Рыцарь 21 столетия Глава 23

Глава двадцать третья

Никогда раньше Максу не приходилось начинать знакомство с новыми людьми вот так, с работы, смысл которой ему был не совсем понятен. Восстановление храма в малолюдном селе ещё можно было объяснить, но зачем их реставрировать там, где никто не живёт, — он так и не понял. Ему, как художнику, деревянная старая церковь была интересна совсем немного — на один набросок. Да, в Европе, пожалуй, таких храмов нет. Но точно ли из-за их уникальности стоит затрачивать столько сил?
И всё-таки, глядя на радость, сквозившую в дружной работе артели, он, вопреки всякой логике, начинал понимать сердцем, внутренним чутьём, что для русских это важно. Очень важно. Всё равно, что восстановить порушенный памятник предкам или раскопать древние строения, открывающие важные подробности из жизни людей. Однако здесь было ещё что-то... То, что ценно не только для памяти прошлого, а для будущего и этих людей, и детей, которые бегают рядом.
Когда он подошёл к храму, отец Алексей быстро назвал всем его имя. Мужчины коротко кивнули издалека и продолжили работать.
— Потом познакомитесь поближе, — улыбнулся священник. — Все вошли в ритм работы, не хотят терять темп.
Совсем немного до обеда довелось поработать Максу, но он и за это короткое время успел изрядно вспотеть от непривычной работы. Отец Алексей коротко спросил, сможет ли он отдирать кору с брёвен, и, когда Максим согласился, тут же всучил необычный инструмент, продемонстрировав, как это делается. Работа оказалась нудной и сложной. Даже через перчатки ощущалась шероховатость коры, которая никак не хотела отрываться от ствола. Но Макс не роптал, а только поглядывал, как дружно работают остальные мужчины. Их было семь человек. Взгляд уловил, что трое были явно профессиональными плотниками, потому что священник всё время советовался с ними. Движения плотников были уверенными и ловкими. Саша в паре с ещё одной женщиной ловко косила траву возле церкви древней косой, которую он тоже видел только в книжках со старыми сказками. Время будто остановилось, и Макс подумал, что он бы не удивился, если бы увидел утюг на углях или кота в сапогах.
Женщины успели и поработать, и непонятно когда сварить обед. Отец Алексей громко крикнул:
— Шабаш, друзья, пойдёмте обедать!
Мужчины потянулись к столовой. У странного умывальника — рукомойника, как назвали его женщины, выстроилась небольшая очередь. Здесь и начали знакомиться с Максом.
Первым подошёл и протянул широкую ладонь небольшого роста, кряжистый, чуть с красноватым лицом мужичок.
— Геннадий Иванович, можно просто Гена. А ты откуда такой загорелый?
— Максим... Я из Парижа.
Мужичок замер с расширенными глазами. Такой реакции Макс и ожидал, поэтому не хотел говорить, но врать он не любил.
— Ничего себе... Как же тебя сюда занесло? По делу?
— По делу, — уклончиво подтвердил Макс.
— Сергей, — представился высокий, черноволосый господин. Он слышал ответ Макса, но на его закрытом, спокойном лице не отразилось никаких эмоций. Максим заметил дорогие часы на запястье и сразу понял, что перед ним либо очень богатый, либо очень важный человек.
Следующими были те самые плотники: Иван, Николай и Александр, работой которых он восхищался. Они коротко поздоровались и сразу пошли к столу.
— Ну-ка, ну-ка, кто тут из Парижу? — громко спросил мужской голос за спиной. Макс повернулся.
— Максим, — протянул он руку мужику, с прищуром глядевшему на него.
— Петрович, — странно представился в ответ мужчина, — я тут местный. Если хочешь — приходи в гости. Во-о-он мой дом с красной крышей, видишь?
Максим посмотрел и кивнул.
— А ты, я смотрю, впервые плотницкой работой занимаешься? В Париже-то кем работаешь?
— Я художник, — тихо ответил Макс, внутренне чуть напрягаясь. Ему не нравились любопытные взгляды остальных, но он понимал, что интерес к его персоне был неизбежен.
