Не моё. Советую почитать

Статуэтка
Андрей Урвачев
        Иван Сергеевич вернулся с прогулки и, нагнувшись над ванной, мыл собаке лапы. Звали ее Колька, хотя была она женского рода. Черно-пегая, с умными глазами на породистой морде и вертлявым телом дворняжки, она стояла в ванной безропотно и, по-видимому, ей было все равно где стоять, под дождем или под струей воды.
- Стой, кому говорю! Не шатайся! – заботился Иван Сергеевич. Закончив вытирать лапы, он поставил собаку на пол, и она пошла на свое место, тут же забыв про воду и хозяина. –  Эй, бабское племя! А спасибо сказать – язык отвалится?
Колька, цокая когтями по полу, повернула на ходу голову и растянула красивую пасть в собачьей улыбке.
  Когда Колька, кряхтя, улеглась на свою подстилку, в конце коридора открылась дверь, и оттуда вышла высокая, точеная, с ухоженными седыми волосами статуэтка, которую вот уже пятьдесят восемь лет звали Ларисой Ивановной. Выглядела она хмуро, неприветливо, лицо бледное и под глазами  припухали мешочки, тоже миниатюрные.
- Не забудь, у Ровика, сына Симоновских, сегодня день рождения. Нас приглашали! - вместо приветствия сказала она.
- Не проси, не поеду. Вчера говорил – занят!
- Чем это? Бездельем?
        Лариса Ивановна хлопнула дверью и закрылась в ванной. Зашумела вода, задвигались банки и склянки на полке у зеркала, но сквозь шум воды было хорошо слышно ее привычное ворчание:
- Чтоб тебя черти взяли c твоей пенсией! Не работает, трескает за двоих, чавкает. Ногти грызет…Писателем вдруг заделался. Рассказы не пишет, а, как пулеметчик -  строчит! Тьфу, надоел. Ты слышишь, Шамраев? – крикнула Лариса Ивановна через дверь.
- Ну, чего?
- Чехов на тебя плюется!
- Сама видела?
- Не видела, но знаю. А знаешь, почему?
- Ну?
- Нам за тебя стыдно!
- Хорошо, хорошо, поздравляю!
Она умывалась, а Иван Сергеевич готовил еду для Кольки. Понимая, что ее сейчас накормят, Колька нехотя поднялась и подошла к миске. Села в ожидании. Когда Иван Сергеевич наполнил миску, Колька понюхала, и начала неторопливо есть, помахивая хвостом.
Иван Сергеевич сидел за столом, подперев рукой щеку, и с умилением глядел на чавкающую собаку, та иногда прерывалась и с привычной благодарностью смотрела в ответ.
        По обыкновению вид Ивана Сергеевича с утра был спокойный и жизнерадостный, и ворчание жены этот вид совсем не испортил: от старых тапочек до седых волос вся фигура выражала полное безразличие к ее словам.
Пока завтракали, стояла тишина, только вилки стучали. Иван Сергеевич ел и поглядывал на жену. Она сосредоточенно подцепляла кусочек и тщательно, как советовал ее личный диетолог, пережевывала, а когда глотала, то еще долго прислушивалась к себе. От таких звуков Ивана Сергеевича передергивало; он несколько раз откладывал вилку, намереваясь уйти, но старая детдомовская привычка доедать до конца не отпускала из-за стола.
- Не уходи, Иван. Нам надо серьезно поговорить, - строго, будто учительница на уроке, остановила его Лариса Ивановна. - То, как ты вчера оскорбил меня, я… Прощать я тебя не собираюсь. Нам надо решить, как жить дальше.
Она плохо спала, готовилась к продолжению вчерашнего разговора, все обдумала и изображала теперь спокойствие и уверенность. Фразы выходили у нее с паузами, слова произносились тихим, задумчивым голосом, звучали искренне, экспромтом, но слух Ивана Сергеевича ловил иное, и это ему не нравилось.
        «Началось» - подумал он.
- Последнее время мы часто ссоримся, - продолжала Лариса Ивановна. – Ты должен согласиться – за годы, что ты на пенсии и бездельничаешь: твое графоманство не в счет - мы на грани развода. Надо что-то думать, Иван. Я не хочу без тебя жить, но и дальше так невозможно.
«Пошла писать губерния!».
На фоне жены, одетой к завтраку в желтые спортивные брючки и обтягивающую футболку, с дорогой бижутерией на длинных пальцах, Иван Сергеевич в своих помятых штанах и клетчатой рубашке показался себе ее личным шофером.
