Кошка в стае не живёт

                О чём невозможно говорить,
                о том следует молчать…
                Людвиг Витгенштейн. «Логико-философский трактат»

               
                1

Ночь была длинная, а утро было мерзким.  Скользким, как шляпка гриба маслёнка. Всё время я пытался вырваться из странного мира, в котором явь и сновидения перепутались. Силился понять какую-то простоту и чувствовал, что ничего не выходит. Что-то выстраивалось в линию, я смотрел слепо на эту линию, до тех пор, пока всё не скрывалось, уползая за горизонт. Вспомнил, меня кто-то куда-то вчера послал.
Какая-то комната. Все, кто есть в помещении, одеты в чёрное. И только на одной женщине алое как кровь платье. Тысячи крошечных искорок мерцают перед глазами. Меркнет всё, отходит на второй план.
С чего всё началось,- так сосед мой снизу заманил пропустить стаканчик – пенсию ему добавили. Эту добавку он и решил пропить. Халяву, полученную от государства, осмыслить можно сразу, но вес её осязать надо по частям, стопками, глотошными порциями, чем меньше, чем лучше.
Сон поселил во мне ожидание, в животе было кисло-кисло. Проснулся с уже окрепшей уверенностью, что ждёт меня разочарование. Нет, не услышал сакраментальную фразу, «вставайте, сударь, вас ждут великие дела», никто ласково не положил ладонь на раскалывающийся лоб. Не стоял на тумбочке стакан с холодным квасом.
Сил всё-таки хватило взять пульт и нажать кнопку. Телевизор замолол, разгоняя приблудившееся наваждение.
Мозг настолько разжижался, что стоило слегка тряхнуть головой, как всё в ней заколыхалось. Разве можно с больной головой пытаться осмыслить жизнь, осмыслить то, смысла чего не понимал? Предчувствие не пропадало. Какой-то человек должен нарушить мой покой. Он должен оказаться передо мной немедленно, потому что долгого ожидания я не вынесу.
Ожидание нудело, ныло. Видел я того человека, не видел, но он, должен был облегчить моё состояние. Он должен был появиться из-за горизонта, куда вчера меня послали, где я бесследно исчез. Случается попасть в такой промежуток, в котором нет ни вчера, ни завтра. Исчезновение человека там можно объяснить четырьмя вариантами. Он может скрыться. Он может стать жертвой несчастного случая. Он может умереть.
А по телевизору с утра уже вещали:
- Зажмите большим пальцем правой руки правую ноздрю, втяните воздух через левую. При вдохе выпятите живот. Обратите свой взгляд на север.
Где север, где юг? Почему раньше не сказали, что компас купить надо? На север, оказывается, легче излучать добрые мысли.
Ну, разве я так смогу закинуть ногу чуть ли не на плечо? В такой позе снисходит удовлетворение. А я и не знал. Не знал, что нужно наметить цель. Распухший мозг мысли воспроизводит с трудом. Они всплывают откуда-то снизу, как пузыри со дна закисшего пруда.
Домофон звякнул. Кто это ко мне ломится? С целью или без цели? Никак утешитель явился?
Вчера не поскандалили, ничего не разбили, соседей не напугали.
Надо собраться с мыслями.
Как можно собраться, если во мне борются два человека? Вчерашний с сегодняшним. Напившийся и больной похмельем. Одна рука ведает, что творит другая, но помешать не может. Пробка вылетела, которая мыслительный процесс купировала.
О ком подумалось? Кто тот, звонивший человек, он из тех, кто мне дорог? К нему нельзя применить «был», он - этот ни разу не виденный мною человек, я уже не могу без него. А если это кто-то из разбросанных по свету детей? Имел связи с женщинами… Вот, звонит один из мною брошенных… Не брошенный, а я о нём ничего не знаю. Меня не поставили в известность о его существовании. И много у меня таких, о ком я не знаю? Много я пустил по свету сироток? Я сам сейчас как сирота, пожалеть некому. То, что происходило раньше, всё с согласия происходило, с согласия.
В моём состоянии волноваться вредно. Удар может хватить. Шваркнет, и буду лежать как мумия, пока жена не приедет. Отсутствие чего или кого взволновало? Хорошо размышлять, когда никто не мешает. Главное, головой трясти не надо.
Кричать бесполезно, голос будет возвращаться эхом. Пусто в доме. А, как известно, пустота дна не имеет. Она втягивает в себя всё. Чёрная дыра. Попал в зону притяжения, бросайся в эту бездну. А как же сердце, как же мозг?
Честно отвечаю: «Ни фи–га не знаю». Если бы в это утро проводился чемпионат по нытью или что-то в этом виде, я, точно, в призёры попал бы.
Абсолютно спокойное презрение. Не можешь пить, соси молоко через тряпочку. Создание обращается против меня. Творение обращается против творца. Пару секунд молча смотрел в упор на дверь. Внутри поднималась волна раздражения.
Похоже, дальше по сценарию я должен захлюпать носом, пуская слюни. Язык двух слов вытолкнуть изо рта не может. Пересохло там.
А вина всему – на ночь жареной картошки наелся. На газовой плите остатки в сковороде киснут. Ничего не помню. Жареная картошка, да ещё с луком, вызывает нехорошие ожидания.
Мне чудится, что перестаю владеть собою, что я уже не я, а кто-то другой, мерзкий, суетливый тип. Бью себя кулаком в грудь. Я выше таких пустяков, как еда.
Сосед сказал, что я угрюм, нелюдим, не люблю людей, ищу одиночества. Не скрою, ищу. В одиночестве есть объективность существования. Не так-то легко прикидываться простым. Я не мню себя выдающейся личностью.
Шевельнулась зависть к телевизионным артистам, неодолимо хочется быть на их месте. Так же задирать ноги, кого-то любить, смотреть на север. Двойное, четверное дно иметь, притворяться, что всё хорошо. Не жить, а играть. Тоскливой пустотой заполняется комната. Тяжко носить эту пустоту.
Сам себя не понимаю. А кто себя понимает? То-то и оно. Кто-то позвонил, значит, ему что-то надо. Он – живой человек, и я живой.
Молчаливая дуэль бесконечно длиться не может. Предварительное исследование закончилось. Высасывать проблему из пальца не хочу.
Она или он должен оказаться передо мной немедленно. Не желаю мучиться ожиданием. Загадки разгадывать не желаю. Однако что-то останавливает. Прошлый опыт свидетельствует, что стоит захотеть, как всё обёртывается, скорее, выворачивается так, что впору за голову хвататься.
Мания, что ли, поселилась, заразы начал бояться?
Нехорошо - это единственно возможное предположение. Ожидание было какое-то страдальческое. Тяжело и муторно сделалось на душе.
Я много раз слышал, что среди людей ходит бессчётно святых. И никакого отношения к церковникам они не имеют. И бог для них не тот бог, кому молятся в церкви, а кто-то особый. И главное у них – это особая вера. Их бог умеет отделять важное от мелочей. В этом их положительная черта. Они не давят, не занудствуют. Занудствуя, лично из меня, ничего не вытянешь.
Звон протыкает уши.
Где тот святой, который мог бы подсказать?
Наверное, совершаю большую ошибку – напрягаю память, пытаясь сообразить, что происходит. В ушах шумит, в глазах мутно. Не иначе смерть позвонила. Несколько шагов до двери – пролог к жизни на том свете.
Батюшки! Да у меня под грелкой кофейничек стоит! Остыл, конечно, за ночь, но холодный кофе ещё лучше.
Время идёт, я всё больше убеждаюсь, что всё так. Кто или что нарушил мою тишину – не предполагаю, но твёрдо уверен, что-то произойдёт. Ожидание может довести человека, взбесить его.
Мог бы раздваиваться, вышел бы из себя, спустился бы вниз, за шиворот оттащил того, звонившего, от двери. Неужели трудно понять, что раз сразу не открыли, значит, никого не ждут. Гуляй, милый. Или милая? Милой дверь открыть можно.
Если можно так сказать, падаю всё глубже внутрь себя. Не предполагал, сколько напластований таится во мне. Пролетел до дна, что, мячиком отскочил наверх или кто-то, схватив за горло, выволок меня в коридор?
Непрошеные мысли лезут, я поворачиваюсь боком, пытаясь защититься от них.
Сердце бьётся так, словно вот-вот выскочит из груди. Не выскакивает потому, что рёбра мешают. В клетке из рёбер трепыхаться позволительно не только сердцу.
В глазах всё плывёт и теряется, по сердцу ножовка ширкает: ширк-ширк, что-то отваливается.
Когда с годами теряешь то одно, то другое, то и к пустякам начинаешь относиться божески. Плохое уже не таким плохим кажется.
Какая-то болезненная растерянность. Пронзает осознание: насколько жалка и неприглядна в это утро моя жизнь. Но мусолить эту тему я не собираюсь. Всё равно ничего не изменить.
Моё сегодняшнее чувство не связано с физическим состоянием, я просто устал. Устал от жизни. Поэтому отвращение ко всему: к людям, к миру, и это выводит меня из равновесия.
Я виноват, я, конечно, виновен,- понимание этого покрывает кожу пупырышками, ползает по коже.
Всё правильно, остаётся пожать плечами. Но почему-то не чувствую вины.
Стою и жду – в эту минуту терпеливо, в следующую, может,  нетерпением наполнюсь, смотря по тому, какие мысли придут на ум. Пока был молод, считал молодость недостатком, теперь понял – молодость – это счастье, едва ли найдётся на свете хоть один человек, который осудит молодость. Молодой похмельем не мается. Про грехи молодости без приятных мурашек, пробегающих по спине, не вспомнить. Чего там, я как и все, надеюсь, что  минует кара за тайные и ставшие явными грехи молодости.
Нет никаких грехов, всё – хрень. Вечно влипаю, чёрт знает во что. То в дурацкую историю, то в какую-нибудь хрень. Прямо магнит какой-то я для хрени.
Хрень — вещь важная, но только если во мне и есть что-то хорошее, то оно никак не зависит от хрени.
И когда домофон снова подал голос, как-то осязаемее, требовательнее, что ли, с настырностью, этот звонок рывком заставил остановиться. Звон слышится по-разному: то громко, то глухо, то сухо и равнодушно, то торопливо и властно. Именно эти звуки пробуждают предчувствия. Предчувствия имеют свойство сбываться.

                2

Из меня будто выпустили воздух. Я как бы потерялся, холодный озноб паники пронзил. С чего это? Мысль распалась, потом принялась складываться как бы по кусочкам. Шатнуло на сторону. Из-под ног уходила почва. Сердце начало колотиться как бешеное, потом булыжником упало к ногам, и что-то выпорхнуло из меня живым воробышком. Было такое раньше или не было, никак не вспомнится.
Пару раз тряхнуло. С головы до пяток прожгло.
На телеге куда-то еду. Дыр-дыр-дыр колёса по каменьям стукочат. Туда – назад, дёрнувшись, что-то приостановилось. Колесо телеги повисло над колдобиной. Всё накренилось. Машинально рука попыталась ухватиться за грядку телеги. Я просто ощутил жгучее раздумье неумолимого колеса жизни, продолжить ему крутиться или застрять на месте? Неумолимое колесо приняло правильное решение - завертелось быстрее. Тут же подумалось, что всё чушь, никакого колеса нет. И звонка не было. Колесо так называемой фортуны – это не для меня. Всё же, как быть?
Меня шатает и колотит от одной мысли: «Неужели это было?» А что было? О чём мы вчера говорили, пропивая довесок к пенсии? Власть ругали, зажравшихся чиновников пересадили. Что никто ни за что не отвечает. Что жизнь стала другой, на этом сошлись. Дети вспоминают лишь тогда, когда им что-то надо. И это обсудили. Но нет у меня вчерашнего настроя, размахивать саблей. Нет и ощущения непобедимости. Не у кого спросить, как бы он поступил на моём месте?
Думать – дело опасное. Никогда не знаешь, куда заведёт. Трудно объяснить такое состояние, но оно  почти не покидает меня.. Это чувство исподтишка охватывает, лицо при этом как бы стекает в вырез ворота.
Впрочем, мне спрашивать некого. Моя жизнь входит в чужую жизнь. Я не виноват, что мои глаза, странным образом, замечают то, чего другие не видят. Моё – моя реальность. Я живу с этим. Не в моих правилах делить жизнь на «до» и «после».
Всё сегодня передо мной сливается. Не успеваю задуматься над одним, как появляется новое.
В моей телеге жизни нет пятого колеса, нет колеса фортуны, нет вообще никаких колёс. Для телеги лошадь нужна, для лошади конюшня и сарай с сеном. А навоз где я буду складывать?
До меня падали и после меня с неба будут падать звёзды. Утешения в этом нет никакого. Я жду. Перебираю варианты. Отыскать бы лучший. Ненавижу себя за то, что долго собираюсь с духом.  Руки аж трястись стали. Презираю себя за трусость. Трусость, кто-то сказал, топчет душу.
Мне просто необходимо выговориться, выпустить пар. Тогда просветление в голове наступит.
За минуту до звонка было чёткое ощущение, что никому нет  дела до меня, я уже собирался рычажок на трубке, как клопика на стене, вверх передвинуть, чтобы вообще отключиться от мира, но какое-то собачье чутьё заставило потоптаться в прихожей. 
Мне плевать на тот мир, что существовал за дверью, плевать на замызганные машины на дорогах, плевать на тяжёлую усталость, на ком, что застрял в горле. Плевать на олигархов с их миллиардами. Плевать на тех, кто в стопочки складывает пятитысячные купюры, предварительно пересчитав кредитки. Плевать. Никого не жалко.
Жалость не может объединить людей. Ну, прирос на минуту к месту,- это не смертельно. Мою плотину не прорвало. Но, всё-таки, неприятно ощущение – будто в штаны целый рыжий муравейник высыпали. Не устоять на месте.
Плевал я молча. Не плевал, а как бы просил подаяние.  Не хочу, а тело клонится вперёд, не хочу, а рука тянется к двери. Милосердней ко мне жизнь должна быть. Поумнеть-то, конечно, не поумнею. Для этого сердце должно перенастроить свой ритм.
Ощущаю, как тень дурацкими глазами следит за мной, тень тянет худую руку, заставляя молча с собой переругиваться: глупость думал, глупостью готов ответить на любой вопрос. Вроде как извинения прошу, но издевательства не потерплю. Ни там, ни там не жду достойного отпора. Тень – это тоже признак невольного разобщения. Она напоминает, что я – «не как все».
Ворочаются мысли. Смочить бы их.
Мне приходится лгать. Не часто, но приходится, лгу ради удобства, чтобы казаться лучше, чем я есть. Сегодня хочется говорить только правду. Моя правда не разрушительна и не запутана. Сегодня мне не хочется сочинять небылицы.
 Я не сноб. Я не казнюсь из-за пустяков. Образности и меткости нет в размышлениях. Совсем не уверен, что так уж будут терзать мысли, что буду страдать оттого, что мог бы сказать, да не сказал, мог бы послать, но не послал. Это, наверное, оскорбительно. Улыбкой на улыбку не отвечу. Предрассудками не мучаюсь. Давно уяснил, что самую боль приносят родные люди. На чужого можно плюнуть, а как плюнуть на родню?
Тот, кто может вывалить сразу дюжину «не», того нельзя и близко подпускать к озвучиванию насущного. Он всем угодить не сумеет. Ну, да, ну, да. Мне бы три «не» озвучить. Великие люди опережают своё время. Я почему-то вообразил, что своё выцарапую.
Пора бы перестать метаться от одного к другому, надо остановиться на чём-то одном. Я не сухой листик, который ветер перегоняет с  места на место.
Звонок внушил комплекс неполноценности. Нет, оно, конечно,  не бывает так, чтобы одна жизнь была до звонка, другая начиналось после. Независимости лишился? Звонок - начало «промывания», но не мозгов, а чего-то более существенного. Что может быть существенным в назначенный самим собой день независимости? А пятница именно такой день. Смешно, независимости от зависимости лишился. Что-то, несомненно, в этом есть.
Предрассудки, наверное, бывают у тех, кого в детстве уронили вниз головой на пол, или у тех, кому на голову во сне свалилась звезда, подарив особый дар осязания. Вот они и начинают идти вровень со  временем, угадывая потребности. А я стараюсь забежать вперёд.
Может, и на меня свалилось ночью что-то, раз сотни блёсток, едва глаза продрал, зажглись?
Время глядит на меня телячьими глазами. Разве в таких глазах может отразиться честность? Уловил признаки честности — готовься к худшему.
Звонок разбил бутылочку с ядом. Медленный яд непонятного чувства начал отравлять моё существо. В моём представлении, тот  значительный слой общества, куда мне доступа не было, который был за пределами моего понимания, напомнил о себе. Звонок оттуда.
Кивнул, непонятно кому. Жаль, что не владею интонациями голоса, не могу воспроизвести воображаемый разговор другого мира. Сколько тех миров? Я же живу в мире, где полно грязи.
Если наш мир привык лгать, не надо думать, что вдруг все заговорят правдой.
В нашем мире все обо всех знают, причём не только из своего окружения, но и во всей округе. Буйная фантазия восполнит недостаток чего-то, мешок с новостями всегда открыт. В нашем мире обалдевают от самих себя.
Там, здесь. Да ладно. Нельзя иметь всё. Не настолько всё ужасно, чтобы стать отвратительным. Ничего трагического не произошло. Никакого жонглирования. Я не раздавал обещания.
Звонок заставил снова вздрогнуть. Звонили по-другому. Мужской и женский палец давит на кнопку разно. Какое-то странное и тревожное предчувствие – кто? Предчувствие не поддаётся расшифровке. На сердце сделалось беспокойно и невыносимо грустно. Бред воспалённой фантазии провернул в голове  несколько предположений, спрыснул неведомой тоской. Я никого не ждал.
За дверью другая жизнь.
Какая – другая?
У меня с ней замирение.
Ясное дело,- у той жизни долговечная память на всё негативное. Она не требует никаких клятв, потому что не верит в них. Та жизнь хорошее забывает значительно легче и порою навсегда. Любая клятва теряет силу, спустя многие годы. Кто живёт так, тот не способен на глубокие переживания, он ничего не принимает близко к сердцу.
Чёрт-те что на ум приходит.
Совершая глупость, я утешаюсь тем, что именно эту глупость во второй раз не совершу. Но ведь не совершённых другими людьми глупостей пруд пруди… Но ведь и на  отшибе всё время не прожить. Вести доходят.
Жизнь такая, какой хочет устроить её каждый. Незаметно продержаться в тени, выждать время, достичь того момента, который сойдёт за начало отсчёта нового прошлого. Новое прошлое приносит облегчение, в какой-то мере оно начнёт расцениваться как успех. Так жизнь проникает со всеми тяготами, овладевает, препятствует желанию развиваться.
Искреннего понимания жду? Рот вот-вот готов растянуться в мучительную гримасу. Понимание на словах не стоит и гроша. Если человек когда-то мог сделать плохое, с ним ухо держать востро надо. Может, ему второй раз захочется.
Что захочется?
Подумал и осёкся.
Про себя это я, что ли? Исповедоваться самому себе не хочу. Чем бы ни обляпала меня жизнь когда-то, какое бы возмущение она ни рождала, я мало повинен. Не намерен лгать и изворачиваться. Нет желания свалить свою вину на кого-то. Нет в запасе сотен оправданий, не выдам их одно за другим.
Устало потёр ладонями лицо, зажмурился. Вроде, как бы и замёрз.
Не из-за болезненного самолюбия. Не настолько я самолюбив,  чтобы пропитаться виной.
Так вину накладывают не спрашивая. У каждого своя мера вины. И с разной скоростью чувство вины начинает набухать, расти, раздирать своей ненавистью, переходя в желание отомстить.
За что?
За пренебрежение, за неуважение, за попрание веры. За равнодушие. За слепоту.
Не смеши. Живу среди людей, все они- загадка, даже если ни у кого особых тайн нет. А вот если бы все вдруг свои тайны озвучили, стало ли тайн меньше? Мне кажется, что у большинства людей тайны похожие.
Каждый молчит о себе. Когда ссылаются на попрание веры,- это космическая ложь, одна преданность заменяется другой. Безвозвратно теряется смысл.
Тем не менее, тем не менее… Я не рад звонку. Я испытываю тягостное, неловкое смятение. Такое в первый раз.
Течёт жизнь за дверью, не боится осмеяния, плевать ей на загаженность грязью. Есть смысл, нет смысла,- ей всё равно.
И что?
К одним людям сразу возникает доверие, к другим — не сразу, к некоторым — никогда.
Всегда минутку выкроить нужно, чтобы взглянуть на самого себя в зеркало, сунуть голову в постылый хомут,  чтобы убедиться – время не стоит на месте. Там всё противоположность мне. Там всё потерянное мною, украденное у меня. Там всё, чем я должен был владеть, там те, кого я хотел одарить своей дружбой. Изощрённа жизнь, незаметно подставляется, дурманит. Тащится.
Два-три человека остаются в памяти, а всё остальное распадается на лоскутки и из тех разрозненных лоскутков не получается собрать что-то стоящее.
В голове успокаивающая ассоциация. С тем, что за дверью, пути давно разошлись. Я никого не жду, и ничего не жду. Нам вместе не жить, разве, если идти параллельным курсом. Да и то, становиться в очередь придётся. Дверь выхода у жизни всего одна.
Бред собачий из головы лезет. Чувствую, а мозгом не воспринимаю. Если нет неудержимой страсти, крушить и убивать, то стоит придерживаться золотого правила: три к носу, всё пройдёт.
С моей стороны мелко придираться к пустякам. Что-то серьёзно произошедшее можно пересчитать на пальцах одной руки. Но ведь всё серьёзное начинается с пустяка. Я не злопамятен. И не близорук.
Верю ли я в мистику? Нет! Правильно делаю, что не верю. Но мне порой кажется, что если бы я не сказал когда-то какие-то слова, не сделал что-то такое, то всё в моей жизни было бы по-другому.
Что-то стало сильно не по себе.
У меня так вот всегда бывает – минута выливается в час, задержался на час, застрял на день. В дневном капкане провозился – месяц потом мусолить буду  одно и то же. Хорошо, что не до скончания века.
До скончания века не выдержу. Странное ощущение. Звонок наполнил чем-то до предела, а за пределом – пустота, а из пустоты выход на другой уровень.

                3

Когда человек живёт один, он нередко начинает беседовать со всем, что его окружает, и обо всём, что придёт в голову. Ожидание становится занятием. А на меня какая-то острая тоска по людям нашла: увидеть кого угодно, лишь бы на мгновение уйти от одолевающих мыслей.
Мало кто из людей вызывает у меня неприязнь, я, таких, как бы не замечаю, мне в голову не приходит дружить с ними. Не из тех. кто готов подсунуться под руку первому попавшему, чтобы тот погладил.
В чёрное и белое утро окрашено. Оно слишком реально. Две краски. Никаких компромиссов, облегчающих жизнь. Достучаться и докопаться до сути этого самого утра не представляется возможным. Намертво замурован во вчерашнее. Не осознаю, я жертвенно не готов.
Сегодня я не способен прощать. Тогда страх откуда? Боязнь провалиться под землю мне не грозит. И голова не лопнет.
Жизнь до сего часа текла однообразно, с чего всё стало раздражать? Весёленькое не придумывается. Не дай бог, если как теперь, будет ныне, и присно, и во веки веков. На вершину успеха мне не забраться.
Гамлет вопросом мучился: быть или не быть? Быть,- меня это не волнует, слава богу, живой, а вот нажимать кнопочку или погодить, чтобы впустить звонившего – предусмотрительность не торопила. Я не спешил нажимать кнопку, я решил подождать. Решил испытать, чьи нервы окажутся крепче.
Смотрю как бы мимо жизни. А что жизнь, я не с жизнью вчера пил,- с соседом. И не жизнь на кнопку домофона давит, а кто-то. Жизнь слишком реальна, в ней недостаёт условности. Меня, натыкав носом, жизнь научила оглядываться по сторонам, не реагировать на осуждающие взгляды. Давно понял, что жизнь не возмещает моральный ущерб, так как она ничего не доказывает.
Оглядываясь на прожитое, думаю, что хорошие годы пронеслись мгновенно, они сплавились в памяти, и непонятно, куда хорошее время ушло. Пятью минутами хорошее запомнилось. 
Ничего не доказывая, текут мысли. Я не мужчина сейчас, я – оно в промежуточном состоянии, меня отчасти заботит смысл жизни. Полуживой, живой на четверть, критиковать других людей за их поведение не считаю нужным, объяснений не требую, привык подстраиваться.  Что не так,-  исправлю. Не исправлю, и так сойдёт.
Мой грязевой фонтан внутри долго зреет. Чернота бесстрастно копится, отрава, лень. Чувство беспомощности переходит в чувство непролазного одиночества. А потом прорыв. Потом находится сосед, с которым отвожу душу. Наверное, ничего не бывает случайно.
Как не позавидовать тому, у кого бывшее коростой отваливается, как засохшая болячка: было  - и нет. В теперешней судьбе оно не участвует. Оно так-то было бы: сам не оглянешься, и прошлому нечего оглядываться. Это привилегия – не оглядываться.
Что-то рука стала холодной, как ледышка. Начинаю машинально её тереть.
У всего есть своё начало, только в начале не видно, каким будет конец. А вот в конце и начало видно, и все загогулины на пройденном пути очерчиваются. От конца до начала не составит труда проделать обратный путь. Размотать клубок глупостей.
У звонка крепкая хватка. Звонок имеет способность запоминать, знает многое лучше, чем я сам. Вчера я с ним не поговорил. Он в это утро бросил жребий, он гипнотизирует. Он, как дьявол, уволакивает во владения беспамятства.
Время идёт медленно, тащится с трудом, словно между шестерёнок песок попал, из-за этого стрелки на циферблате жизни едва двигаются. Секунды тянутся невыносимо долго.
В паузе между трезвонами ощутил себя потерянным, словно дьявол исключил из реальности и вот-вот попросит на выход с вещами. Повезёт или пешком погонит? Куда? Лучше бы, конечно, носилки, два негра, опахалом кто-то воздух разгонял бы. Приятно покачивание. Увы, реальность не такая. Хотя, плевать, какая разница, где находиться и быть счастливым, в теперешней действительности или таскать по лабиринтам прошлого что-то дорогое?
Нет у меня ничего дорогого, что можно отдать за покой в голове. Оглядываясь назад и собирая по крохам то, что сегодня мне может пригодиться, вижу себя как бы квартирантом. За проживание заплатил. Расстраиваться раньше времени нечего, авось пронесёт. Умирать раньше смерти не собираюсь. Есть, есть кое-какие знания.
Нет, знание не пропьёшь, для меня сейчас главное – вести себя по-умному, не навязываться, не настаивать, не давить, не качать права. «Не» - часть чего-то, «не» - вся жизнь. С «не» или без «не» жить надо легко и сытно.
Когда головой не трясу, блаженство полное. Лунообразной физиономия делается. Не раз за собой замечал, глядя на такого довольного, так и хотелось схватить того за плечи, встряхнуть, закричать, чтобы тот расплакался, показал эмоции, впал в истерику, проявил себя. И, глядя на меня, то же кто-то так же хочет поступить – бесстрастное спокойствие  равнодушия выколотить.
Молчу — плохо, говорю — опять нехорошо. Не стоит совать свой нос, куда не следует.
Мне предстоит прожить очередной день. И проживу. Ни лучше он и ни хуже. Каким он будет? Унылый, короткий, по большему счёту – никчемный? Ну, послоняюсь по комнатам, по каналам телевизор  пощёлкаю, может, наконец-то, табуретки подкручу – ножки болтаются. 
Не так день начался. Дождём, вроде, не разродится, и ни на минуту не продлится дольше. Стоящих вещей день не добавит.
Стоящих! А чёрта лысого не хочешь? Для человека всё стоящее. Всё в первый раз. Отчего и как,- объяснять бесполезно, объяснения испортят удовольствия жизни. Из удовольствий состоит вся моя жизнь. Как говорится, всё нажито непосильным трудом. Как расстаться со стенкой, которую купили в девяностые годы – первое большое приобретение наше с женой? Не в том я возрасте, чтобы забывать про удовольствия, начинать всё заново.
Муторно на сердце, как-то противно от некстати пришедшей в голову мысли. Одно выталкивает другое. Высокая мысль или низменная,- она заполнила всё пространство, пугая и заставляя думать, что есть предел. Странную минуту проживаю, наверное, это одна из тех минут, когда никто помочь не может. Никак не собрать в кучу все мелочи. Мелочи расскажут о мгогом.
Нет, так напиваться нельзя. Меру знать надо. Великий Неру знал меру, но всё одно его убили.
Сосед на это сказал бы, что лучшее прощение – поднесённый стопарик и солёный огурчик.
Интуиция подсказывала, что звонок не просто так. Тревога давно поселилась. На протяжении нескольких лет чего-то жду. Это «жду» наматываю и наматываю как нитку на клубок.
За стеной слышались звуки. Из окна тянулась жидкая серость, ненастоящая, подсвеченная утром. За стеной ходили, переговаривались, работал телевизор.
Понимать и догадываться – кто там, кто здесь - бог не разберёт. Там понарошку, здесь – не пойми что. Свыкнуться надо, просто жить. Пискнуло в горле, понял, живчик сигнал подаёт.
Ниоткуда пришло, что я – последний. Отодвинь меня в сторону,  позади меня нет никого. Со мной, без меня, но жизнь стронулась. Стронуть её можно самым слабым движением, даже не движением, а мыслью, вздохом.
Возникшее напряжение было таким сильным, а причина его настолько неясна, что не возникло попытки что-то предпринять. Да и не хочу я ничего предпринимать. Наконец-то я освободился от безразличия, от которого не мог избавиться. Полегчало, наверное. Время перестало меняться.
С временем я могу говорить о чём угодно. Оно отличается тем, что с ним можно думать обо всём на свете. Как с женщиной.
Сравнил бульдога с носорогом.  Говорить с женщиной терпения порой не хватает, но, когда нужно, приходится терпеть, приходится влезать в их шкуру.
Всё это болтовня — перемывание чувств и переживаний. В таком разговоре каждый защищает себя от себя. Всё сводится к тому, что никто не способен переживать, как ты. Трудно находиться среди толстокожих.
Нельзя быть одновременно там и здесь. Оттуда был звонок, оттуда на меня уставились чьи-то глаза. Отсюда я мог бы протянуть руку и коснуться чего-то. Что-то предупреждало, ничего трогать не надо.
Меня бы сейчас утешило чужое несчастье. Чужое несчастье — оно на поверхности, оно доступно всем, а своё — оно всегда не самое приятное.
Ожидание, как физическая боль, затмевает всё остальное. Заполняя тело, оно ослабевает душу. Оно отодвигает что-то главное в сторону. Бережёшься непонятно для чего. Инстинктивно, интуитивно. Хочется дотерпеть, дождаться перемен, что-то главное увидеть. Что-то, наконец-то, раскроет глаза. Должно раскрыть.
То, что лежит на поверхности, доступно всем.
Раз в двадцать пять лет поколение меняется. Четыре раза по двадцать пять лет – век. На моей памяти век по-разному именовался: век космоса, век атома, перестройки разные, государства рушились… Не пришлось мне пожить в золотом веке счастливой жизни. Всё время чего-то не хватало.
Мечтал о особой любви. Мечта к жене не относилась — жену можно любить каждый день себе на здоровье, если она не против была, я играл в мечту «поговорить по душам».
Истинная правда. Торопится жизнь. Что-то уходит из неё, отмершее, ненужное, иногда и нужное, что-то сохраняется. Нет горечи из-за этого, нет страха душевного. А всё из-за того, что все утратили способность переживать и чувствовать. А моё место где?
Не шевелюсь, не произношу ни слова. Не оцепенел, но взор у меня отсутствующий. Позднее пробуждение. Рука медленно, но тянется к пульту.
Поступаю так в первый раз. Обычно, не спрашивая, сразу нажимал кнопку.  Звонок, не умолкая, трезвонил.
Чтобы выключить, всё одно трубку снимать придётся.
- Слушаю…
-  Привет… Татьяна…
- Какая Татьяна? Никакой Татьяны не знаю.
Вешаю трубку. Спросили – ответил. Голос вроде бы незнакомый. Воздух стал сух, воздух иссушал лёгкие. От него в ушах тягостный звон, эхо чужого возгласа. Чувствую себя совершенно по-дурацки. Татьян как собак нерезаных на свете. Почему-то упоминание этого имени взбесило. Не признаваясь самому себе, вздохнул с облегчением. Вытолкнул кляп, могу говорить. Обыденность разговора не глаза в глаза,  всегда рядится в оболочку чужих слов без восхищения, и не имеет отношения ни к чему. Снова звонок. Тот же хрипловатый мужской голос уточняет:
- Квартиру, что ль, она перепутала? Квартира слева, в углу, этаж?
- Что с этого? В каждом доме есть этаж, на этаже дверь налево.
Ловко я отвечаю. Быстро, не задумываясь.
Так и вижу, каким сделался обиженный вид у мужика, как же, облом вышел. Бомж какой-то. Голос, повторюсь, незнакомый. Не по тому адресу направили. В голову пришло, не возникло сомнений, что это один из тех весельчаков, для которых нет преград на пути, которые будут уточнять раз за разом, если надо, остановят свадьбу, разрушат жизнь другого.
Провидение между тем делало свою работу. Интуиция подсказывала. Я не могу игнорировать знак судьбы. Я что-то знаю, предполагаю, что-то могу. Он назвал какое-то имя. Кажется, Татьяна… В моей голове лихорадочно пронеслось: «Татьяна, Татьяна. С утра уже пьяна… Нет, что-то делать надо. Послать, чтоб дорогу к двери забыл. Жулик». Вместо этого в молчащую трубку проговорил:
- Что вы хотите? Не морочьте голову.
Ёкнуло где-то. Подсознательно чувствую – мне есть что терять. Что? В чём усматриваю опасность? Не нужно сосредотачиваться на отдельных словах. Если тот мужик ещё раз позвонит, что-то непременно произойдёт. Между нами состоится разговор. «Нам надо поговорить», «дело не в нас с вами». Не слыша таких слов, начал уже чувствовать себя ублюдком по отношению к своему прошлому, по отношению к какой-то Татьяне, по отношению к будущему, не говоря уже о настоящем. Игра с огнём? Моя жизнь превращалась в объект жалости.
Мне не нравится, когда кто-нибудь высказывает ту же мысль, которую думал я. Я о Татьяне этим утром не думал, поэтому делаюсь придирчивым, становится видна изнанка всех минут, проявляется изъян и преувеличение маеты.
Кто-то пытался вызвать на откровенность. Не хочу говорить, отмолчусь. Мне нечего обсуждать. Но ведь никто и не выспрашивает. Не могу распознать, явь это или сон. Особой сообразительностью не блистаю, а что касается быстроты мышления, особенно сегодня утром, то в моё сознание новые идеи проникают с трудом, ползком, преодолевая крутые ступеньки. Связи не сразу чувствую. Любую закавыку долго мусолю, хожу вокруг да около.
Всё важное обычно говорится за первые пять-десять минут, а потом начинается рассусоливание, бессмысленные предположения, обвинения, повторения и вопросы. Не злость на этого конкретного мужика, так жалость к себе возникнет. Сам себя не пожалеешь – никто не пожалеет.
С тех минут, когда этим утром я начал думать, прошло какое-то время, я поднялся по ступеньке выше, всё предыдущее уже не интересует. Лень вспоминать о прошлом.  Кто такая Татьяна?
Почему-то пахнуло чудовищным несчастьем. Хотя, каким бывает запах у несчастья, об этом мне не приходилось читать. Наверное, несчастье каждого, пахнет по-своему.
Держу в руках трубку, молчу, как баран смотрю на дверь. Пускай тот, на крыльце, карабкается по лестнице, преодолевая ступеньки. Я вступил в разговор, чтобы не молчать. Молчание слышно лучше, чем слова. Я постиг самое важное вчера. Стоит, наверное, хихикнуть от неизъяснимого блаженства. Тарабарщиной попахивает.
Повторюсь, этажи есть в любом доме. Двери направо есть в любом подъезде. Может, каждая сотая женщина – Татьяна. Всё может быть. Может, он вовсе не Татьяна сказал, как-то по-другому…
Замер, вытянулся в струнку. Татьяна, Татьяна…
Не имеет ровно никакого значения, с Марса тот мужик, с соседней улицы, из другого города. Нечего делать вид, будто ничего не происходит. Он назвал имя – Татьяна. Не по одному разу придётся загибать пальцы на руках, если начну перечислять всех Татьян, с кем пришлось пересекаться.
Почему Он больше не звонит? А был ли Он?
Что вот странно, человек своим звонком должен был вытеснять мрак на стороны, но ведь ничто не выплёскивается, ничто не шелохнулось, не обдало ни теплом, ни холодом.  В этом есть какое-то утешение.
Татьяна! В голове пронёсся вихрь.
Конец всему. Нельзя свои чувства держать в себе. Нельзя притворяться, что размышляю ни о чём.

                4

Странно, когда всё хорошо, то дни, часы пролетают, пролетают стремительно, как птицы. Хотя птицы не так уж и стремительны. У пули скорость выше, у мысли ещё выше. Пролёт счастливых дней или годов с  пролётом самолёта почему-то не сравнивают, с птицами норовят. Самолёт, наверное, слишком шумный.
Счастье тишину любит, неуловимость в нём какая-то, его не задержишь. А вот всё несчастливое тянется утомительно долго, оно отдаёт тленом, скрипит, лязгает, буксует. Несчастливое, рассуждение о нём, мимо ушей не пропустишь. Оно обид полно. И взгляд это несчастливое имеет недоверчивый, и смотрит оно как бы исподтишка, словно примеривается, чем бы ещё ошарашить.
Прахом развеялось хорошее настроение. От всего остался я только сам. Раз никто не может меня понять, я знаю теперь, что если б кто-то попытался мне исповедоваться, то я не пойму его. Вот и остаётся говорить самому с собой. Не с вымышленной и ненужной тенью, а именно с собой.
Я всегда хотел чего-то особенного, кроме прямой своей, понятной для других цели.
Как и всегда, озарение пришло внезапно. Несколько слов было сказано, но чуйка навела на мысль, речь шла о той Татьяне. Татьяна могла быть только одна. Чёрт побери, вот это новость!
Внутри меня будто бутон раскрылся. Всё начало втягиваться в самую сердцевину. Всё самое-самое прячется в корнях или в клубнях, чтобы пережить трудности. На всё, не касающееся меня,  мне плевать, в сердцевине или где-то в корнях путаюсь, с этим как-нибудь разберусь.
Конечно, это не может привести ни к чему хорошему. Очередная попытка сговориться кончится неудачей. Меня куда-то несло. Я не обдумывал ни слов, ни поступков. Мне казалось, что я могу взлететь. Это не удивило. Чувство стало таким, что мне надо торопиться.
Стою как бы перед болотом, не знаю, куда ступить ногой. Что-то изображаю. Стараюсь нарочно мыслить так, чтобы никто не понял. Таинственность навожу на себя.
Моё вчерашнее постоянно выскальзывает из своей прежней жизни, как мячик из воды, не хочет оно никаких напоминаний.
Татьяна… Откуда-то наплывать стало. Злого умысла не чувствую, нет никакого расчёта и коварства. Женщина имеет привилегию оставаться в прежней жизни. Почему? Да дураку ясно, она не может, например, отказаться от детей, она должна помнить свою первую любовь, она живёт ощущениями. Два или три маневра у неё всегда наготове.
Я почувствовал вдруг, как бесконечно одинок сейчас. Совсем по-другому одинок, чем раньше. Захотелось рассказать кому-нибудь, что со мной было. Никто не поймёт, но одиночество становилось мучительным.
Мысль моя уподобилась водной капли: начала кататься и скользить по самому краю, начала напиваться измышлениями, начала накопляться, разбухать, тыкаться по сторонам, рождая всё новые и новые предположения, наконец, выросши до неуловимости, оторвалась, разбрызгиваясь, вниз.
Мысли свернули, потекли в другом направлении. До сих пор полагал, что я – кузнец своего счастья. Наковал его воз и маленькую тележку. Забор вокруг сгородил. Как бы не так. Произнёс неизвестный мужик несколько слов, и где та кузница с её наковальней, где лохань, в которую для закалки окунают счастье? Сноп искр, грохот молота в ушах, страх острыми зубами впился в тело. Какой уж тут покой. Отвращение сменилось глухим отчаянием. Нечего разговор в забаву превращать. Что-то мне грозит. Я с ненавистью уставился на дверь.
Я ждал. Я ясно чувствовал присутствие воображаемого собеседника. Ошибки быть не могло. Недаром охватило волнение.
Домофон молчал. Ни звука. Где-то в промежутке между подъездной дверью и мной повисла связывающая паутинка, которая огрузла под словом Татьяна.
Мне надо действовать самому, задавать вопросы, чувствовать ответы. Но голова сделалась пустой. Только сердце билось ускоренно и приподнято, но мыслей не было.
Расшеперился, такого со мной раньше не было. Пятнами просвет в голове. Тут болит, тут ничего не чувствую. Вот же состояние: всем доволен не был, слова «счастье» в это утро не было в моём лексиконе, но чтобы так, ни с чего, перевозбудиться, не ожидал от себя.
За дверью никого, но ясно ощущаю присутствие кого-то. Никто не ответил, но разве обязательно смотреть глаза в глаза? Есть множество других способов понять.
Спустился в подъезд. Вышел на крыльцо. Никого. Никого на крыльце, никого во дворе. Две кошки выскочили из подвала с разнузданными воплями и уселись у нижней ступеньки. Кот прижал кошку, а сам невинно смотрел во все стороны. И не стерёгся, и ни капельки стыда не выказывал. Потом кот оскалился, мяукнул. Кошка убежала.
Шёл назад, за дверью соседа никакого движения. Было желание позвонить ему, да одумался.
Жаль, нет собачьего чутья. След бы унюхать, куда звонивший шагнул.
Разнообразные чувства обуревали меня после того, как поднялся в свою квартиру.
Жизнь в обычные дни течёт просто и размеренно. И внешняя жизнь, и внутренняя. В обычный день кофеёк попил бы, новости по телевизору посмотрел. В одно окно высунулся бы, в другое,- изменений нет,- слава богу.
Звонок заставил мысленно вернуться назад в мир, где с одной стороны было хорошо, а с другой разрасталось ощущение катастрофы в душе, и возникло желание бежать.
Бежать по-разному можно. Есть бег на месте, есть бег по кругу, есть бег от себя.
От кого бежать? К кому? Один мужик бежит от своей половины, так как силёнок у него много, излишек остаётся, другой бежит – жену разлюбил, кто-то бежит – не может женщине отказать.
Бежать хорошо, если на руках направление от Бога получил. Кто и где такие справки выдаёт?
Жду минуту, когда всё станет ясно. Может быть, надо задавать вопросы? Закрыл глаза, сосредоточился, чтобы мне ничего не мешало.
К чему это я? Захолонуло в нутре что-то, исстрадавшиеся глаза хотели допытаться разглядеть истину. Ну, ничего же не случилось такого. Не завёлся же внутри меня жук-точильщик, который без устали в труху перетирать будет жилки нервов. Куском хлеба его не выманишь, как и любовь, кулаком не выбить, никаких сил не хватит.
Вместе с Землёй несусь к осознанию, что всё теперь уже поздно. Не слишком поздно, но поздно. Будто есть разница между слишком и не очень слишком.
Мне захотелось выпить. Выпить, чтобы избавиться от адского наваждения, оборвать привязь. Одному переживать наваждение – трудно, а вот если с бутылочкой, да напротив сидит кто-то,- почему бы и не погеройствовать.
В наваждении ада всё одно кто-то рядом на сковородке жариться будет, кто-то в котле вариться, кого-то черти вилами протыкать будут. Невсамделишные отношения перестанут обременять привязанность. В голове пусто, во рту пересохло, ноги будто ватные.
Я не знал, что сделаю сейчас, что скажу и кому скажу. Я бессилен и немощен; я не понимаю до конца, что происходит.
«Ну, помогите же, помогите!» - мысленно обращаюсь, сам не знаю к кому. Кем в этом момент себя чувствовал,- чёрной землёй, берёзой, папоротником? Вокруг меня пусто, вокруг меня отчаяние. Я – веник, стоящий в углу.
Какая и была в голове мысль, та давала урок, будто желала от меня самого, как от неведомого собеседника избавиться. Догадка пухла, а вместе с ней раздражение. Не понимаю, что мужик своим звонком сдвинул во мне, как он смог перехватить инициативу. Одна за другой гасли во мне лампочки. Сумерки наползали.
Беспокойство охватило. Не могу говорить, только прислушиваюсь.
Неухоженность свою ощутил. Что-то непонятное происходит, что-то необъяснимое. Мне совершенно безразличен мир дома; всё живое, дышащее,- никчемно. И недели не прошло, как холостякую, а ни одной утешительной мысли. Нет, нельзя нас, мужиков, оставлять без присмотра. Откуда взяться утешительной мысли, если всегда выгляжу неухоженным из-за того, что покупаю себе широкие рубашки, брюки. Люблю свободно себя чувствовать.
Полностью согласен с утверждением, что тот, кто не одолел собственной тревоги, тот обязательно заразится общей тревогой. Общей – это как?
Кинул взгляд на телевизор, выключить его надо, полная хрень этот телевизор! Околесица, что оттуда рекой льётся, голову не остудит.
Нет, но кто мне должен прийти на помощь? Что, тараканы сбегутся со всего дома? Я не знаю их языка, их сигналов, с какой стати им мне помогать, если я их травлю?
Нестройный шум, всё усиливаясь, послышался в воздухе. Страх прошёл, но беспокойство осталось. С улицы доносились негромкие неразборчивые голоса. Потом они пропали, всё стало звеняще тихо.
Есть у меня губительный дар заводиться ни с чего. Я не напрашиваюсь на сочувствие, за заботу порою отплачивают мне оскорбительной иронией. Но ведь это ерунда. Никто иронией до сего момента ощущение тревоги не вызывал, никто распада мира не сулил, никто так безобразно не обнажал суть, заключавшуюся в двух строчках вопроса. Названо было имя, и пошло поехало. Не понимаю, когда успела тревога накопиться. Лучше бы не осознавать, не выпускать на свет божий то, что тлеет внутри. То, что тлеет внутри не описать пером, слов не подберёшь.
Чего завёлся? Не хватало инфаркт подцепить.
Стрессов всякий боится. Всяк норовит прожить жизнь, не имея ни к чему отношения, не встревая в разборки. Модно быть отстранённым. Подставлять плечи под ношу,- к чему?
Моим мыслям безразлично, в какую сторону копаться. Миллионы нервных окончаний миллионы сигналов посылают, если эти сигналы как-то созвать вместе, то они любую почву взрыхлят. Если вокруг ненормально, чувствовать себя нормально ненормально.
Что бы я предпочёл, покой, который сам по себе есть совершенство, или душевный разлад противоречивой души? Выходит, всё это время во мне копилось зловещее предчувствие перемен. Горючее облако беды надо мной висело.
Требовалась искра, слово, внеурочный звонок. И это малое высвободило память, отпустило мысли гулять, вместо того чтобы оставить их при себе. Разве не из-за такого предчувствия веками страдали люди, не находили себе покоя, страшились до того, что лишали себя жизни? Лишали себя жизни счастливыми или когда были несчастны?
Умереть счастливым – преступление перед жизнью. Чувствую, как что-то уводит мои размышления в сторону. Я не хочу въедаться никому в душу, тем более, самому себе. Но почему внезапно приходит понимание, что разрыв между словами и мысленными измышлениями настолько велик, что никакая плотина не удержит разлив. Да и есть ли вообще какая-то плотина внутри человека? Из чего она собрана?
Непутёвый я. Не оправдал того, что должен был оправдать, не достиг того, что мог бы получить. Не научился пользоваться тем, что имею.
Ну, и ладно. Ну, и не надо. Не переродился же я в какого-то монстра.
Почему памяти позволено сохранять зрительный образ того,  что было? Не только сохранить, но и вытащить на обозрение. Почему воспоминания саднят душу? Почему случайная, вздорная вспышка чуть ли не ненависти с её причудами, начинает корёжить? Кем себя в это время чувствую,- чужеродным телом, барином среди работяг, букашкой, которую щелчком любой сбить может? Кем?
Да всем, только не самим собой.
Какая-то мысль, какая-то смутная догадка мелькнула перед глазами. Ни одно желание не пришло в голову. Я не знал, чего бы сам хотел. Было много неясного, раздражающего и даже волнующего.
Как хорошо, если б в этот момент кто-то успокоительно похлопал  меня по спине. Жизнь перестала бы пялиться, злые духи отступили бы и ничего не саднило бы.
Карусель жизни крутится и крутится. Я то запрыгиваю на неё, то соскакиваю. Может не сам, а меня сбрасывает.
Несколько раз прошёлся взад-вперед по узкому коридору. Ощущаю себя узником. Хотя, по большому счёту, не понимаю, каково на самом деле быть узником, из-за этого и не страшно. Похмелье когда-никогда кончится. Шастанье туда-сюда – повод отыскать радость. Задним чутьём понимаю, что ничего страшного не произойдёт,  свершившаяся игра судьбы может закончиться бедой или  представиться радостью. За радость нужно расплачиваться. Стоит свеч радость? Стоит разглагольствовать о том, чего нет?
С каждым может случиться, что угодно, но одно входит в человека и остаётся в нём, становится как бы частью, а другое так и маячит вдалеке полузабытыми пустяками до поры до времени.
А вот мысли должны оставаться с человеком. Плевать мне на тот задор, который всё портит и разрушает. Не всякий пустяк – пустяк, в пустяках зачастую остаётся то, что всего важнее – вот поэтому пустяшные мысли иногда могут объяснить и тоску, и зыбкость ощущений. Зыбкость разлита во всём без всяких обещаний.
Плохо разбираюсь в зыбкостях. Кисель в голове. Не могу полностью довериться пустякам. Сливаются они, смешиваются.
Пустяками до поры до времени вспоминаются разные встречи. Может быть, они не были пустяками в то время, когда что-то происходило. Может быть, тогда каринка в глазах или шальнинка в зрачке свидетельствовали о желании, может быть, приглядевшись, и сейчас что-то подобное осталось? При желании можно это увидеть.
При желании…
Желание гладит шершавые камни памяти. Одни так и остаются холодными, другие камни от прикосновения теплеют.
Можно подумать, всем только и дела, что щупать камни желаний.
До меня многое доходит. Люди говорят кому-нибудь, а не стенам. Тщательно взвешиваю слова. Люди обычно не умеют скрывать то, что они думают. Это написано у них на лице.
Жизнь – дорога то в гору, то с горы. Я люблю ходить пешком. Принято считать, когда идёшь в гору – это хорошо. Кто-то идёт упорно, кто-то тащится нога за ногу, кто-то на склоне согнётся, чуть ли не пополам, помогая себе руками. Не бывает так, чтобы человек хоть раз не оступился и не упал. Не бывает. Почему упал,- если не сломал что-то, не помнится?
А вообще-то, всё в жизни складывается само собой. Вроде бы и не ищешь, не расспрашиваешь, не выбираешь. Прислушиваешься к чему-то непонятному. А непонятное нашёптывает – милосерднее надо быть, потому что без милосердия настоящей жизни не бывает. От милосердия умнеет сердце.
Пьяный бред. Остатки разума всплывают.
Чувствую, весь мир и вся жизнь сузились вокруг меня, можно до пределов достать, просунуть руку туда, где моего ничего нет.
Чудно, самого себя приходится разгадывать. Зачем? Чтобы кому-то понравиться?
Странна игра жизни в жизнь. Странны попытки раствориться в жизни, странна жажда оградить свою свободу, себя. Встречи, расставания, радости, обиды - тысячи мелочей, не имеющие никакого влияния на общий ход моей жизни, таят одну, которая является исходным моментом. От этой мелочи происходит обновление. Какая-то слепая сила гонит куда-то, заставляет говорить то, о чём в другое время предпочитаю молчать, с чем-то сливаюсь, что-то начинаю чувствовать по-другому. Наверное, не с одним мной случается так: ясно вижу что-то своими глазами, и догадки одна за другой приходят, и какое-то озарение возникает, а сделать вывод не получается. А раз сделать вывод не выходит, то и поступить, соответственно, почему-то не удаётся.
Понял, что нельзя только давать, ничего не получая взамен.
На кой чёрт эти выводы? Что, они от безразличия освобождают, уверенность придадут?
Всплыло имя Татьяна, не отпустит оно весь день. А что и почему,- стоит ли ломать над этим голову?
Что и остаётся, так махнуть в досаде рукой: нет нужды что-то изучать, если обо всём можно догадаться. Есть же память, память поколений. Она из сонма мелочей выбирает важное. Что – мелочь, что – важное, время рассудит. Лишь бы хватило этого времени.
С чего-то начал дрожать, как тот пёс подзаборный. И снова в голову мысль пришла, что никому-то я не нужен. Тишина крепко засела во мне. Если бы хоть один звук раздался рядом, наверное, он произвёл бы шум камнепада.
«Зачем всё? Звонок – намёк на встречу, а готов я к ней? Обременительная она будет, необременительная. С последствиями, без оных. Сплетнями обрастёт,- мне-то какое дело?»
Стоп. С кем встреча?
Память услужливо высветила из мрака прошлого три командировочных дня. Не один, а целых три. Лет-то прошло ого - го, а вспомнилось. Может, три десятка! Значит, я жив, раз способен что-то снова прочувствовать.  Хотелка сохранилась. Готов дотронуться, готов  почувствовать тот запах. Радоваться этому или отчаиваться? Ощутил частое биение сердца и позабытое волнение. От волнения по спине пробежала дорожка холодного пота.
Чего врать-то себе? Чего придумывать оправдания? Сохранилось ощущение, а лицо позабылось. Но ведь к чему-то подошёл близко, ближе, чем когда-либо. Звонок рябь на поверхности моего мироощущения создал. Побудителем, чем-то очень важным, он стал. Звонок к открытости, к чистосердечию позвал.
Заранее надо бы уклониться, признать разделяющую границу, какое-то расстояние выдержать. Отказаться от попыток понимания, плюнуть на привязанность.
Смысл понимания неясен. Никак не отделаться от чувства, что чего-то жалко.
Может быть, жалко того дня, распавшегося на три части? Понятно, всё не связанное с женщиной забывается тут же. Лязгнет закрываемая дверь одиночества,- прошлого как бы и нет. И теперешние терзания как бы ни к чему не привязаны.
Помнится, в кафе отмечали завершение строительства. Как в таких случаях, на двери висело объявление - «Обслуживание делегации», а мы праздновали. Я был не последним на этом весёлом застолье. Хозяева расстарались. Все свои. Шумели, перебивали друг друга, громко чокались.  Компания была чисто мужская. Набрались прилично, это, наверное, и послужило поводом.
Женщину выделил машинально. Официанткой она точно не работала. Вхожа была в компанию. Глаз это сразу отметил. Ярко-красная юбка, волосы сколоты заколкой. Наряд не вызывающий, но подчёркивал фигуру. И мысль возникла – где-то я её видел!
Женщина подошла сама.
Подошла не просто женщина. С моих губ сорвался странный звук. Пропала уверенность, вернее, кураж заменил браваду. Уже потом мне было сказано, что вид мой был, как у идиота, настолько сконфуженно выглядел, можно сказать, убит был. Исчез, растаял, съёжился. Солнце зашло за облако. Солнце потускнело. Не флирт курортного романа и не необременительная интрижка возникла. То ли радоваться мне, то ли отчаиваться. «Дядя Юра! Хороший человек!»
«Дядя Юра! Хороший человек!»
Она улыбалась. Глаза у неё были смелыми. За хорошего человека – спасибо. На хорошего человека быть похожим уже хорошо. Смейся, смейся. Захолонуло сердце, словно холодной водой окатили.
«Пускай кости мои станут камнями, кровь – водой, дыхание – ветром, душа -  всё равно чем».
Собирать в кучу такую чушь,- хорошего мало. Главное, чтоб душа была на покое, а я сравнил душу не понятно с чем.

                5

Несчастный несчастного поймёт, наверное, зависти оба лишены. Потому что не на кого рассчитывать, не на кого опереться. Никакая опора не выдержит той нагрузки, которую выносит несчастный. Опора, в лице подсунувшегося помощника, конечно же, винит того, кто на неё перекладывает свою тяжесть. Несуразностью попахивает от такого вывода.
Хорошо, что сегодня не тринадцатое число. Я не шибко верю в магические силы и приметы, но это утро принесло мне массу непонятностей, которые оценить я не мог. Одно следовало за другим, к вечеру наберётся… об этом страшно думать.
Звонок вызвал странную реакцию – то ли грёзы наяву, то ли бегство от действительности, то ли психический отклик на стресс. Чего там, удобно жил, слишком хорошо жил накануне. Просто относился ко всему. Никто не посылал меня к чёрту. Моё – это моё было.
Спрашивается, чего разволновался? А с другой стороны, чего сдерживать эмоции, никто же не подглядывает в окно за моими действиями. Всё принятое не имеет никакого значения. В какую бы сторону ни повернулся, что бы ни взял в руки – всё моё. А с чего тогда маета?
Всё привычно,  кошачью сотню лет я прожил, и столько же, даст Бог, предстояло прожить. Воевать не собираюсь. А если война, в лице женщины, замаячит на пороге,- драться или капитулировать? Понятно, ни то, ни другое мира не принесёт, мира не существует. Открытая война переходит в стадию неизвестной. Тут главное, не принимать ничего близко к сердцу. Мне ведь больше всех не надо. Как и все, горе горше горького успел накопить. И что?
О чём жалею? Что прогорели чувства? Так вечного ничего нет. Новую жизнь по-другому начать бы? Начинай, никто не мешает. Выбора нет? А кто раньше давал выбирать? Конечно, если б память от прошлого, от какой-то иной жизни подарил бы кто, тогда ошибок меньше было бы.
Я хочу что-то наверстать. Кто-то проскакивает определённую фазу, кто-то на ней застревает… Меня потянуло в виртуальный мир. Кто-то не упустил возможность подколоть меня.
У этого «кто-то» могут быть свои переживания, свои обиды. Он может оценивать ситуацию совершенно по-другому.
…Губы распусти, поплачь, может, пожалеют…
Жизнь не переиначишь. Она даётся не для того, чтобы потом судить её или как-то оценивать, или просто попользоваться ею без толку. Во встречах надо искать отдохновение. И вообще, во всём парность событий. Мне придётся это испытать на себе.
Внезапно понял, что стоять как-то неудобно, перекособочило меня: дом наклонился или я сжался. Отчего так? Что, кто-то отплату за что-то с меня требует? Я никому не должен.
Жизнь постоянно заставляет за что-нибудь расплачиваться. Ах, ты меня унизил,- сейчас я тебе отомщу. Расплачивайся, расплачивайся!
Кто по-настоящему знает, какая доля ему выпадет? Может, воз разочарований ждёт, может, обидит кто,- вот тут-то и пригодится опыт переживать разуверения. Любая помощь разуверившему вознаграждается чёрной неблагодарностью. Самое большее, если спасибо тебе скажут. А то ещё на шею взгромоздятся,- неси.
В таком ненастоящем трудно остаться настоящим. А что считать настоящей жизнью бедному человеку? Что понимать под состоявшейся жизнью? Веру в небеса? В такие небеса, где человек может мечтать – и его желания исполнятся? Веру в накопление материальных ценностей, в духовный рост? Вот же слова, тухлятиной отдают, скользкие, уличают не пойми в чём.
Во взгляде и удивление, и радость, и смущение, и досада на себя за смущение.
А глаза тусклые у меня с тлеющим в них далёким огоньком. Много человеческих глаз видел, видел разные выражения их. Умные и глупые, весёлые видел, но таких собственных глаз. Если и видел, то забыл.
Далёкий огонёк в них жалобный, робкий. В огоньке вопрос. Смысл вопроса неясен.
Неясно, что творится со мной.
Жизнь – бултыхание дерьма в проруби, на дне темно, сверху – иллюзия кипучей деятельности, пузыри. Просто и понятно.
Живу не хуже других. «Живу» и «не хуже других» – это всё равно, как если скрестить канарейку с коровой. Канарейка поёт, корова даёт молоко.
Не нуждаюсь в сочувствии. Просто потребность появилась высказать то, что давно зрело на душе.
Снизошло спокойствие. Чуть ли не облегчение испытываю. Готов вывалить обрывок своей истории на любого. Откровенность с чужим человеком даст возможность не стесняться, говорить свободно. От этого легчает. Мне не нужно казаться лучше, чем я есть, не очень обращать внимание на слова, которыми возразят.
Взгляд упёрся в одну точку. Плёнка всё скрыла.
На земле у меня не очень широкий круг дорогих людей, которые внушают доверие, занимают место в сердце. Для них я и живу, с ними и умру. И что? Новое суждение не вырастит как клешня у рака, сколько ни осмысливай происходящее.
Я никому не расскажу о своём страхе. Морщусь, вспоминая, как мне казалось, что у меня за спиной кто-то есть.
Вот же звонок, вот что значит несколько не к месту сказанных слов! В какое-то занудство это ввело.
Не раз и не два раза сидел в компаниях, где любили порассуждать о любви. Слышал утверждения, что каждый может рассчитывать на любовь, слышал возражения, что любовь - это редкостное чувство, приходит не к каждому, приходит внезапно. Ею не научиться управлять, она не то, что бросили, и поплыл, и будешь всю жизнь держаться на воде. Жизнь, в душе, долго-долго подготовляет это чувство. Потребность отдавать себя каждому, кто нуждается – не важно, в чём, будь это деньги, время, внимание – это предощущение любви, когда всех хочется осчастливить.
Мне-то, какой прок от всех? Все будут счастливы, а я один, как тот дурак с вымытой шеей, страдать продолжу. Всё стало чуждым. Что, в самом деле, поменяется от того, что, допустим,  в магазин завезут новые кастрюли?
Радоваться мне или печалиться? Радоваться – потому что любое воспоминание это встреча со своей молодостью, печалиться – потому что всё не то, реальность жизни не безгранична. Любовь уже не та. Из-за этого, по-видимому, страдает душа. А что касается души, в существовании её верят или начинают верить, когда всё к закату пошло. Будущее задаёт ритм, прошлое – вышибает из него. Всё может быть и хорошим и плохим. С какой стороны если посмотреть.
С недоумением спрашиваю себя, что происходит?
Прожиг сознания всегда секундный.
Есть королевичи, есть королевны. Государыня моя! Свет очей моих!
Горбатеньким я родился, горбатеньким и умру. Всё от лукавого. Страстишки от пращуров достались. Не разглядеть, кто есть кто. Какая жизнь будет завтра, какая потом, далеко наперёд заглядывая, она стоит того, чтобы о ней печалились? Кто знает, кто знает. Терпежу не хватает. Из-за этого редко кто дожидается своего счастья. Я один из таких.
Вся жизнь – кривая линия, три-четыре прямых отрезка можно найти. Если рассматривать через лупу, то кривулины как бы и сглаживаются. Одно твёрдо уяснить надо: торопить события не стоит, каждый факт требует основательного обдумывания.
Что бы, как бы ни ухищрялся, всё одно, обдумывай не обдумывай,  уткнёшься в одно: девка – девка и есть, чуть подросла – уже женщина. Женщина в отрицательных определениях куда как точнее нас, мужиков. Таков закон природы,  никуда от этого не деться. Что и спасает, так особое, внутреннее чутьё, сродни собачьему, оно подскажет готовность.
Ничто не могу припомнить из вчерашних мыслей. Хорошо бы мысль предстала одетой в слова.
Как-то так вышло, что особой нужды планировать будущее у меня не было. Когда сегодня сыт, здоров, и завтра бед ничто не сулит, то минутная расхлябанность ничего не значит. Привычка покопаться во всём досталась от предков. От них же сохранилась и опаска: коси глазом на любую женщину, только с косоглазой и хромоногой связываться не надо – захомутают, заженят.
Нет, всё-таки, прав был великий индус Неру, когда утверждал, что всё надо делать в меру. Первый и последний стопарик всегда на опохмелку оставлять надо.
Не боись,- почему-то подумалось. Счастья дожидаются, а несчастья репьём сами цепляются. Нечего по прошлому шляться там, где всё репьём заросло.
То. что знаю и переживаю, понимаю только я один. Да и то не словами и даже не умом, а только чувствами. Рассказать об этом было немыслимо.
Что-то кажется – перекрестись! Показался сам себе постаревшим,- не смотрись в зеркало, если уж так сильно хочется собой полюбоваться, в луже любуйся на своё отражение. Лужа не имеет свойство втягивать в себя.
Звонок домофона в состояние двадцатилетней давности впёр. Картина перед глазами, в ушах интонации и слова толкутся. И боковое зрение, и внутреннее, и ещё какое-то – все услуги предъявляют.
Да не проживу я теперь те страсти. Даже сосед не сочтёт за подвиг поползновение к женщине.
Чего во мне больше? Растерянности, злости на кого-то, неловкости? Стоит перетерпеть, как сама уходит неловкость, и можно  смотреть друг другу в глаза. И тут первым вопрос вылезает, что надо женщине? Женщине мало безопасности и надёжности. Женщине нужен мужчина, которым она сможет гордиться, с которым ей будет интересно. В моей пьяной голове одна за другой прокрутки происходят.
…Удивительно, встревоженные глаза женщины заставили пристально в неё всмотреться – это была «Семеновна», соседка, Танька, с которой когда-то союз заключил. Выросла она в хорошенькую женщину, чуть печальную. Стройную, с пучком туго стянутых волос. На пальце золотое колечко.
Желание прикоснуться возникла. «Интересно, а она сразу узнала меня?»
Раскинул руки, на секунду опомнился, узрев, что глупо изображать руками радушие, прошло столько лет. Но ведь улыбка та же.
Я и сграбастал женщину, забыл  всё на свете.
- Танька! Семёновна! Какая же ты молодец! Ну-ка, а ведь мы с тобой заключали союз. Где мизинец, давай его сюда. Ух, ты! Да ты окольцована! Нам предопределено было встретиться. Это вмешательство высших сил.
Даю выход дурной энергии. На душе легко. Такие нынче времена: наплевать на всё, времена готовы приютить любого. С трудом сохраняю равновесие.
Всё ж набрался я на этом сабантуе.
На нас смотрели с нескрываемым любопытством. Правила приличия требовали отпустить женщину, сердце не позволяло этого сделать. Женщина была хороша, и я, наверное, по-другому выставлялся. Если в детстве она была самостоятельной, то теперь передо мной стояла независимая женщина. «С кем хочу, с тем и пойду».
Если такие мысли рождаются, хорошего ждать нечего.  Естественно желание изменить с кем-либо, закрутить роман, вести двойную жизнь. Мужчина – охотник, женщина – цель, дичь. Стоит иногда доставлять себе приятное, хотя, когда избавляешься от неприятности, тоже радуешься. В общем-то, всё - «правильно».
Может быть, это объясняется тем, что жизнь, какой бы трудной она ни казалась, не хочет заставить отказаться от ожиданий. Спокойнее и проще жить, веря, что кто-то защитит, на кого-то положиться можно.
А если понесло? Если попал под лавину? Если и мысли нет сопротивляться? Если ни сзади нет прошлого, ни впереди просвета?
На каждом из нас болтается ярлык. Где и безгрешен, там всё одно найдут червоточину, как только ни назовут.
Не детское ощущение. Что касается детства, там без веры нельзя. Ребёнок верит, что родители всегда защитят, помогут, подскажут. В детстве с верой живёшь. Потом, конечно, груз веры ослабевает, кто-то совсем перестаёт верить. Веру, отчасти, понимание заменяет. Всё надо принимать таким, какое оно есть, а не таким, каким хотелось бы видеть и иметь.  «Хотелось бы» стоит между людьми.
А что, собственно, происходит? Отчего беспокойство?
Конфеты по воздуху не летают, я с открытым ртом не сижу.  Чего я жду? Меня предали, обманули? Всё на глазах рушится, во что верил, оно сплошным надувательством оказалось? Что, мне начать плакать, что своей вины не вижу, что я, как человек  в обмане, умеющий понимать, объяснение происходящему пытаюсь найти?
Поплачь. Плакать, оно всегда полезно. Слёзы соль из отложений вымывают.
Что касается отложений, их в любом человеке полно. Отложение жёсткости есть, отложение равнодушия, есть отложение самонаказания.
Мысленно спотыкаюсь на каждом слове. Не проходит ощущение, что за спиной кто-то есть. Сердце стало колотиться всё сильнее, круги в глазах завертелись. Всё стало невыносимым. Угнетало молчание.
Спешить мне было некуда и бояться нечего. Это ничего, что люди неискренни со мной. Сам виноват. Всё из-за несообразности моих поступков. Раз неискренен человек, значит, ему тяжело со мной.
Ладно, ерунду городить. В моей голове мешанина из-за того, что скорость вращения Земли не совпала со скоростью перебора мыслей, мой мыслительный аппарат сломался, пустота мироздания, в которой бежит Земля, перетекла в мою пустую голову. Выморозил космос мозги.

                6

Родственников не выбирают. А вот выбрать тех или ту, кого любить, можно. По какому признаку? Люди делятся на два типа. Одни считают копейки, другие выжидают и присматриваются, чтобы сорвать куш, по-крупному. Способность изменения улавливать, тут главное.
Нет, но всё-таки соображалка работает. Что-то вроде будильника заставляет открыть глаза на происходящее. А подходящее происходящее подкрадывается незаметно, нападает неожиданно.
Не знаю, о чём говорить. Односложно мыслю. На лице бесстрастность, оно не выражает никаких эмоций.
Временами пелена на глазах, смотрю и ничего не вижу, очертания дрожат. Чужой человек, нечужой человек, один, несколько было,- я не всё сказал, не всё разглядел.
«Пустая баба,- мысленно ругаю ту, которая стену возвела между собой и мной. Я не знаю, кто эта «пустая баба». Так, вообще».
Холодные слова пугают. Почему-то хочется вспоминать, выскрести всё из потайных углов. Вдруг кому-то потребуется отчёт за пережитое.
Две женщины как бы снятся. Одна перетекает в другую. Обе маняще недоступны. То они раздваиваются, тогда я прохожу между ними, пытаясь дотронуться и стянуть их вместе. Не получается, проваливаюсь в бездну и тут же взлетаю. То вижу вместо двух женщин  прозрачную, бесплотную тень.
Что-то же зацепило сердце? Кто бы, что бы не говорил, но когда спать с человеком хочется, то и всё остальное как-то сложится. На всё остальное можно смотреть сквозь пальцы. Правда, я не большой специалист, смотреть на всё сквозь пальцы.
Кажется, у нас немного похожие глаза, зато совершенно разные линии судьбы на ладонях. Из этого следует, ничего хорошего не выйдет.
И что? Я, по крайней мере, раздвоенный человек.
Разве непреложный закон человеческой природы: если ты полюбил, то и тебя должны полюбить немножко, разве он перестал работать?
Противное слово – немножко. Скользкое. Его можно сказать и слишком рано, и слишком поздно. Сказал слишком рано – одёрнут: нечего лезть не в своё дело, помедлил – упрекнут: где раньше был?
Где раньше, где раньше? Думал!
В качестве кого всматриваюсь в прошлое? Кого интересует моё поведение? Не могу отрешиться от себя самого. А роль, наверное, играю превосходно.
Быть всем хорошим – это себе во вред. Копить несбыточные надежды, а что, в конце концов, - разочарование вместе с острой болью. Страдать, за просто так, никто не хочет. За просто так – это себе во вред.
От кого что-то ждёшь, тот должен быть умнее тебя. А как понять, умнее он или просто ботало, умеющее лишь языком трепать? Правда, трепача послушать всегда интересно. От многословия слушатели не сдыхают.
Несчётно минут проходит, прежде чем размыкаются веки. Перед глазами прокручивается плёнка. Даже колебание воздуха чувствуется.
Что меня потрясло,- необыкновенная улыбка, глаза, меняющиеся и странные, состояние, которое пришлось пережить?
Дурь. Стоит впутаться во что-то, как мысли только об одном – как бы выиграть. И в голову в этот момент не приходит, что могу проиграть. Забывается, что в любой игре всегда есть и победитель и проигравший.
Вывод отсюда: жил, много лет не имел счастливых дней. Индивидуалист. Для меня имеет значение только то, что позволяет жить, оставаясь внутри собственного мира. Следовать собственным правилам, не принадлежать ни к какой социальной группе,- это удел отщепенца.
Ну и ладно. Лицо у меня непроницаемое, глаза — пустые и далёкие. Нет в них смысла ощущений.
И что после этого следует? Что в остатке?
«Мне с тобой хорошо». Хорошо. Хорошо почему? Хорошо – когда много добра кому-то сделал? Хорошо – это начало зависимости, это – четверть от того, когда говорят:  «люблю». Хорошо тому, кто светится, у кого фонарик внутри не гаснет.
Фонарик… Что за батарейка в фонарике, которая позволяет светить? Хорошо бы отказаться от надежды и веры, зная, что это не поможет.
Странная мысль угнетает. Мысль странная потому, что не содержит никакой новости. Густой туман в голове. Дышать нужно медленно и глубоко. Я не тяжелобольной. Мысли оставляют в покое только умирающего человека. Провидец, тоже мне. Немного счастья каждому иметь охота. Может, это «немного», в сто раз полезнее. А вот не с чем сравнить, с кем и с чем бы сравнить не мешало бы.
Я сейчас не отличаюсь наблюдательностью. Но у меня появился шанс. Если я совсем никому не интересен, то и говорить со мной не будут, не помогут никакие уговоры и доводы. Пудрить мозги насильно нечего.
Я принял правила игры жизни и буду их придерживаться. Равновесия нарушать нельзя.
Тишина сделалась прозрачной, как воздух. Плеск воды слышался. Где-то маленькие рыбки пускали пузыри.
Нет у меня никакого жизненного опыта, нет. Не научаем я. Явная простота таит нескончаемую загадку, порой гляжу на женщину, думаю: то ли она невероятная дура, то ли прирождённый ловец или ещё что-то третье? Удивительная способность женщины приспособляться. Почему она позволяет это? И мне становится страшно. Мне так хорошо делается, - я могу разгадывать, что делается не по себе. Может быть, у меня что-то с головой?
С головой, с воспитанием, с приспособляемостью. Любовь, измена, развод – самая популярная тема. Чем больше отдаёшь в любви, тем больше получишь. Любовь – жизненный орден. Орден, когда вешают, дырку на френчике делают. Блаженство при этом обретается.
У кого как, а у меня не так. Я — любитель игры в поддавки. Машинально двигаю свои мысли, машинально выбрасываю козыри.
С зубовным скрежетом вытравливаются предчувствия из сердца… Редкий человек результатом в конце похвастается. Потому что счастливый человек всегда боится потерять своё счастье. Мысли, конечно, удержать можно, а что касается сердца, то оно ведёт не спрашивая.
Теоретически легко быть спокойным, особенно когда отвечаешь сам на свои вопросы. Это говори, про это помолчи.
Я могу подобрать два слова для объяснения: затемнение или просветление у меня. Но эти слова ничего не объясняют. Вот и остаётся одно — молчать.
Но странно, молчу сам, а кажется, молчат все вокруг. Какие звуки и доходили, но понять их привычный смысл не получается.
Давит ощущение вздрагивающей в горле тоски, и одновременно, предвкушение чего-то. Того и гляди, крылышки за плечами прорежутся. Так и не понял, отчего вспомнилось, связалось сегодняшнее с давно ушедшим. Вроде бы всё ни к чему.
Проклятый звонок. Попытка прислушаться окончилась неудачей. На молчание можно ответить только молчанием.
Странно, все остальные женщины зависимые, а Татьяна Семёновна – самостоятельная! Не Танька, а Татьяна Семёновна! Несопоставимая. За ней не проглядывается никто, кто когда-то был со мной. Только ей можно доверять. Только от неё многое можно стерпеть. Главный вопрос – насколько? Она умеет быть такой, какой хочет быть. Как это?
«Палка больно бьётся, слово не дерётся. Кто как обзывается, сам так зазывается»
С чего это я вспомнил детскую дразнилку?
Клочки, отдельные эпизоды, люди. Я не знаю, сколько людей пережили разочарования по моей вине. Неужели были такие, кто что-то ждал от меня? Глубокое разочарование их ждало или лишнее доказательство собственной глупости?
Я – цирковой слон на натянутом канате. Моя самая большая слабость – тщеславие, я не являюсь центром чего-то, меня центробежная сила отбрасывает в сторону. Тем не менее, смотрю на себя внимательно и жадно, словно это не я, а кто-то, до кого мне хочется допытаться.
Когда-то я совершил глупость, но ведь и кто-то совершил такую же глупость. Две глупости не кажутся глупостями. Собственная жизнь приобретает иной масштаб при столкновении с  возникшими вопросами. По сравнению с вселенскими вопросами или запросами, конечно же, моя жизнь блеклая. Но от этого мне не легче забываться. Пока я лишний, мои чувства тоже делаются лишними. Совершенно незачем выкладывать их напоказ.
Как я могу убедить будущее, если не оправдал своё прошлое? Какой-то неназываемой разница выходила.
На секунду споткнулся. Не просто так жизнь людей сталкивает.  Кто я такой, чтобы решать, чему и как быть? Не моё это дело. Сложно сразу ответить на вопрос «насколько». Это я разделяю жизнь на разные сферы. Не всегда откровенно даю честные ответы на прямые вопросы. Татьяна Семёновна скрытная женщина, но, что точно, не обманщица. Значит, что-то между нами есть. Что-то у каждого осталось.
 Весна да осень – на дню погод восемь,- не к месту вспомнилась пословица, оправдывающая частую смену настроения.
Утомителен всё-таки перескок из теперешнего в прошлое. Не честно с накопленным опытом перебирать прошлую жизнь. Тогда и теперь. Тогда всякой мерзости было поменее.
Попытка прислушаться закончилась ничем.
Со мной не может случиться беда. Раз я живу не как другие, то способен на то, на что другие не способны. Как это объяснить на общем языке?
Ладно, что тогда, что теперь на спецобслуживание особый народец, свой в доску,  подбирают, кого не надо не поставят. В Японии такая категория женщин гейшами зовётся.
Однако, русская баба, в силу русскости, стопроцентной гейшей никогда не будет. В силу характера, делиться любовью не будет.
Она не будет сидеть рядом, изображая счастливую хозяйку. Она не будет вести разговоры про диеты и про гребаную политику.
Как бы не шумело в голове, но мне показалось, глядя сквозь напластования годов, что Танька испытала в «большом мире» всё, что хотела. Если не найдётся силы ей противостоять, то она прожуёт и выплюнет любого.
Я не радуюсь и не огорчаюсь этому. Я знаю нечто иное. Я ничего не боюсь. Спроси меня кто, буду отвечать только «да» и «нет». От себя не произнесу ни одного слова.
Мнение складывается секундно. Одного взгляда достаточно. Раз что-то мне не по нутру, соглашусь, но этому не поверю.
Слава Богу, наконец-то определил, откуда может прийти опасность. Точка отсчёта – три проведённых вместе дня. Татьяна Семёновна! Золотце.
Замуж она вышла только потому, что с отметкой в паспорте легче. А потом? Женское коварство. Не в замужестве узнала истинную любовь. Что, совсем невыносимой жизнь стала? Я с какого боку припёка?
В это утро толком рассудить свою жизнь не могу. Временами, моя жизнь похожа как две капли воды на чью-то, значит, я должен учиться на чьём-то опыте, но, увы и ах, к чужому опыту не прислушиваются и не верят ему. Сказать прямо об этом, духу не хватает. Был ли счастлив? – и приходил к неутешительному: отчасти, довольным кое-чем был, крышу над головой имел, голодным не ходил, удовольствия какие-никакие были. А по большому счёту что? А ничего…
Время осознания вины и мук совести, упоения страданием успешно минул. Вообще-то, жизнь абсолютно безопасной быть просто не может. По определению. Поэтому время от времени нуждаюсь я в ком угодно – хотя бы словечком перемолвиться, высказаться, выслушать суждения другого. Любого встречного-поперечного затащить к себе готов, готов сесть напротив соседа Пудова, лишь бы убедиться, что сохранились ещё чувства, что одиночество не грозит, что до грызи апатии далеко.
Как это? Почему? То матёрым волком-одиночкой себя чувствую, то сближение с кем-то жду.
Вот оно и правильно, схлестнулись с соседом вчера,- одиночество с апатией разводили по разным углам.
Попытка возвращения к старому не удалась. Как ни сильны были причины расслабиться. Всё кончилось неудачей. Голова раскалывается.
Снова перенёсся на пару десятков лет назад.
Форменным образом разучился управлять собой. Рядом женщина в поре зрелой женской прелести, которая дороже красоты,- радуйся. Наверное, этой женщиной восхищались многие, многие мечтали стать такой, как она. Она – противоположность чему-то. Ясное дело – чужой кусок вкуснее. Мужику, чтобы стать любимцем, лаять и мяукать научиться надо. Эту женщину надо принимать такой, какая она есть, иначе будущего с ней не будет. И контролировать её нельзя. Она не позволит.
Мне не доставляет радости вести с кем-то войну, хотя иной раз это необходимо. Когда война на пороге, остаётся либо драться, либо капитулировать. А я не открыл дверь. Поэтому ни то, ни другое не принесёт мне мир.
Я сегодня соблюдаю нейтралитет. Мне хочется проявить участие, не принимая ничего близко к сердцу.
Не принимать близко к сердцу, противная черта.
Мысли мгновенно приходят в голову, тонут из-за необъяснённости, вместо одних всплывают другие. Вот одна распускается подобно звезде над тёмным горизонтом. Такого не может быть.  Мысль-звезда расти не может. Светляк наливается зловещим багрянцем. Волоски-лучи тянутся ко мне. Чтобы научиться жить, надо разучиться быть рабом. Для этого разорвать бесчисленные нити привязи требуется. Как?
О господи, спаси меня. Чудовищное содрогание. Причина мыслей не только во мне. Что-то когда-то зацепило.
Нет, но какое может быть будущее у меня и у Таньки из прошлой жизни? Пережитое ложкой из одной бочки в другую не вычерпать. Несмотря на самые добрые намерения.
В дураках ходить неприятно. Чужое дерьмо всё равно не разгрести.
В затуманенном выпивкой мозгу толкались именно такие мысли. Когда-то я был для Таньки «дяденькой», с которым ей было просто. Она была ангелом, я – болваном. А уж столь ли велика разница между болваном и ангелом? Когда-то эта девчушка стояла, запрокинув лицо, не скрывая восторг.
Почувствовал какую-то необъяснимую свободу воображать. Свободу вообще. Ничего запретного в мире не осталось. Народ из человеков состоит… А  когда человек становится вполне взрослым, то...
Наваждение какое-то! Мне надо выплеснуть свою досаду. Мне известно не всё. Однако достаточно, чтобы понять, что другие вообще ничего не знают, хотя и берутся судить. В своей серости я и за сто лет не разберусь.
Грезилось доброе в прошлых днях. Готов был перецеловать все пальцы у этого ангела. Понятное дело,- нашло. Тело среагировало на Таньку быстрее, чем мозг.
Мир вокруг неё сиял и улыбался. Он был умиротворённым. Женщина – ласково-тихая, эталон женщины. Разве такая не пробудит желание?
Вполне взбалмошное желание. Она хорошенькая. Она конфетка-карамелька, которая прилипает к нёбу, а потом с едва слышным чмоканьем сама отваливается.
Пунцовые пятна горят на щеках. Вспомнил, девчонка Танька от смущения краснела. Вспомнил, как когда-то навстречу мне попалась женщина. Она несла букет расцветающей черёмухи. Я не успел посторониться, и мягкие лепестки задели меня по лицу. Я ощутил полузабытый запах – холодящий, словно бы дуновение сквознячка.
И теперь я в облаке этого запаха. Вчерашнее стало сегодняшним.
Мы потянулись друг к другу, чтобы встретиться и попрощаться, но завершить такое простым касанием щёк, было недостаточным. Объятия распахнулись сами собой, в голове пробудилась тысяча всепоглощающих воспоминаний. Ощущение, что кто-то помнил обо мне, что встретил родственную душу, вылилось в нервный смех.
Я нуждался в ком-нибудь, ком-нибудь – эта женщина. Словом мне перемолвиться надо. Я ощутил потребность выказать свои чувства. Всё равно кому. Любому встречному-поперечному, лишь бы убедиться, что у того сохранилось что-то ко мне.
События влекут за собой, на попятный не пойдёшь. Всё стоит перед глазами. Протяни руку, это не мираж.
Меня переполнило чувство. Я готов говорить. Готов при разговоре глядеть не в глаза, а в ноздри, ибо там начинается лаз в пещеру с кладом. Я не собирался держать в голове всё плохое. От плохого можно в уме повредиться.
Женщина отважно улыбалась, имея основание считать, что нравится. Но нижняя губа у неё предательски подрагивала, намекая на какое-то несчастье и горькое сожаление.
Прошлая жизнь не имеет цели, не столь важно, какую цель преследовало будущее. Что действительно важно, это было, что я с Танькой, мы являемся частью жизни. Есть жизнь, и в ней есть мы.
Внезапно перестало хватать воздуха. Жил всё время надеждой, пусть, слабой, но ведь считал её не менее важной, чем воздух или еда.
Как же мне захотелось вернуться назад, в те годы, когда я дожидался своей очереди, когда мною управляли. Я бы тысячу вёдер воды принёс для полива огорода, я бы без ворчания каждый куст крыжовника подвязал. Я бы не торопил время.
От наваждения, как от мушек в глазах, не отмахнуться. Не понимаю, куда смотрю. Не о бесконечности размышляю, не о том, какая сложная материя – жизнь, и чем она закончится. Есть ли в жизни предел, имеет ли она смысл?
Кто считает себя правым, того трудно переубедить. Его слово – закон. Даже если он своё слово обронил случайно, оно у него весомо, оно отодвигает слушателей. Когда же этого правого человека тыкнут носом, что он ошибается, своё неловко он постарается спрятать. Правому человеку, наверное, мало знакомо  такое понятие, как будущее. Его будущее не простирается дальше следующего дня, в крайнем случае - следующей недели. Ему, как клухе цыплят, свои убеждения сторожить надо.
Заколдованный круг общения. Если счастья немерено заиметь хочешь – носи в кармане чёрного таракана, он, говорят, приваживает счастье. Делов-то!
Прозрачная стена отстранённости всё время разгораживает людей. Не сразу пробиться сквозь стену удаётся. Для этого или разъяриться надо, чтобы гнев проломил дыру или растечься умилением, чтобы в одну минуту стать ближе и роднее.
В мыслях, в голосе нет самодовольства, откуда ему взяться, нет намёка на признания вины – ангелочек хренов, есть ощущение полного незнания. Мгновенная смена настроения обездвиживает. В заначке любого имеется несколько убедительных ответов, несколько разных улыбок. Много чего имеется, только как выбрать за секунду то, что необходимо?
Мою жизнь и мир вокруг всё время качает, как тут не заболеть морской болезнью? Этих общих тревог полно, а от них усталость наваливается. Мир устал. Как единственно верное ощущение, успокоительные таблетки, получить?
Единственно верное ощущение – странное. Сплошная причуда. Я не мог стать прежним, и никто этого не может. Будто свернул с пути, взял ложный курс. Мой корабль утратил управление посреди океана.
Я перестал видеть землю. Корабль накренился, готов опрокинуться. Он будто и опрокинулся. Я начал тонуть. Тонуть в Танькиных глазах. А потом свет зажёгся, застучало в затылке. А потом  снова понимание пришло, что мордашка у женщины симпатичная, и сложена она хорошо, не как какая-то ободранная кошка. И глаза у неё отзывчивые, светильники на стене придали им цвет вишнёвого ликера.
Я её вылизываю взглядом, я истекаю. Почему сравнение с ободранной кошкой пришло в голову,- не знаю, может потому, что кошка постоянно оглядывается, за кошкой должен кто-то гнаться. Кошку кто-то должен гладить. Кошка – символ домашности.
От неё пахнуло табаком, коньяком и…несчастьем. Пожалеть её захотелось.

                7

Трое суток прошли в каком-то чаду, в каком-то помешательстве.  Всё получилось само собой, непреднамеренно и безотчётно. Жизнь вручила нас друг другу. Ни страха, ни стыда, ни вины. Не имело значения острое наслаждение, испытанное нами. Явь любви перемешалась с грёзами и коротким сном.
Как бы ни описывал, что происходило, всё было не так. Во всём есть доля преувеличения. Я видел глаза женщины, и она, наверное, купалась в отражении моих ощущений, воображая бог знает что. Что происходит на самом деле, оно происходит не так, как бывает во сне, где наблюдаешь за происходящим как бы со стороны. Между нами не стояло «нет», не тяготил страх потерять друг друга. Может быть, была память заключённого когда-то договора.
Странно окунаться в ощущения прошлого. Они – напоминания, они -  отдарок судьбы.
Удивительно, но я начал чувствовать своё тело, которое до этого не замечал. Оно становилось тяжёлым. Тяжесть создавала ощущение смерти, она иссасывала сердце предчувствием.
Не помню, услышал или причудилось, но память чётко зафиксировала слова: «Не всё в этой жизни решается только любовью…»
Дурацкое состояние, мужики, не подозревая,  до ушей напичканы разными теориями. До непотребства прямолинейными, зовущими идти прямо и прямо: ни остановиться нельзя, ни свернуть на сторону. «Ах, какой я молодец, ах, какой женщиной обладаю, ах, я доказал, что я это я!»
Помнится, Танька лежала щекой на моём плече, закинув руку на шею, сонно переспрашивала, пытаясь показать заинтересованность в договоре о продолжении любви.
Договор подразумевает оплату или расплату, какую-то предложенную цену. Не знаю, кто переплачивает в любви больше. Думается, женщина всегда платит дороже – она отдаёт себя, она принимает в себя.
Минута молчания иной раз может показаться длиной в вечность. От радости, кажется, не умирают. Минута понимания в заначке «потом» держит. Потом можно будет логически сопоставить мелочи, потом интуиция изощрённо заставит прозреть. Потом, боясь причинить боль себе, поступаешь неправильно с той, кого, кажется, любишь. До конца не понимаешь это, и сам причиняешь себе боль.
В молчании сердцем постигается окончательная истина. Не так-то просто отказаться от своих страхов. Страхи присущи любви, отданной как испытания.
Время улетучилось, его не было. Когда Танькина голова лежала на моём плече, когда вдыхал горьковатый запах её волос, когда оба проваливались в черноту страсти небытия, набрасываясь друг на друга, захлёбываясь вновь и вновь переживаемым восторгом, разве думалось о времени?
Это глупость думать, что мужик может добиться женщины. Чтобы привлечь внимание, мы лезем из кожи. За женщиной выбор. Мужчина просто не может отказаться. И женщина решает, продолжать ли отношения.
Женщина, правда, рискует, она расплачивается нежелательной беременностью. Ей тоже приходится принимать определённые меры. Мы, мужчины, непостоянны.
Вспышка – картинка. Вспышка – диалог припомнился. Вспышка – потребность что-то выяснить возникла, совместными усилиями очертить границу территории, чтобы в будущем не залезать на чужую. Каждый из нас обладал чем-то особым: У Таньки было кое-что, чего я хотел бы получить, я мог предложить то, чего хочется ей. Наверное, в те дни мы были достаточно умны, чтобы ничем не делиться задаром.
О чём мы разговаривали? Говорили ли о высоких материях, клялись ли в вечной любви, цинично друг над другом подсмеивались? Не помню. Помню, что Танька на минуту притихла. А потом?
- Уморилась,- со вздохом призналась Танька.- Долго же я тебя ждала. А ты, дядя Юра, романтичный мужчина, чувствительный, я бы сказала – переживательно-романтичный. Я никогда такого не испытывала. В твоих руках я птицей была. Я теперь – другая. Всё вокруг меня ты сделал другим. Эти дни я по-настоящему жила, а не существовала. Ты не горься, я тебя отпущу. Я, дядя Юра,- коротко хохотнула Танька,- свет увидела. Кому что написано. Не ту красоту, видно, до встречи с тобой лизала. Мне увидеть свет,- и этого достаточно. Хорошо.
Не понимаю, но мне и тогда и теперь почему-то хотелось подначить Таньку. Не уколоть, но притушить жар.
Сразу ведь не сообразишь, отчего зависит образ, облик . притягательность женщины. Большинство считает, что имей хорошие внешние данные, и этого достаточно. Нет, вся изюминка в том, как сама женщина относится к себе.
- А знаешь, мне мать всё время говорила: «Не разрешай мальчикам целовать тебя». Я, наивная дура, переспросила: «От поцелуев рождаются дети?»
- Нет,- ответила мать.- Но от чего рождаются дети, начинается с поцелуев.
Помню, на это я сказал, что долго верил в то, что носы при поцелуях мешать будут.
«Хорошо», проговорённое Танькой, подействовало успокаивающе. Мне не пришлось тужиться, доказывая самому себе, что не лыком шит. Я пытался выудить из себя способность без удивления воспринимать всё, что преподносила действительность. Понимал, что при этом надо нести или совершенный вздор, или говорить чистую правду. Но понимал и то, что можно запутаться в объяснениях про «хорошо». Скользкий разговор хорошо прерывать тем, как пожаловаться на голод.
-  Что-то я оголодал. Спину через живот чесать можно. А вот вас, мадам, хочу спросить, какое «хорошо» на свету хотела бы получить? Хорошо, что? Хорошо цену имеет? Или мы не собираемся платить по счёту?
- А как угадал?- вытаращилась на меня Танька.- Страсть схлынет, на всё другими глазами посмотрится… Тогда и поймёшь, кто ты есть, что можешь, каким представлениям соответствуешь… Угадал… лишь бы не пропало желание.
- Да чего угадывать…Три дня…
В какую секунду одно восприятие сменяется другим? Что для этого служит толчком?
Вроде как почувствовал ненадёжность, немного стало не по себе. Закрыл глаза. Начисто забыл обо всём, прислушиваясь к голосу Таньки.
 -  Счастливый человек всегда боится потерять своё счастье. Не женское это дело – платить или не платить, чужие грехи считать. Дядя Юра, я молву не волочу. Не для меня это: кора к коре, корень к корню. Мужикам хорошо – сметанку слизнул – ну, и… того. Хорошо. Единственный мужчина, который был мне предназначен, с которым я могла быть счастлива, - это ты. Встреча – как подарок. Что будет, то и будет. Дураку понятно, что всегда больно получать в ответ обиду.
Дураку, может быть, и понятно. У дурака нет незыблемых принципов. Вчерашний хороший, необязательно сегодня хорошим остаётся. Был, но не стал.
Если женщина что-то решает, слова для неё простая формальность, она чувствует и видит сердцем.
Спустя годы, я почувствовал тот груз, каким нагружала меня женщина. Я бы не вынес его тогда, я не вынесу его и сейчас. Стоит начать примеривать, нет сил остановиться.
Время обладает властью. Не зря ведь говорят: поймёшь со временем. На всё требуется время.
Приятно смотреть на потягушки женщины. Врезаются они в сознание. Истома обездвиживает.
В те дни я созрел для обожания. Всё потеряло смысл и значение.
Что-то, словно пар, начало подниматься из глубин памяти. Во взгляде отрешенье появилось. Что-то неправильное, что-то не то. То ли картины прошлого почудились, то ли взаправду перестал сличать чужие грехи со своими, как говориться, сопеть вприжмурку. Время остановилось.
Откуда, что, одно за другим вспоминается?
-  Знаешь, дядя Юра, всё упирается в слово «люблю». Маленькая я ни за что на свете не сказала бы его вслух. Ты меня не замечал. Ты не смотрел на таких. Ты казался мне слишком холодным, независимым. Большим. Я не представляла такую девчонку, которая решилась бы заговорить с тобой. Заговорить – слишком великое счастье. Теперь что, я девушка молодая, красивая, самоуверенная. Не распустёха. От кавалеров отбою нет. В любовницах числилась, выходила замуж. А счастья, увы, не прибывало, а сердце покоя не знало. Я не жалуюсь, не наговариваю. Часто о тебе думала. Ты, дядя Юра, мог быть моим двойником. Молодые и старые, любовники и мужья липовые, все в любви клянутся, капризы готовы выполнить,- толку-то,- небескорыстно и не беззаветно,- Танька хохотнула.- Но я-то хотела не такого. Советов наслушалась, добрый совет ничего не стоит. Скучно, когда мужчина предсказуем, когда один день похож на другой.
Губы у Татьяны Семёновны чуточку улыбаются. Во всём лице скрыта прекрасная добрая улыбка.
Внутреннее, а не физическое состояние моё было таково, что я просто забыл, просто отстранился от происходящего. Я не думал, как судить меня люди будут. А судить будут за всё, чем я вторгаюсь в их жизнь. Прибавят к своему суду клевету, ложь, выдумку.
Неожиданно приходит женщина, вдруг становится нужной. И хоть непонятна она, непостижимо незнакомая, думается только о ней. И хочется, чтобы минуты слияния не кончались. Эти минуты связывают никому не ведомой тайной, неизвестной ни мне, ни ей. Но эта тайна будет жить сама по себе. Тай на всегда приходит неожиданно.
По-особому моё сердце неловко шевельнулось. Танька была неизмеримо опытнее в житейских делах. Видно в дырку забора, совсем соплюшкой,  она видела дальше, видела многое из того, чего я не замечал. Может, она не испытала серьёзного чувства, но что касается измен, выстраданных отношений и всего остального,- тут сто очков она даст.
- Хороших много, а милого нету,- сквозь года слышу задумчивый голос.- Раз-то можно позволить обвести себя вокруг пальца… Говорили же, с вечера надо загадывать три желания: одно несбыточное, одно, которое можешь исполнить, и одно - самое-самое.
- Что, не снятся хорошие сны? Плохо, когда выцелован запас нежности…
 - Много вы, мужики, понимаете…Тебе, дядя Юра, весь список  подать с пробелами? Загнуть пальцы, перечислить, что за чем с каждой женщиной происходит? Кто кому принадлежит, кто не принадлежит. Как получить то, чего раньше ни с кем не было?
Помню, тишина тогда проползла между нами. И теперь тишина давит, глючит, не даёт полной грудью вздохнуть.
- Женщина по одной канве свою жизнь вышивает:  школа, потом учёба, знакомство с будущим мужем, свадьба, медовый месяц, рождение ребёнка, пелёнки-распашонки, садик. Снова школа, но уже повтор учёбы с ребёнком. Потом надо выпихнуть ребёнка в вуз, потом сплавить его замуж. Редкие поездки на море. Дача, в лучшем случае, где надо горбатиться. Муж пьёт, говорить с ним не о чем. Хорошо, если не блудня попадётся и не запойный пьяница, а то небо с овчинку покажется.
- Кому что, у кого-то всё по-другому.
- Молчите,- отмахнулась Танька.- Шаг в сторону – расстрел. Распорядок железный. Пункты согласованы. Ненавижу. И оценщики кругом. Сплоховала где-то – неуд поставят,- Танька раздула ноздри.- Противно. Я не из тех, кто мужчин боится. Мужики у меня по команде ходили, запьёт который – в шею выпроваживала. Не было счастья,- повторила Танька.- Кровь, видно, у меня такая.
Возразить – слов не находилось. Нечем возражать. Да и слова женщины морщь вызывали – мужик за словами мужиком и не был. Это вот и напрягало.
Настроение и у Таньки стало отнюдь не весёлым:  её разглядели, намекнули, что по счёту за всё платить надо.
- Какая такая кровь у тебя?- переспросил я Таньку.- Любить не всем дано, кто-то и хотел бы полюбить, да не может.
- Порченая я. Папа умер, но он во мне живёт. Когда у меня родится мальчик, он будет похож на него, только не станет пить. Он будет таким же добрым. А я и правда порченая . Никакой мужик от этого не очистит. Мне до щекота под сердцем всегда хотелось обратить на себя внимание, чтобы все поняли – я - особенная.
Танька пахла пахучими сладкими духами желания. Нет, она не освободилась от тех чувств, которые воспринимают ложь и выдумку как оскорбление. Она не дошла до равнодушия и не хотела доходить до него.
- Желания особенные?
Ссадил на землю женщину своим вопросом. Если человек чего-то хочет, он ищет. Ищет везде: в кафе, в поездах, на дискотеках, ищет, глядя в зеркало. Ищет в чужих постелях. То, что ищет, зовётся любовью. По сути, человек ищет частицу себя.
- Так сразу и скажи… Мы, девочки, чуть что, норовим спрятать голову под крылышко. Но поверь, женщина всегда готова мстить.
Вот-те раз! Вот это заявление!
Танька, Татьяна Семёновна замолчала. Её молчание дотянулось до меня сегодняшнего. Помнится, она посмотрела на меня с любопытством, с тем самым любопытством, которое появляется в глазах женщины каждый раз, когда она убеждается в несостоятельности партнёра. Наверное, она какое-то время держала меня на стёклышке под микроскопом. В её сосредоточенном взгляде не было намёка на пристрастность. Но где-то в глубине глаз блестела смешливая искорка.
О том, чтобы мстить, повода я не давал. И презрения,- ну, не заслуживал. Старался. Обида и чувственность не давали Таньке успокоения.
Какая разница, что на самом деле двигает женщиной: злость или радость, умиротворение любовью или внутри завёлся змей. Я чем-то вывел женщину из равновесия. Глаза дрогнули. Холод из них потёк. Никогда не видел у женщин таких холодных глаз. Видно, опомнилась, пожурила себя Татьяна Семёновна за болтливость: надо же, обабилась, вывернула душу. Язык сам по себе наговорил. Судьба не простила что-то, чёрное пятнышко не так-то просто отмыть. Горечью оно застыло.
Щелчком происходит перенос из одного состояния в другое.  Щелкнуло у меня в голове, почему-то отчётливо понял, что не знал и не знаю этой женщины, не раскусил её. И не надо пытаться её понять. Все они странные и непостижимые эти женщины.
Близость в одну из минут – сшибка двух человеческих миров. Она  воспринимается, как катастрофическая надвижка двух душ друг на друга. Без вмешательства в жизнь посторонних сил тут не обходится.
Двух слов достаточно, чтобы вернуть прежнее сознание. Тогда ошибка перестаёт быть ошибкой, тогда чужое непонимание становится болезненным.
Сбить женщину можно вопросом: «А сама-то, милая, без корысти любовь ищешь? Сколько мужиков перебрала?». Нельзя такое спрашивать. Не стал уточнять, чего безумно ей хочется.
- Счастье? – Татьяна Семёновна приподнялась, оперлась на локоть. У неё ожили глаза, она с явным любопытством, ей наскучило минутное молчание, посмотрела, она снова оказалась готовой залиться подступившими к горлу словами.- Счастье – это когда человек возле тебя не раздражает, когда во всём видится только хорошее. Чтобы сердце билось, чтобы восторг изливался. Чтобы было ощущение полёта. Чтобы покрепче запомнить каждое мгновение любви, чувствовать...
- Это один человек чувствует, а второй… тот, с кем счастлива?  Способность отдавать должна быть…Жутковато без взаимности.
- Я один раз пережила такое, - острая игла воткнулась в сердце. Воткнулась и вышла. Мужчина в этом виноват был. Хотя, какой он был мужчина – бабник, самец, козёл самый настоящий. Я тогда ощутила страшную, манящую суть падения, женскую сущность. А он настоящей сволочью оказался. – Татьяна Семёновна передёрнула плечами, едва сдержала стон.
Я тут понял очень многое. Слова устранили опасность вторжения повседневной жизни.
Разве можно забыть, как женщина приникает к тебе, зарывается носом в сгиб локтя, унюхивая запах мужчины, ища защиту. Я чувствовал, как размягчается, как тает внутри её каждая косточка. Ей необходимы были прикосновения.
- Я думала, расставшись с одним, прислонившись к другому, если буду рядом с ним – разве меня оттолкнут? Знаешь, одна подруга учила: «Не любишь – измени, будешь виновата – легче стерпеть нелюбовь будет. Женщине поменять мужчину, всё равно, что улицу перейти. Никакой правды у жизни нет».
Помнится, Танька добавила:
- Не хочу жить жизнью насекомых. Кошка я. Кошка в стае не живёт, кошка ходит сама по себе.

                8

От последних слов сделалось горько и чуть смешно. Беда, когда женщина какую-то правду жизни ищет, начинает сравнивать себя с кошкой. Кошку, которая гадит и на всё фыркает, вдобавок, царапается, держать не станут в  доме. Нельзя женщине добиваться, чтобы все были похожими на неё. Такие женщины внушают мужикам комплекс неполноценности. Такие женщины лишними себя считают. Есть тут отчего голову потерять.
Словами, скорее всего, Татьяна Семёновна попадала в цель. Наверное, многое она делала безупречно. Ведь умела находить понятные и точные слова. И мыслила прямо и бескомпромиссно.
Все хорошенькие женщины должны быть непременно милыми и добросовестными. Но не все они ангелы.
Совершенно незачем выкладывать всё, что знаешь и о чём думаешь. Кое-что можно оставить при себе. В жизни  всякое бывает, от этого никто не застрахован. Каждому может быть плохо, каждому может быть хорошо.
Всё свалить можно на усталость от жизни. Железо, и то, предел имеет. От какой жизни скорее устанешь? Тут подумать надо.  Безудержное веселье приесться может. Так и ненастоящая, придуманная жизнь сломает и не поморщится. К бесчувственной Татьяну Семёновну не отнесёшь, но ведь и не пушинка она в бездне: хоть вверх лети, хоть вниз падай, - результата нет. Стой на месте, головой по сторонам не верти, оглядись. Её удел — по первому требованию приходить и по первому требованию уходить. И не спешить радоваться.
Путное в жизни в глаза сразу не бросается. Не каждый человек вызывает неприязнь, да и он, по большому счёту, не мешает. Не любишь, ну и не люби. Жизнь всё в бессмыслицу выталкивает.
Тогда подумалось, что Таньке сильного, яркого мужика надо, благородного и богатого. Трое суток будет счастлива, а потом? Трое суток будет готова раскрываться, ощущать взгляд как ласку, полниться радостью, вкладывать душу в быстро-ритмично-глубоко-прекрасный танец двух тел. Забывать себя, опережая и не стараясь догнать. Сопереживать и конфузиться. А потом?
Остывшее желание – как это грустно ни звучит, всё-таки, страшного в нём ничего нет. Отложи в сторону его и забудь «на потом». Смириться надо с тем, что чувства могут подолгу не давать о себе знать.
 «Потом» рифмуется с выражением «суп с котом». Мало прока в трёх словах - добавках. Интерес ушёл, значит, покончил со старой жизнью. Тут бы новой сразу и начаться. Новая должна быть более лёгкой, более свободной. Если бы, если бы так.
Может быть, я существо второго сорта? Бессловесное второсортное существо.
Тяжело и неприятно слушать от других то, что когда-то говорил сам.
Счастье мужика – плюнуть на условности, без обиняков спросить женщину: «Хочешь со мной переспать?» Проследить за реакцией.  Убедиться, что по своей натуре женщины не способны быть честными до конца.
А сам-то, сам?
Двое друг от друга ждут чего-то особенного. Неприятности для них не могут существовать отдельно сами по себе. Двое не хотят быть просто перепутавшимися водорослями, двое до бесконечности мотаться по воле волн не намерены. На предложение ответ должен быть. Тот ответ, которого каждый ждёт.
Близкие отношения необходимы, но порой они становятся слишком болезненными. Не то получил, не на том подносе, не с тем гарниром,- вот и разочарование.
Время сейчас продвинутое, женщины не сильно цепляются за мужчин. И любовь сейчас не капкан. Это раньше быть вековухой считалось несчастьем ещё большим, чем жить рядом с алкоголиком и садистом. А уж быть матерью-одиночкой – это, ни в какие ворота. Средневековые понятия.
Теперь любое мнение гасит толстый кошелёк. Сама себя женщина прокормить сумеет. Лучше быть одной, чем с каким-то уродом. Да и купить можно эту самую «любовь». Стоит мужику поторговаться, стоит ему приложением предложить дачу, машину, поездки за границу,- и где пресловутая любовь? Где все красивые слова? Постельной сделкой всё закончится.
Сумбур, сумбур в голове. Думать некогда, мысль не успевает оформиться в слова.
За желаниями идти слепо нельзя. Желания бывают странными. Желания приобщают к таинству неожиданного осознания. Можно потерять голову. Как хорошо освободиться от иллюзий, и научиться смотреть человека на просвет, насквозь. Как хорошо уметь представить, что может выйти из тех или иных отношений.
Но увидеть собственными глазами, не всё равно, что представить. Кто должен «открыть глаза».
Спасибо тому, кто научил, не доверять доброхоту, который обнимается с каждым встречным, кто всё понимает, уверяя, что он это же пережил.
Живу представлениями. Могу представить, как в оконное стекло тычутся ангелы, могу даже шелест их крылышек уловить, услышать стук их сердец. Могу с похмелья нафантазировать-вообразить, что с неба не снежинки падают, а пух снежного гуся. Перину новобрачным на небе взбивают. И пахнут снежинки апельсиновыми корками и хвоей. И не такое можно  представить, но не увидеть. Чтобы увидеть, вожделением нужно наполниться. Мужской сущностью пропитаться.
Меня можно принудить только под гнётом обстоятельств. Гнёт — учитель жизни.
Как не существует идеальных мужчин, так нет и идеальных женщин. Женщины слишком мудрёные штучки. Понять их трудно. Редкая из них хочет жертвовать своей свободой.
Что заводит? Я о женщинах… Почему они как бабочки летят на огонь, не думая о том, что могут опалить свои крылья? Может, для того, чтобы в запальчивости со слезами на глазах крикнуть: «Да! Меня любят по-настоящему. Не то, что ты!»
Что только не показывают по телевизору, что только не рекламируют. Кривляющийся хлыщ в импортных шмотках, конечно же,  заводит. Наглая улыбка, наглая поза. А запах какой исходит из нутра ящика. Хлыщ, запах,- тут-то и проявляется особенность женской психики. Способность терять голову и идти на поводу своих чувств. Хочется ей жить теперешним, когда окружающий мир чуток и исполнен смысла, жить минутой, не думая о будущем. Судьба влечёт за собой. Хочется всё время в виде имени, голоса, образа на уровне подсознания думать об одном и том же, о своём кумире.
Наверное, если человек заранее знал бы время своей смерти,  он постарался бы уладить все свои земные дела. Может, раскаялся бы, может, свёл с кем-то счёты, может, только тем и занимался, что молился. Может, кинулся во все тяжкие, отдался бы страсти, почудил бы всласть. Почудил бы так, что чертям стало тошно.
Всё в меру испорченности. Не то страшно, что человек сотворил, а то, что неотложную причину нашёл, оправдание и единственный выход. Когда дурак куролесит – это не страшно, дурь у него не по убеждению,  а как умный начал – тут уж всё, пропало дело, потому что он принял такое убеждение.
Лучше, если есть на кого положиться. А если опора с гнильцой?
Судьбе невозможно сопротивляться. Почему женщины позволяют абсолютно всё, отдаваясь дикому, ни с чем не сравнимому, острому наслаждению? Где пресловутый романтизм, где теперь вздохи при луне, где трепет от прикосновений?
Несёт меня. Судить жизнь хочется, размять пальцами все комочки. Конечно, лучше бы уметь сохранять нейтралитет. Или проявлять участие, не принимая ничего близко к сердцу. Кто сохраняет нейтралитет, тот защищён от разочарований.
Не знаю, законы природы не расшифрованы. То в прошлое нырну, то стараюсь оглядеться в настоящем. Всё то и не то. Жизнь – высоченная гора до самого неба. Рай на небе, вот и приходится карабкаться к свету, к теплу, к кущам небесным. Карабкаться, забыв обо всём, изо всех сил из потёмок к свету. Обдирая коленки, ломая ногти. А потом наступает момент осмысления, оглянешься, сколько ни карабкался, а всё-то где-то у подножья гоношишься. А гора, гора ещё выше кажется.
Бывают минуты, думается, вот бы вернуться в тот вечер, в ту минуту, наверняка с теперешними знаниями поступил бы по-другому. Отвернулся бы, зажал уши, прислушался бы к тому, что советовали более опытные.
А какая она – «та» минута? Какой он - «тот» вечер? И почему именно «та» или «тот»?
Что, жизнь пошла бы иначе? А твоя она бы была? Кто знает, кто знает…
любая помощь вознаграждается чёрной неблагодарностью, спасибо никто не скажет. Кто сам жить не умеет, тот старается сесть на чужую шею
Татьяна Семёновна, это была та же Танька, которую я когда-то знал. Прошлая Танька спряталась  внутрь теперешней, спряталась, чтобы выжить, не перемениться, но принять облик единственно возможный в теперешней действительности, в теперешней свободной жизни, со свободными отношениями.
Я смотрю на женщину, и смотрю как бы мимо неё.  Мне бы в своей жизни разобраться. Мне бы пора замечать, что вокруг другие люди есть. Я не нервничаю, ничуть не подавлен, не кажусь изнеможённым. Я невозмутим и целостен. Не хочу ни на кого наговаривать.
Мне известно не всё, однако достаточно, чтобы понять происходящее, чтобы браться судить.
Вон, губы у кого-то разъехались в неподдельной улыбке.
Кажется, только неподдельный страх способен очистить человека. Никто, ни один человек на это не способен.
Мысли идут, сами не зная куда. Приятно, не напрягаясь, думать на разные темы. Плохое, оно же и хорошим может быть. С разных сторон рассматривай. Вверх- вниз, вверх- вниз. Пей – умрёшь, не пей – умрёшь, жить вечно не будешь.
Жизнь за стенами дома была что надо. Брехали собаки, доносились звуки автомашин. С утра по кривой жизнь течёт.
И любовь не прямолинейна, не есть нечто незыблемое. Её следует возобновлять, каждый день выпекать свеженькую лепёшечку. Ароматную, хрустящую. Любовь - она как ночной зверь, нападает внезапно. У неё есть особое внутреннее чутьё, сродни собачьему. Чутьё подскажет: вот то, что мне нужно.
Умасливать всё надо, тогда не возникнет желание ночного зверя, найти пищу.
Татьяна Семёновна, по моему представлению в первые минуты, в чаду безудержного банкетного веселья, полностью соответствовала ночному зверю, вышедшему на охоту. Она с распахнутой душой принимала смысл происходящего. Зачем терзаться из-за чего-то, чего она изменить не в силах. Можно ведь всё выкинуть из головы, всегда найдутся те, с кем легко начать новую жизнь,  воспринимай жизнь проще, легче, соберись с силами,- получишь желаемое.
Почему же тогда всё сливается, всё смешивается?
Крутятся колёса жизни, с каждой секундой всё дальше и дальше увозят куда-то. Цепляет жизнь, отрывает кусочки от человека: вчера заимело частицу, позавчера что-то отхватило, сегодня уже готово принять в дар свой кусок.
Приблизил давнюю Таньку к себе.  С какой Танькой мне легче, удобнее? Я видел, что теперешняя Татьяна Семёновна старается быть той, давней, девочкой. Бесполезно требовать от неё соответствия собственному настроению. Я должен отдать ей половину себя. Половину отдать, половину оставить себе. И она половину отдаст мне.
Я видел, как глаза у неё временами влажнели, ресницы соскальзывали вниз. Она бессмысленно лыбилась, излучая чистую и неподдельную радость. Она вроде бы и смеялась от маленьких слёз, которые щекотали ей кончики век. Она испытывала кайф, который повергал её в замешательство. Слёзы не сползали, они растворялись в глазах какой-то смурью.
Счастливыми были минуты, не было у Татьяны Семёновны нужды задумываться над жизнью, планировать, что будет завтра. Душа её расхлябянилась, готовая двинуть в любую сторону. Не в любую, а куда ей хочется.
Какое-то другое, не на словах, а по внутреннему позыву, установилось общение. Человеческой речи оно  недоступное. Мне нужна благодарность, и ей нужна. Нужен отклик. В конце концов, нельзя только давать, ничего не получая взамен.
Пришло понимание. Разные мы по виду, но в чём-то нераздельны.
Как любить, за что любить – настоящая женщина над этим не задумается. Что-что, но за особые достоинства она любить не станет. Не за достоинства женщина любит.
А за что?
Так наберись смелости и спроси.
Нет, не такие уж и беспечные глаза у Таньки.
Бередить чью-то живую рану я не собирался. Это у камня нет ни боли, ни крови, ни ломоты. Из-за непонимания мысли перескакивали с одного на другое. Но ведь и творить добро наобум, только веруя, что всё делаю из благих побуждений,- тоже никуда не годится.
Достигнутым я, по крайней мере, наслаждаюсь лишь краткий миг, а потом наступает отрезвление, приходит особое понимание, что ли, чего-то другого хочется. Дурость это - к себе всё примеривать. Так и Татьяна Семёновна, я чувствовал, одеяло на себя тащила. Как говорится, путь страданий у каждого пролегает мимо, неспособны мы в те минуты отрезвления  пережить чувство вины. Никакой вины и не было.
- Расскажи мне немного о своей жизни,- сказала Татьяна Семёновна.
- Как все, не представляю особого интереса. Институт кончил, женился, есть сын. Много работал. Своим путём следую в жизни.
Своим путём – оригинальный ответ. Бегут мои мысли, далеко им предстояло бежать. Мешанина в голове.  Суеверия да липовая философия. Не живя, считаю, что жизнь прошла, дрова прогорели. Попал в трясину и завязну. Ляпнуть что-то не к месту, не хочется. Но ведь ляпаю, вязну в своих придумках.
- Своим путём,- хмыкнула Татьяна Семёновна.- Вот бы посмотреть карту, где «свой» путь прочерчен. Ещё путеводитель заиметь бы, остановки с Домами отдыха, чтобы поразмыслить. А у меня ощущение, что всё время кто-то подталкивает в спину, торопит. Шевелись, иди, не задерживайся. Бери, что дают. У меня не хватает смелости признаться себе, что я всё время заполняю пустоту в своей душе.
Как у женщины расширились глаза. Не понять было, к какому символу она тяготеет, что за мерило внутри её сидит.
- Не успеваю не то что бы понять, а разглядеть ничего не удаётся. Сейчас – один перед тобой, завтра – другой, послезавтра,- если наступит это послезавтра – непонятно кто перед тобой. Ни с того ни с сего, человек превращается в другого человека.  Что было хорошо, становится плохим. Кроме надежды, ничего не остаётся. А ведь надежда, дядя Юра,  не накормит.  Надежда не укрывает от неправды и обид. Извилист путь надежды. Дядя Юра, а ты нашёл, что хотел найти?
Высказывания Таньки, её обращение ко мне - «дядя Юра»,  кололи. Ни я ей ничего не обещал, ни она мне. Ни я не клял жизнь, ни она не жаловалась.
- А что я должен искать? Пока ничего не нашёл. Разве тебя нашёл?  Мне этого достаточно.
- Не ты нашёл, а я подошла. Слепые вы, мужики. Праведники. В конце тебя наверняка вознесут на небо, а меня швырнут в преисподнюю.
- Что так?
- Грешная я. И от бедности дуреют, и с жиру. Я где-то посередине застряла. Жду подарка свыше. Влюбляюсь в недостижимое. И плевать. Как умею, так и приспосабливаюсь к жизни.
- Кому не хочется хорошей жизни?- отозвался  я на слова Таньки, игнорируя последнюю её фразу.
Я почувствовал, как мир сузился вокруг меня. Можно было достать предел со всех сторон, а за пределами ничего не было. Даже пустоты не было.
До тошноты правильные мысли из меня лезли, правильно продирались сквозь дикую чащу, путались в молодых порослях. Чуть ли не руками приходилось им хвататься за что попало, и кланяться, кланяться низко-низко, пролезая городьбу, распутывая время. Памятью хлестнуло по глазам, памятью слёзы выдавило.
В мире, несмотря на кажущийся хаос, царит равновесие. Одно притягивается, другое отталкивается. Добро уравновешивает зло. Иногда сам себя вижу своими глазами, иногда – чьими-то, и по совести, чьи-то глаза не так уж и фиксируют мою несправедливость. Я сохраняю самого себя.
У всего есть исток. И у времени он должен быть. Смотрю, бывало, в ночное звёздное небо, холодный воздух неподвижен, состояние, когда стоишь с задранной головой – пьянящее. Ослепительно-яркие звёзды проседают, почти касаются головы. Их так много, что разлитое сияние окрашивает всё в кобальтово-синий цвет. Наверняка, из этого синего цвета время вытекает.
А моё время то торопилось, то шло нараскоряку. Никого не убил, никого не ограбил. Не оправдал доверия? Так время и доверие - несовместимы. Если назад время пятилось, тогда я, как привязанный телок, уныло и бесцельно бродил вокруг вбитого кола, среди будней прошлого, не умея найти занятия. Сто раз, скользя пробегу глазами, прежде чем  что-то зацепит. А зацепит что-то, приоткрыв рот от внимания как в детстве, норовлю углубиться, в сотый раз пытаюсь разглядеть запечатлённое.
Трудно, когда человек больше молчит, больно, когда плачет больше, чем молчит. Много чего жизнь предлагает.
Гостиничный номер вспомнился. Над столом, на стене, широко и губато щерился на картине какой-то мужик. Он указывал рукой куда-то за рамку картины, туда, где неподвижно висело облако, где перекидной мост соединял два берега. Там заканчивалась тропа подхода, и начиналась новая тропа. Мне  и сейчас слышится возникшее ощущение, как тот мужик сопел своим горбатым носом, швыркал. Картина была бы настоящей, если бы в уголках губ у мужика зажатой самокрутка была бы.

