Дядя Юра космонавт

Андрей Лазарев
ДЯДЯ ЮРА КОСМОНАВТ

Когда Кате по прозвищу «Сексдолл» было два года, они с матерью эмигрировали из родного поселка в Оренбург. Потом в Калугу. А потом уже Катя одна – в Москву.
К бабушке в степно-целинный поселок Падун Адамовского района они приезжали нечасто, последний раз пять лет назад, когда Катя была пискливым подростком. Что-то у них произошло там с мамой, поссорились, а из-за чего – Катя не знала. В деревне ей совершенно не нравилось. Там остались одни старики, точнее, старухи, на лето иногда приезжали другие молодые семьи с детьми, но все друг друга дичились, все были слишком разные, и реки у них не было. Поселок тупо вымирал.
Однако жители, вымирая, с наслаждением рассуждали, что это не просто так, а в результате научно-технического проклятия. Якобы во время завоевания космоса в окрестностях слишком часто падали части ракет. И космонавт Комаров, якобы, у них погиб, а не в соседнем, через границу, казахском селе Карабутак, однако памятника удостоился вообще в третьем месте. Вообще-то, Падун входил в байконурский “заданный треугольник” приземления, Орск-Кустанай-Амангельды, там везде падало, и начиная с самого Оренбурга все пассажиры были помешаны на ракетостроении...
Самой Кате на краеведческие предания было насрать. Самое главное для нее в настоящий момент стало жилье. Жить в общежитии Первого меда было прикольно, но муторно. Анатомически-утонченный, научно-последовательный разврат, право на который студенты завоевывали поколениями, доставлял Кате много хлопот.
Она была отличница и тихоня, учиться любила, вообще любила сидеть, впитывать знания или не знания, что-нибудь. Обидную кличку «Сексдолл» она получила вовсе не за разгульное поведение, хотя, конечно, избежать некоторого вольнонравия мало кому удается. Кличка была наградой за идеальные черты лица и их малоподвижность. Большинство ухажеров, привлеченные красотой, вскоре отваливались, как гнойные струпья, отвращенные ледяным катиным равнодушием и спокойствием. На “Сексдолл”, она, конечно, не откликалась, но “Куколку” или “Долли”, скрепя сердце, терпела.
Мать, как ни странно, подобной бесстрастности не одобряла. Сама она постоянно хохотала, плясала, влюблялась, ввязывалась в финансовые авантюры, куда-то плавала с моряками и летала с пилотами.
“Я-то в бабушку, а вот ты в кого?” – тут она смотрела на дочь с подозрением, и умолкала.
Отец их бросил в Катином детстве, за что-то смертельно возненавидев. Когда она ему один раз позвонила, отстаивая подростковую индивидуальность, его голос дрожал от омерзения.
“Придурок, – однообразно объясняла мама подобное поведение, – хомо тестикулюс”. Мама работала в аптеке и не чуралась латыни.
А про дедушку Катя вообще никогда ничего не слышала, ни от бабушки, ни от мамы. Бабье царство.
Происхождение клички было такое: придурки-однокурсники прочитали о горькой судьбе первого в мире секс-робота по имени Саманта и, конечно же, все в подробностях передали Кате – по своей природной тинейджерской доброте. Саманту отправили в тур по Америке. В Нью-Йорке Саманту истыкали иголками и практически разорвали на части разгоряченные безнаказанностью мужики, и пришлось ее слать на фабрику для ремонта. Этот случай послужил основой для ряда остроумных наблюдений психологов о природе человеческой агрессии, о будущем секс-индустрии и прочих забавных вещах.
Сама Катя никогда не увлекалась техникой, но как-то победила в олимпиаде по истории, и в числе других выдающихся десятиклассников была послана в Сколково, на встречу с роботом Софией. София гастролировала по всей планете, и давала интервью – в одном из них она пошутила, что не против уничтожения человечества. В Сколково за ней хорошо следили, ничего такого София себе не позволяла, и на Катю особого впечатления не произвела.
Кстати, один верный и почтительный поклонник у Кати все же имелся, по имени Тон, то есть Антон. Ни на что не претендовал, просто рядом крутился, и снабжал точными сведениями, выступая в качестве энциклопедии – что позволяло Кате экономить деньги за мобильный трафик. Деньги были нужны всегда.
В общем, Катя хотела снять комнату. В идеале – купить, в коммуналке. Но в Москве? Нереально. Когда до нее дошла весть о смерти бабушки - похоронили соседки, поспешно и супердешево, Катя не опечалилась, а наоборот, как-то воспряла, воспылала надеждой. По ее воспоминаниям, домик у бабушки был ничего - если продать, то какие-то деньги все же выйдут.
“Да гнилое все там, – мрачно твердила мама по телефону. – Все, небось, как труха. Не поеду”.
Катя и не настаивала, она и одна может, вернее, с Тоном, конечно. Тут мама опять воспротивилась: нечего тебе туда ехать, все там противное и ненужное...Но, посопротивлявшись немного, выдала копию ключей, которые, оказывается, у нее все эти годы хранились.
Естественно, за Оренбургом пара попутчиков, крепких стариков-огородников-охотников-рыбаков, с кряканьем завели старую пластинку о космических железяках, которые падали раньше на местности во славу коммунизма. В ответ Тон им рассказал, что ругательство “массаракш” у Стругацких, как и названием планеты “Саракш”, оренбургского происхождения - от поселка Саракташ, рядом с которым братья жили в эвакуации. Старики про братьев Стругацких и слыхом не слыхивали, поэтому не отреагировали.
