Картина

    Галина сидела на скамейке на набережной и задумчиво смотрела на мощные воды, которые золотило закатное солнце. Сколько же лет она здесь не была?
Мимо то и дело проходили влюблённые парочки, косясь на неё. Увидев, что скамейка занята, шли дальше. Набережная никогда не пустует. Это так называемый местный променад. По утрам здесь совершают пробежки приверженцы здорового образа жизни. А попозже, днём, её занимают мамочки с колясками и пенсионеры. Вечером зажигаются высокие молочные фонари. Появляется больше семейных пар и молодёжи.
    Вид на Волгу потрясающий. На набережной много зелени, неумолчно шелестит в кронах лип и клёнов свежий ветерок. Под сенью старых деревьев можно спрятаться от зноя даже в самые жаркие дни лета. Смотровые площадки с удобными скамейками и столиками чуть выдаются в реку. Здесь хорошо посидеть, полюбоваться на кораблики, яхты под парусами, моторки, снующие туда-сюда, хлопаясь носами о волны. На протяжении всей набережной чугунная ажурная ограда. Есть и спуск к воде: можно помочить ножки, покормить уток, что особенно нравится малышам.
На входе со стороны парка отдыха стела с Вечным огнём – Аллея памяти. И зачем она отсюда уехала, от этого покоя и красоты? Что хотела найти в чужих краях? Наверное, счастье… А нашла ли?

    Галина прилетела на днях в родной город Энгельс из Швейцарии по тревожному вызову сестры. Из торопливого телефонного разговора с Раей она ничего не поняла или надеялась, что поняла всё неправильно. Ей показалось, что Рая по своему обыкновению усугубляет ситуацию, и не всё так плохо, ужасно и безнадёжно, как она вкратце обрисовала.
    Галя уже несколько лет как вышла замуж за швейцарца и теперь жила в старинном, спокойном Люцерне. Оттуда, из прекрасного далёка, ей казалось, что и на её родине, в России, всё устаканилось и лихие 90-е ушли навсегда в прошлое. Бандиты теперь цивилизовались, отмыли деньги и закрепились в политике и бизнесе. Криминальные разборки, скандальные разоблачения и общее брожение в народе утихли. Безденежье и развал армии и милиции тоже вроде как остановились, или это ей виделось так из своего европейского рая. Новости туда плохо доходили. Швейцарцы были сосредоточены на самих себе, на своих внутренних делах. Телефонные разговоры оттуда дороги. С подругами и с роднёй она говорила по-деловому коротко: что купить, какие вещи прислать, справлялась о знакомых, чрезвычайных происшествиях и новостях у друзей.
    Все завидовали Галине. Вот повезло! Тощая, страшненькая, с переломанным ещё в детстве, в яслях при падении, и поэтому чуть вдавленным носом и выступающей челюстью. Сорокалетняя. Никогда не была замужем, а вот ведь! Подхватила где-то швейцарца и прямо из коммунальной служебной комнаты московского ЖЭКа, где она трудилась дворником, махнула в манящее, благословенное, недостижимое для многих европейское изобилие. Галя не разочаровывала знакомых. Сама когда-то верила в эту картину сказочной жизни. Там хорошо, где нас нет. Она уже знала истинную цену этих глянцевых миражей, но нам свойственно мечтать о том, что где-то на свете есть чудесная страна с прекрасными горами и водопадами, замками и дворцами, и там живут всем довольные, богатые и счастливые люди. Поэтому не говорила им, что муж оказался скупым и подарки она покупала на те копейки, что зарабатывала, убирая квартиры у швейцарцев.
 
    Вечерело. С реки повеяло прохладой. Галя надела ветровку, захваченную с собой на всякий случай. Уходить не хотелось, но дома ждала сестра.
Муж Раи, удачливый местный предприниматель,  после многих лет завязки, сорвался. Когда-то он здорово закладывал за воротник. Без этого трудно в те годы было наладить отношения с городскими начальниками, ударить по рукам с клиентами, разрулить с «нужными» людьми. Мог бы и спиться. Но встретив длинноногую черноглазую Раю, которая его образумила, таскала по клиникам, уговорила зашиться, пить совсем бросил. Да и бизнес надо было развивать. Как ни крути, а у него семья. Один за другим появились на свет дети. Старший Ванечка и младший Андрейка.
    Галя нянчила малышей сестры, а потом решилась. Рванула в Москву. Устроилась по лимиту. Надеялась наладить и свою жизнь. Не век же ей ютиться с семьёй сестры. У Виталия, мужа Раи, бизнес пошёл в гору. Мальчишки выросли. Старший уже учился в Саратовском университете. И вот откуда ни возьмись пришла беда. Ванечка жил в Саратове один. Родители сняли квартиру. Во время частых наездов мать стала замечать странности в поведении сына. Потом поняла. Ваня пристрастился к наркотикам. Свобода, отсутствие постоянного контроля, друзья, собиравшиеся в съёмной квартире, пирушки, попойки… Денег родители давали достаточно, чтобы отпрыск ни в чём не нуждался. Не сразу сестра уразумела, что с Ваней случилось. Ничего же не знали об этой заразе и о том, как её различить. Вроде не пьяный сын, а какой-то странный. В школе учился хорошо. Закончил с золотой медалью. А тут вдруг желание учиться у него пропало. Прогулы. «Хвосты». В один из своих приездов Рая вошла к спящему сыну. Во сне разметался. Хотела накрыть его одеялом и вдруг увидела синяки на откинутой тыльной стороне руки, следы от уколов, и наконец всё поняла.