— А-а, понятно, — всё не отставал Петрович, зорко оглядывая Макса с ног до головы, — небось физической работой и не занимался никогда.
— Братья, — настойчиво позвал отец Алексей, — давайте молиться, поговорите потом.
Макс с радостью оторвался от назойливого мужика и подошёл к столу, где возле скамеек все работники выстроились, повернувшись лицом к храму, и приготовились слушать молитву. Вопреки ожиданию, молитву "Отче наш" прочитал самый закрытый и важный господин. Негромко, проникаясь каждым словом, Сергей дочитал молитву до нужного места, а отец Алексей её завершил, как и положено, возгласом "Яко Твое есть царство..." Все дружно перекрестились и сели за стол. Максим поместился с краю. Перед ним Саша поставила одноразовую глубокую тарелку с картошкой и мясом, щедро посыпанные зелёным луком и укропом. На столе в больших количествах лежал чёрный хлеб, помидоры, огурцы и редиска.
— Редиска и зелень с моего огорода, — важно молвил местный Петрович, сидевший напротив, — небось и не ел никогда овощей с грядки, а, Максим?
— Ел, — возразил Макс, с досадой ощущая, что придётся объяснять, что у бабушки садовник не только цветы растит, но и овощи.
Однако объяснять ничего не пришлось. Вступился отец Алексей.
— Петрович, оставь человека в покое. Пусть спокойно поест.
— Да я что... я ничего, — пробурчал он, недовольный, что не дали пообщаться.
Мужчины ели молча, а женщины прислуживали. И это тоже было странно для Макса. Патриархат, как в старину. Но на лицах Саши и Лизаветы, пожилой румяной женщины в белом платочке, не было заметно никакого недовольства подобным положением. Словно для них это было нормально. Впрочем, и молиться перед трапезой Максу тоже нигде не приходилось.
Солнце припекало всё сильнее и сильнее. За столом было тихо. Лишь тяжёлое дыхание обедающих, негромкие благодарные возгласы хозяйкам да еле слышная песня кукушки в далёком лесу нарушали дневную тишину. Он видел, как Саша подсела за стол, а Лизавета вытерла руки и пошла в сторону села, видневшегося за церковью.
Макс пожалел, что рядом с ним не оказалось места. Он наблюдал за Сашей украдкой и взглядом художника подмечал удивительную грацию и миловидность этой маленькой женщины: и мягкие кудряшки, выглядывавшие из-под платка, и белые тонкие руки, ловко нарезавшие хлеб, и добрый взгляд. Вся она была ладная и ласковая. Её удивительный характер позволял общаться с мужчинами, как с братьями, что сохраняло её внутреннее целомудрие и уважение от мужского пола. Макс удивлялся самому себе, почему он сразу не оценил новый образ Саши? Теперь она открывалась для него с новой стороны и всё больше нравилась.
 К Саше наклонился тот самый нелюдимый господин и что-то тихо сказал. Она заулыбалась, а Максу страшно захотелось быть на его месте, наклоняться к её маленькому ушку, шептать что-то весёлое, чтобы её карие умные глаза так же внимательно смотрели и на него.
Но не одна миловидность привлекала Макса. Разглядев Сашу поближе, он понял, что она вмещает в себя лучшие качества, которые он так долго искал в женщине. Макс ощущал себя будто в водовороте, куда его беспощадно затягивает вопреки всем доводам разума. Не было сил, да и не хотелось сопротивляться могучему чувству под названием любовь...
Налетел холодный ветер и напомнил Максу, что он перенёсся по доброй воле гораздо севернее Парижа. Снова стало зябко. Но чувство холода вдруг затмила открывшаяся перед глазами красота. Пока ветер не зашевелил деревья, он и не обращал внимания на этих лесных гигантов, воспринимая их как стены. А это были не застывшие стены, а живые сосны и ели с мохнатыми чёрными лапами, зашумевшие по очереди, словно перешёптываясь и передавая друг другу лесную песню. "Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит", — пробормотал он про себя. За столом уже шла оживлённая беседа, а Макс ощущал себя как во сне, как в сказке...