                9

Редко когда выходит так, как хочется. Вот бы провести пальцем по забору, чтобы получилось, словно в детстве, «тр-р-р-р», от кошмаров таким образом отстреляться. Если кошмары чудятся, значит, жизнь хорошая. Так говорят.
Говорят, что и поплакать другой раз полезно, особенно тем, у кого отложение солей.
Что только ни говорят. Верь больше всему! Говорят, в жизнь надо бросаться, как в омут. И всплывать в этом омуте надо не озираясь, не гадать, что и отчего, почему заболел левый бок, а не правый.  Работай руками и ногами, плыви, чтобы не затянуло в водоворот. Иначе, будешь бултыхаться на одном месте, пока хватит сил.
Да, большинство так и живёт, крутятся на одном месте. Если сверх данного ничего не надо, чего морочить голову?
От некоторых мыслей всё переворачивается. С некоторыми людьми легко сходишься, а с другими — никак. Не перевариваю тех, кто утверждает, что он это переживал.
Чёрт его разберёт: кто я и что я, то ли первостепенная и несчастная жертва, то ли преступник, то ли – что вернее всего – в одно время и то и другое.
В те роковые три дня говорил, а Татьяна Семёновна слушала и готова была слушать. В те дни она была только для меня, и в явной простоте таила нескончаемую загадку. Понятно, минуты не проходит, чтобы мужик не оценил женщину: то ли она невероятная дура, то ли ловец своего счастья, то ли что-то третье, которое так и останется неоткрытым до скончания века. Оценивает, а изменить ничего не может. И не понимает, дурашка, что его самого давно на просвет рассмотрели.
Всегда хочется, чтобы хорошее продолжалось вечно. Несчастье — ведь, по сути — горка — быстро поднялся, ещё быстрее спустился. И забыл.
Боязнь отказаться от привычного, заставляет одних пускаться в разгул – «всё равно жизнь пропащая», другие, наоборот, притихают. Один из десяти спросит себя, что нужно женщине, один из этой десятки вспомнит изречение: «Чего хочет женщина, того хочет бог». А женщина свободы хочет. Блаженства…
Не мне судить, каждая ли отдаёт себе отчёт, что даёт свобода? Всё в этой жизни временное. Не один раз каждый из нас, мужиков, ставил вечером крест на отношениях, но…наступало коварное утро, и опять приходилось становиться на тот же круг.
Трудно смотреть самому в себя. Трудно относиться к самому себе без должного снисхождения. Что касается прощения, то я не знаю точно, кого я простил и простил ли. Большая часть не прощённого сокрыта условностями. Сказать нужное слово можно и слишком рано, и слишком поздно.
У дерева корни под землёй растут свободно, в любую сторону, вот и свобода человека в подсознании не должна иметь ограничений, даже когда никаких встреч не предвидится.
Всё так, всё как будто бы ладно, но прислушаюсь ко всему дошедшему до меня, половину не понимаю. Сколько противоречий, сколько версий возникает. Дело не в том, что готов принять их все сразу. Я ни с кем никаких сделок не заключал. Но ведь хочется краем глаза посмотреть те страницы, где всё про меня написано. Когда не сам про себя пишешь, а кто-то, и не просто кто-то, а вершитель судеб, он-то не церемонится, он-то выложит, как оно есть на самом деле. Можно много нового вычитать.
Вычитал, а дальше? Если нет возможности применить, то лучше и не ворошить непрожитое. Пускай оно так и останется как бы приложением.
Всё, что я должен понять, я должен понять сам. Я сам должен разворошить накопленное. Должен быть готовым к любому несчастью. Пока есть жизнь, есть и надежда.
Вопрос, почему, вспомнив про Татьяну Семёновну, мне захотелось интересно жить? Почему разговорная чушь из меня начала лезть?
Наполовину согласен, что все несчастья от женщин, с Евы это началось. А кто Еву соблазну учил? Кто привил ей благородные манеры? Счастливая женщина, соперниц у неё не было. Адама уводить никто не собирался. Чужих пещер тогда не было.
Интересно, чем кормила Ева Адама? Наверное, сидела напротив за столом, подперев голову, наверное, думала, пусть побьёт, поругает, но он – свой. Никто не упрекнёт, что она ни девка и ни баба. Точно, Загсов тогда не было, церквей не было, где их можно было записать. Так и свидетелей не было. Никого не было. Никого не было, а кто ж тогда за ними подглядывал?
А как всё началось? Жила Ева себе спокойно, ни одной мысли в голове, вошёл Адам, глянул,  будто разом всю охватил, будто дохнул зельем. И тут Ева поняла, что она женщина, что у неё красивое лицо, красивое тело. Она нужна, её желают. Может быть, следующей мыслью у неё промелькнуло, что красотой воспользоваться можно. За несколько минут она прошла все ступени обольщения, обрела множество качеств.
А о каком времени речь веду? Понятия времени тогда не существовало. Был день и была ночь.
Наверное, у Адама такая мысль первой проскочила, что женщину использовать можно.  Мужчина – охотник, он реагирует на запахи. Инстинкт поступками управляет. «Воспользоваться» - мужской термин. Доверительно поговорить, поделиться своими мыслями с той, кто выслушает с интересом, сочувствием и пониманием – с этого всё начинается. Только потом «воспользоваться» может прийти в голову.
На это нет никаких возражений.
Смотрю на всё, но смотрю будто сквозь, сквозь свои бредни. Чем городить огород, размышляя ни о чём, лучше смеяться. В смехе смысл имеется. Смех всему место определит. Сегодня задавленный у меня смех, тот, что  оборачивается минутой молчания.
Хорошо ребёнку, каждый взрослый как бы учитель. Ребёнок,  если и обещает, если не получилось,- себя он не ненавидит. Хорошая пора – детство, там без задних мыслей каждая протянутая рука в помощь.
Задним умом все крепки. Только детство не какая-то там беззаботная пора, а подход к мосткам, которые соединяют два берега. Берег, который облазил, и берег неизвестности. Перешёл мосток, значит, перешёл из мира в мир, из детства во «взрослость», от одной истины к более осмысленной дневной жизни. В жизни главное – дневная жизнь, то, что на свету.
Будь добрым, чутким, терпеливым. Умей понимать ближнего. Не враждуй
Вопрос,- с чем я перешёл на этот берег?
Что дали, с тем и перешёл. Лишь бы настроение хорошее сохранить.
Перепады настроения от глупости. Могу говорить, могу молчать. Лучше молчать. Торопливые, любопытствующие слова взбесить могут. Но если не насытишься впечатлениями – как бы пустой ходишь. Вот говорят: «Любовь — ключ ко всему!» И что?
Непрошеные слащавые голоса пустоту создают.
А мысли тогда откуда, если пуст?
Бесит женская наивность, когда никак не разобрать, за что её принимать: за кокетство или коварство?
Каждый день – это свидетельство лжи. Каждый встреченный – могу его спросить, могу и пройти мимо, не заметив. Нового-то он мне ничего не скажет. А если чем и удивит, то его сведения моими становятся, по сути они – двойственные, вдогонку наполняются новым содержанием.
Одно могу сказать: чувствовать себя среди людей одиноким – хуже этого ничего нет.  В этом состоянии всё во мне замедляется, время ползёт черепахой, отдельные детали теряют чёткость, размываются. Даже эмоции не те, ни тепла от них, ни холода.
Мужик, он мужиком и должен быть: если что-то хочется – делай. Не уподобляйся женщинам с их охами и ахами. Жизнь коротка. Встретил, кто понравился – не теряй времени, не жеманься, не страдай. Прямо так и заявляй: «Люблю. Хочу быть с тобой». А дальше, как оно будет…
Любовь любви — рознь. И придых, с каким говоришь это слово, в каждом случае разный.
Любовь — это когда хорошо с кем-то, когда заботишься о ком-то, не пьёшь. Помогаешь. Когда хорошо в постели, когда ласков… Когда нет и намёка на моральную, внутреннюю измену. Когда не отводишь взгляд.
Меня после таких мыслей будто кто-то взглядом посадил на место. Не сделал движения, но я затих.
Ясно, что прожить всю жизнь, как хотелось бы, не удастся, но, тем не менее, ворон ловить не надо. Надо со смыслом жить каждую минуту. И печалиться в эту минуту, и веселиться, и холодно может быть, и от жары изнывать, и поголодать можно, если есть ради чего. Жить надо, и не притворяться.
Мне не до притворства. Куда уж больше! В меня столько впихнуто, что разобраться не могу. Может, и разобрался б, если б голова не раскалывалась с похмелья.
Хорошо, что вползаю в день. День ничем не заменить. У дня есть такие преимущества, которые привносят успокоение – днём светит солнце, дует тёплый ветер, видно всё. Днём в душе что-то густеет. Но ведь днём и камень ложится ношей на самое-самое болючее место. А ведь пользы от этой ноши никакой. Ни счастья, ни радости.
Всё-таки, когда тишина, то всё природнее и восхитительнее, и небо прозрачнее, и солнца больше. И камень отваливается от души, и облегчение пополам с печалью блаженством разливается. Живи да радуйся, дурак.
От почти безбашенных, беспредельных откровений, в которых не признавал никаких запретов и тормозов, вдруг странно посмотрел на себя.
Как бы ни выделывался, как бы ни выставлял себя правильным всезнайкой, как бы ни желал прожить хорошо, как бы ни осторожничал, всё равно где-нибудь обо что-нибудь споткнусь. Не сам, так кто-то поможет, напомнит звонком, напомнит визитом, запоздалым сообщением. И побегут по сторонам мысли. Всё осветится каким-то иным светом. Вроде бы и радостным, но в то же время и нерадостным. Всё поблекнет, сникнет.
Чудно. Мысли вернулись к Татьяне Семёновне. С моей, мужской точки зрения, если у женщины не было любовника, то в какой-то момент она жалеет обо всех неполученных радостях, завидует тем, кто имел, завидует, что упустила время. Если есть этот любовник, что-то пошло не так, она сожалеет, что согрешила. Ни в том, ни в другом случаях умиротворения нет. Причём тут Татьяна Семёновна? Ты же не знаешь, чем она жила? Можешь, так лопать свои ощущения-переживания, о своих неполученных радостях жалься.
День вдруг показался облачным. Серым, небо заволокло, облака неслись с невероятной быстротою, не открывая ни на миг синевы.
Вдруг солнце проглянуло сквозь облака. Луч солнца повелел угомониться, оглядеться по сторонам. Пронёсся он над землёй, озарил сначала облако на небе, потом опустился ниже, ниже, и время вроде бы приспело принимать решения. Глядел бы и глядел. И на солнечные пятна на стене глядел бы. И о том, что любящий раним, люди ранят друг друга словами - это тоже, глядя на луч, пришло бы в голову. И подумалось, что согласие, и несогласие по-разному воспринимаются. 
Если несогласие чужого человека вызывает раздражение, то близкий тебе человек одним своим словом может нанести незаживающую рану. И о завтрашнем дне вдруг подумалось, и, наверное, долгие-долгие дни позади о чём-то ещё напомнят.
Просто удивительно, как много всего причудиться может, и беды подстерегают человека, и радости. Однако стоит получше вглядеться в любое проявление, непременно найдутся корни, что, отчего пошло. И потом, по закону перспективы более мелкие предметы заслоняют собой более крупные, если они находятся ближе. А мелочь пузатая всегда перед глазами маячит, всегда под ногами путается.
Я всегда хотел чего-то ещё, кроме прямой своей, понятной другим цели. Вот и выдумываю иной мир, биение собственного сердца принимаю за чьи-то шаги. Всё может развеяться прахом. От всего может остаться что-то воображаемое.
Жалуйся, жалуйся, всё равно никто не услышит. Канючь, что ничего вроде бы и не совершил противозаконного, а отчего-то тошно стало. Интересно, а чего жду? Посыльный звонил, приглашение на приём в Кремль принёс? Так в Кремле заставят петь их голосом, а я, кроме как своим, разговаривать не умею. Тушуюсь я на людях.
Хорошо бы по телевизору показали, как меня в Кремле принимают. То-то забегали бы вокруг меня дворовые мужики!
Вроде как зажалел всех. И это я, человек, давно лишённый щенячьего восторга.
- Чего тебе надо?- невольно проговорилось. Невнятный голос звучал скорбно, почти смиренно.- Сам не понимаю, чего хочу. Никто теперь не знает, чего по-настоящему хочется. Такое нынче время – смутное, затёртое, заранее не угадаешь, как, что повернётся. Встал с одними мыслями, через час то же увидится совсем по-другому. Всё надо принимать малыми дозами. Желудочники все мы, диетчики. Инвалиды истории.
Ничего в голове не укладывается так, как надо. Я являюсь частью всего непостижимого. Тут вопрос следует, а можно быть частью того, чего не понимаю?
Кто без греха, пусть первый бросит камень. Что, рука не поднимается? Сам Иисус наказывать народ отказывался.
Я-то откуда знаю об этом? Библию не читал.
Орёл я или опорхший воробей? Орёл парит в вышине, воробей скачет по земле. Меня за ногу подвесили. Нельзя в подвешенном состоянии долго быть.
Перескоки на годы назад, а потом в проклятое перестроечное время, а потом снова возврат к звонку домофона.- это кого хочешь задурит.
Что касается Татьяны Семёновны, не могу сказать, в чём её мысленная особая притягательность заключается. Час назад она была такая, через час – другая. Никак не уследить. Нос как нос, лицо как лицо,- всё при ней, но ведь было в ней что-то наособицу. Замужем побывала,- эка невидаль: выходят за доброго человека, а разводятся с нелюдью.
 Дикая приятность нашла на душу. Сейчас я как бог в воображении могу создать всё, что угодно. Кого угодно поставить на место. Могу дотянуться куда как далеко. А вместо этого мне хочется сделаться совсем крохотным. Никакого удовольствия нет, вот и остаётся проклинать себя за дурь, за паршивый характер, за былые грехи.
Татьяна Семёновна!
Не испарилась благодарность к ней, даже настроение поднялось. Она – «комнатная женщина». Все женщины о себе так говорят. Комнатная – значит, без комплексов. В тихом омуте черти водятся. Не за что прощать тех людей, которые не понимают, за что им следует просить прощения. Она же не просила. Комнатная женщина делает только то, что хочет, и ничего больше. Больше – это сколько?
Как же, Танька - «подруга дней моих суровых». Ей надо много мужской ласки. Много и часто. Как так может говорить женщина!? Любвеобильна?  Да, нет, бабий век короток, баба прозапас набирает. Отзываясь на любовь, Татьяна Семёновна прикрывала глаза, вся дрожала. Призналась, что не может представить свою жизнь без мужчины.
Всё у меня развеялось прахом, я — воображаемый собеседник. Мне бы исповедоваться. А я говорю с вымышленной, ненужной мне тенью. Я не боюсь тени. Можно ли бояться того, против чего бессилен?
Все силы сегодня потратил. Вот и оказался обессиленным, не примирившимся, но и не подчинившимся.
Кто виноват, что не складывается складываемое? Татьяна Семёновна проговорилась, что во всём часто виновата сама, с ней всегда так, вечно она всё портит, что ей бывает страшно перед неизвестностью, что раньше она не верила, что может быть несчастна.
Не одна она такая.
Помнится, в молодости уши развешивал, слушая, что стоит увидеть первую радугу,  загадать желание, - оно сбудется. Попросить надо. Наговорку-присказку не одну слышал.  И про дух уныния, и про празднословия. Не помню, думалось ли тогда о жизни, какая она будет завтра, думалось ли, что следует поторопиться жить, надо дождаться чего-то. Дождался или не дождался – непонятно.
Непонятно, что происходит. Блохи, что ли, в голове плодятся? Совсем подзакис. Застопорилось что-то, из-за этого всё кажется бессмысленным. Ради чего? Когда это «ради чего» начинает на языке вертеться, совсем трындец.
Что-нибудь не заладится – сижу, мучаюсь, свет не мил. Чуть кто скажет участливое слово – настроение сразу меняется, из-за ерунды переживал. Одно-единственное нужное слово много значит.
Вот, если бы с теперешней головой, с теперешним опытом, да лет на тридцать назад отскочить, вот бы показаковал… На сто лет раньше, на сто лет позже…. Вали всё на страну: страна виновата. Вечно какие-то катаклизмы в этой России, перестройки разные, вечно битвы происходят: за космос, за урожай. Родители виноваты, наследство не оставили. У женщин – мужики во всём виноваты, все они на один раз. Серьёзные отношения с ними  невозможны. Они примитивны. У мужиков – гены наследственные виноваты. Ненасытность проявившаяся виновата. Всё мало, мало. То не то, это не так. Поиск выгоды виноват.
Спасительную мысль невозможно долго в себе держать, так же как и отрадное чувство. И обиду. А рот закрытым держать надо, да не всегда удаётся.
Если б кто-то добавил кусочек надежды, искорку сил привнёс, может быть, я тогда бы и пожалел о несбывшемся, но от меня ничего не зависит.
Почему так, всегда находится рука с плетью, которая исполосует душу? Кто кого в тот момент покидает, душа ли меня или сбежит тот, хлещущий плетью? А ведь душа покидает не моё тело, она покидает всё, покидает пространство вокруг меня, следовательно, покидает жизнь.
Что толку каждый день разгадывать жизнь, это закончится одним – обрамишь себя рамкой условностей, подобно картине.
Картина – ладно, она какое-то время может простоять, отвёрнутая к стене, к картине можно вернуться, подобрать краски, сделать более уверенным мазок. А вообще-то, неважно, какими мазками я буду улучшать картину, неважно, сколько часов буду трудиться. Я не художник. Моя жизнь – не  картина. Жизнь сама должна всё решить.
Я научился скрывать своё состояние.
Истолковываю теперешнее в мрачноватом свете. Раньше было не так. Как говорится, огурцы росли «в два раза больше», и люди добрее были. В воспоминаниях можно упиваться своим благородством, можно не считать за подачку когда-то кому-то отданное.
Жизнь всеядна, больно у неё алчный крупный рот с небольшими острыми зубами.  Всё она пережуёт. Нет у неё прошлого. Как бы ни хотел, но вернуться  к своему прошлому нельзя, к пониманию жизни во всём родстве рассуждениями не придёшь. Что-то встанет непреодолимой стеной между тем, что есть и что было, какая-то пустота, какой-то лёд одиночества. Не понятое, не принятое. Нет тормозов у жизни, нет вожжей. Катится она и катится. И уцепиться не за что. Чужое не всегда становится моим, хотя имею право многим пользоваться.
Другой раз сижу, смотрю на что-нибудь, словно вижу в первый раз, и хочется запомнить увиденное на остаток жизни. А каков он, этот остаток? Спроси кто, зачем,- не отвечу. Душа, что ли, мягчеет, добро в меня переливается в такие мгновения?
Вот – вот… Если бы всё так просто было: доверяй, и всё будет хорошо. Нет, всё время надо быть начеку. Смотреть под ноги, смотреть по сторонам. По карману похлопывать, как бы кто лишнего туда не положил.

                10

Завидки берут, если кто-то может словесно красиво выразить свою мысль. Мысли – это голос разума. Что я могу ответить этому голосу, как защититься, если в собственной голове селится только колючая мысль, если от неё скребут кошки, если на душе становится темно?
На сто раз проверено, чёрную кошку в тёмной комнате не отыскать, так и иное слово не сразу находится, иное слово ничем не лучше чёрной кошки. Попробуй нужное слово найти, когда быстро мысль в слово перевести надо, чтобы объясниться, чтобы забрезжила надежда. И что вот интересно, моё тугодумство позволяет несправедливости свершиться, а лишь потом суть произошедшего до меня доходит.
Молчу. Молчу не потому, что прислушиваюсь к чему-то. В эту минуту я ни о чём не думаю. Я не могу установить, посетила ли меня хоть одна мысль. Может быть, в это утро я слишком много пережил. И мозг и тело требовали полного отдыха. Все мои предположения — выдумка.
Я не ротозей по жизни. Это тому хорошо, станет на перекрёстке, прочистит уши, откроет рот,  на перекрёстках нет урн, так проходящие люди свои пепел-слова-новости-сплетни стряхивают в дырку рта, попросит ротозей, так и сплюнут за него.
Это о чём? К чему про ротозея?
Откуда холодок тревоги? Вот бы у гадалки порасспросить, что, почему и откуда?
Вдруг почувствовал, как бесконечно одинок я сейчас, совсем по-другому одинок, чем раньше. Никто не поймёт моего одиночества, но оно слишком мучительно, чтобы молчать.
Господь один знает, какими путями в жизни происходит непохожесть. Непохожесть – ладно, всё с ног на голову перевернулось. У мыслей непонятные перескоки. Разберись-ка, попробуй. Нет, лучше держаться в стороне, пускай само собой всё укладывается.
Я в первобытную таинственность верую. В леших, в домовых, водяных всяких, в сверхъестественные силы. В то, что кто-то может сварить приворотное зелье, особым зрением наделить. Наслать порчу и избавить от оной.
А не послать ли всех подальше? Послать куда-нибудь, означает пожелать обновления. Может, и меня послали? Если кто-то совершил такую же глупость, как и я, то глупость уже и не кажется глупостью. Она - проступочек.
Жалко себя стало, заныло, заболело слева в груди. Сколько ни пытался, никак не одолеть в себе эту непонятную жалость. В книжках читал, что, мол, через трудность перешёл – значит, закалился. Чёрта два!
Закалился – это что? Закалился от чего, от страданий? Стал жёстче сердцем, безжалостнее, равнодушнее, стал неподатливым? Залепил в себе все дырки, откуда страдание может заползти? Сердце же не кусок железа, это железо можно закалить в огне. Так и железо «отпускают» для чего-то.
Человеческое «отпускают» червоточиной остаётся. Нет ничего чистого. Ничто без следа не пропадает. Чистой радости на свете не бывает. Наверное, только в воспоминаниях всё приобретает некие идеальные черты.
Закрыл глаза, быстро открыл. Увидел при этом что-нибудь, померещилось что-то, никак не вспомнить. Страх цепкими пальцами сжал сердце.
По-моему, страдания только размягчают. Появляется судорожная чуткость к чужой боли. Если пораскинуть мозгами, можно до многого додуматься. А толку?
Думай не думай, сквозь край света голову не высунуть.
Странный день, странное настроение. Вроде бы в безоблачном, белёсом небе, похожим на выгоревший бабий платок, потускнело солнце, будто мрак стал падать. Мороком, что ли, называют подобное состояние. Говорят, обязательно в это время что-то должно случиться, какая-то беда.
Никто не отвечает мне. А разве обязательно нужно видеть кого-то и слушать, что он говорит? Есть множество других способов понять происходящее.
Терпение, терпение. Не всё так плохо. Человек не бутылка – не лопну я. Не надо рыть сапогом землю, не подпрыгивай, не маши руками. Язык следует попридержать.
Создавая человека, господь приделал человеку слишком длинный язык.
Страдальчески поморщился. Во рту всё пересохло. Хорошо камню, нет ни боли, ни крови, ни ломоты у него. Кажется, такое мне в голову уже приходило. А у меня хлопот прибавляется тем больше, чем дальше уводит меня время.
Вроде бы, жизнь должна подсказать, как поступить. Ведь есть опыт поколений, есть наставления мудрецов, есть, наконец, что-то приобретённое собственное. Пытаюсь понять, что именно, какие качества, какие особенности делают один день приятным, а другой – отвратительным. Двадцать четыре часа, а вот же: одному дню можно позволить многое из того, что не потерпел бы от другого дня.
Я жду. Я чувствую за спиной воображаемого собеседника. Ошибки быть не может. Недаром меня охватило волнение. Но воображаемый собеседник молчит. Ему спешить некуда.
Не день передёргивает, не день оскорбляет или перекладывает на меня вину. Хорошо бы у дня спросить, как он меня терпит? Не он меня, а я его терплю.
Хочется быть рассудительным, но мыслимо ли в одно утро разом рассудить всё прошлое? Я не только сегодня задумывался: счастлив ли был?- чаще всего приходил к неутешительному выводу: довольным кое-чем был, деньги водились, удовольствиями пользовался… А по большому счёту? Делал вывод: так себе жизнь прожил.
Выходит, со всех сторон непонятым окружён.
В чём? Чем?
Нет, но зачем копить зловещее предчувствие, когда мир, в общем-то, прекрасен? Дышится легко и вольно, голова приходит в норму. Войны нет, хлеба хватает. Нет горя, нет. Не на курсах кройки и шитья учатся горе переносить. И даже если горе испытаю, и что?
Горе сверху, оно только верхний пласт жизни переворачивает, а под ним много других догадок и пластов. Болит что-то? Болит – значит – живой! Дурак только радуется, когда что-то отболит, стоит одуматься, как доходит: вместе с болью кусок жизни отпадает. Любой кусок это частица обескровленного мира.
Настойчиво повторяю про себя: «Думай, думай...». Ищу ответы на вопросы и не нахожу.
Раньше всё шло просто, всё приходило само. А теперь приходится вымучивать из себя картины и разговоры. С закрытыми глазами ничего не вижу и ничего не чувствую.
Я не человек крайностей, но всё же…Крайность может дать крылья, но и она же камень может на шею повесить. Желание быть сильным, останется только желанием, если ты не силён.
Заладил: «Попка дурак, попка дурак!» Не силой хвалиться надо, а способностью перетерпеть.
Конечно, если жизнь хорошо помять, то она мягче станет. И если жизнь сама помнёт, тоже не забронзовеешь.
Мало ли что не придёт в голову, чего только не вздумается. Какие только пустяки не вплетаются в сознание, стремясь отвлечь от всего, что для глаз страшно.
Глаза у жизни ястребиные, не глаза совы, в них решимость дневного хищника проглядывает. Бездонны они, некая дыра, про которую без конца говорить нужно, чтобы напрогляд перед ними не стать или не свалиться в их черноту. От напрогляда солнечные лучи становятся холодными, утекая куда-то вниз.
Обутрело, а я встревоженный, чувствуя себя неуместным, преступившим невидимую границу. Говорить надо, а я молчу. Губы плотно сжаты, морда кислая. В голове шум. Сейчас улыбнуться для меня – труд невероятный. Наверное, после улыбки час отходить буду. Шутки перестал понимать, животные шуток не понимают, не дано им. Насупился из-за этого.
Всё-таки чудно, в голову приходит несуразное: ни с чего вспомнилась, как-то перехватил взгляд женщины, на меня смотрела, вроде как голубенькими, обзелёненькими глазами, сладенькими, как конфетки-обсоски. А губы у неё были покрашены какой-то очень светлой помадой, отчего рот казался обожжённым, обгоревшим на солнце: старая кожа слезла, новая неприятно блестела. И мимолётная улыбка, которая надолго на губах не держится, запомнилась.
Оценивала меня та женщина? Примеряла к себе?
Давай, продолжи в эту сторону думать.
Как так взгляд может одновременно и ласкать и ненавидеть, как можно улыбаться одной стороной лица, сохраняя отстранённость на второй половине?
Тут же услужливая память колыхнула зыбкое женское тело, ошпарило оно горячим бедром. Полуулыбка-полунасмешка затеплилась на бледноватом лице. Видение это если уверенности не добавило, но туманные мысли недовольства собой, своей жизнью отвело в сторону, ушёл страх.
Всё требует условности. Пускай, это ничего общего не имеет с действительностью, пускай, я порой становлюсь всего лишь механизмом, управлявшимся кусочком сознания,- рычажок где-то в мозгу – это внешнее моё я. Это половина моего я. Мне бы избавиться от тоскливого чувства, постоянно рычажок смазывать, чтобы он не присох.
Твёрдо помню своё решение никому не проговариваться. Но ведь любопытство мучает. Я должен не придавать значения любой первой фразе.
Держать силком возле себя никто никого не будет. Это было бы странно. Гордость не позволит. Это особенно касается красивых женщин. Похвастаться ими можно, и забыться с ними можно. До поры до времени. Покорно служить им – удел раба. Красоте не служат. Красотой восхищаются.
Мысли воздушные. Лёгкие, много знающие, много передумавшие. Они — производные воображаемого собеседника.
Что имел ввиду тот, звонивший? Абсурдны и тщетны попытки проникнуть в мысли другого человека, тем более, понять их.
Нет, но где же справедливость? О справедливости лучше помолчать. Сложен человек. Ценность человека не пропорциональна площади раскрываемого рта. Когда двое идут к любви через горести, то, соединившись, они должны быть счастливы! Любопытство, подстёгнутое счастьем, должно захватывать сильнее. Ничто в мире не существует, кроме них! Если бы так.
От слова «счастливы» щекотно стало, будто кто пятки почесал. А вокруг крутилась карусель. Я не знаю, что меня ждёт, я боюсь услыхать страшные и непонятные шаги за дверью.
На небе в сером облачном слое прореха открылась, из неё лился на землю сноп радостного света. Хорошо, когда солнцу не за что прятаться и не из чего проглядывать. Конечно же, дует какой-то ветерок. Без этого нельзя. Он, конечно же, тихий, пусть непостоянный, порывистый, заставляющий разволноваться. Марево разгоняет. Марево разгонит - дурь перестанет мерещиться.
Не дурь, так что-то другое гнобить начнёт. Мне что и остаётся, так стоять у окна, упиваться вечным движением всего-всего, всей непредугаданностью жизнью.  Стоять, ничего не понимая, чувствовать, что ошибался, потому что замешано в жизни такое, что я никак знать не могу.
Не знаю, откуда дует ветер, не могу найти точку отсчёта. Никак не может быть точкой отсчёта звонок домофона. Остаётся думать о своём, заветном, прислушиваться к доносящемуся сквозь рамы шуму. Те звуки должны вынести из полосы сомнений, успокоить, они уврачуют душу.
Только бы не утонуть в безысходности, только бы искорка догадки мелькнула. В догадке живёт та радость, что сообщается без слов, воспринимается интуицией. А время…что время? Вот я лет с шестнадцати всю по-взрослому свою жизнь размыслил. Не сам, а до сих пор помню ощущения, когда по моей ладони, по линиям на ней, своим пальчиком водила одна такого же возраста особа, которая тогда нравилась. Судьбу мне предсказывала.
Понятно, с кочки в шестнадцать лет, разглядеть, что произойдёт в сорок лет, сомнительно. Но ведь хочется взглянуть на самого себя чужими глазами. В шестнадцать лет, что жизнь пойдёт вкривь и вкось, не верится.
Я чувствую себя неуютно, когда прохожу период напряжения, общаясь с человеком, которого знаю недостаточно хорошо.  Особая минута, в которую я начинаю чувствовать, что и я и он подходим друг другу по неуклюжести поведения, по доброжелательности. Почему-то начинаю смеяться и верить. Слова впечатываются, они приходят извне.
Как бы мне хотелось снова почувствовать прикосновение чьих-то пальцев, услышать, где свернул не на ту тропу, подпустил к себе не того человека. Хочется мне услышать про единственный грех, про осознанную трату жизненных сил впустую. Может быть, на ладони есть запись, касающаяся звонка, который сумятицу внёс? Знать бы об этом, вполне можно было бы то место на коже сделать нечитаемым.
Ничего не понимаю. Не к чему прислониться. Пуста и призрачна комната.
Чудно, как это так, согласно какой-то линии, требуется жить, подчиняясь её прихотям, подчинить всю свою жизнь так просто непонятно чему…
Непонятно с кем разговариваю, соглашаюсь с доводами. Один ругает другого – поддакиваю, одобрительно киваю, когда осаживают первого. Всем им нужно, чтобы я с каждым соглашался. Досоглашаюсь до того, что кругом виноват буду.
Хоть в этом поумнел. Только что это даёт?
Беспокойство охватило. Начал ко всему прислушиваться. Снова почудились шаги.
Давным-давно, в золотом своём детстве, была некая жизненная философия. Верил, что в жизни всё делится на «хорошо» и «плохо», на «правильно» и «неправильно». Наверное, такое деление и нужно в определённом возрасте. Теперь – то, знаю, что добро и зло бывают кажущимися, что сущность в человеке не на ладошке, а её нужно вышелушить, что в каждом человеке живут два человека, в ком-то, может, и три – и ты поддаёшься тому, кто сильней.
Видимый человек – всего лишь оболочка. Он, собственно, не сам человек. И эти два или три человека в человеке ненавидят друг друга. Какой-то из них - дотошный и въедливый, с взглядом, словно у него внутри сидит что-то тяжёлое. Какой-то – аккуратненький, приятный, хотя и поперечный, докопаться до сути хочет. Какому-то - плевать на всё, он отгородился от всего.  Не всякий ощутит в душе собственную тяжесть.
Конечно, не может быть так, что бы при каждом отщепенце  своя душа имелась, троедушие неслыханно, но каждый может прочувствовать состояние, что-то с душой делает, с мыслями, подкрутит, почистит, отчего мозги набекрень съезжают.
Стены комнаты раздвинулись.
Соглашусь с любым выводом или сделаю вид, будто верю? Чью-то ложь готов сделать своей правдой. Затягивать ничто нельзя. Вспыхнувший интерес не вечен, пыхнет искрой и скоро гаснет, уступив место холоду рассудка.
Говорят, с годами умнеешь. А что это даёт? Ни ты никого не переучишь, ни тебя со своих позиций не столкнут. Не слушают люди доводов, не воспринимают. Все доводы умничаньем считают, выкаблучиванием. Радость какая оттого, что умнее стал? Никакого проку от радости.
Прежде чем гадать на человека, нужно колоду карт продеть через  дверную ручку. Только потом снимать верхнюю карту левой рукой к себе. И не улыбаться.
Понимаю, проще жить улыбаясь. Улыбаясь, жизненные колёсики смазывать маслицем легче, чтобы они лучше вертелись. И вообще, что-то надо делать, само, волшебным способом, ничто не произойдёт.
Что-то делать! Что?
Мне непременно надо найти разгадку к своей тайне, решить какой-то кроссворд, отгадать какое-то слово, чтобы заветное открылось. В мужчине должна быть уверенность. Уверенный мужчина нравится женщинам. Но когда уверенность перерастает в самоуверенность, это позёрством попахивает.
Всё! Брюзжать начинаю. Поучения пошли.
Нет, но разве это не дурость, раскладывать себя на составляющие? Получается, я не умею прощать, не умею жалеть. И любить не умею. Я вообще не человек, а чёрт-те что, и сбоку бантик.
Чувствую себя обалдевшей, пробудившейся после зимней спячки мухой. У-дррдж-ужж-рлж – бьётся муха о стекло. Это пройдёт. Вроде как умничаю, но разглагольствовать – это одно, а знать – это совсем другое. Я ничего не знаю. Я не знаю, был ли от меня у Таньки ребенок, мальчик или девочка, жив он? Я не знаю, почему мне в голову вообще такое пришло? Женщина рожает для себя. Её обязанность предохраняться.
Три дня, которые перевернули мир. Может, минута перевернула?
Из-за этого одолевает мысль, что поторопился я где-то, легкомысленно и недальновидно поступил. Бессознательно споря с самим собой, шёл на поводу у жизни. Не шёл, а меня жизнь, как бычка, тащила на верёвочке. Не сильно-то и противился.
Всё было по обоюдному согласию. Встретились – разошлись.
Если честно сказать, наособицу был в школе, не больно там меня любили. На дискотеки не ходил, по улицам не болтался. Торопился стать взрослым, взрослел, матерел, но теперь-то, почему, нет-нет и обращаю своё лицо в сторону скрывшегося детства. И начинаю тогда с радостной грустью отдаваться воспоминаниям, то ли сожалея о чём-то, то ли желая чего-то, то ли ищу поворотную отметину-причину… Словно бы про себя думаю – кто-то грехи мои должен отпустить.
Желание у меня одно – маету унять, уйти бы в простор, взлететь повыше, принять некую форму, чтобы не испытывать томление, чтобы горе всего лишь пустотой было, а пустоту заполнить всем можно, всем, что подвернулось под руку.
Нет ответа на вопрос,- почему устремляется взгляд в сторону покинутого? Логика тут одна –  всё соответствует теории переселения душ, но кого ни спроси, все дадут неправильный ответ. Нет правильного ответа.
У меня так: стоит к чему-то привыкнуть, как тут же начинаю смущённо отводить глаза в сторону. Что-то высмотрел не то. Так уж, по-видимому, я устроен, таково уж, по-видимому, свойство моего сознания, характер, зависящий от неподвластной мне причины.
Лишь отчасти научился преодолевать страх. Страх надо уметь переводить в ненависть, чтобы он отозвался острой болью в животе. Ненависть ведь придаёт силы.
…Я слышу… Я переполнен жизнью…Прошлое вокруг меня, в каждом сантиметре… Прошлое греет… Моё сердце отзывается… Я исторгну, исторгну из себя всю муть.
Мельком бросил взгляд в зеркало. Лицо бледное, с зелёным отливом, какого-то землистого оттенка.  Впору испугаться: здоров ли? Не подошёл ли к пределу возможной чувственной отзывчивости? Ещё не хватало, чтобы сам себя стал забывать.
Хочется, чтобы кто-то подтолкнул, но ни у кого, ни малейшего желания проделать это. Никого рядом нет. Звезда сама не упадёт с неба, не вспыхнет фейерверком, её кто-то должен столкнуть.
Сердце вроде не ёкнуло, когда два камня-напоминания  стукнулись, искры вспыхнули перед глазами, светились – пусть всего лишь одно мгновение. В свете искр, что-то успел рассмотреть.
Что я успел рассмотреть, это я должен отдать. Почему отдать? Отдать, отпустить. Хранить возле себя ничего не нужно. Вру! Истина должна быть рядом с человеком.
Истина или правда?
Истина – женщина. Может, та женщина, которую никогда не  коснусь. Она переводчик моих мыслей, она исполнена печали. Крепко обнимая кого-то, удерживая при себе, я всего лишь оттягиваю минуту разлуки. Бесит несправедливость.
Да ничего не бесит. Всё от непонимания.
Откуда к человеку приходит радость – понять легко, а вот почему морока на сердце давит,- голову поломаешь, прежде чем определишь. Не дойдёт с одного раза, что время виновато, оно ушло, другим стало, прожил жизнь, как пожалел. Жалеть о многом приходится. Многое бы вернул, многое бы по-другому сделал.
Смутная догадка мелькнула.
Застится свет, застится восприятие.
Будто долгие годы прошли с той минуты, когда пожал плечами, когда ответил, когда охватил страх, когда душа начала распадаться на части, изливаться, подчиняясь закону сообщающихся сосудов: в одном месте утекло, в другом месте прибыло. Всё распадается, чтобы возникнуть в новом виде.

                11

Нет у меня привычки, свойственной иным людям, пропускать мимо ушей то, что говорилось, но я и не из тех, кто будет на всё кивать согласно: «Да… Конечно…». Ничего не принимаю на веру, из-за пустяка порой готов лезть на рожон.
Пытаюсь насытиться впечатлениями. А тем временем потихоньку вступал в переменчивый закон дневной жизни, тот, который никому не позволял избежать уплаты по счёту.
Радость звонок не принёс. Радость – она сама по себе, или есть или её нет.  Для неё обстоятельства должны стечься. Какие эти обстоятельства? В какой точке они стекутся? Уговаривать себя не хочу. Растить в себе прошлые чувства невозможно. Что засохло, то умерло.
Вообразить всякое можно. Закрыть глаза, отвернуться к стене, потом резко открыть глаза, посмотреть в зеркало – увидишь всё, как в первый раз. Не себя, себя так невозможно разглядеть. Можно рассмотреть то, что за спиной.
Если так что-то посметь вообразить, думаю, чувство стыда или горечи не возникнет. Стеснит грудь непонятное. Что-то другое встанет между.
Стою. Пристально вглядываюсь в пространство перед собой, будто пытаюсь вычитать в пустоте что-то. Тщусь отгадать свои мысли, стараюсь войти в положение. Пока живёшь на свете, надо со многим мириться. Вынужден. Сидеть сложа руки ни к чему.
Начало казаться, что я видел звонившего. Видел через стены, сквозь двери. Видел себя с ним рядом. Свела судьба того и меня. Может, совсем мельком, а память осталась. В каждом из нас живёт память. Выразил, запечатлел, а оно, взяло, невыразимым ускользнуло. Я за ним вдогонку, несусь по спирали, привычным ходом, всё выше и выше забираюсь. Потом – бац, оказываюсь лежащим на груде камней. Ноги целы, руки целы, крылья сломаны.
Невелика потеря. Не надо так уж сильно грустить, и так уж сильно радоваться не надо. А что надо? Когда смотрю на всё как бы в массе, тут не до оттенков. Жизнь моя, по сути, замкнута рамками условностей. В условной жизни каждого человека, в её манящей дали, в зовущей кануть в неё с головою неизвестностью, не всегда поют соловьи, и бабочки над цветками не порхают. И ямы есть на дороге, и шипы царапают.
Не каждый может самоутвердиться в жизни, обрести индивидуальность, хоть в чем-то выразить себя. Мало ли что может произойти. Иногда единственный способ доказать, что ты – личность,- отойти в сторону. Самому. Не дожидаться, пока кто-то отпихнёт. Рот закрытым держи: не торопись хвалить, чтобы не стыдно было хаять.
С горечью кивнул, потупил глаза, как будто вдруг понял, что хватил мыслями через край.
Как почувствовать, что сам себе нужен и ещё кому-то нужен? Сам себя отгадать должен, иначе счастья будет неполным.
А если кто-то занял моё место? Отпихнуть? Подстроить ему каверзу? Странное чувство, оно, может быть, и раздражает. На фоне этого чувства я равнодушный и упрямый. Нехороший, одним словом.
Нет, а куда торопиться? Взашей меня никто не гонит. Смирить сердце надо, утишить остаток веры. Вера не защитит.
Тьма отступила. Стало слышно тиканье часов. Пытаюсь заглушить в себе злость на самого себя.
Мысли вернулись к тому, кто жал кнопку звонка. Рельефно, но не совсем отчётливо выступило лицо с чёрными усиками, обросшее недельной щетиной. Нажал он две кнопки, и доволен. Поди, губы расплылись в предвкушении. Про такое говорят, рот до ушей, хоть завязочки пришей. Мне уже неприятен и он сам и его мысли. Да я плевать хотел на всех этих звонарей. Но что удивительно, случись в толпе его отыскивать, сумею узнать.
Никак не выражу своё состояние, слов не найду высказать своё впечатление, что чувствую, что возникло в душе. Сам себе задаю полный недоумения и неуверенности вопрос. В грешной голове нет-нет, да и пробежит колючая мысль, от которой начинают скрести на сердце кошки, оторопь берёт.
Я имею право забыть, я должен просто забыть, чтобы продолжить жить дальше!.. Нельзя поддаваться тоске по чему-то такому, что принято считать мелким и недостойным.
Когда перед тобой закрытая дверь, беспощадность селится. Страсть рождает неслыханное терпение. Мир мне принадлежит, а не просителю. Потому что где-то в пространстве души живёт память о  настоящем и прочном, но несбывшемся.
Так это и хорошо, что не всё сбывается.
В пятницу сон – он сбывается, в понедельник – сон пустой. Во сне ведь и по воде ходить можно.
Шаг вперёд, руки на отлёте, поворот, шаг назад, полупоклон. Юбка топорщится, вырез кофточки глубок. Плечо открыто. Мне нравятся женщины, и я считаю само собой разумеющимся, что и все так считают.
Представил ту, кто должна, по идее, стоять за спиной звонившего. Любой женщине присущ талант, показать себя во всей красе. Луг, порхают бабочки с цветка на цветок. Она рвёт самые красивые цветы. Она и сама похожа на бабочку.
Поразить меня, в общем-то, нельзя. Но почему сердце подступило к горлу? Почему всё разом, слитно и нерасчленимо переполняет душу? Почему хвост моих бед тащится, словно тяжёлая ноша, пригибает к земле и не даёт свободно дышать?
Исполнение видений ждёт своего часа. Запало в меня ощущение.
Вслушиваюсь в себя. Вернее, пытаюсь поймать свои разрозненные, сумбурные до дикости мысли. Не мысли, а атомы, чтобы из них молекулу собрать, а из молекулы – зачаток чего-то живого. Всё потускнело, всё пожелтело. Всё – явная подделка. Настоящее ведь не тускнеет.
Несколько минут прошли. Что таится за тенью звонившего, на кого похож силуэт? Может, похожа? Каждая минута напоена ожиданием. Всматриваюсь в каждую минуту как в черноту космоса, как в «Чёрный квадрат»  Малевича. В черноте таится предательство.
Необходимо время, чтобы увидеть то, что встало перед глазами, понять то надо.
Понимаю, сколько ни пялься, ничего не высмотришь. Скажи кто сейчас что-то особенное, никому не поверю. Ни к кому не испытываю жалости. Наелся. Так и ощущаю, как проникает в меня сок тревоги, наполняет.
Всё тихо. Раз нельзя продолжать малевать картину жизни, нельзя ни с чем и соглашаться. Напялил маску - сохраняй её. Искренности от меня никто не требует. И нечего метаться от одной стены коридора к другой.
Ищу смысл, пытаюсь его угадать, постичь. Но разве легко это сделать, когда от всего боль? Смысл неясен.
Чего-чего, а оправдаться сегодня сумею. Уверенность соседа Пудова перетекла ко мне. Определю направление, надо всегда знать направление, предугадывать, куда кто пойдёт. А как предугадать?
Если пустить ручеёк по совершенно гладкой поверхности, вода не потечёт прямо,- мельчайшие шероховатости заставят петлять, извиваться прихотливо, отражая в извивах и изгибах какие-то законы изливания. Звонок домофона  тоже отразил один из законов изливания жизни.
Из множества слов, пришедших в голову, отобрать надо несколько.
Делаю то же, что и большинство людей,- притворяюсь, что всё хорошо, что поддерживаю жизнь, согласно установкам, но на самом деле я закупорен, запеленован в собственную кожу, полагая прожить в покое. Не по-людски живу, задницей наперёд. Мир проходит сквозь меня, я делаю всё, чтобы не принять его.
Голова перестала болеть. Горечи нет, есть болезненная чувствительность, как будто раз за разом ударяюсь об острый угол стола одним и тем же местом.
В миру я - гость. Гость – всё равно, что чирей, где захотел, там и сел. Надо снова для проверки подойти к окну, да снова посмотреть, кто приходил. Понятно, того след давно простыл. Но для независимости, чтобы не лишаться её… я подойду. Независимость – возможность никому ничего не давать. Мне плевать, пусть её кто-то своего рода проклятьем считает.
Эх, как же хорошо жилось в детстве. В нашем посёлке и звуки совсем другие были: калитки визжали иначе, собаки тявкали дружелюбнее, петухи вперехлёст орали. И дома не смотрели сердитыми глазами. А небушко, небушко каким было! Хорошо! Жизнь во всём была понятна, как таблица умножения.
Стоп, ясное дело, конечно, привет передавал Татьяны Семёновны сын. Потрясно. Может ведь быть у неё мой сын? Делить наследство ещё рано. Зачем приходил? Никогда ни о каком сыне не думал. Ни разу имя не всплывало из памяти. Не могу его представить. Сколько ему лет? Мать говорила, ей писали, будто Танька родила сына, неизвестно от кого. Шалопутная.
На миг провалился в пустоту. В чёрную, грязную, вонючую, как осенняя лужа, пустоту, которая топила мою душу.
Что-то, давно забытое мной, но оставившее острый след в сердце, о чём я не подозревал, начало давать о себе знак. Что-то выплёскивалось наружу, что-то хранимое памятью, что-то бывшее когда-то мною. Но меня же стена окружает. Стена одиночества или как это назвать? Как назвать то, за что зацепиться хочется, что может послужить точкой опоры?
Потерял ощущение. По коже шило, по жизни рыло. К чему это? Смешно считать ощущение вещью. Ощущение – вещь, например, часы, я потерял часы. Ремешок, что ли, отстегнулся? Карман не пришпилил?
Существуют высшие силы. Кто ими управляет? Если моя судьба зависит не от меня, то от кого же?
Фальшиво всё это. Со стороны чувствую неодобрение или осуждение, нет - сопротивление кого-то. К чёрту эти бессознательные ожидания.
Я обладаю правами, так как нахожусь в отношениях со всем. Почему-то не хватает воздуху. Кто-то забирает кислород. Стены дома кирпичные, на полу – линолеум, на потолке приклеена плитка,- откуда кислороду взяться? Вдыхаю то, что выдыхает всё неживое. Окись углерода или что там ещё?
Разлад в самом себе. Порыв - отключить звонок, закупорить все щели, собраться – это чему-то противоречит, но чему? Вопросы подтачивают волю, обрекают на бесконечные колебания. Я не хочу знать то, что знаю.
А оно подпирает, оно в геометрической прогрессии растёт. Оно скоро разорвёт меня.
Всего один звонок. Нет, вру. Было два звонка. Был вопрос, обратившийся в новый смысл. Смотрю на трубку. Мне чудится, как подрагивают тёмно-красные губы, произнося слова. Заманчиво, как звуки уместились в проводах. Звуки не оставляют тени. Есть смысл в невысказанных вопросах? Смысл в чём? Да в том, что всё было. Ничто не может разрушить зрительный образ, который живёт во мне, который стал частью моего существа.
Надо что-то делать со своими чувствами, говорить о них, крошить их, месить, выворачивать, дать им выход. Перевести их, наконец, в счастливые переживания.
Звук родит образ, образ перевоплотится во что-то «главное», которое должно, в конце концов, открыться. Мне и в голову не приходило, что «главное» существует.
Главное то, что было или, что будет? Что утекло, словно песок сквозь пальцы?
Идея понять, целиком захватила. Несколько дней буду её жевать, прежде чем что-то новое родится. Хорошо, что типа гнева мною не овладело. Дай волю гневу, он угнездится надолго, он задушит ростки жалости.
Кого я жалеть должен? Жалость сильнее днём или ночью? Сама жалость приходит или для неё какие-то дверки открывать надо? Какие?
Стою как бы на лестнице. Она ведёт вниз или вверх? Она элемент чего? Элемент - пренебрежительное словцо, попахивает от него, элемент подразумевает обломки.
Хочу остановиться и сойти с пути сомнений. Хочу дальше идти верной дорогой. Неприятно, но нельзя позволять временным неприятностям брать верх над собой.
Всё, что касается звонков, мимолётных разговоров,- всё это пустяки, но порой получается, пустяк скрывает то, что в жизни важнее важного. Пустяк – рывок, взросление рывками происходит, так же, как рывками кто-то подставляет нам причины, побудившие сделать то-то и то-то.
Пустяки позволяют возвыситься над обыденным. Всё произрастает из обыденных случайностей, чтобы потом обилие впечатлений подавило.
Что хочу узнать? Скажите на милость, как объяснить всё это?
Даром ничего не даётся. Нелегко понять, что хочу.  Самовыражения? Я ж не умер, не уехал в соседний город, не перебрался в другую страну, если бы и уехал, ведь это вовсе не означало, что я покинул этот мир навсегда. Память останется после меня. Память занимает какое-то пространство возле человека. Память воскресит образ, если это кому-то понадобится.
Воскресит, если это кому-то понадобится...
Меня сейчас ничто не устраивает, не хочется быть на виду, не хочется ни с кем разговаривать, мне бы лучше всего забиться в угол и не высовываться – авось всё станет как прежде.
Расспросов боюсь. Боюсь, что кто-то скажет: «Он своё получит!»
Противоречивые желания возникли, какие-то потайные источники пробились наружу, зазвенели каждый на свой лад, обросли разными мыслями, десятки нитей решений показали концы. Тут бы ухватиться хотя бы за один конец, тут бы проявить ловкость рук, тут бы чем-то пожертвовать, что-то отдать, чтобы явления и судьбы, прежде никак не связанные, обрели взаимосвязь смысла. Увы и ах, не было возможности всё это связать одним узлом, чтобы и слои, и части жизни, и всё-всё отозвалось бы радостным подтверждением, что всё хорошо.
Я не жалуюсь, что многое причиняет страдания, я не жалуюсь, что пришлось много изведать. Без всего этого я был бы не я.
Может, в это утро меня вынесло из колеи, выпал из гнезда, меня перенесло каким-то вихрем на другую тропу, другим человеком протоптанную? Может, мне надо было по этой тропе раньше шагать?
Странное дело, не замечал за собой старческого слабоумия, не впал в детство, вроде бы, остался тем, кем был, но для себя внезапно уяснил, что прежде скрытая истинность себя, о которой я смутно догадывался, подозревая собственную неискренность, выявилась во всей полноте. Истина в последней капле.
Неужели я отжимок?
Если несчастье становится вехой, то это ужасно бессмысленно.
Последняя капля может лишь подтвердить, что малое подчас скрывает большое, давнее, придвинувшееся впритык. Не оно ли заставляет изготовиться к прыжку, к скачку из прошлого в настоящее? Заяц так делает, когда, скрываясь от погони, петляет и петляет, возвращается на свой след, делает скачок в сторону, чтобы залечь, пропустить мимо себя и собак и охотников.
Не хочу объяснений, не хочу покаянных признаний. Не хочу находиться под жалостливым или любопытным взглядом любых человеческих глаз. Всевидящие глаза вселенной не в счёт, они никогда не заплывают с похмелья, они не знают тоски похмелья. Да и перекрытиями, стенами я скрыт от всевидящих глаз.
Тем не менее…
Чтобы вернуться в исходное состояние, надо перевернуть всё с ног на голову. Меня бы устроил мир, каким его изображают в книгах, каким он видится в телевизоре.  То, что открылось мне сегодня, эта  действительность совсем другая. Про сегодняшнюю действительность не скажешь, что ей всё нипочём. Она не как резиновый мячик, она скакать бестолку не будет. Из неё всё придётся вырывать силой. Коситься, как делают другие, и переиначивать по-своему,- вот что мне предстоит.
Что я получил от короткой связи с Татьяной Семёновной? На тот момент - расслабуху. К чему она стремилась? Наверное, наполниться ощущением.
Всё проще. Вроде бы искал, ломал голову, где причина, а причина под самым носом: каждый воспользовался случаем.
Тягостная тишина наступила. Будто чужой в дом зашёл, нет уже благодушия, нет уюта. Неизвестно почему родилась мысль, что дорога в рай проходит через небытие. Хорошо там, где меня нет. Минутный страх, а после него никаких вопросов. Если нет надежд, легко избежать и разочарований.
Все под Богом ходим. В несчастье есть какой-то смысл. Отвернись и плюнь.
Всё-таки какой-то червь точит изнутри. Хочется сказать важное, но внезапная деловитость начинает выглядеть, как попытка уклониться от неприятностей. И всё это, вынужденное послушание и жаление, какое-то упрямство, всё от растерянности. От судьбы не уйти.
Я и уходить никуда не собираюсь.
Подъёмы, спуски, страдания – всё судьбой приготовлено. Нет у человека другого водителя, кроме него самого, кроме красивых слов, манящих вдаль, кроме надежды, что всё само образумится.
Поздно, но дошло: сам человек мало что значит, значение возрастает оттого, с кем он знакомство водит. Каждый из нас такой, какой он есть. Всё солидно, что не обидно. Ничто горбатого не исправит. Вся эта хренотень, мораль и философские заморочки – всего лишь отговорки. В разных условиях человек по-разному проявлять себя будет.
Мне ни в чём признаваться не страшно. Лишь бы не накликать беду. Дверь у меня закрыта, я никого не собираюсь пускать на порог.
Вот нагородил. Блажь в голове возникла сказать правду. Свой – чужой. Сам – не сам. Ещё скажи, что тяготы для того, чтобы жизнь сладкой не казалась. На мнение чужого человека можно плюнуть,- попробуй, плюнь на мнение близкого, который дан тебе свыше для полноты жизни,- слезами умоешься. По-моему, тот, кто щедро раздаёт обещания и не выполняет их, тот глубоко ничто не переживает.
У меня собственное мнение против расхожего мнения. Расхожее мнение — опасно, его легко принять за истину.
Ну и нечего разводить стоноту.
Не хватало, чтобы, где надо и не надо, применял выражение – «честно тебе скажу, скажу, как всё есть», и смотрел бы при этом телячьими глазами.
Отвернись и плюнь, тот, кто привык лгать, вдруг не скажет правду.
В глубине моего чрева возникает резкая боль. Жилка резко натянулась, резкий рывок – и медленное выкручивание души. Никто не спешит меня утешать. Не плачь, детка, не плачь.
Вокруг меня все говорят примерно одно и то же. А разве можно словам доверить надежду? Разве слова спасут? Разве слова станут руководить мною в поисках истины? Словами легко сбивать с пути.

                12
   
Какая-то невесёлая история затевается. Весёлым было моё вчерашнее сидение с Пудовым, но оно было коротким. Весёлое не смешное, оно враз кончается, зато невесёлое – тянется и тянется, конца ему не видать.
Грустно. Грусть — миг для раздумий, этот миг облагораживает жизнь. Неприятно смотреть на людей, не испытывающих ни боли ни тоски. Распирает их от самодовольства.
Меня не распирает.
С невесёлым жить можно, неудобно, но можно. Пока невесёлость не заплела, пока есть, что скрывать, пока не обрастёшь, как кочан листьями, всевозможными придумками. Пока гнить изнутри не начнёшь.
Состояние у меня такое, вряд ли я настроюсь на чью-нибудь волну. Печаль у меня своя. Она определению не поддаётся. Она слагается из того, что было когда-то. Она живёт в одиночестве и пустоте. Когда смотрелся в зеркало. Запомнилось неестественное выражение лица: взгляд задумчивый и одновременно беспокойный, а на губах что-то вроде сочувственной улыбки.
Не начинаю, а продолжаю размышлять. Каким я был, одному богу известно, как проживу остаток – не у меня об этом надо спрашивать.
Не знаю, как выживать,- вот и растерянность. Кончилась какая-то полоса в жизни с ожиданием, однако мир от этого как будто ничуть не изменился.
Никто за мной не присматривает, поэтому я не меняюсь к лучшему. Свобода пагубна для меня.
Но я готов поклясться хоть богом, хоть чёртом, что совать свой нос никуда не буду. Жизнь властна надо мной, я властен над своей жизнью. Сыт по горло исканиями счастья. Я человек, который подвержен настроениям.
Непривычным стало тело, непривычным. Стою, тупо уставившись в пространство. Пустоту лишь ощущаю, безмерную пустоту в сердце, в голове. Рот пересох.
Конечно же, бзик у меня, минутный сдвиг по фазе. Переждать надо, и всё вернётся на свои места. Тоска зелёная. Тоска зелёная может стать необратимой. Паниковать не стоит.
Мозг раскладывает по полочкам впечатления, машина отщелкивает один за другим прожитые отрезки. Я себя не наблюдаю. Не вижу тайны. Меня что-то смущает.
Что было, оно не болит.
Интересно, что было бы, если б все люди раскрыли враз свои тайны? Вот, наверное, удивились бы, узнав, что у половины тайны схожие, что скрываемый каждым позор и не позор вовсе. И выяснять, прав или не прав – никакого толку нет. Тем более, всё, что касается женщины, всё мрак укрывает.
Права или не права женщина, когда ложится в постель с мужчиной,- это её дело. Но если женщина чувствует себя абсолютно свободной, то она всегда не права. По определению.
Мне кажется, женщина уже рождается свободной. Мужчина же  ищет свою свободу, завоёвывает её.
Растерянность моя из-за жалкого чувства вины. Где наследил – не помню. Ни с чего разнюнился. Властвовать над вселенной не получается, вот и маюсь. Живу во время, лишённое иллюзий. А как же тогда утверждение, что стоит закрыть глаза, как тут же перед глазами воз и маленькая тележка разных представлений появится, из которых можно выбрать то, что хочу увидеть? Вот и выходит, есть выбор, и как бы нет этого выбора. Всё начинается без начала и кончаться должно без конца. Не первый я и не последний на этой земле. Человеческая сущность не подразумевает величия. Кто-то всё одно значит больше.
Нигде и никогда нельзя выяснять всё до конца.
Отзвук звонка всё ещё висит в воздухе.
Внезапно ощущаю: внутреннее напряжение начинает ослабевать — видимо, происходит что-то, что успокаивает меня. Прислушиваюсь. Торопиться мне некуда. Мысли переносятся в область недозволенного. Мне надо вырваться из повседневности.
Человек редко когда заглядывает вперёд. Мне не хочется быть сегодня дальновидным.
Нет особой причины задумываться. Кому-то всё само идёт в руки, другой - корячится всю жизнь. Кто-то начинает жизнь в шалаше, кто-то женится на дочке миллионера или кто-то выходит замуж за богатого. Что, разницы нет? Если ты всего добился тяжёлым трудом, ты стал лучше, что ли? Тяжёлый труд укорачивает жизнь. Чего ж тогда купающиеся в роскоши не живут два века? Не понимаю. Я, видно, не могу отличить, что правильно, а что – нет. Но в таком случае, отчего разбиваются сердца?
По-настоящему ответ мне не нужен. Я целостный, как земной шар.
На миг я опомнился, меня бросило в дрожь. Лишь сила привычки удерживает на одном месте. Тупой у меня взгляд. С таким взглядом только и следить за кошкой. Я не разбираюсь в кошках. Что одна кошка, что другая — мне всё равно. Это у кошатника особый взгляд. Я не собираюсь высчитывать возраст женщины-кошки.
Сказал нечто такое, за что ни похвалить, ни поругать нельзя, и всё-таки это нечто беспокоит и смущает. Если на лице человека селится выражение смущения, это означает, что он принадлежит в эту минуту только самому себе, и теперь от него зависит – победит он или погибнет.
Дурость. И без побед жить можно.
Между подлинным и подобным — огромная разница. Вечного возвращения не может быть. Только неожиданный случай соединяет элементы первоначального.
Есть мужчины и женщины, которые проживают не жизнь, а ряд интересных минут. Они начисто забывают о прошлом и не верят в будущее. Такие спокойно сжигают за собой мостки. Но если надо, они пустятся вплавь, любую стремнину пересекут, чтобы стать выше трудностей.
Никто не страдает сильнее, чем оскорблённый непониманием человек. Я не смею жаловаться ни на что, потому что не знаю, насколько прав.
Голос разума тихий, возникнет желание насолить кому-то, отплатить за обиду, не потерять достоинства,- такой голос не помощник. По мне, жить можно, лишь бы палки в колёса никто не вставлял, не лез с советами.
Тук-тук-тук – стучит сердце, временами кажется, что оно выскочит из груди и побежит догонять звонившего, а временами оно замирает, отзвуки ударов в тишине не мешают улавливать удалявшиеся шаги. Всё как за минуту перед грозой.
Ощущение, что вот-вот ударит гром. Прогромыхает громило, обрушит жуткую тяжесть. Что будет потом? Что будет, то и будет. Будет потом… Дождём должно всё пролиться. Сухая гроза страшна.
Хотелось протестовать, но против чего? Чувствую себя обиженным, но кто обидел и чем обидел – не пойму. Хотелось бежать прочь от самого себя, но как убежать из дому, где всё своё? Убегать,- так голову предварительно надо очистить. В сумятице не убегают.
Я молчу. Вчера выговорился. Пить меньше надо. Всё, что скажу сегодня, будет ложью. Не важно, что говорит человек, важно, что он думает, что видит. Для меня факт важен.
Факт. Факт в том, что в раю с самого начала уже змей был. Откуда он там взялся?
Хотелось быть злым, хотелось наговорить кому-то колкостей. Вру! Ничего мне не хочется.
Женщину заводит всё, что касается любви, любовных связей, мужского и женского самолюбия, обманов и интриг, того, что люди говорят и о чём умалчивают. Мужику надо подчинить женщину, женщине — вывернуться, сбросить путы.
Покой достаётся дорогой ценой. В конце концов, всё кончается не так, кончается иначе, чем, на что каждый рассчитывает. Зрение подводит. Ощущение тоже зрение, внутреннее. И у ног есть зрение, когда ими дорогу щупаешь. Не всякий видит преграждающую дорогу препятствие, пока лоб не разобьёшь, да носом не упрёшься.
Кстати, был ли звонок? Может, всё причудилось? Просто проснулся в скверном расположении духа со звоном в ушах. Скверное расположение возникает само по себе, солнце ведь тоже поднимается над горизонтом само по себе, если оно встаёт обиженное, то и нас заставляет во что-то ввязаться. И не отделаться от этого состояния.
Вслушиваюсь, стараюсь уловить тени слов, скорее, отзвуки, которые что-то будили, напоминали о счастливом времени. А разве счастливое время помнится? Мне кажется, чёрные жизненные полосы впечатываются в память в первую очередь.
Чёрные полосы на арбузной корке – след неблагоприятных дней,  у зебры полосы – отметины мутаций. Родимые пятна на коже – следы косых взглядов. И что? Лет через пятьдесят всё прояснится, обретёт свою ценность, тогда обнаружится суть вещей. Без крови, пота и слёз суть объёмной не будет.
Мне плевать на суть. Пить меньше надо.
Словно попал в водоворот воспоминаний. Лечу в нескончаемом пространстве, в бездонности. Я ли когда-то сделал ошибочный выбор, кто-то другой подтолкнул меня к той ситуации. Ситуация как ситуация. Миллионы людей в такой ситуации перебывали и что? Может, какой умалишённый и сделал себе харакири, я лишать себя жизни не намерен. Мне физически неприятно сейчас присутствие кого-то рядом, я даже думать об этом не могу. Не хочу слушать чьи-то излияния.
Излияния – зараза. После них хочется вымыть руки. Нет, я не настолько чувствительный, чуть что – сразу кровь не пойдёт. И не в теплице я живу, и не оберегала меня жизнь, не посадила как ту картофелину на огороде. Не толстокожий я. Правда, чувствую временами себя свинья свиньёй.
Ничего, свинство проходит.
На столе стояла бутылка. Взял бутылку, поднёс горлышко к носу. Пахнуло спиртом; запах показался сладковатым, горьким. На этикетке всё слилось. Луна и паук в паутине.
Я не совсем здоров. Безвозвратно заглатываю сам себя.
В настойчивости куда-то продраться сквозь рогатки накручивания, мне недостаёт негодования и убеждённости. Не дошёл до кондиции. Тон накручивания годится только для отчитывания. Не чувствую свою вину.
Так и нет никакой вины. Где доказательства? Колеблюсь, остаться или пойти посмотреть?
Мелко придираюсь к пустякам. Пустяк для одного, вырастает в проблему для другого. Злопамятным не надо быть.
Познать себя, позволено только поверхностным людям, я себя к таковым не отношу. Я отношусь к тем, кто ищет то, что не подведёт, и стараюсь вложить  в это душу и силы. Нельзя быть  безобидным, если грамм обиды внутри таится. Грамм, килограмм. Ложка дёгтя бочку мёда портит. Сладостный, что ли, этот грамм? Дрожжей подсыпать, водичкой смочить,- вот и начнёт масса пухнуть.  Во что я могу ввязаться, это скрыто мраком.
Бубнит всемогущий телевизор, он любую истину  как надо обсасывает. Он учит, где надо смеяться и над чем смеяться, кому и как хлопать. Он разъясняет очевидные истины нам, несмышлёнышам, членам клуба среднестатистических дураков, как бы существам с другой планеты, вообразившим, будто от нас что-то зависит. Всё решено, поделено, прибрано оборотистыми людьми. Купленные телевизионные суждения,- всего лишь способ натянуть на нас их ощущения и их время. Так продавщица натягивает ткань на метр, чтобы урвать для себя лишнее.
Давно уже обутрело. В окне дыряво голубеет небо. Почувствовал смутное удовлетворение, оттого что звонков больше не последовало. Не иначе как неприятие моё тот человек уловил. Я что, я вроде бы, перевернул страницу, добрался до последнего слоя истины, готов перекопать слой, готов отыскать поворотные камни на развилке. По крайней мере, ни от кого не жду вопроса, как живу.
Есть ко мне какие-то вопросы у Татьяны Семёновны, пусть озвучит. Факты, факты. Голословно меня не прижмёшь. И всё же сомнения, которые пришли в голову, перекликались с моими переживаниями.
Конечно, если надо будет, поделюсь всем, что имею.
Живу, хлеб жую. В данный момент живу вне мира. И бог с ним. Мир не мумия, не смазанный жирно механизм, приготовленный для консервации. Миру когда-то предрешён конец, сколько ни баюкай себя надеждой.
Не смириться с мыслью, что сам я — пустышка. Раздирают сомнения, злюсь на себя: сколько же фальши и ханжества прёт из меня. Получше мне хочется выглядеть. А надо на всё плюнуть и жить как хочется.
Что удивительно, человек копит деньги, заполняет шкафы тряпьём, строит особняки, но не слышал, чтобы кто-то готовил свой механизм к консервации на тот свет. Из-за этого, наверное, тайный смысл видений разгадать не получается. Что внушается во сне, утром вставши, как топором отрубает. Вертится вроде что-то на языке, а что – неизвестно.
Жизнь играет на нервах. Мир смотрит на меня без сочувствия, как на чудака. Но ведь я не нуждаюсь в чьём-то сочувствии. Если потребность появилась вывалить всё, высказать то, что назрело в душе, то это, может быть, давнишнее решение.
Мне б дождаться, когда день начнёт чахнуть.
Ужасное самоощущение. Сам себе противен. Того и гляди, дрожание начнётся, которое перейдёт в непонятную тревогу, в кошмарный сон, а там, глядишь, идея самоуничтожения родится.
Ну, а зачем вообще нужно что-либо понимать и что-то объяснять? Никто ведь не объясняет, почему кто-то спит с кем-то. Спит, и всё.
 Человеку нужна радость, та, что порой приходит сама, незваная, приходит спасением. Какую радость я жду? Какая радость может быть, если очерствел сердцем? Сердцем жить надо.
Въедливое что-то посетило. Угроза. Мстительное торжество. Может, такое и раньше было, не придавал значения. Лишь в это утро мало-помалу постигаю, какую ревизию устроил прошлому. Цену себе узнал.
Что, раньше благоговел перед собой?
Я жду, чтобы кто-то меня понял, понял по-мужски.
Всегда вот так, стоит раз уступить самому себе, как начинаю себя мучить. Слушаю свой собственный голос, и голос кого-то ещё. Собственный голос, будто нарочно, мучает. Глаза закрыты, ничего не понимаю. Вверху парю или снизу на макушку горы поглядываю, всё равно тонкая нитка соединяет меня с прежним «я». Не просто соединяет, а мой двойник подёргивает за нитку.
Плевать, назад время не отмотаю.
Я про одно, двойник мой шепчет другое. Так не пойдёт. Неужели не надоело дёргать разные концы? Додёргаю, что совсем запутаюсь. Не всякое сердце имеет право властвовать, оно даже свободу не всегда взнуздает.
Чувствую, что обмяк. Луч света проходит сквозь меня, не преломляясь. Опуститься бы на стул, уронить бессильно руки вдоль туловища… Полыхнуло перед глазами. Говорят, в глазах у меня угрюминка живёт, обдаёт она холодком.
Жил, жил, наслаждался достигнутым. Человеческое наслаждение – миг, а потом наступает отрезвление, которое начинается с минуты безветрия и безмолвия. Может, пресыщения? А чем это я таким пресытился?
Как объяснить, не рискуя предстать полным кретином. Что маета обосновывается снами? Как забыть всю эту чепуху?
Если долго мусолить одно и то же, даже не касаться главного, или слегка пройтись по интересующей вещи, можно, в конце концов, узнать всё, что нужно. А зачем всё знать? Откровенно говоря, всё знать не интересно. Лучше застрять где-то между неведением и откровенностью, так вокруг ничего не будет меняться. Ведь когда ложишься спать и встаёшь, во сне ни в тебе, ни вокруг ничего не меняется. И вообще, жизнь – это ночная дорога. В жизни ведь как, мало видно, что перед ногами, а впереди – полный непрогляд. Сам порой удивляюсь, где силы нашлись пройти то, что прожил. Может, не сам шёл, а вели за руку?
Честно сказать, сон у меня крепким не бывает, маюсь, сплю урывками. Что это за сон, если при засыпании тень, удлиняясь, вперёд куда-то волокёт, а стоит проснуться, она же, съёжившись, сгорбившись, под тяжестью мешка с наворованным во сне добром, сзади тащится, укороченная донельзя.
Тем не менее, тем не менее.
Накатывает и накатывает волна памяти на берег, принося всевозможный сор, вперемешку с выброшенными за борт с чужих кораблей отжившими маленькими радостями и надеждами. В маленьком таится большой обман. Опасно – начать надеяться слишком рано.
О чём это я? Какое-то время слушаю тишину. Долго продлиться она не может. Звуки со двора проникнут ко мне: смех детей, шум машин. Повторюсь, многое не знаю, о многом поверхностно наслышан, додумался, вдохновляясь ложной надеждой. А что надежда? Без прошлого нельзя думать о будущем.
Потом словно током ударило, соображение пришло: не обо мне спрашивали, допустим, от Татьяны тот человек перебрасывал мостик к кому-то. К кому? Для чего? Подарить или что-то унести он хотел?
Вся радость угасла. Налетел ледяной северный ветер, что-то типа снежинок запорхало в воздухе, что-то несбывшееся не то угрозу, не то тоску принесло.
Я вовсе не собираюсь придавать значения снам или маете, но то и то упорно повторяется, словно предупреждения, исходящие извне; странные, настойчивые, они слетали из неведомых сфер.
Ни уточняющих вопросов, ни фамилию звонарь не назвал, ни отчество. План с чьих-то слов: расположение квартиры, запомнил этаж. Это всё бред. Вспомнилось, как после смерти тёщи, на третий день после похорон, меня потревожил телефонный звонок. Требовательный голос напомнил, что я не отправил деньги на похороны, что желательно перевести телеграфом всю сумму.
- А это сколько?
Звонок - прожог памяти и ничего более. 

                13

К чему загадывать наперёд, перебирать прошлое? Всё равно моя жизнь продлится только до того дня, когда с меня потребуют отчёта. Главное, успеть до тех пор пережить что-то прекрасное, ощутить довольство одной, знаковой, сладостной минутки. Прожить эту минутку так, чтобы не было мучительно больно — и что мне вся остальная жизнь, после такой минутки!
В единственном миге наслаждения сокрыта вся тайна.
Я, наверное, могу стать господином своей жизни, но не мыслей. И это ужасно. Простейшая мысль может ускользнуть, не задевая ум.
Я сосредоточился на чём-то недоступном.
Легко плачется только в детстве. Что верно, то верно. Любую боль и обиду можно исторгнуть из себя вместе со слезами. И как бы тебя ни обозвали, выкоморным, забурунным, полуумственным, какие бы ругательные слова горохом не высыпались из дырявого мешка, заслуженно или нет, в приписываемых тебе грехах виноват не ты, а кто-то, кто виноват перед всеми в этом мире.
Больше трёх дней редко когда ругают. Три дня – не срок, отвернись и плюнь, зато хвалить будут три года.
Ужасней всего было то, что во мне. Глубоко спрятанная, шевелилась доброта, внушавшая мне отвращение к себе. Доброта страдала, не в силах хоть как-то влиять на мои поступки. То, что властвовало надо мной этим утром, ненасытное и трусливое, спесь и грубость в мыслях, всё это было порождением глупых мечтаний. Порождение руководствовало моими мыслями.
Порождение коварно обманывало меня, играло со мною в прятки, царапало, словно кошка, заманивало куда-то, одурманивало словно женщина. Глуп я сегодня.
Часто такое, ночью проснусь от шума дождя и ветра: то льёт как из ведра, то косыми струями разгулявшееся ненастье барабанит по отливу подоконника, что только не придёт в голову, что только не стучит в висках, что-то до звона натягивает каждую мою жилку, каждый нерв. Лежишь, пока тошно не станет. Но тошно становится не от барабанящих капель, а от чего-то гнетущего. То, гнетущее, заполняет мозг, и мне другой раз казалось, что в голове нет места прекрасному. Хотя, у прекрасного не беспечные глаза, прекрасное так иногда впивается, что тяжесть взгляда я ощущал.
Отдельные мгновения словно бы складываются во что-то большое, которое перебивается страхом – это что-то, что отняли у меня, что я утерял.
Что-то затуманило мой бедный мозг сегодня. Туман моего детства наконец-то осел в моей голове.
В одну из таких маетных ночей внезапно понял, что любить не умею. Мысль ужалила. Прыгнул всё равно, что в сторону. Пришло понимание, что любить надо учиться всё время, если вообще этому можно научиться.
 Сыплет и сыплет, как из сита, не крупно и не мелко дождь, нудно и монотонно, одна лучше другой приходят фантазии, окрашенные желтоватым фантастическим светом. Голова не поднимается от подушки, а мысли несутся в пространстве, в поднебесье. И не стынут они, и не мокнут.
После такой ночи встанешь отупевшим.
Ничего нет на свете выше любви. Так утверждают. Все остальные чувства, связывающие людей, могут пройти, словно их и не было. Любовь ничего не спрашивает. Тысячи лет она такая же, какой была и у первобытных людей. Такая же, да не такая. Наполнение разное. Запросы стали другими.
В иные дни, ощущая потерю личной свободы, я ненавижу всё на свете, кроме себя самого. Наверное, это какие-то особые дни, так как в обыкновенные дни я осуждаю, ненавижу только себя, а всё остальное чуть ли не люблю.
Личная свобода превыше всего. Живу раз. Ничто не тяготит, ни над чем не надо ломать голову. Свобода начинается с того, что начинаю бродить по лужам детства.
Я не скажу, что в детстве много страдал. Но если вдуматься, через какие-то страдания проходят все, не подозревая о другой жизни. Я сейчас бы с радостью пережил бы свои детские страдания.
Вдруг почувствовал себя удивительно свободным и радостным: была беда и прошла, наступил новый день. Мне нужно использовать этот последний день до конца.
Из раза в раз пытаюсь проникнуть безвременно и незаметно своими глазами сквозь глаза ночи в душу времени. Узреть собственными глазами светлое будущее хочется,- ничего кроме как внушённого кем-то,  затянувшегося наваждения, с целью соблазна, не мерещится.
Хоть и не замечаю, как обкладывает меня серой пеленой, хоть и кажется беспросветной ночь, но в душе невольный привкус некоего предательства ощущается. Этот привкус врагу не пожелаешь.
Хотя, почему же, разве мы не желали зла хозяину сада, когда он кричал нам вслед? Разве, когда мне было больно, я не хотел, чтобы и кому-то так же было больно, как мне? Мне не стыдно в этом признаться.
А чего там, никто не отменял строгий завет: чтобы выжить и жить, нужно каждодневно много работать, трезво и без пустых надежд и иллюзий смотреть на жизнь. Терпеть и ждать.
Пусть терпит тот, кому есть что ждать.
Терпеть и ждать… Мужика не раз покорёжит от этих терпеть и ждать.  Это женщина готова терпеть и ждать. Она готова сдвинуться с места, лишить себя удобств ради любви. Женщина на всё готова.
С виду все мы, мужики, кажемся сильными, а на самом деле в чём-то каждый гораздо мягче и чувствительнее. В поддержке каждый нуждается. Только не каждый осмеливается в этом признаться.
Вероятно, в эти утренние часы в моей душе ещё клубился туман бредовых сновидений, медленно рассеиваясь, словно дым от прогорающего костра. Нервный я сегодня, какой-то подавленный, не способен радоваться жизни.
Такое время – заранее не угадаешь, как повернётся, что придумают вожди, какую реформу начнут. У них семь пятниц на недели, а у нас,- что мы чувствуем, то - правда. Влезть в шкуру другого никто не хочет. У иного и своей шкуры нет,- покупная или одолженная у кого-то.
Но ведь, что живо, то мягко и гибко. Тёплое оно. Руки сами к теплу тянутся. От этого наваждения не избавиться. Недоговоренное – оно ищет  лазейки.
Моя квартира — мир моей тишины. Я обожаю тишину.
Верчу головой, беспокойно озираюсь по сторонам. В глазах множество мельчайших звёздочек, будто там своё ночное небо. Того и гляди, молоденький серпик месяца народится – синеватым светом всё осветит.
 Сглотнул слюну, подсчитывая про себя годы и процент вероятности случая. Не того случая, который всем помнится, который лежит на поверхности, доступный глазу, про сокровенный случай, тот, что ближе к сердцу, речь веду. Из множества надо вычленить один.
Один ведь  случай изменяет жизнь человека, один случай подставляет нужного человека, один случай позволяет случайно найти клад. Но случай,- он ведь не кошка, он не норовит на виду разлечься, не мурлыкает, чтобы напоминать о себе. Он не потрётся о ногу. Нет потребности у каждого случая «поговорить по душе».
А кто мешает?
Вспомнилось, как один мужик в сердцах сказал: «Отцов, как псов, только мать одна».  А к чему это вспомнилось?
Как будто в нескольких шагах от меня всё умолкло, стихло, что-то заглушило тревогу души. Вспоминаю и не могу вспомнить голос. Слышу, но всякий раз кажется, что это вовсе голос не Татьяны Семёновны. Потоптался на одном месте, пошёл дальше. Лицо на стене прояснилось, хитрая усмешечка покривила губы. В точку попал. Уцепился за спасительный круг.
На свете баб много. Много их по белому свету хороших. За всеми не угоняешься. И все хотят быть хозяйками. А спросишь: «Хозяйкой чего?» Лишь одна сказала, что хочет быть хозяйкой жизни.
Дело не в бабе, а в мужике. В любой женщине есть что-то хорошее, такое есть, чего нет ни в какой другой. Увидеть это важно.
Я заметил в себе одну вещь, некую животную стихийную чувственность, которая время от времени просыпается во мне, и тогда я понимал, что она находится в полном противоречии с моей натурой.
А что прежде? Смыть всё намалёванное надо, отгрести мусор по сторонам, особо настроить взгляд, чтобы в глубину посмотреть. А зачем? Что там смотреть?
Что удивительно, после слов, что там смотреть, сразу возник какой-то порядок в хаосе, не имевший до этой минуты ни начала, ни конца. Условный знак подан. Плыл, плыл, нога коснулась дна. Колышущаяся под ногами хлябь внезапно отвердела, меня вознесло на крошечную кочку, своего рода опору, без всякого моего старания.
Требовалось ощупаться, не должно тело онеметь. Не должен я замкнуться в отчуждённом молчании.
Конечно, всегда и во всём есть исключения. Всегда и во всём отмечается спутанность, по-разному перетасовываются карты в колоде. Что касается разных явлений, они в совершенно разных местах, совершенно по-разному  могут проявиться.
Хорошо, всё-таки, когда есть окно. Постоишь возле него, смятение, которое выло в глубине, вроде как отлетает в сторону, тоска, где-то там звенящая на дне души, затихает. И пусто внутри делается. Пусто, хотя ощущение тяжести сохраняется. Только это особая тяжесть, она не позволяет прикидываться обиженным.
Тут бы, как говорится, в церковь пойти, поставить перед иконой свечку, постоять, помолчать, попросить у Бога, чтобы всё сложилось хорошо, попросить прощения, раскаяться, подать на выходе нищенке копеечку. Господь ведь единственный из всех, кто знает думы каждого.
Представил старичка за пыльным столом, сгорбившегося над  толстым фолиантом. Поплёвывая на пальцы, он перелистывает книгу. Бог. Подумалось,  а с теми страницами, на которых прописаны жизни умерших, он что делает? Вырывает? Склеивает в одну толстую? Архив у него какой-то есть?
Что, жизнь умерших протекает в красивой, богатой, утончённой атмосфере? Совершенно неожиданно представилось, что я не в своей квартире, а лечу по небу.
Нет у меня возражений. Это свинство, иметь собственное мнение. Собственное мнение – изнанка высказываний кого-то.
Даже если не особенно верю, не хочется перекладывать часть ответственности на чьи-то плечи. А чего там, нагрешил не так уж и много, не такой уж я плохой человек, чтобы Бог проигнорировал просьбу и отмёл надежду.
Я же вслух ничего не прошу. Так, про себя кое-что проговариваю.
Не столько досадно, сколько неприятно. Не могу же я любить то, что любил двадцать лет назад, то, что было десять лет назад, переосмысления требует, вчерашнее уже тоску нагоняет. Пропасть между тем, каким я хотел бы себя видеть, и… Не хочу договаривать.
Два круглых глаза на меня уставились, два совершенно круглых глаза. Кажется, я их когда-то видел. В каждом глазу по зверьку.
Вот же состояние. Вчерашнее молчание почему-то сегодня слышнее. Не могу ни думать, ни говорить нормально. Рассказать вслух о своих прегрешениях – не то же самое, что думать о них, накрывшись одеялом. Всё непроговорённое вслух спустя какое-то время исчезает. Но не насовсем, оно время от времени возвращается, оно приносит усталость.
Устал я, выдохся.  Чувство усталости не связано с физическим состоянием. Другое оно. Оно как-то связано с отвращением к людям, к тем, кто выводит из равновесия. А кто выводит из равновесия? Я сам себя…
Дурацкий неожиданный звонок и нескольких фраз, произнесённых кем-то. Того бы научить хорошим манерам: подготовить человека нужно, прежде чем засыпать вопросами. Я бы таких, как кутёнка, носом в блюдечко тыкал. Нет, с чего недовольство? Никак не избавиться от ощущения, что чьи-то чёрные, текучие, прилипчивые глаза, будто потной ладонью, мажут и мажут. Так и хочется от них, будто пчела липнет, отмахнуться.
Рано или поздно всё пройдёт. Любые желания отомрут. Не отомрут, так как-то осуществятся. Бзик это, примеривать всё к себе.
Стою нараскоряку на гребне перешейка. Справа пропасть, слева – обрыв. Стоит пошатнуться,- зацепиться не за что. А внизу, в прошлом, не соломка послана – камни, глыбы, водой облизанные, и какой рёв стоит там, внизу, когда после дождей река потоками грязи переворачивает эти камни, живого места не оставляя.
Рёв о чём хочет напомнить?
У меня что-то когда-то было. Всё, что когда-то было, я должен отдать. Отдать, отпустить, так как мне ничего не удержать. Мне нечего и не за чем всё удерживать при себе. Мне ничего не нужно.
День сереет, переходит в сумерки.
Моя щепетильная совесть восстаёт при мысли, что я где-то сплутовал. Я понятия не имею, как такое могло быть. Я ведь не украл часть чужой жизни, чтобы прожить её, как свою.
Разве я что-нибудь могу удерживать при себе достаточно долго?
Хочу что-то сказать, но у того, кто сидит у меня внутри, нет ни малейшего желания вытолкнуть слова. Тот, внутри, как бы намекает – хочешь говорить – говори, я послушаю, но переводчиком твоих мыслей быть не желаю.
В мозгу не иначе как зажгли маленькую электрическую лампочку, есть сейчас такие фонарики, как кнопки, и бегает светящаяся точка по извилинам и закоулкам, ищет, что о чём хочет напомнить. Сколько же надо усилий, чтобы выкопать то, чего никогда не было. Да, нет… Чтобы спрятать, усилий много надо…
Живёшь жизнь, разговариваешь с людьми, они что-то советуют, ты им лепечешь свои измышления, но ни ты, ни они до конца друг друга не понимаете. А потом, просверк, звезда упадёт, вспыхнет что-то,- и понимание открывается. На виду оно было.
В глазах посинело. Солнце, наверное, раздробилось на куски. Перестало быть идеалом.
«Светить всегда, светить везде…»
Всякому приблизиться к идеалу хочется, приблизиться и соответствовать.
Что, приблизился? Получил то, что получил.
О чём это я? О первой любви? Мечтал о первой любви. Не знал, чего хочу. Иногда мне казалось, что внутри меня находится особо выгороженный край, куда я сам не могу пойти. Туда только для двоих ворота откроют. А кто та – вторая?
Первую любовь не забыть. Помню, Наташа Уткина. Влюбился,  так и мысленно даже не мог представить, что это состояние когда-то кончится. Первая любовь, последняя любовь… Последнюю беречь надо.
Тошно от гнёта воспоминаний, они заполнили мозг, и мне кажется, что в нём не осталось ни одного уголка, где бы доброта покоилась. Отдельные пережитые мгновения в целую жизнь сложились. А отчего тогда страх? Страх, что что-то утеряно?
Взгляды встретились. Мы смотрим в глаза друг друга – забыв обо всём, и так жутко до конца друг друга понимаем.
Обнаруженные соответствия были абсолютно беспорядочны и, как правило, возбуждали одни недоумения и растерянность. Я никак не мог взять в толк, кто есть кто.
Непонятным узнаваниям сопутствовало тяжёлое чувство ошеломляющей угнетённости.
Мои слова мертвы, и не имеет никакого значения, говорю я или молчу, и думаю о чём, тоже значения не имеет. Час назад у меня была другая жизнь, другие воспоминания, другая картина счастья.
Получается, время истекло, установленный кем-то момент миновал, у меня такое ощущение, словно время уже не имеет никакого значения.
Я вижу себя маленьким, стою на коленках, тяну руки вперёд – припадая на передние лапы, передо мной скачет щенок. Лает, лает.
Мне, может быть, пять лет. Почему это вспомнилось? Почему можно ошибиться в год или два, и это ничего не изменит? Почему теперешнее проносится так быстро, что распознать невозможно? И мысли, и чувства, и видения разные.
Я не слышу, о чём говорят тени, вижу, как шевелятся губы, вижу неопределённые, ни о чём не говорящие жесты.
Дурацкий приступ тоски и отчаяния. Будучи не в силах одолеть эту немочь, начинаю замедленно думать, что прожитые годы были бесцветными, неразличимыми, что ждать лучшего, нет никакого смысла.
Снова что-то заныло в груди, вернулось чувство подавленности. Что-то не о том думаю, о чём хотелось бы думать и как нужно думать.
Скучновато на сердце. Шумит неистово, не пойми что. Болит что-то. Душа, наверное. Больше не знаю, на что и подумать. Всё вроде цело, всё на месте, а обессилел.
Хоть бы кто пристал с прописными истинами: не кури, не пей, береги здоровье, его не купишь, никого не обижай. Истины верные, но не каждому дано по ним жить. Разлад наступит, как сегодня, готов броситься в бездну сломя голову – пропадай всё пропадом. Хоть смейся, хоть плачь, ничего понять не могу.
От кого-то слышал, что вечная жизнь у того, кто подвергся стерилизации. У такого нет желания.
Наверное, сегодня я очень одинок. Может быть, недоспал сон. Может быть, наговорил вчера Пудов такого, что не запомнилось, но засело внутри: минутка оплачивает маленький долг, который могла бы и не оплачивать. Я сам виноват. Все вокруг чужие. Ничьих забот мне не надо.
В моём сознании  с нелепой последовательностью повторяется один и тот же рождающий страх вопрос. Кто я сейчас, я ли это? Всё прочее растворилось где-то. Я где-то совершил ошибку. Когда я совершил ошибку, началось расхождение между мною, каким я себя считаю, и тем, кем являюсь на самом деле.
Инстинкт подсказывает, что считаю себя выше и умнее соседа. Безмятежной радости недополучил от вчерашней пьянки.
Человек предполагает, а бог располагает – мир и идиллия царить вечно не могут. Звонок нарушил мою идиллию. Вроде дурочка стал. Кто-то ещё более дурачок, чем я. Дурачкастее.
Дурачкастее потому, что нет во мне огня. Сирота я несчастный.
Уловил в голосе презрение, даже мертвящую пропасть враждебности.
Положа руку на сердце, заявляю, никогда сердце не ёкало от мыслей о Татьяне, не любил я Татьяну Семёновну. Что она будет счастливее многих, в своё время об этом думалось. Глаза у неё с вызовом, смелые очень были.
Кривлю душой,  полюбить времени не было, старался, но по многим причинам, не сумел. Устремление не тем было, не туда направлено. Голова заглумлена другим была, другой женщиной. Смотрел мимо неё, малявка в моих глазах она ещё была.
Шаг мысленно в сторону,- все измышления показались неуместными и фальшивыми. Они возвели стену. Подстёгивало сознание: я должен торопиться. Так-то оно так, но  и женщину, зачастую, волнует не сам мужчина, а его возможности.
Откуда берётся смелость судить о другом человеке? Конечно, если подходить поверхностно, по каким-то внешним признакам, по наблюдению, то всегда можно что-то сказать про каждого.
Говорятся в основном обычные и нормальные слова, которые вряд ли удивят кого-то. Но почему мысли-слова… они не просто удивили меня, они приковали, парализовали. Замер ведь на какое-то мгновение, дыхание перехватило.
Хорошие минуты всегда проносятся мгновенно, хорошие годы сплавляются в памяти цветным пятном. Непонятно, куда уходит время. Оно может длиться, может оборваться. Пять минут из долго-долго могут показаться вечностью.
Я вообще-то не из завистливых. Господь  предоставил кому-то больше возможностей. Предоставил, значит, он надеется, что тот человек сможет преуспеть. Да и ладно.
Затверделая у меня поза. Из зеркала поблескивает на меня глаз, следит как бы за суетой, осуждает её, тайно радуется, что смущён я. В лице моего отражения, что глядит на меня из зеркала, не произошло никаких изменений, даже губы не шевелятся. Изображение в безжизненный портрет превратилось. Его можно выставить на картинную выставку.
Внезапно замечаю в своих глазах страх и, словно, парализованный, смотрю на своё застывшее лицо, не веря, что смотрю на самого себя.
С трудом вымучиваю из себя улыбку. Мгновение утрачивает остроту. Ловлю свой какой-то рассеянный взгляд.
У меня отвратительная память на имена и лица. Тем не менее, вспоминаются маленькие подробности, вспоминаются картины прошлых лет, которые важны не только мне. Плохо, что нет уверенности.
Та невидимая связь, которая установилась когда-то между мной и Татьяной Семёновной оказалась слишком короткой для того, чтобы полная доверительность настала. Желание услышать её голос появилось, но ведь это абсурдно.
Неловко, робость щекочет спину. Губы горят от сухости. Сколько их ни облизывай, не помогает.
Предчувствие возмездия давит. Ненасытность людских желаний вселяет ужас. Перед провидением надо закрыть дверь.
Хорошо, если то, что творится в сердце взаимосвязано с мыслями в голове. Тогда голова не вспухнет, а сердце не зачерствеет. Головокружение не произойдёт.
Была бы жена дома, так подошла бы, спросила: «Дорогой, что тебя мучает?» Кто-то же должен поинтересоваться, почему я замкнулся в себе, почему молчалив, но даже взгляд в зеркале, когда встретился с глазами отражения, оно отводило глаза в сторону и следило непонятно за кем. Дожил, что уже больше не в силах смотреть на самого себя.
Сегодняшнее утро — особый случай, сегодня я болен от своей бесприютности. Мою пропасть отверженности засыпать и засыпать надо. И притом, что-то хорошее сохранилось, пусть какое-то мгновение, воспоминание, но оно есть.

                14

Да будет сегодняшний день поворотным. Должно у меня всё упорядочиться. Отвернись и плюнь, покажите мне того, кто не будет испытывать страх перед тем днём, часом или минутой, когда не останется никакой другой возможности, как не жить нелепой жизнью – всё снова не вернётся. Если и вернётся, то по-другому. Жизнь, которой я живу, давно протекает вне меня, рядом, не подчиняется моим желаниям.
Итак, да будет сегодняшний день поворотным. Это решение подняло мой дух. Я перестал быть узником своих предположений. Что прежде пустяком казалось – неимоверно выросло, что важным когда-то виделось – измельчало. Никак не сосредоточиться на заботах сегодняшнего дня. Что-то важное необходимо сделать, силюсь вспомнить, что именно, брови даже беспомощно надламываются на это «что-то», но всё неуловимо ускользает. Ни смятения, ни внимания. Разве что застоявшееся равнодушие смягчилось.
Гнева нет, непонятно что будоражит. Я ненавижу себя за ложь, за вымышленные переживания, за друзей, которые друзьями не были. Чисто потребительски я ко многому относился. И что? За это не казнят.
В глазах мелькнуло что-то мстительно-бесовское. Растерянно улыбнулся. Жалко, наверное, выгляжу с этой улыбкой. Никак не могу вытолкнуть из себя ком нужных слов.
Наморщил лоб. Нервно провёл ладонью по лицу, словно хотел избавиться от вчерашней прилипшей паутины слов соседа. Клейкие нити обволокли мои щеки.
Грустью не назвать то, что меня охватывает. Не сплю. Может, всё-таки, у меня сон-явь? Веснянка, когда голоса слышатся? Сам не знаю, о чём думаю, слова вырываются сами собой, должен к ним что-то добавить, но тут же забываю, что всплывало в памяти минуту назад.
В моих рассуждениях забавность есть. Не очень всё понятно. Я и сам другой раз недоумеваю над самим собой – в голову приходит, бог знает что.
Пень. Мои годовые кольца сливаются. Перестал различать большие зазоры и маленькие – хорошие годы, годы похуже, совсем плохие… Непонятно, куда ушло время?
К непонятному ключик подобрать можно. Уход в себя — пожалуй, эту мудрость стоит сохранить на сегодняшний день.
Чего я хочу? Хотеть не вредно. Хочу, в первую очередь, спокойствия. Хочу слиться со всеми. Слиться – хорошее слово. Отчасти согласен на перемены, я же не препятствую их приходу, не отключаю звонок, не завешиваю окна шторами, смотрю телевизор, ничего предосудительного в своём поведении не вижу.
Сообразительный. Чего ж тогда напрягся, что побурела шея? Нос задвигался. Своеобразное у меня похмелье. Такое не придумывается. Такое не описано.
Что было давным давно, то мхом поросло. Оно не моё. Толки, пересуды, мнения окружающих для меня не важны. Мне кажется, что пока сам не увижу в происходящем что-то страшное, то так и буду бултыхаться в непонятном, согласно своим принципам. Взлететь хочется, как птице усесться бы на вершине. Не копошиться внизу, не ловить жучков в корнях.
И это всё пришло в голову буквально час назад.
Отсутствие ясности травит душу.
Бог с ними, с принципами. Плевать на щенячий скулёж по поводу сегодняшнего утра. Анализировать чувства и желания не хочу, сил на это не осталось после звонка. Но ведь нет и сил, чтобы подавить проявление чувства растерянности. Худо-бедно маскирую своё чувство,  балансирую на грани, чувствую, сдаюсь на милость победителя.
А кто выйдет победителем, перед кем я должен стать на колени? В какой мере я хозяин ситуации? Был бы я волшебником…
Всё складывалось до этого часа неплохо, живым проснулся.   Правда,  вспоминаю, сразу шевельнулся крохотный червячок тревоги, но ведь это ерунда. Сомневаться полезно. Сомневаться – отбрасывать сквозь сито ненужности. Ненужности разного размера бывают. Иная ненужность, как губка, вберёт в себя залежавшуюся нужность. Сил нет отжать.
Нет и возможности понять, что все деяния – это подготовка к чему-то важному, к одному-единственному моменту, который наполнит смыслом жизнь. У жизни один смысл – жить.  И в этом смысле есть грусть неизбежности. Есть неизбежность, есть и возможность не  упустить шанс. Какой шанс,- не знаю. В голове не отлежалось, я ещё чётко вопрос не сформулировал. В прошлом искать шанс бесполезно, в теперешнем... с больной головой? Шанс – это не случай. А, может быть, и случай.
Понятно, мои недостатки отравляют мне жизнь, я всегда остро переживал свою никчемность, ибо сравнивал себя с успешными одноклассниками. Я во всём уступал им. В самообладании, в доброте...
Рано в волшебники записываться. Надо уяснить, что будет способствовать закалке характера. А не поздно ли? Не надумал, что менять. Шанс и волшебник никак не стыкуются.
Невероятное случается иногда. Любовь вспыхивает от случайного взгляда, от прикосновения. Мелькнувшая мысль начинает прокладывать дорогу возможностям, пихаться начинает, тему для разговора придумывать, ведёт за собой. И пошло поехало. Одно потащило другое.
Жаль, что нет у человека такого устройства, которое позволяло бы стирать из памяти всё то, что осознанно или неосознанно мешает начать жить по-новому. Это важно, сделал шаг вперёд, уехал или ушёл на новое место, то нечего тащить за собой прошлые грехи.
Что, собственно, произошло со мной? Не ранен, повестку в милицию не получил, воздуху хватает… Это ничего, что небо серым кажется, что вроде угарного марева тянет… это можно перетерпеть. Необходимо успокоиться.
Пальцы впились в край стола. Мне кажется, что в мире сегодняшнего утра не осталось ничего, что не было бы вредным.
Всегда завидую лёгким и весёлым людям, которые ничего не принимают близко к сердцу, которые, как говорится, рукава не жуют,- им и горе не беда! Слышал высказывание, что тощой конь траву вокруг себя щиплет, а сытый дальше глядит. А я вот щиплю вокруг себя, нюх совсем потерял.
Такими как я жизнь мостит дорогу перехода в новое состояние. Я вперёд не вырвусь, нет у меня в запасе лживых обещаний. И от себя что-то скрываю, и от других.  Раз скрываю — значит, не доверяю. А это уже клеймо.
Страдалец! Сказывают, что в иной шутке витаминов больше, чем в колбасе. Может и так. Не всякую колбасу кошка ест.
Кошка, кошка…Не совсем же я гнилушка. Пожалей, пожалей сам себя. Слезу пусти. От моих страданий росток асфальт не пробьёт, жизнь не станет лучше, а люди – добрее.
Глаз замерцал. Похоже, кусок мяса голодному коту показали. Живи, радуйся, трескай. Умирать он собрался! Руки сложи на груди.
Так-то оно так, не тот возраст у меня, печаль долго не держится в сердце. Издержки - больше живу прошлым, чем будущим. Настоящее привык охаивать, а есть ли оно,- настоящее настоящее?
Кстати о прошлом. Как-то ехал в автобусе, настроение – паршивое, мысли разные в голове, и всё больше, о том, зачем все эти люди живут. Налезло народу в автобус - пропасть. Совсем меня зажали в угол. Невольно срывались с губ неласковые слова, но терпел. Пару раз ожог взглядом кое-кого.
Скосил взгляд, - батюшки, женщина сидит. Молодая, хороша собой. Тёмные брови, ресницы, глаза – всё дышит естественной прелестью. Ну, не лицо человеческое, а весеннее солнышко. Ласковое, тёплое – смотрел бы и смотрел.
Отвожу глаза в сторону, но долго не выдерживаю, хочется смотреть. И одежда на женщине аккуратная, и руки лежат на коленях, и ногти не аршинные, знать, не белоручка. Подумалось, чьё-то счастье. И настроение как-то другим стало.
То волком смотрел на людей, думалось, зачем все эти люди живут, зачем куда-то едут, толкаются? Какой в этом смысл? Кому нужна такая жизнь? Зачем вообще человек рождается на белый свет?
На все сто согласен, что особой радости от жизни нет. Одно и то же. В сто раз счастливее самая махонькая птичка, ей автобусы не нужны, сама куда-то улетает, откуда-то прилетает, каждую весну, что у скворца, что у другой птахи, новая подруга и новая семейная жизнь. И вообще, птичий год – целая жизнь. А человек, как проклятый, никакого обновления: жизнь у него в одну сторону – побыл ребёнком, кончил школу, отлюбил, состарился. Кто-то простодушен и открыт, кто-то – себе на уме. Кто-то живёт по шаблону, кто-то ко всему относится предвзято. Кто-то берёт готовые истины, кто-то до всего доходит своим умом. Кто-то не верит в случайности, а для кого-то случайность имеет огромное значение. Бывает, от неё зависит не только человеческая судьба, но вопрос жизни и смерти. А конец у всех один, все «кто-то» ложатся в землю.
Почему так?
Как всё это сочетается с жизнью вообще? Как избавиться от того, о чём говорить не хочется? Дерево счастливее, оно листву сбрасывает и по весне новой листвой обзаводится, и живёт, поболи сотни лет.
Несправедливо.
Замалчивание и утаивание во всём. Это поначалу вызывало отвращение,- теперь привык.
Перед моим носом – стена, за спиной – стена, подо мной люди, и надо мной люди живут. Ходят по голове. Я хожу у кого-то по голове.
Прислушаться,- там стук, здесь скрип, приглушённый говор, бессвязная речь. Кран гудит. В батарее вода булькает.
А за окном шатаются деревья, облака по небу плывут.
Удивительное чувство: вроде ни души, но спиной, затылком, кожею ощущаю, что кто-то пристально смотрит. Взгляд этот действует на нервы как прикосновение.
Мне всегда хотелось жить так, чтобы в любое время, когда только вздумается, я мог бы затеряться. Но, увы и ах, малодушие брало верх над смелостью.
Захотелось резко повернуться и перекрестить того, кто пристально на меня уставился. Вдруг оно исчезнет, растворится в воздухе, провалится в тартарары.
Это всё от двойственности. Жаль расставаться с давно привычным, но, наверное, придётся. Тошно. Рабское что-то во мне есть. Без смысла живу.
Неловко сделалось. Всё вдруг перестало быть ясным. Ушло состояние уверенности, уголочек мозга опустел. Понимаю, надо говорить, потому что что-то очень важное не высказано и огорчительно будет, если его не выговорю. Нет рядом того, кто начал бы разговор.
Кроме меня в коридоре никого нет.
Если разобраться. Не так много времени упустил. Я, наверное, все эти годы отдыхал перед чем-то. Да здравствует отдых. Всё стало просто и ясно.
Вроде бы понемногу начинаю приходить в себя. Не знаю, сколько минут прошло, мне показалась каждая минута целой геологической эпохой. Жаль только, что никто, никогда, никакой археолог не покопается в пластах, не постучит своим молотком по окаменелостям прошлых моих суждений, не задумается над необычной формой искривления, не отыщет там кость зуба мудрости.
А может, это и хорошо. Кем бы ни был, оставался самим собой. Осознаю же своё существование. И сердце моё бьётся, и не так уж бестолково жил.
Вроде вспомнилось, что давным-давно каждую знакомую девчонку пытался представить женой. Теперь эти представления кажутся странными. Почему? Вёл себя как молодой петушок, пытался взлететь выше.
Выше кого? Выше тех, против кого казался козявкой?
Надо же, не иначе как на составляющие себя разбираю. Занялся раздумьями, переживаю минуты беспощадного суда над собой, стыд за вольные и невольные поступки прожог. Не боись, не сгорю. За фальшивые обещания и неоткровенные беседы с самим собой ничего со мной не сделается.
Непосредственность, открытость, бесхитростность — называйте, как хотите, это всё невинная пустота. Нет у меня сухого расчётливо-трезвого рассудка, ничего я не могу использовать в своих целях.
Это Татьяна Семёновна была способна, знала обо всём, знала, что она симпатичная, прелестная, что её прелесть — это кудряшки, ясные глазки, остренький носик — несомненный признак её невинности.
Я воспользовался её благодушием. В каких пределах она могла на меня положиться? Нет, между нами была не игра, совсем не игра.
Нет ничего серьёзнее в мире, чем попытка удержаться в мире, выучить правила жизни, правила игры в жизнь.
Ни в обещаниях, ни в беседах нет ничего выдающегося, никчемность, пустяки, но отчего иной пустяк душу обогревает, обласкивает издёрганное сердце? Мелочь, а приятно.
Понятно, взобрался на очередную ступень, одолел больше половины пути, который мне предстояло пройти. Что-то в голову ни разу не приходило, вот на эту ступень взберусь, а дальше – рай и благодать. Ни рая, ни тем более благодати не выходило, новая пора приспевала, в новом качестве.
Всё-таки, есть польза в похмелье. Откровенностью оно попахивает.
Откровенность, она дорого стоит. Большинство любит, когда в рот глядят, да головой согласно кивают. Думать в это время можно о чём угодно, думать не возбраняется. Кивать одобрительно, и одновременно посылать, куда Макар телят не гонял. Кому что к лицу: одному молчать, другому говорить.
Слащавые голоса, что вещают из телевизора, призывают не брать ничего в голову, верить на слово. Противно слушать всех этих толкователей.
Противно – не слушай, не включай ящик. От слов вещателей губы могут окиснуть, будто квашеной капусты переел.
Никак не пойму своего состояния. Провалился, никак не выбраться.
Одиночество – это что, это душевный покой, освобождение от забот и терзаний, оно простое состояние. С ним можно свыкнуться. Не можно, а нужно. Понимать ничего не надо.
У меня же состояние,- я должен что-то сказать, не знаю только что, но рано или поздно придётся сказать. Пока разговор откладываю. Помучить хочется. Кого? С долгом рассчитаться надо, который накапливался и до сих пор копится.
- Не хочу, - как бы слышу свой голос. Губы немеют, сжимаются.
Кто-то произвёл вторжение в моё пространство, но, что странно, я перестал своё пространство осознавать только своим, оно стало общим, что ли. Не моим, не чьим-то, а нашим.
Нет, я оправдываться ни перед кем не собираюсь. Но почему же зреет, готовая прорваться слабость, рождённая глупой тягостной ситуацией, в которой я, вроде бы ни в чём не повинный, сам себя чуть ли не ненавижу?
С чего тогда испуг возник? Мне терять нечего? Смерти боюсь? Тот, кто не боится смерти, не станет ценить жизнь других.
Боюсь…
Любопытная штука, впасть в раздумья легко, а вот выбраться из маеты — гораздо труднее. Медлю, взвешивая все «за» и «против», отрицательно покачал головой.
Слова стучат в мозгу – монотонно, мучительно, злорадно. И предостерегающе и угрожающе. Я ощущаю беспомощность. Что, всё безнадёжно? Что – всё? Во мне снова пробуждаются сомнения.
Веду себя настолько непривычно. Вне рамок нормального, что просто ума не могу приложить, как быть. Ничего не остаётся, как следовать вслед за мыслям.
Всё сам, всё сам: сам встал, сам надавил кнопку домофона, сам ответил...Сам теперь мучаюсь.. Не получается осмотреться.
Хорошо, что сейчас утро. Важных решений вечером принимать нельзя, вечером человек излишне возбуждён. Ночь, она имеет свойство застегнуть человека на все пуговицы. Вечерние мысли утром кажутся смешными и наивными.
Не знаю…
Так и знать ничего не надо. Живи. Нет никакой любви, ни к жизни, ни к человеку. Привычка даётся жить, привычка отыскивает путь к удобной жизни. Когда любишь и хорошее и плохое, всё одновременно, то любовь это жертвенная, наперекор. Болезнь это - любить.
Я не баба, чтобы заламывать руки, стенать. Начало что-то пропадать,- пусть сразу пропадёт. А то говорим больно много, на слова все изошли. Помолчать бы недельку-другую не мешало. Меньше верить надо.
Любопытная штука, как бы ни был занят. Всегда найдётся время для сплетен и наблюдений за другими людьми. И что? Из-за это «кусачим» настроение становится?
Всё по независящим причинам происходит. Не у кого спрашивать разрешения. Ничего поновее придумать не могу.
Бессмертие вера обещает. Есть у меня Библия. Открываю,- иногда ничего не соображу, иногда десятую или сотую часть из изречения понимаю, но зацеп какой-то остаётся, хочется стать лучше, воспарить, что ли. Стать таким, как нужно. Нужно, кому?
Ирония не ирония, не пойму, с чего самого себя подковырнуть хочется? Не на месте душа.
Тенью, как уклейки в воде, мелькают мысли. Почему сейчас я представляю себя Робинзоном, потерпевшим кораблекрушение, сижу на берегу неоткрытого никем острова посреди океана, вглядываюсь вдаль, хоть кто-то бы приплыл, спас, хоть какой бы Пятница молча сел  рядом. Сел бы так, чтобы я начал черпать в этом утешение.
Что странно, я даже на шаг подвинулся в сторону, освобождая место рядом с собой.
Не знаю с чего, не фиксировал момент, когда начинается прокручивание в памяти дня за днём. Редко кто читает вопросы в глазах, ну, разве, если в них сочувствие проявляется. Несколько раз было такое, я слышал голоса. Пытался понять, что именно беспокоило, но не получалось.
Слова приходили не те, которые я хотел бы услышать. Что-что, а временами угадывать я был мастер, и вроде бы всегда знал, что я буду делать, и как именно сделать хорошо, у меня зрело быстро. Но почему, почему  я теперь не знаю, с чего начать разговаривать. Не то что бы не хочу, а просто не могу вытащить из памяти конец ниточки, нащупать первый начальный узелок, начать наматывать вокруг него клубок. Я не задаю себе вопрос, нужно ли мне всё это? Что это? Нечто важное, что обязывало, что могло заставить всё вспомнить, витало вокруг меня.
Почему именно сегодняшнее утро привязано к Татьяне Семёновне? Не к какой-то другой женщине?
Одно, второе, третье. Всё запутано. Торчат концы, а какой чей – не понять. Дёрну, да не за тот. Не дай бог ещё что-нибудь причудится. Нет, отцепиться от прошлого совсем не просто. Сохранил я способность переживать.
Это нормально. Мой мир не разрушен. Мой мир мучается похмельем.
Моим разумом движет чутьё. Хорошо бы стать вожаком. Над кем? Не верю. Что наша цивилизация стала умнее.
Сложил руки на груди, слегка наклонил голову к плечу, принял защитную позу пофигиста. Черты лица стали спокойными, расслабленными. Всё это проделал машинально, не понимая толком, для чего. Какая-то сила привела меня к двери и удерживала меня возле двери. Опустив взгляд, сосредоточенно потыкал мыском тапка резиновый коврик. Протрезвел. Утреннее, если и не радостное, но хотя бы и не унылое настроение, не пропало бесследно, но как-то сжалось, потускнело. Нельзя быть всё время в одном состоянии, будь то эйфория, счастливое возбуждение или паника. Выжидаю, прислушиваюсь к чему-то.
К чему мне можно было прислушиваться? Тишина такая, слышно как паучок, который жил у меня в нише откоса окна между кирпичинами, за деловитостью которого я любил наблюдать, поплевав, затянул очередной узелок на паутине. Ему паутину каждый день латать приходится: и ветер её рвёт, и капли дождя, повиснув, раскачают так, что «мама не горюй»,- бездельничать паучку некогда. Паучок, когда я наблюдаю за ним, настроения разных людей связывает.
Что касается тишины, так тишина – это пустота непонимания, она особая. И это нормально. Нужно уметь заполнить пустоту собственными видениями. Исполнение видений ждёт своего часа. Каждый заполняет пустоту вокруг себя на свой манер.
Я её заполняю придумками. Почему же тогда иногда грызёт совесть? Почему не оставляет чувство вины? Почему запало ощущение, что чего-то недостаёт, что-то непонятно? Почему желание наказать появляется?
Все эти многочисленные «почему» не требуют ответа. Они плевки в никуда. Их и ногой растирать не надо.
Нет, горечи у меня нет, вместо неё какая-то чувствительность. Будто раз за разом кто-то тыкает остриём в бок. Возникающая боль имеет огромный смысл, не вся боль, а только та, причина которой была  неясна. Непостижимость боли значительна. Но я-то знаю, из-за чего нутро у меня заболело.
Нет – нет, да и приходит в голову, что не всё женщина стремится понять, что у мужчины тоже могут быть неприятности, что и его жизнь загоняет в душевный тупик, что и ему необходима разрядка. Разрядка – это возможность посидеть за рюмкой вина с друзьями, выговориться, выкричаться, не пытаться сдерживать возникшие желания, случай представится, переспать с женщиной – ничего общего с любовью это не имеет. Без взаимопонимания. Так, грубое порабощение одного человека другим. Без желания поранить душу.
Какое же это грубое, если по согласию?
И нет никакого подвига, вернуться после всего домой. И упырём себя не чувствуешь.
Ну, да! Ну, да!
Может быть, моя ошибка в том, что пытаюсь всё осмыслить? Вычленил кусок времени. Вознёсся. Нет бы, радоваться. По-настоящему когда отправят на небеса, то там времени будет предостаточно для уяснения, как прожил те или иные годы. За примерное поведение на небе обещают настоящую жизнь.
Нет, но если вычленил, то должен в то состояние войти, тех же людей расставить, как оно было, запахи все, шумы возродить… а как иначе? Что-то одно не так, и всё псу под хвост…
Давая волю фантазии, я вроде как обретал силу и независимость, это приносило удовлетворение.
Человек предполагает, а бог располагает. Он каждому своё благорасположение спускает.
Спикировал из черноты космоса вниз.
Через час или там, через сколько-то, снова потечёт вялое, тягучее время обыденности.
Мне вниз спуститься или Пудов ко мне поднимется?
От звонка и голоса возникло странное настроение, будто разгрёб руками верхний, заросший ряской слой пруда, а под ним слой опасливого ожидания. И ниже что-то ещё есть.
Терпеть не могу, когда что-то забываю или объяснить не могу самому себе тот или иной факт. Особенно это касается имён и фамилий. Дырявая голова у меня на это. Мучился, бывало, до тех пор, пока не удавалось вспомнить. Злюсь, бывало, на себя, копаюсь в памяти, ворочаю архивы пережитого. В те моменты, что только в голову ни приходит: какие-то эпизоды, какие-то лица встают перед внутренним взором. День такое может продлиться. И не один день. А потом – раз, и вспоминается. Но ведь не с тем первоначальным посылом.
Так и последняя поднятая рюмка ничего общего не имеет с первой.
Вот именно, первоначальный посыл другое ждёт.
Когда всё отлежится, оно по-другому воспринимается, более сдержанно, что ли. И вот что странно, порой напридумаю такого, вроде бы и не во сне,  и ад, и рай. И в подземном царстве побываю, и в золотых кущах нанюхаюсь разных запахов, и перед двумя дверьми, в конце концов, с горящими табличками оказываюсь. Над одним выходом светится «К любви», на другой табличке -  «Свободен». Глядя на них, воображаю что-то, а, в конце концов, оказывается, что самое лучшее  воображение действительно во сне случилось. Ад – это место, в котором нет любви. Ад – это когда я свободен.
Раз – потри глаз. Что-то ни с чего, казалось бы, устал. Ничего не делал, а устал. Зябко стало. Зажмурился. Ослеп из-за того, что глаза залило воспоминание. Залило,- платочком осуши. Тем не менее, снова чувствую, кто-то краешком глаза внимательно наблюдает за мной, словно он почувствовал, со мной что-то происходит, и пытается каким-то образом оценить перемены.
Мнительность это, от неуверенности в себя. Одно ясно осознаю, что судить меня никто не будет, из-за срока давности.
Необходимо время, чтобы осознать то, что зыбится перед глазами, и понять то, что я знаю.
А кто оценивать будет, что я знаю? «Знаю» сравнения требует.
От удивления плечи у меня приподнялись. Кажется, терплю поражение. Надо искать новые способы укрощения ситуации. Непонятное побуждение волнует.
Насочинять можно воз и маленькую тележку. Ни по кому не ведомым причинам, одному отпущено чего-то больше, другому – меньше. Кто-то лица помнит, кому-то порыться в фамилиях – раз плюнуть. Какая-то агрессивная напористость появилась, захотелось докопаться до истины, а это указывает, что кто-то меня просит за кого-то.
Всё неопределённо, все эти «кто-то» надоели до чёртиков. Заслонку какую-нибудь поставить, чтобы не лезли.
Вопрос вертится на языке. Ощущаю, как он торчит, пытаюсь проглотить его.
Кому сказать «спасибо»? У кого я в долгу? Кого умилостивить хочу?
Но это же смешно, неведомого «кого-то» приплетать к происходящему. Ни одна новая пылинка  не засеребрилась в воздухе, ничто не переменило своё место. Не накопил я таких грехов, за которые до конца жизни придётся расплачиваться. Не накопил. Я ведь живу в первый раз!
Повинуясь какому-то неведомому чувству, наклонился к дверному глазку, похожему на стрекозиный глаз, чуть ли не коснулся его лбом. Мне показалось, что глазок прогнулся внутрь, на площадку. Пространство за дверью расширилось. Разбитое стрекозиным глазом на много-много частей, оно изогнулось, переливаясь, словно было маслянистой жижей. Что удивительно, жижа не могла растечься, она была заключена в толстое глухое стекло.
Правильно, если я нахожусь в некоем пространстве, пространство, или мы оба, обременены чувством вины, то очистить свою душу не так-то просто. Если вообще такое возможно.
Чтобы нутро очистить, вывернуть себя надо. За язык, сколько ни тащи, не получится. Я не  барон Мюнхаузен.
Можно обманом пробраться куда-то, можно что-то украсть, можно что-то спеть. Задача жизни не в соперничестве состоит, не в том, чтобы доказать кому-то, как я хорош, а кто-то плох, задача жизни – сохранить жизнь.
Хранить надо то, что дорого. Какая цена моей жизни? Для чего она?
Я нервничаю. Я не совершаю круг почёта.
Мне плевать, во сколько оценят меня. Никто себе цену не знает. На поверхности редко что валяется. Всё спрятано в глубине. Клады откапывать надо.
На чувственном уровне моя жизнь осознаётся.
Молодец! Нашёл ответ.
Чего там, сначала сам себя распихиваешь, потом приходиться собирать. По фрагментам, по отдельным деталям. Способности, ухватить взглядом сразу всю картину, нет, а вот что с чем сочетается, почему одно с другим не разнится, из чего состоит связка, это могу, напрягшись, постаравшись, определить.
Мне кажется, в восприятии моя душа и чувства  задействованы. Только вот никак не могу сообразить, они у меня под ручку ходят или по отдельности?

                15

В оконное стекло очумело билась большая чёрная осенняя муха.  Муха - громадина. Муха – великанша. Танька услышала муху прежде, чем заметила её. Слух обострился, обострился настолько, что звук проехавшей за стенами дома машины показался посторонним. Удары по стеклу всё усиливались и усиливались. Непонятно было, как стекло остаётся целым, если у неё, у Таньки, начало закладывать в ушах, если чуть ли не лопались барабанные перепонки. Было что-то не от мира сего во всём этом. Ж-ж-ж, бам. Жужжание было исступлённым. Взгляд непрерывно следил за полётом насекомого. Муха волнообразно металась, носилась то туда, то сюда вдоль комнаты, облетала препятствия. Удивляла настырность, с какой муха, раз за разом, таранила стекло. Муху, казалось бы, целиком захватила идея самоубийства. Идея самоубийства – это выплеск когда-то угнездившегося в сердце гнева, который душит ростки жалости и справедливости.
Возникла иллюзия, что прошлого не существует, именно сейчас всё и начнётся и важно лишь то, что ждёт впереди.
Таньке стало не по себе. Ни сама она не клялась, ни от кого никаких клятв не требовала, потому что не верила в них. Свои тайны Танька держала при себе. Адекватные слова, которыми она потом опишет происходящее, придут. Сейчас пускай упрекают, что самостоятельно шагу сделать она не может. Ничего, себя она покажет. Она перевернёт с ног на голову феномен любви, мол, страдает тот, кто хотел полюбить, да не может. Феномен не закон Ньютона. Она найдёт способ сделать себя счастливой.
Одним полушарием Танька думала о том, чтобы вырасти, другим – мечтала о большой любви. Радостно и жутковато было из-за этого. Взаимность должна когда-то наступить во всём.
Появились проблемы,- их надо залить сиропом, сладкими словами, сладкой музыкой. Острых ощущений до поры до времени надо избегать. Смена впечатлений необходима как воздух. Если всё приедается, то только тогда становишься мелочной. Но из-за чьих-то прихотей Танька не собиралась отказываться от своей мечты.
Появились проблемы,- так и ломать голову над ними самой надо. Искать надо, искать. Вот и муха ломится в стекло, чтобы там, в заоконье, найти себя. Значит, в доме ей было плохо. Не только ей, но и Таньки.
Жужжание мухи – это мушиные прощальные слова. Предупредить хочет, научить? А вот если б ей, Таньки, представилось право сказать прощальное слово, что бы она сказала? А ничего, нечего сказать. Всё на сто раз передумано. Иногда не слова, а молчание может сказать, как сильно изранена душа. Конечно, молчание не укажет на того, кто причинил боль. Много боли.
Груз, давивший Таньку на плечи, покатился к краю: вот-вот упадёт. Либо упадёт глубоко внутрь, либо упадёт наружу, освободит.  Пока не произошёл переход из одного мира в другой, пока  она просто моргала, глядя в окно, на самом деле все представления были ни о чём и не тащили за собой никуда.
- Успокоиться не можешь?
- Не могу.
- Не можешь или не хочешь?
Танька склонила голову на плечо. Было у неё нелепое пристрастие смотреть в окно. Упрётся руками в подоконную доску, лбом в стекло. Для увеличения обзора прижималась то одной, то другой скулою к холодному стеклу. Самое интересное было то, что за окном было всё одно и то же, но всегда иное. Как какой-то поток, в который сливаются знакомые картины.
Не раз внезапно замечала, что из стекла кто-то начинал смотреть на неё. Стекло следило, как она проводила рукой по волосам, как приближала лицо к стеклу, как приподнимала пальцами брови. Из стекла на Таньку смотрело новое лицо какой-то другой женщины. Без причины та едва заметной лёгкой улыбкой кривила губы.
Вчера на улице дождь шёл, сырь стояла, казалось, что надолго ненастье. А к вечеру распогодилось. Хорошо стало. Хорошее, оно всегда вовремя, впору. Хорошее восторг рождает.
Благодарно-молитвенный восторг утих. Не было никакого восторга. Просто быстро сменяющиеся ощущения превращались, бог знает во что.
Изменить или измерить настроение,- такого прибора нет. Перескочить от смеха к слезам, от готовности перевернуть мир к сомнению,- для этого стоит изобрести машину времени. Это Таньки не по силам. Никак ей не удавалось разграничить свои жизни, а их было несколько. При этом угрызением совести Танька не мучилась. Никто от неё не ждал исповеди.
Никак не выбраться из прошлого сна. Сон, конечно же, о нём. Высокий, красивый с пронзительным ястребиным взглядом. Танька во сне наблюдает за мужчиной, открывает его для себя. Он дарит наслаждение.  Словно два бокала сталкиваются, содержимое одного переливается в другой бокал.
Хочется и хочется всматриваться в себя, в какой-то момент чуть ли не вскрикивает, понимая, что кто-то может прочитать её мысли. Минутный порыв – он глупый порыв, он, обычно, вызван нервным напряжением. Зла никому Танька не желает. Слова застревают в горле. Мало хотеть что-то сказать. Каждой женщине, и ей в том числе, надо научиться экономить и приспосабливаться.
Во сне Танька – невеста. Месяц, год – она ждёт простых слов – «пожалуйста, будь моей!». Не слышит Танька таких слов. Во сне Танька ругала себя за робость. В глазах же мужчины никакой боязливости. Что-то мелькнуло и исчезло. Человек из сна галантно распахивал дверь, падал на колени, объясняясь в любви. Всё вокруг заливало зеленоватым светом. Возле колена человека из сна по рыхлой земле полз жук в блестящем панцире. На рыхлой земле трещин не должно быть, но ведь явственно трещина расползалась перед жуком.
Танька с нетерпением ждала сегодняшнего дня.
Ещё во сне металась, распластав крылья, большая взъерошенная птица. Какая-то полуфантастическая. И отгадка сна родилась – птица металась в предвкушении свободы.
Тишина ночью не мешает вольному полёту воображения. Свобода любви ночью в том и заключается, что ничего ждать не нужно, если ты способна чувствовать. Ночью особые прикосновения, всё содержит тайну. Танька может попросить мгновение не кончаться. А в эту ночь было не так.
Понимание этого пришло вдруг. Это правда, которую скрывать надо, которую лучше спрятать за слова. Не замечая, не слыша друг друга, люди расходятся по сторонам, они уже чужие, если даже один окликнет другого, тот не услышит.
А Таньке хочется говорить. Это ничего, что она будто в густом тумане. Навечно туман не скрывает. Нельзя помочь тому, кто исчез в тумане. Он человек без лица.
Глубоко-глубоко в душе Таньке хочется застонать от удовольствия, но это слишком большая нагрузка. Стон создаст дистанцию между вчера и сегодня. А дыхание становится горячее и чаще.
Как бы хорошо, если бы тишина сменилась бурей, ветер бы гнул деревья, срывал листья, завывал, всё вокруг стонало. Такое бы происходило там, за стенами дома. Под этот шум хорошо высказаться откровенно, выложить всё, что думаешь.
Только и слышно, что на происходящее надо смотреть позитивно и с надеждой. Научил бы кто так смотреть. Танька мысленно ходила по кругу, ей нравилось чувствовать себя несчастной.
В тишине смотреть на саму себя противно. Всё фальшь и ложь.
Таньке почему-то ночью показалось, что причудившийся человек рядом с ней несчастлив. Там, где другие счастливы, он – несчастлив. Поднятая вверх рука, три оттопыренные пальца – это он столько насчитал радостных дней. Или годов. Или только из трёх сбывшихся или несбыточных  вещей состоит жизнь?
Три - это хорошо. Возможность поменять сохраняется.
Не проходит ощущение, если только она прикоснётся к чему-то связанному с ночными грёзами, всё будет кончено. Что – всё? Мечты пропадут? Свет погаснет? Тень накроет? К тени невозможно прикоснуться, ощутить её.
Она пожимает плечами. Как объяснить это ужасное чувство, когда что-то, раньше приносившее удовольствие, теперь близко не трогает? Ничто не трогает в этом никчемной дыре.
Толстый слой ваты в небе утончается. По всей его поверхности появились дырки, в них проникали солнечные лучи. Утром не надо торопить время. Утром время измеряется не часами и минутами, не знает оно начала и конца. Оно передаётся как неделимое от одного человека к другому, от вчера - сегодняшнему дню. Ощущениями утреннее время передаётся.
Никто не знает, куда уходит время. Из потаённого уголка души она хочет вызвать воспоминание. Это трудно и неприятно, всё равно что распутать лежалый клубок.
Сегодня трудно говорить целыми предложениями. Уныние перешло в оцепенение. Укорять себя из-за этого не стоит.
Таньку всегда поражало, она вот уезжает, а всё останется на своих местах, будто никто знать не знает, что она скоро исчезнет. Почувствовала, как побежали мурашки по спине.
Мурашки делают то, что им нравится, не задаваясь тысячью вопросов «почему» и «как». Их не заботит всё остальное.
Что относится к остальному?
Лучше не рисковать, не торопить события. Лишь ангелы могут одновременно видеть и мечтать. Двойственность придаёт новую глубину чувствам. Ну и что, если она страстно пожелала встречи. Кто «она»? Двойственность? Вожделение всегда было источником всего. Оно заставляет покинуть родные места.
Родные места, чужие места… Всё смешалось. Чужие места будут  выглядеть не так приятно, потому что я там буду чужая, подумала Танька. Но они и новые радости откроют.
В тоне её рассуждений присутствовало нагое женское любопытство. Нет никакой неловкости.
Смысл отдельных слов доходил, но сложить их в связное предложение не получалось. Что касается желаний, настоящее желание – это не то, что перед глазами, не вещь, какая должна быть лучше, чем у кого-то. Не то, что играет синими, алыми, желтыми оттенками. Желание – воображение неосуществимого, зелёного цвета оно. Зелени кругом много, есть нетронутая ничем зелень.
Ей показалось, что она во всём виновата.  Редко виноват один человек. О воображении никто не должен знать.
В воображении отдавать половину надо – не больше. Половиной поделилась – половиной сама пользуешься. Хорошо бы, кто-то своей половиной поделился бы тоже. В этом залог закона: живи и давай жить другим.
Танька понимает - что-то всё-таки происходит, но что именно, толком не осознаёт. Из-за этого оглядывается по сторонам. Можно вскрикнуть от ужаса, не открывая рта? Наверное, можно, если в этот момент становишься другой. В этот момент глаза широко-широко распахиваются.
Мысли вернулись к тому человеку из сна.
Я хочу, думала Танька, чтобы он смотрел на меня, смотрел так, чтобы другие не замечали. Я не знаю, что он взглядом хочет сказать. Не знаю, но читаю, улавливаю исходящий свет. Чуть-чуть тревожно, но тревога — это проявление невыраженных чувств.
Сон – это попытка убежать от любви, причиняющей одни страдания. Я хочу встретить особую любовь, думала Танька. Ту любовь, которая не терпит зла, которая верит и надеется. Та любовь способна перенести всё.
И тут же подумала, что она всего лишь хочет отомстить за неверность.
Чью?
«Я ещё ничего не решила,- думает Танька.- Что сказать, не знаю. Могу сказать, что сыта по горло всем. Жизненное пространство нельзя превращать в арену блуда. Этого мало».
Знать нужно только то, что волнует сию минуту.  Минута настолько короткая, что не хватает времени всё обдумать. Знаю одно, во мне, думала Танька, уживаются две женщины: одна любит и хочет приключений, другая, ради любви, готова саму себя отдать в рабство. Не дай бог, если первая одолеет вторую. Сердцем надо жить. Игрой или фантазиями во сне это не кончится.
Какое-то мстительное торжество кроется в словах, словно долгую-долгую жизнь прожила, и, уязвленная очевидным, ревизию прожитому сделала.
Танька как бы слышит свой голос, без конца повторяющий: «Я не хочу». Губы немеют, сжимаются. Хорошо, что рассудок не каменеет. Пока беспокойство не настолько невыносимо, она всё узнаёт.
Хорошо, что на затылке нет глаз. Хорошо, что только из одного мужского ребра бог создал женщину. Не нужно выбирать из множества. Хорошо, что дана способность сличать.
К настроению следует относиться как к погодному феномену, Танька подвержена была быстрой смене грусти и разочарования.
Однажды во сне в голову пришло, что грусть и разочарование, два незнакомца, вольны делать всё, что навеяно фантазиями. Но ведь дождь они не остановят, не закроют солнце, не промчатся на облаке. Грусть, думала Танька, даже не в состоянии изжить первородный грех. А какой он, первородный грех? Изжить то нельзя, что простить, пожалев… можно.
Тревожные мысли вошли в голову, не постучавшись. Конечно, цена им преувеличена. Они не имеют такой моды, спрашивать разрешения, и если бы им кто сказал об этом, наверное, они страшно удивились бы. Попросту, тревожные мысли просто-напросто ни на что не обращают внимание. Всю ночь они не давали заснуть, крутились безумным калейдоскопом. Сон долго не шёл.
А и не вспомнить по минутам, что снилось. Позыв какой-то был. Все звуки на сто раз усилились: калитка у соседей провизжала, собака тявкнула, петух подавился вперехлёстным криком – на всё сон отозвался.
Подобный болезненный позыв был ей знаком. Не над правдой во сне думается. Правду говорят легко и быстро, над выдумкой долго приходиться голову ломать. Никого убеждать Танька не собиралась.
Раз не слишком её заботы волнуют, то и нечего распинаться. Схожесть своих и чужих  мыслей иногда поражало. Жалельщиков Танька презирала. Этих бы жалельщиков, которые всё знают и понимают, их бы на её место. Молчали бы… По коже шило, по жизни рыло. Прислушалась. Из-за перегородки никаких звуков. Правильно, там обиду мать пережевать не может. А она, Танька, пересилила своё желание ещё раз всех успокоить.
Ничего, уедет, тогда они все поплачут.
Пока мать взашей выталкивает из дома, нужно ехать.  «Тебе со мной плохо,- поезжай».
Поезжай! Правильно! Уехать надо в выдуманный, воображаемый мир. А какой он на самом деле? Как хорошо отказаться от надежды и веры. На сто процентов Танька согласна, что всё правильное причиняет боль. От всего дорогого остаётся лишь призрачная улыбка. Раз никто не понимает,- значит, остаётся говорить только с самой собой. Не с тенью, вымышленной и ненужной, а именно с собой
- О тсебя бьёшься как рыба об лёд…
- Если не нравишься, так что?
- Приличия соблюдать надо. Доперебираешь. Внимание оказывают,- пококетничай…
- Зачем?
- Холодная, как рыба…
Был или не был такой разговор?
Конечно же, был. Кому сладко пожить не хочется? С одной стороны не получилось, зайди с другой.
Танька как бы использует свою непохожесть на других во благо, хотя и понимает, что вносит в окружающий мир смятение. Правильно, нечего на отдачу уповать. Не идёт дело, думай, как деньги заиметь можно.
Это ещё посмотреть надо, кто в кого больше смятения вносит. Сон ведь не самой Танькой придумывается. Совсем недавно приснилось, будто наряжают её на свадьбу, и всё белое, атласное, шикарное такое, как в кино. Только с одной странностью: всё не куплено, а взято напрокат. После кого-то. В салоне мерили – тютелька в тютельку, а теперь в талии платье широким оказалось, подол шлейфом по грязному полу волочится. Подтянуть мешает бисер. Время поджимает. Кто-то, женщина, не разговаривая, начинает ножницами резать подол. Режет криво, неровно. А платье ведь возвращать надо будет. И не та возвращать будет, которая кромсает подол.
Путаный, длинный сон. Вроде, правдоподобный. Пол почему-то грязный. Вроде, сон не про неё, а про ту, что подол резала. На чужое позарилась. Как это понять,- не видишь, а знаешь? Будто в щелку между пальцами смотрела. Каждая картинка оставляет жгучую горечь. Таньке-то чего, по-взрослому рассуждает,- в любви женщины завистливы и просто безжалостны друг к дружке.
Ту с ножницами отталкивают, начинают снова подравнивать. Не получается.
Танька  видит себя, видит, как только ей присущим привычным движением левой руки, одним большим пальцем откидывает прядь волос, натыкается пальцем на булавку. Откуда в волосах могла оказаться булавка?  Выступает кровь. Красное пятно медленно расплывается по материи на уровне груди.

