Обманутые счастьем

Исторический роман

            Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России.
                П.А.Столыпин,
Премьер-министр Российской                империи.

Радуга над пажитью
Часть первая
1.
Евграф Нестарко выделялся среди своих земляков-переселенцев могучей фигурой едва ли не в две сажени ростом,  мускулистыми  руками с пудовыми кулаками, кучерявой шевелюрой, казалось, никогда не чесаной гребешком. Его холщёвая светлая  рубаха, изрядно вылинявшая, разукрашенная на груди цветным узором,  тёмные шаровары, схваченные поясом дважды со свисающими ниже колен кистями, сшиты женой-рукодельницей Одаркой. Она была контраст  мужу:  имела невысокий рост, худенькую фигуру, с широким омутом светлых глаз, носила длинную  сорочку с красивым узором на груди и юбку пидтичку с расшитым подолом. Часто у  неё на плечах  или на голове можно видеть, как оберег,  изукрашенный узорами атласный платок.  Молодую пару быстро окрестили – Пат и Паташиха, что вызывало ироническую усмешку у Евграфа, и его орлиные, зоркие глаза в эти минуты бывали колючие.
Первый хутор переселенцев в Зубково на правом берегу Бурлы появился в семидесятых годах  девятнадцатого века и был назван таковым в честь его основателя. В последние годы  этого же столетия ком приезжих нарастал.  В селе образовалась волость и вошла в Карасукский  уезд. Степь здесь перемежалась с лесными участками, где  природой создана удобная для земледелия, скотоводства и жизни зона. Сюда в завершающий год столетия в апрельскую распутицу, по предписанию земства, прибыли  с семьями Евграф и его попутчик Степан Белянин.  Шли последние километры неторопливо не потому, что вымотались за длинную дорогу,  лелея мечту  о скором  отдыхе, а потому, что пристально оглядывали,  оценивая незнакомую степь и перелески.
На юго-западе, над далеким лесом, громоздилась сизая туча. Она плыла медленно, закрывая собой полнеба с правой руки путников. Евграф с интересом поглядывал на неё, гадая: брызнет или нет? По его мнению, примета добрая.
–Замечай, Стёпа,  откуда туча ползёт, чтоб  знать с какой стороны дожди ходят. В нашем уезде сопка невысокая есть у реки Десны. Так вот, как только над ней загромыхает – жди божие слёзы, урожайные.
– Посмотрим, окропит ли землю косматая.
– Окропить – мало, надо чтоб дюже пополоскала!
Путники шли друг за другом. Впереди с левой стороны подводы размашисто шагал Евграф, держа в одной руке вожжи. Одарка с двумя малолетними сыновьями тоже часто слезали с повозки и бежали вслед за отцом, разминаясь. Сейчас они сидели на облучке, с любопытством вытягивали шеи в сторону тучи, прислушивались к говору отца. Вторыми катила бричка Степана, за ней,  в пристёжку, шла третья подвода с инвентарем, скарбом, провизией. Двое мальчиков Беляниных, погодки, будучи старше, нередко догоняли своих друзей верхом на палочках, подпрыгивая и крича разноголосо, стремились обогнать обоз.
Туча наплывала, пахнул свежий ветерок – косо заструилось сначала несмелое жидкое серебро, но через минуту дождь усилился, забарабанил по натянутому брезенту над подводами. Путники с гиком попрятались в этих шалашах, выглядывая и умываясь холодными струями.
Тучу быстро пронесло, пахло дождевой свежестью. Брызнуло яркое солнце, мужчины вновь соскочили с подвод, пошли по обочине, сбивая с травы обильные алмазы капель.
– Глядите, Одарка, Стёпа, Наталья!  Глядите, какое коромысло повисло впереди! Ах ты, радуга-дуга, где ж твои берега, где же тропку найти, чтоб домой к тебе придти! – Кричал радостно Евграф, как мальчишка. – Богатое коромысло встречает нас. Вот гарная примета! На удачу!
Женщины и мальчики высунули носы наружу, уставились на семицветную красавицу. А она висела совсем недалеко, упираясь одним концом в широкое поле, вторым в перелесок.
– У нас тоже считают хорошей приметой первую радугу! – отвечал Степан, – к тёплому и дождливому лету! То, что нам надо!
Скоротечный дождь, радуга придали сил уставшим путникам, и они бодрее зашагали к своей цели.
Придя в село, встали табором на задах двора волостной управы. Она размещалась в добротном, рубленном из лиственницы, большом доме, с крышей из жести крашеная жёлтой охрой. На высоком фундаменте он словно парил над улицей с резным крыльцом, глазасто смотрел на мир окнами и красочными ставнями. В доме имелись просторная комната для собраний земства, несколько кабинетов чиновников. Здесь прибывающие из европейской России крестьяне регистрировались, получали усадьбы, земельные наделы, хлопотали о выплате путевых пособий и  обещанной государевой ссуде.
Колготня в конторе не нравилась ни Евграфу, ни Степану. Она растянулась на несколько дней с ночёвкой семей в амбаре барачного типа, приспособленного для искателей счастья, пошатнула надежду на радужное будущее, хотя дух оставался крепким, как гранитная скала.  Волокита с устройством  явилась продолжением трудной дороги с больными от простуды детьми, изрядно выпотрошившая карманы путников. 
– Не мёд тут, Стёпа, гляжу. Не шибко нас ждали. Земли не меряно, а не знают, куда нас пихнуть,– гудел баритоном Евграф, его насмешливые и пронзительные глаза часто застилала пелена гнева.
– Землемера отрядили в уезд. Там наплыв нашего брата. Слышал же сам, с поезда целый вагон сошёл. Хворых много  и покойники есть. Надо ждать.
– Ни куда не денешься, такую дорогу отдубасили!
– Правильно ты сказал старшине: мы торопились, чтобы нынче же урожай снять. Лошади у нас сытые,   в дороге на овёс не скупились, да и сами не  сильно отощали, потому  шибко обидно терять у конторы золотые дни.
– Промашку принял, не осерчал, понимает, сам, видно, из хлеборобов.
В Зубково много село земляков Евграфа, а их наделы лежали восточнее села, где степь ширилась, как бы тесня сосновые леса, откуда брали его на дома, клуни, бани. Стояли широко и свободно добротные рубленые дома, обнесённые заборами из жердей, виднелись огороды с колодцами и журавлями, клуни, сараи для скота и птицы. Поблизости то и дело раздавались  гундосая песня петухов,  квохтанье кур-несушек.  Гусиные вереницы утрами  тянулись  к реке, а вечером гоготали назад. Эта картина бодрила вновь прибывших, давая повод к размышлению, что их брат обжился, распрямляется от былой скудной жизни на малой родине, расправляет плечи. Виднелись и хаты-времянки, поставленные на задах. В них ютились прошлогодние переселенцы, но видать, тоже набирались сил, обустраивались. Коров, овец и коз  гоняли на выпас под звучные щелчки бича пастуха, гарцующего верхом на жеребце. Всё это мужики заметили в первый же день, обойдя длинную пока единственную улицу села. Что ж, богатство и нищета, как два неизбежных   соседа всегда уживались на Руси, так же как удачливость и невезучесть.
Невезение  одного человека, часто  улыбается другому  внезапной удачей. На третий день, ожидая  землемера из уезда, Евграф в одночасье стал знаменитым: он оказал услугу этому самому чиновнику Путникову Игнату. Тот шёл с уезда напрямик, сокращая путь, и что называется, потерял девять дней. Был он навеселе после похвалы уездного начальства и лихо гнал кобылу. Как она залетела в нору сурка – ума не приложит, выбила переднюю ногу. Землемер едва довёл охромевшую кобылу в контору, и тут  Евграф  расстарался. Попросил завести кобылу в станок, что стоял на задворках усадьбы волостной конторы, определил, что кость цела против утверждения наездника о сломе ноги и потери лошади, а только вывих, вправил его, как опытный костоправ, вызвав восторг и уважение волостных чиновников. Старшина Петр Антонович Волосков ладный, высокого роста с чисто бритым лицом, с широкими чёрными усами,  с внимательными добрыми глазами пожал руку Евграфу, поблагодарил: казённая  кобыла спасена. Старшина расспрашивал молодца, где учился ветеринарной науке, имеет ли документ? Он достал из кармана форменного френча небольшую записную книжку и что-то чиркнул в ней карандашом.
– Здесь, на богатых пастбищных лугах с пойменными сенокосами, скота много, – сказал он с каким-то своим умыслом, – а вот ветеринара, скотского лекаря – нет. Игнат Прокопьевич,– обратился старшина к землемеру,– вас заждались добрые крестьяне.  Вы уж отложите все дела и займитесь с новенькими.         
Евграфу понравился старшина, его рассудительность, мягкая манера расспрашивать и слушать. Степан поддержал мнение друга. Правда, его несколько задела рассказанная Петром Антоновичем притча про крестьянина, которому давали бесплатный земельный надел после отмены крепостного права: «Дадим тебе столько, сколько пажитей обежишь». Крестьянин бросился обегать земли, уморился. Пот градом с него, а он не останавливается, говоря про себя: «Ещё вон те кустики обегу и баста!» Стал обегать, на последнем сажени упал и умер. «Ну вот, отмеряю тебе три аршина бесплатно, – сказал землемер, – как раз по твоему росту».
Притчу он рассказывал серьезно во время беседы с вновь прибывшими господами крестьянами по вопросу о размере надела.
– У нас, господин старшина, по два сына в семьях, хотим, чтоб и на них нарезали землю.
Старшина улыбнулся, пригладил и без того ровные усы, басисто сказал:
– Высочайшим повелением даём целинной земли столько, сколько семья может обработать.
– Пока сыновья малы, десяток десятин с гаком можно обработать, а подрастут, женятся, на этом клине всем не прокормиться, – возразил Степан.
– Беспокойство ваше, господа крестьяне, понятное. Мы и нарезаем вольно, с запасом на будущее. Но и полой земля десятилетие лежать не должна. Подойдёт срок, прирежем. Документы на наделы дадим надёжные.
Землемер Путников со щеголеватыми, низкими бакенами и обветренным, загорелым мясистым носом, тоже  тряс  Евграфу руку, советовал брать усадьбы под жилье и огороды за перелеском, где невысокий увал. Он хорош тем, что  пологие скаты чистые от кустарников  пригодны для огорода, а в низине близко грунтовая вода. Противоположные скаты  также хороши для поселения.      Приятели согласились.
– Коль моей лошади требуется покой, поедем на вашей подводе немедля. Вот только возьму в шкафу карту.
У землемера, как и у старшины, был отдельный кабинет с огромным столом, подчеркивая солидный вес чиновника в делах волости. Через несколько минут они ехали по торной  гравийной дороге на запад и быстро выскочили из деревни. Дальше лежала грунтовка, изрезанная колесами подвод. В двух верстах – перелесок. Он занимал северную сторону плосконосого длинного увала, был густ, но не широк. Здесь можно  брать валежник для печки, а также крепкий сухостой. Есть в нём  кислица, черёмуха, калина, разные грибы и черемша.
– Богатство это дармовое, будите вволю брать, но лес беречь надо, относиться к нему по-хозяйски, чтоб долго служил.
– Хозяйскую руку да глаз всё любит,– согласился с землемером Степан, а Евграф поддакнул, правя своей кобылой, поднимаясь по пологому склону с узкой колеей дороги.
– Земельные наделы под пашню и покос, где будут, и какие?– спросил Степан.
–Покосы раскинулись  в пойме реки, справа от будущих ваших усадеб. Луга заливные, тучные.  Пашня – ближе к таёжке. Там сотни десятин кабинетных земель* свободны. Наделяем, как и говорил старшина, сколько семья поднимет целины.
– Добре!– Евграф сверкнул яркими глазами от утоления  заглавного  интереса,  хлопнув тяжёлой рукой по плечу Степана, повторил.– Добре!
– Когда ж отмерять будете?
– Я теперь при должности дома, надел нарежу в любой удобный для вас день. Осматривайтесь, решайте другие вопросы. Там  и моя лошадь одыбается.
– Завтра же будет на ходу,– уверенно сказал Евграф,– она жилы не потянула. Только вывих. Я его вправил.
           Молва, о ветеринарных способностях Евграфа обрастая подробностями и небылью, быстро, как поветрие, облетела крестьянские усадьбы в Зубково, о чём знахарь не знал, но предполагал. 
Науку врачевания Евграф получил от своего отца на Черниговщине. У малоземельного Алексея Нестарко было какое-то чутье на скотские болезни, развитое на службе у местного помещика, загадочное для окрестных хуторян. Его уважали за бескорыстную помощь, но и побаивались чем-то прогневить,  не дай Бог, получить сглаз на свой двор. Но  Нестарко обладал доброй и широкой душой. За услугу, бывало, ему предлагали первача из буряка, но тот отказывался:
– Ни, горилка мне не треба, – и уходил с поскотины с пустыми руками. Однако благодарный хозяин знал, что жинка его от дара не откажется, и посылал своего парубка или дивчину с дюжиной яиц или шматом сала в ладонь. Бывало, кто-то из хуторян помогал ему убрать сено или на жатве хлебов.
Евграф унаследовал от тяти не только науку врачевания, но и характер добряка, могучее здоровье,  как третий и последний сын, а дальше горохом сыпались девки,  небольшой земельный надел. У Евграфа, женившегося сразу
после действительной государевой службы,  быстро появился первенец, а за ним и второй погодок – мальчики.  Скудные урожаи едва ли не всё десятилетие
---------
*Кабинетные земли – личная собственность императора России.
 
в европейской России, жидкий земельный надел, слухи о переселении крестьян в сибирские просторы подтолкнули молодого и хваткого мужика на странствие, посеяли надежду, а скорее всего, разожгли в душе фартовый азарт хозяйствования на вольных землях.
– Шо я, тятя, буду промышлять по хуторам, как вы? На нашем наделе бобра не убьёшь. В Сибири, гуторят, земли нарезают вольно. Если пуп крепкий – не обидят одной десятиной.
– Прирежут и тут, коль встанут на ноги твои хлопцы.
– Ждать да догонять – дело худое. В Сибири на вырост едоку-мужику  сразу отмеряют на всю мерку.
Не хотел отпускать Алексей Михайлович к чёрту на кулички крепкого и смышлёного сына, пытался отговорить.
– Сибирь дюже далека, морозна, снежна. Растрясешь дорогой свой пай, голым придёшь в чужие степи.
– Волков бояться – в лес не ходить, тятя. Государь казну даёт на обустройство. Живота не лишусь! Вот в этом списке есть государев указ. Всё там расписано. – Евграф вынул из кармана чекменя лист газеты, показал отцу. – Вот, дознался. Слава Богу, обучили меня  грамоте.
И по ранней весне, соорудив из брезента цыганский шалаш на бричке, запряженной мерином и жеребой кобылой в пристяжке, Евграф с семьёй и нехитрым скарбом тронулся в далекий  трудный путь с отцовским благословением, под обильные материнские слёзы и звучный грачиный гвалт.

2.
Александровская ярмарка в старинном Карасуке с красавицей златоглавой церковью, июньскими днями ширилась, раздвигала границы. Как апрельский обильный снег, стаявший во всех колках, логах поймы реки Карасук  наполнял мутной водой извилистое русло с невысоким левым берегом, так  местный да пришлый с запада империи говорливый народ, прудил базарную большую площадь. Она лежала на окраине поселка пыльная, унавоженная скотскими лепёшками, овечьими бурыми конфетками, рассыпанным овсом из лошадиных торб, клочками сена у прясел. Шум людских голосов походил то на музыку расстроенных инструментов, то улетал в прилегающие улицы вместе с шаловливым, но  теплым ветерком, то возвращался вновь с выкриками того или иного торговца, расхваливающего свой товар. Он был тут разный. Стояли в ряд брички: груженые  плугами,  маслобойками, бочками,  конской упряжью, бычьими выделанными и сыромятными шкурами, бухтами верёвок, кухонной утварью, ведрами из цинка и клёна,  корзинами из ивы. На лавках краснела свежая говядина, свинина с салом в ладонь, лоснились золотистым оттенком аппетитные окорока; кудахтали  куры-несушки в деревянных клетках, гуси в сером оперении, горластые, как иные неугомонные бабы. Дальше стоял скот. Годовалые бычки, годные для ярма и пахоты, телята, овцы, хрюкали и визжали с мешками на мордах свиньи, на которые косили глаз стреноженные жеребцы и кобылы. Лежал в штабелях  пиленый лес: плаха, брус, кругляк и жерди.
Степан Белянин был на год старше Евграфа, крепкий в кости, русоволосый с  рыжей бородой, оазисы его щёк свободные от щетины розовели здоровьем. Одетый  в косоворотку, заправленную в штаны с широким поясным ремнём,  он прибыл на ярмарку вместе с приятелем, чтобы купить коров, кур на вторую государеву казну, выданную в волости как надёжным переселенцам. Степан с семьей  приклеился к обозу Нестарко  на переправе через Волгу. Вместе шли по Уральским горам к Челябинску, где  хотели погрузиться со всем скарбом на поезд, и катить по свежей недавно проложенной железной дороге, до самых алтайских степей. На подходе к городу стали замечать вереницы таких же как они людей. Кто шёл пешком с детьми разного возраста, неся в мешках и узлах поклажу, кто катил на пароконных подводах,  с усмешкой  поглядывая на голодранцев. Были  и такие, кто сидел в кибитках, а сзади шёл возок с хозяйственной утварью. Попадались люди даже с коровами и козами. С первого взгляда можно было прикинуть  состоятельность путешественников, понять – куда  и зачем прут.
Попутчики насторожились, расспросили нескольких мужиков – куда их гонит нелёгкая?
– Туды, куды и вы – в Челябинск, а дальше паровозом на вольные земли.
К станции не подступиться. Улица запружена подводами. Трубно ревел голодный и непоеный скот. То там, то здесь вспыхивал детский плач и материнский грубый окрик. Несло запахи от давно немытых тел, от нестиранной заскорузлой в дороге одежды, конским и коровьим навозом, что сыпался на мостовую. Евграф и Степан, оставив телеги с семьями там, где удалось приткнуться, пошли на разведку.
День клонился к закату, но было по-весеннему тепло.  Прямо на мостовой возгорались слабенькие  костры, на которых грели воду на чай. Люди перекусывали и устраивались на ночлег под открытым небом.
– Слыхал, что гуторят те, что в хвосте – вторые сутки тут. А те, что впереди – сколько ночёвок?
– Выйдем на станцию, спросим, почто такая толкучка?
– Я тебе скажу, люд метит сесть на поезд, а их – кот наплакал.
– Похоже.
На  площади перед каменным широко рассевшимся вокзалом, на перроне, внутри помещения – злой, крикливый народ с узлами и мешками. Кто в армяках, кто в зипунах и в шапках с завязанными вверху ушами, кто в картузах; бабы больше в чёрных кафтанах и шерстяных головных платках, в принципе в однообразной одежде, чаще неряшливой, чем опрятной, испачканной грязью и плохо оттёртой. Толчея, рокочущая морским прибоем, со звонкими выкриками ругательств мужских надтреснутых голосов, поросячьи взвизги женщин и острый, как шило, детский плач.  Увидели длинный составной стол из оструганных плах, за которым скученно сидели дети и взрослые, сзади – плотная страждущая шеренга людей.
– Расступись! Горячий чай подаём!
Два мужика в белых, но испачканных халатах с  безбородыми, носатыми лицами, несли дубовую бочку с парующей жидкостью. Люди у стола раздались, и работники поставили бочку на стол.
– Каждому по кружке, по ломтю хлеба. Кто чем богат, тем тот и доест,– кричал третий усатый, мордастый человек в суконном картузе. За ним двое парней несли ларь с хлебом.
За столом оживление: всплеск криков,  матёрная ругань, детский плач от тумаков.
Мордастый извлек из-за спины длинный черпак с ремнём, как ружьё,  стал разливать чай.
– Подставляй кружки, подставляй, не зевай! –  кричал он насмешливо и даже радостно от своей щедрости, – всем разнесу, хлебайте на здоровье!
Парни с ларем совали сидящим за столом людям по ломтю ржаного хлеба, посмеивались над тем, с какой жадностью и торопливостью они хватали из рук государеву подкормку.
– Скажи, друже,– увидев недалеко от стола человека в форме железнодорожника, спросил Евграф, подойдя к нему со Степаном,– сколько тут людин и какую ночь они колготятся?
– Несколько тысяч. Утром куда больше сидело – был поезд, в вагоны набилось как сельдей в бочке.
– Теперь, когда будет?– спросил Степан.
– Только завтра утром,– ответил неохотно служащий.– Вы только приехали? Вижу, справные.
– Час назад, у нас две телеги и три лошади на две семьи.
– Покупайте третью бричку, овса подольше, хлеба и окольными улицами уходите за город и – на восток! Тут неделями сидят, ждут поезд. Квартировать негде, всё расхвачено, хоть и дорого. У вас лошади. Куда погрузите, коль на людей нет места.
– Продадим.
– Скот тут сейчас идёт за бесценок. Или червонцы золотые в кармане?!
– Спасибо за совет, друже!– Евграф тряхнул кудрями, повернулся к Степану.– Шо я гуторил. Ждать поезда – гнилое дело. Надо обмозговать.
Они отошли от чиновника, озираясь по сторонам, продираясь сквозь гудящую чёрную толпу мужиков и баб с диковатыми голодными глазами, что пробивались к бочке с чаем и к ларю с хлебом. Крики и детский плач, как удары бича надсмотрщика, вызывали дрожь  в теле, а в сердцах страх за свои семьи, подталкивали разведчиков к выходу.
– Не будем терять время. Сюда дошли без урона, пойдём и дальше так же,– сказал с твердой  убежденностью Степан.
– Тот чин про телегу гуторил. Он прав. Давай купим телегу, овса запас пополним, хлеба, сала, сыру, луку с чесноком. А?
– Согласен. Лошадей надо хорошо кормить, путь дальний, неизвестный.
– В мае – пахота. Вот наша цель.
Попутчики за дорогу сдружились –  водой не разлить и часто вспоминали свой путь и то, как решили селиться только рядом, пособлять друг другу в делах, как отец сыну. Землемер выполнил желание крестьян, отвёл под усадьбы по четверти десятины на пологом косогоре с низиной. Дальше шёл кустарник и неглубокий овраг, за ним снова тянулась травяниста степь. Меж собой друзья назвали хутор Подлесный. В конце мая в разгар вспашки, сева зерновых, посадки огорода   к хутору  прирастили ещё две семьи. Они сели за оврагом, но с ними приятели общались мало, находясь в работе весь световой день.

Ярмарка набирала силу прибывающим народом. Приятели огляделись.
– Что за шум вон там? И мужиков круг, – сказал  Белянин, стрельнув глазами на край ярмарки, – никак развлекаются?
– Тю, да там бычка травят, – ответил Евграф, разглядев со своего роста, середку. – Пока коров не выбрали, давай  глянем, шо они там робят?
– Пошли, – согласился Степан.
Напарники прошли в конец ярмарки и увидели шутейную картину. С десяток крепких мужиков окружили бравого, с закрученными усами кверху купчину, что стоял рядом с бычком. Глаза животного прикрыты  кожанками на ремешках.
– Ну, кто смел? – кричал усатый, явно в подпитии. – Кто свалит быка ударом кулака, тот забирает  его себе. Не свалил – отдаёт мне полцены за скотину.
– Попытаю счастья, – вышел на круг крепкий коренастый мужик с тяжелыми кулаками.
– Пжалста! Деньги на бочку! – крикнул усатый, снимая каскетку с позолоченными пуговицами на околыше,  с невысокой тульей и округлым блестящим козырьком, опрокинул.
Коренастый бросил в головной убор скрученные в трубочку рубли,  стал засучивать рукава на своей  легкой фабричной куртке. Он,  пружиня в коленях, обошёл бычка вокруг, хищно поглядывая на него, приноравливаясь. Тот был привязан к столбу крепкой верёвкой и казался обиженным. Мужик встал против животного и неожиданно обрушил на лоб свой увесистый кулак.
– Ха! – выкрикнул боец.
 Следом раздался дружный возглас мужиков:
– Хо!
Бычок пошатнулся, попятился, присел на передние ноги, натянув верёвку, но тут же вскочил.
Вспыхнули возгласы разочарования:
– Н-н-у!
– Ах ты!
– Плакали твои денежки!
Купчина подкрутил ус левой рукой, небрежно извлёк из каскетки деньги, сунул их в карман своего артистического камзола. Евграф только сейчас разглядел его чопорную одежку и принялся звучно хлопать в ладоши.
Коренастый мужик  с красной и вспотевшей физиономией, зло сверкнул карими глазами в сторону усатого, посрамлённый отступил в круг мужиков.
– Немалая у смельчака сила, а не взяла! Кто следующий! – взвился звонкий голос усатого франта.
– Кто ж такой? Циркач? – спросил Евграф рыжего мужика с непокрытой головой.
– Сын нашего конезаводчика, – ответил рыжий. – На каждой ярмарке веселит любопытных да дерзких.
– Видно силача не находится, – решил Степан.
– Пока нет. Правда, один бывший каторжанин на Дмитриевской ярмарке поднял на своем горбу лошадь. Выиграл приз – увел этого мерина.
– Чудно! Какая ж выгода усачу? – рассудительно сказал Евграф.
– Народ на ярмарку валит отовсюду.  Конезаводчику от волостной управы – почтение.
– С того почтения воду не пить, – заметил Евграф.
– Кроме почтения он тут свои товары торгует.
– А не добыть ли мне на халяву животину? – сказал Евграф.
– Бог с тобой, Евграф, просадишь деньги, только на ободранную корову  хватит, – встрепенулся Степан.
– Не пужайся,  Стёпа, пока только спрошу, – Евграф вышел на круг. – А гуторь мне, мил человек, ежели я собью его со всех четырех костей – мой бычок?
– Со всех четырех с одного удара – твой!
– Добро! Слыхали все?
– Слыхали! О то! – раздались нестройные голоса.
Евграф шагнул к животному, встал  с правого боку, замер, собираясь с духом, чтобы совершить, в общем-то, богу противное дело. Впрочем, чего тут противного? Слышал он, что в Испании устраивают бычьи бои на арене, вонзают в быков пики, колют шпагами, а вот глаза животине  не закрывают. И бык, бывает, поднимает на рога, шут бы его взял, пикадора под рёв публики. Потеха, сбрызнутая кровью.  Здесь тоже потеха, правда, без явной крови.
Бычок, чувствуя приближение человека, запрядал ушами, ужал шею, словно становясь в защиту. Ему не было года, но около того. Не очень рослый, но сытый, пудов на десять.
Усатый франт снял свою каскетку, предлагая вбросить в него рубли, но Евграф, поднял предостерегающе левую руку, мол, не мешай, и молниеносно ткнул пальцами правой кисти в затылок. Бычок беззвучно качнулся, казалось, от недоумения, постоял секунды две и рухнул на правый бок.
Рёв восторга вырвался из глоток мужиков.
Бычок не шевелился. На лице усатого франта застыла искажённая удивлением улыбка.
– Взял! – очень серьезно вымолвил Евграф.
Мужики, продолжая реветь от восторга, хлопали в ладоши. Евграф склонился над бычком, ухвати его за ноги, приподнял.
– Тю, нема и десяти пудов, – он связал бечевой ноги и,  поддёрнув парализованную тушу, поволок за пределы круга. – Расступись, хлопцы!
Белянин Степан, как и все, был поражён силой удара Евграфа. Тем временем бычок очухался, задрыгал ногами, пытаясь встать.
– Стёпа, давай швыдко за моей бричкой. Погрузим тушу, чай я его достал крепко.
Белянин бросился в другой конец ярмарки, где у коновязи стояла телега с лошадью, на которой приятели сюда приехали.
Вдвоём погрузили бычка на телегу,  с трудом выбрались назад: народ на ярмарку прибывал, толкотня разрасталась. Степана подмывало любопытство, и он спросил:
–Не докумекаю, как ты смог завалить животину?
– Секрет, – и, помолчав, добавил, – я ему в мозжечок пальцами угодил. Отцова наука. Я и бью скот таким манером, только ножом.
– Понял. Но какая сила!
– Да, – согласился Евграф, – не каждый сможет. Придётся забивать животину –  расти не будет. Теперь пошукаем справных бурёнок,  я в них трошки разумею.
Евграф, как убедился Степан, сказал правду. Он обошёл десятка полтора коров, стоящих в загоне на привязи, неспешно жующих жвачку. Иные  подбирали брошенное на землю заботливыми хозяевами сено. Шерсть  коров лоснилась, говоря о сытости и здоровье.
– Худых тут нема, все справны. Вон та, третья, в запуске. Отдоилась недавно. Но не наша корова – стара. Зри, сколько колец на рогах. А вот тут стоят рядком всего по второму телку. Дойные. Как раз те, шо нам треба.
Евграф подробно стал расспрашивать хозяина коров, сколько дают молока, какая жирность, покрылись ли,  когда ожидать приплод и двух из них облюбовал. Себе и Стёпке. Понравился и хозяин, что охотно выложил все достоинства товара.
–Людина добрый, отдаёт животин с душой,–  в полголоса  сказал Евграф Степану. – Отелятся зимой.
– А мне не резон злобиться,– услышав реплику покупателя, отвечал хозяин,– у меня коров –  целое стадо. Торгую каждый год. Бери, не пожалеешь.
– Ладно, коли так, сколько просишь?
Хозяин поправил свой высокий картуз, одернул темную сатиновую рубаху, подпоясанную кушаком, словно они мешали ему назвать цену,  оглядел мужиков в поношенных шароварах и рубахах с заплатками на рукавах, крякнул и сиплым голосом выбросил:
– Тридцать восемь целковых!
Евграф и Степан переглянулись с огоньками разочарования в глазах, с минуту неловко молчали. Евграф, как больший знаток невесело промолвил:
– На базаре два дурня: один дорого просит, другой дешево даёт. Так  гуторят в народе.
– Нам сказывали на ярмарке не дороже трёх с половиной червонцев возьмёте,– поддержал Степан товарища.
– А мне не резон задарма отдавать! Товар мой,– хозяин поднял указательный палец кверху,– высший сорт. Потому и прошу столько.
– А если мы у тебя двух бурёнок сторгуем, уступишь? Вроде, как опт.
– Уступлю!
– На петуха.
– На пятерик – тяжело. На трёшку.
– Давай ни по-твоему, ни по-нашему,– Евграф загнул большой палец, показал руку.
– Ах, какой хваткий! Говорят, кто хохла переспорит, тот первый в могилу ляжет. Твоя взяла!
– Так по рукам!
– По рукам!
– Держи три червонца, да придачу четверик,– вынув деньги из кармана шаровар, увязанные в узелок женой, стал отсчитывать Евграф.
Степан тоже заторопился, протянул свои.
Хозяин степенно принял деньги, стал пересчитывать.
– Счет верный, забирайте Милку, та Зорьку.
– Погоди трошки, хозяин, магарыч с тебя причитается, иначе молоко  у Милки с Зорькой дюже загорчится,– сказал Евграф.
– У нас, на Тамбовщине, без магарыча не обходились такие крупные продажи,– молвил Степан.
– И то верно! Глядишь, и дальше торговля пойдет как по маслу. Держи рупь, беги в лавку, возьми кварту, а сдачи назад.
– О то дело! У нас в волости охотники есть на покупку, так я их на тебя науськаю.
– Премного благодарен буду. А вот и наш посыльный вертается. Наливай в кружку смирновской сорокоградусной!


Степан Белянин оказался тем мастеровым человеком, о которых говорят: в его руках горит любое дело. Он хорошо знал плотницкое и столярное ремесло помимо основного крестьянского дела – растить хлеб и разводить скот. В дороге к этим степным просторам, где лежали нетронутые легкие черноземы с обширными заливными лугами, дремучими мало хожеными лесами, приятели прикидывали, на что перво-наперво потратить ту казну, что будет дана  семье, ибо плохо представляли угодья, но настраивали себя на хлебопашество. Будет хлеб – будет всё!
Его родная Тамбовщина неплохо кормила крестьянина. Земли там жирные, чёрные, в распутицу телеги с грузом садились в колею по самую ось. Только пахотный клин у тятьки на многодетную бабью семью мал. Степан в эти засушливые годы вставал на ноги, и кроме работы на семейном наделе, зимой ходил извозом на Волгу, поднимался до Казани и однажды, уже по весне, привёз брюхатую миловидную дивчину. Как оказалось сироту татарку-полукровку. С лица она  совсем не походила на татарку. Такое же слегка округлое,  белое, даже мучнистое с сабельными тёмными бровями, как у многих русских баб. Только глаза не синели, а полыхали зрачковой чернотой, что и прожгли сердце молодого извозчика. И между молодыми людьми, не одергиваемыми родственниками, произошло то, что всегда происходит в уединении. Случилось это в декабре, когда он остановился в одном ауле, недалеко от Казани, для ремонта колеса на телеге и ночлега в добротном доме с одинокой молодой хозяйкой.  Вставал на одну ночь, а тепло дома, тепло души и манящие глаза Назимы задержали молодца на неделю. Расторговав в Казани свой груз, Степан не проехал мимо дома с гостеприимной хозяйкой, с первого же часу знакомства, потянувшуюся к доброму молодцу. Взаимная тяга быстро ответила на все вопросы, и Степан возвращался домой с женщиной. В дом пока не повёз, боясь гнева отца, а оставил в соседнем посёлке у знакомого мелкого купца в качестве прислуги, обещая вскорости вновь уйти с извозом в те же края и взять Назиму с собой. Та, обливаясь слезами от разлуки, поверила сердцем.  И оно  не обмануло. Отдав отцу наторгованные деньги, Степан, не мешкая, собрался в новый извоз. По дороге взял с собой Назиму и вернулся лишь весной, только теперь с новокрещёной в православном храме Казани Натальей.
Гнев отца был пылок. Но загашен тем, что невестка хороша собой, уже носила под сердцем будущего внука, крещёна в православную веру и обручена, а сын пал на колени и просил родительского благословения на семейную жизнь. Окончательно смягчился отец, когда Наталья поднесла подарки ему, мамаше и сёстрам, якобы от продажи отцовских драгоценностей и дома. Этому поверить  не трудно, поскольку на пальцах  у молодожёнов сверкали обручальные кольца, а у Натальи, вдобавок, золотой перстень с бриллиантом. Знание русского языка невестка объяснила тем, что мать у неё – русская. Смешенных семей в Казани пруд пруди.  В следующую зиму Степан в извоз не пошёл, а подался вместе с женой и грудным сыном в соседний посёлок на стройку плотником. Жили  две зимы у знакомого купца. От него-то узнал Стёпа о переселении крестьян в Сибирь. Подрабатывал неплохо и  сначала не помышлял перебраться с семьей туда на жительство, но увлёк романтический, ночами снившийся переезд на свободные земли. Всё же закваска у него была отцовская, хлебородная. Плотницкое ремесло его не устраивало, а подработка в извозе сразу же отвергнута женой с годовалым сыном и вторым младенцем на руках. К тому же выросшая в ауле, Наталья познала прядильное ремесло, вязание шалей, знала готовку сыра, умела ходить за овцами, доить коз.  Суть да дело, а от желания до окончательного решения спустилось несколько лет.


3.
Из Карасука за подводой Евграфа на привязи тянулись две коровы и бычок. Евграф сидел на бричке, свесив ноги, держа вожжи в руках, правил. Степан – рядом. Бричка катилась жестко по грунтовой изъезженной дороге,  разбитой  и изрезанной колеями в майские дожди и теперь торной и бугристой.
Иногда Евграф оборачивался, устремляя взгляд своих зорких небольших глаз на бычка, который тащился за коровами на длинной верёвке, кривил голову силясь сбросить с небольших рогов петлю, захлестнутую на морде, но она сжималась, больно давила, и он ускорял шаг, ослабляя натянутую верёвку, а  заодно и петлю. 
– Ось, дывись, какой упрямый, как людына, зараз получивший удар плетью, но всё одно с мыслями утечь из-под стражи.
– Так ведь неразумный.
– Одно слово – скот, на мясо только годится. Забьём, наши семьи объедятся. Хранить – места нема.
– Присолим, да за погреб давай возьмёмся. У нас тятька такой вырыл, что молоко в кринках неделю не киснет. Для мяса ледник  устроил – сруб со льдом.
– Где ж теперь лёд пошукаешь?
– Нигде, но  в глубоком погребе присолённое мясо долго хранится.
– Это я знаю, надо немедля браться. В две-то руки мы один швыдко зробим. Передохнём, та за другой возьмёмся.
Евграф улыбался своему соседу за его толковость и сговорчивость, за обоюдное  ходкое дело под горячим июньским солнцем, а заодно этому степному разливу, с буйно встающим разнотравьем, ладного для скотского языка, для косы, что скоро засвистит по утренней росе. Ты будешь азартно махать ею, выстилая солидный слой на стерню.  За тобой, под палящим в зените солнцем, пойдут бабы сгребать и ворошить духмяное сено.  Ты уж и волокушу налаживаешь, да березовые хлысты подтянул, куда поставишь первый зарод на этой благодатной земле. Настроение солнечное. И он затянул низко на свой манер:
По за лугом зелененький,
По за лугом,
Брала  вдова лён дребненький,
Она брала, выбирала,
Она бра–а–ла,
Тонкий голос подавала,
Тонкий голос подавала…
Голос Евграфа был приятный для слуха Степана, да к тому же вещал неизвестную ему песню. Но Евграф неожиданно потушил звуки в груди, вызвав возражение соседа.
– Славно ты начал, Граня,  чего ж  не продолжаешь,  а загрустил?
– А не с чего спивать, Стёп! – вдруг нахмурился Евграф.
– Почему, всё с тобой справили, как хотели. Коровы наши молодые, удойные, будет теперь чем ребятишек кормить, куры яйцо дадут, цыплят выпарят, – Степан удивился перемене настроения друга.
– То-то и оно – ребятишек.  С того и зажурывся. У тебя двое. Мальчишки погодки, как и у меня. Только на два годка старше. Сейчас лето, во времянках из горбыля наспех сколоченные наши семьи ютятся. Зима пожалует – куда? Она суровее покажется, чем дорога сюда через дикие просторы. Вот и мыслю – на толкучке лес пиленый, и  кругляк есть. Приценялись мы, дюже не по карману, чтоб на хату купить, да за лето срубить избу, пережить, избыть худое время. Потом уж дом пятистенный добротный ставить. Однако дом срубить – не картуз на голову надеть.
– У меня об том же думка в сердце занозой сидит,– согласился Степан.– Сулили нам, как переселенцам, вона сколь лесу на корню дать.
– И дают,– нетерпеливо подхватил Евграф,– две сотни лесин, полсотни жердей. На баню и гумно отдельный счёт не малый. Только как взять такое богатство? Закрою очи – жуть берёт – сколько сил треба. А покос! Где те силы взять, когда у нас в карманах пусто, а жилы мы с тобой за май месяц потянули крепко, едва не лопнули от натуги?
–Только на себя надёжа. Покос через месяц, лес – в марте, по снегу готовить и трелевать.
– Пошто в марте, а не летом?
– Ты, парень, в скотине хорошо разбираешься, а я в плотницком и столярном деле. Тот лес, что мы смотрели – сухой. Взят он зимой, вымерзший, звонкий. Соку в нём нет – годится для постройки. Летом он живой, сочный, тяжёлый, как камень. Пока высохнет – год пройдёт и покоробит дугой вдобавок.
– Придётся нанимать мужиков.
– Давай посчитаем, сколько нам надо на дома, сколько на баню и гумно. Прикинем, осилим ли сами?
– Кабы опыт был.
– Дело не скорое, пообвыкнемся на новом месте, знающего мужика найдём. Справимся.
– Без надежи, Стёп, жить не гоже,– Евграф вновь белозубо улыбнулся приятелю.
Они замолчали, каждый вдумываясь в будущее трудное дело. К тому же новое. Ни тот ни другой по своей молодости не рубили лес, не трелевали. Однако дух у них крепок, а желание  морским прибоем бьётся о берег мечты  зажиточной жизни. Как ни тяжка была дорога сюда с хворью ребятишек, а ни разу не покаялись, что кинулись в омут неизвестности и победили – застолбили свои щедрые наделы, и не щадя себя, свои силы, пустились не рысью, а намётом обустраиваться.
Неотложно было все: изба-времянка, колодец на меже на двоих, ибо речка в версте, воду на коромысле не натаскаешься. Для себя можно, а для огорода с овощными грядками? Измочалила  мужиков донельзя вспашка целика под огород и под зерновые. Ни плуги, ни бороны, ни тягло не годились  справно пахать крепкую, увязанную корнями разнотравья, землю. Всюду пырей лежал пластом золотистого цвета, прошитый зеленью новых побегов. Подняли – стебли в пояс. Опахали деляны да подпалили. Загудело пламя на ветру, устрашило своей силой. И погнали, считай без передыху, полторы недели. Не отощавшие, но все равно не успевшие  как следует поправиться от тяжкой дороги, лошади тянули плохо, ложились в борозду. А сами-то мужики не лучше коней, тоже падали.
– Шкура живота,– шутил Евграф,– к позвонку прилипает от тех харчей, что нам жинки готовят. Без коров-кормилиц, глядишь, ноги протянем скоро.
И вот с грехом пополам, не лучшим образом, отсеялись и, вытребовав вторую ссуду*, взяв как бы передышку, возвращаются домой с кормилицами.
 Солнце уж скатывалось за степь, к далекой зубчатой кромке леса, но хорошо пригревало широкие, как столешница, спины мужикам через изрядно пропитанные потом и слинявшие ситцевые рубахи. Над их головами кружился
----------
*В годы переселения крестьянских семей в Сибирь начавшееся в конце девятнадцатого столетия все ссуды были беспроцентные. Начало гашения через пять лет до десяти лет в равных долях. Часто, особенно в годы Столыпинской земельной реформы ссуды гасились казной, если крестьянин быстро вставал на ноги и давал хлеб, мясо, масло, шкуры.  В Томском переселенческом районе в год начала массового прихода крестьян на семью выдано в среднем около 40-60 рублей. По мере увеличения числа переселенцев размер ссуд возрастал. В 1907 году в Томской губернии выдано более одиннадцати тысяч ссуд почти на полмиллиона рублей. Всего переселенцам в российскую Азию выдано в этот год кредитов на 5, 5 млн. рублей на домообзаведение, 380 тысяч на общественные надобности и 75 тыс. рублей путевые. Кредитование не останавливалось даже в годы войны. Так соответственно за период с 1906 по 1915 год выдано ссуд по первой категории более чем на 78 млн. рублей; по второй на 9 млн.; по третьей – на полтора миллиона рублей.

первый жидкий комариный султан. Иногда народившееся комарьё опускалось ниже, зудило, и тогда Евграф понукал мерина, он переходил на крупный шаг, не перерастая в рысь, и гнус отставал. Дышалось ровно, легко. Иногда от близкой речки легким дуновением приносило последние медвяные запахи цветущей черёмухи, дикой яблони, рябины, и тогда вспоминались белопенные сады на их батьковщине.
Евграф неожиданно, как в первый раз затянул прерванную песню сочным грудным голосом. Она лилась в степь туда, где Василько косил сено и перекликался звонким голосом с вдовою. И бросив косу, пошёл до дому просить мать:
Дозволь, мати, вдову взяти,
Тоди будем пить-гуляти.
Не дозволю вдову взяти,
            Вдова вмие чарувати.
            Зчарувала мужа свого,
            Причарует сына мого.
Евграф оборвал песню и, как продолжение, молвил:
         – Вот и нам бы не попасть на чаруватый глаз. Обождём в поле близ хутора, пока светило за лес упадёт, чтоб, не дай Боже, наши денежки не заплакали.
         –Бережёного Бог бережёт,– согласился Степан, – кто знает, какие люди за оврагом сели.
На усадьбу въехали  с задов, низиной,  чтоб не маячить на косогоре при садившемся за далекие леса солнце. Северный  прохладный ветерок и во благо, сдувал гнус, лохматил мужикам непокрытые картузами головы. Осторожничали, кабы кто не увидел с худым глазом коров, не зчарувал, не присушил молоко. Новых поселенцев, что приживаются на той стороне балки, знали плохо. За большой занятостью к ним на усадьбы не ходили. Да что там и делать, не шибко справные люди, многодетные, крикливые. Не раз уже прибегали просить то воды из колодца, её не жалко, бери, то за инструментом плотницким к Степану. Он давал попользоваться только дважды. Самому постоянно нужен.
Едва мерин остановился, приятели быстро, словно крали, отвязали от подводы коров и торопливо пошли к своим избам-времянкам, под стену, где  с кусочками  хлеба, с вёдрами воды и подойниками терпеливо ожидали их жёны.
– Принимай,  Одарка, нашу кормилицу-Милку.
Евграф передал  коровий повод жене, перекрестился. Та подставила корове ведро с пойлом. Милка охотно шагнула навстречу, погрузила морду в ведро и принялась жадно пить, шумно втягивая воду. Оторвалась от ведра, роняя капли с губ, захватила шершавым языком  кусочек хлеба с протянутой руки. Одарка погладила корову по шее, по левому боку и тоже перекрестившись, шепча молитву, подставила под себя низкий стульчик, опустилась на него. Умело смахнула мокрой тряпкой пыль с вымя, налитого молоком, и первые густые струйки цвиркнули в  кленовый подойник, словно долгожданная музыка.
Из времянки выкатился старший сынишка  Иван, уставился на стоящего отца, который подался к нему, вытаскивая из кармана шаровар сахарного петушка, завернутого в желтую бумагу. Следом раздался панический плачь Коленьки. Отец заторопился угостить гостинцем младшенького. Мальчики сунули в рот гостинец от зайчика, успокоились. Отец увел их в хату, тут же вернулся с кружкой, чтобы отведать парного молока, определить его вкус и жирность.
– Не прогадал, Одарка, не прогадал! – весело сказал Евграф, с наслаждением отпивая из кружки парное, пенистое молоко.

Едва солнце вынырнуло из ночного сна, раскидав по высоким перистым облакам ожерелье зари, скользнуло первыми лучами по изумрудной дали лугов,  расплываясь разливным июньским светом, предвещая погожий, жаркий день, Евграф – на ногах. Пока свежо. Он в зипуне. Подхватил вилы, косу, взгромоздив на правое плечо, и широким шагом двинулся через свою усадьбу на луг, где стреноженные паслись его и Степана лошади. За ним поспешал Белянин.
– Добре ночевал, Стёпа?– оглянулся на соседа  Евграф, услышав сзади шаги.
– Без снов, как убитый,– Степан тоже нёс вилы и косу. Мужикам надо накосить травы для коров и бычка, пока не решится дело с выпасом в общем поселенческом стаде. К тому же забой бычка решили отложить, пока не будут вырыты погреба. А они нужны позарез, где бы хранить в кринках  остатки молоко от завтраков и обедов. Судя по первому удою, коровы – ведёрницы. Будет на столе и масло сливочное,  и творог. А с ними – вареники, ватрушки всеми любимые. Только стряпай!
Кринок маловато. Всего по две в семье, купленные вчера на ярмарке. И Одарка и Наталья охают: сколько всего надобно! Приехали сюда, можно сказать, с пустыми руками,  меняя в долгой дороге на хлеб свой скарб. Да и того было – кот наплакал. Кое-какая посуда, одежка, постель остались. Пополнять надо домашнюю утварь. А на что? Мужья их по-иному смотрят – чтоб дом срубить. Прежде – основа  из камней и глины требуется, фундамент, как говорят теперь,  да лес. Вот и стараются мужики под своё хозяйство тот самый фундамент подвести. Первая ссуда в тридцать целковых и путевые ушли на избы*, которые потом сгодятся вместо сарая, на кое-какую утварь, на семена пшеницы, картофеля, кукурузы, подсолнечника. Правда, семена овощей со своей родины привезли, посадили, но и местные районированные для сибирских условий, тоже использовали. Успели все же запахать  десятину целика вместе с приусадебным огородом, разбить его боронами, посеять пшеницу, овёс, посадить картошку и всё другое для себя, не на продажу покуда. Так ведь и кормиться на что-то надо. Пластаются от зори до зори, без сытного стола  – упадут. Куль муки уж доедают. Вторая ссуда ушла на корову, основу хозяйства. Хотя главная основа – мужья.
-----------
*В сталинские годы крестьянам выдавались ссуды для строительства жилья под два проц. годовых, начало гашения через год в течение пяти лет. Практиковался способ выдачи построенного жилья за счет этой ссуды. В постсталинское время предприятиями выдавался кредит (рассрочка на несколько месяцев) на приобретение одежды, мебели, холодильников, мотоциклов и прочее. В период реставрации бандитского олигархического капитализма фермерам первоначально выдавали одноразовую ссуду по 500 тысяч рублей под 8 процентов на три года, начало гашения начиналось с момента получения денег. Инфляция быстро съедала эту ссуду. Получить новую на приобретение ГСМ, техники, семян было весьма трудно, в чем убедился автор, работая в течение одиннадцати лет фермером. И только, спустя около двадцати лет, фермеры стали получать ссуды сравнительно проще, заработали гранты.

