Корова с зонтиком и Марк Шагал... Суум куиквэ?

«Скрещенья рук, скрещенья ног. Судьбы скрещенья»... Вот один еврей нарисовал, другой еврей написал... И лучшего пока никто не придумал.
     Марк Шагал. «Над городом», Третьяковская галерея.

 

ТОТ ДЕРЕВЯННЫЙ БАРАК ИЗНАЧАЛЬНО  ПРЕДНАЗНАЧАЛСЯ ДЛЯ РАЗМЕЩЕНИЯ ЗАВОДСКОЙ
  МЕДСАНЧАСТИ. ВПРОЧЕМ, БАРАКОМ ЕГО НИКТО  И  НИКОГДА НЕ НАЗЫВАЛ. ЭТО ЗДАНИЕ ВСЕГДА  ВЫГЛЯДЕЛО ВЕЛИЧЕСТВЕННО ПО СРАВНЕНИЮ С ОКРУЖАВШИМИ ЕГО ОДНОЭТАЖНЫМИ ЖИЛЫМИ БАРАКАМИ ПОСЁЛКА ТРУДФРОНТ. В ПРАВОЙ ПОЛОВИНЕ ЗДАНИЯ С ОТДЕЛЬНЫМ ПОДЪЕЗДОМ ИЗНАЧАЛЬНО НАХОДИЛСЯ РОДДОМ.
  А ПОТОМ ЕЩЁ ДОЛГИЕ ГОДЫ ОН БЫЛ ПРОСТО ЖИЛЫМ  ДОМОМ.



     В стиле Марка Шагала, подумал я... Как-то наблюдал подобную картину... Ветер тащил дождь откуда-то с Арамиля, потом, сорвавшись с Уктусских гор, захватил воду с поверхности химмашевского пруда… Женщина с зонтиком под ливнем со шквалистым ветром... Она долго боролась и с ветром, и с зонтиком, плыла над лужами, иногда возникало ощущение, что уже взлетела с этим зонтиком... Нет, не бросит, дура... Я отметил, что зонтик был дорогой и прочный – зонтик-трость…  Был бы зонтик дешёвый, его уже давно вывернуло бы наружу...

  Судя по тонкому и белому, надетому под и в тон светлого и совсем не осеннего платья,  её нельзя было назвать бабой или женщиной... Только так: дама! Даму таскало и  таскало по тротуару как самолёт, вовремя не сбросивший тормозной парашют… Лужи отражали её вверх ногами, она летела уже над домами, над городом... И город добавлял дождливого ультрамарина и осенней киновари – как у Шагала... И даже освежил краску серо-зелёной деревянной ограды старого скверика...  И зелени, как у Шагала… Как он умудрялся создавать серо-зелёный цвет, как на картине «Серые дома Витебска»?   Не было полутонов… Как в этом вечном слове «дурак», некогда старательно выцарапанном на штакетине и  неоднократно так же старательно заливаемом зелёной краской... Впервые обратил внимание, что и у Шагала в картине «Серые дома Витебска» тоже есть это слово... Но там оно расположено горизонтально на одном из брёвен крепкого забора, выполненного по типу наших деревенских заплотов...  И там и здесь время и краска были бессильны,  именно в такие переходные моменты, весна или осень, надпись проявлялась и начинала резко контрастировать с природой...   Как и несколько непонятных деревьев, не поддавшихся осеннему увяданию и вдруг засиявших яркой лакированной листвой…

  Я стоял в застеклённой лоджии девятиэтажки и любовался дождём... Мой друг – Эдик Вольфензон – импровизировал на саксофоне, что-то грустное, дождливое... Я любил бывать в этом доме... Эдик – потомственный гинеколог… И какой-то неправильный еврей… Вот там, внизу, на берегу пруда, стоит новый перинатальный центр… В нём Эдька и работает… Когда центр только ещё заложили, решили назвать его именем Михаила Семёновича Вольфензона – это отец Эдьки. Хотели, но вовремя кто-то подсказал, что очень уж будет напоминать о зонах – имени «вольфен зона»!… Ограничились большой и красивой, установленной в вестибюле мемориальной доской из коелгинского белого мрамора…

  Впрочем, мои слова – «в этом доме» – не просто уточнение, а очень ёмкое понятие... Домой к Эдьке я забегал, когда мы жили в соседних бараках, а потом учились в одном классе... И потом, когда переселились в благоустроенные панельные пятиэтажки... Только вот в эту девятиэтажку я приезжаю примерно раз в пять лет, уже из «глубины сибирских руд» навещая могилы своих родителей...