                16

Проснулась. Жуть берёт. Ничего не болит, а сил нет. Ни к чему прикоснуться не может. Зовёт мысленно, кого зовёт – не знает. Из другого мира к кому-то дотянуться хочет. Не может. Слава тебе, Господи, это был только сон. Но что-то  неизживное внутри поселилось. Что-то стронуло сознание.
От оклеенных  обоями стен исходил какой-то странный душок. Не слишком приятный запах скорого расставания, ненужности и далёкого прошлого. Так, наверное, пахнут неудачи.
Перестук в висках стих. Тело расслабилось, разжалась внутри пружина,- вот-вот она поплывёт.
Сказать что-то можно и слишком рано, и слишком поздно. Когда сказала слишком рано,- одёрнут: не лезь не в своё дело, а если скажешь слишком поздно — упрекнут, где раньше была?
Но это ничего, всё, как говорится, терпимо. Но почему красное пятно на уровне груди расплылось? Танька бережётся, чтобы никто не посягнул на святое – не лез потрогать грудь. Танька блюдёт это строго. Желающих отщипнуть прикосновением кроху и унести с собой, таких – завались. Грудь надо уметь носить.
Как Баба Поля говорит: «Раньше никогда не выходили по любви, любовь – тьфу, ничто! Купцов хороших хорошая девка ждёт, потому что она товаром богата».
Баба Поля всё знает. И про товар знает. Раньше, может быть, так и было. Жизнь никого не спрашивает, меняет одно за другим. Купцов только настоящих теперь нет. Всё больше «богатенькие Буратино».
Вроде как дождь струйками стекает по оконному стеклу, ветки деревьев отяжелели, и часы секунда за секундой отсчитывают время.
Старое возвращается. «Купцов» вроде бы никто на словах не ждёт, но всякая свой товар выставляет напоказ – юбчонки  выше колен, вырез чуть ли не до пупа. Выбранная девица, почти как купленная.
Внезапно перед глазами всё поплыло. Какие-то водоросли, в середине волокнистой зелени с чёрным зрачком высветился жёлтый глаз.
Тело Таньки в этот миг словно бы из камня, и сердце её словно бы холодный булыжник, и мысли – сыплются сами по себе.
Каждую девчонку подстерегает несчастье. Несчастья подкрадываются и нападают почти всегда неожиданно. Не успеешь оправиться от одного, как другое на пороге. Несчастья отделяют прежнюю жизнь от той, что начнётся.
Про несчастья просто так подумалось. Чтобы не вспугнуть счастье, про него молчать надо. Счастье само вваливается.
Всё повторяется снова и снова. Утро и вечер. Из года в год. Правила никак нельзя изменить. Жизнь – всё одно, что сказка про белого бычка. Но иногда день неповторимым кажется, по-разному звучат песни, по-разному волнуешься, вздрагиваешь. Есть жизнь, есть надежда.
Против любви она ничего не имеет. Кто придумал любовь? Зачем она? Все о ней говорят, большинство её проклинают. Самая популярная тема. Чем больше отдаёшь этой любви, тем больше получаешь. Шиш с маслом получишь. Любовь — самое каторжное чувство, в ней себе не принадлежишь. Добиваются первого раза, а потом...
Беда случается оттого, что люди слишком тесно живут, на виду, вырывают друг у друга счастье. Раздирают его на крохи. Не понимают полунамёков, не воспринимают тонкостей. И не понять, отчего, зачастую, едва не плачется от защемившей сердце неприязни. Что только не плетут люди, что только не наговорят, мол, любовь сама по себе – уже награда.
Сама по себе! А хочется, чтобы не само по себе всё было, а подарком. Чтобы любящие руки одаривали.
Тишина. Покой. Вечность. В душе ничего нет. Пусто. Нет даже сожаления. Состояние пришибленности. Жёлтый глаз — добрый, грустный, всезнающий, от взгляда которого пол качается, тело становится лёгким, неотрывно смотрит. Она жаждет необыкновенного, она готова выйти из реального мира.
Она родилась с этим ощущением, она долго живёт с ним.
Танька чувствует себя неказистой. Нет, она пока ещё не половик у входной двери, о который вытирают ноги. Не птица она с перебитыми крыльями.
Оценку себя, Танька при себе держит. Нельзя сказать, чтоб никому не нужная она, что называется – девчонка на любителя. Ненужной, понятно, и бояться нечего.
Забилось сердце. Мгновение назад она не чувствовала его, сейчас же ощутила во всей его трепещущей силе. Даже немного испугалась.
Испугалась за кого? За себя, что обретёт свободу? И чем дольше молчит, тем  очевидней становилось, что о свободе и думать не стоит.
Вроде как просвет мелькнул в глазах, затянутых чёрной меланхолией, просвет деформировал лицо.
«Чего я должна бояться?», - подумала Танька. Она не любила неясностей. Старалась исхитриться так, что её глаза начинали по очереди глядеть на мир. А раз это получалось, то ни бояться, ни любить никого Таньке не стоит. Не этой цели всё у неё подчинено.
Неромантичная девушка. Жить идеалами, когда по своей природе человек подл, она не собирается. Кокетства в ней самая малость, так, на кончике ножа. Она трезво относится к себе. Рамки, обязательства – это не для неё. Танька не желала разбираться, на что намекал сон. Надоело что-то,- делай вид, что тебя нет там.
Делай вид! А если вид не делается? Неблагодарной быть не хочется. Почему это приходится ждать, когда удостоят словом? Словом – ладно. Существенного чего-то хочется.
Это плохо?
Получается, Танька с утра будто оправдывается перед кем-то. Она не оправдывается, чтобы все знали. Никому не надо ничего знать. Да, ладно. Лба она не расшибёт. Она не будет завидовать тем, которые лоб расшибают.
Смешно, но во сне ей делали предложения. Так сказать, снисходили. Чего там, стоит кого-то пожалеть, как чуть ли не на шею садятся, обобрать норовят.
В ожидании поулеглась память.
Танька чувствует себя ненужно свободной. Нет, она не имеет привычку при посторонних преувеличенно удивляться, ластиться до приторности, громко смеяться. Ничего такого нет, нет посторонних в это утро. До сегодняшнего дня она жила на своём месте. Не потому, что сама выбрала это место, а потому, что от природы так было положено. Вопросов накопилось море, только спросить не у кого. Не её вина, что понемногу мысли переходят с одного на другое, что она чувствует свою обособленность.
На странном желании ловила себя Танька. Ей хотелось, чтобы её пожалели.
У всех семьи с нормальными, непьющими родителями. Отцы не бросают своих дочерей, не уходят к любовницам. Танька тоже нормальная, ни плохая, ни гениальная.
Ну, живёт чувство вины. Она пытается с ней справиться. Вина в чём,- отдавать не научена. Чтобы получать, надо отдавать, освобождать место. Не умеешь делиться – калека. А много ли встречается таких, кто руку помощи протягивал? Сам Господь, прикидывала не раз  Танька, ни разу в жизни руку помощи ей не протянул. А ведь Баба Поля говорила, что даже если Господь перед кем-то закрыл двери, то окно приоткрытым держит.
Не пускают в дверь, лезь в окно,- так, что ли?
Не во всякое окно заберёшься. Лестницу ещё найти надо, чтобы влезть. На такой подвиг, чтобы влезть в окно, Танька не способна.  Просто забраться в окно, Танька сможет, а для подвига… увольте. Собраться и уехать подальше и там начать новую жизнь – это куда ни шло.
Раскрывшаяся, как рана, обида утихомиривается. Так и обиды, вроде, никакой нет.
Редкостная безучастность какая-то поселилась в Таньке. Она гасила интерес, она оскорбляла. Нет бы глянуть смущённо, хихикнуть в предвкушении, а она нахально пялится в стекло.
Всё понять и объяснить словами, вряд ли возможно. Понять – ещё можно, словами – едва ли.
Для чего живёт девушка?
Ну, для… Танька минуту соображала, как проще ответить, но любой ответ показался бы неубедительным и неполным, перечислив в уме понятия, в уме и решила не морочить себе голову.
Девушка живёт для того, чтобы выйти замуж.  Хочешь, не хочешь, а раз природа так предписала, то сегодня или завтра, не всё ли равно, когда-то это произойдёт. Хорошо бы не рано и не без времени. Хорошо бы по любви. Хорошо бы в рай попасть.
Ещё со школы Танька полагала, что мальчиков, достойных её любви, в принципе нет. Если и есть, то они далеко. Одноклассники – были тупицы, одноклассницы – любопытные козы. Доверчивость наказуема. Но ведь только тот, кто хоть раз оступался, только такой человек утешить может. Вот и спится по ночам рвано и тревожно, потому что ожидание любви затянулось. Не было никакого ожидания.
Нашедшие любовь знают, зачем они родились на свет. Танька посмотрела в потолок, посмотрела в пространство за спиной, словно саму себя разглядеть хотела. Разглядеть прежнюю.
Ей есть о чём помолчать. Ведь она уже ездила в город, какое-то время пожила одна. О первом разе стоит помолчать. Дай только разрешение вырваться из себя слову о первом разе, как окажешься в тисках прошлого, запроданной страсти, оплёванная, начинённая равнодушием. Одно-два слова – и не изъять обиду из души.
Теперешняя безучастность,- она выстраданная, она кого хочешь остудит. Да и чужая красота,- чем больше к ней внимания, тем больше мороки из-за примерки её к себе.
Нет уж, лучше закутаться в молчание. Лучше не выпускать когти. Молчание пауз не знает. Оно поглощает страсти. Десяток слов выдавливать из себя за день, этого хватит. Уметь копить невысказанные слова надо, чтобы сознательно или бессознательно сгладить себе путь, выйти на прямую дорогу.
Внезапно у Таньки возникло то же чувство, что было во сне, будто она проваливается. Смотрит сквозь свою жизнь. О чём она думает? Да о том же, о чём думают все девушки. Думает «неправильно».
Неправильно или слишком правильно?
Польза от всего должна быть. Заполучила мужа – польза, лишний рубль в доме – польза, мир удалось посмотреть – польза. Если что-то и случится нехорошее, то оно всё одно для пользы случится, опыт получишь.
Танька не будет жить губки узелком, чтобы поизмываться над кем-то. Тягу к возвышенному сумеет попридержать до поры до времени.
Чувства надо держать в узде либо находить тайный способ их удовлетворить. Это подсказывало Танькино внутреннее чутьё. Чутьё…  Спросить бы это чутьё, где оно было  три года назад, два года, год? Где? А вчера где было?
Если чутьё – праведник, который только отдаёт по зову сердца и ничего не требует взамен, то милосердие этого чутья, когда никогда должно закончиться или серьёзно осложниться. Нос у него заложить может. Благородство может осточертеть.
Ой, да всё намного проще: родилась – живи. Бледней, красней, переживай, броди по жизни, словно в тумане, справляй женские дела. Ничего не бери в голову. Все женщины — терпеливицы.
Разубедить себя от таких мыслей не просто. Танька себя не уговаривала. Разглядывая себя в зеркало, она другой раз шептала, что, в общем-то, она – милая и приятная. Даже симпатичная. Хорошее лицо и славная улыбка. Она вполне готова к счастью.
Это только так говорится, что некоторые рождаются в рубашке. Не в рубашке родиться надо, а с сетью для ловли счастья. Не с сетью, так с сачком. И ручка длинная у сачка должна быть.
Вчера и позавчера Танька другой была. Перемены произошли. Она ловила себя на этом: она говорила меньше, держалась строже. Но на такие частности никто не обращает внимания. Чтобы найти ключ к задаче, а молодая девушка задача ещё та, надо знать заранее решение или хотя бы догадываться, что решение существует. Ответ в любом учебнике на последней странице пишется. Таньке же листать и листать страницы учебника, она и названия его толком не знает.
Глаза виноватые. Глаза не всегда улыбаются. Смотрят так, будто за спиной кто-то стоит. Ничто так не старит молодую женщину, как пагубная склонность горевать и хмуриться. «Держи себя в руках». Впадать в крайность, злиться без причины, воспитанному человеку навсегда нельзя. Не навсегда можно потому, что  навсегда слывёт чернотой.
«Ты хороший, я плохой»… Ну и что? Разуть надо глаза, окинуть пространство… все в упор друг друга не видят, разговаривают через плечо. А душа Таньки требовала уважения.
Так что, навсегда или не навсегда зависит от расстояния между двух любящих или не любящих людей.
Мать Таньку не любит. Никто Таньку не любит.  Не из-за этого ли Танька соплюхой любила скулить мотив жалостливой песни «Миленький ты мой, возьми меня с собой…» Почему-то хотелось тогда плакать. Кто тот миленький, куда он должен взять,- Танька не разумела. Ей просто было жалко себя. Никто не хотел её взять с собой. Не хотел брать потому, что Танька такая плохая, потому, что никому не нужна.
Странное уныние оттого, что поспешно  все мысли пришли в голову. Сами.
А как же тогда Бог? Он везде. Не только вверху, но и внизу и вообще кругом. Как же тогда  двуличность жизни понимать? Понимать и принимать не будешь, хоть семь пядей у тебя во лбу – толку на ноль из-за этого. В голове пусто. Там разгорается солнечное зарево.
Мысль о том, что мать не любит, принесла смущение, Танька утратила весь свой пыл, и накуксилась.
Когда-то она воображала, будто может превращать людей в домашних животных, а домашних животных - в людей. Мать в таком превращении делалась пуделем. Она лаяла и ластилась одновременно.
В капле росы на стекле вспыхнула яркая звезда, словно блёстка слюды в песке, словно золотинка на дне ручья. От такого великолепного зрелища даже голова заболела, заломило во лбу между глаз.
Нет такого закона, чтобы каждый каждому соответствовал, тем более, слепо подчинялся. Конечно, если кого-то порадовать, то почему бы и не поискать, что хочет время. Пусть оно попросит.

                17 

Время стало другим. Не другим, а иным. Не тем, которое стрелки часов своими перескоками отмеряют. Танькино время  давно измеряется способностью вселять чувство беспокойства и тревоги, иногда чувством зависти, но оно и переживанием сердца измеряется. Тот, кто начал жить в утреннем сверхплотном времени чувства и рассуждения, уже не как все.
Поди разберись, что у времени на уме. Оно такое хитрюга. Коварства много у времени. Напустит тумана, а что за ним — поди разбери.
Для Таньки жизнь миновала свою высшую фазу. Жизнь – соседство, а соседство многое решает в обстоятельствах, сводит людей, которые, не подвернись случай, вряд ли встретились бы когда.
Дело не в судьбе. Некому в посёлке позавидовать, что у него всё хорошо. Не будешь же завидовать тому, кто укоротил жизнь водкой, этим решил все проблемы, а те, кто, вкалывая,  как папыкарло, достаток нажили непосильным трудом, что, они радуются своей судьбе? И вообще, человек радуется не судьбе, а возможности что-то получить.
Теперешнее Танькино состояние - ни плакать, ни смеяться, ни краснеть, ни бледнеть от нахлынувших мыслей не тянет. Минута, когда, казалось бы, разучилась всему, ничего эта минута не может, ничего не знает и не значит. Толку-то, что в голове крутится когда-то вычитанная фраза, что всегда надо думать о плохом, когда уезжаешь. Так легче перенести разлуку будет.
Спросить бы силы небесные, почему сидела почти двадцать лет и не задавала вопросы, а буквально неделю назад в голову пришло, что ей надо отведать другое? Ну, не дура ли она?
Пятница — лучший день недели для устройства личных дел. В пятницу к душе человека легче пробиться. Предвкушение выходных… Всё было бы так, если бы...
Выходит, люди уезжают, чтобы плохое забыть? Но ведь, что-то и хорошее оставляешь. Лягушек, например, в пруду. Лягушки для Таньки были великими насмешницами, своими скрипучими голосами они её передразнивали, смеялись. Мать, когда заставляла поливать огурцы на грядке в огороде, наказывала брать воду из пруда. Там она тёплая, ласковая и зелёная. Подчёркивала мать: именно зелень воды в пруде способствует росту огурцов. Не всё ли равно, зелёной или фиолетовой водой поливать огурцы, лишь бы они росли. И то, что мать воду ласковой называла, особенно неприятно слышать было. В воду, где плавали лягушки,  Таньку под дулом автомата не загнать.
Начни вспоминать – вспомнишь одно, другое, потянется пятое и десятое. Страхи-ахи, оглядки всякие в голову придут. Бессмысленно при этом проблемы обдумывать
Навсегда ни за какие коврижки Танька не останется тут жить. Уверенности, правда, не прибавилось, потому что «навсегда» обращено к той, кто внутри неё находится. К той, у кого глаза – как чёрные дыры, у которой достаток довеском всегда сверху. Навсегда – это нечто, оно и не вопрос и не ответ на вопрос, нечто переводит разговор с того, что очень хочется знать, на другое. Когда не знаешь, чего ждать,- вопрос сам собой не родится, знаешь ответ – чего спрашивать?
Не то прослойку торжества, не то одобрения прослойку память размазала. Не в состоянии Танька выразить охватившее её состояние.
Она разгладила платье, не поднимая глаз, побарабанила пальцами по подоконнику, в страхе прислушиваясь, не раздадутся ли шаги за спиной.
Если речь о достатке, то достаток достатку – рознь. Достаток иного – машина, дом. Мой достаток - молодость, она,- подумала Танька,- достатком не является. Ей в глаза колют.
Отчаяние от безысходности, обида давно перетекла из сердца в кончики пальцев. Подрагивают они.
Не понять, отчего возникло ощущение боли на щеке, словно поцарапала её? Взглядом ведь нельзя, даже коснувшись, след оставить. Месяцами и годами не происходило ничего примечательного в её жизни, а потом что-то, пришедшее ниоткуда, стало важным. Всё как-то вдруг происходило. Без её участия. От «что-то» не отмахнёшься, не заявишь, что «гребуешь» им. Важное заставляло думать и вспоминать об особом «что-то».
Совпадениям Танька особого значения не придавала. Видела в совпадении нечто зловещее и таинственное вмешательство каких-то потусторонних сил. Совпадения в общем-то — безразличны. Веры они не прибавляют.
И, не исходя из душевной простоты, а надо вообще хорошо выглядеть и одеваться, особенно тогда, когда жизнь только начинается. А где деньги взять? Денег ведром из пруда не начерпать. Как после всего этого не перестать верить словам?
Сводить концы с концами, как это делает большинство, умной женщине не пристало. Умной женщине и не пристало оглядываться назад через плечо. Оглянешься, тут тебе и конец. Хорошее должно длиться вечно. А нехорошее? Человека везде подстерегают несчастья, поэтому приходится помалкивать и по собственной воле, и по необходимости. В этом есть определённый смысл.
Танька внезапно подумала, что неверно понимала любовь, создала себе нелепое представление о ней. Любовь или есть или нет, она непостижима. И отдавать себя запросто кому-то, тому, кого любишь, нельзя.
Конечно, иногда бывает совсем невмоготу, правильно, самое доброе сердце со временем сжимается и костенеет. Но ведь не превращается же оно в ледышку. Покостенеет, покостенеет,- да и отмякнет.
Всё в мире где-то создано для меня,- думала Танька, - бери, что хочешь… А здесь...
Посмотришь вокруг, нет почти радостных лиц, всё больше мрачных и озабоченных. Какой смысл жить и радоваться, если вся жизнь вокруг унылая? И ещё это чувство, что она должна обслуживать жизнь… Оно так и не так, понимай люди друг друга, и неприятностей было бы меньше.
Мысли с самого утра какие-то все врассыпную, не о том.
Время извивается и порхает вокруг, исполняет свой танец, запрокидывает голову, широко раскидывает руки. Ни изучить его, ни познать. Танька подумала,- пока есть жизнь, есть надежда на лучшее.  Светлые дни были и ещё будут. И стоять она будет возле кого-то, ей будет достаточно находиться друг против друга, смотреть в глаза, и чувствовать переток.
«Заговор, что ли, какой прочитать,- подумала Танька.- Баба Поля научила. Ветер настропалить, чтобы он слетал на чужую сторону, и посмотрел, как там живётся. Пусть тому, кто пожелает мне несчастье, не будет покою ни днём, ни ночью. Пусть та, которая станет поперёк моего счастья, все глаза повыплачет».
Возник за спиной звук: не то треснули обои на стене, не то с шорохом торкнулось слово, ища выход. Танька замерла, боясь пошевелиться, чтобы как-нибудь случайно не помешать исполнению мольбы.
Охватившее беспокойство вот-вот готово перейти в панику. Начала чувствовать себя маленькой и жалкой. Тут бы спрятаться за чьё-нибудь плечо, чтобы кто-то находился между нею и не пойми чем.
И оттого, что она не потеряла возможность двигаться, на душе вдруг стало хорошо, она освободилась от сковывающего недоверия. Чего там, и дураку ведь хочется, чтобы понимали его стремления и желания. Есть понимание,- жизнь не такая уж и плохая.
Жизнь - борьба мотивов. Кому-то нескольких секунд хватает, чтобы всё разрешить, а Таньку такая борьба уматывает. То, что  длится часами, может так и не закончиться.
Панибратствовать с соседями её не тянуло.
Это ничего, так считала Танька, что её временами не понимают. Не понимают – завидуют. Главное, выбрать направление, а выбрала, ну, и иди в ту сторону, не пялься по сторонам, не разглядывай, что творится вокруг. Одета, обута. Сытой в путь отправляется. Сытой, но не пресытившейся.
Сытый голодного не разумеет. Женщину сытой представить невозможно. Женщине всего попробовать хочется. В этом-то и беда. И беда – беда, и тоска – беда.
От тоски хорош лесной горицвет, стоит заварить его в родниковой воде и попить три дня,- как рукой снимет напасть. Танька сделана из прочного материала.
Баба Поля многому научила. Не удивительно, что временами я такая умная, думала Танька. Мысли рванные, друг дружкой не связанные,- так это не беда.
От неудачного слова порой начинается маета. А оно надо?  Чувства можно строем построить. Строй чувств – всё равно, что прожитые разные жизни, одна с другой несовместимые. Смешно про строй чувств речь вести. Чувство должно быть одно, строем ему ходить совсем не нужно. Чувство – не солдат. К чувству собачью преданность испытывать надо.
Ни словам, ни рукам волю давать нельзя.
Видно Танька выжидала подходящий момент. Накапливала энергию. Прикидывала, как будет уезжать.
Не на отличников и двоечников делятся люди, не на дураков и умных, а, скорее всего, на отмеченных судьбой и всех остальных. Всех остальных в сотни раз больше. Но и среди них есть исключения.
По тому, как неуверенно движутся мысли, Танька не могла определить, чего ей больше хочется: прислушиваться к тому, что накопилось внутри или лучше не слушать? Уехать или остаться? Остаться, конечно же – лучше.
Всякий человек обременён своими слабостями. Это не только надо понимать, но и принимать. Живи и жить давай другим. «Не замай»,- так определяет это Баба Поля. Такой девиз Танька вышила бы на всех своих вещах. «Не замай!» Ну, а что толку? Замай не замай, а всё как-то не так. Непутёвая?
«Пускай, я - непутёвая, пускай, не верят, что без посторонней помощи я ничего не добьюсь, разубеждать никого не собираюсь,- думала Танька.-  Во всяком случае, я не глупая».
Нет ничего плохого, когда она витает в облаках. Запреты в тот момент не для неё. Ну и что, если от некоторых желаний сплошные разочарования получаются? Если жизнь подшевелить, то и не превратится она в сплошное надувательство.
Кто бы подшевелил,- с этим Танька согласна.
У Таньки не пропадало чувство, что она чем-то тяготится, не она, а кто-то готов предать её убеждения. И не её, а предать вообще. За таким предательством кроется что-то особое. Что правда, то - правда, жизнь не совсем такая, как ей хотелось. Не такая, как она надеялась. Но ведь «не такую» жизнь, не прожив, не обрисуешь.
Мать всё время укоряет: « Я тебе жизнь отдала! Я сто раз могла бы жизнь свою устроить, если бы не ты!» Она себя задушила… поэтому и у меня, думала Танька, душа больная.
Время для осуществления надежд есть. Кто-то сразу привыкает, что его жизнь на троечку будет, кто-то жизненную «троечку» старается превратить в «четвёрочку», потом в «пятёрочку» Работает над собой.
Как говорится, без худа нет добра. В любом пространстве, стеклом, бетоном, деревом ограниченном, заполненном чужою болью, возникает ощущение, что и ты не туда торкнулась, и что-то входит в тебя помимо твоего желания. Что-то не твоё. От этого чувство шкурницы зреет.
Плевать. В минуты тишины Танька слышала свои мысли. Она нуждалась в таких минутах. Чтобы понять. Чтобы подумать. Чтобы со временем открыть дверь в новую жизнь.
Чтобы открыть ту дверь, надо уехать.
Желание уехать не просто так пришло. Сколько раз выслушала Танька в свой адрес поклёп, от которого делалось тошно.  И что любить она не умеет, и что холодная, рыбья кровь у неё. И вообще, не знает, чего хочет. Зад ситцевым платьем прикрыт, а гонором переполнена. Нет-нет, да и звучат в ушах слова: «Обвести хочешь? Святой прикидываешься. Недотрогу из себя корчишь».
А в ответ что, ни слова не сказала. Говорила, но так, что никто не слышал.
Да, она недотрогу корчит. Да, жизнь хочет обвести вокруг пальца. Да, святошу изображает. Да, она хочет модную стрижку сделать, да, мечтает о красивых туфлях и шикарном платье. Кому, какое дело?
Вроде как её заставляют в чём-то признаться. Считают оборванкой, а, тем не менее… лезут в душу.  Укажите, кто, когда признался в своих ошибках?  Кому-то всё можно…
От мыслей просто так не отделаться, не скроешься от них случайным ответом: мол, нездоровится. Нет веры. Какая может быть вера, если Танька неверующая, живёт сомнениями?
Сомнения начинаются с веры. Да нет же, нет. Сначала сомневаешься, затем сомнения опровергаешь, а потом, может быть, приходит вера.
Танька пошевелилась, вытерла лицо природным жестом бабы – чего там, некогда убиваться по пустякам. И глаза стали ненастно-серыми, и зрачок колюче выставился.
Оно так, шумные сцены, слёзы, объяснения не приносят желаемых результатов. Накал страсти можно довести до верхней точки. И что? Раскачивающийся маятник страсти только увеличит амплитуду от ненависти к любви, от любви к ненависти. Всё одно отклонения от центра будут одинаковыми.
Вся жизнь — обман. И любовь — обман.
Сколько людей есть, все влияют друг на друга. И умный, и недоумок – все влияют. Все запутывают и без того запутанную жизнь, в кашу превращают. А расхлёбывать,- господь бог не расхлебает. Расхлёбывать приходится таким, как Танька.               
Временами сама себе Танька не нравилась. Да, человек она непростой, но надёжный. За своё счастье она может сражаться только на своём поле. Чьи-то соображения по тому или иному поводу для неё неубедительны. Боится она одного -  предательства близкого человека.
Совесть, душа, смысл жизни… Другими новостями мир переполнен. Главная новость — нельзя стоять на одном месте. Не оглядывайся, не задумывайся. Ничего не забывай.
Попрёки заставляют странную улыбку особым способом гнездиться на лице. Вот же состояние: хочется плакать, а вместо слёз натуральная улыбка, которая, кажется, страшнее всяких слёз.
Тут бы поднять вверх голову и, глядя в небо, завыть от настоящего, которое крутится подобно карусели. Настоящее может так раскрутиться, что ничего не видно, отойти надо, чтобы что-то разглядеть. Отойти и сравнить. Разве отойдёшь, когда силища затягивает.
Всего раз Танька каталась на карусели, на лодочке плыла по кругу. И спрыгнуть хотелось, и, думала, лишний круг не мешало бы проплыть.
Серые мысли расфуфыренной воробьихой скакали сами по себе. Мысли ни о чём. Мысли совсем не воспоминания. Мысли не переходящие в разговор.
Любой разговор по сути – пустой, он лишь успокаивает. Да, слова вносят мир в душу не своим смыслом и не звучанием, а фактом, что с тобой поговорили. Что-то выяснила, что-то стало понятным. Отлежалось прошлое, приоткрылась дверка в будущее. Кто скажет, какой она будет завтра? И будет ли у неё это завтра?

                18

Порой Танька чувствовала себя беспомощнее самого глупого человека. Это только так говорится, дураки не беспомощны, они не мудрствуют, они действуют. От них можно ждать только худшее. Их элементарная вежливость обезоруживает.
Опыт других не для Таньки. Схожие ситуации бывают, но кому помог чужой опыт? Исходная позиция у всех разная. Ни разу Танька не отмечала, чтобы кто-то от собственного мнения добровольно  отказался. Когда принудят, то — да! Принудить кто-то должен. Принудить так, чтобы сил фыркнуть не осталось.
Плакать по-настоящему Танька не умела, наверное, из-за особого устройства слёзных желез, может, своё выплакала в далёком детстве, может, слёзы у неё были запрятаны «на потом», когда совсем невмоготу станет.
У человека – слёзы, у животных – вой. Читала, что волчий вой февральской ночью, это плач иззябшей души, и вот, когда, недоговорив, выплюнули вслед слова «холодная рыбина», захотелось тоже завыть волчицей. Она не рыбина, тем более, не холодная.
Рыбе не понять того томления, неповторимого ощущения, когда рука мужчины касается кожи, медленно поглаживая, движется вниз, сердце готово остановиться, дыхание стихает, тело начинает жить ожиданием. Не как рябь по озёрной глади дрожь чувствуется, не минутной зыбью, но вспышкой непонятного желания.
«Холодная рыбина»… слова как бы стучат в мозгу. Хо-ло-д-д-ная ры-би-на! Монотонно, злорадно, угрожающе и как-то предостерегающе. Беспомощность пробуждает сомнения. Сомнения не укладываются в сознание. Из-за этого и неулыбчивой становишься, из-за этого и суета возникает, и выбить из колеи любой может.
Слова, в общем-то, не изменяют окружающее человека пространство. Вечность слова не трогают. Справедливы они или несправедливы,- значение не имеет. Как был мир вокруг маленьким, таким он и остаётся после любых слов. Слова намерения фильтруют – можешь ты принадлежать самой себе или нет.
На душе гадко-гадко, голова начинает немного кружиться. Это ничего, ко всему притерпеться можно. Надо жить и радоваться тому, что есть. Люди ведь как, они протянут руку помощи в том случае, когда тебя в дерьмо сунут.
Танька уверовала, что таких, как она, не жалеют. Много вокруг любителей сладкого, которые сочувствуют и завидуют, презирая, ненавидят. Она не чурка. Показать, научить, наставить кто-то должен. Отец ушёл, мать не понимает. Некому должным образом по жизни вести.  Рука в руке, взвешивая обстоятельства.
Рука в руке, плечо к плечу. Вместо этого выталкивают её в жизнь несамостоятельной и неуверенной, в мир, где нет гармонии. А она жаждет, мира в душе ждёт, нахождения рядом человека-опоры. Если опереться не на кого, если положиться не на кого, если на себя приходится рассчитывать, то...
Не из-за выплюнутого слова приходит в голову желание проверить человека.  Можно ему верить или нет? Когда случается что-то ненормальное в отношениях, ненормально чувствовать себя нормально. Вот и сегодня Танька вся в раздрае.
Дура, грезила, что когда вырастет, выйдет замуж за какого-нибудь негодяя и сделает из него человека. И будет им гордиться. А кто-то, наверное, грезил, что найдёт такую дуру, как она, и будет счастлив. Будет гордиться.
Гордость не прибавка к зарплате. Большинству плевать на гордость. Иного выверни наизнанку, поскобли, помой,- ничего не откроется. Он и без гордости прекрасно проживает свою жизнь.
Давно Танька уже думала о том, как поедет в город. Она, как бы проще сказать, минутно взрослела, каждую минуту возникали посылы о чём-то далёком, из-за этого делалась заторможенной.
Поселковое ничто ей не нужно. Здешнее, поселковое, с любовью не связано. Если и рождалось что-то похожее на любовь, то это не любовь, а не пойми что было. Какое-то ископаемое состояние, рыжее чувство. Рыжим чувством нельзя увлечься потому, что они, непотопляемые рыжие чувства, их даже дождь не намочит. «Рыжими» у Таньки были все, кто сомнения вызывал.
Танька не понимала, кто управляет её языком, когда она волнуется, кто подбирает и сортирует слова, заставляя её как бы пробуждаться. Странным и медленным бывает пробуждение после волнения. Чувство уверенности усиливается, к нему добавляется чувство безграничного доверия ко всему вокруг, и осознание приходило, что ничего дурного с ней не случится. Послушность себе рождалась.
Нет, она не дрожала от возбуждения. Влюблённость скрыть очень трудно. Она не актриса. Когда вокруг ссорятся и огрызаются, такая атмосфера не для Таньки.
Послушность – жуткая бредятина, но она не страшнее, чем, например, когда с ума сходят. Люди ведь странные, преследуют какие-то свои вполне конкретные цели, большинство из-за послушности буксуют на одном месте. Все живут свою жизнь, все плодят свои заморочки. Ничего в этом нет страшного.
Со стороны, наверное, неловко смотреть на человека, который волнуется. Это сродни тому, что подглядывать в окно. Ещё хуже следить за выражением холодной ярости на лице,- понимаешь, что человек завёлся надолго, зло и остроумно, не слушая возражения, будет отыгрываться за унижения. А его хочется в эти мгновения позлить.
Хорошо бы пройтись по рядам многих и многих жизней, если б возможность сличать и выбирать была бы. Понятно, все предпочитают жизнь полегче. Без разочарований – точно, без несчастий, без того, чтобы обделённой себя чувствовать, обобранной, обманутой и непроходимой дурой. Вокруг многообразие жизни, а она живёт однообразно.
Слова открывают глаза, зовут куда-то. В кусты увести могут. Если душа неразвита, глуха, надо хотя бы прислушиваться к своему телу. Телу не всё равно, оно раздаривать себя всем не намерено. Дурочкой Танька себя не считала. В спешке дела не собирается делать.
Кажется, на сто раз всё обдумано. Но ведь одно дело ехать к кому-то, ехать с каким-то багажом. Нет багажа у Таньки. Внутренняя свобода не тот багаж. Для Таньки ехать было без разницы куда, всё равно. Сесть на поезд и ехать. Лишь бы не надорвать думами надежду.
В минуту решительности полное спокойствие вытесняется спешкой, в спешке времени спросить себя не находится: куда ехать? что там ждёт? на что жить? Её поезд стоит на месте, паровоз даже пары не разводил. А в переполненном вагоне, куда заводило забытье, почему-то все старались занять не свои места, из-за этого царил невообразимый хаос из нечаянностей. «Кто успел, тот и съел». Втемяшилось это задолго до того как, задолго до того, как по выражению матери, она сбрендила.
Всё, в конце концов, проясняется. Какая бы горечь не ела душу, на своих местах остаются правда и обида, и справедливость с её проблемами. Не из черепков её жизнь, целая. Может, не такая круглая, как у других, может, неправильной формы, может, и линии у неё штрихи или пунктиры, не дана другая жизнь Таньке. Выщербленная, без глянца, недожжённая, кто-то и хотел бы разбить её на черепки,- пускай бьёт, найдётся и такой, кто всё в одно соберёт.
Напраслину легко возвести на себя и на человека, наговорить лишнего, чтобы заставить раскрыться. За какую награду? За свободу от счастья любить.
Горькая такая свобода. горько на душе становится, но по-особому видится тогда человек, вмиг почувствуешь, как с ним поступить.
Будто бы легче становится, когда человек раскрывается? «Я – дурак… Я сорвался… Прости». Это «прости» делает безликим «Он». А что потом, с налёта такого не поймёшь.
Как можно верить человеку, который обмануть не задумается, когда ему это выгодным покажется? Как можно верить человеку, который себя одного любит? Дурой быть неприятно. Иная мужская особь сопит своим горбатым носом, швыркает папиросой, и хуже последней бабы, наговорит про женщину такого,- уши в трубочку свернутся.
Отражённые в стекле два круглых глаза, как две  пуговицы, словно бы в какую-то минуту втянули в себя и тут же отринули. Танька только не поняла, который глаз-пуговица был входом в неведомые лабиринты, а который возвращал на исходные позиции.  Она сделала попытку представить, что в том лабиринте жизнь - бесконечная лента сборочного конвейера, удивительным образом меняющая скорость: в какой-то момент движение замедляется, где-то – ускоряется. Чуть что замедлилось, вылетает муха. А она, Танька, на  ленте этого конвейера с рождения плывёт, начинает обрастать, как какое-то изделие подробностями: в новое платьице приодели, школьный портфель купили,  подруги по такой же ленте рядом движутся. Всё больше событий, всё дальше от начала, всё ближе к концу. Как в перчатку всеми пальцами на этом конвейере она входит в чужое тело. Указательный палец первым занимает своё место. Контролёр, почему-то он представляется соседкой, Бабой Полей, Полиной Васильевной, готовую продукцию снимает.
Танька провела язычком по верхней губе. Она почти не слушала, что происходило вокруг, полностью сосредоточившись на стучавшей по стеклу мухе.
Слова Полины Васильевны всегда действовали успокаивающе. И даже не столько слова, сколько сам её вид. Теперь-то она маленькая, сухонькая, с рыжеватыми, в проседи, плотно стянутыми в узел-колтун к затылку волосами. Во рту один зуб, который всё время в детстве хотелось потрогать пальцем. Как только он не мешал есть. Баба Поля прижимала щепотью губы, не желая показывать голые дёсны. Длинный нос время от времени краснел, но зато как-то необычайно молодо, отдельно от дряхлости, глядели вострые, чуть навыкате глаза. Такой в детстве Танька представляла полоротою лешиху, которой её пугали, чтобы она далеко не уходила от дома. Лешие, водяные, домовые были необходимой частью детского развития. Были какие-то сарайники и амбарники. Стращали ими. Вот-вот выскочит, рожу-то скорчит, хвостом вернёт. Сила нечистая в них. Никто не знал, откуда они берутся и что они такое. Знали, что они есть, и этого было достаточно.
Целых тринадцать пород чертей по поселковому поверью ребятни жило вокруг. Целая номенклатура, как в поссовете. У каждого своя функция. И все они непохожи друг на друга.  И не каждый выставляется, но каждый свою заговоринку имеет.  Танька знала, что если не спится, то нужно трижды плюнуть через правое плечо да сказать: сгинь, сгинь, пропади. Сглаз боится нитки с девятью узлами. А что весь мир временами кажется несправедливым, безрадостным и глуповатым,- об этом и спорить не надо.
Вообще-то, если что-то не так, Баба Поля поможет: пошепчет, поприговаривает, травкой напоит. Баба Поля утешит.
Мир людей, наверное, не похож на мир чертей. Пород людей намного больше.
Что касается Бабы Поли, то у неё видения бывают. Знатная старуха. Живёт в своём мире. Ей единственной позволено без очереди  в магазине протолкнуться к прилавку. Другую бы стоящие в очереди живьём бы съели, а Баба Поля подожмёт свои губы, и ей ни звука. А вот когда за ней закроется дверь, тут кто-нибудь обзовёт её «чучундрой-лешихой». Обязательно перемоют ей кости.
Перемыть кости – всё равно, что сквозь щель чужую жизнь перебрать. Темнота на что только не толкнёт.
Всё так, но порой Танька затевала игру в… – сочиняла историю о человеке. Так Баба Поля совсем другой представала: грязновато-серого цвета волосы, запавшие щёки, присохшая слюна в уголках губ. Баба Яга. Невзрашненькая. И она знала, где большой клад зарыт. Клад не всякому даётся. В полночь, над местом, где клад зарыт, огоньки блуждают. На невзрашненькую Танька смотрела зачарованно и брезгливо: губы запали внутрь, рот исчез, нос уткнулся в подбородок,- разве такую будешь не бояться? Тапочки сношены, большой карман на переднике.
Воображение работает. Сердце начинает колотиться. Становится страшно. Ну, как она сейчас превратится в такую же беззубую сгорбленную старуху?
Как же хочется тайну клада узнать…
Как это говорится: горе не сухарь, слёзы не вода – не размочишь. О чём это?
Лучше всего смотреть на окружающий мир сквозь дырку соседского забора, как Танька в детстве смотрела. Много удивительного можно подметить.
Чего там, утро рождалось погожее. Солнце только-только выкатилось, ветер ещё спит. Радуйся жизни. Не по-старушечьи надо радоваться. Это у старух годы, что вода в песок, уходят.
Чёрт может привидеться из полена, свинья в своём закутке – чем не ведьма. Мышь поскребёт под печкой – домовой знак подаёт, а чтобы привалило счастье, надо чёрного таракана в кармане носить. То, что наговорит шепотом Баба Поля, если её, бывало, упросишь рассказать про будущее, погадать по ладони, её как бы шёпот-квохтанье, с ног на голову всё перевернёт.
Чудная эта Баба Поля, рассказывала, что муж у неё тихим был, не под её стать. Не лежало вначале к нему сердце. Родители выдали. Смотри, говорят, парень какой деловой. Свекровь хорошо приняла. Многому научила. Разговариваем с ней,- делилась Баба Поля,- а как увижу в окно – он идёт, хоть из дому беги. Ночь давно, а я всё чего-нибудь хозяйничаю, всё жду, чтобы он заснул. Хоть вешайся. Сердце, как его ни баюкай, оно всё по-своему ладит и судит. А полюбила как-то вдруг. Сильно он заболел…А как на ноги встал, тут уж сердце больше не терзала.
Говорила Баба Поля, что с её жизни, мол, окаменеть можно. Она - сердяга, а вот завидует чужим телесам, потому как сама уродилась мелкая и костистая. От её слов, словно что-то поворачивалось в груди, поднималось, а потом ухало вниз.
Как бы глохла Танька, ватной тишиной закладывало уши. И эту тишину Танька знала раньше, в несказанно давние времена, до своего рождения.
В ней жило древнее охранительное чувство, которое принято называть инстинктом. Оно вернее всяких там подсказок, в темноте лучше фонаря дорогу освещало.
Если б кто-то спросил Таньку, верит ли она в любовь, то она ответила бы утвердительно. Хотя думала… мужчину тянет к женщине, женщину к мужчине просто тянет. По природе. От одиночества. А что и как будет, надо решать самой.
Время многое может уничтожить, но память и пыл – никогда. Вот и Баба Поля говорит, что иногда снится ей муж таким, когда на покос с ним  ходила. Прижмётся, мол, к нему и шепчет горячо, что он единственный.
Тон вопросов Таньки, тон ответом из ниоткуда подразумевал, что ответ последует. Хорошо бы без фальши. Но и правда порой звучит фальшивей самого бессовестного вранья.
У Таньки есть давнее непомнимое время счастья любви, когда ей казалось, что она любила или её любили. Танька хочет снова оказаться в этом времени, задержаться в нём как можно дольше. Вразумление тут ни при чём. Вразумление  ставит на место неповиновение. Феномен любви в том, что страдает тот, кто и хотел бы полюбить, да не может.

                19

Непроизвольно Танька передёрнула плечами. Мысли, побродив где-то, снова  начали возвращаться в привычное русло. Незаметней с ними жить, цепляются они одна за другую в голове. Она начала испытывать какое-то странное возбуждение. Где-то внутри зашевелились старые надежды — так было всегда. Когда ей приходилось что-то начинать с начала.
Не красавица. Боязнь перед поездкой появилась. Какая-то печально-плавная чувственность в Таньке зародилась. Думать об этом и не думать ни о чём, всё равно, что спущенный, проткнутый мячик накачивать. Внутри сплошная полость. Что-то переливается в ней.
Голова прояснилась. Если по ней кто-то бы стукнул, череп зазвенел бы. Как говорится, имеющий уши, да и тишину услышит.
А тишина заоконья любит своим отражением пялиться. Для мира заоконья, если что-то не так –  всё тайная радость или целое событие. Заоконье что-то настойчиво внушает, к чему-то подводит. Знать бы к чему?
Танька знала, когда даже нехотя начнёшь выбираться из одиночества, ухватясь за пустяк, что-то увидишь и услышишь. И глядя на что-то, волей-неволей сама станешь связывать себя с пустяком, мысленно начнёшь  повторять прицепившуюся фразу или слово.
Понятно, что тот, кто сотворил этот мир, меньше всего думал в тот момент о порядке, о несправедливостях, о страданиях. Ему мир живыми и неживыми наполнить требовалось. Счастье живых отличается от счастья неживых. Счастье не вечно. В тот момент он ни о ком не думал. Как говорится: был с собой, был собой. Не жди ничего,- вот тогда и откроется безграничная ширь возможностей.
Таньке не присущ долгий выбор или неожиданное отрицание, всё у неё построено на замене. Отжило что, начало кряхтеть – в сторону его. Не в силах предпочесть кого-то – повременить надо. Что-что, но она пока не мыслила ни с кем слюбиться на всю жизнь. Характер такой, своеобразный, заразительный и намекающий, кого-то, может, и напрягает полное несоответствие с ней её характера.
Есть в Таньке, если можно так сказать, ядро тьмы. Оно может куда угодно проникнуть – никто не увидит. Это ядро помогает отделяться от суматохи, забот других людей, удерживает на плаву. Ядро внушает: не надо мрачно смотреть на жизнь, неразумно это. Отрешившись от всего, жизненные неприятности легче переносятся. И все возводимые обвинения воспринимаются как совершенный поклёп.
Раз за разом возвращала себя Танька к состоянию отвлечённости и отуманенности взгляда – тогда женские впечатления переставали в ней кипеть. Её предположения останавливались на полпути. Не всем же мыкаться, не всем же перебиваться с хлеба на квас. Впереди ждёт удача.
Нельзя представить, чтобы кто-то осмелился заговорить с ней, начав словами «хочу тебя» или «разреши тебя обнять». Это было бы верхом любовного непрофессионализма, бестактностью, которую потом никаким временем не замолчать. Танька не будет цепляться за все протянутые к ней руки. Она понимает, что из множества рук нужно выбрать одну, самую верную и надёжную, и потом уже ухитриться не отпустить её, как бы ни трепала жизнь.
От хороших вещей человек становится лучше. Пусть. И не лучше, но ему делается удобней, приятней.
Неуловимость перемены было условием жизни Таньки.
Так же как и условием жизни паука-крестовика, за жизнью которого Танька любила наблюдать. Прошлым летом он жил за карнизом окна. Великий трудяга. Если не подкарауливал мух, то латал паутину, которую крупные капли дождя рвали. Танька любила смотреть, как огромный паук покачивался на краю прорехи, моя передние лапки в одинокой капле, задними залатывал разорванное место, вплетая в паутинную ткань новые узоры. Ещё паук был спец по погоде – штопает паутину – быть дню без дождя.
Танькин дом старый. В брёвнах хозяйничают жуки-точильщики. По ночам «тикают», пережёвывают брёвна. Обет приняли, в труху источить дом, чтобы Танькиных следов не осталось. Брошенным ею дом останется. Сиротой. Брошенный и одинокий дом, как брошенный и одинокий человек, никому не нужен. Равнодушным он становится.
Равнодушный дом – это, когда все двери нараспашку. Её раздражали такие двери.
Танька не тюха-тетюха, не считала, что жизнь над ней измывается. Только она не понимала, терзают ли её мысли преднамеренно или нечаянно они цепляются, из хвастовства и желания разродиться жгучей новостью, или же из стремления причинить боль? Боль, если и можно заговорить, то не собственную.
Она хотела быть счастливой.
Всё это было похоже на правду. Могло быть правдой.
Когда речь заходила о растоптанной любви, о великой страсти,  о несбывшихся мечтах, Танька с трудом сдерживала себя, чтобы не вставить, что и она, мол, такое переживала, через такое прошла, причастна, испытала. Но она подобное не говорила. Она молчала. Она обо всём знала по наитию, ничему не учась. Любви не нужна детальная точность. Любовь беззаботна, когда она есть. Ей нет дела, что кто-то усомнился в ней. Эта ложь всегда озабочена. Чтобы выглядеть правдой.
Конечно, Танька не безгрешна.
Заоконье пялилось на неё. Те глаза были заволочены волнением, с трагической чернотой под глазами, в них тлело узнаванье. Рука сама метнулась к лицу, чтобы стряхнуть с него муку, чтобы перестать смотреть ненормально. Вдруг перехватило горло, будто кто-то воспользовался задумчивостью и сжал его ледяной хваткой.
Времени всегда навалом и всегда его не хватает. Толку от этого времени, если додуматься ни до чего нельзя. И когда стараешься забыть, тоже не получается, мысли так и лезут в голову. И всё ходят вокруг чего-то главного. Вот когда жалеть начинаешь, что одинока. Одиночество, если берётся за тебя всерьёз, в товарищах не нуждается. Одиночество горести не отгребёт, не отхлебает их. Оно всего лишь устанавливает хлипкое равновесие.
Но ведь если не видишь человека, не слышишь его голос, прикоснуться к нему не можешь,- того человека как бы и нет?  Разве не так? И горе его – не горе, и переживать не о чем. Силком чужой болью не нагрузят.
Танька — человек свободный, современный. Ей наплевать на условности, на чьи-то мещанские привычки и предрассудки. Она не признаёт тайн, не боится разоблачений. В этом была её необыкновенность.
Обыкновенных людей полно, а необыкновенных — единицы.
В жизни приветствуется способность выдержать паузу, посмотреть отрешённо и как бы протяжно, улыбнуться. В состоянии приятия сразу обмякнешь, сразу будешь ловить любой звук. И желание возникнет исполнить любой каприз, до слёз зажалеть всех – за что, а за любовь, наверное.
Муторность с души не пропадает, словно кто-то заставил наблюдать за собой. С ума сойти можно. Долгие месяцы готовилась, мечтала, зная и не зная, что предстоит. Репетировала, сама не понимая для чего. Но вот же, предстоит перешагнуть порог, а ни упрёков, ни расспросов. Спросил бы кто – пожала плечами, рассмеялась бы, то ли соглашаясь, то ли показывая, что «со стороны виднее».
Со стороны виднее что? Может, важно не то, что виднее, а важно видение каждого? Видение трудно проследить, у него причудливый путь, всё равно, как и у любви. Хорошо бы отразиться в ком-то, раскрыться до конца.
Присутствие делает счастливым. Присутствие обязывает поверить и простить. Простить прошлое. А если, присутствуя, ты была свидетельницей нехорошего? Двое несчастны, - третий должен быть счастливым. За какое такое деяние?
От опасного разговора надо уходить. Никто не виноват в том, что он любит или не любит. Ждать надо. Жизнь сама всё расставит по местам лучшим образом. Не надо словами определять всё заранее.
Что-то же остаётся? Не может без следа что-то исчезнуть.
Если несчастна, думала Танька, то никто вокруг не имеет право стать счастливым, ни тот, кто родней, ни тот, кто милей. К чёрту всю эту  сентиментальность, которая накатывает иногда. Как накатывает, так и назад убирается. Пока она назад убирается, отступай, теш себя тупым самомнением. Люби, если сможешь. Хорошо бы в этот момент ухватиться крепче за юбку, хоть матери, хоть ещё кого-то. Пока сможет мать поддерживать, пока таскает ноги, пусть ведёт по жизни. Ненормальную, несносную  дочь выводить в жизнь надо.
Час назад фонари за окном были мутные, как старые глаза. Даже воздух вокруг них был молочным. Свет пятнами падал на забор. Забор казался осыпанный листьями.
Мысли Танькины как чирки, у чирков-мальчишек сопли всегда наружу.
Сейчас бы не задохнуться необъяснимой радостью, раскинуть руки, закинуть голову назад, сделать круг в танце.
Сердце не даёт покоя. Всё увеличивает, всё пропечатывает.  Прорезает чёрной стрелой зависти. Увы и ах, нет у Таньки спасительной юбки, нет своей компании. К кому напроситься? Наверное, всё из-за того, что в детстве мало было приятных дней. Мало, но они были. Были, но почему-то не помнятся. Все они скрыты под словами «вчера» и  «завтра». В детстве она всегда ждала завтра. И сейчас бы Танька предпочла решение главного отложить спасительному завтра. Завтра она, может быть, пожалеет о сегодняшнем.
Сбоку, из просвета между шкафом и стеной смешок послышался, не громкий, но истеричный, театральный. Смех покоробил. Домовой позавидовал мыслям. Если домовой за ногу схватит, то человек хромать начнёт.
Нет, но что она ждёт? Ликующие возгласы, дробь барабанов, ковровую дорожку? Чтобы все интерес проявили?
Грустно отчего-то стало.
Что, правда, то, правда, радость и грусть переплетаются между собой, образуя одно затейливое полотно отчуждённости. Грех находиться одновременно и там, и там.
И там, и там… Прощать людей надо. Всё везде одинаково. А если человек – мимо сердца, как его простить? Не простишь,- сама пострадаешь. Кроме того, существует нечто, чего запросто увидеть не дано. И сейчас не дано, и завтра не дано. Может, послезавтра появится возможность почувствовать.
Почувствовать…Теплый, мягкий, словно плюшевая игрушка, милый… Что?
Что почувствовать? А это как смотреть. Чувствовать гостьей – это одно, а если собралась хозяйкой быть – всё по-разному будет. Кому-то не понравится, кому-то - ничего. Спор не вчера начат и не Танькой.
Так о чём спор?
Спор с чего начинается - сначала придёт холод, от него перехватит дыхание. Потом приходит боль, и мозг откажется её глушить, потому что кем-то подаются совсем другие сигналы, нацеленные на спасение. Потом наступит паралич – на всё наплевать. И холод пропадёт, и тепло, и боль отпустит. И мысль сверкнёт, что до сего времени жизнь была всего лишь прелюдией. Лучшее ждёт впереди.
Какое-то наваждение в мыслях, наказание, сущая беда. Страдает ведь тот, кто и хотел бы полюбить, да не может. Вот он-то – чувствует. Чувствует, но в спор не вступит.
Танька в своих размышлениях на глазах глупела, а думала, что умнеет.
Разве забудутся слова: «Ты, девка, смотри, не зевай, не верти головой по сторонам, а то, как одуванчик, пушинки по ветру пустишь. Будь разборчивее. Прилипнуть надо к кому-нибудь, как ракушка к днищу корабля, и плыви с ним хоть в Индию. Как пчёлка с цветка – с одного, с другого, с третьего пыльцу бери».
 Вот это наставления, так наставления!
Как говорится, если снятся кошмары, - значит, жизнь хорошая. А что касается любви, во сне она ещё большая загадка, во сне не понять, как она устроена.
Дома на улице загородились друг от дружки заборами, глядят сумрачно. Кое у кого на окнах ставни. От звёзд закрываются люди. Ничьих советов не хотят.
Советовать все мастера. А у Таньки такой характер – лишнего не спросит. Она - человек, лишённый показного любопытства.
Сколько раз слышала, что для женщины самое важное – это достаток и чтоб за мужскую спину спрятаться можно было. Баб замужество объединяет. Не обязывающее уважение с непонятным отражённым чувством, не почёт, а проявленное усердие их сближает.
То, что не надо, вспоминается не к месту. Если что и приснится  непонятное, от этого разве что левый бок заболит. Правильно, хороших людей много, да среди них трудно милого отыскать. Все чем-то грешны. А в мыслях несёт и несёт куда-то. Никак ни на чём не сосредоточиться.
Баба Поля всё на грехи списывает. Понятие греха – штука любопытная, не шибко религиозны вокруг Таньки люди.
Танька с некоторых пор ставила себя вровень с другими. Нам, женщинам, думала Танька, конечно, никогда много не бывает, женщине выбор иметь хочется. Как любит повторять Баба Поля: «Ты дала жизнь, тебе дали жизнь».
Церкви в посёлке нет. Следовательно, отстал народ в вере. Хотя, не в церкви дело. Верить можно и в одиночку. Святые в скитах, на отшибе от всех жили. Молились и молились. А мы, размышляла Танька, пялимся в телевизор. Следовательно, не безгрешны. Не умеем смотреть на мир без предубеждения, и видим то, что нам преподносят.
Баба Поля не такая. Она как бы наблюдает за Танькой с детских пор, и Танька наблюдала за бабкиными беседами с «владычицей». За тем, как она молилась. Ну и что, если шепчутся, мол, старуха связана с нечистой силой. У Бабы Поли «тяжесть прошлого» лежит на плечах. Своими глазищами она Таньку протыкала, наизнанку выворачивала. Теперь-то поотстала. Теперь-то всё как бы мимо и вскользь, ни на чём не задерживаясь.
Досадная мысль лишь на миг промелькнула в мозгу. Ведь бывает минута, когда нет ни мыслей, ни чувств. Но когда нет ни мыслей, ни чувств – где тогда Танька? Может, тогда жизнь наказывает?
Рассказать о мысли, которая мелькнула в голове, некому.
Слепящие точки в глазах плыли, тупо смотреть в стену опостылело. Танька не из тех, кто хватается за всё, что ей предложат. 
- Э, голуба-Семёновна,- высказывалась Баба Поля, уловив каким-то движением души, что сомнение поселилось в Таньке, что пора Таньку наставить. Лицо её шло морщинами, будто рябь по экрану телевизора, под глазами набухали мешки. Зрелище длилось секунду, потом лицо разглаживалось,- с виду ты хоть и не красавица, но вполне хорошенькая, а характеру непокладистая, задумываешься.  Девчонке не след задумываться. Пустота приблазнится, охладит сердце. Смутная ты, Танька, хитровато-шутейная. Душа твоя, что птичка в клетке, неспокойна. Мнётся с чего-то. А это нехорошо,- помнётся, помнётся, да и сморщится. А в морщинах хвороба да злость пропишутся. Хлебнёшь всякого. Любовь у тебя нескорая. Терпи. Бабья доля злая.
Про бабью долю – это не про Таньку. Прок был бы от терпения. Пока губы Бабы Поли шевелились, Танька думала, что старуха говорит не о ней. Танька надеялась, что важное что-то услышит, чтобы попытка примирения с жизнью произошла. Чтоб всё по мерке было, а не так, как будто тебя в ящик посадили, где и воздуху нет ни черта, и стены давят. Нет чувства завершённости. Таньке что и надо, так выделить и соединить, создать что-то единое, круглое, к чему душа потянется. 
Баба Поля никогда не упоминала никакую систему. По Танькиным понятиям система – это всё равно, что киношные кадры. Кругом только и слышно, что во всём виновата система. Система пытается свои убеждения натянуть на всех, как рубашку.
Решение надо найти. Ухватить надо именно то, что ускользает. Трепещут нервы. Слушая старуху, Танька старалась не говорить «он», сказав «он», она наверняка почувствовала бы присутствие кого-то третьего. Тому третьему можно сказать всё, что взбредёт на ум?
Нет, почему-то мысли всегда спотыкались и путались.
Танька пыталась выхватить из мелькавших картин отдельные детали, но что-то заволакивало одно, проявлялось другое, не пропадали надежды на изменения к лучшему. Не всё засыпано пластами листвы в душе, есть, есть протоптанные тропинки сквозь чащу, солнце высвечивает дорожку.
А почему тогда ничегошеньки не чувствуется? Почему набухает тоска? Хочется крикнуть: «Уймись!» Кому кричать? Благим небесам?
Вон в кино, бросаются на шею друг другу, обливаются слезами, неудержимо рыдают в голос. За рыданиями признаются друг другу, что никого на свете сильнее, чем друг друга не любят и вообще никого не любят. А в жизни? Жизнь беспощадно отчуждает. Сыплются упрёки, страстные поцелуи. Ни он не такой, ни она не такая. Никто не виноват, это судьба. Надо терпеть и жить. Не надо словами заранее определять, что будет, а чему не бывать.
Нет, а что всё-таки случилось? Ясно, это «случилось» касается только Таньку.
Мысли – морока. Слишком обтекаемо-законченные они. Они как бы замораживают жизнь, забываешь про трепет. Безысходность, не понять, как она въедается в память.
Танька подошла к окну, прислонилась лбом к благодатному холоду стекла и, глядя за окно вовне, погрузилась в себя, думала свою думу. Своя дума – всё равно, что сон, что долгожданный ливень, события градом  тарарахают. И не вне, но глубоко внутри.
Всё это так, но в том-то и дело, что всё не так. Обыкновенное перестаёт быть обыкновенным. Всё было вдали, и ничего тёплого и знакомого вблизи. И Танька вблизи не была. Всё плыло из дали, даль глаза видели, а сердце не воспринимало. За спиной даль целёхонькой была.
Вроде бы на краю стояла, непонятно как перенеслась в центр. Из центра идти вдаль, в никуда, намного труднее, улиц много переходить надо. А на улице разные жизни, разные люди.
Против воли очнулась. Спохватилась. Слегка ошарашено себя почувствовала. Когда знаешь о чём спросить, тогда говоришь всё сразу. Не кромсаешь кургузые мысли. Припрёт необходимость, слова найдутся. Не убедительные, но успокаивающие.
Правда слов Бабы Поли болезненно клювом долбила висок. Чужой опыт бесполезен, всё повторяется по-новому.
Тайный свой смысл Баба Поля, казалось, в бреду всегда высказывала, не возобновляла новые суждения, не закончив прошлые. Танька никак не могла привыкнуть к тому, что Баба Поля никогда не сердится, не кричит, не выходит из себя. Прошлое зло, с которым она сталкивалась, проскочило сквозь её сердце, не задержалось. Между тем она любила повторять, что ничто не должно пропасть даром. Лишним нельзя разбрасываться.
Иное лишнее может длиться  лишь несколько мгновений, но оно запомнится на всю жизнь.
Острый ноготь, бывало, упрётся в бугорок на маленькой Танькиной ладони, неразборчивую паучью сетку прочертит,- вот где твоё будущее, смотри. Только там разглядеть ничего не удаётся. Через пару минут Таньке не до бормотанья старухи, что за радость слушать, как дура-курица нестись стала под крыльцом, приходится ломать спину, доставая яйцо. Для Таньки никакого труда не стоило нашарить только что снесённое яйцо.
Курица – дура, снесётся да ещё раскудахчется, хвастаясь своей плодовитостью. За яйцо Таньке полагалась конфета, чай с вареньем.  Танька прихлёбывала чай из блюдца, пытаясь удержать его на растопыренных пальцах, как барыня. «Как барыня» - и похвала, и осуждение, смотря по настроению.
Танька вроде как улыбнулась своим мыслям, хотя взгляд её оставался пустым и рассеянным. По-кошачьи бесшумно переступила ногами. Что ни говори, а поступает она подло. Но ведь мать сама выталкивает её из дому. «Поезжай, может, судьбу спытаешь».
«Спытать судьбу» – это сильно сказано, как же, ждут её не дождутся. «Спытать судьбу», когда чувствуешь себя застрявшей где-то между временами, особенно необходимо.  Танька с удовольствием карман бы  оттопырила,- нате, наполняйте судьбой-семечками, валите, я на досуге пощёлкаю. Как же, когда есть, что скрывать,  «спытать судьбу» сам бог велел. Знать бы, для чего?
Страшно и холодно в ожидании. Пережить, перетерпеть надо, чтобы потом, когда время придёт, всё лето и лето было.
Она знала, что никакой миссионеркой никогда не будет, скитаться по городским джунглям «за так» не станет. И хорошо было бы, чтобы перед поездкой грехи кто отпустил. Для спокойствия в будущей жизни. Чтобы виноватой себя не чувствовать. Чтобы не жалеть себя.
Душа – сплошной вопль, ни к кому не обращённый, но вполне определённый,- слова повторяются то тише, то громче, то воспламеняют они, то заставляют угасать. Разум отказывается понимать, испепеляет любые доводы, доискивается, требует. А с виду – ничего не происходит.
Если и сорвётся с неба какая-то звезда, из-за этого в мозгу не вспыхивает красный свет. Громыхнёт что-то, взовьётся вверх, вроде бы, пламя, сожмётся сердце… А толку...

                20

Мне всё равно! Мне всё равно! Вдохновенье или как это назвать, нужно черпать со стороны. Подсмотреть, вычитать, подслушать. Есть у Таньки склонность замечать слабину не только в своих мыслях, но и у других. Выдумывать, правда, до бесконечности не в её правилах, и обобщать она не мастак. Но обладает она поразительной способностью заполнять день разным. В глазах можно было прочитать, как она уносится куда-то, как блеск в них гас — она возвращалась назад.
Ей иногда просто нужно припомнить. Всё накопившееся, как скопившаяся вода на крыше, само собой прольётся.
Подошла к девчоночьему пределу, он предполагает обратиться в другую веру. Всё менять надо, поведение менять надо. Слушать по-другому надо, что тебе говорят. Разве это правильно,- как от кого-то чего-то добьёшься, он наоборот всё начинает делать.
Чудно. От меня ничто не зависит, думала Танька. Ещё минутку постою, минутку побуду потерянной и крошечной, а там и собираться надо. Минутку не буду думать про то, что будет.
Она поморгала, наслаждаясь неведомой свободой.
Если внутри сонно и зыбко, если чувствуешь, как тяжелеют мысли, если неприязнь не то что бы подтаивает, а не понять, на кого она распространяется, то текучесть всего бесит.
Время то тащится, то торопится, желания – хорошо бы они подчинены были бы одной цели, осчастливили б. Так нет, иное желание и не забудешь немедленно, занозой засядет.
Матери чего, два часа веником помахала, и - свободная. Уборщицей на почте работает.  Как начала десять лет назад судьбу пытать, так и продолжает. Зарплата ни на рубль не прибавилась. Какая же это зарплата, если на неё одеться нельзя?
Прищурившись, Танька посмотрела в окно. Светло-зелёные глаза, точно у русалки, из стекла на неё таращились. Излучали холодный огонь. В её взгляде не было ни нетерпения, ни раздражительности. В распоряжении впереди были годы и годы.
Не далее как вчера напоследок решила убраться, потребность возникла сделать перестановку в комнате, порядок навести. Собралась жить по-новому, так чтобы создаваться и пересоздаваться, надо вокруг себя всё менять. Начала двигать тумбочку, посмотрела, да и передумала. Что изменит перестановка, если возвращаться не думаешь? Из-за перестановки не будешь искриться и лучиться, отражая, не пойми что.
Посыл был да утух. Посыл не кошка, не будет ходить вокруг и около, мурлыкая и трясь о руку.
Кошка скрашивает одиночество. У кошки скрытая жадность чувств, у кошки есть гордость. Кошачьего в Таньке много. Главное, она умеет выжидать. Ну и что, если разные слова кружат над нею дымными кольцами,- для Таньки они ничто. Она подобно кошке может всё разглядеть во тьме. Танька знала, то, что нельзя получить сейчас, выждав время, само найдётся или упадёт в руки. Откуда она это знала,- от верблюда, наверное. Никто об её знании не догадывался. Никому и в голову не приходило, что, например, Танька считает, что живёт она не там, не в тех условиях. Этим она ни с кем не делилась. И своих планов никому не открывала. Если её о чём-то спрашивали, она отвечала теми словами, какие от неё ждали, какие пестрели на плакатах-призывах.
Суждения Танька не развивала, она боялась суждений оттого, что суждения, выстраиваясь цепочкой, разбивали чувство существования.
Танька пробуждала инстинкт завоевателя. Азарт.
Что касается страсти, страсть, говорят, не меняется, остаётся постоянной. В это трудно поверить, раз так, то можно состариться в погоне за страстью. Танькино ощущение свободы действует на нервы. Глупость стараться понять, что она за человек, в одну минуту не знаешь, что будет в следующую.
Минуты бывают ужасные. Стоит им сбиться в кучу, как от страха земля начинает качаться под ногами. И не сами минуты, а что-то стоящее за ними накидывается и кромсает, рвёт в клочья.
Это что-то, как сучья деревьев в лесу, начинает топорщиться в разные стороны. И кружишь, и кружишь в пустоте, выставив руки, боясь напороться на сучок, цепляясь за всё, что так или иначе устоять на ногах позволяет.
А по большему счёту, ничего не вообразить вне круга всего на шаг от тела. И не темно, но дальше своего носа ничего не рассмотреть. И как бы не проглядывало сквозь листву солнце, как бы не обрызгана была росой трава, восхищения это не приносило. Образ не склалывался.
Танька была то пылкой, то доброжелательно равнодушной, она чужда была сентиментальности и показной мечтательности.
Понятно,  жизнь чудная – целая и единственная. В груде других жизней она и проживается как тысяча жизней, не отличимых одна от другой. В множестве жизней нельзя незаметно провалиться сквозь землю, нельзя забыть своё лицо, там все стремятся попасть в сияние особо отмеченных лиц.
Странен край, прожитых тысяч жизней. Могущественен мир, насыщенный событиями. Каждый день находится что-то новое, обнаруживаются следы там, куда, кажется, не заходила. Какими сладостными бывают минуты успокоения, в минуты забытья и довольства Танька могла быть всем: царицей, повелительницей морскою, ею восхищались. Её любили, боготворили. Воображение выделяло её. Но она инстинктивно избегала избитых слов и жестов.
Вдох походил на шёпот прибоя. Желание быть самой собой, переходило в любопытство. Но отчего ей никак не удавалось стряхнуть томление? Отчего всё время думалось об одном?
Чувство справедливости, конечно же, мешало жить. Больше всего на свете боялась Танька, когда люди что-то таят про себя, не хотят сказать. Смотрят, шевелят губами, и – молчат.
Она часто не могла своё состояние выразить словами, но шестым чувством понимала: если кому-то плохо, то и остальным должна передаться боль. Что-что, но жизнь не должна теснить духота. В духоте есть свои тайны. Вообще, деление на маленьких и больших, на девочек и девушек – неправильное, это придумал мужчина. Придумали из-за своей жестокой ненасытности, из-за безудержного желания обладать.
Согласно Танькиному убеждению, у каждой женщины должны быть прекрасные отношения со всеми, если она выбрала место в жизни сама, по своему желанию. Конечно, в жизни всё не так. Где родиться – Таньку не спросили, и родителей не она выбирала, и учителей хотела бы других. И друзьями она хотела бы быть облепленной. И куча разных представлений во что-то должны переродиться. О многом Танька  грезила. Было в ней безудержное желание всё узнать и всё испытать. Всё это тлело под обманчивой вялостью.
В буквальном смысле на протяжении пары минут она могла представить себя издалека. Находилась рядом сама с собой, но смотрела издалека. Начинала ходить и думать кругами. Повторы рождали мерзкое чувство, но оно было. От него всегда оставался холод равнодушия.
Сутемень холода по низу наползает, она старит не только день. Ну и что? Дням впереди не видно конца, не каждый день в памяти останется, скорее, холод равнодушия запомнится, взгляд чей-то сохранится, прикосновение. Что бы кто ни говорил, но кто-то за Танькой наблюдает. И не просто наблюдает, а ведёт.
Кажется, сто лет сама себя знает, но почему-то это ничего кроме раздражения и страха не стало вызывать. «Почему страха?» - так саму себя бояться начала. Демоны завелись. Но в минуты посещения демонов, волю Таньки никто бы не согнул.
Теперешний ум да в ту голову, когда сотворила ошибку. Смешно лепетать про ошибку, если всё в первый раз. После школы поехала поступать, не поступила,- разве можно тягаться с городскими, которые в вертлявой, суетливой, сбивающей с панталыку жизни, как рыба в воде себя чувствуют.
Не поехала домой, устроилась на работу. С виду только кажется, что сладко жить в городе. Ничего даром не даётся. Проторговалась Танька. Сама не понимая, как это случилось. И вынесла Танька из нескольких месяцев своей «взрослой» жизни в городе, что в торговле и любовных делах сплошь обман и предательство, безнаказанных подлостей больше, чем где бы то ни было.
Вперёд пятками не ходят, назад время не пережить. Что случилось, то и произошло. Истинный смысл слов и поступка осознаётся с задержкой. Если всем противна и жалка, если смешна, то где беспечное подтрунивание, а где укор, сразу начнёшь распознавать. Тогда и издевательство, и трусость, и насмешка, и нерешительность,- да ради бога, все могут, что угодно думать, всё это  как прощение за что-то отвергнутое.
За неделю, подчиняясь ответному порыву жалости и какой-то благодарственной сумятице в душе, понаделала такого, сотворила так, как ни на другой день, ни вообще не поступила бы.
Плохо было. Очень плохо. Ни о каком достоинстве и речи не было. Достоинство? Что это за штука, определяется ли оно в часы падения?  Разлад возник. Всё потеряло новизну. Но новизну нельзя смаковать малыми дозами. Сливки надо снимать сразу все.
Не после той ли недели Танька отступила в свою нишу? Не после ли она, если и говорила взглядом и словами – «Спасибо!», то так, как говорят «спасибо», когда отказываются? Растратчица, воровка – это уже слишком. Это нестерпимо и оскорбительно. Мысли из головы не лезли, где просчиталась, где обокрали? Кто нагрел руку?
Всё в те дни складывалось из чередования кратких мгновений, что всё образумится и долгих периодов пустоты, когда безучастность просто убивала.
После такого на всё приходилось смотреть по-другому. Кто-то смотрит вызывающе, а Танька пыталась смотреть, зазывно и не отталкивая, взглядом побитой собаки.
Удивительно одно, не вспоминалась ни та минута, ни тот день, когда томление и желание совершенно невыносимой сделали обычную жизнь, которая стала бременем. Повзрослела? Взрослеют не за один день. А с нею всё враз произошло: на неё словно навьючили непосильную ношу, нисколько не сомневаясь, что никуда не денется – понесёт, а что дальше будет,- об этом не стоит задумываться.
Стоит переступить через убеждения, как что-то делает готовой принять всё к сведению. У худодырой пазуха нараспашку: может, кто и  поделится, может, кто и промолчит.- но от этого никакого облегчения. Взгляд только делается печальным и смиренным, и возле уголков губ морщинки наметками прорезаются.
Пусть все считают, что она своя, с ней легко. Она не привередлива. Но Танька чувствует в себе толчею смятенья, замешательства, какого-то прозрения. Она познала смысл слова «непоправимо».
Мысли жужжат, летают туда- сюда, держат наготове сеть. Какой смысл всё время этой сетью хочется поймать? Что будет дальше? Гнетёт чуждость. Болючи взгляды людей, обжигают не хуже ударов хлыстом.
Терпеливой быть Танька согласна. Снисходительной, смиренной,- куда ни шло. Но ничего не могла поделать с тем, что иногда зарождалось в груди, какая-то подспудная ярость, точно раскалённая лава готова была вырваться из жерла вулкана. Её странные, словно бы козьи глаза, стекленели, глаза как бы смелели. Кому позволено было заглянуть в глаза, тот вряд ли понимал, какого цвета эти глаза. Отыскивая свою крапинку, он смотрел в ту точку, на Таньку, мимо Таньки, куда вроде бы смотрел минуту назад: перед глазами возникало что-то своё.
Она не упрекала себя, что жизнь загублена.
Без прошлого нет будущего. Между прошлым и будущим промежуток есть. В том промежутке жизнь меняется. Жизнь целиком никому не принадлежит. Главное — не давать воли игре воображения.
Взоры сталкиваются, сцепляются, стремясь схватить то, что кажется доступным. Танькин нежный голос с лёгкой хрипотцой, звучавший сладко, порой звук скрежета по стеклу начинал издавать. Передёргивало от этого. Взглянув пристальнее, люди отворачивались, но тут же снова оглядывались. Старались подметить неведомое, ускользающее. Существует тысяча возможностей для объяснения.
Чего там, было и такое, стоило  Таньки зайти в комнату, как все взгляды устремлялись на неё. Может, это ей только так казалось, но в Таньке иногда зарождалась ненависть к себе прежней. Она чувствовала, как начинали леденеть руки, ноги прирастали к полу, словно их гвоздями прибивали. Прежняя жизнь,- толку-то от оболочки, она лишалась наполнения. Тогда и вещи начинали дрожать, и чуждость усиливалась.
Про сны Танька умалчивала. То, что ей порой снилось, Танька никому не рассказывала. И мутная вода заливала её с головой, и задыхалась она в какой-то пещере, и не раз и не два раза продиралась сквозь заросли засохших кустов с шипами на окостенелых ветках. Во сне она испытывала чувство надвигающейся неизбежности.
Дурное предчувствие лишало воздуха, по телу бежал холодок. Он бесцеремонно и назойливо лез в рукава ночнушки. Цеплялась какая-нибудь фраза – монотонно, мучительно, злорадно травила. Танька ни в ком не хотела нуждаться. В ней кто-то должен нуждаться, в ней.
А то, иногда, Танька чувствовала что-то такое, в чём признаться было страшно. Она начинала в прямом смысле слова пылать от охватывавшего мучительного влечения к мужчине. Озноб пробивал.
Нет, она не хочет ни чьих объятий, ни под каким предлогом. Чтобы умерить презрение к себе, избавиться от незримого соблазнителя, она засовывала голову под подушку.
В темноте легко поверить, что жизнь подчинена незримым законам, по которым добро вознаграждается, а зло наказывается.
Как же легко Танька начинала себя чувствовать, проснувшись, ощущая, как лёгкие наполняет живительный кислород, а пальцы царапают не холодный камень пещеры, а сжимают изголовье кровати. И надежда, что впереди всё будет иначе, наполняла жизнь каким-то смыслом. В ней селилось тихое, бесстрастное спокойствие. Такой человек не способен плести интриги. И десяток идей возникают, но энтузиазм иссякает быстро, чувство подавленности точить начинает.
Те слова, какие чудились ночью, которые приносили разочарования, при свете дня приносили радость, делить счастье и горе учили. Но ночной осадок-то оставался. Любить хотелось. Вопрос мучил,- умирает ли любовь во времени? Зачем любить, если чувство остаётся без ответа? Какая в этом гармония? Где справедливость? Где, наконец, Бог?
Нет, конечно, всё не заставляло думать так напыщенно и забавно, думать о том, что Танька несчастна, что жизнь не клеится, что она вынуждена с завистью смотреть на других, что кто-то видит её насквозь.
Сама ли она придумала, научил ли кто-то, - но соплюшкой любила, когда её окликали «Семёновной». Позыв старил, выделял, взрослил.  Заставлял оглядываться. Как обычно, дети не любят выделяться из общей массы и стремятся подражать поведению товарищей. Переживают, если лишены возможности одеваться, как все, если их в общие игры не допускают. Одинаковость обеспечивает безопасность.
Танька никому не подражала. Она всегда была как бы с краю. Не любила фотографироваться. Мало кто знал, что за желания скрывались у неё в душе. Человеку с изъяном очень неуютно среди нормальных людей. Ей ничего не стоило, не объясняя ничего, уйти. Из-за этого её на время переставали звать в общие игры. Тем не менее, она не испытывала страха, она не была ни чужеродным, ни странным существом. «Кому что: одному молчать, другому говорить»,- невозмутимо отвечала подросшая Танька, готовая, если нужно, на одно слово ответить десятью.
Если человек живёт нелепой надеждой, то она заставляет его разбираться в людях, всё у него подчиняется желаниям и мечтам. Бесстрастное спокойствие отметает желание скандалить и плести интриги.  Нельзя скрыть то, что скрыть невозможно. Женщины улавливают и видят в каждой соперницу.
Ложь Таньки-девчонки не имела ничего общего с фантазией. Лгала она, чтобы отвертеться от работы: не любила полоть грядки. Чтобы уклониться от мелких поручений, чтобы ничто никому не объяснять, на это ума у Таньки хватало. Душа её оставалась спокойной.
Выдумки были правдоподобны. То палец у неё вдруг заболевал, то в глаз что-то попадало. Выдумки помогали избегать наказания. Выдумки облегчали боль, заполняли чем-то непонятным хотения, но, многие отмечали, что выражение глаз при этом у Таньки не изменялось. Глаза оставались в меру внимательными, пустыми и холодными, а приподнятые по краям губы показывали равнодушную улыбку: если бы не больной палец, она бы сто дел переделала бы.
Если нужно было, Танька готова была пойти на всё. В меру, конечно, детских возможностей.
Чего-чего, а забывчивостью Танька не страдала, поэтому помнила всё до мелочей из своего вранья.
Добрые люди ведь из-за доброты страдают. В жизни как: чья глотка шире – тот и наверху. Главное – поорать, руками помахать, покомандовать. Тихоню легко обидеть. Тихоня в лоб ответно не ударит.
Танька где-то вычитала, что слово, сказанное шёпотом, запоминается лучше, чем крик. Она училась выразительно шептать, стоя перед зеркалом, двигала губами. Но шёпотом не всё скажешь, что другие хотят  узнать. И не важно, не можешь или не хочешь.
Танька мечтала найти такое место, где бы её ценили и уважали. Уважение, само по себе, ничего не стоит. Лучше, когда боязнь есть. В уважении есть что-то неправильное, за уважением скрывается страх раскрытия, чем человек является на самом деле, что нужно таить и  прятать.
Разных слов – уйма.  Но в мире не так-то всё просто. С какого боку к слову подберёшься, тот бок истину и откроет. Неловкость и смущение, конечно же, мешают.
Не все могут вовремя перестроиться. Памяти совсем ни к чему перестраиваться. Не будет же она на беспамятство равняться? И, тем не менее, в произнесённых словах и даже в невысказанных как будто звучат обещания и предостережения. Танька в состоянии уловить угасающий звон.
Есть. Есть в Таньке чувство собственного достоинства. Есть какая-то внушающая уважение отстранённость. Она может за себя постоять.
О Боге лучше спрашивать у Бабы Поли. Бог может всё. На потрескавшейся доске от иконы в углу у Бабы Поли сохранились одни глаза. Танька отмечала, как они настойчиво и упорно ловили её по комнате, куда бы она ни села. Что на доске, которой, может, тысяча лет, глаза смотрят,- это понятно, в лесу какая-то там гнилушка начинает светиться в темноте,- химики объяснили причину, а вот почему бы глазам Бога не осветить ей, Таньки,  дорогу к счастью?
- Губы утри, совсем окисли,- говорила Баба Поля, вытирая нос Таньки застиранным лоскутом.- Мыслимо ли просить у Бога, показать дорогу?
А какая она, дорога? По дороге лягушки скачут, если какая кому прыгнет на ногу,- тут не до счастья. Дурочкой сделаешься, так все мальчишки говорят. Так какое оно – счастье? Может, есть что-то посущественнее, чем незаметное счастье? Сыта, здорова, предназначенный природой долг выполнила (какой он?), не означает ли это, что ты достигла всего отмеренного тебе жизнью?  Всё остальное неважно. 
В сердце забралась тоска, неожиданно и настолько щемящая, что исчезли все желания. Желания не сожмёшь в руке, не спрячешь в карман, всё равно они останутся в своём качестве, какой-то неприступной горой. И присвоить их нельзя. Желания могут внести мир, они делали далёкое близким, необъятное – родным, они умиротворяли и примиряли.
Баба Поля говорила, что у каждого кота своя сухота, что при переезде из старого дома в новый, домового на лапте перевозить надо. Нет, ну а если вот она собралась уезжать в город, как домового с собой зазвать?  Какой он? Как одурачить его, чтобы за собой не тащить плохое? Да, нет же, домовой должен здесь остаться, потом его она перевезёт.
 Мысли шли деловито и неторопливо, никак не отражённые, шли как бы по ими установленному порядку. Не Танька, а кто-то пытался связать детские воспоминания с тем, что было вчера.
Вчерашнее событие отсылало к чему-то полузабытому. Иногда вразброд,- какие-то куски ярко вспоминались, какие-то приблизительно. Что странно, внутренний голос молчал, притих, не доверяя окружающей тишине, боясь остаться среди вещей в комнате. Ни одного отзвука. Отзвук- эхо только отражённым бывает.
Будто эхо мать иногда вздохнёт: «Ничего, у людей горше жизнь… Перетерпим».
Мать – не Баба Поля, в бога не верит, то есть иконка одна имеется на всякий случай, для порядка. Чтобы перекреститься, а вдруг  там кто-то есть, чтобы тот не обиделся. Перекреститься,- всё равно как налог заплатить. Жаль, только квитанции за это не выписываются.
Танька знала, что на улице мать «Сфинксом» прозывают. Без прозвища никуда. Степенства нет у матери. То застынет и по полчаса смотрит в одну точку, то рысит торопливо, потом остановится и начинает бежать обратно.
Задумавшись надолго, можно рассудок потерять. Физическая боль имеет значение в коротком промежутке, тогда она воспринимается с радостью. Но стоит ей утихнуть, как тени начинают сгущаться. В голове то один, то другой загиб появляется. Не может Танька без этого. Смешно ей слушать, когда говорят, что счастье – состояние души. Счастье - умение всё делать в меру, как говорил великий Неру. Этот индийский политик эталон собранности. В меру надо быть серьёзной, в меру смешливой, в меру красивой. Но всегда быть собранной и волевой, чтобы и намёка не было на ветреность и легкомыслие. Чтобы призрачная надежда, тешащая человека, не растаяла без остатка.

                21

Таньке снова почудилось, что сзади стоит что-то большое и шепчет, да так шепчет, что отдаётся по всему телу, в каждой жилочке. И в груди теснится что-то такое, чего словами ну никак не выразить. И тиканье часов она слышит. Тиканье в голове - мука.
Тикает, что она несовершенная, слабая, одинокая. Она не способна оценить, как всё прекрасно.  Зыбь прошла по комнате. Жизнь не любит, когда её приукрашивают. Вместе с тиканьем вытекают силы и желания. Всё, вроде бы, отшумело и кончилось.
Не зря её называют странной. Так многие говорят. Мол, она никогда не договаривает, и около неё себя чувствуешь ненужной.
Может, и так. Даже сон не может ответить на все вопросы. Кстати, а где спит ветер, который теперь колышет занавесками? Почему его гроза не мочит? Какие сны видят куры? Небось, гусеницы им снятся?
Надо чуть-чуть подождать. Сомнение-удивление, конечно, не исчезнет, и знак вопроса будет висеть в воздухе.
Разве можно быть счастливой, если кто-то несчастлив рядом? Отношения нельзя строить на жалости и бесконечных вопросах.
Если бы кто спросил, она ответила бы, что такое счастье. Счастье – это то, что никогда ни одной минуточкой уже не повторится. Это тот промежуток времени, когда она в своих мыслях была не одна, когда знаешь, что кто-то думает о тебе днём, может, и ночью, когда хорошо думается, но плохо спится. Счастье не может быть долгим. Долгое – оно к хорошему не ведёт.
- А вот счастью бывает страшно?
- Страшно человеку бывает, у него есть сердце, а счастье без сердца… Чего ему бояться...
О счастье можно говорить многословно и бессвязно. Можно запутаться в словах и обещаниях.
А вот любовь должна быть долгой. Только тогда она настоящей будет, вечной. Почему-то все говорят, что любовь оберегать и хранить надо. Зачем, если она вечная? Не любовь оберегать надо, а от увлечений беречься.
Слова и укор, и призыв, они позже с языка слетят. Сначала непонятному внутри перебеситься надо. Перебеситься, чуть-чуть не то, что покориться. А как же тогда слова матери, которая вдалбливала, что кориться никому нельзя, сомнут. Надо чтобы тебя любили, а не ты кого-то. Конечно, кто откажется, что бы его любили,- разве какая дурочка, которой не повезло с внешностью?
Жизнь хороша. Жизнь приятна. Удовольствие доставляет жить. За пятницей следует суббота; за субботой – воскресенье. В каждом дне есть довольство. Человек прирастает довольством, как дерево годичными кольцами; личность мужает, никакой боли.
Господи, как хорошо. Прошлого не было, не надо никакого будущего, есть только миг восторга.
Все наперебой внушают, что человеку необходима идея, цель и план её достижения. Главное в жизни – чему-то себя посвятить. Науке, там, героем труда стать, завести ребёнка и вырастить из него Эйнштейна. Если сама на себе крест поставила или жизнь загоняет в угол, то мусолить вопрос об особенности нечего. С кем вот об этом посоветоваться?
Ночь из сна помогает всплыть всё новым и новым чувствам.
Как бы хорошо было, умрёт она, а кто-то будет мучиться всю жизнь и ходить к ней на могилку.
С клятвой, конечно, верить лучше. Чего там, постучала ногтём по зубам, черкнула по горлу, мол, зубы рви и глотку режь – не отступлюсь,- и вперёд. Так мальчишки клянутся без зависти.
Зависть темноту любит. Она всегда прячется в презрительных складочках уголков губ, в нотках снисходительности. Чего-чего, но неопределённости и неточности Танька не терпит. И необязательности.
Да, ладно. Самой себе высказывать – это одно, а попробуй свою позицию или идею перед людьми отстоять. Слов не хватит.
Слово «идея» имеет для Таньки вкус чёрного хлеба, от него веет безысходностью и переживательностью. Идея окрашена в чёрный цвет, который смыкается в полукольцо, скорее, в круг, чёрный круг неприятия, из которого нет выхода. Там у всех взгляд правды, а у тебя одной – вины.
Непроизвольно, подчиняясь порыву жалости и сумятицы в душе, Танька в едва уловимое мгновение  вознамерилась стереть своё отражение в стекле, отстранилась. Зрение надо беречь, а не разглядывать им всё, что ни попадёт. Пожалеть,- это самое большее, на что она способна.
Зелёная гусеница-портняжка ползёт по отливу окна. То ли спустилась на паутинке, то ли занесло её сквозняком. Она складывается вдвое и тут же распрямляется на всю длину, меряет гусеничные аршины. Раз – раз. Будешь счастливой, будешь богатой. Штампует своё отношение, заряжает верой, что у прожитых дней не такая уж и неодолимая власть над человеком. Хорошее впереди, там, куда аршины меряются.
Мысли, проделав круг, снова стену в доме Бабы Поли воскресили, на стене иконы развешены: исподлобья смотрит Николай Чудотворец, Мать пресвятая Богородица с ребёночком на коленях, ещё какие-то угодники. На одну икону посмотришь, на другую взгляд переведёшь. Глаза на иконах настойчиво и упорно ловят по комнате, куда бы ни села. Укоряют, виноватят за мысли, за несуразный поступок, за предположение, что всё лучшее где-то далеко. Глаза на иконах считают тебя потенциально склонной к неверности, к предательству. Жалость в глазах их не читается.
Мысли у Таньки непоследовательные. Не вычерпав до донышка одно состояние, она переходила к следующему, где-то краем зрения  удерживая предыдущее. И нет-нет, да и прикусит нервно губу.
Когда Танька морщила лицо, губы поджимались в ниточку, делались похожими на букву «П».
Думать всё что угодно можно, думать не возбраняется. Хоть поближе кого угодно послать можно, хоть подальше посылай, всё равно никто не узнает, чужая душа – потёмки. Мысли на лбу не пишутся.
Какой толк в намеченной цели, если не раз приходится оступаться, да хоть сотню планов составь, без поддержки ничего не выйдет. Все говорят, что начальный капитал для устройства жизни нужен.
Смешно слушать про какую-то определяющую цель, какими словами её обозначить, Танька не знала. Цель – целью, а вина - налицо. Присутствие вины чувствовалось. Да хотя бы вина в том, что Танька цель наметила. Дурость один раз в жизни совершают. А потом она сама виной множится.
Из-за этого растерянность. Пусто пространство молчания. Ничего Танька ещё не создала. Впереди немерено жизни, но такое ощущение, что её уже как бы совсем нет.
В груди ноет, присутствие боли выдают шевеления бровей. Всё не случайно.
Любое высказывание может принадлежать кому угодно, заменив в нём два-три слова, поменяв акцент. Один одно говорит, другой советует противоположное, а ты ломай голову. Таньке, по-честному, наплевать на то, что говорят, характер у неё такой, отступных ей не надо.
Проверено, если кто-то идёт тебе навстречу, не надо его останавливать, пусть идёт.
Ну, швырнут в яму, так сердобольный найдётся, протянет руку. Нет рядом сердобольного, сама, задыхаясь, начнёшь карабкаться наверх. Наверху хорошо, там есть возможность вздохнуть. Скоро она распрощается со здешней жизнью.
Ей не нужна такая жизнь, в которой друг дружке душу выворачивают и удивляются, что есть не похожие на них, другие люди, с другими установками.
Можно какое-то время обманывать себя, лгать себе, делая вид, что ничего не происходит, всё осталось, как было. Для кого-то, может, и хватит этого «осталось», но только не для Таньки, для Таньки остатка мало. Танька часть природы, а природа, да то же дерево, тот же камень, та же муха - всё это понятия о себе требуют особого. Свойство такое у природы,- жить, как живётся. Есть возможность - живи по полной, не замечая себя. 
Нетушки, не замечать себя Танька не хотела. Ей без разницы, кто как считает, считают, что сколь людей, столько и характеров, и мнений,- ради бога. Не бери в голову. Стоит затосковать,- так и курица обидит.
Ну, от курицы, пожалуй, отбиться можно. Куры, чуть что, разбегаются по сторонам. Возможности, тоже, наверное, разбегаются по сторонам,- определи, какая твоя. Таньке всегда хотелось иметь свою особенную жизнь. Не запивать пироги слезами.
Жить, а не выживать. Носить красивые платья, спать на красивом белье, сидеть за красиво сервированным столом. Жить новой жизнью.
Новая начнётся сразу, стоит покончить со старой жизнью. И будет она более лёгкой, более свободной.
В классе восьмом Танька остригла чёлку на полголовы. Она впервые по-настоящему засомневалась, чья она, на мать относительно похожа, на отца – с додумками. Что-что, но цвет волос не материнский, нет в них золотистых искорок.  В кого она, Танька? Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. Остриглась. То-то разговоров было. Хорошо ещё, что не на лысо остриглась. Кому, что доказать хотела? Красавице – Наташе Уткиной, Кольке Русакову? Себя позорищем выставить? Чтобы на ней «бегали»? Славы захотела? Сбить свою компанию, на зависть той же Уткиной?
Мать-то как взбеленилась, пригрозила привязать дома, пока волосы не отрастут. Ну, два дня на Таньку пялились, как на чудо, на неё приходили смотреть из других классов, а потом приелась её причёска. А потом начались подростковые проблемы с кожей – лоб прыщи усеяли. И волосы, дура, остригла, так-то хоть закрывали бы возрастное поле боя.
Обычность и накатанность Таньку угнетали, ей хотелось чего-то яркого и необыкновенного. Желание славы подспудно жило в ней. Она готова была семимильными шагами прошагать лесенку взросления. И дневник вела не как все, не складывала строчки в общую толстую тетрадь, а писала письма. В письмах, в посланиях бывшести,  которые она писала каждый месяц, но никуда не отправляла, высказывалась о взрослости, о том, что всё высмотрено сотнями человеческих глаз, о цели в жизни. Писала про одиночество, про то, что всё уже было, было, всё пережито другими людьми. Всё потрачено, измызгано, затаскано.
Ванька Жуков на деревню дедушке свои переживания отправил, а Танька складывала письма в посылочный ящик, задвигаемый в угол под кровать.
Иногда Танька вытаскивала этот ящик, когда было хорошее настроение, перебирала конверты, принималась мысленно писать письмо «одному человеку». Из-под мысленного пера хоть и выходило складно, но не написалось и десятка строчек, которые она тут же не уничтожала, так как они не передавали то, что она чувствовала и хотела выразить. Внутренне написано было много, но всё внутреннее ничего не стоит. Внутреннего всегда было много, только неотразимых слов в голову не приходило, прочтя которые, «один человек» поймёт, что это такое, когда тебя любят больше всего.
Если человек способен страдать, думала Танька, то почему он причиняет так много страданий другим? Странно, что лицо человека вдруг может поразить. Удовольствие получаешь, глядя на него.
Как ни крути, омерзительная штука - жизнь. Что угодно может выкинуть.
Ожидание от жизни выкрутасов, в какой-то момент в нелюбовь к себе вылилось. Хорошо,  что она научилась не нуждаться в том, что все привычно называют любовью. К ней с таким словом подъезжать бесполезно. Она считала, и не надо.
Смотрит Танька в стекло, ничего понять не может. А глазами щёлкает, глазам стало больтно.
Танька зажмурилась, закрыла уши руками, затрясла головой. Она хотела вытряхнуть из себя все слова, напоминавшие о пережитом. Что проще, вытряхни камешек из ботинка – он давить не будет, вытряхни их бидончика – он гулко и дробно перестанет отзываться на каждый шаг. Забудь все слова,- прошлые люди перестанут волновать.
Если её присутствие неприятно кому-то, Танька предпочитает не замечать это. Глаз на это у неё выработан. Пусть все думают, что она «просто так».
«Просто так»,- мысленная, значит. Всё мысленное – в сто раз дороже. Мысленная женщина в мозгу расщепляется на множество фантомов-образов, поэтому понять её невозможно.
У всякого крыша поедет, если он представит себя стоящим по разным сторонам одного зеркала: всё делается одинаково, а сойтись при этом невозможно. И вообще в жизни так: кто нахальней, тот побеждает.
Танька чувствует, как её тело растёт вверх, в потусторонность, где всё прекрасно, где умелость присутствует,  желанья не гоняют с места на место.
Наконец-то она проникнется тайной вещей и отношений. Она не будет просто соглядатаем. Стоя на одном месте, она в состоянии добраться куда угодно, хоть в африканские пустыни.
Инстинкт самосохранения вещь хорошая, надо уметь слушать его.
Свет натекает и натекает в комнату, сгоняет тень в угол за кровать.
Таньки нет нигде. Как описать тот мир, где её нет? Наверное, там всё окрашено совсем в другой цвет. Может быть, всё чёрное. Слепота всё окрашивает чёрным.
Вдохнула – выдохнула.  Нет, её жизнь в её ладонях. Она цельная и законченная, она может всё припомнить. И другая жизнь также войдёт в неё как нечто цельное. Станет частью её.
Она милая и хорошая, у неё славная улыбка. Она живая и горячая. Она, наконец, готова к счастью.
Танька не спорит. Не хочется говорить,- нечего вымучивать фразы. Она ждёт и слушает. Не может человек быть всеми брошен.
Ну и что, что она не повезёт с собой радость. Незамеченными неприятности увезти можно, горе можно, обиды и недоумения, а радости — они проявят себя. Радости выговорить надо.
Спутанные ощущения ставят в тупик, выбивают из привычной колеи. Куда двигаться, куда бежать? Как унизительно не знать, что сказать дальше. Что-то пристаёт, что-то хватает за руки. Полное равнодушие, а потом возвращение чего-то невозможного. Чего?
Вроде, муха жужжит, а и не муха вовсе, а то слова Полины Васильевны ворочаются в ушах, и не муха тычется в стекло, а искривлённый ревматизмом палец старухи ударяет по клеёнке. И бог с ним, почему-то мстительно подумалось, большинству Баба Поля не нравится.  Что, из-за этого волосы на голове рвать?
Если пораскинуть мозгами, то я тоже всякая, не раз думала Танька, для каждого своя. Кто, какой сумеет увидеть.
Танька не хотела втягиваться в чужие эмоции, тем более, в чужие переживания. Переживания двойственны. Мать вот и жалеет и осуждает.  Истерить по этому поводу не стоит.
Что-что, но никому ничем она не обязана. Каждый за себя решает. Слабину давать нельзя. Дай потачку – палец откусят. Никого жалеть не надо. Многое можно отодвинуть в сторону, не приросли же беды намертво. Мне может быть так, что лучшее в жизни уже случилось...
Но ведь… кошке дорогу не перегородишь, когда ей на улицу захотелось.
Когда человек съезжает с катушек, Баба Поля объясняет это тем, что испарения какие-то на него подействовали или атмосферный столб сильнее стал давить. Десяток лишних килограмм тащить на себе - не всякий выдюжит.
Не стой под столбом, он на тебя и не свалится. И не придётся тогда лишние килограммы тащить.
Сумбур, нелепица. То, что видит и чувствует Танька, никто не может увидеть и почувствовать. Чтобы понять её, она должна рассказать про детство, про школу, про мать и Бабу Полю.
Долго-долго жила, как цыплёнок в яйце. У всех так в детстве.  Потом скорлупа треснула, мир стал другим. Разве Танька в этом виновата? В этом зависимость от жизни – защитить свои слабости надо. Жизнь чем-то поманила, чем-то купила, поощрила – и вот ты уже обязана со всем соглашаться.
Неприятность не существует сама по себе.

                22

Стекло отражало Таньку как она есть. Не писаная красавица, конечно. Но ведь и не уродка. Не дылда, но и не от горшка два вершка. Лицо не попорчено угрями. И глаза у Таньки честные. И звон от неё как бы детский. И вообще, она послушная и прилежная девушка, привыкшая жить по указке, но себе на уме, спроста ничего не делает. К советам прислушивается, но в душе мечту имеет. Уже поняла, что счастье повториться не может, и не может так быть, чтобы кто-то всё время думал о тебе. Счастье в неодиночестве, не может оно быть долгим.
До чего-то сама додумалась, что-то вычитала в книгах, кое-что подсмотрела.
Танька очень боялась, что не сумеет раскрыть в себе таланты, которых у неё, по словам той же Бабы Поли, наверняка хватало. На благодатной почве да на просторе любой цветок распустится.
Так и цветки все разные: есть с шипами, есть без шипов. Есть и такие, которые цветут всё лето, есть и такие, которые раз в сто лет бутон выкидывают. К иному цветку прикоснёшься, так он моментально реагирует, словно через него ток пропустили. Изумление на лепестках отражается.
Все изумления Таньки глубоко запрятаны.
Есть, есть неуловимая текучесть в Таньке. Всё вроде бы всерьёз и всё как бы понарошку. Что-то начинается и тут же обрывается. Но ведь есть и радостность. И серьёзной Танька может быть. Это не беда, если кто-то ощутит затаённый холодок, эта защитная реакция. Танька ведь молчит.
Звук какой-то насторожил. Наверное, это события сцепляются. Одно с другим. Звяк будто как у вагонов поезда, когда он с места трогается. Спустя минуту, прислушавшись, чёткое «надо-надо-надо» уловить можно. В жизни всё надо. Прожорлив тот, кто «надо» в свет выпускает.
Старым людям легко, главные слова их давно сказаны. Им и без слов всё понятно, они через молчание очистились. Хорошо, что Полина Васильевна всегда вставала на сторону Таньки. Это повелось с той поры, когда соплюха Танька со своей подружкой Нинкой высмотрели в колодце звезду, и Танька, обмирая от страха, вознамерилась спуститься по цепи в колодец. Нинка сказала, что если дотронуться до звезды на дне колодца, всю жизнь счастливой быть.
О том, что счастью место  на небе,- с этим никто не спорил. В это верить надо. На небо не забраться. Хоть и начали летать в космос ракеты, но манна небесная из-за облаков не просыпалась. А вот в колодец спуститься, почему бы и нет.
- А если наверх ведро поднять со звездой?
- Наверх звёзды не поднимаются. Звёзды только могут падать.
Нинка первая напугалась, когда Танька залезла на сруб колодца, побежала звать на помощь. Получила тогда Танька пару шлепков под зад да разъяснение, что звезда в колодце всего лишь отражение, а отражение к счастью никакого отношения не имеет.
- Если б счастье, глупая девка, в колодезных звёздах пряталось, то люди замки понавесили б, да деньги брали б хозяева с каждого вычерпанного ведра, а так…Ты, Семёновна, настоящая неразжёва…
Это ничего, что Таньку-Семёновну дополнили чудным словом неразжёва. В том смысле, что Таньке жизнь жевать и жевать придётся. Но ведь снятся ей иногда ночью звёзды, они, казалось, сыплются из глаз, стукались об пол, позванивали.
Нинка чудная подруга – ей нравилось ловить всё, что бегает, летает или плавает. Ещё она любила играть почему-то в похороны. Ловила кузнечиков, гусениц, клала живыми в спичечные коробки и закапывала под кустом сирени, увенчивая крохотный холмик камешком. Слезу понарошку пускала,  всхлипывала.
Чудны, всё-таки, детские устремления? Они – жизнь или иллюзия? Иллюзия должна возвращаться, если к ней сделать шаг. Тогда печаль как бы разбавляется удовольствием.
Ага, клюв разинь шире. С открытым ртом удобнее словить разную чушь.
За сараем у Таньки был устроен тайник. В кустах крыжовника мало кто бывал. Танька начала там прятаться лет с пяти. Она приходила туда, когда хотелось побыть одной. Или когда с кем-нибудь была в ссоре. Или когда напивался папа. Садилась на чурбан, наверное, оставшийся, когда сарай строили, сидела и думала. В одиночестве она лучше слышала свои мысли.
Танька не помнила кто сказал, но в голове отложилось, что не изведав горя, не почувствуешь полноты жизни. Принять такое, Танька не могла. Ведь любое горе – наказание.
Жить надо так, чтобы внутри ничего не смялось и не перекосило душу, чтобы ничего не ныло и не оказалось обмотанной паутиной. Чтоб никто не умирал, и чтоб мечты исполнялись. И чтобы никто ни от кого не уходил. Чтобы кошка всегда намывала гостей, и чтобы паучок где-нибудь в углу оповещал о скором письме, и чтобы меж облаков на небе были просветы.
Почему же от перечисления этих «чтобы» какое-то отупение и замученность? Всё противно, натужно и скучно.
Танька добрая. Это она проверяла не раз. Для этого надо выдернуть из головы волос и пропустить его между пальцами. Потом дунуть. Если человек злой, волос у него скрутится. У Таньки ни разу не скрутился.
Время, конечно же, имеет какую-то власть. Говорят же, поймёшь со временем.  Сказать можно что-то и слишком рано, и слишком поздно. Кто-то упрекнёт-одёрнет, что нечего лезть не в своё дело, кто-то, наоборот, посетует, мол, надо раньше было предупреждать. А кому-то вообще на всё и всех наплевать. Таньку время учит быть самостоятельной.
У животных всё просто. Кошка,- как только котята научатся  есть самостоятельно, так она прогоняет котят от себя. Наверное, у животных своё время, человеческое время не прогоняет от себя, человеческое время имеет свойство тыкать носом в прошлое. 
Облака, например, всегда ползут по небу из прошлого. Танька любила наблюдать за облаками. Для этого она уходила на бугор, ложилась в траву, умытую росой, и придумывала облакам, которые то пухли, то утягивались, чуть ли не в полоску, разные названия. И корабликами облака плыли, и на зверей похожими становились, и людское что-то просматривалось в них.
В эти минуты всё словно бы напрягалось, приготавливалось к чему-то. Волнами шли запахи. Принесённый издалека липовый запах смешивался с запахами полевых цветов. И так густ был порой аромат, что казалось, его можно было пробовать на вкус. В такие мгновения, казалось, ничто ни к чему не приплетёшь, ничто ни с чем не свяжешь. Река внизу под бугром не текла, а как бы походила на брошенную, вернее, потерянную давным-давно ленту, блестящую с чернью. Красиво, но глазами Танька смотрела внутрь себя, а там всё оставалось холодным и огромным, совсем ничто не смеялось. И та безулыбчивая красота напрягала.
Баба Поля говорила, что через этот бугор предки долю уходили искать. И всегда пили из родника. Родник в низинке. Вода поднимается из земли и невесть куда уходит без змеистого ручья. Кто из родника напьётся, тот красивым станет. Танька пила, восемь глотков каждый раз.
Пути предков, может быть, пересекались на бугре, может быть, они оставили здесь нестерпимую обиду или ещё что. Что-то вдруг особенно трогало, требовало настоятельно взяться за ум, образумиться, учить уроки. Каждый глоток холодной воды закладывал первые камни горечи близящихся разлук, и не оттуда ли, не с бугра и не из низинки родника росла тоска по когда-то покинутому? И только парашютики одуванчиков  разносили радость от предстоящей встречи. С кем?
 Что-то умалялось, что-то возрастало; и хотя всё это поначалу было почти незаметно, и хотя «настоящее» было в полном разгаре, но где-то в сознании появилась некая, едва ощутимая тень. То ли спад это, то ли начавшийся внутренний подъём. Печаль подмешивалась. Переносимость жизни диктовала свою правду.
Прожитое ворошить легко в молодости.
Пройдёт сколько-то времени, и что-то появится вполне явно. Стоит призадуматься и взгрустнуть, дать времени затуманить глаза, и губы тронет грустная улыбка, и незазорно всё станет. И понимание придёт, торопить события не стоит.
Танька спокойна. Начни говорить, в голосе точно проскользнут холодные нотки. Сердце как сжалось, так и осталось таким. И утра для него не существует, и солнце, и много чего.
Танька как бы взрослела сама с собой.
А приметливость не пропадала. Мысли бестолково перескакивали с одного на другое, с пятого на десятое, в выводах же  была убийственная точность. На чём её взгляд за короткий миг задерживался, как она умудрялась запоминать - непонятно, но без надзора она ничего не оставляла.
«Порченая ты, девка,- не раз укоряла Баба Поля.- Копаешься в своих мыслях, как курица в сухом навозе. И вообще, вы – теперешние, норовите сметанку слизнуть – ну, и… того».
Того… какое тут того? Меняться надо соответствуя времени.
Когда начинаешь торопиться жить, жизнь, словно тот репей, хватается за  тебя. Тревожно и в то же время хорошо. Вот-вот придёт счастье, такое огромное, что не вместить его во всю жизнь. Ты вроде бы смирилась, зла нет, а что-то не так, тяготит. Не находишь места, куда ступить, ноги проваливаются. Советы кажутся смешными, слова так и норовят ткнуть в глаз, ободрать, выставить посмешищем.
Не из-за этого ли, в каком бы состоянии Танька ни была, претензии возникали. Жалости, например, можно было предъявить претензию, чтобы она не мешала. И без того к душе приливает, не пойми что, так подхватывает, так несёт, что не понять, как вместить всю невнятную муть, которая сваливается на голову. Саму себя пожалеть хочется. Чушь и муть под ноги сбрасывают приобретённое.
- Я живой человек! Меня нельзя заставить! Я не вещь!
Снова сжалось сердце. Волосы упали на лицо. Глаза как бы заволоклись мутью, тоска скривила губы. Всё, что виделось за окном, показалось каким-то иным: не то обносилось за эти утренние часы, не то состарилось. И сквозняк, не понять, откуда дует, кажется, выметал-вытягивал всё привычное. Ровно, гладко. Не за что ухватиться.
Наваждение? Конечно. Избавиться от него можно, стоит перехватить взгляд, чтобы кто-то просто посмотрел. А если кто-то и поцелует, прикоснётся – умереть можно от блаженства. Блаженство — это отсутствие комплексов.
Надо сердцем жить, говорила Баба Поля. Никто против этого возражать не станет. На сердце ведь откладываются все неприятности.  Танька сложила руки на груди, приняла защитную позу, слегка вздёрнула подбородок. Она машинально прислушивалась к происходящему вокруг. А так-то, голова или сердце мудрее? Что мудрее, то и должно руководить во всех помыслах.
Мысли бегут по одним им ведомым тропинкам, в стороне от общей дороги. Свою тропу топчут, но, тем не менее, ни на миг не теряют из поля зрения общую дорогу. Танька цену себе знает. Пускай, цена несколько преувеличена, это из-за того, что человечек она необыкновенный. Хитрая обезьянка, к которой руку всякий норовит  протянуть и погладить, чтобы она уморительную гримасу скорчила.  А гладят так, что приходится пригибаться, гладят, вычерпывая тепло.
Танька сегодня въедливо терпеливая, тихо отодвигается в сторонку, ждёт. Чего ждёт,- сама не знает. Она не бесхарактерная жертва, за которую всё решают другие. Теперь всё будет по-другому.
А память отказывает. Всего не упомнить. Почему всё так коротко, всё как бы случайно, неопределённо? Говорят, человек живёт так, как на роду написано? Кто написал? Почему всё проходит, оглянуться не успеешь? Почему руки короткие, не дотянуться до счастья? Вот же в чём парадокс, когда каждый день одно и то же, живёшь - не задумываешься, подсознательно зная: всплывёт в памяти нужное, обязано оно прояснится. Когда, когда?
Эти «когда» выводят из себя. Из-за них часто ругает сама себя Танька, клянёт последними словами, хлещет ими как кнутом, но ведь от самой себе не больно, рубцы от самой себя не долго саднят.
Надо ждать, когда мысли свернут на кого-то. Горько не от боли. Почему-то намного горшее, когда в спину даже мимоходом проговорят одно-два слова, царапина от этих слов долго не заживает. И почему-то люди всегда отыскивают самые болючие слова.
«Слишком много, наверное, хочу,- бесстрастно подумала Танька,- но слишком мало мне дано».
Минуты растерянности переворачивали, в эти минуты она чувствовала себя прибитой,- махнуть бы на себя рукой, не считая нужным соблюдать какие-то правила. Танька ненавидит уступки и сделки. Ей всё равно: похвалу или насмешку слышит, ей без разницы, добро или зло творится, когда всё мимо сердца. В эти минуты не хочется смотреть по сторонам. Что там у других, чем они живут,- да провались всё в тартарары. И, тем не менее, в ней проглядывала устойчивость, которая при каждом удобном случае выпирала наружу, чтобы выяснить, не отыщется ли и для неё минутка, а может, и вообще её время пришло.
Какое оно, её время? Как это жить сердцем, но не быть душевной?
Облака молчаливо проплывают по небу, и не понять в чём замысел их существования. Вроде бы жизни у них много, а раз – и иссякает у них дыхание. Никуда молча пропадают. Зато люди на земле много кричат и смеются. Танька не любит, когда кричат. Она не любит, когда много говорят, размахивают руками, брызжут слюной. Ей хватает первой фразы, да что там фразы, интонации хватает, чтобы понять человека, чтобы угадать, в какую сторону он гнёт, чего опасаться.
Возникшая ни с чего досада прицепилась. Эта чёртова муха, это чёртово окно. Танька почувствовала, как что-то миновало её, обдав холодком, что-то неприятное. Холодок внутри, холодок снаружи. Какая-то тревога ожиданием начала гонять по спине мурашки. Ни предотвратить ожидание, ни ускорить его она не в состоянии. Ладно, если бы это пробежало добро. Все хотят добра.  На добро сеть ставить надо, чтобы потом появилась возможность порыться в этом самом добре.
Кажется, про сеть сегодня она уже думала. По второму заходу мысли пошли, причудливый у них путь, невозможно его проследить.
Сеть, ага, сеть. Неводом ловить золотую рыбку надо, да наперёд знать, что просить. Иначе останешься у разбитого корыта. А оно мне надо, подумала Танька, конвейер какой-то, невод, золотая рыбка. Сюда же приплела слова соседки. Ещё пусть скажут, что ноги кому-то мыть, а водичку заместо чайку использовать. Нет уж, выкусите. Чего – чего, но в этом непоклонная Танька.
Чего глумить голову, всё дело в наследственности, в генах. Богу угодно, чтобы Танька раз за разом делала попытки разгадать саму себя.
Она деловая, самодостаточная, производит впечатление независимой женщины, если попадёт в трудные жизненные обстоятельства,- вывернется, но и не откажется от помощи.
Непонятно Таньке было, к чему она примеривается. Её запросы ничем не отличаются от чьих-то желаний. Никакого злого умысла, никакого коварства. Она вообще не способна на нечто подобное. Тоненькая ниточка привязи ещё сохраняется. Почему ещё? Что, стоит дёрнуть посильнее – конец всему? Вот она стоит и не притворяется вроде. Молчит, не зная, что и у кого просить или что кому рассказать. И она и отражение её в стекле, забыв друг о друге, смотрели, не понимая друг друга.
Многое в жизни происходит случайно. Свет как снег.
Отражение уставилось прямо, у него маленькие глазки, глубоко утонувшие, его тревожный взгляд касался лица Таньки, а Танька словно ждала чего-то, словно проверяла своё впечатление. В её взгляде была вопрошающая неуверенность, которую можно было принять за боль прозревания.
А разве есть такая боль?
Танька вдруг медленно подняла руку, как бы собираясь поправить волосы, но безвольно снова опустила, скользнув взглядом  настороженно по отражению. Танька пренебрегает тем, как она выглядит в глазах людей, ради удобства.
Танька не демонстрирует свои преимущества. Танька никогда не обсуждала своих поступков, не вспоминала: она помалкивала потому, что всё-таки не совсем приятно, когда напряжение нарастает. При ста тысячах вольт логически развивать свою мысль не хочется. Добро должно уравновешивать зло, не побеждать, а уравновешивать.  Неприятно? В чём угроза? Зачем это мстительное торжество? На кой ляд из себя что-то корчить? Никто не  скажет, почему так.
Случай на то и случай, он знает, кому упасть в ноги, кому повернуть судьбу, а кого обойти. Он с виду только по-слепому безрассуден.
Жалкий человечишка, без признаков честолюбия, кажется, прозывается лабухом. Такой не будет дожидаться возможности оторвать у жизни лучший кусок. Такой недомерок пользуется готовым. А человек должен быть завоевателем. Должен.
Проклятое время. В этом времени один закон главенствует — ничего дешёвого не должно быть.
Взять хотя бы сегодняшнее утро, ранний подъём можно оправдать волнением, уезжает как-никак, но ведь проснулась из-за того, что кто-то смотрел на неё, а это солнечный луч в щель штор, коснулся щеки, разбудил. Солнечный луч – посыл далёкой звезды, он проходит сквозь человека, не преломляясь.
Разгадка загадки в чём?
Танька в это утро вроде бы свободна как ничто, как птица – неслыханное дело, считать птицу свободной – люди всегда найдут слова, чтобы осадить, приземлить,- это первое, что люди всегда делают.
Так-то оно так, но в это утро Танька свободна. Сама ли она себя освободила, путы ли кто-то с неё снял. Она готова к полёту. Нет, она уже летит, она падает с высоты наземь с нераскрывшимся парашютом. Это не муха шум создала, это кричат с земли, предупреждают, только никакого проку ни от её полёта, ни от криков. Её свобода не имеет цели, и потому никем не может быть ограничена. А как же внутренний разлад? Все «за» и «против»? Как же тогда с упрёком в глазах матери, в которых читается непонимание и боль? Нет, но ведь и надежда читается: наконец-то Танька займётся устройством своей жизни.
Раз не может Танька развеять боль, духу не хватает, то и нечего пыжиться. А глаза матери вопрошают и вопрошают.
Да, ладно. Мать ждёт не дождётся, когда… Одним словом, Таньке уезжать надо. Так судьба судит. Не ужиться. Хреново жизнь устроена.
За всем стоит жизнь. У жизни свой план, а для выполнения плана нужны люди. Собственно, ни времени, ни охоты искать этих людей нет. Не искать надо, а ждать. Жизнь сама подставит.
Сама, сама. Хорошо бы заснуть лет на двадцать, пока само всё не разрешится. Проснулась,- кисельные берега, молочные реки, принц…
Не пошутишь по этому поводу, не посмеёшься. Как говорится, меня бы кто пожалел. Только все и норовят уколоть. Вздумай заплакать, тотчас услышишь: «Не распускай нюни, а то ещё наподдам».
Танька ничего не говорила бы, если б смысл хоть в молчании был. В том-то и дело, что смысла ни в чём нет, ни капли. Человек не курица: куры несут яйца для человеческого удовольствия, и этих же кур человек ест.
Правильно, уметь огрызаться надо. Она, Танька, не подставит ножку, так ей подставят.
Молчание стало тяжёлым и гнетущим.
Танька что-то хотела сказать, но губы подозрительно дёрнулись, как будто она силилась не разрыдаться. В знак отрицания покачала головой. Того, что она знает, достаточно, чтобы мучить кого-то объяснениями и оправданиями.
Наверное, стоит обидеться. В конце концов, просить прощения, обливаться слезами, унижаться,- чёрт возьми, а в чём она виновата? Никакой вины за собой Танька не чувствовала.
Жизнь на то и жизнь, чтобы успевать в ней.
Жизнь сводит, не просто так куда-то едешь, а едешь к кому-то, чтобы встретить родственную душу и дать новую жизнь. Для иной женщины воображать такие вещи слаще, чем ложку мёда съесть.
Танька сжала горячими ладонями щёки. Ей показалось, что она слышит шум уходящего времени. Время, шумя, уходило. Хорошо, что так рано встала. Успела ухватить кусочек ночного времени. Упустить время нельзя.
Время бывает разным – приветливым, весёлым, никогда не злившимся, непоколебимым. Жаль, что у времени ничего не выпросить. Всегда кто-то стоит между тобой и временем. Не он сам, так чья-то тень. Что и остаётся, так просить время, притворяться то доброй, то виноватой, надеяться, что время всё поймёт, всё примет, всё рассудит.
Таньке, казалось бы, дана особая роль, и она отдаётся ей. Что касается  её устремлений, то для всех её устремления бессмысленны. Час, день, месяц, год – всё одно и то же. Не жизнь, а напасть какая-то. Отчаянная борьба без свидетелей. Да и на кой эти свидетели?
Бежать, бежать нужно как можно скорее. Прочь отсюда. Бежать, пока есть силы на перемены.
Если обречённость на расставание не делает мегерой, далёкий мир, который завтра предстоит покорить, покажется ликующим.
- Ага, сундуки с добром завтра раскроют. Дура безмозглая! Рот до ушей, хоть завязочку пришей.
Танька на себя не сердится. Она ведь не сова, вообразившая, что любовь в том и состоит, чтобы раздаривать себя. Что, совы себя раздаривают? А кто его знает, что они по ночам делают.
Танька поджала губы, удерживая молчание. Вскидывает глаза и смотрит тем взглядом, которым привыкла смотреть на людей. На лице отразилось сомнение. Ничего не выйдет. Мать всё время повторяет, что вертеть шарами по сторонам нечего. Пусть люди тебе в глаза заглядывают. Сами. Удачливому всё простится. Даже если проявишь глупость, которая даёт возможность совершить то, чему противится ум, это люди оправдают.

                23

Танька поморщилась. О, она понимает гораздо больше! Она понимает, что люди сами себя обманывают или, по меньшей мере, обманывают себя тогда, когда начинают поучать. За свою недолгую жизнь, особенно за последний год, Танька хорошо узнала, что самые плохие дни нисколько не тяжелее всех остальных. И бессмысленно задумываться хоть на минуту о смысле жизни.
Она смотрела в окно и ничего не понимала. В голове пусто и гулко, как в пустой комнате. Ни на чём нельзя сосредоточиться.
Мысли, как и пузыри со дна озера, всплывают и лопаются, задевая вскользь. Черти их с глубин поднимают.
Если заставить страдать кого-то, то все неприятности переносятся легче. Правда, это мало кому удаётся. Свои неприятности каждый старается навязать первым. Это что-то вроде соревнования, в этом соревновании остро чувствуется, как жизнь проносится мимо, и никому нет дела до тебя. А потом заболеваешь выздоровлением, захочется что-то срочно.
Человеческие отношения уязвимы. На них нападают всякие хвори, то грипп, то ангина, а то и неразделённая любовь. В этой уязвимости важно, чтобы тебя принимали всерьёз, чтобы в тебе видели что-то такое, не только тело, которое нравится, но и что-то ещё.
Что-то ещё! Зачем? Показывали деда по телевизору, в семьдесят лет на первый курс института поступил учиться, а в семьдесят пять лет умрёт. Зачем в могиле знания?
Вот и женщину заставляют учиться всю жизнь. Что интересно, любить нигде не учат, на всю жизнь,- нет такой программы. Неужели не доходит, что настоящую женщину учить не надо, она и так всё знает.
Нет, Танька не смеётся над собственной придумкой, воспринимает её с ласковой серьёзностью. В жизни половина всяких теорий не применима. И бог с ним – пускай мужики решения теорий разных ищут, а женщина должна искать возможность, как устроить жизнь. И не надо без нужды раздражаться из-за ошибок, которые ничему не научили, которые через две недели позабудутся.
Уголки губ Таньки поднялись – такое положение принято называть презрительным. В эти минуты она явно человек, лишённый любопытства.
Танька посмотрела в окно и вдруг увидела лицо. Оно тут же пропало.
На секунду Танька представила лицо, глаза,  шевелящиеся губы соседа – Витьки Дутышева, когда он, Витька-воздыхатель, высказывал свой взгляд на жизнь. Танька не выносила, когда на неё глядели в упор. А Витька и ходил прямо, и держал голову прямо, и изъяснялся солидно, обдумывая свои слова. Он никогда наперёд не решал, как справится с тем или иным делом; он всегда заранее был уверен – дело не вырвется из его рук, а женщина тем более. Ко всему Витька приступал решительно.
Молодой напыщенный индюк недавно кончил техникум. Это он говорил, что человеку важно поставить цель в жизни. Он во всём ставил цели. И она, Танька, так ей казалось, была одной из его целей. Главной или не главной,- не вопрос.
Витька как-то признался, что его вначале поразил Танькин голос – зазывной, трепетный и тоскующий. Где он таким его услышал? Мол, голос поднимался и звал к себе, в какой-то момент он, Витька, почувствовал, что его манит всё, что как ни сопротивляйся, ему теперь конец.
Начал ухаживать Витька обстоятельно. Прицепившееся тогда слово «хлыщ» оправдывал. Танька чувствовала его совершенно отдельным от себя, противоположным себе, но из чистого любопытства «ходила» с ним. С матерью разговаривал Витька умело и до смешного солидно. Всё у него, чувствовалось это, было заготовлено заранее. Когда Таньке стали надоедать и он сам, и его разговоры про то, как он обустроит свой дом, как счастливо будет та, кого он выберет в жёны, то Танька, отговорилась тем, что у неё ещё ветер в голове.
По Витькиным словам выходило, что любить надо только так, как нужно. Можно пожалеть мёртвого воробья, а можно и горло перегрызть тому, кто станет перечить.
Чтобы уж так, перегрызть горло, это смешно было слушать. Во-первых, это спонтанно творят, во-вторых, жалеть мёртвого воробья и быть вурдалаком, не Витькиного ума дело.
Танька думала, что можно любить так и не так, что можно научиться любить, если постараться. Что самая жестокая глупость прёт из человека в молодости. В молодости жестокость открыто прорывается. Если её не вырвешь, потом где-то она скажется.
Всё же, как может возникнуть сердечная привязанность от старания? Витька был ниже её ростом, Танька, прислушиваясь к тому, что в ней нарастало внутри, к своей безучастности,  чувствовала, что кто-то из них двоих предаст. Не он так она. Скучно с ним. Пространство вокруг Витьки было тесным, и в этом тесном пространстве Витька просматривался насквозь. Что это за парень, который окружающее  воспринимает руками, которые норовит пустить в ход?
Утренняя оцепенелость проходит. Вспомнить Витьку нет необходимости, а сон вспомнить, который меланхолию навеял, Танька не в силах. Но почему же у неё такое ощущение, будто на груди камень лежит?
Есть на свете люди, которые счастливы, когда предсказания по их поводу сбываются. Но ведь есть и такие, которые с трудом прощают успех других.
Кому-то везёт, кому-то – нет. Всегда первой приходит мысль: чем я хуже? А, правда,- чем?
Нет ответа, вот и приходится прятаться.
 Жаль, что запчастей к человеку не придумано. Хорошо бы диск желаний вовремя заменить, глаза перенастроить, чтобы в нужную сторону смотрели, сердечный завод подкрутить… Много чего почистить в человеке можно…
Плохо, что жизнь не сказка.
Сказка должна соотноситься с действительностью. В головоломке мира у Таньки оставался пустой квадратик, никак не удавалось его прикрыть. И так, и так она двигала заслонки в голове, всё одно прошлое проглядывало. Из щели несло сквознячком. Выходило, что считаться с другими людьми надо, амбиции умерять. Этого не хотелось.
Бог, так представляла Танька себе неведомого человека, это тот, кто сидит на пухлом облаке, одетый во всё белое. И борода у него белая. Сидит себе, посматривает вниз с одной целью: кого-то наказать, кому-то отвалить счастье. Бог о Таньке мало чего знает. То ли она выскользнула из-под его внимания, то ли он предоставил ей свободу.
А какая может быть свобода, если чувствуешь свою уязвимость? Усталость, одиночество, злость, голод любви. Отец ушёл, мать не любит. Хорошо, что ещё нет чувства голода. И без голода тошно. Смятение хуже голода.
Нужно чтобы всё, чему учат, сходилось с жизнью.
Чувство досады длится полчаса, не больше. Перебить его,- стоит съесть что-нибудь сладкое. Может, лучше помолиться, как делает Баба Поля?
Нет, наверное, в этот момент стоит промотать жизненную ленту назад… Не назад, а попытаться вперёд сдвинуться. Что потом?
Некая невозмутимость, некое самоуверенное тщеславие,- и вот доходит, что своим миром можно вертеть. Складывай  отдельные фрагменты, что с чем сочетается, разбирайся, как одно крутит другое. Вывод из всего, какой,- получается, она лучше усваивает, если подслушает суждения о чём-то других. Запомнившееся она могла слово в слово повторить.
Повторить – это одно, но нужно иметь в запасе такие слова, такие неотразимые слова, услышав которые, человек поймёт, что Танька это что-то особенное. Всё время Танька чувствовала, что чего-то важного ей недостаёт. Только поэтому она никуда не отправляла свои письма, а складывала их в ящик под кроватью, только поэтому причисляла себя, как дорогую частицу, к огромному, непостижимому и безразличному миру, который принадлежит ей и неподвластен ей. Во многом тот мир был непонятен.
Из-за этого в глазах обида копится, делая глаза запрокинутыми.
Пустоты внутри мира много, Танька запомнившимся эту пустоту пытается заполнить. Она же не виновата, что рано поняла, нет у неё сил на борьбу, нет сил на эмоции, нет желания себя раздаривать. Бог только знает, для чего она рождена. Это вот и делало Таньку другой.
Если женщину определяют одним словом, значит, эта женщина не самая плохая. Вот когда слова не находится, вот тут стоит задуматься.
Танька смотрит прямо,  в голове копошатся мысли. Разве она  виновата, что наступил в жизни час, когда, остановившись на распутье, подавленная чувством своего бессилия, у неё руки опускаются? Не противясь, даже не помышляя о сопротивлении, плывёт она по волнам, ждёт, когда загонит волна в тихую гавань.
Тихая гавань — это что?
Ни с чего вспомнилось, как Баба Поля читала из книжки: «Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты будешь жить, там и я буду жить. Твой народ – мой народ, и твой бог – мой бог».
Танька подняла голову, поискала что-то глазами на стене. Взгляд нашёл часы.
Как бы худо ни было сегодня, но, проснувшись следующим утром, всё вспомнится по-другому. Какими бы ни были страдания-воспоминания о минувшем дне, но они всегда не такие острые, как были вчера.
Страдание во всём находит пищу, даже в том, что противно здравому смыслу. Здравому смыслу противно всё, что легко завязывается и так же легко развязывается. Бывают такие минуты, вдруг делаешь то, чего вчера ни за что не сделала бы.
Плохо, что сегодня из ощущений как бы уходит доверие и непринуждённость, как бы жертвует она чем-то необыкновенным ради, не пойми чего.
Не всякий человек достоин знака качества. Достоин его только тот, кто любить может. Когда любишь, тогда человек самого лучшего качества.
Воздух неподвижный, в нём разлито усталое напряжение, оно готово вот-вот разрядиться.
Когда доходит до дела, подробности несущественны. Танька одно знала – любые отношения могут закончиться предательством. Дружба между мужчиной и женщиной невозможна. Между ними царит неравноправие. Мужчины не могут быть друзьями, не раз Танька слышала, что из такой «дружбы» женщина требует нечто большее. Она «живее» в таком общении.
Мужчины предсказуемы. Они жалкие трусы. Ей это лучше знать. Она сейчас пребывает в уверенности, что она пуп вселенной, начисто позабывшая о достоинствах других.
Как ни крути, но Танькина жизнь устраивается не по её  желанию. Вот и нечего позволять разным Витькам в душу лезть. Хотя, кому какое дело до чьей-то души? Выманить душу на свет Божий, редко кому удаётся. Хоть сто свечек в церкви поставь. Что болтать, когда ничего не изменишь? Объяснить это Танька не могла.
Раз не можешь сказать человеку всё-всё, раз не можешь выслушать от человека любые его бредни, не осудив их, то нет ни капельки нормальных отношений. Друзья могут себе позволить чуть-чуть обмана, а любящие нет.
Нет рядом такого человека, которому можно всё рассказать. Если бы и был, Танька ещё подумала бы. Не можешь сама разобраться, что с тобой происходит, не напрягай других. Двадцать жизненных вариантов прочертить надо, прежде чем вывод делать.
Всё-таки, во всём должен быть какой-то смысл, какая-то причина. Ни с того ни с сего ничего не происходит. У жизни сто тысяч вариантов. К счастью ведёт один.
Танька смотрела куда-то мимо всего, качала головой, и не видела, убеждаясь в давно понятом. В этом  состоянии взвалить на себя следование каким-то там правилам, играть игру так, как положено, так, как в неё играет большинство, не получится.
Играть игру! А отец не играл игру, когда, напившись, никак не мог попасть в настежь раскрытую дверь? Танька видела, как он с разбегу пытался угодить в проём, но неведомая сила отшвыривала в сторону, он стукался о косяк, снова повторял попытку. Было такое.
Танька могла хранить молчание часами. Если бы она могла выжать из себя слезинку, ей было бы легче поверить в реальность. Слёз не было.
Столкнулись на минуту четыре глаза – два Танькиных, два отражённых в стекле, впились друг в друга. Танька не выдержала первой, отвернулась.
Всё закружилось перед глазами. В тело воткнулись тоненькие иголки, от их уколов стало сладко-сладко. Воткнулись и тут же растворились.
  Говорят, что не за внешность любят. Сто раз это Танька слышала. Не раз думала, а вот пошёл бы кто за ней, если б она, допустим, на край света отправилась? Она бы пошла за любимым человеком, а он?
Такие мысли чудачеством отдавали. Скучно от них становилось. Такие мысли отравляли жизнь. Они втягивали в непонятный спор. В спор не о том, что есть, а о том, что могло быть. Этот спор преуменьшал жизненные достижения.
Не раз Танька слышала, что теперешних девок на один пятак можно сто штук купить. Пропасть была между тем, каким она хотела бы видеть себя и тем, что всё вокруг, и между…
Танька обычно недоговаривала и недодумывала спорную мысль, протяжно втягивала в себя воздух. Себя она не относила к продажной сотне. Она сто первая или сто вторая. Сто первая должна чем-то отличаться:  нет-нет, да и возникала шальная мысль,- вот возьму с любовью или без неё заведу себе ребёнка, и буду одна его воспитывать. Тогда ни один дурак не задаст глупый вопрос: «Какого цвета счастье?»
Выдохнула. Вроде как отпустило. Набираешь побольше воздуха, и тебе кажется, что всё плохое закончилось. Плохое – может быть, но истома осталась, осталось и безмерное одиночество.
Спросил бы кто: «Чего ты хочешь, Татьяна?» Она бы сказала: «Своего счастья хочу».