Одарка встала с постели спозаранку. Квашня у неё на хмельной опаре подошла. Пирогов со щавелем напечь собралась. Муж сам печку-голландку в избе клал. Малая, всего на три колодца, правда, топка большая с тем расчётом, чтобы варить на ней в чугунках щи да галушки, печь блины, да оладьи, а в топке, на углях, вроде русской – караваи небольшие да сдобу на противне. Приноровилась Одарка, науку свою Наталье передала. Той почти не приходилось в девках, да при свекре, выкатывать да печь хлеба. Сыр из козьего и конского молока, сказывала, умеет варить. Мечтает и тут коз купить, сыром мужа и детей кормить. Хорош он для лета, сытный, долго лежать может. Да  только не залежится. У мужей аппетит богатырский. Постные пока супы, сдобренные подсолнечным маслом, швыркают.
Одарка подбила тесто, подхватила подойник и – к Милке. Доит и радуется: скоро сметанка  на столе появится, потом маслице. Сытнее станет еда, куда с добром! Милка стоит смирно, лениво пожевывая жвачку.
Мужики косили размашисто и широко густое разнотравье, пока не шибко высокое – в полколена. Через месяц не протащишь вот так  легко косу, хоть и плечи у обоих могучие. Разрастётся, загустеет.
– Десятина покоса, что прилегает к пашне меж перелесками, – сказал Степан, пройдя прокос и возвращаясь, чтобы зачать второй,– даст сена на корову. Как думаешь, Граня? 
– Сбудется, – ответил тот,– вторая десятина – на лошадей. Коси только, готовь.
–У нас покосы не беднее, только наделы малы. И чёрте где от хутора.
– Такая же картина на черниговщине. Народу там шибко много, хотя просторы немалые. В лесах угодья. Сколько мы с тобой вчера покрыли, а ни одного хутора*. У нас они скрось. Однако гарные  земли у помещиков так и остались. Тут же больше казённые земли и никаких помещиков не водилось.
– Чудно, однако. Одна страна, а условия разные.
–Я вот что подумал, Стёпа, коль тут покосы и выпаса глазом не окинуть,  не тронуты, надо нам больше на скот налегать, масло бить, на ярмарке торговать, а то и оптом. Потому конную косилку справлять треба.
– Приходилось мне тому купцу, у кого жили зимой с Натальей, маслобойку делать, да не одну. Вот ведь фокус какой. Он молоко скупал, и масло бил справно.
– Я как в воду гляжу! Надо нам обмозговать сию меру, та в две руки взяться, а?
– Посмотрим. Лошадей бы надо тоже разводить, с ними хлопот меньше. Выпаса рядом с хутором, а сена на зиму наготовим.
– Я гляжу, Степа, ты не злобивый, я таких хлопцев дюже уважаю.  Завистливых да лукавых не терплю, дружбу с такими не вожу. Был у нас в батарее один такой, через койку от меня спал. Так я наслушался от него такую хулу на своих батарейцев и командиров, диву даёшься. Я от него сторонкой, так он кобелился, лаял, как цепной пес, поносил меня и других, сексотничал командирам. Дело дошло до того, что тёмную ему сыграли ночью в казарме. Отбили почку. Списали гадкого.
– Да и ты подходящий для меня, Евграф,– серьезно и без рисовки сказал Степан.– Ни глаза, ни душу от меня не прячешь. А на чужбине крепкое и
надежное плечо жизни стоит, как в солдатском окопе.
– Угадал под яблочко. Добрый сосед – как хлеба сусек. Ужо пошли дальше,– Евграф оправил бруском косу, передал  напарнику и размашисто замахал первым. За ним, после оправки косы не отставая, гнал Степан.
Трава ложилась с хрустом ровной волной, росистая, сочная, крепила дух мужиков своим богатством, и оба они уверялись в плодовитости сих дол и успешности зародившейся мысли. Имелось тут всё: руки, ноги, не дурная
 –––––––
*Малолюдная Сибирь постепенно заселялась. Ежегодно на переселенческих пунктах насчитывалось до 300 тысяч человек, которые расселялись в Сибири и Дальнем Востоке. Только при Столыпине, когда были внедрены переселенческие поезда, переехало 2500 тысяч человек. А в целом до революций азиатский край пополнился более чем на пять миллионов человек.

голова, широкая душа с жадным желанием плодотворного труда,   надёжное плечо и эти вольные просторы, да покладистая власть, правда, не всегда
расторопная. Во всяком случае, на первых порах  поддержала спадающие переселенческие штаны, хоть и   не в той силе, какой бы хотелось, но все-таки.
После завтрака горячими пирогами со щавелем, чёрным кирпичным чаем, говорят китайским, с томлёным собственным молоком, Евграф бодро поднялся из-за стола из хорошо оструганных осиновых досок, что сработал в первый же день как  поставил  времянку на своей усадьбе. До этого обе семьи  ютились в огромной палатке с перегородками из холста, обогреваемые  железными печками. Палатку выдали в  волостной управе временно, как остро нуждающимся  семьям в крове.
– Со своим молоком пироги и чай слаще,– дал оценку завтраку Евграф.– Пора браться за погреб.
Но сразу взяться не удалось. Только настроился, разметил, где копать, тут случился верховой. Мужик, сжимая в руке плеть, буйволом пёр по усадьбе прямиком к Евграфу. Тот удивился запальчивости мужика в шароварах и расписной косоворотке.
– Ты, брат, будешь Евграф?– запыхавшись от быстрой езды, выдохнул мужик.
– Ну, я!
– Пособи, брат, беде! Слыхал, врачуешь скот.
– Тю, напужал трошки своим видом и кнутом. Что за беда?
– Нетель вздуло. Лежит лёжкой. Пособи, за ради Христа!
Подошёл Степан, прислушался к разговору. Глянул на мужика неодобрительно. Какой-то пружинистый, растрепанный, в бороде шерсть бурая.
– Не просто это, знать бы что случилось?– хмыкнул Евграф,– мы тут со Степаном зараз погреб сгоношились копать. Упущенное  время не купишь.
– Пособишь, я тебе пособлю копать, аль ещё чего зроблю.
– Ладно, где твоя нетель?– Евграф извинительно глянул на Степана, тот развёл руками, мол, никуда не денешься.
– В моём базу, недалеко от волостной конторы. Мы верхом быстро добежим. Седай  в седло ты, я за подпругу ухвачусь. Побежали!
Баз Емельяна Черняка был частично обустроен. Поселился здесь он  прошлой весной. Стояла времянка на задворках, рядом добротный сарай из кругляка с высоким сеновалом, крытый тёсом. Загон из жердей, баня. В штабеле ошкуренные брёвна для постройки дома.  Зеленел грядками огород. Кое-где всходил картофель, пыжились ряды подсолнечника. С краю виднелся колодец с журавлём.
Хозяин торопливо повёл Евграфа к загону, где запрокинув голову, лежала породистая пестрая нетель со вспученным  животом, учащенно дышала. Евграф остановился, ощупал уши, холодные, надавил несколько раз на вздувшийся живот.  Тёлка пыталась отрыгнуть, но не смогла, лишь на губах показалась молочная пена.
– Никак объелась?
– Слупила полмешка ячменя.
– Тю,– Евграф присвистнул.– Давай верёвку и дёготь, если есть,–  а сам, проводив глазами хозяина в сарай, разжал  тёлке челюсти, стал вытягивать  скользкий, облитый пеной язык. Телка снова пыталась, но безуспешно, отрыгнуть. Торопливо появился Емельян.
– Надавливай ей на рубец, знаешь, где? Нет. Дави на брюхо, а я язык достану, вытягивать буду, чтоб отрыгнула, продышалась. Подпёрло ей изнутри набрякшим зерном  под легкие, под сердце, не даёт дышать.– Евграф завёл смоченную дёгтем верёвку как узду в рот, шоркая ею туда-сюда, а сам коленом  давил на живот. Тёлка взбрыкнула, пытаясь встать, и первый раз тяжело вздохнула, растянулась, брыкая ногами, выгнула спину.
– Литр подсолнечного масла есть? – Емельян утвердительно мотнул головой, – живо сюда тащи!
Емельян, увидев выскочившую из времянки жену, крикнул:
–Маня, тащи швыдко баклагу с маслом,– и пояснил, – в ней осталось литра полтора.
– Бутылка стеклянная есть? Баклага несподручная. И лейку бы!
Емельян рысцой бросился в сарай, выскочил оттуда с бутылкой в руках, и тут же подкатила его жена босиком, в длинной юбке, с перекошенным от отчаяния лицом. Сзади топталась молодая и грудастая вдовая – сестра хозяина в синем, поношенном сарафане, бросая пытливый взгляд на могучего лекаря, обжигая его чернотой глаз.
–Лейки нет,– и протянул квадратную литровую бутылку с остатками самогона.
–  Будем наливать в бутылку масло, та животине  в горло, чтоб пронесло, если  не опоздали.
Бабы горестно всплеснули руками.
– Ой, тошно, тошнёхонько! Золотыми червонцами куплена на племя!
С грехом пополам всё масло, что было в баклаге, влили тёлке. Стали ждать.
– Полчаса жди. Если не опростается, прирежь. Мясо съедобное.  Я теперь тут не помощник, пойду, – сказал Евграф,– не лови больше ворон.
– Дальше как, если оклемается?
– Смотреть надо. Не корми сутки. Потом понемногу сена давай, соли в литре воды раствори три ложки, выпои.
Евграф хотел посоветовать сделать настой из горькой полыни и поить. Да махнул рукой. Самому наблюдать за нетелью недосуг, а похмельного дурака учить, он учуял  сивушный перегар изо рта мужика, – что мертвых лечить. Повернулся и пошёл восвояси, провожаемый жадными глазами вдовицы, не подозревая о  волнительных последствиях.
Часа через два хмельной Емельян явился к Нестарко.
–Брат, дюже рад, спас нетель. Опросталась, встала. Я тебе пособить прибежал.
– Ладно, мы уж до глины дошли в две руки. Хороша глина. Пригодится.
Как бы в подтверждение его слов, из хаты вышла Одарка с ведром, набрала в него глины.
– Пол затру пока солнышко, высохнет быстро, а ты за хлопцами посмотри, пусть гуляют.
– Добре, – откликнулся Евграф.
Одарка вывела во двор детей, развела в ведре глину, будто  сметану, смела с земляного пола травяной сор, и с переднего угла, где на треугольной полочке стояла  икона в рамке с Божьей матерью и мальчиком Иисусом, принялась  наносить глину ладонью.  В избе два топчана для детей и их супружеский, у окна стол с лавкой, напротив – белеет свежей известью печка, на стене полки для посуды. Они пахли сосновой  смолой. Дальше сундук с бельем, мешок с мукой, баклага с маслом и бочонок с колодезной водой. У двери деревянная вешалка для одежды. Два табурета Одарка взгромоздила, перевернув на лавку, чтоб не мешали затирке. Работала быстро. Немного испачкала юбку, поднятую выше колен и  подвязанную поясом. Не жалко, юбка повседневная, сполоснёт. Кипяток в чане стоит на плите. Вот и дверь. Одарка разогнула спину, глянула на свою ладную работу, улыбнулась. Дело привычное, знакомое. Распахнула двери в комнату, отворила дверь сеней. Пусть проветривается комната, сохнет пол. Ушла к колодцу, глянув на детей, которые ворковали возле отца.
Солнце припекало. Стоял штиль. Мужики, сбросив с плеч рубахи, лоснясь бронзовым загаром спин, сели на перекур, скрутили цигарки, задымили.
– Как же тёлка объелась?– спросил Евграф.
– Трошки перебрали мы с брательником   Федором на его именинах. Глашка, сестра, коров с бычком  в стадо угнала, а тёлку, второй день, как куплена на племя, оставила на базу, не доглядела.
– Ну, да –  кто-то всегда виноват, но не ты сам,– рассмеялся Евграф, бросая на Емелю колючий взгляд своих орлиных глаз,– откуда обо мне узнал?
– Так уж врачевал  коня землемера. Вот молва и пошла по людям.
– Ты, Емеля, сам лес на дом готовил, или нанимал кого?– спросил   Степан.
– Сам,  с брательником и старшим  его парубком. Половину только выбрали, на его деляну перешли.
– Раньше  лес рубил?
– Нет, в степях жил.  Без сноровки чуть лесиной не пришыбло. Приноровились, пошло дело. Вижу, у вас погреб перекрыть нечем, тонкомер у хаты. Так я тебе дам за услугу лесу.
– Добре, не откажусь. Вечером на телеге прибегу.
– Прибегай. Ты меня выручил –  я тебя выручу. Так  и будем крутиться колесом.
Емельян ушёл, косолапо и нетвердо топча землю.
Яму под погреб вырыли  глубокую, вместительную. Остановились, когда с глиной стал проскальзывать влажный песок. Побоялись весенней сырости. Весна только что отошла, поцеловавшись теплыми последними майскими грозовыми днями с летом,  показывала, что опасения мужиков не напрасны. Колодец, что вырыт на межевой  низине на четвертом метре обводнился. Дойдя до пятого метра, вода пошла обильная. Решили пока оставить так. Осенью вода упадёт. Вот тогда и углубят. Сруб сшили из лиственницы, в сыром месте, в воде – вечный.
– До ужина, Стёпа, давай  сбегаем к Емеле пока не передумал, заберём брёвна.
– Резон. Пойду за Гнедым, покуда ты тут с упряжью.
– Топай, упряжь на телеге справная.
Баз у Емельяна обнесен жердями, ворота тесовые. Распахнул их сам хозяин, завидев подъехавших мужиков. Он протрезвел, был хмур, видно от утренней несуразицы и щедрости. Ну, коль сулился, слово надо держать.
Проезжая мимо хаты, Евграф увидел уставившуюся в окно Глашу– улыбчивую, глазастую. Вот она выкатилась на низкое крыльцо,  приветливо машет рукой.
– Спасибочки лекарю за нетель, оклемалась!– сказала она нараспев сочным, грудным голосом, кланяясь.
– Доброму слову – добрый ответ,– охотно откликнулся Евграф,  сверкая острыми глазами.
– Ты бы, Глашка, не путалась под ногами,– Емельян проворчал грозовой тучей.– Люди по делу ко мне, им недосуг лясы с тобой точить.
– Не ворчи кобелём. Я, как ветер,   только слова вслед кидаю.
– Ты не прочь и себя кинуть под ноги мужику, скройся с глаз,– пропуская вперед приехавших,  все так же хмуро бросил Емеля, только не громко. Но вдова вскинула гордо голову, подбоченилась, выпирая вперед грудь,  осталась на крыльце.
Емельян махнул на неё рукой, зная каприз сестры, крикнул:
–Правь, Евграф, вон к тем хлыстам, что рядом со штабелем. Они у меня на всё прочее. Грузим три  бревна.
– Погоди, Емельян, гляну на тёлку.
Мужики прошли к загону, где под небольшим навесом стояла на привязи утренняя проказница. Евграф ощупал ей живот, кулаком вдавил. Тёлка качнулась слегка, кося глазом на человека, медленно жуя.
– Добре, жвачку не потеряла. Вижу, солью поил. Утречком сенца немного дай, посмотри, возьмёт ли? С вечеру запарь горькой полыни пучок в литре кипятка. Выпои.
– Телиться будет?
– Куда ж она от природы денется. Только веди в охоту к хорошему быку. Есть такие?
– Есть. Целковый хозяин берёт.
– Не скупись, у тебя животина  добрая. Пусть и приплод добрый принесёт.
Мужики вернулись к подводе, погрузили три хлыста в восемь аршин, и Евграф тронул лошадь на выход, мимо стоящей на крыльце Глаши, с  лукавой улыбкой на пухлых малиновых губах. Она вынула из-под блузки платочёк и помахала мужикам вслед. Евграф оглянулся. Она  отправила воздушный поцелуй, явно ему предназначенный,  но скорее всего не за тёлку.
«Вот холера,– ругнул Евграф  про себя вдову. Посмотрел, смущаясь, на соседа, подумал:– видел ли Стёпа  выкрутасы Глаши, как бы под пятку не попасть?»

4.
Накануне Троицы  Глаша вынула  из родового сундука, окованного железными лентами, доставшегося Емельяну от деда, единственную в семье праздничную из белого шелка рубаху-додильню. Глаша сама с любовью украсила одежку вышивкой цветного орнамента на груди, обогатила бисером, а на  рукава  в предплечье   нанесла узоры разноцветными атласными нитками. Достала кибалку,  опоясанную цветными лентами, примерила на голову. Королева, да и только! Красные сапожки к ноге приставила. Сколько уж не носила.
– Сбегай на луг, набери цветов да на кибалку навяжи,– сказала Маня, видя приготовление снохи к празднику и на утреню в церковь.– Доставай и мою  плахту. Бог дал, сохранили наряды. А было – менять на харчи хотели.
– Та ни, повянут цветы. Не больно густо там.  Жарки пока почивают.
В хату вошёл Емельян, увидев в руках Глаши наряды, нахмурился тучей.
– Никак хлопцев завлечь хочешь, Глашка? Завлекай, а того для кого рядишься – оставь. У него семья.
Глаша отвернулась от брата, лицо   вспыхнуло огнём, сердце залихорадило.
– Божечка ты мой! Про кого ты толмачишь, Емеля?
– Она знает.  Видел, как на сходе к мужику ластилась, что собака преданная. Он на молебне с семьей будет. Смотри у меня, не мозоль очи.
– Пошто к женатику липнешь, Глаша?– изумилась Маня.
– Где взять холостого парубка? Все в Зубкове с женами, а новые переселенцы  молодые и нищие.
– Есть и те, кто на ноги встал, правда, не старее нас. Сыновья у них – сопляки,– согласился Емельян.
– Я вам что мёртвая!– вспылила вдова,– слышу,  как вы ночами шаркаетесь на той скрипучей кровати…
Глаша швырнула в сундук наряды и выскочила со слезами на глазах  до ветру. Долго ходила по двору, успокаиваясь, проклиная дальнюю дорогу сюда, в которой муж загубил здоровье.
Златоглавая с колокольней церковь Покрова Пресвятой Богоматери переполнена прихожанами.  От множества свечей  перед иконостасом светло и  лучисто. Восковой пряный аромат растекается меж людьми. Несколько женщин с церковными книгами составили хор и поют молитвы. Их голоса стройны и приятны для слуха. Нарядные с торжественными лицами прихожане слушают службу, участвуют в ней, подпевая и крестясь, отбивая поклоны. Батюшка в белой ризе обошёл нарядных прихожан, плавно размахивая кадилом, из которого легким облачком вырывался дымок, пахнущий ладаном.
Евграф и Одарка стояли в гуще прихожан, рядом Степан с Натальей усердно крестились на зычный призыв священника «помолимся» и, шепча молитву,  отбивали поклоны со всеми вместе. Среди нарядной публики они почти   не отличались одеждой: перед самым праздником порадовали себя обновами. Одарка сшила сарафан из купленного в лавке отреза, а мужу рубаху, разукрасив цветной вышивкой.
Слева Евграф заметил нарядную Глашу, так и зыркающую в его сторону, стремясь поймать взгляд женатика. Евграф же головы на вдову не поворачивал,  а лишь несколько раз скашивал на неё глаза, чтобы убедиться на месте ли эта напористая женщина. Ему неприятно находиться под пристальным глазом в Божием храме, тем более что рядом стоит его жена.
Верёвочка встреч начала виться с база Емельяна. Второй раз они столкнулись на сходе граждан, где Глаша,  являясь собственником земельного надела и покоса присутствовала на равных правах с мужчинами, можно сказать в единственном числе, если не считать учительницу Красноженову из Карасука. Она неделю уж ходила по домам, агитировала переселенцев направлять в школу для обучения грамоте  смышленых сыновей восьмилетнего возраста.
Сход проходил во дворе волостной управы. Говорили о правах и обязанностях переселенцев, обо всех формах помощи государства для становления хозяйств. Сказанное старшиной волости, землемером, лесником, а также приезжими агрономом и архитектором из уезда каждый присутствующий наматывал на ус, в знак одобрения многие кивали головами и внимательно слушали дальше. Глаша протиснулась к Евграфу,  и жадный взгляд, полыхающий огнём истомы, обжигал его душу. Несколько раз пыталась что-то ему сказать, даже шептала, но он упреждающе поднимал руку, сердито кривя губы, останавливал вдову. Емельян   и Степан видели эту мимику и возмущались.
Как только сход закончился, Емельян ухватил сестру за руку и удерживал на месте, пока Евграф  и Степан не скрылись за воротами.
– Пусти окаянный, я с Граней поговорить хочу. Видишь, он машет мне рукой.
– Он не машет, а отмахивается от тебя. Он – человек серьёзный. На людях с тобой лясы точить не будет.
–Ладно, я его в другой раз укараулю,–  Глаша в сердцах вырвала свою руку из  цепких рук брата  и пошла впереди него в сторону дома.
Два дня спустя после схода Глаша каким-то образом перехватила Евграфа на пути в лавку, где он собирался купить бутыль подсолнечного масла, гвоздей и кое-что  для хозяйства. Утро выдалось ненастное, мокрое. С запада от леса заходила чёрная зубастая туча. Она и походила своим очертанием на таинственного зверя, то и дело, меняя свою фигуру, огрызаясь огнем на кого-то невидимого. Евграф собирался на пахоту своего  обширного целика,  чтоб  тронутая плугом земля отлежалась и к осени вновь этот клин перепахать. Плуг был готов, погружен на телегу, оставалось сходить за Гнедым. И тут над головой звонко треснул гром, кровавые сполохи рассыпались окрест. Евграф перекрестился, прошептал: «Господи Исусе, помилуй мя!» Ливанул, как из ведра косой дождь, забарабанил по крыше избы. Евграф кинулся к двери, влетел в комнату с мокрой спиной и шевелюрой.
– Гарный дождь, Одарка, всходы как на дрожжах поднимутся.
– Как бы не замыло,– высказала опасение Одарка,– седня не стоит тебе на пашню ехать.
– Ливни   быстро сякнут. Плугу не во вред.
Он прислушался к шуму дождя, к капели в углу, где на разосланной дерюге сыновья играли вырезанными из березы солдатиками, прошёл, глянул. Промочил проливной дождь крышу там, где  недавний налетевший вихрь завернул тесины. Надо подновить. Вот и подался после дождя в лавку за гвоздями и другим товаром, обходя свежие  рыжие лужи на  разбитой дороге. Свежесть от ливня  поднимало настроение.
– Евграф, погодь, не спеши, интерес к тебе,– неожиданно услышал он. Повернул голову – Глаша.
– Ну.
– Где ты научился врачевать скот? Передай мне свою науку, я в долгу не останусь.
–  Наука та отцова – мой второй кусок хлеба. Как же мне им швыряться?– усмехаясь, сказал Евграф. – Чем же будешь долг платить!
– А вот, разве не гарна?– Глаша картинно выгнула грудь, откинула дергу, обнажая стройные ноги в кожаных тапках.
– Та я ж женат, и жинка у меня не стара. Как я возьму такой долг?
–Да я не отнимаю тебя у семьи, трошки хочу с тобой побаловаться,– в открытую напирала Глаша.
– С чего ты взяла, Глаша, что я – твоя добыча. Или я тебе подмигивал?
– Подмигиваешь всей своей фигурой, Граня, своей мужицкой силой!
Они подходили к лавке, в которой толпились люди. Евграфу не хотелось, чтобы его видели вместе с вдовой. Деревня не умеет хранить мирские секреты, тем более сердечные. И он отворил двери, обрывая разговор.
Отстояв заутреню, люди повалили на выход, стали растекаться по улицам. У ворот стояла Глаша, обойти  красавицу никак нельзя.
«Вот бисова вдова, – выругался про себя Евграф, – чего удумала?»
Евграф стал пропускать вперед себя прихожан, надеясь, что вдова уйдёт. Но она упорно стояла. Пришлось идти. Вдова пристально смотрела на Одарку, давая ей оценку, словно цыган на базаре при покупке лошади.
– Дозволь ещё сказать тебе спасибочки за нетель. В охоте она. Причинает, – нетерпеливо швырнула она слова, как только Евграф с женой подошли.
– Так ведите  к доброму быку,– ответил Евграф торопливо.– Не мешкайте.
– Вот и я  ж Емельяну гуторю.
– Кто такая?– спросила Одарка,– немного отойдя от ворот.
– Сестра мужика,  которому я тёлку спас, а он нам лесу дал на погреб.
Подошли Степан и Наталья с торжественно-таинственной улыбкой на лицах – знак состоявшейся заутреней.
– Благостно на душе, Граня,– сказал Степан,– давно вот так не молились Богу, почитай с самого начала нашего  путешествия.
– Ты прав, друже, душа, словно в масле катается,– с большим чувством ответил Евграф. И они степенно, рука об руку с женами,  пошли восвояси.
Глаша долго смотрела в след идущей счастливой паре.

5.
Набегал со своими нелегкими хлопотами разбитной покос. Дело знакомое и даже радостное от многолюдья на лугах, с песнями, звонким смехом девчат и парубков, с ночевками у костра, плясками и игрищами. И  не давил он тяжестью  работ, поскольку готовились к нему основательно и не впервые,  шёл всегда слаженно,  будто баба утюжит постиранное и высушенное бельё.  Теперь же у переселенцев на языке   много вопросов, главное – мало рук.  А дел неотложных невпроворот.
Хорошо поднимались майские посадки, но огороды стояли без заплотов. Бродячего скота не наблюдалось, весь при стаде с пастухом. Но как-то забрели несколько коров и порвали капусту, свеклу, морковь. Помяли подсолнухи и кукурузу. Виноват пастух: пьяный распустил стадо. С пастухом скандалили. Волостные чиновники сначала заартачились: нечего валить вину на другого, коль огороды без заплота. Напор двух переселенцев Евграфа и Степана все же продавил их зачерствевшие души.
– Мы в Зубкове без году неделя,– внушительно говорили мужики,– все силы, не обустроившись, бросили на посевную, стройку крыш над головой, воду добывали – колодец выкопали, и всё одной рукой, без помощников, когда ж городиться?  К тому же лесу нет. Делян пока не дали.
Появившийся в конторе волостной старшина* Петр Антонович Волосков внимательно выслушал мужиков и нашёл, что они правы. Тут же приказал леснику, не мешкая, выделить лес из казённых дач по норме. Пастух  потраву возместит, надо только составить акт.
Пришлось отложенную работу на август, а то и на позднюю осень,  исполнять сейчас, отрывать драгоценные дни на заготовку жердей, городьбу.
Глаша прознала о беде Евграфа, и тут как тут: скараулила приятелей возле конторы, якобы и сама пришла сюда по делу и лисой Патрикеевной, с лаской и услугой.
– Слышала я, Граня, скот вам огороды почекрыжил. Так я могу вам жердей выдать со своей деляны. Стоит она, покуда, без мужика нетронутая.
 -----------
*Земское управление имело одного председателя( старшину) от двух до четырех членов с жалованием. Волостной старшина избирался сходом на три года как земский начальник, он обладал административной и полицейской властью. Избирался старшина волостным сходом из выборных сел преимущественно крестьян-домохозяев. Также выборным был волостной суд. Демократия соблюдалась.

– В долги влезать, Глаша, нам нет проку. Свои  деляны завтра получим, – отказался Евграф.
– А что мужа ты потеряла – прими наши поклоны,– сказал Степан, и приятели заспешили домой.
Глашу сосватали два года назад в неполных восемнадцать лет. Выходила она не то чтобы по любви, скорее по неизбежности быть замужней. Анисим слыл хватким, отдубасив государеву службу, дюже  старался по хозяйству. За год совместной жизни, Глаша прикипела к мужу, оказалась любвеобильной женщиной, не подозревая раньше в себе страсть к постельным играм. И всюду стремилась угодить суженому.  Счастливый год пролетел, как один день. Однако дела в хозяйстве шли туго. Семья была многодетная, пахотного клина не хватало. Многолетние засухи  и вовсе обедняли стол. По хуторам разрастался ропот на тяжкое малоурожайное ярмо. Суховеи, голодной волчьей стаей, выгрызали посевы хлебов. Многие хозяйства разорялись.
Старший брат Глаши  Емельян и двоюродный Фёдор зараженные молвой о необжитых сибирских просторах, где не бывает засухи и голодухи засобирались на вольные земли, истребовав в земстве разрешающий документ. Анисим потянулся с ними. Шли своим извозом через донские степи, Уральские горы, по равнинам Западной Сибири. На переправе через  полый Иртыш, Анисим чуть не потонул с лошадью, которая дичилась парома и улетела вместе с бричкой и скарбом в воду, зашибла  мужика оглоблей. У берега, где стоял паром глубина в два аршина, течение в эту пору шибкое. Анисим, скованный ударом,  захлебывался. Намокшая одежда тянула вниз.  Родственники оторопели,
растерялись, бабы визжали от страха. Быстро нашёлся  паромщик. Он сорвал со щита багор, кинул его Емельяну, второй подхватил сам.
– Мужика, мужика цепляй, холера его возьми,– зло кричал паромщик, цепляя багром тонущего,– несёт вас необструганных на край света, а как пособиться – ладу нет.
Емельян, подхватив багор, стал помогать выводить на берег Анисима. Тот, учуяв под ногами дно, стал  махать руками, выбираться из воды. Федор бросил ему верёвку, Анисим поймал конец, ухватился и его выдернули как щуку на берег. Мужики с баграми бросились спасать лошадь, которая стремилась к берегу. Осевшая на дно телега не давала двигаться. Кто-то из местных парней разделся и прыгнул в воду, ухватил лошадь за уздечку  и стал тянуть вместе  с телегой к берегу. Кобыла, высоко задрав голову, выбиралась на берег. Мужики с баграми помогли. Оказавшись на суше, лошадь заржала, стряхнула с себя влагу, обдав людей мириадами брызг, некоторое время вздрагивала всем телом.  Тяжелые вещи: сундук с тряпками привязанный верёвками  к бричке, ящик с инструментами остались целые. Уплывали мешки с постелью  и сухарями. Быстро впитав в себя воду, они  мутили прозрачный ток  реки, оседали на дно.   С парома спустили плоскодонную лодку, и стали баграми вылавливать затонувшие вещи.
Парень, что прыгнул в воду, с  раскрасневшейся шеей потребовал с неудачников бутылку водки для сугрева организма. Самогон у путешественников давно кончился, а на водку деньги тратить не решались. Изредка все же покупали сорокоградусную, но шла на компрессы от простуды, а не в глотку. Пришлось отдавать целковый.
– Водка есть у паромщика,– сказал парень,– вашему топляку не мешало бы тоже для сугрева стакан хлобыстнуть.
Совета послушались. С пожитками провозились до ночи, сушили и перебирали. Анисим от ледяной купели захворал, водка не помогла. Через два месяца, уже в Зубково, успев получить надел, как и остальные переселенцы, его задавил кашель, и он умер, оставив безутешную молодую жену. Глаша, поддержанная Емельяном и Федором, от надела не отказалась, получила ссуду, купила корову-кормилицу и ходила в земство на все сборища главой хозяйства, которого по существу не было.
Бездетная молодая вдова с коровой не промахнулась. Они кормили друг друга. Глаша вдоволь накосила сена, с чахнувшем мужем успела распахать огород на своей деляне, посадить картошку, посеять горох и разные овощи. Осенью на уборке пласталась одна. Бурёнка Чернушка выглядела справной и ухоженной, удои молока получала почти ведерные, одной бабе не съесть.  Ранней весной корова принесла тёлочку, чем  несказанно обрадовала вдову, выжав благодарную слезу.
Как и всем переселенцам, в первый год пришлось туго. Особо остро, как лезвие хорошо отточенного ножа, встал вопрос с жильём на зиму, и где хранить собранный урожай. Кое-как на две семьи, а третьей стала Глафира, построили вместительную избу, амбар под зерно, вырыли погреб для картофеля, квашеной и свежей капусты, хранения другой снеди. Глаша во всём ломила за мужика.  Семейная артель понемногу набирала силу и новую весну, казалось, встретила с огромной надеждой если не на золотой, то на серебряный  успех в делах. Однако бабы успели за зиму перезубатиться, порой до поросячьего визга, где Глашка стала главной занозой, и Федор с семьёй по теплу ушёл из общей избы, резко обособился на всех работах. Глаше деваться некуда, к тому же Емеля прикрикнул на свою Маню, и вдова осталась членом семьи, с мечтою на замужество, которое как ущербная луна, слабо светило в этом малолюдном крае.
– Жалко бабу,– сказал однажды Степан,– замечаю я, Глаша за тобой по пятам. Как бы мутная молва не просочилась до Одарки.
– Той молвы не пужаюсь,– ответил Евграф несколько запальчиво,– Глафира хоть и хороша, но мне не люба, и ошиблась в своих мечтах: после одной ночи меня заполучить. Я, Стёпа, детей и жену на чужбине не брошу. Одарку по любви, как и ты, выбрал, а не по приданному  и не по воле тяти.
– Нелегкая вас сводит.
– Почему нелегкая? Обычная житуха. Я Глаше помочь ничем не могу – сам видишь, занят по горло. Потом как помогать малознакомой вдовой бабе на глазах у всей деревни? По-человечески мне  тоже жаль бабёнку.
Глаша понимала: Евграфа надо оставить в покое. Но остановиться не могла, будто лошадь закусившая удила, несла себя к обрыву. Ждала сенокоса, где, как оказалось, её деляна недалеко  от Евграфа. Там-то в какую-нибудь ноченьку завладеет силой этого богатыря. Дважды до покоса перехватывала Евграфа в деревне, завлекала своей бесстыжей красотой и стройной фигурой. У мужика появилась опасная мыслишка: ублажу бабу, от меня не убудет. Но как водится, в деревне ничего нет тайного. Слухи об амурных Глашкиных делах, то ли от неё самой, то ли от языкастых наблюдательных баб, жадных до сплетен, забродили по дворам злой ведьмой. До хутора они не долетали. И вот как-то
Наталья, побывав в лавке, услышала:
– Эта Гранина жинка?
– Нет, эта чернявая, а та синеглазка. Чай прольются у неё слёзы.
 Наталья обернулась, в той стороне лавки, где торговали скобяным и кожевенным товарами, стояли две средних лет женщины в сарафанах с накинутыми на плечи полушалками, изучали появившуюся покупательницу. Наталья поняла, что речь идёт о подруге и решила допытаться.
– Кому вы косточки моете, бабоньки,–  требовательно спросила она, пройдя к ним,– чьи и почему прольются слёзы?
– Тю, оглашенная, чай не слыхала, как  Глашка домогается нашего земляка?
– Проходу не даёт мужику,– подтвердила вторая.
– Бабы, уймите языки,– раздался суровый голос усатого приказчика, обрывая говор,– лавка не для сплетен! Вам что отпустить, красавица?
– Мне сладких петушков детям, и соли,– смутилась Наталья.
– И всё?
– Да, у нас  теперь всё есть.
Наталья купила сахарных петушков, соли и торопливо ушла из лавки, думая,  правду ли сказали женщины, и, если да, то как отвести от подруги, как от родной сестры, чёрную беду? Промолчать или рассказать об услышанном? И решила попытать сначала Степана.
Мужики в эти дни пластались на вспашке  закустаренной целины. Шла она тяжело, приезжали домой на закате, оставив плуги в борозде, не столь уставшие, сколь недовольные малым объёмом сделанного, ужинали в потёмках, а после  жениных ласк отсыпались до зорьки, словно мертвые.
Наталья видела, что мужу не до обсуждения наговора на Граню, не стала ждать, пока он повечереет, а выложила услышанное в лавке. Степан тянул горячий чай с булкой, поперхнулся, закашлял.
– Что скажешь, Стёпа, брешут бабы, или правда Глашка по пятам бегает за Граней?
– Откуда мне знать, что у той вдовы на уме?
– А чего ж поперхнулся?
– Так не шутку же ты сказала, о пакостном деле! Граня нам – как брат родной!
– Выходит есть между ними связь?
– О близости мне ничего не известно. Разве не видишь – мы с ним день- деньской рука об руку ораем. Когда бы он успел заиграть с вдовой?
– Вижу, я всё вижу. Ворох недоброго пока не набирается, но может быть, есть между ними какой-то сговор?
– Вот ты, какая пытливая, не даёшь чай допить. На дыбы меня ставишь своими подозрениями. Я одно тебе скажу: Граня – человек сурьёзный, любит свою семью,  ничего чёрного с ней не случится.
– Ладно, Стёпушка, допивай чаёк да стелиться пора, уж звёзды выбежали на край неба,– молвила Наталья, обвив шею мужа, целуя его в ухо. А сама подумала: – «Стёпа таится, завтра же рассказу обо всём Одарке, пока между вдовой и Граней не зашло далеко».
После утренней управки, отправив мужа на пахоту, Наталья наведалась к Одарке. Та надставляла гачу  штанов для старшенького Ванечке.
– Вырос, мой сынок из первых штанов. Крепкие, а короткие,– пояснила Одарка,– дай Бог,  урожай уберём, отрез сатина синего возьмём, обошью всех. Гране шаровары новые справлю.
– Я мастерица вязать из овечьей шерсти. Носки теплые, рукавицы, шали. Вот заведём овечек, всех обвяжу. Мама, царство ей небесное, успела меня обучить.
– Всему надобно учиться, подруга, всё надо уметь.
– Вчера в лавку, ты знаешь, бегала. Там такое услышала…
И Наталья рассказала о сплетне в подробностях, о расспросе Степана.
Одарка было напряглась, на щеках вспыхнул огонь,  она опустила шитье на колени, уставилась на подругу немигающими глазами. По душе пришлись слова Степана, которые Наталья передала слово в слово, и Одарка сказала:
– Вот это самое дорогое, подруга, Граня не предаст. А я ему помогу.
– Как, лаской?
– Ласки и заботы хватает. Увидеть хочу вдову, да оборвать ей косы. Пусть ищет своё счастье в другом месте.
– Стёпа говорил, что в селе мужик вдовый появился с двумя малолетками. Жену в дороге схоронил. Вот бы свести их.
Подруги некоторое время судачили, пока Ванечка с Коленькой не разодрались из-за игрушек. Наталья подхватилась и побежала к себе, доглядеть за играющими во дворе сыновьями и провести стирку накопившегося небогатого белья.


6.
В последний погожий день августа на почву пал заморозок, прихватив кукурузу, лист зажелезнился,  опал, как и почерневший лист подсолнухов, тыкв и огурцов. Помидоры выстояли, только кое-где обронив ветки. Стала видна пузатая россыпь тыкв, удивляя обилием Евграфа.
– Тю, Одарка, Емельян гуторил о приморозке, я не поверил. А надо наматывать на ус. Край непознанный. С весны старожилы закладывают парники из навоза. Копают канаву, обшивают горбылем. На навоз – землю. Как загорит, высаживают рассаду капусты, помидор,  в лунки огурцы. Такой парник добрую рассаду даёт и ранние огурцы. На следующую весну зроблю такой.
Супруги  вышли управляться  в хозяйстве, поить и доить корову, подобрать в кучу навоз, который прел для будущей подкормки огородной овощной мелочи. Небо синело на западе снятым молоком без единого облака.  Бисер леденистой росы медленно превращался в слезы под первыми яркими лучами.
– Чтоб то изменило?
– Да хоть бы огурчики да помидоры  снять с плетей, нехай померзли.
Евграф прошёл к грядкам, убеждаясь в гибели немногочисленных плодов. Сорвал огурец, он был холодный, сверху твердый с почерневшей  шкуркой, обтёр его о рукав зипуна, откусил, захрустел.
– Трошки подмёрз, но отойдёт. Собери остатки. Нынче дошью клуню, а завтра наладимся жать хлеб, вызрел, достоялся!
– В наших краях жито уже в снопах, молотят.
– Здесь не европы, лето короче, морей рядом нет.
– Море тебе не печка.
– Э-э, не скажи. Кипяток в кружке  дольше остывает, чем сваренная картошка, Одарка. Вот от моря и несёт теплом на сушу. Ты мне сколько раз борщ калёный подставляла, что  язык обжигал? А картошкой с мясом  – ни разу не обжёгся.
– Чудно!– засмеялась Одарка, усаживаясь под корову, протирая влажной тряпкой вымя.
Сентябрь отстегал август холодными ветрами и зашумел в лесах листопадом. Золотистые нивы запестрели мужиками и бабами с косами и серпами, выросшими одоньями снопов, биваками с шалашами и  одринами, волокушами. Солнечный разлив держался устойчивый, хотя утрами на лугах изрядно росило, но вызревшее жито почти не вбирало в себя ночную влагу, только никло от налетавшего чумного ветра, упрямо стояло и лишь местами ложилось плешинами, тараща к небу свои драгоценные колосья.
Евграф со Степаном почитай, первыми выехали на жатву ранним погожим утром. Время подошло страдное, волнительное. Оправдается ли кочёвка сюда, взвеселит ли, а душа возрадуется или огорчится, измажет ту же душу дёгтем, полоснёт по сердцу  тупой безнадёгой. Не раз и не два бывали тут мужики во время прополки хлебов, вспашке целика, многоразовой разделки дерна боронами. Смотрели пшеницу, вроде раскустилась, и колос выметала  в срок, и налилась сочно молоком земли, а вот всё же редковатая. Местами огрехи из-за плохо разбитого перевернутого пласта. Жидковаты для целика оказались черниговский да тамбовский плуги, а бороны на деревянной клети  с берёзовыми зубьями легкие и ломкие. Да, будь она неладна – неудача сивая – переживётся, поправится.
Да не шибко! Летняя пахота показала – менять треба орудья. И всё же, обливаясь потом, прокалённые зноем до шоколадного цвета мужики в июне и августе  добавили  в посевной клин по пять десятин, превратив целик в обнаженную, как мама родила, мягкую, разогретую солнцем и жадно ждущую семя землю. Эта опростанная от травы и сорняков сытая пашня, плугари верили, даст стопудовый с гаком урожай.
Прежде чем начать жатву, Евграф с краю сорвал пять колосков наугад, посчитал число стеблей на квадратном, ему известном по размеру пяточке, ошелушил колосья на косынке, загрёб в широкую ладонь, принялся отсчитывать зёрна, сбрасывая их на прежнее место. Стал прикидывать счёт в уме, глядя на Одарку с серпом  в руках, терпеливо ждущую результат.
– Зерно ядрёное, но колос маловат против нашего. Тятя умел угадывать сбор едва ли не в яблочко и меня научил,– Евграф медлил с ответом, словно боясь  больно ударить жену, наконец, решился на такую немилость.– У нас тут десятина – возьмём  пять десятков пудов пшенички, овсы  сыпанут гуще. Не богато, рассчитывал взять больше.
– Сколько будет кулей жита?– волнуясь, спросила Одарка,– хватит ли нам  хлеба на год?
–  Не пужайся, милая, досыта! На семена останется.
 Евграф  в подсчётах ошибся мало. Два ларя, что он устроил в клуне для засыпки пшеницы и фуражного зерна, были далеко не полные. Такая же картина   у Степана. И всё же они рады: семьи будут сыты.