   Мы с Эдькой «послевоенного образца»… Как говорил Михаил Семёнович, пассионарного времени, пассионарного поколения… Я – сорок восьмого года рождения, Эдька – сорок девятого… Пассионарным поколением его отец называл тех, кто были зачаты только что вернувшимися с войны солдатами...  В одном из бараков Химмашстроя находился роддом, где меня на руки принял Михаил Семёнович… Теперь те бараки и те сараи, где мы любили играть и прятаться, ушли под воды химмашевского пруда…

   …Чтобы полностью ощутить мотивы Шагала, нужна была скрипка... И другой образ... Смотри, сказал я Эдику, корова с зонтиком... Всё есть: непогода, черный подъезд как пещера, корова, вымя... И даже надпись – «Ясли»… Сейчас мы, как волхвы, спустимся и примем на руки младенца...

   Эдик ушел в соседнюю комнату и вернулся со скрипкой... И заиграл совсем уж что-то заунывное... Вернее, импровизировал на тему опуса номер двадцать… Шопеновского ноктюрна… При этом Эдька, когда играет для меня, опускает первые такты и сразу переходит к легато... Подъезд вдруг высветился черным квадратом… Который раз убедился, что жизнь иногда предоставляет живые иллюстрации прочитанному, задуманному, но не до конца обдуманному или окончательно понятому… Несколько минут назад мы с Эдиком рассматривали альбомы его любимых художников...

 – Уж если ты назвал её «Коровой с зонтиком», как у Шагала, то и у Малевича есть картина под названием «Корова и скрипка»…
   Эдька не любит Малевича – хотя тема «Шагал и Малевич» – любимый его «конёк». Он считает, что Малевич, которого Шагал пригласил в Витебское художественное училище и пригрел, и накормил, вдруг увлёк мистическим супремализмом студентов… И Шагал, потеряв учеников, вынужден был просто бежать сначала в Германию, потом – в Париж… А перед этим просто мечтал, воссоединившись со своей невестой Беллой, жить и умереть в Витебске…

  Когда Эдька говорит это,  цитирую Маяковского: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва»...  Эдька не любит и Маяковского, которого, по его словам, в школе нам насаждали как картошку...  И я бывало  слабо возражал: «Ну, у Маяковского есть ведь не только «Левый марш»... Как там переиначил один немецкий поэт... Помнишь, пели на уроках немецкого: «Друм линкс цвай-драй, друм линкс цвай-драй! Во дайн платц, геноссе, ист!»  У Маяковского есть и такие строчки: «... а не буду понят — что ж?! По родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь»...

   Эдька вновь опустил смычок на струны… Когда прошёл слух, что «Черный квадрат» найден, выкуплен олигархом Потаниным за миллион долларов и подарен Русскому музею, Эдька специально слетал в Питер… При этом он называет олигарха, прибравшего к рукам «Норильский никель», «твой Потанин», потому что я когда-то стажировался на медном заводе и какое-то время жил и работал в Норильске...

 – А супремализм Малевича, – говорит Эдька, – просто примитивная революционная агитка… Закончилась революция, страна развернула свои имперские плечи... И демократические коленца в виде алогических сопоставлений двух форм стали вредны... Ну, например, корова и скрипка – как момент борьбы с естественностью, олицетворённой мещанским смыслом и даже предрассудками... И опасны! А вот эту  опасность нужно было  ощутить не только кожей…  Не каждому удавалось подобное – наступать на горло собственной песне... Но он смог, ушёл в сторону...
 
 Следом за Эдькой и я начинаю озадачиваться вопросом: Повезло  ли ему, когда он стал не нужен?  Или просто заболел от тоски, поэтому считается, что умер своей смертью?
  Правда, в этих  понятиях – «своя смерть»  и «не своя смерть» – мы с Эдькой единства не находим. Как и во многом прочем...