— Что, брат, нравится тебе у нас? — подмигнул Петрович, замечая, как Макс любовался пейзажем, — небось такой природы в своей Франции ты и не видел.
— Такой не видел, — согласно кивнул он, — но там своя красота.
— Неужто лучше, чем у нас?
Макс промолчал, не зная, как сказать потактичнее.
— Ты прости, что я так по-простому, мы люди открытые — что думаем, то и говорим. Вот я, например, не верю, что есть места лучше наших краёв. Такой красоты нигде нет. Хочешь обижайся, хочешь — нет.
— Я не хочу обижаться, но, по-моему, так говорить всё-таки нельзя. Каждый кулик хвалит своё болото — так, вроде, звучит русская пословица. А ещё я знаю, что простота хуже воровства.
— Вот ты понабрался пословиц! — вытаращил глаза Петрович, — не ценится у вас человеческая простота, вам этикет подавай.
— Кто вам такое сказал? По всякому бывает. Но в нашем обществе, действительно, больше ценят вежливость, чем беспардонную искренность, которая, скорее, обижает и не приносит никакой пользы.
Разговоры за столом замерли, и Макс почувствовал на себе взгляды мужчин. Петрович почесал в затылке и уже открыл было рот, чтобы возразить, как вдруг вмешался отец Алексей.
— Николай Петрович, а ведь наш гость прав — искренность может и обидеть. Только добрый человек может позволить себе быть абсолютно искренним.
— А если мне что-то не нравится? Молчать и скалиться в улыбке? — не унимался Петрович.
Мужики молча усмехнулись.
— Ты не сможешь смолчать, Петрович, — заметил Геннадий, — а если и смолчишь, у тебя на лице всё написано будет.
— Вот и я говорю, что лучше быть простым, открытым человеком, чем хитрым и закрытым.
— Ой, Петрович, только не говори, что в этом селе есть кто-то хитрее тебя, — засмеялся один из плотников, — еле инструменты свои отжали. Так и норовишь к рукам прибрать. Я сейчас тоже искренне говорю, так что не обижайся.
Но Петрович надулся, сердито помешивая ложкой уже остывший чай. Отец Алексей решил встать на его защиту.
— А я поддержу нашего Петровича. Отрадно мне, что когда-то недружелюбный местный житель через год стал самым большим помощником в нашем нелёгком деле. И Лизавета, его жена, тоже сделала для нашей артели немало. Спасибо тебе, Петрович.
Макс заметил, что мужичок засмущался, но кивнул благодарно.
— Да как же я мог не подключиться к вам. Это сначала у меня было недоверие, признаю. Понаехали тут... Сказали, что храм хотите восстановить, но мало ли кто что говорит. Просто, про эту церковь в нашем селе легенды ходят. Да вы, наверное, слышали, батюшка.
— Не слышал. Расскажи.
— С войны в наше село вернулось два фронтовика. Один мой дед, а второй друг его. Колхоз у нас уж захирел, одни бабы в северном краю остались — что они могли сделать? Но второй фронтовик стал председателем и стал поднимать хозяйство. Помню, отец рассказывал — строгий был мужик. Даже дров вдоволь не давал. Однажды дед пошёл к нему... это была, по-моему, зима сорок шестого года. Лютые морозы тогда стояли. Он и попросил дрова заказать в районе. А тот вдруг ему и говорит: вон от нас недалеко церковь разрушается. Иди и наломай оттуда дров.
— А дед что?
— Дед у меня хоть и неверующий был, но страх Божий всё-таки имел в душе. Ещё помнил священника, которого увезли красноармейцы в Архангельск, да там, по слухам, и расстреляли. Нет, говорит, до храма я не дотронусь. Лучше сухостоем буду топить. А тот засмеялся. Ты же войну прошёл, говорит, неужто какого-то Бога испужался? Хочешь, я сам пойду и наломаю брёвен?
— А дед согласился?
Петрович отрицательно покачал головой.