7.
Холодало,  с ближнего перелеска тянуло прелым листом, земля зябла от ночных приморозков, но отходила за день, если брызгало скупое солнце.  С каждой ночью почва глубже промораживалась, проклюнувшиеся сорняки на огороде гибли. Всё чаще в окна стучал жесткий простывший на ветру дождь, иногда летела белая, как сахар-песок, крупа. Она не пугала. Полевые работы окончательно свернуты, как порожние мешки и прибраны до новых весенних хлопот.
Друзья собрались обмыть бражкой первый урожай и окончание осенних полевых работ в середине октября. Степан пришёл к другу с сыновьями и принарядившейся женой, хотя она почти весь день стряпалась вместе с Одаркой.
В хате пол свежо вымазан глиной, под потолочной маткой  на шнурке весят небольшие снопики пшеницы  и овса, у небольшого окна стол набело выскоблен и вымыт. Он ломится от праздничной снеди. Здесь квашеная капуста, огурцы, оранжево лежат в миске помидоры; на противне в центре стола –  каравай и сдоба из нового урожая. Тут и пироги с капустой, и брусникой; тут и поджаристые шаньги богато белея подрумяненным творогом и смазанные топлёным маслом; тут и жаркое по-домашнему с  рассыпчатой картошкой; тут и сахарные петушки детям. В кружках ядреная пахнущая смородиной бражка, заквашенная на солоде. Ничего нет  из лавки, кроме петушков, да соли!
Ужин удался на славу. Наевшись, дети пошли забавляться в угол хаты деревянными солдатиками, а Евграф затянул свою любимую: «По за лугом зелененький», подхваченную остальными. От выпитой бражки, от чудной песни на лица женщин опустилась утренняя яркая заря, расплескивая веселые улыбки и звонкий  счастливый смех.
Наталья вынула из-под рукава платочек, взмахнула им, нежно запела:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина,
Одарка подхватила, повела низким голосом, видно было, что подруги давно спелись.
Головой склоняясь
До самого тына?
Евграф было собрался вклиниться, поддержать песню своим сильным голосом, но раздумал, вслушиваясь в чудный мотив.
А через дорогу,
За рекой широкой
Так же одиноко
Дуб стоит высокий.
Едва смолкли голоса, Евграф и Степан сорвались с мест, что есть силы захлопали в ладоши, так что привлекли внимание игравших ребятишек.
– Вот как могут наши жинки спевати!– с восторгом закричал Евграф,– видно они давно репетировали!
– Да!– горделиво сказала Одарка,– сюрприз готовили.
– Нальём бражки, да выпьем за наших артисток!– весело предложил Степан. И его охотно поддержали.
Как всегда, в застолье не обошлось без загляда в прошлые труды на новой земле и в будущее, поскольку первый блин не совсем снялся со сковороды гладко.
– Признаюсь, думал огребу с целика столько, что и не унесу,– сказал Евграф, хлопнув  в ладоши, как бы предлагая посудачить о наболевшем.
– Паши шире, Граня,– ответил ему Степан,– не унесёшь.
– Кабы у меня четыре руки было, четыре ноги, а у моих лошаков по восемь ног, тогда бы запахал до горизонта,– с усмешкой ответил Граня, чем вызвал веселый смех женщин и сдержанную улыбку Степана.–  А то ведь двурукий только. Как поспеть?
– Помнишь тот разговор после ярмарки,– сказал Степан,– помнишь. И я помню. Мы тогда вперёд заглянули шибко.
– Верно, скот надо растить, хотя хлеб – всему голова.
– А слыхал такое: молоко у коровы на языке. Как кормить будешь, такой и удой возьмёшь. На запаренном ячмене корова на два-три литра даёт боле.
– То, Стёпа, азбука. Я её выучил с молоком матери.
– Я как-то запамятовал, что ты в скоте лучше меня петришь. Так что же решаем?
Женщины прислушались к говору мужей и с опаской:
– С кринок много сметаны не соберёшь.
– Дывись, Степа, у нас не к шубе рукав,– смеясь, взмахнул рукой Евграф,– а наши жёны уж масло бьют! Сметану теперь машиной гонят. Крутят: жир в одну сторону летит, обрат – в другую.
– Ту машину сепаратором назвали. Видел я у купца такую. Но, прежде, стадо коров надо завести.
– И я тоже видела, даже крутила,– подхватила Наталья,– где только купить?
– Во, как разожглись наши жёнушки с бражки!– опять засмеялся Евграф.– Будет нам, будет всё, Бог даст, со временем обживёмся!– и затянул:
Распрягайте, хлопцы, конев,
Одарка подхватила, а за ней Степан загудел, сбиваясь, но с азартом. Наталья взяла деревянные ложки и принялась выстукивать мелодию.
Тай лягайте почивать.
А я пийду в сад зелений,
В сад криниченку копать.
Засиделись за столом допоздна. Бражка, песни расслабили пружину дел изрядно, казалось  им, что не столь тяжким был минувший хлебородный сезон, и три пота не лилось на пашне, и не бедовали с харчами в первые месяцы на новой усадьбе.  Всё нелегкое осталось там, в прошлом, а новый день народится светлее и теплее. Реальность быта в застолье притупилась. Так молодой путник после долгой дороги, сытного обеда и жаркой бани  забывает путевую неустроенность, стремится  дальнейший путь с новыми силами  и интересом.
Счастливых друзей  на бренную землю вернул плачь детей. Коленька свернувшись калачиком заснул на раскинутом кожухе. Старшим надоели деревянные солдатики, и они в три голоса возвестили об этом родителям. Матери всполошились, детей пора укладывать спать, да коров доить. Как не жаль, а надо обрывать музыку веселья. Собрались гости, поспешили домой. И оттуда дикий крик Натальи саданул в сердце:
– Украли, корову украли!
Евграф пушечным снарядом полетел к своей стайке, где стояли корова и лошади. Обмер, дверь приоткрыта. Замер. До слуха донеслась возня: никак седлают Гнедого.
Широко распахнув дверь, влетел. Едва различимый в темноте мужик подтягивал подпругу, отпрянул от мерина.
– Никак зубы у коня смотришь?! – весело крикнул Евграф и, не ожидая ответа на столь глупый вопрос, нанёс своей кувалдой удар прямо в зубы. Злоумышленник хрюкнул, сковырнулся с ног, глухо шмякнулся спиной о кормушку.
Евграф, слыша заполошный вопль Натальи и злой говор Степана, о чём не разобрать, прыгнул к вору, вновь нанёс страшный свинцовый удар в подбородок снизу. Голова вора запрокинулась, он весь обмяк в нокауте.
Евграф схватил рослого человека за грудки, приподнял его в ярости, сотрясая, не давая ему передышки от приступа страха, громыхнул:
– Убью! Ты корову у соседа угнал? Говори, если живота хочешь!– Злоумышленник молчал, будь светло, Евграф увидел бы, что тот вырубился и надо дать ему счёт хотя бы до десяти, как на ринге боксеру. Но темень хлева не позволяла видеть состояние вора, хозяин продолжал его неистово трясти. Кое- как сознание вернулось, и бедняга пробормотал:
– За оврагом привязана.
– Ты что же, собрался верхом корову в Карасук гнать?
– Да.
Евграф сорвался с места, чуть не сшиб с ног  перепуганную Одарку, крикнул, словно гром:
– Стёпа, нашлась корова, швыдче до меня, я вора прищучил.
На усадьбе Степана враз смолкли вопли. Степан рысью – к Гране.
– Ось, любуйся на молодчика с юшкой под носом. Седлал Гнедого, хотел двух зайцев убить. Верхом   корову гнать и в Карасуке торговать.
– Корова где?
– Гуторит, за оврагом у берёзы привязал.
– Хватай его, сукина сына, пусть покажет где? Иначе  тыкву его расколю!
–  Я ему уже ввалил, до дому не донесёт. Зараз, ему на шею верёвку с петлей накину, чтоб не сбежал в потёмках.
Евграф снял с берёзового штыря смотанную волосяную верёвку,  накинул петлю на шею мужику, сидящему у кормушки.
– Вставай, будешь вертухаться, петля сама тебя задушит, потому иди смирно.
Прибежала Наталья, увидев злодея, принялась с плачем колотить его по спине.
– Ирод проклятый, семью на зиму без молока оставил!
– Успокойся, милая, отыщем зараз корову, или этот – покойник!
 – Что мне покойник, он молока детям не даст!
– Зато покойник враз корову отыщет. Пошли.
Наталья было направилась вместе с мужем, но Степан остановил.
– Иди к детям, небось, тоже перепугались, ревут. Мы тут сами разберёмся.
Тронулись через огород, где жерди были сбиты на землю, пересекли овраг, спотыкаясь в безлунье, оставив слева усадьбы переселенцев, что сели летом. Почти неразличимо наплывало пятно небольшого голого колка. Впереди с петлёй на шее, спотыкаясь, ковылял злодей.
– Граня, обожди-ка, спрошу этого шкета: один ли разбойничает, или  второй варяг где-то тут?
– А я не догадался спросить. Отвечай!
– Один.
– Гляди, соврёшь, так и задохнёшься в петли,– Евграф слегка натянул верёвку, пленник закашлял, засопел, – понял, каковы с нами шутки?
Вот  и  берёзовый колок, давно отряхнувший с себя листву, прошли несколько метров, огибая выступ. Коровы нет.
– Где ты привязал животину?
– Где-то здесь, темно,– прохрипел злодей.
– Зорька, Зорька,– позвал Степан. Молчание.– Надо бы  Наталью всё же взять. Она ей сразу откликается. Зорька, Зорька.
– Тут она. У толстой  кривой берёзы привязал, а здесь тонкомер.
Попадались небольшие муравьиные кочки, о них спотыкались, низко и близко свисали длинные  кисти берёз, легонько шелестели на ветру, пахло прелым листом, смешивая нарастающее отчаяние в безнадежных поисках. Степан звал и звал корову. Наконец услышали, как она протяжно вздохнула, поднимаясь на ноги.
– Вот она, слава тебе, Господи! Отыскалась!
– Проклятый людына, весь праздник нам обгадил. Что б тебя мухи заели.
– Завтра же в лавке амбарные замки куплю,– сказал Степан,– предупреждали нас, что лихой человек в селе завёлся. Угнал уже одну лошадь. Он, поди?
– Нет, у вас впервой, потому и попался неумеючи. Удача того злыдня надоумила меня пойти на лихое дело. Каюсь.
– Кто же тогда? Спокойно было. Этого мизгиря выпороть при народе треба и в каталажку посадить.
– Вам хорошо балясничать,– подал голос вор,–  без потерь прибыли сюда. А я жену в дороге схоронил, дети за дорогу расхворались. Все деньги невезуха из кармана выхлестала. Жить не на что.
– Не воровать же! Трудиться треба. Наймись, постепенно выправишься, если не лодырь.
–  Пробовал, не берут с ребятишками.
– Что ж теперь с тобой прикажешь делать?
– Отпустите, век не забуду.
– Тебя как кличат?
– Серафим.
– Ты никак тот мужик, что у меня две ночи ночевал с ребятишками?
– Он самый.
– Как же ты за добро платишь?! Мы тебя  с детишками кормили, поили.
– Нужда в силки загнала, отпустите!
– Я б тебя отпустил, всыпав розог с дюжину, да ты снова по дворам  татем пойдёшь. Пусть старшина решает,– сказал Степан.
– Собак треба заводить, Стёпа.
– Без них не обойтись.
Они умолкли, продираясь через закустаренный овраг, вышли к огородам. Евграф вспоминал, как в июньскую жару под вечер к его усадьбе прибился этот исхудалый мужик, сухой и длинный, как черешок от стогомётных вил  с глубоко ввалившимися  потухшими глазами. На телеге натянута палатка, под ней мешки с пожитками, двое детишек до пяти лет, молчаливые, только стреляющие бусинками глаз. Кобыла с жеребёнком – сытые.  Это сразу заметил наметанным глазом Евграф, да и как не заметить – основа в таком дальнем пути. Паслась лошадь ночами вволю, а днем – путь неустанный.
– Пустите на ночь, люди добрые. Не задержусь, где-то в Зубкове земляк Прокоп Полымяк сел. Отыщу,  съеду.
– Где ж твоя жинка?– не удержался от расспроса Евграф.
– Схоронил недалече от Омска. Хотел вертаться назад, да мне сказали, рядом уж уезд, куда иду.
– Проходь до хаты с детишками. Жинка чаем с ватрушками угостит.
Серафим Куценко  поведал печальную историю своего пути. В семье он третий сын, батька с неохотой отпускал в неведомые земли, братья  провожали с радостью. Даже по два червонца сверх причитающегося пая выдали Симу. Кобылу жеребую запрягли, мол, в дороге, аль на месте будет тебе приплод. Собрался богато, вышел из родного база в начале марта. С ним две семьи. Шли вместе долго. За Уралом расстроился обоз. Ожеребилась кобыла. Замешкался Серафим, отстал.
«В Кургане городе собрались на баржу сесть, чтоб до Тобола города спуститься,– рассказывал тягуче Серафим после чая,– далее по Иртышу до Омска города подняться, и по реке Омь достать степь Барабинскую, где и примостился земляк мой.  Ждали баржу неделю. Народу скопилось – тьма татарская. Не попали на эту. Почесали затылок и снова ждать. Тут слухи пошли: больно крюк огромадный  получается, дюже плохо на тех баржах, горячего не дают, скот тоже не весь берут. Людям негде сидеть и спать. Нары в два яруса, проползти тока можно, коль спать наладился. Душно там, а главное, вошь жирует. Она охотку-то и отбила. Пустились своим ходом. Жинка начала животом маяться. Зашли в Омск, лекарь сказал, от сухомятки живот у нее схватывает. Две недели потеряли, поиздержался на лекаря. Вроде полегчало, пошли дальше, но  вскоре больная преставилась».
Евграф вспоминал и свою нелегкую дорогу, слава Богу, обошлось без смертей. Помогала тесная связка двух семей. Степан в извозе опытный, старался не питаться сухомяткой, чай варил всюду. Берёг здоровье. Знал это правило и Евграф, получивший науку от отца. Утрами и вечерами путешественники варили похлебку, каши, чай. Наверстывали потерянные часы скорым ходом, прихватывали ночи. Заблудиться не боялись. То и дело на пути попадались такие же горемыки, как и они.
Серафим отыскал земляка только на второй день. Раскланиваясь хозяевам, ушёл с повёселевшими ребятишками от молочной каши, пирогов со щавелем и сметаной. И вот теперь спотыкается в потёмках, пересекая овраг с петлей на шее.
– Мужики, что решили?– умоляюще прошамкал Сим разбитыми кровянистыми губами, – у меня же дети – сироты!
– Посидишь с верёвкой на шее да связанными руками до утра в хлеву, решим. А пока прощенья проси у наших жёнок. Перепугал ты их дюже.
Сим упал на колени перед женщинами, которые стояли возле Степанова сарая,  в ожидании и волнении исход поиска.
– Бабоньки, Одарушка, Натальюшка, простите меня грешного, окаянного, не по злому умыслу, по нужде   решился. Чёртушка подтолкнул, не в ночь буде помянут.
– Откуда он нас знает?– гневно спросила Наталья, перехватывая верёвку с коровой из рук  мужа.
– Он у Грани с ребятишками две ночи ночевал.
Одарка  и Наталья всмотрелись. Мужик был рослый, горбоносый с заплывшим глазом от удара Евграфа и опухшими губами под окладистой смоляной бородой. Лохматый чуб низко свисал перепутанной куделей, закрывал лоб.
– Нагайкой бы тебя,– уже без злобы сказала Наталья и повела корову к сараю на дойку.
– Граня, сними с него петлю,– попросила Одарка,– тяжко смотреть на бедолагу.
– Теперь можно, не удерёт. Ты подоила корову?
– Да.
– Принеси ему кружку молока, та горбушки, пусть повечеряет. Потом я ему руки свяжу и до утра в хлев со скотом.
– Наш ровёсник, чертяка,– сказал Степан,– пойду помогать жене. Утро вечера мудренее.
 Острота происшествия понемногу проходила. Одарка при свете свечи процедила молоко в кринки, опустила в ямку до завтра, что вырыта у стены и прикрыта досками. Управилась, присела к мужу на лавку, ожидающего, когда жинка раскинет постель.
– Я вот о чём мозгую. Тот концерт, что ты устроила с Глашкой, чтоб больше не повторился – сосватаю-ка я вдову для Серафима. Ей мужик во всех смыслах треба. Пусть живут вместе, поднимаются.
– А дети?
– Глашка – баба не злобивая,  Сим – мужик крепкий, неиспорченный, через него свыкнется с ребятишками, своих нарожает.
– Ой, Граня, по мне так лучше бы ты не вмешивался. Сведи завтра вора к старшине и забудь о нём.
– А ты будешь снова ревновать меня к вдове,–  Евграф непритворно  засмеялся.
– Делай, как знаешь. Этот гад нам весь вечер испоганил,– Одарка обвила шею мужа, зашептала в ухо что-то ласковое. Они поднялись и, прислушиваясь к ровному сопению  сонных братьев, улеглись на топчан, застланный широким матрацем и ситцевой простынею, с лебяжьими подушками, привезенными с родины.

8.
Доброта  в душе  простого человека, как ни крути, а сильнее злобных сил. Он всегда живёт при добре, иногда только вспыхивает раздражение и пропадает, но бывает затаится зло в душе, замрёт и ждёт своего часа, как тот бич хлебных полей – овсюг. Лежит себе в земле годами, знающие полеводы говорят: больше десяти лет может таиться, и однажды в благоприятную весну, по хорошо возделанной пашне шилья его простреливают землю вперёд посеянных злаков, дюже угнетая всходы, грозя большим недобором зерна. Так и в душе  Одарки затаились злые семена ревности, после рассказа Натальи об услышанной сплетни.  Одарка тогда вроде бы согласилась со словами Степана о муже, но вскипела в душе ревность, взбурлила ключом от мимолётной картины неверности и долго не остывала.
Однажды Граня снова собрался в лавку по хозяйским делам. Одарка тайно увязалась  за ним и надо ж как на грех, случилась там же Глашка- соперница. О чём любезничали они в лавке, один Господь ведает, только  что-то долго не появлялся муж, Одарке, затаившейся за углом, показалось вечностью. Когтистая ревность раздирала душу,  тяжелой болью  давила на сердце. Наконец, ушёл Граня с покупками, а тут Глашка выпорхнула шустрой воробьихой. Жар мщения окатил ревнивицу, она выскочила из-за угла и вцепилась сзади в кудри  вдовы. Ах, как вскипели страсти, ах, как  взвыла Глафира! Подбитой собакой! Перепугалась, не поймёт ничего. Сзади злой шепот, как смерть: «Будешь мово коханого мужа стеречь, живота лишу!». А  кудри трещат.
На крик из лавки выскочили бабы, приказчик, едва  разняли цепкие руки Одарки. Пристыдили обеих. Одарка гордо вскинула голову, пылая гневом, бросила:
– То только цветики – могут быть ягодки,– и пошла не обращая внимания ни на кого, на бросившуюся вслед Глашу, но перехваченную приказчиком.
Загуляла по деревне сумбурная сплетня пьяным мужиком. Разрослась небылью, омыла Глаше душу обидными слезами. Хоть бы было за что, а ведь только за вздохи да  за мечты о дюжем муже. Не нагрешила!  Что ж, теперь обходить Граню стороной? Усмехнулась: коль снова встретится,  всё равно улыбнусь ему, пожелаю доброго здоровья с надеждой на взаимность. Господь не осудит.
Только через несколько дней дошёл слух до Евграфа, занятого на вспашке целины, не стал расспрашивать жинку. Только и сказал:
– Дюже перестаралась ты, Одарушка, нет за мной греха.
Одарка обвила шею мужа, расцеловала горячо, и слёзы не то раскаяния, не то прощения ливнем хлынули из глаз, омывая ревнивое сердце.
– Ну, будя, будя, собирай вечерять.  Живот пуст, как у зимнего волка.
Одарка захлопотала, слила мужу на руки, подала рушник, и на столе запарили горячие галушки в сметане. Сама села рядом, застенчиво, но крепко прижалась. На том и закончился между кохаными конфликт.

9.
Утро занималось, как обычно в эту пору, хмурое,  слезливое. Неотложных дел  в хозяйстве, кроме дойки коровы нет, можно понежиться в теплой постели, отоспаться за прошлые невпроворотные от дел дни и ночи. Неслышно ступая по земляному полу избы, Одарка оделась, подхватила подойник, а сама – к мужу:
– Граня, в хлеву тот лихой человек, боюсь его.
Евграф всколыхнулся, откинул одеяло, вскочил.
– Трошки обожди, пойдём вместе.– Евграф быстро натянул шаровары, накинул на плечи армяк, сунул ноги в калоши, и они пошли к сараю. На дворе довольно свежо,  с севера тянул знобкий ветерок-бодрячок, как его уже окрестили мужики.
Евграф распахнул тяжёлую дверь из толстой плахи, и чуткая Милка тут же поднялась с тёплой лёжки, легонько мыкнула, повернула голову к хозяйке, получая всегдашний кусочек хлеба. Хозяин прошёл в глубину хлева, где скорчившись, лежал задержанный.
–  Замёрз?
– Трошки,– Серафим сел неловко, мешали связанные за спиной руки.
– С кем же у тебя детишки, окаянная твоя душа?– Евграф потянулся развязывать верёвку.
– На постое у земляка. Старуха-мать у него, на её руках  мои крохи.
– У твоего земляка детей нет что ли?
– Есть. Двое, уж пашут с ним. Три года он здесь. От него ходоки к нам были. Вот и соблазнили на вольные земли. Надел мой частью закустаренный. А чистое поле –  три десятины, я нынче на своей кобыле поднял, угробил плуг и бороны.
– У нас не лучше пахота шла. Обломались. Ты вдову Глафиру, Емельяна сестру,  знаешь?
– Слыхал, говорят, знойная баба.
– А ты уши, как осёл развесил, хозяйственная она, работящая, бездетная. Вот к ней и прикачнись. Хочешь – сосватаю?
– Как-то ты сразу быка за рога,– с недоверием вымолвил Сим.
– Я такой, не хочу тебя  на порку старшине отдавать. Лучше уж к вдове.
– Чем же она богата?
– Живёт под крышей у брата. Надел земельный,  усадьба. Корову с тёлкой, лошадь справила. Мужика только нет. Схоронила прошлым летом, не сдюжил дороги.
– Где жить с ней, коли крыша братова?
– До холодов зроби времянку, утепли. Видел, как я снопами закрыл крышу и стены? Степан тоже завернулся в солому.
– Надо обмозговать. Легко сказать…
– Глаза боятся – руки делают.
– Нехай будет по-твоему.
– Жинка корову подоила. Задам корму, да пойдём чай швыркать с ватрушками.
Возле избы стоял Степан, нетерпеливо поджидая Евграфа.
– Здорово ночевал, Граня!
–  И тебе не хворать! Слава Богу, выспался всласть. Тут вот какая думка у меня, Стёпа,– и Евграф сказал о вдове.
Степан покрутил головой, глядя в глаза напряженно ждущего ответа Серафима, потеребил отросшую за осень смоленую бороду, махнул рукой:
– Коль Сим кроме волнения нам урона не причинил, согласен сватать сегодня же.
– Ось, Сим, мотай на ус, на каких людей ты напал.
– Я мотаю, только маска у меня синяя от кулака.
– Да-а, с такой харей свататься не гоже.
– Пропадёт золотая неделя.
– Вы пока без меня погуторьте с Глашей, мол, так и так. Есть жених, что скажет?
– Никогда не был в роли свата,– сердито сказал Степан,– свалился ты на нашу голову.
– Лишняя обуза, – согласился Евграф,– но коль взялись за гуж, то давай после обеда сбегаем к Глафире.
– По рукам,– хлопнул Степан по ладони друга и двинулся к себе.
Одарка молчаливо соглашалась с затеей мужа: всё меньше забот и ревнивых дум. Наталья  рассмеялась:
–  Возьмёт Глашка да даст от ворот поворот.
–  Не даст, не резон ей одной мыкаться.
Собрались после сытного обеда, приоделись, как бывает в памятные дни молений в  церкви, запрягли в телегу Гнедого и вдвоём двинули по тряской дороге.
–  Как бы нам, Стёпа, коровой на льду не оказаться. Может, старуху взять за сваху, что за Серафима детишками смотрит?–  вдруг засомневался Евграф в своих сватовских способностях.
–  Не боись, Граня, если Емеля дома, с ним наперво поговорим.
–  Добре.
Гнедой домчал до усадьбы Емельяна Черняка в три минуты.  Мужики соскочили с подводы у ворот, постучали. Возле поднятого  пятистенного сруба Емельян рубил желоб на очередном бревне.  Из-под звонкого топора летели щепки. Доносились сухие удары.
–  Емельян, принимай гостей,–  громом загудел Евграф из-за заплота из жердей в три ряда.
Емельян услышал, повернулся, вонзил топор в желоб и неспешно направился к воротам, с удивлением всматриваясь в гостей.
–  Кого господь послал?
–  Бог в помощь Емельян,–  сказал Евграф.
–  Да и сам не плошаю,–  ответил Емельян горделиво,  откинул щеколду, распахнул калитку на смазанных дёгтем шарнирах,–  брёвна готовлю на  последний венец.
–  До снегу хочешь закрыть крышу? –  поинтересовался Степан.
–  Стараюсь. С братом вдвох рубим два дома. Наготовил я на венец, кладём. Он  срубил –  я к нему помогать.
–  Мотаю на ус твою допомогу, пригодится и нам со Степаном.–  Евграф пожал протянутую руку Емели, подождал, пока Степан отожмёт и несколько конфузливо продолжил,–  мы к тебе по серьёзному делу, Емельян.
–  Проходи на баз, коли не шутишь. 
Напарники задвигали ногами, смущенно остановились напротив сруба будущего дома, отливающего желтизной ошкуренной сосны.
–  Тут такое дело, не совсем нам сподручное,–  взял на себя первую роль Степан.–  Сестры твоей Глафиры да и тебя касается…
–  Не хай вытворила что-то?–  нахмурился Емельян, ощерив свои крепкие зубы.
–  Та ни, всё ладом. Мужика ей сыскали, с тобой совет решили держать.
–  Что за мужик?–  оживился Емеля.
–  Земляк наш – Серафим Куценко, летом прибыл на подводе с поклажей, а вдов –  жену дорогой схоронил, двое ребятишек. Надел взял и уже запахал три десятины. Ему баба – во как нужна!–  Евграф провёл ребром ладони по горлу.
–  Без бабы мужику не жить,–  торопливо согласился Емеля,–  видел я его. Мужик, как многие, мосластый. Вам-то он кто, сродственник?
–  Та ни, знакомец, ночевал у меня две ночи, показался мне ладным. Ищет себе жинку.
–  Где он сам-то?
–  Как тебе сказать,–  замялся Евграф,–  морда у него расквашена, синяя, упал неловко с бодуна.
–  Мне сивушный зять даром не нужен,– насмешкой ударил Емеля.
–  Та ни, пьёт в меру. Мы бы повременили со сватовством, да ждать некогда. Время уходит, к зиме нам и ему надо прибираться. С жинкой-то веселее, сподручнее. Поддержи, если сестре долгой вдовьей доли не желаешь.
–  Не желаю, только жених этот, что кот в мешке. Против справного мужика не озлюсь. Сестре решать.
–  Что верно, то верно,–  сказал Степан,–  поторопились мы. Ни печка, ни квашня не готовы, а мы блины собрались печь. День свободный выкроился, вот и наладились к тебе. Не обессудь.
–  Погодьте, мужики,  вы ж как снег на голову, пройдём в хату, побалакаем с сестрой,–  заторопился Емельян, выбрасывая руку вперед с узловатой почерневшей от работы пятерней, приглашая проходить.
Друзья переглянулись, пряча нерешительность в карманы.
–  Тронули, бах и сварим кашу.
Топтали сапогами двор не спеша, на ходу припоминая, как и о чём говорено в таких случаях.  Припоминалось плохо. Виденное и слышанное когда-то мутилось, как лужа от косого дождя на разбитой дороге.
–  Принимай, хозяйка сватов,–  гаркнул чёртом Емельян в широко распахнутые двери.
–  Тю, скаженный, перепугал  дурной шуткой!–  раздался звонкий голос Мани.
–  Ничего не дурной,–  заворковал  весело Емеля, пропуская вперед сватов. –  Бравые молодцы слово имеют.
Маня и Глаша поднялись из-за стола, на котором штопали одёжку, увидев Евграфа и Степана, вздернули от неожиданности головы, с недоверием глядя на гостей.
–  Проходите, мужики, седайте на лавку. На ногах правды нет.
–  Желаем здоровья,–  Евграф слегка склонил голову, грузно усаживаясь на лавку.
–  Здравствуйте!–  сказал и Степан.
–  И вам не болеть,–  ответила Маня, а Глаша кивнула головой, чувствуя, как   волнение румянцем  разукрасило её глазастое лицо.
–  Земляк мой вдовый объявился, Серафим Куценко,–  решительно взялся за дело Евграф, –  слыхали о таком? Слыхали. Был у нас, просил сватать Глафиру. Мы уж на базу Емельяну все откозыряли. Сказал нам, что вдовой доли сестре не желает. А решать невесте.
– Больно тощ казной женишок,–  быстро пришедшая в себя от неожиданного поворота, Маня поджала губы.
– Зато станом крепок да работящий. Вот на что смотреть надо,–  сказал Степан.
–  Были бы руки да голова не дурная, а казна дело наживное. Нынче он уж три десятины поднял,– горячо  похвалил Евграф жениха, пристукнув кулаком по колену.– Это не фунт изюму.
–  Так у него  двое пташек,–  усмехнулась Маня,–  с ними бедовать, что по крапиве хаживать.
–  Не скажу – что мёд, однако Глафиры голос пока не слышен.
–  Уж, не со страху ли ко мне, Граня, вдовца сватаешь?–  с усмешкой вышла из-за стола  невеста в длинной юбке и белоснежной кофте, хорошо рисующая высокую лебединую грудь, на которую засматривался при встрече каждый мужчина.
–  Я тебе замужнего счастья желаю. Не век же ты под крышей брата жить собралась? Край здесь, я смотрю, суровый, малолюдный. Обжиться не просто, без мужика погибельно.
–  Ты, Глаша, больно раскудахталась, как кура наша пеструшка,–  в сердцах сказал Емеля, громыхнув табуретом, на котором сидел,–  Граня да Стёпа дело гуторят. Летом дел по горло, не до жинки порой, а зимой – стынь да скука. Не от неё ли прошлой зимой зубатились, яки волки те? Новая зима скоро явится.
–  То-то, жить где?
–  Времянку поставите! На помочь пойдём, как лес заготовите,–  сказал Степан.–  Пока земля не шибко промёрзла –  столбы поставьте, да на завалинку изнутри верхний слой снимите. На штык.
–  Гляжу, у вас на всё совет есть, –  зарделась от такого участия Глафира.–  Где ж жених-то, в кустах прячется?
–  У нас был, от бражки неловко упал, синяки набил.
–  Смерть причину найдёт,–  засмеялась Глаша,–  не пойму –  вам-то какой прок?
–  Тот прок, Глаша, что земляки мы, переселенцы, плечо подставить соседу не грех,–  сказал Евграф с твердой уверенность в своей правоте.–  Ты обмозгуй наше сватовство ноченькой, да утречком брата к нам пошли, пока мы в лес по дрова не уехали. Да и будьте здоровы.
Сваты поднялись, нахлобучили картузы.
–  А как не поживётся мне с ним, с его ребятишками,–   ахнула Глаша, выказывая своё согласие.
–  Коханье, Глаша, дело наживное, как и богатство.  А коли у тебя душа не каменная, не змеиная –  всё сладится, слюбится. Нет – лучше не затевать.
–  Спроси своё сердце,–  посоветовал Степан.
–  Да как же я спрошу, коль человека не знаю, не видела?
–  Князья да графья женятся на молодках не видя их, и живут счастливо.
– У них богатство заглавный козырь, они о хлебе, да о крыше над головой не заботятся,–  возразила Глафира,–  а нам из нищеты придётся выкарабкиваться, как из могилы.
–  Вот тут дух крепкий треба. Он у тебя и у Серафима, что тот камень, иначе бы сидели в европах и не зарились на вольные земли.
–  Вот что, мужики, –  оборвал перепалку Емельян.–  Правильно Граня гуторит. Завтра поутру ответ будет.
–  Тогда добрых дел вам, господа крестьяне,–  сказал Степан, и  вышел из хаты первым.

После ухода сватов, недолгого затишья в осмыслении предложенного замужества, в избе вспыхнул густой и горячий, словно банный пар, разговор.
– Глашка, а ты сбрехала мужикам, что не заешь Серафима. С  тобой были у землемера Игнашки Путникова про покос лаялись, а этот Куценко с ним налаживался надел смотреть. Запамятовала?
–  Не травкой скошенной же мне перед сватами стелиться. Только тогда и видела мужика мельком.
– Ну и как он показался?– с некоторым недовольством спросила Маня.
– А никак, плохо ухоженный.
– Где же тебе тогда на него глаз класть, ты Граней бредила. Край этот безлюдный, ухватиться бы тебе за вдовца двумя руками, – с густой укоризной гудел, взвинчивая голос Емеля.
– Кабы он один был, а то с двумя крохами. Или хоть бы с одним! – несмело возражала Глаша.
– Ты, Глашка,   со своим вон сколько жила, а не понесла от него. Я считай, после первой ноченьки забрюхатила. И рада дитю.
– Ты меня не кори, я баба – кровь с молоком. Никакая хворь ко мне не пристает, Господь тому помощник.
– Вот и нарожаешь с новым мужем,– не унималась Маня.
– Вижу, я тебе, сношенька, как бельмо в глазу, – вздернула плечом Глаша.
– Не бельмо,– в сердцах вскочил со стула Емеля,–  случай подходящий. Сама признавалась, что знобит тебя ночами наша скрипучая кровать. Вот свою скрипучую заимеешь с Серым.
– Я пока гарбузов не выкатываю. Взглянуть разок хочу на жениха, – вскипела Глаша сердцем.
– Поехали прямо счас, коль от дел меня оторвали.
– Что человеку скажем?– испугалась Глаша.
– А то и скажем, мол, Евграф Нестарко просил…– тут Емельян замялся, не зная, о чем   же просил тот?
– Да вот пироги с капустой передает, детишкам. Целый лист настряпали,– нашлась Маня.
– Чай они дурни, не догадаются?– не согласилась Глаша.
– Тогда спросите, какой травкой от живота детей поят. Я знаю, старуха Параска, где тот Серафимка на постое, травница,– не отступала Маня.
– Это ж в хату надо заходить,– вновь заартачилась Глаша,– ноги там моей не будет.
– Тебя сам чёрт не утолкёт, Глашка,– осерчала Маня, и принялась за штопку одёжки.
– Цыц, Маня,– гаркнул на жену Емеля,– поедем с Глашкой на телеге. На двор позову того Серафимку. Так и скажу: был Евграф со Степаном, сватал тебя за сестру. А я тебя, чёртушку, не знаю, что ты за птица, как могу сестру отдавать? Решил глянуть. Замужество –  дело сурьёзное, ни цигарку выкурить. Вот ты и увидишь жениха сидя на подводе.
– Как-то все у тебя с Маней просто: глянул – и познал людыну.
– Что же тебе надо?– взъярился Емеля,– курлычешь, как подбитая журавлиха. Сваты расписали его, что он за фрукт. О двух руках, о двух ногах, с головой, не горбатый, крепок, работящ…
– Буде, брат, язык мозолить, запрягай Карьку!

Глаша смотрела на Серафима, закутавшись в богатый головной платок с десяти метров, через забор усадьбы Полымяка. Емельян стоял к ней спиной говорил и  размахивал руками в её сторону, а Серафим – в пол-оборота правым боком. Она хорошо разглядела  мужика. Слушая  малознакомого Емельяна, он бросал взгляд сначала страдающих, а теперь горящих интересом глаз. Брызнуло солнце, разрывая хмарь, осветило человека.  Глаша видела эти перемены в настроении  вдовца и поняла: он согласен заполучить её. Но вот готова ли она?  Мужик  жердь жердью, больно худ, патлы давно не стрижены, борода смолянистая курчавая застлала лицо, выпирал большой с легкой горбинкой нос. Цвет его какой-то землистый, будто корка хлеба ржаного. Нет, далеко не Граня перед ней. У того и борода аккуратная, а лицо – кровь  с молоком, румянец зарей на скулах играет, а глянет горячим глазом – ажник варом обдаёт сердце, падает оно куда-то в пропасть. А если б к груди прижал?! Вот ведь счастье было бы! А с этим, будет ли оно? Отказать или согласиться дело непростое.  Когда теперь найдётся новый человек в этом пустынном крае? Сидеть одной и куковать неизвестно сколько? Жизнь и дела хозяйские требуют мужчину. Вот он стоит почти рядом, окликнуть можно, живой неудачник, как и она, потерявший свою половину. Глафира ощущала себя оброненной горошинкой в огороде, однако от неё сейчас зависело: взойдёт ли эта обронённая горошинка, распустится ли, даст ли плоды? А счастье – дело наживное.
У Глаши повлажнели  зелёные глаза, изумруд их засветился нежнее и ярче, словно  первый весенний побег молодой сосёнки. Она помнит сватовство на родине, как с любопытством разглядывала жениха, как ждала перемены в настроении и взволнованное биение сердца, но оно только раз всколыхнулось от его призывного и масляного взгляда, и замерло в холодном ожидании  развязки. Нет, она не жалела потерю своего девичества, просто покорилась судьбе. Но через несколько ночей стала ждать мужа с нетерпением и жадностью, и пила его ласки взахлёб. Она знала, что покорится и теперь в надежде на то чудо, какое произошло от близости с Анисимом. Считала себя влюбчивой и покладистой.
Глаша вздрогнула от голоса брата.
– Что скажешь, невеста, оценила жениха?– Емельян стоял возле подводы, глядел на сестру и улыбался.– Да ты никак убиваешься? По Анисиму?
– По нему, брат, по нему, царствие ему небесное, покойничку.
– Не повезло бедолаге. Второй год уж мыкаешь одна, хватит, – Емельян властно рубанул воздух рукой,–  не упусти милостивую судьбу, пока она к тебе стучится.
– Не упущу, Емеля, – собравшись с духом, встрепенулась Глаша в ответ на решительные слова брата, –  гони до хаты, а завтра к сватам беги. Пусть жениха на показ ведут.

10.
Осень торопила управиться не только с сезонными делами, но она с каждым днём выбрасывала погодные сюрпризы и тревожила ранними холодами, приносила  некоторую озадаченность. Перезимовать будет не просто. Придётся справлять полушубки, валенки, а в кармане деньжат – кот наплакал. Кабы намолотили зерна на десяток-два пудов больше, не горевали бы. Вези хлеб в уезд – там сдашь его за деньги. Саней нет,  а скоро снег ляжет без них – никуда. А хочется купить в зиму по корове – сена наготовили прорву! Решено же скот разводить да  масло бить. Его, слышно, заготовители московского Верещагина-маслодела с руками отрывают. Выходит – правильные думки в голове созрели. До сих дел далеко, а душа вперёд рвётся.
Серафим Куценко  гирей на шее висит у Евграфа из-за его доброхотства. Степан недовольный. Неделю назад оторвал от дел Серый на два дня, и теперь на помочь кличет. Пойдём, с миру по нитке –  нищему на рубаху. Смех и грех с Серафимом да с Глашей. Собрались везти жениха на показ невесте. На него не посмотришь без  ухмылки. Особенно под левым глазом плюха сидит чёрной сковородкой. Как такому к невесте казаться? Буряк поднесёт.
– Срамно, поди, на меня глядеть?– забеспокоился жених.
– Не бойся, Сим, с лица воду не пить, давай повяжем глаз платком,– предложил Степан, пряча улыбку в кулак,– Глаше не резон отказывать. Скажешь, упал с бодуна на оглоблю.
– Боюсь, подумает – пьяница. На что ей такой сдался?
– Брехать не гоже, тут ты прав,– сказал Евграф, сверкая смеющимися глазами, вспоминая схватку в хлеве, – но  и правду сказать нельзя.
– Вот каверза! Не тот бы случай, так и сватовство бы не состоялось,– заметил Степан,– проси платок у хозяйки, сделаю тебе повязку. С кем чёрт не шутит.
Серафим согласился. Замотав пол-лица жениху, ходко покатили к Емельяну. Евграф шевелил вожжами, горяча Гнедого и тот шёл рысью, телега стонала, подпрыгивая на кочках изъезженной и подмороженной дороге. Куценко закрывал  рукой повязку, если  попадался встречный прохожий.
Сватов ждали. Маня то и дело выглядывала в окно.  Глафира надела свой праздничный наряд и горела пышной красотой, как осенний лес на окраине села. Серафим перед дверью замешкался, Евграф распахнул на всю ширь и втолкнул незадачливого жениха за порог. Серафим, увидев невесту, разинул рот и опрокинул стоящую у входа баклагу с водой. Затычка выскочила из горлышка, вода хлынула на земляной пол. Вместо приветствия, жених выругался и бросился поднимать баклагу.
– Тю,– воскликнула невеста,– який неловкий!
– Не гневайся, Глафира,– сказал Евграф весело,– ты ослепила жениха своей статью.
В хате повисло удивление. Если бы оно могло выражать свои чувства, то прошило бы жениха заинтересованными, но в данную минуту колючими глазами Маняши. Ей не терпелось спровадить невестку подальше от себя. Однако, чтоб это далекое не стало часто попрошайничать от будущей нужды, отдавать Глашу в хилые руки не хотелось.
– Батюшки! Хлопцы, шо за чудо в перьях?!– воскликнула Маня, на что Емельян зло зыркнул на жену и жестом руки приказал молчать.
– А ну, покажись, женишок, никак у тебя половины морды нет? Дай гляну!– Глаша  смело подошла к Серафиму и отогнула платок у  оробевшего Сима.– Кто тебя так разукрасил?
– Да вот,  у меня бражничали на обжинках, Сим вышел до ветру и на оглоблю упал.
– Давно ль ты с ним, Граня, якшаешься?
– С лета, когда он у меня ночевал после тяжкой дороги. В горе и трауре.
– И каков же он?
– Дюжий хлебороб, один добрый клин запахал. С вдовьей житухой решил покончить,– мужики стояли у двери, едва не подпирая потолок низкой хаты.
– Проходите до стола, хлопцы,– громко и властно сказал Емеля,– седайте, в ногах правды нет, да потолкуем.
– Верно,– сказал Евграф, крестясь на образ в переднем углу хаты,– наше вам почтение, да благословит Иесусе Христе!
Гости уселись на лавку у стола. Евграф из-под армяка достал небольшой жбан с бражкой, поставил на стол.
– Малость промочим горло, чтоб язык за разговорами не прилипал к небу,– сказал он.
Емельян в знак согласия кивнул, а Маня загремела посудой. Ставя кружки, миски с пирогами и квашеной капустой. Евграф разлил бражку в кружки. Сваты выпили, заели капустой и раздумчивая, заинтересованная беседа потекла. Знакомились, прикидывали, как зимовать, коль невеста не выкатила буряк и согласна пойти под венец. Немного споткнулись в вопросе: где ставить времянку. Казалось бы, перевесить должен жених – на его усадьбе. Но она на отшибе, там целина заросшая бурьяном, где Полымяк летом подкашивал траву своей корове. Глаша возражала – на своей. Она рядом с Емельяном, огород распахан, с него снят урожай  картофеля. Сподручнее будет заниматься хозяйством. То ли за версту от родных, с ребятишками-то в зиму, то ли рядом. Опять же скот под крышей в сарае у брата. Причины веские, Серафим упираться на своём не стал. Помочь решили сколотить через неделю, пока не ляг снег.

Всю неделю Евграф и Степан возили со своих делян берёзовые чурки, заготовленные летом, в основном из сухостоя, какой в безлюдье стоял здесь никем не тронутый.  Изрядно попадались трухлявые упавшие берёзы. Такие не брали.  За день делали по два воза, а то и по три. Средь недели случился холодный промозглый мукосей. Накрапывал с раннего утра, создавая молочную муть. Развиднелось, дождь усилился. Видно было, что зашёл он окладной от горизонта до горизонта, подмочил настроение, расслабил волю. В такую сырь бежать по дрова большой надобности не было.
– Мукосей будет нудить с утра до обеда,– сделал вывод Евграф.
– А с обеда до вечера,– поддакнул Степан,– промочит до нитки!
– Вы его обманите,  останьтесь да хлопочите на усадьбе,– подсказала Одарка.
Приятели согласились с мудрым советом и лошадей запрягать не стали. Вспомнился почти всегда теплый октябрь на малой родине, хоть и с дождями, но не такими промозглыми, леденящими душу. Как там, у стариков здоровье, управились ли с осенними хлопотами? И решил Евграф отписать о своём обустройстве, об урожае и прочих делах. Всего однажды сообщал он о благополучном переезде на новое место жительства, на что получил ответ, как большое жизненное событие. Он достал из сундука толстую тетрадь в дерматиновом переплёте, очинил остро химический карандаш и под одобрительные взгляды и реплики жены, уселся за стол, где с другой стороны сидели его подросшие за лето сыновья и  ели молочную пшенную кашу, сдобренную сливочным маслом, поминутно угыкая, размазывая еду по подбородку. Одарка стояла тут же за их спинами, нахваливала малышей за хороший аппетит, сообщая о том, что пшёнка-волшебница помогает быстрее малым деткам расти.
«Доброго здоровья вам, тятя и маманя, желают ваш сын Евграф и невестка Одарка,  малолетние внуки  Ванюша и Коленька. Передайте поклон братьям и сестрам нашим, а также сватам и их семейству. Мы все живы и здоровы, богато едим и много работаем, чего и всем вам желаем».
Далее Евграф  писал, что земли здесь пахотной и покосов глазом не окинешь, бери всего по своим силам, как и написано было в государевом указе. Писал о том, что купленная корова Милка –  ведёрница, стельная. За лето распахал солидный клин целика, снял урожай хлебов. Правда, не столь богато, как думалось. Однако на жизнь до новой жатвы хватит. В марте будет готовить лес на дом, на баню. Его дают даром. Только руби да вывози. Написал о семье Степана, что сосед у него добрый и покладистый, вместе тянут тяжелую лямку.
«Главное, тятя, мы с Одаркой не жалеем, что покинули дом родной. Мечтаем на этой земле развести лошадей, молочный скот, бить масло и продавать масляной компании. Твоя наука врачевать скот дюже пригождается. В зиму купим вторую корову. Старшина Волосков обещал нам выдать новую ссуду, как справным хозяевам. Всего набралось государевых денег половина тех, что сколотили мы перед дальней дорогой. Гасить эти деньги будем только через пять лет, когда твердо встанем на ноги, в равных долях за десять лет. Сена же заготовили много. Один зарод уже свезён на баз, а остальные притащим по снегу. Погордитесь, тятя, о моих делах соседям.
С благословенным поклоном ваш сын Евграф и невестка Одарка».
Письмо получилось длинное, подробное. Евграф упрел, дважды вставал и пил воду. Прочитал его жене, та внимательно слушала и с восторгом хвалила мужа.
– Складно у тебя вышло, Граня, словно учёный  дьяк Никишка из нашей церкви отписал. Жалко, я грамоты не знаю.
– Погоди, развернёмся с хозяйством, найму тебе толмача, выучит. Счёт ты добре знаешь, буквицу враз изучишь.

На помочь пришли пятеро, Серафим – шестой. Каждый со своим плотницким инструментом. Глафира по-мужски распоряжалась работами, словно не впервой ей ставить времянку. Синяк у Серафима к тому времени стал съезжать, светлеть, и его чёрнота больше никого не смущала. Он подстриг бороду, усы и выглядел куда приятнее, чем в ту воровскую ночь.
По небу неслись косматые серые тучи, грозясь брызнуть холодным дождем или весёлой сахарной крупой. Свистел порывами знобкий северный ветер, продувал суконные армяки и торопил строителей взяться за работу. И они не медлили. Неглубокий в два штыка котлован был готов, столбы, как основа хаты уже стояли. И зазвенел перестук молотков о гвозди, запела пила двухручка, обрезая в размер  горбыли, заахали топоры по лесинам ровняя кромки, чтоб в щель не пролетел даже комар. Не прошло и часа, как мужики скинули с себя армяки, ибо задымились спины от дружной помочи, какая на Руси испокон веков была в ходу, как ложка в обед.
Глаша сравнивала сноровку Серафима с Евграфом, и видела, что один другому не уступает, что приятной истомой ложилось ей на сердце, и оно больше и больше приближалось к Серафиму. Конечно, против Грани жених уступает статью, да и молчун, не разговорится.  Граня же, так и сыплет прибаутками.
– От жаркой работы – дремать не охота,– кричал он весело, подшивая горбыль за горбылем, которые  тесали Степан и Серафим, едва успевая за ним.–  От жаркой работы всё в нутрях закипело!
– Точно, тащи-ка, сестра, кваску горло промочить, упрели!– откликнулся Емеля,– да глянь там, как дела у Мани с обедом.
– Вот тут ты в яблочко  метишь. Обед, как и хлеб – всему голова.
До обеда помочь усаживалась на перекур только раз, когда Глаша принесла разогревшимся мужикам квас. Тут и ветер знобкий пропал, стало выныривать из-за туч робкое осеннее солнце, поднимая и без того высокое настроение. Закрутили цигарки, задымили. Глаша обошла стройку, оценивая сделанное. Довольная улыбка тронула её губы и долго не сходила, молодя вдовий лик. Серафим кося глаз, как пристяжной мерин в упряжке, наблюдал за невестой, тоже светясь улыбкой.
– К полудню стены зашьём,– сказал Степан,– перекинемся на крышу. Я  двери сработаю. Есть ли навесы?
– Есть,– откликнулся Емельян, – и плаха есть на дверь. Матка вон на крышу лежит добрая. Готовились к помочи.
– Печника нашли?
– Сами кладём,– отозвался брат Емели – Федор.– Не велика наука. Тут каждый норовит своими руками обходиться. Под топки  надо с нырком выложить, а дальше – пустяки.  С кирпичом туго в Зубкове. Придётся в Карасук бежать.
– Сбегаем, было бы, где печь ставить,– проронил слово Сим.
– У меня тоже кирпич был в обрез,– сказал Евграф,– сначала поставил три колодца – дело к лету. А теперь прирастил целых пять. Бросишь в топку березовые чурки – пластает  огонь, гудит печка, жар от неё, как от солнца в июле. Хороша. Мальчишкам топчан рядом поставил. Млеют.
– Серафиму надо сразу класть с колодцами – в зиму идём.
Помочь докурила самокрутки и снова застучала, заухала, засвистела с голосистыми перекличками, так что и солнцу стало любопытно, и оно глазасто смотрело теперь на дела помочи аж до самого вечера. Обедали в хате Емельяна. Глаша обнесла строителей хмельной бражкой, хваля умелые руки. Маня поставила на стол чугун с лапшой из петуха, и она запашисто паровала на проголодавшихся мужиков. Емельян с весны купил несколько пестрых, как рябчик, кур у местного старожила, они нанесли яиц, выпарили хороший выводок. Птица удобна тем, что лето и осень нагуливает вес, и в любой момент можно забить на обед. На столе красовались квашеные огурчики, капуста с оранжевыми крохами моркови, обильно посыпанная укропом. Сидел, как кучер на облучке, кочан, разваленный на четыре части. Сочным, кисло-сладковатым листом каждый охотно набивал рот. Тут же румянились подовый хлеб, пироги с начинкой всё из той же капуты. В расписном туеске загустевшая сметана, ложку не провернешь.
– Накормили нас до отвала, аж, за ушами пищит,– сказал Евграф, вставая из-за стола,– спасибо стряпухам. Все было вкусно, особенно бражка!
– А я думала – капуста. Ты полкочана умял,– шуткой на шутку откликнулась Маня.
– Я бы на другую половину навалился, да Серафим подчистил. Гляжу, он не только на помочи  хваток, но и за обедом,– балагурил Евграф,– ложка так и мелькает, а рот не закрывается.
– У него  и топор в руках так же мелькает,– заметил  с добродушной улыбкой Степан.
– Рука у него набита, как и морда,– шпыльнул своего постояльца Прокоп.
– Кабы не та оглобля, так поди и помочь не случилась,– колюче сверкая глазами, засмеялся Евграф.
–  В яблочко угодил!– поддакнул Степан.
– Что-то вы, побратимы, скрываете?– насторожилась Глаша, заметив смущение  Серафима и то, как он торопливо набросил на плечи армяк и выскочил из хаты. За ним поспешили остальные. Евграф медлил, глядя, как Маня прибирает со стола посуду, а Глаша собирается на стройку, чтоб придать ей накал до самого вечера. Пропустив женщину вперёд, и улучив минуту, Евграф спросил:
– Утешилась твоя душа и плоть?
– Не знаю,  я всегда буду, как репей цепляться, за свою мечту – о ноченьке на двоих. Знай об этом, Граня,– Глаша оглянулась и обожгла безумной зеленью  глаз  душу Евграфа.
– Я то думал,..– Евграф махнул рукой,– шибче шагай, молодуха, не отставай, хата ждёт!
Вечером за ужином с обилием бражки мужики наперебой гордились поставленной хатой. Больше всего ревел белугой Прокоп, ударяя себя в грудь:
– Поспорю, чья больше заслуга Грани или моя! Слова – словами, а лес– лесом! Не стоять той хате, кабы не мой горбыль. Наливай мне, Глашка, за это лишнюю кружку бражки.
– Тю, горластый, лью, хлебай до упаду. Только без Грани и горбыль  твой мертв. Он – заводила.
– Мне любо дознаться – кто Симу маску расписал?– не унимался Прокоп. – Тут не оглобля, а кулак плясал. Почему?– На что сваты дружно заржали.
– Репей, да и только,– вступился за зятя Емеля, обнимая тяжелыми руками Прокопа за плечи,– гляди, а то по-дружески поглажу.
– Он погладит! А я – проутюжу!– тряся плотно сжатыми кулаками отстраняясь от Емели, чёртом выкрикнул Прокоп,– лей, Глашка, бражки, не жалей, коль крепче не приготовила!
– Когда бы я успела, родимый, смилостивься, на свадьбе отопьёшься.
– То дело не скоро. Обживи сначала хату.
– Ото совет – золото,– сказал Евграф, и затянул свою любимую: «По над лугом». Серафим встрепенулся кочетом,  неожиданно подхватил сочным басом на удивление и радость Глафиры, показывая, что и он не лыком шит.

11.
Ссуду, о которой писал Евграф старикам, задержали на месяц. Казна  за лето отощала, как корова от бескормицы. Народ в волость и уезд прибывает и прибывает. Расходов на обустройство крестьян оказалось слишком много. Старшина Волосков писал в уезд,  просил пополнить казну. Писали об этом же  другие старшины. Из уездов депеши шли прямо к генерал-губернатору Томской губернии Асинкриту Асинкритовичу Ломачевскому.
Губернский Томск с приходом Ломачевского перестраивался. Особенно центр, где по проектам архитекторов Лыгина и Федоровского построены тридцать кирпичных домов. В них разместились губернаторство, общественная палата, торговый дом и старанием генерал-губернатора открылось ремесленное училище.
Из этого-то училища осенним  непогожим днём отъезжала карета Ломачевского со свитой. Его высокопревосходительство побывал на открытии первого в губернии профессионального учебного заведения, о котором он хлопотал перед государем несколько лет. Асинкрит Асинкритович был весьма доволен обустройством училища, группой преподавателей-воспитателей, и несмелой, притихшей шеренгой первых учащихся, одетых в форменные брюки и кителя с золотистыми пуговицами. Юноши разных сословий будут здесь обучаться  различным ремёслам и приобщаться к физкультуре*. Ломачевский вышесреднего роста, был в мундире и при всех регалиях в свой зрелый возраст. На груди сверкали два ордена Святого князя Владимира, три ордена  Святого
----------
*В начале двадцатого столетия в Томской губернии в училищах с различным профилем обучения, в том числе медицинских, в институтах и университетах обучалось более 50 тысяч учащихся и студентов. Училища находились на полном государственном обеспечении, студентам выдавалась стипендия, имелись общежития. На практике студенты получали жалование.
 
