От истоков своих Часть 2 Глава 2 Комсомольцы

          Молодёжь села приняла новость о создании колхоза восторженно. Ребята ожидали перемен, обновления бесцветной, монотонной, крестьянской жизни. Работа комсомольской организации значительно оживилась. Комсомольцы организовали шествие с плакатами «Уничтожим кулаков как класс!», и «Даёшь колхоз!»  Они прошли по селу с этой агитацией молодые и весёлые, даже не предполагая, сколько встретиться препятствий на их жизненном пути. Через сколько долгих лет, преодолев большие трудности и лишения, они, выжившие в страшной войне, от худосочных лошадок с деревянной сохой придут к крепкому, большому хозяйству с тракторным парком, школой, красивым клубом, детским садом, хорошими магазинами. И всё это будет всего лишь лет через сорок, через срок длинною только в половину человеческой жизни. Обо всём этом молодёжь села тогда не знала.  Но вдохновенно мечтали комсомольцы о грядущей счастливой жизни, надеясь, что до неё лет пять или десять, никак не больше.
       Собрание комсомольской ячейки открыл её секретарь Семён Силантьев.

          – Товаришши, мы как сознательные комсомольцы, приветствуем создание в нашем селе колхоза «Светлый путь», – начал он радостно. 

Присутствующие на собрании комсомольцы встретили его слова дружными аплодисментами.

          – Надыть и нам, комсомольцам, подключатьси к агитации за вступление в колхоз пока ишшо несознательных крестьян. Надыть доводить до их понимания преимущества коллективного хозяйствования. И для энтого я предлагаю разбитьси на тройки, обойтить избы колеблюшшихси, и провести среди них агитацию. Какие будуть мнения?

          – Дык, как агитировать, коды вона сказывають, что в других-то деревнях люди обратно из колхозов бягуть? – несмело подала голос Зоя Филимонова.
 
          – Да, как жа энто? – послышались удивлённые возгласы со всех сторон.
Зоя, прижимая к груди шестимесячного малыша, стала объяснять.

          – Сказывають, нишшие каки-то в деревне объявилиси, все в рванье, с котомками. Бають: совсем колхоз их разорил, по миру теперя ходять. Ничего, говорять от хозяйства не осталося, всё в колхоз забрали, дажа избу. Вот теперя кусочничают. Так на другой день почитай половина колхозников объявила, что желают из колхоза назад выйтить.
 
          – Вота ишшо напасть! А можа подосланы энти нишшие кулаками, вредительствують? Избы тольки у раскулаченных отымають, а раскулаченным одна дорога в Сибирь али в лагеря. Как могли избу у их отнять? За што? И вообше, возникат вопрос: как жа так? Чаво жа, избу отняли, а самих отпустили? Энти провокационные слухи ишшо проверить надыть, – усомнился Терентий Устинов.

          – Ну, да.  А работу по агитации в селе надыть проводить! Тольки колхоз наше спасение от бедности. Ты вспомни, Зоя, сколь лет на Нелюбовых батрачила? Опять хошь так жа жить? – повернулся к Зое Семён.

          – Да, уж. Досталося. С одиннадцати лет с ранней весны до глубокой осени работала на них. Огород копала, сажала, полола, снопы вязала, за скотиной ходила. А по дому сколь всякой работы переделать пришлоси, и в няньках была. А осенью за всю энту работу дадуть кусок пирога, да лоскуток материи на платьишко. Домой бегу радостная, не с пустыми всё ж таки руками. И мамка рада, что я хоть толику заработала, – задумчиво говорила она, качая на коленях малыша.

Стряхнув с себя воспоминания, Зоя уже другим тоном закончила:

          – Нет. Своим дитям такой жизни не пожелаю! Надыть идтить по избам с агитацией. Пиши мяне в перву тройку!