 «Только бы не втянуться!» - забеспокоился он.
Лариса Ивановна встала и подошла к окну. Заговорила оттуда чуть в волнении.
- Безделье портит тебя. Раньше была привычка работать и зарабатывать, а теперь у тебя привычка – рассказы писать. Прости, но я не могу смотреть на это падение. Заодно, кстати, и на падение наших доходов… Да, да! Доходов! Не удивляйся! Ты всегда много работал и денег нам хватало. Я ни в чем не нуждалась, а теперь мне лишнего крема не купить! Унизительно считать копейки. Ты хоть и заслужил отдых, но наших пенсий и сбережений ненадолго хватит! И что мне, по-твоему, с голой задницей ходить? Я не привыкла! Понимаешь? Не привыкла!
Услышав резкий голос хозяйки, Колька поднялась с подстилки и села посреди кухни. Она не боялась врачей, учителей, космонавтов, но ссор своих хозяев опасалась страшно. Она была за мир в семье. Поэтому сейчас с беспокойством поглядывала то на Ларису Ивановну, то на Ивана Сергеевича.
- Лариса, ну, о чем ты говоришь?! У тебя полные шкафы одежды! Если все надеть – на Северном полюсе прожить можно.
- Вот весь ты в этом – шутишь, когда я говорю серьезно!
- Да бог с тобой, не шучу я! – с горечью сказал он. – И денег у нас достаточно. При разумном подходе и после нас останется. Только вот не кому. А ты что, сто лет прожить нацелилась?
- Не груби! И не лезь в эту область! Никто не знает, сколько проживет. Но позаботиться и обеспечить старость – должен каждый. Или ты не согласен?
- Согласен, - буркнул Иван Сергеевич.
«Вот черт! - подумал он. – Все-таки втянула!».
Он уже жалел о своей детдомовской привычке.
- А раз согласен – выходи на работу! – живо заговорила Лариса Ивановна. – Всегда я уважала твое мнение. И ты должен признать, что никогда и ничего не навязывала. Сам все решал. Мое дело женское: рядом постоять, подсказать. Прислушаешься к совету – хорошо. По-своему сделаешь – бог тебя накажет. Где ты хочешь работать? На старое место пойдешь?
- Постой, постой! Вот пропеллер, уже на работу пристроила! – засмеялся Иван Сергеевич от ее напора.
- Ванчик, золотце, не расстраивай меня! Ты вчера уже достаточно постарался!
- Что за глупости? Не дави! Не пойду я! С какой стати? Причем здесь привычка работать и зарабатывать? Я отвык, понимаешь? Отвык!
- Всего-то! Ну, не ворчи… Втянешься, привыкнешь. Делов-то! Кстати, спать сегодня один будешь? Или ко мне зайдешь? – сказала она и, взглянув на мужа, поняла, что сделала опасную ошибку.
  В спорах она обыкновенно добивалась своих целей. Пусть не сразу, а через некоторое время, но нужный результат всегда выкручивался: музыкальный инструмент под названием Иван Сергеевич был хорошо изучен. Главное не пересекать черту, за которой показывался иной Шамраев: она ждала и боялась его. Больше ждала, потому что за этой чертой ее ждал бурный секс.
Крупное, грубое лицо Ивана Сергеевича перестало быть безразличным. Белая краска, как морской прилив, медленно подвинулась к вискам, преодолела широкие брови и растеклась по щекам и по носу. Взгляд застыл на лице жены. В кухне повисла тишина, за которой угадывалась близкая сексуальная буря. Колька легла и поползла под стол. Лариса Ивановна беспорядочно задвигала на столе посудой.
- Собой торгуешь?! – тихо спросил Иван Сергеевич. – Чего глаза бегают?! На меня смотри! Решила через постель зайти?!
- Ты, Ванчик, не очень… Не у себя на прииске. Вот и Колька осуждает.
Иван Сергеевич решительно поднялся, молча взял руку жены и больно сдавил ее. От страха и понимания, что ее сейчас ожидает, Лариса Ивановна не могла говорить. Вид у мужа сделался похотливый и отвратительный.
- Пошли! – глухо сказал он не своим голосом и потянул ее за собой в комнату.
Лариса Ивановна покраснела и поднялась. Муж в таком состоянии действовал на нее гипнотически. Она не могла отказать. Все ее стройное тело, всегда ухоженное и чистое, затрепетало, и во взгляде появилось выражение страха и желания.