   Женщина уже стояла к нам спиной, готовилась нырнуть в черное чрево и продолжала бороться с зонтиком, теперь она пыталась его закрыть... Только несколько секунд мы любовались её мощными ногами, спрятанными до того момента широким подолом платья...
   Я увидел в ней натуру, с которой почему-то не изваяли «девушку с веслом»… Эта  скульптура,  вся в уродливых алебастровых заплатках толстозадая бабища, стояла практически рядом, на входе в ЦПКиО имени Челюскинцев, прямо на спуске к пруду… Надо ж было так извратить природную красоту!

   Как гинеколог Эдик рассматривает женщин только с позиции врача-акушера…
 – Таким женщинам, – сказал Эдик, – легко рожать: несколько судорожных импульсов тазовых мышц, и, о радость акушерки, пожалуйста, новорожденный... Мгновенно появляется личико – лико! Вот откуда пошло «ликование»... Появление нового лика! И мы ликуем – уже не нахлебается околоплодных вод... Одно плечико вышло, второе задержалось – не беда, чуть поправим, осторожно развернём книзу, выпростаем  и второе плечико... Такие фигуры бывают у пловчих и волейболисток... А вот коротконогие выхаживают легче, но рожают труднее...

    – Представляешь, – вдруг с какой-то восторженностью оборачивается ко мне Эдька, – сейчас она врывается в ванную и отражается в зеркалах... Почему я не Шагал? Я бы написал с неё «Красную обнажённую»...
   Я спросил: «Почему – обнажённую, понятно... Но почему именно «красную?» И потом, она зашла в подъезд пятиэтажки, где не ванные, а совмещенные санузлы… Какие могут быть там зеркала?»

 – Я так вижу, – ответил Эдик... – Суум куиквэ… Они всё извратили, когда на воротах Бухенвальда написали: «йедем дас зайне»… Упростили, сделали более понятным… Чтобы меньше думали… Но в итоге получили суум куиквэ – каждому по заслугам…

   Эдька пытался ещё что-то сыграть, но потом опустил смычок… И всегда так: от взрывной восторженности он плавно спускается к тихой задумчивости...

 – А ты знаешь, – сказал он, – в Германии, те, кто подражали Малевичу и Шагалу, почти все погибли, если не уехали вовремя… А вот Мунк, которого ты пытаешься разгадать – он из той же компании подражателей, оказался вдруг любимым художником Геббельса… Суум куиквэ?

   Мне понятна причина этой тихой задумчивости… Накануне в родильном отделении появилась семимесячная девочка. Мать отказалась от неё… Мать, совсем юное создание, обитательница студенческой общаги, пыталась сделать выкидыш… А девочка выжила… Эдька рассказал мне, что семимесячные бывают удивительно живучими…

– Ребёнок жить хочет… Он в семь месяцев уже глазами хлопает… Головкой ворочает… Титьку мамкину ищет… И в сознании, пока ещё где-то там далеко – далеко, у него уже отпечаталось, что мать его не любит, мать его убить хотела… Да если бы он своей чистой душой знал, что есть на этом свете, куда он появился… Что есть убийство и самоубийство, то он отвернулся бы и не стал титьку мамкину искать…

    С утра пытаюсь отвлечь Эдьку от этой «тихой задумчивости»… Ему не впервой держать в руках маленькие кровавые комочки живой плоти... И своими ладонями ощущать, что сердце в этом комочке пульсирует с частотой сто двадцать ударов в минуту... Так он хочет жить.. Не может Эдька привыкнуть, постоянно бормочет: «И мальчики кровавые в глазах»... Это бормотание понятно только мне... Поэтому  и появилась у меня эта «корова с зонтиком»…