Станислава и два – Святой Анны. Его высокий лоб с залысинами, при короткой стрижке, тронула мелкая сетка надбровных морщин, шикарные с легкой проседью усы падали вниз, этакой разножкой пляшущего казачка. В открытых светлых глазах светилось довольство. Губернатор произнес короткую речь во славу государя-императора, пожелал успехов в обучении и довольный собой, а также училищным торжеством, отбыл к себе.
Кабинет его находился на втором этаже нового кирпичного дома. Поднимаясь по широкой лестнице, Асинкрит Асинкритович мурлыкал под нос «Боже царя храни», что показывало прекрасное расположение духа. Через несколько минут он пригласил к себе чиновника, отвечающего за процесс переселения крестьян в губернию. Сам он постоянно следил, как огромная территория от северных таёжных земель, до Алтайских гор и степей с прихватом киргизских суходолов по левобережью верховья Иртыша, постепенно наполнялась людом и обживалась. Вопросов и проблем возникает множество. Важно вовремя их решить.
К нему на доклад спешил чиновник и, отрешившись от умиротворяющего посещения училища, губернатор стал внимательно слушать своего добропорядочного и уже немолодого подчиненного, в ладном однотонном сюртуке. Доклад о заселении крестьянами их губернии по существу венчал год, поскольку в зиму мало кто отваживался покинуть родной дом на неизвестность.
Ломачевский не любил тягучую канву докладов и предпочитал вести беседу.
–  Вы можете назвать точную цифру переселившихся в этом году на земли губернии?
–  Прибыло и осело  в нашей губернии чуть более ста тысяч едоков мужского пола.
–  Если брать в среднем семью из четырех-пяти человек, к нам прибыло почти полмиллиона душ. Как же они обустроились, каково питание? У вас есть подробности?–  живо интересовался губернатор.
–  Да, ваше высокопревосходительство.  Многие хозяйства крепко встают на ноги,  обеспечивают себя хлебом, мясом, маслом, а излишки продают. Покажу характерный пример. Нынче весной в волость Зубково, примерно  сто пятьдесят верст западнее Новониколаевска, прибыли семьи Нестарко из Черниговской губернии и Белянина из Тамбовщины со средним достатком до семидесяти рублей на человека.  Их проход длился почти два месяца. Шли вместе  от Волги на трёх подводах с женами и четырьмя малолетками. Везли скарб, орудия. В дороге поиздержались, но на месте быстро получили путевые, ссуду на хозяйственные нужды и обсеменение полей, земельные  наделы и усадьбу. Освоились, успели вспахать клин под зерновые и взяли урожай. Просят следующую ссуду на приобретение дойных коров. Волость пока выдать её не может.
–  Таких домовитых крестьян надобно всесторонне поддерживать!
–  Вот прошения от нескольких волостных старшин с просьбой пополнить казну для выдачи дополнительных ссуд.
–  Да, но и губернская казна отощала! Однако просьбу старшин – удовлетворить.
–  Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Как говорится, по сусекам поскребём.
–  Поскребите, голубчик, поскребите! Я собираюсь, его высочеству, мы с ним приятели, челобитную отправить об увеличении ссудной казны переселенцам. На эти нужды направим волостные сборы и подати. Как они – растут?
–  Да, и заметно от крепких хозяйств после истечения льготы,  подобно тем, что привёл в примере.
–  Хорошо. Каковы же проблемы на сегодня?–  губернатор встал, прошёлся по кабинету,–  у меня сегодня радужное настроение от посещения училища, вы знаете. Но пусть оно не мешает вам высказать проблемы. Обнаруженные и решенные недостатки, голубчик, вы знаете, бодрят.
–  Проблемы есть с перевозками переселенцев как по рекам, так и по железной дороге. Не хватает барж, вагонов. На станциях и пристанях люди ждут посадки неделями. Скученность всюду огромная, люди мало получают горячей пищи, медицинская и санитарная помощь слабая. Люди болеют и некоторые умирают.
–  У вас есть точные данные?–  нахмурился Ломачевский.–  И как мы можем влиять в пределах наших земель?
Чиновник замялся, не решаясь произнести роковые цифры. Губернатор вернулся в своё кресло, пытливо уставился в лицо собеседнику.
–  Вы не решаетесь? – довольно строго произнес Ломачевский.
–  Нашей вины в том не вижу, но мы можем внести посильную лепту: командировать на поезда группу врачей, на наших станциях обеспечить людей горячей водой и пищей, сократить стоянки поездов. Это снизит смертность, которая в среднем за год по всем губерниям Сибири и Дальнего востока близка к полутысяче человек.
–  Составьте конкретные предложения, заготовьте письмо на высочайшее имя с проблемами и их решением, да ко мне на подпись.
Чиновник, откланявшись, удалился, ломая голову, где же взять средства?

В конце снежного ноября, потеряв надежды на получение дополнительной ссуды, на усадьбу Евграфа прибыл посыльный. Цепной пес оповёстил о госте звонким лаем. Веселые глаза человека в добротном овчинном кожухе говорили о хороших вестях.
–  Нестарко  и Белянин – прошу явиться к старшине,–  бодро сказал он Евграфу выскочившему  на лай пса во двор.
–  Какая нужда?–  полюбопытствовал Евграф.
–  Придёшь –  узнаешь. Впрочем, с вас магарыч причитается за добрые вести.
–  Проходь в хату, угощу хлебной самогонной водкой.
–  На службе не пью,–  стал отказываться посыльный.
–  Был бы флакон или фляжка, я б тебе налил чекушку.
–  За флаконом дело не станет, вот он,–  посыльный вынул из правого кармана полушубка плоскую скляницу,–  ровно чекушка входит.
–  Ай, да запасливый!–  восхитился Евграф, принимая от посыльного сосуд.
–  Я по нужде. Вот-вот затрещат морозы и мне бегать по селу без сугрева не можно.
–  А говоришь, на службе не пьёшь.
–  Сто граммов в морозец –  разве выпивка?!
–  Веселый ты, парубок!–  Евграф скрылся в хате и через пару минут вышел одетый в ватник, ушанку, валенки и подал флакон посыльному.
–  С нами поедешь, или у тебя  дела есть?
–  С вами.
–  Тогда жди, запрягу Гнедого. Белянина покличу.
–  Запрягай, я к нему добегу.
У хаты Белянина произошла точно такая же картина после короткого разговора.    Только посыльный вынул фляжку из левого кармана,  передал Степану. Гнедой был запряжен в сани, приятели с посыльным попадали на розвальни,  застоявшийся и сытый  мерин взял с места рысью по заснеженной мало езженой дороге под веселый говор седоков.
Двор волостной управы очищен от снега. У крыльца оживление. Кроме Евграфа и Степана тут уже колготились два незнакомых в собачьих треухах мужика и Серафим Куценко. Поджидали с обеда старшину Волоскова.
–  По какому случаю притопал, Серафим?–  спросил Евграф, пожимая его  мозолистую руку.
–  Вот Алёшка посыльной прибёг, приказал к старшине явиться. А вы со Степаном шо?
–  И ничего не сказал тебе?
–  Нет.
–  И нам, чертяка, смолчал. Как вы там с Глафирой поживаете? Не померзли?
–  Завернулись в солому по вашему примеру, тепло в хате держится долго.
–  Глафира, небось, тебя борщом да пирогами закормила? Гляжу, был сер лицом, как у волка шерсть, теперь порозовело, и сам погрузнел за этот месяц, глаза блестят, как на масленицу,–  неуёмно балагурил Евграф,–  вот что значит жинка для мужика! И душа спокойна и тело в холе.
–  Да уж, как водится,–  засмущался Серафим, пряча улыбку в смоляных усах. От него несло сытостью и женской ухоженностью, свежей одеждой, как и от приятелей,–  спасибо тебе и Степану.
–  Как твои детишки, привыкли к новой маме? –  спросил Степан.
–  Свыклись быстро. Сердце у Глаши не каменное, дети ей теперь что родные.  К тому же дюже хозяйственная, она же меня к старшине за ссудой турнула. Я и рад стараться.
–  Вот и голова наш, легок на помине,–  сказал Степан,–  здравия желаем, господин старшина!
–  И вам, господа крестьяне, не болеть. Проходите  в зал  собраний, обрадую.
Волосков был одет в форменную шинель, на голове казачья папаха с красным верхом, на ногах молочного цвета войлочные бурки. Приятели переглянулись и повалили вслед за Волосковым, обмахивая на крыльце веником  валенки. Дружно прошли в указанное помещение, расселись на желтушно крашеные лавки. От высоких колодцев печки с топкой в коридоре, несло теплом, и посетители распахнули ватники, у одного незнакомца на плечах бекеша. Сняли с голов шапки. Не успели завязать меж собой разговор, в зал вошёл старшина. Манерно разгладив обвислые казачьи усы, светясь приветливой улыбкой, он жестом руки усадил вскочивших с лавок мужиков и, пройдя  к столу, что стоял у окна, сочным голосом сказал:
–  Наша челобитная, господа крестьяне, о выдаче вам дополнительной ссуды на нужды хозяйства и приобретения скота, дошла до самого генерал- губернатора Асинкрита Асинкритовича Ломачевского. Он озаботился делами каждого, пополнил уездную казну, и мы вам выдадим просимые суммы. Условие одно –  потратить деньги строго на указанные ранее нужды, –  Волосков пробежался глазами по каждому просителю, как бы убеждаясь, что они сделают так, как он требует.
–  Я просил на корову, её и куплю. Сена накосил вдосталь,–  первым откликнулся Евграф.
–  Иного не будет,–  поддержал приятеля Степан.
–  Как писано в прошении, господин старшина, на то и потрачусь,–  заявил Серафим.
Незнакомцы тоже подтвердили свои намерения.
–  Я не сомневался в разумном использовании ссуд, господа крестьяне, берите у писаря оформленные бумаги и немедля получайте деньги в Карасуке,–  старшина, широко улыбаясь, пожал руку каждому,–  желаю удачи, господа!
Старшина удалился.  За ним последовали мужики, шумно отдуваясь от приятного, но волнительного известия. Без волокиты, получив документы на ссуду, расписавшись в ведомости, крестьяне покинули контору.
–  О, Стёпа, к кому наши имена попали –  к самому генерал-губернатору. Имя у него мудрёное: Асинкрит Асинкритович. А вот запомнил,–  Евграф светился радостью, словно осколок стекла на солнце за отзывчивую доброту высокого человека, словно он только что лично одарил милостью господ крестьян. Радужность  настроения была от того, что там – наверху, глубоко понимают нужды простых людей, радеют за их сытную житуху. Евграфу невдомёк, что цель генерал-губернатора и самого государя направлена на всё крестьянство, от  которого тащилась убогая слава нищей России, а коль нищий или богат народ,  то и государство нищее или богатое и могучее.
–  Как такого человека забыть, Граня,–  ответил Степан, с благодарно светящимися глазами,–  как не отблагодарить преданностью. В такие минуты хмурый день ярче кажется, а скрип снега под ногами, что твоя любимая песня.
–  Ото, Стёпа!–  орлиные зоркие глаза и в разлёт, словно крылья, брови друга казались Степану более яркими и светлыми.
–  Когда сбираетесь бежать в Карасук?–  спросил Серафим, не менее взволнованный, чем его знакомые, сослужившие громадную службу на всю жизнь.
–  Слыхал, слово старшины –  немедля.
–  В ночь, что ли пойдёте?
–  Завтра с утра пораньше. На третьего петуха встанем, чтоб к кассе вместе с кассиром прибыть. Заночуем, а послезавтра в уезде – ярмарка. Так, Граня?–  сказал Степан.
–  Не иначе, чтоб двух зайцев убить.
–  Дозвольте мне с вами. Гуртом веселее и надежнее,–  сказал Серафим,–  никак казна на руках будет.
–  Чего ж, возражать. Поспешай, только не проспи с молодой жинкой, –  кинул он устоявшийся вековечный намёк на постельные отношения с весёлым озорством.
В самом деле, упав  в розвальни и тряхнув вожжами, веселя коня, Евграф услышал под полозьями саней и поскрипывание ремней, держащих оглобли, иные весёлые звуки, созвучные поющей душе. Гнедой летел стрелой вдоль домов по укатанной санной дороге, перемахнул через перелесок с плакучими берёзами, опустившими низко свои голые кисти,  не сбавляя хода, свернул на убродную тропу к хутору и, кося глазами на хозяина, встал возле ворот хаты, где с нетерпением ждали мужей их жёны, в надежде услышать доброе известие.

12.
Грозно громыхнула над Зубково весть о японской войне. В уезде и волости появились царские офицеры, полетел хруст кованых лошадей на утоптанной дороге у земской управы. Последний февральский день не пугал недавними злыми морозами, но был колюч и заставлял носить кожухи, армяки со свитерами и беличьими да заячьими шапками. Указ о призыве на войну расклеен на воротах, возле него толпились люди. Дым цигарок, хмурый настороженный говор, тягучие минуты ожидания огласки списка призыва запасников, ратников, казаков,  новобранцев на войну. Волость по числу едоков обязана поставить под ружьё дюжину мужиков до тридцати пяти лет. Кто окажется в этом роковом списке решит земство.
– Японец, говорят, в океане на островах притулился. И шибко много его развелось, земли не хватает.
– Китайцев и того больше, а вот не боится, воюет японец Китай, отобрать хочет у него сушу.
– Острова Курилы для рыбного промысла годятся. Он спит и видит себя там хозяином.
– У нас  полно земли необжитой.
– Город там дюже важный Порт-Артур называется, и за него драка. Государь его отдавать не желает. И я не желаю, пойду с охотой японцу хрюшку чистить.
– Тебе терять, кроме бабы нечего. Прожил, пропил все ссуды, а у нас дети, хозяйство. Так и норовишь стянуть, что плохо лежит.
– Вон его подельник закадычный торопится, тоже добровольцем от нищеты на войну запишется!
В кабинете у волостного старшины Волоскова с поручиком шёл напряженный разговор по списку лиц подлежащих мобилизации. Таких набралось с гаком.
– Вы, ваше благородие, как прискакали к нам, как снег на голову свалился, так и ускачите растаявшим снегом, а нам здесь оставаться, жить, исполнять возложенные на земство обязанностями государем. Он приказал обживать Сибирь, без крепких мужиков она не покорится.
– Мы едем на войну. Защищать интересы империи, класть свои жизни,– поручик гладко выбритый, подтянутый и свежий говорил буднично, как о надоевшем деле.
– Я  верю вам и понимаю. Однако прошу: войдите и в наше положение. Мы даём вам дюжину мужиков, но по своему списку –  тех,  кто  в экономике земства большой роли не играет*. Вы же выдергиваете  из села двух крепких мужиков. Они у нас уж давно не просят ни ссудных денег, коих так не хватает в казне, ни требуют благоустройства. Сами стараются: дорогу в хуторе гравием отсыпали, колодцы надежные вырыли, урожаи хорошие берут, скот разводят, даже масло бьют. И всё это скоро воюющей армии потребуется в большом количестве. Кто её кормить будет – голодранцы, какие есть в моём списке, но останутся по вашей прихоти?
– Господин старшина, это ваши заботы, свои я решу, когда в строю батарейцев увижу: Белянина, Нестарко и прочих.
 -----------
            * От действительной службы освобождались: единственный сын, единственный кормилец в семье при малолетних братьях и сёстрах, призывники, у которых старший брат отбывает или отбыл срок действительной службы. Остальные годные к службе, не имевшие льгот, тянули жребий. Все годные к службе, в том числе и льготники, зачислялись в запас, а по истечении 15 лет — в ополчение. Давались отсрочки на 2 года по имущественному положению. Отслужившие сроки действительной службы,  находясь в запасе, зачислялись в ополчение, в котором пребывали до 40 лет.

– Вот за них-то я борюсь, ваше благородие, и по праву голоса земства вычеркнул из списка, – он хотел добавить, что вы как ветер-разрушитель пронесетесь над волостью, сорвете крыши с домов, и умчитесь, а нам эти крыши ладить надо, но,  хмурясь, сдержался.
В кабинет, приоткрыв дверь, просунулась голова волостного писаря.
– Что тебе?– сразу же заметил его старшина, зная, что тот просто так под горячую руку лезть не будет.
– Дела на  спорные головы принёс.
– Давай сюда!– писарь вошёл и подал  расшнурованную папку. Старшина принял, махнул рукой,  писарь удалился, с явным удовольствием глядя на офицера, который сидел у стола напротив.
– Так. Уточняю, гражданин Белянин Степан Васильевич, тридцати пяти лет от роду. Из списка выпадает по возрасту.
Офицер встал, протянул руку за документом. Вчитался. С неудовольствием вернул назад.
– Второй, Нестарко Евграф Алексеевич. Полных тридцать четыре года, но земство на него накладывает броню, как на крепкого домохозяина – нашу опору.
– Вы печетесь о нём, словно он ваш родственник.
– Как хозяин, ваше благородие, как исправный подданный государя. Снова повторяю –  воюющую армию  надо хорошо кормить. Хлеб и мясо будут давать такие мужики, как  Нестарко. Если вы не пойдёте на уступки, земство будет писать прошение губернатору о наложении брони.
– Ваше право, господин старшина, я на уступки ходить не привык. И тоже стараюсь нести государеву службу исправно.
– Если он  уйдёт, и пока команда сформируется, ему тридцать пять стукнет. В марте рождён. Нас же потом болванами обзовут. Могут мужика оставить в ополчении, вам-то какой прок.
Поручик, вскинув брови, поправив портупею, встал. Прошёлся по кабинету, раздумывая.
– И детей у него, вы мне сейчас скажите, полдюжины?!
– Не полдюжины, четверо: двое сыновей и две дочки.  А вот лошадей у него полдюжины. Орловские скакуны, строевые, закупить для кавалерии можно парочку. Ваш приятель подпоручик по этим делам тут же промышляет. Подскажите.
– Зовите сюда этого батарейца. Взглянуть хочу.

13.
Евграф и Степан  в овчинных кожухах и собственноручно скатанных высоких валенках, заячьих папахах стояли вместе, читая расклеенный указ, холодящий сердце, словно слова эти,  написанные чёрной краской,  сжимали его, не давали биться в привычном ритме. Шутка ли, оставить Одарку с четверыми малолетками на разросшемся хозяйстве. Загибнет! Вместе с ней рухнет то дело, что ведут с компаньоном по принципу: точней расчёт – крепче дружба. Развернулись они с хозяйством богато и широко, как эта вот бескрайняя степь с перелесками. Как натягивали  первый год жилы вдвоём, так и тянут. Срубили за эти годы просторные дома под жестяной крышей, амбары, коровники с конюшней, где стоит у каждого по дюжине голов скота. Тут коровы, быки пахотные, кони орловской породы. Главное – всё же два десятка десятин распахано. Часть под парами, часть – залежь. Оказалась неподъёмная тяжесть пахотная, особенно уборочная. Пытались нанимать  батраков в страдную пору – нет добрых на вольных землях. Не затем шли сюда люди, чтоб на кого-то горбатиться, а на себя. Бывали ссыльные после освобождения из-под стражи, но  мимоходом  срывали с мужика какую казну на дальнюю дорогу в свои края и уходили навсегда. Те, кто оставался здесь,  после одного или второго найма сбрасывали с себя шелуху прежних преступных ошибок, ставили своё хозяйство.  На этих землях только ленивый нищим ходит, а ленивого в батраки брать – что на загорбок себе посадить и переть  в гору до упаду. Его земляки Емельян Черняк, Федор Черняк, Серафим Куценко, Прокоп Полымяк такие же справные хозяева. День и ночь, как и они со Степаном, как говорится в борозде. Их жёнки не меньше пластаются. С зарей встают, после зори только  угомон постельный. А ещё и рожают. Брюхатые до последнего дня под коров садятся. Молоко доят и тут же через сепаратор пропускают. С прошлого года у них стоят эти грузные бочкообразные машины ручного привода. Покрути-ка! Не раз выговаривал  Одарке, чтоб его ждала, не крутила. Нет, сама всё норовит переделать!
Как поведёт хозяйство Одарка с малолетними детишками? Старшему Ванюшке только семь годков стукнуло. Его бы в школу в Карасук на следующий год определить. Поговаривают, в Зубково  при волостной управе класс начальный с осени  откроется. Прирубили уж к конторе полати, печь поставили. Нет, не понесёт Одарка такой тяжести. Сломает она её, горькими слезами будет умываться. А если убьют?! На войне не конфеты с петушками сосут, а людей убивают да калечат.
Бывало за эти годы лихие напасти. Одарка по весне как-то вечером управлялась, нездоровилось ей после родов первой дочки Галинки, и корова ушибла ей ногу в голени. Едва доковыляла до дому. Сразу не сказала мужу об ушибе. Наутро – наступить не может, распухла, одеревенела. Евграф осерчал, принялся осматривать ушиб. Простучал пальцами, Одарка в стон, ажник пот выступил на лбу от боли.
– То не просто ушиб, моя гарная женушка, тут кость задета. Трещина думаю, как же ты смолчала?– Евграф с сердитым сочувствием смотрел на Одарку.– То-то я чую: не спится тебе ноченькой.  Счас я ногу запеленаю, и будешь лежать не меньше трех суток.
– Как же, Граня, лежать, кто ж за Галинкой доглядит? Она такая хворая,– испугалась Одарка.
– Люлька рядом с кроватью весит, протянешь руку – покачаешь. Пеленать я буду. Соберешься кормить грудью – подам кроху. Ты ж  не смей ногой шевелить, иначе неделю, а то и больше будешь прикована к постели.
Вся тяжесть домашней работы, привычной для двоих, упала на одни руки. Три коровы уж стояло в стойле, бык для пашни рос, три лошади с жеребёнком. С лошадьми да быком хлопот мало. По теплу стояли в загоне, только на водопой к колодцу гонял да сена подбрасывал. С коровами морока. Две только с новотелу, раздаивать матушек надо. Несколько раз за день под них садиться, телят поить. Одна, правда, в запуске, к лету отелится. Молоко девать некуда, будь оно неладно. Да куда денешься, придётся  бороться с нелегкой долей.
Той же весной грянула новая гроза – корь. Серафим прибежал, сказал, что у него огнём горит младший сынишка, кашляет, мокроты  вожжой висят, ничего не ест. Поди Евграф  поможет, коль скот врачует?
Разговор во дворе состоялся. Евграф подумал: скарлатина. Напугался такой дурной вести, аж мороз по шкуре продрал: переходчивая скарлатина, опасна для малышей. Серафима в дом не пригласил, стал тут же расспрашивать:
– Сколько дней в огне малый?
– Третий день как.
– До этого хворал?
– Шибко не замечали, но квасился. Глаша первая прознала, что у него жар, всполошилась. Поможешь?
– Та я не фершел. К зубковскому Афанасию беги.
– Нет его в деревне, в Карасук отправили. Там больно много ребятишек больных, – Серафим умоляюще смотрел на Евграфа. – Помоги, не зря же ты расспрашиваешь.
– Не зря, если это скарлатина – не спасти мальца. Поздно хватились. Уберечь бы старшего. Ему сколько исполнилось?
– Ноне десятый годик пошёл.
– Этот видно окреп. Не подпускай его к больному близко. Мне глянуть на мальца бы. Убедиться.
– Поехали, туда – сюда свезу.
– Скажу Одарке об отлучке.
В  комнате для детей Глафира хлопочет у кровати больного. Евграф поздравствовался, снял армяк, вымыл у рукомойника руки с мылом, прошёл в детскую, внимательно осмотрел мальчика. Пощупал лоб. Кипяток!
– Открой рот, Лёня, высунь подальше язык. Так, – Евграф нажал на язык черенком деревянной ложки. – Красноватый язык у мальца, но сыпи, слава Богу, нет. А на теле есть? Давай посмотрим, рубашку завернём, не бойся. Есть сыпь, но не такая страшная. Думаю, это не скарлатина, а корь. Тоже не мёд, но легче. Авось оклемается малый.
– Чем же его поддержать можно, он не ест ни шута?– спросила Глаша.
– У бабки Параски корень солодки и девясила возьми. Надо бы и алтея. Но тут я его не встречал. Накроши ложку, кипяти  несколько минут в кружке и пои всех мальцов несколько раз в день. Думаю поможет. Если у Параски нет, у меня есть – дам немного.
Евграф обеспокоенный вернулся домой. Набрал в клуне высушенных корней, какие называл Серафиму, и сам приготовил отвар в литровой алюминиевой кружке, велел  Одарке вместо чая поить детей для крепости организма. Сам заторопился к Степану и рассказал о поветрии  кори, и предложил Наталье тот же рецепт, что  жене и Глаше.
– Ты, Граня, вижу, не только скот врачуешь, но и людей. Откуда такая наука?
– От тяти всё идёт. Он к такому делу – талант. В молодости крепостным был, как и твой отец. Помещик Саврасов – его хозяин, приметил смышленость тяти, во двор взял. Он до лошадей любитель, разводил орловских рысаков, кой и мой Гнедой  этих кровей. Продавал коней богато.  Тятя грамоту познал у него, Саврасов тоже знатным лекарем слыл. Однажды принес книжку древнего идуса-знахаря. Авиценной звали. Приказал читать и выписывать какие травы от чего. Тятя рад стараться. Много почерпнул доброго. Применял, мне передавал. Я тоже, на ус мотал.
– Бабка Параска, мать Полымяка, травница. У волостной управы как-то сидела и торговала травами.
– Торговала, хорошие травы. Только у нее все больше от живота, да от простуды. Больно мало знает, потому, как неграмотная. Я тебе  говорил, что полыни разной богато надо запасать, развешивать по углам всюду. Она – полынь, блох убивает, клопов. Тараканы  горькую боятся. Пить её надо от той же простуды, от ревматизма. Копали мы с тобой корни солодки,  шиповника, девясила. Пригодились…
– …На шута ему иноземные порт-артуры сдались! Прежний царь Александр третий, мудрей был. Без войн прожил свой срок на троне.
Голос Степана вернул Евграфа из воспоминаний недавнего прошлого.
– Тебя, Граня, не загребут, помяни моё слово,– успокаивал приятеля и компаньона Степан,– погляди, сколько мужиков моложе тебя. Пусть они боятся. Хозяйство  идёт в гору. Мы с тобой даём хлеб, мясо и масло. По сборам у нас долгов нет. Армия сколько корма потребует! В земстве это понимают.
– Не спорю, как посмотрят. Вдруг там батарейцев надо. То-то офицер от артиллерии крутится. Думаю, мой козырь – четверо ребятишек.
– Точно в яблочко попал. Ты  единственный – кормилец на пятерых душ.
Вроде всё складывалось у Евграфа ладом, а смутная тревога  жгла его мирное сердце, и он не находил себе места, будто стоит на тонком льду и вот- вот провалится.
На крыльцо вышёл писарь, крикнул.
– Кто здесь Нестарко?
– Я буду!– и сердце его ёкнуло, губы подсушил страх неизвестности, словно поймал горячую струю от раскаленной плиты.
– Шагай к старшине.
Евграф  с тупой миной на лице глянул на друга и размашисто, как всегда он ходил, двинулся в контору, ощущая чугунный гул в ногах. Вошёл, сгрёб папаху в кулак, обнажая голову с волнистой копной волос, уставился на старшину горячими глазами. 
Офицер кинул пытливый взгляд на рослого, чубатого запасника, одетого богато и по-сибирски тепло, чему-то усмехнулся. Волостной старшина ткнул в бумагу.
– Нестарко, документ у тебя не в порядке, не ожидал.
– В чём?– проглатывая кипяток напряжения, спросил он.
– Здесь числится только два твоих сына, а дочерей нет. Почему?
– Та вот, сразу в храме Карасука не попросил справку, а потом всё недосуг.
– Не ожидал от тебя такой халатности, Нестарко. Не думаешь о себе. Дадут призывникам три дня на устройство дел своих, так  ты немедля вези справку о рождении и крещении дочерей. Метрику!
– Добрый батареец,– заговорил офицер, молчавший до сей минуты,– какую артиллерийскую науку знаешь?
– Повозочным был, снаряды подносил.
– Искусство наводчика знаешь?
– Нет, ваше благородие, не довелось. Гуторили, я шибко заметная фигура, яко генерал, неприятель легко засечет и вдарит.
Офицер улыбнулся, вскинул брови.
– Слышал, у тебя орловские рысаки есть, продаёшь?
–Пока только развожу с компаньоном.
– А если к тебе закупщик приедет из армии, продашь?
– Продам.
– Цену знаешь?
– Под седло – сто восемьдесят рублей. Уступлю на червонец.
– Точно! Батареец  – хозяин добрый. Можешь быть свободен.
– Есть! – ответил Евграф и повернулся на выход, прикидывая прок от такого разговора, не находя его.
– Вези справку немедля,– подхлестнул его старшина.
Евграф выскочил из конторы, как из парилки, хлопая полами кожуха, прогоняя  жар, скорее  не телесный, а душевный, который обваривал его до пота. В  то же время по спине катались мурашки озноба, особенно при вопросе о метриках.
– Ну, что? О  чём тебя пытали?
– Срочно, Стёпа, метрику на дочек надо везти в управу. От я, дурень, сколько раз в Карасуке бывал, всё недосуг метрику выписать.
– Метрика тебя оборонит от призыва?
– Похоже. Его благородие о конях интересовался, хочет закупить. Цена им –  под двести целковых.– Ты, Стёп, оставайся, а я побёг в Карасук.
Евграф оседлал своего лучшего рысака, сказал перепуганной  Одарке, что спешно едет в Карасук за метриками дочерей, выпил кружку воды, заливая жажду, прихватил полуаршинный нож, достал червонец из ларца  и  умчался по снежной изрезанной полозьями саней дороге, хрустящей под копытами орловского скакуна, сея искристую морозную пыль. Гнал не шибко,  застоявшаяся лошадь сама шла резво и охотно, словно чуяла нетерпение хозяина.
В Карасуке оживление, как на празднике. Возле уездной управы Евграф увидел толпу молодых людей с имперским знаменем, портретом государя и лозунг – «Даёшь сибирский призыв!»  Какому-то говоруну, стоящему на ступеньке крыльца, толпа проревела «Ура!», а трубач, блеснув медью трубы, заиграл хорошо знакомый марш «Прощание славянки». Евграф проехал мимо, к церкви. У ворот привязал лошадь, от неё валил пар, он накрыл круп попоной и торопливо, крестясь и ломая шапку, распахнул высокие двери. Батюшки на месте не оказалось, но внимательный дьяк, расспросив, в чём дело, кивнул головой, сказал:
– Мне и придётся тебе, сын божий, писать документ. Не волнуйся, батюшка явится, а метрики готовы.
Купив у дьяка свечи, он поставил перед образами  в светильники за упокой своим почившим родным, за здравие живущим, помолился и стал  терпеливо ждать. Дьякон прошёл через амвон и скрылся за дверью, где хранились церковные  метрические книги.
Солнце уж падало к горизонту и только тогда у Евграфа всё устроилось. На минуту заглянул в трактир, чтобы выпить кружку пива, съесть сунутые за пазуху в узелке домашние пироги. Подмораживало, хотя на северном небе висели белесые тучи, но с юга и востока вызрела бездонная холодная синева.  Наездник плотнее запахнул кожух, глубже натянул шапку, опустив уши, и выехал за околицу. Здесь собирался длинный обоз, возчики  звонко перекликались, собираясь шумной компанией двинуться из  Карасука в Зубково. Везли в лавку товары.  Евграф пристроился с  ними, безопаснее. И надежнее в ночь, если что. Беспокоило волчье урочище с глухой  и глубокой балкой. Склоны балки затянуты густым смешенным лесом. Всюду  непролазные тальниковые, черёмуховые, боярышниковые заросли. Уплотняли непроходимость колючий шиповник да тальник, увитые ожерельем хмеля. Словом глушь – прекрасное место для волчьего логова. Урочище пересекали по темноте. Из глубины чащобы раздался протяжный вой. Головной извозчик пальнул в ту сторону из дробовика.
– Ишь,  не угомонились,  проклятые. Нынче на лихого всадника напали. Аль не слыхал, что без ружья скачешь? – полюбопытствовал он у Евграфа, соскочив с воза, чтобы размяться.
–Земля слухом полнится, у него кобыла была жерёбая, тяжёлая. Подо мной рысак орловский, а на поясе тесак полуаршинный, враз серого завалю.
– То-то ты с нами увязался.
– Вы зараз подгадали. Веселее. За компанию, друже, и монах женился.
Пройдя урочище, Евграф попрощался с обозниками и пошёл вперёд рысью, давя носками валенок  стремена, давая волю рысаку, чующему родную усадьбу.
Утром – к старшине. Во дворе пусто. Заволновался. Однако Степан рассказал, что забрили всех двенадцать человек. Трое добровольцев. Белый свет желают посмотреть. Через три дня сбор и – на подводах в уезд, а далее в Барнаул на сборный пункт. Там врачебная комиссия, стрижка, формирование команды, посадка  на поезд и – к океану. Старшина ждёт метрику.
– Вот метрика на каждую дочурку, нехай ей будет стыдно. Свезу немедля.
Пётр Антонович  жестом руки усадил Нестарко на стул напротив себя, принял документы из рук Евграфа молча, но с укоризной во взгляде усталых глаз. Прочитал, крикнул писаря и, когда тот вошёл, передал метрику, сухо сказал:
– Перепиши в дело и верни метрику Нестарко. Едва не загудел, Евграф Алексеевич на войну. Отстояло земство тебя, заменив добровольцем из числа ссыльных. Продолжай трудиться.
– Премного благодарствую, – конфузливо, теряя дар речи, проговорил   пересохшим языком Евграф.
– А, чего там, это мои обязанности. Хочу знать приходилось ли тебе объезжать молодых рысаков?
– А как же!– воскликнул азартно Евграф, польщенный  вниманием старшины, и тем, как он называл его по батюшке.– С тятей мы первые наездники в уезде. Его, как знатока и лекаря скота, часто приглашал на это дело местный помещик. Так и повелось до последу. Тятя всегда меня брал в помощники. Я в седле дюже усидчивый.
– Вот и хорошо. Офицер, что закупает лошадей для армии, нуждается в таком помощнике. Будет у вас с Беляниным торговать рысаков. В Карасуке на ипподроме объезжать. Я прошу помочь ему, согласен?
– С открытой душой, Пётр Антонович. На какой срок?
– Пятидневка, не меньше. Он возьмет тебя на своё обеспечение: питание, ночлег. И даже суточные выдаст.
– Ото!– вновь воскликнул Евграф, переполненный чувством благодарности к старшине.– Пятидневка против неизвестности военной, как капля в море. У меня компаньон надёжный, за хозяйством доглядит.
– Договорились. Сегодня по полудню офицер будет у нас, я  доложу ему о твоём согласии,– старшина встал из-за стола, прошёл к Евграфу, вскочившему со стула, энергично пожал руку собеседнику,– теперь ступай к писарю, а после полудня наведайся ко мне снова, сведу с офицером.
Евграф, покончив дело у писаря, разгоряченный разговорами и теплом конторы, выскочил на мороз в приподнятом настроении. Торопливо прошёл к лошади, упал в сани и весело понукнул Гнедого, заторопился обрадовать Одарку новостями.
«Дюже легко отделался, Евграф Лексеевич. Слава Богу!– бормотал он под нос, энергично крестясь,– да и в почете, коль офицеру в помощники ряжусь. Ото наука тяти мне допомога! Сынам своим тоже передам».

Тайна сгоревшей нивы
                Хлеб – валюта валют!
Часть вторая            

1.
Хутор Подлесный за последнее десятилетие широко раскинул крылья-улицы по обеим сторонам балки и превратился в настоящее село, мало уступая по численности дворов Зубково. Две крайние усадьбы, дающие начало улицы Лесная, выделялись из общего ансамбля своей основательностью построек:  добротные дома с  глазастыми окнами,  ставнями  с молочным орнаментом на голубом фоне; бревенчатые, длинные хлева с высокими сеновалами; амбары с клунями; обширный загон для скота с высоким заплотом из жердей. Постройки компактны, как фигуры на шахматной доске, видно, что хозяева экономно застроили усадьбы, несколько потеснив огороды. К усадьбам тянется из перелеска дорога, отсыпанная  гравием и хорошо утрамбованная.
К глухим тесовым воротам октябрьским знобким вечером подкатили легковые дрожки, из них выскочил Иван Нестарко, рослый и чубатый, как и отец, одетый в городской полосатый костюм и осеннее пальто нараспашку, привычно распахнул  воротины. Седок в дрожках, шевельнул вожжами и въехал в просторный перед домом двор усыпанный мелким гравием, с островками низкого кучерявого спорыша. От калитки до крыльца веранды тянулся дощатый тротуар, местами  покрашенный опавшей хвоей со стройной ели, стоящей в палисаде перед верандой. Иван не успел закрыть ворота, как сначала услышал легкий топот ног и тут же почувствовал жаркое объятие, обдавшее его теплой волной.
– Ванечка! Как долго я тебя не видела! Дай – расцелую!– Мать никогда не забывает того, как выглядел сын в последнюю  минуту расставания, и образ, как в зеркале, постоянно отражается в памяти, но образ застывший и мало греющий ей душу, хотя и желанный. Теперь сын перед её глазами. В городской одежде он несколько изменился: повзрослел, выглядел опрятным и стройным. Она это сразу приметила, но не исхудал, хотя  три месяца живет вдали от дома без маминого стола.
– Мама,– повернулся Иван, склоняя высокую голову и принимая ласку матери,– я уж не маленький целоваться.
– Вырос, вижу, порубок в отца, – на оазисах её щёк розовел знакомый сыну румянец красоты.
– А ты порадуй  маму ответно!– раздался добродушный голос отца.– Почеломкайтесь!
Евграф Алексеевич погрузнел, стал стричь накоротко бороду и усы. Шевелюра по-прежнему разваливалась на две стороны, закрывая уши. Одет он был в легкое пальто с папахой на голове, в шароварах, но гораздо уже, чем прежде, в яловых добротных сапогах, тогда как сын носил ботинки.
– Скоренько в хату,– ворковала Одарка, как голубица на застрёхе, подхватив сына под руку и увлекая в дом, шурша калошами, одетыми на босу ногу.– Пельмени сибирские в русской печи томятся, твой любимый пирог с брусникой, и сметана с ряженкой – ждут тебя, сынок!
– Всё съем, мама, специально не перекусывал в дороге,– задорно отвечал Иван, радуясь встречи с мамой, с родной усадьбой, где рос и играл, учился  крестьянскому труду, ублажал родителей смышленостью.
– Ну и напрасно. Уж вечер, в дороге полдня впроголодь.
– Я теперь студент высшего заведения, мама,  привыкаю. Вы идите в дом, я папе помогу каурого распрячь.
– Сам справится.
– Нехорошо забывать привычное дело. Пусть лучше он идёт в дом.
Отцу понравилось, что сын взялся распрягать лошадь. Он стоял и смотрел, как Иван быстро справился с упряжью, пустил жеребца в загон к общему косяку, недавно пригнанному на зимовку с летних выпасов. Тут же за пряслами стоял скирд сена с духмяным степным запахом. За перегородкой у кормушек уминали это сено коровы и телята.
На кухне хлопотала четырнадцатилетняя чернявая красавица Даша, с тяжелыми, каштановыми косами за спиной, в белоснежной блузке и длинной  сатиновой юбке, подбитой внизу ажурной вышивкой. Она обернулась на хлопнувшую дверь и бросилась в объятия брату. Повисла на шее.
– Ой, Ванечка, какой нарядный у тебя костюм, ты в нём словно барин,– через минуту щебетала она,– городской гарный парубок! Как ты там, устроился? Садись за стол, сейчас я пельмени достану.
Иван вынул из кармана плитки шоколада, одну подал Даше, вторую и третью – шумно прибежавшим в кухню младшеньким Гоше и Лене, а четвертую косолапо шагавшему и пустившемуся в рёв Феде.
– Вам сладости, а маме – косынку на плечи,– сказал Иван, набрасывая матери цветастый шелковый треугольник.
Одарка благодарно сверкнула глазами, поцеловала в щеку Ивана.
– У-у, московский,– сказала Даша, разглядывая подарок,– долго же он путешествовал.
– Нет, меньше недели,– Иван подошёл к рукомойнику и сполоснул руки, озираясь по сторонам. – Где же Коля?
– На мельнице, должен уже быть дома,– ответил отец,– видно очередь.  А вот и он легок на помине.
Дверь шумно распахнулась, и в дом влетел Коля, только что вернувшийся с помола пшеницы. На его зипуне оставались  мучные следы, он, сбрасывая на ходу верхнюю одежду, подскочил к брату, широко расставив руки, и они крепко обнялись.
– Братка, никак студент теперь?– кричал Коля радостно. – Гляди, какой стал культурный, точеный!
– Все в сборе, теперь можно ответить на вопросы. – Иван розовел от бурного внимания своих родных с горделивым смущением. – Этот год буду обучаться в Карасуке, а в январе поеду в Томск учиться на врача в Императорском Первом Сибирском университете. Науку деда и тяти – врачевания перейму и возвышу.
– Слыхали! Где наш сын и брат будет науку познавать? Нам и не снилось. А вот гляди-ка! Башковитый Ванюша вон  аж, в какие круги пробился! Ну, пора за трапезу. Хорошие вести чаркой закрепим.
Говорливая и возбуждённая семья шумно уселась за стол, и сытная трапеза началась.

Назавтра соседи встретились сумрачным утром. Степан, горя желанием расспросить о новостях, пришёл на конюшню к Евграфу. После обычного приветствия, присели на лавку, свернули цигарки, задымили. Серое утро брезжило холодным осенним рассветом. Ветер в загоне шевелил  объедьями грубого сена, сытые лошади стоя дремали. Поскуливали сторожевые цепные псы. Из теплого хлева доносились голоса Одарки и Даши, приступившие к дойке коров.
– Привёз сына? Как он?
– Молодцом. Но думка у меня нелёгкая.
– Теперь она у каждого пудовая. Что слышно в Карасуке о войне?
– С казачьей станицы полусотня казаков пошла на Барабинск. Там погрузка на поезд вместе с конями. Покатят на фронт.
– Такова у них доля, Граня, государево войско. Опора.
– Не спорю. Нам, Стёпа, удалось избежать военной драки с японцем. И теперь не загребут в обоз ополченцами, годы нас стерегут, а вот сыны наши – загудят, – Евграф в сердцах бросил на землю цигарку, растёр  сапогом.– Надо ли нам такой расклад?
– Твои пока не призывного возраста, а вот мой Семён,– Степан задумчиво смотрел на свой ухоженный двор, где густо ходили куры, у долблёного корыта с водой гоготали гуси, в палисаде, склонив  ветки, стояла голая берёзка, тёмной хвоей пушилась ель, отливали яркой охрой не снятые гроздья калины.– Ты думаешь, война затянется на годы?
– Любая война не кончается месяцем, под Австро-Венгерской империей половина Европы. Германцы тут же, а они вояки упорные. Гаубиц у них богато, бьют черти надсадно. В Карасуке, слышно, уже есть похоронки.
– Сыновей растили для земледелия, выходит – для войны.
– Семёна  твоего  и моего Ивана по военному уставу, как первенцев семьи, пока не загребут, ты знаешь, а вот младшие могут успеть подрасти и стать пушечным мясом…
– Бог с тобой, Граня, душа холодеет от твоих слов!
– Война – петля распроклятая,  безжалостная! Вся Европа на дыбы встала. На западе французы с англичанами фронт открыли – наши союзники. Японец на Дальнем Востоке бывший враг и победитель, теперь за нас стоит. На юге турки зашевелились, через Кавказ грозятся хлынуть в отместку за давние поражения от русских. Туда заслон надо крепкий ставить. Где ж тут одним годом обойдётся. Вот какие новости  в Карасуке волком голодным рыщут.
– Мир сошёл с ума. Мы с тобой тут полтора десятка лет сидим. Как встали на ноги, как развернулись! Жить бы припеваючи, а вместо этого ночи бессонные за сынов наших.  Пойду, управляться. Семён  с Петром хоть и хваткие, а всё равно без меня не обходится хозяйство.
–  Дожили, Стёпа, до  своих помощников. Отказались от наёмных. Хлопцы наши и дочки, хоть и в школах обучались, а всё одно ремесло наше им милей. Только мой Ванюша решил доктором стать. Пусть! Я ему помощник.
Приятели тяжело поднялись и принялись за хозяйственные дела, где в коровниках продолжали раздаваться голоса жён и детей.
Отказались  от батраков компаньоны не только по своей воле, напугал  почти трехгодичный раскат волнений в центральных городах и губерниях России, на Черноморском флоте, хотя разросшиеся хозяйства требовали дополнительных рук. Евграф уж по сложившейся традиции между приятелями первый давал оценку вооруженным восстаниям в Петербурге и в Москве.
–  Нам ни к чему эти драки, Стёпа. Мы с тобой, как и большинство переселенцев –   мирные хлеборобы. Кто нам помог попасть сюда и встать на ноги? Государь-император. Так на кой шут, я буду против него горло драть?!
–  Ныне модное слово –  революция пугает многих. Серафим с Емельяном как-то встретились, говорят: «Не спокойно на душе. Как бы нас, крепких хозяев, зачинщики смуты эксплуататорами не обозвали». Этих революционеров, Граня, я бы загнал  к нам на годик –  в наше ярмо. Посмотрел бы, что они запоют после такой жизни?
–  Упадут, Стёпа, в борозде. Они наше ремесло знают плохо, вот и орут о свободе, мол, царизм виноват  в том тяжком труде. Как будто падёт монаршая власть, хлеб сам по себе будет сыпать в закрома. Не тебе рассказывать, что хлеб без пролитого поту не растёт.
–  Как же быть нам?
–  Придётся, Стёпа, пока сыны наши не подрастут, остановиться с ростом хозяйства и от батраков отказаться. Иначе оно нас досрочно в гроб загонит.
Как ни старались обходиться своими силами, а сев и осенняя страда заставляли нанимать батраков. Обычно это были переселенцы-неудачники идущие в Сибирь по столыпинской реформе, но растерявшие в дороге казну, имущество, а то и здоровье. Были и такие, что запаздывали по весне, но стремясь быстрее встать на ноги, приращивали заработок к тем ссудам и путевым деньгам, что полагалось по закону. Старожилы платили щедро, и семья, отработав сезон, уходила навсегда, осваивала своё хозяйство. Так незаметно подкатил август четырнадцатого года с введением в империи военного положения, вступившей в войну с Австро-Венгрией и Германией. Страна забурлила патриотическим настроением, формировала полки запасников, призывала новобранцев. Среди городского населения появлялись добровольцы, которых называли вольноопределяющимися. Крестьянство же глухо молчало, особенно сибирское. Но скоро кровавый водоворот войны отрезвил многие головы, особенно после тяжелого поражения армии в Галиции. Отступая, она несла большие потери и требовала пополнение сил, вызывая недовольство основной питательной среды –  крестьянства. Непопулярность войны породило массовое уклонение от призыва на фронт. Но разинутая пасть войны и не спрашивала желание хлеборобов драться, она поглощала их  с помощью приказов и мобилизации. Вместе с тем в воюющей империи развернулось добровольное пожертвование средствами для нужд армии. Состоятельные купцы и заводчики бросали на алтарь победы крупные суммы, не остались в стороне помещики-землевладельцы и богатое крестьянство.
Заканчивался второй год войны. Подкрашенный сединой старшина Волосков собрал сход волости незадолго до жатвы хлебов. Двор волостной управы плотно заполнен молодыми и больше старшими мужиками. Сдержанные голоса переливались от одной группы к другой, люди делились новостями, видами на дальнейшее хозяйствование, сыпались упреки в адрес генералов, что не щадя гнали на смерть солдат. Волосков с тревогой в голосе рассказал о ходе боевых действий на фронтах, о разгроме Турецкой армии в Закавказье и резне армян турками. Только успешные действия русских остановили уничтожение древнейшего народа.
– Господа крестьяне, мы живём свободно, много трудимся. Сеем хлеба сколько можем, продаём – сколько желаем. Страна на военном положении. Армия разрослась до шести миллионов человек. Её надо кормить, а посевы сокращаются. Сбор хлеба падает. Поэтому правительство доводит до каждой волости разверстку по хлебу, мясу и другим видам продукции. Мы должны строго выполнять объём разверстки по твердым ценам. Просьба не скрывать пуды нового урожая, честно показать излишки от тех норм на продовольствие, какие установило правительство на период войны. Торговлю излишками никто не отменял.
– Ужели так плохо в стране с харчами?– раздался недоуменный голос из середины.
– Да, в некоторых губерниях введены продовольственные карточки,– ответил старшина.– Есть беженцы. Идут от голода в Сибирь.
– Довоевались, мама родная!
– Пущай идут, нам рабочие руки нужны.
– Наймёшь батрака, тебя быстро кулаком обзовут. А так мы все тут в категории зажиточных.
– Господа крестьяне, продолжим работу схода. Вот представитель от благотворительного общества. Дадим ему слово.
На крыльцо поднялся в городском костюме с приветливой улыбкой мужчина лет тридцати.
– Господа крестьяне, наша армия с переменными успехами отбивает натиск армий центральных государств. Средств на войну требуется  много. Работают благотворительные общества, собирают деньги  отовсюду. Не скупятся купечество, промышленники, ученые. Из этих средств наши общества выплачивают раненым солдатам и офицерам пособия. Сдавайте безвозмездно хлеб, лошадей.
– Напомню,– поддержал представителя старшина,– Евграф Нестарко, Степан Белянин, Серафим Куценко, Емельян Черняк, Прокоп Полымяк отправили своих сыновей по призыву вместе со строевыми лошадьми, и они теперь воюют в кавалерии на Юго-Западном фронте. Наши земляки стали участниками успешного прорыва фронта под командованием генерала Брусилова. Кто-нибудь желает сказать своё слово?
По сходу прошелестел невнятный говор. Никто не решился.
– Мы, лучше ответим делом на пашне,– всё же раздался уверенный голос.
– Ото!
Евграф и Степан переглянулись, польщённые вниманием старшины. Тут же поговорив меж собой, решили отправить в Карасук двух строевых рысаков в допомогу своим сыновьям.
–  Пусть за нас воюет наш с тобой труд, Стёпа, а мы, с божьей помощью, нарастим поголовье.
 – Не обеднеем, – поддержал друга Степан, – вернулись бы наши сыны в здравии.

