом?


Конец первого тома
2006-2013 гг.