    На Виталия надежды мало. Узнав обо всём, он и сам, недолго думая, утопил нос в рюмке. Рая кидалась в поисках помощи к бабкам, гадалкам, шарлатанам всех мастей. Совсем от горя потеряла голову.
    Галя выпросила у мужа денег. Поворчал, но хоть сколько-то дал. Взяла взаймы ещё и у подруги в Москве. Рая всегда жила на широкую ногу, и всей нужной суммы ей самой собрать не удалось. У Виталия все деньги были в деле.
На днях уложили Ваню на платную реабилитацию, мужа, Виталия, в частную клинику. Младший, Андрюшка, был при матери. Заканчивал школу.
– Этого никуда не пущу! – рыдала Рая.
– Ну не можешь же ты держать его всю жизнь под юбкой? Вроде парень с головой. Тебя жалеет. Помогает, – успокаивала Галя.
 – Вот Виталий выйдет из клиники. Пусть идёт к нему в фирму. Будет на глазах.
Виталий торговал стройматериалами. Леса в этих местах всегда хватало. Да и желающих строиться было много. По обоим берегам реки появлялись новые дачные посёлки для состоятельных людей.
    Галя задумалась. Надо на кладбище к маме сходить. С этими заботами все дни недосуг, а уж и уезжать скоро.
    Она вспомнила, как мать рассказывала о своей трудной послевоенной жизни. Однажды – они с сестрой были ещё девчонками – после купания в затоне загорали на пляже. Мать махнула куда-то назад рукой:
– А ведь здесь, неподалёку, был лагерь военнопленных. Я там работала.
– Мам! А немцы страшные были? – Галя с Раей, лёжа на одеяле, ели хлеб с колбасой.
– Да какие «страшные»? Обыкновенные. Люди как люди. – Мать погладила Галку, что лежала поближе к ней на полотенце, по головке. Вторая дочка, Рая, доела свой бутерброд, вскочила с полотенца и побежала купаться. Ей было неинтересно.
– Ну как же! Они же фашисты были! – удивилась меньшая, Галя.
– Были, конечно. Только странно мне сейчас думать об этом.
– Почему?
– Да потому, что смирные они были. Вроде не злые. Вежливые. Все мне «Спасибо!» за мою стряпню говорили. Работали споро. Худые, а две нормы давали. Аккуратные. Брёвнышко к брёвнышку.
– Ну они же были пленные. Вот и слушались, – брезгливо поморщилась дочь, доедая хлеб.
– Ты вот ешь хлеб с колбасой и думаешь, что это обычное дело. Да?
– А что здесь необычного? – удивилась Галя.
– Время послевоенное было, голодное. Похлёбка да хлеб. Хлеба, правда, в достатке привозили. Я их подкармливала иногда. Лишний кусок давала. Остатки с кухни.
– Зачем? Они ведь столько русских убили! – Галя с возмущением смотрела на мать.
– Как зачем?  Мы же люди. И они люди. Тоже, наверное, не по своей воле на войну-то пошли? Погнали. Гитлер ихний.
– Мам! Ну как ты можешь? Это же фашисты!
– А вот ты бы каждый день посмотрела на них, как они едят из мисок, коркой-то вытирают, мыть миску после них не надо. – Мать помолчала, глядя на дочь с укоризной. – Они своё наказание выдержали все до конца. Отработали, город нам выстроили. Это ж солдаты. А с душегубами был у нас другой разговор. Расстрел. А эти на поле боя воевали.
– Мама! Ты что говоришь? У нас миллионы погибли.
– Погибли. И что? Разорвать немцев теперь на куски? Этим нашему горю не поможешь. Страшная у них в голове каша была. Когда внушают тебе всё время одно и то же, что ты какая-то высшая раса, что коммунисты, евреи и все славяне – твои враги... Эх, дочка! Многого ты ещё не понимаешь... – Мать задумалась. – Один пленный мне на кухне помогал. Звали его Йоханнес, Иван, значит, по-нашему. Он как всё сделает по хозяйству, сядет около меня и ну плакать.
– Почему?