2.
Восьмая армия генерала Каледина сосредоточила свои силы против хорошо укрепленной оборонительной линии четвертой австро-венгерской армии эрцгерцога Иосифа Фердинанда. Эшелонированные укрепления состояли из трех полос  глубиной более пятнадцати километров. Первая линия – это окопы, где располагались опорные узлы с блиндажами и убежищами, врытыми глубоко в землю. Перекрытые железобетонными сводами или в несколько накатов бревен и земли общей толщиной более метра, они выдерживали удары любых снарядов. На высотах громоздились доты под бетонными колпаками. Ими простреливались все подступы. Впереди и между оборонительными полосами,  устроены проволочные заграждения с секретами минных полей, подвешенные бомбы, замаскированные волчьи ямы. Австрийское командование считало, что русским оборону взломать не удастся с теми силами, какие они имеют на фронте. Но австрияки ошибались.
Всю конструкцию оборонительных полос, в течение нескольких дней, тщательно изучали пилоты аэропланов и разведчики с борта самолетов. Применялись разные типы самолетов от легких одномоторных, до четырехмоторного, названного «Илья Муромец». Они, как шмели, стремительно прошивали воздушное пространство над позициями противника на довольно низкой высоте. Позиции открывались как на ладони. Офицеры наносили на карты огневые точки, блиндажи, траншеи, батареи и даже проволочные заграждения с подвязанными на них бомбами. Летчики не раз вступали в воздушные бои с самолетами противника, подвергались обстрелу с земли, но полеты не прекращались, их было совершено несколько сот. В ходе наступления летчики бомбили как передовые линии, так и базы, железнодорожные узлы.
Живой силы у наступающей армии  было накоплено почти в два раза больше. Артиллерийских стволов, которые должны взломать укрепления, по числу тоже превосходили, а  вот тяжелых орудий гораздо меньше. Успех в наступлении  должны обеспечить тщательно проведённая разведка укреплений противника и мощный, многочасовой артиллерийский огонь, решительный натиск штурмовой пехоты и кавалерии.
Командующий фронтом генерал Алексей Алексеевич Брусилов усилием воли подавил волнение перед собравшимися командующими армий и начальниками штабов. Он напомнил поставленные задачи. Говорил, как всегда, спокойно и властно. Усы в разлёт, тронутые сединой на волевом энергичном лице, вдумчивые требовательные глаза и вся его сухопарая фигура в полевом мундире, лишь с двумя орденами были обычными и привычными для присутствующих. И только очень внимательный человек мог заметить, что генерал все же иной перед ними, с волнением в душе, глубоко запрятанное в себе от своих коллег по оружию, ибо он отдаёт приказ к атаке в грандиозной баталии. 
«Приказываю, начать сражение в указанных направлениях 22 мая, главный из них –  удар на Луцк»,–  его указка скользнула по карте, на которой нанесены красные стрелы плана операции.
С этой минуты военная машина фронта пришла в движение. Оставалось только ждать начала мощной артподготовки. В успехе тщательно подготовленного наступления Брусилов не сомневался. И он ждал его, просматривая донесения об изготовки штурмовых отрядов и артиллеристов.
Накануне вечером случилась неприятная заминка. Начальник штаба Ставки генерал Алексеев по прямому проводу передал Брусилову желание Верховного главнокомандующего Николая II о пересмотре подготовленных многочисленных ударов, и наметить лишь один главный. Для этого необходимо перенести начало наступления на несколько дней позже. Более того, русский Западный фронт под командованием  генерала Алексея Ермолаевича Эверта, которому отводилась роль главного удара всей операции Антанты, не готов к началу боевых действий.
Слова Алексеева произвели на Брусилова эффект разорвавшейся бомбы у него в кабинете. Командующий на минуту потерял дар речи. Ещё утром донесение о том, что его войска стоят лицом к лицу  с противником и ждут приказ к штурму укрепленных позиций, возражений не встретило.
–  Алексей Алексеевич, вы меня слышите? Вы меня поняли, о чём я говорю?–  вывел из транса Брусилова нервный голос начальника штаба Ставки.
–  Что значит отложить начало операции?!–  Молочная бледность лица генерала испугала бы многих его соратников.–  Это невозможно, приказ о начале артподготовки в назначенный час отдан. Приказ нельзя остановить, он уже в войсках, до начала остались считанные часы!–  возмущению командующего не было предела, и накал его чувствовал на другом конце провода генерал Алексеев.
–  Я обязан передать Вам пожелание Верховного главнокомандующего.
–  В таком случае, доложите о моём категорическом несогласии, и прошу отстранить меня от должности.
–  Я не могу донести Ваше возражение. Верховный спит, доложу о нашем разговоре только утром.
Брусилов знал о капризах государя, о  том, что он не умеет отказываться от прежнего своего намерения, и  это разногласие, мягко  сказано, разногласие –  неподчинение его мнению, в дальнейшем может неблагоприятно сказаться на военной карьере и в целом подкосить  судьбу генерала. Но командующий фронтом не мог отказаться от выстраданного и отработанного в деталях и хорошо подготовленного плана наступления. В три  часа ночи заговорили все орудия фронта, обрушив на передовые позиции шквальный огонь артиллерии. Бомбардирование длилось до девяти часов утра 24 мая*.   Враг был деморализован, и к полудню этого дня пехота и кавалерия прорвали оборону,
----------
           *22-24 мая по старому стилю.

взяв в плен почти  тысячу офицеров и 40 тысяч солдат. Восьмая армия Каледина вышла на оперативный простор.
Вслед за нею такого же ошеломляющего успеха  достигла на левом фланге 9 армия под командованием генерала Личицкого. Штурмом, взяв хорошо укрепленный город Черновцы, за свою неприступность названный «Вторым Верденом», солдаты не останавливали натиск. Занимая Буковину, армия  вышла к Карпатам. Оборона была прорвана и в полосах 11 и 7 армий, но контрударами опомнившегося противника наступление было приостановлено. Требовалось время для перегруппировки войск, пополнения живой силой и огневого припаса.

3.
Сотня драгун, в которой левофланговыми находились Пётр Белянин и Николай Нестарко стояла в прибрежной роще реки Стырь. Тут же расположились другие сотни полка. Задача простая и понятная: стремительным накатом лавы развивать прорыв пехоты, если такой случится.   Кавалеристы спешились,  слушая возобновившуюся с рассветом и затянувшуюся канонаду армейской артиллерии, готовые в любую минуту вскочить в седла и удариться в атаку.
Сытые кони гремели удилами, топтали почерневшую, от множества ног, лесную постель. В густом, вязком воздухе стоял монотонный шум большой массы животных и людей, конские запахи остро били в нос.  Кое-где  синела первоцветом уцелевшая медуница, на опушках оранжевые брызги одуванчика приминались копытами лошадей. Теплая ночь давала возможность кавалеристам  отдохнуть возле своих коней. Весело брезжил второй на этой позиции рассвет. Раздались команды унтер-офицеров «Подъём!» Людская масса быстро пришла в движение, прислушиваясь к близкой пальбе орудий. Она вызывала нетерпение у кавалеристов, доносилась перебранка полусонных, вялых  людей.
–  С ума сошёл бог войны?! Это ж сколько припасу надо!
–  Какой час молотят вражьи окопы, перебьют всех австрияков, нам не достанется.
–  Целее будем. Наши ходили в разведку, говорят, зарылся австрияк с венгром глубоко в землю. Колпаки бетонные всюду развесил. А под ними пулемёты. Враз посекут.
–  Чайку бы горячего похлебать.
–  Костры палить не велено.
–  Да вон кухня наша подкатила. Налетай, братцы!
В сотне оживление, басовитее стали раздаваться голоса, полетело острое солдатское слово.
–  Счас утрамбую полкотелка каши, австрияка враз перехвачу пополам саблей.
–  А я его на пику, как таракана на иголку насажу.
–  Гляди, как бы от него в лоб гостинец не прилетел.
Говор неспешно разрастался, охватывая широкое пространство, занятое сотней и далее полком, усиливался бряк котелков и ложек, от походной кухни приятно плыл сытый запах каши.  Открытый котёл курился прозрачным паром, где встав на ступеньку, повар, в колпаке и халате, черпаком с длинной ручкой раздавал проворно солдатам пищу. Его помощник таким же черпаком разливал в подставленные котелки сладкий чай, слабо закрашенный заваркой.
Пётр и Николай, получив свою порцию, присели под дерево, усмехаясь в усы на реплики, но громкие словёса не развешивали, уминая гречневую кашу, сдобренную маслом, прихлёбывали тёплым чаем, размачивая в нём сухари.
–  Как там наши, небось, хлещутся на севе,–  сказал Пётр, печально глядя на друга. Они были единственные в полку, кому посчастливилось быть вместе с одного хутора, крепили солдатскую службу и задушевность в отношениях, порождая немалую зависть своих однополчан.–  А как бы мы с тобой там сгодились, как бывало всегда.
Пётр толстыми пальцами держал сухарь. Размачил его в чае. Крепкий станом, словно молодой дубок, разросшийся в чистом поле, он напоминал собой отца своего в молодости, степенный в движениях, вдумчивый в разговоре. На голове сидела круглая солдатская шапочка, под ней  густой сноп рыжих волос.
–  Ото,–  подражая в разговоре своему отцу, откликнулся Николай,–  надо бы весточку им послать после баталии. Небось, Дашка по тебе слёзы проливает, ждёт не дождётся своего коханого парубка.
Николай, напротив, был высок и строен, плечист. Стриженные его кудри, как у отца, упрямо лезли  из-под шапочки. На верхних губах парней обозначился пушок усов. У Николая измазанный чернотой, у Петра рыжей охрой.
–  Я с ней жизнь свяжу, дай срок!
–  Мне вот пока никто не люб,–  вздохнул удрученно Коля,–  поясни, как любовь на сердце ложится?
–  Ты меня на год моложе, спит покуда твоя душа.
–  Дашка меня моложе, а вот загорелась к тебе.
–  Девчонкам любовь раньше, чем  к нам, в сердце стучится. Зойка Куценко, замечал я, к тебе льнёт.
–  А я, как вот этот дуб, без чувств  к ней.
–  Ну и дурень, девчонка что надо, Дашина подружка, только Даша мне милей!
Петру приятен разговор о любимой девушке, так и хочется повторять и повторять её имя. Сколько уж говорено о ней и о родных с Колей. Эти речи, как родник в жажду, мил и необходим. Они бы долго так болтали о далёкой сибирской земле, о родителях, о знакомых девушках, но раздалась команда: «Коней – на водопой!»
Приятели вскочили и окунулись в своё повседневное дело. После водопоя снова встали в ожидании команды к выступлению. Она последовала вскоре, как смолкли пушки. Сотня устремилась туда, где поднимались многочисленные дымы от горящих деревянных  укреплений, слышался беспрерывный треск винтовок и пулемётов, ахали бомбы и гранаты. Покатилось громовое «ура» и сотня, не встречая сопротивления, устремилась в прорыв вражеских укреплений. Из окопов с поднятыми руками группами и в одиночку потянулись в тыл пленные. К полудню позиционная  оборона была взломана сразу на тринадцати участках фронта с последующим развитием в сторону флангов и в глубину. Об успехе донесли в  Ставку: пленено десятки тысяч офицеров и  низших чинов. Трофеи исчислялись сотнями единиц вооружения.
Успех первых дней окрылил войска. Восьмая армия генерала Каледина рвалась у Луцку, и заняла его седьмого июня, а к середине месяца четвертая австро-венгерская армия эрцгерцога Иосифа Фердинанда была наголову разгромлена. В тыл потянулись толпы пленных. Только на этом участке фронта их насчитывалось 45 тысяч человек.

В ярких лучах июньского солнца Луцк сверкал золочёными куполами церквей. Полк драгун на рысях выходил на окраину города под обстрелом тяжёлых орудий противника. В ответ ахали наши близкие пушки, сливаясь в общий грохот, им подпевали скорострельностью пулемёты, бегло и сухо  бахали винтовки. В городе поднимались дымные столбы: горели дома  в центре и на окраинах.
 Николай в атаке потерял из виду Петра и с пикой наперевес, как и вся его несколько  поредевшая сотня, рысила на взмыленных в духоте и пыли лошадях, пересекая незасеянную пашню, ускоряя ход. Хлестко ахнул залп невидимых орудий. Пыльно поднялись цветки взрывов с левого фланга конной лавы. Сотню качнуло  вправо, послышались ржание лошадей, дикие болевые вопли кавалеристов. Неистовый бег рысаков перешёл в намёт, кавалеристы уходили от пристреленного места.
Лошадь под Николаем опрокинуло близким взрывом, а его самого вырвало из седла. Падая, он взревел от удара в левую ногу. Болевой шок выбил из него сознание.
Полк обойдя Луцк с севера, форсировал Стырь, в эту пору полноводную, и к концу дня остановился на отдых в дубраве. Луцк был занят пехотой и больше не огрызался. Переполненные смертельным страхом, многие кавалеристы молчали, отдав лошадей коневодам, падали на землю, в ожидании походной кухни, иные беспрерывно курили, кое-где раздавался истерический нервный смех. Пётр Белянин, не видя своего друга, ошалело колесил меж солдат в поисках Коли.
– Нестарко не видели?– беспрерывно спрашивал он.
 – Кажись, его  и ещё троих накрыло снарядом,–  сказал сотенный фельдфебель.–  Сотнику уже доложили о потерях, иди к нему.
В числе убитых Николая не было. Ранен, видно тяжело. Подняли  его санитары или нет, никто не знал. Фельдфебель упокоил:
– У нас с этим строго. Санитары на подводах идут следом. Раненых – подбирают и немедля везут в полевой лазарет.
Слова фельдфебеля Петра не успокоили, он не находил себе места. Палаточный лазарет полка раскинут, Пётр знал, на исходной позиции, откуда шла атака. Вырваться туда он никак не мог, поскольку сотня продолжала преследовать отступающего врага.
Николай Нестарко очнулся от струи воды, которая орошала его лицо. Он открыл глаза, кто-то склонился над ним и поливал из фляжки. Горячие губы запеклись, он едва вымолвил.
– Пить!
Ему тут же поднесли фляжку к губам, приподняли голову. Он жадно сделал несколько глотков и почувствовал нестерпимую боль в ноге. Слышал, как кто-то второй натуго перевязывал ему ногу выше колена. В глазах плясали разноцветные светлячки боли, и Николай не мог разглядеть свою рану.
–  Что с ногой?– он сипло прохрипел спекшимися губами. Плохо слушался язык, его тоже пекло. Видно крепко прикусил при падении.
–  Перебило твою ногу, отвоевался, повезём тебя в лазарет.
Его стали грузить на санитарную подводу, где уже лежал окровавленный кавалерист из его взвода. Николай застонал, скорее, зарычал, в горле застрял ком воздуха, сперло дыхание,  он силился этот ком проглотить, но никак не мог. Санитар двинул его кулаком меж лопаток, и ком провалился в живот. Коля не помнит, как ехали по тряскому полю, в глазах стояла темень, он плохо улавливал доносящиеся до его слуха звуки, лишь понял, что солнце перевалило макушку неба и спускалось на покой. Дело шло к вечеру, а в атаку они шли утром, и его шибануло тоже утром. Значит, он истекал кровью полдня. Теперь он лежит на спине в одной исподней рубахе на чём-то твёрдом, ему зачем-то привязывают к доскам раскинутые по сторонам руки. Он хотел спросить, что с ним делают, но голову приподняли и стали вливать в рот спирт, приказывая глотать. Он ни разу не пил спирт, поперхнулся, закашлялся. Нутро опалило жаром  и тут же схлынуло.  Скоро почувствовал, что куда-то поплыл. Боль в ноге почти унялась, а после слов человека в белом, как потом он понял его палача-лекаря: «А  теперь терпи», он дико заорал от новой боли, охватившего всё его тело. Ему пилили кость, резали жилы, удаляли ненужные куски мяса с ноги, зашивали шкуру.  Пытка длилась вечность, но как оказалось на самом деле, чуть больше  десяти минут. Потом на него навалился жар, словно окунули в кипяток, а он пытался выныривать из кипятка, но не мог. Так он варился в котле с кипятком  неизвестно сколько. Потом его бросило в холод. И тут к нему явилась гадевица из маминой сказки, с головой змеи, с рожками, с мохнатым туловищем кошки и хвостом обезьяны, которая поселилась во дворе у невезучего крестьянина, мешая ему во всех делах до тех пор, пока мужик не свил волосяной аркан, собираясь поймать эту тварь в петлю и задушить.
«За кого воюешь?–  спрашивала Колю гадевица,–  за чьи интересы проливаешь кровь? Кому ты теперь нужен безногий калека?»
«Да разве по доброй воле я тут оказался? Заставили,–  несмело возражал он.–  Мои интересы на нашем земельном наделе, их защищаю от супостата».
«Глупец, до твоих наделов австрияк не дойдёт. Слышал, небось, как умные люди говорят: «Долой войну!»
«Слышал, да толку мало. Она продолжается».
Гадевица являлась к нему несколько дней подряд, и так разозлила, что однажды он запустил в неё кружкой, из которой его поили. Гадевица исчезла, и вместо неё Коля увидел своего палача. Он  был молод, а потому дерзок, стоял возле кровати, смотрел на него и улыбался.
–  Кризис миновал. У парня железное здоровье. Будет жить. Через неделю – в тыл.
Потом Николаю сказали, что ему повезло: попал в руки ученика хирурга Склифосовского, который творил с ранеными в турецких войнах чудеса. Кто такой этот Склифосовский Николаю наплевать, более того над ним жутко издеваются. Парню оторвало ногу, и с этой оторванной ногой ему повезло – повезло попасть в лапы этого ученика?! Это хирургу повезло безнаказанно пилить и резать живого человека. Хорошие гостинцы на именины!
– Николай, ты вредничаешь,– сказала ему сестра милосердия на его несогласия в везении.– Наш хирург многим солдатам спас жизнь. Тебе тоже, ты должен сказать ему – спасибо.
– Если бы я вернулся домой с руками и ногами – тогда бы я был счастлив. Теперь я никому  не могу кланяться, даже самому императору. Если ты будешь называть меня счастливцем, я запущу в тебя кружкой! – перешёл на нервный крик Николай.
– Что ж, запускай, если тебе будет легче, – нисколько не обидевшись, ответила сестра милосердия, с печалью глядя ему в глаза, – мне вас, бедолаг, очень жаль.
Колю удивило поведение сестры, он пожалел о своей вспышке, и стал вдруг часто думать о Зое Куценко, по словам Петра, о её любви к нему. И почему же он, глупец, был к ней равнодушен, не познал чувство любви при полном здравии, а теперь он, безногий,  разве будет кому-то нужен? Разве есть такая любовь, которая заставит дивчину отдать ему своё сердце? Некоторые раненые, что постарше, уверяют, что бывает в жизни всякое, что любовь – не картошка, не выкинешь в окошко, что потеря полноги – это ещё не приговор к одиночеству.
– Если у твоей Зойки, действительно была настоящая любовь, то она и останется, глядишь и свяжет с тобой судьбу, – убеждал его пехотинец в возрасте, раненый в бедро. – Ты пошли родителям весточку, попроси передать Зое поклон.
Коля прислушался  к советам бывалых солдат, написал письмо, но отправлять пока не стал, решив это сделать после кочёвки.

В июле Николая погрузили на баржу, как и десятка два тяжелораненых, но идущих на поправку несчастных солдат. Долго плыли по Стыри, по Припяти, по Днепру, намереваясь разместить раненых в Киеве, но там госпитали оказались переполненные такими же  бедолагами, и баржа ушла вверх до узловой станции.  Дальше калек повезли поездом в Москву. Оттуда Николай отправил домой письмо, которое получили его родители и прочитали. Долгожданное, но  оно рассказало о горе. С матерью случилась истерика. Она плакала навзрыд, горючие слезы катили из глаз потоком.
 – Мама, почему плачете?– десятилетний Гоша  Нестарко только что вернулся из  школы. Вместе с Андреем Беляниным он учился в Зубково третий год. Туда и обратно ученики с хутора, в основном мальчики,  ходили ватагой.
Одарка сидела за столом на кухне, а Евграф рядом  с ней с письмом в руках, которое читал несколько минут назад. Бледное его лицо и увлажнённые слезой глаза, говорили мальчику о худом содержании послания кавалериста драгунского полка Его Императорского Величества.
– Беда у нас, сынок, большая беда,– мать не скрывала слёз перед сыном,  точнее, не могла их скрыть от постигшего семью горя.– Коленька, твой брат, тяжело ранен на этой проклятой германской войне.– Она вытерла рушником слёзы, бегущие по щекам. Совсем недавно  лицо женщины горело здоровьем и алой свежестью, сейчас же оно  сделалось серым и даже пепельно-безжизненным. – В госпитале  Коленька в Москве на лечении.
– Куда его ранило,– с интересом спросил мальчик,– он герой? Я напишу ему письмо и попрошу рассказать о подвиге!
Мать  обхватила голову сына руками, прижала его рослого, не по возрасту, к груди, и, продолжая рыдать, сказала:
– Может и герой, только нам от этого нет проку. Коленьке бомбой оторвало левую ногу. Он лежит там чуркой. Как бы я к нему полетела, как бы за ним стала ухаживать!
Мальчик вырвал голову из рук матери  и оторопело уставился на неё, потом на отца. На глазах у него навернулись крупные горячие слёзы, и они покатились по щекам, обжигая.
– Мама, разве можно пугать  хлопца неправдой,– воскликнул Евграф, у которого дрожали руки с роковым письмом.– Нога цела, только дюже больная. Там профессора, вылечат!
Гоша во все глаза смотрел теперь на отца, веря и не веря ему.
– Тятя, дайте письмо, я прочитаю сам,– неуверенно сказал мальчик.
– Ты не разберёшь его слова, мелко писаны. Даже я плохо разбираю,– Евграф торопливо свернул письмо, спрятал в конверт,  сунул в карман рубахи.– Мы ему с тобой напишем, попросим писать крупнее, чтобы и ты мог прочитать.
В дом вошла Дарья с подойником полным молока, ставя его на лавку в прихожке.
– Мама, я вас заждалась, эту Пеструшку мне не раздоить…– она осеклась, увидев в слезах мать и отца, скованных каким-то недугом,– что случилось?
Несчастная мать в растерянности взмахнула руками, с испугом глядя на дочь, глотая слезы, боясь теперь говорить правду о раненом сыне.
– Письмо почтальон принес от Коли, пока ты с коровами,– торопливо стал объяснять отец,– потому и замешкались, читали.
– Что же он прописал?
– Ранен в ногу. В госпитале лечат его, в самой Москве, шут бы её побрал, подружке твоей Зое поклон передаёт.
Даше катил шестнадцатый год, отец и мать не могли нарадоваться на работящую и сноровистую дочь, на которую перед призывом на фронт, всего полгода назад, заглядывался Пётр Белянин, с которым она зоревала осенью на лавочке у ворот. Родители одобрительно поглядывали на молодых. Они ожидали неизбежное родство  семей и без того ставшие очень близкими за годы, можно сказать, совместного труда. Ранней весной  девушка получила от Пётра письмо, как и родители. В нём он сообщал, что  он и друг Коля Нестарко служат в одной сотне, а их кровати в казарме рядом. Они  закончили обучение  в кавалерии и с маршевой сотней драгун  направлены на Юго-Западный фронт. Это известие  произвело настоящий шок в семьях соседей. Стали ждать следующего письма теперь уже с фронта, содрогались от  тяжких мыслей. Война, по газетным статьям, хоть и шла в целом победоносная, но похоронки в Карасук и Зубково шли. Молва народная доносила,  что  в казачьей станице большой траур.  От полусотни, которая в составе армии дралась в Галиции, остались рожки да ножки. Теперь тяжкую участь разделяют они.
У Даши вспыхнувшее огнём лицо при известии о брате, продолжало пылать. Она прошла к образам, упала на колени, крестясь, стала просить Господа исцеление брату, покровительства и защиты своему коханому витязю Петру. Защиты не получилось, в сентябре Белянины получили казённый конверт, а в нём известие о гибели под Ковелем кавалериста  драгунского полка Его Императорского Величества Петра Степановича Белянина.
Траур в семье Беляниных тяжело переживали Евграф и Одарка. Даша залилась слезами. Осенние работы шли хоть и на убыль, а каждодневно хозяйство требовало внимание, особенно через силу складывалась дойка коров по часам. Степан Васильевич  опустил руки и целую неделю пил самогон. Управляясь в коровнике и конюшне, кое-как ворочал вилами, подбрасывая животным сено. Наталья, обливаясь слезами, бралась за дойку, старалась не корить мужа за горькое, кисельное состояние. Собранное молоко надо было пропускать через сепаратор, но и у неё работа валилась из рук. Молоко закисало. Тринадцатилетний Андрей носил его коровам и телятам, выпаивал вместо воды.
Прознав о несчастье, приехал из уезда старший сын Сёмен, где проходил курсы полевода, взяв академический отпуск, чтобы впрячься, как бывало прежде в хозяйственную лямку. Парень был, как и отец, во всём хваток. Чернявый, с материнскими карими глазами и крылатыми бровями, он отпустил узкую строчку усов и был неотразим своей мужской красотой. По нему сохла подросшая и похорошевшая Оксана дочка Серафима и Глафиры, их первенец. Семён не раз зоревал с ней, но тверд был в одном – сердечные дела не должны мешать учебе на двухгодичных курсах агрономов. Оксана соглашалась ждать. Было и второе условие: отучится, с отцом прирубят к дому две комнаты, вот  тогда можно засылать сватов и покупать обручальные кольца. Глядишь, к тому сроку и сводный брат  Оксаны вернётся с Германской войны. Склонный к арифметике, он был зачислен в артиллерию, отличился метким огнём по противнику  и получил чин фейерверкера*, был назначен командиром орудия.
У Евграфа настроение тоже  хоть плачь, но пеплом голову не посыпал, крепился, видел, как переживают несчастье его друзья, не раз бывал у них в доме, старался ободрить родителей. В конце недели, управившись с
 --------------
* Фейрверкер – чин в артиллерии равный унтер-офицеру.

хозяйством, зашёл в дом к Степану. Он бражничал в просторной кухне. На длинном, на всю большую семью столе, стояла початая бутыль крепкого самогона, лежали домашняя колбаса, краюха хлеба, квашеная капуста в миске. Рядом со столом на крепкой  подставке стоял сепаратор похожий на бочку, в нём молоко для сепарирования, тут же кринки и фарфоровые объёмистые чашки. Слева русская печь, широкая  внушительная, словно   баржа, на прочной низкой лавке круглая маслобойка – поделка рук Степана. У стены  разместились высокие шкафы с кухонной посудой покрытые жёлтой охрой.
– Доброго здоровья, Стёпа, гляжу, похмеляешься.
– Граня, проходи, садись, выпьем вместе за упокой моего Пети,– тяжело ворочая языком, забыв ответить на приветствие, пригласил он друга.
– Стёпа, мы уже выпивали за упокой,– Евграф грузно уселся на лавку, облокотился на столешницу.– Хватит, пьянкой горю не поможешь, позволь, я закажу  в приходе панихиду по погибшему смертью храбрых Петру Степановичу. Вам с Натальей станет легче. Она, бедняга, считай с малолетками Андреем и Ульяной, без тебя воз тянет. А им в школу ходить полагается, пропускают занятия.  Соглашайся, не будем забывать Господа, батюшка Иоанн отслужит молебен,– говорил он рассудительно и терпеливо, видя, что до Степана его слова плохо доходят.– Как раз сорок дней близятся. Я прикидывал, хоть  в письме день гибели Пети не указан.
– Граня, друг, ты правильно подсказываешь.– Степан в сторону гостя повернул голову на короткой и крепкой шее с тяжелым взглядом светлых, потускневших глаз, нездоровых от горя и пьянки.– Семён на днях обещался приехать, вертается мой добрый помощник. Больно на сердце, Граня, самогон не помогает. Скот кормить надо, а руки не поднять, ватные. Горе наше их ватными сделало. Натальюшка моя все глаза проплакала, согнула Петина гибель мою ненаглядную женушку, – говорил он бессвязно заплетающимся языком.– Андрюша, запрягай в  дрожки Карьку, поеду к батюшке!
– Куда ж ты такой сивушный поедешь, коль согласен, то я сам сбегаю. Андрюша на дворе, не слышит.
– Нет, давай вместе, я соку брусничного дерябну и буду, как новая копейка.
– Тогда поехали вдвох,– согласился Евграф.
Степан, пошатываясь, встал из-за стола, то и дело клюя носом, достал, из подполья баклагу с соком, налил в стакан, выпил, моча усы, снова уселся за стол, стал есть домашнюю колбасу. Евграф молча, с печалью в глазах, наблюдал за другом. В сенях послышались шаги Натальи, возвращающейся из хлева.
– Вот и Наташа, управилась. Ей скажем о панихиде.
– Она поддержит. Всё, Граня, больше не пью. Забери бутыль с собой от греха подальше.
– Я заберу, если у тебя в подполье больше нет.
Вошла в дом Наталья, сбрасывая в прихожке калоши и куртку. От неё пахнуло запахом хлева.
– Граня, здравствуй, – печаль так и сковывала слова матери.
– Здравствуй, милая, вот мужу твоему предлагаю по Петру панихиду отслужить.
– А он что, не согласен? –  глубокий омут её карих глаз потускнел, всегда звонкий голос звучал надломлено и глухо, через силу, с какой-то обреченностью неизвестной доселе Евграфу.
– Согласен, мамочка, согласен и больше не пью. Стыдно перед Граней.
– Я об этом же, – с непреходящей печалью в душе  сказала Наталья. –  У них тоже горе, но самогоном его не заливают. Я порой тоже готова стакан дернуть, а кто управляться станет – малолетки наши?
– Упаси Бог, тебя, опора моя бессменная. Стыжусь перед вами!
– Давай, Стёпа, поедем через часик. Ты шумни, как будешь готов.
– Хорошо, шумну,– ответил Степан с набитой во рту пищей, – я только закушу, чтоб тверже стоять на ногах.
Евграф, качнул в знак согласия головой, взял  со стола тяжёлую бутыль, удалился, провожаемый благодарными глазами Натальи, натруженными бескрайним горем.


4.
Культя у Николая заживала плохо, гноилась. Парень нервничал, боясь потерять ногу целиком. И тут впервые к нему пришла мысль о нежелании жить, если ампутация станет неизбежной. После очередной перевязки лечащий хирург решил вновь оперировать ногу.
– Не дамся, лучше смерть, чем терпеть такую боль, и остаться совсем без ноги,– отказался Николай от предложения.
Средних лет хирург присел на кровать. Его широкие глаза светились заботой, голос был тих и вежлив, словно перед ним лежал закадычный друг.
– Боли во время операции под наркозом не будет. В полевом лазарете не всегда удаётся применить все средства. Мы же имеем такую возможность. Однако ничего ампутировать не собираюсь. Только почистим рану под наркозом.
– Вы не обманете? На эту культю я смогу  деревяшку пристроить? – с горячностью нетрезвого человека засыпал вопросами  хирурга Николай. –  И даже пахать землю смогу? Видел здесь такую у одного бедолаги.
– Не обману, даю вам честное слово. Выбросьте из головы все дурные мысли. Вы сможете трудиться в своём хозяйстве. Например, шить обувь, одежду и передвигаться с помощью деревянной колодки. Если  научитесь ею владеть, то она сослужит вам хорошую службу. Я даю вам надежду на плодотворный труд. Не вы первый, не вы последний. Всё зависит от вашей силы воли. У вас же есть любимая девушка, обнадежьте её замужеством!
Коля смутился при упоминании о девушке, а ведь лишь однажды рассказал  о Зое  соседу по койке, и вот дошло даже до хирурга.
– Доктор, вы уверены в моём излечении?
– Не сомневайтесь, у вас впереди много радостей и невест.
 Коля сомневался, слишком уж дергало болью ногу, потому дал согласие на повторную операцию и написал об этом письмо домой, не скрывая, что ему жить стало невмоготу, чем, разумеется, до смерти перепугал маму.
– Граня, надо ехать к сыну,– взмолилась она, плача навзрыд,– он нуждается в материнской помощи! Пусти меня к сыну!
– Куда ж ты поедешь, заблудишься в городских домах и улицах. Их там тысячи!
– Не заблужусь. Посади меня  на поезд, а там найму извозчика, довезёт к воротам. А коль нет – поедем вместе.
– Мамочка, выбрось дурные разговоры! Куда ж мы от хозяйства! Оно теперь не только наше с тобой, но и детей наших. Колино. Без него и мы загибнем!  Коле-инвалиду чем кормиться? В доходном доме  сын будет при деле, сыт, обут и одет. На пособие, что дают инвалидам, он быстро ноги протянет. Напишу Ване, попрошу взять каникулы и съездить к брату.
– Напиши, Граня, прямо сейчас пиши!– встрепенулась Одарка, потревоженной птицей,  опираясь на реальную возможность в отношении поездки Ивана. Она достала  из шкафа тетрадь в линейку, химический карандаш и подала мужу, присела рядом, сокрушаясь горю. – Почему же я так и не научилась писать, сама бы посылала весточки своим птенчикам.
– Буде, буде, мамочка, успокойся, – Евграф взял карандаш, раскрыл тетрадь и его ровные строки поползли по листу.

Иван Нестарко хорошо вписался в студенческую и профессорскую среду. Одаренный от природы, он  с жадностью стал изучать труды современных светил медицины, много читал художественной и политической литературы. Слыл неплохим оратором с формирующимися взглядами начинающего общественного деятеля. Познав труд хлебороба на отцовском наделе, видел, как крепнет хозяйство благодаря данной свободе и первоначальной материальной  имперской помощи, глубоко понимая эту обоюдность, причем в равной степени. Были случаи, когда данную государеву денежную поддержку спускали на пустяки или пропивали. Потому он с уважением относился к людям труда, кто бы они  ни были, чем бы ни занимались. Тот факт материальной поддержки семьи, много раз упомянутый отцом и дядей Степаном очень прочно въехал в его молодое формирующееся сознание, жил в нём как бы самостоятельно, что никакие иные толкования и возражения злопыхателей в никчемности этой помощи,  не могли выветрить устоявшееся мнение. Однако кругозор парня расширялся, и взгляды постепенно стали отходить от сложившегося безоговорочного почитания монархизма, вынося парня на распутье политических течений. Студенческие сходки, на которых молодые люди открыто высказывали свои взгляды о войне, о терроризме народников, о политических партиях и их программах, о будущем устройстве России, не привели его в какой-либо политический стан. Иного, пожалуй, быть не могло, ибо он боготворил своего отца, как представителя зажиточного крестьянства, создавшего своими руками крепкое развивающееся хозяйство, ярого сторонника мирного и созидательного труда. Именно оно дало ему возможность получить первоначальное образование и теперь учиться в университете с приличной материальной помощью от семьи. Он понимал свою одаренность и тягу к знаниям, благодарил Создателя, но никогда не бил себя в грудь перед сверстниками, которые, как и он, ходили в начальную школу и имели равные возможности учиться на отлично. Но только он схватывал на лету знания от учителей и  из учебников. Его быстро заметил на кафедре профессор, доктор медицины Алексей Александрович Кулябко и вовлек в свой круг землячества, стал давать различные поручения по сбору информации о земляках-студентах, об образе жизни их  семей. Это давало широкое общение со студентами разных курсов, познание о их политических взглядах, наклонностях. Кулябко, кроме своих званий и знаний  был знаменит тем, что являлся первым выпускником университета. Поглощённый наукой он быстро добился известности, был членом Казанского, Московского университетов, но конечно, большую часть жизни и преподавательской деятельности отдал родной альма-матер. Открытое всегда одухотворенное лицо профессора с высоким лбом, теплыми глазами и бородкой клинышком  располагали к себе слушателей.
Однажды на заседание кружка незадолго до каникул, на котором с докладом об увлечениях студентов выступал Иван, присутствовал видный в Томске левый эсер  Арсений Лисиенко. Ему понравилось не только содержание доклада, но и то, с каким жаром и увлеченностью рассказывал Иван, о тех хобби студентов, какими они занимаются в свободное от занятий время. В конце заседания Лисиенко дружески поздравил докладчика с блестящей речью и, увлекая его в сторонку, спросил:
– Единственное, что я не уловил в вашей искромётной речи – какой политической партии вы отдаёте свои симпатии.
– Мне по душе землячество и его благотворительная направленность, господин Лисиенко. В этом стержень нашего кружка созданного профессором.
– То есть вы придерживаетесь нейтральной полосы между партиями. Но быть вне политической борьбы – это тоже своего рода борьба. О том, как вы красочно рассказывали о становлении хозяйства своего отца, можно сделать вывод, что вы склоняетесь к монархизму.
– Я склоняюсь, как  мой отец, его сосед Степан Белялин и многие господа крестьяне к постоянному миру, ибо даже лежачий камень обрастает мхом. Помните  пророческие слова Петра Аркадьевича Столыпина о мирном труде десятилетиями, в которых Россию не узнать. Он громогласно говорил либералам, думцам и всякого рода революционерам: «Вам нужны великие потрясения, мне нужна великая Россия!» За полтора десятка лет мой отец из неимущего крестьянина превратился в зажиточного хозяина. Что же ещё надо человеку?! Этой передовой поступи боялись правые фанатичные эсеры, за что и убили премьера.
– Странное суждение, молодой человек, не лишённое логики. Вы можете развить свою мысль?
– Если вам угодно.
– С интересом выслушаю. Кстати, вы очень чисто говорите по-русски.
– Извольте. Я окончил русскую школу. Мой отец тоже, у него лишь кое-где проскальзывает украинский говор. Так вот, политическим партиям, особенно социалистам революционерам и большевикам выгодно посеять в стране хаос, опустить население до нищеты, тогда массы охотно пойдут свергать монархию. Но зачем же людям лезть на рожон и проливать кровь, если подавляющее большинство – крестьяне – зажиточные. Будет богатым крестьянство – будет богатая  страна и её рабочий класс с развитой промышленностью. Это же аксиома: будет хлеб – будет мясо и все остальные блага. Реформой Столыпин выбивал у любителей хаоса из рук козыри. Уверен, будь он жив, не дал бы ввязаться в кровопролитную мировую войну, которая с каждым днём становится  всё более непопулярной, а вместе с нею и личность императора, но не монархия, тем более конституционная.
– Да у вас, молодой человек, целая концепция!
– Приятно слышать такую оценку. Она родилась на заседаниях нашего землячества, не вовлеченного в политическую борьбу.
– Ну, что ж, рад был познакомиться. В вашем лице увидел незаурядные силы студенчества. До встречи!– Лисиенко крепко пожал руку Ивану и покинул университет с мыслями о силе человека, который мог бы стать ведущим членом партии.
«Будем работать с данной персоной», – озадачился Лисиенко.
– О чём шла беседа, если не секрет?– спросил профессор Кулябко, рассматривающий рефераты студентов, когда Иван вернулся на кафедру.
– Интересовался моими политическими взглядами. Думаю, в нашем землячестве он ищет кандидатов в свою партию.
– Полагаю, да. В целом у них программа заслуживает внимание. Но нам не до политической борьбы, вам пора  втягиваться в науку,  она потребует колоссальных знаний, а политическая борьба не позволит их получить. Ей нет места в науке, тем более в медицинской. Вам уже сейчас надо выбрать перспективную тему, накапливать информацию для штурма первой высоты – аспирантуры.
Иван поблагодарил профессора за чуткость и расположение к нему, и на
летние каникулы ехал с пачкой книг, надеясь их проштудировать вечерами, когда схлынет ежедневная горячая работа в хозяйстве. Он был жаден ко всему: к покосу, к вспашке паров, к дежурству в ночном с табуном коров и лошадей, к чтению книг, к ветру и солнцу, к маминой стряпне, к семейной сердечности. Он был доволен всем, не подозревая, как и каждый в его семье, что беда, которой боялись, свершилась на далёком фронте, и живёт параллельно с тем высоким счастьем, какое добыто их руками на  собственной земле, выкупленной  у государя пролитым потом. И он окунулся с головой в крестьянское лето, в свое неуёмное чтение книг и покидал родительский очаг  загорелым, обветренным и другим человеком с новыми знаниями, мыслями о будущем.

Письмо от отца Иван получил в октябре, в то время, когда профессор Кулябко выхлопотал командировку в сражающуюся армию и собирался в поездку, подбирая себе ассистентов из одаренных студентов. Выбор пал на Ивана Нестарко третьекурсника и студента четвертого курса Михаила Поповича тяготеющего к хирургии. В письме отец сообщал прискорбную весть, что Коля тяжело ранен под Луцком, ему отрезали ногу по колено. Находится сын и брат в Москве. И просьба: может ли он взять каникулы и поехать навестить брата, посмотреть на родного – родными же глазами  и убедить его, что его ждут домой, и пусть он выбросит из головы все дурные мысли,  какие он прописал в своём следующем письме, перед новой операцией на ноге. Сам я не могу бросить на мать хозяйство. Но если ты не сможешь, то придётся бросить, ото мама не спит ночами. Это письмо Иван перечитывал с жадностью со слезами на глазах, дрожью в руках и торопился к действию, чтобы выполнить просьбу родителей. И не только – свой долг перед братом. Отец также сообщал:  Пёрт Белянин погиб смертью храбрых в последних числах августа под городом Ковель. Это случилось  на втором этапе Луцкого прорыва*, который успешно вёл генерал Брусилов.
Слова «успешно вёл» отец написал крупными печатными буквами. Иван понимал состояние отца, его горечь за этот военный успех, ставший для него поражением. Студенты университета внимательно следили за ходом войны по газетным статьям, были в курсе успехов на фронте и неудачах. Особенно много писали в последний месяц о  данном сражении, поскольку Ставкой Главнокомандующего Восточным фронтом и в целом Антантой задумывалась широчайшая операция на всех фронтах. На итальянском фронте  германские войска нанесли армии макаронников тяжелое поражение. Первоначально,
 ----------------
*Первоначально Брусиловский прорыв назывался Луцким прорывом.


после недельного обстрела вражеских позиций, французы с англичанами на Сомме несколько потеснили немцев. Германия увеличила здесь число дивизий  в полтора раза, и наступление захлебнулось в крови французских солдат. Западный фронт русских под командованием генерала Эверта провалило наступление, хотя ему  отводилась роль главного удара Антанты. Вследствие этого остановился блестящий натиск войск Юго-Западного фронта под командованием Брусилова.
             Иван стал высчитывать, сколько же прошло времени с момента ранения брата. Выходило довольно много. С середины июня, а брат до сих пор прикован к постели. Этак разучится ходить, и ему придётся вновь учиться по выздоровлении с костылями под мышками. Опечаленный такими известиями, Иван направился к профессору, рассказал о постигшем несчастье его семью и семью друзей. Сочувствие он получил полное. И тут же упреждая просьбу студента, Алексей Александрович сказал:
– Выезжаем в командировку на Западный фронт через три дня. В Москве вместе посетим твоего брата. Взглянуть хочу. Так и напишите отцу, успокойте.
Иван, воспрянувший духом от поездки в ближайшие дни, с глубокой благодарностью к профессору немедленно отправил домой письмо, в котором сообщил о поездке, просил передать Беляниным его глубокое соболезнование по погибшему Петру, другу детства.

5.
Москва поразила Ивана великой красотой церковных соборов, людским наводнением, среди которого то и дело мелькали солдаты в шинелях группами и в одиночку с тощими вещмешками. В ушах стоял беспрерывный грохот по мостовым конных экипажей, пронзительные гудки автомобилей. Величавый ансамбль Московского университета имени Ломоносова, видимый почти отовсюду, где они проезжали, магнитом притягивал взгляд. Деревья отряхивали на тротуары последнюю листву, прибитую ночными приморозками, и улицы выглядели неприбранными, словно  двор у неряшливой хозяйки. На одном бульваре удивили своей картинной пышностью тянь-шаньские  ели с голубой хвоей. Разбуженные людской сутолокой, они стояли, словно невесты на выданье.
Профессор приказал кучеру заехать в ближайший рынок, чтобы купить раненому фруктов, краковской колбасы и каравай хлеба. Рынок резко отличался от сибирских ярмарок. Лавки были завалены свежими яблоками, черносливом, грушами, виноградом, грецким орехом, арахисом, початками кукурузы, луком и чесноком. Прямо на земле лежали полосатые астраханские арбузы. Золотистого цвета остроносые дыни издавали медовый аромат, кучами лежал картофель. Темнели горки сухофруктов, изюма, орехов и многое другое неизвестное Ивану. За прилавками стояли черноусые кавказцы в бараньих папахах и огромных кепках. Тянулись ряды с колбасами, окороками, бужениной, свиным салом, от которого несло ядрёной чесночной приправой и хреном. Лежали гуси, куры, говядина и баранина. Отдельно лавки с караваями, булками, свежими, недавно испеченными ватрушками, пирогами с маком, с  капустой и с мясом. Дымились мангалы с шашлыком, аромат которого бил в нос. Увидев такое разнообразное изобилие, у парня разбежались глаза.
– Подкрепим силы горячим завтраком,– сказал профессор, подойдя к одному мангалу, где от углей пузырился бараний жир на шашлыке.– Думаю, по две палочки на брата нас вполне насытят.  Превосходная пища путешественника. Знаменитый романист Дюма-отец, побывав на Кавказе,  с достоинством оценил эту кухню.
Под одобрительные возгласы  моложавого усача в кепке, они тут же перекусили, обильно заедая приготовленным на уксусе луком и лепешками в придачу.
– Ну, как, понравился шашлык? – спросил  профессор Ивана, когда с трапезой было покончено.
– Действительно превосходная, сытная пища,– отозвался Иван, вытирая носовым платком губы.
– Замечу, что Михаил Юрьевич Лермонтов очень любил шашлык. Он прекрасно хранится двое суток и удобен. Теперь выпьем квасу и возьмёмся за покупки. От нашего кваса в восторге многие иностранцы: дешев и вкусен!
Товару набрали много, больше всего фруктов, едва поместили в объёмистую авоську, обернулись быстро, экономя время.
– Николаю требуются  витамины,– пояснил Алексей Александрович. – В госпитальной пище их мало. Вас удивляет объём покупок? Чай, в палате он не один, гостинец всем.
Не мешкая, вернулись к извозчику и покатили дальше. Остановились у медицинского института имени Пирогова, при котором находился госпиталь, где лежал Николай Нестарко. Кулябко здесь был своим человеком, потому без проволочек они оказались сначала в ординаторской хирургии, затем прошли в палату к Николаю. Профессору было важно присутствовать на перевязке, потому  торопился.
– Мы не зря спешили, молодой человек,– сообщил профессор Ивану, стоящему чуть в стороне от заведующего хирургией, с которым Кулябко непринужденно беседовал как старый знакомый и коллега.– Ваш брат ждёт перевязки, и мы сможем наблюдать состояние пациента. Идемте в перевязочную палату, и постарайтесь пока не попадать на глаза брату, чтобы избежать волнения.
– Я решительно не знаю, как поступлю, увидев Колю.
– Вы правы, отправляйтесь в гардеробную за оставленными покупками. Несите их прямо в палату. И ждите там брата и меня.
Перевязочная находилась в противоположном крыле больничного покоя, Иван торопливо шёл по коридору, боясь не успеть управиться с поручением до прихода Коли и профессора в палату. Если бы он оглянулся при выходе, то увидел бы, как Николай, в сопровождении сестры милосердия костылял в перевязочную. Коля, стремясь смотреть вперед, увидел уходящего высокого человека в больничном халате, напоминая походкой старшего брата, унаследовав её от отца. Вспыхнувшая мимолетная мысль  обожгла, но быстро пропала.
– Кто это там, у двери? – пробурчал раненый.
– Кто-то из новеньких практикантов,– ответила сестра.
– Слетаются сюда, как вороны на падаль,– зло выкрикнул раненый вслед исчезнувшему за дверью Ивану.
– Коля, держи себя в руках. Ты идёшь после повторной операции на поправку и у тебя не должно быть к нам претензий.
И действительно, осматривая  ногу вместе с лечащим хирургом, Алексей
Александрович отметил положительное состояние раны.
           – У нас очень серьёзные люди, дорогой профессор, – с улыбкой на похвалу ответил заведующий.
          Завершив перевязку, профессор вместе с пациентом направился в палату, где их ожидал волнующийся Иван, стоя у окна. Он дал возможность усадить больного на кровать, и только тогда повернулся и стремительно бросился к брату.
– Коля, братка, я приехал проведать тебя! Прими глубокий поклон от тяти, мамы, Даши, Гоши!– Иван обхватил за голову, сидящего на кровати Колю.
– Братка! Я чуял, я чуял родню! Это ты выходил из коридора, я видел, я видел!– едва сдерживая слезы, кричал Коля, словно это было главным событием в его страданиях.– Как ты попал сюда?
– Я с профессором еду в командировку на Западный фронт, и за несколько дней до отъезда получил из дому письмо. Тятя писал о твоём ранении и просил навестить тебя,– радостно сообщал Иван,– понимаешь, какая оказия вышла!
– Как там наши поживают, как справляются с хозяйством без меня и тебя?
– Стараются. Ждут с нетерпением твоего возвращения. Ты идешь на поправку, как  выпишут, я за тобой обязательно приеду.
Бурное излитие чувств от встречи длилось несколько минут. Кулябко терпеливо ждал, чтобы  осмотреть остальных пациентов палаты и раздать им съестные подарки. От осмотра никто не отказался, а вот  подарок не принял угрюмый, лет тридцати, белобрысый пациент без правой руки.
– В чём причина?– ровным голосом спросил Алексей Александрович.
– Не хочу брать ничего от буржуев, за интересы которых я потерял руку,– зло ответил  раненый. Его бледное лицо налилось кровью, задергалась в нервном тике щека.– Теперь мне будут совать подачки Алексеевский комитет или Белый крест, назначат успокоительное пособие.
– Я не буржуй, я – хирург,– все также ровным голосом ответил профессор.– Моей вины, как и вашей в этой кровопролитной войне нет.
– Откуда же  взяты деньги на эти подарки?
– Мои личные сбережения от жалования, как ученого.
– Я рабочий Обуховского завода, остальные мужики хлеборобы. Мы создаём продукты потребления, а получаем гроши, да обязанность умирать на полях войны. Что создаёт наука?
– Медицинские работники лечат людей. Наш продукт и есть здоровье пациентов. Более того, передовая наука позволяет проводить операции под наркозом, без боли, чем не могли воспользоваться хирурги в недалеком прошлом. Полагаю, наука будет развиваться и дальше, независимо от социального и политического устройства общества.
– Как бы ты меня не убеждал – ты богатый человек. А богач – мой противник.
– Вы полагаете, что в ином устройстве общества, о котором теперь свободно говорят некоторые партии, наука заглохнет, или ученый будет приравнен в жаловании к рабочему?
– Именно к рабочему! Тогда бы вас не тянуло создавать новые и страшные орудия убийства.
– Возможно, вы правы, но не отказывайтесь от фруктов. Они необходимы для вашего выздоровления. Однако замечу, ученый, по определению философа Фихте,  предназначен для общества, независимо от сословия, к которому принадлежит,– сказал профессор, и, взглянув на братьев,  теперь прислушивающихся к разговору с рабочим, сказал: – Иван, у вас час времени, чтобы пообщаться с братом. Найдёте меня в ординаторской.
Он повернулся на выход и легким шагом вышел из палаты.
– Ваня, как я рад встречи!– вновь стал изливать свои эмоции Коля, как только за профессором закрылась дверь.– Почти год, как я покинул дом. Как здоровье у мамы и у тяти?
– Слава Богу, не болеют. Некогда болеть, всё в трудах.
– Так и пластаются без найму?
– Прибилась к ним семья беженцев. Мужик пьёт. Ты знаешь тятю, его сердобольность. Не гонит, жалеет.
– Ваня, тише про батраков. Самсон,– Коля указал на рабочего,– дюже злой. Я с ним – в штыки.
– Причина?
– Моя культя – моя боль. О продолжении жизни часто думаю,– Иван порывался что-то сказать, но Коля обрывал его взмахом руки. – Этот Самсон подбросил мне газетку, я прочитал, там много непонятного, но интересного: равенство, братство, коллективный труд и на этой основе всеобщее счастье людей. Как так? Ещё больше вычитал беспокойного, например, программа о социализации земли? Отбирать будут землю у крестьян снова, делать его зависимым, как при крепостном праве?
– Я понимаю твоё беспокойство. Читал программы некоторых партий. Да, они предлагают революцию, равное распределение земли между крестьянами. Но другие партии идут дальше, предлагая отдать народу не только землю,   а заводы и фабрики. Национализировать, то есть  всё станет принадлежать народу через государство, а труд на земле будет коллективный.
– Словом, отберут наделы. А если я этого не хочу?– Коля всем своим видом показывал протест.
– Тебя спрашивать не будут. Революция сломает хребет каждому, кто с ней не согласен, – раздался нервный возглас Самсонова.
– Царизм – мой враг. Он втянул страну в войну и угробил меня, этих вот мужиков и тысячи других, – сказал Николай.
– Ты забываешь, что царизм, как ты говоришь, всё же дал нам свободу, землю, деньги для обустройства, и мы добились достатка. Слом строя принесёт половодье несчастий для людей.
– Коллективный труд не даст достатка?
– Не знаю, никто не пробовал. Думаю, это утопия горлопанов.
– Почему, объясни толком?
– Коля, это очень сложный вопрос. Теоретически – да, на практике – вряд ли. Я пока не авторитет, могу ошибаться и высказывать только свои соображения.
– Поделись, ты для меня авторитет.
– Коллективно хорошо убивать, ты в этом убедился на своей шкуре. Армия – это коллектив убийц. Возможно – трудиться коллективом тоже хорошо. Пример тому есть: наш отец и дядя Степан. Артель из двух семей. Но распределение результатов  этого труда под сомнением, так как над коллективом будет надсмотрщиком государство с огромным аппаратом чиновников.
– Не согласен. Тятя и дядя Степан живут по строгому правилу: точней расчёт – крепче дружба.
– Когда компаньонов двое. Каждый знает, что он ничего лишнего не присвоил. Если трое – возникнут вопросы. Солдаты, коллективно убивая, ничего не имеют в итоге от убийства. Награбленное достаётся власти и её подручным. Даже в науке открытие принадлежит одному человеку, хотя над идеей автора, чтобы доказать ценность изобретения, работает коллектив лаборантов. Почему такое происходит? Я думаю от того, что Создатель наш не указал формы устройства общества. Он дал людям разум, землю, скот и сказал: трудитесь в поте лица и наслаждайтесь его плодами, но исполняйте мои заповеди. Ты их знаешь, однако он не указал что у кого в собственности.
– Головоломка.
– Пожалуй, хватит об этом, расскажи, как тебя ранило и где?
Братья  выслушали друг друга, вспомнили о гибели Петра Белянина, заговорились, не слыша и не видя ничего, кроме друг друга. Только  изредка до них долетали короткие возгласы соседа справа. И всё же разговор снова скатился  в страшное лоно войны.
– Ваня, я хочу от тебя услышать, кто же виноват в моём ранении, император?
– Не совсем. Больше буржуазное сообщество, капиталисты, наживающиеся на войне от продажи государству своей продукции. Например, вооружения. Императоры соглашаются на войну и в том их вина. Столыпин мудрый и великий человек не хотел войны, он бы всё сделал, чтобы Россия не завязла в кровавой бойне.
– Вот-вот, виновница буржуазия, её большевики собираются свергнуть. Правильно поступят?
– Мне трудно тебе объяснить. Войны всегда были и пока будут. Японскую войну начали японцы, стремясь отобрать у России некоторые острова. Для них территория имеет громадную ценность. У нас земли очень много. Отсюда зависть недругов.   Небольшие  по площади Англия и Франция  владеют громадными колониями, из которых они качают богатства, обирая местных жителей. Но им этого мало, вот и затеяли с Германией передел земель. Втянули легкомысленного императора в свои планы.  Народу нашему  этого не надо, народ думает, как бы лучше  обустроиться.
– Большевики, по словам Самсонова, как раз  этого хотят.
– Ошибаешься ты и Самсонов. Они хотят мировой революции с российского плацдарма. А это войны и войны. Ни одна страна добровольно не отдаст свои земли, своё богатство. Это кровь и смерть!
– Большевики кричат: «Долой войну!»
– Кричат, чтобы привлечь на свою сторону народ,– с горечью на губах, усмехнулся Иван.– Кричат, а хотят, повторюсь, котла мировой революции, в топке которого сгорят миллионы богатых и бедных людей. Запомни это крепко!
– У меня в голове каша. Я так и не понял, кто виноват в моём несчастье?
– Коля, ты родился вторым в нашей семье. То есть тебе не повезло. Ты знаешь, в России щадящий закон: первых сыновей в хозяйстве не брать на службу. Кто виноват: закон или тятя с мамой, родив тебя вторым? Подумай, такова жизнь! У англичан, да и у некоторых других народов до недавнего времени действовал жестокий закон к детям. Наследником считался первый сын. Второй и следующие почти ничего не получали после смерти отца. Тем более дочери. Справедливо ли такое положение?
– Нет, почему они такие дураки?
– Так исторически сложилось. Потому в Европе было всегда много странствующих рыцарей. Они продавали себя государям, шли охотно на захватнические войны, чтобы сколотить состояние. У нас такого никогда не было.
– Ваня, как ты много всего знаешь!
– Эти знания я почерпнул из книг. Читай и ты, они научат многому, главное – размышлять. Тогда тебя не обманет малограмотный Самсонов.
В палату заглянула сестра милосердия, напомнив о времени. Иван подхватился, взял кисть винограда, несколько яблок.
–  Мне пора, Коля, сейчас я тебе намою фруктов, ешь и выздоравливай. Вот тебе деньги, заказывай нянечкам фрукты и дальше.
Иван удалился в моечную, быстро вернулся с вымытыми, в каплях воды фруктами.
– Ешь, братка, ешь и пиши домой и мне чаще. Я сообщу свой адрес с фронта. Каждое письмо, как глоток  бальзама. До встречи, брат!
Парни обнялись, выжимая слезу, бормоча обереги от всякой напасти, которым их научила мама. Они вселяли уверенность в благополучном исходе для обоих. Коля проводил Ивана до двери, громыхая костылями, словно бомбил палату гранатами. Вернувшись, он  шумно уселся на кровать и с улыбкой от состоявшейся неожиданной встречи, принялся за виноград.
– Я слышал ваш разговор. Умник твой брат,– Самсонов, сидя на кровати, подался всем туловищем вперёд, тыча кулаком в пространство, призывая Колю его выслушать.
– Ладно, Самсон, не лезь ко мне в душу, ты её итак занозил своей газеткой, дай спокойно пожрать фрукты. Вон мой сосед справа, уплетает за обе щеки колбасу профессора и в ус не дует.
– У него ум короткий, потому безразличен к положению в стране.
– Ты перепутал, Самсон, это у тебя злой и короткий ум. А у Фили нормальный, добрый. Ты считаешь себя знающим человеком. Но злой и короткий ум, вряд ли можно улучшить знаниями, так же, как рост коротышки не увеличишь ходулями.
Коля отвернулся от Самсонова и больше не бросал в его сторону реплики, продолжая жить встречей с братом, надеждой на скорое выздоровление и возвращение домой.