                24

Есть какой-то непонятый Танькой закон жизни, что счастье и большая любовь приходят не сразу, а по очереди. И в той очереди  всем всего никогда не хватит. И что счастье и любовь, как эстафетная палочка, передаётся от одного к другому, в конце концов, не первой свежести, захватанным и счастье оказывается и любовь. Вот и выходит, и то, и то отмывать надо.  А как без опыта во всём разобраться?
А ведь хочется без удивления воспринимать то, что преподносит действительность, да не удаётся. Редко кто может назвать происходящее своим именем, предпочитают обычно обтекаемые формулировки. Выбирать надо из или-или… Или – или не катит. Или несут совершенный вздор, или говорится горькая правда.
Лучше вздор выслушивать. Вздор не расцарапает сердце.
«У каждого своя судьба»,- так говорит по отношению к людям Баба Поля. Судьба не только у людей, но и у травы, цветов, деревьев. Чудная философия, вздорная. Стариковская.
По своему с самой рани зашумливает улица — ведро брякает, корова чья-то мычит. Гуси у соседей гогочут. Петух вскинулся криком, вслед ему запричитали несушки.
Плакать хочется. Слёзы как вода. Что толку в них? Выход надо искать.
Мысли разбегались. От попыток собрать их вместе заныла голова.
Тут же Танька представляла мать, которая на словах о вздоре  быстренько задвигала бы руками, будто её атакуют пчёлы, и она отталкивает жалящие слова.
Никуда не денешься, были у Таньки в загашнике три проклятущих месяца.
Она повела носом так, будто ей подсунули душистый цветок. Нет ничего прочнее обоняния. Если запах вплёлся в поток воспоминаний, то стоит его почуять, как память услужливо что-то представит.
Изогнув бровь, провела рукой по щеке. Лицо её на миг сделалось спокойным. Потом глаза затуманились, тонкие ноздри дрогнули.
Кто она,- ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Так, по крайней мере, Баба Поля характеризует непонятных людей. Двое друг к дружке шерстью должны подходить. Шерсть, должна ещё нарасти.
Любовь, любовь. Когда любишь, говорят, делаешься способной на всё. Это «всё» до какого предела простирается? До первой измены, до предательства? Может, этим «всё» во имя любви всё оправдать можно? «Всё» делает покладистой.
Отличительной особенностью любви должна быть способность забывать, что с тобой происходило накануне. Это не от твердолобости, а от каждодневной переоценки.
Не дай бог связаться с таким, для кого лизнуть в самом грязном месте, если за это денег заплатят, труда не составит… Какого добра от такого ждать? Такой как гриб, будет сосать и сосать...
Во всём границы должны быть. Если и не границы, то защитное покрывало. Танька неторопливо и горько думала вообще обо всём. Если и думала неправду, то не для того, чтобы набить себе цену, казаться стоящей, а интуитивно чувствовала, что так надо. Кому надо?
Ничего подходящего в голову не приходило. Сердце молчало. И ехать уже не хотелось, и остаться не получится.
Говорят, что бывает сердце как бы зацементированное, обросшее известью. Какое-то панцирное. Вот бы заиметь такое. Ни на что не реагировать.
О пятиминутном счастье Танька не мечтала. Зачем пятиминутное счастье? Что-то получила и тут же лишилась. Зачем всё? Пятиминутное счастье всё равно, что сухой, горячий, никому не нужный  ветер. Налетит, высушит, обдерёт.
Утро догорает. Солнце за липу заползло…
Хватит страдать. Жизнь прекрасна. Хватай, рви, кусай, бери от жизни всё, что только возможно.
Пятиминутное счастье чувствует ухоженная, только что подоенная корова, которой ничего не надо от жизни. Или надо?
Бог с ним, что мысли ходят по кругу. Появляются, исчезают. Волнуют, спиралевым вихрем пропадают где-то вверху.
Таньке почему-то подумалось, и это было самое обидное, что любая девчонка – дура, любую женщину в целом считают склонной к неверности. Всё ждут пресловутое «вдруг». А любовь – это не «вдруг, она важная тайна, она не только доверие, но и вера в человека.
Без веры и селится чувство одинокости и покинутости. Брошенной всеми почувствовала себя Танька. Никому не нужной. Дом по отношению к ней равнодушен. Обида у него на Таньку.
В одиночестве мысли сами с собой разговаривают — вроде бы как рядом кто есть, кивает согласно головой.
Вдруг такое в голову не придёт. Обида и боль за всем стоят.
Вдруг – всё равно, что милостыня. А рассудить, так и в милостыне есть тайна. Тот, кто подаёт копеечку, откупается: его жизнь сложилась более-менее, он даже сострадать может.
Каким бы ни был широким взгляд на жизнь, лучше бы жить без всяких «вдруг». Человеку разумному, Хомо сапиенс,  этому хомяку - защёкину, «вдруг» не нужны. Человек от скотины только тем и отличается, что вроде как осознаёт своё пребывание на этом свете. Начало видит и конец. А в промежутке – игра и грусть, и непонятно что.
Игра  - это понарошку, то, что необязательно. Может - быть, может - не быть.  Играя любую комбинацию можно выложить. В игре под определение жизнь попадает всё, даже то, что вызывает презрение и справедливое негодование. А вот если бы жизнь вечной была, место для игры сохранилось бы? Можно до хрипоты спорить об этом, если бы да кабы.
Какая радость жить вечно в зачуханном посёлке, где каждый день одно и то же будет происходить, тысячекратно, миллионнократно? Где время по завалившемуся забору определить можно. На шиферной крыше только слой мха расти и расти будет.
Заезженная пластинка шуршит, крутится, набухает неприязнь,- вот-вот взорвёт изнутри. Кровь ускоряет бег. Всё перестаёт быть радостью. Не пропадает ощущение, что взашей вот-вот кто-то подтолкнёт. Без этого в нужную сторону  не сдвинуться.
Человек от добра худым не сделается… Или сделается?
- Танька, а ты в бога веришь?
  - Верю.
- И что смерти нет?
- Верю… Только тогда не смерть, а другая жизнь. Всё вдруг становится по-другому.
Всё ничего не «вдруг». Но видно человек так устроен, пытать самого себя, задавать бесконечные вопросы.
Смена настроения происходит сама собой, будто внутри обрывается какая-то струна. Дзинькнет что-то, и начинается погружение в отстранённость задумчивости. И тогда Таньке чудилось, что она всё время к чему-то прислушивается. Будто из дыры, скорее всего из-под кровати, из угла, где стоял посылочный ящик с письмами, шорохи какие-то доносятся. Будто жук-точильщик перетирает бесконечные «вдруг», соря трухой.
Танька слышала, как два мужика переговаривались. Один сказал, что баба нужна, если она к месту, а женщина, которая жена, та душу понимать должна, шашни чтобы не заводила.
Смешно было слушать про разделение на бабу и женщину. Как если бы они про «вдруг» речь вели.
«Вдруг» какую-то глубокую связь между чем-то в себе и чем-то пока ещё далёком создаёт. Что-то далёкое – это, наверное, смешно вспомнить, заключенный союз между ней, тогда школьницей, и соседом дядей Юрой. Понарошку ли, всерьёз  сплели они тогда мизинцы. Кровью не расписались. В какое-то время Танька запретила себе вспоминать о том соглашении, не запретила, а не думала.  «Вдруг» подняло на поверхность то соглашение, старое обязательно приходит на память, если звенящей тишине позволить затянуться на целую минуту.
Мало просто жить, надо жизнь чувствовать. Сколько в окно ни высматривай, свою звезду не увидишь.
Оно правильно, чего церемониться с тем человеком, который уезжать собрался? Это к приехавшему не ломятся без приглашения. Приехавший — гость. А кто бежит — чего с ним считаться, вот мысли и одолевают.
Нельзя, согласилась молчаливо сама с собой Танька, быть здесь, не чувствуя ничего.
Перед тем, как сделать шаг вперёд, надо обязательно убить в себе то, что  любила до желания сделать шаг. Ну, не убить, отодвинуть в сторону, чтобы оно не мешало. Новое желание нельзя ничем обременять. И волноваться и спешить бессмысленно. По-настоящему – всё всегда труднее, настоящее жаждет большего. Больше чего? А если при этом займёшь чьё-то место?
Танька представляет как настоящее как бы выгибается упругой, жёсткой дугой, потому что имеет два конца, начало всегда упирается в конечную точку. И так каждый день. Каждый день одно и то же. Смысл представления сразу не доходит. Придуманный мир или старый, в котором начинала жить, лучше? В каком мире,- об этом лучше не думать. Танькин вольготно-беззаботный мир кончается, перед ней горная система будущего, уже играет неровностями, уже грозит лопнуть от напряжения.
Ещё не начавшись, всё сулит непонятное. Вот и берёт тоска.
Что там впереди – извержение вулкана, потоки раскалённой лавы, землетрясение?
Таньке почудилось, что перед ней мелькнуло особое желание большего. Тень чего-то, тусклая картина. Помешать большему она вряд ли могла. Желанию положено являться неожиданно.
Она слышит голоса, но едва ли понимает слова. Она видит, как размыкаются и смыкаются губы, она видит, как появляются и исчезают морщины, голос громче зазвучал над ухом: хорошо бы кто-то снял с неё все заботы.
Заботы не пылинки.
Между чем-то и чем-то всегда находится нехоженое пространство, непонятно чем заросшее.  Хорошо бы это была не топь, хорошо бы не неподъёмные горы, хорошо бы не горные речушки с холоднючей водой и стремительным течением. Хорошо бы не заросли колючего и жестокого чертополоха, корни которого надо вырвать и вытравить заранее. Хорошо бы…
Хорошо бы всюду были проложены мостки и указатели расставлены, чтобы невзначай не свернуть не туда.

                25

Сходством или похожестью Танька не маялась. Она понимала, что никто не собирался улаживать её проблемы. Лезть в её дела, указывать, советовать… Если кто-то проделает нечто подобное, Танька откинет голову и закричит. Всё она сама должна решить, чтоб не попрекнули, не припомнили.
Кому кричать? Облакам? Чего облакам кричать. Гляди на них — и всё. Глаза зажмурь…
Нельзя в одно место долго глядеть, кошка и та не выдержит.
Всё успеется. В своё время она получит желаемое. Настанет, придёт её время. Тогда она не будет говорить «ну!», а скажет «да!». И скажет уверенно и решительно.
Ничего пугающего в окружающем мире как бы и нет. И похожие и непохожие люди живут своей жизнью. Будто не ведают, что пришли и уйдут. Словно они вечны. Транжирят свои жизни на пустяки, на мелочи. Пьют, скандалят, сплетничают, толкают друг дружку. Нет, они, конечно, тоже временами неважно себя чувствуют, то это их проблемы. Причин для неважного самоощущения много. Причины размножаются простым делением. Каждому предначертана встреча с причиной.
В Таньке взыграло любопытство, оно поднялось воздушным пузырьком и лопнуло. Танька давно научилась понимать глазами. Ртом человек может солгать, глазами лгать труднее. Да, порой чувствуется натянутость. Никак не уловить витавшего в воздухе настроения.
Сейчас светит солнце, а может быть так, что года через два это утро серятиной покажется. Клясть буду, что не осталась. И что? Всё может быть.
Жалеть себя хорошо, сладко. Начинать новое всегда трудно, а там глядишь — сердце птицей в небо взлетит. Не надо слезиться. Слеза, она жалобит.
Утро особенное. Утро мучительно снимает с глаз пелену, скорее, оно выдирает больной зуб. Рвёт в клочья покровы, которые ожидание набросило.
Что-то кому-то надо сказать. Какой толк говорить? Услышат ли? Хорошим человек не сразу становится, хорошими когда-то делаются. Хорошими в сравнении с чем?
На Таньку повеяло ледяным дыханием ощущение, что она всеми покинута, никому не нужна. В один миг в ней всё оцепенело. Маленькой, позабытой всеми, никому не нужной себя почувствовала. Пресловутое «потом» перестало волновать.
Потом, не знамо когда, что-то произойдёт. Через день, через год или через десять лет. Уж лучше сейчас…
Танька почти ничего не видит. Всё вертится перед глазами, расплывается, возникает снова. Мысль долбит: то и есть, чего она наперёд не знает.
Кабы так, кабы особой прозорливостью обладать.
Она слышала, что за счастьем на дно моря ныряют. Нырнуть-то ладно, вынырнуть суметь нужно, вину свою там оставить. Вина пузырьком воздуха всё одно наверх всплывёт.  И не чувство вины, а что-то ещё подталкивает и подталкивает к отмщению за что-то, и неясное отмщение грузит новую вину.
Мстить, вроде как, было некому. Самой себе мстить – глупо. В отместку, назло, начать голодать? Надеть на себя рвань? Ползти на коленях до первого встречного, выговориться, а тот поползёт к следующему, тот ещё к кому-то… А последнему к кому ползти? Может, она и есть тот последний, ей выговариваться некому?
Отступиться надо от таких мыслей, перестать объяснять.
Заныло в груди, будто взял из неё кто сердце, и стало пусто, неприютно. Как если бы она долго смотрела в темноту окна. А за ним собралось много зверей, все страшные. И из неподвижности мути руки тянутся.
Хорошо если б сейчас кто-то в чём-то возразил, о, тогда бы Танька яростно начала спорить. Тогда бы как личную обиду восприняла бы несогласие. У несогласия одно плохо, оно тормозит память.
Если мается душа, терзаемая виной, нужно вспомнить…Что-то плохое? Что-то хорошее? Разве, зная причины, нельзя искоренить беды? За хорошее не мстят. Глупость думать, что маетой души можно всё оправдать.
Господи, как быстро скачут минуты, жизнь пролетает, когда её не замечаешь, и тянется, когда стараешься её понять. Понять – это значит додуматься до конечного результата и сосредоточиться на средствах  достижения.
Конечный результат?! Смешно.
А если не знаешь, чего хочешь? Хочется-то много, но среди многого есть что-то первоопределённое, должно такое быть.
Первоопределённое – устроиться на работу, получить место в общежитии, выучиться. Влюбиться…
Много первоочерёдного.
Танька некоторое время стояла, теребя пальцами остренький подбородок. В глазах застыло безмятежное выражение. Заложив руки за голову, сладко потянулась. Отпечаток таинственности лежал на всех её движениях. Она предпочла бы не говорить, а слушать.
Что у других есть, то и ей подавай. Есть у кого-то обалденное платье, и ей такое надо, подсмотрела чью-то любовь, и самой захотелось такую же. Только надо всё чуть-чуть лучше. Эта дурацкая  способность чуть-чуть подмечать отличия, к добру не приведёт. Говорят, влюбиться можно за красоту, за ум, за ещё что-то. За ещё что-то – случай особый, выдающееся отличие, за ещё что-то любят больной душой от собственной бесприютности.
Подумала так, и будто упругость из тела выпустили. От волнения у Таньки выступили капельки пота над верхней губой. Танька смотрела в стекло жадно-жадно, стараясь запечатлеть мгновение, потому что наглядывалась, как она считала, на всю оставшуюся жизнь. Чувствовала: всё, прежней жизни быть больше не может.
А разве так бывает? Разве полисевшие деревья, с вкраплением уже жёлтых листочков, похожих на клочки лисьей шкуры, не сохранятся в памяти, разве другие деревья не вытеснят сегодняшнее восприятие? Разве пропасть отверженности можно засыпать всякими снадобьями?  У пропасти нет дна.
Ветер в комнате не свистит, не тащит мокрые листья. Можно стоять и смотреть, представляя неугаданное, забыв обо всём. Вот и смотри.
Голос подать — никто не услышит. Такое ощущение, что на неё кто-то глядит из-под кроватного угла, где ящик с письмами.
Тревожно от неизвестности.
Уйти из дома просто, как нитку оборвать, а как сердце отрезать от дома?
На свете много неугаданного, поэтому неугаданное никто не пытается объяснить. К неугаданному и так и эдак подъезжать можно,- всё бесполезно.
Оконный переплёт казался чёрным крестом на фоне неба.
Ничьи слова, тем более слова Бабы Поли, всерьёз принимать нельзя. Она с колокольни своих лет советует. А время сейчас другое. Чтобы уж так сильно чувствовать себя защищённой, Танька этим не маялась, она, как могла, оберегала внутри себя одиночество: нахохлится, вся сожмётся, вот-вот распустит перья, вот-вот заквохчет. Чем не курица, готовая снестись? Смешно, девчонка ничем снестись не может.
Что и остаётся, так стоять и ждать – то терпеливо, то нетерпеливо, смотря по тому, какие мысли приходят на ум. Уйдёт она с обидой и мокрыми глазами.
Если все мысли перевести в слова, слова сложить в предложения, то, наверное, земной шар можно было бы опоясать не один раз. Ежесекундно думается о всяком.
Временами думается, что ничего путного не выйдет. Поманит, кто пальцем, будет стоять он на другой стороне улицы, всё брошу и побегу. Побегу, в чём есть. «Хорошо» не спрашивает, в чём и с чем пришла.
Мысли эгоистки.
Эгоизм отвратителен, но лишь подчёркнуто грубый. Умеренный эгоизм полезен. Получить хоть что-то не зазорно. Я из тех, думала Танька, кто и на нетопленной печи угреется. Всё до крайности просто: оттолкнуться надо от берега, не оглядывайся, и плыви.
Казалось, Танька внезапно перенеслась, одним прыжком перемахнула через порог судьбы, той судьбы, на которую человек валит, что ни попадя. И что главное,- голова не закружилась. На какую высоту её взнесло, Танька не определила, но что точно, оттуда она не сверглась, не набила шишек. Оглядеться, правда, ещё не успела. Времени, чтобы оглядеться, впереди предостаточно.
Тряхнуло вроде бы как, словно током дёрнуло, и сразу прошло. Такое с ней бывало и прежде. Когда приходят мысли о ближних, обязательно что-то щипнёт.
Щипнёт – почеши то место, не стараясь причину отгадать. Сколь не пыталась заглянуть себе в душу, стремясь отыскать признаки зависти, ничего подобного не обнаруживала. Не зависть её обуревала, а хотение раствориться, исчезнуть.
Одолевало дикое желание, чтобы кто-то сказал, что она нужна. Не мать или Баба Поля это сказали бы, а другой человек, тот благородный человек, о ком она мечтала в детстве. Благородный человек всегда несчастный, в чём его несчастье заключалось, Танька не додумывала. 
Желание захлёстывало волной с головой, кружило, подбрасывало до небес, роняло в какую-то бездну. Хотелось, чтобы кто-то попытался завоевать её здесь, сейчас, без этого полного счастья не будет. Полное счастье, не полное счастье,- суть не в этом, лишь бы оно было, лишь бы оно пришло, не затерялось где-то. Танька прислушивалась к давящей боли в груди – боли приятного ожидания. Это исполнившееся ожидание будет самым необычным во всей истории.
Иной раз, как-то всё не так открывается, в щель занавесок странным белёсое небо покажется, будто по нему мазнул кто белилами. И на эту полоску вплывает звезда, тоже блёклая. Не звезда, а отражение. Почему-то захочется широко-широко щель раздвинуть. Раздвинешь,- небо как небо, белилами не пахнет, никаких звёзд.
А за окном солнце потрескивает, ломится в дом.
Девчонкой Танька играла в секретики: выкапывала ямку, заполняла её чининками – осколками битой посуды, фантиками, пуговицами, клала трёхкопеечною монету, накрывала всё стеклом и засыпала землёй. Дня через два смахивала землю и через стекло рассматривала таинственное подземелье, ожидая проявления чуда. Всё ведь росло из земли, почему чуду не вырасти.
Увы и ах, чудо не вырастало. И сейчас у Таньки было такое чувство, что секретик она каждый раз не в том месте прятала.
Со стекла окна землю смахивать не пришлось,- отдёрнула занавеску, таинственное подземелье за окном, где должно было проявиться чудо, со вчерашнего вечера не поменялось. Что плохо, никак не удаётся уловить витавшее настроение.
Всё должно сойтись, всё должно лечь в расклад, часто приговаривала Баба Поля, раскидывая из засаленной колоды карты на кухонном столе. Ты не хитри. Хитрить – значит кого-то обманывать. С нехорошим человеком росписи не добивайся, жизнь с ним не связывай. У тебя, Танька, должно сойтись  то, чему научили в школе, с установками жизни.
Половину того, чем пичкали в школе, в жизни не пригодится. Жизни в школе не учили. Что касается жизненных установок,- это вообще тёмный лес.
Крыша над головой есть, хлеба вдоволь. А счастья нет, нечем жить. Вот и тянет нерастраченную душу на сторону… Расспросить бы других, чем они живут?
Кто хороший, кто – нехороший, что хорошо, что плохо? Что это за установки, в этом ещё разобраться надо. Как бы было ладно повстречаться с человеком, написавшим эти установки. Поглядеть ему в глаза, выслушать наставления. И ей ли, Таньки, согласно установкам, придётся отщипывать от жизни или жизнь будет трогать,- кто его знает.
Молодым всё мало, это старому человеку, шаг ступил,- вот тебе и хорошо, и радость, старухе  всякий пустяк душу греет.
А как хорошо было в детстве, когда Танька, оставшись одна дома, мазала губы материнской помадой, карандашом чернила брови, надевала материнские туфли на высоком каблуке. Она даже душилась, а чтобы не ругали, чтобы отбить запах, поливала себя уксусом. Ей даже иногда казалось, когда смотрелась в зеркало, что за спиной видит  приближающийся силуэт дяди Юры, бывшего соседа. Он мелькал спасительной тенью.
Всем забота нужна, всем участие надо. Впрочем, не надо участия… Танька не с чужих слов судит, она озабочена своей молодостью.
Не понять, о чём в детстве грезила. На несколько минут  взрослела, здорово взрослела. Губы складывались трубочкой, вспыхивали глаза, пересыхало горло. Злость рождалась и понимание тщетности тайной надежды: привидевшийся силуэт никогда не станет явью. Все её мечтания – это всего лишь черновик жизни. Жизнь ведь нельзя сразу жить набело, без помарок.
Без помарок. Без пятен, что ли? Ну, уж, рождавшиеся надежды пятном никак считать нельзя. Для кого как. И так ли уж набело живут праведники?
«Я – дрянь»,- подумала Танька. Но слово дрянь произнести вслух не смогла. Оно стучало лишь в висках. «Не дрянь» - человек, который никому не причинил зла, он олицетворение любви, он готов к самопожертвованию. Ему, так считают, воздастся по заслугам. Его не волнуют силуэты за спиной.
Это не беда, что на Таньку иногда посматривали как на неполноценную. Воспринимали как наказание. Словоохотливостью на людях  она не отличалась. Все признавали, что у неё есть проблемы. «В ботву она пошла».
Танька ненавидела все эти разговоры. Что болтать, когда ничего не изменишь?
Танька вмиг преобразилась: сложила руки на груди, сжала губы – чем не учительница литературы, которая серой девочкой её когда-то назвала. Теперь бы Танька смело впилась бы взглядом, нашла, что ответить.
Тогда, теперь… Из стекла на Таньку смотрело отражение  непонятливости. Смотрело без отзывчивости, равнодушно, не шевелясь. Глядя на эту непонятливость, хочется спать. Всё длится мгновение, но, как бы сказать, это было лишнее мгновение, которое не позволяло спрятать замешательство. И не стряхнуть было, как какую-то пылинку, это замешательство с силуэтом с платья.
Малоподвижны серые глаза, уставилась, никак они не могут оторваться от отражения.
Мучайся, переживай, перешагивай через своё смущение. Привыкай, что не всякое отражение ляжет на сердце.
Баба Поля, глядя в зеркало, не видит никаких силуэтов, сетует: «Морщин-то, морщин. Губы высохли, нос торчит как сучок».
Может, в какой-то мере и правильно мать вчера отругала, что, мол, сбесилась она, Танька. «Дурь-матушка гонит из дому. Ты не держи, не держи голову заносчиво. Чего не хватает,- кричала мать.- Уважения, парней, денег? На любовно-горькие скитания потянуло?»
Это у неё любовно-горькие скитания. У меня, думала Танька, всё не так будет.
Не понять этих взрослых. Позавчера гнала из дому, вчера упрекала. Завтра обвинит в чём-то, потом жалеть начнёт.
Постарела мать, опустилась. Глаза окружены тенью, прядь волос уже с проседью. И значение её взгляда больше показное, лишь растерянность и тревога плескались далеко в омутке зрачка: простить дочку или проститься с ней.

                26

В груди пусто и глухо стучит сердце. Щемящее ощущение. Усталое изумление, что в одну минуту люди могут быть совершенно близко и в то же время так далеки друг от друга, шокировало. Да если копнуть любого, сто чертей у каждого внутри пляшут, а самые главные – зависть и жадность. Они колют шильцем в самое больное.
Танька уставилась в стекло. Она смотрела холодно и какими-то злыми глазами. В одно мгновение, в подлинном свете, увидела то, что в сознании держать не надо: отец был безрассудный, не владел собою, безвольный был, поддавался любому воздействию. Но ведь не всегда он таким был. Был и другим, но тогда и время было другое. И Танька была маленькой.
Чем-то же сплетается жизнь? Есть же у неё сырые корни? Даже если наверху всё и засохло, внизу, где вода, жизнь теплится. Внизу — плот. На котором можно плыть. Плот из живых корней. Он покачивается, вокруг скупо поблескивает вода.
Мало кто видел, как живут живые корни. Для этого надо иметь особые глаза.
Если за душой у человека ничего не осталось, нечего его судить. Без веры и цели нечего воевать, доказывать, любой запутается в путаное время перемен.
То-то и оно, ни до чего довоеваться нельзя. Страх понять можно: всё, что перенесли они вдвоём с матерью, бесследно не пройдёт. Наверное, правильно утверждение, что семейное счастье образует рождённая в терпении привычка. Привычка недоедать, носить устаревшие платья, ходить на постылую работу. Женщина вынуждена всему находить объяснение.
Танькины глаза летят и летят. Куда?
«Люди сейчас живут по-другому,- выговаривала мать.- Всё проще и радостней. Ты – сумасшедшая. Ты – легкомысленная. Ладно, поезжай. Одного раза тебе мало. Правду жизни хочешь понять? Зачем знать всю правду,- ты свою долю правды получила».
«Я же твоё создание,- хотелось возразить на слова матери.- Я твоё дитё! Твоя вина, что я такая!»
В задумчивом наклоне головы, в вопрошающей приподнятости плеч, в том, о чём Танька говорит шёпотом или просто о чём молчит,  в этом, приглядевшись, можно  много понять.
Все матери, которые целиком отдаются своим детям, снимают с них все заботы, всё прощают, всё сносят, рано или поздно переживают такую минуту, когда вложенное в ребёнка обращается против них.  Доброта становится виной.
Нет, Танька не готова была умирать возле матери. Она не собачка, она кошка, она сама по себе.
«Бойкая,- говорила Баба Поля.- А изнутри печальная».
Вообще, Танька состояла по-большему счёту из нераскрытой недосказанности равнодушия. Задушевность, вкрадчивость, проникновенность ей были не присущи. Нет у неё пристрастия. Нет. Прохладца и кажущее высокомерие, вовсе не зависть к кому-то. Они -  накопленный благословенный опыт, маленький, но свой, который согревает и сглаживает максимализм.
То, что Танька ощущает теперь, не имеет ничего общего с детской радостью. Не хочется блаженно смеяться, бездумно напевать, тем более, приплясывать. Она не телёнок, который, вырвавшись на луг, норовит скакнуть выше. Что касается опыта,  есть какой-никакой опыт. Есть. Опыт – это не детское счастье. Она сотворена свободной. Свободная женщина подвержена искушениям. И не всегда она может устоять в добре, подобно ангелу.
Танька как бы потрескалась лицом от улыбки. Не всё так и плохо.
После тоски наступает согласие с собой. Не полностью, но оно ощутимо.
В вечном море желаний, страстной тоски, вожделений, забыть надо о безмятежном детском счастье. У жизни есть много других возможностей счастья. Для подлинного счастье названия не придумали, ни в одно слово оно не укладывается, образа оно непонятного.
Я - это я! Я - это я! Мне нужно счастье.
Вечно кругом только и слышно, одна и та же песня: ты можешь! Ты просто не хочешь! Говоря так, люди снимают тяжесть с души и чувствуют облегчение, перекладывая свой груз.  Опасное облегчение.
На самом деле всего на мгновение хватит этого облегчения. Какое это облегчение,- переступить с ноги на ногу?
Вовсе не солнечный день – жизнь. Не надуешь кого-то, он тебя надует, сама окажешься в дурочках.
Никак не вытряхнуть мысли из головы. Кто вот объяснит, как Танька стала такой? Какой такой? Она как все. У всех только кусочек прожитой жизни понятен. Из-за этого большинство и злится. Из-за этого недовольная Танька, старается вытряхнуть из головы докучливые мысли. Не её же вина, что она не стала другой? Об этом не стоит и думать.
Может, день-два Танька жила с сознанием, что обязана своим существованием кому-то. Всё просто: тот любит её, она любит его. Человек любит то, во имя чего приносит жертвы. В любовь надо жертвовать, но в любви нет справедливости. И вообще, женщина добрее мужчины.
Стало не по себе. Прочитать бы какую-нибудь молитву, но, как назло, не могла вспомнить ни одной строчки из того, что шептала Баба Поля. Память отказала.
Отец сотворил меня, но ушёл, бросил. Он, так сказать, самоутвердился. Он не посчитался с матерью, а мать никак свою ущемлённость не изживёт.
Ахтыбожемой! Ругай, хвали, ненавидь, люби. Да будет с нами милость небес.
Приглядевшись, можно поймать Танькино лёгкое смущение, ожидание глаз — она хочет, чтобы её попросили. Неожиданного слова Таньке хочется. Вот из-за этого её глаза и стали выпуклыми.
Было время – время блаженства. Она радовалась. Сердце в груди колотилось. Сознательно или бессознательно ребёнок живёт в том, о чём вечно тоскуют взрослые, что каждый взрослый на свой лад норовит найти.
Взрослые в совершенстве ограничены.
Между небом и землёй кое-что имеется. Смотря на небо, образы всякие возникают, воспоминания, мечты. В небесной книге записаны беспредельные возможности. Жизнь – всё равно, что почтальон с конвертом, когда придёт, что за известие принесёт,- не ясно. Позвонит, без звонка извещение сунет… Жизнь предварительно ничего не извещает.
Есть отчего впасть в полное уныние. В какую-то минуту Танька вдруг начала понимать, что значит пережить настоящее глубокое потрясение. Именно потрясение. Не разочарование, разочарование – пустяки, разочаровываться можно каждую минуту, это обычное дело. В сахарницу посмотрела, а там – пусто. Вот и разочарование.
Потрясение на ходу не пережить. Обязательно надо всё обдумать в тишине. Танька нуждалась в минутах тишины.
На минуту она спряталась в самой себе. Прищурила глаза. Молчала. Молчание стало нудным. Сухой треск мухи о стекло откуда-то донёсся. Минута была скучной и пустой.
Слышно, как кровь стучит в висках. Танька чувствовала, если сию минуту не придумает что-нибудь, ей придётся навсегда остаться в этой комнате.
Мыслей в голове столько, но не тех, не нужных мыслей, что их ни куры, ни петухи не клюют. Думай не думай, сколь ни прикидывай и не раскладывай, а повернётся иной раз жизнь случаем, что никакого объяснения не найти.
Зачем по всякому случаю объяснения искать? Объяснения – не исцеление. В грехах погрязли, в жизни запутались. А почему? Да потому, что один богат – другой беден, одному тепло - другому холодно. Большинство не чувствует, как кому-то холодно, что кто-то голоден.
Непонятные мысли овладели Танькой. Не стало прежних сил. Истома накатила на неё. Истома пьянила. Даже сердце перестало биться. Тем не менее, она оставалась живой.
Лицо Таньки нисколько не порозовело, глаза оставались тусклыми.
Так что, выходит, самые зоркие глаза отданы плохому? Они и зоркие и трезвые, они проверяют качество? Качество чего?
Танька с горечью кивнула, потупила голову, как будто сама вдруг поняла, что мыслям волю давать нельзя. Мысли нужно умилостивить.
Можно обманом достичь вершины, можно украсть, можно перетащить кого-то на свою сторону, но это не кратчайший путь к успеху. Успех в первую очередь – это везение и возможность прислониться к кому-то сильному. Во рту возник вкус. Вкус непонятно чего,- послесонья, что ли? Он расширялся и рос, ровно и настойчиво. И сглотнуть его не давалось.
В мыслях она бежала, отодвигала кусты, ныряла под низко растущие ветки. Деревенская, она боялась саму себя. Боялась сказать что-нибудь не так. Вроде бы голос осадил: «Да остановись же!»
Странно, она вздрогнула и застыла. Потеряла все мысли и слова. Как бы задохнулась.               
Понять, что она кому-то понравилась, для этого большого ума не надо. И не как-нибудь, а если сильно понравилась, то это сразу доходит.
Самым тугим умом это сразу достигается. Работает шестое ли или двадцать шестое женское чувство.
Есть у тебя что-то красивое, так об этом и будут говорить. А если что-то самой не нравится, хотелось бы, чтобы кто-то переубедил в том,- нет, никто не догадается сказать доброе слово, а ведь так полезно поддержать.
Танька смотрела в окно и отталкивалась от стекла. Как бы видела перед собой того, кто был близок ей по духу, за кем она могла пойти, да что там пойти, поползла бы. В отместку, что ли, мыслям, начала расти неприязнь, нахлынула и опустошила.
Приливная волна так накатывает на берег, а когда отхлынет, обязательно что-то унесёт с собой в пучину.
Ни одной зацепки не возникло. Кто, что? Проявившееся лицо между тем выражало полное понимание, готовность выполнить указание. Распоряжений ждало, но их не последовало.
Время всеобщей терпимости не наступило. Да и разве бывает такое время? Мысли – торопыги, привяжутся – изведут, да ещё и ляпнешь что-нибудь сгоряча. Ещё мысли имеют одну особенность, им разворошить забытое, болючее - раз плюнуть.  Всплывут в более отдалённые во времени события, связанные с чем-то, и давно забытое переходит в сегодняшнее напоминанием. Дура дурой себя чувствуешь. И забыть не получается, и прибыли никакой. А для Таньки важно забывать, она имеет право забывать, она просто должна позабыть всё, чтобы продолжить жить дальше.
Не первый встречный, но второй скажет, что она хорошенькая, но кто-то третий, относящий себя к провидцам, при пристальном наблюдении, откроет, что сквозь женственные черты, проглядывает что-то злое и резкое. Провидец скажет, что настоящей жизни в ней нет. Кто-то, может, доказывать обратное стал бы. Танька не восторгается, но и не выходит из себя. Нельзя же с её лет себя и окружающих не воспринимать всерьёз.
Настроение мгновенно перескакивает от смеха к слезам, от готовности покорить мир к сомнениям. Толку-то, подумала Танька, не нужно слишком много думать, потому что от мыслей только печаль в душе. Печаль – это морщинки, преждевременное старение. Печаль – она как бы тень, вытянутое пятно человека, находящегося рядом.
Печаль – свободная молчаливая личность, которая может прийти, которая воображает бог знает что, которая не умеет радоваться. Печаль возрождает такое состояние, когда видишь вроде бы всё, и начинаешь верить. А стоит отвернуться, то, как бы на свете и ничего нет, всё чепухой представляется.
В веренице мыслей нет  пробела, потому что каждая боится и тесноты, и нарушения порядка. Тем не менее, миг - просверк мысли в любой пробел втиснуться может, любую вереницу раздвинуть. Вереница – всё равно как деревенский частокол: разной длины колья, разные по толщине тычины. К кольям загородок липнут клочья набухшей травы, на жерди лезет крапива. Не для красоты делается, а чтобы чужая скотина не потравила посаженное.
Танька вздохнула. Нечем жить. Глупые мысли лезут в голову, потому что будущую жизнь никому ещё не удалось прочертить не то, что в трёх, набело запечатлённых рисунках, а и в одном замаранном эскизе.
Все вокруг чудаки, скучные люди, способные отравлять жизнь не только ей, Таньки, но и себе. И сколько бы они ни твердили, что за спиной остаётся прожитая жизнь, и в той прожитой жизни столько людей и событий, столько голосов всяких, что печалиться не стоит, разве чудаки могут отжившим умом понять печали и радости молодости? Всякий пустяк – это радость. Смешно. Вот и пускай сами радуются всякому пустяку. Доживу до их годов,- подумала Танька,- тогда и пустяку буду радоваться. Пускай, они радуются, как курица порхается в навозе, радуются тому, что воробей чирикает, мухе, наконец, проклятой радуются.
Это ж надо, Баба Поля хвастается тем, что думает, то и говорит. Ничего про себя не держит. Будто когда думаешь одно, а говоришь другое, то серёдка человека загнивает. Ага, все с загнившими серёдками живут. Всех это мучит.
Я могу притворяться сколько угодно. Терпеть не могу, когда молчат. Становлюсь немой, без языка.
Чего-то подумалось о счастье. Какого цвета бывает настоящее счастье? Розовое, наверное. Про розовые очки много чего говорят.
Мысль иногда розовые очки носит. Мыслью вдохновиться нельзя, слово для этого нужно. А где найти столько слов? Не будешь же по каждому пустяку  Словарь русского языка листать, да и нет у Таньки такого словаря. Да и скучно читать слово, а потом определение его.
Как бы хорошо, наперёд всё знать, чтобы исчезли вопросы, чтобы ни страха, ни трепета ни перед чем не было, чтобы человек всё готовеньким получал. Я хорошей буду, он хорошим будет, все хорошие будут. А в итоге что,- скучная жизнь будет.
В оконное стекло смутно проглядывало её отражение. В зеркале Танька сама себе больше нравилась. Каштановый хвост волос, схваченный на затылке шнурком, зелёные глаза, чуть смуглая. Не татарка. А хотя бы и башкирка, поскреби любого русского, азиат приоткроется.
Месяц назад Танька радовалась возможности постоять у окна в одиночестве. Прислушиваешься и ничего не слышишь – тихо и просторно. Может быть, когда безлюдье, тогда и становится радостно и тягостно, и ощущаешь в себе лёгкость, свободу нового дня и новой неизвестной жизни. Радость, – понятно, откуда она приходит, получила что-то, вот тебе и радость. Печаль – это значит, что-то ушло, чужим мнением обременили.
Плевать Таньки на чужие мнения. Заботы, чужое мнение,- так заботы можно пока отодвинуть в сторону. Заботы пока не приросли намертво. Поглядеть вокруг, послушать, так полно довольных, кому ни до кого дела нет. И я такая же, подумала Танька. Не за что меня любить. Крупных неприятностей нет, а всё остальное,- отвернись и плюнь.  Неприятности, даже горе, можно утаить, а вот попробуй спрятать радость,- радость скрыть невозможно, она не умеет прятаться. Радости по пальцам перечесть можно. Сколько их было? Радость на Доску почёта вывешивать надо, и при чём тут чьё-то мнение?
Чужое мнение,- оно не своё, оно готовеньким сваливается. Люди ведь как, кругом глазами зыркают, от любопытства на слюну исходят, склонны к сплетням. Полно таких, кто всё обо всех знает. Узнал – помалкивай в тряпочку, нет же, со всей округи такой соберёт информацию, и всё из него высыплется, как из дырявого мешка. А то, что высыплется из дырявого мешка, оно для него как бы перестаёт существовать, а для тебя – мука настанет. Бесполезно тогда ждать былого спокойствия. Перед тем, как что-то вернётся, что-то умереть должно. Полосу жизненного невезения тогда переживаешь.
Не понять, с чего в словах непоколебимая уверенность, счастье ведь светлая жизненная полоса формирует, счастье образует привычка терпения. Если бы так.  Могла бы, так Танька безжалостно отрывала бы от сердца привязанности. Всякое «не могу» отвергала бы напрочь. Кто бы, что бы ни говорил, а только физиологическая совместимость толкает людей друг к другу, только она, а не какая-то там любовь.

                27

Танька любила смотреть, как играют в бильярд. Выцелит играющий лузу, сухой стук столкнувшихся шаров, попал – напарник вытаскивает провалившийся шар, промазал – передаёт кий, сам вытаскивает из лузы чужие шары, ждёт следующего случая для удара. Вот бы и в жизни так: луза, палка в руках, вместо шара – удача, шанс, везение. Ткнула,- сразу получила результат. Пускай кто-то вытаскивает для неё из лузы паутины жизни всё вместе: и удачу, и шанс, и везение.
Так в мыслях. В натуре всё не так. В натуре из-за каждой неудачи поселяется боль, уходят время и надежды, ширятся глаза от страха, слепнут. И тот, кто несколько минут до прозрения был близок, вдруг другим откроется, с примесью сердечной невежды.
Нельзя душевное невежество возводить в принцип. Вот и получается, что надо делать то, что не хочешь, потому что обстоятельства бывают сильнее.
Многое составляет прошлое. О многом нет ни желания, ни времени вспоминать. Личное прошлое,- без него, вроде бы, можно вполне обойтись, отмахнуться от него, но не получается. Близкое, которое ещё не стало прошлым,- оно подпирает. Получается, Танькино время перезрело.
Говорить об этом не надо, потому что между временем и надеждой устанавливаются, само собой, какие-то другие отношения, не словесные, не путём ощупывания, а внутренне притягательное влечение, недоступное чужому глазу. Оно само по себе, оно вроде бы без участия Таньки, оно сводит всё как бы воедино, рождая ток чудного общения без слов. Что там ни говори, не словесно, а в интуиции, в  отрицательных определениях женщина точнее.
И снова Танька думает о том, что ей всему находить надо объяснение. Выискивать плюсы. Жизнь всегда вершится под   знаком плюс. Ноль – ничто, а по ту сторону ноля начинается отсчёт памяти. Отсчёт тоже вроде бы ничто, он ничего не прибавляет. И её волновало, что она, может, понапрасну живёт. То есть, а вдруг она всем своим мелочным существованием не оправдала надежд?
Спиной или чем иным Танька чувствовала каждую вещь в комнате. Под кроватью ящик с письмами, ею написанные. Половина перевязана шпагатом. Станет старой – перечитает. Может, тогда они ценность какую-то приобретут. Восприниматься будут, как чужая жизнь.
И снова в голове крутится, что по-настоящему её никто ещё не любил. Никому не важно, кто она такая, никто не слушает, не верит. Никто не пускает её к себе внутрь. Это так. И она не представляет опасность никому, не посягает ни на кого. Она свободна. Она старается быть доброй.
Свободной быть доброй совсем не обязательно. Заклюют.
На душе пустота, такая неприкаянность, хоть ложись и закрывай глаза.
Иногда ей казалось, что люди чуть ли не радуются её слезам. Сдержанность лишь отчасти будоражит, холодит сердце, из-за этой сдержанности она не сумеет рассмотреть своего счастья. В двадцать лет не то зрение, неприятные известия надо преподносить осторожно.
Наступил особый момент, надо перестать доискиваться до причин, надо просто признать, что сейчас ничего не получилось, перетерпеть надо, но не прекращать поиск, всё одно птицу счастья за хвост поймать можно будет. Не только можно, но и нужно.
Танька поджала губы, передёрнула плечами, некоторое время вглядывалась в отражение. Чем острей в неё что-то входило, тем сильней сжимали сердце невидимые тиски. В эту минуту, точно, ей надо было побыть одной, чтобы её никто не трогал.
Упаси Бог, она ни на что не сердится. Что могла получить здесь, она получила, рассчитывать больше не на что. Смаковать свою решительность не хотелось. В этом тоже есть какая-то победа.
Победа, а почему же тогда жаль себя? Почему же, кажется, что кто-то прожигает её взглядом, а обернёшься – никого нет?
Иногда у Таньки возникало колдовское желание двигаться вперёд спиной, а следы протыкать ножом, чтобы и намёка не было на возврат.
Что-то не устраивает, так поворожить надо. Этого Танька не умеет. Кстати, Баба Поля говорила, что ворожить в злобе нельзя. И в безвременье нельзя при исковерканном сердце.
Интересно посмотреть на искорёженное желание исковерканного сердца. Какое оно?
Оно понятно, перестала осознавать себя, вот и находишься в полосе безвременья. Нет чувства единения и лёгкости. Безвременье - страшное переживательное состояние. Сократить его самой невозможно, у всех оно разное, когда-нибудь оно закончится вместе с выплаканными слезами, с её, Танькиной, тайной. И появится пронизывающее, парализующее чувство вины вместе с безграничным одиночеством.
Неужели никто не переживал состояния, когда чувствуешь, что тебя как бы бросили, забыли, все близкие отвергли? А так хочется, чтобы кто-то пожалел, обнял, приласкал.
Кому это надо, чтобы в молодости надо было терять надежду, терять подруг, что-то решать, что решить нельзя, всё время сомневаться и отчаиваться? Странно устроена жизнь. Нет в ней места для молодости.
Не обо всём, что думается или воображается, можно говорить. Это из-за того, что сказать по-умному трудно, а слышать сердцем самые-самые слова, не всякому по силам. Не учат такому. Поэтому, попадая в трясину переживательности, на первый план лукавство выходит: углом вскидывается бровь, голова кивает сама собой.
Танька усмехнулась, нашла, о чём переживать, у мысли о молодости укус комариный, мысль не собака, это та способна прокусить насквозь до крови. Если её мысль и рождает какую-то печаль, то это и не печаль вовсе, а глупое беспечалье.
Что-то истрачено не пойми на что, что-то потеряно, но на потерю давно рукой махнуть пора. Конечно, плохо, что ни от чего нельзя до конца освободиться. Как было бы замечательно, каждое утро просыпаться с радостью в предвкушении очередного счастливого дня. Просыпаться беззаботной.
Можно удивляться лёгкости, с какой память в одну минуту отыскивает в далёком-далёком уголке жизни то или иное событие, образ человека, забытого, казалось, навсегда.
Уедет она, и всё забудется. Два-три года, и всё будет по-другому.
Поджала Танька губы, дёрнула подбородком, на лице отразилось сомнение: не стоит ни о чём думать перед отъездом. Сама запуталась, самой и распутывать.
Ко всему привыкнуть можно. И одиночество полюбить можно. Не полюбить…так привыкнуть.
Без всех прожить можно, но…
А ведь раньше, бывало, только проснётся, уже какая-то радость, без особой причины, наваливалась.
Увы и ах, на каждом углу радость не поджидает. Если и таится, то какая-то другая радость, не такая: будь она такой, прежней, утро и всё-всё сереньким показалось бы.
Проверить жизнь, оценить свои поступки, наверное, легче вот так, когда стоишь у окна. Видишь грустное лицо, невесть откуда взявшиеся тоненькие морщинки в уголках глаз. Воображение может нарисовать всё, что угодно. Но нет неуюта, не нужно выделываться, казаться «культурнее». Да и едва ли в эти минуты думается о том, что встаёт перед глазами, встаёт неоценённым ею и другими людьми, встаёт ведь то, что ждёт признания.
День новый ждёт признания. Признания удивительно очищают голову. Становится проще. Отслаивается всё, что наросло, что тревожило и сердило.
Откуда тогда в душе протест? Нет на это ответа. Не любовь Таньке нужна, а то, что есть у других. У других томит душу, и ей такое томление пережить надо.
Конечно, всё это придумки. Если бы любой мужчина подходил любой девушке,- проблем не было бы. Тогда и любовь любовью не называлась бы. Как, интересно? Не была бы она загадкой.
Никак это не объяснить, а выспросить не у кого. Нет объяснения, почему нравится, когда встаёт солнце, почему становится грустно, когда шелестит дождь. Созвучно - хорошо просто жить. Это как?
Стрекот послышался. Сверчок, наверное, запел.
Танька стояла и вслушивалась в себя, чувствуя себя совершенно беспомощной. Вот-вот нижняя губа плаксиво опустится и задрожит. Впрочем, со стороны она не казалась беспомощной, на взгляд матери Танька вредная, нахратая девка, полная энергии и дурных привычек.
Дурные привычки не позволяют доверять никому.
Впрочем, это чистейшая ерунда. Попасться на эту удочку легко. Враньё всё. Всё – дело вкуса. Если поразмыслить, подло так рассуждать. Но, что поделаешь, все так поступают, все так говорят, и ей почему бы не показаться, что так оно и есть.
Танька не осознаёт, как меняется выражение её лица. То оно  становится горьким, то решительным, словно она из забытья возвращается к жизни, страх и отчаяние сменяются надеждой и желанием.
Зачем размышлять о второй жизни, когда приукрасить хочется ту, в которой живёшь?
Женщина, что тот колодец, по какой жиле подпитывается, не понять, а то, что у каждой свой водоносный слой есть, и к бабке ходить не надо. Что-что, а Танькин колодец не пуст. И не верховая вода в нём.  Из её колодца черпай,  не вычерпаешь. В зной он пригодится. И может быть, на дне его звезда плещется.
Всем одинаково светит солнце, всем дана возможность удивляться тончайшей вязи паутины, и первому снегу все радуются, но не все, увы, ценят это. Что само собой проявляется, тому нет цены.
Для разнообразия, почему бы каждому не поведать миру, высказать, что у него за душой, каждый должен прислушаться к чужим словам, каждый должен извлечь урок из совместной жизни. Каждый…  Каждого посещает желание начать всё сначала.
А ведь есть такие люди, у которых сразу всё было и есть с самого начала.
От безликого каждого можно ждать чего угодно. У каждого есть своё прошлое, камень за пазухой.
Таньки нет дела до прошлого. Пока она молода, прошлого для неё нет, если что и было,  она с ним рассталась, расквиталась. Танька верит, что в любой день она может начать «новую жизнь». Ерунда, что есть какая-то привязь к прошлому, цепь, которую влачит каждый, привязывая к ней ежедневно новое звено,- это всего лишь слова. Была бы цепь, лязг слышался бы.
Смятение в голове. Ничего непозволительного или неприятного она не делает. Никакой опасности нет. Не одна она из дому уезжает. Так отчего же напало чувство безграничного отчаяния, словно всё потеряно, словно она поставила на карту жизни «должна» и проиграла.
Окатил страх, что можно погибнуть под этим каждым бесконечным «должна». «Должна» - не невинное желание, «должна» виляет туда – сюда, всё равно, как виляет хвост бесёнка. И не только хвост виляет, но и острый красный язычок вызывающе поддразнивает, напоминает о какой-то незавершённой сделке, о грехе. Изречение «каждый должен» - натаптывает свою тропу.
Танькино нутро пока не захолодело как нутро придорожного камня. Это камень лежит, греясь, под солнцем, а прижми к нему ладонь, сразу почувствуешь изнутри текущий холод. Камень может миллион лет пролежать на одном месте.
У дерева есть душа, а камень мёртвый, дышать не может.
Миллион лет! Да один прожитый, наполненный переживаниями Танькин день, дороже, весомее, ценнее, чем сто миллионов лет камня. Камень жизнь не воспроизводит.
Танька где-то вычитала, что чем хуже сейчас в какой-то момент человеку, тем лучше ему будет потом. Это чудное слово «потом»- длинная, длинная нитка, и на неё каждый прожитой день тоже нанизывает свою бусинку. Если «потом» предваряется километрами дорог,  морями слёз и переживаниями и переживаниями, то такое потом не нужно. Потом должно принести удовлетворение. Потом – это ощущение полезности, ослеплённости. А так-то, одиннадцатая заповедь гласит: «Не зевай!» Эти слова на втором месте после «потом» должны стоять.
Танька хмыкнула, вспомнив, как в классе пятом или шестом придумала способ стать богатой. Для этого и надо было всего-навсего от каждого человека копеечку получить. Сто человек дадут – рубль появится. Сто тысяч – целая тысяча в кармане будет. Копеечка ничего не стоит, но проблема в том, как собрать копеечки от всех людей? Ну, попереживала какое-то время. Переживания одну особенность имеют, затаятся как птица в гнезде, нет их, а пошаришь, запустишь руку глубже,- тут они голубчики и вылезают на свет божий.
Нет, не так уж и проста Танька, мыслит и улыбается чёрт-те чему.
К переживаниям Танька относилась скептически, надо вовремя привернуть крантик, закрыть глаза, отвернуться. С открытыми глазами переживания оборачиваются страхом, перерождаясь в тоску. Разве можно всю жизнь в страхе да боязни жить? Не для страха человек рождается, не для переживаний. Есть закон: сильному подчиняйся, перед сильным клони голову. Вот и нужно суметь стать сильной.
Где бы ещё найти такие глаза, в которых читалось бы переживание, редко кто слушает серьёзно и сочувственно – ах, по первому зову никто не бросится помогать. Да и не надо. Ну, если не дано напустить на себя вид страдалицы, которую пожалеть надо, так и притихни. Многим почему-то ущипнуть Таньку хочется.
Она затихла, мысленно протянула руки кому-то невидимому, в глазах собралась темнота. Странный звук ударился в стекло, свёрнутым комочком свалился на землю. Рассыпался там.
С кем сталкивала жизнь, те были в лучшем случае подружками, в худшем – завистницами. Они завидовали Танькиному умению молчать, завидовали, что Таньку никогда врасплох не застанешь, так Танька, по крайней мере, о себе думала, её ни в какой угол не загонишь, она сумеет выкрутиться, вынырнет и ещё кого надо запутает.
Школьные учителя были о ней разного мнения: кто-то считал Таньку ласковой, доверчивой, кто-то зазнайкой и грубиянкой.  Танька как-то подслушала, как учительница литературы (литературы!),  вообще сказала, что Танька не яркая личность. Нет в ней блеска. «Совершенно серенькая девочка, безличная, вернее, неопределённо-личная. Что это, девочка, как старуха, отзывается на Семёновну». Говорила об этом учительница, прижав скрещёнными руками к груди журнал, сверкая стёклами очков. Как-то добренько и простенько растягивала губки. «Нет, судьба не преподнесёт ей подарок в свой срок. Но, я не перестаю удивляться её способности мгновенно стирать улыбку с лица».
Позавидовать можно умению человека предсказывать судьбу и навесить ярлык. Язык не переломится, воспроизводя всякую чепуху. Бессмертную, по мнению учительницы. У неё значимость слов увеличивает глаза.
Таньке хочется крикнуть, уклониться. Холодок почувствовала. Холод – это покой. Ни звука не слышится. И убеждать себя не хочется.
«Агрономы хреновы,- подумала Танька.- О человеке судят, как о какой-то морковке. И за морковкой ухаживать надо – копать, поливать, прореживать. Ничего жалеть нельзя».
Подумалось о зайце: заяц косой,- так, наверное, оттого, что он трус несусветный. Природа очки ему не выдала. Со страху гниёт сердцем, тоскует в одиночку. Что-то заячье было в учительнице.
Всё уходит, в голове мелькают отдельные картинки. Танька шевелит губами, хочет что-то сказать, но слова застревают у неё в горле.
Есть разница – тосковать в одиночку или чувствовать свою одинокость? Одинокость, наверное, когда полный неустрой, когда во всём надрыв какой-то, когда, ожидая совета, тебе несут своё горе, тем более странно, что ты никогда никому не помогаешь. Одинокость,- когда лишь выслушиваешь, изображая сочувствие.
От нетерпения можно умереть.
Слова учительницы пролетели мимо, никак не отразились на поведении Таньки. Танька тогда подумала, что речь идёт о ком-то другом, даже заозиралась, заоглядывалась по сторонам в поисках той, серенькой девочки, которой не хватает перца, чтобы выделиться.
Равнодушие учительницы в голосе перекрыло собственный смысл её слов. Теперь смысл дошёл, а тогда Танька, не понимая умом сказанное, как бы не понимала всего до конца. Не было у неё взрослого опыта. Но она отметила для себя оскорбительность слов, их обидность.
Понятно, после всего того услышанного, губы привычно сомкнулись в тонкую линию, конечно, возразить Танька не могла, конечно, в её козьих глазах больше желтизны проявилось. Никогда у неё не возникало желание откровенничать с учителями, поведать им о своих чаяниях, излить душу.
Соответствовать ласковой, много чести, так и на шею сесть могут, нужды в этом нет. Танька считала, что с каждым встречным и поперечным делиться своим открытием нельзя. Есть тайна – молчи, никто не должен знать, что ты страдаешь без отцовской ласки, от безответной любви, что ты переживаешь глубокое чувство,- это держи при себе. Всё её существо противилось любому проявлению насилия. Она не переносила крики, ненавидела скандалы. И напряжённое молчание Таньку бесило и угнетало. Она скрывала свои переживания, отгородившись  непроницаемой завесой безмятежного взгляда, за которой всё бурлило.
По поводу глубокого чувства Танька много читала, много сведений вобрала в себя, но ещё больше о многом не имела ни малейшего понятия. Она не могла привыкнуть к тому, что некоторые душу выворачивают до донышка, а потом удивляются людской чёрствости.
Из небольшого опыта выходило, прежде чем ринуться в большую любовь, так сказать, сделать сердцем рывок, нужно не прозевать срок, созреть. Нужно научиться выбирать, нужно смотреть в ту сторону, где мог быть выбор. Нужно не пропустить шанс. Суметь подсунуться. То, что является само собой, только с первого взгляда красивое.
Не чувствовала на своём плече Танька твёрдой, направляющей руки. Поэтому не научилась ценить ту жизнь, которую имела. Она дорожила чем-то совсем иным, чем её нынешняя жизнь. Может быть, это помимо её воли, заставляло присматриваться к происходящему вокруг. То, что было недоступно вчера, сегодня раскрывалось по-новому. Но ведь и вчерашнее не забывалось.
«Я не такая»,- подумала Танька и спрятала за спину руку.
Сны какие-то снились, то расстегнулась и потерялась булавка, которую она носила от дурного глаза, то кто-то в неё  собирался воткнуть иглу шприца. Разве после такого утром радостью наполнишься?
Нет ни в чём надёжности. Когда ты в чём-либо твёрдо уверена, от тебя должен исходить флюид, который передаётся тому, кто с тобой согласен. Может, флюид – чужие галлюцинации, стоит ли им поддаваться?
Вчера мир был широк и просторен, вчера хотелось летать. Вчера, если бы залезла на крышу и шагнула в пустоту, точно бы полетела в синее небо. Почему улетают в синее небо? Вообще, почему всё хорошее бывает раскрашено всего лишь несколькими красками без оттенков? Почему небо с переменой настроения суживается, как бы усыхает, покрывается клочками облаков, затягивается тучами?
Говорят, что у человека есть особое внутреннее чутьё, может, собачье, говорят, что чутьё у поросёнка в десять раз сильнее, но поросячье чутьё не благозвучно звучит, так вот, это чутьё насторожилось.
Помидор, созревая, краснеет. Где-то читала, что способность краснеть характеризует свойство человека. Чудны эти перескоки от помидора к человеку. Помидор висит безучастно. И человеку нужно не любое участие, не любое доброе чувство. Дойти до такого надо. До чего?
Ага, сесть и сидеть, глядя в окно, ждать. Сколько ждать? Год, десять лет, месяц? Месяц,- куда ни шло. Ну почему, почему всё главное в жизни не сейчас, а где-то впереди, где-то там, в будущем? Что прежде пустяком казалось – выпятилось и выросло, что вчера важным виделось – сегодня в тень отступило, измельчало.
Захотелось поплакать, слёзы подступили, сделав глаза стеклянистыми, в груди сжалось, однако глаза остались сухими. Жалеть себя хорошо, сладко. Слеза жалобит. Сухие глаза вернули покой и облегчение.

                28

Я жду. Ничто в жизни не даётся мне с таким трудом, как ожидание. Многое испортил своим нетерпением. Сейчас вынужденное ожидание изматывает мне нервы. Хорошо бы разбить стены вокруг, но тут же осознаю невыполнимость моего намерения.
Стены, кажется, отступают на какое-то мгновение, потом подступают ближе. Я пойман, я вынужден быть тем, кто я есть. Я не люблю собственное обличье, но это никого не трогает. Никто не считается с моими желаниями. Хочу крикнуть: я сожалею! Ни единый звук не слетает с моих губ. Ничего уже нельзя исправить. Не стереть из памяти.
А о чём уж так я сильно переживаю? О чём сожалею? Что вырос в маленьком посёлке? Так не всем по столицам обитать. Я не собираюсь поперёк становиться.
Ворочаются червяками мысли, пробивают себе дорогу чувства – о, и вина тут, и стыд, и не один просчёт. Вгрызлось в меня это всё, жрёт.
Но если меня бросает то в жар, то в холод, так ведь это не потому, что я сержусь на что-то, виню кого-то в чём-то, хочу наказать. Зашла бы сейчас Татьяна Семёновна, я, наверное, подал бы ей руку. Может, на колено припал бы. Был бы счастлив из-за этого – не знаю. Может быть, в какую-то минуту был бы счастлив, а потом? Как можно быть счастливым, зная, что через несколько минут тебя обвинят?
Боюсь я, боюсь собственного сердца. Нет, но если боюсь, значит, не всё потеряно.
Мужское самолюбие не возмущено и не оскорблено. Звонок не вывел меня из себя.
Нет, наверное, сосед чего-то подмешал в водку. Зелья какого-то маетного. Приворотного, отворотного… Вчера как бы и ничего, а сегодня проняло. Клин клином выбивают.
Каждый порядочный человек чувствует себя ответственным за другого человека. Я не понимаю этого слова – ответственный. Как это? Я никого не стремлюсь столкнуть в болото. Я не понимаю, в чём моя вина. Трудно даже представить себе, как бы я приступил к объяснению, как бы обосновал, мотивировал, что бы привёл в оправдание, какие требования выдвинул бы. Зла я никому не делал.
Одно дело - в пустоту слать довод за доводом, совсем другие слова потребуются, когда разговор пойдёт с глазу на глаз. Совершенно ясно, что мои доводы ни к чему бы не привели. Если бы я сказал, что погода отвратительная, мне бы возразили. Ничего подобного – солнце светит.  Ты – да, в ответ тебе – нет. Воинственное настроение напоминает вражду. Я ни с кем воевать не хочу.
Ждать, ждать, ждать надо. Год, два, три. Об этом постоянно тукает в висках. Что-то должно случиться, но ровным счётом, ничего не случилось.
Вот когда ощущаю раздвоенность, вот когда сам от себя отдаляюсь. Вот когда масштабы происходящего приобретают иные размеры. Я не знаю, что сделаю.
Так можно и привыкнуть ждать — мол, само всё в ноги упадёт, а так не бывает. У кого-то, может, и бывает, только не у меня.
Ужасно быть рабом женщины, днём и ночью думать об одном и том же, но таким я уродился на свет. Таким, наверное, и помру.
Заболело сердце. Такое же утро было и вчера. Может, вчера утро было более весёлым.
Какой я есть, такие и у меня мысли.
Собственно говоря, прожил жизнь неплохо. Не имеет значение происходящее. Моё недреманное внутреннее око ищет моменты для подозрений. В голове глухая пустота.
Мужик действует сообразно внешним раздражителям. Я такие получил. Меня, следовательно, деформировали. Но ведь руки и ноги целы, сердце работает.
И всё-таки что-то не в порядке. Жизни сейчас во мне нет. Не выхожу из себя, не злюсь, не восторгаюсь. Не улыбаюсь ни себе, ни людям.
Бог знает, о чём думаю. Всё вижу как сквозь кисею, неясно, расплывчато. Понять не могу, что не так? Раньше понимал, а сегодня забыл. И вокруг никому до меня нет дела.
Да, у меня своё представление о прошлом. У Татьяны Семёновны своё. Совершенно разные представления. Начни разбираться – бездна откроется. Ещё, не приведи господь, ужаснёмся ненависти. Женщина ведь подчинена своим внутренним ритмам. Женщина ничего не забывает.
А что, собственно, случилось? Какой-то неуместный звонок, какие-то два заданных вопроса. Мелкое, незначительное на первый взгляд событие, но почему под его влиянием прошлое уровнялось с теперешним?
Не по мне жить в неопределённости. Может быть, виновата была ночь, звонок, чувство сухости во рту, чувство заброшенности, этот страх из-за внезапно пришедшего понимания? Не желаю вести себя благоразумно. Всю жизнь был благоразумным. Не желаю.
О чём обычно переживает женщина: «Ты не хочешь обсуждать со мной проблемы. Когда-нибудь их придётся обсудить. Мы союз заключили. Мы были друзьями. Взаимное желание сблизило нас».
Желание сблизило. Но ведь что-то развело? Восхищение и разочарование. Всё ведь приедается. Выбирать что-то одно надо. Каждый видит в другом то, что ему видится.
Никто осложнений не хочет.
Разговор мысленный утух. Ни она, ни я не любители сложных разговоров.
Всё было и всё ниоткуда вспоминается.  Прикрыл глаза, снова открыл. Не темнота окружает, не сумерки. В этом нечто какие-то фигуры движутся, какие-то тени мелькают.  Не то что бы головокружение началось, а как бы балансирую на краю пропасти пустоты. Что-то изображаю. Попытка что-то изобразить, это попытка что-то скрыть.
Не чувствую себя виноватым, а отчего тогда мысли колючие? Отчего взгляд настороженный, острый, словно жду, кто-то словом припечатает?
Холодная, ясная мысль бьётся в сознании: «Зачем?» Из сознания не уходит ощущение когда-то непоправимой сделанной ошибки, а она страх за собой тащит.
Какая ошибка? Где? Когда? Никто не подскажет.
Родители веру в бога не привили – не то было время.
Как бы ставлю диагноз происходящему: неверие в бога – неверие в женщину. Так не бывает. Переживания других, по своему опыту знаю, обязательно затронут и меня.  В этом есть моя беда. Эта беда обязательно подставит подножку.
Понятные всем вещи пытаюсь объяснить, но почему-то не все понимают  так, как надо. Значит, чего-то не хватает, что-то не до конца сам понял.
Своё от самого себя скрывать бесполезно. Не конец света тот или иной проступок. Да и не проступок в первую очередь интересует, что кроется за ним, что недоступно, как бы избежать угрызений совести, это, а может, и не это заботит. Человеку должно быть приятно с другим человеком.
…Говорят, после Ильина дня купаться нельзя, но почти до середины август простоял на удивление тёплый. А потом стало выплакивать свою голубизну летнее небо.
Мать заставила меня подвязать кусты крыжовника в огороде: больно разрослись. Нехотя принялся за работу. Заострил колышки, хожу вокруг колючих кустов, как кот вокруг ежа, боясь поцарапаться. Мне бы с дружками на речке догуливать остатние дни каникул, а тут приходилось вкалывать. Да ещё со стороны забора крапива росла. Забил пару кольев, как шевеление в соседском огороде привлекло внимание. Девчонка с чудными глазами, острыми мелкими белыми-белыми зубками таращилась в дырку забора. Просунув нос в щель между досок, по-птичьи склонив голову набок, скосив глаз, она смотрела, с чем это я там вожусь.
- Ты кто?- спросил я у неё.
- Семёновна.
- А зовут как?
- Так я ж и говорю,- Семёновна.
- А лет тебе сколько, Семёновна?
В дырку протиснулся маленький кулачок. Четыре пальца растопырились. Жест можно было понять и как четыре года и как шесть лет.
- У, да ты совсем большая, Семёновна.
- А что ты делаешь?
- Семёновна, не висни на заборе, опять платье о гвоздь порвёшь. Не успеваю зашивать. Иди домой.
Женский голос, который окликал девочку, был пронзителен.  Глаз и нос в дырке пропали, детская ручонка прихватила кромку доски.
- Сейчас.
- Не сейчас, а иди. Да под ноги смотри.
- Ты, дяденька, эту дырку не забивай. Я люблю в неё смотреть.
Чудно было слышать, что меня дяденькой назвали.
Спросил у матери про девчонку, про соседку. Наверное, тот разговор был первым, когда мать разговаривала со мной, как с взрослым. Всё-таки не с взрослым, а почти как с взрослым. Время, наверное, такое подошло, хотя разница была. Мысль эта смутной родилась, тенью улетела.
Помню, чаёвничали мы. Уже сбегались сумерки, в комнате темнело. Мать спросила, кто из моих друзей куда поедет. Сидела она, подперев щеку ладонью; лицо было неподвижное, грустное. Как-то укоризненно покачивались в ушах серьги. Неярко вспыхивали в никелированном самоваре блики. Мать молчала, будто не знала слов, с которых надо было начать разговор,  некоторое время смотрела в чашку,  выглядывая там ответ. Её медлительность, когда надо было кого-то охарактеризовать, всегда усиливалась. Меня эти крошечные паузы напрягали.
По мне, чего искать какие-то там чувства, знаешь – отвечай. Это ж, сколько попусту  перетекает знаний в минуты молчания. Смешно. Наверное, только в молодости такое время, когда чувствуешь, что, где тело, там и душа, когда ощущаешь, что сейчас ты так счастлив, как больше не будешь ни разу в жизни. Миг ощущается.
Часто у самовара возникает такой момент, словно бы наплывает апатия,  охватывает, наслаиваются впечатления. Не то укор, не то мысли выливают на лицо беспомощную растерянность. Отключка от всего наступает, не видишь и не слышишь, не думается. Выпадение из реальности происходит. Где и зачем не волнует. Мать на какую-то секунду выпала из действительности.
Чудные люди – женщины. Они похожи на кошку, которая, вроде бы спит, но, тем не менее, чутко слышит, что вокруг делается.
- Это ты про Таньку, что ли, спрашиваешь?- переспросила мать.- Чума-девка, та ещё, порой как призрак из неоткуда перед тобой возникает. Будто с луны сваливается. Смышлёная. Про её родителей ничего не скажу. Через забор здороваемся. Перебрались откуда-то. Полдома купили. Муж,- чудаковатый, замкнутый, выпивоха, что ли. Не понять, то ли трезвый, то ли выпивший, но под забором собаки его не нюхали. Не злой.
- Ушибленный?-  сострил я и показал себе под подбородок.
- Кто сейчас не пьёт? Не суди взрослых... Характерный. Гордый. Неправды, говорят, не переносит.
По моим мальчишеским понятиям, неправда – это то, что ожидало меня лет через десять. Не меньше.
Мысли бродили в голове, точно кот к перемене погоды. Мать так говорила, если я бесцельно слонялся по комнате.
Какую-то книгу в те дни читал, так в ней написано было, что единственный шанс обеспечить себе будущее, это пожертвовать настоящее. Свободу надо любить. Как мог, так и высказался.
Матери не понравились мои суждения. Глаза её перестали блестеть. Она долго, долго смотрела на меня. От её взгляда я заколебался.
Глупо тогда было думать, что у меня свои суждения были. Всё вычитано, всё подслушано, всё не своё. Какими бы ни были суждения, не отражали они истинного положения, они всегда были пристрастными. Я даже тогда ни в кого не был влюблён. Передышка у меня была.
- По моему разумению,- сказала мать,- всё в доме от мужчины зависит. И вообще я так считаю, достаточно чтобы хоть и худо, но было как у всех. А если не так –  вот и начинаются ссоры.
- Так, а чего она за несерьёзного вышла? Несерьёзный сосед. Всё шуточки да хаханьки. Как это он говорит: «Кто выпил с утра, у того весь день свободен. Любим, что брошено, пьём, что горит».
- Здорово сказал. Без комплексов мужик.
- Здорово,- отмахнулась мать.- Дураков – в больнице лечат, умных об забор калечат. Соседка жаловалась, что достал уже этим своим - «не барское это дело». Барин нашёлся.
- А девчонка - характерная, любит, чтобы окликали её Семёновной, невеста тебе растёт. Такая если влюбится… разрешения спрашивать не станет. А разлюбит – расколотит всё на черепки. Шибко отца любит. Шалопутная, во всё нос свой суёт, всё ей знать надо. Старую Полину в подружки выбрала. Та – малая, эта – старая, два сапога – пара. Знает, шельма, куда ходить. Чаи распивают да секретами делятся. Сверстниц не признаёт.
- Семёновна,- хмыкнул я.
- Не, девка разумная,- продолжила мать.- Что-нибудь из нее и вырастит.
- Как это, что-нибудь?- непонимающе переспросил я.- Вырастит, выучится как все…
- В том-то и дело, что не как все… Не знаю, как объяснить, себе на уме с таких лет, под руку для ласки не подсунется, без отзывчивости, способность какая-то у девки равнодушно смотреть в глаза.
- Так маленькая…Я, допустим, равнодушия не заметил. Нос у неё любопытный.
- Во-во, во всё его суёт. Улыбка у неё,- какое-то неуловимое движение губ. Тупить глазками может. Иногда перехватишь Танькин взгляд,- не слушая меня, продолжала мать,- совсем не по-детски смотрит. Странное у неё любопытство. Другой раз сижу на скамеечке, а Танька к Полине по меже идёт. Смотрю, как она калитку на двор Полины толкает, знаешь, жалко девку делается. А почему жалко,- не знаю. А Полина Таньку барышней величает. «Здравствуйте, барышня…»   А «барышня» каждую облезлую собачонку погладит, каждую бездомную кошку, которая роется на помойке, на руки возьмёт.
Пойми этих женщин, то в девчонке ничего особенного нет, то ни с чего жалко становится, то смотрит не по-детски...

                29

Мальчишкой любил я смотреть, как пахали огород. Запах перевёрнутой земли будоражил. Я немел, когда плуг выпадал из борозды. Мне казалось, в тот момент я слышу стон земли. Пахарь натягивал вожжи, понукал лошадь, пятя её назад, волоча плуг, вставлял его в то место, откуда он выпал, я вместе с ним проделывал эти манипуляции. Мне хотелось, чтобы пашня тут же зарастала. Мысленно накладывал латку. Много позже, вспоминая детство, думал, что если сам выпал из борозды жизни, то жизнь не попятишь, сходу не определишь место, обо что чиркнул лемех, и что заставило выпасть мой плуг из борозды, поди, догадайся.
Не понять, с чего разбуженное чувство вины опутывает. Вины перед кем, какой вины?  Почему нельзя жить на свете так, как хочешь? Почему каждый, кому не лень, считает возможным лезть в чужую жизнь со своими советами, поучениями?
Хорошо моим мыслям, где бы ни болтались, всё одно они постоянно возвращаются в свою борозду. Что бы ни говорила мать, чем бы ни упрекала, я знал, что у матери самое доброе сердце в мире, и она хочет как лучше. Бывает иногда резковата, но без этого нельзя.
Не знаю, чем зацепила меня соседская девчонка. Снова спросил про неё.
- Где это ты порченность у Таньки сумела рассмотреть? А говоришь, не присматривалась. Семёновна…
- Семёновна,- подтвердила мать.- Не веришь, поинтересуйся у Полины.
- Ещё чего. Десятая вода на киселе и то приятнее. Баба Поля – монашка?
- Иди ты. Полно, какая монашка. Теперь старые старухи в бога на пять процентов верят. Церковные праздники отмечают,- повод выпить, а что он обозначает, никто ни шиша не знает. Я вот не умею богу молиться. В молодости это без надобности, а когда за плечами жизнь,- иной раз помолиться и не грех.
Не на завтра ли небо прохудилось, заморосил тихий дождик. И день, и два дня прыскало и лило. Дома стали вязнуть в сумрачной дымке. В огород без сапог не влезть. Мать каждый день протапливала плиту. На речку не пойдёшь, по лесу в мокрень я не ходок. Нечем заняться было. Нечем было похвастаться. Минуты часами тянулись. Жертвенность какая-то чувствовалась.
В эти дни обговорили всё.
В долгие минуты хорошо вспоминалось. Говорили о том, что вместе знали. Становилось тепло, словно сидели у костерка. И смешное на ум приходило, и грустное. Клички-прозывки соседей перебирали.
Сосед через дорогу, его почему-то Индыком за глаза звали, всё ходил в галошах на босую ногу. Он первым в посёлке индюков развёл, но его, повторюсь, не «индюком», а индыком кликали. Галстуки любил носить, как говорится и в пир и в мир, так если его спрашивали про галстуки, всё отшучивался, мол, с галстуком ногам теплее, не так мёрзнут.
Сосед слева за большой живот Пивником прозывался. Колодец возле его дома был. Собираясь ставить самовар, мать говорила: «Сходи на колодец к Пивнику, там вода мягче». 
Анютка, - глубокая старушка, чей дом на углу стоял, по словам матери взятая замуж «с полка», то есть без приданого, без свадьбы, в те давние времена это позором считалось, доживала век одна с двумя курицами. Ходила она в клеёнчатом переднике. Три мелкие бородавки украшали  подбородок. Взгляд у старухи  липкий был,  прицельный. Она как бы презирала всех с усмешечкой. Её по имени отчеству никогда не звали. Анюта, да Анюта.
Как-то обходили мы в разговоре Бабу Полю, но как-то добрались и до неё. Спросил, почему Бабу Полю редко по имени зовут, всё больше Зычиха.
- Так по фамилии. Зыковы они. Дед её, старый Зык,  всё присказку говорил: «Жизнь что солнышко: ничего мёртвого не терпит, на нет сводит».
- Что, Зыки из богатеев?
- Ну, богатеи не богатеи. Зык охотником завзятым был, с начальством водился. Две собаки держал. Одним словом – продуманный. Бабка Полинина за ведьму слыла. Про неё плели, что душу дьяволу продала, дьявол научил её высушивать молоко у коров. Яблоки всё на базар носила. Без осуждения, но нехороший глаз у неё был. Полина-то проще. Может, из-за того, что своих детей нет, привечает Таньку.
- Точно, их переулок зачумлённый. Мы даже в лапту там не играем.
- А и не говори, старая Зычиха на скамейку, бывало, возле ворот выползет,  привычка у неё, и начинает из-под шляпы коситься по сторонам. Вот, дура старая, всегда на улицу в шляпе выходила. Сидит с надменно поджатыми губами. Ни к себе никого не звали и сами никуда не ходили...
Надолго после этих слов установилось молчание.
Молчание между близкими людьми не бывает тягостным. Это потом понимание приходит, в молчании бывает особая минутка, и хотелось бы её переиначить, снова прожить, да не  получится.
Я заметил, в разговорах то и дело перебрасываются, словно мячиком, разными словами. «Совесть» часто упоминают. Мол, надо иметь чистую совесть. Если кого хвалили, то говорили, что у того совестливости много. Совестливый, мол, не вылезает с поучениями.
В молодости разве придаёшь чрезмерное значение словам, каким-то совпадениям, намёкам. Молодости не видится во всём этом ничего зловещего и таинственного. Ни о каких невестах я тогда не думал. Ни к кому привязан не был. Что касалось Таньки, лет через пять опять мимоходом  снова столкнулся с ней. Кажется, это было в тот год, когда мать завела разговоры, что надо бы ей переехать жить к брату. Тяжело одной. Я в тот год был в отпуске.
С двумя вёдрами воды шёл от колодца. Навстречу голенастая девчонка с портфелем. Школьница. Ни красивая, ни яркая – совершенно обыкновенная девчонка. Взгляд разве что,- так посмотрела, ощущение такое возникло, будто девчонка пристально в меня всматривается, мысли, что ли, мои читает.
- Здрасте.
Вот уж о ком я ни разу не вспомнил за эти годы
- Семёновна, ты что ли?
- Я.
- Выросла – то как. Много двоек несёшь?
- Ни одной.
- У – у… Молодец. А скажи-ка, Семёновна, что это ты так шибко растёшь: то была эвон, от земли не видно, под кустом пряталась, а теперь портфель в одной руке носишь?
- В двух руках неудобно нести,- засмеялась Семёновна.- А расту – кашу ем. Мне надо скоро расти, дяденька.
- Это зачем скоро расти?
- Да уж надо.
- Учись, Семёновна, расти… Замуж за меня пойдёшь?
Что я мог ещё сказать девчонке?
-- Ты куришь, голос у тебя хриплый… А у меня братик умер, маленький, ещё не ходил. На небо улетел. Крылышки у него отросли, и улетел.
Я опешил. Семёновна стояла передо мной, ковыряла носком туфли землю, оставив это занятие, медленно подняла голову. Наши взгляды встретились.
- Знаете, дяденька, крылышки не всем детям даются, бабушка Полина так сказала. Крылышки заслужить у этого надо, который на небе живёт. Маленькие не умирают по-настоящему. Братик, наверное, притворился, а потом ночью и улетел. Когда никто не видит. Когда я вырасту,  с ним научусь разговаривать. Он по-непонятному говорил.
Девочка замолчала. Она не смотрела на меня, если и смотрела, то исподлобья. Мне показалось, что она по тропинке своего времени ушла в этот момент далеко от меня.
- Дяденька, а давай дружить?
- Как это? Я же скоро уеду.
- Мы просто будем дружить. Помнить.
- Ну, давай. На дружбу договор заключить надо.
- Ты сделай вот так, смотри,- показала мне Семёновна согнутый мизинец.- А теперь вот так,- она сплела свой мизинец с моим.- Повторяй… Навсегда, навсегда. На года, на века. Будем дружить.
Мы дернули крепко друг за друга за пальцы и разняли их.
Стояли на земле два полных ведра с водой, возле них стоял портфель Таньки, а мы, два дурака, заключив союз, радостно улыбались. Танька – ладно, она играла, а я-то куда полез.
- Вот, теперь нужно говорить друг другу правду. Как мне тебя называть?
- Юрой как-то нехорошо…Давай, дядей Юрой.
- Ладно. А я сегодня пятёрку получила дядя Юра.
- Молодец. Я тоже тебя Семёновной звать не буду. Теперь ты до скончания века Татьяна.
- Ладно. Ну, я пошла. Уроков много задали.
Мать засмеялась, когда я рассказал о заключённом союзе между Танькой и мной.
- Вот, девка. То-то она меня спрашивала, когда приедешь. Ты уж, какой подарочек ей купи. Книжку, ленту, колечко какое-нибудь. Поклялись ведь. Вот, девка,- повторила мать.- Ну, да, братика-то её похоронили. Простыл сильно, что ли. Ругались между собой её родители. Жалко. Этот идол всё попрекает, бабы рассказывали, как заполошно мужик  бегает по комнате со словами «А это что?», пинает ногой табуретки, срывает со стола заляпанную чернилами скатерть, бренчит крышками кастрюль. Вишь, ему другая жизнь понадобилась.
Текуче время, а всё вспоминается, всплывает из глубин. Ишь, какие подробности вспомнились. Вспомнилось даже то, как бабы подсмотрели за Танькиным отцом. Мне-то это зачем?
Бывает такая минута, когда становится вроде бы незачем жить, незачем любить, в ту минуту лучше бы ослепнуть, следовать переливами порождённых памятью видений. А потом всё возвращается.
Это только так говорится, что дети многого не разумеют. Нет,  дети подмечают недостатки своих родителей в сто раз лучше, чем родители детей оценивают. Дети смотрят на всё безжалостно своим ясным взглядом – ничто не ослепляет их, ни любовь, ни симпатия, они хотят быть первыми. Первый – он и есть первый, ему всё простится.
Не сразу доходит, что нельзя дать человеку сделать его глупости, как он посчитает себя в обиде. Сразу не понять, что затевает человек. Отчаянным бессилием и гнетущей тоской иной раз веет от мыслей. А ведь рвёшься сделать что-то хорошее. Почему так выходит, что действие оборачивается против того, кто действует?
Никак не найти успокоения. Изнемогает душа от тоски. Воздух делается мутным.
Часто думал над тем, из-за чего люди ругаются. С пустяка всё начинается. Кто-то кого-то ни в грош не ставит. Нашло предчувствие… А может, кто-то кого-то счастливцем обозвал, из-за этого разругались, никто до своей смерти не знает, кто он на самом деле… Из-за зависти, скорее, ругань. Из-за неполноты ума. Из-за абсурдности бытия.
Если зависть наружу не вылазит, никому от неё вреда нет. По-тихому можно завидовать тем, кто имеет большие квартиры, хороших мужей или жён, кто живёт без надрыва и скандалов, кто куда-то может поехать. А если не везёт в жизни, не везёт – и всё,- так что, под машину бросаться?
Я не понимал, кому свои вопросы направлял. Хоть умри, не могу настроиться. И взвинтить себя по-настоящему не выходит. Настроение какое-то морковное.
Спросить совет? Засмеяться? Лицемерие человеческое не способно ничего противопоставить смеху.
Странное ощущение, нахожусь в своей квартире, и в то же время меня уносит, бог знает куда. Будто в этом мире уже ничто меня не касается. Будто собрался умирать, а рядом нет никого. Не у кого спросить, как лучше умирать.
Зачем?
Успокоиться надо, отдохнуть, одним словом, решать всё на трезвую голову. Без дёрганья: вчера – одно, сегодня – другое. Всё было, было, было.
Если кто-то недобр, ему что и остаётся, так наполнять душу горькой минутной радостью и желчью.
Мне даже иногда казалось странным, что у кого-то может быть какая-то своя жизнь, посторонние мысли. Чудно, не кто-то позволял мне жить рядом с ними, а я до кого-то снисходил, причём делал это совершенно добровольно.
Не из-за чего становилось грустно. Что живёт и дышит вокруг меня,- всё это чуть ли не приносило оскорбление. Непостижим бег времени. Во всём скрытая угроза. Одна только тишина ширится, не спрашиваясь.
«Гад»,- почему-то подумалось, не относя ни к кому это слово.
Всего раз я видел, как дрались по-настоящему мужики. Драчун, прежде чем ударить ножом, распалял себя, визжал, рвал рубаху, нагонял на себя исступление, в кровь разбил кулак о стену, а только потом пырнул. Пырнул и откинул нож. И тишина наступила.
Почему тишина особенно запомнилась, и не просто запомнилась, а врезалась в память, не знаю, наверное, очистилась какая-то протока.
Тишина помнится, когда что-то не заладится или не повезёт, и мучаешься, и свет не мил покажется, и чёртова зависть ниоткуда появляется. И возвращение домой тогда может быть в тягость.
После того как заключил договор с Танькой, и даже после того, как рассказал матери, внутренняя судорога подталкивала и дёргала за язык, не пропадало желание снова и снова кому-то поведать об этом. Почему? А наверное потому, что  всё, что любишь, обречено на гибель. Потом ведь всё забывается.
Не знаю, то ли я повзрослел в тот день, то ли просветлел. То ли разбередил какую-то рану. Исчезла способность управлять жизнью. Поступок наш был глупым, но глупые поступки обычно самые искренние. Я будто бы и так и этак начал прикидывать разные жизненные варианты, будто костюмы примерял в магазине перед зеркалом. Кажется, разучился быть терпеливым и снисходительным.
Было неправдоподобно хорошо, но где-то глубоко внутри бродило смутное чувство раздвоения, похожее на тревогу. Казалось, те костюмы, что мысленно перемерил, мешком на мне сидят, и благодать, или неважно каким  словом то состояние  определить, противоречит моей нормальной жизни. Не знал я толком, что хочу. В неопределённой стадии находился.
А дальше жизнь то ли с горки покатилась, то ли в гору поползла.  Женился я. И ничего странного не было, что образ Таньки стал меркнуть.  А через три года и нужды  не стало ездить в посёлок, не к кому, мать переехала к брату. Тем не менее, мать откуда-то узнавала обо всех новостях в посёлке.

                30
 
Танькины стеклянистые глаза, казалось, ничего не видели. Свет истинного зрения её исходил из глубин издалека или мерцал холодным солнцем из недоступной выси. Полное безучастие ко всему, что было вне неё, не ею. Она прислушивалась к тому, как внутри нарастала блажь, переходящая в шёпот.  С чем тревога была связана, Танька не знала. Да и тревога была какая-то бестревожная и бездумная.
Прикосновение к ноге кота Мурика отозвалось чувством потери. Кот хромал на переднюю лапу, прищемили дверью. Мурлыкая, кот потёрся о ногу, задрал хвост, изобразив таким образом благодарность хозяйке, угадывая в ней особую родственную душу, и вместе с тем по-мужски кот её презирая. А Таньку внезапно поманил тихий голос, отчего она как бы онемела. Что будет лет через десять?
Десять лет - срок, прожить нужно, шаг за шагом правду жизни узнавать. Сначала верить всему, потом разувериться. Узнать, что такое женская доля. Понять острый любовный голод, который вынуждает оступаться. Кто-то обидит, кто-то разочарует. Ребёнка, наверное, родит. Говорят, страдая, женщина делается мудрее. Говорят, что по-настоящему любовь лишена тайны.
Десять лет хорошо бы прожить не с никчемным человеком, который не то чтобы бездельник, а и не слабак, и не нытик. Мужчина не должен жаловаться. Рядом должен быть необходимый человек, незаменимый никем.
За десять лет на себе она узнает, почему людям случается лгать, причинять боль друг другу. Может быть, через десять лет, откроется грех, который, конечно же, непредумышленно кто-то в их роду совершил, и он порчей лёг на жизнь. И из-за этого не хватает решимости полюбить зло, которое Танька причинила другим. Для этого надо порвать оковы совести.
Что будет через десять лет, одному богу известно. Многое за этот срок передумается и перетерпится. Не из-за мучительной и безумной надежды, не гложущее ли ожидание чего-то, что, казалось, никогда не наступит, не изо дня в день неизвестности, которой хорошо бы предпочесть чуток знания –  не всё ли это заострило черты лица? Она каждое утро поднимается, чтобы жить.
Её глаза, улыбчивые как бы, смотрели теперь сухим взглядом.
Зачем далеко загадывать? Помнить надо, что было вчера. Заруби себе на носу: женщина всё должна помнить.
На дворе день. Виниться лучше во тьме, чем при свете дня. Вину набирают  во тьме. Если грех или вина невидимы, то и стыдиться их нечего.
Как же Таньке хочется вырваться из затхлой и монотонной жизни. Бок о бок прожили с матерью – опостылели друг другу, временами видеть друг друга не можем, так думала Танька. Не можем и стараемся не замечать.
Осточертеть безнадёжно,- это не из-за ненависти, отвращения или ещё какой-то стадии, просто, настолько понятен человек становится, что, прежде чем он открывает рот, ты уже знаешь, что он скажет.
Возбуждали люди один и тот же мучительный вопрос: «Что таят они в себе?»
Мать казалась доброй, но порой она не могла скрыть жестокие мысли, они сквозили в её взгляде. Устала мать жить, по сути. Она не жила для себя. Раздаривала себя.
«Я – молодая, думала Танька, у меня много светлого впереди. Я буду жить в ладу с собой и с миром. Помнить, конечно, всё надо. Не только помнить, но и предчувствовать».
Каким образом всё помнить и научиться предчувствовать перемены? Счастье, наверное, само по себе настолько мало, что любое вмешательство извне, любой сбой, любая попытка отнять что-то, самое несущественное, как тут же счастье переходит в несчастье, всё заволакивает грустью.
Танька посмотрела в окно. Петь захотелось. У неё даже тембр голоса изменился. Внутренний голос стал чувственно-зрелым. Волнующие вибрации появились.
Бог с ним, ждать утешение от кота не приходится, коту не дано сопереживать женскую боль. Но почему-то стал чудиться шёпот. Он усиливался. Шёпот, казалось, тянул щупалки, тянул, не видя и не слыша. И Танька на мгновение как бы глуха и слепа сделалась.
Не ненависть и не бешенство рождали желание выговориться, толкали бросить в лица всем обвинения. Хорошо бы в ответ услышать оправдания, но рядом нет никого. Лучше, конечно же, от кого-нибудь услышать признание.
Нужны эти признания. Пожалел бы кто.
Хорошо было жить, когда ни о чём не думалось. Ничто тогда не раздражало, мрачных мыслей не было. Какое-то жизненное мгновение проживалось как бы в настоящем и в прошлом, и в будущем, было оно нераздельным целым. И не фантазией то время было. Необычность тех минут ощущалось физически.
Когда она думала о таких предметах, как влюблённость, красота, ревность чувство приниженности исчезало, Танька как бы делалась более привлекательной. Ну и что, если своего у неё уже ничего нет, все её отличительные черты были у кого-то заимствованы. Не отняты, а взяты на время.
Все проговоренные слова кажутся никчемными, созданными для ненастоящей жизни. И место им внутри человека, только не вовне. Танька охотно согласилась бы, что и злая она и упрямая, что и раньше была такой, но она сильная, а если и плачет иногда, забившись головою в подушку, то об этом никто не знает.
Танька прерывисто задышала, ноздри раздувались, придавая лицу выражение жёсткой отрешённости, смешанной со страданием. Отрешённость и страдание требуют разрядки, не ведающей жалости. Она не желала больше вести себя благоразумно.
Благоразумие не прибавит силы. Мать перестала для неё много значить, во всяком случае, она теперь значила много меньше, чем надежда на завтрашнее. Ну и что, если есть за что упрекать, мол избыток простодушия у Таньки, не умеет бороться за своё счастье. Втолковать дочке ничего нельзя...
Ах, жаль, что нет рядом того, прекрасного и далёкого, как месяца в ночном небе, человека.
«Почему мне не везёт?- в который раз задавала Танька себе вопрос, в который раз под сердцем кольнул этот неразрешимый вопрос.- Встретить бы принца, влюбиться. Он бы стал для неё защитой. Пусть не влюбиться, - слегка отступила она от своей мечты,- пусть просто подружиться. Услышать от него, что она красивая. Пусть даже это неправда, всё равно услышать такое было бы приятно».               
Но отчего чувствуется внутреннее сопротивление? Удивительное чувство, до сих пор она не испытывала его. В мыслях было что-то такое, чего никому не дозволяется трогать. Но тогда к чему мыслить?
Ни на одном календаре это утро не будет особо выделено. Что там утро, день ничем не будет отмечен. А ведь, если пристально посмотреть вокруг, тут же поймаешь себя на том, что всё видится другими глазами.
Принц не принц, но и щелкопёр - проходимец не нужен. Баба Поля как учила:  «Подойдёт проходимец - беги прочь. Начнёт говорить – заткни уши. Одарит чем, протягивая руку – гляди, что он делает с другой рукой, куда суёт».
Как отличить проходимца от непроходимца?
В одну сторону бегут мысли, возвращаются, попереминаются на одном месте, словно им невтерпёж, снова куда-то нацеливаются.
Человек – дерево, дерево – человек. Пород деревьев много. Лечебные деревья есть, от которых подпитаться можно энергией, оправдаться. Липа, например, сосна или берёза. С липой и берёзой можно обняться. А попробуй уснуть в обнимку с кустом можжевельника,- к тому, с какой стороны ни подойди, колется. Перед можжевельником не оправдаешься.
 И не хочешь оправдывать себя, да приходится оправдывать. Танька оттолкнула кота. Мысли несутся, обгоняя друг друга. Танька сама не знала, во сне всё происходит или наяву. Если во сне, если она притворяется спящей, так пора просыпаться. Если наяву, стоит пальцы скрестить, через плечо сплюнуть, на шаг сдвинуться в сторону – блажь кончится. Хорошо бы кого другого на её место поставить, да поглядеть со стороны, как он вывернется.
Вывернется. Из-под кого или из-под чего? Что оплело или придавило? Что не так?
Где-то образовалась трещина. Трещина – это предубеждение. И именно сейчас натянулась нить. Не осознавая, Танька пробует её на прочность. Такое ощущение, что привязи как бы и нет. Порвалась, может, её и не было. Может быть, именно из-за этого Танькин застывший взгляд устремляется сквозь всё в пространство. Возникает череда скорых желаний, которые невозможно оценить. Желания – игрушки, заводятся сами, когда в этом возникнет необходимость. Желания – причина беспокойства, желания – молчаливая лукавинка, которую не всякий разглядит.
В знак согласия своим мыслям Танька скривилась в подобие улыбки, удержалась показать язык. Взрослости нет. Да зачем вообще нужно быть взрослой женщиной.
Быть нужно без всякого умиления просто женщиной, самой по себе.
Баба Поля бабью долю не иначе как злой обзывала. На месте Таньки, другая бы женщина, прежде чем шагнуть, пять писем отправила бы в разные инстанции с просьбой посоветовать, как жить.  Не модно теперь писать письма. Написать письмо – это настоящий подвиг. Садишься к листу бумаги одним человеком, встаёшь – совершенно другой. Пишешь,- гримасничаешь, наполняешься сладким волнением. Танька знала, что письма пишут, когда приспичит, от отчаяния, чтобы отвести подозрение. И как результат,- возникает высокомерное спокойствие. Придумывать ответы на ходу, - минутную досаду вызывать.
Отчаяние, когда не знаешь, как выпутаться, когда шаг остаётся до обрыва, выматывает. Танька не слышала ничего вокруг. Видно, для неё настало время, в котором она вроде бы и жила, а по-настоящему, выпала из всего. Непонятно только, в чём отчаяние? Чего она не находит себе место?  Глупая девка, влюблённая, как тумбочка с ушами.
Интересно, тумбочка да ещё с ушами. Тяжеловесное сравнение.  Надо же, оправдывает себя тем, что уезжает из дома. В её оцепенении произошёл какой-то разрыв. Снова вспомнились слова Бабы Поли. Как бы кто ни относился к старухе с её длинным красным носом,  скрученными в узел на затылке седыми волосами, но  Таньке плохого Баба Поля не делала. Непонятно, чего её не любят? Баба Поля сказала, мол, катящийся камень мхом не обрастает, а ты, Танька, от суда совести бежишь. Это как понимать: прежде чем уехать, покаяться надо, наслушаться всяких поучений, принять обет,- и всё для того, что бы мхом не обрасти? Или обрасти?
Нет, жить надо так: люди только собираются, а ты уже сделала. И ни на кого глядеть не надо. Нечего разбирать - навеличивать. Первому всё простится.
В утреннем воздухе носится странное предчувствие, что с минуты на минуту произойдёт нечто, какой-то сдвиг. Оберегаясь, Танька передвинулась на шаг,- ничего не происходит, ничего не меняется. Однако же Танька, вероятно, что-то уловила.
Ну почему, почему если встречаешься с кем-то, разговариваешь, ходишь в кино, целуешься, то или люби до гроба, или ты обманщица? Любовь до гроба как-то по-другому должна называться. Такое — не любовь.
Её преимущество состоит в том, что она знает, что уедет. А кто знает больше – всегда в выигрыше. И нечего перед отъездом в зеркало глядеть. Не дай бог чего не понравится, будешь потом по одной половице ходить.
Смягчающая усмешка покривила губы, как бы говоря,- не троньте меня.  Возникло замешательство. Всегда есть некто, который устраивает и встречи, и расставания, который в элементарном мире разбивает жизнь на периоды притяжения и осмысления, что ли. И что удивительно, при этом слова западают в душу. И повторяются эти чужие слова с восторгом, как перворождённые, как бред. А пока надо делать то, что не хочешь, потому что обстоятельства так сложились. Обстоятельства бывают сильней человека.
В Таньке бушевало нетерпение.
Нет, не девичье бешенство. Говорят, бешеные рожать не могут. Не хочется быть обманутой жизнью. Хорошо бы не допустить, чтобы кто-то был счастливее её. Скоро для неё наступит время, про которое никто ничего не знает. И не суд совести это будет.
Плохая пора – осень. Соловей не выщёлкивает в березняке соловьиху. Никто не славит жизнь, не возвращает предощущение счастья. Нет истомы, которая горячит кровь.
Если бы кто-то в этот момент посмотрел в лицо Таньки, он разглядел и враждебность, и своеволие, и заносчивость. Но и непонятную силу, какой-то внутренний огонь, заставляющий отступать, склонять голову перед бессмысленным вызовом, не признающим принуждения, отметил бы.
«Дура, озаботилась каким-то судом совести,- подумала Танька.- О суде думать надо было, когда допустила к себе, когда согласилась. Совесть словно паук высосет всю, без остатка. Совесть и поддерживается чьими-то соками. Оглянись, не видишь, что ли, ничего вокруг? Не понимаешь? Суд! Ну, присудит суд броситься под поезд, неужель каждая и пойдёт к железной дороге? Не все женщины – Анны Каренины, чтобы сразу и под колёса. Не то теперь время, чтобы топиться в пруду из-за неразделённой любви. Перевелись идеалисты. Про Каренину откопали, что она морфинисткой была, наркоманкой. Вот тебе и суд совести. Никакой это не суд, а маета женская. Всё-таки, интересно, с чего маета селится, с чего человек места себе не находит?».
Иногда, под настроение, Танька в ночные часы наблюдала, как её тело расплывается, как отделяются друг от друга его части, растворяясь в темени, как съёживается кожа, невесомой оболочкой, не приминая простыни, она лежит под одеялом.
Разделяющееся тело впечатляло. А потом наступала минута молчания – когда она снова привыкала к самой себе.
Для человека, страдающего раздвоением личности и, как результат, заторможенностью, мысли о суде совести и маете – коварные из самых коварных. Никак не сделать выбор, если не понимаешь, между, чем и чем выбор делать. Может, выбор где-то посередине, а может, целиком полагаться нужно на кого-то. Тут  ожидание спасительного намёка от кого-то не поможет, тут спасительного метода придерживаться надо: отдавать предпочтение последней пришедшей в голову мысли.
Танька могла говорить, могла молчать. Только то, что шевелилось внутри, не хотело молчать. «Как? Почему? Зачем?»- эти слова распирали её, но их-то она и не произносила. Торопливые, любопытствующие, они, проговоренные вслух, могли не понравиться.
И слову среди людей, и человеку хуже быть одному. Одна она дело себе не придумает. Без дела – скучная жизнь.
Маятник ходиков, висевших на стене, со свистом рассекал скорлупу воздуха, напоминая о течении времени, создавал впечатление боязни пошевелиться.
Тик-так, тик-так… В комнате что-то изменилось. И в самой Таньке поубавилось томности, старомодностью и не пахнет. Резче она стала, суше.
В такт маятника хорошо переваливаться с пальцев на пятки в  шаткой позе вылупившегося цыплёнка. Цыплёнок, только раздолбит скорлупу яйца  и высунет голову наружу, как его преображение себя замешательством останавливает, как тут не пискнуть. Ждал настоящей жизни, а писком выдал неготовность к этой самой жизни.
И листок у дерева, падая на землю, тоже своим тихим криком обозначает свою новую жизнь, и ребёнок кричит, и родник, пробившись из земли, по-особому звенит. Ухо слышит, глаз отмечает.
Человека же глаза объяснят раньше и лучше, лучше, чем язык, чем все произнесённые слова. В справедливости слов разобраться ещё  нужно, а глаза… глаза — зеркало души. Да и возникшее предубеждение не последнюю роль сыграет.
Всё не Танькино, всё не её.
Она толково не могла бы ответить, что именно произошло минуту назад, да и не надо это вовсе. Если и произошло, то что-то новое, оно внутри, оно не понятно ей. Чтобы уберечь новое рождённое чувство, надо стать непохожей на саму себя.
Насыщенные дни ожидания остались позади, прожиты они, бог знает, куда скользнули. Их теперь не достать, не пережить заново. Может, когда образ какого-то дня и возникнет перед глазами: был такой день, приняла такое решение, досаду какую-то принёс день. Все досады дня – пустяки. Вера в лучшее завтра ведь не просто так появилась, значит, неудачи не сломили.
Всё в жизни не переиначить. Поэтому, медленно, углом, сама вскидывается бровь.
Минуту назад Танька чуть ли не пищала, неправдоподобно светилась, светилась, всеми красками радуги играла,- бац, ни с чего потеряла праздничность, поселилось устойчивое недовольство. А всё оттого, что смутным беспокойством возник страх. Мол, она занимает чужое место в жизни, мол, произошло в душе такое, чего она сама за собой не знала. Никакими словами не описать. Покоя, вечности, тишины хочется. Перемен непонятных хочется.
Не хватает чего-то, чего-то такого, что есть у других: она не сможет приспособиться к жизни. В мерку, по которой жила, дальнейшая жизнь не уложится. На уступки надо идти. На какие? В чём?
Впервые она почувствовала, что чем-то по-настоящему, откровенно своими переживаниями, могла бы поделиться.
Сама того не сознавая, Танька управляла страхом, вызывала его по какому-то своему, даже ей неизвестному, желанию. Стах стал предощущением.
Вот и стоит она как бы потерянная возле окна, одна, не в силах совладать со своими аморфными проектами и дурацкими устремлениями. Смотрит в одну точку, будто там маячит какое-то видение.
Счастье должно покоиться внутри человека, как ядро ореха в скорлупе. Танька предполагает, что, наверное, знает счастье тот человек, которого любят. Женщину не обманешь, она чувствует, что любима, и любимой женщине больше ничего не надо.
Пошевелив беззвучно губами, будто нащупывая нужное слово, она уставилась в стекло.
Потянула носом: дом полон запахов, из кухни тянет чем-то съестным, из прихожей непросохшей обувью. Пять или больше слоёв обоев на стенах впитали в себя смену настроений. Каждая половица протоптана, лоснится сучками, каждый гвоздь вбит в стену там, где он нужен.
По одним только запахам можно представить привычки обитателей. Думала Танька, что она вручили дому на хранение частицу себя, и при этом не пропало желание сбежать из дома. В этом заключается ужасная правда. Правда в том, что всё так и будет, прошлое и настоящее не настигнут друг друга. Ни то, ни то по собственной воле не остановится. Жизнь – это убегание от одних трудностей к непонятно чему.
Да все трудности, боже мой, от тех, кто мешает жить. Жизнь была бы прекрасна, если бы мешальщики могли заткнуться, бросили бы поучать, не подставляли ножки, а ещё лучше – вообще сгинули и никогда не попадались на глаза.
Странно, только приноровишься к чему-то одному, ждёшь, мол, радостное событие подарком в ноги упадёт,- куда там. Кому-то и упадёт нежданно, а ждущему шиш с маслом на засохшем куске, этого не хочешь?
Как понять, чего хочется, думала Танька, чего надо? Два дня назад знала, а сегодня всё, что знала, забыла. И чем бы там ни корили,  совестью или бесстыдством, смысл обвинений не доходит. Над всем душок двусмысленности витает. Жизнь играет нечестно, кажется, что с тобой по-китайски разговаривают.
Что-то вроде ярости начало искать выход. Минуту назад Танька могла справиться с ней, теперь непонятное душило её, вот-вот готово прорваться наружу – не хватало, чтобы потоком брани разразилась.
Слова лижут словно пламя, что-то высвечивают, но не обжигают. Давно не обжигают. Слова делят людей на хороших и плохих. Слова цепляются к недозволенному. Совесть тут не при чём, как её не задавливай, она,- дама капризная, спустя время, всё оправдает. Когда настанет время по-настоящему судить себя, тот час нескоро придёт. Может, его и не будет. Не за что судить. Не нагрешила. Вот и нечего чахнуть беспричинно.
Разговаривать с собой было легко, язык слова не проворачивал, а ещё легче и проще было молчать. Но ведь и разговор с самой собой, и молчание опять же с собой не создают ничего по-настоящему прочного. Входила Танька в какую-то роль на час, на день, а потом тяжелела настолько, что ничего как бы и не нужно становилось. Несколько капель то ли участия, то ли безучастия, то ли досады на себя внутри перекатывались. Ожидания,- они тоже где-то глубоко внутри таились.  Вот от этого, что таится глубоко внутри, приходится отводить глаза,- не подавать же самой себе милостыню.

                31

Хорошо, когда перед тобой красуется букет из полевых цветов. Разные цветочки, но обязательно в букете должны быть розовые цветочки для любви, голубые для спокойствия, жёлтые для радости. Глазу приятно.
Хорошо бы выскользнуть из своей прошлой жизни, как мячик из заросшего ряской пруда, лежи на поверхности, грей бока. Никакого тебе прошлого, никаких воспоминаний.
Хорошо бы заменилось каким-то странным ощущением, что настоящая жизнь идёт стороной.  И никаким боком к ней Танька не прислоняется.
Чтобы облегчить своё положение, Танька пытается заручиться воспоминанием. Её переполняет нежность и потребность отдавать себя каждому, кто нуждался в ней. Деньги, одежда, сочувствие,- да она готова всем этим поделиться. Она готова всех осчастливить. Но на фоне переживания, то немногое, что ей удаётся, так это горестный вздох.
И выходит, что жизнь Таньку «не хочет». Танька невольно подаёт повод ожидать чего-то из ряда вон выходящего. Ожидание не в её пользу.
У любого утра, даже как сегодняшнего, есть одна особенность: оно имеет конец. Удалась жизнь, не удалась, выиграла что-то – проиграла, но как гласила цитата в книге, название которой не запомнилась, что, содействуя возвышению ближнего, выигрываешь в сто раз больше, нежели получит тот за кого, по словам матери, дерёшь задницу.
Дойдя в своих рассуждениях до этого места, Таньке лишь осталось удивляться какому-то провидению и отрицать очевидное. А существует ли оно – это очевидное? Главное, чтобы жизнь, изначально поставив в одну колею, потом не выбила, не приняла за другую, не всучила чужую судьбу, чтобы не назвала другим именем.
Единственное, что не подводило, и было надёжным, так это прошлое. Оно не менялось. Но ведь и оно, сулившее когда-то счастье, подвело. Где обещанное счастье? Где? Почему концы с концами не сходятся?
Странное дело, временами безмятежность появлялась, было такое чувство, что всё – трын-трава, не ахти какое веселье, зато оказывалась ограждённой от посягательств. Усугублять вину, которую Танька за собой не знала, не стоило. Любое восклицание зачлось бы за искреннюю готовность согласиться с доводами доброжелателей, в  чью-то пользу.
Что там уклоняться, про каждого что-то сказано, по каждой женщине прошлись языками вдоль и поперёк. Ярлык на каждой болтается.
Танька, хотя толком не задумывалась ни о чём, мгновенно чувствовала наступление перемен желаний. На желания она была скора, в то же время оценивать то, что получила, не всегда выходило. Вечная неудовлетворённость заставляла её загораться и тут же угасать. Самозабвенный восторг был редок, не отвечал каким-то глубинным потребностям, происходило частично внутреннее освобождение. Она и сама не понимала, то ли вздрагивала при этом, то ли слегка напрягалась. Когда она краснела, это мог заметить всякий, но было незаметно, когда бледнела. Лишь глаза темнели, словно на них тень падала.
Нет, Таньку просто так было не смутить, глядя в упор.  Она лишь слегка менялась в лице, губы её сжимались, на шее набухала жилка. И тот, кто смотрел пристально, опускал глаза. Лукавство или коварство в Таньке заключалось в том, что она находила в себе силы улыбнуться, когда вовсе не хотелось, и не старалась высказаться прямо. Жалость её была пополам с чувством непонятного долга. В ней не было любви. Видимой любви не было. Она как бы изобрела собственную форму существования, заполняла, заселяла её бесчисленными желаниями.
Невозможно было определить, когда она притворялась. У всякого, кто пытался пристально посмотреть, подогреваемое дурацкой подозрительностью чувство, переходило в некую неопределённость: ну, эта козни строить не будет. Эта не продала душу дьяволу. Будто у продавших душу, на лбу особая отметина должна появляться.
Когда под ногами зыбко, то первый шаг на твёрдой почве не освобождает от чувства опасности.
О чём бы ни думала Танька, опять и опять мысли возвращают желание  уехать. По кругу ходят, проверяют отношение ко всему.
В жизни возможно всё. Всё дело случая. Кого только не встретишь. Как, как суметь разглядеть человека? Пока не сблизишься с человеком, разве можно узнать, что у него в душе? Какой он? А как сблизиться, как своё устремление в нужное русло направить?
Питавшееся случайной пищей устремление, это растение, обнаруживало прихотливость. Всё имело значение: и то, что когда-то было, и то, что будет, и муха, и шум проехавшей машины. И то, что Танька преувеличивала свой опыт, наивность отказывала в способности отличить имитацию от настоящего чувства.
Несколько дней назад она слышала, как по телевизору говорили про какой-то народ карибы или караибы, так вот у них есть и мужской и женский языки. Одно и то же мужчины и женщины называют по-разному. Здорово. Может быть, там и понятия противоположны. Что для мужчин хорошо, для женщин – плохо. И наоборот. А у нас?
Никуда не деться, начни объяснять, как тут же почувствуешь себя виноватой. Собьёшься, закосноязычешь, хотя ответы будут звучать ровно и бесстрастно, но правды в них будет чуть-чуть. Если вообще будет.
Машинально передернула плечами, отступила на один шаг. Высокомерная презрительность отобразилась на лице: пусть, все правы, а она кругом виновата. Откуда-то из глубины начинает всплывать что-то тяжёлое, ужасное, и нет сил, сдержать его. И не понять было это «что-то». Так же как порой не понять было, кто прячется в лесу за деревом в терракотовом одеянии – женщина ли, леший или ещё кто-то. И только, заставив себя подойти ближе, понимала Танька, - то ободранная берёза блазнила непонятным.
Непонятными когда-то были и слова. Смотрела на буквы, научили различать, произносила их по одной, пыталась соединить в слово. Вдруг, само собой, из строчки обрело смысл первое слово. Она его перечитала раз десять. Что она научилась читать, об этом хотелось кричать во всю глотку.
Обычная жизнь враз прекращается, наступает другая. Может быть, в промежутке и  начинается бегство от реальности?
У взрослых диковинные нравы, таинственные и непостижимые детскому уму привычки. Понять их нечего пытаться.
Если не всё, но многое можно свалить на возраст. Танька героически вынесла бы любую боль, но перед «маленькими невзгодами» жизни трусила. Как-то незаметно наступил тот возраст, когда  начала ощущать дефицит общения, отсутствие некоего идеализма, что ли. Хочется, а чего хочется – не понять. Если полюбила, то такое счастье  любви несовместимо с мыслью, что чего-то недостаёт. А если поняла, что чего-то нет, если воображение начинает вести причудливое повествование несбывшихся отношений, если селится выдумка, как выпутаться из упущенных мгновений? Она ничего не сказала, ничего не сделала, а ведь в её силах было что-то изменить.
Всё из-за малодушия.
Любая ярость, в конце концов, сменится апатией и отупением.  Беспокоиться нечего, для здоровья это не опасно. Ну, налилась горячей тяжестью, вот-вот перевернётся что-то внутри. Правильно, это поселилась в тебе растерянность ребёнка, у которого собака утащила пирожок. Честно сказать, ещё не живя, устала Танька гоняться за переживаниями, устала искать смысл малейших поступков и слов.
Маленькой задавала вопросы Бабе Поле. Подросла - больше смотрела и слушала. Но не чувствовала себя составной частью целого. Заведённый порядок, когда все одновременно делали одно и то же, не внушал спокойствия. Индивидуалистка. Для неё имело значение только то, что позволяло жить в собственном мире.
Незавидное положение. Все что-то требуют. «Я вам сейчас потребую»!.. Вместо этого, приходится терпеливо ждать. Дефект какой-то наличествует, потому что со всех сторон советуют, как жить. «Способность прощать – главная драгоценность человека!» Ну и прощайте!
Обыкновенному человеку, почему бы и не прощать, а она такая, какая есть. Советы сбивают в комок. Тело готово принять удар. Ужасно несправедливо, что ты как бы и ни при чём. Из-за этого меняются хотения. Ты ли в этом виновата, кто-то другой. А жизнь подсовывает и подсовывает: и то, и то. И здесь искушение, и там.
И любовь, оказывается, бывает разной. Разной любви требует сердце в разные годы. От первой любви можно задохнуться, остановиться и расплачиваться как за первое преступление. Но первая любовь не обретённая. Обретённая любовь, это чувство, не должно бояться ни испытаний, ни проверки временем, оно должно быть вечно в своей неизменности.
Хотя бы кто-то выслушал Таньку. Нельзя осуждать, не выслушав. Не выслушивают потому, что боятся громких слов, а простые слова не так-то просто найти. Танька должна что-то предпринять.
Во всём виновата пятница. Конец недели. В пятницу к душе человека легче пробиться. Запоры сняты. Как не поверить словам Бабы Поли, пятница всегда заполнена чувством вины. Это чувство то и дело всплывает на поверхность, идёшь ли, стоишь без цели у окна, куда-то собираешься. Пятница не даёт расслабиться. День, когда приходится разлучать прошлое от завтрашнего.
Танька могла часами стоять у окна, думать и не думать, сочинять истории и просто ничего не делать.
У окна покой присутствует. Бросить всё и уехать. Куда? Вот именно – куда? И автобусы, и поезда всё равно куда-нибудь приходят. Хорошо бы на станцию «Покой». Сегодня покоя как раз и нет, невообразимый хаос и нелепость во всём.
Ничто не должно разлучить саму с собой. Непроницаемый мрак непонимания уже не разделяет. Уже души двух Танек вступили в противоборство. Если бы могла смотреть на себя со стороны, думала Танька, если бы не теряла почву под ногами, то поверила, что сам бог вылепил меня из глины в минуту вдохновения. Он-то знал для чего.
В минуты такой веры в душе и в теле наступала невероятная лёгкость, Танька не ощущала себя. Со стороны может показаться, что, наверное, это интересно не ощущать себя. Безмолвие и всепонимание. Конечно, цена экземпляра в единственном числе – на вес золота.
И коту ясно, что бог не одинаково относится ко всем людям. Если бы относился одинаково, способность любить была бы равной. У большинства людей всё замешано на ожидании завтрашнего дня, который, может быть, принесёт, наконец, что-то новое. А бог в это время должен держать ниточки судьбы.
Воздух вокруг Таньки загустел, словно наполнился вредными испарениями. Хорошо было бы поговорить с кем-нибудь. Только не с тем, кто приставил бы нож к горлу и стал бы настаивать на своём.
Сейчас Танька предпочла бы слушать. Всякую суету перед отъездом не то что бы она презирала, а на все славословия молча бы кивала головой. Молча. Но не дай бог, если бы кто-то ошибся, о, она бы припёрла его к стене. Нашлись бы неопровержимые слова.
На всю жизнь не наговоришься, да и запомнить сказанное не выйдет. А вообще-то, где хранится то, что человек помнит? Где хранятся все эти переливы голосов, взгляд, жесты? Зачем всё хранить? Понятно, задавать слишком часто этот вопрос – «зачем?», не надо. Ничего подходящего в голову не приходит.
Внутренняя раздробленность не беспокоила бы, не будь она признаком распада личности. Сейчас так думается, спустя минуту – по-другому. Как прожить жизнь с признаком распада?  Это только так говорится, что любовь не преступление. Преступление, да ещё в глазах доброхота какое преступление. А Танька, умалчивая это, уезжает ради любви, к большой любви едет.
Пусть её мерзавкой сочтут. Пальцем показывать станут, к суду привлекут. Не спрячешься. Не спрячешься,- вот и будешь становиться всё злее и злее. Что толку, оценивающе на себя смотреть,- думала Танька,- и так понятно, что меняюсь.
Ей хочется погрузиться в оцепенение, тишина помогает в этом. Обстановка комнаты будто ощерилась, Танька такое раньше не замечала. А на стене причудливые тени пляшут, пытаясь сбить с толку.
Она робко улыбнулась. Отражение в стекле уплыло прочь.  Украдкой провела кончиком языка по губам. Сохнут от волнения.
Кто-то, слишком умный, сказал, что за красоту не любят. К красоте, мол, люди тянутся. Любят, мол, за доброту, за человечность, за понимание, за то, что отдать можно. Но ведь и себе что-то надо оставить.
Танька прижалась щекой к стеклу, смотрела на улицу задумчиво и молчаливо, как больной в больнице, который наблюдает изо дня в день настоящую жизнь за окном.
Нет слов, которыми можно определить, что с Танькой происходит. Не зря ведь даже закадычная подружка Нинка стала корить, мол, ты нас в свою личную жизнь не посвящаешь, если судить по тому, как ты нас держишь в курсе своих дел, мы для тебя просто не существуем. Гляди, натворишь глупостей.
Вот ведь понятие, глупости – это как бы другая жизнь. Будто в «глупостях» не жизнь проживаешь, а не пойми что. Глупости как раз и помнятся, глупости – самое сладкое.
Не понять, что за претензии, в сущности, к кому?
Не раз Танька бросала себе на голову подушку и, чувствуя, как шумно, со звоном, отливает кровь от висков, делала попытку заснуть, что удавалось порой лишь к утру. И не вспомнить, о чём переживала. А потом наступал день. Каждый день приносил что-то новое, непонятное чувство то ослабевало, то накалялось. То хотелось вверх дном всё перевернуть, то она становилась нерешительной, сонной. Эдакая замечтавшаяся невинность. Глупой не назовёшь, но витает в облаках – самым фатальным образом.
Забывала Танька обо всём, как не раз забывала в детстве, когда лежала у речного обрыва, уставившись в облачное небо, когда высматривала звезду в колодце, когда, бывало, уцепившись одной рукой за перекладину лестницы, болталась между небом и землёй.
Ну, почему, почему нельзя жить на свете так, как хочешь? Почему всегда найдётся такой, кто плеснёт ковшик холодной воды, сочтёт возможным лезть со своими советами и поучениями?
Усилие, мол, над собой сделать надо, от этого тебя не убудет.
Но ведь живут же люди, не на другой планете живут. Шумно живут, палатки ставят, танцы под гитару устраивают.
Делиться своими переживаниями с подругой бессмысленно. Когда с ней говоришь, затрагивать что-то другое, не её проблемы, бесполезно. Каким-то образом Нинка вернёт разговор к её переживаниям. А жулить в разговоре Таньке не хотелось.
Докладывать о своих мучениях миру, сетовать на непонимание, разные тяготы и неурядицы обсасывать,- к чему?
Танькины переживания всегда были с ней. Они вдруг вытеснили всех подруг, стали для неё такой необходимостью, незаменимой ничем.
Не получалось от них отрешиться, забыть. Кончатся ли они когда-нибудь, или она так и будет связана с никому не ведомой тайной, толком неизвестной ей самой?
Рано она, наверное, в девки вышла. Ума нет, а всё другое – пожалуйста. И все наставления,- кто их слушает…
Этой весной куковала кукушка, но всё с перерывами,- больше пяти не удалось считать. Танька пыталась тогда уверить себя, что весеннее кукование предполагает счёт с паузами, но даже с паузами больше пятнадцати не выходило. Кукух долгие перерывы использовал, чтобы сока попить. Кукует ведь самец кукушки. Он ведь думает, что первая любовь – приятная неожиданность. Всё у него как в первый раз.
Нет же, нет, первая любовь – случайность. Тем не менее, слушая кукования, увлекаясь, Танька наделяла нехитрую песню не  присущими ей качествами. Первую любовь  большинство таит от всех. И кукух в лесу не о первой любви кукует.
Господи, всё в жизни повторяется, всё уже было.
Одна думка в голове, как получится с любовью? Хотелось бы, чтобы обнимали так, что дыхание останавливалось, чтобы потаённые слова жаркими были.
Ну, почему, почему люди не живут в согласии, не дарят друг другу радость? Почему, только нашла что-то, как найденное теряется? Почему Таньку считают хитрованкой? Почему общаясь с людьми, ей невольно приходится делать поправку на их отношение к себе? Почему жизнь – результат деления, где в числители поступки ближних, а знаменатель – сумма всех намерений, и её и ещё чьих-то?
Логика не всегда годится. Были сны, хотелось повторения снов. Но ведь и во снах Танька держалась так, как будто отгораживалась от людей, не позволяла кому-то любить себя. Она во сне думала правильно, правильно чувствовала, но если возникало желание обнародовать свои эмоции, тут же они несусветной глупостью казались. Думала тогда, что спутала приметы, когда в повторении сна ступала не на ту тропу, а, проснувшись, долго соображала, на что намекала промелькнувшая тень, заставившая сжаться сердце. Тень чего или кого? Скорее, кого.
И тогда Танька писала очередное письмо в никуда. Складывала его в посылочный ящик.
За любовь надо бороться. Для этого надо переполниться жадностью чувств и не напускной гордостью. Способность должна быть покорять сердца сразу. Я, что ли, одна на свете такая несчастная, так думалось?
Тяжело дыша, словно беглец, который в страхе прислушивается, не раздадутся ли шаги поблизости, Танька замерла.
Каждый видит то, что ему видится. Всё - то ли сон, то ли явь, оно азарт должно вызвать. Азарт действует на нервы. Ну, если ты ощущаешь подвох любви, ты должна думать о чём-нибудь другом. Трудно причину определить. Всему причина одна - попустительство. Вовремя не остановили. Где первая любовь, там и вторая возникает, и третья. Человек становится любовным рецидивистом. Расстрелять его, что ли, за это?
Нескладуха в жизни из-за того, что поклялась она с дядей Юрой не на крови. Потому что сама не надрезала указательный палец, потому что он не надрезал свой палец, потому что не закапала из ранок кровь, потому что не приложила она свой палец к его, потому что капельки крови не смешались.
Никто не может нарушить кровавую клятву.
Спрос с Таньки маленький, она - женщина. Годики детства вышли, когда-то была недотрогой, большая уже. Научилась оценивать парней высокомерным прищуром глаз. Так что сердиться и досадовать  ей на кого-то бесполезно, и кому-то, кто захочет её исправить, поздно. Толку не будет.
В жизни полно совпадений. Танька придавала чрезмерное значение совпадениям, видела в них нечто зловещее и таинственное, вмешательство колдовских сил.
«Главное – это твоё счастье, дорогая, остальное неважно». Ей это сказано, кому-то, вычитана ли эта фраза в книжке, с экрана телевизора произнесена,- главное, что она запала в душу, запомнилась. Танька не задумывалась над смыслом слов, не старалась понять, что за ними кроится. Она знала, унижений от людей, которые так выразились, впереди ещё предстоит перетерпеть достаточно.
Да и ладно, у кого-то всё пополам, а у меня, так считала Танька, всё надвое – вот и вся разница. Одно унижение, два,- не всё ли равно, она отвоевала право уехать из дому.
Странное настроение росло, как-то поплохело, одним словом его не определишь, двумя, тремя, и определение звучало примерно так: я ничего не хочу. Минуту назад хотела, а сейчас расхотелось. Уже не хочется никуда ехать, но и не хочется оставаться дома. В одно мгновенье Танька превратилась в великую нехочутку. Только жизнь плохо приспособлена для такого состояния. Не хочется, да надо.
В эту минуту она походила на человека, которого кусает комар, и он, чтобы не спугнуть, чтобы наверняка прихлопнуть, терпит. Но уже занесена ладонь, уже то место отзывается на хлопок.
Никому Танька, даже под пыткой, не  рассказала бы, что собирается выучиться и доказать всем и ему. Главное,- ему, дяде Юре.
Сколько раз, бывало, причудивалось, что кто-то ходит около. Ходит, и слёзы у него капают быстро-быстро. И холодно становится. А как иначе, если тот босиком по снегу ходит. И не раз просыпалась Танька, а подушка от слёз мокрая. И никто к ней с утешением не подходил.
Вот и теперь стоит у окна в одиночестве. Ждёт. Может быть, вернётся потерянное ощущение. Появится возможность поговорить. Человеческий язык позволяет объясниться. Когда тревожащее облекается в слова, оно воспринимается не так остро.
Суждение, если его начать раскладывать, часто приводит к неожиданному выводу. В выводах Танька не сильна. Она даже на вопрос: «как поживаешь?», отвечала с коротким смешком:  «нерегулярно и с удовольствием». Ответ подслушала в городе, фривольность его, в устах Таньки, звучала неестественно.
Честно сказать, на кой нужны выводы? Не математического склада у неё ум. Не понять ей того небесного математика, который закладывает в расчёты орбиту каждого человека, по его расчётам путь одного человека пересекает путь другого, но всё одно: всё вертится вокруг какого-то одного центра. Должен быть пуп земли. У человека же пуп – возможность любить.
Конечно, может произойти отклонение, могут орбиты расходиться. Может уровень возможностей и ценностей меняться, может, в конце концов, наступить порог, за которым следующее будет казаться хуже предыдущего. Могут меня сглазить, думала Танька.  Ну, и кто тогда сглаз уберёт? Кто? Кто в святой воде ложки вымоет, да той водой ручки дверные и меня обмоет?
Хорошо бы вообще перестало что-то казаться, тогда и усматривать, глядя на небо, ничего уже не будешь. Космос бесконечен. Что с того, если человек зависает в одиночестве, сознавая себя на своём месте и не сознавая?
Всякая девушка считает себя на своём месте, а из этого можно сделать вывод, что только чувство одиночества объединяет. У кого-то это чувство одиночества со знаком плюс, у кого-то со знаком минус. Противоположность,- нет в этом никакого сомнения. Противоположности притягиваются. Живая муха и мёртвое стекло.
Этот мир составлен из противоположностей. День противостоит ночи, свет - тьме, тепло – холоду, движение – покою. Каждый хочет уничтожить то, что может создать другой. «Да» противостоит «нет».
Сострадание противоположно презрению, смирение - гордости, любовь - нелюбви. И если кто-то сейчас сторонится тебя, то противоположность потом сведёт вместе. Подождать надо. Набраться терпения. Нельзя лишать человека удовольствий.