Далее он поделился сведениями, почерпнутыми в воспоминаниях космонавта Гречко - они его, видите ли, поразили. Готовился к поездке, а как же! Катя слушала в пол-уха, но заметила, что попутчики напряглись и наверняка бы Тона побили, если бы она не вмешалась, со своей ледяной модельной улыбкой.
Давным-давно, рассказывал Гречко, еще до Гагарина, а возможно, и Белки со Стрелкой, в СССР запускали космические ракеты совершенно автоматические. Но – для проверки – с некоторой симуляцией человеческого присутствия. Сначала внутрь запихивали магнитофон, вещавший с орбиты. Для проверки связи, конечно. И связь оказывалась надежной, и некоторые западные радиолюбители совершенно обалдевали, уловив сигнал из космоса, который монотонно и радостно долбил что-то по-русски. Говорят даже, что некоторые из таких радиолюбителей объединились в сообщество, утверждающее, что русские – это инопланетяне. Первые официальные сообщения о запуске ракеты с Гагариным на борту немного остудили их пыл, но не до конца.
Потом запускали человекоподобных манекенов – уже для проверки того, как действуют перегрузки. Гречко пишет, что их было много, а не только всемирно известный “Иван Иванович”, который некоторое время проторчал за витриной в музее астронавтики США. Аппараты как правило, возвращались на Землю в “заданном треугольнике”, в самую глухомань. И на место посадки крестьяне являлись чуть раньше ответственных органов. Заглядывая внутрь посадочных капсюл, крестьяне видели манекенов, но считали, конечно, что погибших космонавтов. Поднималась паника, слишком доверчивые селькоры публиковали необдуманные заметки, и кое-кто из них за это поплатился. Во избежание этого, на лоб манекенам стали ставить штамп, видимый даже снаружи: «Манекен». Не то, чтобы это было понятно всем случайным очевидцам приземления капсюл, но какие-то сомнения в живоподобии у них появлялись. А еще, триумфально завершил Тон свой рассказ, у некоторых “Иван Иванычей” вместо внутренних органов были клетки – с мышками, птичками, насекомыми. Для экономиии места.
Старики-огородники обиделись. Один зло сказал:
“Ты, что думаешь, наши отцы кукол от людей не отличили бы? Мы тут все убогие? КАличи?”
Он так и произнес, “кАличи”, и схватил Тона за руку. Катя сначала подумала, что это от слова “кал”, и, может быть, “куличи”, и подивилась, а потом улыбнулась.
Старцы отвяли от Тона, хотя некоторое время пытались подбить Катю выпить с заслуженными пенсионерами на троих: айда, бормотали они, айда. Тон сидел надувшись: он так и не научился фильтровать информацию.
Они пошли от станции по замершей, остановившейся улице. Кое-где справа и слева стояли не дома, а остовы, пустые коробки. Дул осенний ветер. В садах почти не оставалось деревьев, крылечки с лавочками были видны прямо с дороги. Везде пусто, ни ведра, ни бумажки, ни листика, словно тщательно выметено. Худые старухи медленно-медленно крутили головами на неповоротливых шеях, отслеживая их продвижение. Собаки молчали. На Катю навалились мрачные предчувствия.
Но она спокойно шла к старому дому, как навстречу судьбе. Дом же оказался целый, вполне продаваемый.
Вот только с чердака доносился человеческий голос, полный шипения и помех. «Раз-раз-раз, - говорил голос. - Земля! Земля! Говорит Советский Союз».
В чердачном окошке промелькнуло что-то выпуклое и гладкое. То ли локоть, а то ли лысина.
И тут Катю настигло воспоминание детства.
Однажды она пробралась на чердак, куда путь ей был строго заказан, и мамой, и бабушкой, и обнаружила там незнакомого дядю.
Это было страшно и неожиданно. Правда, дядя тихо сидел в каком-то смешном пухлом кресле, которое Катя сама для себя назвала «гигеническим», и подремывал. Глаза его были закрыты, но веки подрагивали – это Катя запомнила, потому что изучала голову и лицо минут пять. Голова была совершенно лысой. На лбу имелся широкий шрам, а под ним надпись: «ЮРА». Как у сельского алкоголика, который часто теряется и забывает адрес и собственное имя, и даже голос жены.
Наверное, решила маленькая, но мудрая Катя, дядя и есть – алкоголик. Рядом с креслом на столике стоял непонятный прибор: внутри него что-то шуршало, крутилось, и помигивало. Древнючий прибор, из тех, что показывают в музеях и даже не трудятся написать на бумажке, что это такое. Она залезла на столик и стала болтать ногами, приглядывая за тихим дядей.
Так Катю застали перепуганные мама и бабушка – она их такими раньше не видела, буквально схватили за ноги, за руки, снесли вниз и там наградили и подзатыльниками, и тычками в живот, и шлепками по попе. «Дядя устал» – объяснила ей мама дрожащим голосом, и Катя уверилась окончательно: значит, «нажрался». И все.
Почему она раньше никогда не вспоминала о «дяде Юре», Катя не знала.
Между тем на чердаке снова что-то приветливо замелькало.
И с чего я решила, что дедушка робот, вдруг подумала она с неожиданной теплотой. Он просто другой.