6.
На московских улицах накрапывал мелкий дождь, серые тучи висели низко и широко. Профессор взял крытую пролётку, и путники двинулись в сторону   Брянской улицы, а выйдя на неё, покатили на Брянский вокзал, чтобы сесть на поезд, идущий на Могилёв, где располагалась Ставка Верховного главнокомандующего, там получить предписание для практики в действующей армии Западного фронта, дела которой складывались отрицательно. Вскоре к ним присоединился студент Михаил Попович, отпущенный по приезду в Москву по личным делам.
– Ваш брат  выглядит молодцом, я признаюсь, ожидал худшего, – сказал профессор под шум двигающегося гужевого транспорта, окрики кучеров.
– Спасибо, Алексей Александрович, за ваше отеческое участие.
– Скорее это не столь отеческое, сколь профессиональное. Именно по-отечески мы обязаны относиться к своим пациентам, особенно к тяжелораненым. Полагаю, Николай будет готов к выписке через два месяца. Командировка у нас рассчитана на три месяца. Мне бы не хотелось вас отпускать раньше срока. Потерю месяца интенсивной практики ничем не окупишь.
– Каков же выход?– встревожился Иван.
– У Алексея Александровича найдётся,– сказал Попович.
– Вы  угадали, Миша,– профессор улыбнулся студентам.
Пролётка остановилась. Пассажиры, увлеченные беседой, не обращали внимания на движение на улице. Чем ближе они продвигались к вокзалу, тем больше нарастал поток различных экипажей, слышался автомобильный гул. Резкие сигналы вылетали из хромированных устройств виде оркестровой трубы, прикрученных на носу автомобилей. У перекрестков образовывались шумные заторы. Седоки выглянули наружу. Их пролётка стояла недалеко от перекрёстка, притиснутая другими подводами. В центре перекрёстка виден полицейский в белом мундире, высокой синей фуражке и в крагах. Он жезлом отдавал команды – какой стороне двигаться. Вот кучер огрел хлыстом лошадь, крикнув: «Но, матушка», щёлкнул вожжами.  Снова заскрипели рессоры, зацокали лошадиные копыта по мостовой, пролётка полетела. Дождь прекратился, оставив прохладную влажную пелену.
 – Да, Миша, вы угадали,– возобновил прерванный разговор профессор.– Есть некоторые соображения. Сразу после выписки везти Николая домой не следует. Дело не в дальней дороге, в ином. Ему следует приобрести профессию сапожника. Если согласится, устроим его по этому адресу,– профессор достал записную книжку, записал адрес, вырвав листик, передал Ивану.– Рядом живёт еврей-сапожник. У него мастерская. Он шьёт прекрасную обувь, обучает учеников. Вот взгляните на мои меховые ботинки. Ношу третий сезон, и как новые. Это от него. Кстати,  он тяжело пострадал в разгул черносотенных погромов, был ранен и лишился ступни. Я его оперировал, потому он меня хорошо знает и благодарен.  Мастер изготовил себе ботинок-протез и ходит почти не хромая.
– У Николая культя до колена,– напомнил Иван.
– Я не забыл. Яков Моисеевич мастер высокого класса. Он кроме обуви изготавливает современные протезы на пружинах и шарнирах, тем самым эмитируя берцовую кость со ступней. Я держал в руках такой образец. Возможно, для больших нагрузок, например, пахота земли, о чём мечтает Николай, такой протез не годится. Точнее  быстро выйдет из строя, но для обычной ходьбы он вполне пригоден на многие лета.
– Протезы известны древним римлянам,– вклинился в разговор Попович,– во второй Пунической войне генерал Сергий потерял правую руку. Ему изготовили металлический протез, чтобы он мог держать щит и продолжать битву. Этот случай дошёл до нас благодаря запискам ученого Плиния Старшего.
– Похвально! – профессор с довольной улыбкой взмахнул рукой,– мастер- самоучка Яков Моисеевич для снижения веса протеза использует древесину тополя, как основу ноги. Он усовершенствовал протез Джеймса Поттс известного как «нога Селфо», поскольку Ульям Селфо завез изделие в Америку, где широко стал применять среди инвалидов гражданской войны.
– Яков Моисеевич сам додумался до шарнирного соединения частей протеза?
– Творец всегда ищет, мастер знал о сгибающихся протезах, но решил эту задачу по-своему, добавив для гибкости в определенные части пружины. Отсюда я делаю вывод: знания тогда имеют силу, когда они находят практическое применение,  и в частности, для благо Николая Нестарко.
– Мы, Алексей Александрович едем на фронт на практике применить свои знания. Но ведь не только применить их, а получить опыт, что означает новую ветвь познаний,– сказал Иван,– ветвь эту я сравнил бы с вершиной дерева, которая постоянно растёт.
– Браво! – хлопнул в ладоши профессор,– вот мы и приехали. Нас ждёт под парами поезд на Могилёв.
Привокзальная площадь, сырая от недавнего дождя, бурлила толпами солдат со скатками шинелей на плечах, с котелками у пояса, с винтовками за спиной. Всюду дымили махорочные цигарки, рокотал грубый солдатский говор. Рядом  топталась кучка офицеров  с папиросами в зубах, с небольшими чемоданчиками в руках. Они степенно отвечали друг другу на вопросы о предписании, знакомясь, жали руки и козыряли. Разрасталась бестолковая толкотня беспокойных гражданских мужиков и баб с детьми, с узлами и мешками. Площадь пополнялась подъезжающими извозчиками, из экипажей которых вываливалась новая порция отъезжающих или встречающих. За вокзалом на путях ходил маневровый паровоз, бросал в воздух звонкие гудки, волнуя собравшихся людей.
На высоком и широком вокзальном крыльце ударили литавры, и духовой оркестр, блистая медью труб, заиграл марш. Чеканя шаг, подошла маршевая рота, остановилась у широких транспортных ворот. Офицер прокричал «вольно!», и солдаты сбились в однородную толпу, что и прежде прибывшие. На перроне громко звякнула одна склянка, сообщая о поданном  пассажирском поезде. Он сбрасывал пары, клубами поднимающийся над вокзалом,  тормозил.
Профессор и студенты влились в поток людей, движущийся к дверям вокзала для посадки в пассажирский поезд, идущий в Могилёв по расписанию. Кулябко предстояло получить билеты, которые по его просьбе были заказаны по проводному телефону из приёмной ректора института. На это ушло несколько минут, и вскоре они вошли в купейный вагон, с облегчением вздохнув, поскольку не верилось, что смогут преодолеть несуразную вокзальную сутолоку. Вскоре раздались звучные три склянки об отправке, последовал протяжный паровозный гудок, вагон дёрнуло, и состав медленно покатился. На вторые сутки, покрыв приличное расстояние и получив в штабе предписание, профессор со своими ассистентами был в армейском полевом госпитале. На фронте стояло относительное  затишье, но раненые от обстрела немецких тяжелых батарей шли сюда  нескончаемым потоком. Кроме того, тяжелых лежачих пациентов насчитывалось несколько десятков. Все они нуждались в хирургическом вмешательстве, и Кулябко с головой ушёл в свою стихию.
С наступлением холодов из госпитальной палатки хирурги перебрались в дом зажиточного белорусского крестьянина. Разместились в небольшой комнате. Она  обогревалась частью огромной в одиннадцать колодцев печью, с топкой и плитой на кухне. Оштукатуренные стены были выбелены известью с синькой. По периметру стояли кровати, в центре стол со стульями. Платили за постой  и стол. Многодетная семья растворилась в замужестве дочерей, в мобилизации двух младших сыновей, один их них пропал без вести, второй батареец дрался  на Юго-Западном фронте. Старший сын с женой и двумя детьми занимал две комнаты с прорубленными в глухой стене дверями, и жил несколько обособленно. Семья выращивала хлеб и лен-долгунец, который пользовался хорошим спросом. Это было с родни Ивану, и он быстро вошёл в доверие к хозяину. Тот, видя в парне родственную душу, расспрашивал о жизни его семьи, о сибирских урожаях.
В начале декабря, вернувшись из госпиталя на ночлег, Иван получил письмо от Николая о предстоящей выписке, как и предполагал Кулябко, через два месяца после их посещения. Стояли малоснежные дни. Фронтовые сводки доносили о тяжелейшем поражении румынской армии, выступившей в этом же году на стороне Антанты. Западный фронт проводил вялые наступательные операции с целью отвлечь германские силы от театра румынских позиций. Попытки эти омывались солдатской кровью, и хирургические  да перевязочные столы не пустовали. Практика шла полным ходом с обилием страданий раненых солдат и офицеров, проклятий во все мыслимые  немыслимые адреса, порой злобы за причиненную боль и благодарность за возвращение к жизни.
– Поезжайте завтра же,– сказал профессор, получив от Ивана известие.– Устраивайте брата основательно. Несмотря на то, что мы поиздержались, в Москве я вам ссужу денег на протез. Заказывайте его мастеру, сколько бы он ни стоил.
– Спасибо, Алексей Александрович, деньги найдутся. Тятя в состоянии выслать телеграфом любую сумму на главпочтамт Москвы,– с безмерной благодарностью, глядя в глаза профессору, сказал Иван.– Согласится ли Яков Моисеевич взять Колю в ученики? Вот что меня беспокоит.
– Он очень покладист. Тем более идет война, в такие периоды покладистость людей возрастает. Разрешаю сослаться на моё с ним знакомство.
– Жаль прерывать практику. В аудиториях университета такого не почерпнешь.
– Возвращайтесь, и не ввязывайтесь ни в какие политические споры. Наше общество беременно революцией, может разродиться стачками и вооруженными столкновениями. Думаю, Москва и Питер бурлят, коль и на фронте идёт негласная агитация – «Бросайте оружие!»
– Раненые постоянно  говорят о большевиках, которые стоят за немедленное прекращение войны. Я согласен: она нам не нужна. Революция –тоже.
– Вот видите, как идеи захлёстывают человека. Поезжайте и возвращайтесь из Москвы не большевиком, а тем начинающим способным хирургом, каков вы есть.
– Большевики нам встанут, как кость в горле,– хмуро заметил Миша Попович,– я изучал их программу – национализация всего! Это означает ликвидация земельных паёв  и зажиточных крестьян, не говоря уж о фабрикантах, заводчиках, купцах. Всё будет принадлежать коллективу, а точнее – государству. Хорошо это или плохо никто не знает. Мой отец известный в Томске купец, давал крупные суммы для развития университета. Его магазины в первую очередь национализируют.
– Мы втягиваемся в большую политику,– сказал Кулябко, недовольный начавшейся дискуссией,– медицина стоит в не политики. Она живёт и будет жить и развиваться при любом строе. Мы, если хотите, слуги народа.
– Причислят ли большевики или эсеры, которые постепенно прибирают власть к своим рукам, в этот самый народ людей с достатком? Вот вопрос – вопросов,– сказал Миша. 
– Эсеры могут, большевики, исходя из их программы, вряд ли,– высказал свою  точку зрения Иван.– Думаю, большевиков поддержит армия нижних чинов, солдат. Мы с вами наслушались ругательств раненых в адрес императора и генералов, иными словами в адрес действующей власти. Они её не боятся и не верят ей. Вот тот неумолимый вывод, который я сделал, слушая солдат. И мы вольно или невольно будем втянуты в водоворот борьбы идей и политических программ.
– С вами трудно не согласиться. К нам попал пленный немец с осколком в животе. Казалось бы – враг. Мы его оперировали, спасли, вот так и будем выполнять свой профессиональный долг и впредь,– подвёл черту в дискуссии профессор.– Нам с Мишей пора в госпиталь, Ивану – с оказией в Могилёв.

Молодой организм Николая успешно справился с потерей ноги. Культя его зажила и больше не требовала перевязок. Он свободно передвигался на костылях. Лечащий хирург с некоторыми наставлениями передал своего пациента Ивану, и они, взяв извозчика, отбыли к сапожнику.
– Коля, я рад за тебя, ты выглядишь бодрым жизнерадостным человеком, только бледный.
– Меня бодрили твои письма, будущая учеба у сапожника, протез, а не деревяшка, что у бедолаг, каких я насмотрелся в госпитале.
– Что они тут делали?
– Приезжали на осмотр, продолжать лечение у кого рецидив. Многие пьют, а это скорая дорога в могилу.
– Боже упаси заняться пьянкой. Ты это хорошо понимаешь?
– Напивался, упал, разбередил рану. Врач отчитал, грозился досрочно выписать. Я решил не пить, хотя Самсон то и дело подбивал. Его-то и выперли досрочно. Он даже радовался: говорит, быстрее втянусь в революционную борьбу на стороне большевиков, буду раздувать пламя мировой революции. Я послушался твоего совета – читать книги. Из дому сестры и врачи  приносили мне Пушкина, Лермонтова, Толстого. Узнал  Достоевского, Успенского, Баратынского. Как интересно пишут, какие умные люди!
Они ехали по заснеженной  и шумной Тверской улице, назвав адрес извозчику, и тот с остановками  у перекрёстков через полчаса привёз их  к месту. На доме с аркой висела желтая вывеска, Ивану цвет показался ядовитым, но броским. На его фоне надпись: Сапожная мастерская на любой вкус.
– Прежде, чем снимать квартиру, переговорим с мастером,– сказал Иван,– будем ссылаться на протеже профессора Кулябко, он позволил.
Вход в мастерскую был с улицы. Прочная  и массивная дубовая дверь, выкрашенная под ореховое дерево, говорила о своей неприступности для взломщиков. На двух высоких окнах ажурные решётки. Иван решительно распахнул двери, и братья вошли в обширную комнату, где стоял бордюр с калиткой. За бордюром,  с левой стороны комнаты напротив окна, сидел седовласый, без головного убора, щуплый человек. Кожаный передник на нём изрядно вытерт. Перед ним сапожный столик, на котором разложены инструмент, и в данный момент требуемые материалы для работы. Сбоку близко примыкал шкаф с различными колодками. В нескольких секциях кожаные заготовки.
Справа от него стоял такой же столик. За ним сидел мосластый и кудлатый парень, с пшеничным отливом волос. Ни тот ни другой на вошедших парней не  обратили никакого внимания. Зато из дальней комнаты вышла пожилая, несколько отяжелевшая женщина в юбке и блузке с отложным воротником, в мягких сандалиях и, пройдя к посетителям, спросила нараспев:
– Что вас привело к  благородному Якову Моисеевичу?– и, не дав ответить, продолжила:– если получить заказ или сделать его, прошу идти за мной.
– Нам нужен сам Яков Моисеевич для личного разговора от Алексея Александровича Кулябко, – вежливо сказал Иван.
При названной фамилии щуплый человек встрепенулся, поднялся с сидения-разножки и высоким фальцетом воскликнул, помогая себе жестами руки с  узловатыми пальцами:
– О, молодые люди, я к вашим услугам! Как поживает незабвенный доктор, поставивший меня на ноги! Проходите за моей женой в комнату, там мы побеседуем за чашкой ароматного кофе. Я спешу за вами,– мастер снял с себя рабочий передник и,  сутулясь, засеменил к калитке.
Они прошли через комнату закройщика со столом и почти пустующими шкафами   готовой обуви.  Женщина предложила снять верхнюю одежду, разуться,  подала теплые меховые тапки. Затем провела дальше, и гости очутились в уютной, хорошо меблированной просторной комнате, устланной ковровыми дорожками. Вошёл Яков Моисеевич, приветливо указывая на стулья у круглого стола, предложил садиться.
– Где же сам Алексей Александрович, если не ошибаюсь, вы только что от него? Какова просьба доктора, судя по молодому человеку с костылями, ему нужна помощь?
– Вы не ошиблись, Яков Моисеевич,  я всего лишь вчера оставил профессора  под Могилёвом, где мы проходим хирургическую практику. И он нам рекомендовал вас.
– И правильно сделал!– нетерпеливо перебил  мастер,– руки такого доктора, уверен, спасли многие жизни несчастных военных. Какова же просьба? Говорите прямо. А вот и  моя Зинаида с кофе.
– Хорошо, вы не менее его мастер своего дела, можете решительно повлиять на судьбу моего брата Николая, потерявшего на войне ногу, если обучите его вашему ремеслу для работы в далекой Томской губернии. Там наша семья трудится на государевом наделе почти два десятилетия.
Жена Якова подала на разносе дымящийся в фарфоровых стаканчиках кофе, поставила в вазочке печенье.
– Угощайтесь,– сказал она, и удалилась на кухню.
Последовал подробный расспрос сапожника о семействе, жизни и работе, о достатке, и вполне удовлетворенный ответами, он сказал:
– Коль Николай  привык с детства трудиться и желает у меня учиться ремеслу, я с охотой передам ему свои навыки. На это уйдёт не меньше двух-трех месяцев. Жить он может в соседнем доме. В нём меблированные комнаты, уход прислуги, стол по заказу, а главное – рядом. За этот срок мы вместе изготовим молодому человеку новую ногу. Так и передайте незабвенному Алексею Александровичу!
Молчавший до сей минуты Николай, наконец, подал признаки возбуждения и радости  от переговоров брата с мастером.
– Я буду стараться, Яков Моисеевич, так же, как всегда старался с тятей на пашне.
– Судя по твоей жизни в далекой Сибири, я в этом не сомневаюсь, – удовлетворенно сказал мастер, – смелее налегайте на кофе и печенье, молодые люди, не будьте рабами излишней скромности.
Он взял крепкой узловатой кистью стаканчик с остывающим кофе и стал с наслаждением пить, подавая пример гостям.


7.
Светлогрудая весна восемнадцатого года пробивалась, на Барабинские и Кулундинские степи – оплот зажиточного крестьянства, как и прежде, сквозь морозные ночи марта, отмечалась северными снежными метелями, редкими лучистыми днями, образовывая на солнцепеке ледяные катушки. Первоапрелье принесло проблески тепла, отвоевывая у снегов обширные проталины, создавая на дорогах топкую кашицу. Тут же  налетала скоротечная моросящая студеная капель и тормозила шествие весны. Но она шла, настырно обнажая стылую землю, скупо пригревая долы и буераки,  заставляя хлебороба поторопиться с подготовкой к страде. Во дворах стоял звон металла: подправляли плуги, вострили зубья появившихся у хозяев железных борон, ладили сеялки, отвевали семенное зерно, тщательно хранимое в добротных  и вместительных ларях.
Вместе с весной сюда просачивались горячие слухи о новой власти в бывшем императорском Питере и в Москве, где сели большевики, которые изрядно постреливают не только в буржуев, жандармов, полицейских, офицеров, как оплота прежней власти, но и в священников, а также во всех недовольных новыми порядками интеллигентов и даже в студентов.
Слухи эти катились по Трансибу в поездах, оседали на станциях и расползались вместе с возвращавшимися в родные края фронтовиками, и что больше всего удивляло  – растущее число беженцев. Были они и годом раньше, но малочисленны, теперь на улицы разросшегося села хлынули измотанные дальней дорогой голодные люди десятками.
Зубковским крестьянам такой расклад не нравился. Они наглухо закрывали уличные тесовые ворота и на стук прохожих не отзывались. Одну такую семью апрельским вечером пригрел и накормил сердобольный Евграф Нестарко. Их было трое: мужчина, женщина и девочка десяти лет. Голодные, оборванные, они упали на колени перед Евграфом, когда он вышёл на стук через калитку.
– Ради Христа, подайте беженцам милостыню!– взмолилась женщина,– третий день держимся на одной воде.
Евграф взглянул на исхудавшую, как былинка, с ввалившимися щеками и тёмными кругами под глазами девочку, и сердце его сжалилось.
– Проходите во двор, накормлю,– сказал он сиплым от волнения голосом.
Беженцы, тяжело неся свои тела, словно на них давила невидимая сила, прошли за Евграфом в дом.
– Тятя, кто там?– раздался звучный голос Николая,– жду тебя, пока управишься, показать какие сапожки я сшил Гоше.
Повзрослевший Гоша находился рядом с братом, и усердно примерял на ногу левый готовый сапог из бычьей кожи.
Николай сидел в комнате с окном на южную, солнечную сторону и временами увлечённый работой забывал о времени, хотя ежедневно, чаше утрами управлялся в хозяйстве вместе со всеми. Сегодня он с отцом и дядей Степаном пересмотрели сеялку, очистили от зимнего сора, смазали солидолом подшипники. Подняв на колодки агрегат, прокрутили за колеса механизм. Скоро сев.
– Да вот, беженцы в упадке сил от голодухи. Решил поддержать. Мама наша тоже не против.
Одарка хлопотала на кухне, собирая для семьи ужин, уставилась на мужа вопросительно.
Николай встал, не снимая передника, прошёл на кухню, где пахло напревшей гречневой кашей с мясом, стоящей на загнетке русской печи в пятилитровом чугуне, на столе ворохом нарезанный подовый хлеб, любимая всеми неизменная квашеная капуста. Её запах более резко ударял в нос голодным людям, и они, сглатывая сухие комки воздуха, уставились на это съестное изобилие.
– У нас принято мыть руки перед трапезой, – сказал Евграф,– вот рукомойник, мойте с мылом с дороги, да поскидайте  с плеч одёжку.
Первой к рукомойнику бросилась девочка, загремела носком, намылила руки, лицо и обильно сполоснула водой. За ней умылись  отец и мать. Одарка с любопытной неприязнью смотрела на беженцев, пригласила за стол, поставила объёмную чашку каши перед плотно усевшимися гостями, придвинула ломти хлеба, подала деревянные ложки.
– Снедайте, вот чай. Запивайте,– сказала она сухо.– Дети, не мешайте людям, идите в горницу,– приказала она столпившимся Даше,  Гоше и младшим погодкам Леночке и Феде,– мы сядем за стол опосля.
Николай, поскрипывая протезом, увёл младших в горницу, а сам вернулся на кухню, где торопливо ели беженцы. Евграф молча наблюдал за беженцами. Вот он подошёл к столу, сказав:
– Пока хватит, с голодухи есть много нельзя. Через часок, снова будите снедать,– он взял опустевшую чашку, отодвинул оставшиеся куски хлеба, капусту,– пейте чай с калачом, да побеседуем.
– Спасибо, добрый  человек!– откликнулся мужчина, отхлебывая чай,– Скажи своё имя, чтобы молиться за твоё здоровье и благополучие.
– Меня зовут Евграф, а жинку – Одарка. Кто же вы, откуда родом?
– Мы родом с прибалтийских земель. Русские крестьяне Семёновы. Немец нас разорил, бросал бомбы на хутор, где сидели в окопах наши солдаты. Спалил многие дома. Пришлось уходить. Прибились к родственникам под Петроградом, да там нас не шибко ждали. Война выгребла у крестьян закрома. Самим кормиться нечем. Вот и подались по слухам в богатые сибирские земли. И как видно, не ошиблись. Мой глаз наметан: вижу, справно живёте, сосед ваш тоже, и дальше по улице. Дома у  всех основательные.
Евграф, видя, что гости выпили чай и съели калач, попросил их пройти в прихожку, усадил на лавку.
– Чем дальше намерены заниматься, коль у вас котомки пусты?
– Новая власть обещает коммуны создать. Вот в неё и вступим.
–Ты же крестьянин, хлебороб, знаешь, как хлебушек достаётся. Чем же вы будете целину поднимать?
– Те мужики, рабочие, Самсонов среди них заметный, что с Омской станции с нами ехали и сюда пришли, говорят, советская власть даст коммуне в долг тягло, инвентарь, семена. Правда ли, земли тут много свободной?
– Правда то правда, только, где всё это власть возьмёт? Вот она, Коля, продразверстка-то новая от большевиков для чего,– сказал Евграф, обращаясь к сыну, внимательно слушавшему беседу.
– Будет новый побор, недаром Иван просил быть лояльным к новой власти. Иначе она сотрёт недовольных в порошок, – согласился Николай.
– Было такое упреждение от Ивана. Только чего же драть. Мы с тобой на днях все запасы зерна перемерили. На душу до нового урожая оставили по норме – на работника полтора пуда в месяц, на иждивенца – меньше. Фураж для скота тоже по нормам, остальное семена. Излишки сдали в совет. Выгребут семена – обретут голод.
– Коль власть рабоче-крестьянская, то разумная. Не должна бы рубить сук, на которой сидит,– робко возразил Николай.
– Малограмотные мужики дров наломают. Ни одного доброго крестьянина пока не вижу в числе той власти,– сверкая острыми глазами, посылая огонь  в адрес Семёнова, сказал отец.
– Вот те рабочие с Самсоновым и придут устанавливать в волости власть,– сказал Семёнов.
– Постой, не тот ли Самсон, с которым я лежал в госпитале? Без руки он?
– Да, знакомец твой?!– воскликнул обрадованный гость.
– Знакомец,– медленно, как бы жуя слова, пробуя их на вкус, говорил Николай,– этот оголтелый  человек  дров наломает. Свирепо ненавидит буржуев и всех, кто справно живет.
– Что слышно про власть столичную?– спросил с тяжёлым вздохом Евграф?– Кого она привечает, кого грызет?
– Слышно ликвидирует всю царскую опору. Политических выпустили из Питерских знаменитых Крестов – тюрьма такая. Теперь она буржуями да офицерьём напичкана. Пачками расстреливают. Хоронить не успевают. Магазины и лавки пусты – хлеба не купишь, не говоря уж о мясе.
– С войной, будь она неладна, покончили,– сказал Евграф,– и то дело.
– Брестский мир заключили. Германцы, австрияки, турки оттяпали от России огромадные земли. Целые губернии с выплатой контрибуции.
– Довоевались! За шо я ногу потерял!– воскликнул Николай.– Тут Самсон прав!
– Я смотрю, вашу дочку тепло и каша сморили. Надо бы вас в бане помыть, одежонку пропарить. В дороге, поди, завшивили?
– Есть малость,– не стал отрицать гость.
– Тогда давайте в баню. Натопите, намоетесь, бельишко пропарьте и там же ночевать можно в тепле. Годится?
– Подходяще, Евграф.
– Тогда ещё кашу снедайте. Как там, Одарка, каша осталась? Осталась, и в баню вас отведу.
– Девочке дам белье и платье. Пусть в доме ночует, – решила Одарка.
– Спасибо, люди добрые, мы отработаем,– сказал Семёнов.– Можем временно наняться.
– Мы семьей управляемся.
– Тогда подскажи, кто в наймы берёт?– спросил гость, уминая кашу.
– Полымяк Прокоп в центральном хуторе Зубково. У него хозяйство большое, а работать некому. Младший сын вернулся  с фронта контуженный, запил, а старший  в Карасуке пекарню открыл. Дочери замуж повыскакивали. Сам Прокоп сильно сдал, в годах уж. Подкрепились, пошли за мной. Даша, помоги людям воду с колодца наносить.
Смеркалось, в бане затеплился жировик, затрещали в топке сухие сосновые поленья. От печки потянуло жаром, в баке нагрелась вода, и беженцы принялись стирать бельё, мыться.
Евграф, вернувшись в дом, подсел к сыну, озабоченный.
– Ваня нам не зря совет даёт не лезть на рожон новой власти. Какая она будет? Шибко встревожили меня слова беженца о жестокостях большевиков к богатым людям. Подтверждает слухи о расстрелах в Питере.
– С Ваней бы встретиться, поговорить. Он-то знает, какие там дела – кровавые или только выдумки.
– А ты съездил бы к нему, пока время есть до сева.
– Давай, соберусь, поеду.
Они сидели некоторое время молча, прислушиваясь к своему разуму, что он подскажет. И хотя не очень-то верилось, что новая власть человека с плугом не тронет, а будет искать с ним союз, ибо голодная она не только от разрухи, что принесла война, но и от старых законов, примется торопливо создавать новые, укрепляя себя, а пойдут ли эти законы на пользу мужику – неизвестно. От безысходности хотелось верить.  Евграф, сугубо мирный человек, пытался отбросить дурные слухи, но как их отбросишь, если свежий человек говорит о жестокостях не столько врага, сколько о власти большевиков, и его, решившего поддержать новую власть вступлением в коммуну, надо оголодавшего вместе с властью кормить, иначе не дойдёт до той коммуны. Кормить придётся ему, справному хозяину, ничего не утаивающему: зерно засыпано в открытые  закрома, весь скот и птица на виду.  Но слухи не отбрасывались, не уходили из головы наветы в том, что новая власть жестокая, коль стреляет людей. Придёт сюда и тоже  начнёт разрушать устоявшиеся порядки и привычки, наводить свои.  Настойчиво думалось о том, что верить в слухи надо, коль они роятся в голове от привнесённых вестей, и надо принимать свои меры в защиту созданного благополучия. Какой выбрать путь? Скорее послушание власти, как это было при государе-императоре, тогда всё обойдётся ладом. Всё также стараться пахать землю как во все времена с сыновьями и без них, с неизменным искренним усердием, и в том его упрекнуть нельзя, как нельзя упрекать в искренней любви к своей семье. Наводить новые порядки особо не надо, разрухой и голодом здесь не пахнет, но власть может потребовать поддержать хлебом таких вот беженцев, да пришлых рабочих вроде проклятого Колей Самсона, будет искать в крестьянском благополучие опору, иначе провалится. Опора на крестьянство – даже хорошо. Но в какой мере будет проявляться эта опора, с какой силой и характером – никому неизвестно. Просто жесткая или слишком жесткая опора, от которой затрещат портки, и захиреет хозяйство?
Далеко ли до дурости. Слышно же, что в Томске двоякая власть: большевистский Совет рабочих и солдатских депутатов и эсеровский Совет крестьянских депутатов. Оба совета ухватились за губернский калач, испечённый из крестьянского хлеба, и тянут на разрыв. Большевистские руки оказались сильнее, и они отломили  себе солидный кусок. Стали диктовать своё разумение в обустройстве общества, опираясь на партийную программу. Евграф в таких вопросах разбирался слабо, до него доходило всё со слов Ивана. Однако такая свистопляска дюже тревожила.
– Я подумал, нам бы  хозяйство своё поберечь до ясных времён,– вывел себя из раздумий Евграф.– Жерёбых кобыл у нас три, у Степана тоже три, у Серафима, Емельяна есть, у Прокопа. В косяк их согнать, да на ондатровый ключ угнать. Урочище там обширное, раздольное, наведываться каждому хозяину для досмотра. Как думаешь?
– По теплу можно, а как зима придёт?
– К зиме что-то определится. Не может не определиться? Ваня подсказывает, чтобы вырученные деньги  не хранили, а покупали бы драгоценности, золотые побрякушки, обручальные кольца,  инструмент. Лучше, пишет, конную жнейку-лобогрейку купить и рядовую сеялку. Их привозят в Томск и в Новониколаевку. Только эти машины купцы продают в обмен на хлеб или за плату золотыми червонцами. Как появятся, срочно будет нам телеграфировать. До Новониколаевки на подводах можно быстро добраться. Мол, рубль будет дальше дешеветь. Вот куда несут лошади новой власти, закусившие удила! Нам же надо тебя женить, да Дашу замуж выдать.
– Пока, тятя, с женитьбой повременим из-за тревожного времени, а я с Ваней согласен.
– Тогда завтра же надо ехать в уезд и в ювелирном магазине отовариться.
– Давай поедем. Ваня дело предлагает. Драгоценности на машины пустим. Только как же с беженцами: от ворот поворот?
– Пусть сутки у нас побудут, оклемаются. Там посмотрим. Одежку какую  им выдам. Барахла всякого накопилось много, не жалко. Девчушка с нашей Леной схожа. Пойду, спрошу, как они там? Даша, ты бы  девочку привела  в дом, коль она побанилась. Погляди, есть ли  в голове вши?
– Приведу, тятя,– откликнулась из кухни Даша,– у неё косички стрижены.
Даша невеста на выданье, долго убивалась по Петру Белянину – оплакивала свою первую любовь, и пока никто больше из местных парней не тронул её изболевшееся сердце. Первая помощница маме, она старалась переделать за неё едва ли не всю работу, очень была привязана к ней и не мыслила свою жизнь вне родного дома. Мама принимала любовь дочери всей душой и сердцем, даже в ущерб вниманию Леночки, которая не уступала в трудолюбии сестре и показывала хороший певческий голос на радость всей семье, особенно тяти.
– Подрастёшь, окончишь школу, пошлю тебя в Москву учиться на артистку,– говорил отец в минуты вечерних посиделок семьи.
– Я от вас, тятя, переняла голос. С вашей любимой песни «По за лугом»,– отвечала она скромно,– в школу к нам гармонист приходил,  и я пела под его гармошку. Славно получилось. Купите, тятя, в дом гармонику. Научусь  на ней играть.
Евграф выполнил просьбу Леночки, она быстро подобрала мотив песни, и семья хором пела под её музыку. Заинтересовались  гармошкой  Гоша и Андрейка Белянин, у них тоже оказался абсолютный слух. Вечерами дети  нарасхват тянули гармонь, создавая гвалт в комнате. Пришлось распределить игру каждого по часам. Вскоре такой порядок мальчишкам наскучил, и они только изредка пытались познать премудрости клавиш.

8.
Далекая сибирская провинция  постепенно  окуналась в кошмар последствий Октябрьской социалистической революции. И это закономерно: из мировой истории видно, что любая революция обильно обагряется кровью народа. Она пугала все слои населения империи, политические партии, кроме большевиков. Они верили в своё правое дело больше чем кто либо. Захват власти большевиками  основательно взбудоражил членов самой многочисленной партии страны социалистов-революционеров. Через четыре месяца после февральской буржуазной революции в Томской губернии  ими был создан Совет крестьянских депутатов, во главе стоял левый эсер Лисиенко. Требования программы были просты и доходчивы: демократическая республика, политические свободы, рабочее законодательство, социализация земли – выражали интересы мелкой городской и сельской буржуазии. Казалось, она на верном пути и завоюет симпатии миллионов трудящихся по всей стране, обретёт большинство во властных структурах, а также в Учредительном собрании. Дело шло к тому. Но в хаосе революционных будней эсеры прозевали в бесконечных дебатах и расколе, растущую популярность большевиков среди рабочих и солдат воюющей страны. И не только. Сквозь пальцы смотрели на то, как большевики использовали иностранные вооруженные силы для подавления кадетов и казачьих войск, пытавшихся уничтожить пришлую банду революционеров. Соглашательство и нерешительность центра эсеров работали на большевиков. Взяв  власть в столице, они стремительно ринулись во все уголки необъятной империи, создавая на местах свои Советы рабочих и солдатских депутатов, словно их насчитывалось подавляющее большинство. С декабря  по май эсеровский Совдеп в Томске постепенно стал сдавать свои властные позиции. Большевики же, объявив монополию на власть одной политической группировки, усиливали своё правление. Томская интеллигенция, профессура и офицерство, недовольные властным  верховенством одной партии, требовали  созыв Учредительного Собрания,  бредили созданием  сибирского областничества.
Учредительное Собрание было созвано пятого января  и заседало в Таврическом дворце в Петрограде. Вспыхнувшие дебаты по политическому  устройству России – монархия или республика ни к чему не привели. Предложенные декреты советской власти большинством парламентариев были отвергнуты, что послужило поводом к разгону Собрания. Руки большевиков были развязаны, ленинские декреты не нуждались в одобрении кем-либо из других партий, они проходили безоговорочное утверждение  во ВЦИКе и рассылались для исполнения в губернии, в повсеместно созданные совдепы. По большому счету с этого чёрного дня – разгона парламента, начались кровавые репрессии, можно сказать, ко всему населению страны. Особенно кровавая волна террора захлестнула Петроград*.  Великое безумное – избиение большевиками русского народа руками военнопленных немцев, бандами реэмигрантов со всего мира, латышами и китайцами началось  с уничтожения буржуазии как класса, в том числе дворянства, как многовековую опору самодержавия, формирующее офицерский корпус империи, её правящие круги.
-------
* 21 февраля 1918 года СНК издал декрет «Социалистическое отечество в опасности!», который постановлял, что «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления». Согласно постановлению СНК РСФСР, «обеспечение тыла путём террора является прямой необходимостью», республика освобождается от «классовых врагов путём изолирования их в концентрационных лагерях», «подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам». Ф. Э. Дзержинский заявил: «Законы 3 и 5 сентября (1918 г.) наконец-то наделили нас законными правами на то, против чего возражали до сих пор некоторые товарищи по партии, на то, чтобы кончать немедленно, не испрашивая ничьего разрешения, с контрреволюционной сволочью»
 Подвергнуть расстрелам:1. Всех бывших жандармских офицеров по специальному списку, утверждённому ВЧК.
2. Всех подозрительных по деятельности жандармских и полицейских офицеров соответственно результатам обыска.
3. Всех имеющих оружие без разрешения, если нет на лицо смягчающих обстоятельств (например, членство в революционной Советской партии или рабочей организации).
4. Всех с обнаруженными фальшивыми документами, если они подозреваются в контрреволюционной деятельности. В сомнительных случаях дела должны быть переданы на окончательное рассмотрение ВЧК.
5. Изобличение в сношениях с преступной целью с российскими и иностранными контрреволюционерами и их организациями, как находящимися на территории Советской России, так и вне её.
6. Всех активных членов партии социалистов-революционеров центра и правых. (Примечание: активными членами считаются члены руководящих организаций — всех комитетов от центральных вплоть до местных городских и районных; члены боевых дружин и состоящие с ними в сношениях по делам партии; выполняющие какие-либо поручения боевых дружин; несущие службу между отдельными организациями и т. д.).
7. Всех активных деятелей к/революционных партий (кадеты, октябристы и проч.).
8. Дело о расстрелах обсуждается обязательно в присутствии представителя Российской партии коммунистов.
9. Расстрел приводится в исполнение лишь при условии единогласного решения трёх членов Комиссии.
10. По требованию представителя Российского комитета коммунистов или в случае разногласия среди членов Р. Ч. К. дело обязательно передаётся на решение Всероссийской ЧК. Арест с последующим заключением в концентрационный лагерь.
11. Всех призывающих и организующих политические забастовки и другие активные выступления для свержения Советской власти, если они не подвергнуты расстрелу.
12. Всех подозрительных, согласно данных обысков, и не имеющих определённых занятий бывших офицеров.
13. Всех известных руководителей буржуазной и помещичьей контрреволюции.
14. Всех членов бывших патриотических и черносотенных организаций.
15. Всех без исключения членов партий с.-р. центра и правых, народных социалистов, кадетов и прочих контрреволюционеров. Что касается рядовых членов партии с.-революционеров центра и правых рабочих, то они могут быть освобождены под расписку, что осуждают террористическую политику своих центральных учреждений и их точку зрения на англо-французский десант и вообще соглашение с англо-французским империализмом.
16. Активных членов партии меньшевиков, согласно признакам, перечисленным в примечании к пункту 6.
Должны быть произведены массовые обыски и аресты среди буржуазии, арестованных объявлять заложниками и заключать в концлагерь для принудительных работ. В целях терроризации буржуазии следует также применять выселение буржуазии, давая на выезд самый короткий срок (24-36 часов)…»
Самой крупной акцией красного террора был расстрел в Петрограде 512 представителей элиты (бывших сановников, министров, профессоров). Данный факт подтверждает сообщение газеты «Известия» от 3 сентября 1918 года о расстреле ЧК города Петрограда свыше 500 заложников.