                32

Таньке всегда хотелось жить так, чтобы в любое время, когда только вздумается, можно было стать невидимкой. Отступила на два шага в сторону, как исчезла. Ей временами смешно и странно было думать, что обязанности могут быть каждодневными, и уклониться от них невозможно. С нелепой последовательностью стал повторяться один и тот же рождающий недоумение вопрос. Что она хочет? Танька чувствовала зарождение какого-то расхождения. Объяснить – слов не находила. Приврать – выйдет смешно и длинно. Правду сказать, так, правда всегда недлинная и несмешная.
В чём разница между ложью и выдумкой? Ложь, наверное, когда говоришь неправду по злости или трусости.
Но ведь и ляп с плеча,- потом становится стыдно. Потом улавливается непонятное.
Сначала выяснить бы, между чем и чем расхождение: между ней, какой она себя считает, и тем, кем она является на самом деле, какой её видят другие?
Вот из-за этого и смотрит Танька словно бы растерянно, точно вспомнила или, наоборот, что-то забыла. И в глазах её стынет кошачья тоска – так мудро и жалко иногда смотрит кот Мурик. 
Выяснения – разновидность игры. В любой игре всегда есть проигравший, и Танька может им стать с такой же вероятностью, как и кто-то другой. Что, из-за этого вешаться?
По телу разливается апатия. Понятно, всё постепенно сгладится, смягчится, растворится в сером сумраке времени. Это ничего, что расхождение, кажется,  развёрзлось мертвящей пропастью.
Тыл, если считать дом тылом, существовал сам по себе. Мать поддерживала привычный распорядок. Заявить свою независимость Танька не могла. Она видела вокруг приниженную настороженность, словно мать все время ожидает от Таньки подвоха: случился казус, почему бы ему не повториться. Смущённая этим выражением, Танька не раз занималась пересчётом или перебором возможностей.
Чудно, наверное, не задумываясь, уходя, переступить порог дома. Оставить за спиной однообразие: чашки, ложки, поварёшки, телевизор, стол с лампой, мнимую свободу, фотографии на стене. Суетливые ходики.
Каждый гвоздик, вбитый в стену, знаком, каждый сучок в половицах выпирает по-особому. Всё это со временем будет взаимоуничтожаться, исчезать из памяти, окажется, раздаренным памятью кому ни попадя. Как бы истаскается, износится. За какую награду? А Бог его знает. Награда каждому – возможность жить! Хотелось бы не просто жить, а иметь всё.
Всё! Наверное, дня не хватит, чтобы перечислить это «всё».
Нет, наверное, раз у человека на руках по пять пальцев, то и главных желаний не должно быть больше десяти. Выбрать их надо. А все остальные – промежуточные, об них не стоит задумываться.
В категорию этих «всё», для счастья, пока мужчина не нужен. Пока заноза-мужчина не вонзилась в сердце.
В глазах задрожали и заплясали золотистые искорки, как песчинки в роднике. Вот-вот поплывут один за другим листья слов.
Разве можно это понять, если перевернуто всего несколько страниц своей жизненной книги, ею ли начатой, или кем-то. Уточнить надо, про себя будет писаться эта книга или про жизнь вообще. Одно ясно, эту книгу просто так не отложишь, не дочитав. Дочитать нужно, может, за одну единственную встречу где-то в конце, за одну оговорку. Дочитать, закрыть и простить. Простить нужно за то, что очерствела, что, уходя, нет никакого желания покаяться, что душевно заскорузла. Что к ней - ни с какой стороны, и она – ни с какого боку.
А с последней страницей как? Она ведь не сумеет её прочитать. Последнее предложение самое значимое. От последнего предложения не отвернёшься, его будут читать все. В нём вывод. Он заключён в строгие рамки понимания. К концу жизни рамки должны быть значительно шире, потому что тогда человек выходит из понимания своего я.
Маленькая уродка, готовая нагрубить кому угодно. Как же, считала когда-то: всё в этом мире создано для неё. А раз всё для меня, думала Танька, то плохое не будет помниться. Когда всё хорошо, ни одного дождливого дня не может быть.
Танька вдруг испугалась сердцем, почувствовала себя никому не нужной. Ничего в себе не обнаруживала, кроме одиночества. То, что она мысленно перечислила, большой цены не имеет. В магазине и чашек полно, и телевизоров. Чего нет на полке — можно выпросить, наконец, украсть. А что, если очень надо, то и не зазорно так поступить.
Чего-чего, а уж про красивую жизнь понаписано всласть. Горы бумаги изведено, тысячи гектаров леса уничтожены и всё для того, чтобы понять смысл жизни, для объяснения чего-то первоначального в жизни. А в чём этот первоначальный смысл? Родили – живи. Расслабься, погрузись в состояние наслаждения. Ну и тащись, отяжелевшая за тем, что устраивает. Забудь про смысл.
Неуютная пора. В такую пору самый главный враг себе – сама. Скоро листьев на деревьях не останется, кора от непереставаемых дождей потускнеет. Странное дело – Танька видела смысл не таким, каким он был вчера. Теперешний смысл – сияние, его можно благодарить.
«Не в книгу смотреть надо, а на небо,- подумала Танька, и у неё сделалось виноватое выражение, будто её застали за чем-то предосудительным.- На небе вечная жизнь. Чем дольше смотришь, тем высверк жизни ярче».
Жизнь – палка о двух концах. Про палку придумал тот, кто не раз бит был. Одна половинка палки - страсть, другая - ненависть. Банальность. Чем ближе к концу палки проявления, тем они ярче. Одно отличает: разной длины палки жизни каждого человека, разной насыщенности минуты. Вот и радуйся, дура, ежеминутному существованию. Следующая минута может оказаться не такой значимой. Минуту может замутить новое восприятие, новая жажда себя выразить. Только не стоит забывать, что возможности разные, и исходная позиция у всех разная.
Не будет же она волосы рвать на голове из-за того, что летать не может, что не невидимка она? Ну, не способна она проникнуть в свой запредел, понять и принять свои странности, чувствовать себя победительницей, так что?
Хорошо или плохо, сон или явь…Интересно, а куда уходят люди во сне?
Если маленькую Таньку спрашивали, чем занимались и куда ходили, она смеялась, показывая белые зубы: «Ходили на улицу – видели курицу и петуха клевачего».
От клевачего петуха палкой отбиться можно, попробуй отбиться, когда сама жизнь клевать начинает.
Хорошо быть с тем, кто не причиняет никаких неудобств. Хорошо быть камнем: ни боли у него, ни крови, ни ломоты, ни страданий. Лежи себе, и лежи. Солнце ли светит, луна, утренняя заря, вечерняя… Что-то треснуло. Может, обои лопнули, может, домовёнок, забывшись, дверью в подпечье хлопнул.
Люди ведь как устроены: в беде помогут, в счастье, если поверят, в лучшем случае позавидуют, ну, и будешь дёргаться, как рыба на крючке, пока не вымотаешься. И оправдаться не получится, если не поймёшь, что обманом тебе всучили чужое понятие. А чужое понятие заставляет своими пустяками занимать голову.
Если оглянуться кругом, ничего выдающегося в пустяках нет, они как репей – прицепятся, не отдерёшь. Не уйти от суждений. Вот и выходит, что жизнь наполнена мелочью, пустяками, никчемностью. Но ведь иная никчемность может обогреть душу, обласкать сердце.
И мать, и Баба Поля из вымирающего племени тех, кто верит, будто словами можно что-то изменить. Будто, честно делать своё дело, и этого достаточно. Прошло то время, когда, не зная для чего, люди бесстрашно преодолевали препятствия. Такие дураки открывали новые земли, расселялись, где им понравится. А теперь жизнь другая, смысл во всём должен быть, знать, во что оценят, сколько поимеешь с этого.
Осознав эту нехитрую премудрость нехитрой истины, Танька научилась примерять её к себе. Это умение часто пригождалось.
Перескоки мыслей поражали. «Ум да без сердца – мало толку в уме». Кто-то и так думает. Все Танькины мысли выжимки из когда-то где-то услышанного. Для неё всё должно быть оптимальным: никто никому не мешает, каждый живёт свою жизнь. То, что творится у Таньки в голове, никакими словами не высказать. Молодость что, наверное, она - готовность к преодолению. Чего? Наверное, и себя.
Получалось так, что Танька слушает саму себя с таким вниманием потому, что впервые слышит то, о чём раньше думала вскользь, вернее, не думала – только чувствовала. И связь самой с собой, данная связь, рождала новые отношения.
Не собралась бы уезжать, ни одной крамольной мысли в голове не возникло бы.
Тело её стало лёгким, словно бы невесомым. Что-то подобное ощущалось после причинённой мальчишками обиды или после внезапного прикосновения к горячей плите. Ничего в этом нет грешного. Ведь такое длится мгновение, но почему-то мгновение оказывается запоминающимся.
Спрашивать было не с кого, ей и так всё было ясно. Если и была обида, то не  на родителей, а на свою непонятливость. Она, оказывается, обманута, растеряна, ей досадно. Досадно потому, что другая на её месте собрала бы сумку и закрыла калитку. Без всяких рассуждений, без этого стояния возле окна, без «поедания себя».
А Танька обдумывает аргументы за и против. Она смутно видит будущие перемены. Она едва-едва слышит как шушукается жизнь за спиной.
Самой на себя смотреть любопытно. В выражении взгляда нет осуждения, а как бы даже было поощрение,- интересно, что  ещё выкинешь? Преодолеть себя, не имея потребности познать окружающий мир, не получится. Ум без сердца бестолковостью отдаёт.
Ничего же не происходит. Ни-че-гошеньки! Не начавшись, Танькина жизнь распадалась, не созрев, её чувства мутнели, не видела она смысла существования в родительском доме. Никак не удавалось побороть уныние. Всё в ней обузилось.
Мать, а что мать? Она выглядела ещё более подавленной, чем обычно. Она словно съёжилась, стала тише, как будто её на самом деле и нет. Она никогда особо не радовалась за Таньку. Таньку это не удивляло.
Танька провела пальцем по стеклу, получилось «тр-р-р-р». И треск, и это тр-р-р-р будто бы уводили из страшного сна. По словам Бабы Поли, если снятся страшные сны, то, значит, жизнь хорошая. Вот и пойми, что к чему.
Как бы хотела сейчас Танька, чтобы кто-то схватил её в охапку и поцеловал. Никогда раньше не испытывала она такого сильного, переполняющего желания. Об одном думается, как бы прижаться губами, почувствовать жар тела.
Понятно, она «того», «чокнутая». Чокнутая она или нет,- время покажет. Лишь влюбившись в кого-то по-настоящему, узнаешь на самом деле правду о себе и о том, что было раньше. «Ранешнее» формирует чувство. Танька не будет жить, как живёт большинство, спрятав голову в  песок.
Дом ведь это то место, где,  в том числе и, прежде всего, накапливаются силы для работы, это место покоя, место, куда можно прийти израненной, где можно поплакаться, где тебя выслушают и вытрут слёзы. Если бы так было, если бы…
Где-то в углу, за спиной, за закрытой дверцей домовёнка, был Танькин мир, её уголок. Каждая бумажка, каждая тряпочка были частицей её. Если что-то терялось, она переживала из-за невозвратимости потери. А иначе никак, иначе целостности её мира не сохранить, таиться нужно, чтобы никто не мог  разгадать боль. И душевная боль, и физическая имеют одну основу, сосредотачиваются в одном месте, но одна какая-нибудь боль делается главнее, подавляет другую.
Сомневаться нечего. Во всём компромисс. Надо быть готовой обменять душу на… От переглядываний толку нет. Вообще-то, посмотреть кому-то в глаза – значит совершить поступок. Так можно без слов яснее и доверительнее сказать, что ты думаешь о собеседнике.
Не всегда Танька была нелюдимкой, скупой, скрытной. Такой она стала после того, как родители, перестав ругаться, и оскорблять друг друга, развелись. Вот тогда она стала понимать немного, как устроена любовь. А ругаться они стали потому, что купили половину дома, где жил поп. Об этом Баба Поля проговорилась. В бывшем поповском доме у новых жильцов ладу не будет. Или семья распадётся, или кто-то умрёт, или обворуют. Кто бы об этом подсказал? Тогда бы на их древе жизни не было бы отмёрших сучков.
Все говорят про древо жизни, а у любого древа есть под землёй корни, которые вдвоём поливать нужно. Вдвоём. Втроём. Перестань поливать - всё засохнет, древо погибает. А у любви, наверное, корни  глубоко в подсознание уходят. Ближние могут и засохнуть, но те, которые питаются родовыми соками, те, даже тогда, когда в жизни нет особых радостей, нет встреч, жизнь в себе таят. Подсознание всегда стоит на страже.
Ко всему привыкает человек. После развода мать скоро здорово переменилась, морщинки у неё разгладились. Щёки и рот больше не выглядели напряжёнными, болезненная бледность сменилась румянцем. Состояние души другим у неё стало. Своей жизнью мать стала жить. А у Таньки усилилась тревога, Танькину тревогу можно было почти потрогать. Она скоро привыкла к мысли, что способов убиения любви изобретено предостаточно, больше, чем способов зарождения или пестования. Но иногда думала, если хотя бы один способ оживления любви есть, то, сколько бы дурак ни старался всё умертвить, ростки любви и сквозь камень пробьются.
Танька считала, что взрослым быть очень утомительно. Взрослые что и делают, так ссорятся, плачут, обманывают. Особой любви к себе Танька не чувствовала. А после развода родителей, её сердце оказалось запертым наглухо. Она очень не любила, когда у папы начинался запой – не потому, что осуждала его, а потому, что он превращался в чужого, незнакомого человека. Смотрел на неё как посторонний. У него было такое выражение лица, как будто он изо всех сил пытался увидеть что-то сквозь неясный туман. Сто лет назад Танька не поверила бы, что так может смотреть отец.
Танька уже понимала, любить надо научиться, что довериться надо природному, кровному наитию, что ненависть скрыть легко, а вот безразличие,- на это память намного долговечнее.
Танька молчит, пытаясь разобраться и справиться со своими чувствами.
Слова правды вслух совсем необязательно называть, правду чувствовать надо. Вот когда плачут, в тех слезах есть правда.
Нет, Таньку не преследовали навязчивые идеи,  не думала она так выспренно, но она подразумевала это. Подразумевала на половину, на то мгновение, когда вдыхала в себя отраву жизни, когда только вдыхала, не пытаясь выдохнуть. Выдохнуть нечего было. Танька хотела изменить свою жизнь, только не знала как.
И вот что странно, если ей начинал нравиться какой-то мальчик, стоило ей во сне с ним поцеловаться, как утром почему-то заболевал левый бок, выше тройки, если спрашивали на уроке, она не получала. И почему-то все вокруг казались тупыми.
Сон вбирает в себя и вчерашний день, и день будущий со всеми прибамбасами. Во сне зарождается протест, непонятно к чему. Будто не теперешнее представление, а некое просветлённое будущее выставляло заранее оценку – на тройку Танька сумеет прожить. Удовлетворительно.
«Любовь – это фон,- фыркала мать.- Какая «любовь»!? Что скажу, всё равно не поверишь. Ты же не веришь ни одному моему слову. Слова старухи для тебя важнее. Любовь - она как мебель. Сначала создаёт душевный комфорт, потом устаревает, надоедает… Поменять что-то хочется. Все мы хотим любви. Чтобы как-то необыкновенно любили. Ты, Танька, за первого попавшегося не выходи».
Как понять, перед тобой первый попавшийся или единственный? Как тут не состроить дурацкую рожу? Хороших парней вокруг много, а какой из них милый? Кто тот богоданный? С кем она будет выцеловывать свой запас нежности?
Вон, когда летом солнца мало, то и малина несладкой урождается, а если любви нет, то пресной жизнь будет. Малину с сахаром съесть можно, а жизнь жить с удовольствием надо. Удовольствие сахаром не подсластить.
Никак у Таньки не получается вынырнуть из собственных мыслей.
Первое мгновение создаёт впечатление невысказанности, но  следующее мгновение как бы вдвойне впечатление усиливает. Всё есть результат всего происходящего, что-то мелкое – отголосок чего-то крупного, значимого. Если что-то и начинало болеть, то это что-то можно списать на болезнь совести. В медицинском справочнике нет такой болезни. А совесть у Таньки болела. Повышенная тревожность заселилась в неё. Источник неустойчивости – разлад родителей. В состоянии тревожности она перестала чувствовать себя в безопасности.
Танька ловила себя на мысли, что мысли, вроде бы истинные, быстро перелетают с предмета на предмет, не считаясь с расстояниями, чьим-то мнением, и вообще, мысли уплотняют миг пребывания в той или иной минуте. Хочется сказать много, но когда дело доходит до важного, слова исчезают. Слова как будто знают, что они делаются лживыми и чужими, что бороться с установленным порядком вещей бессмысленно. Слова не могут облегчить страдание человека. Или могут?
Внезапно Танька подумала, что верхняя губа человека имеет положительный заряд, нижняя – отрицательный, иначе рот никогда бы не закрывался, а целоваться тянет с тем человеком, у которого заряды губ противоположны её зарядам. Довольная своим открытием, Танька сплюнула через левое плечо, чтоб не сглазить.
Танька не глазливая, если себя и хвалила, то, чтобы там внутри у неё «заломило», такого не было. Когда «заламливало», она вначале мучительно переживала остроту состояния, потом смеялась, уверяя себя, что знает цену происходящему и переживает вполсилы.
Стоит вот она в напряжённом предощущении возле окна, молчит, а вроде как разговаривает вслух сама с собой. В чём феномен,- наверное, в том, чего она хочет, того никогда не получит. И ничего, кроме лёгкого опустошения, ничего не дающего взамен, кроме утомления, забытьё не даст.
Даст, не даст, хочу, не хочу, внутреннее сопротивление крепнет. Танька словно бы натолкнулась на стену. Стену надо сокрушить.
Нет, вру, подумала Танька, уходя в ощущение прикосновения. В стене должна быть калитка. Воздух в огороженном стеной пространстве пропитан каким-то отвращением. И если она задержится хотя бы на один день, её найдут покрытой плесенью. Ей, Таньки, необходимо вырваться отсюда, уйти прочь, неважно куда.

                33
    
Никто не помнит своего начала. И конца своего никто помнить не будет. Раньше, когда Танька попадала в какую-нибудь переделку и возвращалась домой с разбитой коленкой или порванным платьем, то и дело слышала: ничего другого от этой девки и не жди. Теперь другой раз мать утверждает: слава богу, она ни на кого не похожа. Но, произнося эти слова, мать смотрела без сочувствия. Просто у неё вызрело это сказать.
Танька не хочет быть ни на кого не похожей, она хочет быть как все, только лучше. Если что-то не так, если есть такие вещи, которых не должно быть,- Танька в этом не виновата. И это совсем не открытие. Мать часто ошибается в своих суждениях.
Не понять, куда деваются те слова, тёплые и сокровенные, которые так тщательно порой подбираешь, когда готовишься к встрече? Как в жизни всё просто и сложно. А может, вся сложность – в простоте?
Вот ведь и настоящую красоту  не глазами – сердцем понимать надо, чувством, интуицией какой-то, что ли.
Подумаешь, всего один раз, всё, абсолютно всё происходившее памятью может быть восстановлено. Какой-то особый день. Один день, что он значит? Взрослый и ребёнок один и тот же день по-разному вспомнят. Ребёнку мало знакомо такое понятие, как будущее. Его будущее простирается не дальше следующего воскресенья, от Нового года до Нового года.
Возможно ли человеку всю жизнь тащить воспоминания одного дня, которые оживают независимо от желания? Возможно ли каждый раз по-другому проживать мгновение? Возможно ли провести границу между любовью и нелюбовью, между слабостью и жестокостью, между неизбежностью и чем-то? Связка чего-то с чем-то существует. Чего с чем?
Танька не может уловить, что за чем кроется,  что требуется остановить или, по крайней мере, не замечать. В её взгляде растерянность. Острота её переживаний в момент нахождения возле окна, когда изменить ничего нельзя, производит впечатление болезненности. Она превращается в зрителя. Вроде как ей удаётся взглянуть на жизнь со стороны. Этот переход заостряет ум.
Смейся, дурочка, смейся. В смехе всегда смысл имеется. Это ничего, что от преувеличенного внимания она краснеет.
В сущности, сейчас Танька – фаталист. Фаталист уверен в себе. Чем увереннее себя чувствуешь, тем дольше пребываешь в дремотном состоянии.
Во-первых, возникшее чувство не спрашивает, отчего оно возникает. То ничего не было, то появилось. Жизнь и чувства пишутся сразу набело. Ни планов составлять не надо, ни питать как-то особо, в топку возникшего чувства подбрасывать переживательные поленья. Во-вторых… Во-вторых, как и вообще, у женщин не бывает, подумала Танька. Она об этом слышала. Хотя «вообще» логично подводит черту под всем. Вообще заставляет шире распахивать глаза, вообще бесстыдно разворашивает чувства и мысли. Вообще накрепко вбивает смысл когда-то произошедшего.
Вообще – лузга подсолнечного зёрнышка, которую сплевываешь, не задумываясь.
Всплывает откуда-то неутолимый голод, ни с чем не сравнимое чувство любви, какой-то целостности, когда два человека сливаются воедино. Это что-то настолько большое, что, нет слов, выразить. Сильное желание - нетерпеливая жажда жить.
Невостребованное притаилось в Таньке, комом ударялось то с одного боку, то с другого, то сильно, то слабо, то как-то особо утяжелялось. В коротком взгляде отражались и удивление, и радость, и смущение, и досада на себя за это смущение.
В лицо ударил жар. С чего это она покраснела? Напугалась?
Ничего не напугалась. Лёгкая Танька, хоть на небо лети.
Никто бы не поверил, начни Танька объяснять, что устала душой и телом, что чувствует себя парией. Слово-то какое вспомнилось! Какая, скажут, в её-то годы может быть усталость? Лень, разболтанность! Состояние заторможенности, оно сродни тому состоянию, какое бывает у человека после операции, когда наркоз не отошёл, когда после истощения, организм пытается прийти в норму.
Мир устроен так, как бы сказать... Не испуганно смотрит на тебя, нет… А вот будто он знает, что тебе к зубному врачу идти надо…Жалеет…
 Любое несоответствие заставляет взглянуть на всё под иным углом, как бы издали, и мучившее делается,  в общем-то, безобидным. Хочется в это верить. А Таньке ничего не надо. Объяснять, что, как и почему,- для этого особая школа нужна с особыми учителями. Таньку учили обыкновенные люди, в основном женщины, на плечах которых домашние заботы лежали. Школьные объяснения похожи были на правду, но требовали пояснений. В школе словами определяли, что было, что будет, а чему не бывать. Там события не обгоняли. Устройство мира можно было на пятёрку ответить.
Фаталистам в человеческом мире тяжело. И не фаталистам тоже не легче. Особым умением надо уметь отказываться от чего-то. Отказаться, но не сдаться. Жизнь, если её не трогать, не обгонять события, сама всё расставит наилучшим образом.
Правильно, она позволяет сделать несколько шагов, потом валит наземь, потом ты поднимаешься, снова несколько шагов, и снова тебя носом в землю бросают. Всё будет повторяться. Печалиться по этому поводу или радоваться?
Пока главное не сказано, многое можно изменить. Можно изменить, разминувшись, не столкнувшись, потеряв последнюю возможность когда-нибудь встретиться.
Можно радоваться — потому что она молода, всё впереди, можно печалиться — потому что Танька не готова к суровой реальности небезграничной жизни.
Но если любишь, как можно разлюбить? Вообще, что за глупое слово – разлюбить? Если человек любит по-настоящему, ему в голову не придёт такое слово. По-настоящему… А не по-настоящему – значит просто какое-то время нравиться друг другу. Тоже хорошо. Надоели – расстались без обязательств, хотя, никто не произнесёт такое слова «надоели», все говорят – разлюбили.
Некоторые обожают рассуждать о любви. Говорят, что это прекрасное, сложное чувство, настоящая любовь — редкостна, приходит далеко не каждому, приходит внезапно, но подготавливается в душе исподволь, годами. Каждый может рассчитывать на любовь, но не у каждого для неё возделана душа.
Танька вздохнула. Ласковая задумчивость качнула штору окна. Баба Поля отделяет женскую любовь от мужской. У неё мужская любовь, что охапка соломы – горит жарко, да сгорает быстро, угольков не оставляет.
Оценить случившееся, нудить время – это значит перечёркивать вчерашнее и начинать каждый новый день с нуля. Это совсем непросто. Притворным безразличием тут не обойтись. И какой бы ни была напускной бесчувственность, она проявит себя. Что-то подобное, не такими словами, но так по смыслу, в своё время говорила Баба Поля. Любить человека намного сложнее, чем любить бога.
За непрошенным откровением приходит и злость на себя, и стыд. Хорошо знать, что где-то поблизости есть человек, с которым можно поговорить, вместе испытать радость и тревогу.
Баба Поля всегда говорит так, будто перед кем-то оправдывается  в каких-то своих грехах. Будто отчуждение её возникло намного позже, когда улеглась страсть. Её рассуждения иногда становились расплывчатыми. Она как бы приоткрывала завесу для Таньки, намекала, что час, счастливый час Таньки придёт. Старуха, хоть Танька хорошо к ней относилась, была старорежимная.
Вспоминаются чужие слова, примериваешь их к себе. В человеке живут смешанные чувства. Злоба, горечь, ненависть - с одной стороны, а с другой – апатия, безразличие: зачем, мол, понапрасну из кожи лезть.  Всё должно быть впору.
Во всём свой смысл найти надо. Всё идёт к концу, к тому или иному концу. Но ведь были и минуты в жизни Таньки, в которые она позволяла себе не думать ни о чём, вообще не думать.
Разве думается о чём-то главном в тот момент, когда жизнь рывком двигается вперёд, когда успеваешь сделать три шага до того, как упасть? И что интересно, вперёд означало только одно направление,- уходить от себя вчерашней.
Напрягшись, Танька могла вспомнить тот день, когда ворохнулось сердце, отозвалось. С Колькой Русаковым это связано, кажется, было.
Может быть, это был тот день, когда написались первые стихоподобные строчки, когда в сердце зародилась иссыхающая зависть к шушукающим одноклассницам, не умеющим хранить тайны? Они уже целовались. Но ведь и Танька в недалёком прошлом уже скрестила мизинцы.
Когда Танька показала своё стихотворение подружкам, те сразу безоговорочно поверили в существование любви. Раз есть стихи, есть и тот, кому стихи посвящены. Есть объект поклонения. Раз есть объект поклонения, есть и разнообразие ощущений, а разнообразие помогает приблизиться к взрослости. Может быть, со строчками стихоподобия, она начала чувствовать своё тело, которое раньше не замечала. Куклу, и ту, начинают делать с  подбора тряпочек, и человеческое тело до какого-то момента всего лишь заготовка, из которой после получается нечто достойное.
За лето Танька обогнала своих подруг чуть не на голову. Удлинились руки, сделалась нескладной. Любила читать, любила заучивать стихи. Стихи то писались, возникали внезапно, то в голову не приходило ни одной строчки. Когда ничего не писалось, становилась рассеянной. Думала, что никогда больше ничего не сочинит.
День, напрягши память, можно вспомнить. Но никак не вспоминается та минута, которая спугнула что-то настоящее. В кокон завертывает та минута. Как бы ни устремляла Танька свой взгляд, бессознательно добиваясь ответного взгляда, но жизнь удостаивала лишь скользящего или озорного, а то и задумчивого и неприязненного, демонстративно неприязненного, взгляда.
Минута может оказаться сном. У сна есть такое свойство, если сразу его не вспомнишь, потом ничто в памяти не всплывёт. Однажды, «в ту минуту» ей приснился мальчик. Хороший мальчик. Он что-то делал в огороде. Кто бы ни пытал её, не расскажет Танька об этом сне. Рассказать вслух не то же самое, что думать о любви – эти непроговоренные слова затаиваются в закоулках памяти, и всё время возвращаются, просятся на язык, признаться в них надо.
Тот день помнится не только сном, но и тем, что утром Таньку почему-то знобило, она чуть не разревелась. Она почему-то поняла, что ей всё время придётся отталкиваться от этих особых минут. Это, конечно, сумасбродство, но она есть в одном лице и преступница и, одновременно, героиня.
Как признаться, что стихи писались от отчаяния, поэтом она не станет, потому что ей не дана способность сопереживать и потому она старается отгородиться стеной, и в её жизненном пространстве имеет значение только собственное благополучие.
Как признаться, если всё замедлилось, если минуты ползут черепахой, если вчерашнее становится неотчётливым, размылось, побледнело. Пропали эмоции, больше ничто не долетает до мозга целиком.
Всякий раз, когда у неё появляется идея, замысел чего-то большого, что должно быть, что возвысит её, она понимала, что ничего не в силах воплотить в жизнь. Итог всему – нечто пустое и безжизненное. Но ведь был шепот-подсказка, который указывал, куда двигаться.
Куда двигаться,- конечно, к тому, что предопределено. Результат всегда совершенно не зависит от Таньки.
Стало страшно и душно, будто всё уже случилось.
Чужим, случайно встреченным людям легче рассказать о наболевшем, нежели поделиться с матерью.
Танька смотрит перед собой взглядом, не выражавшим ни удовольствия, ни скуки. Смотрит, но не вглядывается. И мысленно вопросы задавала, ничуть не сомневаясь, что ответ последует. И никому она не собиралась доказывать, что ничем не хуже всех.
Неспокойствие, конечно, вызывает досаду и недовольство. Время проходит в бесплодных раздумьях. Не понятно, на что злишься и раздражаешься, то ли по поводу внешности, то ли из-за боязни куда-то ехать.
Как бы кто ни втолковывал, что в каждом событии свой скрытый смысл, что муха не просто так бьётся в стекло, что по предписанию свыше Таньке разрешили наблюдать за этим, умерив при этом радость скорого отъезда, но ожидаемая смерть мухи предопределяла зарождение чего-то нового. Новое всегда из теней и пустот вырисовывается.
Спросил бы кто сейчас, какой, мол, цвет этим утром милей, ответила бы Танька, что зелёный, как изумруд, нравится...Особенно, в сиреневое утро...
Вроде как застыдилась чего-то,- ноги тяжестью налились. Минута, две, три… Почудилось.
А вот слепые, говорят, сны любят. Видят во сне то, о чём зрячий и не догадывается. Одумываются они во сне.
Танька как-то подслушала разговор двух женщин. О чём они сплетничали, не поняла, но зацепило высказывание одной из них, мол, дети просто живут, а мы, взрослые, так она выразилась, играем в жизнь. Тогда на это Танька хмыкнула, представив тётенек за игрой в куклы.
- Почему, Маша, ты так считаешь?- переспросила собеседница.
- Жизни достаточно есть, пить, дышать, греться под солнцем,-  а это детское понятие. А взрослым умение проявить надо, чтобы во всём этом удовольствие получать. Вот мы, не живя по-настоящему,  играем чувствами, возможностями, ищем, где лучше. Где лучше, там удобней, приятней.
Таньку тогда слово «удовольствие» зацепило. Даже заныло что-то внутри.
- Это похоже на правду,- продолжила одна из женщин.
- А я что говорю.
- Кто-то играет, кто-то просто живёт.
- Так просто жить нельзя, как и просто работать. Жить в уюте нужно на что-то.

                34

Пространство вокруг заряжено нервным напряжением этого «нужно». И вот что странно, Танька боялась натянуть поводок, который связывал все пространства в одно целое. Уюта в самой себе Танька не чувствовала. Зло брало, жалко саму себя. Нельзя быть чересчур доверчивой. Таких легко обмануть. Похитрее надо быть, похитрее.
Как часто повторяет мать: «Пёс его знает, как всё повернётся». Это она к тому говорит, что в теперешней жизни многие с мужиками живут, как бы без мужиков, не загадывая наперёд. Нечего предъявить будет старости.
Мать советовала, словно была неизмеримо опытнее в житейских делах. А толку в её опыте, если счастья нет?
Танька не испытывала особого, раздирающего чувства, не было у неё выстраданного мнения на этот счёт. Все советы других — это, этим руководствуются советчики, насторожить они хотят.
Хитрить Танька не умеет и не желает. Хитрить — значит кого-то обманывать. И без хитрости можно не позволить обвести себя вокруг пальца.
А бог на что? По воле божьей приходит на этот свет человек, живёт по воле божьей, так что, и беды на человека сваливаются по воле божьей? Может, в наказание?
А где можно узнать, за что наказана?
Уют создаётся самим человеком, а когда его придумывают, то даже муха может его разрушить
В жизни не может быть всё только умным, примерным, показательным. Жизнь – очень разная. Когда Танька иногда наталкивалась на тонкую мысль, она необыкновенно радовалась. И что-то помогало думать по-особому.
Говорить не хотелось. Таньке показалось, что если она заговорит, то вместо слов зажужжит мухой, издаст шум, похожий на шелест, и не от немой восторженности, а просто она перестанет быть прежней.
Зачем  оставаться прежней, если она собирается начать самостоятельную жизнь, если удачливость где-то рядом.
Взгляд её сделался скользким, нехорошим.
На человека можно давить лишь до какого-то предела. Дальше наткнёшься на сопротивление. Можно получить по носу. Но ведь и бесконечно  ублажать человека, непредсказуемого, эгоистичного, своим страданием делать его счастливым,- а будет толк?
Со сколькими людьми в жизни сходилась, кажется, ближе не может быть подруга, а рассталась – и забыла... И её, Таньку, забыли.
Чего-чего, никто ублажать её не собирается. Танька улыбнулась, почувствовав себя совершенно счастливой: до знобкого замирания в груди поверила,- всё будет хорошо.
Женщина всегда женщина. Она играет в маленькую, непонятную до конца ей самой игру. Кто-то скажет, что и повадки у Таньки кошачьи, и выходки стервозные, и глаза распутные, отражающие скрытый нрав – непреклонный, самостоятельный, увлекающий за собой. И по жилам Таньки часто змеится яд оскорблённого самолюбия. Нет, но она никак не ничтожество, недостойное любви.
На самом деле Танька хочет быть красивой лишь потому, что жаждет любви. Той любви, которой на всех не хватает. Она не будет только позволять себя любить, ей хочется и самой любить. Она должна кому-то достаться.
Мысли неудержимы, летят, словно им шлея под хвост попала. Что странно, они несут скрытый смысл. И чем дальше убегает мысль, тем труднее вернуть её. А ведь и помечтать в мыслях можно, и поспорить, и доказать недоказуемое можно.
«Бабу просто так не сломать, вздохнув, часто повторяла Баба Поля. Запомни, милая, судьба может одарить мужиком, и судьба же отбирает. Почему отбирает,- так оберегает нас, баб».
Баба Поля разговаривала с Танькой, как  равной. Без взаимности жить нельзя. Вот Танька и прислушивалась к себе: что делать, что делать? Пыталась вытащить на божий свет все наставления старухи.
Тот, кто будет рядом, должен быть честен со мной, думала Танька, и ошибки свои признавать должен, и не будет давать невыполнимых обещаний. Врать он не должен.
Мне думается, рассуждала Танька, настоящая любовь должна приносить покой и умиротворение. Тот, кто живёт страстями, жить долго в любви не будет – скучно покажется. Любовь – это что-то постоянное. Рядом с любовью недоверия не должно быть. Недоверие может сломать.
Любой опыт представляет ценность, но прежде чем совершить какую-нибудь глупость, стоит подумать о последствиях. Оно так, но больно напыщенно всё это звучит. Если кто-то не захочет, его нипочём не заставишь. Он просто рассмеётся тебе в лицо.
Танька задержала дыхание, посчитала про себя десять секунд. Больше не выдержала, выдохнула, подумав при этом, ужасная смерть -  задохнуться. Так и жизнь не лучше, если каждое утро начинается мерзким сигналом будильника, который всегда звонит не вовремя. Разве нормальный человек сам, без звонка, прервёт сладкий сон?
Это ничего, что в это утро она находится как-то между пониманием и непониманием, между злостью и отчаянием. Не жизнь – цирк. Нечего было приходить в этот цирк под названием жизнь. А у неё спросили? Никто не спрашивал согласия.
Мысли потекли взвешенные, размеренные. Если они стали такими – добра не жди. От нелюбви к матери они отталкиваются. Возражать матери Танька не может из-за страха, что её могут разлюбить. Хотя бы на несколько минут.
Вроде спит она, и вроде нет. Мыслит. Какие-то платья мерещатся, яркие, цветастые, тугие на бедрах. Напрягается Танька до дрожи.
Некому поведать обо всем, что думается. Никто не упадёт на колени, никто не станет оправдываться. Может, что-то подобное в первый момент и бывает, но, осознав, что правду не утаишь, угрызение совести загнать глубоко внутрь можно. Чего молить о пощаде? В лицо тебе рассмеются, повернутся и уйдут.
Кто в случае разрыва из двоих больше теряет? Наверняка, женщина.
Мужчина отряхнёт с души воспоминания и забудет. А я не забуду, не смогу, думала Танька.
В груди словно что-то вспухло. Сердце начала сжимать чудовищная тоска. Не день предстоял, а сплошная мука.
Про цельных людей что-то там говорили в школе. Цельным людям хорошо, они на мелочи не размениваются. Но ведь полно и таких, кому в глаза лезут всякие пустяки, кто копошится, копошится, не понимая, что ему нужно. А если такой принимается анализировать всё вокруг, то слетает с катушек.
Не желая выдать подлинное своё состояние, Танька отвела глаза от стекла. Сразу стала как бы другой женщиной. Черты были те же, но перестала видеть жестикуляцию. Вместе с ней пропало чувство вины.
Кольнуло сердце, будто она, Танька, совершала очередное предательство,- всегда ведь что-нибудь предаёшь, барахтаясь среди своих мыслей и переживаний, то хороших, то - плохих, но ни к чему не ведущих. Она будто перенеслась на несколько лет назад, потопталась там и снова углядела себя стоящей у окна.
Обязательно чего-то недостаёт, обязательно что-то не так. Она, конечно, ни в чём не виновата, но недостаток это серьёзный.
Потихоньку отпускало душу, словно кто-то производил уборку внутри, влажной тряпкой протёр запылившиеся закоулки, открыв окна, свежим воздухом, как живой водой, сознание  сбрызнул.
Всё случается «само собой». Когда человек влюбляется, он не может представить себе, что его любовь когда-то кончится. Именно в этом очарование жизни. Если и добавляются перемены, то они приходят неизвестно откуда, подкрадываясь неслышно. Странность в том, что когда всё идёт слишком благополучно, то до конца не осознаётся это самое благополучие. Всё одно думается, что за тысячу километров лучше. В этом нет настоящего горя, но приходится скрывать свои мысли или выражать словами не то, что она думала.
Снова уловила тиканье часов. Часы считали время. Цифры Танька начала ненавидеть. Она в это утро перестала с ними дружить. Цифры, сколько их не перечисляй, не рождали картинку. Цифры не буквы и слова.
Звук был непривычно громким. Машинально стала вслушиваться, чтобы остановить поток своих мыслей. Тик-так, тик-так… Что должно произойти, оно случится. Это неизбежно. Была бы Танька принцесса, а так всего лишь бесполезный продукт любви. Не пустое место, но и не золотоносная россыпь.
Не покидало ощущение какой-то внутренней раздвоенности. В школе зыбкости не чувствовала, в школе за руку вели. А почему сейчас этой руки не ощущается? Мать,- она, конечно, выслушает с сочувствием, но мыслями будет не со мной: одним глазом мать коситься будет на дверь, «знакомый» может прийти.
Нет, Танька не героиня. Ни она никого не спасёт, ни её не спасут. Не достойна она восхищения. Уловками живёт. А вот где, спрашивается, тот, куда он скрылся, чью руку она держала, скрестив мизинцы? Не до конца понимается, что одной дальше идти надо. В ту сторону идти, где лучше будет или в тупик жизнь заведёт? Вопросы, вопросы.
По каким-то, только ей, Таньки, понятным мелочам, для чужого глаза пустяк-пустяком, она собиралась выстраивать свою жизнь.
Любишь – не любишь. В этих трёх словах Танька какой-то промежуток занимает. Ничего кроме лёгкого опустошения, временного, хорошо, что временного, не забирающего ни красоты, ни здоровья, но и взамен не дающего ничего, непонятная тревога не в счёт, не находила Танька в этом промежутке, расположившись на непонятно каком отрезке. То ли ближе к любви, то ли к тому месту, где «не» начинает главенствовать. Но точно, она поняла, что наступил период притяжения, а в этот период некто устраивает встречи. Не нужно ничему удивляться. Невидимая пружина между ней и кем-то натягивалась и натягивалась. Она должна была либо оборваться, либо столкнуть вплотную.
Не далее как вчера, кто-то шибко умный, из телевизора провозгласил, что ни один процесс не прогрессирует столь стремительно, как процесс развращения женщины. То ли это фраза из романа Булгакова, то ли наблюдением поделился многоженец, который смотрит на женщин с расстояния вытянутой руки, по-птичьи склонив голову набок.
Нарастает волнение, какое Танька испытывала девчонкой, когда ждала после появления афиши любимого фильма. Мысленно торопила приход того дня: до фильма остаётся три дня, два дня, день…Вспыхивает экран… и волнение исчезает. И время, с одной стороны тягостное, а с другой – мгновенное, останавливается, и голос внутри, рассудительный и безучастный, затихает.
Во всём этом своенравная непохожесть. Какое-то усталое изумление чувствовалось – всё вроде бы понятно и в то же время понятное окутано тайной. Лучше не хотеть ни о чём знать больше того, что узналось случайно. Человек живёт в случайностях, он и сам случаен в этой жизни.
Сегодняшнее утро — условная черта между детством и взрослостью. Черта нелепая. Что, когда она переступит порог, сразу начнётся «другая жизнь» со всеми вытекающими последствиями? 
При той короткой жизни, какую Танька прожила, можно ли сказать, что она хорошо жила? Что изменилось бы вокруг, если её не было бы на свете? Всё-таки интересно краешком глаза понаблюдать за тем местом, где она была. На губах Таньки появилась улыбка, напоминавшая о фамильярности чего-то важного для неё.
Во всём, что окружало Таньку, был какой-то скрытый смысл. Скрытый смысл, невысказанные слова – суррогат жизни, он скверная штука. Хотя, если обращаться со словами осторожно, невысказанные слова всего лишь тень и упрёков, и подозрения. Танька готова была относиться с полным безразличием к тому, что может свалиться ей на голову. Нет, но это правда. Надежды ведь сами по себе доставляют радость тому, кто надеется. А Танька надеялась. Как сложится жизнь… - на эти слова так и хочется развести руками. Она живёт в предощущении, а оно отпущено ей самой природой.
Хорошо, хорошо жизнь сложится.
Вроде как похлопывание по плечу почувствовала. Похлопывание понимать по-разному можно: похлопал – ободрил, или похлопал – снизошёл.
Но почему тогда внезапно захолодеет что-то внутри, боль какая-то скопится? Вроде как сердце оторвалось и придвинуло его к горлу. Почему Танька в этот момент начинает остро ненавидеть мгновение и минуту, в которую нутро лишается опоры? Будто кто-то что-то отнимает, не спросив разрешения.
Кто так может поступать, как не сама жизнь. Уж она натыкает и вынудит к действию.
Начинает что-то затрагивать, появляется что-то опасное – отстрани это от себя. Не переоценивай, не пытайся извлечь выгоду.  Иди только на зелёный свет. Тёмных мест избегай. Особенно надо остерегаться перекрёстков судьбы, где неосознанно придётся делать выбор. Пересекаясь с чем-то, тотчас повинуешься закону, который всё превращает в расставанье, исподволь вину начинаешь чувствовать. Пересекаясь с кем-то – жди подвох, будь готова к поклёпу.
Вот и выходит, что всё время приходится решать, составлять списки неотложных дел, осуждать себя за невыполненное.
Ни одному слову верить нельзя. Каждую фразу надо анализировать, написанное читать между строк, нащупывая скрытые зацепки интонации, какие-то недомолвки. Только так.
Танька неосознанно передёрнулась. Кликушество какое-то. Наслушалась наставлений древней бабки. Время другим стало. Танька начинала прислушиваться к себе, должны же как-то проявиться начатки будущей тоски. Изменения с чего-то же должны начаться.
Странно, можно выдвинуть тысячу предположений, апеллировать к совести, Богу, а можно просто сказать: «Ничего не помню». И тогда никто ни в чём не обвинит. Уметь отстраниться – великая сила. Это совсем не то, как если бы раз за разом пытаться притянуть за уши что-то, лишь бы доказать. Войди в роль и живи.
Положа руку на сердце, известие о  том, что отец уходит от них, первое время мало задевало. Надоел своими пьянками. Если отец вбил себе в голову, что жизнь с ними ему не по зубам, то его равнодушие делало и Таньку равнодушной. Её раздражало, что взрослые всё время вытаскивают её из воображаемого мира, стараются запеленать однообразием своей ежедневной рутины.
Мир взрослых – это страшное болото недоверия, бесконечных подозрений и страхов. Каждый использует каждого. Внешне, вроде бы, всё остаётся по-прежнему, разве что паузы в разговоре затягиваются чуть дольше, неловкость появляется. В глаза это не бросается. Люди, не знавшие её отца, считали его трезвым именно тогда, когда он напивался. Просто у них на глазах он молчаливо сам с собой вел ожесточённый спор.
В миллионный раз повторяется одно и то же, одни и те же вопросы задаются. Зачем? Как можно?
Роль жены и матери целиком поглощает, но этого мало. Таньку такое не устраивало. Не в шкурах теперь ходят, не в пещерах живут люди, не для добычи пропитания мужчина нужен.
Выяснить нового абсолютно ничего нельзя. И снова и снова возникает желание бежать на свободу от кошмарного гнёта обстоятельств. Ужасна  жизнь. Всё вызывает отторжение.
Мать, чуть что, стала больше кричать. Крик рушит взаимосвязь людей, ту взаимосвязь, которая возникает временно и по необходимости. Крик не даёт возможности заговаривать душу.
Танька помнила, как выпивал отец, он не торопил собутыльника- приятеля, принимал стойку, выправлял спину, взирал вдохновенно. Глаза у него делались огромными и бесцветными, будто вымоченными в водке. И никто не мог подумать, что у него в голове в тот момент.
Почему-то ещё помнилось, как отец мелочно выговаривал матери:
- Ты посмотри, что ты с картошкой творишь, с кожурой срезаешь половину. Чёрт-те скока идёт в отход.
- Не в отход, а поросёнку. Мясо-то ешь.
Отцу, наверное, казалось, что мать просто-напросто упрямится, считает мужнины слова пустыми. Не злонамеренно отговаривается, а из  чисто бабьего недомыслия.
- А картошку, почему пережариваешь, вон, чёрная снизу?
- Не нравится, не ешь,- в голосе матери слышится боль. Если она начинала плакать, то как-то странно: не стонет, не всхлипывает, не сморкается,- слёзы бесшумно и вёртко бегут по щекам, будто не из глаз текут, а из потайных нор.
А другой раз заметаются глаза матери сверху вниз и обратно, чуть ли не плюнет она на пол, давая понять, какого она мнения о муже.
Молчит Танька. В голове словно работает отбойный молоток. Как вот определить, где находятся корни всего того, что произошло, происходит, и будет происходить в жизни? В чём причина всех принимаемых решений?

                35

Сразу не доходит, что ответы на то, что случается в настоящем, необходимо искать в прошлом. Отец почему-то возненавидел мать, мать отыгрывалась на Таньке. А чтобы замкнуть этот круг, Таньке тоже искать свою отдушину приходилось.
Недобрые воспоминания почему-то часто приходят в голову, особенно, когда тяжело и больно. Тут уж по-особому не подожмёшь губы, напоказ не выставишься.
Таньке хочется немедленно обратить на себя внимание: она особенная, хоть и одинокая. Танька огладила себя по бокам, подняла руки к причёске. Никакая она не порченая. Если что и было, то за прошлое она очистилась жизнью. А что потом будет, это будет потом, с него особый спрос.
В Таньке уживаются противоречия: неприкаянность и умиротворение, непохожие интересы, и много-много разностей. Это хорошо. Хорошо, когда разности на её стороне. Хорошо, когда разности не навязаны кем-то. Хорошо, когда вера в добро не потеряна. Хорошо, когда она не одна.
Но стоит раздуматься,- что хорошего в этих «хорошо»? И что хорошего в красоте? Ха-ха!.. Красота, давно всем известно, есть позолота. Позолоты осенью много, она хорошо ложится на дерево, а потом шуршит под ногами, превращаясь в подстилку. Если «хорошо» перевести на наряды,- кто теперь наряжаться не умеет. Какая-нибудь дурочка, и та, на день два раза платья меняет.
Что касается одиночества,- оно ведь не во вред. Внутри человека много чего есть. По словам всё той же Бабы Поли, внутри любого человека и здоровье, и хворь, и радость, и горе. Одиночество учит разговаривать саму себя с собой.
Не понять, почему человек торопит будущее, страстно хочет его, надеется на него, будто будущее – река с кисельными берегами. Шагнула туда – почувствовала облегчение. Напряжение исчезает, покой воцаряется, дышать легче становится. Все там готовы протянуть руку помощи. Правильно, протянут, если увидят, что тебя сунули носом в дерьмо. Смешно, кто-то для неё, Таньки, дверь открытую держит, суженого приготовил, разжуёт и научит, как поступать…
Конечно, не всё так и плохо. Танька давно стала единственной и необходимой частью жизни этого дома, без которой дом не может существовать. Она — как солнечный свет, как тепло от печки. А вот счастлива ли она — это большой вопрос.
Танька изредка чувствовала, как внутри у неё что-то начинало шевелиться, что-то, долгие недели лежавшее без движения. Замирало сердце, замирало предвкушение. Она как бы пустела. Теряла земное притяжение, высыхала телом и чувствами. И что оставалось от прежней мечтательницы? То переполнена была идеями, то энтузиазм иссякал так быстро, что чувствовала себя подавленной. Сил не было произнести слово,- голос падал вниз. Время, как змеиный язык раздваивалось, начинало идти в двух направлениях – медленно вперёд и пятилось, не выбирая дороги. 
Наверное, так она считала, это было накопление детских переживаний, которые постепенно таяли, освобождая прежде наглухо запёртую дверь её возможностей.
Мать какое-то время назад думала, что Танька очень похожа на неё, что она не хочет другой жизни, но такие мысли враз нарушились.
В Таньке просматривалось какое-то удивительное упрямое обережение её свободы, какая-то внушающая уважение отстранённость.  Никаких шуточек, она может за себя постоять. Кое-что и нужно бы скрыть, но то, что было в ней, скрыть было невозможно. Ну не насквозь, но она многое видела… И её разглядывали, отгадывали. Из-за этого «многое» неуютно становилось.
И подружки когда-то, и в школе, и уже в более зрелом возрасте все улавливали и видели в ней соперницу. Где-то в глубине сознания зародилось это необычное чувство. И никак не могла понять Танька, откуда оно взялось. Она ведь просто каждому в жизни место определяла. Обдумать наперёд не всегда получалось.
Не была она счастливым ребёнком, но когда смотрела в щель забора, она чувствовала себя удивительно хорошо и спокойно. В те моменты прошлое и настоящее, и будущее существовали одновременно – в мгновении наблюдения жизни через щель. Больше всего на свете она хотела, чтобы это мгновение длилось вечно.
Самой себе не скажешь, «а правда, ведь хорошо быть маленькой…» или «а помнишь…», для себя не станешь ведь разыгрывать спектакль, чтобы, принимая решение, не колебаться.
Чувство любви, такое, как показывают в кино и поют в песнях, ей было незнакомо. Была потребность чего-то, ради этой потребности она менялась.
Губы Таньки чуть искривились в некоем подобии улыбки. Она молчала. В транс она впала, замечталась, унеслась мысленно в недоступную даль, ехала ли куда, но точно, её не было в комнате.
Нельзя всю жизнь тащить какие-то далёкие воспоминания. Нетушки, теперь Семёновной она себя не назовёт. И дурацкую фразу: «Не бери в голову», напрочь отшила.
Мысли – мелочи.  Они способны вывести из равновесия. Рождаются мысли, словно бы в наслаждении унизительной процедуры для последующей избитой фразы. Язык бы прикусить. Рот открывать в одном случае надо, чтобы завести весёлый разговор.
Если честно, то находиться дома Таньке не хочется, и понятно, что мать недолюбливает Бабу Полю, иронично обзывает её «пророчицей». «Таких баб и леший боится»,- говорила мать, при этом часто-часто моргала глазами, вот-вот покатятся слезы. Знахарство за старухой не признавала, что та лечит головные боли и ревматизм,- на это лишь морщилась. Понос – да, понос старуха травами прекращает. Мать считала Бабу Полю притворой и брюзгой.
«Хохотушкой, говорят, была. Потом притихла, надвинула на глаза платок, молиться научилась. Отсмеялась – так срок вышел».
Когда вокруг были люди, Танька в какой-то мере чувствовала себя человеком. В одиночестве блазнилось, страх стал приходить, что она перестанет существовать, исчезнет с лица земли. Что и было у неё, и этого лишится. Не пропадало ощущение, что её в любой момент предадут. Все предатели, все.
Хорошо бы появилась такая возможность пере… переселяться в другое тело, стать как бы тем, кого понять хочешь. Войти в него, соединиться мыслями. Вроде бы ты и не ты, вроде бы двойственность навязывает что-то новое, делает другим человеком.
Не понять, что не даёт житья. То во сне, то так… будто кто-то или что-то презирает. Будто совесть её дикой шерстью заросла.
 Но в душе ведь всегда остаётся что-то прежнее, давнее, хотя бы в мыслях, если не в чувствах. Танька считала, что люди не умеют остановиться вовремя. Хотения у них много. Не гордо они живут. Люди -  пленники цели, они делают ставку, не пойми на что. Нет, но ведь всё равно от кого-нибудь будешь зависеть. Не независеть нельзя. Главное не в том, что живёшь не гордо, главное в том, что ты живёшь!
Жить нараспашку не получится. И так кажется, что на улице её выслеживают, подслушивают не только слова, но и мысли.
Жить можно по разному. Жить молча – это одна жизнь. Молча страдать, мучиться. Слова все фальшивые. Слова обжигают. Сколько вокруг перегоревших слов, а новые слова не придумываются. Не придумываются слова, способные передать то или иное состояние. Тошнит от иных слов. А не выскажи их,- разорвёт изнутри.
Живёшь, а рядом с тобой недовольство живёт. И не рядом, а в тебе самой. И оно всегда было. А теперь к недовольству душевная боль добавилась, сделала что-то – сомнения берут. Отмахнёшься, как от наваждения, а в голове полный раскавардак. А ведь Танька готова ради кого-то расшибиться в лепёшку.
Мелочи мельтешат вокруг, берут в кольцо. Они возвращаются снова и снова, цепляются, опутывают. Сливаясь в кольцо, переходят в чувство умиротворения, потом что-то вроде боевого задора возникает, потом  они наполняют полным безразличием. Потом хочешь быть кем угодно, лишь бы не оставаться кем-нибудь, потом захочется одним прыжком перемахнуть через всё.
Потом раскрасавицей захочется стать. Обязательно с прямым носом. Баба Поля говорила, что нос прямой – характер честный. Горбоносым и курносым доверять нельзя.
Потом, всё потом, почему не сейчас?
Вряд ли мысли её были в этой комнате, они, как видно, унеслись далеко-далеко, но не в какую-то заморскую страну, Танька нигде заграницей не была, а унесли они её прочь от всего будничного. Началом отсчёта, конечно же, была школьная пора.
Почему-то вспомнилось, как ей пришлось целоваться с Колькой Русаковым из параллельного – девятого «Б». В школе всегда есть признанная красавица, «принцесса», вокруг которой увиваются парни. Она же и первая воображала. Она же - «почти отличница». Такой была Наташа Уткина, а Колька был из её окружения. И «центнер в юбке» - Катька Семёнова тоже в свите ходила. Катька – безобидное существо, ни лукавства в ней, ни подлости. Она считалась «поцелуйной девственницей». В школе  нельзя быть «независимой», нельзя много о себе воображать. Могут бойкот объявить, могут отлупить. Не то подскажут, когда путаться начинаешь, стоя у доски. Танька твёрдой троечницей была. На тройку могла ответить урок с закрытыми глазами, даже если бы её подняли с постели посреди ночи. Уткина её не замечала или вид делала. Танька, соответственно, и глазом не косила в сторону Уткиной.
Такое поведение не могло оставаться незамеченным. То ли по повелению своей королевы, получив задание «узнать, чем дышит Танька», то ли спор какой был, что Танька придёт на поклон, гордыню умерив, то ли Колька просто решил сходить налево, но выбор его пал на Таньку. Таньке было лестно, Танька как-то сразу безвольно покорилась. Целоваться нужды не было, но раз в классе все «дружили», все ходили, Таньке хотелось быть как все, не понимая, в общем: хорошо это или плохо.
Она строго спросила Кольку, вскидывая колючие бровки, омывая того зеленью своих глаз:
- Я, Коленька, прямо не знаю… На что ты готов ради меня? Ты меня любишь?
- Наверное. А на что я должен готовым быть?
- Как это? Испытание должен пройти, отгадать три загадки, показать силу и мужество… Слабо написать на доске, что любишь меня?
- Дура…
- Ну, и не лезь ко мне, если кишка тонка. Если не знаешь, зачем ты мне? За дуру ответишь…
Танька и сейчас не знала, что ей тогда не понравилось: то ли, что изо рта Кольки пахло пирожком, то ли торопливость, то ли слюнявость, то ли всё вместе. То ли возмущение королевы, её слова передали Таньки, мол, холоп много на себя берёт.
Холоп! Это Колька Русаков! Вот как нужно себя ставить.
Нельзя подбирать себе в пару человека, у которого такие же слабости, как и у тебя самой. Недостатки должны уравновешивать друг друга. Тогда, как в той песне, всё напополам: и беда, и вина, и радости.
Молодость – это когда не помнится ничего из того, что составляет счастье, чем были заполнены минуты. Бессчётно слов сказано было. Время нескончаемых слов было. Как она теперь понимала, слова не только любовь зажигают, но и гасят её, порождают раздоры, иссушают души. Всё, что произносится всуе, грехом должно считаться. Всуе,- значит, не от сердца, так объяснила Баба Поля.
Отразиться в ком-то Танька не могла. Как Танька выглядит со стороны, она об этом не думала. Она не умела делать умное лицо, следить за тем, какое производит впечатление. То смотрела прямо, то взгляд сам собой метался к небу, то нечто кокетливое чудилось в наклоне головы, то едва заметная улыбка пряталась в уголках губ.
Почему молчание человека больше всего интересует? Хочешь открыть рот, а он не открывается. Нечего говорить? Наверное, всегда есть, что сказать.
«Муж не тот, что картиной писан, а тот, что на роду записан». Чего сегодня вспоминаются изречения старухи? Танька, наверное, согласилась бы, если бы ей сказали, что она несчастный человек. Согласилась бы, потому что не ощущала никакого несчастья. Если бы кто-то в какую-то минуту предложил поменять её мир каким-то другим, она бы ещё подумала.
Когда кто-то нравится, кажется, что ты знаешь этого человека всю жизнь. Тогда уверенность приходит, что никогда не расстанешься, никогда не разлюбишь, что рука об руку так и пойдёшь дальше..
Что поменялось?
Ответ никто не знает. На что похожи будоражившие чувства,- эти чувства ни на что не похожи. Они есть – этого достаточно. А какие они? Что бы она ни сказала, всякий усомнится в правдивости. Не поверит.
Если применить к ней понятие от лукавого, то по нему выходило, что Танька сейчас плачет невыплакиваемыми слезами, и это была правда. Слёзы текли обильно, но не по щекам, а где-то внутри. Они были прохладными, они истекали из онемевшей души, из непонятной глуби, стараясь размягчить корку.
Корку чего? Большой, обыкновенной или малой любви? Так на любую любовь надо решиться. А попробуй-ка, решись? Было тихо. Было совсем не скучно. И было на четверть процента, на одну сотую процента неуверенности и сомнения. Неуверенность возникла подсознательно, против воли.
Вздох не то упрёка, не то сожаления, казалось, вырвался из сердца. Таньке надо соответствовать, чтобы не ощущать чуждость  окружающего. Нет, окружающее не то что бы враждебно, оно просто  живёт не такой жизнью, какой бы хотела жить Танька. Поэтому Танька всё время чувствует присутствие рядом наблюдателя.
Хорошо наслаждаться каждой минутой, проведённой рядом с любимым. Почему возникло понимание, что таких мгновений будет немного — с каждой минутой всё меньше и меньше.
Что же изменилось?
Всё… Всё изменилось… Это поймёт тот, кто не усомнится…
Наблюдатель следит за ней, следит взглядом, в котором было нечто большее, чем одобрение, но нечто меньшее, чем восторг. Он, наверное, получал удовольствие оттого, что Танька умела многое скрывать, не укоренилась у неё привычка злоупотреблять словами, сохранился мостик связи между будущим и настоящим. Наблюдатель, конечно, чувствовал услужливую готовность Таньки вести себя так, как он от неё ждёт, из-за этого и не одёргивал. Танька боготворила в себе намерения и готова была отвергнуть всё, что делал кто-то другой.
Она ни на что не смотрит. Ни в окно, ни на стены… Похоже, она с самого детства как погрузилась сама в себя, да так и осталась там. Даже когда она пытается усмехнуться и что-то говорит, кажется, что усмехается она своему нутру, говорит с самой собой.
Она никак не связывала мифического наблюдателя с ликом хмурого, бородатого, белоглазого старика на иконе у Бабы Поли. Никола святой никак не подходил на роль наблюдателя.
Танька-соплюшка любила часами неподвижно сидеть, забравшись с ногами на табуретку, отрешившись от всего, просто смотреть в стену постными глазами. Сидеть и слушать, как тикают часы. Ей почему-то казалось, что в торопливых скачках часовой стрелки таится боль, маета времени, простодушные жалобы. По циферблату пробегают вслед за стрелкой целые поколения. И там, в промежутке единицы и двойки, в цифре двенадцать, устанавливается равновесие: сколько входит людей в этот промежуток, столько и выходит. Часы стараются не сбиться, рассказать, кто и когда касался маятника, подводил стрелки, кто вздыхал, что время слишком торопится, кто сетовал, что оно тащится, что порог в промежутке слишком высок.
Как бы хорошо было, если бы в часы была встроена кинокамера, она бы фиксировала происходящие изменения. А ещё лучше, если бы некая штукенция считывала мысли, тоже куда-то записывала бы, «на потом».
Были минуты, в которые Танька понимала себя, как никто другой. Она не вдавалась в подробности. Расстояния вчерашнего и сегодняшнего не сильно различались, расстояния не в силах были облегчить непонятную боль, оставить всё в прошлом не так то легко. Полноценное у неё было детство, какое-то ущербное – это никого не касалось.
- Ну и чего сидишь,- спрашивала мать, поджимала недовольно губы. Отвернётся, потом разозлится.- Чего, плохо жить?
На слова «плохо жить», Танька реагировала. Глаза наполнялись ненавистью, её взглядом можно было убить, от её взгляда можно было свалиться замертво. И руки у Таньки при этом предательски дрожали. Она привыкла решать свои проблемы сама. Ей лучше остаться одной и собраться с мыслями.
Ничто из ничего нельзя выстроить. Спрашивать бесполезно. Из ничего, кроме раздражения и страха, вызвать нечего. За лощёной внешностью может демон прятаться. Ревнивец способен ревновать даже к фонарному столбу.
Если женщина по-настоящему любит, она не слишком пугается разговоров. Она в это время предать не может, если не дать ей повода. Можно сказать, женщины одинаковы в разности. Все любят повертеться перед зеркалом.  А и то, если женщина сама себе перестанет нравиться, во-первых, никто на неё не посмотрит, а во-вторых, никакие молодильные яблоки не помогут.

                36

Танька, конечно же, любила людей, она не могла даже помыслить, жить без них, но чересчур, наверное, избирательна была её любовь. Отсюда, она редко кому нравилась.
Острое желание любви, наверное, произросло, прежде всего, от одиночества, от безудержного вожделения найти кого-то, кто понял бы и оценил её. Хотелось общения с подобными ей людьми, а не людьми вообще, старающимися скрыть своё недовольство.
Подобных людей не находилось, а неподобные люди скоро надоедали. Вот где проявлялась её неприручимая кошачья натура.
Нечто вроде зависти чувствовала Танька к уверенным людям, которые невозмутимо следовали своими извилистыми путями судьбы, проследить которые было ей не под силу. Обычно люди не переоценивают ценности, они пытаются извлечь выгоду из всего. Цель у них,- спокойно миновать перекрёсток судьбы, где выбор делается, где доброжелатели волшебным образом запускают руки внутрь. Не всякий отобьётся. Не всякий сохранит в себе надежду, запоздало дойдя до понимания, что никто никому не нужен. Это «никто» сопровождается чувством холодного страха.
Танька жила ожиданием встречи с тем, у кого она могла бы выговориться на плече. Она привыкла к тишине, она ориентировалась в ней. Она почти уютно молчала.
Ждёшь, ждёшь кого-то, не можешь дождаться, а когда кто-то появляется на горизонте, то в голове что-то щёлкнет, возникает сожаление, вроде, как бы и не его ждала. И неловкость и жалкая боязливость, и желание,- всё это накатит какими-то кривыми полосами, похожими на световые пятна.
Несколько раз по-чудному осознавала себя: лежала, ничего не делая, пытаясь понять, что изменилось, в голову лезли всякие мысли. А ведь известно, возникают мысли – возникают проблемы, а с ними всякие неприятности. Лучше уж не думать.
Лицом Танька не умела сердиться. Остроносенькая мордашка, лишённая всяких признаков коварства, могла только дуться. Казалось бы, бесхитростный взгляд исподлобья – сама невинность. Что с того, при разговоре с Танькой, возникало порой неловкое положение, глядя на лицо Таньки, теряла собеседница связную нить, напрягалась. Напрягалась потому, что хотела выпендриться перед Танькой, старалась казаться лучше.
Голова круглая, нет в ней потайных углов. Суждения зреют, как семечки вызревают в тыкве. Можно ведь сравнить голову женщины с тыквой. Разница лишь в том, что у тыквы, набитой словами-семечками нет рта, молча тыква полнится переживаниями, желтеет, набитая непроизнесёнными, высохшими словами-семечками. У женщины всё до времени, выпулит она перезревшие слова, дай срок,-  выпулит.
Много нужного и ненужного отметается в сторону. Не всегда получаешь то, что ждёшь. Из многого выбирается  лишь то, что интересует. И всегда главенствует: преуспела в жизни или угробила её?
И преуспеть так уж сильно нельзя, и угробить себя, живя, тоже нельзя.
Внутри что-то шевелилось. Что-то, долгие месяцы пролежавшее неподвижно. Наверное, это было горе: таяло оно.
Мир соткан из случайностей. Они появляются ниоткуда, они отравляют жизнь. Они соблазняют и портят единственное, чем дорожит человек – незнакомую, блаженную усталость надежды. Случайность – воплощение злорадности, наказание за что-то. Случайности вершат судьбу. Случайности, наверное, рождают представления многих-многих мечтаний.
Впервые Танька почувствовала способность двигаться дальше. Отворилось внутри неё дверца, окрылённость возникла, хорошо бы впустить кого-то в свою жизнь.
Начни она говорить, точно будет спотыкаться на каждом слове.
Когда становилось душно и колко на душе, Танька любила мечтать. Она задирала голову: не видно ни звёзд, ни самого неба. Доносится издалека чей-то голос. Она выкрикивает чьё-то имя. Крутится на месте. Тело взлетает. Вверху порхают языки пламени. Они не обжигают. От них она раскисает, как масло на солнцепёке, позабыто, пробегает морозец по ногам и спине… Что только она себе  не представляет: и что она известная артистка, и что в неё влюбился богач-иностранец, и увёз на острова. В свой замок.
Тишина, часы торопливо и звучно отщёлкивают секунды. Обязательно в эти минуты за окном должна расти ввысь, вширь, громоздиться на горизонте туча. Вот-вот ударит гром, прогрохочет, обрушится жуткая тяжесть. Как хочется обернуться. Посмотреть, что за спиной. Пусто. Сумеречно и пусто. В такие минуты проникает чувство, что она не одна: не настоящим человеком, так сгустком тёмного воздуха кто-то оберегает её.
После встряхнётся, спохватится: хватит ковыряться в себе.
Хорошо бы тому сгустку или тому, кто оберегает, чтобы избежать паники, крикнуть: «Не уходи! Задай вопрос, не оставляй меня одну...»
У каждого своя судьба. Судьба – штука серьёзная, с ней не шути, как говорит Баба Поля, она господом определена. Что на роду написано, то и будет. Судьбе приказать нельзя, только попросить можно,- смиренно и вежливо.
Непонятная штука – жизнь: норовишь сделать хорошо, бьёшься, бьёшься за счастье, а оно, как кусок мыла, ускользает. А если неожиданно что-то и наплывёт, то не то. И откуда-то тайное злорадство находит, готовность к пакости, прикрываемая вежливостью.
Несовершенная штука – память: важные события помнятся как-то тускловато, будто во сне привиделись, а какая-нибудь пустяковина во всех подробностях всплывает, будто вчера это произошло.
Будто вчера бежит Танька из школы, будто вчера сплела свой мизинец с мизинцем дяди Юры. Усмехнулась на это «дядя Юра». Какие-то надежды тогда родились.
Всё придумано, всё срежиссировано. Всё должно быть идеальным. Создана иллюзия каждого дня, каждой минуты. Иллюзия, а не реальность.
Почему все только и твердили о том, что нужно то делать, а то не делать, что поступать надо так, а не иначе… Прийти в себя надо, а не мечтать. Выбросить лишнее из головы.
У памяти злой норов, прилипчивая она, с массой неясностей. Получается, что, живя, не полностью осознаёшь себя, если и выталкивает память в будущее, то с опаской,- будущее тревожит.
Такое ощущение, что Танька только головой присутствует в жизни, а сама, душа её, была где-то далеко, в совсем давней давности, в другой жизни.
Как-то она попыталась представить Бабу Полю девушкой. Напрягла воображение. Не очень красивая выходила старуха.
Плохо обобщать, но много женщин памятью и надеждой только и живут. Обойтись можно без чёрной икры, без сверхмодного платья, но без надежды жизнь прожить невозможно. Невозможно без приобретения значения почувствовать себя особенной. Как это – придать значение – Танька не знала. Ей никто не помог это понять. Не раз она спрашивала себя: «Что всё значит?», но не получала ответ.
Ничего не хотелось. Не хотелось двигаться. Хотелось оставаться на одном месте, просто жить. Пусть это «просто жить» надутым холодным сквозняком остужается. На это больше нечего сказать.
Сколько людей, столько и мнений. Надежда Сотникова, которую девятый муж бросил, как змейка, юркая и сухая, как ни придёт к матери, всё о своей ненависти к мужикам говорит. Никак не может изжить лютую тоску по мужской ласке, за которую отпускаются грехи самые тяжкие. Все мужики у неё козлы, всех она готова в себя влюбить и мучить, мучить, да ещё и  обобрать до нитки, чтобы суть поняли. У Надежды месть на первом месте.
Я, говорила Надежда, девять раз выходила замуж. Торжественную процедуру эту люблю. И мужей всех помню. Это не главное.
А что главное? Что?
Мать, после ухода Надежды, всегда вздыхала и говорила, что «эти надьки» не для тепла рождены, до смерти они так и останутся «нержавейками», скомканная старость их ждёт: ни детей, ничего. Слово-то, какое мать откуда-то выскребла – нержавейка.
Как это, жить нержавейкой, прикидываться казанской сиротой, жить среди людей и мстить им?
Вот Баба Поля, та не бывает ни злой, ни злопамятной, ни жестокой. Пересмешницей может быть, но в глубине души всегда добродушная и доброжелательная. Может, по жизни, она и неудачница, но не озлобилась. С философским спокойствием Баба Поля говорит: «Чему в жизни суждено быть, этого не обойдёшь, не объедешь».
Когда ушёл отец, Баба Поля по-соседски, не задирая мать, сетовала, что надо было смолчать и потерпеть. «Не ценила мужа».
- За что его ценить? – не выдержала мать, когда Танька передала ей старухины слова.-  Много она понимает, кочерыжка старая. Что в твоём отце хорошего? Бабник, проклятый. Дай ему волю,- всё бы пропил… Жизнь с ним только перевела. Целыми днями молчал, посапывал да глядел колко.
- А баба сказала, что плохого мужика бабы любить не будут…
- Вот и пусть они его любят. Мне загулявший кот не нужен.
Нормальный человек без особой боязни встречает и преодолевает препятствия на своём жизненном пути. Не нормального снедает желание вернуться в детство, там найти опору и утешение.
Танька помнила, как уходил отец, как он отступил на середину комнаты, давая разглядеть себя. Костюм не глажен, рубашка в пятнах. Лицо изрезано преждевременными морщинами. Взгляд бегающий и тусклый. Безобразничал отец, как теперь понимала Танька, не столько от дурного характера и невежества, сколько от излишнего самолюбия, от желания выпятить себя. А Танька любила отца.
У Таньки вовсе отчего-то смялось настроение. Почему-то любовь называют счастьем и ждут её как праздника. Наверное, в тот момент любая женщина делается лёгкой, чувствует себя одуванчиком, дунет ветерок – и она полетит.
Танька запнулась на мысли о том, что до сегодняшнего дня жила словно бы на вокзале с надеждой, в ожидании поезда. Поезд вот-вот подойдёт. Она перешагивает порог… Что даёт надежду? Принадлежность к общности, что ли? Плавность хода жизни усиливает её?
Сердце у Таньки стучит особо настойчиво и призывно. Теперь рельсы без единого стыка делают, вагон катится плавно. А ведь не зря о пороге подумала, на то и порог, споткнувшись об него, внезапно что-то поймёшь, и перед тобой откроется смысл мира. Смысл в том, чтобы раздаривать себя, смысл в том, чтобы научиться принимать для починки себя части другого человека? Как найти того, кто ей себя отдаст? Не всего, так хотя бы часть?
Получается, что Таньку завораживает чужая жизнь. Такая у неё особенность. Если её желания сводятся к тому, чтобы быть счастливой, то волей-неволей будешь причинять людям несчастья. От этого хочется пожать плечами и сказать: что ж, такова жизнь.
Танька словно бы отдохнула, натешилась непроизнесёнными словами, душа её успокоилась. Кроме напряжения возникла и радость, правда, чудная какая-то – удовольствие в волнении. А потом снова знобкая усталость навалилась. Минуту назад она качалась на всплеске волн-воспоминаний, о чём,- так обо всём и ни о чём, удивляясь стремительности, увлекающей в пустоту.
Может быть, она создаёт проблемы там, где их нет?
Тишина обступает, недавнее прошлое предстаёт ясней, всё отчётливей, входит без стука, не спрашивая разрешения, и нет таких запоров, которые его не впустили бы.
В глаза реальности надо глядеть прямо, попытаться выбраться из лабиринта. Суть-то в чём, а в том, что женщина всегда ругает в другой женщине то, что сидит в ней самой. Нельзя походить на дохлую муху. Нельзя быть воплощением убогого долга.
Снова пережила то время, когда в городе перебивалась работой продавщицей – стыдно было возвращаться, не поступила учиться. Но ведь и там не пропадало желание уехать куда-нибудь дальше, куда глаза глядят. Было свободное время, ходила на вокзал, смотреть поезда. Тысячи людей ехали и ехали, все весёлые, довольные. Думала: куда летят поезда? Кто ждёт всех этих людей? Позвал бы кто, протянул из вагона руку,- не задумываясь, шагнула бы на ступеньку. Нет, желание уехать пришло потом, а вначале жизнь в городе опьяняла.
Город нравился. Город казался пупом земли: автобусы, спешащие люди. У всех своя судьба. Никто не лезет в душу.
Танька чувствовала себя городской. Ну, почти. Обрезала волосы, сделала модную стрижку. Цель поставила – копить, экономить на всём, но одеться не хуже других. Мечтала о красивых туфлях, модной кожаной сумочке, изящной, коричневатой, с металлической пряжкой.
Чего там, Танька сметливая девочка, обтесалась быстро. «Деревенщина» ко всему приспособится.
Магазинчик – и не магазинчик вовсе был, а ларёк маленький, у дороги. Машины снуют, люди ходят. Кто пачку папирос купит, кто буханку хлеба, кто пакет макарон или круп. Кто просто станет и рассматривает «вавилоны» на витрине из всевозможных мелочей. Были и такие, кто оценивающе рассматривал саму Таньку, прицениваясь к товару. «Приступы» Танька отбивала легко, на пробные прикосновения, попытки похлопать по плечу отвечала: «Не ваша».
Постоянных покупателей Танька скоро заприметила. Среди этих, постоянных, был смешной парень. Пустяковый на первый взгляд, джинсовый. Он, наверное, из таких, кто верил в детстве, если на ногу прыгнет лягушка, то обязательно бородавки расти начнут или сделаешься дураком. Он, наверное, из таких был, кто плыл в мечтах над землёй в светлых небесах, у кого и несчастий нет, и беды обходят стороной. Парень каждый день покупал пачку сигарет и зажигалку. Танька возьми и спроси, уж не коллекцию из зажигалок он собирает? Настроение у неё было весёлое, говорить хотелось. А парень мямля, отчего над таким не потешиться. Парень вызывал двойственное чувство: непонятную неприязнь, причина которой ей была неясна, и что-то похожее на жалость. Отвадить парня она могла бы, бросив коротко: «Отвали!» - но язык не поворачивался такое сказать.
Постоянный покупатель каждый день – это хорошо. Но ему чего-то ещё надо…
Парень улыбался широко и губато, тряс головой, словно выколачивал из неё нужные слова. Выколотил, наконец…
- Просыпаюсь и сразу вас вспоминаю. Думаю о вас.
- Нельзя просто так смотреть,- попыталась отшить парня Танька.
- Я просто… Ты как бы ненастоящая.
- Вот ещё! Потрогать хочешь?
- Вот ещё.
- И что дальше? Я не Золушка, ты не принц.
- Ну, уж…
- Не знаю, что ты там навоображал себе обо мне, но точно знаю: я не такая…
- Хорошо.
- Чего?
- Хорошо жить.
- Хорошо, когда денег много.
- я живу как бог. Кровать у меня и тумбочка. А чего ещё надо? Хочу туда пойду, хочу сюда. Нет мне никакого запрету. И спать везде могу.
- Ну и спи, вон под куст ложись и дрыхни.
Ничего не значащими словами перебросились.
Танька старалась выглядеть как можно независимей. Глаза её округлялись, влажнели. В них начинали подрагивать чуть диковатые искорки.
- Так что вам от меня надо?- Танька голосом сделала упор на слово «вам».- У меня кровь порченая, поглядушками её не очистить, и высшего образования нет.
- Ну да, ну да, вам, поди, перина нужна, молочка свеженького с-под коровы… Сердце у вас, девушка, богаче высшего образования.
- Ну, ты, герой! – крутила головой Танька.- Ну, ты и смешной.
Интонация, вздох ли, но Танька, готовясь выговорить очередную колкость, фыркнула.
- У меня своя жизнь. Никто поперёк становиться не должен.
Парень нахмурился, отвёл серые луповатые глаза от Таньки. Он, будто, не мог понять, почему не смеет смотреть на девушку. Танька делает вид, что не замечает его мучительного смущения. Смешной же.
- Понятно, скучно мальчику, раз он торчит здесь. Мне тоже скучно бывает. Давай дружить.- Танька вяло протянула руку, как для поцелуя, но тут же отдёрнула.- Меня Татьяной зовут.
- А меня Саша.
- Саша?- переспросила Танька, мотнула головой.- Так это имя девчачье.
- Ну, Александр.
- Не нукай, не запряг.
Вот говорят, что в каждом человеке искра божья есть, раздуть ту искру надо, чтобы назначению своему соответствовать. Что тебе назначено, то и искать надо: нечего лезть не в своё дело. Уготовлено тебе быть учителем – шагай в этом направлении, шофёром – крутись возле машин, в торговле пребывать,- не сбивайся со счёта, учись глаза морозить, осадить нахального моги, подмаслить, где нужно, не ломай дурных дров. Главное, умом не обленись, не объедайся. От сытости один вред.
Танька иногда «боронила», по выражению Бабы Поли, бог знает что. Оно так, сказанное одним днём по сравнению с целой жизнью – как глоток воздуха выдохнуть.
У Таньки,  при разговоре с этим мямлей, смеялись не только глаза, но и смеялись губы. Смотрела на парня и думала,- не рыцарь он. Его хоть по шее тресни, всё будет мямлить, того и гляди про коммунизм речь заведёт. Как с таким куда-нибудь пойти? Уступишь, что за это будет? А ему уступить не слабо?
Парень, покупая очередную зажигалку, немо и радостно озирал Таньку, переминался с ноги на ногу, ожидая сдачу. Мелочи зачастую не было. Танька раз предложила ещё выбрать что-нибудь, ну, например, бутылку хорошего вина, шоколадку для сыночка. И всё это выложила с игривой улыбочкой. Насмешливость её почему-то нравилась мужчинам.
Парень,- телок телком, шоколадку выбрал, да ещё краснея, подвинул её по прилавку в сторону Таньки – вам.
Смехотура. После этого разговаривала со «своим», как окрестила его, чуть-чуть сдержаннее. Ну, может быть, чуть-чуть.
Нет, Танька не строила из себя улыбчивую и насмешливую дурочку, так получалось. Серьёзной быть, конечно же, в сто раз выгоднее. А так она наполнялась какой-то тревожной неловкостью.
- Ты, Саша,- наставляла она собирателя зажигалок,- выкуривать по пачке сигарет каждый день, вредно. Не доживёшь до внуков. Копи денежки. Копеечка к копеечке – будет рубль, рублик к рублику – будет  сто. Саша – радость наша,- ехидничала Танька,- ты, почему  смущаешь одинокую девушку?

                37

В характере Таньки временами какая-то бухгалтерская расчётливость и деловитость проявлялась.
Как-то Саша проговорился про отсутствие друзей.
- Одиночество,- вздохнула Танька, стараясь произвести впечатление существа слабого и несчастного, но смотрела при этом смутно, хитровато и шутейно, словно кому-то и чему-то подмигивала,- у меня тоже нет друзей. Но я не считаю из-за этого себя одинокой.
- Вы, Татьяна, счастливая.
- Не совсем. Была бы счастлива, если б один человек в этом мире любил и понимал меня. Трудно найти человека, с которым по-настоящему хорошо было бы. Вообще хорошо...
- Да про вас только и говорят… Всё у вас особенное. Глаза цветут, всё в себе вмещают.
На это Танька хихикнула, потом примолкла. Стало неловко, точно Саша сказал нечто такое, за что его ни похвалить, ни поругать нельзя, и всё-таки проговорено было беспокоящее, что смущает и огорчает.
Саша сопел. Бестолково, не зная, куда деть руки, начал совать их то в карманы брюк, то в карманы куртки. Потом с бесстыдным наслаждением посмотрел на Таньку. Слов для объяснений у него не было. Да и у Таньки абсолютно пусто было в голове. Звеняще пусто. Язык прилипал к нёбу. Танька, конечно, могла бы рассмеяться, выпроводить Сашу за порог, но вместо этого подумала, что Сашу когда-то сильно обидели, что он несчастлив, ждёт сочувствия. Глупый и хороший.
Бывает так. В жизни не может быть всё только умным и примерным. Разная жизнь. В глупости тоже есть свой смысл, своя, иная правда.
Может, и она привередничает, и Саша прикидывается простачком.
Как-то машинально провела по щеке парня ладонью, шершаво и тяжеловато, как бы пожалела, но этим же движением напомнила, что может и пощёчиной наградить. А уж Саша повёл плечами, набрал полную грудь воздуха,- возомнил, бог знает что.
А потом Танька проторговалась, недостачу при учёте углядели. Танька никак не могла понять, откуда она взялась. И хозяин предложил провести с ним вечерок.
Уступая ему, ей пришлось выпить чуть ли не стакан вина под пристальным взглядом. Трудную полосу в жизни можно было перемочь только так. Бог его знает с чего, но сразу отяжелели ноги, голова наполнилась хмельным обманом. Желание возникло. Ей показалось, что она поплыла. Плавно и невесомо. Ничто уже не пугало Таньку.
Что было потом, тяжело, противно вспоминать. Чуть живая утром была, всё болит, будто её кулаками били. Животные ласки измучили Таньку. Злой огонёк в глазах хозяина не гас и не тускнел. Чего там. Танька для него была деревенской, крепкой девкой.
Женщина никогда не забывает первой любовной ночи, того страха, да и боли. Она страшно ругала себя, дивилась, что такое с ней произошло. Возникла неприязнь и отвращение ко всему. Душа корчилась, а тело, как поддалось тогда, так и остались, закрепившись в нём, начатки удовольствия.
Танька и не думала, что в ней живёт жестокая ненасытность, безудержное желание всё узнать и всё испытать, что это всё тлело под обманчивой вялостью. Она как бы приспосабливала себя новую к новому содержанию или, скорей, хотела оправдаться в переменах.
Беспощадная сила редко себя обнаруживает, она просто держит в напряжении, притаилась, укусит или нет, разве в этом суть дела.  Попробуй, рассмотри, что в непроницаемой тьме.
Возникнув, закрепилась страсть, тогда-то начала проступать жёсткость в прихотях. Чахоточный роман, едва начавшись, кончился. Воздух был спущен, мяч закатился в угол.
У мужика и у женщины души разные, да, казалось бы, ничего не осталось на счастье. Да, город не принял её. Но Танька не могла понять, почему как бы привязанность возникла между ней и этим мужчиной, привязанность непонятно чем. Открылась новое свойство её натуры. Потаённое существо трепетало в ней, казалось бы, она готова принадлежать полностью. Она ведь снова сама пришла к нему на третий день. Пришла, а он окинул таким взглядом, что захотелось провалиться сквозь пол. Самоуверенный, отчуждённый хлыщ. Минута откровения принесла разочарование и потрясение и подспудное желание бежать.
Казалось бы, появился шанс. Встретила мужчину, про недостачу можно забыть, но возникшее отчуждение давило.
Все мужчины годам к тридцати уже женаты, если не женаты, то бросили своих жён, если не сами бросили, то жёны ушли,- он оказался бабником, пьяницей, самодуром.
Редкой непоследовательностью обладают особые дни. Танька начала жить мгновениями, она могла отдать всю себя, могла  в разладе терять способность видеть новизну. Но поняла, что неудержимо влечёт её желание познать перемену, уехать хотелось, всё равно куда. Хотелось смаковать новизну, снять сливки. Женщина ищет одного единственного. Либо встретишь его — либо нет. Все замечательные, которые оказываются на пути, которые минутой поражают, не теми оказываются. Не судьба они.
Виноватых у жизни нет, есть пострадавшие.  Может, правду говорят, что все несчастья от женщины, начались с Евы? Женщина ведь никому не принадлежит целиком.
Танька не понимала своей уступчивости, почему приняла такую опеку. Не доходил смысл слова «непоправимо». Прямо в дурочку превратилась. «Дурочка-курочка». На всякую курочку петушок есть. Должно быть, возраст такой подошёл: прикоснётся мужчина, со стыда сгорать она начинает, а оттолкнуть не может, мертвеет вся. Ума нет, а всё другое – пожалуйста.
Всё другое — это попробовать можно, когда особых глаз нет рядом, когда некому донести про похождения, когда стыд не возникает. А запоздалое раскаяние,- про него можно забыть.
Иногда думалось, хорошо бы сезонницей завербоваться, куда-нибудь на путину, на Дальний Восток, на стройку какую-нибудь? Правда, в сезонницы идут одинокие бабы, вечные девки, те, которым некуда деваться, для которых жизнь пропащая, ущербные, или Крым и рым прошедшие.
Быть и ни девкой и ни бабой, хуже всего. Странная пустота чувствуется, будто нутро – сплошная дыра, там переливается - не пойми что.
Те, которые прикрываются штампом в паспорте, которые  были расписаны, а потом развелись, отношение к ним не такое, как к пропащей девки. Собственными ушами слышала, как женщина рассказывала про свои похождения, чтобы скрыть грех, она уговорила знакомого фиктивно жениться на ней, месяца через три развелась. Конечно, знакомый её использовал, ничего, терпела. Зато потом всем рассказывала, что попался муж - пьяница, бил, гулял, не хотел работать. Жалели её. А потом захомутала разведённого мужика, замуж вышла по-настоящему.
По-настоящему! Девки, понятно, одни от бедности дуреют, другие с жиру бесятся. Красота – приманка, красивый цветок опылить больше пчёл слетается, естественный отбор. Природа совершенства требует. Но кто бы, что бы ни говорил, красота – это путь к счастью. А некрасивым, что ли, заказано быть счастливыми? Счастливым наплевать на красоту? Ну, и как тут понимать выражение: чего хочет женщина, того хочет бог?
Бог, он, может, ничего уже не хочет. За две тысячи лет нагляделся всякого. Старенький он.
В душе словно бы комок холодный спрятан. И не тает никак. Тишина. Покой. Нет даже сожаления. Ненужно свободной себя Танька временами чувствует.
Она замигала вдруг заслезившимися глазами, мысли стали похожи на порхающих светляков. Иная мысль до того неловкая, что за неё ни похвалить, ни поругать нельзя. Смущает, беспокоит, огорчает.
Если бы кто спросил, для какой минуты живёт женщина, ответ у всех был бы одинаков: женщина ждёт ту минуту, когда она почувствует, что она нужна, необходима, её желают, что она – женщина!
Дурочка, Танька. Надо было закрутить любовь с Сашей. Может, что и получилось бы. На худой конец, фиктивно выйти замуж. Фиктивно для себя. И мать бы не косилась, и рты осуждающих захлопнулись бы.
Весь мир после возвращения из города стал казаться Таньке чуждым, почти враждебным. Всё раздражало. На душе стало так скверно, так гадко, хоть вешайся.  Но мир и раздвинулся новыми ощущениями, раздвинулась сама жизнь. Танька обрела новые знания. Становилось временами ясней и проще, просветление открылось, что будет дальше, - это не пугало.
Странная вещь происходила с ней: ей начало казаться, что она приросла. Стала неразрывной частицей порока, сделалась спаянной воедино нервами, сердцем, мозгами с ощущениями близости с мужчиной. Это породило тревогу. Сердце маялось, раз за разом выплёскивало крик в пугающую пустоту.
Слёз не было. Одна пустота. Какая-то особенная пустота, обиженная, неуверенная и притихшая, налитая грязной, вонючей осенней водой из лужи. По самое горлышко затопила та вода. И как только переступила порог дома, Таньке сразу захотелось заболеть. Заболеть как в детстве, когда за ней ухаживали, конфетами угощали, все жалели. Уж больно Таньки захотелось, чтобы её пожалели. И ища сочувствие, вконец уверовала, что она одна, совсем одна на свете. Почему-то в этот момент мысли лезли в голову всё больше бессвязные, обрывочные – обо всём и ни о чём, всё случайные и ненужные. Что она теперь не девочка, что «возвышенное» ей ни к чему, что любовь – выдумка.
- Наработалась, нагулялась,- съязвила мать,- не понравилась городская жизнь? А может, подарок привезла?
За время отсутствия Таньки у матери появился не один «друг семьи». Корчить из себя святую мать перестала. Мать как бы свихнулась. Она стала подругой то одного, то другого мужика. Один, чуть ли не на второй день приезда Таньки, предложил выйти за него замуж. Оглядел так, что захотелось платье одёрнуть. И всё больше на ноги смотрел.
Ноги красивые. Может, лучшее, что осталось. Слышала, что коня выбирают по зубам, а бабу – по ногам.
Про какой подарок заикнулась мать, сначала не поняла. Таньке хотелось одного, чтобы её пожалели. Потом до неё дошло. Вся боль сгустилась в груди, ощущалась стонущим сердцем. Почему-то подумала, что эта боль никогда не уменьшится, никогда не покинет её. Ей захотелось набрать как можно больше воздуху, чтобы не задохнуться от заледеневшего сердца. Нет, не матери решила выговориться, пошла к Бабе Поле.
Старуха сидела у раскрытого окна, дышала воздухом. Две курицы ворошились в пыли. На лице старухи было столько бесхитростности, благожелательности и добра, что у Таньки неловкость возникла,- пугающее, непонятное ей самой чувство, а стоит ли вообще рассказывать? Старуха, как только Танька зашла, всё поняла.
- Вернулась, – спросила старуха,- как же ты? А ну-ка садись. Смотри мне в глаза, не мигай. Не, ничего не вижу. Зрачок нормальный. По радужке нет крапинок, нет коричневой ряботы на синем. Бабой ты просто стала. Повторяй за мной: «Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Чур меня, чур и думы мои!»
Танька смотрела, дышала, слушала. Обрывками голос старухи пробивался. Понять всё, что она говорила, было просто невозможно. Да и зачем? В родном посёлке дышалось легче. Какое-то время можно ни о чём не думать. Не думать даже о том, что возвернуло её сюда.
Хорошо запомнилось, как Баба Поля между прочим добавила, что женщина не власти – любви хочет. Поклонения. Что же касается мужиков,- не стало по существу настоящих мужиков. Кто и есть, так погрязли они в словах, всё больше словом горазды оплести.
- От битья, милая, железо булатной сталью делается, глупая баба дурнеет, а умная умнеет. В святом писании не возбраняется биение младенцев. А что касается жениха,- не глядя на Таньку, сказала старуха,- так ты скомкай бумагу и сожги на блюдце, смотри, на что похожа будет тень от пепла.
-Так, бабушка, на Земле пять миллиардов людей, где среди такого множества найти свою судьбу? Как не ошибиться? Встретить своё счастье, что, равно нулю?
- Глупая ты, Танька… Упомянула счастье, а им судьба распоряжается. Судьба ведёт к счастью. Жди.
У Таньки упал камень с души. Ждать она умела.

                38
   
Луч солнца выбелил стену над шкафом, протянув раскосые полосы от окна. В детстве Танька думала: вот проснусь — всё вчерашнее будет сном. А потом, вчерашнее сном не казалось, потом она начала понимать, что происходит на самом деле. И получалось так, что поздно что-то было менять.
Всё в жизни вперемешку – и радость, и горе. Нет, наверное, в чистом виде, особняком, счастья или горя. Одно стоит за другим, подпирает. Поэтому в радости печалятся, поэтому смеются люди в печали. И не от душевной заскорузлости это, от простоты, что ли.
Стоит только подумать, и вот какая картина получается: родилась на свет – не виновата в этом, хочу или не хочу родиться,- никто не спрашивал, школу кончила. И всё не сама,- кто-то вёл, кто-то заставлял. И сама, и всё жило в Таньке само по себе. И не ответить на вопрос, почему росла она, а душа всё время съёживалась, делалась маленькой, забивалась в глухую подкрылечную темноту, где когда-то курица несла яйца, и куда она, Танька, лазала за ними для Бабы Поли. Было время, когда она не думала, что будет потом. Потом – это время, когда душа вырывается наружу.
Что касается кур, птиц божиих. Гуляет себе иная по двору, копается в навозе, яйца несёт под крыльцом, ни о какой беде не думает, не гадает, а её цап, голову долой.
Человек тоже не думает, не гадает, бог цап кого-нибудь и судьбу переиначил, и плакать не моги. И виноватость какая-то селится – то ли недолюбила, то ли простить не сумела, то ли не покаялась, не довелось. Вот и приходится озираться в поисках того, на кого вину переложить можно.
Себя ведь человек хуже всего видит. А всё остальное кроме себя – несущественно. Как вот быть с тем, что к тебе – ни с какой стороны, и ты – ни с какого боку к происходящему?
 Не женщине распоряжаться, открамсывая от времени куски и беззастенчиво торопя события. Нет, не женщина. Время виновато. Лучше предоставить времени течь, как ему заблагорассудится, наблюдая за всем из своей караульной будки.
Жить надо просто, приносить пользу.
Как её приносить, если дважды рухнуло всё, когда глаза, казалось бы, ни на что не глядят? Развод родителей, сосущие воспоминания «проторговавшейся» - это было самое тяжёлое время в жизни Таньки. Рухнуло всё, во что верила, на что полагалась. Ни от первого, ни от второго — никакого приобретения.
Если под тобой почва качается, задумываться о смысле бесполезно, надежда на одном будет сконцентрирована,- как бы замедлить вращение мира, как бы опереться на что-то твёрдое. А  женщине опереться на одно можно, на чисто женское желание нравиться, неосознанное, инстинктивное.
Женщина должна иметь сердце. Жёсткой и злопамятной, не умеющей прощать и жалеть она становится, когда её любовь порушат. Тогда это уже не человек, а бесчувственная колода, прибитая гвоздями, окаменевшая и оледеневшая, от которой ожидать можно, что угодно.
Дважды к Таньке оторопь привязывалась, отец ушёл – одна оторопь, а вот оторопь после возвращения из города взрастила что-то непонятное. Любовная лихорадка поджаривала на медленном огне, Танька изводилась от тоски. Выпив яда любви, она стала околдованным пленником этого состояния, «просроченной», которую сдать в утиль не хватает духу.
Мужчина, по-большему – безоснователен, часто губит  его торопливость: стоит перед ними появиться смазливой женской особи, как он спешит излить свои чувства – будто опорожняет бутылку, пить нечего – и настоящего мужчины нет, вот и выходит, что правда у мужчин недлинная и несмешная, потому что словами обволочена, на выдумке построена. А уж доброхотов среди мужчин — пруд пруди.
Особый отряд доброхотов вносит свою долю, так состряпают дело доброхоты, так притянут за уши события, что не отличить, где небылица, а где - правда.
Женщина, по природе своей приземлённая, в любви её прельщают слова. Тогда она превращается в один большой знак вопроса. Всё странным становится, никак не разглядеть какой-то смысл. Она готова разматывать любую, самую тоненькую ниточку, хвататься за последнюю соломинку. Не должно быть секретов, если сердце переполнено секретами, разве можно любить по-настоящему, когда в полном отчаянии?
Уметь ждать, слушать себя, уважать самую себя – это есть проявление ума. И от этого проявления ума зарождается чувство доброты ко всему живущему, что плакать захочется. И поплачешь иногда. Это потом от нетерпенья трясти начинает, как от озноба, это потом поток понесёт. Это потом как бы лишаешься стыда, чтобы поцелуем выпить вздох. Это потом всё переходит в воспоминания.
От тишины можно сойти с ума. Любой шорох может показаться спасительной музыкой. Таньке казалось, что она провинилась и состоит при тишине как бы в сопровождающих. Тишину надо принимать малыми дозами, для неё надо придумать особые слова, жесты, особую улыбку. Тишина реабилитирует и в то же время обвиняет.
В любые беды, в любые несчастья женщина должна помнить о жизни, конечно же, в первую очередь своей, личной, без её жизни всеобщая жизнь - ничто. Да и какая это всеобщая жизнь, если мысли часто об одного человека спотыкаются, если завтра всеобщая жизнь становится вчерашней жизнью. Да и нет её, этой всеобщей жизни, всё соотносится. А раз так, то молчать о своей боли нельзя, и не надо хранить душевные тайны. Что почувствуешь, то и выкладывай. Лук, насколько он горек и слезоточив, но шелуху с него снимают полностью, и капустные листья до кочерыжки  разбирают.
Шелуха – шелухой, капустные листья листьями так и останутся, больше, чем нужно, над ними не попотеешь, и только голую женщину можно раздеть ещё больше, потому что стыд – последняя из её одёжек.
Не в стиле Таньки было причинять кому-то боль, бесить, внушать неприязнь. Она даже чуть-чуть содрогнулась, поняв, что приблизилась к поворотному моменту.
Танька чуть улыбнулась своей хорошей мысли.
Стань, вытяни руки по швам, причудившееся, слышится не Танькой, а кем-то другой, кем-то третьей. Сквозь пелену ватных звуков что-то доносилось. Тишина нацедила такого туману в голову, что кажется, куда ни сверни, дорогу не найти.
Ладно, если по грудь молоко-туман, ладно, если чётко вычерчиваются верхушки деревьев по белому фону, ладно, если собачий лай не вязнет, а перелетает через туман, по нему можно ориентироваться. Всё замерло, нигде ничто не стукнет, не брякнет. О чём думается? Кто впихивает раз за разом в голову непотребные мысли?
 Разве она сама выбирает? Верность... Ожидание… Жизнь толкает в нужную сторону, к нужному человеку. Каждый заполучает частицу другого человека, непохожую. Танька где-то читала, что раз в полгода все клетки человеческого тела умирают, уступая место другим. Всё просто:  каждые шесть месяцем человек становится другим, так зачем выполнять обязательства, данные когда-то? Зачем мучиться над тем, что ушло?
Ушло, ну и ушло. Пережило ведь...
И чувства, значит, обновляются, и хотения, и слова, значения слов, меняют направленность. Разнобой царит какое-то время. А не в этот ли разнобой, в смутное время,  любовь приходит? А не из этого ли разнобоя каждый выгребает, что ему понравится?
Ага, из шапки, вслепую, жизнь заставляет тащить своё счастье.
Тут вот и надо смотреть. В любом человеке есть что-то особенное, обязательно такое есть, чего нет ни в каком другом. Смотреть – это не значит сразу увидеть. Мужчине, так ему, надо помочь увидеть это хорошее. Нет, мужчине не надо быть умнее самой жизни, цеплять на нос какие-то сильные очки. Умных умнее жизни мужиков не бывает. В этом вся загвоздка.
В глазах потемнело, в голове загудело. Упустила мгновение, когда надо было правильно и глубоко подышать. Охватила чуть ли не паника.
«Боже милосердный,- проговорила Танька.- Сделай так, чтобы я  нашла своё счастье».
Таньке почудилось, что её слова не пропали зря. Бог запомнил их.
Жизнь толкает, а ты не сопротивляйся, не жизнь вообще толкает, а та основательность, которая в сердце у каждого. Живи согласно со временем, не обгоняя его.
Так что, спустя шесть месяцев после возвращения из города, Танька стала другой? Эта мысль отозвалась тишиной. Не другой она стала, а поумневшей. Это ничего, что первое время в душе было опустошение.
Мне всё равно, а вы как хотите! А что должно быть в душе такого особенного? Молчание не знает пауз. Оно может втянуть, впитать, поглотить. Танька и в мыслях не держала перелюбить многих, чтобы понять: единственность невозможна. Среди множеств единственность не так-то просто отыскать.
В Танькином молчании что-то от игры, но от игры такой, которая забирает душу и становится таинственной, примиряющей с каким-то ожиданием. Она согласна с утверждением старухи, что время грехи смывает.
Из всего, когда-то слышанного, уяснила одно – жить надо, внимательно вглядываясь во всё, что окружает,  надо предлагать, спорить, чтобы в нужный момент выложить козыри на стол. Пусть кто-то не согласится, но за своё драться надо. Со своим карман надо застёгнутым держать, на булавку. От сглаза.
Остановишься – закаменеешь, камню всё равно. Камень обет дал: не произносить ни одного слова за жизнь. Поэтому камень не вовлечён в процессы. Он молчит, копит невысказанные слова. Когда кто-то споткнётся об камень, он и выговорит всё накопленное.
Много ль человеку надо, чтоб хорошим быть? Да безделицу какую,-  дай ему понять, что ты ему не враг, спроси участливо о его жизни, прижмурься, наконец, дело и будет сделано. Любой отмякнет. Надо внушить, что ты из тех людей, самых важных, кто добро приносит.
Танька не любая, не из тех людей, что пришли в мир как-то по-особому, не по просёлку, а по узкой тропинке, она из тех, кто, имея, океан возможностей, спряталась в замытую волнами жизни раковину. Ей бы как-то сложить из множества мгновений  защитную стену. Кто бы хотя бы, словом помог.
Слово не воробей, вырвись какое слово непрошенным, как тут же своею двусмысленностью оно начинает сдавливать тисками. Двусмысленность навек связывает с тем, что осело, что уже не выскрести из нутра. Как бы ни пыжилась, мол, выше голову, в минуты двусмысленности рождался в ней новый человек, умеющий надеяться. Он-то никогда ничего не будет бояться – ни любить, ни говорить, ни глядеть. Не сейчас — потом.
Многое в жизни бессознательно происходит, хочешь, не хочешь, но ничего не поделать с собой. Слова приносят одну неуверенность. Не уничтожить связи в жизни, не сгладить пути. Не прожить не завися. Не задолжав, не вернуться к началу. С чем? Что принесёшь, когда отчитываться придётся?
Губы горели от сухости, и, сколько их ни облизывала, ни смачивала слюной, непроизвольно сглотнула. Мысли,- будто прутик, которым свежую рану кто-то бередит.
Основательность приятность рождает, заставляет больше жизнь любить, чтоб она хорошее делалась, без задержки от «было» переходила в настоящее. Ещё бы настоящее было бы чуть-чуть получше.
Промежуточного состояния не бывает. «Было» - это когда настоящее не чувствуется, изъято оно. Как ни оправдывайся, оправдания полностью душу не утихомирят. Изображать что-то не каждая женщина умеет. Изображать Танька только учится. Тут уж, осуждай, не осуждай, по её не выйдет.
Ни полюбить, ни пожалеть – это ли не несчастье! Сознание вины от унижения собственного «я» заставит ужаснуться самую холодную женщину, самую-самую с её незадетостью страстей.
У Таньки не пропадает ощущение, что она должна быть не такой, должна иметь других друзей, должна жить другой, потрясающей жизнью.
Конечно, до бесконечности считать жизнь бессмысленной нельзя, и что настоящее не представляет интереса и ничего хорошего в будущем не светит – это заблуждение.
Было у Таньки досадливое чувство, что её как бы поймали на недосказанности, и хотелось возразить. Но с какой стати возражать, если возражать некому?
Кого-нибудь она любила?
Конечно, саму себя. Ту, которую схватить невозможно. Которая неуловима, текуча, зыблется сама по себе, растворяясь в себе самой, делаясь непонятной всем.
Неожиданно улыбнулась. Улыбка сделала губы пухлыми, блеснули ровные зубы. Наверное, тоскующая душа, освободилась от суровости.
Танька пленница души или душа – пленница? Всякий человек в плену собственных суждений и заблуждений, нечего думать, что только Танька пленница. Ну и ладно, и пленницей прожить можно. Переживу, подумала Танька, это ничего, что сейчас жизненное пространство сузилось парой метров перед окном.
Всё-таки, почему, нет-нет, да и приходят на ум слова «не надо!» - что означают эти слова, так часто врывавшиеся в голову? Чтобы оставили в покое, перестали поучать, перестали манить неизвестно куда?
Перед тем как уехать, не солоно нахлебавшись из города, Танька посетила церковь – стена из красного кирпича, высокая арка каменных ворот, ржавый  столбообразный купол, золотой крест, воткнутый в самое небо. Таньке захотелось, чтобы из железных овальных дверей показался сам Иисус Христос и сказал слова утешения. Но все вокруг было старинным, грустным. Она и сама не понимала, зачем пошла. Скорее всего, пожаловаться, что горожанки из неё не получилось. Пожевал город её и выплюнул. Обмусолил так, что сразу и не отмыться. Город тоже можно понять,- он ведь не резиновый.
Помощь от Бога приходит к тому, кто в него верит. Танька же постояла, покосилась по сторонам, как крестятся люди, большинство – пожилые женщины, справа налево или слева направо они это проделывают, купила свечку. Выглядела приглянувшуюся икону - женщину с младенцем, зажгла под ней свечу. Неловко перекрестилась. И всё.
Не свихнулась, не озлобилась. Танька всегда чувствовала себя одинокой, но такого одиночества, какое она ощутила, стоя перед иконой, такого раньше не было.
Поняла, дошептаться до Бога ей не удастся. Значит… она виновата в произошедшем. Не к месту вспомнились слова: «Хочешь дело сделать – не разговаривай. Не хочешь – тогда говори».
На какое-то мгновение от страха и ужаса окаменела. Совершенно отупела и перестала понимать всё, что происходило вокруг. Время остановилось, времени не было ни на что, замерла сама жизнь. Лавина камней на неё обрушилась. Лавина из камней страданий. Её, других людей, тех, кто живёт теперь, кто жил раньше. Нет такой беды, которую кто-нибудь не испытал. Нет такого опыта, который пригодился бы в беде. Приготовиться к беде невозможно.
Почему-то Танька поняла, что она не существует для бога и бог как бы не существует для неё. По отдельности они. По отдельности живут, дышат, страдают. Стоит ей слиться с чем-то – она погаснет, утонет в том, что больше её страданий. Это ли ощущение, какое-то другое, но если она потеряет себя, то начнётся приобщение к бездушности. Потерять себя – потерять любовь.
В любви не должны быть имена. Любовь не должна знать никаких имён. Она одна для всех. Каждая женщина отщипывает свой кусочек от большого каравая любви.

                39
   
Кто сказал, что страдания делают женщину лучше, тот ничего не понимает. Страдая, женщина обвиняет всех и вся, она ненавидит всех мужиков, этих бездушных козлов, она ненавидит мир, который её предал. Она может тронуться умом, потерять веру в людей.
Может ли хоть одна женщина спокойно и, ничего не замечая, мириться с таким отношением? Нет! Такое перетерпеть невозможно. Но ведь и в каждой женщине, так считается, есть такое, что можно полюбить.
Можно любить тело. Танька сходу не сказала бы, что ещё в ней можно полюбить. Не всегда ангельская красота свидетельствует об ангельской душе. Длинные пушистые ресницы, какой-то особый цвет кожи, взор,- это может толкнуть навстречу. С этого может начаться флирт. А когда, по-настоящему, приходит вера в будущее?
Вот и выходит, что мужчина нацелен на настоящее, а женщина, подняв высоко голову, высмотрев что-то впереди, всего лишь ищет в сегодняшнем-настоящем знак, который позволит приблизить будущее. Приготовиться к нему. Это позволяет женщине ощущать себя нужной.
Страдать, стоя у иконы, можно, а вот сострадать,- на это не всякая способна. И быть не собой, не всякой по силам.
Отупение. Вкус железа во рту. Что-то сдвинулось с места. Щель, лаз, шлюз приоткрылся. Танька ощутила это совершенно ясно. В такой момент, это она понимала, хочется узнать, что собой представляешь, что ты такое.
Ранешные мысли сменились теперешними. Один и тот же перепев. Ничего с этим поделать нельзя. Танька мысленно прослушивала саму себя снова и снова, выходило, как будто кто-то записал мысли. Ей что и оставалось, так обсосать каждое слово, переварить.
Нужно быть идиоткой, чтобы из раза в раз подпускать к себе воспоминания. Под замком надо их держать, на все застёжки и молнии застегнуться.
В голове туман. Мозг словно опутан гипнотическими нитями. Слегка подташнивает. Она сейчас не шла на откровенность, но и врать не хотела.
Хорошо бы с кем-нибудь поговорить, но ведь и ощущение такое, будто кто-то медленно идёт навстречу, и чем ближе тот подходит, тем беспомощней делается Танька. Она ощущает прожиг зелёных или карих глаз незнакомца, он всё больше пошибает на змеиный. Начинает колотить дрожь. Танька не знает, что предпринять.
Все ждут сочувствия. И Танька ждёт. Но разве со стороны разберёшься, кто прав, кто виноват? Нет невиновных, в чём-то провинился каждый человек, так что спешить и принимать чью-то сторону не стоит.
Судьба такая… Какая такая? Что такое судьба? Пустое это слово. От природы дано какое-то призвание, так как понять, какое оно? Есть ведь и внутренняя свобода. Вот и идёт борьба призвания со свободой.
Очень Таньки хочется выразить словами гнетущую тоску. Но она не любит выставлять напоказ свои чувства.
Красоту, счастье, любовь каждый понимает по-своему. Истощаются эти слова от частого повторения. Доброй надо быть.  «Доброта» проста и понятна всем, как хлеб. Доброту надо требовать от других.
Хочется жить отдельно. Заиметь маленькую комнатушку, сама себе хозяйка. На двери запор. Дверь крепкой должна быть, чтобы никакому пьянице не по силам её сломать. Уж свою комнату Танька конфеткой сделала бы. Подремонтировала бы, обои новые поклеила, подкрасила, где нужно. И мебель купила бы. Экономить Танька может.
До сегодняшнего дня Танька не сомневалась, что так и будет. Что для этого надо,- горе своё выпустить на волю. Забыть плохое. Чтобы никто не упрекнул её. Ведь стоит начать жить заново, как небесная манна с неба посыплется, должно быть так.
Никто не переубедит, что прожитые вместе испытания должны привязывать людей друг к другу. Как бы ни были мучительны препятствия, не отступив, не дрогнув, ты на всю жизнь с кем-то срастаешься. А он с тобой? Он – кто, как?
Он… Отправиться бы на поиски. Куда? Ощущение опасности подкрадывается. Это очень знакомое ощущение. Интуиция. Шестое чувство насторожилось.
Шестое, двадцать шестое, сорок первое…
Минута прошла, другая, ни единого звука. Вот-вот произойдёт что-то неповторимое, вот-вот жизнь сойдёт с рельсов.
Но ведь пока везёт. Из тех, с кем лично встречалась, не может она назвать человека, который сознательно, с наслаждением выбрал бы для неё зло. Даже хозяйчик не желал зла для неё.
Не может жизнь закончиться нелепой банальщиной. Таньке хочется верить в случайность.
Танька ненавидела свои ощущения. Она будто крала что-то у кого-то. Она будто отвинчивала гайки на стыках рельс, готовя крушение поезда. Получается, что она бежит впереди своего поезда и отвинчивает гайки, крепящие рельсы…
Выходит, она отдала всё, открыла всё, даже получила какой-то знак, что пора перевернуть страницу жизни. Что-то окончилось. Что-то начнётся.
Самой в себе разобраться – духу не хватает, вот и кажешься себе дурной, несправедливой, бездушной, способной всё оговорить. Вот бы, как  хорошо было бы пробиться сквозь несправедливость, чтобы эта несправедливость превратилась бы в правоту. Не способна любить,-  служи своему телу. Служить телу – тоже жизнь.
Забавно. Какая-то игра в кошки – мышки. На чьей стороне преимущество? Да не бывает преимущества в житейском споре. Проблема в том, что люди похожи, поэтому и не понимают друг друга – для понимания нужно понять себя в первую очередь. Это совершенно разные люди понимают друг друга, они не похожи, они отличаются. Понимают друг друга попутчики.
Взгляд Таньки стал напряжённым, встревоженным. Мгновения делались настолько тягучими, что не одна неделя впечатывалась в секунду. Танька в глубине души понимала, что всё изменилось, что никогда не будет хорошо, как прежде. Словно пробиралась она сквозь туманную пелену к чему-то значимому, и открылся простор. К какому значимому? К себе самой? Она может представить себя десятилетней. А тридцатилетней?
Какой толк в суждениях десятилетней девчонки?
Острота собственных переживаний ни на кого не произведёт впечатления. Жить во лжи или жить безо лжи, не значит не иметь секретов. Секретом может быть всё, что угодно. Мысли – тот же секрет. Секрет – частичка, кусочек прожитой жизни. Прожитая жизнь определяет настоящее, это прекрасно все знают.
С этим Танька не могла не согласиться. Двое приходят друг к другу из разных миров.
Минуту Танька напряжённо соображала, разные чувства волной пробежали по лицу – и страх, и гнев. Ей хотелось успокоиться, даже немного прикрыла глаза, и её гладкий лоб сморщился над переносицей.
В школе всё про диалектику, про общность советских людей талдычили, про красоту, а из красоты колбасы и сметаны не сделаешь. Почему-то в Москву поезда везли людей не только Кремль смотреть, но и опустошать магазины. Было время, что в своих-то сельповских магазинах макароны да засушенный шиш на полках валялись.
Чем всё это, как не таинственность жизни?
Таинственность жизни угнетает. Властвовать над умом можно до поры до времени. Что это за общность, если она по уши напитана недобротой. Вот и выходит, сам по себе всяк норовит жить.
Главное противоречие в чём, а в том, чтобы у меня было, а у тебя нет.  Частнособственничество просто так не изжить. Даже если взять человека за ноги и начать трясти его вниз головой, что жлобство таким способом из нутра его вывалится? Как бы не так.
В каких бы высоких материях ум ни витал, всегда Танька приходила к выводу: доброта объединяет людей. Доброта – предчувствие новых отношений.
Да, все женщины одинаковы. Согласна и несогласна с тем, что получая всё, как бы становишься на миг счастливой, но почему в следующую секунду это уже не радует, почему перед глазами начинает маячить следующая вершина?
Танька горазда выдумывать проблему на пустом месте, даже там, где на неё нет и намёка. Накрутит себя, начнёт переживать, потратит воз душевных сил на то, что выеденного яйца не стоит, что – настоящий пустяк, фантазия, а когда разберётся, что и почём, обычно уже поздно. А раз поздно, зачем над этим голову ломать было?
Сжалось сердце. Танька вздохнула. Неоднозначно складывается жизнь. И плюсы в ней не приносят должного удовлетворения, чего говорить про минусы. Цифры надо уметь считать.
Нет, но иногда выходило, что одна проблема сама без вмешательства изживает другую. Когда тараканы в доме завелись – это проблемой стало. Но ведь вывела живность,- поприносила из леса чёрных муравьёв, они выжили рыжих тараканов. А потом муравьи сами ушли.
Всякой мути, про которую пишут и говорят, верить нельзя. Как бы не утешали, нет утешения. Масло ведь сверху плавает. Поток жути пробьёт себе путь. И прозорливее от обвинений или научений не становишься, если тебя обволакивает муть.
По словам Бабы Поли, если жизнь захочет, то стопчет кого хочешь. И какой бы неукротимой не выставляла себя баба, как бы она ни норовила без отступных жить, поклониться всё одно придётся. Конечно, ни ты ни к кому, ни к тебе никто,- теперь можно так прожить жизнь, не завися ни от кого. Это если достаток в доме. Вот и нечего вертеть шарами по сторонам.
А как не вертеть шарами? Без отца жила Танька, не из-за этого ли  так и норовит кинуть глаз не на любого мужчину, а выбрать похожего на папу. Доказать хочет, что своё счастье она не упустит.
Неужели, человек для того рождается, что бы доказать что-то? А что? Что он не хуже? Так это и доказывать не надо. Что нужно выучить какие-то правила? Ну, выучила. Пока учишь, жизнь кончится. Это вот и бесит. Любопытство возобладает над всем? Из-за любопытства мелькает тень подозрений? Так нечего совать свой нос в разные дыры. На это детство есть.
Меньше всего Танька ждёт, что её жизнь сойдёт с рельсов в миг принятия решения. Она старается сосредоточиться, что-то поймать, то, что мучило ночью, что нахлынуло вчера. Какой-то белый туман отгораживает её от воспоминаний. Не выудить из него того, что брезжит. Неотчётливо всё, размыто, словно мелом нарисовано. А обвести краской контур — нет такой особой краски, которая не смывалась бы.
Пускай говорят про подобие, про общность, про уступки. Много чего говорится.
Общность состоит из отдельных личностей, бредущих по дорогам жизни. А жизнь, если здраво рассудить, - это дорога в ночи. И не проглядывается она на годы и годы. И под ногами мало что видно, идёшь на ощупь, и вдали – темень. И не стоят вдоль обочины люди с фонарями. И каким бы прытким не было солнце, как бы оно не грело и не светило, тень всё одно на кого-то упадёт.
Это только так принято думать, что к одинокому человеку мир должен спешить на помощь. Всё наоборот. Сама Танька должна шагнуть навстречу, не ждать, пока к ней придут. Уединённым счастьем не надышишься,- это тоже помнить надо.
Танька чувствовала угрызения, что всем угодить не может. Типичный признак несчастливицы, которая пытается найти разумное объяснение, но не может. И дело не в том, что она возбуждена, не верила Танька, что судьба от безнадёжности до эйфории может провести за сутки. Двадцать четыре часа в сутках, всего двадцать четыре.
Что касается счастья, то были такие дни, что чуть ли не десять раз на дню Танька чувствовала себя счастливой. Пьёт воздух, точно воду, и никак напиться не может. Глянет на что-то,- и счастлива. А бывали дни,- ни на что смотреть не хотелось. И тогда из глаз, точно из пробоин, выкатывались слёзы, то мелко-мелкие, то крупные. И чувство такое, что утерялось что-то непоправимо, что заблудилась в лесу, что никто не хочет вывести её на дорогу.
«Вглыбь» развивать мысль о счастье не хочется, уесть такую мысль сразу надо. Против правды не попрёшь. Танька обидчиво шмыгнула носом. Её лицо сделалось отчуждённым. Она всегда становилась такой, когда что-то её задевало.
Ей снова захотелось заплакать горько и горячо, как она плакала когда-то давно, в детстве. Как хорошо, когда жалеют, шепчут ласковые слова, прощают.
На небе косо висело облако, закрывая собой часть синевы. Воробей ощипывался, распушив перья, - по примете это к дождю.
Полная тишина – это проклятье, от неё становится больно ушам. По словам Бабы Поли, в такой тишине с завораживающей размерностью взрастает благодать. Благодать не должна действовать на нервы. Душа должна успокоиться. Желания не должны исчезнуть.  Без желаний какая жизнь? Желания помогают лавировать, огибать препятствия, они уверенность придают.
Стоит закрыть глаза, как Танька погружалась в приятные воспоминания, открывала -  видела старый дом, улицу, яблоню. Дома на улице деревянные, старые, как бы увязшие в землю по самые окна. А на дороге асфальт.
Сто лет назад асфальта не было.
Мысли Таньки с кошачьим изяществом двигаются по дороге, у них своя дорога, они знают все неровности, все опасности.
Баба Поля часто сетует, всё на месте, всё цело, а сил нет. Поднимусь – шагу ступить, силы нет. В такую минуту самое то – глотать слёзы. Зачем такая благодать, если от неё плакать хочется? Только слёз мне и не хватает,- подумала Танька.
Танька не виновата, что в её мирок дверку кто-то подпёр и она нараспашку, туда - сюда ходи. В её мирке роются, или, по крайней мере,- пытаются рыться. Как бы ни хотела она собственный мирок сделать неприкасаемым, не получается. Как бы она ни умалчивала, получалось всегда так, точно об этом  умалчивании все знают, все только думают и говорят. На это перехваченные красноречивые взгляды указывают.
- У-у! Карамора – страшилище,- не к месту голенастый комар привиделся.
Зря рассердилась. Такая у всего особенность, нет в чём-то надобности, оно, наоборот, лезет на глаза или под руку, а когда требуется что-то вспомнить, найти – приходится ломать голову.
Память, как норовистая девка: с утра в белом, к обеду платье на сарафан сменит, к вечеру блузку слезами умоет. И не просто слезами, а сырость такую разведёт, хоть ложкой черпай.
Выработалась какая-то привычка удерживать в памяти слова. Не слова нужно вспоминать. Хотя слово может толчком пробить воспоминания.
Всё непонятно. Танька мыслит затем, чтобы никто не пострадал. Что правильный путь, что неправильный,- об этом ей рано думать.
Вот бы сказать что-то вовремя и мельком, сказать бы так, чтобы все рты открыли бы в изумлении. Нет, не научилась Танька делать вид, чтобы все радовались, чтобы всем было хорошо. Никак не отделаться, не перенестись мыслями, что позади, того больше нет.