— Ну уж нет, говорит, ты меня в свой грех не впутывай. Разозлился председатель, взял телегу, коня и поехал. Дед через малое время вышел на улицу. Глядь, приятель его обратно едет — бледный, как смерть. Что с тобой, Гоша (Георгием его звали)? Не придавило тебя? А тот только смотрит на него и молчит. Так и приехал без единого бревна. Через некоторое время из района разрешение на вырубку выбил. Вместе с дедом дрова заготовили. А как выпили, Георгий этот поведал, что не успел он топором замахнуться на храм, как из алтаря вышел Христос в белом хитоне, посмотрел на него и исчез. И слово-то какое чудное... хитон. Уж не знаю, правда или нет, а только после этого случая ни одному из наших в голову не пришло и дощечки отсюда взять.
— А откуда у вашего деда страх-то Божий взялся? — не выдержал Максим. — Он же в самую годину гонения на церковь, небось, вырос.
— И в самую годину люди себя по-разному вели, Максим, — вступился отец Алексей. Слышал про монастырь, где монахи все сплошь пьяницами были? Перед революцией такое было не редкость.
— И что же эти пьяницы?
— Когда выстроили их революционеры перед стенами монастыря, то потребовали отречься от Христа. Тогда игумен подумал и сказал последнюю проповедь: "Жили мы, братья, как свиньи. Давайте же хоть умрём как христиане." И не один не отрёкся, всех расстреляли.
— А ещё дед мне рассказывал, что после разорения этого храма, некоторые иконы прихожане дома спасали. Один из деревенских мужиков взял самую большую, да стол из неё сделал.
— И что?
— А то, что вскорости его молнией убило. Больше уж никто так не кощунствовал.
У Макса по коже побежали мурашки, но не поверить он не мог. Не будут взрослые мужики басни друг другу, как старушки, пересказывать.
— Да-а, — протянул адвокат, — люди не брали, да время своё всегда возьмёт. Ещё бы немного, и без человеческого вмешательства всё бы развалилось...
— А простота всё-таки хорошее качество, Максим. Думаю, что у нас его неправильно понимают. Те из вас, кто слышал канон Андрея Критского, вспомнят, что Святую Троицу автор Великого канона называет "простой". Видите, это Божественное качество, потому что простота чего-либо раньше означала цельность. А противоположная ему сложность происходит от слова "сложенный", то есть, если человек сложный, значит сложенный из многих качеств, следовательно нецельный. Возьмём алмаз — это чистый углерод. Он всеми ценится и за крепость, и за красоту. И противоположный ему гранит — там целый минеральный ряд, и щёлочь, и слюда, и кварц. Людям он, конечно, тоже нужен, но ценится уже совсем не так, как простой алмаз.
Мужички - плотники начали вставать из-за стола, и, потягиваясь, пошли перекурить на край лагеря. Петрович обрадовался, что больше не в центре внимания, и тоже побежал вслед за женой в село, шепнув батюшке что-то на ухо.
За столом остались только Сергей, отец Алексей и Максим с Александрой. Она подвинулась к ним поближе и, подперев голову рукой, вслушивалась в разговор.
— С простотой понятно, отец Алексей, но не всё же можно говорить, что думаешь. Иначе люди и двух минут не смогли бы друг с другом вместе провести, если только их не связывает настоящая любовь, — продолжил спорить Макс.
Он не удержался и посмотрел на Сашу. Та вдруг встала и начала собирать чашки, старательно пряча взгляд.
— Поддерживаю, Максим, — поднял чашку, как бокал с вином, молчавший до сей поры Сергей. — Как писал один философ, — вы, наверное, его читали, — Евгений Трубецкой,— русский человек любит формулу "Или всё, или ничего". Вера этой формуле давно стала частью нашего менталитета. И вопрос искренности и простоты идёт отсюда. Если я хочу быть искренним, то обязательно должен говорить, что думаю, нисколько не сомневаясь в своей правоте. Любые компромиссы воспринимаются как предательство какой-то высшей идее? Разве не так, батюшка?
— Может, и так, — усмехнулся отец Алексей, — а чтобы избежать крайностей, высшей идеей для человека должно быть Евангелие.