Председатель Томского совдепа Яковлев получил секретную почту. Он сидел в кабинете бывшего губернатора за массивным полированным столом из красного дерева. Столы, стулья, шкафы так и остались на своих местах, исчезли ковры, хрустальная посуда, дорогие позолоченные подсвечники и огромная люстра с сотнями гнезд для свечей. Вся эта роскошь изъята и передана в копилку народного достояния. Где находилась эта копилка – никто не знал. Изучив документы, Яковлев долго находился в трансе: ни кто-нибудь, а сам вождь большевиков и Председатель Совета Народных Комиссаров – Владимир Ильич Ленин требует скорейшей национализации банков вместе с хранящимися в них драгоценностями, деньгами клиентов, конфискации промышленных предприятий с помощью милиции, ЧК и  военизированной, пока малочисленной красной гвардии. Ленинская мысль проста и доходчива. Прежде всего, у буржуев и интеллигенции  надо отобрать деньги, взять на учет всех лиц, которые имеют доход в сто рублей в месяц,  а недвижимость –  тысяча рублей. В недельный срок эти лица обязаны обзавестись потребительскими карточками и ежедневно вписывать в них приходы и расходы, дабы видно было использование средств на личные нужды. Но мысль вождя развивалась дальше, вела в глубь проблемы: отобранные средства быстро проживаются, надо заставить все население почти бесплатно работать в новых государственных учреждениях, давать хлеб и соль, уголь и многие тысячи видов товаров и услуг. Для этого годятся только жесткие средства – хлебная монополия, хлебная карточка, всеобщая трудовая повинность! Хлебная карточка заставит любого человека работать не покладая рук, чтобы получить её, как манну небесную.
Яковлев понимал, что все эти меры направлены на развитие революции и укрепление тыла. Правда, несколько задела хлебная карточка: она будет внедрена всюду и в совдепы? Пусть будет так, поскольку совдеп же и будет монополистом этих карточек. И если можно положить в свой карман одну карточку, в него вместится и десяток! От такой перспективы председатель едва не ошалел, но взял себя в руки, и его мысли потекли в сторону выполнения поставленной задачи.
«Это же по всей стране указ взял невиданной силы размах. Какая гигантская работа! Не ударить бы лицом в грязь»,– размышлял председатель совдепа.
 Яковлев ошибался лишь только в том, что изуверы стали грабить население почти сразу после переворота. В магазинах исчезли все продукты питания, на рынках тоже. Они закрывались. В Сибирь тотальное бесчинство докатилось с опозданием. Растаскивая Гохран лидеры большевиков открывали в заграничных банках личные счета и вывозили туда драгоценности на миллионы рублей. Газета «Нью-Йорк Таймс» в августе 1921 года с завистью и некоторой обидой писала, что победив Германию и освободив Россию от кабального Брестского договора, советы с победителями не делятся, а заботятся лишь о своём кармане. Она  сообщала читателям,  что вождь большевиков Ленин, смущаясь, пригреб  в швейцарский банк только  75 миллионов швейцарских франков, военмор  же Троцкий беззастенчиво положил 11 миллионов долларов в банк США и 90 миллионов швейцарских франков в Швейцарии. Зажелезнённый убийствами главный чекист Дзержинский спрятал 80 миллионов швейцарских франков в Берне. Остальные лидеры не отставали от вождя, разбрасывая по зарубежным банкам достояние российского народа сотнями миллионов рублей, франков, долларов. Правда, в одном из августовских номеров того же года эта газета признает, что большевики не так уж не благодарны. За октябрьский переворот, оплаченный через немецкие филиалы банкиры «Кун, Лейба и К» получили от своих клиентов из России золота на сумму более 102 миллионов долларов. Кроме того денежный поток от вождей большевиков растёт, особенно преуспевает Троцкий, увеличив свои вклады до 80 миллионов долларов.
Разумеется, рядовой коммунист Яковлев был далек от мысли, что такое могут вытворять пламенные революционеры, борющиеся за счастье народа, не знал и не мог знать, но он твёрдо уверовал, что он то звено, через которое будут достигнуты самые сокровенные цели. С кем же он будет выполнять эту задачу, страшно сказать? В его понятии надо  проводить экзекуцию едва ли не всего населения губернии, ибо  сибирские  крестьянские хозяйства в большинстве своём зажиточные, а недвижимость у многих превысит названную сумму. Маломальский лавочник, не говоря уж о фабриканте, тоже подпадает под гильотину указа. В губернии множество мастеровых самостоятельных людей, живущих на доходы от своего ремесла, и конечно, откладывающих деньжонки в чулок на чёрный день. Взять новоиспеченного депутата от эсеров Артамона Полымяка из Карасука, владеющего хлебопекарней в уезде. Говорят, его выпечки идут у населения нарасхват. Стало быть, доход высокий. Требуется ревизия. Кто её проведёт, если у него нет под рукой грамотных людей из сочувствующих большевикам.
– Трудно? – спросил  себя Яковлев и  ободрительно ответил,– да, трудно, но будем выполнять! Первый шаг – наращивание мускул силовых структур.
Владимир Ильич Ульянов-Ленин – организатор и вдохновитель коммунистической партии (большевиков) после трехлетней сибирской ссылки за революционную деятельность в конце XIX века  сбежал в Европу. В большинстве своём, отсиживаясь в Цюрихе, нигде не работал и жил на подачки от матери Марии Бланк, любовницы Инессы Арманд, на деньги, добытые грабежом в России его сторонниками. Даже нисколько не смущаясь, брал литературные заработки у писателя Горького. Он и сам писал статьи и книги на революционную тему вместе с умницей Зиновьевым (о чём большевики несут гробовое молчание) и мечтал о всемирной революции. Причём ему совершенно не обязательно было начинать её в гигантской России с богатейшим дворянством, молодой когортой капиталистов, сильнейшей армией, относительно состоятельным мещанством, с богатой прослойкой крестьянства, полунищего малограмотного могучего слоя мельчайших землевладельцев и малочисленным рабочим классом. Лучше всего начать мировой пожар в уютной, небольшой и богатой стране, скажем, в той же Швейцарии. Но швейцарские социалисты не поддавались на ленинскую агитацию, и разводить кровавый костер не желали. Ленин от этого часто впадал в прострацию, ибо в его активе не было ни денег, ни армии его сторонников, поскольку за многие годы удалось привлечь на свою сторону всего около трех тысяч человек, назвавшихся после раскола РСДРП большевиками. Что можно сделать с этой разрозненной сетью сидя в бедной квартире в Цюрихе в костюме, который частенько неумело штопала его жена Надежда Константиновна Крупская. Наблюдать отсюда за развитием революционной ситуации в Европе и в России, захлестнутой мировой войной было не совсем удобно. Однако он пытался кричать: «Долой войну!», на что никто почти не обращал внимания, и Русская армия побеждала Германию.
И вот как гром среди ясного неба – спасение от сплина – в России грянула февральская буржуазная революция! Он её чуть не проспал. Надо рвать на всех парусах на родину. Но как прорваться через огонь мировой войны без средств существования? Явившиеся к нему меценаты в лице крупнейшего финансиста, участника первой русской революции Парвуса и военной германской миссии предложили: мы даём деньги,  перевозим его и сторонников в бронированном поезде. Все это, разумеется, бескорыстно. Однако вы выполняете план по разрушению Русской армии, которое уже ведёт Временное правительство возглавляемое Керенским, и самое главное – дальнейший захват власти при полном содействии Германии. При очень незначительной услуге, как главы новой власти – выход России из войны, путем заключения  сепаратного мира. У Ильича от такой перспективы «в зобу дыханье сперло». Прокрутив  в застоявшемся мозгу* гениальное предложение, Ленин согласился, как он потом не раз громогласно заявлял своим сторонникам: «На Россию мне наплевать, ибо я – большевик!» Механизм закрутился.
-----------
*Вопреки устоявшемуся мнению о ленинском гениальном мозге ученые даже тех времен не находили в нем ничего необычного, но вынуждены были под давлением  власти говорить о его исключительности. Более того было обнаружено, что одно полушарие мозга у него не работало, о чем тоже молчок! Современные исследователи, можно сослаться на профессора Савельева, подтверждающего прежнее умолчание, и его утверждение, что мозг вождя мирового пролетариата был самым обычным, а признаков гениальности нет совершенно. Второе полушарие было поражено кровоизлиянием. Каким же образом в мозгу человека рождались идеи и действия, перевернувшие мир, ввергнув огромную страну в состояние хаоса, разбоя, голода и Гражданскую войну? Не надо быть наивными, что все это выдавала гениальная голова одного человека. Работал целый синдикат людей бога, английские и немецкие мозги, подсказывающие ту или иную идею, а также его ближайших соратников (тот же Зиновьев, Троцкий, Парвус, Бухарин) и, разумеется, крупнейшие деньги зарубежных банкиров уже повязавших экономику многих стран и теперь жаждущих захвата неисчерпаемых природных богатств на территории Российской империи. Если власть была вынуждена признать поражение мозга вождя кровоизлиянием, то истину знал светило мировой медицины академик Бехтерев. После кремации он собирался на всемирный симпозиум, и, опасаясь, как бы там академик не проговорился и не выдал истинную причину болезни Ленина – сифилис мозга, его накануне поездки отравили мышьяком.


У Ленина была не только германская опора, но и мощная сила захватившая финансы почти в большинстве европейских странах и Северной Америки – мировое еврейство и особо сильное в Великобритании, диктовавшее волю английским лордам. И многочисленные представители иудеев хлынули в Россию для поддержки обезумевшего от перспектив большевистского лидера, для захвата власти и превращение великой империи в колонию с белыми рабами. Поскольку Ленин был ярый интернационалист, ибо так легче оправдать нашествие евреев, он творчески использовал это нашествие в целях развития мировой революции и своё утверждение во власти, которую большевики захватили с помощью германских штыков, дав отпор тем немногочисленным русским силам, пытающихся разорить осиное большевистское гнездо. Он был уверен в успехе, зная, какие силы его охраняют.
Ленин исправно выполнил все обязательства перед своими хозяевами, приложив руку к развалу уставшей армии через агитацию, заключил кабальный Брестский мир, позволил оккупировать германским вооруженным силам многие области, уничтожил флот, стал выплачивать контрибуцию. Ну а со своими единомышленниками, притекших в Россию со всего мира, образовал Совет Народных Комиссаров и возглавил его.
Кто же входил в этот комиссариат и насколько он был народным?
Председателем  был юрист с неоконченным образованием еврей  по матери Ульянов-Ленин;  комиссар Армии и Флота  Троцкий(Бронштейн); комиссар внутренних дел Зиновьев (Апфельбаум); комиссар образования Луначарский (Банлих-Мандельштам); комиссар и председатель совета народного хозяйства Лурье (Михаил Залманович Лурье); глава ВЦИК Свердлов-Стеклов ( Овший Моисеевич Нахамкис). И так более  пятисот человек со славянскими фамилиями, но подлинные дети Сиона в основном реэмигранты и личности никогда не проживавшие в России и плохо говорящие по-русски, но достаточно образованные. Среди них всего несколько затесавшихся русских, грузин, украинцев. Вот такая широчайшая народность!
Яковлев, разумеется, не знал этой чудовищной фальсификации и свято верил в идею справедливого народовластия, в счастливую жизнь без эксплуатации человека человеком. Только вот надо пройти к этой жизни путём уничтожения классов, то есть через большую кровь, что несколько смущало главу совдепа. Но он не слизняк, а успел закалиться в сложных перипетиях революционных баталий, особенно после Октября, вступления в коммунистическую партию и будет твёрд во всём.
Недалеко от губернаторского дворца в здании гимназии работал заместитель Яковлева, делегированный в  большевистский совдеп от крестьянских депутатов левый эсер Лисиенко. В кабинете находились его единомышленники, – люди различного возраста, в приличных костюмах, вызывающие к себе почтение солидной осанкой, но теряя её от создавшейся властной ситуации в совдепе. Нещадно дымили табаком из трубок, сигарет с мундштуками, просто папирос. В дымах ощущался сладковатый привкус изысканного табака, как золотое руно. Но дымы эти повисали словно паутина, не дающая людям вести себя, как обычно привыкли – самоуверенно в своих воззрениях на революцию, на методы борьбы за интересы своего народа. Опытный глаз мог подметить, что здесь царила незримая растерянность и неуверенность в своих силах. Обсуждался текущий момент.
– Смотрите, товарищи, что творят большевики: в Питере объявлена диктатура Троцкого. Что это значит? – пытался вопросом  разорвать опустившуюся паутину на заседавших коллег Арсений Лисиенко.– А это узаконенные диктатурой повальные  обыски квартир  купцов, лавочников, аптекарей, ювелиров, сапожников, часовщиков с целью выявления – не спрятано ли в подполье, в стенах, шкафах золото и драгоценности. Если что-то находят, грабят и сажают в тюрьму несчастных для дальнейшего выколачивания денег. В магазинах исчезли продукты питания. Стоят длинные очереди за булкой хлеба. Появились спекулянты. Их хватают и расстреливают без суда и следствия.
– В Петрограде офицерам-фронтовикам было предложено явиться на регистрацию. Уставшие от окопов и настроенные демократично многие пришли. Их обезоружили, посадили на баржи под предлогом карантина в Кронштадте и – затопили в заливе,– с горечью в голосе и, сжимая кулаки, сказал фронтовик подполковник Анатолий Пепеляев, единственный человек, не снявший с себя форму офицера. Он выглядел молодо и достаточно уверенно, однако во время своей речи у него нервно подрагивала верхняя губа с аккуратными усиками.– До чего же изощрилась новая власть, чтобы одурачить десятки тысяч офицеров. Сатанинство какое-то. Мы ни на какую удочку не клюнем! Уходим  в подполье, будем накапливать силы для решительной минуты, действовать в ответ без колебаний, жестко.
Послышался легкий гул одобрения собравшихся людей. Но это заявление отнюдь не предало бодрости и уверенности, скорее оно красноречиво показало, на чьей стороне сила, а с ней надо считаться.
– В городе арестован сын купца – хирург Попович, как подозрительный элемент. Он резко высказывался на студенческом собрании в адрес малограмотных совдеповцев, взявшихся управлять делами губернии,– информировал собравшихся Лисиенко.– Отец, узнав о его аресте, выкупил сына за баснословную сумму. Парня выпустили, но через день решили арестовать самого купца, чтобы выколотить из него остатки состояния. Предусмотрительный  купец скрылся. В заложники взяли его жену, собираясь посадить в кутузку. После моего возражения, женщине предписали домашний арест, пригрозив расстрелом при неповиновении. Для этого ли мы боролись с монархией! Позор большевикам!
На этот словёсный позор диктатура в Петрограде плевала с высокой колокольни. Диктатура крикливо и пьяно  въезжала во дворы соборов на лимузинах и подводах, ощетинившись винтовками со штыками. Среди бесформенной братии в заграничных френчах и шляпах, куртках и фуражках, выделялись бородатые комиссары в кожанках. Они наставляли свои банды, как  грабить церковные ценности, а возразивших против насилия священников расстреливать на месте. И стреляли, заливая священные места кровью. Алчные комиссары торопливо и безнаказанно потрошили дворянские особняки, банки, купечество, промышленников, продовольственные базы… Это провозглашалось как возмездие за вековое угнетение крестьянства и рабочих, которых в отрядах грабителей не увидишь и днем с огнем. Известная в либеральных кругах русский патриот и литератор Зинаида Гиппиус  отразила  в своём  дневнике питерский ужас: «24 января 1918 года, среда. Погромы, убийства, грабежи, сегодня особенно на Вознесенском, продолжаются без перерыва. Убитых скидывают в Мойку, в канал, или складывают как поленницы дров».            «26 февраля 1918 года, понедельник. Новость: Официально объявлена Петроградская коммуна и Диктатура Троцкого». «17 марта 1918 года, суббота. Вчера на минуту кольнуло известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского – имений Пушкина. Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева. Осквернили могилу Льва Толстого. А в Киеве убили 1200 офицеров, у трупов отрубали ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей, школьников кадетского корпуса, думая, что это и есть, объявленные вне закона «кадеты». Не менее кошмарнее записи  в дальнейшем. «Скажу кратко: давят, душат, бьют, расстреливают, грабят, деревню взяли в колья, рабочих в железо. Трудовую интеллигенцию лишили хлеба совершенно: каждый день курсистки, конторщики, старые и молодые падают десятками на улице и умирают тут же, сама видела…»
Организаторская собранность и непреклонная воля большевиков в Томске, которых набиралась горстка, позволила в короткие сроки создать вооруженную милицию из числа солдат-фронтовиков, всероссийскую чрезвычайную комиссию, полуармейские части красной гвардии. Главная задача новых структур – осуществление диктатуры пролетариата в лице Советской власти в губернии. Опираясь на штыки, совдеп приступил к выполнению ленинского указа – национализации предприятий, в первую очередь производящих продукты питания, а вместе с ним аресты сопротивляющихся хозяев с вековечными устоями собственников. Чтобы акции придать законный поворот, Яковлев срочно собрал Совет рабочих и солдатских депутатов. Съехались представители только близлежащих уездов и Томска. Делегатов набралось достаточно для решения первоочередных вопросов с резолюциями и постановлениями, являющиеся законным предписанием власти. Заседание проходило в просторном актовом зале с мягкими сиденьями, крытыми бархатной тканью с возвышением мест для президиума, где длинный стол был укрыт алым полотнищем. Избранные в президиум делегаты заняли свои места. Заседание вёл Яковлев, он же первый взял слово.
– На сегодняшний момент остро стоит задача – эскпо…
эспопри…ировать,– Яковлев запнулся, улыбнулся, принимая сочувственные взгляды делегатов, подхалимские хлопки и улыбки, особенно делегата с лесопильного завода Дрожжина, уволенного за пьянку и теперь безработного. Пил он, как пояснил товарищам, от беспросветной нищеты, хотя купил квартиру у лесопромышленника по льготе и жил с многодетной семьей. Ему сочувствовали, понимая причину нетрезвости, даже здесь на заседании.– Я вам объясню это простыми словами. Кстати, товарищ Ленин не любил иностранные словечки, я его видел на первом съезде Советов. Он – глыба! Попросту мы должны награбленное богатство вернуть народу, народной власти, которая нуждается не только в политической поддержке масс, но в материальном плане, чтобы на эти средства закупить хлеб, сельхозинвентарь, семена для сева на землях коммун, которые предстоит организовать. Вот список буржуев, у которых мы основательно потрясём мошну.
Зал потонул в одобрительных  горячих возгласах, на которых впору жарить картошку.
– Лозунг «Награбленное – народу!»  широко применяется во всех крупных городах России. Предлагаю, по  этим персонам голосовать списком. Возражений нет?
Дружно поднялся лес рук.
 – Кто против?  Против, депутат Лисиенко, хотя является моим заместителем. Это понятно, он представитель противоборствующей нам партии. Но он в меньшинстве. Воздержался депутат Каратузского уезда, бывший хлебороб,  теперь владелец пекарни Артамон Полымяк. Решение принимается большинством голосов. Как видите, товарищи делегаты, соблюдена полная демократия.
В зале раздались дружные и громкие хлопки, вскочивших делегатов, первым из которых был Дрожжин.
– Правильна, нечего рассусоливать! – Опьяненный предстоящим грабежом ненавистных буржуев, кричал делегат Дрожжин, нутро которого требовало похмелки.
– Мы не закваска, что долго бродит, а готовый продукт!
– Даёшь повсеместную нацилизацию!
Председательствующий, тепло улыбаясь, поднял руку, призывая к тишине.
– По второму вопросу: об организации ленинских коммун для производства сельхозпродуктов слово имеет товарищ Беленец.
В зале прошелестел одобрительный шумок: насущная тема  интересовала каждого, даже раздались жидкие хлопки, гуще задымили цигарками крестьянские делегаты, выбрасывая в зал струи едкого дыма от ядрёного табачного самосада.
– В строительстве коммун мы будем опираться на пламенных революционеров-большевиков таких, как Панкрат Самсонов,– оратор энергично размахивал руками, как бы горяча себя речью.– Он присутствует здесь, встань, дорогой товарищ, пусть на тебя посмотрят делегаты.
Самсонов вскочил, находясь в середине зала. Приветливо поднял руку.
– Товарищ Самсонов бывший рабочий Обуховского завода, потерял на фронте руку. Тяжелое ранение ещё больше разожгло в сердце рабочего пламень революции и жажду революционных преобразований. Мы направляем его и группу рабочих для организации коммуны в Зубовскую волость, где много богатых нераспаханных переселенцами земель. Это будет первая ласточка великой ленинской идеи претворённой в сибирской глубинке.
– Как же он будет пахать землю с одной рукой?– насмешливо спросил Полымяк.
– А ему не надо пахать, он – организатор  коммуны. Надеюсь, коммунары изберут его председателем,–  сказал Беленец уверенно, словно отрубил, подняв и резко опустив руку с широкой ладонью.
– Как же он будет заворачивать делами, если знаком с хлебом только за столом?– не унимался Полымяк.
В зале раздался  ропот.
– Надо бы подумать, да подобрать настоящего хлебороба.
– Дело задумано не на алтын…
– В коммуне найдутся люди, знающие ремесло, поддержат,– отбивался  от наседающих несговорчивых делегатов Беленец.
– Я сторонник создания коммун – коллективного  труда крестьян на земле,– поднял руку, прося слово, сидящий в первом ряду товарищ Лисиенко. Он встал в пол-оборота к делегатам, как бы для более тесного общения с ними.– Землепашество далеко не простое ремесло, как представляется многим товарищам. Торопиться не надо, прежде следует основательно подготовиться и грамотно подойти к тяжелейшему делу. Иначе можно загубить идею.
Лисиенко видел в зале людей понимающих его тревогу, в глазах согласие с его мнением, особенно делегатов с уездов, знающих насколько тяжело хлебное ярмо, но в тоже время он понимал, что эти глаза предадут его при любом возражении председателя.
– У нас нет времени жевать варежку, товарищ Лисиенко,– резко дал отповедь эсеру Яковлев,– стране нужен хлеб, много хлеба и его мы получим от коммун. Будем учиться в ходе дела. И не позволим замораживать ленинскую мысль!
В зале повисла неловкая тишина. Люди труда понимали, насколько сложен поднятый вопрос, но идти против ленинской мысли не хотели.
– У меня в Зубкове есть дружок-фронтовик. Вместе в госпитале лежали. Он с детства за плугом ходил. Возьму его в заместители,– самоуверенно  охладил горячий воздух в зале заседания будущий коммунар.
– У Кольки Нестарко нет одной ноги. Как же ты его за плуг поставишь, чудак человек?– сказал Полымяк, словно обрушил на Самсонова град камней,– он теперь сапожник.
– Товарищ Полымяк, своими вопросами ты уводишь работу заседания  в сторону от повёстки дня. Вместо того чтобы горячо поддержать революционную направленность нашей работы, вставляешь палки в колеса,– с возмущением, сверкая гневными глазами, тем самым призывая делегатов к сплочению, гремел Яковлев.
– Боже упаси,– замахал обеими руками Полымяк,– я делу зла не желаю.
Лисиенко сочувственно глянул на Полымяка. Он понимал родившуюся хлебную проблему  в стране гораздо глубже большевиков, сидящих в президиуме. Со своей точки зрения имел более правильное решение вопроса,   не потому, что считал Яковлева или  Беленца глупее себя и менее образованными, а потому, что в его сознании жила иная мера ответственности и революционной оголтелости, особенно в способах осуществления преобразований. Что уж он категорически отвергал – так это начавшийся террор и грубую реквизицию накопленного богатства промышленниками, купцами, зажиточными крестьянами и прочим людом империи*. В тоже время он видел, как жестокие меры большевистской власти укрепляют её, а влияние партии эсеров идёт на убыль по всей стране. Правда, здесь в Томске, среди интеллигенции, профессуры, студенчества и крепкого крестьянства пока он борется на равных, даже кое в чем перебивает самоуверенность большевиков.
Он имел довольно подробную и свежую информацию о событиях в Петрограде и в Москве, и она его пугала разливом репрессий. Репрессий беспощадных и безоглядных. Впрочем, не так уж и безоглядных, скорее целенаправленных и хорошо управляемых твердой рукой. Сомневаться не приходилось. Он окунулся с головой в эту удушливую атмосферу, будучи на последнем заседании Учредительного Собрания, как делегат от Томской губернии. За отказ большинства депутатов голосовать за пакет ленинских
----------
*Конфискация промышленных предприятий  для народа началась в ноябре 1917 года с Ликинской мануфактуры и далее ленинские щюпальцы поползли в Симское акционерное  общество горных заводов, акционерных обществ Сергинского-Уфалейского и Каштынского горных округов, в Путиловский завод... Рыться в бумагах пришлому правительству было недосуг, выискивая предприятия. Проще было ленинскому перу скопом отнести к богачам тех, кто имел доход в 500 рублей в месяц и выше, владельцев недвижимости, акций и денежных средств свыше 1000 руб, а также служащих банков, предприятий государственных и общественных учреждений, ибо интеллигенция жила в добротных домах, носила дорогие костюмы, а ела жирно. Все обязаны в течение суток  написать заявления о своих доходах, службе и заявить в Комиссариат внутренних дел для контроля и дальнейшего одолжения своих средств народу.

указов, утром следующего дня Собрание было разогнано, делегатом грозило преследование. Не давало дышать намечающееся единовластие большевиков, что смахивало на царское единовластие. Как и многие его коллеги, Лисиенко видел безрадостное будущее своего народа. Возможно, он проклял те дни, в которые нелегально с единомышленниками готовил в губернии революцию, но он в тоже время успокаивал себя тем, что при его  непосредственном участии в Томске создан Совет крестьянских депутатов под его председательством, сдерживающий в первые месяцы революции большевистский совдеп от жестких решений и действий. Но из Москвы, куда переехало правительство рабочих и крестьян – Совет Народных Комиссаров, поголовно созданный из евреев, все чаще и чаще слышались окрики в виде указов, требующие решительных действий на местах в выполнении этих, он бы сказал, людоедских указов.

9.
Майский вечер долго хранил тепло и неохотно уступал свои владения ночному сумраку. Группа вооруженных пистолетами молодых разношерстно одетых людей,  решительно вошла во двор ювелирного магазина и направилась к тыльной его стороне, где в окнах светились огоньки ламп. Дверь в комнаты заперта. Впереди стоящий рослый парень в солдатской гимнастерке налег на дверь. Она не поддавалась.
– Стучи, Паша, что тут непонятного, будет тебе ювелир сидеть ночью  с открытыми дверями,– приказал старший группы Ленька Готов с портупеей перепоясывающей грудь,  расстегивая висевшую на ней кобуру с пистолетом.
Немедленно раздался барабанный стук в дверь с короткими паузами  в ожидании ответа. После третьего продолжительного стука за дверью послышались шаги и взволнованный голос спросил:
– Кого бог принес, глядя на ночь? Ювелирная лавка работает только днём.
– Комиссия ревкома,– Готов, – открывайте, иначе взломаем дверь. Пашка, тащи с подводы лом!
– Что вам угодно? Я буду жаловаться на ваш произвол новой власти.
– Мы и есть представители новой власти, открывай, жид. Пашка, где ты запропал с ломом?
– Я не жид, я русский человек, потомок декабристов,– раздался гневный голос за дверью. В комнатах погас свет. Двор и здание лавки погрузилось в ночной мрак.
– Послушай, старшой, – сказал рослый парень,– у этого ювелира, нехай подземелье есть, где он прячет на ночь своё золотишко. Я наблюдал, как вечер, так всё с полок исчезает. Как мы в такой темноте разберёмся? Надо дождаться утра.
– Небось, и сейф железный где-то замурован,– поддержал третий чекист рослого парня Пашку.– Не держит же он деньги в тумбочке.
– В ваших словах есть резон. Мы купца Поповича ночью протрясли плохо. Он золотом сына из кутузки выкупил. Ничего в потемках архиценного не нашли. Где-то замуровал своё золотишко?
– Небось, в банке.
– Скорей всего. Завтра нагрянем в банк, пока эти крысы не растащили награбленное по своим норам, потом монастырь бабский потрясём. Монашек пощупаем.
Раздался ехидный, присаленный смех парней.
– Там полно всякого барахла. Монашки держат птицу, скот, имеют большой огород. Свои харчи хавают. На восковом заводе делают свечи и продают по церквям губернии. Их  в Томске полно, почти на каждой улице. А ещё книги церковные печатают в своей типографии и тоже барыш имеют. Иконы золотом обделаны. Дорогие,– сообщил подробно о хозяйстве  монастыря Пашка.
– Откуда знаешь?– удивленный такими сведениями, спросил Готов.
– Сестра двоюродная чехотошная в монастырь ушла, думала, молитвы помогут. Золотошвейкой была. В прошлом годе преставилась.
 – Будет балясы точить,– распорядился старшой,– караулим ювелира, чтоб не сбежал. Загоняй, Пашка, подводу в ограду. Двоим отдыхать, двоим стоять на часах у дверей.
Короткая майская ночь застудила легко одетых караульных. Старшой вытащил из вещмешка две бутылки водки, реквизированные на складе у купца Поповича и разрешил подкрепить доброй порцией неокрепший дух своей гвардии в подобных операциях, сопряженных с нервотрепкой, бабьим воем и рукоприкладством. Ночь, как не тянулась, а закончилась благополучным для них рассветом, горьким для ювелира и его семьи. На новые требования  отпереть дверь, поскольку на дворе светло, а на улицах появились конные повозки,  ювелир загремел ключами, и массивная, обитая жестью дверь, отворилась. Среднего роста сутулый человек в пенсне, с копной овсяных волос, с перепуганным землистым лицом и дрожащими руками, нашёл в себе силы, чтобы сухо, но вежливо сказать:
– Прошу в дом! Но потребую мандат на ваши действия.
– Не беспокойся, мандат есть. Читай!– Готов вытащил из кармана галифе лист с решением совдепа о реквизиции драгоценностей ювелирного магазина в пользу советской власти, оставив минимальное количество ценностей необходимые для проживания семьи. При попытке укрывательства или сопротивления, хозяина надлежит арестовать, а все имущество конфисковать.
– Позвольте, всё что здесь находится – моя собственность, созданная моими предками и пополненная мной лично в течение десятилетий.
–Была ваша, теперь будет государственная. Ты что, неграмотный и не вник, на какой основе мы действуем? В мандате говорится о повсеместной  национализации частной собственности без всякого выкупа?
– Но это беззаконие, я буду жаловаться?
– Кому? – старшой громоподобно расхохотался,– на кого? На того, кто создал такой декрет?
– Но я исправно плачу все налоги,– ювелир попытался ухватиться за спасительную соломинку.
– Те, кому ты платил, давно уж низложены и скоро сыграют в ящик. Приступайте, хлопцы, к описи драгоценностей. Ты их выложишь добровольно или нам придётся всё тщательно обыскать и перевернуть твоё логово вверх дном?
– Добровольно,– прижимая руки к сердцу, мертвенным голосом ответил ювелир.– Но как вы определите, сколько потребуется имущества на жизнь моей семье из пяти человек?
– Нам нечего ломать голову. Нормы хлеба на один рот известны. Его всюду нехватка. Вот отсюда и пляши.
– Но у меня нет никаких продовольственных запасов,  только на текущее ежедневное потребление и не более чем на декаду.
– Нас это меньше всего касается. Ты, ювелир, начинаешь меня злить. Раскрывай свои хранилища!–  Готов расстегнул кобуру и извлек пистолет.
– Какая невоспитанность! Вы мне  постоянно тычите, но у меня есть имя и фамилия. Я говорил, что я потомок декабристов, уже поэтому вы должны ко мне относиться, по крайней мере, с уважением.
– Чёрт бы тебя побрал, выведешь ты меня из терпения, я знаю кто ты такой! Показывай, где твой сейф с золотыми изделиями,– старшой размахнулся рукой с пистолетом, готовый огреть несчастного по голове.
– Товарищ Готов, проходите в соседнюю комнату. Сейф замурован в стену. Пусть ювелир несёт ключи.
– Связка висит за шторкой, – глухим, словно отмирающим голосом, сказал хозяин и рухнул на диван, сражённый приступом боли за грудиной.
– Вот так-то лучше!– зло ощерился старшой,– выгребай всё, братва, и на пароход в трюм, для отправки в  центр.

Скоропостижная смерть хозяина ювелирного магазина, продолжающийся грабеж состоятельных граждан чекистами с поддержкой вооруженных красногвардейцев, потряс население Томска. Иван Нестарко многих подробностей не знал, только об аресте приятеля Миши Попович, успешно защитившего диплом, теперь хирурга губернской больницы. Признаться, он боялся новых погромов, не от личной трусости, а от того, что одна-две акции могли быть случайностью, вроде бандитского налета. Завтра налетчикам будет дан отпор, и жизнь войдёт в прежнее русло. Но повторяющиеся систематические расправы над богатыми собственниками, дерзкие налеты на усадьбы оказались  узаконены властью,  ею санкционированы. Национализация банка, где хранились государственные средства, а также деньги сотен мелких и крупных собственников, закрыт. Закрыты все счета вкладчиков. Но мало того – драгоценности свезены всё на тот же пароход, стоящий на пристани Томи, а чекисты стали дознаваться у служащих банка номера счетов тех, кто имел вклады за рубежом. Работники отказались сообщать таковые, тогда в дело пошли кулаки. Пролилась кровь, не выдержав побоев, счета были названы, а служащие брошены в подвал конторы чекистов, дабы тайна расправы не просочилась в город. Но она просочилась, томичи заволновались. Стали задаваться вопросом: когда же успел Совет рабочих и солдатских депутатов этакий агнец – отрастить волчьи зубы и перелицевать свою душу в беспощадного убийцу?
Он изначально был таковым! Аксиома: «Грабь  – награбленное» многим приглянулась. Иван Нестарко сначала не знал кто автор жуткой установки? « Да собственно, и не суть важно кто?– размышлял он,– с большим или малым авторитетом, главное броская и до безумия доходчивая идея». Он не хотел знать и произносить имя этого человека, поскольку с ним связана льющаяся кровь людская, для него, сугубо мирного человека, избравшего гуманную профессию врача, претило любое насилие. К тому же упомянутое авторство  далеко не этого человека. Грабили нажитое во все века. Крестьянская армия Болотникова, дошедшая до стен Кремля, казаки Разина и особенно Пугачева, расправлялись с людьми иного сословия и грабили богатство созданное холопами и захваченное богачами. Эта известная формула вновь всплыла и вброшена на алтарь с лихостью закоренелого бандита, у которого вместо сердца  – камень, а цель –  власть. Но для Ивана ясно, что  только негодяй мог додуматься до такого. Негодяй, никогда не производящий материальных ценностей, сам ярый захребетник!
Вскоре Иван узнал автора, и ужаснулся трижды сильнее, нежели от первых погромов, прокатившихся по губернии. И до конца, до самой глубины своего мирного сознания понял, что новая власть, с мордой бешеного вампира, ни с кем церемониться не будет, она выбрала методы и форму своего утверждения – репрессии, грабежи, повальные расстрелы, леденящий человека страх. Это не та либеральная монархия во главе с Николаем II, которая позволила вызреть трём революциям. Либералы с их различными партиями двигали империю к хаосу, благодаря которому теперь происходит то, что происходит.
Иван, вместе с интеллигенцией города, профессурой, студенчеством и фронтовиками-офицерами русской армии, невольно окунулся в борьбу за свержение большевистских упырей, как их называли в этой среде. Накал достиг белого каления, когда сотрудники чрезвычайной комиссии в полном составе направились реквизировать богатство женского  Иоанно-Предтеченского монастыря.  Иван в эти дни находился в родном доме на севе зерновых.
Монастырь лежал в черте города вдоль одной из улиц, обнесенный оградой, ухоженно чистый, с хозяйственными постройками. Церковь Успения Пресвятой Богородицы  высоко и величаво держала свои золотистые купола, омываемые дождями, обдуваемые ветром, сверкая на солнце, привлекая взоры прохожих. Наслышанные о богатстве монастыря, чекисты ехали поутру на нескольких подводах, дабы не мешкая вывезти обнаруженные ценности всё на тот же пароход в пользу советской власти. Стоял конец мая, радовало хлынувшее тепло в Кулундинские и Барабинские степи – житниц губернии и не могло не радовать чекистов, которые совсем недавно кто пахал землю, кто работал грузчиком в речном порту, кто на лесопильном заводе, а кто и на стройке. Будет тепло, дожди, а значит, вызреет хороший урожай и во многом решит проблему бесхлебья, порожденную мировой войной. Совершенно правильные мысли при хорошем настроении. Правда, сознание горячила будущая острота поиска и захвата ценностей. Добровольно отдавать нажитое никто не хотел, и не отдавал. Приходилось нажимать, угрожать, применять силу. Всюду. Теперь в женском монастыре.
– А ничо!– орал рослый чекист Пашка,– пожили, попили кровушку верующих, хватит. Надо делиться с властью, если хочешь и дальше торговать опиумом для народа.
– Откуда у них опиум, балда, у них завод свечной. Свечками торгуют, сам говорил.
– Это ты балда. Опиум – это религия. Она тебя дурманила, пока большевики не пришли, не разъяснили что к чему.
– Ты теперь не крестишься?
– Забыл уж, с какого плеча начинать. На фронте разучился. Один мой сосед по окопу целыми днями бормотал молитвы, накладывал на себя крестное знаменье, а прилетела бомба, отправила его к архангелам, а меня только взрывной волной шибануло.
– Будет вам лясы точить,– одернул говорунов Готов,– приехали. Монашек не трогать!
– Я-то хотел какую в келье облобызать!
– Гляди, как бы тебя игуменья вдоль спины посохом не протянула. Берите мешки сразу, пошли!
В глубине двора, на хозяйственной половине, с птицей и скотом управлялось несколько послушниц в тёмных подрясниках с наглухо застёгнутыми воротниками и узкими рукавами, на головах плотно повязаны такого же цвета платки. Чекисты, не обращая на них внимания, подошли к церкви, где их встретила гневная игуменья. Она была облачена в тёмно-синюю сатиновую рясу, на голове высокая камилавка, закрывающая лоб до самых бровей. Воспаленные гневом глаза и плотно сжатый рот говорили о чрезвычайном волнении матушки. На серебряной длинной цепочке висел массивный позолоченный крест.
– По какому праву  с оружием вы входите в женскую обитель?!– игуменья властным жестом руки,  сжимая ею крест, пыталась остановить вторжение непрошенных гостей.
– По праву мандата совдепа для реквизиции ценностей монастыря в пользу советской власти! – с наглой усмешкой перекосившей рот, отрапортовал Готов.
Матушка игуменья не успела что-либо ответить, неожиданно распахнулись массивные  широкие двери церкви и оттуда грянул ружейный залп. Застигнутые врасплох экспроприаторы, расстрелянные в упор, рухнули с короткими вскриками. Старшой Готов, заслоненный матушкой-игуменьей, раненый в грудь, упал на одно колено, пытаясь выхватить пистолет из кобуры. Подскочивший к нему  штабс-капитан  повалил его ударом приклада в голову, вырвал из руки пистолет.
Игуменья, страшно перепуганная происшествием, с обескровленным перекошенным негодованием лицом не могла вымолвить и слова, а только смотрела на поверженных людей остановившимся взглядом расширенных ужасом глаз. Наконец она очнулась, от резкой команды подполковника Пепеляева:
– Оружие изъять, трупы погрузить на подводы!
Матушка повернулась к нему и промолвила:
– Вы пролили кровь своих врагов в священной обители, вы взяли грех на душу!
– Матушка, это не только мои враги, но и ваши. Я говорил вам, что они из себя представляют. Они пролили бы вашу кровь. Это насильники и бандиты от новой власти пришли грабить монастырь.
– Они бы не посмели надругаться в божием храме!
– Вчера они ограбили банк, ночью разорили Благовещенский собор. Эту свору может остановить только пуля!
От этих слов игуменья, пошатнулась и возможно, упала бы без чувств, не поддержи подполковник несчастную женщину, желающую людям только благо.
– Матушка, крепитесь, спасибо вам за хлеб соль, за кров. Мы уходим защищать попранное Отечество и Веру.
– Да благословит Вас Господь!– матушка перекрестила Пепеляева, и воззрела свой взгляд на бегущих перепуганных послушниц, услышавших выстрелы, замахала  руками, призывая к спокойствию. Послушницы, крестясь, провожая взглядами уходящий взвод офицеров, сгрудились возле матушки.
Пальба в монастыре подняла в ружье сводный отряд милиции и красногвардейцев. Они поспешили на помощь чекистам. Дружный и меткий залп офицеров-фронтовиков ополовинил отряд, вверг в панику  остальных бойцов и быстро рассеял по прилегающим улицам.
Совдеповцы, слыша жидкую трескотню винтовок красногвардейцев, в ответ дружные ружейные залпы на прилегающих улицах, панические крики обороняющихся,  в полном составе покинули губернаторский дворец, бросились на пристань и отплыли на пароходе под охраной нескольких бойцов,  вывозя реквизированные ценности томской буржуазии. Они решили идти в  Новониколаевск, где быстро росли железнодорожная станция и поселок, чтобы там найти опору у местных большевиков и отправить ценности в центр на поезде. Дойдя до пристани Болотное, узнали, что и в Новониколаевске местными офицерами свергнута власть большевиков в тот же день что и Томске. Главари совдепа ночью перерезали  свою охрану, и, собрав в мешки драгоценности, покинули пароход, углубились в тайгу с топкими болотами. Судьба беглецов осталась тайной.

10.
Верховой посыльный на Лесной улице появился неожиданно в ранние утренние часы. В левой руке он высоко держал на древке кумач, развивающийся на ветру, останавливался перед усадьбами и что есть силы, кричал:
– Товарищи крестьяне, объявлен сход жителей волости в десять утра! Всем велено быть!– и трогал дальше, уверенный, что его услышали.
Евграф, как обычно в этот час, заканчивал  управляться с семьёй на хозяйственной половине двора. Поредевшее за осень и зиму птичье стадо всё же насчитывало несколько десятков кур и гусей, оно крутилось под ногами, гоготало и надрывно кудахтало, сообщая о снесённых яйцах. Стояли у кормушек, лоснясь шерстью, пахотные быки, да молодая кобыла для выезда. Остальной косяк лошадей вместе со Степановыми и другими хозяевами находился на ближнем выпасе. Жерёбые  кобылы, отогнаны подальше от завистливых глаз по договорённости и секрету в дальнее урочище. Поубавилось и дойное стадо. Не хотелось уж больше надрываться, глядя в неизвестность от опустошающего проката войны и революций. Темень перед глазами не просматривалась: что да как сложится – не видели. Хотя по вновь сниженным  нормам хлеба на потребление к середине весны восемнадцатого года, мужицкий глаз разглядел властную руку, сжимающую былые свободы хозяйствования. Подчиняться нажиму  из уезда о дополнительной сдаче хлеба не хотелось. Волость же, потеряв былое управление, молчала. И вот первый сход.
– Стёпа, о чём там балакал верховой, ты понял? Я как раз с курами беседовал, не расслышал.
– Шут его разберёт, я в коровнике был. Семён мне донёс, мол, сход в десять утра.
– Никак новая власть обозначится какой-то фигурой?
– Похоже. Надо идти.
– Всем гуртом двинем. Голосовать придётся. У них это демократией называется. Выборность. О, назад летит этот чумной с кумачом.
– Кто такой?– Степан пригнул голову, стремясь разглядеть верхового.
– Кто-то из беженцев, новенький, вроде того что у меня ночевал с семьей. Обуза нам.
– Похоже, Граня, а может, и нет. Помнишь, как на нас старожилы криво смотрели?
– То были иные времена, спокойные, хоть и не совсем на батьковщине сытные. Никто тебе в рот не заглядывал, какой кусок жуёшь. С маслом или без масла. А теперь только разрешённый, сухомяткой. Нам-то с тобой в рот заглядывать!
– Не говори, Граня, на душе что-то кошки скребут. Особенно после того, как мы в ювелирной лавке побывали, и с нас за кольца обручальные да сережки шкуру содрали. Инструмент всякий как вздорожал! Отрез шерстяной на одёжки неподъёмный. Я теперь очень жалкую, что не решились мы по предложению Семёна  построить маслозавод, закупить всё, что полагается для работы.
– А от чего мы не решились? Власть государя зашаталась да и рухнула.   Поползла  от манифестов разруха змеёй подколодной. Ваня пишет о самом главном манифесте: земля – крестьянам, фабрики – рабочим! Про рабочих я не знаю, но земля и так в наших руках. Куда больше. Хотят,  чтобы крестьянин в борозде круглые сутки жил?
– За Уралом много земли у помещиков отобрали. Вот её и раздают. Нам она без надобности, жилы и так натянуты. Вот-вот от натуги порвутся.
– Заметь, возьмёшь батрака – эксплуататор. Свергать тебя возьмутся. Мы с тобой, Стёпа, жизнь трудовую ещё не кончили, и один Бог знает, сколько проживём. У меня думка занозой сидит о той недожитой жизни, какой мы все время живём, и не плохо, даже хорошо! А ведь могли до старости вот так жить! Но нет, мы вынуждены начать новую, неизвестную нам, поскольку новая власть тоже нам неизвестна. Какая она, что нам сулит, как при ней голову держать? Высоко ли, низко ли, чтоб ненароком твоя осанка не стала причиной несчастья и недовольства тобой.
 –  Раньше, даже там за Уралом, мы  точно знали, как вести себя, строить свою житуху – трудись в поте, собирай с него навар. Твой он, а теперь как будет?
 –  Хлеб при любой власти – всему голова, значит и хлебороб не мусор. Тут спору не может быть. Только каков расчёт будет за наш пот, какова станет наша трудовая жизнь, каково ярмо повесят на нашу шею – жесткое или мягкое, чтоб от усердия не натер шею.
 –  Боюсь, горевать совдепия  не будет о твоей мозолистой шеи, наплевать ей на то – натрёшь ты до крови или нет.
Приятели докурили свои цигарки и разошлись, решив ехать на сход на одной бричке.
Двор волостной управы переполнен. На крыльце стол, за ним сидели три незнакомых человека в кепках. Двое одеты в шерстяные пиджаки в полоску, один в кожанке. Чуть сбоку стола, как-то неловко  сидел четвертый в атласной косоворотке и офицерском галифе. Пустой его правый рукав засунут в карман. У человека  темные круги под глазами, а голос простуженный, сиплый. Николай Нестарко стоял рядом с отцом в гуще схода. Он внимательно всматривался в безрукого, с удивлением вскидывал брови.
– Товарищи крестьяне,– стал ораторствовать человек в косоворотке.– Правильно ставит вопрос товарищ Гачькин из уезда: надо наводить в деревне порядок.  По поручению губернского комитете большевиков мы  должны решить вопрос власти в вашей волости. Путём выборов создадим совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, изберём председателя. Прежняя власть  свергнута. Старшина Волосков, как бывший царский прихвостень – низложен,– он рубанул воздух левой рукой, словно шашкой.
Сход загудел: не понравилась оценка старшины.
– Тю, – сказал Николай отцу,– это Самсон, лежал с ним в госпитале, царский ненавистник и пьяница с Обуховского завода.
– Старшина не прихвостень,– раздался сочный и гневный голос Евграфа,– он честный конторщик, всегда старался помочь людям. Благодаря Волоскому, мы – переселенцы, поднялись из нищеты. Его  снова в председатели!
– Кто это говорит? Подкулачник Нестарко, так  мы его тоже низложим.
– Тут большинство кулаков да подкулачников, как ты говоришь, чужой нам человек,– громко сказал Степан, оглядывая стоящих вокруг мужиков.– У каждого всего в достатке. Земля, хлеб, скот, орудия! Говори, да не заговаривайся!
– Правильно, гуторят мужики,– сказал Серафим, выбрасывая руку вперёд,– кем же вы, рабочие обуховцы, собираетесь править?
– Люди в Зубково живут в добротных домах с семьями, кроме вот этих шаромыг пришлых, которых вы тянете за уши в свой совет.– Раздался смех на эти слова.– Они и совет ваш разорят.
– Я знаю этого Самсонова,– крикнул Николай, перекрывая зашумевший сход,– лежал с ним в госпитале. Он – пьяница! И сейчас пьян! Гнать его!
Сход, уплотняя ряды, двинулся к столу, чтобы убедиться в словах Николая и вышвырнуть пришельца вон. Уездный представитель Гачькин встревожено вскочил со стула, жестом руки усаживая оратора на стул.
– Граждане крестьяне, Самсонов оговорился. Вы не кулаки, а зажиточные крестьяне. С вами будем налаживать наш прочный рабочий союз. И коль вам Самсонов не люб, мы его вычеркнем из списка кандидатов в совет.
– Кого впишите?
– Любого по вашему желанию.
– Евграфа Нестарко желаем!
– Он не хуже Волоскова будет пособлять людям.
– Хорошо, впишем, и будем голосовать. Но прежде я вам хочу сказать, что на носу сев, а Самсонов рекомендован губернским комитетом в организаторы коммуны. Как нам поступить?
– Пущай организует, пришлого люда в волости целый косяк.
– Но у них нет ни тягла, ни орудий, ни семян. Земли тоже пока нет,– трагическим голосом, разводя руками, сказал Гачькин.
– Земля нетронутая у волчьей балки – глазом не окинешь. Паши, сей,– подсказал Евграф Нестарко.
– Но коммунарам нужна будет ваша помощь, они почти все безлошадные.
– Так дайте им ссуду, как нам государь давал, пусть покупают. Только кто продаст? Керенки теперь – просто бумажки, а золотого рубля у власти нема!
– Мы надеемся, что недавно осевшие переселенцы и пока неокрепшие, вольются в коммуну. У них кое-что есть. Власть обязательно поможет. Главное, создать ядро, оно покатится с нашей помощью в правильное русло. Двое – не один. Коллективный труд куда выгодней. Частники позавидуют!
– Посмотрим, куда кривая вывезет, тогда и разговор продолжим.
– Брехать за столом – не пласт целика переворачивать!
Самсонов сидел за столом понурый, его злой взгляд упирался то в Николая Нестарко, то в мужиков, что стояли напротив него, переговариваясь и дымя цигарками.
– Разрешите, товарищи огласить список людей, которых предлагается выбрать в совет,– продолжил вести сход Гачькин.– А заодно назовите того, кто встанет вместо Самсонова.
– Уже назвали – Евграф Алексеевич Нестарко,– напомнил Серафим.
– Хорошо, вписываем, если самоотвода не будет.
– Пока не будет, а дальше – посмотрим.
– Что значит дальше? Если выберут, работать придётся в совете.
           – Кто ж за меня пахать будет? Какая предвидится работа в совете?– Евграф неуверенно оглядывал своих соседей.
– Например, будешь отвечать за работу коммуны. Вопросов у новой власти много.
– Помогать коммуне,– усмехнулся Евграф,– против себя, выходит, буду ветер гнать. Я ж, как и все тут – хозяин! Недавно у меня семья беженцев ночевала, говорят, в Петрограде новая власть такие кренделя с хреном заворачивает, что народу жрать нечего.
– Говорите ясней, товарищ Нестарко, что за кренделя с хреном?– хмурясь, спросил недовольный Гачькин под смех схода.
– Я бы растолковал доходчивее, кабы сам побывал в Питере, а со слов человека – трудно. Одно могу сказать – голодно там, пекарни не работают, магазины пусты, а уличных и базарных торговцев на распыл пускают. У окрестных крестьян подчистую закрома вымели за керенки.
– Кто ж такой тот беженец, послушать бы его хотелось: правду ли говорит человек?
– Я документ у него не спрашивал.
– Как же можно верить случайному человеку,– нервно подал голос третий рабочий, до сих пор молчаливо сидящий за столом.– Мы уклоняемся от существа вопроса, товарищ Гачькин, начинайте голосование. Разбираться будем потом.
– Мой соратник большевик товарищ Буркин прав, товарищи крестьяне, я огласил вам список, давайте проголосуем за каждого поименно поднятием руки.
Через несколько минут процедура голосования закончилась, и Гачькин объявил, что в волостной совет избраны  пять человек. В него вошли слесарь Обуховского завода Буркин – председатель, члены совета – Евграф Нестарко, фронтовик и тоже из старожилов Родион Полымяк, двое из числа беженцев, беднейшие, но активные товарищи, ратующие за создание коммуны, как за своё счастье. Совет тут же поручил Самсонову немедля браться за организацию коммуны. Какой она будет – никто не знал.
– Надо начинать с отвода земли,– сказал председатель Буркин.– По словам Евграфа Алексеевича хорошие и обширные земли есть у волчьей балки. Предлагаю вернуть на прежнюю должность землемера Игната Прокопьевича Путникова, а также писаря для ведения дел. Для нужд коммуны отдать имеющиеся при волостной конторе постройки. Пусть здесь будет первоначальная база.
Сход  возражения не имел, и мужики стали покидать двор, попутно обсуждая состоявшееся дело.  Заторопился к своим делам и Евграф, хотя председатель удерживал его возле себя, собираясь о многом поговорить, как с разумным человеком, крепким хозяином с богатейшим опытом земледелия.
– Мне лясы точить некогда, – отнекивался Нестарко,– апрель на дворе, дел невпроворот, а их на потом, как хлеб на сухари, откладывать нельзя. Не  посушишь вовремя – заплесневеет, скоту только сгодится.
– Ты нам вводную дай, спланируй работы поочерёдно.
– Э-э, это такой воз, что не каждый с места стронет! Сначала нос в букварь суют, потом только читать научатся. Тому Самсонову букварь агронома надо бы сперва изучить,  тогда только в начальство соваться. Перво-наперво возьми такой расчет: чтобы десятину целины поднять, разделать её боронами в десяток следов, надо иметь шесть, а то и восемь лошадей, два-три крепких плуга, и работало бы на них три крепких мужика  несколько световых дней. А у вас пока четыре худые кобылы и такие же мужики. Не кулак, а пятерня-растопырка, –  сказал Евграф с укоризной, тяжко поднялся со стула, повернулся на выход, бросив. –  Не обессудь, председатель, за прямые слова. Должен же кто-то тебе их сказать.
Буркин проводил Нестарко тяжёлым, злым взглядом, понимая правоту крестьянина, но не понимая самого себя, поскольку заряжен был ложным счастьем близкого будущего, которое виделось через призму большевизма.
– Что-то, Граня, засиделись вы там, в совете, я уж собрался пешком домой, да Коля удержал, –  хмуро насупив брови, сказал Степан.
– Новый председатель  пытал меня, как коммуну начать? Что я ему мог сказать. Чтобы суп сварить – надо много чего иметь. Я – хлебороб и ты –хлебороб. Оба мечтаем о хорошем урожае. Но одной мечтой его не возьмёшь, ты это хорошо понимаешь. Только доброй работой на пашне. А какова добрая работа? В поте лица, скажет иной людина.  Ошибается трошки тот человек – в опыте и в знании она! Всё в свои лучшие сроки делать надо, и сроки эти знать треба, как Отче Наш. Разинул рот, промешкал, не прибил влагу вовремя – потеря. Запоздал с предпосевной обработкой поля – новый урон. Плохими семенами посеял – вовсе недобор огрёб! И так во всём. Наука целая вековечная.
– Ты прав, тут на двух пальцах фокус не покажешь. Потом лить воду на чужую мельницу – резон ли для хозяина?
– Вот и я о том же.
– Я вот что думаю, Граня, силы и здоровье у нас с тобой поубавились. Шестой десяток лет разменяли. Щадить себя  надо. Возьмёшь сверх силы – надорвёшься. А какой прок – заберут разверсткой львиную долю за бесценок и не моргнут. Зачем нам кожилиться по-прежнему. Снова на дядю работать, как наши предки на помещиков работали до отмены крепостного права?
– Твои думки у меня на языке, Стёпа, как сорока на суку вертятся. Ты их наперёд высказал. Мне Ваня письмо недавно прислал. Пишет, чтоб я с языком поосторожнее на людях, в совет велит вступать, однако, остерегает, мол, не смогу я в нём быть для себя в пользу по своему мягкому характеру. Нынешняя власть ни с кем не чикается. Стреляет неугодных без суда. Тройки чрезвычайной комиссии – ЧК – людей судят: жить им или умереть? Якобы, по примеру столыпинских трибуналов. Только те из образованного офицерства были, приговаривали явных саботажников и врагов монархии во время бунта в пятом и седьмом годах. Вздергивали на виселицы. Покарали несколько тысяч. Бунт утих. Большевики окрестили петлю удушающую – столыпинскими галстуками. Сейчас же бьют в затылок в подвалах ЧК десятками тысяч. Петроград опустел от офицерства, жандармов, купцов, дворян. Хватают и стреляют даже священников и студентов.
– Кто хватает? –  ужаснулся Степан.– Почему?
– Говорят, заграничные люди Троцкого, те, кого он привёз на пароходах из Америки. Головорезы, одно слово. Белую кость выбивают. Пленных немцев – врагов наших недавних вооружили, дивизии  вокруг Петрограда поставили, отбивать казаков Краснова. И отбили!
– Однако ты помалкивал, – рассердился Степан.
– Письмо только намедни получил вместе с посылкой от Вани. Прочитали с Колей, ужаснулись. Тебе не досуг было донести. А тут вышло кстати. Так что, не грех подумать, как дальше хозяйство вести, чтоб в саботажники не попасть. Хотя Сибирь далека, авось, не докатится?
– Уже докатилось, тятя, большевик Самсонов тут, а с ним и те двое из рабочих,– сказал Николай,  подъезжая  к воротам своей усадьбы.
– После твоих рассказов, Граня, руки опускаются,– сказал Степан, соскакивая с подводы.– Как жить дальше – голова кругом! В который раз говорю: на кой нам сдались эти войны, революции. Только-только на ноги крепко встали, хозяйства подняли, сами живём  сыто,  и обществу излишек продаём, подати, налоги справно платим! Зачем ломают устои, куда дышло вылезет?! А если в грудь шибанёт?
 – То-то и оно, Стёпа, покорятся, видать, придётся, если новая власть укрепится. За семью боязно, за сынов наших. У тебя Семён осенью женился, прируб добрый вы с ним сладили. Мой Коля  тоже место под прируб уж расчистил. Жить бы им под нашим крылом, не оглядываться на грозовые тучи, а они, видно по всему, сгущаются, град несут с яйцо куриное. Повыбьет он всё живое, да зелёное до черноты!