– Вытащит карточку из кармана. Показывает. Жена и двое девочек. Вот как вы. И плачет, плачет. Я ему говорю: «Вот отбудешь положенный срок и поедешь к своей фрау, Йоханнес. Не горюй!» Ты же знаешь, где немецкое кладбище? Много их здесь осталось. Потом родственники из Германии на могилы приезжали.
– А этот? Йоханнес? Он уехал? – с ужасом, чувствуя в себе поднимающуюся непонятно откуда, неожиданную жалость, тихо проговорила Галя. Она сама не поняла, почему ей вдруг захотелось, чтобы этот немец выжил и уехал домой, к жене и детям.
– Да. Их отпустили в пятидесятом. Когда уезжал, все кланялся мне. Руку к сердцу прикладывал. Он меня «Schwesterchen» звал. Сестрёнка, значит. Я молодая совсем была.
У Гали сжало горло. Отвернулась, чтобы мать не увидела.
Мать все же почувствовала. Похлопала по руке.
– Так-то, дочка… Русский человек – добрый. Ничего. Пусть помнят нашу доброту. А вот я тебе ещё историю расскажу...
    Валентина Петровна улыбнулась. Сама не понимая почему, разоткровенничалась. Никогда раньше не рассказывала никому об этом. Она продолжила, чувствуя интерес дочери:
– Немцы жили все в длинных дощатых бараках. Одна стена у них глухая, а на другой были окна в ряд с решётками. Внутри стояли по обеим сторонам двухэтажные нары. Вот в одной бригаде оказался паренёк. До войны, видно, на художника учился. И вот как-то красили они бараки. Этот пленный набрал разных цветов краски со всего лагеря. Загрунтовал стену барака и стал по вечерам рисовать, отодвинув нары. Хватилось начальство проверять, как они бараки-то покрасили. Видно, доложил кто-то. Глядь – а там во всю стену картина нарисована. Небо голубое, а позади горы со снежными вершинами. На зелёном лужке пасутся коровы. Пастух играет на свирели. Лопасти мельниц виднеются. На переднем плане домики, с мощёными камнем улочками, как из сказок немецких, которые я вам читала. Дома белые, с коричневыми балками. Из окна одного вылезла, выбивает матрас женщина в кружевном чепце. На другой стороне немец в шапке с пером и смешных коротких штанах сбрасывает со спины мешок на повозку смирной лошадёнке. На доме вывеска с сапогом. Деревья кудрявые, палисадники с чудесными цветами. Аптека, гостиница. Улочка, видно, центральная вьется. И по ней идёт юноша. Молоденький. С котомкой за плечами. Вроде подмастерье. Он обернулся и смотрит радостно с картины. Из раскрытой калитки бежит женщина, прохожие останавливаются. Шапки снимают. Смотрят на него. Мне потом Йоханнес-то объяснил. Это он домой вернулся. Подмастерье-то. Они у них странствуют три года. – Мать помолчала. – А может, это они представляли, как сами домой вернутся, и это им давало силы жить. В плену-то, поди, не сахар. – Валентина Петровна покачала головой. – Одним словом, сотворил он простой малярной кистью настоящую немецкую деревню. Только не современную. Сказочную. А вместо рамы нарисовал гирлянды роз и виноградные гроздья и листья. Как ему удалось всё это написать, да так быстро? Видно, талант к этому имел. Охрана было хотела всё это закрасить, но дошло до начальника лагеря. Повели парнишку к нему. Какая картина? Не поверил. Сам решил посмотреть. А как увидел, то приказал не трогать. Весь лагерь ходил в их барак смотреть на эту красоту. А для немцев, наверное, эта картина была памятью о далёком доме, надеждой на возвращение. – Мама вздохнула: – Нельзя, дочка, на зло отвечать злом. Они и так пленные. Им хватило.

   Галина очнулась от воспоминания. Поёжилась. Ветер всё-таки сильный. Над гладью водохранилища гасли краски яркого сентябрьского заката. Уже зажглись фонари. Она поднялась и пошла по набережной, застёгивая на ходу ветровку.
Завтра надо обязательно съездить на могилу к маме.