Поделившись на тройки и приняв решение со следующего дня начать обход изб, комсомольцы  с шутками высыпали на улицу.
Навстречу им, качаясь, шёл Степан Дорофеев. У его родителей было крепкое хозяйство с коровой, лошадью и множеством мелкого скота.

          – А, Степан! Здорово! – крикнула Зоя, – Скажи родителям: мы завтрева к вам придем.

          – Чаво энто? – хмуро взглянул Степан на комсомольцев.

          – Насчёт колхозу, агитировать вас будем, – задористо ответила Зойка.

          – Когой энто агитировать? Мяне? И ктось энто мяне агитировать собралси? – угрожающе выгнул бровь подвыпивший Степан, – Ты нито? – надвинулся он всей своей мощной фигурой на худощавого Семёна, уступавшего ему в росте целую голову.

 Сжав свои пятерни в огромные кулачищи, набычившись, наступал на комсомольского вожака Степан:

          – Давай, спробуй, голозадое отродье. Я тябе в таком разе межу-то на морде перепашу! – окрысился он, злобно сверкая глазами из-под сдвинутых бровей, – Я ить бью один раз, тольки прям в глаз! Гы-гы-гы, – пьяно осклабился Степан.

Семён, расставив ноги, стоял как вкопанный с горящим взглядом и сжатыми кулаками. Он был готов к схватке и не испытывал страха.

          – Держи кось, – всучила Зоя ребёнка мужу, такому же, как она, члену комсомольской ячейки.

          – Да, ты чаво, Степан? – она метнулась к парням и встала между ними, – Мы жа тольки поговорить.

          – Поговорить? – недоверчиво протянул, хлопая пьяными глазами, Степан, осмысливая слова Зои.

Он постоял, покачиваясь, но, не видя никаких агрессивных выпадов со стороны молодёжи, внезапно стих.

          – Ну, тоды ладныть, поговорим, – уже спокойно промычал он, – ну, тако я пошёл тоды, – мотнул он головой и продолжил шествие к своей избе.

           – Вота, чертяка! Агитировай такех, – выдохнула, усмехаясь, Зоя, – А ты, Сёма, молодец! Не из трусливых. А я сначала перепужаласи, страсть! – рассмеялась она.
 
      На следующий день тройки комсомольцев разошлись по избам с агитацией в пользу колхоза. Жители села с любопытством смотрели в заиндевевшие оконца, как молодые люди группами по узким снежным тропинкам переходили от избы к избе. Тройки комсомольцев рассказывали о преимуществе коллективного хозяйствования, о прекрасной жизни в колхозе, о дележе будущего урожая.


          – Вот вам, дядька Митрофан, чаво терять - то? Из скотины у вас с тёткой Анисьей только кошка да две курицы. Чё упиратесь-то? Уж насиделись, поди, впроголодь. В колхозе должно лучшее будеть.

          – Так кака польза вашему колхозу от нас? Вот разе тольки бабку Матрёну нашу в колхозницы запишитя? Ужо она враз вашу проценту подыметь, – хихикнул Митрофан.

Семён вкладывал всю душу в свои речи, стараясь убедить в правоте своих слов. И всё же краешком глаза поглядывал на иконы в красном углу избы.

          – А чаво энто, бабка Матрёна, Вы весь угол иконами облепили? Мракобесие энто. Бога-то, как известно, нет!

          – Дык, како жа энто, милок, нету? Завсегда был, – с сомнением ответила бабка, – и деды, и отцы наши за стол не садилиси лба не перекрестив. Любу работу зачинали с молитв, со слова Божия. А теперя куды жа он девалси?
 
          – А теперя учёные доказали, што энто всё опиум. Бога нет. Надыть иконы поснимать, а лучшее того сжечь их. Не дурить головы  своем домочадцам.

          – Свят, свят! Чаво энто ты, милок? Грех-то какой – иконы жечь. Бусурманы мы нешто? Да чем они вам мешають? Висять себе тихохонько  и пушшай висять, – недовольно поджала губы бабка.