— Как же Евангелие спасает от крайности, если требует любить Бога больше отца и матери, больше детей, больше себя? Разве это не максимализм? — спросил Макс.
— Вы правы, но, пожалуй, это единственная безусловная заповедь, которая не может быть изменена никакими человеческими измышлениями. Однако даже её Господь дал в двойной формуле, чтобы оставить человеку свободу выбора.
— Не понимаю, какая двойная формула? Вы имеете в виду заповедь о любви к Богу и ближнему? — тут же догадался он, не дожидаясь ответа.
— Совершенно верно. Если бы Христос выделил бы главной любовь к Богу, то человек ничтоже сумняшеся начал бы ради своей ложной любви убивать неверных. К сожалению, в истории этому есть бесчисленные примеры. И наоборот — после провозглашения гуманизма, то есть любви к ближнему, стали вдруг отрицать первую половину заповеди. Людям стало казаться, что Бог слишком строгий — столько грехов придумал, нельзя так. Вот и решили стать добрее Бога: мол, ничего, что человек грешит — у него характер от рождения такой или с психикой проблемы... В общем, стоит только выкинуть одну часть заповеди, как тут же начнутся такие перегибы, что от любви ничего не останется, а только грех один. Вот и получается, что даже в безусловной формуле, которую нам оставил Господь, нет максимализма. На всё нужна оглядка.
— А вот здесь как раз и нужна простота рассуждения, — задумчиво протянул Макс, — а то будешь считать себя носителем правды, а в результате ближнему гадости наговоришь.
 Сергей вдруг спросил, обращаясь к Максу:
— Вы, похоже, говорите, что думаете. Таких людей всё-таки не часто встретишь в западном обществе. Да и речь у вас без акцента. У вас кто-то из родителей русский?
— Да, отец. Он потомок эмигранта первой волны.
— Что ж, передавайте ему, что он вырастил русского сына.
Мужчины допили чай и встали из-за стола.
— Сейчас у нас перерыв будет где-то час. Пойдёшь со мной в село? Мне надо мальчишек найти, а то они голодные где-то бегают, — тихо спросила Саша.
Она вопросительно наклонила голову и чёрные отросшие кудряшки налезли на её лоб. Как он мог не разглядеть, какая она женственная и хорошенькая в этом мальчишеском наряде? Её тонкие руки, хрупкая шея, выглядывавшая из-под воротника простой рубашки, тонкая талия, подчёркнутая кожаным ремешком, — всё это, спрятанное под мужской одеждой, ещё более привлекало его внимание. В её движениях, улыбке была та самая искренность и простота, которой нельзя было не восхищаться. Саша могла себе позволить быть самой собой. Она такой и была.
— Ты меня так разглядываешь, будто видишь в первый раз, — смутилась она под его взглядом.
— Да я же тебя толком и не знаю, вернее, мне казалось, что знаю, а теперь...
— Что теперь?
— Теперь мне хочется узнать тебя получше, хотя я и притворяюсь, что приехал по делу, — неожиданно для себя признался он.
— А я делаю вид, что тебе верю, — мягко улыбнулась Саша.
Они медленно побрели по тропинке, ведущей в село. Макс шёл и наслаждался каким-то странным чувством свободы. Почему-то в этом суровом и холодном краю ему показалось, что он более свободен, чем где-либо. Не было толпы, не было людей, которых он бы не хотел видеть, не было обычных забот о деньгах, о работе.
— Кстати, а почему ты в такое нелёгкое путешествие взяла пацанов? Мама или муж не могли посидеть с ними?
— Отец маме запретил, — через паузу неохотно ответила Саша, — мне неприятно об этом вспоминать. Пришлось выдержать целую лекцию, какая я плохая мать, что всё-таки подала на развод. Ну а муженёк и не собирался с ними возиться, да и некогда ему.
— Значит, ты разводишься? — постарался не слишком радостно спросить Макс.
— Да, как приеду — срок подойдёт. И больше никаких разговоров о том, чтобы начать всё сначала.
— Ты его больше не любишь? — тихо спросил Максим.
Она посмотрела ему в глаза и молча покачала головой. В его груди приятно ёкнуло.