                40

Позади, впереди. Прошлое кануло в вечность. Как что-то может кануть в вечность, если оно представляет целый мир, если пережитые мгновения держат не хуже капкана? Целый мир – это и ночное небо с  глазами-звёздами навыкат, и хмарь непогоды, когда непонятно куда настроение исчезает, и хочется от себя убежать. Разве от себя убежишь? – если честно рассудить, ведь память всегда с Танькой: от неё не убежишь, она противно услужлива.
На память не стоит обращать внимание. Память, по сути, сирота, без родни она, только помнящему принадлежит. В её сторону смотреть не стоит. Пусть где-то ругают,  поругают-поругают, да и отстанут. Ловчую яму копать никто не собирается, и капкан ставить, причины нет.
С разинутым ртом Танька уставилась в окно. Рот открыт, а слова оттуда не выходят. Сейчас она предпочитает не вспоминать. Она готова разрисовать свой мир только теми красками, которые ей по душе. Всё должно оставаться чудесным.
Причина поставить капкан есть у всех. Только где ставить? Спереди или сзади? Сзади – ладно, сзади капкан, чтобы страсти не догоняли, чтобы за подол ухватившись, не удерживали у своего гнезда. А спереди, зачем капканы, если два шага сделал, перёд задом становится? На счастье капкан ставить? Следствие отсюда, какое вытекает? Танька ёжится от невидимого холода, прячет руки под мышки.
Следствие одно, оперившиеся птенцы к старому гнезду не прилетают. Птицы не люди. И ведь что красиво, а что нет, в конечном счёте зависит от самого человека, от его восприятия мира.
Кто в капкан попал, тому не до красот вокруг, не до правды. Из капкана правде в глаза не посмотришь. Какая может быть правда, если боль выкручивает? В некоторые минуты решительность Таньку переполняет, без колебаний на карту она поставит всё. Тогда её нельзя ни к чему принудить – она скорее сломается, чем согнётся.
Как-то вспомнилось, подслушала Танька, как Надежда Сотникова с матерью делилась своим. «Я вот как,-  нет любовника, кляну себя за это, упустила, мол, радости. Много любовников – кляну себя, что грешу, сожалею, Бог наказать может. Бабья пора наша короткая. Всегда мы в проигрыше».
Танька способна согласиться лишь на полный выигрыш или полный проигрыш. Ну, на проигрыш не соглашаются, с проигрышем смириться надо.
Хорошо бы прожить каждую минуту в жизни с пользой. И веселиться, и печалиться, и голодать, и ходить в лохмотьях – пусть, пусть всё это наполняет каждый день для чего-то важного. У кого только можно выпросить, чтобы оставаться кем-то, не размазнёй?
С трудом верится, что люди не хотят быть счастливыми. Не хотят быть счастливыми те, которые слишком себя жалеют,- мытари-одиночки, мазохисты. Они растрачивают себя по пустякам. Пустяки облепляют, как песок облепляет мокрое тело. Но ведь если долго посидеть не двигаясь, песок пустяков отсохнет. Но ощущение шелушения, пока не вымоешься, останется.  С этим как?
Невозможно на себя наваливать всё сразу. Было время, когда она лезла из кожи, чтобы доказать, что она ничем  не хуже других, предстать хотела с лучшей своей стороны… И что?
Манеру особую выработать надо, сидеть или стоять не шевелясь, вот как теперь стоит Танька возле окна. Такая неподвижность не просто какая-то там перемежающая пауза между движениями, а нечто большее. Главное, в паузу надо перестать описывать круги. А круги из-за чего возникают,- кто-то несправедливо бросил слово или камень. Два – три события случайно совпадают, а ты готова из-за этого насочинять с три короба.
Наверное, она навоображала себя сказочной принцессой, нажалела себя — она лучше всех. А откуда тогда шрамы?
Человек – всё равно, что зерно. На хорошую землю зерно легло – урожай отменным будет, ссыпалось на обочину – любые всходы затопчут.
Танька замирает при этих мыслях, боясь дальше думать, в испуге сглотнула слюну. Ведь она несёт в душе себя и никого больше. Мысли Таньки всё время принимают разные направления, разные разности отвлекают. Хорошо ещё, что вещи не умеют рассказывать о своей судьбе, о людях, которым они служили. То-то историй пришлось бы наслушаться.
Баба Поля как-то сказала, что у умных людей холодные глаза. Мол, они могут быть вежливыми, образованными, обаятельными, но в них есть что-то, чего им простить нельзя: они всегда крайне придирчивы к окружающим и снисходительны к себе.
Не иначе сатана к Таньке на обычное место пристроился – слева искушает, перебил ангела справа, который наговаривает своё. Бывает такое, что Танька трижды через левое плечо сплёвывает. Помогает.
 Нет, Танька не собирается спорить с людьми. По одной обязанности жизнь ведь не живётся. В этом Танька чувствует свою беспомощность, но ничего с ней поделать не может. Не будет же она всю жизнь презирать себя, а единственной радостью наполниться – это означает уличить кого-то в подлости. Жить в самообмане тошно, из-за этого всё время приходится догадываться.  Не только догадываться, но и оценивать.
На какой-то миг закружилась голова. Танька переступила ногами. Сладкая истома охватила всё тело. Чувствует она в себе незаглохшую, стародавнюю упряминку. Откуда она – не скажет никто, может, сама зародилась, может, от батьки перешла непокорность. Не подсушило её время.
Как-то неловко. Чувствовалось, кто-то должен сказать хоть слово, что-то важное в том слове отразить, огорчительно ведь не узнать то важное. Кому-то обязательно надо начать.
Глаза ожили, сузились, в них сгустилась голубизна неба. Ресницы вздрогнули, стали морщиться кончики тонких губ. Молчание затянулось, наскучило оно.
Можно было подумать, что Таньке всё равно. Пренебрежение чувствовалось в её позе, безразличие к себе.
Пускай за окном вот-вот вылупится полностью день, пускай он даже немного будет бычиться, ничего плохого Танька не замечала, точно нет сейчас для неё важнее шага за калитку. Там, только там раскроется её душа. Всё дело в душе. Душа у самого закостенелого человека, каким бы он ни был пропащим, направляет жизнь.
У неё сейчас и мыслей не было заняться своей внешностью. Что точно, красивой себя женщина делает потому, что хочет любви. А раз этой любви мало, на всех не хватает, то и приходится как-то ухищряться. Не за любовью Танька едет, место своё найти. А любить, если получится, она может.
Кто-то сам любит, кто-то позволяет себя любить, кому-то ни то, ни другое не по зубам.
По большому счёту Танька не выделывалась. Не строила из себя недотрогу, не пыталась казаться опытной в любви, не таращила невинно глаза. Что-то, понять это что-то она не могла, но на грани что-то  удерживалась. Это ничего, что та грань узкая.
Люди обладают способностью забывать и скрывать, или выставлять напоказ совсем не то, что Танька хотела бы узнать. Редко кто о своём потаённом рассказывает. Если и рассказывает, то  не теми словами. Намёки не в счёт. Поэтому, наверное, Танька и знает о людях столько, полстолька и ещё чуть-чуть, много и не так много. Когда угадываешь, наверняка лишку присочинишь. В любом угаданном нет подвоха. И не важно, из добрых побуждений или, повинуясь голосу инстинкта, как можно больше знать хочется. Что ни говори, но когда тебе мало рассказывают, гораздо больше узнаёшь обо всём,  любопытство побуждает к этому.
Любопытство — это не соревнование.
Любопытство немой инструмент, полный невысказанных чувств. Любопытство расклёвывает всё на крошки. Крошки любят мухи.
Танька ненавидела мух. Отвращение к ним колом стоит в горле. В мире, и без того трудно переносимом и малопонятном, мухи своим нахальством отравляли жизнь.
Танька часто-часто облизала губы, кончик её языка то появлялся, то исчезал, как мышонок, выглядывающий из норки. Лезет в голову, что она невезучая, хуже того – подозрения возникли, что всё из-за когда-то сцеплённых мизинцев, тогда она закруглила желания.
Хотелось что-то сказать, но нужных слов не было. Да и кому говорить? Да и слова, которые приходили на ум, казались никчёмными. Но всё же не пропадало ощущение, что её мысли, оставив её здесь, кружатся где-то в большом пёстром хороводе, в карнавале каком-то бразильском. И она сама не стоит возле окна, а летит над неуютным посёлком, над расхристанными полями, летит вместе с птичьим косяком мыслей других людей. Куда? А всё равно, лишь бы лететь. Лишь бы отцепиться от наваждения, которое стучит в висок, что не будет ничего больше. Всё лучшее, что выпало ей и таким же, как она, осталось там, позади, за плечами.
Что-то промычала Танька. Кто-то ей улыбнулся. Это была та самая улыбка, которую она ждала. Немного обиженная, немного предвкушающая. Вымарывает эта улыбка все неприятности.
Летит Танька. Крадётся ветерок от реки, тихость внизу. Лето сменила осень, осень отодвинет зима, потом снова всё зазеленеет.
Сделалось душно. Воздух показался неживым – тёплым и притихшим. В голову пришло начало какой-то считалки, Танька машинально сосчитала до пяти. Но она искать никого не собиралась. Судорога свела ей внутренности. Пугливо, мельком, Танька огляделась по сторонам. Она почувствовала знакомый запах, этот запах идёт из комнаты. Всё в их доме пропахло скукой. Недосказанностью. Что-то тяготило, что-то шебаршило рядом. Всё время думается не то. Что-то внутри гложет. Беспричинно сжимается сердце, отчего становится грустно, и, кажется, вот-вот сами собой хлынут слёзы.  И лицо станет корчиться от непонимания и обиды. Обиду должен кто-то высосать долгим поцелуем.
Чтобы двигаться дальше, надо совершить поступок. Выбор какой-то предстоит. Хотя сейчас поздно задумываться о выборе. К выбору нельзя подъехать сбоку: есть два пути. Или решение принимается сразу, или заключается сделка.
Каждый раз, когда Танька оказывалась перед выбором, она старалась порвать в клочья все свои представления, чтобы они не наседали на неё, не принуждали делать выбор. Может быть, и все так поступали, потому что редкий человек не мечется от одного решения к другому, делая вид, будто все обдумано заранее.
Прицелилась из пальца в обмякшую муху, которая встопорщила крылышки перед скорой смертью. «Пу! Пу!» Муха какое-то время  лежала неподвижной. Зато всё больше звуков стало доноситься с улицы: лай собак, скрип открываемых калиток, неразборчивые голоса. Звуки располагали к тому, чтобы ни о чём тревожном не думать, от них укачивало, уносило далеко, но не понять отчего, душа начинала метаться.
Знает же Танька, что впереди только хорошее, а приходится жалеть себя. Как хорошо было бы, чтобы кто-то по голове погладил, чтобы от жалости растаяла, чтобы эта жалость пошатала внутренний устой, те железные обручи, которые набивает жизнь.
Нет, конечно, чтобы там всё расползлось, это не надо. Но, как говорится, у всякой штуки свой срок носки. Детство одними обручами крепится, школьные годы – другая укрепа сохраняет, для взрослой жизни, может, вообще никаких обручей не нужно. Во взрослой жизни уметь перебарывать себя надо, чтобы и мягчела душа и не мягчела.
Танька вздохнула, переламывая в себе жалость. Неостановима череда мыслей, лезут в голову, вспоминаются неясные с обрывками видений, не имеющие ни конца, ни начала. Она перестала узнавать себя.
Как хорошо в детстве было смотреть в щель забора, как хорошо было бегать по лугу, пугая больших цветных бабочек, как хорошо было лежать на обрыве берега, закинув руки за голову, и смотреть в небо. Представлять… Дыхание перехватывает. Белые, фиолетовые, красные…  Ощущаешь себя как в сказке. И от этих ли мыслей о цветах и бабочках какая-то незнакомая уверенность возникла. День будет хорошим, и другие дни тоже будут хорошими, совсем-совсем счастливые будут дни.
И опять мысль свернула в сторону: непонятно только, почему каждый раз человек меняется? Зеркало внутри, что ли, поворачивается? В одном случае наступает человек себе на горло, в другом случае сам себя оправдывает, но ведь при любом раскладе с него спросится. Обязательно спросится.
Есть у Таньки план. Стать самой милой, самой желанно-неопасной, улучшить жизнь. Устранить всё плохое. Ей хочется сказочной ненормальности, настоящего сумасшествия.
Отражение в стекле словно бы слушает Танькины мысли, слушает, не скрывая улыбки. Но в этой улыбке не было иронии или насмешки, ничего обидного. Отражение смотрело на Таньку с  почтением, что ли.
По большему счёту слова остаются словами, умные разговоры для того, чтобы перещеголять эрудицией, не доказать что-то, а показать себя. Хитрость везде, хитрость. От своего слова не каждый откажется, это ведь всё равно, что через себя перешагнуть.
Куда ведут мысли? А ни куда. Хочется немо отодвинуть всё от себя.
Стало неловко. Нет, Танька не отругала себя. Она не выделывается. Она почти два года провела в одиночестве и теперь хочет изменить свою жизнь.
Тень понимания меняет маску лица. Не улыбкой, не попыткой что-то из себя строить. Никаких попыток что-то из себя строить Танька не предпринимала, нечего ей выставлять напоказ. Всезнающая минута скоротечна. Всезнающая минута похожа на обгорелую ветку, с которой огонь слизал все листочки, оставив обугленный стерженёк.
Можно ещё сказать, что всезнающая минута – заморенный птенчик, который вывалился из гнезда, на ноги встать твёрдо не может, для полёта крылья слабые, но пищит, пищит.
О чём пищит? Конечно же, Танька не авантюристка. Отступаться от своих принципов не собирается. Осуждать её никто не вправе. Как и всякая, она должна уметь воспользоваться ситуацией. Заметила, что мужчина неравнодушен к тебе – знак подай. Не всякий сейчас первым шаг сделает.

                41

Всё не так просто, как казалось Таньке поначалу. Всезнающая минута оставляет рубец на сердце. И глаза широко раскрываются, и в груди гнетущая тяжесть, и явственно вялый физический ужас наваливается. Минуты клюют на всё, а эта особенно.
Окажись теперь перед Танькой что-то нужное, она, вероятно, осталась бы столь же глубоко равнодушной и чувствовала бы невозможность протянуть руку. Нет в мире божественной справедливости. Желание поделиться идёт от самовлюблённости. С какой стати считать, что она знает что-то больше? Почему в «больше» должно быть больше опыта?
Каждый живёт наособицу, и нечего вылезать со своими умствованиями. То же мне, нашли особенную!
Если что и происходит, то где-то рядом. Рядом, но отдельно. Вроде бы, касается, а как бы и нет. Как бы хотела Танька побыть хоть на мгновение не Танькой, а кем-то другой, посмотреть на себя со стороны, оценить одиночество.
Хочется, вот и обращаешь внимание. Сомнение всегда временно. Не на века. Даже если и мелькнёт сомнение, надежда на лучшее не пропадает. Верить, что она сама распоряжается своей жизнью — ошибка. Не от желания Таньки её жизнь началась и кончится тоже, наверное, не спросив разрешения. Любая досада когда-никогда испарится, только вот рубец навсегда останется напоминанием.
Танька поймала себя на том, что говорить правду не хотелось. Какая может быть правда на пороге дома? Чего там, думать о правде не хочется. Изуродованное естество перестало радоваться.  Клещами тащи за язык, она словечко не вымолвит.
Правда,- фыркнула Танька,- говоря правду, не всякий раз говоришь правду. Всё это из-за непонятного предчувствия. Привирая, можно добиться большего предчувствия правдоподобия. Ладно бы если предчувствие было бы напоминанием чего-то хорошего.
Предчувствие - ведь не выдумка, не блажь. Предчувствие начинается с ощущения своего сердца, которое ни с чего вдруг затрепыхается взъерошенным птенчиком на краю гнезда, готово сердце вот-вот выпасть из этого самого гнезда. И непонятно отчего становится трудно дышать, и мысль рождается настолько колючая, что, выходя наружу, она болезненно царапает мыслепровод, её трудно становится думать.
Кто бы мог присоветовать, так это Полина Васильевна, Баба Поля. Всегда в кармане конфетка для Таньки находилась.  Но по всякому пустяку у Бабы Поли не наспрашиваешься. Прошло то время, когда вопросы тысячами возникали. Да и морщит, что Баба Поля всё время уповает на совесть: по совести, мол, поступать надо. А что, совесть как липучка от мух, которую развешивают везде, у окон, под лампочками, которая запахом привлекает мух, что, совесть для того, чтобы удержать от неблаговидных поступков? Совесть – муха? Муха садится на липучку, начинает биться, пытаясь освободиться. Так и совесть, касаясь чего-то, пробуждается. Только от её пробуждения, богаче не становишься.
Странная, всё-таки, штука – жизнь. Баба Поля частенько причитает, то ли взаправду, то ли просто так, что она сирота одинокая, никакой заступы ей нет. Ни радости, ни утешения. Что интересно, при этом как-то очень добренько и простенько растягивает губки. И ещё старуха говорила, мол, ей тридцать два раза предлагали выходить замуж. Некоторых ухажёров помнит до сих пор, а вот помнят ли они её? «Мы, бабы, инструменты капризные, в любой момент можем зауросить».
Танька, услышав такое в первый раз, открыла рот. Он сам собой раскрылся. Она не могла уловить смысл всех слов старухи, она начинала чувствовать, что попала под влияние не только слов, но и биополя, что ли. Чувственность слов раскаляла душу. Надо же, тридцать два раза предлагали замуж. По-настоящему! Не иначе, приваживала. Ей столько раз никто не предложит выходить замуж. Таньке грустно сделалось, вздохнув, она опустила глаза,- слезинки ресницы отяжелили.
Как это здорово, наверное, каждый раз выслушивать признание. Вновь и вновь переживать страсть мечты.
И ощущение почему-то такое возникло, словно у неё, Таньки, перестало биться сердце. Позавидовало, наверное.
Мать сколь раз повторяла: «Баба на работе – для веселья. Дома – для услады. А в итоге – ломовая лошадь баба». И при этом фыркнет, говорит об одном, а в мыслях, по глазам видно, думает о другом, скрупулёзно подсчитывает свои действия. Будто у неё какой-то план составлен. Все взрослые в голове план имеют.
Кривенькая улыбка, перечёркивающая вчерашнее и начинающая всё как бы с нуля, не вызывает удивления.
Мать тоже заявляет, что она любила отца. Поди знай, почему, но любила. Мол отец не всегда пил. Она, мол, всегда ждала, что он снова будет прежним...
Никого не щадит время. Бунтует душа.
В голову приходит бог знает что, разная околесица. Не от скуки же. Не от скуки же  шумит липа, когда сидишь под ней на лавочке? Не от скуки она шепчет в листопад или разговаривает под летним дождём? Нет, не от скуки. Искренность трудно имитировать.
Конечно, произносимые слова и не произнесённые – притворство, а притворяются, конечно же, неудачники. Дерево, наверное, не умеет притворяться. Мир неудачников иной, и когда они задают вопросы из своего мира, а ответ требуют от общечеловеческого мира, то это смешно выглядит.
В каждом мире свой язык, в каждом языке свой смысл, но есть и общий смысл, в котором отдельные слова большого значения не имеют. А люди, и умные, и глупые – все что-то из себя строят, у кого-то умения строить больше, у кого-то нет, этого самого умения строить. 
Пришло понимание неумения,- вот тебе и срыв, вот и расстройство, вот и повод позлиться. А на что позлиться? Женщина чаще всего боится не решительных действий мужчин, а своей уступчивости и толков вокруг себя.
В жизни маленького человека, а Танька глубоко в душе считает себя маленькой, наступает момент, когда хорошо было бы, если б кто-то посадил её рядом с собой и сказал что-то умное: о том, что всё вокруг не так просто. И раньше так было. Но это не значит, что на всё махнуть рукой надо и жить, плывя по течению. Как раз наоборот: осознать Танька должна, что и она зависит от общества, и общество зависит от неё.
Постепенно нарастает напряжение. Тысяча вольт, сто тысяч вольт. Можно сквозь человека столько пропустить? Наверное, можно. В какую-то минуту Танька перестала воспринимать происходящее.
Она медленно подняла руку, как бы собираясь поправить волосы, но этот жест остался незаконченным, замерла рука.
Свобода – это неограниченная возможность добиваться счастья. Не лезть в драку, а как-то по-другому.
Танька вроде как смутилась. Взялась судить, а толком не знает, в чём высшее правосудие. Человек, который смущается из-за пустяка, злым не бывает. И на том спасибо.
В отражении в стекле в глазах что-то незнакомое – страх. Не девичий страх выплеснулся из-за пустяка, который от шутки тут же растает, а страх за что-то новое, бабье. Не даёт покою бабье нутро Таньке.
Правильно, то, что выставляется напоказ не всегда подлинное, расковыряй, новая видимость честности откроется, а под ней ещё что-то. Всё это сковывает. Всё это пробуждает навязчивый интерес, в котором есть что-то натужное.
Расхрабрилась она оттого, что никто не смотрит ей в глаза. Вот и хочется бросить вызов всем. Из гордости, а не из-за того, что мнит себя выше всех.
Часто ли на ум приходят воспоминания о том, какой она было несколько лет назад, какие обеты давала самой себе и другим?
Спроси сейчас кто Таньку, что у неё болит, ответила б, что болит сердце. И болит не как ушибленное место, которое стоит прикрыть ладошкой, подуть на него, пошептать, как боль утихнет. Нет, сердце болело, потому что ему что-то хотелось. Вытащить из него шип, который вонзила жизнь, не получается. А шип не только вонзился, но и оброс хотением.
- Как жить?
Танька вкладывает в этот вопрос всё своё отчаяние. Она не закалена против таких вопросов, жалость её ещё слишком свежа. Она не святая. Жалость не сделала её каменной. Вот комок и подступил к груди.
Ничего примечательного, запоминающего в жизни Таньки не происходило. Конечно, каждый день добавляет новое, но день не приводил к победе над жизнью, которая вместо того, чтобы становиться понятной и одолимой, множила и множила задние мысли.
Задние мысли так и льнут к Таньке. И она  к ним тоже. В каком-то смысле. То есть, Танька не верила этим задним мыслям, презирала, они ей были не нужны, так как вносили путаницу. Ей никто не был нужен, она и сама себе не была нужна. Просто люди заполняли её жизнь. Заполнили, не спросясь. Давно заполняли. Нарушали спокойствие. Всегда ведь кто-то нарушает спокойствие в самый неподходящий момент. А Таньки хочется правды, хочется поиграть словами. И то и другое нравится. Впрочем, правда больше нравится.
Но ведь неприязнь вспыхивает внезапно, и приступ дружелюбия внезапен. В силах Танька что-то в самом начале погасить, а чему-то она даёт разгореться. От того, чему давала верх, или ненависть возобладала или любовь.
Жалость к себе,- наверное, сладостное чувство: внутри тает лёд. Наступает мир и покой, без всяких лишних сложностей. И не нужно придумывать отговорки, никакую убедительную ложь или наскоро состряпанную легенду для прикрытия. В конечном счёте, когда есть любовь, которая началась с осознания, то всё можно простить, винить и ожесточаться нельзя.
Легко было бы жить, исходя из этих заключений. Увы и ах, всё на всё влияет.
Выкрикивать своё — бесполезно, голос возвращается эхом. Возвращается из той пустоты, где сплошная бездонность, которая втягивает в себя весь мир. Тогда и кажется, нет другого выхода, как соврать.
Ложь имеет свойство в самый неподходящий момент раскрываться, вечно что-то скрывать – утомительно. Если открывать что-то постепенно и достаточно мягко, то последствия не такие уж и тяжёлыми будут.
Танька смотрит в окно, смотрит и говорит, словно стоя перед зеркалом. Она безмолвно выговаривает слова, слегка шевеля губами, она беспомощно страдает, страдание вторгло в смятение. Танька не пропускает воздух через гортань. От этого ей делается не так одиноко.
Её захлестнуло тёплое покалывание, в котором утонули все посторонние мысли. Как это называется, она не знала, но ей чудилось, что она вышла из собственного тела, воспарила к потолку и оттуда смотрит на себя самою.
Слиться бы с пустотой. Слиться бы так, чтобы пустота заполнила сердце. Ничего другого в нём не осталось. Чтобы пустота связала по рукам и ногам. Она тогда бы забыла, для чего она существует.
Себя Танька не осуждала. Мир странен, странный мир чудесен. Никогда целостной она не станет без этого мира. И ладно, что временами он становится очень трудным и непонятным. Сохраняй рассудок, и всё образумится.
Сгибаться под натиском жизни ещё рано. Надо прежде узнать, что значит для неё любовь. Истинная любовь в том, чтобы победить её. Снова и снова возвращаться, чтобы простили. Чтобы не возникла пустота, то состояние, которое вообразить невозможно, потому что Танька абсолютную пустоту пока не переживала. Не может быть пустота привлекательной.
На любой вопрос, какой она задала бы себе, ответ будет с двойным смыслом. Так ей подсказывал инстинкт. Инстинкт, предупреждая, всё запутывает, громоздя догадку на догадку. Череда догадок вносит смуту в жизнь.
Может быть, что-то сверкнуло в Танькиных глазах в этот миг – глуповатое дружелюбие или что-то в этом роде, жжёным сахаром просыпалось, раз муху отражение в стекле притянуло. И Танька стояла как бы в трансе, и муха растеряла свою изворотливость.
Жужжание мухи в ушах прорывало оболочку, навязывало окружающему особый смысл, требовало действия. Смысла действия полёта мухи нет, и в словах его нет. Пусты слова. Жужжание затуманивает смысл.
 Непонятно какая угроза заставляла муху проделывать кульбиты. Танька не к месту вспомнила  слова соседки, которая, наподдав перед этим сыну,  говорила, что он обижен и делает назло, лишь бы больней было ей.
Муха не ребёнок. То муха секунду лежала на спине, раскорячив лапки, теперь она замерла на стекле. Её крылья мутно переливались. Муха потёрла крылья ногами, потом потёрла ногу об ногу, потом потёрла голову передними ногами. Вдруг она снова снялась, описала круг, врезалась в стекло, упала на спину на подоконник и зажужжала, кружась на одном месте.
Наступили минуты, когда Таньке захотелось действовать миру наперекор, но и эти же минуты предлагали уступать всем и всему подряд. Это было не что иное, как сплетение источников наслаждения и отчаяния. Переход от радости к отчаянию нёс в себе тревогу.
Единственное, что ценить надо в жизни, подумала Танька,- это молодость, и кто не ценит молодость, тот, можно считать, не живёт. И всё, что мешает, всё нужно уничтожить.
Порадовалась, что складно мыслит. От потустороннего мира мелочами не отделаешься. Вежливостью одной не обойдёшься. Ей захотелось убить муху, убить всех по очереди, кто мешает жить.

                42

Внезапно она сама себя спросила, во что она верит? Машинально упоминает Бога, но Бог не помог, когда она страдала. И когда она пыталась любить всем сердцем, отклика не нашла. Страдания и любовь не спорят между собой.
Я ничего не знаю, думала Танька, вообще ничего. Я просто чувствую. Когда чувство сильное, тогда уверяю себя, что знаю. И ни в ком я не нуждаюсь. И не хочу ни в ком нуждаться. Я хочу, чтобы кто-то нуждался во мне.
Не из-за этого ли душа Таньки взбаламутилась, как закисший пруд, дно которого расковыряли шестом, и оттуда стал подниматься смрад. Две силы боролись в Таньке; одна предавала другую, её влекло к обеим: и к той, что манила в даль, и к другой, которая предлагала задержаться в детстве как можно дольше, ожидая радости в минувшем. 
Никак эти силы не могли притереться. Не было в них подобия. Вот и выходило, что душа у Таньки оказалась повёрнутой задом наперёд. Поэтому далёкая обыкновенная жизнь казалась ей сказкой. И живёт кто-то в её сказке. В сказке всегда находится добрый молодец, который спасает.
Танька не была уверена, что саму себя можно спасти против своей воли. Муха, оно понятно, не может отвлечь от размышлений. Что было вчера, что случилось два года назад, что было давным-давно, все обрывки воспоминаний, запёртые в памяти, переносили из одного слоя жизни в другой. Сколько таких слоёв? Надо согласиться принять чью-то помощь.  А ей вовсе не хотелось раскрываться перед кем-то. Но ведь и жить, ни богу свечка, ни чёрту кочерга,- от этого тошнило.
Почему в это утро Танька явственно осознала, что ей чего-то не хватает? Главное – не закисать.  Не зная почему, она заоглядывалась по сторонам. Свои пределы она не знала. Не знала пределов страдания. Не подозревала, где её ждёт радость.
Её улыбка скрывала некоторую озабоченность. Чем-то Танька должна была заявить о себе. Это «чем-то» или «что-то» не должны быть большим потрясением. Нет, но когда от тебя зависит своё благополучие, поневоле станешь практичной до мозга костей. Практичность не должна погасить девчоночью искру: верить надо и надеяться, быть одновременно жёсткой и мягкой, сладкой и кислой, старой по опыту как Баба Поля и юной, ждущей любовь.
Всем сразу быть нельзя. Сшить несколько разных жизней,- разве что дурак попытается проделать такое. Душа не настолько глубока. Но и ни в коем разе нельзя отказываться делать выбор. Отказываться – обрекать себя на утрату всего. Надо запретить себе влюбляться в недостижимое.
Поганые мысли  надо гнать поганой метлой. Потому что они озвучивают то, о чём намекает сердце. А сердце намекает, что не только от внешних данных зависит облик женщины, но и от того, как она себя воспринимает.
Глядя в окно, Танька пытается отвлечься. А за стеклом всё чуждо и незнакомо.
Надо выбирать. Выбор – это значит попросить прощение у той силы, которая слишком много знает. Та сила вносила больше сумятицы в душевный мир, и с ней расхождений было больше. Но ведь есть на свете такое, за что стоит бороться. Парням хорошо, они найдут жабу в болоте, поцелуют — жаба королевной становится… А как быть девушкам?
Совпасть, стать подобием двух сил, не получится. Для этого надо безрассудство. Но ведь нет и ощущения конца. Всё под знаком бесконечности развивается: сегодняшний день тянет за собой вчерашний, вчерашний – позавчерашний. Так со временем утрачивается желание бороться, если не понимаешь, с чем надо бороться, если  пропадает желание избавиться от прошлого.
Если попробовать написать все «если» без определений, одними этими словами можно, наверное, заполнить толстенный фолиант. И не только Танька пишет и пишет в строчку эти проклятые «если», такие же «если»  пишет каждая женщина.
Прошлое. Какое у Таньки прошлое? Чем она может гордиться? Школа? Школа никогда не бывает прошлым, она всегда – настоящее. Детство – оно тоже как бы настоящее. Встречи? Так что волнует? Нет услады, не получается начать день с мысли: «Я там, где хочу быть». Нигде она не хочет быть, не хочет Танька находиться в этом доме, где даже мухе тошно.
Нет, это не из-за безразличия, не из-за ощущения, что умерло сердце, и она, Танька, перестала испытывать ни радости, ни горя, не от чувства безысходности. Никто не может представить, что иногда приходится переживать.
Танька молода, всё, что было – забудется. Все так говорят. Но это неправда. Можно снова быть счастливой, в этом не стоит сомневаться, но «что-то» никогда не забывается. Оно будет всегда напоминать.
С одной стороны всё очень просто, с другой – сложно. Такое состояние, когда и сложно и просто одновременно, называется любовью. Такое в человеческой судьбе встречается только один раз. И больше не повторится. Никто не может догадаться, что не забывается та минута, когда Танька сплела свой мизинец с мизинцем дяди Юры. То воспоминание память обогревает. Оно приносит тихую радость. И в состоянии тихой радости никогда нельзя быть уверенной, что приняла верное решение. Баба Поля говорит, что человек волен действовать по своему разумению только в тех пределах свободы, в том случае, который предопределил Бог.
- Понятно,- произнесла Танька. Её глаза как-то таинственно сверкнули, как будто она поняла, додумалась, как будто у неё собственная тайна принесла избавление от неуверенности.
Неотвратимо пришествие. Всё, что происходит вокруг, стоит отбросить частности, объяснимо. Не надо изображать из себя египетскую царицу или великую провидицу. Танька как все. Все проходят через что-то постыдное. Вот и приходится бороться против своего сердца.
Тихое перешёптывание, любопытные жалостливые взгляды она не выносила. Она ненавидела тех, кто всасывал в себя все новости, а потом исторгал их изгаженными. Она терялась, если замечала ужас в глазах «доброжелателей».
Многие считают, что счастье – несбыточная вещь, что найти его трудно. Но ведь, другой раз, мелочи делают счастливой. А раз так, то мимо большого жизнь её не пронесёт.
Бог странно себя ведёт, он не открывает страницы судьбы, не помогает понять суть любви. С парнем встречаешься, но не любишь его. Это как понимать? Одной скучно? И судьба, Танька не помнит, кто это сказал, судьбы как таковой нет, а есть цепь обстоятельств, определяющих поступки человека. Любовь можно объяснить химией.
Чтобы обрести себя, надо отказаться от многих и многих желаний, пожертвовать своими мечтами.
Почему приходится ежесекундно делать выбор: пойти – остаться, сказать – промолчать, подчас – оттолкнуть лживую мысль?
Что это, как не состояние какой-то злой борьбы с жизнью?
Лицо Таньки сохраняло упрямое выражение. Шажок в сторону – почувствовала, как натянулась нить. Прочность её испробовать надо.
С этим можно соглашаться и не соглашаться. Баба Поля была пионеркой и комсомолкой, состарилась, в Бога поверила. Может быть, к концу жизни и понимается что-то важное, происходит деление на тех, кто уверовал и на всех остальных. Ей-то до конца жизни ещё далеко. Она – сама по себе. Она, Танька, принадлежит к остальным. Как судьбе будет угодно, так она и распорядится.
Все правы, но как-то не по себе от этой всешной правоты,-  проиграть можно. Остаётся неприятный осадок.
Тишина нашёптывает простые мысли – о суете, быстротечности желаний. Много бед оттого, что слишком тесно люди живут, наедине оглядеться некогда. Вымаливают друг у друга счастье, не вымаливают, а вырывают. Нарушают равновесие мира.
Когда пришло это понимание, Танька нигде не зафиксировала.  Конечно, после возврата домой. После того, как мать от своей бабьей неустроенности, от одиночества, иногда стала запивать, стала распахивать свою калитку случайному желающему. Входила в роль, а наутро отводила глаза в сторону: ничего не нужно ей было.
Не для Таньки теперь мать старается жить. Горемыка горемыке глаз колет. Почему? Кто придумал такую жизнь? Зачем жизнь вообще? Все её проклинают, все перебирают, судачат. Любить и жить надо за добро.
Пласты времени сами собой чередуются, поднимая забытое, переворачивая дёрн. Не было точки опоры, сплошные обрывки непонятно чего, каких-то уступок, без связи одного с другим. Что говорить, Танька не разыгрывала из себя беспомощную и удивлённую девчонку, что бы она ни делала, всё всегда заканчивалось не так, как хотелось. Хотение похоже на ужа, ползёт, извиваясь, и не укусит, а от неожиданности – вздрогнешь.
Но ведь и мать в иные дни встряхивалась. Начинала поучать, как надо жить. Только её поучениям не хотелось верить.
Все считают себя нормальными людьми, Танька не исключение, но почему нормальные люди ставят в тупик – тем, как нелепо пытаются произвести друг на друга впечатление? И цели у большинства ничтожные, и мечты у них банальные. И словами сыплют приевшимися.
Щёлк в голове, щёлк. Из-за нормальных людей Танька чувствует себя одиноко. Они постоянно о ком-то спрашивают и хотят поделиться новостями, они жуткие сплетники. То, что нормальные считают для себя важным, Танька это считает тупым. Поговорить по душам решительно не с кем, вот и приходится держать свои мысли при себе. И дома Танька не дома.
У жизни на Таньку какие-то свои планы, поэтому и поглядывает судьба не так безнадёжно: глупо ожидать чего-то другого.  Для Таньки наверняка припасено что-то по-настоящему большое и важное. Что-то такое важное и опасное, что ей сперва позволили ошибиться. Возможно, у жизни просто тогда не было времени проследить, не то что страдать и оплакивать Танькино деяние, но, кажется, дело не в этом, Таньке позволили надеяться. Попробовать жизнь. Не бежать впереди паровоза, не выглядывать из-за угла, не пытаться сразу всё объяснить. Плохое она пережила. Впереди куча дел – надо жить, сделать жизнь лучше.
В странное время Танька живёт: все хотят быть молодыми и стройными, все хотят красоваться на экране, все хотят любви, все думают, что за прекрасным лицом обязательно скрывается добрая душа. Все воюют друг с другом, с самим собой.
Чувство любви, такое, как показывают в кино и поют в песнях ей незнакомо. С этим можно примириться. Из-за этого совершать безумства не тянет. Конечно, слушать серенады, получать охапки цветов – приятно, но такой потребности у Таньки не было. Знала, такого не будет. Она не принцесса, а вокруг нет рыцарей.
Всё было прежним и всё с некоторых пор стало другим, точно сорвали какой-то волшебный красочный покров. Во времени произошёл сдвиг. В какую сторону? Время возвращает и к неприятному, что случилось когда-то, и уводит в лабиринт нового. Как вот объяснить, отчего наворачиваются на глаза слёзы – от обиды за себя, за людей, всё время спешащих мимо, за жизнь, которая может с каждым обойтись по-свински?
Только в молодости, так считается, счастье бывает полным, таким полным, что говорить о нём мало кто отважится. Молодость всемогуща, нетерпелива, она позволяет ждать, торопливо ждать всего от жизни. В молодости жизнь кажется долгой и бесконечной. Как говорит Баба Поля, золоту нет старости. «Мне бы мои годы да опыт Бабы Поли,- подумала Танька.- Нет, жить старухой с молодым телом не хочу».
В словах нет смысла. Словесный ритуал, он не более чем горький выдох. Душа сильнее сущности самого человека. И бог с ним, что опыт поколений открывает путь словам, лезут они откуда-то неуправляемыми, не так, как иногда видится в лихорадочных, сбивчивых, смятенных мечтах. В мечтах управляет чужая воля, там места робости нет.
Танька бросила взгляд на окно, где свет, казалось бы, потускнел. Говорят, что земля дороже неба. Понятно, на земле она живёт, по земле ходит. А в небо тянет, чтобы особое что-то рассмотреть. Что из окна видно,- две корявые, полузасохшие яблони, скрытые кустами сирени окна соседского дома, липу, тропинку за забором, что? Берёзу, которая выше любого дома? Разве это стоит держать в памяти? Ни один художник не польстится на такой вид, а ей  изо дня в день, и зимой и летом, приходится всё это рассматривать. Надоело.
И собственную жизнь Танька рассматривает, как зритель. Позволили б, так она многое переиначила, поменяла местами, за другие верёвочки дёрнула бы. Раз не сумела дёрнуть – довольствуйся тем, что есть. Жизнь что женщина, при случае уколет без злости, натура у жизни такая,- оправдаться она хочет.
Но враждебность жизни не бросается в глаза. Поэтому, так кажется, уклониться от тычков жизни можно. Не нужно вести себя как жертва, вымаливать заступничество.
Спустя время, становится ясным,  какая-то часть верёвочных концов оказалась перепутанной: часть в школе узлом завязали, а часть никак не определить, откуда они начинаются, кто-то приводит в движение, поэтому неясно, чем всё закончится, и какая роль отведена ей, Таньки.
В то, что жизнь Таньки сложится хорошо, вслух об этом не говорят, в это мало кто верит, считают, сгорит из-за своего характера Танька в пламени жизни быстро. Быстро сгореть, значит,- обабиться.
В животе иголочки перестали колоть, боль притупилась, но не исчезла совсем. Понятно, сила боли зависит от настроения. А вот глаза стали хитровато-отчаянными.
Что нужно запомнить, Танька запомнит. Она искренне верит, что не забывает ни одного лица, ни сколько бы значимого происшествия, хотя на самом деле редко, что долго помнилось. Если к чему-то и присматривалась, то так, чтобы никто этого не заметил. Она и в зеркало смотрелась, чтобы свериться с тем, какое может произвести впечатление. Иногда, по соображениям, хорошо выглядела. Грех в зеркале не отображался. И во сне не чувствовала себя греховодницей.
Недавно приснился жуткий сон,-  каким-то образом в очаге лесного пожара очутилась. Всё кругом горело, всё было - сажа и пламя. И камень. Но что удивительно, из-под камня сочился ручеёк чёрной жижи. Как это – ручеёк, чёрный, жижа, похожая на растительное масло? И зловоние от этой жижи перебивало запах гари. Хотела стошнить – не получилось, высмотрела огнём не тронутый кусок леса, хотела сбежать в том направлении – словно парализовало. Пыталась закричать,- слова не вылетали. Запрыгнула на камень. А чей-то голос сквозь треск пламени уверял, что волноваться не о чем, что не стоит переживать, что сгорело, то не пропито. Грех в огне не горит. Огонь очищает.
Слова о грехах Баба Поля часто произносила. Говорила, попусту нечего гневить Бога. Нельзя жаловаться, что плохо живёшь. Жалобы, обычно, совсем не ту ответную реакцию притягивают: всё намного хуже становится. Жалобы, горевания,- с ними до причин беды не дознаться.  Грехи с собой в дорогу брать нельзя, поэтому из дому надо всегда выходить первой. Как она ещё сказала: любимые редко любящего любят.
Пойми эту старуху, говорит, что своя земля и в горсти мила. Может оно и так, но хорошо бы в горсти зажать денежку и какие-нибудь сбережения иметь про запас. Кто бы, что бы ни говорил, а своё то, что с собой унести можно.
Танька облизала губы. Губы были чуть шершавые.
Она облокотилась  на подоконник, указательным пальцем оттянула уголок глаза к виску. Так глаз видел лучше, в сто раз лучше. Вздохнула, слегка выгнула спину. Где-то на дне души шевельнулась ненависть. Не сильная, потому что Танька мало ненависти накопила. Ненависть, скорее всего, была волнением.
Нет, когда кто-то кажется лучше тебя, это всегда мучит. А когда человек такой же, как все, то возникает полное право распоряжаться им так, как хочется. Такому угодить легче. Плакать по прошлому Танька не будет. К чёрту прошлое, сгорело прошлое, утекло чёрной жижей. Это, «к чёрту прошлое», разожгло злость.
Прошлые ошибки, кажется, хорошо усвоены. Они усвоены не для того, чтобы снова их не делать, а чтобы, зачастую, можно было всё свалить на них. Они где-то чёрными пятнышками отмечаются, наверное, где-то в душе. Владелец магазина – тоже одно из чёрных пятнышек. С каким бы удовольствием Танька наблюдала бы за корчами владельца того магазинчика. Она бы, были бы силы, если бы судьба позволила, взяла его за грудки и вытрясла бы всю душу из него.
Ошибки – мелочи. Мелочи можно как-то подкрасить, можно как-то постараться быть честной. Но ведь, не зная о том, что на роду написано, в главном не подняться. Что на роду написано – этим судьба ведает.
Судьба существует. О судьбе говорено - переговорено. Судьба ведёт туда, куда нужно. И если что-то выходит не так, винить себя надо: сама свернула с дороги судьбы.
«Дура пустоголовая!- обругала себя задним числом Танька.- За тыщами погналась. Удача на деньги жадная. Об этом Баба Поля талдычила. Мимо ушей главное пропустила».
Конечно, хорошее время, когда живёшь по принципу, будь что хочешь, всё завей горе в верёвочку. Теперь-то… Теперь-то! Хорошеньких женщин гораздо больше, чем мужчин. Все нормальные мужики прибраны к рукам, работают, зарабатывают. Неисправимые бабники на виду. Не мужики – мужичонки. Для дураков всё просто и из сплошных радостей. Вот и получается, есть выбор, и нет этого выбора.
Хорошо бы встретился такой человек, чтобы жить по-настоящему захотелось, с которым было бы по-настоящему хорошо. Чтобы жить по-настоящему, причина для этого нужна. Танька фыркнула: без причины будто и жизнь не жизнь.
Но всё же надо уяснить, почему всё и как… Всё и как! Что всё, что как? Страстное желание быть где-то, просто быть, ни к чему не стремясь, просто исчезнуть отсюда, овладело Танькой. Она чувствовала – надо спешить. Где-то есть лучшее из всех мест, где-то есть лучший человек. Впрочем, везде, где ты сама по себе, там хорошо.
Хорошо, а хочется, чтобы было ещё лучше. Идеал! Нет такого человека, к которому можно прибегнуть во всех случаях жизни. Это не только чья-то вина, но, Танька чувствовала, что это и её вина, потому что в ней исчезла прежняя доверчивость. Теперь она от обиды не вожмёт лицо в колени матери. Теперь она постарается уединиться. Теперь в глазах смесь надежды и ужаса, какая возникала всегда, как только она начинала читать условие задачи по физике или математике: решит или списать придётся, эта смесь часто сменяется тенью сомнения. Пускай, это как в замедленной съёмке длится мгновение, но этого мгновения хватает, чтобы память удержала кадр.
Не всё, что должно быть понято другим человеком, говорится вслух. Не пропадает ощущение собственной значимости, она должна быть не как все, должна иметь других друзей, жить особой жизнью. Каких друзей, какой жизнью,- Танька не знала. Это было всего лишь предположение.
Полное оцепенение, внутри образовалась пустота, Танька неподвижна, как неподвижен шкаф. Минута тишины, две минуты тишины. А ведь у тишины есть душа. И у Таньки есть душа. И с души должен упасть камень.  И в один миг должно стать так легко, что, кажется, взлететь можно. И у Таньки бывают такие минуты, минуты  вспышки гордости и желания.

                43

Мир полон смутных предощущений. Что, как, где? Мир, кажется,  догадывается о том, что кроется в душе Таньки, с чего иначе, то тут, то там что-то скрипнет, что-то треснет, прошелестит, будто кто-то так реагирует на её мысли. Слава Богу, мир не  в состоянии опутать сетью вины. У Таньки возникло такое чувство, словно всё, что было за её спиной, всё утратило с ней связь, словно оно было поглощено тишиной.
Она находилась как бы в преддверии чего-то значительного, и должна использовать это, чтобы понять как жить дальше.
Тишина была похожа на туман, туман прошлого. Танька не хотела размышлять о прошлом.
Царило молчание. Чувство неловкости ежеминутно принимало другой окрас, теперь оно было незнакомым, пугающим. На секунду показалось, что задрожали губы под тяжестью непроизнесённых слов. Всё, что задавлено внутри, оно становится как бы неоплаченным долгом, который в любую минуту может всколыхнуть тоску, смятение или любопытство, приблазниться другим миром.  А из стекла на неё в нагом бабьем любопытстве продолжало пялиться отражение.
Невелика беда, если мир встряхнётся, как бы раздвинется, отползая от прошлого, уступит ей чуток своего пространства. Никакого по сути  отползания не происходит, все миры замкнуты один в другом, один пласт покоится на другом, и что с того, если краешек одного из пластов чуть выдвинут, так, чтобы присесть можно, чуть больше он того, что снаружи. Для того и выдвинут, что сидя на нем, можно было бы подумать. Но ведь, раз мысль до конца не доведена, значит, не требуется  додумывания её. Душа и без додумывания поймёт. И тот, кому надо, тоже поймёт. Кто бы, что бы ни говорил, а редко у кого душа  усидит в прошлом.
Снова мысль обернулось в прошлое. Смешно называть прошлым то, что прожито два или пять лет назад. Какое у неё далёкое прошлое? Таньке ведь не сто лет. Прошлое должно быть отделено бездной лет, десятками километров дорог и тропинок, встречами и расставаниями, лужами пролитых слёз, мостами и мостиками, переброшенными через пропасти непонимания. Вот-вот, прошлое – пропасть непонимания. В прошлом должны остаться сильные желания и чувства, напоминавшие о  чём-то. Желания и чувства – это дар угадывать то, в чём сама себе не признаёшься, то, что наполняет жизнь.
Такими чувствами Танька не привыкла себя обременять, но в эти минуты инстинкт подсказывал, что не только настоящее, но и будущее  зыбко. Чтобы оно стало другим, надо выжечь в себе всё, что не ведёт к успеху.
А для этого кто-то должен ей вслед прокричать: колесом дорога, дорога колесом. Примета такая. Только тогда к себе вернуться можно.
Танька переплела пальцы и похрустела костяшками. Вот, смотрит она в стекло, вне себя от какого-то возникшего удивления, не понимая, что делать. Предыдущие слова и обещания как бы не внушают доверия.
Если бы кто попросил рассказать её о чём-нибудь таком, что никто не знает, то Танька просто пожала бы плечами. Она не находила никакого отличия от других, понятия не имела,  в чём отличие и что такого она про себя не знает. Во всяком случае, наговаривать на себя не стала бы, но и жить, не то чтобы нараскоряку, с расколоченным вдребезги сердцем, нет никакого желания.
В голове возник мотив песни. Однако слова песни были на каком-то странном языке – перескоки букв, мелодия – медленная, заезженная пластинка, спать потянуло. Лошади спят стоя.
Она такая, какая есть, и не может стать тем, кем не является. Ощущение чего-то необычайно значительного возникло. Ощущение ожило, обрело собственное бытие, хотя оно не вполне отчётливо, но понять его можно.
Может быть, кто-то, глядя на Таньку, и сказал бы, что она чурка бессердечная. Никакого волнения на лице. На самом деле Танька волновалась. Она знала, что мысленно перешагнула черту, наконец-то освободилась, за той чертой будет легче.
Будет легче. Что-то вроде одуванчика жила, произрастала среди цветущего луга, толстенькая ножка, пушистая кудрявая головка. Светило, какое никакое, солнце. Дунул ветерок, разлетелись парашютики – поминай, как звали. Не стало красоты, не стало.
Танька судорожно ловит губами воздух. Блестящие глаза устремлены в тугую тишину. Внутренняя маета улеглась, и ей не хочется, чтобы всё снова началось.
Бог знает с чего, выработалась привычка глядеть на всё как бы прищуренными глазами, хочется видеть то, что подтверживает её правоту. Что бы там ни говорили, но жить надо так, как хочется. Вспомнилось, как показывали карнавал в какой-то стране по телевизору. Шум, грохот, веселье. Ни одного кислого лица. Почему на маскараде ведут себя раскованно,- так маски надеты, а в маске никому ничего доказывать не надо. Ты там сама по себе.
Танька по-настоящему молчит. Это не то молчание, когда говорить не хочется, которое леденит сердце. Молчание Таньки красноречивее всяких слов. Ей нет надобности ничего объяснять.
Ничего такого не произошло, но на миг почувствовала удивительное умиротворение, стало не то чтобы тепло и уютно,- просто ощутила необходимую связь. Она не сирота, не выброшенная на обочину, она допущена к разгадке тайны жизни.
Что касается тревожащего недоверия. Оно, конечно, тяготит, хочется от него избавиться, а как избавиться, если всё напоминает?
Никому, вроде, Танька не завидует. Если и есть злость, то затаённая, ожидающая. Из-за этого ровное и тихое спокойствие, серединка на половинку, что есть на самом деле, и что может приключиться, стоит протереть глаза, как мерещеньем это покажется.
В какой-то момент Танька поверила, что ничего не было до сегодняшнего утра, ничего приключиться не может. Просто топталась, топталась перед препятствием, наконец-то насмелилась. Выстоять надо и не отступить. Единственный способ куда-нибудь добраться – решить, куда ехать. В те минуты, когда Танька что-то решала, тело приобретало какую-то хрупкость, неприятную сухость. Таящаяся ирония переходила в жалость, отчего сама себе Танька казалась глупой.
На слове «глупой» она запинается, как же, узкий язычок начинает блудить между рядами зубов. Нет, страшно не становится, смущение возникает, а глаза сердито прячутся в прищуре.
Утешить её в этот момент никто не может, так как начни, кто жалеть,- станет ещё хуже, жалельщик встретит ожесточённое сопротивление. Да и хуже хужего не может быть.
Туман в голове, в тумане не резон заблудиться, но Танька всей  своей сущностью даёт понять, что сама хочет найти выход. Идти надо на свет. Мысленно она шарит рукой, чтобы кнопку выключателя нащупать. Осветить свой путь надо.
Нужна немалая выдержка, чтобы не дать истощиться надежде, не оттолкнуть провидение, которое заботится о её счастье.  Провидение тоже требует закалки.
Неясная тревога ушла. Всё вокруг так, как и должно быть. Наверное, такую минуту память потом особенно бережно будет хранить. Наверное, такая минута зовётся счастливой минутой внутреннего согласия.
Танька, конечно, противоречит себе, когда, готовясь покорить новый мир, тянет за собой радости прошлого. Особых радостей нет, детские радости не в счёт. Но нет и горя. У маленькой женщины радости маленькие, да и страдает она поверхностно, каким-то хроническим страданием, с которым свыклась. Хотя, какими бы хроническими или маленькими радости и переживания ни были бы, они – целая вечность по богатству пережитого, целая жизнь. Из них главное лепится.
Всегда есть что-то главное. Если начать вспоминать, главное первым должно из забытья выплыть. А вот не вспоминается что-то особенное.
Мысли исчезли, звуки глохнут.
Для неё уяснённое главное — любить надо того, кого она сможет удержать рядом, на чью любовь она откликнется.
Интуитивно зная, чего ждать, Танька в душе не верила, не выработала убеждённости, которая побуждает к действию. Что касается предвидения, то основа его шаткая: богатой родни нет, помощи ждать не от кого, уповать надо на случай, что-то где-то кому-то помогло, почему бы ей это подфартить не может. Мир не без добрых людей, но в голове надо держать, что добрый человек может и истинное своё лицо показать. Доброта может заманить в ловушку.
Чувство странное, некоторое время Танька не могла понять, что не так, что именно не так. Укол тоски и желания был сильным. Она не могла думать о человеке, чей профиль не виделся, или не блазнился. Блазнился – сочнее выдаёт чувства. Во всём, что, сколько бы не могло что-то отразить или напомнить, во всём она представляла его. Крона дерева может своим очертанием лицо напомнить, облако, дым из трубы. Да мало ли что.
Мало ли что, мало ли как, мало ли где. Жизнь ведь может выкинуть любой поворот. Одно чувство может перерасти в другое. Может накрыть с головой, захлестнуть волной, закружить, подбросить до небес и опустить в бездну.
Когда швыряет в бездну, все чувства глохнут. Отлив происходит, невыразимо скучной жизнь становится.
Главная польза всякого рассуждения состоит в том, что обычно окончательные умозаключения противоположны первым впечатлениям, хотя всё можно истолковать в свою пользу. Тянет подыскать название возникшему чувству. Новое - узнавание утраченного воспоминания. О чём воспоминание? Раскочегарив фантазию, наскоро можно набросать различные картинки. Конечно же, в них ощущение счастья сверкнёт. Счастье полёта, счастье обладания чем-то неуловимым. Не счастье ли иметь возможность словами высказать всё своё, обитавшее в душе, все свои чувства?
Терять контроль над собой нельзя. Любовь опасна. В ней хочется ещё и ещё. В любви ощущения нравятся. Постепенно привыкаешь к ним. Попадаешь в полную зависимость.
Торопить счастье не принято, хотя – хочется. Счастье не измеряется ни днями, ни неделями. И на календаре нет отметин, каким будет день,- светлым или грустным. Обвалится что-то, или новая гора вырастет на ровном месте. Небо распахнётся, откроет зияющую дыру, может, вздымутся таинственным светом осиянные горы, может, на пронзительно синим небосводе, иглясь и помигивая, зажгутся звёзды?
Понятия никто не имеет, чем день закончится. Время не передаётся от одного человека другому. Время счастья не знает начала и конца. И если нет в запасе своего времени, винить в этом некого.
То, что вначале радует, потом приносит одни огорчения. Что любишь, обречено на гибель. Почему-то редко кто умеет выслушивать, почему-то все попытки высказаться, обрываются. Почему-то не раз и не два раза чувствовала себя Танька повисшей над провалом, брошенной на произвол судьбы.
Танька не хотела поддаваться плохим мыслям. Есть мысли, которые нельзя впускать в себя слишком часто потому, что иная мысль уже не передумывается, а просто кружит, как кружит опавший листок на поверхности воды,- вяло, не рождая желание хоть за что-то зацепиться.
Вслушиваясь в шорохи, звуки за окном, Танька в какой-то момент испугалась – у чурки бессердечной ничего не рождает волнение расставания. Всё стало чужим. Не понять, что разорвало лист жизни на две половики. Стоя на переходе из одного состояния в другое, Танька болезненно росла. Миропорядок растягивал её на дыбе. Думала о хорошем и тут же забывала обо всём.
Жёсткость мира ощутима, всё распадается, любовь проходит. Не раз думалось, что Господь только о том и думает, как бы насолить людям, лишает их  желания уберечься. Об этом хорошо бы спросить Бабу Полю.
Всё у Таньки находится в стадии, которую принято называть неопределённой. Что должно прийти, оно само придёт.
Вот, прикрыла она глаза, и лицо стало таким, словно слышала она что-то, негромкий перезвон чего-то доступного, может быть, только ей одной. Слышит она перезвон, значит, живая.
Никто не знает того, о чём сама Танька лишь смутно догадывается, подозревая, что ничто не имеет значения. Раз оно есть, стало быть, оно есть, и только. Как бы ни растаскивали любовь на стороны, как бы ни оказывалась она разорванной, но на каждой  из сторон она сохранялась, любовь – она везде присутствует.
Минуты были у Таньки и воспоминанием, и непреходящим блаженством реального, и чуточку выдуманного завтра. Ничто на свете не бывает только тем, что оно есть на самом деле. Ничто не имело особого значения, оно - «как будто».
Верить надо в миф о бессмертной любви. Кто-то считает любовь высшей разумностью людей, кто-то, понимая, что рождён посредственностью, судьба не вытащит его наверх за шкирку, похихикивает, считая любовь забавой, химией, предопределённостью.   
Но и у предопределённости есть предел терпения. Доведи женщину до точки кипения, она свой предел терпения покажет.  Всё имеет свою точку отсчёта.
Таньку охватило торжество при мысли о том, что она убедила саму себя, что всё в порядке, всё осталось по-прежнему.
Ну, было горе, горе тоже уметь переживать надо. Настоящее горе — не мелкие горести, которые вызывают лишь тревогу. В настоящем горе никто не утешит.
Что к чему,- настоящее лишь будоражит воспоминания о том, что мирно дремлет где-то что-то под спудом. Нет причины думать о родстве душ. Не из-за чего просить прощения. Надеяться надо только на себя. Не бывает сплошной беды, как и безостановочной радости. Радовалась пятёрки в школе, огорчалась, когда варежки теряла. Хорошо, что это происходило не разом.
Но и хотя бы разом? Что, солнце погасло бы?
Снаружи сияет солнце, снаружи мир света и тревоги. Тревога расшатывает мир. Тревога неторопливых путей не признаёт. Она заползает в любую щель. Мир и, правда, пошатнулся. Своей вины в этом Танька не чувствует.
Свойство вины – всплывать откуда-то, и пропадать в неизвестности. Но так часто бывает, чувство вины приносит страданий не меньше, чем сам проступок. Можно было бы спросить об этом кого-то, но видимое всё время отступает, поэтому Танька не могла уловить сути происходящего. Одно от другого разделяет расстояние. Как вырвать одно из другого?
В ней что-то упорно твердило: «Тебе пора стать взрослой».
Перемены сами собой начинаются. В тайну происходящих перемен сходу не проникнуть, науськнуть бы кого-то, чтобы тот попытался расшатать устои, выпустил бы на свет божий флюиды добра, чтобы озон непокоя и нервозности пропал.
Всё неспроста, все мысли не беспричинны, рано или поздно наступит предел. Ни Баба Поля, ни мать, ни ещё кто-то не помощники.
Мать не играет ни малейшей роли, она позволила избрать собственную форму жизни, заполнить её придумками. Заселить бесчисленными желаниями. Ни безудержно радостной, ни чересчур печальной мать Танька не видела,- всё с долей меланхолии. Не было у матери своей звезды. Может быть, когда-то и была, но набежали тучки, нагнал их ветер перемен, и всё. Как говорится, приехали.
Правильно жить надо. Правильно, значит, в лад. Сначала подумать, потом делать. Правильно вот дятел стучит. Хотя, спятивший дятел никогда в лад не стучит. Правильность,- она штука разная. В конце концов, каждый считает, что живёт правильно. Грешок есть у Таньки: она сначала говорит, потом соображает, что сказала. Её ляпы не всем нравятся. На это про себя Танька думала: «Ты – хорошая, я – плохая, ну и что? Что от этого в мире меняется?»
Сердце Таньки заколотилось так, словно хочет выскочить из груди, словно торопит зажить отдельной жизнью, торопит кого-то позвать, молит об утешении. Какие-то обрывки воспоминаний с ослепительной чёткостью, виденные когда-то картины, не имеющие отношения к самой Таньки, предстали перед ней. Глядеть из окна, всё равно как что-то рассматривать, стоя у обрыва.
Любимым местом Таньки был обрыв берега реки. С этой стороны кручу подмывала вода, в воду сползали целые пласты земли вместе с кустами черёмухи. Противоположный, заливной берег – заросшая ивняком низина, скрадывало марево. Почему-то эта картина явственно причудилась.
Несколько раз стояла Танька на краю обрыва берега реки и, поддавшись неодолимым желаниям,  махала и махала носовым платком ползущему по небу облаку, чтобы подать ему знак, чтобы облако забрало её к себе. И радость испытывала, и страх был, какой никогда не испытывала. И плакала потом оттого, что облако не взяло её к себе, что облаку доступно плыть, куда ему вздумается, а ей не хватило смелости шагнуть с кручи, поддавшись закону удачи. Есть ли такой закон? Ни на одном уроке в школе про удачу не рассказывали.
Ну не абсурд ли думать о полёте с облаком? Не только с облаком полететь не удавалось, но и ни с одним человеком, по-настоящему, Танька не сошлась. Вот поэтому ей и хотелось действовать наперекор всем, а иногда наоборот — уступать всем хотелось.
Сплетение переходов от радости к отчаянию несло тревогу.
И это была правда. И это было правильно. Так как и Танька, и кто-то чувствовали друг к другу не одно и то же. А раз так, то удача должна была отступить. Стоит простоять несколько долгих секунд, не зная, что делать, как удача неминуемо тихо отойдёт в сторону.
А почему бы не относиться к удаче как к чему-то не требующему возражений?
Танька посмотрела на своё отражение с какой-то новой открытостью, словно в первый раз за долгое время смогла позволить себе быть слабой.
Мысленно повернула калейдоскоп. Сменилась картинка. Картинки надо смотреть по очереди, смысл пытаться отыскать. Привычка должна быть во всём смысл искать, сознание долга.
Рот до ушей, хоть завязочку пришей. Ох уж эта готовность расплыться в улыбке. Тут же одёрнула себя. Руки, готовые прижать своё отражение к себе, она покрепче прижала к груди. Что-то всё одно было не так. Притворяться Танька не хотела.
В стекле отражался грустный где-то в глубине глаз. Да, чем-то Танька отличается от других, но не совсем понимала – чем. И не совсем ужасным было утро в её жизни. Ну, может, и бывало хуже, но не намного. Что-то в ней росло и рвалось наружу.
С одной стороны приятно быть особенной, с другой – в этом было неудобство. Танька не могла продемонстрировать ничего такого, что доказывало её странность. Показывать всегда лучше, чем объяснять. Белой вороной из совсем другого мира она себя не считала. Тем не менее, давило чувство вины, которое напоминало о полноте жизни где-то.
Глаза Таньки заблестели. Это были не слёзы. Если разобраться, люди похожи, что-то вроде ностальгии и капельки сожаления при других обстоятельствах различия поселяют. Но это так, к слову. Скорее мольба, надежда и страх в глазах читаются. Хорошо, что не тоскливый, пустой и тревожный у неё взгляд.
Чувство вины не в том, что Танька всё видела по-особому. Танька просто что-то видела, видела то, что для других это не имело значения. Вот это «видела» и толкало прочь, толкало на особую тропинку, которую ещё предстояло отыскать. Найти тропинку – полбеды, нужно целой и невредимой добраться по ней до отведённого места. Хорошо тому, кого поставили изначально на тропу и указали направление. А если вышла на тропу сама, если жизнь движется по этой тропе во все стороны, и не понять, где право, где лево, если индивидуальность не помогает, если, кричи не кричи, никто не слышит вопли, если она не до конца понимает замысел. Заветное желание ни на кого не влияет, оно не может перенести, оно не ковёр-самолёт.
Всё в жизни расставлено не случайно, всё помечено метками.  Метки помогают понять, сколько пройдено, что существенное, а что – просто так, сколько остаётся пройти. Жаль, что впереди царит абсолютная темнота, даже слабого свечения нет. Гаснет свет впереди. Невидимый барьер между светом и тьмой, между прожитым и тем, что предстоит прожить, должен преодолевать каждый. И когда этот барьер пересекаешь, то позади виден проём, видна пройденная дорога, лестницы, по которым спускалась и поднималась, впереди, в шаге, невозможно разглядеть ровным счётом ничего.
Танька вдруг почувствовала себя одинокой. Упущены мгновения, она никому не может возразить, и кто-то не хочет её понять. Малодушие? Одинокой в мире, который её отторгает, не так уж и весело жить.
Разве может так быть, не побывав где-то, а уже к этому «где-то» неприязнь возникла? Ничто не изменилось. Она, по крайней мере, здесь считает себя в безопасности. Но когда дело касается её самой, всегда найдётся какое-нибудь «всё-таки» с тайной жизнью, пусть та жизнь и не во вред, но она есть. Тот мир знает то, что она не знает. Ладно, те знания она презирала,  и это презрение ограждало её одиночество. Но отдельно без того мира невозможно было существовать.
Танька не привыкла обременять себя просто так мыслями. Но её инстинкт был всегда настороже, он подсказывал, что ушло, а что осталось зыбким и неопределённым. И мир из-за этого был полон смутных предощущений, мир догадывался о сумятице в её душе.
Глупо это. Глупо делать вещи, на которые не способны другие люди.
Лицо Таньки внезапно изменилось: сделалось жёстче, словно она вспомнила что-то неприятное. Танька явственно услышала стук своего сердца. Так стучит сердце, которое долго не решалось напомнить о себе, но, решившись, начинает биться энергично. Намерения проявляются не сразу, но зато потом они обнаруживают силу.
Она вгляделась в пространство заоконья, потом посмотрела на подоконник, на котором лежала муха,- на этом промежутке Таньке предстояло найти себя. Если она имела какое-то отношение к жизни в комнате, то жизнь заоконья  была одновременно и чистым листом, и тёмным пятном, потому что было такое ощущение, что из души ушёл свет и не хотел загораться. Ничего не плескалось в душе чистого, одна стоячая вода без ряби. А как оно там будет дальше? Тем не менее, Танька готова была соглашаться, лишь бы кто-то предложил что-то разумное. В стоячей воде красиво кувшинки расцветают.
Кто бы что ни говорил, но Танька чувствовала, как в ней накатывали волны желания. Нет, она не пустая, она набита школьными знаниями, как подсолнух семечками, и жизненный опыт, какой-никакой, у неё есть, и голова неглупая. И если постучать ладошкой по груди, звук, точно, не тем гулом отзовётся, когда по пустой бочке стучишь. А всё же в груди плохо, всё равно, что больно. С ходу, одним словом состояние не назвать. Может, это разочарование, может, трусость, может, ожидание. Как ведь бывает, только настроишься, очаруешься чем-то, оглянешься по сторонам,- а ничего и нет.
Вечно перед ней порог какой-то. Ползать научится ребёнок, барьер перед ним воздвигнут, чтобы не уполз, куда не следует, чтобы палец не сунул, не обжёгся. За порог можно считать и запреты: не лезь, не трогай, не бегай, не шуми, нельзя. С одной стороны это оберегает, с другой – набивает обручи, чтобы впечатления жизни не распёрли. А как прожить без впечатлений?
Где проходит граница или где лежит порог? Всё это ведь невидимое, не пощупаешь. Трудно самой перейти порог. Да и с кем придётся встретиться по ту сторону порога, никто ведь не знает, а вот с людьми по эту сторону порога у Таньки были проблемы.
Мать, отец, Баба Поля, соседи, школа… Всем что-то надо было от Таньки. Все советуют, поучают. А от этого только презрение  к самой себе растёт. Презирать саму себя? Враньё. Себя не презирают, но начинаешь испытывать злость. Понятно, злость на противоречиях замешана. Иной раз Танька не знала, в своём ли доме она или далеко мысли её занесли. Она тосковала – о ком? Всё было зыбко. Тот, о ком тосковала, был просто «кто-то», Танька не представляла, как он выглядит, хотя порой пристально вглядывалась в пустоту перед собой, чтобы представить черты. Но ведь представить можно когда-то виденное, да и то не всё, а запавшее в душу. Свой двор ничего примечательного не имел, а вот за калиткой совсем другой мир, и совсем другое время.

                44

Счёт времени – большая загадка. Танька иногда измеряла время заходами солнца, иногда – восходом. Иногда время тянулось бесконечно долго, день вмещал в себя месяц дней, потому что ничего не происходило в течение всего месяца. Минута иногда походила на готовую взорваться бомбу. Подал бы кто сигнал. Но если рассудить, то день вмещает то, в чём человек нуждается и когда нуждается в этом. Как говорит по такому поводу Баба Поля: «Жить можно неплохо, если не помнить и кое-что простить из прошлого».
Не покидало Таньку ощущение, её мысли кружатся в большом пестром хороводе, не останавливаясь. Иногда ей казалось, что она летит вслед мыслям над землёй, летит с косяками птиц. Птицы вовсе не птицы, а тоже ощущения таких же, как и она, людей.
А куда все летят,- и дураку ясно, туда, где всё по-другому. Такие мысли сбивали с толку. Но и эти же мысли вызывали прилив ликования оттого, что она набиралась храбрости, раз произносит бессмысленные слова. Она свободна, и не нуждалась в объяснении.
Для Бабы Поли прошлое – это и вчера, и то, что происходило пятьдесят лет назад. А у Таньки нет за плечами этих пятидесяти лет. У неё есть происшествие двухлетней давности и желание - уехать. О чём говорит Баба Поля, пусть в том она сама разбирается. Знать толк во всём, для этого надо прожить длинную жизнь. Суждения старухи нафталином попахивают. В её сундуке, который может быть открыт после многочасовых просьб, все вещи пересыпаны нафталином, есть сарафан позапрошлого века, «девичий». Не то её прабабки, не то ещё при крепостном праве шитый. Старуха примерить его не позволяет: после моей смерти.
После её смерти, наверное, уяснится значение причитания к месту и не к месту слова «авой», к которому Танька подбирала рифму – авой – повой, взвой, золотой, колбасой.
Таньке взаправду иногда приходило в голову, что зубы у старух выпадают из-за того, что часто своё удивлённо-осуждающее «авой» произносят, зажимая в пригоршню губы, боясь выплюнуть очередной зуб. «В наше время,- любила повторять Баба Поля,- придёт отец, так ты забьёшься под стол, тише воды – ниже травы, лишь бы на глаза не попадаться».
- Чего в этом хорошего,- возражала Танька.- На страхе росли.
- И на страхе, и на уважении.
Мысли стрёмные лезли в голову, отчего на лице на какое-то мгновение появилось выражение крайней усталости, как будто мысли добавляли груз на плечи.
Тем не менее, незнакомая уверенность говорила, что день будет хорошим и другие дни тоже будут хорошими. И ещё будут совсем счастливые дни.
Словно кто-то внял её просьбам — всё стало выговариваться легче. Ничто не терзало.
Себя Танька считала особенной девушкой, не такой как все, раз ей доступно привидки всякие разгадывать. Она не стремилась выделиться из толпы, не участвовала в разборе поселковых новостей, которые обсуждали на переменах одноклассницы. Были у неё свои закидоны: какое-то время не ела мяса, уверяла мать, что копать землю лопатой нельзя, земле больно.
Что-что, но мечта у Таньки с годами не пропала – прославиться ей хотелось. Что странно, к себе Танька относилась критически, понимала, что не обладает всем набором для прославления: нет ни яркой красоты, ни идеальной фигуры, чтобы стать моделью. Пиликать на скрипке, зубную боль вызывать, не тянуло. Пианино нет. На слух не жаловалась, шёпот за десять шагов слышала, но это был не тот слух, каким восхищаются. Медведь потоптался у неё по ушам. Стишки сочиняла, так стихи больше хулы приносили, чем радости.
Из хулы, наверное, произрастает одиночество. Но ведь и стыд не так уж и сильно терзает. Из-за этого изредка и хотелось плюнуть на всё и бежать.
Жизнь не всегда поддаётся логическому объяснению. Не всегда «верю, не верю» приводит к нужному результату.
Танька почему-то вспомнила «стыдные дни», перед тем, как отец ушёл от них. Вспомнила, как он не просыхал неделю, куролесил по двору, как плакал, сидя на крыльце, размазывая слёзы, закинув лысеющую голову назад. Жаловался: «Никто меня не понимает. Судьба у меня такая».
Ноздри его были округлые, как у коня. Рот, с торчащими пеньками жёлтых зубов, обросший вокруг щетиной, был бесстыдно раскрыт. И как понурился отец, как затянулся длинно, выпустил в воздух сизую струю дыма, как долго-долго смотрел на неё, пока она не растворилась в воздухе. И крики матери, то зло, с каким она, казалось, выплёвывала слова и фразы: «Ирод. Всю жизнь с тобой перевела. Паразит, последнюю кровь выпил».
Нет, наверное, жёлтых пеньков зубов не было. Был испуг у Таньки, было желание забиться куда-нибудь в угол.
Хочется напоследок выговориться. Хочется.
Даже не открыв окна, Танька чувствовала, как тянет с огородов осенний запах увядающей растительности, как крадётся ветерок от реки, как хохлятся, готовящиеся сбросить листву берёзы. Тихость была на её любимом бугре у реки. И всё же, и всё же…
Кто не понимает, как может завывать тишина, тот пусть постоит в одиночестве у окна, тогда ему станет слышно, как шлёпаются капли росы, как оседает намаявшаяся ночь, оберегая свой голос на завтра, как открывает ставни день, и от выдуманной свободы начинает тошнить.
Всё Танька переводит на человеческий язык. И язык становится послушен и проворлив.
Танька, вроде бы, с пониманием относилась к другим людям, и чужая боль её трогала. Но в то же время она подчинялась голосу недоверия, который давно в ней возник. Недоверия к людям она не пыталась выразить словесно. Откуда поселилось недоверие,- так стоит копаться в прошлом? Уязвлена Танька была. Уязвлённость, ясное дело, может послужить помехой для избранной цели.
Как хорошо вжаться спиной в стену, замереть, едва дыша. Окутавший комнату сумрак кажется таким надёжным укрытием, что можно поверить, никто не помешает зарождению чего-то хорошего. Хорошее случайно зарождается.
Танька ждала счастливую случайность, которая могла бы научить глядеть на всё по-другому.
В голове не укладывалось, с чего всё рухнуло. Редко-редко вспоминалось, как когда-то себя она называла «Семеновной». Было такое. Любила она отца. И, то уплывало, то колебалось как бы в тумане видение, как дружно они все вначале жили. А потом? Потом мать повела себя по отношению ко всему, как старшая, как громоотвод, через который гасится заряд.
Что, мать виновата? Нет, вглядевшись в прошлое,  с ужасом Танька поняла, что жили они не так, как нужно было жить? Ничего они не сделали – ни хорошего, ни плохого, каждый думал только о себе: умнее ли других, красивее ли, счастливее ли?
Мысли жгли не хуже островерхих макушек крапивы. Проклятая трава, живучая, как сама жизнь, вечно ищущая неприбранность и необихоженность, казалось бы, произросла внутри, кусала без жалости.
День замер. Всё затаило дыхание. Всё как бы ждёт, копит возможности: злое дремлет, доброе отдыхает, чтобы набраться сил. Зыбкое, щекочущее чувство, словно Танька качалась на облаке в пространстве между двумя тучами, готовыми вот-вот схлестнуться, было предвкушением недозволенного.
Ясное дело, недозволенное пространство за порогом калитки. Ещё нужно прошагать промежуток до порога. С кем Танька была в этом промежутке, кого любила, чем пахла та сладкая, мучительная мечта – молоком, сеном, дорогими духами – во всём была не вполне искренняя искренность, которая ничего не могла объяснить. Всё было так, как было. А как было на самом деле, Танька не знала, но подозревала, что если человек несчастен, то никто вокруг не имел права быть счастливым.
Раскачивался привязанный обрывок бечёвки к ручке калитки. Откуда-то издалека отзвуки вчерашних слов доносились, ещё, казалось бы, не растаяли в воздухе слова Бабы Поли, сказанные матери: «Не думаешь, как бы плакать потом не пришлось. Снова девку из дому отпускаете. Нешто мёдом там намазано?»
«Там»,- понятное дело, в городе.
Старуха - старорежимного замеса человек. Но почему, нет-нет, да и такое скажет, что заставляет задуматься. На многое обращать внимание не стоит, на её присказки, причитания, сравнения, как было и как стало.  Всё теперешнее, любые перемены, поездки на сторону, на базар ли в соседний город или к родне, для старухи – приключение. Любит приговаривать: «Старую мудрость поворошишь – себя обновишь». Себя Танька, сколько ни ворошит, что-то обновления не чувствует. Боли, наверное, достаточно не скопилось. Это у Бабы Поли за долгую жизнь в душе боль накопилась.
Сама себя не поставишь – и жизнь не поставит, глядючи на теперешнюю жизнь, часто повторяет Баба Поля. Нет-нет, да и выкорит за эту непонятную тягу куда-то ехать. «Мёдом вам там намазано!»
Кто Баба Поля для Таньки,- да никто. Чужой человек.
Таньке в одно ухо влетели, в другое вылетели все эти причитания, ей жить хочется. И не у чужого костра греться, а свой очаг заиметь.
Свой очаг – это счастье. Счастье просто так оседлать невозможно. Невозможно ведь остановить дождь, задержать восход солнца, прокатиться на облаке. Во власти человека одно – любить или не любить. Что из этого «или» проще, Танька не знала. Быть услужливой или быть неуязвимой? Когда хладнокровно и быстро принимается решение, тогда сопутствует удача. Так это или не так? Наедине с собой Танька не связывала принятие решения и томившее её желание. Наверное, это из-за того, что назвали её Танькой, не из-за этого ли в детстве  на «Семеновну» откликалась. Татьяна – имя не симпатичное, доисторическое.
Оставшись наедине с собой, со своими мыслями, Танька, казалось бы, съехала по перилам лестницы времени вниз,  перебрала в памяти всё, что с ней случилось за последние дни,- ничего такого особенного не происходило. Но стоило закрыть глаза, как через пару секунд видела спину уходящего куда-то в глубину полутёмного коридора мужчины.
Прошлое не совсем забылось. Танька словно кувыркалась в облаках, никак не могла обрести вертикальное положение. Вдобавок, она начала грезить. О таинственном избраннике, которому она готова служить, о своём доме. Она взрослела с каждой минутой. Восемнадцать лет, двадцать, вот уже тридцать лет. Тридцать лет – переломный возраст, праздновать его не надо. Губы сложились трубочкой. Чемодан собран, туфли и платье куплены. Танька наизусть могла повторить, как вести себя следует. 
Всё. Что происходит и будет происходить. И когда-то происходило — всё ниспослано свыше. В миг наивысшего счастья на глаза всегда слёзы накатывают.
Мать на неё сердится. Танька чувствовала это по голосу. Но, похоже, она смирилась. Успела простить. Зудение матери всё об одном и том же надоело, но приходилось выслушивать. Подожмёт мать губы гузкой, разозлится и скажет: «Ни до чего тебе нет дела. Дура». Глаза при этом у матери делались выцветшими. Или только так казалось. Одинокость глаза первыми  выедает.
- Ну, как жить думаешь?
На самом деле злиться на мать и на всех остальных Танька не имела права. Тем отчётливее доходило, что её злость сосредотачивалась на другом человеке. На человеке, которого рядом не было. Из-за него Танька чувствовала в себе собственную странность. Беда в том, что никто не удосужился её подготовить к этой странности.
О том, что она странная, на первый взгляд, это приятная мысль, но стоит копнуть чуть глубже, и ничего приятного не остаётся. На постоянное везение, странный ты или обычный, рассчитывать нельзя. Ошибка самоуверенной дуры, забывшей о пустяках, которые рано или поздно проявят себя, в том, что она решила, будто сможет и раз, и два раза начать всё заново. Это заставляет делать уязвлённая гордость.
Выжидательное у Таньки молчание. Оно как бы принадлежит двум человекам. И мысли обоих отличаются, приходят и мгновенно исчезают, а раз исчезают, то, значит, их как бы и не было вовсе.
Корчить из себя святую Танька не собиралась. Она такая, как есть. Это касается и изображения чего-то особенного, хотя изображать ничего Танька не думала, не думала, что несколько дней могут не только перекрутить душу, но и наполнить сомнениями, да так, что, вроде бы, она окажется вытолканной на дорогу, по которой не знает, как и куда идти. Нет, она не собирается ныть, что нет денег, нет счастья, нет благодетеля.  Всё, что надо делать, она делала. А всё остальное – извини-подвинься, заставить никто не заставит. И ждать ответной чьей-то реакции – и без этого тошно, хоть святых выноси, состояние.
Она попыталась усмехнуться. Но улыбки не получилось. Надо научиться улыбаться всегда, даже когда никто не видит. Улыбаться, чтобы быть наготове.
А восторг и радость надо уметь сдерживать, хранить в душе, этим тайна уберегается.
Свинья не выдаст, так и чёрт не съест. И объяснили, и своим умом дошла, что никому-то она, Танька, не нужна. Хоть горшком пусть назовут, хоть законченной стервой или как там ещё,- это неважно. Нет у Таньки сердечных привязанностей. Ей-то всё до фени. Всё и все. И не надо никаких страстей. Можно и без них прожить. Чем эти страсти заканчиваются, - о том в романах понаписано.
Танька резко повернулась, сузила глаза. Никаких попыток оправдаться, она делать не будет. Не приветствуется такое. Никакое наказанье ей не страшно. Она перестала саму себя бояться. Выгорело что-то внутри.
Жить надо без угрызений совести. Ну и что, ну, иногда так бывает в жизни, стоит зацепиться за событие, как оно переворачивает всё с ног на голову. Ненавидела Танька и свой посёлок, и дом с холодным сортиром, и резиновые сапоги, которые вскоре из-за грязи на окраинных улицах надевать придётся. Ненавидела собак, которые, стоило подойти к калитке, воткнуть в почтовый ящик газету или письмо, как они норовили облаять.
Как ни пыталось Танька разложить всё по полочкам в своей голове, ни к чему не приходила. Она знала, что выжила потому, что точно знала – когда-нибудь уедет.
Ступор, оторопь или как назвать такое состояние быстро прошло, пару минут хватило. Танька отмерла, кровь отступила от лица, она вернулась в себя. Вернулась не совестливой и не благородной, не начала страдать от жалости к оставляемым ей людям, её страдание от несправедливости переполнило.
Ощущение холодком сбегало вдоль позвоночника. Попытка оправдать себя самой Танькой не приветствуется. В себя Танька не вслушивалась. Какое-то бормотание в мозгу происходило. Под черепушкой кто-то ковырял, намётки головной боли чувствовались. Таблетки, она знала, не помогут.
Странность в этом какая-то: хочется говорить об одном, а загляни кто в глаза, увидел бы, что думает Танька совсем о другом, и в мыслях своих далека от того, о  ком говорит.
По телу снова пробежал сладкий и тревожный холодок – предвестник страха. Таньку охватило чувство, что она теперь чужая всем. Она чужая неведенью всех. С одной стороны ей никак не удавалось совладать со своими чувствами: как никак уезжает, ей из-за этого хотелось плясать от радости, но разум подсказывал, что особо радоваться не стоит. Она смутно чувствовала, в чём дело: это всё из-за  принятого решения.
Принятое решение разделяет человека на два разных человека. И всё остальное делит на две, на три, а то и больше стороны. Об этом никто пока не догадывается. Никто не может поймать её раздвоённость.
Родилось злорадное нетерпение, которого Танька не могла объяснить. В нетерпении пульсировали смутные укоры совести. Не признаваясь самой себе, она мучилась, что всё может стать другим, неизбежным. В том, неизбежном, нельзя гневить Бога, нельзя жаловаться. То, неизбежное, по каким-то причинам не позволяет  радостно двигаться дальше. Танька застряла в непонятном моменте: лучше он, хуже, пойди, догадайся.
Страх полностью отпустил. Мысли, которые передумала, пошли на пользу — ей оставалось одно — самоутвердиться в жизни, быть смелой, способной, тогда никто не будет строить никаких догадок и окружать подозрениями.
Своим чередом идёт жизнь. Не было особых причин беспокоиться. Наблюдала за всем как бы со стороны. Но в какой-то момент начали проскакивать мысли, каким раньше не придавала значения, сейчас, ни к чему не обязывающие мысли, некстати вырвавшиеся слова, стали тревожить, наполнились содержанием. Ничего подобного раньше не было.
Мать видит в ней взбалмошную особу, которая только и умеет фыркать на любое замечание, "не понимает русских слов». Детство перемешалось с взрослостью. После упрёков матери делалось неуютно.
Танька вызывающе поднимает подбородок. Её глаза щурятся.
Фрагменты жизни мелькают в голове. Ничего, вроде бы, важного. Никаких серьёзных вопросов. Иной раз задать пустяшный вопрос намного сложнее, чем самой на него ответить. И получается так, вопрос повисает в воздухе, как паук на паутине: ни вверх, ни вниз. Смысл вопроса теряется через минуту. Ведь сколько раз пыталась ответить себе, что такое любовь… «Проклятые мужчины… Какие вы все жалкие. Жалкие и предсказуемые».
             В голове у Таньки  рой разных заморочек,  противоречат они одна другой. Как тут разобраться в чувствах. Вроде бы, каждое утро начинается для того, чтобы жить, но нередко с самого пробуждения тягостные кошмары преследуют.
              Вечно жить в самой себе, словно в заточении, тяжко. Нет у Таньки решимости полюбить зло, которое она могла бы причинить близким ей людям. Совесть, что ли, не позволяет? Отец ли своим уходом в этом виноват, мать ли своей крикливостью закупорила отверстия выхода чувств, Баба Поля ли поучающей святостью вносила разброд,- время, только время позволит разобраться.
              Танька вздохнула, сощурилась. Прикусила губу. Когда любишь, то растворяешься в другом человеке, так, кажется, утверждают.  Танька понаслышке знает о большом чувстве.  Растворяешься, значит, делаешься ничем. Создалось впечатление, что она прячет свои воспоминания в отдалённые уголки сознания, словно в закупоренный сосуд, предполагая, что он не треснет, что ничто не вырвется наружу.
Воробей сорвался с ветки. Счастливый, может лететь, куда угодно, может сесть где угодно. А ей приходится держаться за то, что есть вокруг. Вокруг скучная жизнь. Не дай бог придётся опуститься на какое-нибудь дно, полное грязи и прелых листьев, чтобы ещё больше вкусить всех прелестей жизни. А какие они? Почему нечто приковывает и парализует? Почему иногда хочется сравнить жизнь с облезлой, тявкающей дворняжкой, которая вызывает только жалость?
Как, как после всего оставаться в посёлке? На такой подвиг нет сил. Разносить почту, возиться в огороде, ходить на исповедь к старухе, слыть за гордячку...
Все как-то устраиваются, и она не пропадёт. Снимет где-нибудь угол, может, учиться появится возможность. Получит диплом, устроится на хорошую работу. Может, карта ляжет по-особому, на Таньку обратит внимание принц. Для этого нужно перечеркнуть всё прошлое, сжечь черновики и всё начать с белого листа.
А уверенности нет. Какая может быть уверенность, если, например, у её школьных подруг всё в жизни на разряд выше: и внешность, и одежда, и характером они покладистее. Это про неё, Таньку, говорят, что не знают, есть ли сердце у неё или нет. Танька же точно знала, сердце у неё есть, а счастья нет. И в школе её не любили. Учителя – точно, одноклассники – предположительно. Школа не учит счастью, в школе не учат любить, в школе считаются. Ты сильная, богатые родители, классно одеваешься, независима,- тебя терпят.
Она снова криво усмехнулась. В том-то и дело: никто не подозревает о её мыслях, никто наверняка не догадывается. У Таньки есть тайна.
Мир в доме держит домовёнок. Помнится, в детстве, то ли подслушала, то ли подружка поделилась, но Танька запомнила, что если положить в углу на ночь корку хлеба, то домовёнок найдёт её и отблагодарит. Поделится счастьем. Два раза украдкой клала хлебную горбушку в угол,- хлеб пропадал, но счастья не добавлялось. А на третий день отец раскричался, что нечего мышей в доме разводить, кому кусок в горло не лезет, тот пускай сначала заработает на кусок хлеба, а только потом по углам разбрасывает.
Не шло косяком счастье на Таньку. Не приманка она счастью. Чужая она счастью. Потому что все вокруг чужие.
Где-то кричат петухи, клёхтают куры, брешут собаки. Живёт посёлок. Толку от этой жизни для Таньки никакого. Никогда не любила всю эту жизнь. Но такими глазами, как сегодня, она никогда не смотрела. Сегодня можно не осторожничать. Сегодня она, может быть, всех укатает, придись ей защищаться.
А несказанное копится, давит, ищет выход. И живёт Танька как бы на две половины: для себя половина, та, в которой непозволительно никому копаться, где таится тоска по родной душе, в той половине она готова себя предложить, и другая половина -  о которой люди имеют  приватное представление.
Честно сказать, иногда Танька ненавидела себя за умение предавать. Это громко сказано – предавать. Саму себя не предашь.   Просто иногда примешивается чувство вины, горше на душе становится, тяжесть неподъёмной делается.  Глаза мутнеют, никакого миража доброты.
По мелочам, так, отказаться от своих слов можно, грех невелик. За способность перешагнуть через прошлое, тоже клясть себя не стоит, и за неготовность умереть, и за пофигизм: нечего, мол, беспокоиться о том, что может случиться когда-то. Когда-то, плохое, наступит без предупреждения, и предугадать его приход невозможно. А раз невозможно, то и не следует париться. Танька может создать тайну из всего, из самых невинных вещей.
Танька подняла глаза, угрызений совести не было. Она ясно осознала всю тщетность своих тайных надежд. Всё будет не так, как она мечтала.
Танька потянулась сладко – руки вверх, кулаки сжаты. Полное напряжение натянутых мускулов, ток пошёл.
Упоминать часто счастье нельзя, вспугнуть можно. Счастье само не ввалится, хотя, и гоняться за ним по свету не надо, само оно кого надо найдёт. Не может что-либо разрушиться само. Ага, держи карман шире, как же, вон в углу перевёрнутый веник стоит, собери им крохи счастья в кучку. Но ведь только дурак будет перед отъездом пол мести.
Глупость всё это. И позднее раскаяние, и прощёные обиды. И вся эта череда «до» и «после». Ну, погрузилась до какой-то черты в себя, а во что погрузилась? В воду, в разъедающую кислоту, в болотную жижу?      Каким может быть позднее раскаяние?
Не в чем Таньки каяться. Но сердце Таньки почему-то зашлось, будто в него воткнули нож. Кровь начала перетекать из реальности в нереальность.

                45

К Таньке будто вернулся страх, будто возникающие мысли нужны лишь для того, чтобы прогнать страх, а это сковывало. Сковывало то, что Танька никак не решалась проткнуть иглой окружавший её шар. Что-то ускользало, словно не сама Танька была участницей действа, а всё было сном или грёзой.
Минуту назад всё было хорошо, через минуту стало противно, вялость навалилась, вызывая чувство жалости, стыда и сознания собственной глупости. От всего, что было так приятно минуту назад, осталась лишь несносная тяжесть.
Жизнь или тот, кто заведует человеческими жизнями, вытянул над ней руку с раскрытой ладонью, он читал её мысли. Может быть, он обманывал, он вовсе не обладал даром угадывать, Танька чувствовала, что-то повисло точно над  головой. Она не смотрела вверх, седьмым или десятым чувством ощутила, что, не отойди она в сторону, «что-то» обрушится на неё. Не сосулькой, которая с грохотом рассыплется на сотни кусков, не свалившимся кирпичом, не грузом забот, а зависимостью от чужого мнения. Не может тяжесть сама по себе висеть в воздухе давящим грузом. Нельзя обречённо и спокойно ждать результат. Это сбивает с толку.
Что бы она ни делала, но всегда будет ждать одобрения. Ощущение видения было чудным. Кем бы она ни стала, но всё время её будет преследовать неуверенность.
Конечно, это обман. Первой ей не бывать. Кто-то всегда будет маячить на шаг впереди. Чьё-то лицо всё никак не идёт из головы. Она видит веснушки, крупные губы, улыбку. Она видит, как тот человек смеётся, верхняя губа у него загибается к носу.
Смутная тень видения делала попытку продвинуться на шажок вперёд, но тут же отступала. Глаза, казалось бы, развернулись внутрь, но разглядеть ничего не могли. Окраинное сознание обострило восприятие: реальность перерастала в панику: всё тихо, но почему-то что-то щемит.
Танька не знала, свои ли эмоции переживает, наполняется ли чужими переживаниями, но, возникшая минуту назад паника, отступила. И страх сделался не её. Бояться, если не знаешь чего бояться, глупо. Может, ситуация повернётся так, что над своими страхами смеяться придётся. Кто знает.
Всё равно, думала Танька, хуже, чем есть, там не будет. Что с ней было, то чему-то научило. Она уяснила, если ей причиняют зло, то и она способна на такое. Вредить никому не собиралась, но если надо,- ответит. Никто не знает, на что Танька способна. Она и сама об этом не знала.
Без слов было ясно, что в сегодняшнее утро она вот-вот готова перешагнуть через черту, и за той чертой, за спиной, нет ничего такого, что могло бы напугать или остановить.
Она имеет право быть счастливой. Она восстановила всё потерянное когда-то и снова терять не хочет. Она будет бороться за своё счастье.
Меньше недели назад она знала, кто она, чего хочет от жизни. В теперь её отшвырнуло в сторону, ничего поделать не выходит. Главное, сопротивляться не хочется.
Став другой, можно все допущенные когда-то промахи исправить. Если неудержимо куда-то влечёт, втягивает в нечто важное, то разве не захочется, что там такое знать, отчего зайдётся сердце? Очень хочется. И не завтра знать, а сейчас.
Мысли двигались маленькими прыжками, каждый прыжок, каким он ни будь маленьким, не требовал объяснения, и не вёл к исходу. Сосредоточиться ни на чём не удавалось. Трудно разобраться в своих противоречивых желаниях. Разве что, если попытаться солгать из вежливости. Самой себе лгать бесполезно.
Странно, но почему-то на ум пришло, что ласку она видела в самом раннем детстве, «Семёновной». То было время, когда мать и отец жили счастливо, когда она в дырку забора подглядывала в соседский огород. А потом всё рассыпалось. О Таньке, конечно, заботились, голодная не ходила. Но Танька, пусть и ребёнок, чувствовала, что забота о ней из чувства долга, по привычке, такая забота делалась тягостной.
Всё соответствует настроению. Настроение подсказывает, что двигаться, хоть и мысленно, назад нельзя. Во-первых, пятишься, не видишь куда идёшь, во-вторых, всё время натыкаешься на препятствия. То одно вспомнится, то другое. Будто что-то обронила. Вот и выходило, вернуться за тем «что-то» край как необходимо.
Теперь Таньке всё как будто ясно. Примешивается обида, горше которой нет. Как бы сейчас не было плохо, выходит, раньше было  хуже.
«Не сидится на месте,- подумала Танька.- Вечно куда-то мчаться надо, в чём-то участвовать. Прижми одно место, и сядь».
Нет, она не была чересчур шумной, надоедливой. И не понять ей порой было, отчего она ловит кайф, от чего-то загадочного и непонятного или от прошлого забытого. Какая-то таинственная сила притягивала и показывала необычное против её воли. Из-за этого настроение часто менялось.
Бывает, сто человек неотличимы друг от друга поступками, но среди этой сотни всё одно найдётся такой, кто будет нести в себе боль отличия.
Надо сопротивляться!
Прицепилось это сопротивляться… Другого слова не находится.
Боль потери не отпихнёшь, как приластившегося щенка, сама она не пройдёт, нечего и надеяться. Временами эта боль так затаится внутри, что ничто не тревожит, можно дышать спокойно, можно жить, но ведь не покидает боль навсегда. Иногда что-то отбросит назад, всплывёт в голове какая-нибудь фраза или строчка и, пиши пропало, вина начинает одолевать.
А иногда вслушивается Танька в бешеный перебой своего сердца и задыхается, захлёбывается в сладкой волне, и исчезает окружающий мир, и мерещатся жаркие прикосновения, хочется наверстать упущенное. И тогда прибодрится она, повеселеет.
Что дальше?
Нечего радоваться прежде времени.
Вот и фигура разонравилась, нос картошкой, - от этих переживаний никуда не деться. Гнусный шёпот, упивающийся страданием переходит в чувство вины. Почему-то стало настолько холодно, что захотелось закутаться в одеяло и заснуть навсегда. Ну, не навсегда, на время, пока фокусы – совесть, душа, смысл жизни перестанут главенствовать в мире. И талдычить перестанут – не стой на месте, не задумывайся, не оглядывайся, ты же девочка. Таньке не нравилась ненадёжность жизни. В чём эта ненадёжность, Танька не могла бы даже правильно сформулировать, но она была.
Отчасти Танька была согласна с утверждениями знакомых, что мужчины женщин используют. Все говорят об этом, но перемен не предвидится, не разгадывается эта тайна, может, именно этой неразгаданностью мужчины и привлекают? Временами глаза бы ни на кого не смотрели, не тянет ни на кого. А раз не тянет, то все мужики становятся неопасны, что ли. А тот козёл, самоуверенный болван, который ни на что больше не годится, как мазать грязью чувства, занозой засел, его забыть, забыть требовалось. Проклясть не удасться, а забыть нужно.
Танька растерянно улыбнулась. В запасе у неё тысяча улыбок.
С прошлым лучше не встречаться. От этой мысли стало противно. И так полна сумятицы, а тут полный пипец, от сознания собственной глупости. От всего, что было приятно, осталось лишь несносная тяжесть.
Подбородок слегка затрясся от волнения.
Может быть, кто-то из мужчин, как личность, что-то стоит, как человек – тоже, может быть. А примирительно к ней все они – ничто, ни-че-го!
Опять это слово – использовали, пришло на память. Отыскать бы того, думается, он и не вспомнит. Сколько таких Танек прошло через его ларёк. Их, что, тоже использовали? Разум противился, а тело жаждало объятий. Это отвратительно. Гнуснейшее состояние. Всё, что приходит в голову – совершенно нереальное представление, перевёрнутое представление о любви. Нельзя преувеличивать её значение. Нельзя воображать.
Всё из-за того, что родилась не у тех родителей, не в той стране. Родилась слишком рано или слишком поздно. То ли она догоняет человечество, то ли человечество торопится за Танькой.
Глазеет вот Танька в окно, будто там маячит что-то, чего ей не приходилось видеть. Поманит кто-то?
Утро еле тянется, а она уже построила сотню планов. Ведёт тысячу воображаемых разговоров. Дала сто обещаний и сто таких же обещаний забрала назад. А сама ни на шаг не сдвинулась с места… А если сейчас кто-то спросит?
Это, конечно, полнейший бред, но о чём ещё думать, если всё не так выходит?
Всё в мире – само по себе, и она, Танька, сама по себе. Живёт в параллельном измерении, никак не пересекаясь с нужным ей человеком. Танька знала, чего не знали другие, а другие не знали, что нужно Таньке. Выдумки ведь не афишируют.
Женские рассуждения – это всего лишь промежуток между «можно и нельзя». В глазах Таньки читается отказ.
Она глупая и некрасивая. Все надежды её обмануты. Никому она не нужна. Нет даже права на гордость, уважения к себе нет. Вот почему Таньке надо непременно доказать, что у неё всё, как у всех и даже лучше. Никакое она не помойное ведро.
Первые дни, как вернулась тогда из города, чтобы никого не видеть, наглухо зашторивала окна, чуть ли не на крючок закрытой держала дверь. Между миром за дверью и ей висла тишина. Находиться в неведении, не знать, что будет завтра, было невыносимо. Стены обступали, потолок проседал, половицы скрипели. Это создавало мизерное чувство безопасности, иллюзию, что, выждав какое-то время, зло отвалится.
А за спиной, разве можно такое не замечать, перемигиваются, говорят про неё.
Помнится, как мать выговаривала: «Нечего прятаться. Наоборот надо, нос кверху, и по самым людным местам пройдись. Эка!»
Для матери всё – эка! А для Таньки любые воспоминания, как удар в грудь, приходилось недоуменно оглядываться. Не нормально, если воздух делался необыкновенно тяжёлым.
Сколько прошло времени? Время остановилось, не двигалось, затихло. Но появившееся чувство не то удивления, не то восхищения непонятно чем, не то виноватость в её непознаваемой таинственности не оставляло Таньку. Танька противилась такой мысли о виноватости, убеждая себя в том, что её вины ни в чём нет.
Отчего такие мысли? Танька не знает. Не знает, как можно всё забыть, не знает, как можно прощать.
Не тогда ли возникла гадливость к приставке «от», будто эта приставка точка отсчёта чего-то чёрного. Танька не переваривала слышать все слова, начинающиеся с этих букв. «От» - следует пауза, молчание, горький вздох, и неопределённость до «до».
Такие мысли подходят старухе, на долю которой выпало много страданий, а не молоденькой девчонке. Ведь она всё делает впервые. Рискует или не рискует,- потом разберётся.
Ох уж эта деревенская неуклюжесть спрашивать. Голова идёт кругом от вопросов, ответы на которые ускользали. Она запускала пятерню в волосы, резко растрепывала их. Волосы становились дыбом. Глупо утверждать, что всё целиком зависит от неё, что полностью знаешь о своих родных. Сокровенные тайны есть у каждого человека.
Чего там, всё, говорят, можно вычитать в молекуле ДНК. С этим ДНК ещё теорию вероятной относительности сплести,- вот тогда произойдёт чудо. Тогда в этом знании можно убежище обрести.
Маету ведь не сам человек рождает, она передаётся по наследству, она звено на какой-то спиральке ДНК. У кого-то она в наглухо запаянной капсуле, у кого-то висит висюлькой, готовой оборваться при малейшей смене настроения.
Жизнь пошла, по любому поводу нужно заглядывать в учебники: любовь – смотри учебник химии, нормально дышать – физику листай, чтобы голодной не ходить – учись считать, ботанику пролистни. Тошно всё. 
Всё, да не всем дано ковыряться в этих самых молекулах, переворачивать страницы судьбы, тем более, что-то там улучшать. Несколько секунд или дней могут испортить цепочку молекул.
Чувство панического удушья. Туманный ореол особенности. Наплыл непонятный запах. Поднимается волна обиды. Понятно же, что люди не любят, когда их не воспринимают всерьёз. Понятно, тысяча и одна глупостей совершаются из-за этого.
Снова Танька закивала в задумчивости. К чёрту эти размышления о ненадёжности жизни. Хватит наводить мосты. Никому нет дела до прошлой жизни: была замужем, не была, счастлива или нет. Напыщенным горожанам не понять переживаний провинциалки.
Это чёртова муха заставила вспомнить что-то, что не требовало объяснений.
В стекле отражается странное лицо, бледно-белое, как будто не было лета, как будто Танька не жарилась под солнцем, но почему-то всё лицо было усыпано веснушками. Ну, не веснушки это были, наверное, пыль на стекле насела, так насела, что бледность кожи исчезала под крапинками. На лбу прорезались складки.
Несколько томительно долгих секунд она вглядывалась в отражение, сверлила взглядом стекло.
Всё вспоминается не к месту, воспоминания тянут за собой новые воспоминания, и всё, в конце концов, упирается как в стену, в пресловутые люблю – не люблю.
Многочасовое ожидание переходит в напряжение, которое сменяется чуть ли не страхом, а тот страх заставляет стыдиться.
Танька старалась вжиться в состояние любви, но по многим причинам, как бы дурно это не звучало, ничего не получалось. Любить пока не получалось. Когда-то, давным-давно, много сотен лет раньше, она любила, не исчезало предчувствие, что когда-нибудь в будущем, через сто лет, тот человек снова появится. Она увидит его. Это ощущение всё время тянет руку, сдавливает мозг, словно проверяет, сохранились ли в нём прошлые впечатления. Танька сегодня особенно остро чувствует хватку ощущения. Мысль об удовольствии рождает томление. Будто что-то качает вверх и вниз, переворачивает нутро. Не всё так плохо. Не стоит думать, что кто-то на неё смотрит, за ней следит, чтобы причинить зло. Её любовь притянет новую любовь. Если она кого-то любит, то и тот откликнется. Забавно жизнь устроена.
Нет, но всё-таки, зачем ощущение влезает в её жизнь?
Время глядит сквозь Таньку, отчего становится неприятно. И губы времени сжаты в обиде и неприязни. Пронзительный взор у времени. И от этого взора смутные догадки начинают мерещиться в сознании. Догадки о существовании какой-то другой жизни.
Вокруг любого человека полно дыр. Отсутствие чего-то – дыра. Нет любви – дыру чем-то заполнить надо. Не натолкаешь чего-то в ту дыру – она расширяться начнёт.
Чтобы сбить строй мыслей, Танька резко оборачивается. За спиной дыры не видно, но взгляд ни на чем не задерживается, просто ныряет вглубь, в то, что останется здесь. Прошлая доля жизни Таньки здесь останется. Эту «долю» Танька лишь отчасти сама выбрала, она здесь выросла. Доля никак с любовью не связана. О чём мечтать, если не мечтается? Была любовь, не было, не о таком мечтала Танька.
За всё время ни разу не возникло мысли, что она кого-то обманывает. Решила ехать,- что в этом такого? Правильно поступает, неправильно, даже в собственном взгляде отражения ответ не читается.
Танька опёрлась руками в подоконник, тяжело вздохнула.
Куда бы Танька ни смотрела, на что бы ни смотрела, она смотрела мимо. Смотрела куда-то вдаль. Что она там видела? А что можно рассмотреть, если пропасть разделяет хотение и возможность что-то получить?
Тянет ведь к чему-то особенному. Без разницы, это особенное -  человек или красивая картина, или новое ощущение. Выше этого ничего не должно быть. На тот момент.
На тот момент не думается, что всему когда-то приходит конец. Любовь ведь не задаёт вопросов.

                46
         
Мысли Таньки отличались тем, что приходили и мгновенно исчезали, не задевая, казалось бы, никого, а раз исчезали, значит, их как бы и не было. Но так как она не любила просто так задумываться, то приходилось оглядываться по сторонам, пытаться думать о своём положении.
Где-то в пространстве её души жила память о чём-то настоящем, связанном с ней или не с ней самой, а с её представлениями. Конечно, забавно всё знать, забавно присутствовать и там и ещё где-то, но это никак не умаляет, в общем-то, равнодушие ко всему на свете потому, что неизвестное есть ненадёжное звено жизни, куда его не вставь, оно посредником будет.
Неизвестное, известное, надёжное, ненадёжное… Если ей хотят добра, её поймать должны на чём-то, а потом, когда она начнёт барахтаться в сетях, что-то предложить.
Город Таньки нравился. Чем, - она не могла сходу на этот вопрос ответить. Город ошеломил вначале, озадачил своим многолюдьем, выставил напоказ свою недоброту равнодушия. Только потом какая-то взаимность начала проявляться. Да и то с чередой «но».
Вспомнила про город, и настроение испортилось. Сердце будто бы сжала чья-то тяжёлая, ледяная ладонь. Настолько холодная, что странная тяжесть не просто давила, а начала тормозить биение сердца. И что странно, всякие глупости перестали волновать
- Танька, опять!
Сколько раз она слышала этот оклик. Вздрагивала, морщилась, делала вид, что не слышит. Как бы ни остерегали, как бы не предупреждали, но уйди она или останься, проблемы сами по себе не рассосутся. Тысячу раз прерывали её на самом-самом. Не понимают, что в это мгновение Танька проживает чужую жизнь как свою.
Голос издалека окликнул. Опять, опять, опять. Опять её хотят вернуть в действительность. Мать, стоит пять минут постоять у окна, придумывает занятия. Веник для чего стоит, муху выгнать надо было.
Дохлая муха на подоконнике – эта реальность. Тут и сомнений не может быть. Но Танька почему-то рассердилась на себя за то, что отвлекается на такие пустяки.
Кто обидел муху, назло кому она порвала сердце? Понятно, не любовь толкнула муху на это.
Что касается мушиного сердца, есть ли оно вообще? Если такое и наличествует, то оно настолько маленькое, что вряд ли может вместить в себе чувство любви. Нет такого понятия – мушиная любовь.  Для любви большое сердце иметь надо, напрочь закрытое от понятия отчуждённости. В большом сердце живёт много - много людей, но там всегда найдётся местечко ещё для одного. Если тот человек искренен, неподделен.
Будто Танька всегда виновата. Будто виновата, что окружающие вечно норовят порыться в её маленьком мирке, её собственном. Неприкасаемом, хотят выкурить её оттуда. Вот и забивается Танька в угол. Сидит и подмигивает — мне и в углу неплохо.
Как вот это наилучшим образом объяснить? Видимо не настал ещё тот самый великий миг в Танькиной жизни – миг, которым она могла бы гордиться.
А за что ценить в жизни миг? За миг конфетку не съешь, абзац в книге не прочитаешь, даже полузабытое слово на память не придёт. Миг только может восстановить образ. Не теперешний – прошлый. Миг ощущение возвращает.
Понятно, и люди, и ощущения меняются с годами. Притворяться всё время не получится. Притворяться – значит, расплывчатостью слов – «наверное», «какое-то время» прикрываться, эти слова защищают от лишних мыслей и помогают перейти на мелочи.
Танька ловила себя на мысли, что как ни печально, есть в жизни вещи, которые никак не вернуть. Только что о себе думала, вдруг вообще размышлять стала, без всякой привязки. Если что-то сдвинулось в понятии с места, назад оно не вернётся, как ни старайся. Руку на отсечение готова отдать, что так оно и есть. А вот с метаниями что-то надо делать, как-то их прекратить.
Надо смотреть правде в глаза… А если у правды глаза на затылке? А если выкладывать правду наобум, показать всё в истинном свете? Вот бы рты все открыли. Люди клюют на всё, когда им самим хочется. Надеются на лучшее.
Вроде неглупая, правильная. Может, иногда упёртая, слишком уверенная в своей правоте? Может, вся беда в том, что только белое и чёрное она видит? Чтобы оттенки различать, этому научить должны. «Душу промыть».
А отстой с промытой души, куда сливают?
Дудки. Это не бери, туда не ходи, с этим не дружи… такие книги тебе рано читать… Опека, которая душить будет, при которой нос совать станут во все дыры, все эти морализаторы – достали,- такого Таньке не надо.
Странное ощущение – будто смотрит она на что-то, а мозг никак не откликается на увиденное, не запоминает. Видит лишь что-то в данное мгновение, в следующее – уже ничто не помнится.
А всё из-за того, что у неё в душе живёт свой собственный мир. У одних он совсем маленький, у кого-то побольше, кто-то владельцем огромного внутреннего мира является. По сути, о том мире толком ни сама Танька, ни кто-то ничего не знает, закрыт он, лишь для избранных иногда калитка открывается.
Танька как будто понимала, зачем задаёт вопросы и зачем тут же сама пытается на них отвечать. Она не оскорблялась, не обращала взоров, она только тихонько смеялась. Она над всем смеялась. Не спорила, не настаивала на своём, но понимала очень-очень многое.
Наверное, когда сердце переполнено людьми, жить хорошо. А если сердце настолько проникается состоянием брошенности, какой-то отчуждённости, что готово прочувствовать безразличие начала конца,- тогда как? Погружаясь в эти мысли, Танька чувствовала себя беспомощной, растерянной. Что верно, что неверно, что слушать, кого? Что делать?
Начало конца – это порог тьмы, лишь свет не спрашивает разрешения, можно ли ему переступить этот порог. Свет может проникнуть в щель, в дырку. Свет не мастер трезво оценивать действительность. А кто мастер?
Можно ли сохранить свет в сердце, подобно тому, как хранятся любимые вещи, к которым не раз и не два раза можно обращаться, скрашивая этим воспоминания? Можно ли вообще свой свет сохранить, спрятать его от посторонних глаз, вынимать изредка, протирать, чтобы не тускнел? Свет не вещь. И на свету, и в темноте с переменным успехом проворачиваются разные дела. На свету проворачиваются, а в темноте анализируются. Про свет Танька ничего придумать не могла, а вот темнота – да, ночью думается лучше.
Всё перепуталось, но ведь это и даёт возможность жить. Без волнения воспоминаний не бывает. Волнения вызывают суету для поднятия настроения. Говоря правду, она никогда не говорит правды. Приврать легко, это добавляет правдоподобия.
Внезапная догадка, что отец ушёл от них из-за неё, что мать причиной тяжёлой жизни считает её, Танькины, запросы, что она, Танька, изначально виновата,- эта догадка  изменила выражение лица, широко раскрылись глаза и рот. Догадку будто ангелы крылатые с небес на грешную землю спустили. Догадка требовала опровержения, она должна наполнить лёгкостью и радостью, но только не сегодня.
Танька ловила себя на желании высказаться, но не уступила этому желанию.
Лицо стало некрасивым. Губы побледнели, выцвели, коричневые пятна выступили на щеках, глаза запали, но в них появилась особая затаённость, сосредоточенная на чем-то далёком. Танька должна сделать то, что надо было сделать. Танька боится неожиданного вопроса, боится, что её могут спросить, о чём она думает. У каждого человека есть мечта. О чём она мечтает?
А ни о чём! Она свободна. Но может ли быть свободен человек от забот, от привязанностей с человеческими радостями и огорчениями? Может, если он не понимает происходящее.
Какой-то таинственно-холодный ток передался ей. Омыл струями холодного света, утишил желания.
Вне сомнений, сегодняшнее утро запомнится надолго волнующими минутами перед отъездом. Скребёт что-то на душе, не позволяет расслабиться и отдаться мыслям о счастье. Наверное, потому что Танька не верит в свою удачу. Говорят же, что когда у тебя всё хорошо или слишком хорошо, значит, жди, скоро это кончится. Ожидание началось, непроизвольно сжалось сердце, кожа покрылась мурашками.
Не просто же так иногда, кажется, что жила Танька когда-то другую жизнь. Не нынешнюю, а другую. Она не помнит её, забыла, ничего не знает о ней, но ведь крохами что-то напоминает. То знакомым запахом, то вспышкой узнавания. Не вспомнить только, не догадаться, когда это было.
Было? Да, всё было. Вот и ладно, вот и добро. В тысячу раз хуже, если бы ничего не было бы.
Муха проявила настырность, конечно же, из-за вкусно пахнувшей пыли за окном, из-за ненавязчивой тяги к свободе, из-за желания выбраться из затхлой, непроветриваемой комнаты. С этим она и отлетела в мир иной. Что, муха показала путь?
Осень на дворе, лишний раз окно не откроешь. А тяга к свободе,  она ведь мимолётна, ни к чему не обязывает, она не то, что у мухи, у Таньки скоро рассеется.  После станет нестерпимо грустно и скучно. Никто не знает, что будет после.
Скука может грозить какими-то неприятностями. Неприятности нельзя смаковать. От них можно спастись только бегством. И в  мгновенном переходе от одного ощущения к другому хочется насладиться.
Попытаться бы задержать в душе этот миг, постигнуть бы его до конца… Куда там… Всё исчезает, растворяется. Не умеет Танька делать выводы. Поэтому. то. Что приходило в голову. Продолжало жить. Она верила и не верила. Почти забывала и тут же вспоминала. Она готова принять была только то, что успокаивало. Прочее ничего не желала. С ним она не могла примириться.
Наверное, в лицо Таньки за последние месяцы никто так пытливо не вглядывался, никто не старался понять, что с ней происходит, чем живёт она в душе своей, как её собственное отражение в стекле. Зрелость зарождалась. Что такое – зрелость? Разве ощущается она в шестнадцать лет? Зрелость и в двадцать шесть не полная, и в пятьдесят шесть ещё она не прочувствованная до конца. Она отдаётся в ушах гулким эхом особого мира.
Зрелость,- это, когда много прожито – много нажито в душе. А душа не безразмерная.  Душа совсем не похожа на ларь или какое-то пространство, она и не осадок на дне пруда, роняя в который слова, тщетно пытаешься придать им вес. Чем больше вес, тем глубже всё увязнет в иле. Слова же зачастую бесплотны, веса не имеют, чтобы достичь дна души.
Может, душа – подобна камере для волейбольного мяча? Сколько надуешь воздуху, таким объём и будет. Только не переусердствуй, иначе лопнет.
Вообще-то, камера резиновая, резина стареет, трескается. Нет, для сохранности души камера даже при особом воображении не подходит.
Для определения зрелости нужно особое воображение. А его как раз и не хватает. Иное помнится, иное отлёживается глубоко внутри, поглядывает оттуда честными глазами. Может, это и есть душа, то, что памятью нажито. Одно плохо, что память, останавливаясь на каком-то эпизоде, начинает вытаскивать на божий свет подробности и никак не может остановиться.
Теперь всё в прошлом. Пускай, всё — всего лишь пара десятков лет. От осознания «всё» стало не так одиноко.
Опыта не хватает, что ли? На собственном опыте ведь научаешься. Опыт глаз вострит, делает его намётанным. Кто бы, что бы ни говорил, но должен быть во всём какой-то смысл, какая-то причина.
Вчерашнее, и не только детство, воспринимается как сон. Много раз, проснувшись, думала Танька, всё будет хорошо. Но только «хорошо» не всегда на самом деле хорошим заканчивалось. Мечтала о том, что начнётся новый день, и будут одни радости, хоть на хлеб их мажь. Хоть ешь прямо так. Из мечтаний ничего не получалось, дырка от бублика. Ничегошеньки.
Говорят, инстинкт подскажет, как надо поступать. Инстинкт что? Из пространства за стеклом ни одного знака никто не подал, гладь пруда в капле росы на стекле - божественна, может, стоит опустить палку на дно, пошевелить ил, так начнут всплывать пузыри инстинкта?
Воспоминания – единственное, на что Танька ещё способна. Так не было в жизни чего-то такого особенного. Всё как у всех. Все через такое проходят. Ну, не все, так большинство. Может, что-то и отличает Таньку. Она из тех, кто, решив что-то изменить, потом своё решение отменяет.
О чём думала Танька, глядя на муху, да обо всём. Ночью прошёл дождь, стекло было чистеньким. За окном простор. Глупо было стоять и смотреть, как муха билась в стекло. Хотелось рассмеяться, но что-то удерживало. Муха была частью дома, но часть эта жила в своём, отдельном измерении, отдельно от всего остального.
Мухе никто не был нужен. Она и сама себе была не нужна. В последнюю минуту Танька заполняла жизнь мухи. Но ведь и муха в каком-то смысле заполняла жизнь Таньки.
Внезапно Танька подумала, что муха не просто так билась в стекло, а муху, как и её, Таньку, атмосфера  дома выдавливала,  тот воздух, испарения, клубы дыма, что поднимают воздушные шары в небо. Только бездушный воздух может поднять шар к облакам. Хорошо, если так, но почему ни один дом, наполненный под завязку этим бездушным воздухом, не взлетит вверх? Может, и взлетел бы, если б фундамент не был закопан в землю.
Удивление на миг переброс мыслей произвело, подумала о том, что и ей не мешало бы заиметь крылья. Ах, как хорошо уметь летать! Уж она бы стекло разбила с первого раза. Она бы стрелой пролетела мимо кустов сирени, мимо липы, даже не присела бы на ветку. Не оглядела бы себя, не порезалась ли сама о стекло, не располосовала ли платье. А зачем ей, умеющей летать, платье? Умеющей летать, никакое стекло не помеха. Летя по небу, об одежде не стоит задумываться. Это на земле все тщатся хорошо выглядеть, прихорашиваются и птички, и люди.
Во входную дверь, понятно, с крыльями не сунешься. Крылья не руки, ими ключ в замке не провернёшь. Да и выходить через дверь, когда нет настроения, когда маета окутывает, когда непонятно что тревожит, нецелесообразно. В окно бы выбраться, сквозь отдушину, через чердак.
А что она оставит здесь? От этой мысли Танька вздрогнула. Что оставит, то и останется – себя, себя Танька оставит. Часть себя.
Танька бросила беглый взгляд в стекло. Во всём у неё двойной смысл. Но ведь всё можно свалить на инстинкт… Какой дурак придулал это слово «инстинкт»? Он всё запутывает, вносит смуту… Ещё есть и совесть...
Видать, самое неспокойное в человеке – совесть. Только вот не понять, отчего она временами взбаламучивается?