          – А! – махнул рукой Семён, – Тёмны вы пока ишшо, несознательны.

      Убедить вступить в колхоз удалось только две семьи, но и это комсомольцы посчитали большим успехом.
Собрания и в колхозе и в комсомольской ячейке проводились почти ежедневно.

          – Поздравляю вас, товаришши, с успешно проведённой агитацией. Две семьи обешшалиси подать заявления о вступлении в колхоз. Ура, товаришши! И наша ячейка может полезно дело сделать! – восторженно говорил Семён, – Но, товаришши, огорчают некоторые аспекты жизни наших несознательных односельчан. Почитай в кажной избе висят иконы. Безобразие, товаришши! В то время, как вся наша большая страна рвётси вперёд, к лучшей жизни, у нас здеся почти половина жителей верит в Бога! Молятся, кресты нательные носют! – возмущённо выкрикнул он.

Семён разволновался и заходил за столом, как-будто разговаривая с самим собой. Татьяна Блинова, вступившая в Комсомол совсем недавно, поёжилась и поправила на шее большой головной платок, укрыв шею туже, как бы от холода.

          – Ведь мы все очень хорошо знаем: религия энто опиум для народа, как говорил товаришш Карл Маркс. Так неужели мы позволим предаваться нашим дорогим односельчанам энтому мракобесию? Пора кончать с такими заблуждениями. И нам, как передовой прогрессивной молодёжи, следоват вести промеж веруюшших свою работу. Изгонять вредительское влияние религии из жизни наших сродственников, соседей, ну и прочих жителей села.

          – А чаво такое: прогрессивная? – робко спросила Таня Блинова.

          – Значит, сознательна и вообше, передовая, понятно? – крутанул перед собой пальцами Семён.

          – Угу, – потупилась, закрасневшись, Татьяна.

          – А у меня вота ишшо како предложение, – потянул руку, как школьник Терентий Устинов, – грамоте сельчан обучать надыть. Пушшай учатси газеты читать. А то срамота одна: ни прочитать чаво, ни бумагу каку подписать не могут люди. Пучат глаза свое, ровно бараны. Как с такима светло будушше строить? – запальчиво спросил он.

          – Я тожа об энтом сказать хотел. Ликпункт надыть организовать. Пункт по ликвидации безграмотности. В нашем селе грамотность среди взрослого населения совсем низкая. Мужчин чуть больше 30%, женшщин около 19%. А старики, те и вовсе неграмотны. Ну, как? Возмёмси за энто дело? Пока читать обучим, а уж опосля и писать, – задорно сверкал радостным взглядом Семён.

 Ребята дружно закивали головами, расшевелились, обсуждая предстоящую работу с сельчанами. Из угла послышался голос Антохи Булашова.

          – Дык маловато нас в ячейке, чтоба всех неграмотных охватить. Сперва молодёжь сельску надыть привлекать в комсомол. Перевоспитывать иё надыть. А то днём в работе, а посля на вечёрках тискаютси. Чаво ж энто за занятия?

          – Да, ты сюда ступай, Антоха, к столу! И обскажи как есь свои мысли, – приглашающе замахал рукой Семён.

Антон вышел к столу, поправил рубаху под гашником.

          – Так вот я и говорю: отвлекать сельску молодёжь от энтих посиделок надыть. Чем оне тама занимаютси? Пляски одне, непристойности разные в виде поцелуйных игр*, разе ж энто дело для молодёжи? Ведь будушше нам, молодым строить, а с такой молодёжью, чаво построить можна? Тольки старорежимные порядки останутся и ничо боле.

          – Правильно, Антоха! В корень зришь, молодец! – поддержали его комсомольцы.

          – Задача важная и непросто решить её, энто всё надыть как следовать обмозговать. Можа у кого ишшо каки предложения есь? – спросил Семён притихших ребят.

Комсомольцы призадумались. Перед ними стоял непростой вопрос, и конкретных ответов на него пока было мало.
 