Колька заскулила под столом, но, чувствуя собачьим нутром согласие хозяйки, замолчала. Хозяева закрылись в комнате. Колька, чуть погодя, прицокала в коридор и легла напротив двери.
Надо сказать, Шамраевы ругались не часто. Но иногда семейные сцены, подготовленные Ларисой Ивановной, заканчивались бурным сексом. Она боялась подводить мужа к черте, за которой возникало насилие. И одновременно желала этого. Ею овладевала вдруг непреодолимая страсть. Она вышла за Шамраева замуж, любя другого, назло, и в интимной жизни страстей с мужем не испытывала, как и ее мать, прожившая однако в браке пятьдесят лет. Но в минуты насилия была по-настоящему удовлетворена.
Вот и сейчас, раскрасневшаяся, с ушедшем внутрь себя взглядом, она лежала под мужем и за секунды до заветной пропасти, что есть силы прокричала:
- Любимый!
На крик поднялась Колька и загавкала.
Скоро открылась дверь и запыхавшийся, потный хозяин пробежал мимо в ванную комнату. Колька сунула нос в комнату, и увидела хозяйку, совершенно растаявшую в кровати.
Когда Шамраев, хлопнув дверью, выбежал из квартиры, Лариса Ивановна повернулась к Кольке и томно сказала:
- Слушай, Коль, а может и правда – пусть дома сидит?
Поняв, что хозяйка не в обиде, Колька опустила голову и пошла в коридор дожидаться хозяина.
Шамраевы жили далеко от метро, на улице, с одной стороны которой тянулся овраг с неживой речкой Сетунь, а с другой стороны стояли хрущевские пятиэтажки - серые вампиры. И унылый вид такого соседства всякий раз вызывал настроение взять бутылку водки и уйти в бессмысленный запой.
Иван Сергеевич почти бежал по улице и в конце свернул в сторону Сталинской дачи. Когда он вошел в лес, где находилась дача, был второй час дня. Солнце мягко обливало теплом деревья и нагревало массы воздуха, которые нехотя иногда перемещались среди листвы и вместе с ней шевелили седой ежик на голове Ивана Сергеевича. Все вокруг томилось от ощущения жизни, и отовсюду на него глазел июль: веселый, радостный, молодой. По правую руку топорщился высокий зеленый забор, весь из себя неприступный, по левую руку изгибалась Волынская улица, с редкими машинами, окруженная густым лесом, совсем не московская улица, а под ногами петляла среди сосен веселая тропинка, идти по которой было лучшим лекарством.
И очень скоро Иван Сергеевич успокоился. Он мечтал, как бы неплохо сейчас взять и вернуться в свою молодость, опять стать неопытным и зеленым, как этот июль, горным инженером, уехать на Чукотку мыть золото на прииске, с одним чемоданчиком, без денег. И через месяц тяжелого труда получить свою первую большую зарплату. Короткие, жаркие месяцы лета будут перетекать в бурную осень с вечно мокрой одеждой и тяжелыми от грязи сапогами, а потом уходить в длинную, глубокую, чистую зиму…И так из года в год, из года в год… Вспоминая, Иван Сергеевич  вдруг с удивлением обнаружил, что в нем сохранилась старая обида на жену, сбежавшую с прииска в Москву и забравшую с собой сына. Последние два года он жил там один.
Воспоминания о прошлом, как осенняя депрессия, прицепились к душе и побрели избитой собакой рядом. Он думал о том, как влюбился в Ларису, и, как понимал, что она ему никогда не ответит взаимностью. И тут же всплыл перед глазами тот несчастный перерыв между парами в институте, когда к нему неожиданно подошла Лариса и предложила переспать. Точнее она пригласила к себе в гости, но по ее нервному виду было понятно зачем. Видимо мстила своему парню, подумал тогда Шамраев. И впервые белая краска залила его лицо. Оскорбленный согласился он на эту нечаянную встречу. К его несчастью и Лариса не отказалась от мести. Она отдалась ему яростно, вся, без остатка. Но месть превратилась в удовлетворение, и когда разверзлась сладкая бездна, она закричала:
- Любимый!
Позже ночью, дома, в голове Шамраева бился ее крик, и он отчетливо понимал, что «любимый» относилось не к нему, она звала другого, то была женская ярость. И что, по-настоящему, сердце Ларисы было свободно. Она никого не любила.
«Тогда почему не я?» - думал Шамраев.
И надежды, одна другой соблазнительней, затеснились в его воображении.
А воспоминания все брели рядом, брели…На северные деньги купили кооперативную квартиру и давно жили в Москве. Иван Сергеевич устроился на работу во внешнеторговое объединение «Союззолото», а Лариса - преподавателем в школу, где учился их сын Коля.