                47

В будние дни в дом заходили через сарай:  справа поленница дров, слева – уборная, в глубине - пропахший кошками и курами закуток. Лестничный пролёт из трёх выщербленных ступенек. Крылечко немного накренились, некому его поправить.  Скрипучая, обитая старым одеялом дверь. Выключатель на стене. Потом кухня будет, с печью, с буфетом, с двумя полками на стене. Дальше узкий пенал «столовой», перегороженный занавеской, за которой стояла кровать. Потом снова коридор в «залу». Из этого коридора есть дверь  «центрального входа» через террасу. Если кто приходил к матери, то стучали в окно или тарабанили в дверь «центрального входа». Не дом – сплошные клетки, перегородки, перегородки, двери и двери.
В другом воплощении жила Танька в этом доме. Она как бы в течение многих лет проживала один день, повторяла одни и те же слова. Даже сны снились одни и те же.
Пришедшие в голову мысли о взрослости, о том, что хорошо быть красивой, соответствовали Танькиным фантазиям. Хотя и говорят, что внешность не главное, важно, что внутри у человека, но кто бы, что бы ни говорил, это «не главное» кое-какое значение имеет.
И не раз, и не два раза Танька думала, что если бы, верила в Бога, так попросила бы у него помощи. Но ведь, по факту, хоть и говорят, что всё сущее дело его рук, в их посёлке Бог никому ничего не дал. Бог не дал, но кто-то же отнимает у людей радость? Мать молила, чтобы отец перестал пить – не помогло, Танька сама просила у Бога наказать «хозяйчика» - бестолку. Все кары результата не приносили. Может быть, правильно утверждение, что Богом становится каждый, если он сумеет изменить свою жизнь, как-то сделать окружающий мир под себя? Кто-то, если сильно захочет, может, и сумеет. Бог лишь одно должен - помочь человеку «захотеть».
Хорошо бы этого «кто-то» на свою сторону перетянуть.
Стояла оглушающая тишина. Всё словно замерло, расставило силки и ждало, когда определится жертва, и её можно будет опутать сетью.
День, наверное, разгуляется. Висевшие на горизонте тучки разлохматились, в разрывах уже плескалась синева. По синеве в разные стороны расползались редкие облака.
Танька чувствовала неприятное щекотание в затылке, как будто кто-то пристально смотрел на неё сзади. Желания оглянуться не было. Понятно, её прошлое сверлило затылок. Прошлое она получила по праву, прошлое предлагает измениться. Изменение Таньки будет способствовать изменению в мире. Он лучше станет.
Хорошо всё-таки вот так пялиться в окно, думать ни о чём, ни перед чем не благоговеть. Мысли мотались в голове, им никак не удавалось сфокусироваться на чем-то. Паники как таковой не было, но что-то не давало возможности побыть спокойной. Не раз и не два раза строила предположения, и месяц назад, и неделю назад вырабатывала план, чтобы идти вперёд за чудесами. А у чудес есть неповторимое волшебное мгновение. Есть встреча.
Танька молчала. А что, собственно, говорить, если всё на сто раз обговорено?
Что будет послезавтра, об этом не думалось. Зачем размышлять о том, что и так очевидно? Мысли из головы не исчезнут, они каждый раз перемешиваются по-новому.
По-настоящему, что у Таньки творится в её душе, понять невозможно. Бог знает, что скрывается за молчаливостью, за лёгкой улыбкой. Может, она лишилась способности чувствовать, лишилась всех ощущений, перестала понимать, она это или кто-то другой.
Отрешённость необорима. В неё не хочется  верить, но раз она есть, то почему бы и не закутаться ею, не преклонить колени, не зачерпнуть полной ложкой? Забрать, наконец, с собой, чтобы перестать быть наивной дурочкой.
Не вовремя пришло понимание, ехать надо, а тут такое чувство, будто  в воде судорогой свело ноги, умея плавать, она начала тонуть,- ужас охватывает.
И так и этак в голове всё поворачивается. Танька пришла к одному: сколько угодно можно рассуждать, что хорошо, а что плохо, приплетать сюда и совесть, и порядочность, а, только добиваясь для себя хорошего, она кому-то делает плохое. Может, не со зла, может, вынужденно, может, непреднамеренно. А может, и умышленно. И к бабке ходить не надо,- всем не может быть хорошо одновременно.
Вот и выходит, что ей надо сжечь мостик перехода — ничего не должно остаться между ей теперешней и той, кем она была два года назад. За переход она сполна заплатила. Первый шаг сделала.
Всё течёт сверху вниз. Ловко вытряхиваются из головы мысли. Просто не верится, что они могут волновать. Волнение порой становится желанным, оно даже таит в себе блаженство. И дело не в том, кто на что право имеет, не в том, верно живёшь или нет. Может, кто-то считает меня никчемной, думала Танька. И что? Что это меняет? Она готова отдать себя.
Раз никто не спрашивает, значит, всё всем понятно.
Танька открыла, было, рот, но не нашлось, что сказать. Она сама должна решать, что вправе делать.
Когда всё серединка на половинку, блаженства не должно быть. Если жизнь сикось накось, какое может быть блаженство? Или всё или ничего. А сколько может тянуться или всё или ничего?
Она молчит. А словно бы и наблюдает за собой со стороны. Не произнося ни слова, читает собственные мысли. Пытается обмануть, не обладая способностью обманывать.
Жалость к самой себе возникла. Внутри вроде как всё дрожало. Танька толком не могла понять, что чувствует, что думает. Что-то раздражало. Хотелось сделать что-то по-своему.
Никто не упрекнёт Таньку в излишней любви к себе. А хотя бы и так. Любить себя безудержно,- это означает отсутствие в душе места для дружбы. С кем дружить? Подруга Нинка – только считается подругой. С мальчиком, каким дружить? Нет, говорят, дружбы между мужчиной и женщиной. Такая дружба не героический поступок, который жертву требует, не искупление, свойственное подвигу. Любить себя? Это полное отсутствие фантазии, отсутствие мечты, это - обязанность. Без этой самой любви себя, женщина не может состояться. Мимо чего-то проскочила Танька, отодвинула что-то бездумно в сторону, кто-то подобрал, дразнит издали: «Подходи, бери». Больно делает. Предлагает завтра начать всё сначала.
А если на завтра не хватит любви, привязанности, подлинной дружбы? Опять – двадцать пять! Опять пошла по кругу. Ещё саму себя спроси, с чем тогда жить? Что, быть запасной деталью жизни? На какой-то момент перестать понимать эту самую жизнь?
Губы сами собой сжались в нитку. У того или той, к кому мысленно Танька обращается, скорее сочувственное любопытство может возникнуть, чем сострадание. Тень и так торопливо кивает в знак согласия.
Таньке в голову сейчас не приходит, что что-то из её прошлых поступков надо оправдывать, что-то считать нормальным, а что-то нет. Поступки не письма, это конверты перебрать можно. Поступки как-то оцениваются по результату. Какие у Таньки результаты? Сейчас не время осмысливать.
«Что-то» дарит судьба. С рождения и до первого шага за порог дома – всё в этом промежутке даруется судьбой. Судьба не заставляет торопиться, но и ловить ворон не предполагает. И если потом вдруг оказывается, что любила не так, принимала не те решения, то, судьба судьбой, а поправки уже самой вносить потребуется.
Понятное дело, из-за этого мучается. Есть, видно, что-то такое, не то, о чём думается, чего нельзя увидеть и пощупать, а то, что опутывает нутро сомнением. Оно, вроде бы, и выбрать позволяет, и оно же не в состоянии дать ответ.
В голове прояснение. Растерянность и чувство беспомощности отступили. Сомнения остались, но они – ерунда.
Неожиданно Танька осознала, что в голове не только нет ни одной стоящей  мысли, но и вообще там пусто. Она затаила дыхание, внутри тоже сделалось легко, словно распустился узел всё утро стягивающий её. Начало смотреться по-особому. Наверное, успела в запредел взгляд кинуть, а там – лежит безымянное пространство, участки которого соединены перепутанными нитями. Вчера и завтра, день и вечер – всё на одной нитке.
Как это получается, что чёрное уже не кажется таким уж чёрным, и становится жаль, что впустую время потрачено?
Танька потерла лоб, самой себе лгать нельзя, показалось, что на лбу проступили грязными мазками нехорошие мысли.
Если обо всём приходится догадываться самой, если знания слишком легко достаются, то таким знаниям не доверяешь. Раз не доверяешь, то и подвоха не будет.
Нужно во что-то верить. А во что верить? Верить в то, что бы не сделала, это будет нравиться людям? Чёрта два, всегда найдётся тот, кто плюнет в душу. И выбранный ею путь для кого-то покажется неправильным. А, вообще-то, можно сходу правильность от неправильности отличить?
Я же никому не мешаю. Живу, дышу,- думала Танька,- ни сном, ни духом не ожидаю предательства, а оно – раз и перечеркнёт всё. Когда это «раз» из-за угла вываливается – страшно.
Нет, только не это, только не осложнять ничего, только не сейчас ломать голову, что правильно, а что нет, не хватало включать мозги перед отъездом, и без того в голове каша. Закладывало уши, начала болеть голова. Что-то сдавливало и сплющивало.
Занавес, занавес повис. Если в голове заведётся мысль, от неё не избавиться.
Слова срываются с губ сами по себе, принося огромное облегчение. С кем Танька разговаривает,- не важно. Танька улыбается, рот, как после поцелуя, становится мягким. Желание нового разжигает её. В мыслях она где-то одна, беззащитная, вынесшая свою долю страданий.
Танька ощутила на коже порыв того знобкого ветра, который гулял в вышине и растаскивал, перемешивал тучу. На земле воздух был неподвижен.
Разлепила губы, сглотнула тягучую слюну. Она смотрела не в пространство – не сквозь него и не мимо, а как бы не смотрела совсем, отчего рот её стал вялым, детским, довольно бесхарактерным. Тем не менее, выражение бесконечного презрения, без наигрыша к этим коротким минутам накануне чего-то значимого, улавливалось.
Причина в том, что почему-то в это утро начали вспоминаться картины, которые она видела ребёнком и которые до конца не понимала. Не понимала, почему отец, как говорила мать, «сунув руки в карманы», спокойно ушёл от них. Не понимала, почему мать ни разу не сказала о причине ухода, и вообще ничего об отце не говорила, но «неговорение» только усиливало возникшую нелюбовь Таньки к мужчинам. Быть безрассудно счастливой маленькой девочкой, такой счастливой, что порой казалось, сердце вырывается за пределы блаженства, и вдруг оказаться в нелюбви безнадёжности. Эта нелюбовь только усиливалась. Не понимала Танька и то, что суд при разводе матери и отца, оценил её  несколькими отцовскими рублями алиментов. И это притом, что и отец и мать на словах выказывали свою любовь к ней. «Танюша, Танюша». По Танькиным понятиям в разводе виноват был судья, он всё время был настороже. Больно яркие губы у него были,- процесс развода это, наверняка, высасывание крови, так нужной судье.
Временами Таньке настойчиво хотелось разобраться, кто же, собственно, от кого ушёл. Раньше понимала, что это отец их бросил, но потом усомнилась: готовность простить у матери не было, но и стремления утвердить своё превосходство тоже не было, как и чувства облегчения. Облегчение держит окружающих на расстоянии.
Мать временами встряхивалась, будто просыпалась от дурного сна, лезла с ласками. До того, как умер младший братик или после? Нельзя верить бурным ласкам матери.
Несколько раз Танька была невольной слушательницей ругани между родителями. Ничью сторону принять не могла. Неосознанно, может быть, поступала как последняя тварь, что-то выгадывая. Отец упрекал мать, может быть, на то были причины. Теперь Танька знала, что упрёки были не беспочвенными. Может быть, у отца было своё понимание свободы и супружества, может быть, справедливо для него было то, что он считал заслуживающим внимание. Мать говорила о какой-то свободе самовыражения, о праве на свободу, о том, что она старается быть хорошей женой. Может быть, виной разлада было то, что жили они в бывшем поповском доме?
Ни отец, ни мать не были кумирами. Лицемерие было и с той и с другой стороны, пускай, оно было проявлением желания казаться добрым, не быть, а казаться. Поэтому, наверное, Таньке не хотелось быть похожей на мать, и не хотелось, чтобы с ней рядом был такой мужчина, как отец. Таньке не хотелось такой жизни, при которой ребёнка оценивают алиментами, кусок хлеба не один на троих, и всё не на троих. Танька не знала ту сторону жизни, где целуются, ссорятся, плачут, мирятся, обо всём думают, всё чувствуют в двойственном или тройственном числе. Ей казалось, что такой жизни нет.
Как бы она себя не рядила, по сути, она была доброй девочкой. И фигура у неё складная, и ноги красивые, и тянуло от неё женщиной. Соображения других выслушивала с тихой улыбкой, как бы извиняя им то, что у неё могут быть свои соображения. Какие?- Танька ни с кем не делилась. Широко расставляла и без того неестественно широкие свои глаза. Ими она как бы сбоку залезала в человека. Временами они были у неё голубые с коричневыми искорками. Коричневые искорки пятнали кожу на лице.
А страх откуда? Бесконечные минуты превратились в бесконечное ожидание, полное невыразимого страха. Далёкий шум отдаётся в голове так, точно она раскалывается изнутри. Комната внезапно наполнилась звуками, из углов к ней протягивались чьи-то руки. Запахи заоконья до Таньки не долетали. Ни в чём Танька не могла найти опору.  И из-за двери за спиной, и из грозного извне, куда несколько минут назад ломилась муха, защиты ждать было бесполезно. Если и был страх, то он выливался в страх одиночества, который вытеснял последние крохи мужества, разрушая изнутри.
Это страх заставил выбрать такое время, когда дома никого не было, чтобы бежать.
Женщина, а Танька относила себя к женщинам, понять и принять может многое, если это к чему-нибудь ведёт, хоть чем-то обогащает жизнь. Она считала, что мужчина женщиной должен гордиться, гордиться её талантом, тем, что она может родить для него ребёнка, гордиться красотой. Гордиться характером, любить её голос, умением смолчать и уступить.
Само собой шло углубление в свои мысли, в свои воспоминания. Наступила тишина. Память протестовала против соединения прошлого с сегодняшним. В прошлом она, Танька, была девчонкой, по-детски брызжущей счастьем. Она радовалась, когда Баба Поля доставала из сумки конфету, радовалась пятёрке в дневнике.
Но почему не проходит чувство, что кто-то придёт и отнимет всё. Отнимет, не дав ничего взамен. Это вот рождало боязнь, раз так, к чёрту зряшную учтивость. Всё – как будто.
То, что с Танькой когда-то произошло, и не вчера, и не год назад, оно не забылось. Наверное, боязнь собственные очертания смазала, расплывались и таяли они, раз даже муха перестала замечать её. Ощущение было чем-то большим, чем на самом деле, оно имело какое-то особое значение, «как будто», было важнее важного, лишено формы, но оно и взяло в себя все радости. Скопившееся внутри, оно превратилось ни во что, в нечто, готовое рассыпаться в прах.
В минуты «нечто» тело и ум были вялы и ленивы, хотя где-то в глубине души Танька не переставала бороться с завистью к тому миру, куда стремилась муха. За дворовым пространством бывает радость, тогда как в жизни Таньки жизнь проходит серым облаком в серой,  душной обстановке.
Вывод делать рано, хотя к какому-то выводу, непонятно как, но Танька пришла. Скорее всего, это был долгий, медленный процесс накопления случайных предположений. Кто-то должен что-то сделать, взять на себя труд спасти её. А иначе, какой смысл во всём?
Скорее всего, мысли, которые она передумала за минувшее утро, пошли на пользу. Они помогли самоутвердиться и стать смелой, настолько смелой, что никто не станет строить никаких догадок и окружать подозрениями. Никто не сможет влезть в душу, а она за спиной у всех будет посмеиваться. Будет посмеиваться, и накапливать тайны. Тайны обступают со всех сторон. Кто они, что они все эти тайны, создающие определённое мнение? Тайну ведь можно создать из всего, из самой невинной вещи.
На Танькиной стороне были все преимущества, потому что она знала то, чего никто не знал. С долей доброго цинизма Танька провела ладонью по лбу. Она уже не помнила, как было прежде. Собственно, как было прежде?
Прежде была какая-то странная жизнь, как бы жизнь под водой, составленная из множества самоугодливых мыслей с непонятными заботами. Танька ещё ближе придвинула лицо к стеклу, дрожа от распиравшего её негодования, вперив взгляд в пустоту. Ни о чём говорить она не хотела. И оправдания не старалась найти.
Ни она, никто ничто не утверждает. Всюду подстерегает опасность. Танька читала, что вначале люди были счастливыми, круглыми с четырьмя ногами и руками и двухголовые, потом бог осерчал, и разрезал всех на две половинки. Теперь каждый занят поиском своего счастья, старается найти свою половинку. Половинка не в семье ищется.
Между ней и матерью, и всеми остальными лежит пропасть, от всех её отделяет бездна. Ту пропасть не сразу выкопали, пологим был спуск. Обрыв с каждым годом, разве что, делается глубже. А так всё ничего.
Танька давно оставила все попытки делиться с матерью своими восторгами, она не могла найти поддержку своим чувствам, каждый раз натыкалась если не на глухоту, то на половинное непонимание. И это объяснить можно,- слов нужных не нашлось, не те слова использовала. То, что она иногда чем-нибудь делилась со старухой, это тоже не приносило облегчение. Бестревожно и бездумно слышались ниоткуда голоса, от которых сдавливала тоска.
Привычка изучать саму себя, ничего хорошего не сулила. Что с того, как говорится, новыми глазами видеть одно и то же? А одно ли и то же? Многое зависит от того, под каким углом смотреть. И от настроения, и от того, кто с тобой рядом,- всё что-то значит.
Превратное представление до известной степени является истиной, поскольку оно существует. Но ведь истина не есть что-то застывшее на недосягаемой высоте. Нет таких гор, куда бы человек не забрался. Всё, что успокаивает, спустя какое-то время возымеет обратное действие. Никто ничего наверняка не знает, это вот и рождает сомнения: стоит ли жизнь свеч, стоит ли чем-то жертвовать?
Думала Танька совсем другими словами, это переводчик  удобоваримым всё воспроизводил.
Крючок, казалось бы, намертво впился в мозг и вытягивал из Таньки всё новые и новые суждения, которые, противореча одно другому, потом пропадали как призраки.
Всё сильней одолевал неуловимо знакомый запах. Может быть, это был вовсе не запах, а что-то забытое, давнее-давнее, дорогое в детстве, причудившееся воспоминанием.
Она посмотрела на висевшие на стене часы, стрелки замерли на одном месте, потом, вздохнув, упёрлась ладонями в подоконник, чуть присела, медленно встала, словно перемена позы могла бы груз тяжести умерить. Трудно представить, что кто-то так же испытывает такие же переживания.
Каждый держит свои чувства при себе, думает свои мысли и ждёт, когда время освободит. Время вознесёт на вершину. Вершину чего? На вершине есть место лишь для одного человека. На вершине холодно и одиноко.
Ни с чего Таньку охватил гнев, это муха завела её в ловушку. Мыслью она попала в точку. Сердце забилось как подшибленная птичка, глаза округлились. К ней вернулась рассудительность, Танька как бы сразу повзрослела. Ноги хотели уйти из комнаты, руки хотели открыть окно, а мысль упрямилась. Мысль ощетинилась, стало походить на старую шишку ёлки с выпавшими семенами.
Сколько горя человек может нести сразу? Одно горе можно разделить, одно горе можно взвалить себе на плечи. Неужели мир, в котором она жила, был обманом?
Танька не знала, хватит ли у неё сил устроить жизнь. Иллюзии вряд ли помогут. Предстояло освоиться в неизвестности, с той пустотой, которая пока обходится без неё. Пока. Всего лишь, пока.

                48

Как бы душа и чувства ни ходили, в обнимку или как, лишь бы я смеяться не разучился. В смехе всегда смысл имеется.  Сейчас важно, чтобы в душе прострела не было, чтобы отмахиваться не пришлось.
Всё — мелочи. Они мельтешат вокруг, берут в кольцо. Об этом хорошо бы кому-то рассказать, но некому. Мелочи постоянно возвращаются, цепляются друг за друга, опутывают сетью.
Снова возникло такое чувство, что звонивший незнакомец мне знаком, и где-то меня ждут. Звонивший знает все мои слабости. Я не боюсь своих слабостей. Единственное, что плохо, тянет куда-то на сторону.
Маленько послабила вожжи судьба, вот и потянуло на сторону. Не верю я в сопли, в судьбу В ухаживания разные. Хреновина всё на постном масле.
Ясно, утро подменило меня. Заменило нутро, выскребло из головы прошлые мысли. Мне что и осталось, так общую идею с места сдвинуть. Ничего своего не осталось, вот и хлынули, заполняя пустоту, не мои суждения. Чьи они? В чём их предназначение? На чём я остановлюсь, если остановлюсь?
Врут, когда говорят, что одинокое чувство можно чем-то залить и остановить. Оно грызёт, чувствуешь себя виноватым. Но ведь я не из тех, кто любит длить неприятные минуты. Почему тогда ниоткуда приходят разные мысли? Всё больше и больше предчувствие чего-то непоправимого охватывает.
А мои мысли - одна колом бьёт, другая - насмешничает. Одна остро видит, другая чутко ощущает. У каждой своя роль, не понять только, кто их подначивает.
Согласен с теми, кто ратует  людей поделить на хороших и плохих. Хорошие должны быть прогреты солнцем: тепло успокаивает, замедляет кровь в жилах, притупляет ощущения. К плохим надо относиться с усмешкой.
Сделалось тревожно. Секундная стрелка на часах то замирала, то делала скачок вперёд. И всё это в полной тишине. Надо же такому примерещиться, клочок полотенца, откуда-то из-под полуоткрытой створки шкафчика, показался высунутой рукой, пальцы призывно шевелились.
Клубится память волнами, одна на другую находят. Одно то сгинет, то снова всплывает… И не уцепиться за волну.
Тишина усыпляет, нашептывает простые мысли – о суете, о быстротечности всего, о том, что велика Земля, а человеку жить тесно. Все беды от тесноты. Из-за этого проблемы одних людей накладываются на других, нет возможности помолчать, оглядеться, из-за этого каждый норовит вырвать своё счастье. Счастье, которое на виду, обернётся бедой.
В неведении живу. Не знаю, что вокруг каждого человека находится. Может, привязи есть какие-то с потусторонним миром, может, темнота скрывает то, откуда исходит жизнь, может, затычки или клапаны, удерживающие дух, тишина хранит. Подпрыгнуть бы высоко, взлететь, чтобы увидеть всё сверху. От тишины стало больно ушам. Тишина – это жизнь в многообразии.
Своей жизнью я же говорю, я ни от кого не скрываю, вот какой я славный. Живу так, а вы - как хотите. Сшибиться с вашими жизнями не хочу. Если мою голову пощупать, так шишек на ней немерено. Если кому-то приятно страдать, пусть страдают. Пусть жалеют все себя. Приступа гнева нет, удовлетворения, что сломил чью-то чужую волю – нет.
Стоп, стоп. Какая память от человека остаётся? О какой памяти вспомнил, если чувствую, что меня предадут? Я и сам предатель, и все предатели вокруг. Ни чьих нотаций выслушивать не намерен. Конечно, я не навязываю никому свои мысли, я даже не стараюсь делиться своими мыслями. А вот, есть ли такой прибор, который мог бы записать молчание человека? Это, наверное, страшно, узнать, о чём человек молчит.
Во всех моих движениях завораживающая размеренность. Суета действует людям на нервы.
Нет, всё-таки хорошо, что я один. Особое моё одиночество. Новое состояние. Если человек может наполниться радостным ожиданием, он всё одолеет.  А где на всех найти это радостное ожидание? Что, лоб для этого расшибить?
Чудаку-христосику, я себя отношу к таким, тяжело выходить из прошлого. Пить меньше надо. Пить надо было, и думать о последствиях. Тогда не будут сниться какие-то кошмары, кружиться голова. Днём ещё ничего, а ночью я словно расплачивался за что-то. Ни обиды нет, ни злости. Для кого я стараюсь понять жизнь? Для себя мне ничего не надо. Любовь? Зачем она даётся человеку? Большинство её проклинает, есть за что, но вот же, ни о чём больше не судачат, как о ней.
Мысли теснятся в мозгу, но как-то бестолково, в беспорядке. Надо сболтнуть первое пришедшее в голову, и дело с концом.
Понятно, человек живёт моментами. Мужчина выстраивает моменты, женщина моменты-воспоминания перебирает, сменой настроения тешится.
Что получается:  я – жертва. Жертве на уступки идти надо, чтобы не заныть: я такой хороший, пожалейте меня. Мне ведь ныть надо. А? А потом любоваться собой. Только нытьём вряд ли я что-то возьму.
Почему сны не помнятся? Сны проходят. Стоит сплюнуть три раза через плечо и сказать: сгинь, сгинь, сгинь, пропади. Часто ведь просыпаюсь с запекшейся слюнкой в уголках губ.
Заладил. Если человек не растёт мыслями, не богатеет, не оставляет после себя потомство и нажитое добро, его как бы и не было. Нужно что-то такое совершить, чтобы мир содрогнулся, только тогда, может, и попадёшь на язык.
Не звонок бы, не мысли о Таньке, так бы и потерял кусок жизни.  Почему-то вспомнилось, как Танька говорила про смерть братика. «У него остановилось сердце. Он улетел на небеса. На небесах всё самое чудесное. Баба Поля сказала, что по-доброму его не отпели, душа будет маяться. Тело в земле будет лежать, а душа сверху на всё смотреть будет».
Может, так и есть. Может, действительно существует две жизни: одна на земле, другая – на небесах. Призрачная страна, с подёрнутым дымкой небом, с ровными рядами деревьев, со скоротечной памятью.
Я не представлял, что творилось в голове у девочки. Наверное, Танька и сама не понимала, что говорила, наверное, она была испугана. И в голове путаница. Представить не могу, как видит смерть ребёнок. Взрослому страшно, а то ребёнок.
Скудное у меня воображение. Рот кривится в усмешке непонимания. Не привлекательные мои манеры. Сердце следит за злом, живое и неживое имеет души, и событий разных полным полно.
Прежнее забылось. Прежнее сменяет одно другое. Миновало — значит, ничего не было.
Всё когдашнее было когда-то, это когда-то перечёркнуто годами и годами – так стоит ли огорчаться из-за чего-то? Возникшие, будто из ничего воспоминания, Таньку как бы раздали, живую плоть её почувствовал, заняла она меня всего, но потом стало чудиться, что не Танька раздалась, а я уменьшился, съёжился, стал меньше меньшего. Всё, что принадлежало мне, ненужным сделалось. Неужели, правда, где-то по пути я сделал неверный выбор – знать бы где?!
Медленно проворачивается время, медленно-медленно.
Внутри что-то шевелилось. Что-то, долгие месяцы пролежавшее неподвижно. По-особому стал чувствовать. Смотрю и вижу, как красива воображаемая женщина, понимаю, что та красота ни к чему, мне жаль, когда красота впустую. Я ж не лисица, облизывающаяся на высоко висящий виноград.
Видение не оставляет, связывает по рукам и ногам. Может, это горе знак подало, может, наоборот, отворилась наглухо когда-то запертая дверь. Впустить кого-то я в жизнь намерен. Может, в тщательно выстроенной крепкой стене начали появляться трещины?
Почувствовал себя вполне здоровым. Только слегка покалывало в груди при глубоком вдохе. Мне не пристало умалчивать. Если я умалчиваю, то ощущение возникает, будто об этом все говорят. Мне важно уметь сказать вовремя и мимоходом. Тогда все будут довольны. Обдумать всё надо.
Легче, конечно, было бы, если б пространство заполнилось бы нервной болтовнёй. Я вижу чью-то улыбку, говорю что-то не то. Мне в ответ тихо улыбаются. Крутятся, крутятся в голове образы, вытягивают из окружающего картинки настоящего. Ненастоящее – пусто и однообразно. Увы, говорить не с кем.
В отражении мои глаза странные, игриво печальные. Поджатые губы, верхняя губа выдаётся над нижней. Морщина на лбу приподняла бровь – что-то подсчитываю. Прицепилось чувство, будто всовываю голову в хомут обстоятельств, остановиться хочу, но не могу. Клещи хомута супонь крепко связывает. Ни к чему моя душа не лежит, хоть и добрая она, но колодезная, с провалами и темнотой, плескается где-то в глубине колодца.
Запрягает жизнь, запрягает. Вот уже что-то шею по-настоящему трёт. А может, стружку с меня жизнь норовит снять. Да слоем потолще?
Мне в сегодняшнем состоянии доверять нельзя. На сторону увильнуть могу. Пригнуться, присесть, того и гляди, лягу. Нехороший я сейчас человек. Странное чувство – вроде головокружения. Играю непонятную игру. В спектакле? Какая мне отведена роль? Кто написал для меня слова, действия? Кто лишил самого важного, но научил пользоваться условным приёмам? Условными… так и жизнь условная, не вечная. Я не робот. Доверие возникает со временем, а время только-только новый отсчёт начало.
Никто не имеет право отбирать всё разом. Хорошо бы выпить. Когда выпьешь, становится легче на душе.
А если всё не кануло в вечность? Если пережитые мгновения где-то живут в замкнутом отдельном мире? Тот мир существует сам по себе. И каждое мгновение в нём может быть началом нового...
Люди сплетаются друг с другом корнями, как деревья. Сплетаются нужностью. Вот как раз нужность я и не чувствую. Нужность оставил за столом, когда с Пудовым про жизнь говорили. Пудов как сказал: «Таких не жалеют, признайся себе – таким сочувствуют, даже завидуют, презирая, ненавидя их. Ты себя считаешь отрешившимся,- отвернись и плюнь, разотри ногой. Не будет бессмертной жизни».
Бред, набор каких-то придумок. Тоже мне, философией алкоголика озаботился.
Вертится, вертится что-то на языке, а что – неизвестно. Во сне, что внушал Пудов, помнил, а, вставши, его слова, как топором отрубило.
Я, теперешний, делаю круги вокруг себя давнишнего, может, давнишний я двигаюсь вдоль границы меня сегодняшнего, двигаюсь по необходимости, не переступая черты.
Чёрт бы побрал того, кто расчертил всё вокруг, разные знаки понаставил, поди – разберись, что для чего. Это непонятное грубо вторгается в сознание, каплю за каплей выдавливает желание перемен, лишает уверенности.
Вроде все желают мне добра. Чересчур усердно желают. И Пудов желает. А я должен платить всем за их участие. И Пудову должен. Я согласен платить, только не своей любовью. Любовью вообще — согласен.
В голове сто вопросов, на любой вопрос отвечу своим вопросом. Ответов боюсь. Ответ может причинить боль. Оглядка назад – это боль.
Что, я не хочу быть счастливым? Кто сильно себя жалеет, тому не бывает хорошо. На пустяки себя истратил.
Замер. Совсем не шевелюсь. Моя неподвижность не просто безмолвие между движениями, а в моей неподвижности заключается гораздо больший смысл. Холодный огонь разгорается. Инстинкт его не потушит.
Инстинкт хочет, а я не хочу. Вот мы и описываем с ним круги. Мы оба обладаем способностью забывать и скрывать. Я ещё могу выставить напоказ нечто противоположное тому, что испытываю.
Но ведь в жизни не сделаешь пару шагов вперёд, не оглянувшись. Нужно же оценить, сколько прошёл, и что осталось позади.
А зачем? Иди себе, и иди. Чего копаться в том, что прожито? Там ничего не изменить. Нет же, люблю накручивать сам себя. Удовольствие в этом получаю.
Слушаю сам себя и киваю, словно согласен, что иначе и быть не может, что понимаю и ценю свою честность, что поступаю благородно, готов бескорыстно тратить себя. Вот и выходит, жизнь – не такая простая штука.
Ну, и не кубик Рубика жизнь, который на скорость теперь собирают. Чемпионаты мира проводятся. Не додумались ещё проводить чемпионаты мира по проживанию жизней. Кишка тонка. Нет, и там в призёрах я не был бы.
Пробую вспомнить, с чего всё началось. Но разве вспомнишь? Всё было не так давно, но ведь и не «недавно». В воспоминаниях день тянется месяцами, месяц складывается в секунду. Один за другим провалы в памяти.
Чудное утро. Оно не способно передать моё состояние, не способно излить меня, вывести на дорогу. Глупее и обманнее состояния за собой ничего не знаю. Меня ли чем-то заразили, я источник заразы?
Да, нет же, нет, осколок чего-то вынули из меня, в вынутом пространстве пустота образовалась. Оттуда, напросвет, вечность я пытаюсь разглядеть.
Когда-то был нужен многим, теперь никто не приник ко мне, душой не прислонился. Время такое. Списать на время всё можно. Как же, время человек придумал. И своими придумками пугает себя.
Выходит, я не из тех, кто к чему-то стремится. Из-за этого не становлюсь счастливее.
Дрогнули губы, глаза равнодушно скользнули, ни на чем не останавливаясь. Разговариваю сам с собой. Чайник начинает на плите свистеть,- успокаиваю его, чего, мол, распыхтелся, иду. Хлопнул ветер форточкой,- его утихомириваю. Скрипнула дверь,- тяжесть какая-то на ней повисла.

                49

Понять многое можно, только не всякое понимание овеществляет. Да и  как словами всё выразить – непонятно. Наверное, сначала нужно ответить самому себе: для чего живу?
Для чего? Вопрос коробит. Хорошо бы в этот момент посмотреть на себя. Безнадёжного любопытства полон.
Для чего, для чего,- чтобы себя выразить!
Впрочем, вопрос необъятный, страницу исписать можно – долг, продолжение рода, для счастья, для любви. Чтобы космос освоить. А на фига мне тот космос. Я ж не слон, триста лет не проживу. Как только начинаю понимать,- всё из себя вытряхнуть тянет, всякое понимание.
Потерял будто что-то, а признаться, что потерял, не могу. Нет, я ко всем с открытой душой. Порой охватывает жалость. Чувством особым, чувством не опустившегося человека, в меру счастливого, ощущаю переживания. Оттого, видимо, что наговорился сам с собой предостаточно, всё, что из души просилось, выложил. Утвердился в равноправности. Стал искажённым собственным восприятием.
А всё ли выложил? Не таю ли я презрение ко всему на свете? Не порицаю ли то, что полагается хвалить, хвалю то, что другим кажется выспренним? Протестую против чего-то? Нет, протест преувеличенный, машинальный, идущий от привычки к самозащите. Ясное дело, меня легко не так понять. С детской дотошностью подмечаю совсем мне не нужное.
Получается, всё во мне исчезает, не понять где растекается. Теперь довольствуюсь тем, что есть. Одинок и несчастлив я в это утро. Бред сивой кобылы. Не может человек быть одиноким, не могут быть его поступки бессмысленными. Не может от поступков упасть настроение. А мысли куда деть, а прожитые годы, а много-много всего, что когда-то происходило? Всё это во мне, рядом. На плечах виснет.
Смешно, наверное, кому-то слушать, что, живя рядом с женщиной, чувствовать себя одиноким. Стоит этим забить голову, как все краски жизни поблекнут, все образы из головы улетучатся, всё станет пустым и однообразным. Представление о пристойном и непристойном пропадёт.
Мир устроен так, как устроен. Долго живёт тот, кто ожидает настоящую любовь. Тот, кто нашёл – знает, зачем родился на свет. И что?
Что жизнь однообразная – согласен, но не пустая она. Не в пустыне же живу.
В глубине души жду какого-то события, подобно заплутавшемуся в лесу грибнику, который прислушивается, высматривает просвет, выводящий на дорогу, отчаянно оглядываюсь по сторонам.
Грибник уповает на случай. Каким будет случай, кто повстречается, куда выведет попавшаяся тропа,- мало кто знает. Не до того. Главное – выйти на дорогу. А там, глядишь, кто-то подскажет, в какую сторону идти.
Не понимаю, я ли сам взгромоздился на вершину отчуждения, кто-то ли привёл за руку, но во всём этом вызов какой-то. Вызов для чего? Наверное, чтобы идти дальше, чтобы удостовериться, что ни одна женщина не похожа на другую, что и дни все разные, что от каждого звонка вздрагиваю по-особому. И ведь жду звонка, жду. И ведь со своей высоты смотрю вниз, а кто находится внизу, смотрит, задрав голову на меня, и думает: «Что хорошего он там нашёл? Зачем ему потребовалось так высоко забраться?»
А и, правда, зачем, куда меня мысленно занесло? Для чего?
Вдруг почувствовал угрызения. Мутный осадок начал причинять боль. Чувствую, взгляд стал беглым, беспомощным. Как при таком взгляде угадать правду7 Я слишком жаден, за двумя зайцами мне не угнаться. Не знать и в то же время пытаться узнать — это к хорошему не приведёт.
Без всяких важных событий, без каких-то там поворотов налево и направо, честно сказать, без ожиданий чего-то сверхъестественного, я вдруг почувствовал внутреннюю уверенность, что всё будет хорошо. Сам себе не наврежу, так и никто зла мне не причинит. Чужая жизнь мне не нужна, в своей бы разобраться.
Как бы несколько часов прожил в ином воплощении. Не мои это были часы. Ни за что на свете не хотел бы повторения. Было дело, засыпал и просыпался и никаких проблем, одно и то же повторялось, снились одни и те же сны. Да и сны ли это были, ничего не запоминалось. Так, отдельные картинки. А что, теперь получил, что на самом деле мне нужно?
Пользы?
Живой проснулся – польза, зарплату получил – польза, о хорошем подумалось – это тоже польза.
Польза - загадывать под первый гром, успеть через голову перекинуться и произнести желаемое. Подмывает проделать такое и без грома. А что бы я загадал? Честно. Возврат в прошлое? Так новые обязанности жизнь взвалит. Без обязанностей жизнь и не жизнь.
Загадать бы, чтобы возможность появилась вернуться назад, и снова провести три дня с Татьяной Семёновной. Легко переспать с женщиной, когда выпьешь. Не так-то скоро повернётся язык сказать, что тебе нравится этот человек, когда ты трезв.
Пространство вокруг меня как бы зарядилось нервным напряжением.
Захотелось посмотреть на своё отражение в зеркале. В зеркале я всегда хуже, чем на самом деле. Под глазами мешки, волосы наполовину мукой посыпаны. Осёл. Полный кретин. Время безжалостно. Нет, когда себя жалеешь, смотреться в зеркало не надо.
Не знаю, чью принимать сторону, своё ли продолжать гнуть, сворачивать ли куда-то? Самолюбиво пнём возвышаться, или поселившейся в голове растерянности дать ход?
Раз за разом задаю себе вопрос, почему именно в это утро прозвенел звонок, не мог ли встречу, при каком-либо ином стечении обстоятельств, незнакомец отменить? О какой встрече речь веду, если не видел даже того человека? Пытаюсь сообразить, если бы сразу открыл дверь, иными были бы минуты? Как расправился бы тот человек со мной?
Не человек, так жизнь должным образом вмешается. Человек ведь, по крупному счёту, ничего не изменит своим вмешательством. Что-что, но салютовать никто не будет. И никто не отвалит мне подарок. Я уверен, что на счётах жизни, ни одна косточка не передвинется. И я мелочь пузатая, и мысли мои, и устремления,- всё гроша ломаного не стоят.
У соседа, который живёт внизу, всё спокойно. Зря, когда спускался вниз проверить, кто звонил, не стукнул в его дверь. Пудов Иван Михайлович в курсе, кто приходит, кто звонит в подъезде. Его окно во двор выходит. Ладно, как-нибудь намекну ему на сегодняшнее утро.
Вот же, будто посреди пустыни нахожусь. Сухой песок высосал все краски, настоящее превратил в ненастоящее. И время пропылилось, и я сам на сто слоёв пылью покрылся. Надо бы без слов примкнуть к чему-то. К чему? Срединное что-то выбрать хорошо бы, чтобы уравновеситься. Не иначе, какие-то неприятности ждут.
Не пропадает ощущение, что кто-то глядит на меня. Стало быть, что-то ждут. От этого и тревога. Куда-нибудь спрятаться надо.
Из песка искру не высечь, из сердца, если ничего не испытал, тоже бесполезно ждать огня. Если что-то сдвинулось, оно не остановится. Хорошо, если не обрушится враз. Мысли беспредметные, ни о чём. Да и какие это мысли, если вывод из всего нельзя сделать. Мешанина.
Блуждающий взгляд снова упёрся в отражение в зеркале. Так и будем смотреть друг другу в лицо. Белесоватый свет усиливал напряжённость минут. Можно поражаться спокойствию вещей, которым наплевать и на звонок, и на моё смятение. В них волнение не бушует.
Сам удивляюсь придумкам, приходившим в голову. Некоторые смело можно сразу отмести в сторону,- это те, что звали на благочестивый подвиг. Совершать подвиги сегодня я не готов. Те мысли, к которым стоило бы прислушаться, какие-то выкрутасные выходили, придумки бередили душу, звали притвориться более счастливым, чем было на самом деле: говори о чём угодно, напивайся пьяным, изменяй направо и налево. Легко надо жить.
Люди ведь живут, придумывают себе занятия, чтобы…
Вот именно,- чтобы... Не знаешь зачем, нечего рот открывать.
Так с чего тогда не слышу собственного голоса, почему невыносимым грузом легла на плечи неизбывная печаль – как огромный камень, сорвавшийся с горы?
Вот уж бред, сорвавшийся с горы камень, на плечи не ляжет. Он сомнёт, раздавит, расплющит. Он увлечёт за собой в пропасть, к подножию горы. Вниз.
До небес вырастала тень звонившего. Тень закручивалась в большущий вопросительный знак. Не может так быть, чтобы всё слилось в отвращение нескольких минут. Того и гляди, по малейшему поводу раздражение прицепится: хочется пнуть дверь, хочется зеркало повернуть к стене. Извращённая радость, что дверь закрыта, что никто не зайдёт, удерживала на месте.
Стараюсь внушить себе, что ничего не происходит. Неприятности ждут, а ты свет выключи, отключи звонок, сядь в тёмный угол, сто раз сам себя спроси: почему, почему, почему? На сто первый, плюнь на всё, и иди пить водку.  Не пулю же пускать себе в висок, не строить же до бесконечности догадки, не перебирать же все возможные варианты. Так не доставишь себе радость.
Пить одному как-то несподручно. Алкоголиком стать можно. Да и запить горе, мол, пью из-за женской вины, как-то мелко. Женщина была создана для помощи мужчине, но когда  мужчина начинает так рассуждать, не выходит ли, что он причинил горе какой-то женщине и старается найти себе оправдание?
Вот когда дошло, что чураться людей нельзя, спохватился, что остался один, что нет друзей, с которыми мог бы  поделиться, мог бы провести время.
«Господи, дай мне спокойствие принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество пережить то, что могу пережить и изменить, вложи в голову разум, чтобы я мог отличать хорошее от  плохого».
Вот оно, вот когда аукнулось. Солгал где-то невинно, и это невинная ложь обросла за годы придумками. Сам себя не узнаю, попал в зависимость. А что такое зависимость от прошлых деяний, как не стремление мгновенно удовлетворить потребность, утишить эмоции прошлого.
Читал где-то, что человек полностью меняется каждые семь лет своей жизни. Проходят семь лет – ты уже другой. В такое я с трудом могу поверить. У безногого нога ведь не вырастает, спустя семь лет, и через четырнадцать лет. Согласен, что меняются ощущения, привязанности, желания. Внешне, какой был, таким и остаёшься. Но почему сегодня во всём скрытый смысл? Скверная штука — этот скрытый смысл.
Мне вовсе не хотелось, чтобы я терял время, день или час, на такое бессмысленное занятие, как перебирать пережитое.
Помню, при виде меня Татьяна Семёновна не вскрикнула радостно, не заулыбалась в полный рот, но потому как переменилось выражение её глаз, только слепой бы не понял, что она обрадовалась. Не забыла.
А потом ведь подлетела ко мне, судорожно повисла на шее. И не мягкими, не уютными были те объятья. Женщина прижималась лицом к моей груди, а я чувствовал щекой биение её сердца. Сколько лет прошло.
В умственных тонкостях я, конечно, буду попроницательнее, но резоны поведения мужика Татьяна Семёновна знала лучше. Не чувствовала или разбиралась в них, а именно знала.
Пожалей, пожалей. Удобно жить не значит жить безупречно. Нет у меня причин испытывать ко всему неприязнь, бесконечно долго перебрасываясь бессмысленными словами. Осторожные слова, высказанные и в то же время невысказанные, тень подозрения усиливают. За ними упрёки наготове. В конце концов, заполнит всё время болезненной злостью. А не пошли вы все куда-нибудь подальше.
Нельзя что-то требовать от кого-то только потому, что он тебя любит, заставлять делать то, что он не переносит. Нет ничего хуже, чем когда мне плохо, а кто-то хочет навесить на меня свои глупые проблемы. Я так считаю, что мы, мужчины, каждый по-своему,- жертвы женщин. Что удивительно, но мы умеем этим пользоваться. Оправдываем то зло, которое причиняем следующей своей женщине.
По моему лицу пробежала улыбка. Не улыбка, но её тень. Тень понимания, мол, не утруждайся. Шевелю губами, но молчу.
Звонок лишил меня покоя. Выходит, и я для кого-то источник зла, причём, внезапный. Жизнь вершится под знаком плюс, она - что-то. Она что-то, а я – ничто.  Ноль или по ту сторону ноля? Нет, если бы был по ту сторону, то давно превратился бы ни во что.  Всё-таки, я есть. Каким бы ни был, с больной головой, но жизнь терпимо ко мне относится. Терпимость – один из трёх китов, на которых держится человеческое сообщество. Запамятовал, какие ещё два кита в пристяжке к терпимости. Сопереживание, уважение? Не всё ли равно.
Всем одинаково светит солнце, всем дана возможность радоваться цветам, все, когда-никогда, вели подсчёт кукушечьих годов.
Почему всё время тянет смотреть на потолок? Как будто вижу через него, через стены, сквозь небо далёкое далёко.
Почему, что не так, так обязательно на Пудова хочется сослаться? Он и я, я и он. И героем себя чувствую. Он подняться не может, я – опуститься до его уровня себе не позволяю. Он – гнилое яблоко, второй сорт, я… тоже с червоточиной.
А ведь кто-то, не станет выбирать другое яблоко, обнаружив гниль в первом.
То-то и оно, себе нельзя доверять полностью, не то, что человеку, который не пойми что, делает то да сё. Я сегодня такой. Несёт меня, не пойми куда тащит. А по сторонам указатели, разнонаправленные стрелочки. Наблюдательный человек во всём разберётся. Надо только уметь смотреть.
Если долго смотреть, то как бы попадаешь под власть закона бесконечности. Ветер дует согласно этому закону. Вода падает с неба и испаряется на небо, чтобы снова дождём пролиться. Одно в этом законе тянет другое… А если ритм нарушить?
Говорят, настоящая любовь является внезапно. Наползающая туча не так страшна, а вот гром, молния, небесный ураган – это подходит под определение любви. Это обрушивается, переворачивает, срывает желания.

                50

Если ноги к земле прирастают, не коленки подгибаются, не ослабевают ноги, а наоборот, делаются чугунными, тяжёлыми, как болванки, думается, и прицепившиеся мысли в голове тяжёлыми делаются.
Всё во мне заполнило усталое изумление. Как же люди могут быть так близки и, так одновременно, далеки друг от друга. Пересечение происходит, но закон сообщения всё превращает в непрестанное расставание.
Я, честно сказать, броско выделяющихся женщин стороной обходил, их чары отпугивали. Мне сдержанные и естественные нравились. С кем знакомился, как тут же выделял, что в человеке притягивало, а что-то нет. В женщине нравится запах духов, или длинные волосы, или что не такая она, как все. Или что она свободная и счастливая. Или что классно с ней. Классно в смысле, что мы разные. Во всём. В этом есть риск, что бесповоротно можно влюбиться.
А что в этом плохого? Чего тянуть? Предпочитаю всё говорить прямо.
Но вот же споткнулся. Татьяну Семёновну, Таньку, обособить хочу? Что, Танька из этой категории выпадала?
И да, и нет. Нас объединяло чувство одиночества в толпе. Мы оба это сознавали. Все всюду на своём месте, не сомневаются, а мы — наособицу.
Зажмурился, пытаясь оценить ситуацию. Что всё это значит?
Всё время старался быть честным в мелочах, а оказалось это ничего не меняло. В главном надо быть честным, в том, что на роду написано.
А где прочитать? О чём на роду пишется?
Поздно теперь об этом рассуждать. Ничего не хочется, не хочется двигаться. Стоять бы на месте, мысленно выбираться из тёмного чулана, куда попал при попытке осмыслить последние необъяснимые часы. Можно только представить, каково это - не знать ответа. Ни малейшей версии. Не думаю, что со мной говорит время, это я никак не закончу разговор сам с собой в прошлом.
Что-что, но прошлое не надо переносить в будущее. Считал, что умею делать всё, ну, продолжай и считай. Стремление углубить простые вещи кого хочешь досадит. Больше, чем случайно узнал, знать не надо. Главная моя беда, что якобы знаю прошлые ошибки. А ведь знаю не для того, чтобы снова их не делать, а чтобы всё свалить на них. Любые подробности затрагивают, затягивают. В них появляется что-то опасное.
В какую-то минуту дошло, что-то оборвалось, закончилось не начавшись. Оглянулся назад, туда, откуда мог бы прийти ответ.
Странное ощущение, показалось, что мир отступил со всеми своими заморочками, но оставил чувства перевёрнутыми. Воздух даже стал легче. Вчерашнее довольство и умиротворённость съёжились, опустились ниже колен, через них переступить труда не составляло. Довольство и умиротворённость знаком равенства со счастьем не уравновешиваются. Прежде что-то понять надо, требуется анализ какой-то проделать. А зачем?
Если настоящее заполняет всю жизнь, то прошлое перестаёт существовать. Может, оно и живёт, но живёт отдельно. Из-за этого расстраиваться нечего.
Вроде бы понимаю людей, догадываюсь, что у них на душе и почему они делают так, а не иначе. Так или иначе из-за этого совать голову в петлю не надо. Что, от этого легче?
Таких, как я, не жалеют. Таким могут посочувствовать, могут позавидовать, презирая – отвернуться. Необыденность не приветствуется. А в чём необыденность? На бессмертную жизнь не рассчитываю. Смысл жизни давно не ищу. Повода нет искать смысл.
Смысл не клад. Для поиска клада и то карта нужна, что уж говорить про смысл. Поводырь нужен для поиска смысла.
Вспомнилось, что лет в тринадцать осознал себя почти взрослым. Жизнь вокруг оставалась прежней, убогой и неинтересной, а я стал другим. Жил и терпел. А что терпел, об этом никто не знал.
Теперь вот приходится терпеть наваждение, возникшее от звонка. Понаставили всяких домофонов… как без них было хорошо. Была б внизу дверь открытая, поднялся тот на этаж, позвонил бы ко мне. И всех делов!
Я предоставляю событиям идти своим чередом.
Как тут не возникнуть зависти к людям, которые невозмутимо следуют извилистыми путями своей судьбы.
Оттого что тот мужик не поднялся на этаж, оттого что я не спросил, оттого что я не знал свою вину, от всего этого меня готово было прорвать.
Жить с душой нараспашку не умею. Чувства свои обозначаю приблизительно. Чужие слова значение, конечно, имеют, но больше откликаюсь на действия. Мусор чужих слов не подбираю. Ответно, сам часто, говорю невпопад.
Несколько раз вздохнул и выдохнул, утишая сердечный ритм. Показалось, что за спиной раздался шорох. Наваждение или страх обострили чувства. Шорох не повторялся, будто кто-то погрозил пальцем, велел затихнуть.
Ужас, ужас, ужас. Я не из тех, кто, закончив одну историю, сразу бросается в другую. Невозможно представить, что всё, что умею хорошо делать, это сразу буду проделывать с кем-то другим.
Говорю совсем не то, о чём думаю. Неприятное чувство усилилось оттого, что испытываю некое неудовольствие и растерянность. Неожиданность от непривычки.
Чего это я, о чём бы не думал, сворачиваю в сторону измышлений соседа Пудова? Тоже мне, нашёл ценителя. Улыбнись ещё блаженно, растяни рот от уха до уха.
Вот же состояние, стоит закрыть глаза, как чудится, что я не в городской квартире, а иду через дремучий лес, в этом лесу я совсем один, случись что, помочь некому. Никакой Пудов не придёт на помощь.
Странное ощущение. Мгновенный страх сменяется надеждой.
Пальцы будто перебирают чётки, одну за другой, выполняя какой-то ритуал от тревоги. Полностью погрузился в перестук бусинок. Каждая проскальзывающая между пальцами бусинка становилась позабытым упрёком. Упрёком – ладно, лишь бы не перечислением своих обид.
Неужели мне нечего вспомнить? Смотрю на себя со стороны, по глазам вижу, что силюсь найти оправдание. Как старая лошадь дремлю в неведении, не задумываюсь о будущем. Будущего не видно. Нет места в моей жизни для Татьяны Семёновны. Нечего заводить разговор. От того разговора не зависит ни её жизнь, ни моя.
- Любимая, я тебе нравлюсь?
Волосики на шее дыбом встали. На ум пришли народные слова-связки. Я никому ничем не обязан. Ни мной никто поклоняться не должен, а уж я вообще не создан, чтобы поклоняться какой-то женщине. Вершина самомнения. Неодушевлённая бесконечность. Чем выше заберёшься, тем дальше видно.
Не может человек в течение нескольких часов измениться настолько разительно, что сам себя перестаёт узнавать. Появилась необходимость лгать. Эта ложь как необходимость, она состоит в том, чтобы ввести в заблуждение. Ничего с этим не поделать. Люди перестали интересоваться кем-либо, кроме себя. Ты только пожалей кого, так тебя сразу обобрать норовят.
В любви боль пропорциональна красоте пережитой страсти. Это изречение, скорее всего, произнёс человек, подозревающий измену.
Знаю, что никто не считает меня своим. Покалывает слегка в груди – это ерунда. Зато голова светла. Теперешнее бытие и давнее небытие звонком разделены, пустота между ними обозначена рубцом. Всё давно зажило. Что и остаётся, как вздёрнуть плечи, вроде бы пожать ими, удивляясь неизвестно чему.
Глупость же, какая, на склоне жизни выяснять, для чего жил?
Напряжённо всматриваюсь, пытаюсь заметить хоть что-то, но ничего особенного не вижу.
Для чего всё? Сразу и не сообразить. Не устраивает меня всё. Жизнь отыгрывается за что-то. Получил ли всё, что принадлежит теперь мне по праву или незаконно чем-то пользовался? Может, мимо чего-то пролетел, не заметив? Может быть, цепляюсь за то, что мне было вовсе не нужно? Но ведь что-то же тревожное поселилось во мне, стоит коснуться и…
Какое-то многозначительное молчание. Непонятная пауза. Слышу из-за спины голос.
- Скажи что-нибудь.
- Что?
- Как намерен поступать дальше. Раскрой карты.
- Давно в карты не играл. И как поступить,- не знаю. Родился одним человеком, жизнь переиначила в другого, теперь стараюсь не быть ни одним прежним. Многослойный я. Как капуста, как лук. Лучше быть капустой – от неё слёз меньше.
Чего ко мне привязалось наваждение? Пускай, оно думает, как себе знает, с какой стати я должен что-то объяснять?
- Знаешь, что я думаю? Я не знаю, что у тебя случилось, но ты боишься любви.
Кто это сказал? Сам я оказался в этой ситуации или кто-то её создал? Никогда не знаешь, что найдёшь, что потеряешь.
Понятное дело, уйти от ответа не удастся. Почему? Так пристроился к прошлому и ради этого готов всё оправдывать.
Самокопание – не лучший способ понимания жизни. Да, есть ощущение, что должен быть другим. А не послать бы всех подальше.
Что, когда буду жить другим, зло уменьшится? Добра станет больше? Дураку только придёт в голову требовать, чтобы люди переделывали себя под его вкус.
Я уже счастлив, я счастлив сейчас.
От боли я не прочь избавиться. Боль смыть можно. Представляю, что у моих ног плещется океан, захожу по шейку в воду, стою долго-долго, насколько хватит терпения. Вода со временем вымоет горечь и боль. Я не жадный, расстанусь с этим добром без жалости. Но я никогда не рискну тем, что не могу позволить себе потерять. Такой я. И вообще, стараюсь держаться как можно скромнее и привлекать к себе минимум внимания.
Как-то тоскливо и тревожно. Чувство такое – вокруг кромешная тьма, а крохотный костерок, едва теплившийся, вот-вот погаснет. Тьма – это худо, от тьмы начинают болеть глаза и голова. Тьма наполняет ядом организм.
Сам не замечая, гримасничаю. Здесь, и нет меня здесь. Отсутствую. Когда всё было здорово, и чувства вины не было.
Такое не произнёс бы вслух никогда, но знаю, как знал в юности, пустяки меня с ног не собьют. Во что бы то ни стало сделаю то, к чему чувствую предназначение. Меньше всего меня интересует чьё-то мнение.
Мнение может всплыть непонятно откуда, вызовет страх. Смотрю, не понимая,  о чём речь. Поднимаю кверху два сложенных пальца правой руки. Клянусь.
То бледнею, то краснею. Страх и не страх вовсе, наоборот, – становится приятнее и приятнее. Наверное, женщине всегда приятно, когда мужчина признаёт свои прошлые ошибки. Женщина смиряется. Ни страсти, ни нетерпения, но она готова подчиниться. Только это не то подчинение, которое опустошённость рождает.
Хорошо всё-таки было в детстве, там думалось, стоит заснуть, как проснёшься – и всё плохое окажется сном. Повзрослев, понял, что сном не может быть то, что происходит на самом деле.
Если бы не впал в дурацкое оцепенение, то, наверное, давно бы отправился проветрить голову.
Хорошо было бы вызнать правду о мыслях звонившего. Умение застать человека врасплох позволяет диктовать свои условия. Могут при этом быть и ответвления. С ними как быть?
Одна часть меня хотела удариться в бега. Оставить проблемы на крыльце.
Но ведь когда Татьяна Семёновна обняла меня и сказала, что как только увидела меня, то поняла, что я это — судьба. Она верит в судьбу. Я — мужчина её жизни.
Нет, психика у меня не травмирована. Но вот отделаться от мыслей никак не удаётся. Не понимаю, когда мне жизнь подножку дала, повалила, коленом грудь придавила. А я из блюдечка чай пью, сёрбаю, будто ничего и нет. Без табуретки ещё примостился дуть на горячее.
В эту минуту почувствовал облегчение, ложное чувство свободы охватило меня. Мне не нужны компании. Не хочу снова и снова разочароваться. Наверное, у меня холодная кровь.
Бессмысленные мысли принесли такое облегчение, что не хотелось их прогонять из головы.
Странно, никак не могу разглядеть в происшедшем хоть какой-то смысл. У меня есть преимущество критического отношения, оно остаётся на стороне того, кто меньше привязан к происходящему. Отбросил всё, как нечто ненужное. Значит, не всё отбросил, раз минуты третируют меня. Эти минуты делают податливым. Они привязывают.
Всё было хорошо, и невозможно понять, почему мир внутри сделался тусклым. Что от меня хотят? Что и кому я должен?
Дай бог памяти, как сказала когда-то Татьяна Семёновна? «Я всегда знала, что должна жить в большом городе. Мне нужно, чтобы каждую минуту что-то происходило новое. Мне нужен живительный воздух». И ни слова о любви, о ребёнке, об устремлениях.
Помнить о тех или иных вещах – не одно и то же, что быть неравнодушным ко времени. Равнодушием не пахнет. Готов разматывать любую ниточку-связь между прошлым и теперешним. Спасительной соломинки не хватает. Спасение утопающего – дело рук самого утопающего. Как-то так. Не в моём стиле причинять людям боль, бесить их, внушать неприязнь. Не ищу изъяны. Паинька. Но почему на этого паиньку навалилось столько вдруг? Наверное, оправдываю выражение: в тихом омуте черти водятся! Кажется, все вокруг кричат, вопят, смеются, а на самом деле пустота тишины меня окутывает.
Могут чувства стать физическими ощущениями? Могут они вывернуть наружу всё, что накопилось внутри?
Не понимаю, кого спрашиваю, что хочу узнать. Временами я как бы и не здесь, не за закрытой дверью, а где-то на тихой улочке с картонными домиками, в другой жизни. Мне надо отказаться от всего, а как отказаться, если этого «всего» вообще нет?
Ни у одной женщины. Которых я слышал, не было такого голоса, как у Татьяны Семёновны. Каждое её слово усиливало ощущение, заставляло трепетать. И что?
Вздохнул, надул щёки, выпустил воздух. Всё кончено. А что «всё», собственно? В стену упёрся? Отбросило назад? Обречён проживать прошлое раз за разом, пока умом не тронусь?
Да, ладно. Никаких проблем. Предоставить судьбе надо право. Что судьбе будет угодно, то и случится. К обеду голова полностью протрезвеет.
Ничего не придумывается. Ни одной глубокой мысли. Вместо глубокой мысли покачивание головой. Глупо. И никакого голоса не было. Показалось.
Часто слышу это слово «глупо». «Глупо на что-то надеяться», «глупо что-то просить у государства», «глупо ждать милости». От глупости всё получается.
Глупость толкает одного человека к другому. Глупость – это что-то, что сильнее кого бы то ни было, она обычно заканчивается неприятностью.
Молчу. Многое в моей жизни уже прошло, исчезло и никогда не вернётся. Глупо жалеть об этом, а почему-то жалеется. Наверное, потому, как каждый, надеюсь на своё счастье, верю в него, жду радостей. Наверное, всё сбудется, все радости придут, какие мне судьбой отпущены.
Столбом стоять на одном месте - глупо. Пару-тройку шагов сделай в сторону – всё станет другим. Звонок подал знак. Люди, когда-то игравшие важную роль в моей жизни, о которых когда-то думал, отошли на задний план. Может, где-то и завалялся осколок прежней привязанности, но он ничего не значит теперь. Одним ухом слушаю шорохи этого мира, а другим ухом – отзвуки прошлого. Минута складывается в день, день – в год. Утром будет рассвет, вечером закат.
Снова и снова буду думать, буду оправдывать себя. И не смогу оправдать. Бывают случаи, когда правоту нельзя подтвердить, любые факты и доказательства бессильны. Если нет внутренней уверенности в правоте, что бы ни нагородил,- всё бесполезно.
Чувствую, как на меня наплывают, расходясь по сторонам разные картины, шире распахивалась земля. Я на дороге, на наезженном просёлке. Защемило в глазах. Смутно на душе. Зябко и сумеречно. Мысли сначала потекли вспять, в прошлое, а потом побежали вперёд. И непонятно отчего, тяжесть на плечах чувствую. Чувствую, что приспосабливаюсь, уничтожаюсь.
Молчать не хочется, устал от молчания. «Как? Почему? Зачем?» – эти слова распирают, но их-то вслух произносить не надо. Станет только ещё пустее в душе.
Никак не придумать себе дело, чтобы избавиться от наваждения. Без дела – скучнейшая жизнь.
Самые лучшие решения можно найти на ходу: они ждут своего часа, они висят в воздухе. Что и остаётся, так поймать их. Сегодня, завтра, через год,- в любой момент жизни. Всё дело случая. Не нужно быть слишком настойчивым.
Ничего такого не происходит, всё тихо и спокойно, никто не ломится в дверь, никто не кричит под окном. Никто не требует алименты. Ерунда какая-то. Я отстраняю Татьяну Семёновну от себя, беру её лицо в свои ладони и внимательно смотрю на неё. Она тянется  к моей щеке, я перехватываю её руку, сплетаю свои пальцы с её. Она  стала другим человеком, прежние капризы и нетерпимость к людям исчезли. Растаяли.
Времени много прошло, она, конечно, стала спокойной, вряд ли есть на свете что-то такое, что могло бы её удивить.
Нельзя владеть всем на свете. Но и совсем забыть, конечно, не получится. Время меняет человека. Даже если делать скидку на время, начинать всё заново не имеет смысла. В какую сторону человеческие перемены пошли – это всегда тайна. Время как бы выправляет человека. Но что-то же остаётся прежним. И это, что осталось прежним,  вряд ли значит слишком много. А что вообще имеет значение? Что для мне настоящая жизнь, к которой я рвался? Не только я, но и любой человек рвётся, и Татьяна Семёновна, в том числе.
Звонивший что-то должен был мне сказать. Что? А мне так уж необходимо выслушать?
Откуда-то, из пустоты, шёпот-выдох одно слово произнёс,- «ничего!»
Ноги онемели. Вслух такое не произносят, по крайней мере, с таким оттенком. Понял, что эфемерные нити, протянутые из маленького общего прошлого, истончились настолько, что даже шёпот их рвёт одну за другой.
Молчу, погрузившись в свои мысли, воспоминания, переживания. Ничто не выведет меня из себя.
Никаких желаний в себе не нахожу. Это даже как-то непривычно, потому что чем-нибудь, да и был увлечён. Не иначе здравый смысл притормозил чувства.
Дом мой обжит. Прочно обжит. Всё есть для простого житья. Каждый сантиметр протоптан ногами, каждый гвоздь вбит на своё место, прихватки, полотенца,- всё развешано руками жены. Как говорится, при людях время не считаешь, а без людей – нет этого самого времени.
Времени нет и тогда, когда букашку – «божью коровку», отсылаю на небо. «Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба. Чёрного и белого, только не горелого». Хочу, чтобы бог обо мне подумал? Бог пошлёт, бог уберёт.
Что там отсылать куда-то божью коровку, представилась бы такая возможность, сам бы полез за облака, пошарил в закромах бога – вдруг что-то волшебное отыщется. Что-то такое, что поможет раскрыть все карты.
Толково объяснить, что именно жду, и что  произошло, не могу. Всё - что-то новое, ещё не очень понятное. Отчётливее обозначилась отрешённость. Одно ясно, надо сжечь мост. Какой у меня мост? Между чем и чем? Если он деревянный, то сжечь можно, а если бетонный,- взрывать, что ли? Ничего общего не осталось у меня с далёким прошлым и тем, что есть сейчас.
Смущения нет. Есть недовольство. Есть равнодушие, лишь слегка припорошенное сахарной пудрой участия. Равнодушие – обратная сторона малодушия. Может, садануть стаканом в стену, чтобы осколки брызнули, сбить таким действием настырное стремление загородиться от всего?
Гори всё синем пламенем. Всё то, что привязывает людей друг к другу, что дорого одному и не дорого другому. Послал бы кто меня далеко,- пошёл бы, и не оглянулся.
Хозяин – барин. Я – никто.
Никого не обидел, но пережил что-то принадлежавшее только мне. Впервые чувствую, что чем-то по-настоящему, откровенно мог бы поделиться, только, кому рассказать? «Всю свою жизнь не просто жил, а трудности для себя придумывал». Как хочется жить тихо, по-человечески, любить жену – ведь только она умеет прощать, терпеть и необидно плакать. Это я о чём? В какую дверь стучу? Поехал бы с ней, обнял внучку, и никакого звонка, никаких заморочек.
День вроде бы не кончился, но, кажется, что уже его прожил. И день прожил, и неделю, и месяц. День, точно, он уже не мой, назад не вернётся, упустил миг удачи. Наверное, произвожу впечатление существа слабого и несчастного.
Поднял руку, поводил ею перед носом. Со стороны, наверное, кажусь пьяным.
Кружавчики, прихваточки. Закрой глаза. Дыши глубже. Дыши и ни о чём не думай.
Мечтатель.
Шевелю беззвучно губами, будто нащупываю нужное слово.
Удивительно, бывает, провернётся в голове слово, привычное, на сто раз затёртое, и ни с чего созданная им душевная ситуация делает поворот в сознании, и ждёшь, и ощущение, вроде как кто-то с доверчивостью смотрит на тебя, как на близкого человека, который не подведёт. На душе теплеет, начинаешь заглядывать в чужие глаза, в глаза «святого», в которых точечка блестит,- ведь тот человек наперёд знает, чем смятение твоё закончить. И какая-то сила волокёт меня вниз по лестнице, с крыльца, мимо домов, мимо кустов, дальше, дальше, за поворот, от людей.
На лице сочувствие должно обозначиться, губы поджались. Вроде как на душе потеплело, видно, что «выдумался» предостаточно, всё, что из души просилось, ушло с досадой. «Хорошее» сохранилось.
Ну, да. Ну, да. Брови подковками, губки бантиком, глаза как простиранные. И полуулыбка, словно в ней знание, нечто такое, чего не знают другие.
Дурак, что стараюсь самому себе понравиться. Сухарь плесневелый. Надо же, в лучших чувствах его оскорбили!
Причины нет испытывать стыд, трепет. Что было, то было. Если Татьяна Семёновна и родила, то, по крайней мере, родила для себя. Женщина рожает ребёнка для себя. Так в животном мире заведено.  Хорошо было Татьяне Семёновне, и мне было хорошо.
Это вне всякой логики, но обманывать себя не хочу. Людей связывает не только любовь, но и воспоминания о былой любви. Любовь быстро сгорает, она как бикфордов шнур. Бах, трах, взрыв, а обязанность жить остаётся. Она врождённая.
Более убогого мужичонки, чем я сейчас, в мире нет. Растерянность не исчезла: вроде бы считал, что должен иметь больше того, что имею, но, получается, что чем жил, и это уплыть на сторону может. То, что считал победами, они пахли поражениями. Победа местного значения – она малую часть меня удовлетворяла, внутри-то я оставался прежним. Чувство,- что подо мной вырыли яму, жил – радовался, а что под ногами пустота, только сейчас понял.

                51

Всего я боюсь. Боюсь любить, боюсь довериться. Боюсь мечтать. Боюсь даже улыбнуться. Я хочу забыть всё, что было когда-то.
Слово определяет направление мыслям, какая-то внове поставленная цель оживляет воспоминания. Просверк искры, и смысл всего приобретает новое понимание.  А мне-то зачем это новое?               
Звуки глохнут, мысли исчезают. Стою на конце длинного туннеля, сам себя уговариваю.               
Закрыл глаза. Дышу глубже, вдыхаю людские страсти. Чувствую,  люди сумятицу вносят. Ни о чём не надо думать, только  дышать.
Стою, как бы внюхиваюсь в воздух.
Поднёс палец ко рту. Потом положил правую руку на грудь, поднял левую, как это делают католики в кинофильмах, потом поменял руки местами. Я уже раз такой жест проделывал.
Что хотел показать или сказать этими жестами? Ничего. Механически проделал.
Не понимаю, что со мной случилось. Этот проклятый звонок! То есть я понимаю, что это всем покажется абсурдным, но нужен этот звонок мне. Для встряски. Я верю в судьбу. Сейчас в мире столько всего происходит, что не стоит делать проблему из-за звонка.
А ведь я ждал этого звонка. Всё повторяется. Природа любит повторять себя. Она успокаивающая, убаюкивающая. Она включает любого в свой круговорот, как если бы он был листком или деревом. Вон, какой-то корешок, потеряв зелёный побег осенью, остаётся в земле живым, пригреет весной солнце, он выбросит новые ростки, такие же, как были осенью.
Это же и хорошо. Пусть всё повторяется, пусть судьба только иной у всего будет.
Мне не надо ответственности. Была просто история, ну и пусть всё идёт, как шло. Не наступил ещё прекрасный момент для понимания. Или наступил?
Не заметил, как давно начал водить ногтём по клеёнке. Вся она у меня испещрена старыми трещинками и надрезами. Я её специально стелю. Как жена ни грозится её выбросить, но не выбрасывает. Если мне что-то надо выстрогать, что-то укоротить, я на кухонном столе это делаю. Вот и вчера пару чопиков выстругивал. Трещинок и надрезов полно на клеёнке, торчат волокна нижнего слоя. Щупаю надрезы, а в голове сплошные перескоки с одного на другое. Всё про что-то, связанное и нанизанное на слово «последний». Не то вздохом, не то желанием, не то видением.
Я не думаю, что целый день такое будет длиться. Я не знаю, чем всё это закончится, всякое может случиться. Я хочу чувствовать себя уверенно, я, случись что, приму решение, никого не подведу. Но мне и не хочется нести ответственность.
Какое-то чувство, что становлюсь сам собой. А кем был до этого? Может, я чувствую себя, как чувствовал двадцать лет назад?
Мне кажется, после сегодняшнего утра, я спокойным никогда больше засыпать не буду. И просыпаться вполне отдохнувшим не буду. И слава меня прельщать не станет, и на знаменитость мне наплевать. Неудержимо влечёт узнать, с чем ко мне звонили.
Где-то читал, умный человек, детский поэт, кажется, высказался, что стихотворение не заканчивается последней строчкой. Мол, отзвуки долго звучат в душе, эхо не исчезает. И в жизни, жизнь не заканчивается с прожитым днём, с какой-то бедой, с переживанием. Эхо дня долго будет преследовать. Чёрная полоса сменится белой.
В книгах совсем другие ощущения, там, если и про своё пишут, то напишут так, будто это чужое, из другого мира. В книжные переживания и хотел бы спрятаться, да сыплющаяся со всех сторон реальность не позволяет.  Отстранённости не хватает,  было бы значительно лучше, если бы младенческую свободу и вольность, если бы естественность поступков можно было сберечь. Всё было бы, если бы можно…
Неужели эти все рассуждения в мою голову прибило волной звонка?
Умел бы, так точно бы помолился, чтобы привлечь божественную помощь, заглушить сердечное смятение.
Может, у жизни есть какое-то приворотное средство, которым она опаивает, чтобы отомстить за прошлые грешки? Может, распаляешься из-за этого, голову теряешь?
Нет, но конечно, дурные мысли можно отвадить. Зажги свечу, обойди дом. Начни от двери и, заглядывая в каждый угол, так чтобы свеча не трещала и не чадила, чтобы пламя было ровным, перекрести всё подряд. Говорят, помогает.
Обряд язычника. А кто я, если не язычник?
Тащусь от одной мысли к другой.
Не пойму, что-то впечаталось в память намертво, повторяется непрошено, не нуждаясь в усилиях, оно не требует ни логики, ни смысла, так как в нём нет ни начала, ни конца, но «это» что-то есть. Что-то нуждается в объяснении, но, сколько ни старался понять, ничего не получалось. Оттолкнуться не от чего было.
Оттолкнуться было от чего, но ведь если что-то и рассчитано на нормальность, на меня безгрешного, то я должен срастись и сжиться душой с тем. А я отношусь к некоторым вещам, по меньшей мере, странно: попадёт что-то на глаза или в рот – проглочу, а если то потребует усилий, постараюсь забыть. У меня одно перекрывает другое. Свойство жизни такое. Мою жизнь нельзя сдержать.
Цыркают мысли в голове, словно сверчок в подпечье. Цыркают таинственно и усыпляющее. Жалуется сверчок в голове на своё одиночество.
Потёр лицо руками, потом положил их на стол. Так и хочется сказать: «Извини, жизнь, но не можешь ли ты сказать, до какой степени тебя понимать? Ревновать прошлое – ты же знаешь, что от этого бывает, знаешь, что это такое. Мне повезло, я не знаком с этим чувством: не знаю, как оно ест изнутри, мучает, рвёт на части. Я не иронизирую, пытаюсь понять».
Никогда не требовал никаких клятв, не верю им. Своё надо уметь держать при себе. Много чего держать при себе надо, но тайну звонка раскрыть желательно. Как, кем, когда – я не знал.
Я — больной. Я не отрицаю этого. Мой мозг когда-то отшибло. Наверное, как только родился. Нет, наверное, когда с Танькой договор заключил. Забыл об этом, а пришлось вспомнить.
Мне когда-то открыли сердце. Тогда я не рискнул что-то изменить. Рисковать можно тем, что не жалко потерять. Риск – это когда на карту ставишь самое дорогое. Я, наверное, тогда проживал время, когда «самое дорогое» ещё не определилось. Теперь многое из моей жизни кажется бессмысленным. Ничего не совершил, ничего не достиг. Карьеры не сделал, палат каменных не построил, на чёрный день денег не скопил. Придись делить нажитое,- делить-то и нечего.
Двух людей не найдётся, которые, одно и то же пожелали бы, согласились бы слово в слово выслушать. А я всё причину ищу… Женщина, разговор о ней, всегда без причины.
Что выходит, сколько бы ни старался забыть, то, что должно быть сверху, это воспоминание всё равно всплывёт? «Забыть» забирает с собой кусок жизни? Неловкость какую-то испытываю. Ощущаю себя предателем.
Не предателем, но смурь какая-то напала.
Не из-за того ли не могу спокойно жить, что все двери у меня  оказались нараспашку, будто меня кто-то подслушивает, выслеживает, съедает глазами? И сам я не сам, а кто-то.
Делаю глубокий вдох. Секунда вдоха поменяла что-то. Боль ушла.
Прошлое оказалось занозой. Въевшейся намертво, начавшей гноить. Женщина – заноза! Разве женщина может быть такой? Разве всех женщин не сливает время в одну? При желании я могу без труда воскресить каждую. И тогда появляется странное чувство – призрачное время, в котором я проживаю с некоторыми перерывами часть чего-то. Татьяна Семёновна часть чего-то, часть тех женщин, которые были возле меня.
 «Когда я влюбляюсь, всё вокруг делается красивым. Знаешь, дядя Юра, заметила, что ощущаю сильную любовь не тогда, когда обожаемый мною человек рядом, а когда между нами день или ночь. Тогда и скучаю, и вспоминаю мельчайшие подробности. Мгновение, проведённое вместе, может растянуться на час. Поднимается чувство вины, становится одиноко».
Это говорила Танька школьница или Танька – женщина? Помнится, про время говорила, что время тянется медленно. Между чем и чем?
Между чем-то и чем-то что-то застревает в горле. Я понимаю, что это слова застряли. Не сразу опознаю нужное. Это потом они начинают выходить сами собой, будто ответы давно приготовлены. И уверенность появляется. Нет, всё-таки, уточнить бы, это она сказала, когда училась в школе или когда заключили союз? Нет, наверное, я это слышал от Татьяны Семёновны. Та, маленькая Танька, говорила про свою мечту - уехать в «далёкий город».
Ещё, помнится, она шмыгнула носом, она говорила, что в какой-то момент поняла: кое-что можно потерять навсегда. И что жизнь распадается, что чувства мутнеют, что смысл существования теряется. Что она, Танька, чувствует себя запасной деталью.
Помнится, на слова «запасная деталь», отреагировал, что это и хорошо. Иметь под рукой деталь, которой можно заменить брак – это здорово.
Что я мог сделать или сказать? Дело не в том, мог ли я что-то сделать, дело в том, что сделал. А я ничего не сделал. Я позволил женщине  распоряжаться своей жизнью по её усмотрению. Это как раз и нельзя позволять женщине. На тот момент это было нормальным. На тот момент не думалось, что придётся оправдывать себя за принятые решения. Нет, женщина промолчала, она простила мои сомнения, она даже не рассмеялась мне в лицо, просто  ушла навсегда. Но женщина навсегда уйти не может. Она недосказанное передаёт той женщине, которая её заменяет. А та — другой женщине… И так до бесконечности.
Вот же, никак не могу вспомнить, называла ли когда Татьяна Семёновна меня по-другому, не дядей Юрой?
Мне очень хочется, чтобы тень Татьяны Семёновны рассмеялась  или улыбнулась – подала хоть какой-нибудь знак, показала бы, что у неё всё в порядке.
Хорошо бы краешек тени упал бы на меня. Я смог бы потянуть невидимую нить, осторожно войти, оставил бы там часть себя, и тихо вышел бы наружу.
Произвёл бы действия нервного свойства. Нервного, потому что слабо представляю, что задумал, что буду делать дальше. Не знаю, какие слова говорить.
Как женщина воспримет всё? Супружеские ночи не в счёт. Главное – везение, а остальное приложится. Она давным давно разочаровалась во мне. Бесполезный, безнадёжный, не имеющий цели в жизни неудачник. Хотела бы, нашла возможность напомнить о себе.
Тошнит от таких мыслей. Но они всё равно лезут в голову. Единым целым нам не стать. Как характеризуют меня мгновения?
Трусливый.
Мнительный.
Мягкотелый.
Слабосильный.
Избрал путь пассивного ожидания. Манну небесную жду. Всё должно само собой рассосаться.
Как же я жалок.
У меня украли любовь. Я не знаю, кому подать жалобу. Мне не хватает смелости позвать кого-нибудь на помощь.
Колотящееся сердце не даёт мне дышать. Оно лезет вверх, в горло. Наверное, сердце может добраться до луны, приложиться там щекой к какому-нибудь кратеру. Странно, наверху, хоть и холодно там, но жизнь есть. У сердца, оказывается, есть и вкус, оно может уместиться на кончике языка.
Лезут и лезут в голову мысли. Если честно, то я их порой ненавижу. Мысли не просто злорадствуют. Они злорадствуют с ехидцей, подленько, словно тайком надо мной насмехаются.
Правильно, та мысль, которая не учит ничему, хорошая мысля, она приходит опосля. Она упирается до последнего, встаёт во рту, чуть ли не поперёк, выдавить её трудно.
Что я делаю? Я в прошлое своим молчанием кричу.
А любил ли я кого,  когда по-настоящему? Как же жалок этот вопрос. И я сам жалок. Потому что трусливый. Потому что гавкать уметь надо. Потому что отыгрываться уметь надо. Если есть кого отругать,- это отдушина.
Ради чего жил? Вдруг оказывается, что любил не того человека, что в жизнь надо вносить какие-то поправки, что правильный путь завёл в тупик. Нет ни правильного, ни неправильного пути, есть – жизнь. Вот и раскатываешь на лифте жизни: вверх - где есть что-то, вниз – там небытие, там про что-то не хочется помнить.  В жизни надо чем-то жертвовать. Я, что, внизу нахожусь?
Чувствую, как губы поджались в ниточку и сделались похожими на букву «п».
Все люди чем-то жертвуют. Я, например, пожертвовал большую часть школьных знаний, ради собственного спокойствия. На кой чёрт мне в жизни знать о логарифмах, о проливе Лапируза, куда кто-то бросает камни, о каких-то там бензольных кольцах – это мне не пригодилось. От лишних знаний тупеешь. Но говорить об этом нельзя. Молчание делает глаза плутовскими. Мы, мужики, во всём должны быть гигантами.
То-то, тесно становится, изнутри распирает дурь. Дурь – она как кукушонок, быстро растёт, скоро выпихивает из гнезда другие суждения. Дурь не прокормить. Для дури надо не абы что.
Выходит, то, что кажется само собой разумеющимся, иногда на проверку оказывается не таким уж и нужным.
Постепенно успокаиваюсь, прислушиваюсь к себе. На что похоже сумасшествие? От чего оно происходит? Существует ли грань между «может быть» и «не может быть»? Может, всё – игра воображения, не более.
Я действительно не знаю, что делать. Просто строю догадки и надеюсь, что ответы обнаружатся сами собой. И справа, и слева в уши заползают голоса. Хрипловатые, всезнающие. Они чередуются мгновениями молчания. Текут сами по себе.
Прочувствованное  надо признать как будто бы виденным. Хочу сделать шаг, но сердце проваливается вниз, оно как камень, оно утягивает куда-то. Почему ощущения не имеет цвета? Чёрное – цвет горя, а зелёное или синее? Счастливые моменты, какого цвета?
У меня есть счастливые моменты в жизни. Они были. Есть, что вспомнить. Есть, что и хотелось бы забыть. Не люблю звук захлопывающейся двери. Ненавижу.
Улыбка криво соскользнула с губ. Ощущаю безмолвие. Густое, почти осязаемое. Неповоротливые звуки где-то осели.
Жизнь вытравливает из памяти всё. Вытравливает, да никак не вытравит. В такое суждение с трудом верится. Мир устроен куда как сложнее, чем говорили в школе, чем  собственные представления это преподносят. Есть неведомые непреложные законы, которые всем управляют. Десять их или больше, но на вскидку два только помнятся: не укради и не трусь. Остальные не вызубрить.
Бурное что-то у меня сегодня воображение, нервы примешались. Сломала жизнь утро, так и нечего задумываться. Где причины, где следствия,- всё перепутано.
Посопи, посопи. И, правда, начал шумно втягивать воздух.
Плохое когда-нибудь обернётся лучшим. «Всё, что господь ни делает…», не останавливайся и шлёпай вперёд. Любят, не любят… Драться нет причины. Припомни что-нибудь приятное, хихикни. Вчера ни сном, ни духом сегодняшнее не представлял.
Важный вопрос прописан в воздухе. Он дышит в лицо. Нет такой тряпки, которая сотрёт его.
Какой вопрос?
Обычный.
А дальше-то что?
Есть у меня выбор или нет?
Особого выбора нет. Надо ждать, когда подвернётся удачный случай, когда выползет некое предчувствие, когда оно одарит знанием. А дальше само по себе. Придётся всё выполнять по порядку.
Сердце колотится.
Колотится под кожей.
Во рту ощущается.
В кармане что-то стронулось. В ушах стучать начало.
Человек в большинстве случаев умирает от остановки сердца. Из-за разбитого сердца. Из-за сердечных приступов. Пошло что-то не так,- начинает болеть сердце.
Пятница – предподготовка к двум выходным. Работоголиком никогда не был. Субботу всегда ждал, но часто субботы не задавались. И отоспаться не выходило, и всё какой-то суетой оказывалось. Суета не вызывала мечтания.
В тишине хорошо праздновать победу. Тишина выслушает всё. С ней можно поговорить. Посмеяться. На короткое время ничего не бояться. Выключить всё — домофон, телевизор, телефон… и… пропасть для всех.
Мечтатель нашёлся. Не делай большие глаза. Краем глаза наблюдал жизнь, а туда же – судить берусь. Да в меня, что входило, то и вываливалось. Значение не сумел обрести. Спотыкаясь, шёл вперёд.
Но ведь шёл. Не стоял на одном месте. И не по болоту шёл. И надежда меня не оставляла. И что-то получал. Привык, что за мной решающее слово. Привычки, порой не спрашиваясь, правят человеком. Во всём, что произошло, собственно, нет виноватых. Так отчего охватывает мучительное чувство беспомощности?
Нет, хорошо бы пошарить в том месте, где память всё хранит. А иначе настойчиво всё будет возвращаться снова и снова. Теперь, когда память подсунула страницу с Татьяной Семёновной, каждое похмелье возврат к воспоминаниям будет производить. Благодарными будут воспоминания,- это не от меня зависит. И что просовывать в голову память будет, тоже этому я не командир.
Кто-то что-то спрашивает, а я ничего не слышу. Сообразить не могу. Голос звучит где-то далеко, за пределами слышимости.
Чего-то вспомнилось, как Татьяна Семёновна обронила: «А всё-таки, вы, мужчины, примитивные. Сбить вас с толку – ума много не надо. Как червяк для рыбы, так и красота женщины для вас – наживка».
Чем вот я сейчас занимаюсь, как не борьбой с самим собой. Не уверен я насчёт Татьяны Семёновны. Не любил Татьяну Семёновну. Вру,   любил по-своему. Когда женщину любишь, хочешь от неё ребёнка. Тогда ощущение счастья бывает настолько сильным, что, кажется, можешь убить. А когда женщина причина новых тревог,- это не любовь?
Молчание поселилось во мне окончательно. Оно обмотало меня, спеленало, обездвижило.
Поселилось что-то протестное. Не хочется сидеть дома. Не хочется страдать – да и по какому поводу?
Что я собираюсь со всем этим делать?
Ничего. Продолжу жить. Буду дёргаться от каждого звонка, как рыба на крючке, пока на кукан не подцепят.
Татьяна Семёновна мне кажется простой.
Такое заявление похоже на оскорбление.
Почему? Когда у женщины душа простая…
Часто бывает, простые вещи сложнее всего понять.
Татьяна Семёновна не вещь.
Не усложняй. Успокойся. Ясно же, что ты добивался, встречаясь с ней.
Слушать своё сердце надо.
Что, ухо к груди прикладывать?
Между двумя людьми нет ничего сложного.
Превосходно. Оригинально и неожиданно.
Аплодисментов жду. Почему-то их нет.
Нет, а вот насколько далеко расходятся близкие когда-то люди, разведённые временем? Где предел? Трудно поверить, что одно и то же время может свести и развести. Время другим становится, - человек меняется.  Человек счастливым просыпается утром – время как бы и нет. Время, может, и другим становится, а человек, всего лишь, как бы отступает в тень.
Человек делает что-то, потому что может это делать. Результат только не каждый дождётся. Не каждому хватит смелости остаться, дотерпеть, понять, что всё не бесполезно.
Я спокоен. На лице улыбка уверенного в себе человека. Во всяком случае, знаю, стоит закрыть за собой дверь, все мысли останутся здесь.

                52          

В тени легче противостоять боли и горечи. И злости. Обиды не так заметными делаются. Что, прорвало, наступило время, когда скрывать ничего не хочется, хочется быть честным, душу свою раскрыть, чтобы любой мог заглянуть в неё? Как бы не так!
Нет человека счастливее, чем опохмелившийся алкаш. Жаль, что не получается не думать. А что? Не думая, живёшь себе припеваючи, и плевать на всех. Счастливый. А так получается, что радость у меня какая-то недоделанная. Всем пофиг на меня, и мне на всех пофиг.
Я не виню в своих бедах окружающий мир. Это ничего, что свет ушёл из души и больше не хочет загораться. Это ничего, что там полно стоячей воды. Рябь утра всё одно чем-то брызгает. Мир принимать таким надо, какой он есть. Глядишь, шанс выпадет.
Жалкая, тряпичная моя душонка. Бабьего в ней много. Вот и лезут противоречивые чувства. Гнусно на душе. Тянет плюнуть в зеркало на своё отражение.
Но ведь себя не презирают, злость я испытываю. Испытываю противоречивое раздражение.
Ни сам, ни кто-то не относит меня к категории немногих, кому шанс выпадает. Может, когда-то и выпадал, да я проглядел.
Никого не хочу видеть, нечего заниматься дипломатией. Лучшая дипломатия – отсутствие всякой дипломатии.
Быть честным с собой вовсе не означает вывернуть своё нутро окружающим тебя людям. И не устремлён мой взгляд куда-то далеко, шарю перед собой, стараюсь нащупать то, что причинило боль.
И много накоплено этой боли?
Не знаю.
Если не знаешь, как поймёшь, когда неопределённое состояние кончится?
Наверное, когда перестану чувствовать. Когда настроение станет обычным.
А как настроение может стать обычным, если когда-то женщина заявила, что я - её лучший друг? Да такими словами женщина убивает мужчину. Словами убивает. Он ей, как мужчина, не нужен. А для мужика женщина может быть другом? Чтобы её не хотеть? Чтобы она была платочком, каким слёзы вытирают?
Женщина должна быть нежной, тёплой, ласковой. Как незабудка. Нужной.
Несколько секунд собираюсь с мыслями. Точнее, мысли сбиваются в кучу. Мысли как люди. Они - те же слова, они, соскальзывая, падают к ногам.
Палец о палец не ударил, а сил нет. Хорошо бы калачиком свернуться и уснуть.
Ничего большего я не желаю, как перестать чувствовать, куда-то стремиться, строить планы на будущее. Это в школе убеждают, что каждый должен твёрдо знать, кем он будет, чего хочет добиться. А, наверное, лучше бы вдалбливали в голову, кем не надо быть, чего надо сторониться, как обходить соблазны. Спокойнее жилось бы.
Я что и делал, так торопился куда-то, а, спрашивается, кто, где меня ждал? Двери открытыми держал? Сколько раз было, прихожу, а там стена, и начинал в неё биться. И лестницы нет, чтобы через стену перелезть. И не сад с молодильными яблоками, не речка с кисельными берегами за стеной, а бог знает, что!
Нет, голова у меня на своём месте, руки выросли, откуда им и положено расти, я не из тех людей, которые пьют до дна, нажираются до икоты, дерутся до последнего вздоха. Я не из тех, кто будет корячиться, если есть выгода. Это ничего. Что сегодня в моём мире всё зыбко. Это ничего, что Татьяна Семёновна просто «кто-то». Я с трудом вспомню, как она выглядела.
С чего меня прижало?
Конечно, человек должен жить, жить обеспеченно. Но и не так чтобы, есть икру ложками, мясо – так целым бараном, блины – как ел баснописец Крылов – стопками высотой в локоть. Всё должно быть в меру, как говорил великий индус Неру. Все удовольствия должны быть для души.
Неужели душа такая ненасытная? Как в неё всё вмещается?
Куда я смотрю, что хочу разглядеть? Да никуда не смотрю, ни на кого. Как с самого детства погрузился сам в себя, так и живу. И если усмехаюсь, то усмехаюсь своему нутру, а нутро уж само краники желаний приворачивает.
Не знаю, включал ли я когда-то на полную катушку свои мозги? Если и включал, то от той каши, которой они переполнены, мне казалось, что голова лопнет. Градинами в череп стукают предположения. Но по сути, ничего ведь не делается.
Всё же внутренним голосом ощущаю,- чему-то быть. Гостя не кошка намыла, столовый нож из рук не падал.
Пару раз странный сон видел: большая комната, несколько зеркал, начало дороги, крест на пригорке и человеческая фигура со сложенными на груди руками. Человеческая фигура,- это, конечно, был я, но почему-то лица своего не различал. Что удивительно, самого себя во сне ни разу не видел. Память сна стирает лицо, как будто бы я никогда не смотрелся в зеркало, собой не любовался. Странно это, во сне сам себя не вижу, только чувствую.  Какое-то раздвоение.
Зеркала не больно меня озаботили. И крест,- крест окончание чего-то, а вот начало дороги – кусок серого просёлка с выбитой колеёй, не машинами выбитой, а тележными колёсами, почему-то запомнился.
Просёлки, если вокруг нет чего-то характерного, отличного, своим однообразием утомляют. Интересно, стоит ступить на лесную дорогу, как пропадает вредность человеческая, никого не стремишься обидеть.
Ещё мне причудилось, будто у меня крылья выросли. Будто воспарил над народом. Откуда народ взялся – не пойму. Хорошо полетел, ровно птица. Всё выше и выше. Шум, гам, удивление внизу. И то ли люди внизу вдохнули весь воздух в себя, рты пораскрывали, как потоком меня шваркнуло об землю. Непонятно как жив остался.
А у непонятного есть время? Непонятное – это не нуль? Нуль – это значит пусто, ничто. А почему же тогда, прибавляя к единице нуль, получаем десять? Непонятно. Есть у непонятного препятствие, которое оно не сумеет преодолеть? И не является ли непонятное тем, что хранится «за душой» у человека, на что глядит человек и с кем советуется в глубине той же души?
Намного лучше получается, если кто-то присоветует, подскажет нужные слова. Странно, воспоминания всегда вдыхаются, а выдыхается – не пойми что.
Гоняю мысли по черепушке, словно горошину вилкой по блюдцу, – никак не могу подцепить. Как только что-то удаётся подцепить, так хочется этим похвалиться. И что дальше?
Полностью окунуться в непонятное,- всё равно, что сбрендить, обзавестись грехами. От грехов избавиться – змею убить надо. За каждую убитую змею сорок грехов отпускается. Сорок!
Всё-таки дверь – это что-то, защитный экран. И пока она закрыта, ничто не в состоянии разрушить мой устойчивый мирок.
Улыбнулся, но от своей же улыбки стало не по себе. Будто чему-то обрадовался больше, чем мог ожидать.
Уподобляюсь ребёнку, который, заполучив на праздник кучу подарков, перебирает, старается сквозь обёртку понять, что там. Подарили, что он хочет, или в очередной раз всё – обман.
Звонок – обман, или на самом деле у меня спрашивали?
Кто бы мог предположить каких-то двадцать лет назад, что поголовно все начнут устанавливать железные двери с хитроумными запорами, что придётся предварительно смотреть в глазок, ломать голову, открывать эту самую дверь или затаиться за ней, ощущая шаткость опоры, принимать решения: впускать или не впускать человека. Радоваться или злиться – это тоже невозможно, не имея под ногами опоры. Что, железными дверями любовь люди удерживают?
Любовь теперь поделена на любовь простую, доступную, оценённую рублём, и на любовь – жаль. Любовь-жаль – эта та, которая в загоне, её прячут от всех, от  неё щемит сердце. Многие теперь не за любовь борются, а за достаток. Не мужей ждут, а купцов. У купца деньги. Красота, фигура – богатый товар. Но всё-таки хорошо, что есть за что бороться, за что стоит бороться.
Не сумел заполучить то, что хотел – довольствуйся тем, что имеешь. Я же не баба, змеиного жала у меня нет, иголок не припас. Завистница уколет свою сотоварку при случае, без злости уколет. Такова несчастная натура женщины. Вот уж точно: кто кого меньше всего жалеет – так это баба бабу. Не баба – бабу, а женщина – женщину!
Отвожу взгляд. Баба – бранное слово. Вид делаю, что мне всё равно. Против своего сердца бороться бесполезно. Причину отняли. Не стараюсь быть кем-то, кем на самом деле не являюсь. Я не из тех, кто думает, что ему всё можно.
Я, наверное, из тех, кто постоянно с чем-то не согласен, кто воюет с окружающими, скорее, с самим собой. И выходит, что с жизнью  я борюсь. Равновесие мира нарушить хочу.
Самого главного не говорю, приведись, готов ли снова встретиться с Татьяной Семёновной? Я изменился, я теперь другой. Раньше я был довольно мерзким типом, придирался ко всему без всякого повода. Теперь поумнел?
Я умею хранить тайны. Даже улыбнулся своему выводу. Но улыбка была несколько натянутая. Быстрым настороженным взглядом обшарил комнату. Комната медленно кружилась.
Дурак. Тоже мне, Иван-царевич! Не ту лягушку поцеловал. Готов признать, что совершил ошибку. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Конечно, для жизни лучше, когда говорят «да». Но ведь жизнь не всегда даёт вторую попытку. Всё-таки, в своей жизни кое-что узнал.
Шёл, шёл, искал… А что человек ищет, что пытается нашарить рукой, от чего интуитивно отодвигается – края, края боится человек. Не каждому дана способность край заранее чувствовать.
Что, сначала должно стать хуже, прежде чем станет лучше? Если нога зависла над пропастью, хоть «да» кричи, хоть «нет», поздно варианты перебирать. Вот и приходится бежать от края, отползать.
Ладно, если сам нашёл в себе силы отодвинуться, а если кто-то выручил из беды? Поселится милосердное беспокойство беспамятства, и бог его знает, на кого перенесутся все обиды. Иногда кажется, из-за гордыни или глупости, что стремит вперёд, то беспокойство неиссякаемо, оно как-то связано с судьбой, оно вывезет.
Судьбе дела нет, каков я на самом деле, красив я или нет, люблю или только прикидываюсь, в судьбу закладывается настоящее, основное, что требует дополнения и обоснования. Время отбирает. Что-что, но временем я не руковожу. Хотя, искренность признания пробивает любую оборону, срывает маску.
Меня забавляет не вполне искренняя искренность, которая ничего не объясняет. Моя искренность верный друг тем. К кому я хорошо отношусь.
Толчками пробиваются воспоминания. Какие-то слова, непонятный разговор. Замучила чёртова привычка удерживать в памяти слова, а не события. Что я должен вспомнить?
Боюсь! А чего боюсь?
Любить боюсь. Что может быть лучше любви, какой риск в любви? Прекрасно ведь отдаться другому человеку, довериться ему, улыбнуться друг другу.
Начиная любить, человек на что-то рассчитывает… Самая лучшая любовь, когда расчёты рушатся, когда любовь исключением становится. Любовь настоящая – безумие.
Я не знаю, что может случиться. Никто не знает. И именно поэтому мне хочется чувствовать себя уверенно, когда приходится принимать решения.
Ответственности никакой не хочу. Пусть всё идёт, как идёт.
Опустил руки, покусываю верхнюю губу.
Выглядеть смешным – это не самое ужасное. Почувствовать отрицательное мнение – это куда страшнее. Под отрицательным мнением любой насквозь виден, что и остаётся, так ёжиться, ёжиться.
Нет, всё-таки, хорошо временами отпускать себя на волю, навоображать совсем другое будущее, будущее, в которое камни чужие руки класть не будут. Без гнетущей воли кого-то свою жизнь строить надо.
Быть спокойным и ждать, ждать маленькой форы, маленькой слабины, а уж тогда накидывать верёвку на удачу и тянуть, не отпуская.
Вроде бы, с каждым годом умения прибавляется. Опыт закаляет и укрепляет. Какую-то власть над жизнью я получил. Со всех сторон по волосковым проводам, невидимым для постороннего глаза, идут сообщения. Сижу в серёдке этой сети.
Вдруг ясно увидел, как сам сижу, гляжу в утреннюю даль, сквозь туман различим светлый горизонт. Сижу и рассуждаю. О чём?
Хорошо, что есть сквозняки. С одной стороны сквозняки выдувают заботы, но и именно сквозняки наносят всяческие иллюзии, иллюзии позволяют заглянуть за черту горизонта.
Нет, паники нет. Земля под ногами не расходится. Жизнь не закончится сегодняшним днём. Так чего столбом стоять? Всё равно границ своих возможностей не знаю. И никто не знает своих границ. А хотелось бы знать, хотелось бы.
Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Всё должно быть настоящим.
Какая же всё-таки патока – эти воспоминания. Барахтаешься, барахтаешься в них, а толку. Ни силы не добавляется, ни славы. Сплошь разочарования. Толпы вопросов выстроились в голове в очередь. Хорошо, что не пихаются, а то бы голове пришёл каюк.
Память шуршит. Воспоминания закупоривают сосуды в голове с одного конца. От этого распирает, сквозь горло звуку не протиснуться.
Сколько времени надо человеку, чтобы понять себя? Сколько?! Жизни не хватит. За минуту не управишься.
Что прожито, то – пережито. Чувство свободы затапливает. Малость самодовольством переполняюсь. Настроение улучшается. Настроение дрожит вокруг меня, как звук продолжает дрожать в только что отзвонившем колоколе.  Что интересно, нет у меня обиды.
Обиды не мне принадлежат. Я ими не владею. Человек, по сути, ничем не владеет.
Отвожу взгляд в сторону, как бы потеряв интерес ко всему происходящему. Стараюсь не испугаться, стараюсь отогнать мысли подальше. Что за удовольствие унижать себя? Раньше я не замечал за собой такого. Здорово изменился.
Наверное, до бесконечности влюбляться нельзя. На каждую любовь приходится тратить силы, а они не безмерны. С каждым разом любви меньше. Может, верности прибавляется? Уважения? Чего-то до конца недодуманного?
Я слышу слова в определённой последовательности и какие-то картины навязчиво вторгаются в сознание.
Оно так, и не совсем так. Пока видишь, пока крепко на ногах стоишь, края нечего опасаться. С одной стороны край, с другой – стена, так прижмись к стене, за уступ зацепись, за свисающий корень схватись, не смотри в ту сторону, где обрыв. Ну, шатнёт другой раз на сторону, так, извернись, на ногах  и устоишь. А не устоишь,- туда и дорога. Одним больше, одним меньше. Отряд не заметит потери бойца.
Не сплю, как бы выхожу из забытья, прислушиваюсь, цепенею. Мнится, что дверь внизу открыта, слышатся шаги по лестнице. Машинально сдавил голову руками, словно в голове было спасение, разгадка всех тайн таилась под черепушкой. Может, и так. Вычерпать бы мозг, выскрести, сдавить хорошенько, выжать из него каплю, как из творога, последний сгусток мысли. Но ведь тогда это не я буду.
Стараюсь думать о чём-то другом, но ни одной мысли не было, и казалось, сквозь замочную скважину заползает жалоба, казнит за всех сразу. Никак не приноровиться. Картины в безмолвии, созданные воображением, реальнее реальности. В воображении самосущность важна, которая абсолютна в минутах, ощущениях, самооценке. Всё это создаёт узор.
Всё давит. Рубашка – всё равно, что кольчуга. Брюки – какие-то средневековые ботфорты, носки, и те, из наждачной бумаги, трут.
Сжимаю кулак.
Совсем запутался в паутине нагороженного. Если всё не моё, так какого хрена тратить время на разгадки? Вытаскивать откуда-то заковыристые слова - типа самосущность, расшифровывать их, зачем? Время, наверное, такое наступило, когда прошлое отделилось стеной непонимания, когда объяснить те или иные поступки не получается. Получается, по отношению к себе, я сейчас - посторонний.
То есть, для того времени, где я был в доску своим, где жил беззаботно, я теперь – чужой. Тогда не лез к себе в душу, а теперь что-то стараюсь выковырнуть из неё. Закрываю глаза – когда глаза закрыты, в самом себе труднее разобраться.
Совесть замучила? Так совесть — это звучащее воспоминание, попытка удержать всё на старом месте.
Правильно, теорий у меня предостаточно, романтикой по горло был переполнен. Но ведь постепенно нашёл своё место в жизни, шишек набил, пережитого  - мешок за спиной. Но вот же, оказалось, что сам себя не знаю. Всё пережитое, оказывается, надо дополнить. «Жизнь» сюрприз преподнесла. Складывал, складывал всё в кучу, а оказывается, и делить надо уметь, и искомое должно стать на своё место. Само должно стать.
Напряжение, с каким жил, обернулось усталостью и теперешним одиночеством, да ещё сомнения прицепились. А в пору сомнений, конечно же, лучше быть одиноким, сам над собой победу должен одержать, чтобы… Как не хочется кончать фразу банальным,- «чтобы дожить спокойно».
Чтобы всё получилось. В глубине души я знаю, как сделать всё как положено.
Пласты времени чередуются, я там пячусь назад. Ни за что не удаётся зацепиться. Не могу найти точку опоры, нет привязи — всё обрывки.
Почему надо обязательно уяснить что и как? Не хватает чего-то… Может, не не хватает, а наоборот, лишних звеньев полно, не знаю, куда их пристроить?
Пудов бы на это добавил, что меня положенного используют. Пудов имеет манеру смотреть себе под ноги.
Незаметно как-то наступило время, оно тянется дальше и дальше. Всё поделилось на «тогда» и «теперь». Два буйка колыхались на волне: то один всплывёт, то – другой. Нить мысли теряется, захлёстывает её волна, и почему-то кажется, что, не приведи господь, как только перестану соображать, сразу опущусь на дно.
Да, я всю жизнь работал и работал, где-то глубоко в душе хранил любовь. Хранил представление о любви. Я держал её в заточении, какая она – скорее, книжная, навеянная переживаниями из романов. Я боялся с ней расстаться, боялся остаться ни с чем. Я и не замечал, как моя любовь высасывала сама себя, как от неё остались пустые шкурки жалости и то, что зовётся прихотью. В любви много прихоти. Но ведь чего-то особенного не ждал. Как у всех, так и мне.
Не знаю, когда решил, что всё неважно. Важно то, что снова возникло желание изменить жизнь. Найти своё место в жизни. А что это такое – своё место в жизни? Место в жизни – привычка, что-то не случайное. К случайному привыкнуть нельзя.
Татьяна. Семёновна. Вспомнил имя. Как она теперь выглядит? Запах духов возобладал, оттеснив всё остальное.
Перегонять себя с места на место, это не всё равно, что научиться перегонять тучи. Наверно, мудрость в том, чтобы ни от чего не зависеть и желаниями не оскудеть.
В чём заключается желание, как его осуществить: ехать куда-то или наплевать на всё, отключить звонок, или заняться поиском звонившего? Изменить жизнь, значит, перестать голову морочить переменами. В переменах на исходную позицию трудно вернуться.
Почему-то причудился шёпот бессвязных слов, забытьё, горькая жалость к женщине. Почему-то резанул бубнящий голос диктора из телевизора,  доносящийся из комнаты, невозмутимый до непотребности, который рассуждал о падении нравов, его хотелось привернуть. Всё-то им известно, почему тот такой, а этот иной, почему один становится плохим, а другой хорошим. А не из этого ли телевизора потоки крови льются, всякое непотребство показывают, всё деньгами оценивают? Богатых отделили от бедных. Счастливых от несчастливых. Удачливых от...
Мне ненормальности хочется. Той призрачной ненормальности, про которую когда-то читал, в которой люди набрасываются друг на друга, перемешиваются телами, пальцами, языками. Пришло пронзительное понимание, заполненное под завязку опустошающей силой, что я – пуст.
По-моему, в одно и то же время для разных людей человек бывает то тем, то другим. Лицо меняется, делается значительным, человек словно бы отодвигает всё мелкое, переступает через него. И не беда, что красота в чём-то одинакова, природа у красоты одна, бедный может быть богатым душою. Попробуй, определи, где тут плохо, где хорошо? Какие надежды сбылись, а какие иссякли.
Мне плевать, если вокруг люди начали перемигиваться, переглядываться, крутить пальцем у виска. Пускай.
Расстояние от глаза до кончика пальцев вытянутой руки — это расстояние между мной и всеми. Каким бы оно ни было. Оно слишком велико. В нём есть ответвление, где «всё слишком поздно». Это «слишком поздно» уберегает от слёз.
Уловил в теле живое тепло. Надежда доставляет радость. Я ведь надеюсь на лучшее.
Всё как бы провалилось в темноту, потом снова вспыхнуло, обрисовалось, вдали, на задворках было тревожно. В голове лишь одно – что было только что…
Чувство чего-то неизбежного, неотвратимого охватило. Изблизи доносился щемящий звук «скырлы-скырлы-скырлы», будто стонал кто-то.
«Голуби, поди, стонут,- подумалось.- Или ветка, какая, трётся обо что-то».

                53

Неужели это утро наступило для того, чтобы я прошёл и проверил весь мой путь? Чтобы перебрал всех людей, которые были рядом? Жил, читал умные книги, в каждой книге был рецепт счастья и спасения человечества – в книге просто: бери, примеривай на себя, действуй. На любой вкус советы. И чего никто по-книжному не спасается?
Ко всему привыкает человек. Он может пережить боль. Влюбиться, рассориться, снова влюбиться. Пустяка хватает, чтобы начать думать по-другому. 
Что я не сделал такого, что срочно в это утро нужно сделать? Почему в это утро, а не пять лет назад? Почему не десять лет назад? Что, мне требуется вспомнить всех, перед кем виноват в чём-то? Что это даст? Жизни не хватит вспоминать, не то, что каяться.
Стоп, а если? – кто-то решил отомстить мне… Чем? Отправить меня на тот свет? А чего, сломаю в раздумьях голову, и – конец. А чего, вдруг чей-то груз на душу взял?
Что, Татьяна Семёновна лучше моей жены? Не на той женщине женился? Это меня мучает? Почему раньше не волновало? Она такая же… Из-под одного да под другого. Все женщины одним миром мазаны. Я имею полное право так думать.
Всё вижу, всё слышу, запахи чую. И ни одной мысли в голове, кроме странного желания – что-то увидеть, разглядеть.
 Око зрением не насытится, ухо слушанием не наполнится. Это о чём? Приходит время, и глаза начинают смотреть на сторону, а к ушам тянутся ладони, чтобы прикрыть их.
Фобия у меня. Просто так возникла, просто так и отлепится. Чего мне беспокоиться за кого-то, о себе думать надо. С трудом верится, что моё лучезарное счастье может обернуться мрачной безнадёгой. Я что-то раньше не замечал, что неладное вокруг меня крутится. В семейной жизни, если не надо по тому или иному поводу не надо говорить: мне жаль, то всё хорошо.
Человеческая жизнь настолько короткая, что редко кто успевает привыкнуть к счастью. Я вот всё подвоха жду, всё подозрительным кажется и ненадёжным. Где-то читал, у каждого второго человека синдром самозванца.
С этим синдромом ребенок рождается. Он ведь ждал долго, и намучился в утробе, вот и орать начинает.
Кто-то хочет вызвать меня на откровенность. А врать мне не хочется. Врать, конечно, умею. Нет такого человека, который жизнь прожил, не соврав. Врёшь из-за того, что не хочется выставлять напоказ свои чувства, свои желания. Я  других не прошу расшаркиваться, вешаться на шею, вселюдно сюсюкать.
Если не пудрить мозги, то в жизни всё предельно просто и ясно, всё с налётом  сентиментальности. Баш на баш, что-то в обмен на что-то. Мы, мужики, пытается вставить себя, как пазл, в картину жизни, мы на многое не претендуем. Сыт, одет, женщина рядом… А вот женщина без любви не может существовать. Предмет любви найдёт в чём угодно и где угодно.
Конечно, в некоторых ситуациях легче помолчать.
Свет померк, скатился в пропасть. Часть меня погасла.
Скатился, за женщину думаю. Я женщиной и дня не жил. Ещё не хватало. При чём тут женщины? О каких женщинах речь веду? Мужика-мямлю женщины не любят.
Опять это: любят – не любят. Бурному проявлению чувств отведён короткий отрезок времени. Всё со временем успокаивается.
Со временем. Но почему-то «из прошлого» себя вытаскивать не хочется. Как ни крути, мужик принципиально отличается от бабы. Я, допустим, хочу получать всё сейчас, мне по чуть-чуть не надо, лучше согнусь под ношей, но в одну сумку всё запихаю.
Рук не хватит, соломку для подстилки с собой носить.  Жил, живу, ни к чему не готовился. Начинало что-то тяготить, старался избавиться. Как все. Каждый хочет жить так, как ему удобней. Каждый носит маску. И нечего маяться раздвоенными чувствами, от маеты можно спиться, не то глупостей понаделаешь.
Мысли стекают, будто подсолнечное масло, по стенке бутылки. Всё в силу обстоятельств. В силу обстоятельств получил роль главы семейства. Обстоятельства ответственность на меня взвалили. Вот и выходит, не я виноват, а обстоятельства.
Да, я люблю любить. Красоту люблю. Не чужда мне мысль, что любовь другого человека – подарок, который нужно заслужить. Силком заставить любить нельзя. Быть вместе – это выбор двоих, а не обязанность.
Есть вещи, которые, вроде бы, не имеют ценности. Трудно вспоминать и просить, но они могут разъединить. Я не иду против всех. Всё заканчивается, когда на это есть причина. Конечно…
Заладил – «конечно» и «конечно». Как попка, как автомат. Вникнуть не могу в происходящее. Интересно, перешагну когда-то черту, если в моей голове кто-то другой займёт место?
Мне жизнь нравится. Много есть способов жить. Правильный, говорят, один. Даже мысленно не хочу говорить жизни «прощай», даже не из-за того, что это плохая примета.
Не хочу служить причиной тревоги. Не хочу, чтобы на меня показывали пальцем самозваные критики. Не хочу, чтобы на лице читалось выражение беспокойной тревоги.
Нет серьёзной причины тревожиться.
Тишина. Неприятное ощущение. Отчего в ушах грохочет? Делаю глубокий вдох. Мне хочется, чтобы можно было выдохнуть и улететь, как улетает сдувшийся шар из рук ребёнка.
Между мной и Татьяной Семёновной было что-то большое. Большое, но до конца не понятое мною. В один из тех трёх дней, по минутам разложенных памятью, Татьяна Семёновна сказала, что лучше прожить несчастливую жизнь за богатым, чем перебиваться с хлеба на квас в рае-шалаше. Рая в шалаше не бывает. Бывают счастливые минуты забвения. Минуты, но никак не дни. Ещё везение должно быть. И свет в конце тоннеля должен быть.
Везение с чего-то должно начаться. Начало везения – момент отключки чувств.
Эх, с теперешней головой, да в те дни. Да с возможностью что-то изменить… Не хватит у меня смелости.
Ощущаю себя молодым, неуверенным в себе. Не знаю, что делать. На ум не приходит ничего ироничного, что могло бы спустить на грешную землю. Никуда не спешу, ничем не занят, ничто меня не ограничивает. И желаний никаких.
У мёртвого нет никаких желаний. Я не труп.
Чувствую своё превосходство, потому что знаю, отчего женщина говорит про рай, отчего они все так говорят в таких случаях. Я не мальчишка, я могу совершенно свободно смотреть на любую, потому что смятения у меня нет.
Забавный коктейль, неимоверные мысли, неповторимые ощущения. Холодного пивка бы… слышать, как кто-то гремит тарелками на кухне...
Связные мысли улетучились. Из глубины поднималась горячая волна, стало тяжело дышать. Никто не знает, что «на роду написано». Поставили в колею,- живи. Запрягли – тащи воз. Свистнул над головой кнут – ужмись.
Всё же, не раз и не два раза оставался с разинутым ртом. Слабое утешение, и не утешение это вовсе, думать о женщине, которую любил и с которой расстался.
Запах обволакивает.
Согласен, что верно, то верно,- сто и одна мысль приходит в голову, когда оказываешься у черты. И то надо закончить, и над тем подумать, и дорожку, по которой придётся шагать, выстлать чем-то, чтобы по сухонькому двигаться. Всё надо, всё сразу.
А надо ли? Может, ну его к чёртовой матери? Какая разница? Потом ведь я сам буду жить в том, что накрутил.
Не дело мужику ковыряться в кучках прожитого.
Неуместно в такое утро, когда раскалывается голова, звонить.
Женщина, бросив взгляд, без слов догадается, хорошо тебе или тошно. Можно храбриться перед ней, хвастать и врать, женщина просто отодвинет ненужные слова, как занавеску на окне, впустит больше света, заглянет своими глазищами внутрь, и увидит, спокойно у тебя внутри или суетно.
Миллионы людей, которые не сопротивляются жизни, не растут. Время уходит, а они работают только для того, чтобы набить желудок, заполнить шкафы тряпьём. Они мечтают о любви, гонятся за ней… Что обретают, то и теряют.
Ну да, ну да, я не такой. Мне бы всё подавали на белой тарелочке с голубой каёмочкой. Всё разжеванное. То-то будет радость.
А радость возникает от чувства равновесия, от сознания, что ничего не надо искать, можно довольствоваться тем, что есть.
Что есть,- оно на какое-то время.
Картина открылась, шторки кто-то раздвинул, отчётливо вспомнилось. Ком снежный с горы покатился. Одна за другой картины в голове пропечатывались.
Водка причиной была, раз я решил посвататься.
- Так говоришь, что меня любишь,- проговорила Танька, Татьяна Семёновна.- А жена как?
Не знаю, откуда напыщенность из меня полезла. Слюнявые слова, мыльные на ощупь, начали с губ слетать. Не я, петух гамбургский, с плетня закукарекал.
- Отношения с женой не радуют страстью. Не влекут, не добавляют уверенности. Я своё отлюбил. Для семьи достаточно уважения. Я ж не в блуд зову, а замуж.
Крыльями захлопал, глаз скосил. Что ни фраза – то золото. Бриллиант. А взгляд-то, как сейчас себя вижу, мечется по залу. Впечатление хотел произвести.
- Возможно, и пошла бы,- глядя куда-то в сторону, ответила Татьяна Семёновна.- Разведёшься? Нет. Любовь в обмен на подарки? Внимание на внимание? Хочешь стать мужем двух женщин? Эх, мужики, мужики… Не можете раз и навсегда решить, чего хотите…
- С тобой, с тобой решать буду.
- Ублажить две женщины тебе не под силу. Кормить и одевать..  А вообще, интересно, сколько ты можешь прокормить? Дядя Юра, в блуде мужик слаще. Было время, светило солнце, зрел крыжовник. Ничего у нас не получится. Упустил ты возможность сказать когда-то одну простую вещь: «Я люблю тебя».
Прозрение находит. Больно видеть в глазах женщины вызов и ненависть.
Быть всегда спокойным, уверенным, держать ситуацию под контролем… А если земля из-под ног уходит? Если просто не получается казаться? Если нет на руках козырей?
В двадцать лет нетрудно найти причину для веселья. Вся жизнь впереди, случись что, сто тысяч раз можно её поменять. А потом оказывается, и то, что поменять хотел, и на что менял – это и есть жизнь. Что, не счастлив? А как можно быть счастливым, если кто-то не счастлив?
Вспышки памяти сбивают с толку. Зря говорились слова, зря от обнимавших рук пробивалась дрожь, пробегала по телу, зря сливались губы, вздохи становились нетерпеливыми. Скреблось чувство вины, звучала какая-то фальшивая нота. Невозможно сопротивляться течению, уносит течение…
Снова пришла в голову мысль: теперешнюю бы голову да в те времена… Мы, мужики, всегда мучаем тех, кто нас любит, и чем сильнее любят, тем сильнее мучаем. Испытываем, до какого предела женщина сможет терпеть. Сколько вынесет. Никто не ответит, никто не определит, какая судьба счастливая – та, что выпала, или та, что могла выпасть. Силком судьбу не взять, бесполезно стремиться силком лучшее достичь.
Успех, неуспех… Что-то не привлекателен успех, когда двигаешься от одной неудачи к другой. Хочется всё и сразу.
Как, как перебрать прожитое, чтобы оно не таким болючим выходило? Как, перебирая, не пропустить главное?
Хорошо жить по мановению волшебной палочки. Раз – и загорелось бы утро, раз – и кто-нибудь оказался рядом.
Не помню, смотрел ли кто на нас. Не уловил зависти во взглядах, и насмешек не было, и осуждения не было. Потом, может быть, обозвали нас по-всякому, и оскорбили, наверное, и наплели такого, что самим им минутой стало противно. Это потом было.
А слова-то какие из меня выходили…
- Татьяна Семёновна, вы – богиня моя. Никому с таким жаром слов «я люблю тебя» не говорил.
- Стареете, дядя Юра, стареете. Богиня существует, пока в неё верят, пока от неё что-то надо. А потом?
Ждёт женщина, ждёт. Замерла. Но возражать ей никто не собирается. Она отпивает вино; край бокала отходит от её рта с красным пятном. Внутренним жаром она раскалила бокал губами. Это вот почему-то запомнилось.
А потом… Как холодный душ…
- Ты – один из правильных мужчин. Я тоже кое-что поняла в жизни: уводя чужого мужа, сама рано или поздно окажешься преданной. Больно осознавать, но женщина счастлива оттого, что сама любит. Безответно, непринято. Любовь существует. Не осадок она на дне сосуда души… Любовь — боль. Счастье ведь всегда зависит от кого-то.
Чёртова память. Есть в человеческой жизни коварная черта. Опоздание. Опоздал с чем-то в жизни,- к черте старта снова не поставят. Но и сфальшивить на старте нельзя.
Короткие ответы-выдохи. Ни о чём, и обо всём сразу. Почему раньше слова Татьяны Семёновны не вспоминались? Почему сегодня, что за муть подняла их из отстоя? Так и вижу неподвижную женщину, словно всматривающуюся в собственные мысли. Почему-то по-деревенски с насупленным платочком представляю. Чуть ли не с зажатой в сахарных зубах травинкой. Вольное здоровое тело, крепкое, сквозь кофточку проступают швы лифчика.
Но вот же, в воображении лицо дрогнуло, изменилось, как по поверхности воды, прошли по нему тень и свет.
Редкий мужчина даёт женщине всё необходимое для неё. Редкий мужчина позволяет женщине любить себя без оглядки. Тот, у кого это получается, того женщины любят.
Странно. Когда Татьяна Семёновна подняла бокал с вином и, протянув его в мою сторону, чуть задела мой бокал, в звоне стекла, врезалось это в память, прозвучали обещания и предостережения. Через столько лет аукнулось.
Да, женщина в отличие от мужика, кое в чём умеет разбираться с проницательностью рентгеновских лучей. Особенно если это касается того, кого она любит. Всё вперемешку: жалость и радость, и не пойми что.
И не надоест мне переживать прошлое раз за разом?
Голос слышу. Он то притихает, не доверяя окружающей тишины или боясь, что слова затеряются где-то, то знобко и с дрожью начинает биться рядом. Позови этот голос за собой, пошёл бы, не раздумывая. Воспринимать всё зависит от ощущения счастья. Если счастлив, то и люди нравятся.
Стало не до шуток. Не умираю я. Суета мыслей, всё сиюминутное кажущееся, что оправдывает, это только подтверждает правду изречения: перед смертью не надышишься. И голос издалека не голос привидения. И взашей меня на тот свет никто не толкает, моё существо до мельчайших клеток не требует чего-то необычного. Мне бы в мыслях отойти в сторону, отвадить их как-то. Вместо этого петляю по-заячьи, боясь обидеть кого-то.
Мне говорят, что я добрый. Цены мне нет. Уверенный, многое могу делать. А мне-то что с этого?
А я-то знаю, я никогда не старался быть добрым. Мне же в ответ, мол, добрые как раз не стараются. У них само выходит…
Часто по слепоте молва за человеком следует, не избавиться от неё. А за мной и молвы нет. Я знаю, что ничего не представляю из себя, а про меня говорят, что «у него сердце талантливое». Как это?
Слишком часто я говорю «нет», когда надо бы сказать «да». Но ведь и после слова «нет» и согласного «да» корить себя не раз принимаюсь. Всё от неуверенности. От неуверенности приобрёл привычку разговаривать «за жизнь» с самим собой. Говорить – ладно, хорошо хоть голову пеплом не посыпаю.
 В продолжение молчаливых разговоров сколько раз пытался найти аргументы, оправдывающие меня, но чаще приказывал своему второму «я» заткнуться. Молчаливые разговоры самого с собой лишь на время приносили душевный покой. Когда совсем невмоготу становилось, пару раз приходил домой на ушах,- надо же расслабиться.
Прошла целая вечность по богатству пережитого. Год или сто лет, месяц или всего лишь одна минута.
Не всё так плохо. Кому-то сразу везёт, для кого-то везенье отложено. Жизнь – чужая контора, куда, не спрашивая, воткнули, вот и бреду от двери к двери по коридору. А за каждой дверью кто-то что-то ожидает. Как угадать, где стол поставлен для меня?
Иную дверь сразу обхожу, в иную робко стукну костяшкой. Из-за какой-то двери ответят, кто-то и распахнёт свою. За дверями смеются, восхищаются, покупают, плачут. А я иду, не зная куда, ищу, не зная что.
Раз есть дверь, есть за ней люди, встреча предрешена, что-то должно открыться. Не стоит суетиться.
Тишина минут подавляет, напрягает. Если судьба куда-то быстро выводит, то сам себе кажешься всемогущим. А вот случается такое утро, как у меня сегодня, и вся самоуверенность скисает. Испаряется. Готов предать себя.
На молодёжном сленге я лоханулся. По уши в дерьме. В дерьме и в ажуре. Стой и облизывайся. Я ни на чём не настаиваю. Я маскирую свою нерешительность. Я боюсь обнаружить своё малодушие.
Женился наобум. Особо не раскаиваюсь в этом. Не считаю, что с кем-то жизнь вышла бы лучше.  Никто не ответит, не определит, какая судьба счастливей – та, что выпала, или та, что могла выпасть.
Моя жизнь с женой первые годы походила на хорошо горящий костёр, со временем, как и у многих, жизнь стала чем-то вроде тлеющей кучи привычек, обязанностей. Что-то покупали, что-то приобретали, за чем-то стояли в очередях. Ходили в гости, принимали гостей. На стол выставлялось всё, что можно было достать. Нарезали, наливали. Кричали, спорили, ругали власть. Умничали, одним словом.
А потом наступила пора всеобщего дефицита, пора выживания. Перестала страна походить на Ноев ковчег, в котором все спасались сообща.
Ужас в глазах. Тоска. И зависть. Непроизвольно, подчиняясь порыву жалости, сумятице в душе, тянусь к прошлому. Что-то в нём было особенным…Что?
Ужас понятен. Тоска понятна, а зависть оттого проистекает, что жить «хорошо» не каждый умеет? Особая всеобщая бабья зависть понятна – переводится матёрый настоящий мужик, бабья надежда и опора. Мужик стал покупателем. Он и был таким.  Плакат в магазинах гласит, покупатель всегда прав. А женщина, что, товар? А кто продавец? Кто спрос формирует? Кто выкрикивает, что модно сегодня, а что модно станет завтра? В чём выгода?
Ночами долго у меня глаза не закрываются. Смотрю на потолок, смотрю на гвоздь в стене и задаю себе вопросы, на которые никак не ответить. Как можно ответить, если за какую бы нитку не потянул, клубок весь тащится. Десять жизней не хватит, клубок распутать.
Однажды так вот лежал, потом встал с постели. В доме напротив в одном окне на пятом этаже горел свет. Какое же это облегчение видеть, что есть такой человек, который не спит в глухую, без просвета ночь. Может быть, он тоже о жизни думает, без устали ищет истину завтрашнего дня. Только честный человек в такую ночь может не спать.
Навоображать могу чёрт-те что. Хочется обернуться, но страшно увидеть за спиной пустоту.
Ни звука, ни шороха во всём мире. Весь мир затаил дыхание, ждёт. Чего он ждёт? Ждёт начало чего-то…
Когда тяжело, начинаю жалеть, что рядом нет единственного, нужного человека.
Нет иронии, нет насмешки. Уверяю себя, что теперь всё буду делать согласно, о пустяках даже не заикнусь. Это от пустяков заводятся злобные споры.
Чего-то в голову пришло воспоминание, как плакала Татьяна Семёновна. Она плакала словно девочка, и непонятно было, отчего она плачет: то ли от счастья, то ли от мною неловко произнесённого слова. Немножко смешно становится в минуту непонимания, а потом почувствовал себя виноватым.
Двух мнений быть не может, если вопрос стоит ребром, если к вопросу подходить правильно. Дело в том, что очень часто путаю истинные и мнимые ценности. Больше предпочитаю внешнее внутреннему. Все умно рассуждают о благородстве, что уступить в споре вовсе не стыдно, что главное – это уважение друг к другу, а я, что – хуже?
«Хуже» относится ко всему. Вылившийся короткий смешок — на него возражать бесполезно. Я готов уступить.
Мне важна не любовь, а уважение.
Так-то оно так, но…
Смешно говорить, что живу свою жизнь. Не свою жизнь живу, а чужие жизни мало-помалу втягивают в себя. Чужие проблемы становятся моими, испытываю настоятельное желание узнать, понять, наладить. Правдиво играть роль знатока жизни пытаюсь.
Глаза зажмурены, колени ватные, будь что будет.
Я не худший из мужей, наверное, не худший из любовников. Кого и как об этом спросить? Мне не хотелось власти, кучи денег, общественного признания. Я не был бесчувственным. Или был?
Бахвалюсь перед собой. Хорошо тому, кому везёт, у кого работает интуиция. Всё-таки, человек ко всему привыкает. Жизнь заставляет переживать боль. Заканчивается одна история, начинается новая. Пустяка иногда достаточно, чтобы суету вызвать.
Не знаю, зачем делать вид, что что-то можно исправить? Такое только в кино бывает. В жизни, если жизнь сбила, не отряхнёшь пыль с лацканов пиджака, не похромаешь безучастно дальше. Ничего нельзя исправить. Так, хромая, и пойдёшь дальше.
Хорошо быть, долго-долго оставаться маленьким, хорошо уметь смеяться.
Тихая минута наступила. Обозначилось чьё-то лицо. Я ничего не выпрашиваю. Мне бы как-то положить конец этой непрерывной цепи, этой слепой череде надежд. Я на что-то всё ещё надеюсь. Хорошо бы разорвать цепь в самом слабом месте. Что, мои три дня с Татьяной Семёновной самое слабое звено?
В минуту неверия лучше прятать свою подкладку. И неважно, сколько на ней заплаток и зацепок. Прожуй обиду, и живи дальше. Жизни, как таковой, нет дела до человеческих хлопот. Вот и не надо самому зацикливаться на мелочах.
Кого я уговариваю, кого пытаюсь научить?
Мне бы удержаться на плаву, постараться не обращать внимания на мелочи. А жизнь что, пусть себе вертит. То одно свалится на голову, то другое.  Ведь не убивает.