          – Да, ладныть покумекаем* и решим. Обязательно решим! – обнадёжил друзей Семён.

 По дороге к дому Зоя неожиданно спросила Татьяну Блинову:

          – А ты чаво энто в платок куталась? Крестик чаво ли прятала?

Татьяна побелела, как снег, в глазах заблестели слезинки.

          – Ой, Зоя, как ты догадаласи? Матушка ругатся дюжа, говорить без креста из дому совсем выгонеть. И чаво делать, Зоенька, не знаю. И из комсомола выйтить не могу, – тихо заплакала она, – а ну, как узнають все, с позором выгонют, не выдавай мяне, Зоенька, Христом Богом прошу!

          – Ну, вота опять она Бога поминат. Негоже крест комсомолке носить и Бога поминать. Дажа и не знаю, как в энтом случае поступить? Не могу я молчать об энтом, не по комсомольски получатси. Три дня даю тябе, не сымешь крест - обо всём ячейке расскажу. Думай Татьяна, три дня у тябе.
Таня сняла крест и обьявила родителям, что больше его не наденет. В ответ на эти слова отец Татьяны избил её кнутом до полусмерти и предупредил, что если она крест не наденет и не покается, то и вовсе убъёт. Девушка не могла подняться с лавки, стоящей в чулане почти двое суток. Всё её тело было в кровоподтёках, а спина полностью была исполосована плетью. Спустя три дня комсомольцы забеспокоились: почему Татьяна не посещает собрания ячейки? Пришлось Зое рассказать ребятам о своём разговоре с Таней. А тут и слухи по деревне поползли, что Таню сильно избил отец. Возмущённые комсомольцы решили всё выяснить сами, прямо в избе у Блиновых. Они направились к дому Татьяны всем составом ячейки, но зайти в избу решили втроём: Семён, Зоя и Варя.

          – Сказывают, дядька Никифор, Вы Татьяну свою плетью исхлестали? – спросил Семён, кидая гневные взгляды на отца Татьяны.

          – А вам чаво с того? Пошто припёрлиси? Моя дочь, чаво хочу, то с ей и сделаю. Ваше како дело? – огрызнулся тот.

          – Не дадим мы Таньку в обиду. Советска власть не даст! Сейчас вам не старорежимно время, чтобы можно было безнаказанно человека до полусмерти избивать, – страстно заговорила Зоя, чувствуя свою вину.

          – Мы в правление, в Сельсовет заявление подадим, что вы Татьяну притесняте, заставляте её в Бога верить, А ведь Бога нет! Сами отвечать за свои взгляды и насильственны действия будяте, – крикнула Варя, на всякий случай, спрятавшись за плечо Семёна.

          – Где она? Можа вы её замордовали вовсе. Можа ей помощь фельдшерска нужна? Пусть девчата поглядят на иё, поговорять с ей, – настойчиво просил Семён.

          – Тама она, в чуланчике, – мотнула головой мать Татьяны.

Зоя с Варей бочком проскользнули в чулан. Увидев Татьяну с отёкшим от побоев лицом, в ссадинах и синяках они невольно одновременно охнули и закрыли рты руками.

          – Танечка, прости мяне милая. Чаво ж энто оне с тобою исделали? – запричитала тихо Зоя, – Нет, мы тебя здеся не оставим. Пойдёшь ко мне жить?
 
          – Тебя хоть кормили тута? – жалостливо спросила Варя.

          – Не хочу я, – прошептала Таня.

Зоя выскочила из чулана с пунцовым от волнения лицом и яростно сверкающими глазами. Она метала взгляды, словно отравленные стрелы, в сторону родителей Татьяны. Подбежав к Семёну, жарко зашептала ему на ухо, что думает она сейчас о происшедшем.

