Дед

       
        Как-то в конце 1944 года бабушка Шура отводила меня в детский садик на Красную улицу, теперь опять именуемую “Галерная”, и сказала, что в конец этой улицы дедушка Василий ходил на работу на свой завод.
        Адмиралтейское объединение ведет свою историю от основанного Петром I Главного Адмиралтейства (5 ноября 1704 года). 29 апреля 1706 года там был спущен на воду первый 18-пушечный корабль. А 15 июня 1712 года спустили уже 54-пушечную «Полтаву». Впервые на её мачте появился российский военно-морской флаг - белое полотнище с синим косым крестом (Андреевский стяг).
        Еще во времена Петра I Адмиралтейский двор, перешедший на строительство крупных  кораблей, становился всё более тесен, и для мелких судов пришлось заложить ещё одну верфь, ниже по течению Невы, которая стала называться Галерной.
        Указом императора Павла I эта верфь получила название «Новое Адмиралтейство», ставшее впоследствии «Судомехом». Там и трудились литейщиками мои прадед (Пётр Матвеевич Петров) и два его сына (Василий и Михаил). Все они были выходцами из деревни ОтрокОвичи (в верховьях Волги, под Тверью).
        Мой дед – Василий Петрович (родился в 1891 году) – до войны был известным в нашем городе мастером-литейщиком.  В моей детской памяти «Адмиралтейские верфи» не присутствовали, а остались такие названия, как «Судомех» и «Завод имени Марти». Последнее название было дано в честь французского коммуниста, Андре Марти (франц. Andre Marty, 1886 - 1956)  секретаря  Коминтерна (1935–1943), политического комиссара Коминтерна, руководившего Интернациональными бригадами в Испании (1936  - 1938).
         Уже будучи школьником я спрашивал, куда подевалось название «Завод имени Марти». Никто не знал, а я всё-таки докопался. Карьера Марти фактически закончилась, когда его вместе с товарищем по службе во флоте (Шарлем Тийоном) уличили в сотрудничестве с полицией. Дело Марти - Тийона, тянувшееся несколько месяцев, завершилось исключением Марти из Французской Коммунистической Партии в 1952 году. После этого и у нас популярность этого деятеля тихо сошла на нет.
        Как-то бабушка рассказывала, что после Гражданской войны было очень голодно. Тогда дед Василий отливал на работе ложки, чугункИ, сковородки, и бабушка ходила на рынок, чтобы их продавать. При этом она брала с собой дочку Машу, потому что милиция не арестовывала тех, кто с маленькими детьми.       
         Особенно хорошо продавались чугункИ. ЧугунОк и крЫнка - это символы старой русской деревни, символы натуральной пищи, приготовленной в знаменитой русской печке. Русская печка позволяла тушить и варить продукты так, как не может современное газовое или электрическое оборудование. Помещённый в печку, чугунок  разогревался равномерно, позволяя продуктам внутри томиться до готовности, не теряя при этом полезных свойств. А это, например, означает, что в современных условиях (без режима томления) настоящую гурьевскую кашу приготовить уже не получится.
        Бабушка рассказывала, что как-то летом 1918 года, когда моей мамы ещё не было, а её старшей сестре Марии шёл третий год, она пошла после рынка встретить деда с работы и недалеко от ворот завода, на Галерной улице, впервые в жизни увидела негра. Она очень испугалась и закричала
- Ой! Спаси, Господи... Нечистая сила!
         Дед её долго успокаивал. Этот эпизод свидетельствует о том, что в начале прошлого века встреча с чернокожим в Питере была исключительной редкостью.
        По рассказам родственников, дед Василий меня обожал. Родила меня мама 2 марта 1939 года в медицинском институте в Симферополе, где она была на практике от Первого Ленинградского медицинского института, то есть, что называется, «родила проездом». Поэтому мои метрики (так раньше называлось свидетельство о рождении) написаны на крымско-татарском языке с подстрочным переводом на русский. В Крыму тогда была Татарская Автономная Республика Крым.
        Мне было всего несколько месяцев, когда мама привезла меня в Питер и оставила дедушке и бабушке, сказав, что это чадо называется Юра. Потом я маму долго не видел и, когда мне её показали, продолжительное время называл её тётей. Дед же называл меня сынком. Так же называла меня и бабушка до конца своей жизни.
        Кормили меня молоком из бутылки с соской, которую я называл «дуду». Я уже начал ходить, но очень долго не отвыкал от этой бутылки. Дед Василий ловко придумал, как меня отвадить от соски. В очередной мой «обед» дед залил бутылку молоком, соску намазал горчицей и поставил это посреди соседней комнаты. И когда я попросил «дуду», дед, хитро прищурившись, сказал
- А ну-ка, сынок, найди дуду!
         Я нашёл, обрадовался и приложился к соске. Было море слёз, но на этом моё общение с «дуду» закончилось навсегда.
         Бабушка Шура (Александра Михайловна, урождённая Кузнецова) была очень верующей. Да и как могло было быть иначе? В детстве в деревне она окончила двухклассную школу, где преподавателем был церковный священник. В Ленинграде мы жили рядом с Никольским (точнее Николо-Богоявленским) собором, и бабушка Шура сама часто туда ходила и меня, естественно, всегда таскала с собой.