    Наверное, это кощунство с моей стороны, говорить о женщине как о «корове с зонтиком»... Таким образом я пытаюсь  «загрубить» душевную настройку... В то время  как Эдька говорит о весьма развитом у нас родовспоможении, о строительстве перинатальных центров, но всё это зачастую имеет  совершенно противоположные результаты...
   – Конечно, мы выходим эту девочку, через два месяца она уже ничем не будет отличаться от тех, кого  родили в девять месяцев... И её потом заберут, у меня уже интересовались её состоянием... Но здесь – выкидыш, а рядом в палатах лежат те, кто не может забеременеть, кто не может выносить, у кого происходит «замирание» плода в четыре – пять месяцев... А все их болячки оттуда – из детства...
  ...Часто интересуюсь у психологов, которые с ними работают... А многим бы нужна была  помощь психиатров... Недолюбленные, брошенные, жертвы неудачных абортов... И всюду усматривается не только недостаток духовного и  физического воспитания, но и... Скорее, извращение и того и другого...
  ...Кроме специальной литературы, которую оставил мне отец, листаю его записные книжки – надо бы их издать... С удивлением встретил  у него цитату Фурье, который, как известно, никакого отношения к акушерству не имел... Не знаю, по какому поводу высказался на эту тему  Фурье, но сказал точно: «Солдата учат пользоваться его оружием, ремесленника – его ремесленными орудиями, каждая должность предполагает подготовку, даже у монаха есть свое послушничество. Одна только женщина не воспитывается для её серьезных материнских обязанностей»...

  Эдька умолк, и я вновь пытаюсь сменить тему... Ветер разогнал тучи, а потом и сам угомонился... Ветер приносил вдохновение... Ветер – ваятель… Из струй дождя и ткани, ставшей на мгновение невесомой и невидимой, он вдруг изваял нам прекрасный образ… Закрутил, облепил, что-то задрапировал… За окном вдруг исчезла перспектива, незагрунтованными холстами упали тени из проулков, как подрамниками огороженных частоколом высоток… Расцвеченная во время грозы серо-бурая действительность вдруг проявилась… Блёклый серый цвет – это цвет правды, цвет заборов… Стало скучно и монохромно, как на полотнах старых голландцев... Музыка не шла... Небесная синева, как у Шагала, синее синего, вдруг растворилась, смазалась… Как будто кому-то не понравилась эта вызывающая синева... Мол, она неправдоподобна, а значит, лжива...  Взял  флейц, макнул в терпентин и попытался размыть, затушевать границы... Да макнул так неосторожно и так размашисто провел широкой кистью, что горизонт вдруг заплакал... Показалось, что было написано маслом...  Оказалась акварель... Пришла пора принимать иные цвета – цвета слезливой осенней распутицы…

 – Что делать нам, простым смертным? Какой формулой руководствоваться? – спросил я. – Ты же знаешь, что люблю слушать записи Венского филармонического под управлением Герберта фон Караяна... Который когда-то был любимым дирижёром Адольфа Гитлера... Не слушать бравурный марш  «Радецкий»? И что же?  Теперь не смотреть на картины Мунка, которые нравились Геббельсу  и которые трудно назвать картинами? 

 – Зачем? Ты как-то заметил, что у Шопена минорный ноктюрн и траурный марш начинаются с одних и тех же тактов, похожих... Я ещё удивился... Помнишь, как говорил наш учитель пения Юрий Петрович: «Не мог диез он от бемоля, как мы ни бились, отличить»... И вот на тебе!  Вспомнил, что тебе когда-то нравился и оффенбаховский кан-кан...  Не умничай!   Пойдём, поставлю тебе записи Лидии Руслановой...
 ...Конечно, я  мог бы  поставить тебе гершвиновскую колыбельную... Как она там поёт эта Клер, или как там её:«Са-ам-о-тайм...– летнею порой когда-нибудь»...
Но ты ж, шлемазл, опять начнёшь плакать...  Поэтому  будем слушать «Валенки»...  Да-да... Увы, нам остаётся последнее: йедем дас зайне… Каждому своё...

  И опять, и опять... Уже в который раз на пути к шкафам с пластинками Эдька останавливается и поворачивается ко мне:
 
– Но ведь  у Малевича есть ещё и «Красный квадрат»... Эту картину за картину и не принимали... Принимали  за неудачный этюд с особой, пробной, грунтовкой... Но много позднее прочитали, что художник на обратной стороне картины написал: «Женщина в двух измерениях»... Так, может, и в «черном» и  в «красном» – это просто женщина в двух измерениях?