          – Ну, вота чаво, дядька Никифор, не можем мы Татьяну здеся оставлять. Вам, судя по всему, дочь не нужна, коли вы иё за какой-то крестик чуть жизни не лишили и в чулане без всякой помощи держите. Мы своих в беде не бросам и защиту Татьяне найдём. Одним словом, забирам мы иё, у Зои она покаместь поживёт. А тама видать будет, како промеж вас выйдет взаимопонимание, – закончил Семён, глядя, что девушки уже ведут под руки Татьяну, едва перебирающую ногами.
Родители Татьяны хмуро наблюдали, как комсомольцы выводят их дочь из избы. Они не проронили больше ни слова.
Через месяц Татьяна совершенно поправилась, но крестик она больше не надевала. За это время она крепко сдружилась с Зоей и доверяла ей все свои девичьи тайны.

          – Ты чего это, Танька, краснешь ровно маков цвет? Сёмка тябе глянетси чаво ли? – как то спросила её Зоя.

         – Ой, Зоенька, всё-то ты видишь. И другие, поди, замечают уже. Ничё поделать с собой не могу, Зоенька. Как увижу его, дышать не смею, сердце прям захолонёт.  Стесняюси, а глаз от яго отвесть не могу. И чаво делать, а, Зой?

          – Сдурела ты вовсе, девка. Ведь женатый он, Лизка его вота скоро родит.  И любить он иё, на других и не глядить.  Ты сама огляниси, разе парней хороших возля тябе нет?

          – Да где ж? Такого, как Семён, нету!
 
          – Вота ишшо чаво выдумала! А Антоха чем тябе плох? И с лица пригож, и рукастый, и умом не обделён. А главно: глаз с тябе не сводить. Приглядиси – не пожалешь. А про Сёмку думки свое брось, определённый он. В делах любовных, ровно бык холощёный, – засмеялась Зоя, чем совсем смутила растерянную Татьяну.

Поплакала Татьяна, подумала и обратила взор свой на Антона. И встретила в ответ такой любящий взгляд, что закружилась голова у девушки.
 Жизнь Татьяны налаживалась. Рядом были верные друзья, близкая, дорогая подруга и любимый человек. А кроме того большие планы на будущее, которые она мечтала осуществить в ближайшем времени.
Жизнь молодёжи села бурлила новыми затеями, делами и идеями, как всегда происходит в молодости. Вместе со всеми колхозниками готовились комсомольцы принять участие в подготовительных весенних работах к первому колхозному севу.

 …Ивану Чернышёву исполнилось пятьдесят. И его жене Наталье было почти столько же. Тридцать лет прожили они вместе. Вместе пережили потерю своих сыновей погибших в битвах гражданской войны. Дочери вышли замуж и проживали теперь на севере Уфимской губернии в деревнях близ большого села Шаран. Деревни эти располагались в более лесистом, красивом краю.

          – Слышь, Наталья, чаво мы с тобою застряли здеся?  – завёл разговор однажды перед сном Иван, – Чаво нас держить? Дочери наши и внучата далеко от нас. А мы с тобой, мать, моложе кабыть не становимси. И здоровье подводить стало. И с внучатами поиграть иногда хочетси. Да и случись чаво и мы им сможем помочь, али оне нам. Чаво думашь?

          – Ты, Ваня, что жа к дитям собралси жить? Не пойму чаво-то, в приживалы решил податьси? – удивилась Наталья.

          – Ну, чаво ты, мать, каки ишшо приживалы? Пока ишшо силы есь и в колхозе вовси не увязли, надыть дом наш раскатать и перевезти к дитям ближе. Тольки куды, я ишшо не решил, думал с тобой посоветоваться.

          – Я тож, Ваня, по дочкам и по внукам скучаю. А с тобой я согласная, рядом с ними жить было ба сподручно.
Супруги, принявшие такое общее решение, умиротворённо уснули.  Но вопрос с переездом Чернышёвых решился не так скоро, как они хотели.

*поцелуйные игры – обрядовые игры во время святок с поцелуями в щёчку.
*кумекать – думать, соображать.

Продолжение... - http://proza.ru/2022/09/16/444