        Осенью 1939 года бабушка и дед решили меня окрестить. Дед Василий сидел на скамеечке перед Никольским собором и кормил голубей хлебными крошками. Зайти в храм он не решался, поскольку, как и положено профессионалу-литейщику, был «выпимши». Бабушка понесла меня внутрь церкви, но скоро вышла и говорит деду
- Вась, что теперь делать-то будем? Батюшка крестить младенца отказывается, говорит, что имя ему дали антихристово (в святцах такого не было). Мол, согласен окрестить, если назовём младенца Егорием или Георгием.
         Дед выбрал последнее, и окрестили меня Георгием.
         Кроме «дуды», было много придуманных мною самим слов. Например, батарею парового отопления я называл «табида». Почему? Никто этого не знал. А узнавали мои слова, например, так. Как-то раз я обмочился. Дед снял с меня штанишки и говорит
- И что теперь делать будем?
         Я стал канючить
- Диди (так я называл деда), положь (именно так, на старом бабушкином тверском диалекте (см. моё повествование “Бабушкины слова”) на табиду.
- А где эта табида?
         И я показывал пальцем на батарею парового отопления.
         Профессия деда Василия считалась почётной и довольно редкой, так как
он был не простым литейщиком, а формовщиком. Лопатки на турбинах первенца ГОЭЛРО (ГОсударственная комиссия по ЭЛектрификации РОссии) Волховской ГЭС (ГидроЭлектроСтанции) делали на заводе имени Марти (бывший «Судомех»), и это - дело рук моего деда.
        Как я уже упоминал, Василий Петрович, как и большинство литейщиков, крепко выпивал. Однажды за пьянство и, стало быть, за очередной невыход на работу его посадили в тюрьму. Но уже вскоре его и выпустили, так как срочно был нужен хороший литейщик-формовщик, чтобы сотворить новые винты к ледоколу «Красин». Это значит, памятники мастерству моего деда существуют до сегодняшнего дня.
        Кстати, о «Красине». Корабль был построен в 1916 -1917 годах по чертежам вице-адмирала С. О. Макарова и до 1927 года назывался «СвятогОр». В 1927 году ледокол был переименован в честь советского полпреда (полномочного представителя) Л. Б. КрАсина. В 1928 году ледокол «Красин» участвовал в спасении итальянской полярной экспедиции генерала УмбЕрто НОбиле, который на дирижабле «Италия» пытался добраться  до Северного полюса. Оставшиеся в живых члены экспедиции генерала  Нобиле и он сам оказались среди ледяной пустыни. Из всех судов, посланных на выручку, лишь «Красин» смог добраться до ледового лагеря экспедиции и спасти людей. В 1992 году «Красин» был поставлен на вечную стоянку в нашем городе у набережной Лейтенанта Шмидта близ Горного института, а уже с 1993 года он работает как плавучий музей.
        Лет десять назад я позвонил в администрацию музея и спросил
- А не нужна ли Вам фотография рабочего «Судомеха», отливавшего винты к «Красину»?
 - О! Конечно, очень нужна. Это же раритет.
        Договорились, что мне перезвонят и за фотографией приедут. Но так и не приехали. В Музее была какая-то реконструкция, а потом, видно, об этом забыли или потеряли мой телефон. Но перезванивать я не стал, не желая показаться навязчивым.
        После Октябрьской революции семьям рабочих «Судомеха» стали раздавать квартиры. В дом 121 по каналу Грибоедова пришли четыре брата – Петровы. Дед заселился на третьем этаже в четырёхкомнатную квартиру (№ 48) вместе с младшим братом Михаилом. Это была квартира с двумя выходами (как тогда говорили, с «парадным» входом и выходом на «чёрную» лестницу), с большой кухней, ванной и внутриквартирным керамическим (!) мусоропроводом, который в те времена был исключительной редкостью. Дед мог взять себе и всю квартиру, но братьям, привыкшим жить в тесноте и взявшим сразу по две комнаты, и это казалось роскошью. Они тогда даже не подозревали, что через пару десятков лет их семьи расплодятся, и жить в этой квартире станет ой как тесновато.
        Интересно, что тогда можно было со специального склада «буржуйских» вещей взять бесплатно любую посуду и мебель в любом количестве. За это рабочему платить было не надо, а следовало только расписаться в какой-то учётной книге. Дед взял четыре фаянсовые тарелки (ложки, вилки, сковородки и т. п. он отливал на заводе сам), стол, два простеньких стула, табуретку, кровать, вместительный комод и большой красивый сундук, который простоял у нас до 1950 года. А можно было брать, как потом вспоминала бабушка, любые шкафы, диваны, кресла и даже ценные художественные картины.
         О том, что дед Василий был искусным литейщиком, свидетельствовали многочисленные художественные отливки. К сожалению, после войны осталась только одна – всадник-охотник верхом на лошади с соколом в руке.
        Дед многократно просился на фронт, но его как незаменимого литейщика-формовщика с завода не отпускали. В конце 1942 года он умер от голода.  Ему шёл 51-ый год.
        Пусть эта публикация послужит памятником моему деду.



        На иллюстрации мой дед в тридцатых годах прошлого века.