                54

В окне виден дом напротив. Он белый. Я в этом уверен. Цвет крыши, правда, меняется в зависимости от освещения. Коричневой крыша видится, то тёмно-зелёной. Обычно светиться начинает одно окно на первом этаже и окно на третьем. Дом по утрам медленно открывает глаза, словно преодолевает сопротивление воздуха.
Выровнял дыхание, несколько раз глубоко вздохнул так, что закололо в груди. Что-то застряло у меня в горле. Слова, наверное. Это брехня, что чем больше пропустишь воздуха через себя, тем скорее тягомотина уменьшится. Не отпускают мысли.
Слова выходят из меня сами собой, будто всегда знаю ответ на вопрос.
Удивительно, как отличаются утренние мысли от вечерних. Не зря говорят, утро вечера мудренее. Утром мысли добрее, они светлы, они проникают туда, чего ты и не видишь, чего, может, и нет на самом деле. Нет, но может быть. Не ветром же надуло мне, что где-то у меня кто-то есть. Должен быть. Только непонятно, почему именно в сегодняшнее утро это пришло в голову.
Вечером ничего такого в голове не было. Вечером, хоть и полупьяная трезвость была, но логично всё выстраивалось, может, чуток и несправедливо.
Мне хочется, чтобы кто-то рассмеялся или улыбнулся — подал хоть какой-нибудь знак, сказал, что всё в порядке.
Чего только не придёт в голову, каких только отчаянно-прекрасных мыслей и образов не родит тишина. Фантастические картины. Были они в далёком детстве, будут ли завтра, вот в чём вопрос.
События далёкого прошлого, и не так уж далёкого, которые были  «переломными», важными и значительными, когда раньше проживались, вовсе не были такими. Трудными были. То одного не хватало, то другого. Теперь, в воображении, всё оживает и становится таким, как хочется, всё в угоду. Кого-то могу пожурить, кого-то осудить. Кого-то и отмёл бы в сторону, да не выходит.
А вот, может ли человек жить хорошо, если он хочет быть один? Совсем один?
Так не квашня же человек! Похвастаться надо, удивить кого-то,- этим человек и силён. Человек перед кем-то – человек, а оставь его одного,- быстро одичает, забудет все науки. С некоторых пор за собой отмечаю, что разговариваю сам с собой. Звоночек прозвонил. Дичать начал.
Не больно умён тот, кто говорит, что хорошего должно быть много. Со своими мыслями я наверняка теперь нечто отживающее, навсегда уходящее. Какой есть, такой есть. Сможет ли кто-то прибавить или присочинить к тому, что знаю, чего-то ещё?
В своей неизречённой мудрости я избрал путь ожидания. Мало ли, вдруг наваждение само собой рассосётся.
Я жалок. Я — образчик беспомощности. Я — трус.
Всё, вроде бы, помнится. Но почему-то минута, когда принимал то или иное решение, с большим трудом вспоминается. И при этом ни малейшего чувства вины, даже если дров наломал.
Ага, кто-то печку топит моими дровами. Подкидывает поленца в огонь, и похваливает.
Вот пришло в голову, что было время, не осознавал, что женщина от меня  не зависит. И что? Зависит – не зависит. А что за голос зовёт в ночи? На кофейной гуще гадать не буду. Время лечит. Страдание при расставании, как в математике: обратно противоположные величины.
Не кто-то, а сам в это утро решил добровольно впасть в зависимость, засунуть голову в петлю былых отношений. Разве это не дурость? Да ещё понял, что осуществление желаний ни к чему не приводит. И снова, и что? Пойду до конца, даже если путь приведёт в тупик, лбом стену стану пробивать, чтобы понять, в чём заблуждение?
Во все тяжкие надо пуститься.
Колотящееся сердце не даёт дышать. Оно лезет вверх, в горло. Оно вот-вот доберётся до языка, тогда я изойду на слова. Нет, надо взять себя в руки.
Мысли рождаются, прыгают, теряются, словно еду по тряской дороге. Ни первые мысли додумать не могу, ни из последних вывод не следует. Всё в тумане.
А вчера, когда с Пудовым сидел, всё было ясным. Я тогда не чувствовал себя голым. Мне тогда было плевать, кто и как на меня посмотрел бы.
Что мне Пудов, он свою жизнь живёт, я – свою. Не указ он мне.
Чтобы найти что-то в нагромождении, нужно, как ищут иголку в стоге сена, сжечь всё и магнитом пепел перебороновать. Своё можно сжечь, а за чужой стог и морду могут начистить.  Мысли же не кусок железа, какой магнит для них подходит?
Проходят минуты. Проходят часы. Проходят дни. Можно сбежать от шума соседей, можно выключить телевизор, но как возникшие в самом себе истинные звуки перекрыть? Ночь добавила мне проблему.
Засыпаю обычно поздно, долго ворочаюсь. В голову лезут обрывки каких-то разговоров, какие-то лица. Всё путается, исчезает. Не раз ведь было, что сладостно-томительный миг забвенья вдруг разбивает резкий звонок. Сонный бреду к телефону, а он молчит. Поблазнился звонок. А всё из-за чего,- неспокойно на душе.
Кто-то злорадствует. Злорадствует мерзко, с ехидцей. И, попыхивая сигареткой, дым в мою сторону выдувает.
Буравлю пол невидящим взглядом. Никак не могу унять нервную дрожь. Женщины, женщины всему виной. Культ из них создали. Богини. Магазины для них. Жизнь для них, что спектакль. «Ах, ты так шикарно выглядишь, словно сошла с киноэкрана! Ах, ах!»
Тишина смотрит на меня с брезгливым презрением. Всё перепуталось. Не я женщине говорю: «Извини», а женщина передразнивает меня своим «извини». Узел волос у неё распался, на длинной шее бьётся жилка, сощуренные глаза сверкают испепеляющей ненавистью. Есть за что. Ах, сколько в ней неразгаданной, неутолённой страсти. Я эту женщину не понимаю.
А у меня волосы торчат вихрами. А я хожу в старых брюках. Я словно насмехаюсь над кем-то. Я — профессионал прижимистости своих чувств.
Непонимание парализующее у меня. Должно пройти какое-то время, прежде чем я смогу очухаться. Выберусь из неотразимых истин, пойму всё своё убожество, может, соображу достойный ответ.
Ответ на что? Не доходит до меня тяжкий смысл простых слов: «не надо забивать голову дурью». Отвратительной кажется моя демагогия.
Вот же утро. Передумал на целый год вперёд. Нагородил такое, скажи кому, заяц смеяться будет. Поделиться,- увольте. Поделиться или выслушать чужое мнение, зачем мне навязанные чувства? Чужими мыслями восторгаться,- не уважать свои чувства.
Сделалось неловко и досадно. Нет ничего у меня своего. Праздные у меня в голове мысли, болтаются они там без дела. Звонок понапрасну растравил душу.
Тишина. Неприятное ощущение. Тишина грохочет в ушах. Свет померк. Пропасть внутри открылась. Мне ли предлагают прыгнуть в неё, или столкнуть, кого предстоит? Нет причины для того, чтобы оставаться самим собой.
Не я произнёс слова о чести, достоинстве, самоуважении. Это она, Танька, выдавила из себя слова, что мужчина откупается деньгами за своё счастье быть с женщиной.
Тоже мне - счастье! Больше испереживаешься.
Слова не идут с языка. Нужный вопрос не удаётся выдавить. Упёрлись слова, стали поперёк, на распор.
Помню взгляд, почти ощущаю физически, откровенный и неотступный взгляд Татьяны Семёновны, в нём всё было: любовь, терпение, надежда, гордость. Если глаза напротив переполнены светом, то нет причины  выделываться. Всё дело во мне. Мало старался. Как бы это объяснить.
Спокойный, жалкий, почти трусливый,- разве такой гавкнет на жизнь? Никогда. А отыграться хочется. На ком?
Матрёшка. Одно цепляется за другое, все повязаны, в одной матрёшке сидит другая. Умельцы могли двенадцать кукол собрать в одну. Самый маленький пупсик из глубины заточения наблюдает за всеми.
Вышло, не вышло,- ничего уже не воротишь. Каждый, и я в том числе – бесплатное приложение жизни. Любой ребёнок вначале – бесплатное приложение. Это потом оценщики появляются.
Вздрогнул от шевельнувшейся внутри жути. Сглотнул липкую слюну, сунул два пальца за воротник рубашки, давить шею стало. Легче, однако, не сделалось. Губы сухие, сколько их ни облизывай, сколько ни смачивай слюной, почему-то подумалось о пиве. Кружечку, холодненького, пропустить не мешало бы. Пропустить для того, чтобы неодолимых препонов не возникло.
Примитивно. Холодной водой из-под крана можно опиться. Пей – не хочу, нет же, пивка захотелось. Делаю глубокий вдох. Одежда облепила меня. Как бы хотелось, чтобы можно было выдохнуть и улететь далеко-далеко, как сдувшийся шарик. Опять этот шарик, когда-то он уже вспоминался.
Не к месту вспомнил, как примерял новый костюм. Уговорили купить. Брюки охватывали талию, рубашка прилегла к телу, а когда заставили жилет надеть, чего-чего, а жилеты никогда не носил, то сразу понял, что это уже не я, а кто-то другой. Совсем незнакомый человек. А когда влез в пиджак, когда сам почувствовал, что тут уж без галстука никуда, то испытал полное замешательство. Наверное, за всю свою жизнь галстук раз пять надевал. Вязать узлы никогда не умел.
К чему вспомнился костюм? К тому же, к чему о пиве подумал.  С того раза устойчивые ощущения замешательства и неудобства, стеснённости, стало жить во мне. Вроде бы, должен обрадоваться, любой обновам радуется. Я – не любой, что ли? Тоже тогда жуть шевельнулась: как ходить постоянно в этой кольчужке? С ума сойти можно.
С ума сойти, если на минутку почувствовать то, что чувствует собака, как жжёт её то место, куда её ударили. Булгаков обиду Шарикова только-только затронул. Боль от побоев проникает в костный мозг. До конца жизни всё помнится.
Меня же никто не ударил… А если бы и ударил?
Прежде чем что-то делать, надо… Запнулся на этом слове. Сразу в голову ничего не пришло. Надо, наверное, чтобы что-то проснулось живое. Совесть, тревога за другого человека, забытые человеческие чувства. Тогда, наверное, легче с самим собой поладить. Тогда всё по-настоящему будет. Тогда, где бы тебя ни носило, в какие передряги ни попал бы, всё равно твоё «живое» прорастёт человечностью.
Опять чувствую духи. Их запах обволакивает.
Я многое не выговариваю, но я многое готов выплюнуть. Расслабиться и получить удовольствие.
Радость какая-то. Радость от чувства равновесия, от сознания, что искать ничего не надо, можно довольствоваться тем, что у меня есть.
Любишь – отдавайся любви полностью, не бойся «ошибки страсти» заполучить. Без этих самых ошибок опыт не появится. Говнюк хочет разнообразия.
Роюсь в памяти, вдруг понял, что потерял способность запоминать, то, что приносило когда-то облегчение, куда-то всё исчезло. Моё без следа не могло исчезнуть, значит, оно не было полностью моим, значит, «не моё» где-то зависло, зацепившись за чужой крючок. Вот из-за этого я и почувствовал себя одиноким и несчастным. Вот и плюю обвинениями. Стал как бы обворованным временем.
Разве время обворовывает? Не время, а чувство, что зовётся любовью, переворачивает жизнь. Почему же тогда возникает отчаяние? Что, отчаяние – исход любви?
Чушь собачья.
Сам слышал, как про меня говорили, что я безвредный мужик. Всё на сердце беру, а в теперешней жизни больше умом надо, рассудком жить.
Люди меняются от возраста, от переживаний. От голода меняются. Одежда человека меняет. Напялит иной на себя костюм – и уже не узнать: походка не та, голос требовательным становится. Приближённость к власти человека меняет. Безнаказанность.
А вообще-то, присмотревшись, увидишь: сквозь все внешние покровы проступают черты неистребимые, неизменные. Наносное – оно тускнеет и теряется в тумане времени.
Не совсем же я с приветом? Согласен, ничего не имеет значения, ничего не может служить оправданием. Знать свой предел надо. Предел есть. Предел заканчивается поступком предательства. За ним следует отчаяние.
Предательство и есть предательство, не имеет значение – предал женщину, друга, предал собственные убеждения. Но я-то, кажется, никого не предавал. Не могла же Танька наложить на меня проклятье. Или могла? Не простила, что я больше не подавал о себе знать?  Так это не я, жизнь закрутила. Жизнь проклинать надо.
Проводился бы чемпионат по нытью в это утро, я, точно, медаль получил бы. От меня ответа ждут.
С предельной ясностью понял, что сейчас в моей нормальной жизни у меня нет никого, с кем можно посоветоваться. Абсолютно один, и прожитые годы, накопленные знания не помогут решить, каков будет мой ответ.  А нужен он кому-то? Обманывать себя или кого-то нет смысла. Необходимость принадлежать кому-то кажется абсурдной. И вся моя нормальная жизнь – до такой степени нормальная, что никакого труда не составит подвести под ней черту.
Когда не знаю на что решиться, с реакцией запаздываю. Замешательство тормозит. Ну, не в чем мне каяться.
Так-то дыхание у меня ровное. Сердце бьётся мерно. Адреналин не повысился. Ужас, по крайней мере, не сосёт под ложечкой.
Ужас не червяк.
Странная вещь, страх ко мне приходит всегда с запозданием. Четверть часа проходит, полчаса,- только спустя это время голова взрывается.
Конечно, быть всегда спокойным, уверенным, держать ситуацию под контролем, даже когда земля из-под ног уходит,- хорошо. Да всё хорошо, что не убивает. Самое главное – уметь блефовать. Но ведь картёжник из меня никакой. Не азартный я.
Что такое успех? Кто-то сказал, что успех – умение двигаться от одной неудачи к другой, не теряя энтузиазма. Опять повторяю чьё-то. Есть у меня энтузиазм?
Энтузиазм – не знаю, а желание есть.
Почему-то мне сейчас не по себе. Определить точно не могу,  впервые рассмотрел свои страхи, свою неспособность противостоять наплыву мыслей о женщине из прошлого. Впервые понял, что одиночество не мой удел, что просто так, ничего не забывается.
Многого в моей жизни было такого, назовём,- запредельного. Неделю мог не есть, сколько-то не пить, и в бараке жил, и в коммуналке, и только теперь понял, что самая страшная мука для меня – остаться один на один со своими мыслями.
Что, любовь - это добровольное рабство? Рабство не в том, кто кого завоевал: меня захватили, я ли воспользовался слабостью. В рабстве тоже есть своя прелесть – за тебя решают, поят, кормят. Свободы это, правда, не даёт. Требуют любить во всю силу души.  Требуют, но мне не показали, как надо любить. Не научили. Не наставили. Обманывался я. Раз обманывался – всё остальное бессмысленно. Всё остальное - приключения. Человек жаждет приключений, он с удовольствием следит за приключениями других людей.
Хорошо бы посмотреть на теперешнюю Таньку. Наверняка, женщина как женщина, стой она через дорогу, не узнал бы. И тогда она умела молчать, и теперь, скорее всего, молча страдает от одиночества, притворяется сильной. Я это вижу сквозь расстояния.
Может, ничего такого и нет. Может, у неё муж – эталон мужика во всём. Богат, красавец, не ревнив. Может, Танька купается в роскоши. Может, она и не помнит обо мне.
Кошка ведь не к человеку привыкает – к дому, где кормят.
А зачем тогда посылать ко мне напоминание?
Кризис у меня среднего возраста. Я не хочу сам себя обсуждать.
Свет от далёкой звезды идёт миллионы лет. А посылы от человека к человеку сколько идут? Где плутали посылы Татьяны Семёновны, если только в это утро смогли добраться до меня?
Ну. и чего я добился? Сомнениями своими могу поделиться, но кому нужны мои сомнения?
Улыбочка женская представилась — такая… кривенькая, но прекрасная.
Что-что, а притворяться женщина может. Не притворяться, а строить планы на будущее, избавляясь этим от душевного томления. И любовь у неё только для того, чтобы доставить удовольствие мужчине, из благодарности, что он кормит, поит, одевает. Жалеет. Хотя, вряд ли. Жалеть можно до поры до времени. Интересно, так же терзаются женщины от разочарований и ошибок, как и мы?

                55
      
Почувствовал, как страх меня отпустил. Будто сбросил с себя тяжёлую кладь. Хоть и чувствую себя жалким придурком, но это ерунда. Не надо отчитываться перед женой, не надо гадать – получится или нет, спасую в самый решающий момент или окажусь на высоте, да провались всё пропадом,- мне ни до кого нет дела.
Была ночь слов. Ночь воспоминаний. Ночь признаний. Прожитых событий, на какое-то время позабытых. Хорошо бы в такую ночь быть вместе, хочется ведь много сказать, но сказать-то ничего и невозможно.
Одно цепляет, сделал что-то, тут же понял: «Блин, что я наделал?»
Жизненные события разворачиваются сами собой, цыплятами они вырываются из-под чьей-то опеки, стараются разбежаться в разные стороны. За ними не уследить. Они и не рыбки в аквариуме, которых сквозь стекло видно.
Нет, но можно подумать, что мне и сейчас всё равно, и двадцать лет назад не волновало, кто с Танькой был рядом. Я ещё тогда понял, в её позе, расслабленной, совсем не напоказ, чувствовалось пренебрежение, безразличие к тому, что происходило между нами.
Вылетело такое суждение, бодренько одолело метр, потеряло скорость, повисло в воздухе. Я немного успокоился. Тем не менее напрягаю память, пытаясь сообразить, что произошло. В ушах снова начинает шуметь, в глазах мутнеет. Падаю вглубь себя.
Падаю, падаю, и почти касаюсь дна.
 Конечно, Танька забыла обо мне спустя какое-то время. Ведь и я не вспоминал о ней, звонок пробудил память.
После Таньки были у меня короткие связи с женщинами. Новая связь выбивает прошлую связь. Замотал головой, неопределённо покашлял. И тут дошло, все женщины не простили мне. Навьючили на меня свои представления. В какой-то момент сошлись все проклятья, сплелись в клубок, и докатились до меня. Проклятья тех, кто не испытал безграничной любви, стали преградой по дороге в рай? В чей? Их, в мой? Но ведь рай в детстве у меня был, детство провёл в любви. В понимании детской любви. Конечно, и обиды были, и плакал, и громы небесные на недругов сулил, всё теперь забылось.
Может, мир переполнен проклятьями, которые шлют никогда не испытавшие этой детской любви, счастливого детства? Я вины за собой не чувствую. Жизнь меня не обманула, если я сам себя где-то и обманул, то не заметил очевидного обмана.
Злюсь?
Если я чужой у жизни, зачем злиться? На кого?
Бессмысленное занятие.
Глупо, наверное, считать прошлым то, что было вчера или позавчера. Чтобы понять прошлое, следует последовательно проделать   превращения, возвратиться к первому воплощению. Может, я был животным или травинкой. Отталкиваться надо от того, что любил. Любишь мясо, следовательно, когда-то хищником был, травку уважаешь – не иначе коровой когда-то по саванне бродил.
Прошлое, настоящее. Долгая дорога у души. А всё же от прошлого исходит некое, не сразу приметное, притяжение, о существовании которого интуитивно знаю и использую иногда. Что и делаю, так мну. Мнительный больно. Словечко жду от чужого человека. Чужой не вставит словечко, не с чем чужому вставляться.
Я презираю себя за трусость. Выходит, выбирал всегда лёгкие варианты. Теперь вот прошлое, которое сжималось и сжималось пружиной, распустилось резким ударом. Ударило в душу. Что, на колени мне перед ним стать?
Поглядываю на своё прошлое, похмыкиваю, вроде, как подтруниваю над ним, а сам чувствую, как передаётся из того прошлого устойчивое спокойствие. Незамутнённость какая-то есть  в прошлом. А вины никакой нет. Вины нет оттого, что счастлив был. Не завидовал. Не мнил из себя героя.
Попытка разобраться – это своего рода бегство от необходимости выбирать, мне надо скоро и окончательно определить начатки у жизни.
Пытаюсь восстановить в себе тишину, слушаю её в предчувствии какого-то озарения. Мне было бы достаточно, если бы кто-то тоже свою тревогу высказал. Я бы ему воз и маленькую тележку насоветовал.
Пытаюсь на лице угнездить безмятежное и нетребовательное выражение. Оно, безусловно, свидетельствовало бы о покое и миролюбии.
Есть у меня природный дар или обыкновение говорить и при этом думать двусмысленно самое простое. Это самое простое обретает двойное дно и второе содержание.
Самое плохое, когда слов нужных не находится, когда друг дружку не понимаешь. Оттого и страх появляется, и тоска, и одиночество. Слепнут чувства. Сегодняшнее утро этим переполнено.
Завтра, возможно, будет иначе. Завтра посмеюсь над своими задумками, загадки повернутся другой, неожиданной стороной. Новые загадки появятся. Нет им числа. В бесконечность они тянутся.
Сегодня трусость сбивает с ног. Топчет. Я безусловно безуспешно пытаюсь подняться с колен, но падаю в бессилии. И всё вокруг с грохотом падает. Упал и смотрю вверх, туда, где звёзды.
Чего там, характера у меня на двоих хватит, вот и буду за двоих расхлёбывать жизнь. Накручивай не накручивай, а, в конце концов, придётся отвернуться и плюнуть.
Всё разрешимо. Стоит добавить своё видение к чужому мнению,- не просто узнаешь, увидишь, начнёшь разговаривать по-другому.
Наверное, живётся спокойнее и лучше, зная, что есть человек рядом. Не просто человек, а нужный тебе. Здорово это - постоянно ощущать, что он есть на свете, это ощущение помогает, помогает выпутываться из разных передряг.
Всё пространство вокруг меня занимает предчувствие. Интересно, сколько в нём боли?
От мелочей отмахиваться нельзя.
Танька рассказывала, что в детстве больше всего любила плюшевую обезьянку с длинным хвостом. Каждый вечер, ложась спать, она крепко обнимала мягкое туловище. Она тогда тоже была счастлива.
Что, счастья добавилось, когда обезьяну с длинным хвостом заменили бесхвостые мужчины?
Едкий ты мужик, Юрий Батькович! Авантюрист, хитрюга, бестия! Неплохой по натуре, с задатками шута.
А с чего же тогда комок в горле стоит?
Я на своё прошлое смотрю, как на картинку. Издалека, без звука. Как в немом кино. Строю догадки.
Далеко-далеко вижу тени, у них открываются рты, а до меня доносится только шорох и шарканье. Догадаться хочу, что там говорят.
Получается, что жизнь мстительная и злопамятная штука.  Каждый, наверное, осознаёт это. Каждый испытывает боль. Своя боль болит по-особому.
Татьяна Семёновна рассказывала, что когда становилось невмоготу, когда характер не спасал, она выплакивала несправедливости. Поскулит беззащитно по-девичьи где-нибудь в углу,- вот и полегчало.
Не она одна так делала,- все плакали.
Сквозь годы смотрю на Таньку. Теперешняя она для меня какая? Чувствую в себе какую-то незаглохшую упряминку.  А прожил бы я с ней жизнь так, как прожил? Только что такая мысль зародилась. А может, я вынес её из прошлого? Одно ясно, мне хочется доказать свою особенность, что не растерял себя.
Приторно-сладкая мысль, даже не верится, что такая бывает.
Что точно, в этом городе не жил бы, этой квартиры не имел бы. А что имел бы?
Думалось, вчерашнее само собой где-то оборвётся. Вчерашнее перестанет с укором смотреть, угаснет. Ан, нет, ничего не угасает, не исчезает. Вчерашнее безошибочно. Оно не заставляет стараться, ему бодрящие уговоры и советы ни к чему. Со вчерашним не вступишь в поединок. Поражение в открытом бою влечёт за собой переоценку всего.
Не я должен думать о переоценке. У меня всё хорошо. В голове скоро перестанет шуметь. Вкусом чужих слов не насладишься.
Всё-таки неловко. Говорить надо, много говорить что-то очень важное, не высказанное. Но ведь огорчительно будет узнать всю правду. И не мне надо начинать, надо обязательно кому-то начать, я потом выскажусь. А начать-то некому.
Иногда себя запечатанной бутылкой представляю. Кто бы по донышку ударил, вышиб пробку, чтобы я истекать стал как родник. Роднику необходимо куда-то выливаться, выплёскивать себя. Иначе заилится, закупорится исток.
На губах выступает осторожная улыбка.
Может, я - бутылка-послание? Годами плыл себе, а в это утро меня выловили? Записку кто-то прочитать хочет. Послание из прошлого.
Воспоминания приносят смешанные чувства – нежность непонятно к чему и раздражение, сожаление и облегчение, ненависть и…любовь. Не должно быть одновременно такого сплетения.
В голове путаница, в голове своя система напоминаний и сигналов. Моё время оказалось не привязанным к кратковременным встречам с женщинами. Но это не от равнодушия. Причина в чём-то другом.
- Отчего страдает человек?
- От разного,- сам себе ответил.
Какой-то укол ощутил, не то ревности, не то удивления. Внутренняя борьба одышку вызвала. Одышка улеглась, и мне не хочется её повторения.
И я молчу, и фантом Таньки молчит. «Я женщина простая, своё наверстаю». Молчим по-настоящему. Это не молчание предвестника расставания, нет, чувствую, долго мне в этом молчании находиться. Долго оно будет леденить моё сердце страхом.
Не знаю, где витают мои мысли. Раз рядом нет никого, то и сердце не может биться ровно. Любить женщину из далёкого прошлого нельзя, любить можно ту, которая находится рядом. Когда человек рядом, возникает эйфория, чувство полного растворения. Полное растворение – это полная зависимость. Я этого хочу? Что, мне, как тому наркоману, доза любви нужна? Что, ради неё готов пойти… А никуда я не готов пойти.
Не пойму, в чём нуждаюсь. Все в чём-то нуждаются. В деньгах – это точно. Во впечатлениях – отчасти. Впечатлиться можно, посмотрев кино или пуститься во все тяжкие.
Построил когда-то вокруг себя оборонительную стену, звонок заставил выйти наружу. Что осталось за стеной, оно как-то выпало из памяти, стало не моим. Моим стало то, что когда-то было. Ну, и нечего ломать голову, живи, как живётся, иди по дороге, на которую ступил. Замкнулся круговорот. Но почему рот открывается сам собой? Есть пути, которые неизбежны, так что ли?
Не мучился же рефлексиями, когда стену строил, не переживал из-за ерунды. Жил не азартно, но жил. Казалось бы, изменить меня нельзя. Каким человек родился, с каким характером, с темпераментом, с отношением к происходящему, таким ему и жить. Всё обусловлено генетически. А почему тогда чего-то особого хочется? Того, в чём я не разбираюсь.
Мне нравилось в компаниях наблюдать первоначальное состояние опьянения. Я видел, как компаньоны начинают очень хорошо понимать, прямо проникать один другого, взглядывать с необыкновенной зоркостью, друг друга разгадывать с полуслова, полужеста. А я понимал их всех, их тонкость и сложность. Я был над всеми. Понимал лучше, чем они себя. И всё тогдашнее было жизнью, в которой не надо было ничего менять.
Снаружи сияет солнце. Снаружи мир света без страха. А почему внутри царит холод?
Из-за перепада температур сердце колотится так громко, что его удары может слышать каждый.
Наверное, что-то подкорректировать в поведении можно. Наверное.
«Я как увижу умоляющие глаза, мне плохо становится. Если бы ты знал, как мне плохо».
Интересная минута, когда глаза впервые находят друг друга: до того глядят друг на друга по очереди, а как становятся умоляющими, тут полная ясность прочитывается.
Абсурд какой-то. Несколько минут, звонок, непонятно чей голос, был ли он вообще, заполнили, заняли всё пространство. Всё остальное померкло. Почему-то возникла мысль – я ошибся. Повёлся не на то. С чем-то сладким расстался, а оно теперь мучает.
Правильно, все мы надеемся, что кто-то поможет открыть глаза, кто-то разбудит страсть, кто-то научит жить. Увы и ах. Нет этого «кто-то».
Мне почему-то показалось, что я обдумываю свою мысль сто лет, обалдел от неё, и буду ею нудиться ещё долго.
Было страстное желание просто быть, ни к чему не стремясь… А теперь здравый смысл твердил, что это невозможно. Здравый смысл не шестое чувство. Это шестым чувством можно всё угадывать.
Не угадывать надо, а спешить жить.
Не знаю, чем я присутствую в теперешней жизни. Руками, головой, но только не душой. Душа была где-то далеко. Надо стойкость иметь раз я мужик, мужского пола, и справлять свои дела должен неукоснительно в любом состоянии.
Мир совершил полный оборот. Нет, он не вернулся в исходную точку. Вернулся бы в исходную, я не чувствовал бы себя так глупо, и, думаю, ощутил бы облегчение. По крайней мере, воспринял бы произошедшее правильно. Тогда бы представился прекрасный случай забыть все глупости. Глупо было думать, что один день погоды не делает. Делает, да ещё как. И не только день, но и минута.
Пробую что-то представить, вытянуть из памяти. Мысли перебивает звук падающих в раковину капель. Ещё слышны часы, звучно отстукивают секунды. Что-то рокочет, вроде как гром где-то вдалеке.
Никогда в жизни не думал, что спустя столько лет, всё помнится. Были детьми. Она меня любила. Разве ребёнку дано понятие, что такое любовь? Может, ребёнок выносит любовь из прошлой своей жизни? А кем я был в прошлой жизни?
Не проходит ощущение, что кто-то смотрит на меня. Когда глядят глаза в глаза, солгать нельзя. А утаить что-то можно?
Казалось бы, выпустил на волю все неотвязные мысли, которых боялся и не боялся, все картинки в памяти перебрал, и чёткие, и заначенные в самых тёмных углах. Не понять, какие из этих картинок, сверху должны лежать Назойливо, прилипчиво думалось, что-то не так в жизни было, в жизни есть, в жизни будет.
Не может так быть, жил по одним часам, бац, кто-то подсунул другие. Завёл их, и начал щёлкать маятник, побежали стрелки. Мысль о часах небогатая сама по себе, но она примириться с чем-то предполагает. Гнать такие мысли надо, наврать самому себе и притвориться, что ничего не произошло. На чём укрепиться? На что можно встать, на какое твёрдое?
Тупо и прохладно в душе. Темень там. Сумеречно и пусто. Былая радость, захлестнувшая, когда только встал, сменилась полной растерянностью. Но в меня и проникло чувство, будто внутри меня кто-то есть, его не видно. Есть лишь сгусток чего-то.
Передёрнул плечами, набрал в себя побольше воздуха. Всё для того, чтобы прояснить голову.
Моргнул. Будто света просверк, будто кто-то сфотографировал. Колко пробежал морозец по ногам и по спине, воздуху не хватает. Надо распахнуть форточки, балконную дверь.
Не понимаю, куда переносило меня время? Не понимаю, сам ли я или кто-то суёт  прутик в свежую рану, ковыряет в ней.
Я не верю, когда говорят, что над временем надо подняться, хозяином времени стать, глядеть на него чуть сверху. Иначе, говорят, ничего не разглядеть. Иначе можно завязнуть в сегодняшних передрягах, можно упиться до полусмерти вчерашним. Нет, но если вчерашнее вкусное, почему бы его и не посмаковать?
Молчание почему бы и не посмаковать. Это ничего, если задрожали губы. Что это, не знаю, как назвать. Неоплаченный долг, скорее всего.
Долгом можно упиться. Долг замкнут на другой мир. А тот ещё в один мир, а тот ещё в один.
Упиться! А рассольчик на что? Клин клином. Перебить вчерашнее,- похмелиться мне надо новым предположением.
Мысли снова и снова крутятся вокруг Таньки. Ничем она не лучше других. Легко влюблялась, легко расходилась с мужчинами. Смысл её жизни был – получать от жизни самое приятное и избегать всего тёмного, давящего. «Помощи ни от кого я не жду». Её слова. Как и все, переживала периоды тоски. Тоска нападала неожиданно. Плакала, молчала, боль появлялась. Ничего не болит, а больно.
Больно потому, то, что находится внутри, в сто раз больше того, что снаружи.
Выразительной чертой Танькиного лица была щербинка между передними зубами, когда она внимательно и сосредоточенно слушала, то прижимала к этой щели язык. Щербинка. У каждого есть своя щербинка.

                56

Накануне, не две ли ночи подряд я вертелся, не в состоянии заснуть. Тоже мне, принцесса на горошине, хлебная крошка мешала. Ощущение не из хороших, будто кто-то свет фонаря на меня направлял: тело лежит, распластанное на простыне, а я где-то под потолком вишу. Ящик с дыркой передо мной, я в ту дырку секретные сведения выговариваю. И что это секретные сведения, я понимал, а какие они,- убей, не знал, потому и шептал их, чуть ли не оглядываясь по сторонам.
То-то вот и оно, время само по себе становилось иным, переменчивым состоянием. И я становился как бы вне себя. Это бог умеет отделять важное от мелочей, а я...
Не хочу развивать тему божественного. Мой язык не повернётся сказать по-церковному. Ушло моё время, когда слепо мог броситься в страсть. Броситься в страсть – слишком сильно сказано. Ни шляпы-сомбреро у меня нет, не было, ни кольта на поясе, ни сапог на высоких каблуках со шпорами. Не мачо я, чтоб страстью решать свои проблемы. Размаха нет.
Но самое ужасное заключалось в том, что я всегда готов был откликнуться на прикосновения, на внимание.
Поднимаю голову, пытаюсь спросить взглядом, почему мне никто не помогает, но никто не смотрит в мою сторону.
Сильно заколотилось сердце, не даёт дышать. Оно лезет вверх, в горло. У сердца, оказывается, есть вкус. Не приторный.
Как так? В счастливые минуты, когда, казалось бы, желать больше нечего,- в загашнике живёт воспоминание. Живёт само по себе, не напоминая, но то воспоминание предполагает, что всё могло быть лучше, могло быть прекрасней, а что не получилось – я сам виноват. Разбираясь в своих поступках, я чувствовал стыд только перед воспоминаниями. И снова мне показалось, что я сам себя толком не знаю.
На чём человек укрепиться может? На вере, наверное. Ты веришь в кого-то, и в тебя верят. Тогда, наверное, исчезает всё ненужное, обязанности остаются. Обязанности заставляют жить, предполагают жить, решать какие-то задачи. Часто для того, чтобы найти ключ к задаче, надо знать заранее её решение или хотя бы о нём догадываться. Почему вот смотрю на возню мыслей пустыми глазами? Ничего мне не нужно, ничто не должно досаждать, обременять.
Хорошо, что никто не давит, не занудствует. Из меня таким способом нельзя вытянуть и слова.
Мне бы нырнуть в женщину. Овладеть её телом.
Странно, почему я так спокоен?
Не знаю. Хотя… Нет. Знаю. Я всегда такой. Спокойный и жалкий. Потому что трусливый. Слова не идут с языка.
Не знаю почему, но почувствовал себя так счастливо, как будто дожидался всю жизнь этих минут. Вот они пришли. Обострилась способность понимать, даже не понимать, а чувствовать покорность ко всему, что не случилось, но может произойти.
Я готов считаться с мнением других. Каким бы плохим или двуличным оно ни было. По-другому меня всерьёз никто не примет. Хоть семи пядей лоб – правилам подчиняться надо.
Способен я хранить молчание часами, до тех пор, пока ход вещей естественно не разрешится. Тогда и в зеркале что-то мелькнёт, и от стен отдадутся звуки, которые они впитали за всё время.
Каждая минута стучит в голову напоминанием: что-то происходило, что-то происходит, что-то будет происходить. Но эти же минуты и предлагают языку оставаться за зубами. Поэтому я молчу.
А вообще-то — думать — дело опасное. Неизвестно, куда мысли приведут.
Что именно я сделаю – не знаю, не пытаюсь додумать, не пытаюсь определить,  довольствуясь одним предчувствием. Рисовались какие-то картины, а после них сразу же становилось досадно. Наступил момент выяснить степень своей личной, ни на кого не опирающейся силы выживать.
Силы выживать! Громко сказано. Выдавил из себя вопрос. А без силы ничего не изменится?
Взвесить всё надо. Отвернуться и плюнуть. Достаточно пожил, чтобы понять: люди боятся называть вещи своими именами. Все в той или иной сделке замешаны.
Для человека главное – не разучиться разговаривать. Хотя и говорят, что молчание – золото, но стоит поделиться мыслями и чувствами, как какое-то упоение возникает… Чтобы пробудить хорошее, другой человек нужен. Мало ли, может, ещё что понадобится. Всё обретает смысл, если есть с кем поделиться.
Смешно, будто заниматься любовью и заниматься сексом, будто это не из одной оперы? А вот нет. Если избегаешь любви, то всё остальное не имеет значения. Две буквы, добавленные к слову секс, превращают действие в любовь.
Неужели от этого что-то переменится? Моё отношение к себе, отношение других ко мне?
Очевидные слова,- затёртые в пыль чьи-то мысли. Своего ничего нет у меня.
Ладно, обворовало меня время, но и обворованному временем  мне  в какой-то момент дошло, что та жизнь, которую я проживал на протяжении последних нескольких лет, закончилась. Нет, она без следа не исчезла. Ничто без следа не может с лица планеты Земля исчезнуть. Распасться на атомы и молекулы – это да, может. Так и то, распад за один день или за одну ночь не сделается. Время, на всё нужно время. И нужна помощь, нужно чтобы кто-то поспособствовал.
Время зрячее. Оно должно разность людей улавливать. А какие глаза у времени? Есть они? Время очки носит? Может, за очками времени тяжёлая, ртутная серость, может, незаживающая язва, размытая болью, может, в глазах времени накопилось столько ненависти к нам, людям, что только очками её можно скрыть?
Глупо верить во врождённую способность человека наслаждаться временем. Хотя, такому не научают. Ток или колебания должны от чего-то к чему-то пробежать, время – провода, время – шторки, время – зеркало. Время – страсть. Страсть утопить может.
Мне показалось, что я вижу время. Вижу невозмутимые, округлившиеся глаза, вижу, как они влажнеют, в них подрагивают диковатые искорки. Время – круг. Губы у него не просто прорезь, а они способны брезгливо вздуваться. В кончиках губ времени слюна скапливается. Вижу, как время уставилось на меня большими глазами, такими большими, что им нет сил, где-то там держаться, и они вот-вот выкатятся и разобьются, растекутся яичницей.
Нет, я не чемпион мира по нытью. Временной кризис у меня. Всё-таки, чего я достиг?
Часто слышу, что ничто в мире не проходит бесследно, каждое действие вызывает ответную реакцию, научает осторожности, приучает постоянно оглядываться через плечо на то, что когда-то было рядом.
Не настолько я бит, чтобы всё время быть начеку. Не понимаю, какая мне грозит опасность.
Миг меня искушает, миг. Пытаюсь пересилить себя. Прошлый опыт доказывает: такие, как я, всегда одиноки. Никто таким не может помочь.
Вспомнил, как первый раз увидел Таньку. Дыра в заборе, пальчики, сжимающие доску, глаз.
Воспоминание для того налезает, чтобы снять со своей души гнетущую тяжесть и переложить её на другие плечи под предлогом, что мне хочется быть «честным». Общаться хочется только с «честными» женщинами. Честно отвечать на их вопросы. А если со всех щелей «нечестность» лезет? У Шолохова в «Тихом Доне», что ли, цитируемая фраза есть: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Мужики этой фразой отговариваются.
Причём тут Шолохов? Лучше вспомни о том, как тебя учили целоваться, про свою мечту стать неотразимым?
Правильно, юбки на четверть ниже пупа, наколки как у папуаса, полоска снизу, полоска через грудь – всё, чтобы привлечь внимание.  Губы силиконовые, груди – силиконовые. Ногти наклеенные, на голове парик. В этом красота неотразимости. Что это я брюзжать начинаю?Мне-то, какое дело? Хоть голыми пускай ходят. И нечего кивать на когда-то. У самого нос в пушку...
… Её губы касаются моих. Её зрачки мерцают. Сердце сильно-сильно бьётся. Ласкаю её и пьянею. Закрываю глаза и наслаждаюсь её телом. Не могу произнести ни слова. Всё происходит не в этой жизни. Вылетевшая из её сердца искра прожгла моё сердце. Ради этого мгновения стоит жить. Нет разочарований, нет неудач, нет переживаний.
Вокруг наших тел взлетают языки пламени. Боль не чувствуется.
Какая разница, что было когда-то? Ничего изменить в «когда-то» нельзя. Зачем тогда особая правда? Стоит её впустить, как она не хуже концентрированной кислоты разъест нутро.
Я молчу. Я должен ответить любезностью на хорошие мысли. Меня искушает желание спросить. Не у кого спрашивать.
Что мне делать, я по-прежнему не знал и продолжал ломать голову над вопросами, на которые у меня не было ответов. Кто звонил? Зачем? Что ему надо от меня?
Если ему от меня ничего не надо, то и мне ничего не надо, какая выгода от всего этого? Есть, есть какой-то подвох. Должен быть.
Потерял путеводную звезду. Перепутались связывающие нити. Но ведь в моей жизни были минуты покоя, минуты тишины, минуты полного отдохновения. Может быть, это были минуты счастья.
Жизнь – это стремление к возможности найти пару. Понял сразу, что искать,- своё счастье из напластований выхватить надо. Конечно,  опыта не хватает. И не в опыте дело, а в том, что, прислушавшись к подсознанию, я должен оставлять места для переходов на новые ступени, новые знакомства всегда ждут впереди. Новые знакомства и новые партнёры. Новые партнёры не для того, чтобы заполнить пустоты.
О, пустот вокруг меня и во мне — полно.
Стало неловко, точно в эту минуту я проделал нечто такое, за что ни похвалить, ни поругать нельзя. Это нечто смущает и огорчает. Беспокоит. Не понимаю, что манит. Для меня важно выяснить, что или кто имеет надо мной власть, кто пытается убедить меня сделать что-то, что я сам давно хочу сделать.
С какой позиции хочу начать? Позиция может быть любая, лишь бы шанс был.
Хватит притворяться. Может, сегодняшний день станет самым прекрасным воспоминанием. Может, я больше не буду оглядываться назад.
Как сказала когда-то про себя Татьяна Семёновна,- я живу в трёх лицах. Я та наивная девочка, которую ты увидел в дырку забора, та, которая заключила с тобой союз, замирая от восхищения и, наконец, Женщина без тормозов. Я, в самом деле, дура. Мы, бабы, так устроены.
А голосок у неё сладкий-сладкий был. Варенье настоящее. И осторожная улыбка на губах.
- Ты живая теперь? – спросил я.
- Я живая и очень счастливая.
- А раньше не была? Счастливая – то?
- Не была.
Татьяна Семёновна подшучивала над собой. Откровенно смеялась над моей осторожностью. Этого я не умел. На такую смелость меня не хватало. Безудержного бабьего характера, не умеющего петлять, у меня не было. Чёрт его знает, куда занести может такой характер.
Смотришь иной раз на человека, когда он вдалеке – картинка без звука. Движения – как в немом кино. Хорошо тогда строить догадки, хорошо воображать шарканье шагов, думать, о чём он думает, какие слова произносит.
Снова вспомнилось признание Татьяны Семёновны:
- Я когда-то, дядя Юра, пыталась предсказать твою будущую жизнь. Себя ставила на твоё место. Всё книжки читал, в стороне держался от шумных компаний, учишься. Мне почему-то думалось, что бросишь ты постепенно свои книжки, запьёшь, сыпать матюками станешь, станешь как все. А потом срок получишь, что-то у тебя на работе случится, всё на тебя спишут. Жена от тебя уйдёт. Выйдешь из тюрьмы совсем другим человеком, пропащим.
- Это с чего же так думалось? Совсем беспросветное думанье у тебя вышло. Хорошо, что пророчество не сбылось.
Многое Татьяна Семёновна говорила, чтобы взбесить меня. Может, пробудить сострадание хотела. От измышлений Татьяны Семёновны, пусть и шутейных, становилось не по себе, подействовали они на меня. Убеждённостью от них попахивало. Её убеждённость низводила меня до нуля.
Больше всего мне хочется свернуться калачиком и уснуть. Пора принимать какое-то решение, но я не знаю какое.

                57

Нет одной общей жизни для всех. Для каждого – своя жизнь. Если ты ничтожен, то и жизнь твоя такого же уровня, и наоборот. Если ты ничтожен, то и незачем ковыряться в своей жизни, тем более, пытаться разгадать жизнь другого человека. В меру ничтожного своего духа я могу постичь только мне отмеренное.
- Пожалуйста, дядя Юра, ответь мне,- помнится, тихо произнесла Татьяна Семёновна, и руки её враз похолодели, задрожали чуть сильнее, - где ты был всё это время?
Как сейчас переживаю те минуты. Обращение «дядя Юра», исходящий холод,- что-то застряло у меня в горле. Понимаю, что это поперёк слова застряли. Чувствую их, смысл понятен, а уверенности нет. Знак какой-то особый требуется, чтобы разрулить ситуацию.
Избираю путь пассивного ожидания. Мало ли, вдруг само собой всё рассосётся.
Откуда что берётся, если за день, за час, за минуту не подозревал о грядущем событии, которое произойдёт? Откуда возникает порыв, откуда приходит провидение, откуда знания приходят, что надо поступать только так?
По извечной русской привычке я обычно махал на всё рукой, всё, что случилось, к чему-нибудь да приведёт. И цель выяснится, и причина определится. В конце концов, это хорошо, что пуста голова, без единого ощущения.
Полуобморочное состояние, мутная мгла окружает. Мгла – лохматая граница сна и яви, серый промежуток между светом и темнотой между тем, что было и что будет, между жизнью и смертью, мгла, мгла и мгла. Никак не вспомнить, какой сегодня день. Впрочем, не всё ли равно? Главное, день наступил.
Молчу, а чей-то голос лениво и благодушно рассказывает о жизни, в которую никак не удаётся вмечтать себя.
Но вот наступил момент, армия теней окружила, позволил самому себе вспомнить. Вся моя история стала воспроизводиться как на экране телевизора. «Главная мысль» безбоязно впечатления печатала.
Ни мягкости, ни  доброты, ни робости, ни особой силы – всё по-прежнему, на всё смотрю с отчаянием.
Мне всё время надо принимать какое-то решение. Какое бы решение ни принял, спешить не собираюсь. Веду разговор сам с собой, в то же время, не думаю, что из этого будет толк, я как будто намерен похерить всё прошлое, которое тяготит, которое началось давно, в прошлом, которое ни к чему не приводит.
А толк это что,- это скрещенные на груди руки, ходьба взад-вперёд по комнате, ожидание звонка или стука в дверь. И желание оттянуть минуты, когда части головоломки сложатся. Я боюсь ухватить разом всё целое.
Сколько частей у головоломки? Три, пять, двадцать пять, сто? Жизнь – одна часть головоломки, которая в свою очередь содержит тысяч тридцать дней-кусочков, которых и прожить надо, и прощупать. Смерть – тоже одна из частей головоломки. Она наступает, когда последний кусочек жизни своё место находит.
Нет, ниточка, соединявшая нас с Татьяной Семёновной, до конца не обрезана. Может быть, плотскую связь заменила духовная? Она такая же крепкая. Прошли годы, а я её ощущаю. Вот и переливается из одного сосуда в другой моя сущность, готовая принять любую уготованную мне форму.
Форму. Размеры этой формы знать надо, как всё будет соотноситься. Часть с другими частями как-нибудь сложится, а я?
Что для человека главное,- не остудить нутро. Себя подогревать каждый день надо, иначе кроме пустого звона ничего не будет. Остывшего человека быстро не вздуть. Не кусок железа человек.
Хорошо Пудову, он подогреет себя стопариком, выскажется по поводу, сплюнет,- и трава не расти. Жить можно дальше. А я, почему не могу так? По кочану, потому что не могу привлечь Пудова на свою сторону. До ручки дошёл. Пытаюсь облегчить свои несчастья, вместо того чтобы ковать и ковать копья любви.
Кузнец нашёлся! А помощник у тебя кто, кто горн раздувает? Да те, кого победил когда-то, все они успели нагрузить меня своими переживаниями. Из-за этого я ослабел.
Собираюсь с мыслями. Точнее, мысли собираются во мне. В голове полная пустота. Пустота покорности.
Помню, мне в школе, где-то во втором-третьем классе, в голову дурь пришла. Кощей, Баба Яга, драконы, черти – все они летают, а почему я – хороший мальчик, не могу летать? Никак я не соглашался, что человек летать не может, поверил, что если выпрыгну из окна, то полечу. Поверил в это, как могут поверить только в детстве. И прыгнул с сарая, правда, с раскрытым зонтиком. Полетел, только вниз. Жив остался.
Для того чтобы прыгнуть, мужество надо, нужна совесть и трезвое сознание того, что ты можешь, что ты не человек с трухлявой сердцевиной, не с дуплистой душой.
Как бы хорошо перестать быть самим собой. Повернуться и уйти, да любопытство разбирает. Мой мозг не думал, что может произойти сейчас, он думал о вчерашнем дне, пытался перескочить в следующий месяц, вытаскивал спасительные круги из слов «что если» и «если вдруг». Все эти «если» отдавали жалостью. И в то же время я чувствовал себя как любитель американских горок: взлетаю высоко, обрушиваюсь вниз. Лечу вверх – хочется говорить, взаимное притяжение ощущаю, падаю – глаза ни на что не глядели бы. Но ведь нисколько не удивляюсь тому, что говорю себе, своим поступкам.
Вот же состояние! Одновременно ощущаю страсть мужчины и удовольствие женщины. Весь в противоречиях.
Кто-то должен сделать первым шаг, кто-то должен меня выслушать, чтобы узнать того, кто рядом. Я должен заглянуть в его глаза, проникнуть в душу, убедиться, что он и вправду есть, что смотрим мы в одном направлении. Каждую секунду где-то что-то происходит. Для кого-то секунда покажется слишком дорогой. Дорогой потому, что в это время происходит обмен. Отдаривание.
Бог, если ты есть, облегчи страдания мои. Мне отдаривание не надо.
Закрыл глаза, продолжаю бормотать ритуальные обращения.
Желание сбывается тогда, когда перестаёшь желать. В эту минуту идёт перезагрузка. Не прося ничего, я могу получить что-то значительное.
Я уязвлён чем-то. Но тотчас вспомнил: в конце концов, на халяву не жил, никому не должен, плачу всегда вперёд. Чувствую, вместе с кровью по телу прокатывается обжигающая волна. В ловушку попал. Не знаю, кто её подстроил. Тут жизненный опыт ни при чём. Тут бы надежду не потерять. Надеждой живёт человек. Есть у меня надежда. На лучшую погоду, на жизненную удачу и, если повезёт, на счастливую судьбу надеюсь.
Неуютно и неудобно и от прошлого, и от теперешнего. Что-то не то, что-то не так.
Впрочем, жизнь везде одинакова. Откуда мне об этом знать. Всё зависит от того, как жить. Если жить в гостях,- это одно, там всё за милую душу. Гостю никогда много не бывает, ему выбор иметь хочется. А если жить хозяином, то многое будет не нравиться. Гость,- он ещё поспешностью выделяется.
Главное - выждать. Привыкнуть. Выждать три дня, неделю, и только потом усваивать, разбираться в желаниях. Есть хоть кроха сомнения, - отбрось. Быть кому-нибудь близким – хорошо, но, не дай Бог, за этим последует игра.
Мысли соскальзывают вниз. Нелепый резон.
В какое мгновение я по-настоящему оказался лицом к лицу с Танькой? Помню, как узнал её, отпрянул назад, отступил на полшага. А она, она, подбоченившись, стала разглядывать меня. Не разглядывать, а разгадывать. Который я настоящий, а который – так себе. Ждала моей реакции.
Я — придурок. Я выскочил из себя и пытаюсь убежать. Я весь дрожу. Моя кожа пытается оторваться от плоти.
Трус! Я не должен никому завидовать. К своему изумлению бормочу неизвестно кому тихое «спасибо». Всё-таки, тугое у меня соображение. Долго с одного на другое переключаюсь.
Что бы там ни говорили про женскую слабость, но, если начистоту, то Танька-девчонка была уже наделена внутренней силой. Что это такое – не знаю. Так говорится, когда женщина не позволяет эмоциям дать волю.
Ох, как она сверлила меня глазами. Я первым отвёл взгляд. Упаси Бог, я не сердился. Чему сердиться? В тысячный раз такое происходит между двумя. В стотысячный раз. Всё было, всё пережито многими поколениями.
Хочу что-то сказать, но слова застревали в горле. Как человек, в сущности недалёкий, мне не дано понять самого себя. Признать надо, что с жизнью не так всё гладко, не всё получилось.
Слегка тряхнул головой, отгоняя пустяшные мысли. Может, комара отгонял. Из подвала комары селятся в подъездах.
Нет, что-то внутри меня начало бороться с чем-то. Не пойму только, что с чем или кто с кем.
Какая-то часть меня требовала повернуться и на всё плюнуть, чтобы не сделать кому-то больнее. Другая часть хочет, чтобы  я получил по заслугам. К какой части примкнуть? Чтобы начать что-то новое, нужно зачеркнуть прежнее. А всегда ли это нужно?
Я вообще-то не глуп, но когда дело касается женщин, не всегда понимаю сигналы, которые они посылают. Не покидает ощущение, что они не пускают меня внутрь к себе. Не могу определить, как и когда они на меня начали так действовать. Зачастую, сказанное оборачивается против меня и оно же, другой раз, оправдывает. Причина в чём?
Отгоняю мысли как надоедливую муху. Жизнь не идеальна. Лучше было тогда или теперь? В чём-то человек выигрывает, в чём-то проигрывает.
Чего мне не хватает? Что я сделал не так?
Вылетев изо рта, вопрос повисел в воздухе, потом, набрав скорость, унёсся вдаль.
Есть что-нибудь такое, что я привык делать, а теперь не делаю?
Держу паузу. В молчании мне комфортно.
В глазах привидения, которые время от времени пропечатываются в воздухе, почудилось, мелькнул страх и озлобленность. Он не согласен со многими моими мыслями. Кто Он? Отвадить бы эти привидения.
Закатить бы истерику, зажмуриться, широко открыть рот. Вот бы сбежались соседи. А сбегутся они потому, что им угрожать что-то может. До меня им нет дела.
Отблеск света на стене походил на спокойно лежащего кота. Насторожено поднято ухо, он почти невидим, сливается с узором обоев. Кого-то высматривает. Все кошки сами по себе.
В другой момент за отсветом никакого бы кота не рассмотрел. А тут не только кот, но и крест оконного переплёта выделился.
Мне отчаянно захотелось выпить кофе. Насладиться ароматом. Честно сказать, я готов был принять любого гостя с бутылкой или без бутылки, лишь бы прервать эти ошарашивающие минуты, в которые я то ли живу, то ли уползаю, то ли определённо не знаю, кто я есть, и чего хочу. Никто не поверит, как это изматывает. Выходит, что-то было в моей жизни такое, чего мне не хватает, чего хотел бы получить, но не получил. Может, растерял?
С худодырого чего взять! На лице, наверное, отражена напряжённая работа мысли, в слова она не переходит.
Странная атмосфера, натянутая и настороженная. Никак не уловить витающего в воздухе настроения. Настроение, как воздушные пузырьки, поднимается из глыби на поверхность и лопается.
Прошёл не один год, спрашивается, какое мне дело до того, что где-то, с кем-то, что-то происходит? А вот же нет, один звонок, и началась отмотка и времени, и событий назад. В голову пришло сравнение всего с велосипедным колесом: спицы – памятные события. Я никогда не считал количество спиц в колесе. Много их. И перекрестьев, узелков событий много. Когда колесо крутится медленно, каждая спица различима, а стоит ускорить вращение,- сплошная непроницаемая поверхность. Медленно соображаю, медленно перед глазами картины возникают.
Кол не кол, но сам в себя вогнал что-то. Нутро заболело. Про такое говорят, что старые раны открылись. Шрамы разошлись, только не понять, из какого шрама течёт больше. То ли кровоточит из шрама, нанесённого самим, то ли чужая боль мне передалась. Одно дело – терпеть собственную боль, другое – видеть, как мучается кто-то.  Стараюсь посматривать по сторонам, а вдруг… Что-то же может передаться с одного взгляда. Просто так, без всякой причины. Вопреки тому мнению, что всё само пройдёт.
Грешно о чём-то судить по первому взгляду, но ведь часто именно первое впечатление, первая пришедшая в голову мысль, основанная на интуиции, оказывается правильной. В этом знак судьбы.
Появление у меня сейчас странных мыслей означало не безопасность, а намекало на неприятности. Ни с чего тело, будто чужое, отозвалось на такие мысли, заныло от навалившейся усталости, душу как бы разрывала тоска.

                58

Все двадцать четыре часа голова работает, но ведь и земляные черви ковыряют землю двадцать четыре часа. А голова у них от этого не увеличивается, не пухнет. И нервнобольными они не становятся. И не маются, отчего болит душа. А у меня где-то в пустом пространстве души живёт память о чём-то настоящем. Не широкая память, а скудные воспоминания о несбывшемся.
Нет, как таковой, человеческой души, если и есть, то нет в ней ни добра, ни зла, которые ведут борьбу. И счастье, откуда берётся, не знаю. А вот несчастьем человек наполняется, когда над ним начинают смеяться. Могу только представить чужие мучения, не осознавая глубину их. При виде чужих мучений сбежать хочется, потому что, каким бы сложным ни был человек, это моё видение, наполовину он живёт ложью. Ложь питается трусостью.
Значит, куда ни глянь — всё не так, я есть ненадёжное звено жизни. Не туда меня жизнь вставила. Посредник я, что ли?
Я живу и, наверное, жить останусь. Момент такой, что серьёзно и беспристрастно, для оправдания, перебрать всё произошедшее надо, вытащить на божий свет. Глупо считать, что всё в моих руках, глупо считать, что я могу вертеть миром, как хочу, глупо не остановиться  в какую-то минуту и не задуматься.
Но ведь есть же люди, которым удаётся жить, устраивать всё по их желанию. У них такие же два глаза, две руки, нос, рот. Почему, когда доходит до дела, подробности для них несущественны? Нет у них этой проклятой маеты?
Кто-то, конечно, знает мои мысли. В глазах их прочитать можно. И ответ на собственные мысли прочитать и высмотреть я в состоянии. Наверное, нет в ответе раскаяния, есть замешательство, ненависти, может, и нет. Хороший актёр, упал бы на колени, протянул руки, зарыдал, начал бы биться головой об стену. Я не актёр. Я только могу всё перебирать, проворачивать, просить прощения, а за что просить? Главное, у кого? Я ведь даже не знаю, жива ли Татьяна Семёновна? Пережила ли перестройку?
Легче мне станет, если узнаю? Лет-то прошло столько… Ого-го…  Так и других, более значимых людей, вокруг меня крутилось предостаточно. Почему она?
Не свободен я. А кто сейчас свободен? Может ли человек быть свободен от забот о ком-то, от переживаний, от личной привязанности? Всё время ощущаю укоры совести. Никак не вырваться из этого ощушения.
Ныряю в это состояние, а погрузиться полностью не удаётся. Плыву поверху чурка-чуркой. «Так у меня ещё никогда не было»!
А как было?  На каком отрезке жизнь меня предала, может, я её обманул? Но ведь не погубила. Сознание, что меня жизнь не погубила, возвысило. Как попка твержу: не спился, кредиторы за мной не бегают. И не отвергнут я, и не страдалец, и не несчастен. Эх, высказать бы кому свою правду, чтобы никто не обольщался увидеть меня на коленях. Высказать и покончить со всем этим.
Смотрю сам на себя, подперев щеку ладонью. Задумался. Остановились глаза. Прозорливость дала осечку. Во всём необычность, незнакомость, неразгаданность. А хочется разгадать.
То-то и оно, свою ли жизнь проживаю, чужую ли разбиваю на удобоперевариваемые куски, но только давно понял, что любая прожитая жизнь всегда остаётся целой для того человека, который её прожил. Жизнь может быть неправильной по содержанию, выглядеть криво-горбато в чьих-то представлениях, она может быть скучной, ущербной, неинтересной, но она целая, она - своя. И у каждого бывают  счастливые минуты, разве этого мало!
Ужас непонимания отчего потрясает,- так ни к чему приткнуться не могу. Вроде бы больная голова все потайные уголки выскребла, всё сказал, а, получается, устал от своих объяснений. Объяснения не дают отдохнуть, не дают побыть одному, по-другому воспринимаются спустя минуту.
Но ведь я даже вслух не проговорил, что меня озадачило. И почему решил, что тот, ткнувший пальцем в кнопку номера квартиры, судить меня пришёл? Не судить, так сообщить что-то. Нет, а о чём говорить с человеком, если нас разделяет двадцать лет, если в глаза его не видел, если зов сердца молчит? А есть ли вообще этот зов сердца? На выпить у меня есть зов. Чтобы похмелиться. Какой-нибудь поэтишка придумал зов для красного словца.
Согласен, чужие глаза видят трещинки и сколы, видят неправильности, видят лишнее, наносное. Но всегда ли открытые улыбки действительно искренни? Увы и ах, в жизни настолько всё перемешано, настолько всё хаотично, что чужое примеривается к себе, но так и остаётся чужим. Возникающая завеса пелены отказывает в объективности, не позволяет чужим глазам целостность разглядеть,  своя жизнь этих чужих глаз заставляет  лукавить.
Жить и нашим, и вашим — мерзко. Я ни на чьей стороне, выходит, я против всех. В том числе и себя.
Мои мысли бесплотны, не достигают дна.
Опьянённый непонятными предчувствиями, я готов был отдаться на волю провидения, чтобы поймать сладостное мгновение, которое, так думал, останется в памяти навсегда. А как же тогда с утверждением, что воспоминания укорачивают жизнь? Я готов ответить на все заданные вопросы. Односложные «да» и «нет» принесут облегчение. Оцепенение и покорность слетят.
Где судья? Перед кем распахнуть душу? Сколько будет стоить нанять адвоката?
Никто ведь не знает, что с ним будет завтра. Да что там завтра, через час не знаешь, что произойдёт.  Вот из-за этого и, кажется, что светлые минуты настоящего, а они бывают самыми радужными и прекрасными, это здесь и сейчас, имеют значение. Они как милость, дарованная небесами. Кто знает, может, прожитое мгновение останется лучшим в жизни. Что бы то там ни было, мне надо цепляться за принципы. И когда наступают плохие времена, и когда всё катится ко всем чертям, мне надо проговорить своё,- недоразумение разъяснится. И снова всё будет хорошо.
Не надо мне, чтобы «хорошо» было, я готов жить с тем, что есть.
Многие думают, что понимать – это слушать с сочувственным лицом, ахать, закатывать глаза, а мне достаточно увидеть несчастье в глазах, как тут же сердце щемить начинает. В чём-то – сердоболен, где-то – циничен.
Утрачиваю размеренность.
Не верю в судьбу. Случай – да, случай может преподнести сюрприз, иногда в пользу. Случай заставляет понять боль. К боли лучше не привыкать: уживёшься с ней и – конец. Стоит глотнуть зелья страдания, как всё пошло – поехало. Не хотел, а получилось, не надеялся, а узнал, и всё из-за случайного стечения обстоятельств.
В какую-то минуту думается – всё, не выдержу, сдамся этой минуте, пускай, со мной делают, что хотят. Минута безразличная, полная неведомого. А потом другая минута приходит…
Не могу представить, что кто-то сейчас обо мне думает. Вот поэтому страх и возвращается. А слова которые на языке вертятся, они для того, чтобы прогнать страх. Нет у меня убеждённости, которая побуждала бы к действию. Моё предвидение зиждется на шаткой основе.
Слова вспомнились, «ты будешь меня презирать и даже ненавидеть», и тут же, «какое право ты имеешь меня презирать?» Не знаю, для чего слова говорятся, может быть, на «потом», чтобы заранее обезопасить себя? И не в какой-то последовательности всё в голову приходит, а в разнобой.
Обстоятельства теперешнего непонимания обольстили, увлекли. Дошёл до края. И тут же странное ощущение вывело на открытое пространство, неведомая сила приподняла. Начинаю парить, выход открывается, подчиняюсь естественному ходу вещей, начинается процесс вытягивания той или иной «правды».
Кому, кроме меня, та правда нужна?
А был ли звонок? Может, всё причудилось? За давностью лет, если и была в чём-то моя вина, она отсохла. Опять двадцать пять! Может, в ту минуту я выпал из реальности? Кто-то случайно набрал код, нажал две цифры, случайно первое пришедшее в голову имя назвал. Всё случайно, но если трезво взглянуть на произошедшее, как объяснить моё возбуждение? Ну, не должно ничто ни с чего перевернуть вверх тормашками устоявшуюся жизнь. Не может ни с чего наползти прошлое, накрыть своим пологом, заполонить душу, ослабить её, сбить с толку. Всё – мнительность. Из-за неё суждено переживать.
Это всё Пудов. Напичкал меня вчера своей философией. «Не ленись, не пей, не воруй, не треплись языком».
Вот уж от кого не ждал нравоучений. Звонок - никак не предопределение. По-моему, знать ничего не надо, достаточно глаза человека увидеть. Про глаза не первый раз думаю. Всё моё для кого-то  вздор, а для меня мой вздор -  услада и истина.
А раз так, то близко к сердцу ничего не надо брать.
Наружно стараюсь быть как все. Так легче оставаться самим собой. «Как все!» Серенький. Навроде воробья. Воробьи все одинаковые. Моя-то в чём вина из-за одинаковости? Ладно, согласен, человек рождается с зачатками своей вины. Поэтому опаска в каждом из нас. Счастья, и того, боимся, а смерть многие считают наказанием для живущих, расплатой за грехи.
Я жду. Жду и жалею сейчас о том, что рядом со мной никого нет. Когда трудно, надо идти на люди. На люди или в люди? Там кто-нибудь подскажет. Подскажет, если не опоздает. А может, я сам, что надо, найду?
В душе живёт смутная надежда: может, именно потому, что всё случилось когда-то, не случится здесь сейчас...
Если найду, то все пустяки сами собой пропадут, из-за них злобных споров не будет. Но вот же, боюсь обернуться, боюсь за спиной пустоту увидеть.
Если сто лет назад мой прадед и нагрешил в чём-то, ведь знаю, последние двадцать лет живу безгрешным, неужели эти двадцать лет не загладили прошлые дедушкины прегрешения? Благоразумие в чём, в том, что надо быть сильным или иметь способность забывать?
Я готов всё плохое забыть, но оно, почему-то, само всплывает.
Сто раз готов сказать «нет». На сто первый раз обязательно вселится странная противная радость начать перечить самому себе, появится возможность крикнуть «да». Уверен, после крика «да», ощущу холод или что-то в этом роде.
«Да» - как бы крючок, это слово впивается своим остриём. Начнёшь шевелить, острие увязает глубже.
Сглотнул, не доверяя себе. В эти несколько часов, посвящённых самокопанию, родилась одна стоящая мысль: я – болван, мысленно воспроизводивший куски прошлой жизни. Что ещё хуже – смотрю на всё как бы со стороны. Не своё перебираю. Но ведь чувствую, чувствую, что где-то рядом зияет пропасть, таится опасность.
Сколько раз убеждался, что как бы ни загоняла жизнь в тупик, до какого бы ни дошёл до предела, обязательно произойдёт встреча, после которой захочется возродиться. Почему так,- наверное, с рождением получаем дар любить и выживать. В минуты маеты думается, какой прок от этого дара?
В голове каша. То думал, что человек с зачатками вины рождается, теперь на дар любить и выживать перекинулся.
Наполовину прикрыл глаза. Наверное, у меня тот ещё видок. Стараюсь сосредоточиться и понять.
Конечно, ещё бы распоряжаться всеми дарами учили правильно. Дар, надо иметь в виду, при ближайшем рассмотрении кусается. Наклонишься к нему, а он возьмёт и цапнет. Вот тебе и правильно.
Опять зацепился за слово «правильно». Правильно говорят, что лучшая женщина – та, которая досталась не тебе. Споткнулся на этой мысли. Правильно для одного, неправильно для другого. Середина в чём? Где? Где конец путеводной нити? А есть ли она – эта самая путеводная нить?
Сознание раскрепостить надо так, чтобы причуды не могли причинить вреда, чтобы не вести бесконечные разговоры самому с собой. Надо же, нафантазировал. Привязал грёзы к звонку домофона. Оправдания ищу.
Никак не остановиться, немыслимо остановиться, немыслимо определить границы дозволенного. Невозможно и несущественно.
Вот же, снова вспомнились слова Татьяны Семёновны: «Если сильно кого-то любишь, кажется невозможным, чтобы так же сильно любили и тебя». Философия почище философии Пудова.
До сути сразу и не добраться. Суть, полсути, четверть…
Глубоко вздохнул, втянул воздух носом. За окном качались ветки берёзы.
Был у меня период, настолько тошно стало, что решил напиться. Опорожнил чуть ли не бутылку. Всё ждал какого-то мгновенного и полного преображения, избавления от гнетущей тоски. Фиг вам, бесшабашного веселья не наступило, саморазоблачающие мысли ещё чётче заработали.  Понял, что если человек изображает что-то, значит, ему есть что скрывать. Понял, нарочно нельзя от такого состояния избавиться.
Состояние, что сумерки. Не полный мрак, а можно различить какие-то фигуры, мелькают тени, что-то вокруг чего-то вращается. А я всем мешаю, меня оттискивают в угол, в углу – яма. Из ямы несёт сквозняк.
Тошно ковыряться в одном и том же, изо дня в день, недели, месяцы, годы, не получая новых ощущений. И не то чтобы очевидная скупость жизни в этом, а такое ощущение, что кто-то взялся меру определять, что я могу принять, а что не вынесу.
Ошибся этот «кто-то», обрушил лавину. Я и не подозревал, сколько боли и горечи скопилось в моём прошлом. Думать не думал, что прошлое будет определять настоящее, что давно забытое загородит будущее.
Как бы смотрю в глаза своему отражению. Пристально смотрю, не моргая, смотрю, глаза вот-вот начнут слезиться. Для чего смотрю? Хочу добиться ощущения отстранённости? Так это пустая трата времени. Хочу так оценить мир небытия? Ничего не выйдет. Из непонимания рождается вирус недовольства, он стремительно размножается. Звонок как бы позволил вынырнуть из чёрной полосы жизни.
Звонок хоть и не принёс радость, но он не обман, он – напоминание.
Звонок, он как бы походит на треск разрываемого полотна смирения. Жизнь ожидает верности до гроба, добивается смирения. Звонок же злит, напоминает о чём-то недоступном, чего без вмешательства извне не почувствовать, не признаёт звонок собственности. Звонку наплевать. Это человеку, а не звонку, видеть чужие страдания неприятно, из-за них угрызения совести появляются. А чтобы уберечься от угрызений, надо запастись высокомерием.
Жил и мне всё время казалось, что впереди бездна приятного. Что остаётся позади – то, как бы исчезает, если болело, то отболевает, то жизнью считать уже нельзя. А всё, что описывают в книгах, реальной жизни не представляет, в книгах там всё выдумка и условность, наивный лепет.
Живому человеку не хватает места. Это ощущение взрывает изнутри. Взрывает, пока всё не расставишь по местам.
Сколько на свете ни живу, а так и не понял посыла, когда люди начинают нравиться друг другу. С чего они тянутся друг к другу, какая отправная точка в этом? Дело случая, наверное. Всё, что происходит случайно, особенно знакомства, они крепче крепкого.
А, наконец-то дошло, что настоящая женщина не полюбит карася или какого-нибудь вяленого леща. И не за достоинства женщины любят… А за что, так надо у них спрашивать.

                59

Я, по всему, в шаге от переворота, начинаю обращаться в другую веру. Что-то предпринимать бесполезно, совсем ничего не делать – глупо. Что и остаётся, так начать жить по-взаправдашнему. Лишнее говорить не стоит, всё всерьёз, всё – по-настоящему. Не до конца понял процесс. Неуправляем процесс. Заметил, как только добьюсь чего-то, так всё наоборот хочется делать.
Гнетущее чувство, будто жизнь замерла на месте или, клочками возвращается вспять. Течёт мглистое и сырое время. Обрушивает на меня проблемы.
Как бы онемел, поняв, что хватил лишку. Чувствую, сопеть начинаю.
А ведь вовремя всё надо делать. Что же касается любви, чего мне о ней задумываться,  она – особенно щекотливая тема. Стоит упустить, дать себе послабление, когда бог опекает, за руку ведёт,- конец.
Нет, всё-таки, враньё – естественное состояние. Врать лишнего не надо, но и всей правды говорить, язык не повернётся.
Узнать бы, кто желает мне зла? За что?
Со временем остаётся всё меньше из того, что было когда-то. Давнишнее, оно как бы не со мной происходило. И не отдельно, а должным образом не воспринимается. И раз, и два раза задавал себе вопрос: зачем живу? Ответ - чтобы работать и получать зарплату, те немногие деньги, которые позволяют жить и зарабатывать ещё больше? Может, чтобы улучшать мир? Так в моём случае доулучшаться можно до того, что и улучшать нечего станет. Кастрюлю можно песочком оттирать так, что дырка получится. Тогда это уже и не кастрюля будет – хлам.
Что я хочу выяснить?
Да не выяснить, дурачина ты и простофиля, а смуту внутри перебороть. Чтобы тяжесть чьего-то взгляда перестала давить, чтобы почувствовать мгновенье лёгкости.
Слова, слова, слова. Зачем, чёрт возьми, говорить их все вслух? Люди обступают со всех сторон. Они создают определённое мнение. Вот и приходится метать испуганный взгляд.
Честно прислушиваюсь к своему немолчному голосу внутри себя, не могу возразить, понимая, что возражать не надо. Нет слов, которые могли бы мне помочь. Согреть. Слова не могут подержать в объятиях. Слова одинокость, сами того не желая,  выставляют напоказ.
Пытаюсь вырваться из странного мира, в котором явь неотличима от сновидения.
Ну и ладно, ну и не велика беда. Что накопил в жизни, первый встречный никак разрушить не может, походя, что и сумеет, так доверие пошатнуть.
Какое-то холодное одиночество мною управляет. За ним таится боль. Как бы ни скрывал за добродушной улыбкой, за безмятежным взглядом смятение, не изжить  его.
Неожиданно во мне пробуждается прямо-таки лютое желание перемен. Спрашивать почему — бесполезно. Я сам себя не понимал.
Не совсем заскоруз. Неведомое волнует. Смотрю иной раз на женщину, столкнусь взглядами, и тогда вспыхивает и заставляет врасплох что-то: кажется, никогда ещё не видел у женщины такого взгляда и улыбки: на меня смотрит. Всего мгновенье. В глазах отражается чувство. Чувство скорее в голове должно быть скрыто.
Талдычу одно и то же. Кому – непонятно. Никто ведь ни единого слова из того, что говорю, не слышит. Это и хорошо.
Сталкивался я с такими мужиками – всё-то подмечают, истолковывают по-своему, по подлому, что ли, а главное, тут же высказывать принимаются. Языки хуже, чем у баб. Всё с ехидной улыбочкой, с особым смыслом. Противно. Это так они от своих проблем отгораживаются.
Нет, я не безучастный к жизни. Понимаю, по большому счёту ничего особенного со мной не происходит. И, когда всё есть, и, когда нет чего-то. Мне бы насладиться достигнутым. И стремление овладеть женщиной – это только инстинкт, чтоб доказать мужественность. Когда слов не хватает, прикосновениями тел сообщаются  особые сведения.
Я хочу, чтобы Татьяна Семёновна оказалась передо мной немедленно. Не желаю мучиться ожиданием. Не желаю разгадывать загадки. Дайте мне её адрес. Адрес — всё, что нужно.
Кто-то, может быть, думает иначе. Для кого-то это нечто важное. Думать никто не запрещает. Не стоит слишком радоваться, и ни о чём жалеть не надо.
За жизнь уразумел простую истину, что можно презирать себя, клясть последними словами, и это будет подпадать под понятие особой любви, а можно соловьём разливаться, оправдывать все поступки, к счастью стремиться – и это всего лишь прикрышкой ненависти окажется. И если кто-то упрекнёт, подметив эту ненависть, то недоверчиво усмехнусь: «Какая ненависть! О чём вы!? Я - хороший».
Всем плевать, что я чувствую. И мне плевать на чьё-то чувство. Держи хвост пистолетом, не кажись беспомощным, тогда жизнь и подвинет ближе к чистосердечию. А как быть тому, кого скрытая ненависть пожирает изнутри, неведомо для самого человека, ненависть - как смертельная болезнь, заполняет всего? Наступает ведь отрезвление? Тут я не помощник. Спасение -  дело самого человека.
Почему-то снова почувствовал грусть и опустошение. Никак не проходит ощущение горькой солоноватости губ женщины.
Исповедь – не исповедь, требуются новые порции зелья, доверять себе полностью не могу.  Полубессвязное, наполовину подлинное воспоминание, оно интересное само по себе, но мои размышления не подводят к главному. Зачем тот человек приходил? Махнуть бы на всё рукой, прекратить думать. Сложилось в это утро так – прошлое отделилось забором, я, как когда-то Танька-Семёновна, заглядываю в щель. Как и что было – помню, а отчего было – не понимаю. Непонимание делает посторонним.
Пустота нереализованного действа висит надо мной. Никакими словами не разбить её.
Я могу, он может, она так думает. Для разнообразия каждому надо высказать, что у него за душой, прислушаться к словам каждого. Только так можно извлечь урок. Извлечь – ладно, а что потом делать?
Раскачивая лодку с кормы на нос, можно без вёсел проплыть против течения. Взад-вперёд, взад-вперёд, словно мучаясь невыносимой болью, зная, что где-то рядом таится опасность, по миллиметру продвигаюсь вперёд. Однообразие движений притупляет интерес ко всему. Так и однообразие мыслей тупит.
При всей несуразности вынужден признать ненужность рассуждений. Всё – то ли сон, то ли грёзы наяву, то ли реакция на плохое пробуждение. Одним словом – бегство от действительности. Снова пришло в голову, что не иначе испарения какие-то на меня так  подействовали. Столб атмосферный по-иному давить стал, килограмм на двадцать больше. Попробуй, потаскай это на себе.
Не хочешь лишнее таскать – ужмись до непотребства. Отодвинь будущее.
Время сделало шаг вперёд. Положило мне на плечи ладони и очень серьёзно смотрит в мои глаза. Умиротворённое время.
Не понимаю, куда устремлён мой тоскливый взгляд. Мне мало обычных человеческих радостей.
Про столб атмосферный – брехня. Наивен человек. Не с будущим надо связывать настоящее. Будущее любого – это всего лишь незахороненный, отлежавшийся остаток памяти, воспоминания о тебе других лет через двадцать после смерти.
Лишиться жизни – это ещё не самое страшное, что может случиться с человеком. Хуже, когда лишаешься того, во имя чего жил. Во имя чего пил! Никому не дано после смерти посмотреть на свои деяния, выслушать оценку, что-то исправить.
Смолк, срезался. Боюсь сказать лишнее. А мысли висят на ногах, как гири пудовые, шагу не шагнуть. Сам на себя набил каторжные колодки.
Кишка тонка гири стряхнуть. Систему боюсь порушить. Ничто не должно переходить в систему. Нехорошо это, сам за себя спрашивать и сам за себя отвечать. Ладно жалиться, не буду за землю держаться – так и света белого не увижу.
Хуже или лучше, это зависит от того, сколько было в детстве радостных и счастливых минут, сколько было смеха, сколько надежды  из школьных уроков вынес.
Две ноги, две руки, одна голова… Много ли во всё это уместится?
Нет, хорошо всё же очертить границу своей территории, чтобы не залезать на чужую, чтобы задаром не делиться ни с кем.
Слышал, что среди людей ходит много святых. Мол, Бог в них сидит, а они об этом не догадываются. Я, что-то, таких не встречал.
Шарю и шарю по тёмным закоулкам прошлого, ищу там что-то. Пропажу искать надо не там, где темно, где потерял, а где высветлилось. Луч света тогда пройдёт сквозь меня, не преломляясь.
В голове наконец-то прояснилось. Оцепенение прошло. С улицы доносится приглушённый гул городской жизни. Даже тиканье часов стало слышнее. Но внутри меня холод держится.
Не в том я возрасте, когда решения принимаются спонтанно, без оглядки на последствия. О боже! Зачем подозревать меня! Уяснить бы, что я хочу. Дурацкое воспитание, оно не позволяет пристать с расспросами.
К кому?               
Чья вина в том, если то или иное хотение, невольный порыв, безрассудный поступок спустя годы и годы в вину перерастает? Если я, допустим, родился не в том месте, не у тех родителей, мне хочется чего-то другого, кого мне винить? Хотение - хотению рознь. Жажда слиться с кем-то, для женщины в рождение ребёнка выливается, для мужчины всего лишь прекрасным времяпровождением вспоминается. Что здесь плохого? Почему за это судить надо? Когда двоим «хорошо», разве за это судить надо?
Балансирую молча.
Разве плохо, посмотреть, как другие живут? Сравнить. Поискать какого-нибудь счастья, пусть, самого примитивного, найти такое место, в котором в душу не полезут, тихую, спокойную, любящую жену заиметь,- разве этого мало?
Настроение отнюдь не весёлое: не потрясён, но разоблачён, любой разглядит, кто я таков.
Такое вот, прежде неведомое, было в это утро моё состояние. Температуры нет, ничего не болит, ни душа, ни тело, но во всём непонятная расслабленность. Тошнит, а отчего – не понять. Заставь меня что-то сделать,- ни ногой, ни рукой не шевельну, даже выделить одну какую-то особую мысль не могу. Разбегаются мысли. Заполнены они нелепыми предположениями. Целиком ничто не доходит до сознания.
Схватил бы кто за плечи, встряхнул, вытряс бы маету и предположения, я бы начал ругаться, впал бы в истерику,- и никаких Танек. А может, у меня один из тех случаев, когда помочь человеку можно, лишь оставив его в покое? Можно, нельзя… Какая-то перестройка в организме началась. Интересно бы знать, стану ли я из-за всего этого более счастливым? Здоровья, точно, не прибавится.
Попробуй кто-нибудь вызвать меня на откровенность, ничего из этого не получилось бы. Говорить не хочется, обсуждать – тем более. Нечего обсуждать.
Это я в сердцах думаю. Я же за чистую монету придумки не приму.
Когда торопишься что-то понять, торопливость словно хватается за тебя. Это как в лесу: ноги проваливаются, задевают за корни, скользишь на кочках. Ветки норовят стегнуть по глазам, сучок так и нацеливается в глаз, цепляется за одежду. И вдруг покажется, что ты не один. Подсознательно это почувствуешь, прежде чем краем глаза тень увидишь. Но ведь ни у мыслей, ни у предположений нет теней. Теней нет, но чем-то они цепляются.
Запах, запах какой-то причудивается. Пахнет чем-то холодным, болотным туманом, недотаявшим снегом, горечью. И это-то летом!
Книжка раскрытая на кресле валяется. Неужели, вчера ещё и читал? Ни строчки не помню. Может, в пьяном состоянии скупой мужской слезой окропил страницу? Чем хороша книжная жизнь, там хорошее и плохое разрешается согласно книжной логики автора. Конец – так конец. А в моей жизни, поставило утро передо мной вопрос, задало непонятно какую задачу: в голове звон, в ушах шум – никакого просветления. Одни предположения. Одно враньё. Если жизнь – враньё, зачем мучить себя придумками? Для кого-то – враньё, для кого-то – правда.
Бегут мысли по собственной тропинке, далеко от общей дороги. А дорогу, тем не менее, не теряю из поля зрения.
Чёрное пятно наверняка в сердце отметиной помещается. Есть ли в том пятне невинное желание?
Невинное желание! Его не объяснить чувственностью, любопытством, стремлением понять. На сколько хватит терпения?
Вместе с чувством вины ощутил вдруг и жалость. Господи, зачем все эти встречи, от которых потом одни недоразумения? Зачем моя судьба с судьбой Татьяны Семёновны связалась на три дня, а как оказалось на годы и годы? Ни я не был выше её, ни она ниже. До сих пор не разобрался, кто кого достоин был. Нелепо всё вышло.
Лепо, нелепо. Надо так было.
Пилю сам себя, мучаю вопросами, переживаю… От своих мыслей и помереть не резон. Умер человек  - и стал прав. Так зачем изводить себя?
Вот же состояние: всё пережитое, подмеченное когда-то, услышанное начинает приобретать глубокий смысл, переоцениваться. Волнует не звонок домофона, а что-то нечестное, мимолётное.
Предпринимать что-либо бесполезно, совсем ничего не делать тем более глупо. Раз ощущаю страдание, значит, не сплю. Во сне или в грёзах всё бывает проще.
По обоюдному согласию, по зову тела у нас с Татьяной Семёновной происходило. Отголоски пережитого греют сердце, они позволят спокойно пережить расставание с иллюзиями, снисходительно относиться к неприятностям.
Цена неприятностей преувеличена, сильно преувеличена. Я не благоговею перед ними.
Никакие объяснения не удовлетворят, какая-то часть тайны никогда не раскроется до конца, останется тревожной догадкой.
Нервы слабые. Того и гляди, поджилки затрясутся. Бывает, что душа ни с чего заболит. Что и остаётся на это, так горьковато усмехнуться, развести руки и показать, что между ладонями пусто. Пусто между ладонями, пусто между людьми.
Странно, неужели за три дня женщина могла внушить мне всё это? Её сердце имело право на власть, отняло у меня свободу. Мысль эта неприятно поразила.
Странно, одни тени колеблются. Может, и я всего лишь тень? Выкинуть из головы все лишние эмоции надо. Добровольную муку на себя принял. За кого мучаюсь? Не на кресте же я распят. Не на месте преступления пойман. Не требуют от меня невиновность доказать. Где улики, где?
Ощущения принимаются без размышлений. Как объяснить, почему ни с чего улыбаться начинаю? Нравится что-то, вот и улыбаюсь.
Хорошо, когда ни в чём не сомневаешься, когда все просто, определённо и верно.
Читал, что на кресте вначале разбойников распинали, а потом распяли Иисуса для урока человечеству, чтоб другие не мучились. Что, счастливее народ стал жить?
Никто ничего не знает наверняка, и это рождает сомнения. И от этого растёт накал.
Никак не освободиться от неприятности, родившейся во сне. Что  это за понимание, сделал что-то ужасное, преступное и оно не дало проснуться нормальным мужиком?
Конечно, я – приметлив. Но не надо считать себя умнее других. Стоит разворошить прошлое, как риск появляется нарваться на неприятности. Неприятность не стремится продемонстрировать свою власть. Неприятность хочет просто обладать властью, чтобы получить всё остальное. Список этого всего остального насколько велик? Где он, этот список? Покажите, я вымараю все строчки непотребного.
В каждой неприятности свой скрытый смысл, который заключает, что всё должно происходить по предписанию свыше. И ничего с этим поделать нельзя. Ничего. Веришь ты в счастье, в будущее, видишь в мире только хорошее или готов всё растоптать,- это ничего не меняет. Месть – инструмент неприятности. Она трогает и ускользает, трогает и ускользает. Какая неприятность, в чём она? Смирись и уповай.
Ситуация чем-то меня устраивает, она не оставляет места для сомнений, я обретаю в ней спасение. Я должен во что-то верить.
К своему стыду должен сознаться, что не раскаяние за дурные мысли, не вину какую-то перед Татьяной Семёновной почувствовал, первым делом утвердилось, что так надо было. Надо – и всё! Вали всё на предписание свыше. Не каждое мгновение под лупой бог рассматривает.
Что, собственно, было? Была какая-то странная жизнь, был накал чувств, был укор совести за ничтожный поступок… Вдруг пришлось вскинуть голову, упорядочивающее начало стало давить.
В какой-то момент перед глазами, причудившись, встала Танька, та, которую я видел сто лет назад. Она, напоминая маленькую обезьянку, раздувая ноздри, заявила, чтобы я не мешал ей жить. Мне показалось, что она сейчас спружинит ногами, вскочит на берёзовый сук, запустит в меня банан. Жаль, на берёзах бананы не растут.
Танька  заявила, что если женщина хоть раз в жизни любила по-настоящему, то ничто не помешает ей полюбить кого-то вновь и вновь. А можно и без любви обходиться. Она заявила, что жизнь жестока, что у неё одно желание – забраться в свой уголок, там, где никому нет дела до соседа. И никакая она не обезьяна, обезьяны обитают стаями, а она – кошка, кошка в стае не живёт.

                60

Больше всего мне хочется свернуться калачиком и уснуть. Тогда бы Танька как бы расщепилась у меня в мозгу. Она отражение в отражении. Сбоку припёка. Жутко, я не понимаю всё до конца.  Жду чего-то, словно проверяю свои впечатления.
Так можно и умереть от разрыва разбитого сердца. Того и гляди, случится сердечный приступ. Когда всё наперекосяк, именно сердцу достаётся больше всего.
Давнишнее жизнелюбие  растягивается, словно резиновое. И чем дольше размышляю, тем всё расщепляется на более мелкие, по-своему значимые, события. Из-за этого приходит в голову, что жизнь перевернулась, ощущение безразличия и отчуждённости не радует. А вот насколько со стороны видно, что я сейчас существую отдельно от тела? Кто контролирует действия? Куда направлю свои стопы?
Понимаю, сегодняшнее сохранится в памяти навсегда. Будет настойчиво возвращаться снова и снова. А будут ли эти воспоминания благодарными? Не хочу об этом думать, как о чём-то хорошем. Опасаюсь, что никакого конца не будет.
Прошлое где-то тут, рядом, за стеной, за дверью, в пространстве зазеркалья. Только туда не добраться. Как бы равнодушно не передёргивал плечами, всё одно на пути встанет доброжелатель, спросит, куда путь держу. Не ответишь же ему, что иду на Кудыкину гору. Обидится.
Всё возможно. Несообразна у меня логика.
Память пропечатывает лицо Таньки, черты вроде знакомые, а в глазах ни капли тепла, лицо застыло, полно неприязни. Осуждает. Осуждение падает мне под ноги, соскальзывает в траву. Это что-то новое.
Моя теперешняя суть в моём понятии  - это отгородиться от людей, которые постоянно причиняют несчастья. Не безразличия Танька хочет, она не терпит, когда человек жмёт плечами, мол, такова жизнь, никто не совершенен. С одной стороны, это ничего, конечно, несовершенство действует на нервы, но не мне, и уж тем более не сегодня, разбираться в тонкостях отношений.
Были у меня периоды, так называемые времена раздумий, времена оценок своих поступков. Я сначала гордился тем, что до чего-то додумывался, что поступал правильно. Не кричал про это, но собою бывал весьма доволен и даже иногда жалел, что никто не знает о моих мыслях, никто не порадуется, что поступаю по совести. Потом приходило понимание, что если не буду понимать сегодня больше, чем вчера, то стану как все, хуже того – совсем отупею. Потом наступала загадочная пауза.
Не знаю, как у кого, но бывало, сделаю что-то, а через некоторое время доходит: «Блин. Сделал да не так». И начинается падение внутрь себя, и ничего не могу с этим поделать.
Тот, кто слишком часто обманывался, тот, не будучи уверенным  правильностью действия, не будет торопиться выкладывать содержимое. Правильно, стукнешься головой о дно, начнётся припадок оптимизма. Сто причин отыщется.
Стукнуться о дно, значит, нырнуть надо. Я что, нырнул куда-то?
Маета из-за ощущения, что живу не так. Точнее – не там. А переменить всё – поздно.
Скулю – в меру. Мне позволено радоваться, любить, беспокоиться, страдать, мучиться, быть чуть-чуть несчастным.., но счастливым. С протянутой рукой не хожу. Думаю о комфорте своей души. Если и наследил в чужой душе, нагадил кому-то,- со стороны это не видно. По-настоящему жизнью не бит. А как это быть, битым жизнью?
Чертовщина какая-то.
Стоит разохаться над несчастьями других, как взбредёт в голову, что и сам я не могу, не имею права быть счастливым, даже если у меня всё прекрасно.
Как назвать такую раздвоенность? В работе был усердным, побеждал в соцсоревнованиях, грамотами награждался, успехом пользовался. Но ведь и была жизнь, не связанная с этими успехами. Там были свои несчастья, свои переживания, тревоги, усталость души. Были моменты, когда ничего не хотелось. Были состояния, когда тяжело жить, перевешивалось всё мыслью – жить надоело. И весь мир я тогда делил на ушибленных и неушибленных.
Я пытался себя утешить. Слова, которые тогда говорились, что-то означали, хотя я имел совсем другое в виду.
Была у меня фотография, на лице застыло выражение замученности, долготерпения, что ли. Смотрел на себя такого, и, нет-нет,  грустная мелодия то и дело звучала в ушах. А если уж прицепится мелодия, то так и будет изводить. Хорошо, что крест судьбы не пропечатался на плечах, а надо было бы. Для равновесия. Порвал ту фотографию.
Много мелодий у жизни? Наверное, барабан как из преисподней «бум-бум-бум» выдаёт, наверное, зазывно жизнь поёт о чём-то свою песню, может, потому не всякий её слышит, что литавры своим звоном забивают её. Ну, и как жить, если не слышать ни своей, ни чужой песни?
Крест не крест, но у меня свой груз на плечах… Татьяна Семёновна… Хорошо тому, кто живёт беспамятливо, совесть его не мучает, он занят чем-то важным и значительным для него, ему незачем хранить в памяти всякие пустяки. А меня, выходит, пустяки воспоминаний переполняют.
Когда жена спрашивала, люблю ли её, я отвечал утвердительно, но в глубине души подозревал, что совсем другое чувство меня наполняет. Оно никакого отношения не имело к тому, что показывают в кино, чем наполнены страницы романов. Безумства ради любви меня не тянуло совершать. Что уж точно, сам, по прихоти, серенады под окнами не пел бы, и по водосточной трубе не полез бы на пятый этаж. Нет, если бы попросили, если бы от этого жизнь чья-то зависела, я бы отважился и не на такое. Но это – если бы! Не романтик.
Полное отсутствие последовательности в мыслях, сплошные перескоки. При всём том нельзя сказать, что не дорожу общением с окружающими. Ну и что, если ни на какую вершину не лезу, если зад не хочу подставлять под пинок?
С чего-то вспомнилось, как картошку соседке помогал сажать. Чуток подсохло, перекопал огород, больно мать просила помочь. Без улыбки нельзя об этом вспоминать. К старым граблям прибил рейку, два больших гвоздя вбил на расстоянии сорок пять сантиметров, чтобы проводить линию. Старуха принесла ящик с золой, ведёрко с собранной за зиму куриной скорлупой. В глубоких галошах, шерстяных носках, длинной кофте с отвисшими карманами, маленькая, сухонькая, с чертами обезьянки лицо, в морщинах. Работали как механизм: я втыкал лопату в землю, вперёд-назад шевелил, в лунку старческая рука сыпала щепоткой золу, чуток скорлупы, клала картофелину. За час, наверное, управились. Долго картошка не  всходила. Два ведра посадили, шесть выкопали.
К чему это вспомнилось? Наверное, от неспособности понять. А, может быть, из-за умения радоваться малому. А может, от счастливой непосредственности? Из-за неразвитости чувств? Как понять и можно ли понять все эти проявления? А может, это реакция, неизбежный спад после волнений, естественная усталость? Любое новое впечатление, после затяжного раздумья, опустошает.
Дожил, неужели для будущей жизни мне проводник нужен, и кто-то типа дворника,- заметать сзади следы? Настороженность сидит внутри, как будто живу и оглядываюсь: не подложил бы кто свинью. Умом понимаю, что надо избавиться от этого ощущения ненадёжности, а не получается.
Блуждаю в дремучем лесу, не знаю, как выйти, куда дальше идти. Сейчас вот набежит тёмное облачко, ударит гром и с отемневшего неба зашумит дождь. Слепой ли, ливень или так, ситничек. Смоет все напасти. А нужно ли? У каждого есть что-то, что забывать не хочется, ради чего он живёт, те минуты, от которых оттолкнуться можно.
Мне кажется, что кто-то что-то спрашивает, я не слышу. Голос звучит где-то далеко-далеко, за пределами слышимости, словно кто-то пытается докричаться до меня.
В детстве мир воспринимался без оттенков: чёрное – чёрное, белое – белое, беда – так беда. Подлец – тот, кто не помог в беде.
Почему во взрослой жизни приходится выбирать? Почему лишь спустя годы начинаешь чувствовать тяжёлый стыд за своё невежество? Почему помнится лишь внешняя суть? Внезапная эта мысль поразила.
Воротиться бы к истоку, сразу бы суметь спросить, что будет, чего опасаться. Только у кого спрашивать? Ну, засыплет человек болото, сроет гору, перегородит реку,- разве суть жизни в этом? Всё равно болото, река, гора напоминать чем-то будут.
Ничего не прояснилось. Наслоилось всё, перемешалось, запуталось. Ну, может, сумел протиснуться сквозь один круг людей. Кто считал эти круги? Может, я и не в центре нахожусь, может, где-то сбоку припёка? Не зря же говорят, что, больше неприятностей человек терпят от своих близких. Близкого человека не отвадишь просто так, приходится выслушивать. Жизнь в каждого человека по-своему проникает, по-своему им овладевает.
Я ведь не о воспоминаниях своей жизни озаботился, а предался воспоминанию воспоминания. Ни о чём. Вхолостую перемалываю время. Ладно бы передо мной бутылка стояла, со своим отражением имел бы возможность чокнуться.
Пудов, это всё Пудова рук дело. Всем сердцем принял его внушения: не загадывай наперёд, живи, абы день прожить. Влево не сворачивай, вправо сильно не бери. Жди окрика.
Вот и жду.
Утратил навязчивую потребность всё объяснять. Приспичило, так невольно забытая привычка вернулась. Ну, переспал с женщиной. Элементарная интрижка. Срок давности истёк. Ни по какой статье привлечь меня нельзя. Поразительное дело, связь сначала выглядела простой, очень понятной, само собой разумеющейся, появилась возможность,- почему и не воспользоваться, теперь, спустя долгие годы, она заставляла доискиваться окончательного смысла. Время подошло итог подводить. Что в итоге?
Совершил глупость, теперь приходится утешаться тем, что и захотел бы такое проделать, да не получится.
Лишний я человек. «Лишних» в былые годы классики русской литературы увековечивали. В теперешней жизни, таких как я, в упор не видят.
В детстве хорошо, что бы там ни было, завтрашний день манил. Рос. Всё время чего-то ждал. Спать ложился – утра ждал, утром – дня ждал…
Удивительно, о себе я частенько думаю как о ком-то другом, постороннем. Давешний я вовсе не я. Оказывается, невозможно понять собственные поступки, мимолётную, погибельную любовь, ничего невозможно понять не только в ком-то, но и в себе, и как это непонимание разрешится,- невозможно представить.
Слушая свои мысли, витаю бог знает где, всё это похоже на бред. Затерялся где-то там, в местах далёкого детства, из которых потом бежал. Был подростком, который любил по-своему, знал, что его любят. Времена тогда были особые. Но ведь, пройдёт ещё лет тридцать, дожить бы, многое обретёт иную ценность, тогда обнаружится  новая суть, тогда снова особое понимание придёт. Снова я буду смотреть на жизнь через свои очки. Вблизи так видится, издали – иначе. Жизнь – засаженный разными растениями огород, как ухаживал за ними, то и выросло.
Цепляюсь к мелочам. Злопамятен. Этого следовало бы стыдиться, но почему-то не стыдно. Злопамятность помогает избегать многих неприятностей.
Стою, озираюсь в ожидании ответа на непроговоренные вопросы, которые не задал, но ответы хотел бы услышать. И что удивительно, когда ответы начал находить, то пропала уверенность, что ответы восприму так, как надо. Ответы пропечатывались на затылке, лишней парой глаз их считывал. Всё ненавижу сильно, потому что это же сильно люблю.
Не понять, с чего разволновался. Куда подевалась правильная моя жизнь, отстранённая невозмутимость,  всё вмиг пропало, и вот я на раскрытой ладони, на всеобщем обозрении, стал как бы настоящим, красуюсь.
 Правильно, не звонок, и никаких воспоминаний не было бы. Беспорядок в голове из-за звонка: все мысли перемешались, спутались, зацепились одна за другую, проносились обрывками, будя смутные полузабытые ощущения. В носу и щеках нет никакой чувствительности.
Не кто-то, а мысли заглянули в душу. В наше проклятое время, обозначенное как перестройка, как переходный период, как крушение идеалов, трудно отличить реальность от иллюзии, встретить подлинного, настоящего человека, услышать его. Встретить – ладно, но услышать, понять, какой он без маски, какой он на самом деле,- это трудноватенько.
Какое-то пьяное озарение, какой-то пронизывающий миг, постигающий всёобъемлющую истину.
Истина, на то и истина, что не всякому даётся. Её сходу не проглотить. Её вывод и не жду, он не сразу вспомнится, он тут же забудется. К этому пора привыкнуть.
От ощущения, что на меня направлен громадный, страшный указующий перст, передёрнуло.
Нет, но зачем взваливать на себя чью-то ношу? Что я с этого буду иметь? То, что было когда-то, всё то – пустяки. Но ведь всё серьёзное начинается с пустяка. Только недалёкому человеку может показаться, что если не обращать внимания на пустяки, то важное зацветёт и запахнет как-то особо. Боюсь, что это не так.
Люблю дразнить жизнь. Льщу её самолюбию, и за это жизнь немножечко любит меня. Немножечко.
В состоянии, когда и не пьяный, и не перегретый неприязнью, я понимаю очень многое, ясно вижу всю правду. Тут же отмечаю, всю правду знать никому не позволено. У каждого своя правда. Не бывает так, чтобы кто-то всё знал. И бороться за знание настоящей правды нельзя. За те крохи правды, которые получает человек, он платит высокую цену,- отказывается от того, что хочет больше всего на свете. Как-то так. А чего хочет человек больше всего на свете? Я чего хочу?
Нет, но если что-то идёт не по плану, если приходится импровизировать, то, в буквальном смысле слова, чувствую себя не в своей тарелке. Ничто не происходит само собой. Плохо, когда за порядком следит кто-то, не мною назначенный человек.
Что, я должен обращать внимание на всё, должен запоминать, что говорят и делают другие люди, должен хулу проглатывать? Время от времени сортировать происходящее вокруг меня?
На это надо отвечать серьёз-но-пресерьёзно, в тишине. Ни с кем не сговариваясь.
Моя жизнь – это какой-то склад, на полках аккуратно рассортированное содержимое всего, что происходило со мной.  С чего же тогда,- внезапный звонок,- и моё содержимое оказалось сваленным в кучу?
Дом пуст, домофон молчит, и вообще одна сплошная пустота и вокруг и внутри.
В те три дня, что провёл с Татьяной Семёновной, словно в омут упал, дурмана напился, хищником стал. Только животные хищники могут чуять по запаху, как страх, так и томление. Неужели ко мне вернулось то состояние? Спустя столько лет забродили чувства, вижу белые простыни, свет луны, падавший на обнажённую руку. Она сделала для меня всё, что женщина может сделать для мужчины. Меня будто цепью к ней приковало. Я даже не пытался освободиться. День, два, три. Вёл себя по-идиотски.
По-идиотски это я сейчас себя чувствую.
А тогда думал, что я хозяин жизни. А тут – бац, оказывается, жизнь протащила меня как придётся. Подмена чего-то произошла, а чего,- так и не понял. Там уступил, тут поддался, одну неправду сказал, вторую. И вот уже стал не такой, каким был. «Не такому» легче идти вперёд, не на что оглядываться, не за что краснеть. Разора в чувствах не видишь. Ну и что, ну и ладно, преграждающий дорогу шлагбаум не увидел, лоб об него разбил.
Но что удивительно, любовью-привязью Татьяна Семёновна не одарила, оказалось, дьявольски трудно притёртую пробку души у меня вырвать. Она, наверное, ждала необычных слов, особых слов, которые так любят женщины, предложений. Я их не сказал. Последствий испугался? Перемен? Но ведь напомнила Татьяна Семёновна, каким мальчишкой я был.
Каким был… Задышал как паровоз. Сунул руки в карманы. Лёгкое возбуждение пропало. Опьянение от воспоминания прошло. Ясно стал видеть свою вину, готов нести за неё ответственность.
До чего я докатился!
В кино никогда не показывают, что было потом, после счастливой встречи. Сказка обрывается на словах: «Я там был, мёд-пиво пил». В романах никто не даёт обещаний, там всё по обязанности. А ведь другая жизнь начинается с поставленной точки, когда два человека притираться друг к другу будут. Одно время истекло, другое только-только пошло. Нельзя приказать жизни, чтобы счастливые мгновения наступили немедленно и длились столько, сколько нужно. Брошенные слова на ветер, зачастую, не достигают ушей того, для кого они были сказаны.
Я только, наверное, сейчас понял, что Татьяна Семеновна ждала меня. Ждала - неудачное слово – надеялась на встречу,- лучше, но и эти слова требуют дополнений. Какое-то такое слово вытащить надо, которое вместило бы всё: страсть переживания, горечь утраты, надежду. Слово, понятно, слёзы не вытрет, но оно душу успокоить может.
Я никого не могу полюбить, но и потерять тоже не хочу. Мёртвый я, придавленный обстоятельствами.

                61
         
Теперь-то дошло, совсем девчонкой, не разбираясь в чувствах, Танька знала меня. Поразительно, как ребёнок может знать взрослого? Она любила меня, даже когда я женился. Она в какой-то мере была счастлива моим счастьем, но это её счастье было болезненным. После такого счастья ненавистными становятся все люди, все мужчины. Не удивлюсь, если все они начали сквозь туман казаться ей на одно лицо. А я выступал, мне так хочется думать, из того мрака человеком, которого она желала. Жалела. Любила. И тут встреча. Оцепенение прошло. Мы оба сделали шаги в ту естественную жизнь, которую посчитали на тот момент необходимой.
Предвестьем та встреча была? Знаком? Счастье она подарила? Нет, не думаю. Лжива память. Но почему всплыли те дни? Каждый получил своё? Конечно. Это потом каждый для каждого становится загадкой, даже если ни у кого особых тайн нет. Вся болтовня о чувствах и переживаниях – всё равно, что волна, поднятая брошенным камнем. Утонул камень, и волны нет.
Всё так и не так.
Счастливые минутки и мгновения хранит память на отдельной полочке. Не для всех они, не каждый прочитает так, как надо. Из ничтожных мелочей, составляющих те дни, что — мелочь, что — важное, я уже многое забыл, все стало прошлым. Прошлое нельзя вырвать из взаимосвязи.
Татьяна Семёновна все три дня была ненормальная, страстная. Она добирала, она восполняла, она делала запас. Всё ей было мало. Но и я не больно-то вырывался из её объятий, не пытался убежать. Творили, вытворяли, конец жизни приближали, претворяясь в нечто особенное, не имеющее исчисления в часах и минутах. Не думали о последствиях.
Не хочу показать себя с лучшей стороны. Не хочу всё дурное на ладонь выкладывать. Я не так благороден, как может со стороны показаться. Меня ничто так не утешает, как чужое несчастье, в этом случае я могу прийти на помощь. Чужое несчастье поднимает на поверхность человечность, ранее недоступное, то, что лежит ближе к сердцу.
В душе у каждого есть и светлая, и тёмная сторона. Эти стороны вступают между собой в диалог. Ясное дело, зачастую разговор начинается, чтобы просто не молчать, потому что молчание, другой раз, слышнее, чем надсадный крик. Молчание – веха между тем, что было и что будет. То, что было, подчас нагоняет смертельную тоску, потому что где-то там скрыто самое важное. Самое важное,- капризная барышня, сходу его не постигнешь.
Почему-то под глазом задрожала жилка. Не хватало, слезу пустить.
Татьяна Семёновна тогда сравнила кровать с кораблём. Несёт, мол, нас по бушующему морю. Всех остальных смыло за борт. И ей не хочется, чтобы кровать-корабль прибило куда-то.
Плохим я оказался капитаном. Команду не сберёг. Судить меня мало. Это я, я тогда прыгнул через борт. Я сбежал.
Чтобы реагировать, нужны доводы, веские доводы поставляет память. Память же зачастую прикрывается и трусостью. Сколько разных суждений носилось и носится в воздухе, отогнал одно, другое появилось. Первое уже кажется скучным и плоским, пресным до оскомины, до отвращения. Забыть скорее всё хочется. Забыть, чтобы забытое потом по-особому свербеть начало.
Словами нельзя привязываться, словам нужно позволять таять в пространстве тишины. Тишина любую воинственность умерит. Воинственность не чума. Воинственность всего лишь выводит из равновесия.
Навалилась внезапная усталость и чувство бессилия. Всё, что перебрал в памяти, не приблизило к цели. Нет у меня цели. Не знаю, что хочу. Мысли чернеют и чернеют, готовя мрачный исход. Заталкивают они меня в болото, в непроходимые топи. Взбаламутил глыбь, пузыри подлости, лопаясь, всплывают на поверхность.  Не хочу отвечать за своё прошлое. Так и никто не привлёк меня к ответу.
Что скрывать, намеревался прожить особенную жизнь, не похожую на ту, которая окружала меня. Нам всем внушали, что любовь - это смысл жизни, она начало и конец. Жить, чтобы любить, любить, чтобы жить. Как-то так. Но никто не показал, не открыл все тайны этой самой любви. А то, что у любви полно тайн, приходит с пониманием, когда наделал воз ошибок.
Я не проговорил слова «люблю». Я не допустил её к себе, я только неловкость смягчал прикосновением. Но не было в этом торжества, ликования,- какое-то благоговение, что ли.
А теперь всё забытое мной, не оставившее острый след в сердце, о чём я не подозревал, выплеснулось наружу. Всё стало мной и Татьяной Семёновной, обретя новый смысл.
Когда жизнь тащила вперёд, думалось, что возврата к прошлому не может быть. Сам с собой не расстаёшься, просто стряхиваешь с себя прожитое, чужую пыль, чужие страсти. Чистенький, всё время чистенький.
Закрыл глаза, попытался представить, как тогда выглядела Татьяна Семёновна. Не тогда, когда на корабле-кровати кувыркались, а какой она вообще запомнилась. Когда потерял контроль над собой, когда пропал в объятьях, когда повиновался простейшему инстинкту выживания.
Пытаюсь старательно отогнать от себя дурные мысли. Дурное может всколыхнуть всю скверну, таившуюся на самом донышке души. Дурное – оно всегда способно разом нахлынуть. Оно способно предать самое дорогое в жизни, теряется способность здраво судить. В этом опьянении либо проявляется истинная суть, либо всё прячется.
Но ведь благодаря дурному, порой, открывается, что стал необходимой частицей мира, могу зайти гораздо дальше того рубежа, на котором когда-то застрял, скованный стремлением быть всем хорошим. Стоит озлиться, как способность примечать всё появляется: кто усмехнётся, кто искоса посмотрит, кто слово вдогонку пустит. Никто не перечислит всё, что человек может натворить под воздействием обстоятельств.
Мне вот теперь кажется, что какими-то неведомыми путями я  отслеживал жизнь Татьяны Семёновны. Не видел, а знал,- не каждому такая способность дана. Кто-то на плёнку всё записывал, кто-то  в своё время передо мной записанное прокручивал. Счастливая на кадрах была женщина, я не маялся.
Не было между нами уговора. Не надевал я на себя маску грешника, не была искусителем Татьяна Семёновна. Погуливала Татьяна Семёновна,- мне хотелось, как ту, ластящуюся кошку, отпихнуть назойливые то и дело возникавшие мои причуды.  Кошка ведь не к человеку привязывается, к местности, к прикосновениям.
Прикосновения – перелив биотоков. Скрестив давным давно мизинцы, каждый из нас понял, кто перед ним. Разной может быть человеческая рука: холодной и равнодушной, сердитой и доброй, нежной и тёплой. Ласковой может быть рука. Наши руки тогда и были ласковыми. И что-то из моих глаз пошло в глаза Таньки, и губы тогда наши одновременно что-то прошептали. И в её глазах я что-то прочитал.
Что-то я прочитал в глазах Таньки-девчонки. Прочитал, но не унёс с собой. Не запомнил. А оказывается память сохранила зрительный образ, тот образ, что вошёл в меня, живёт во мне, стал частью моего существа.
 Всё-таки, непонятное приуготовляет к любви. Боль заставляет сострадать и зовёт к действию. Но вот что странно, боль никогда не родит очарования. Очаровывает прекрасное. Счастье и здоровье начинаешь понимать, когда что-то одно за другим терять приходится, когда есть что с чем сравнивать. Когда страдать научаешься. Когда кто-то становится необходимым, как воздух.
Как сейчас вижу, положила Татьяна Семёновна свою руку мне на плечо, маленькую, лёгкую, почти невесомую, и почувствовал я, как горяча рука. И захотелось мне накрыть её руку своей, но не посмел, потому что не она нуждалась в утешении и защите, а я.
Не хватает мне духу сказать всё, что накопилось. Мало, наверное, переворошил своё прожитое. Неужели я готов ради минутного успеха или шумной славы поступиться честью? Поступаются тем, что осознают в себе, что впечатано крепко накрепко, а я же ничего предосудительного не видел в нашей близости, она была естественна. Так делают все. Почему теперь в этом видится несоответствие?
Мне кажется, всего лишь несколько минут понадобится женщине, чтобы перестать быть верной женой, матерью, той, кого ценят на работе, мгновение – и она превращается в просто Женщину.
Какая она тогда?
Зыбкость разлита во всём. Тень вчерашнего углубилась. Насмешливая улыбка скривила губы. Я пытаюсь угодать.
Не люблю прикосновений незнакомцев, не перевариваю ощупывающих взглядов. Улавливаю лесть в обволакивающем голосе. Помнится, что всё тогда необычайно подходило к обстановке. Не забуду до последних своих дней расстегнутую третью пуговицу на блузке.
Не знаю, в какой мере женщина создана для того, чтобы ей поклонялись. Мужики все оценщики. Окинуть взглядом снизу вверх, зацепиться за что-то одно. Крепко сбитая, плотная, с рыжеватым отливом волос,  Танька, так мне казалось, не привыкла обременять себя мыслями. Не Танька, а Татьяна Семёновна. И ещё мне показалось, что инстинкт её был всегда настороже, и он подсказывал: всё, из чего складывается её мир, то теряется в чём-то неосязаемом.
Женщина всё время выбор производит - одно можно приблизить, что не важно – можно не замечать. Поэтому ей иногда хочется действовать миру наперекор, а иногда наоборот – уступать во всём. Даже собственное тело, по моему разумению, женщина ощущает зачастую как тело врага. Какое-то сплетение перехода от радости к отчаянию волнует.
Вокруг меня особый мир, заросший кустами. Боюсь другой раз за куст заглянуть: там что-то важное, но отвергнутое мною находится. Руки начинают трястись, ноги не идут. А кругом тихо. Чи-ирк спичкой. Вспыхнуло пламя. Нет ничего.
Мой мир полон смутных предощущений. Мир опутан сетью вины. Молчу, шевелю губами, одним ухом слушаю теперешний мир, а другим ухом слушаю мир, который грядёт. Каким всё дальше будет? Какая расплата ждёт, за не пойми что?
За спиной всё погрязло в тишине, а впереди что-то громыхает, кто-то камни ворочает. Разбирает завал. Куда всё грузится? Смутное беспокойство охватывает. Что-то хочу сказать касательно женщин, но раздумал. Шевелю губами, но ни звука не произношу. Женщина может быть кем угодно. Или никем. И за тем образом, и за образом «никем» или «ничья» она прячется.
Вот и получается, всё началось без начала и кончилось без конца.
Напряжённо вслушиваюсь в тишину, которая внезапно стала давящей. Единственный звук, который слышится – это звук моего прерывистого дыхания. Боюсь посмотреть по сторонам, боюсь повернуть голову: присутствие кого-то подавляет. Нет же, нет никого рядом, а ощущение ирреальности никак не сбросить. Я не Бог, чтобы уметь отделять важное от мелочей.
Хочется, чтобы кто-то окликнул, разбил многозначительную паузу тишины.
- Скажи мне что-нибудь.
- Что?
- Что-то такое, что знаем только мы, ты и я.
- Я не знаю, ни кто ты, ни что тебя волнует. Почему я должен раскрыть свои карты перед тобой?
Смешок уловил. Пить, мол, меньше надо. Нечего винить кого-то, что жизнь козырей не сдала. Не только козыри у меня не припрятаны, а вообще игрок из меня никакой. Азарта нет. Что и могу, так уголком глаза наблюдать за происходящим, не пытаясь оправдаться. Если и веду игру, то начал её полуживым, и заканчиваю, застрявшим посередине, как сопревшая сердцевина репчатого лука, оставляющая дурной вкус во рту.
Приведись ответ держать, не представляю, как начал бы разговор. Легко себя можно чувствовать, когда не заполняешь воздух нервной болтовнёй, может, лучше – не сотрясаешь. Только невозможно представить, как это сотрясать то, что не видно? Да и одному никакого сотрясения не произвести. Кто-то для этого нужен, тот, кто утешение даст. Не занудствуя, ибо зануда не вытянет из меня ни слова.
С каждым непроизнесённым словом в, казалось бы, тщательно выстроенной непробиваемой стене собственных суждений, начали появляться трещины. Всё вокруг меня гнилое, всё подвязано, подпёрто.
Для меня комфортно, когда не надо вылавливать подробности, не нужно ломать голову над тем, уместен вопрос или он против шерстки, когда не нужно подбирать слова.
Для меня комфортно – молчать. Выставил вперёд руку,-  этим как бы пространство выгородил вокруг себя. Залез или не залез кто-то в личное пространство,- время покажет. Любое пространство теперь кажется необозначенным.   Льстить мне незачем. Льстить – это не моё. Хочу обернуться, но страшно увидеть за спиной пустоту. И вообще, больнее всего, как я думаю, становится оттого, что я стараюсь похоронить самого себя заживо.
Начинать разговор нужно с произнесения мысленно слова одной из заповедей. Допустим, сейчас к месту объявить, что я никого не убил. Пускай докажут обратное. А если человек своими поступками убивает сам себя, не фигурально, а нравственно,- это как считать? Это производное внутреннего выгорания или что-то ещё худшее?
Не понимаю, с каких таких статей то или иное запечатлевается в сознании? Я другой раз вижу себя как бы со стороны. Вот, поджал губы, при этом верхняя губа выдаётся над нижней. Вот бровь вопросительно взлетает вверх, вот начинаю подсчёт, шевеля губами, вот лицо меняет выражение от мысли, что я нехороший человек и доверять мне нельзя. Доверие не с бухты-барахты возникает, ему время нужно, а времени как раз всегда маловато, чтобы дождаться и получить искомое.
В некоторых случаях дороже та мысль, которая отдаёт, она стоит гораздо больше той, чем мысль о приобретениях. Мысль что тот язык, она и палач, и мясник, она режет, кромсает на куски, она гнёт, она отсылает к началу, тут же перебрасывает к исходу. Мысль заполняет, она вытаскивает наружу секреты, она прошивает стыдом. Она подпитывает страхи. Это считать убийством? И если я, допустим, палец о палец не ударил, чтобы остановить собственное мысленное падение или падение кого-то – это к чему отнести? Кнопочка нужна в голове, нажав которую, отключка произошла бы.
Всё-таки, зачем я кому-то понадобился? Кому-то плохо? Кому хорошо, тот не будет с утра звонить. Ясное дело. Никто ни за кого не проживёт и минуты. Смысл жизни у всех разный. Чепуха может стать смыслом. Чепуха может вызвать ответную реакцию.
То, что для одного – чепуха, для другого - смысл. Отвернись и плюнь.
В своём одиночестве я как бы в изоляции. Тут главное не потерять надежду. Это надежда обвиняет и задаёт вопросы. Родство с ней позволяет сберечь сущность.
Мне думается ни один врач-психиатр не восстановит в моей памяти все стадии изменения душевного состояния в этот день: отчаяние, стыд, надежду. Врач-психиатр или «хируль», который отрезает лишнее. Какой-нибудь лесовод больше узнает о бессердечном дереве, рассматривая срез, чем наши научные знатоки. Разглядывая меня. У дерева на срезе есть годовые кольца, есть сердцевина. По кольцам можно определить – большой зазор между кольцами – хороший год, когда кольца почти сливаются – год холодный, начала загнивать сердцевина – каюк дереву. А что у меня спилить надо, какой срез сделать, чтобы разложить всё по полочкам? В человеческой судьбе иные пять минут могут показаться вечностью.
У всего есть начало. Только из этого начала не просматривается, каким будет конец. А вот с конца всегда начало видно. Не из-за этого ли я живу с повёрнутой назад головой?
Сейчас я думаю не только о себе, я хочу слиться со всеми. Я не хочу сделать ошибочный выбор.
«Что я сделал не так? Чего я не сделал, чтобы этого волнения не было?»
Чувство вины, казалось бы, возникшее ниоткуда, измучило душу, мешает обрести покой. И речи нет о том, чтобы повернуться, тряхнуть головой, и «начать жизнь с чистого листа».
Завёлся ни с чего. Втемяшилось непонятно что. И ведь, дурак, поверил. Я сам себе удивлялся, я как бы смирился, приняв какое-то решение, которое было своего рода избавлением.
Хочу отгородиться от воспоминаний, хочу перекрыть поток детских страхов. Кто бы и попытался поймать мой взгляд, вглядывающийся в даль, ничего бы он не уловил.
А собственно, что происходит? Чего раньше времени расстраиваться. Авось пронесёт. Ничего страшного не случилось. Почудилось, что сам  себе горящим взглядом проник в сознание и ковыряюсь там, ищу ответ. Придумал чепуху, чтобы в жизни появился смысл. Звонок напугал. Ну, пришёл кто-то, ну, задал бы этот кто-то пару вопросов. На них можно и не отвечать. Не знаю, не был, не помню. Ведь, по сути, нечего мне предъявить, вокруг меня ничего нет, нет у меня цели, нет повода ни для чего. Сколько ищу в жизни напрасно чего-то, столько жду, а является совсем не то, чего желаю.
Из себя, как в окошко вижу, совершенно свободно, как кто-то наговаривает, нашёптывает, зовёт. И этот кто-то манипулирует мной, добивается моей реакции. А ведь мы не смотрим друг другу в глаза.
Влип чёрт знает во что. Дурацкая история, непонятная хрень. Магнит для хрени. Опасное дело – думать. Нечего винить окружающий мир.
Застрял в горле комок. Пустота вокруг. Длинная бесконечная пустота. Страшный сон, в котором падаю в глубокую, тёмную яму. Зацепиться не за что. Лечу, лечу.
Срочно нужно проконсультироваться с Пудовым. Где-то должна быть бутылочка. Насухо с Пудовым кашу не сварить. Только Пудов растолкует так, как оно есть.
Дурацкое состояние. Состояние, которому не позавидуешь. Состояние, от которого на шее волоски дыбом становятся. Хочется материться, но я сдерживаюсь. Ни я никому не обязан, ни мне никто не должен.

                62

Пудов, Пудов. Сосед мой производит впечатление мужика себе на уме, из тех, что понимают больше, чем говорят. Он не завирается, но слова его и так и наоборот понимать можно, слова им как-то на свой лад переворачиваются и перетолковываются.  Худощавое лицо его кажется жёстким из-за постоянных, не исчезающих никогда резких складок на щеках и поперёк лба. Тем не менее, он не бывает ни хмурым, ни мрачным. Тёмные глазки узки, словно постоянно прищурены, смотрят как бы с усмешкой, будто он знает о каждом что-то недостойное. Он и свою благоверную зовет не иначе, как узкоглазой ветлугайкой. Сколько мужики ни спрашивали, какой перевод значения слова ветлугайка,- Пудов отмахивался. Мол, каждый в меру своей испорченности додумается.
Есть у Пудова и круглая, загорелая лысина – лишай-стригун оголил ещё в далёком детстве.
Для меня Пудов – чуть-чуть больше, чем сосед. Мы здороваемся, перекидываемся фразами, за жизнь разговариваем. Это ничего, что после иного разговора наутро голова болит. Пару раз было, на кухне у него сидели. Но от посиделок на его кухне меня плющило, становилось ясно, мысли не на клей он насаживал, они вколачивались его убеждением. У себя дома Пудов, подкреплённые парой-тройкой пропущенных стаканчиков, умные мысли штамповал, как печатный станок.
В целом Пудов для меня понятен, он в нашем дворе то же, что и дрожжи для браги – когда не надо, не ценят, понадобились,- друг у друга перехватывают.
Дом наш с его двором, он как бы в стороне, как бы выпихнут  с улицы вглубь массива.
На отшибе, за кустами сирени, столик игроками в домино сделан. В любой летний день, кроме дождливого, там кто-то сидит.
Может, где-то я и упоминал, что Пудова зовут Иван Михайлович, но все предпочитают звать его по фамилии. Пудов завсегдатай доминошных баталий. Он не халявщик, пустым не приходит.
Пара луковиц, облепленные крошками солёные огурцы, «мензурка», иногда к этому добавлялись яйца – «я сегодня яйценосец!» У Пудова особое отношение к хлебу. Выпивка без куска хлеба, что вдох без выдоха. Хлеба ни куска – и стол доска.
Честно сказать, я не любитель домино. Но не раз наблюдал процесс затравки. Одышливый мужик из второго подъезда обычно высыпал костяшки, шумно, вкруговую, мешал. Тянулись руки.
Тему разговора подкидывал тот, кто выставлял дупель один-один. Эта костяшка у нас так и звалась – ни то ни сё. Тема разговора обычная – или политика, или дороговизна, или коррупция.
- Ты пойми! – тут же обстоятельно вклинивался в разговор Пудов.- Человек должен как жить? Обеспеченно! Мясо – дак сковородка доверху, икра – дак ложкой черпай. Я без водки сразу загнусь, ей пра. В водке лекарственный бальзам. Пью её, заразу, а не следовало бы. Которые воруют, тем руки отрубать надо. Как в Финляндии.
У Пудова, мне думается, есть свой канал, где зелье для заполнения «мензурки» «дешевше!», где жидкость такой крепости – стакан прожигает.
Сказать по правде, выпивохи и душевно увечные вызывают во мне, помимо моей воли и сознания, жалостливое и в то же время брезгливое чувство. Я знаю, что это нехорошо, что с каждым может случиться что угодно, от сумы и тюрьмы не стоит зарекаться, но ничего с собой поделать не могу.
Не по себе становится, не могу смотреть на пьяные пляшущие руки, на лихорадочную весёлость на грани истерики, на блатной прищур с насмешкой, подобный тому, как змея смотрит на добычу.
Не по себе становится, но молчу об этом. Сам не без греха.
Про вчерашнее вспоминать не хочется, вчера схлестнулись с соседом, кажется, отмечали извечный праздник – «крушение надежды». Этот праздник, чем и отличается от других, так желанием «поговорить за философию». Пудов вспомнил Вольфа Мессинга, его умение обходить всевозможные рогатки, не платить ни за что. «Вот бы научиться так – мысли угадывать и гипнотизировать».
- Знаешь,- цокал языком Пудов,- хорошо бы всегда хотелось хотеть. Владей бы в молодости таким даром, посмотрел на бабу – она твоя. Простую бумажку сунул кассиру, она сошла бы за денежку. То-то жизнь была бы. А так,- мало радости.
Радости мало. Согласен. Обычно мы стараемся убедить себя: мол, у меня всё в порядке. Какой бы ни был порядок, правда выходит наружу, от неё не отвертишься. И понимаешь, что «в порядке» - это не утверждение. Я не знаю, что делать. Строю догадки и надеюсь, что ответы обнаружатся сами собой.
Отражение сегодняшнего утра, в собственной голове, невесть что рождает. Вижу, поблескивают звёздочки, они гаснут, тут же зажигаются в другом месте. Рыбёшками всплывают из глубины мысли, создавая неуют. Звон стоит в ушах, напоминает гудение луга в знойный день, мириады пчёл роятся над пасекой. Мысли и слова увеличиваются в размерах, настырно лезут в уши.
Пытаюсь припомнить «важные» мысли, которые, как мне казалось, мы обмозговывали. Вместо важных мыслей назойливо лезут всякие глупости.
Никак не сбросить оцепенение, чудятся шорохи, неодолимей гнетёт неопределённость.  Опнулся об всплывшее высказывание соседа.
- Умный человек,- слушать умеет. Он тем и отличается, что с ним поговорить можно. Бабу к умным не отношу, им одно надо… Пять по пять со своей прожил – стаж вредности имею. Депутатом меня выберете, так я закон пробью: сколько лет семейной жизни мужик  прожил, столько лет вредности пусть начисляют. Мужик – самое угнетённое существо. Вставай проклятьем угнетённый…
Я бы не сказал, что недовольство из всех дыр прёт из Пудова. Недовольство у Пудова выборочное. Пудов обычно крутит носом на всякое изъявление о ручном труде. «Землю копать, кирпичи класть – не по мне.  Специальность не позволяет тяжельше ручки в руки брать, умственная она у меня, ближе к интеллигентной». Трудился  Пудов кладовщиком. Пудов хвастался, если проводил инвентаризацию, то просил, чтобы помощниками ему «выделяли»  «кого-нибудь из конторы». Стулопросиживателя-инженера, чтобы «претензий» не было. «Люблю смотреть да указывать, куда, что положить».
Имея своё понятие о жизни, деля жизнь на нужное и пустое, Пудов, говоря о ненужном, слова с губ по-особому спускал, лицо его делалось непроницаемо-строго обиженным. Мир, считает Пудов, устроен так, что из любого трудного положения выход, такой как он человек, найдёт. И жест при этом у него доходчивый -  потирает большой об указательный палец, и оглядывался по сторонам, будто хочет сообщить великую тайну.
В моём состоянии не до воспоминаний, как сказал и что сказал сосед. А вот лезет в голову. Вокруг меня был мир, подчиняющийся неведомой воле.
- Жизнь – штука беспощадная,- говорил Пудов.- Она нас как заразу какую-то обходит. Сейчас она хорошая, а какой будет через час – ручаться нельзя. Её жёстко брать надо.
Перед глазами картина: Пудов, влив в себя содержимое пары стопок, поглядывает на мужиков подозрительно. Мне, по крайней мере, становилось зябко и неловко.
- Как это жёстко?- переспрашивает кто-то.
- Жёстко, вот так,- Пудов подносит ладонь к чьему-нибудь лицу, и, медленно собирая горсть в кулак,  кулаком тыкал в грудь.
-  Во, понял?
- Красоты, мужики, красоты бойтесь. Вся беда от красоты. Она возможности наши уменьшает. Красивая баба всё из тебя вытянет. Дай мне возможность, я всему место определю: растению, человеку. Главное – человеку. Человек ты или нет, сам об этом никто не знает. В лесу мы живём, в дремучем лесу. Не люди кругом – деревья. Между двух людей станешь, и не знаешь, как выйти, куда идти. Я, может быть, и был бы добрым, но ведь и ножик, пока лежит в кармане, когда он никому не нужен, он добрый. От своей доброты ржавеет человек.
- Страшно мне в темноте бывает, мужики. В темноте болезни цепляются. Какой только заразы ни напридумывали - кучу. Гриппов одних с десяток. Вот, когда умрёшь, что с тобой происходит? Помер – и нет тебя?  А может, приключения только со смерти и начинаются?»
Всегда скептик найдётся, кто умные мысли приземлит.
- Михалыч, три к носу, меньше знаешь – крепче спишь,- встревал одышливый из второго подъезда.- Гляди, ветлугайка углядит, домой погонит. Чего думать о потом, потом все лежать спокойно будем.
-  Для кого ветлугайка, а для кого Марья Семёновна. Рот закрой.  Раньше для меня нет, я, что будет потом, не боюсь.
 На «раньше» и «потом», на эти слова обычно морщился одышливый. У того на всё своя присказка была: «Пей – умрёшь, не пей – умрёшь, нет вечной жизни».
Я тайно завидую лёгким жизнерадостным людям. У них всё просто, весело, они быстро сходятся с людьми, всегда в какой-нибудь компании, они не знают печальных минут, не знают одиночества и сомнений, посмотришь, жизнь у них складывается легко.
Пустяки вплетались в сознание. Они стремились отвлечь меня от всего. К чему я тянулся. Против воли сознания всплыло слово, что я кого-то предал.
Что бы кто ни говорил, а пришлось мне нести свою несчастную головушку на суд Пудова.
Двор уже жил своей жизнью.
Пудов молча смотрел, как я подходил. Откинулся на спинку скамьи.
По-видимому, он пытался прочесть мои мысли. Для него вчерашние посиделки тоже вышли боком. Не знаю, какие мысли рождались у него в голове, в конце концов, Пудов выудил что-то нужное для себя.
- Человече, пятнишная скорбь у тебя на лице читается. Давно надо было выйти на люди. Давай, по рублику. Поверь мне, знатоку утрешней ломки. Сейчас народ подтянется. Народ не бросит тебя. Ты протянешь руку, тебе протянут чарку. Алчущим алчущее. Клин клином. Трубы горят. Эх,- вздохнул он,- как хорошо раньше было, когда этих интернетов не было, сериалы лишь вечерами гоняли, мужики мужиками были, а не подкаблучниками. Одичал народ, остраннел. А ведь скажи кому, что он остраннел, в драку полезет.
- Михайлович, погоди, ты, случаем, не видел, кто звонил в подъездную дверь этим утром? Окно у тебя как раз на крыльцо выходит…
- Утром… Память моя сейчас такая стала, только повернёшься, как тут же забываешь, чего хотел. Утром,- повторил Пудов.
- В позапрошлом годе в этот день дождь хлестал, я утром посмотрел в своей тетрадке. В позапрошлом годе никто в это время в подъезд не ломился. А в поза-позапрошлом годе лечился я.
Я и предположить не мог, что Пудов какие-то записи о погоде ведёт, отмечает всех приходивших. Словоохотливость соседа указывала на то, что он уже причастился. Сбивать его с мысли нельзя.
- Счас бы, как в добрые прошлые времена, когда «огнетушители» в ходу были, дешёвенькое «Азербайджанское» или «Солнцедар» хорошо принять. «От «Азербайджанского» пенка на зубах красная оставалась, у «Солнцедара» - цвет жутковатый был, краска одна, но зато сила. Мелкими рюмками подогретый «Солнцедар», бывало, с двух бутылок с копытов сбивал, почище водки. Жаль, сняли его с производства.
Под воспоминаниями Пудов сжимался, как солдат под обстрелом.
- Раньше на новоселье мешок соли дарили – чтоб в достатке жили,- вставил я, чтобы что-то сказать.- Теперь соль не дарят, теперь углы водочкой облить нужно. Плесень не появится.
Подошёл одышливый сосед из второго подъезда, выставил бутылку, Пудов, как бы невзначай, перевёл взгляд на стол. Одышливай налил в стаканы.
- Хорошее дело. Хорошо день у меня начинается. Рад, когда пол-литрами стол уставляют. Можно,- соблюдая церемониал, немного подумав, потянул руку Пудов к стакану.- Хозяину уважуха.- Как-то незаметно, проводя у рта рукавом, опрокинул содержимое по назначению.
Презрительно отодвинул стакан.  Несогласие с чем-то выразил посвистыванием, вкладывая в «пс-с-пс» презрение.
- Сосед, так кто приходил, кто в дверь ломился?- не отставал я.
- Идея ломилась в дверь,- не слушая меня, высказался Пудов.- С умным человеком идея хотела поговорить. Империализм ихний… чего им надо?- поднял кверху палец.- Войны им надо… Рожна им бы хорошего…
Мне плевать было на империалистов, на общую идею. Начали подтягиваться доминошники. Время шло, а мне никак не удавалось  выдавить из соседа, кто звонил.
Доминошники, услышав про идею, навострили уши. По их понятию Пудов в чём-то уличал меня. Для них это было интересно.
И тут я понял, что бы не сказал Пудов, звонок меня не касался. Кто бы, что бы ни сказал, в незамутнённость жизни не поверю. Татьяна Семёновна осталась лишь воспоминанием.
- Так ты спрашивал, кто звонил? Племяш ко мне приехал. С Танькой своей разминулся. Счас явится.
Боровичи, 2020, 2022 годы.