Своей высокой, точеной фигурой и красивым лицом мальчик походил на мать, а сентиментальным и вспыльчивым характером на отца. Правда, в отличие от отца не терпел компромиссов. И когда по какому-то семейному року вляпался в безответную любовь, примеру родителей не последовал. Жить без любви не захотел. Запил, и в несколько лет сгорел. В конце 90-х многие души сгорали.
По субботам Иван Сергеевич ходил в церковь, потом на могилу сына прибраться. За прошедшие годы этот маршрут стал привычкой. И однажды, проходя вдоль кладбищенского забора, наткнулся на щенка с породистой мордой и телом дворняжки.
Почему-то решил, что щенок – это знак, посланный его мальчиком. Он взял беспризорника домой и назвал Колькой, как звали умершего сына.
Вспоминая молодость, размышляя об ошибках и невозможности их исправить, он подошел к Волынской больнице. Остановился.
- Дядя, дай закурить! – услышал он рядом детский голос и поднял голову.
- Не курю.
И две совсем молоденькие девочки, засмеявшись в ответ, покатили вниз на своих велосипедах. А он с сожалением подумал, что это могли быть его внучки.
Домой Иван Сергеевич вернулся под вечер. Погруженный в горестные размышления, он вошел в подъезд, и по его осунувшемуся виду было заметно, как он устал и постарел. Выходя из лифта, он решил, во что бы это ни стало помириться с женой, убедит ее, что они уже прожили жизнь и изменить теперь в ней ничего невозможно.
Дома застал он суету. На нервной почве у Кольки разболелся живот и ее рвало. Лариса Ивановна, пока Шамраев гулял, отвозила собаку к ветеринару, и теперь сидела на складном стульчике рядом с ее подстилкой. По горькой задумчивости, по вспухшим мешочкам под глазами и усталости на лице, Иван Сергеевич понял, что все это время, когда он отсутствовал, жена тоже мучилась. Впервые за долгие годы у него дрогнуло сердце.
- Я согласен, Лариса. Завтра же устроюсь на полставки.
И Ларисе Ивановне стало жаль его. Она поднялась и, подойдя к мужу, заплакала. Он обнял ее.
- Всегда я думала, Ванчик, что ты занимаешь чужое место рядом со мной. А сегодня поняла, что это я тебя обокрала, - сказала вдруг она тихо. – Ошибся ты, милый…Я тебя никогда не любила. Прости...
Иван Сергеевич молчал. Он стоял, открыв рот, удивленный. Он не предполагал, что жена может думать с ним одинаково. Уже с теплом, только для нее, произнес:
- Жизнь прошла, понимаешь? Утекла. Давай хоть на старости будем вместе.
Лариса Ивановна не ответила. Она крепче обняла мужа.
- Завтра суббота, - сказала она сквозь слезы. – Может, на кладбище вместе поедем?
И вышла с кухни.
        Иван Сергеевич постоял, прислушиваясь к тихому плачу жены из-за дверей ванной комнаты, и отправился к себе. Лежа на кровати до самого вечера, он думал. Не испытывал он ни чувства жалости к себе, ни горечи, ни вины, а только глубокую печаль, словно кто-то с привычной чужбины звал его в истинный дом. Не вспоминал он Чукотку, не мечтал о юности: с жестокой очевидностью ему был ясен этот зов, ясно было, что жизнь прошла, скоро будет конец. К этому зову присоединялись другие мысли-звуки; они приходили мягкой походкой, уютно устраивались в сознании, но их понимание было жестоким, каменным и очень скоро ему показалось, что лежать на кровати стало неудобно и больно.
        Он встал, подошел к окну и уткнулся лбом в стекло. Пришел вечер, загустил воздух на улице. Жаркое солнце издевалось над Москвой уже вторую неделю, народ устал от духоты, ожидая привычной дождливой серости, и отовсюду на него глазел июль, но теперь он не казался молодым и веселым, теперь он был жарким и надоедливым.
        Иван Сергеевич очнулся. Он вдруг облегченно почувствовал, что зов прекратился. Привычные мысли потоком вернулись в законное русло, все вымели и вычистили, ему сделалось легко, беззаботно, и на лице появилась широкая улыбка.
- И то, правда! Пора за работу! – сказал он и посмотрел на Кольку, лежащую на кровати. - Колька, сынок, кончай хандрить. Я придумал рассказ! Сейчас будем записывать!