11.
Родион Полымяк  долго лежал в госпитале весной  семнадцатого года после тяжелой контузии на германской бойне. Его списали из строя, и после выписки он толкался на площадях и улицах бурлящего революционного Петрограда в толпах солдат, хлынувших с фронта, пропивая выданные ему деньги на проезд и пособие  как инвалиду, да  приличную сумму от благотворительного Дамского кружка. Солдатские толпы дополняли митингующая либеральная интеллигенция, студенты и рабочая прослойка города, купленная сомнительными личностями в чёрных костюмах и шляпах, именующих себя революционерами. Родион, как и его братва, кляли свергнутую монархию, слушали ораторов различных партий, сулящих им в будущем свободу и счастье. Особенно разливали елей большевики через всеобщее равенство, коллективный труд без эксплуататоров, когда массы будут работать только на себя на отобранных у капиталистов фабриках и заводах, на землях  помещиков. Затуманенные мозги водкой и всеобщей революционной эйфорией плохо доносили до сознания Родиона: как этого можно достичь? Да и не хотелось думать, поскольку думать есть кому, важно шагать в ногу с пламенными революционерами, пекущимися за порабощённый буржуями народ. Обещано  главное – свобода, мир, труд и благополучие. И в самом деле –свободы столько дадено, хоть пруд пруди. Никто тобой не  интересуется: что да как ты, чем питаешься, где квартируешь? Призывают только чтоб приходили на площади и улицы вместе с ними побазлать, развивая революцию. Ночевать приходилось на вокзалах, в заезжих домах, а то и в подворотнях, в подъездах домов вместе с такими же взбудораженными событиями солдатами, среди которых немало дезертиров с фронта.
Напичканный такими идеями, как фаршированный гусь яблоками, Родион на последние деньги купил билет до Новониколаевска и отправился домой в немее бурлящем, чем улицы Питера, переполненном поезде.  Говорили и спорили о новом житейском обустройстве без государя-императора в демократической республике, порой до пьяного мордобоя и крови. Родион, по причине тугоухости и заикания, в спорах не участвовал, лишь слушал, во многом соглашаясь, что народ должен взять в свои руки управление государством. За Уралом поток пассажиров схлынул, и фронтовик насладился относительной тишиной, перестуком колес и продолжительным  трезвым сном, поскольку карманы его опустели напрочь.
В отчий дом он прибыл к сенокосу. Семья его ждала с нетерпением, встреча была пышная с многочисленными родственниками, с богатым застольем, крепкой выпивкой самогона. Хмельной Родион с восторгом рассказывал о митингах в столице, о тех идеях большевиков, что запали ему в голову. Отец хмурился, пытался одернуть сына, дядья отмалчивались из уважения к фронтовику, а старший брат Артамон озлился, пытался заткнуть рот брату.
 –  Откуда взялся этот харч? –  повышая голос до крика, говорил Артамон. –  Не с неба свалился, а от тех свобод, земли, нашего труда и царской милости к  крестьянину-хлеборобу! Вот этими руками добыто всё богатство.
 –  Тебе хо-рошо гуто-рить, ты дома отсиделся, –   слегка заикаясь и растягивая слова, говорил Родион, – а я газ нюхнул германский, да его снаряда-ми благо-славлён. Бо-льшевики сулят мир, труд и равенство. Почему та-кой него-жий закон царский? Старшой сиди д-дома, млад-шой иди кровь про-ливать! Где равенство?
 –  Тут правда твоя. Молчу, брат, молчу, поговорим апосля. А теперь давай пить за твоё счастливое возвращение. Вот Белянин Петро не вернулся, погиб, а Кольша Нестарко без ноги прибыл. Сапожничает.
 –  Правильно! –  загудели гости – дядья, сваты и зятья. –  Поправляйся, Родя, на домашних харчах, покорись застолью, не ломай настроение и радость родителям.
Родион под всеобщим нажимом покорился, глушил крепкий самогон-первач, много ел и курил. Назавтра похмеляясь в опустевшем доме,  стал выказывать свое недовольство отцу по поводу отпочковавшегося брата, открывшего на семейные деньги пекарню и булочную.
Отец, отяжелевший фигурой, закрывая шестой десяток лет, с выцветшей редкой бородёнкой, густой сеткой морщин под глазами, обожженный знойным июнем несколько сконфуженно оправдывался перед сыном:
 –  Родя, не гневайся, отдохнёшь, войдёшь в пай. Я с таким прицелом и заводил новое дело. Куды деньги девать, как ни в оборот пускать. Иные мужики не только хлебом да мясом торгуют, но и коровьим маслом. Оно шибко в ходу. Слышал я, будто два наших мужика маслозавод собираются открыть. Деньги оборот любят.
 –  Не по-йду я к брату в ка-балу.
 –  Да какая кабала, Бог с тобой, Родя?! Пайщик – на равных. Наш хлебушек будешь молоть, да брату в пекарню возить. Семейное дело это у нас. Зятья свой хлеб Артамону возят и барыш имеют. Плохо? Нет, сын, добре!
 –  По-смотрю, мне велено пока тяжелый труд избегать. Рыбалить возьмусь, голове по-кой треба.
 –  Рыбаль, я тебя неволить не буду. Хлеба, слава Богу, посеяны на всей нашей деляне. Скопом сеяли, в наймы брал только одного мужика. Сенокос также осилим скопом. Сам знаешь, у нас скот не основа, а хлеб. От него главные червонцы получаем. Мать наша и та рвётся на жатву, хотя дел в доме без помощниц-дочерей невпроворот. Хоть бы ты быстрей женился, молодую хозяйку в дом привёл.
 –  Вот по-правлю здоровье  –  женюсь. Невест, поди, тут без меня наросло под завязку!
 – В каждом дворе, почитай, есть. Семён Белянин к отцовскому дому прирубил себе жилье, Оксану Чернячку взял. Он мечтает масляный завод заиметь со своими соседями-компаньонами. Весной да летом в волости молока залейся. Кроме своего – покупать будут. Дело стоящее. Но и рук надо много, сами не управятся.
Родион ударился в рыбалку  и в пьянку, целыми днями пропадал на реке, у мельника. В запруде водилась щука, карась, язь и чебак. Отец только хмурился, мать, сильно сдавшая в последний год, украдкой утирала слезы, когда сын чуть тепленький от выпитого самогона появлялся в доме. Оба боялись упрекать контуженного сына, с расшатанными войной нервами. Неизвестно, куда бы завела парня такая жизнь, если бы мельник после Ильина дня не выловил из речки захлебывающегося  и запутавшегося в сетях пьяного Родиона. Мельник вез со станции домой засидевшуюся в девках дочь Веру, гостившую у родных деда и бабы за Уралом. Родиону, протрезвевшему от речной купели, хлопотавшая над ним девушка, приглянулась. Она  оказалась строгой в поведении, и, почувствовав интерес к себе, потребовала бросить пьянку. Зов любви оказался сильнее пристрастия к спиртному, Родион остепенился на радость старикам и осенью после уборочной страды Полымяк сватался. Мельник, зная симпатии Родиона к большевикам, сначала заупрямился, мол, не то сейчас время для свадьбы – волость везёт к нему на помол хлеб, хлещется день и ночь. Потому ответ отложил на более позднее время.
Грянувшая Октябрьская социалистическая революция перепугала мельника, и он перенёс своё слово на весну, чтобы посмотреть – стоит ли родниться с человеком, у которого на языке большевистские словечки – равенство, свобода, житьё-бытьё без эксплуататоров. Мельник же, к несчастью своему, имел только одну единственную дочь, мальчиков почему-то быстро прибирал Господь, и в страдную пору на мельнице работали наёмные люди, как их попросту обзывали –   батраки. Не дождавшись согласия отца на замужество и изнывая в одиночестве, Вера, держа молчаливую обиду на родителей, весной снова уехала за Урал к старикам. Родион, почитывая газету «Правда» всё больше проникался идеями и делами большевиков, и, отказавшись от помощи брату- буржую, сам изъявил желание  стать членом волостного совета, чем очень опечалил отца. Однако вскоре старик раздумался: старший сын депутат от уезда, младший  –  в волости при власти, глядишь, и угодит совдепу.
«С меня какой спрос? –  размышлял стрик, – один только – давать хлеб. И я дам его…»

12.
Апрель богато обновил луга и обочины дороги зеленью, разливал на солнечных припёках густой оранжевый навар одуванчика, выводил из земли отряды грязновато голубеньких ветродуек, на речке в зарослях пушил белоглазым цветом вербу. Николай, прогуливаясь, всматривался в эту цветочную накипь, и у него в душе набухала этой самой почкой вербы  извечное романтическое чувство. Однажды погожим вечером, управившись в хозяйстве, парень оседлал своего каурого и сказал:
– Я, тятя, прогуляюсь по селу трошки, больно засиделся.
– Кто ж тебе не даёт, сын, – с радостью воскликнул Евграф,– хорошо надумал, я уж сам тебе хотел подсказать. Мама больно печалится.
– Глядите, как бы на цепь не пришлось садить!– весело отвечал Николай. Он вывел коня со двора, прикрыл ворота, и  отец с матерью  услыхали, дробный цокот кованого жеребца по дороге.
– Куда ты его посылаешь на ночь глядя?– с тревогой спросила Одарка.
– Полетел наш сокол, думаю, судьбу искать!
–Слава тебе, Господи, стронул парубка с места,– Одарка перекрестилась,– удачного ему полёта!
– Вчера заметил, как Коля ходил на прогулку по двору и всё толокся у глухой стены дома. Видать прикидывал, как новый сруб ляжет по примеру Семёна.
– Что ж ты помалкиваешь, держишь при себе такую весть?
– Побоялся ошибиться с выводами. А теперь, чую, застучат скоро топоры, запоют пилы. Благо лес сухой, какой уж год  в штабеле!– с веселыми искрами в глазах говорил Евграф.– Душа от такой работы петухом запоёт, мама.
– Больно скор ты на руку, отец. Небось, знаешь, к кому Коля каурого правит?
– Догадываюсь. Серафим несколько раз о сыне справлялся. Зойка у них на выданье, Коля наш ей люб. За неё хлопотал Серафим.
– Дай-то Бог, только не похоже на тебя, Граня, никогда от меня секретов не держал, а тут помалкиваешь, хотя сам говорил: у нас с тобой, мать, одна душа. У тебя заболит, и у меня расстрадается. Тем и сильна семья.
– Говорил, и теперь говорить буду. Только тут, мама, дело тонкое, ему порваться – натуги большой не треба.
– О чём судачите, тятя?– прервала их разговор Даша. Она только что слила вечернее молоко в сепаратор и пришла за мужской помощью, ибо крутить машину одной не под силу.– Куда Коля ускакал?
– Не догадываешься, не уж-то с тобой не посекретничал?– спросила Одарка.
– Наконец-то, созрел, парубок!– подпрыгнула от радости Даша.– Зойка, моя подружка, про Колю все уши прожужжала. И до ранения, и после, как пришёл домой. Дважды я её к нам приводила, как вас дома не было. Первый раз Коля засмущался, а второй раз вместе чай с нами пил, и всё Зойке чай подливал, да «петушки» на блюдце пододвигал. Зойка его про войну пытала, а он ей только про Москву рассказывал какая она с церквями, да с колоколами красавица!
– Выходит, сын наш в набат ударил!– восхитился Евграф.– А мы, дурни, только глазами лупаем, как слепые котята  ничего не видим и не слышим. Вот я тебя, Дарья, вздую за молчанку. Погодь, только ремень сниму.
– Гляди, отец,  как бы штаны не упали!– смеясь, сказала Одарка.
– Тю, и правда!– Евграф сгрёб жену и дочь в свои объятия, расцеловал в макушки.– Попьём чай, пойдём гуртом сепарировать молоко. Колю, думаю, нынче рано не жди.
– Правильно, тятя!
Николай в это время рысил по улице, возле усадьбы Серафима придержал коня, звонко свистнул. Высокая овальная калитка отворилась, из неё выскочила Зоя – высокая и стройная девушка с тяжёлыми косами за плечами в атласном сарафане с ажурной вышивкой на груди, да в красных сапожках, и в тот же миг подхваченная сильной рукой всадника, взлетела перед ним в седло. Каурому были даны шпоры, и конь полетел в сторону реки, вытянув шею.
Зимой в Москве, обучаясь ремеслу сапожника, Николай поругивал императора за войну, за своё увечье. Иногда с подмастерьем Мишкой вечерами пили водку и ругали порядки. Об этом прознал Яков Моисеевич и наедине с Николаем поговорил по душам.
– Послушай старого еврея, молодой человек. Вижу, ты способный малый, быстро станешь мастером. Уедешь в свою Сибирь и там клиентов не оберёшься. Только бы в миру тихо было. Нам эти волнения и революции ни к чему. Страх нагоняют, под ложечкой так и сосёт.  Я ремесло в Одессе от отца своего принимал. В последние годы царствования Александра Второго это было. При его сыне Александре Третьем своё дело открыл. В Москву перебрался. Спокойно под рукой мудрого монарха жилось. Хорошее дело покой любит, только покой в миру позволяет жирок наращивать. Народ потихоньку богатеет, в кармане монета позванивает. Мещане друг перед другом в одежде козыряют. Один лакированные штиблеты у меня заказал, я сработал ему, гляжу, назавтра второй прибыл, за ним третий явился. Офицерство сапоги заказывает. Мастерская моя расширилась, нечета теперешней, войной ужатая. Впереди разруху вижу. Что она нам принесёт? Одни убытки. Простой. Обедневший клиент сапоги хром заказывать не станет.
Как бы в подтверждение своих слов, мастер подошёл к шкафу, где лежали всего-то пара выкроек на сапоги от клиентов. Ворохнул ими. Назад положил, тяжело вздохнул.
– Хвалить наперёд неизвестное дело – себе дороже. То равенство и счастье, что обещают на митингах – будет ли оно? У тебя отец справный хозяин, деньги дал на твоё обучение. А захлестнёт разруха – откуда казну возьмёт? Небось, в Сибирь докатилась военная продразвёрстка на хлеб? Подтверждаешь – докатилась. И будет она ужесточаться. На бобах сидеть будем без заказов. Подумай над моими словами да осторожней будь в мыслях, особенно в словах. С подмастерьем Мишкой не шибко душу открывай. Теперь ни на кого положиться нельзя. Пойдёт,  заявит, что я его эксплуатирую. Я его работать научил. Не держу, пусть идёт, своё дело открывает. Только глотка у него худая. Через неё всё спустит, что имеет. Ты намотай мои слова на ус, да сторонкой от него…
Николай много раз вспоминал дома слова старого сапожника. Благодарил за науку. Как-то его слова о разрухе тяте донёс.
– Гляди-ка ты, будь он неладен, сидит в Москве, а видит, как у нас хлебные закрома пустеют. Дальше худо пророчит!
– Недоверие у него к революциям-разорительницам.
– Нам они в тягость, – согласился отец. – Наблюдаю, ты намедни место под сруб облюбовывал. Не ошибся ли я?
– Нет, тятя, не ошиблись вы.
– Кто ж у тебя на примете?
– Пока секрет, но скажу скоро.
Слово своё Николай сдержал быстро, после той прогулки на своём кауром, в обеденный час, когда семья собралась за столом в просторной кухне, поклонился тяте и маме, молвил:
– Тятя, мама,  выбрал я себе лебёдушку, прошу дозволение на женитьбу, и если не против, сватов засылайте к Серафиму и Глафире Куценко.
Одарка всплеснула руками, ухватила расшитый передник, поднесла к глазам. Даша скраснела лицом, готовая  броситься брату на грудь, Гоша сморщил нос, а Леночка с Федей сидя за столом,  захлопали в ладоши. Отец, ожидающий от сына серьезный шаг по молчаливой задумчивости и святящемуся необычным светом лицу, не был застигнут врасплох, глянул на жену весело,  сказал:
– Мы с мамой ждали от  тебя решительного слова, и благословляем на женитьбу и счастье супружеское!– Евграф сделал шаг вперед к сыну, перекрестил его, обнял.– Зоя – дивчина гарная, работящая, вся в мать и отца.
– Благословляю и я, сынок мой ненаглядный, на супружеское счастье, на согласие и богатство!
– Братка, как я рада за тебя!– Даша бросилась к Николаю на шею, обвила руками и расцеловала.
– Каков же уговор меж вами вышел? Весна, на носу посевная.
– Уговор, тятя, таков. Время неспокойное, дозволь свадьбу на маёвку сыграть. До этого срока решили навалиться семьями сруб прирубить. Лес есть.
– Лес есть, руки тоже, да времени в обрез. Но обмозгуем после обеда.
Решено было свататься в ближайшее воскресение. Степан и Наталья охотно согласились принять сан сватов и выполнить почетную миссию.
Назавтра  спозаранку на усадьбе Евграфа разлилась музыка перестука топоров: рубили желоба в бревнах для сруба под жилье будущих молодоженов. Семейная артель пополнилась Серафимом Куценко, который рубил по меркам бревна на глухую северную стену прирубка и привозил на телеге на усадьбу жениха. Как-то вместе с ним приехала Глафира, посмотреть – ходко ли идут дела у плотников? Она, как и Серафим заматерела, величаво несла пышную грудь, приветливо и белозубо улыбаясь Евграфу, когда он встретил будущую сватью у ворот.
 –  Проходи, Глафира, до хаты, посудачь с Одаркой, пока мы брёвна сгрузим.
 –  Потом, Граня, сначала хоть одним глазком гляну на будущие хоромы для молодых. И не думала, не гадала!
 –  Ото ж, Глаша, породнимся! А как бы вышло всё, не сосватай я тебе Серафима?!
 –  Что и говорить, Граня, а ты и по сей день мне люб, хоть вон сколько воды утекло! –  Глафира огненно смотрела на могучего Евграфа, тоже солидно заматеревшего, но свежего лицом, с аккуратной короткой стрижкой бороды и усов, всё с такой же волнистой и богатой шевелюрой.
Евграф весело смотрел на Глафиру, на  пышную грудь под расшитой узорами кофтой, на белощекое, свежее лицо с яркими, как ночные звёзды глазами, и подумал: «Как хороша, Глаша!»
 –  Недаром в народе говорят, бабе сорок пять, баба ягодка опять!
 –  Опять, Граня, опять! Ну, идём шибче к мужикам, они уж наладились подводу разгружать, да показывай нашу стройку. –  Глафира подхватила Евграфа под руку, и они заспешили от ворот к срубу, который  уж завершался, глазел на солнечную сторону двумя  оконными проёмами.


 13.
Игнат Путников, отяжелевший за прошедшие годы, но всё также носивший щеголеватые,  побелевшие бакенбарды охотно откликнулся на предложение председателя совета Аникея Буркина вернуться к своим прямым обязанностям – землемера. Он на время оставил хозяйственные дела на усадьбе, и на зов явился быстро.
Буркин встретил его пожатием руки с озабоченным видом человека, на которого свалилась лавина дел, захлестнула его аж по самую шею и не давала свободно вздохнуть. Вот-вот утопит. Мужики познакомились,  присели на стулья у стола, и Буркин показывая рукой на кабинет землемера, сказал:
– Совет предлагает тебе, товарищ Путников, приступить к своим делам по отводу земель коммунарам.
–  Не простое дело – отвод земель,– ответил Игнат.–  По закону  требуется разрешение власти, затем документы изготовить, согласовать. Уйма дел, а кто кормить семью будет, если я свой клин не засею?
– Цену себе набиваешь?– вспыхнул Буркин.
– Цена моя известная,– спокойно ответил Игнат,– она моим жалованием обозначалась.
– За оплатой дело не станет. Скоро пришлют штатное расписание, оклады. Если согласишься быть в коммуне агрономом, двойная тебе цена.
– Агрономия дело тонкое – я мало  обучен этой науке.
– Но ты же сеешь для себя хлеб? Вот и коммунаров возьми под свою опеку.
– Я не знаю, кто коммунары, но и среди них найдутся крестьяне, иначе и браться не стоит.
– Стоит! Товарищ Ленин говорит, что он тоже никогда не управлял государством, а вот пришлось, и буду, говорит, на ходу учиться.
«То-то, слышно из Питера да из Москвы, щепки летят от такого управления,– зло подумал Путников,– у крестьян хлеб выгребают, у банков  – деньги, у буржуев – золото и драгоценности. Даже на Православную церковь когтистую лапу наложили. Моего дядю – священника в Томском соборе ограбили и приход разорили».
– Кабы у всех такой ум был,– уклончиво отозвался Путников, –  а то ведь у многих на водку нацелен. Моя профессия людям нужна,  грех крестьянину отказывать.
– Вот  и я о том же толкую. Принимайся за дело.
– Хорошо, только надо трудовое соглашение составить и подписать. В нём мой распорядок указать.
– Составляй, только быстрее. Весна торопит.
– Предложу прежний договор, за мной дело не станет. Только знать надо потребность в землях. Чтобы не наобум творить.
– Сколько десятин на коммуну по вашему разумению стоит отвести?
– Поляны меж перелесками у волчьего логова, правильно Нестарко говорит, сотнями десятин. Брать надо не по аппетиту и азарту, а по той силе, сколько способна  артель обработать.
– Вот первый коммунар в контору идёт, председатель Самсонов. С ним решай – сколько да чего? 
В контору шумно вошёл Самсонов, глянув на землемера, бодро сказал:
– Костяк коммуны сколачивается, товарищ Буркин, десять семей из числа беженцев, три семьи недавние переселенцы. Бедняки – наша опора.
– Вот вам, товарищ землемер, исходные данные, нарезайте землю, а решение совета я подготовлю.
– Нарезать можно, возьмём карту, поедём на место с председателем-коммунаром. Отведу землю в минуту. Только каково тягло надо бы знать, какой объём потянут коммунары?
– Пусть это вас не беспокоит, товарищ землемер. Всё у нас будет! И тягло, и семена. Главное рабочая хватка у людей есть, желание коллективно трудиться. Это, по словам нашего вождя, товарища Ленина, основа будущего, основа счастья и изобилия. Определимся, план заготовки зерна спустим и – выполняй! Так, товарищ Самсонов?
– Иначе не могёт быть! Вперёд заре навстречу!– прокричал он, будучи явно навеселе.
– В таком случае, быка за рога!– Буркин поднялся со стула, подал руку Путникову, пожал крепко и уселся на своё председательское место довольный начавшимся делом. О нем можно рапортовать не только в уезд, но и в губернию, просить обещанные семена, орудия и деньги на коммунарские нужды.
Путников тоже поднялся, извлёк из кармана ключи от своего шкафа, прошёл  в кабинет, отомкнул замок и извлёк несколько землеустроительных папок. Самсонов терпеливо ждал, когда Игнат отыщет карту волчьего урочища, и уставился тупым взглядом в нанесённые на ней значки и полосы.
– Обычно хозяин надела брал с собой колышки и заколачивал их по границам межи. Иные копали лунки. Но ты, товарищ Самсонов, не сможешь заняться этим делом. Бери помощника.
– Нам межи без надобности, у нас нива будет общая.
– Ах, да! В таком случае, поехали. Только мою казённую лошадь пришлось сдать новой власти.
– Так возьми снова. На ней наш посыльный ездит. Я правильно говорю, товарищ Буркин?– крикнул Самсонов из кабинета землемера.
– Всё что для дела коммуны, будем считать правильным,– отозвался Буркин.
Волчья балка тянулась с юга на север и обрывалась у самой реки широкими отлогими лесистыми косогорами. Весной и до середины лета  обогащаясь тающими сугробами снега, в логу журчал мутный ручей, местами с глубокими ямами, куда заходила рыба. К поздней осени ручей чах, питался слабыми ключами. Они были чисты и студёны. Пить  такие – одно удовольствие. Балка густо поросла различными кустарниками, среди которых свечками тянулись к солнцу берёзы, осины и тополя. Часто осенями пламенели богатым урожаем калина и рябина. Чернели чёремуха и смородина.  На песчаных плешинах вставали величавые сосны. Здесь была мшистая постель, на которой водились маслята, скрипица, груздь, рыжики, а в теплые годы белый гриб. Перед балкой широкие разрезанные перелесками луга разнотравья, иные поросли караганой и шиповником. В подросте широченные поляны клубники, ежевики и костяники.
Всем хороши угодья, но далековато от села. Ехали верхами больше часа. Такой не сладкий компот не нравился Самсонову, набившему зад от долгой и непривычной езды в седле. Он  сидел в нём, как квёлая курица на насесте. Ему наплевать на окружающие красоты, зудила мысль: как же сюда добираться артелью, где жить-ночевать?
– Ближе нет что ли у тебя земель?– недовольно сверля землемера злыми глазами, спросил Самсонов.
– У села всё давно разобрано на пашни и покосы. Есть клочки свободные, но разрозненные и подёрнуты солонцами. Хлеба оттуда много не возьмёшь. А тут – легкие чернозёмы. От ветровой эрозии поля закрыты перелесками. Божья благодать!
Самсонову ничего не известно про ветровые эрозии. С чем их едят – спросить, пока не решился. Спросит у Буркина, он лучше начитан, а его отец крестьянствовал. Самсонов же сирота с детства околачивался по трущобам Петербурга, воровал, попрошайничал, пока его, повзрослевшего подростка, не подобрал частник-жестянщик. У него Панкрат научился крыть жестью крыши, делать вёдра, тазы, рукомойники. Вместе с хозяином торговал, и на вырученные деньги крепко выпивали. Однажды Самсонов по пьяному делу полез под подол молодой жене хозяина, и тот крепко его поколотил. Обозлённый Самсонов растоптал свои поделки и ушёл устраиваться на Обуховский завод. Прознав его умение к жестяным работам, парня приняли в инструментальный цех, откуда он был призван в армию, а потом  на войну почти с первых дней. В окопах, кормя вшей, познакомился с агитатором-большевиком, проникся к идеям большевизма симпатией и верой в светлое будущее. В одной из атак  Брусиловского прорыва потерял руку и обрёл ещё большую ненависть к монархии и  страсть к спиртному.
– Как же мы тут под открытым небом будем жить и работать? – метал Панкрат в Путникова гневные молнии.
– Хлеб только под открытым небом родит,– съязвил Игнат,– возьмёте казённые палатки на первое время, потом артельный барак поставите. Лес тут рядом, нарубите. Главное – дорога близка. Она хоть и топка по весне, да местами гравием отсыпана. Старшина Волосков старался. Наделы в любом случае сюда бы пошли. Так что решай, приехали!
– Отмеряй, коль приехали,– Самсонов криво сидел в седле, уставившись в широкое поле меж перелесками, словно специально выращенные заботливым хозяином для пользы земледелия, хотя мало смыслил в этой пользе.
Путников спешился, вынул из чехла притороченный сажень, прошёл на угол поля, что тянулось от берёзового перелеска, срубил топориком молодое деревце, обрубил ветки, заострил кол и вогнал его глубоко в землю.
– Отсюда будем отмерять десятины. До дальней противоположной кромки по карте ровно сто пятьдесят сажень. С востока, где мы находимся,  лес дугой выбежал, но мы будем брать ровно. Отсчитаем сто сажень. Это будет шестьдесят десятин. Осилите?
– Ты мне, товарищ Путников, цифрами голову не морочь, ты покажи в натуре это поле.
– Хорошо, пошли и считай сажени, – Игнат усмехнулся в усы, мол, не туда суешь свое мурло необразованное, товарищ большевик.
Солнце катило уж по полудню, хорошо грело спины. Они шагали по пожухлым травам, отливая то позолотой поникшего пырея, то чёрнотой засохших бодяга и короставника с корзинками семян, то по островкам люцерны, светящейся  в глубине постели свежим изумрудом, то ступали по проклюнувшимся шильям раннего мятлика, сочного и мягкого в эту пору, лакомого для скота. Самсонов едва поспевал за Путниковым, то и дело, сбиваясь со счета, и в конце хода объявил, что землемер не домерил целую дюжину саженей.
– Мой счёт точен. Возьми сажень и отмерь сам, не торопясь,– сказал с усмешкой Игнат,– я брат, на этом деле собаку съел.
– Пусть будет по-твоему, – тут же заленившись, согласился Самсонов.
– И по-моему и по карте – шестьдесят десятин. Чтобы поднять такой пласт – пуп надорвёшь изрядно.
– Где посоветуешь ставить стан, коль ты такой зубастый.
– Ближе к дороге, у балки. Там как раз ключ круглогодичный бьёт. Если не затопчите сапогами да ботинками, так с питьевой водой будете всё лето.
– Почему затопчем, как понимать?
– Топтаться вокруг него без надобности не следует. Иначе земля уплотнится, ключ может уйти. И рубить вокруг него ничего нельзя. Скотину поить – ниже яма есть. Там только можно. Будь в этом строг. Долы тоже порядок любят. Рыба в омуте водится по весне и по лету, но мелочь. Пескари да гольяны.
– У меня, Игнат, шкалик в сумке, обмыть надел полагается. Как? –  нетерпеливо спросил Самсонов, морщась от наставлений землемера, словно хватил перекисшей бражки.
– Непременно! Такой случай мужики  с песнями до упаду обмывают. Считай, для каждого безземельного крестьянина наступила новая эра! Приходят сюда голодранцами, а становятся серьёзными людьми.
– Мы тоже станем не хуже, дай  только строк, – бодрил себя Самсонов, наливая в кружку самогон.

14.
С усадьбы Нестарко хорошо видна дорога и мосток через лог, вдоль которого расселись два порядка домов. По уговору со старшиной Волосковым за исправностью моста следили Евграф и Степан, что учитывалось конторой в счёт части подати на благоустройство волостной дороги. Сообща мужики отсыпали гравием с двух сторон подъезды, чтобы не выбивать в непогоду ямы,  и было бы удобно проезжать хлябкое логовое место. Весной и осенью приятели подправляли стронутые с места половодьем бревна, подгнившие убирали, клали крепкую лиственницу.  Крепили скобами, старались, словно на своей усадьбе.
Партнеры только что вернулись на конях со своей деляны,  ставили на отдых лошадей, горяча аппетит доносившимися запахами наваристого обеденного борща да пирогами с мясом.
– Дивись, Стёпа, у нас с тобой  рубахи от поту не просохли, та и жинки к обеду заждались, а коммунары только-только на пахоту собрались. Ишь, по мосту колесами грохочут. Мы с тобой уж в два следа зябь заборонили, а у них ни одной борозды не прокорябано. Как думаешь, будет толк с таких хлеборобов?
– Корешки могут нарасти, а вот вершки добрые – сомневаюсь.
Конец апреля на Барабе и Кулунде выдался солнечный, но ветреный, сушил  пашню, и  справные мужики не упустили золотое времечко. Закрыли боронованием влагу сразу же, как земля подсохла и взялась коркой. Они посмеивались над коммунарами, которые только-только обзавелись хилым тяглом и плугами,  принялись пахать целик.
– Не пашут, а ковыряют, у них только четыре мужика хлеборобили, остальные кто рыбачил на Днепре, кто в прислугах ходил, кто и просто баклуши бил,– поддержал разговор Семён Белянин.– Меня председатель Буркин уж трижды просил записаться в коммуну агрономом.
– А ты?– спросил Евграф.
– Отнекиваюсь. Говорю,  учеба не закончена, документа на руках нет.
– Меня тоже принуждает взять шефство над коммунарами, коль я член совета. Недаром Ваня упреждал, мол, крепко связываться с большевиками пока не стоит.
– Буркин всем предлагает,– стал рассказывать Семён с усмешкой, но тут же гася её гневным тоном.– На Полымяка наехал, сын, мол, твой частную пекарню и булочную имеет, можем под горячую руку по указу ленинскому реквизировать пекарню в пользу советской власти, если нам поперёк встанешь. «А то, что мой сын Родион у вас в совете в зачёт не идёт?– спрашивает, багровея лицом Полымяк». «Кабы не он,– отвечает Буркин,–  Артамон твой оказался бы на краю пропасти, куда буржуи сброшены».
– Откуда ж он узнал про пекарню и булочную?– спросил Евграф.– Не через Самсонова ли?
– Через него. Этот инвалид войны был на собрании Томского совдепа, и Полымяк от уезда в качестве делегата. Обсмеял Самсонова, когда его назначали главой коммуны в нашей волости. Самсон зол и злопамятен. На вашего Колю тоже зуб точит. Ждите, дядя Граня, от Буркина и Самсона подковырку.
– Ото, вражина! Только чем он нас зацепит? Таких справных мужиков – почти всё Зубково. Мы ж ощетинимся, как цепной сторожевой пёс.
– Верно, только нынче, как и всегда надо обойтись без наёмной силы.
– Со дня на день жду Ваню, да и Никола мой рвётся на сев. Только пусть сидит дома, на пристройке хаты шибко ногу натрудил. Боюсь –   захромает, будь оно неладное. Я смотрел, краснота нехорошая появилась, Ване отписал, чтобы взял с собой лекарство, да поврачевал, когда приедет.
– Верно! Он же хирург,– сказал Степан,– думаю, наш уговор по севу остаётся в силе. Справимся, Граня, без Николая.
– Ото, Стёпа, в силе. Год больно неспокойный, ташнотик. Я Буркину толкую, мол, сев никакая война, никакая революция отменить не могут. Всё должно идти своим чередом, в свои сроки. Иначе обретём голод. Соглашается, потому, говорит, прощу тебя помочь коммунарам.
– Кабы всё мирно шло, кабы не эти шкуродёрные указы – почему не помочь?– как бы прикусывая слова, утяжеляя их смысл, сказал Семён.– Но ведь коммунары могут стать нашими могильщиками!
– Семён, не больно-то распускай язык,– испугался Степан,– сам же говоришь, какие в совдепах злопамятные люди.
– Папа, не волнуйся, я знаю, где можно что сказать, а где рот – на замок.
– Какие новости нам привезёт из губернии Ваня?
Во дворе появилась Даша, окликнула:
– Тятя, борщ простынет, за стол пора. А то скопом к нам идите, наварили всего прорву!
– Спасибо, Даша, Ваня приедет, придём скопом, а теперь – по домам за столы!– ответил Степан, отпуская приветливую улыбку девушке, памятуя о любви к ней его погибшего сына. А какая была бы брачная пара!


Частые заседания совета быстро надоели Евграфу. Он сердился на пустопорожнюю болтовню и всегда торопился покинуть собрание. В этот раз не усидел и часа. Как только вопросы о коммуне были все проутюжены, правда, холодным утюгом, как он выразился, не разгладив, оставив морщины недоделок, поднялся.
 – Ты куда, Нестарко, у нас целый короб нерешенных дел?
 – Сын Иван из губернии на перекладных едет на сев. Встретить в  Карасуке надо после обеда.
 –  Не близка дорога на сев ехать, –  удивился председатель, –  не уж-то здесь рук не найдется?
 –  Найти можно, только ведь руки разные бывают. У Ивана рука легкая, что злаки посеет, что в огороде картошку или морковку со свеклой  –  как на дрожжах  посевы поднимаются. За ним ни я, ни жинка не угонимся. От легкой руки его врачевание людей быстро на ноги ставит, словно сам Господь прикоснулся.
 –  Выдумки у тебя суеверьем пахнут, –  усмехнулся председатель, жуя нижнюю губу, как серу.
 –  Будешь суеверен, когда грядка им посаженная и жинкой грядка в тот же день, в росте обгоняет. Потом, я наёмных людей на сев никогда не беру. Белянин тоже. У нас с ним поле без межи. Возьмём с утречка, и до вечера бузуем перекрестным севом.
 –  Это как, поясни?
 –  Агрономы растолкуют, а я не мастак.
 –  Лукавишь ты, товарищ Нестарко, –  озлился Буркин, выплевывая губную жвачку, –  думаю, наши коммунары знают, что это за штука?
 –  Перекрестный сев  –  это вот такая фигура, товарищ председатель, –  сказал член совета беженец Семёнов, и показал, сложив вместе пальцы  немного наискосок, решеткой.
 –  И не тесно злакам в такой форме?
 –  Не тесно, коль кладёшь семя сеялкой, да расчёт есть на силу земли и норму высева, –  сказал Евграф, –  а с кондачка только убыток схватишь. Ну, мне пора, иначе опоздаю.
 –  Иди, только мне потом урок дашь про такой сев.
Евграф качнул головой, не то в знак согласия, не то знак того, что балясничать по этому поводу ему некогда. А сила земли у него с Беляниным  известна и нарастает. Это севооборот, пары, ранняя зябь. С прибавлением скота – пары горбатятся кучами вывезенного навоза, а то и перегноя, какой остаётся от грядок. По таким парам пшеничка даёт едва не сам восемь! Вот оно счастье хлебороба, удача его золотая!
Евграф Нестарко, как и многие зубковские мужики наивно полагали, что молчаливо отделаются от помощи коммуне. В разгар сева пшеницы в селе появились сомнительной внешности в растрепанной одежде, но с маузерами и пистолетами  несколько бородатых мужиков. Заметен был лихорадочный блеск в глазах, изо ртов нес  сивушный запах. Их возглавлял кривой со шрамом на лице средних лет человек,  в отличие от остальных, щеголевато одетый в кожанку и яловые сапоги, на голове фуражка со звездочкой. Голос его хриплый и простуженный был низкий, но властно отрывистый. Он вошёл в кабинет председателя совета, вынул из кармана мандат, хлопнул ладонью  по столу вместе  с бумагой и,  не здороваясь, словно побывал здесь  минуту назад, бросил, как старому приятелю:
– Ты просил, я прибыл! Кого тут желаешь прищучить?– он хлопнул рукой по огромной деревянной кобуре выразительно и веско, веселя свою душу будущим самоуправством.
– Дорогой товарищ, заждался подкрепления от товарищей из уезда! Как звать-величать?
– Бери выше: мы из губернской чека, наведём порядок живо. Седня же тряхну мужиков, поставлю десяток в борозды. Назови кого?– сказал он небрежно, словно сбивал рукой висячую над крыльцом сосульку.– Слышишь, моя братва гогочет. Нас четверо!
Буркин широко раскрыв глаза и рот, онемел от такой пьесы незнакомца, осторожно взял мандат, прочитал:  Товарищ Мохров Парамон Данилович – далее шли три фамилии, которые председатель пропустил – делегируются  в Зубковскую волость для силовой помощи в становлении коммуны. Полномочия неограниченны.
– Полномочия не ограниченны,– повторил Буркин, падающим голосом, ощущая сухость во рту.– Как их понимать, товарищ Мохров?
– Моя задача заставить мужиков пахать и сеять, взять у них семена. Если понадобится, под дулом маузера.
– За помощь спасибо, но нам жить здесь с мужиками не один день, а годы. Я стараюсь мирно договориться.
– Они тебя не празднуют. Себе сеют, а в коммуне целина не поднята! Пока у советской власти нет денег, чтобы закупить всё, что нужно для пашни. Ты что, не слышал, как в центре берут у мужиков хлеб, продукты питания, ценности?
– Нам пока такой метод не под силу. Здесь почти нет рабочей прослойки, революционных матросов, нет той опоры, что в центре.
– Мы – твоя опора! Если понадобится, создадим чрезвычайные тройки для суда и наказания над непокорными, вплоть до расстрела.
Аникей Буркин покачал головой, бледнея.
– Да ты сам-то не контра ли, председатель!– взорвался изумленный мягкотелостью большевика Мохров.– Я тебе преподам урок твердости. Выкладывай, кого надо прищучить, да поехали по дворам.
– Мужики все на севе. Дома только бабы да ребятишки. Отыщем председателя коммуны  Самсонова, будем вместе решать вопросы.
– Где тот Самсонов?
– Должно быть на полевом стане. Вы на чём приехали?
– На пароконной бричке.
– Если  отдых тебе, дорогой товарищ, не нужен, то  поедем на стан. До него час ходу.
– Ты нам сала с хлебом добудь,  самогону на брата по стакану. Вот весь и отдых.
Майские дожди в Барабе и прилегающей к ней Кулунде скоротечны, иногда в первой половине с холодной крупой. Выкатится, бывало, туча, громыхнёт для острастки, налетит шквальный знобкий ветер, тряхнёт  желанная крылом и спустится полосой на долы. Угодит на твоё поле – хлебород рад! Влага тут никогда не лишняя, даже белая, крупяная. Не боись её. Выбеленное крупой поле тут же растопит своим теплом, жадно вбираемое матушкой-землицей от не всегда щедрого солнца. Тебе, сеятелю, короткий перекур устроит. Он рад радешенёк от подарка, прикроет себя и семена брезентом, посидит, прикидывая, насколько потянет сей подарок. Но прибыток этот, как водится, никогда и никем не обсчитан, только в уме он твоём опытном да в настроении приподнятом, который позволяет своротить горы.
Вот в такую полосу дождевую, хлесткую, вперемежку с белоснежной крупой, попали коммунары на пашне, а также подъезжающие к ним люди с пистолетами, сытно на ходу подкрепившиеся крестьянской походной пищей с крепким самогоном.
– Вот нелегкая принесла тучу!– выругался  Мохров, приказал мужику на облучке,– кнута ввали лошадям, вымокнем до нитки.
– Не успеет, вон и коммунарская палатка,– указал рукой Буркин,– гляжу, пахарей с пашни ветром сдуло. Как мыши юркнули под крышу. Три плуга только в борозде, а в наличие пять.
Чёрный с прозеленью неширокий лоскут сиротливо лежал на пожженной целине. И в трех местах понуро   стояли  кони в постромках с подвязанными хвостами. Поле широко лежало меж перелесками, и этот вспаханный лоскут потерялся в нём, как одинокая шлюпка в море.
– Сколько дней пашут?– простужено прохрипел Мохров.
– Неделю, как откочевали на стан, а пашут трое суток,– горестно вздыхая, ответил под свист ветра и шуршание крупы Буркин.
– Этак им хватит до морковкиного заговенья – съязвил Мохров,– подторопим! Завтра же дюжину мужиков сюда пригоню. А ты, Буркин, укажешь мне – кого брать.
– Самых сильных мужиков, начиная с нашего члена совета Нестарко.
– Тпру!– раздался возглас впереди сидящего возчика, и пассажиры почувствовали, как бричка накренилась налево,– приехали, колесо слетело!
Сам он первый соскочил с подводы и ринулся  к палатке, стоящей в полусотне метров от дороги.
– Давай, товарищ Мохров, в палатку. Там переждём непогоду. Самсонов, думаю, там.
Прибывшие  люди с криками ринулись к высокой на десять коек палатке. Чуть в стороне от неё чадил дымом костёр, на котором коммунары в двух котлах готовили  скудную пищу.
Коммунары скученно сидели на лавках с постными лицами, в мокрых зипунах, курили самокрутки. Дым плотно висел в тесном пространстве, ел глаза.
– Никак новые пахари прибыли? – Самсонов встал навстречу вошедшим людям.
– Прибыли, только не пахари, а толкачи, товарищ Самсонов,– почему в борозде только три плуга?– стараясь не повышать голоса, спросил Буркин.
– Две кобылы упали в борозде, подкормить нечем, пасутся?
– Вы же получили от Полымяка пять пудов овса, где он?
– Один мешок пустили на корм лошадям, второй на каши коммунарам. Когда же с уезда придёт провизия, семена, деньги на хлеб?
– Обещанного три года ждут,– раздался в поддержку Панкрата голос Семёнова.– Людям жрать надо каждый день, особенно на вспашке.
– Ждём со дня на день, товарищи. Нарочного в уезд каждый день отправляю.
– Вы шибко не надейтесь, товарищи коммунары, берите продукты в долг у местных крестьян,– хрипло посоветовал Мохров, расстегивая кожанку, блестевшую каплями растаявшей крупы.
– В долг не дают.
– Тогда конфискуйте по ленинскому указу. Мандат вам совет выдаст,- простужено хрипел Мохров.
– Совет твой, товарищ, больно не подходящий в нашем положении,– попытался урезонить человека с маузером Семёнов. – Нас горстка – их целое село крепких мужиков. По сопатке живо надают. Родион Полымяк нам отвалил пять пудов овса, а на десять гнева от отца хапнул, как мальчишку за самовольство вожжами отходил. И это родного сына, фронтовика контуженного! Мы сунемся – убьёт, рука не дрогнет.
– Обопритесь о нас.  Как Самсонов, годится такая мера?
– Не совсем, нам с ними и дальше жить, вот если бы вы сами без нас на них наперли – другое дело.
– Те же слюни распускаешь, что и  товарищ Буркин. Мы возьмём на себя силовой нажим, только укажите, с кого начать? – зло твердил одно и тоже Мохров.

15.
Евграф к приходу дилижанса поспел вовремя. Карета с четвёркой рысаков остановилась на площадке с кустистыми уже позеленевшими клёнами, рядом с шумными торговыми рядами и говорливыми покупателями. Иван, в длинном сером, как пасмурный день плаще, в фетровой узкополосой шляпе, широкогрудый, опрятный  вышел из кареты и вместе с кучером стал разбирать багаж, притороченный сзади. Взяв свой увесистый и пыльный чемодан, он увидел отца и бросился к нему в объятия.
 –  Тятя, как я соскучился!– вопреки интеллигентному виду взрослого человека, по-детски мягко и нежно сказал Иван. Материнские большие глаза его слегка повлажнели от радостной встречи.– Жаль, железная дорога далеко лежит, иначе мог бы дома бывать чаще. Свои новости вам доносить и ваши слушать.          
Они прошли к дрожкам, едва ли не в обнимку, уселись, и Иван, взяв вожжи в руки, стал выезжать на оживленную улицу посёлка, поминутно переглядываясь с отцом, который горделиво приосанился, словно хвалясь встречным незнакомым людям своим образованным и культурным сыном.
 –  Подправляй к  смешанному магазину, где есть продукты, скобяные и кожевенные изделия, кожимит, ткани, нитки. Там наш Коля выбирает для своей мастерской необходимые товары.
 –  Братка здесь! –  воскликнул Иван,  –  как хотел я на его свадьбе побывать, не удалось. Но подарки везу.
 –  Свадьбу решили справить осенью. Вечеринка на маёвке была только в кругу родных. Ты знаешь, пристройку ставили, обживали, а дел по хозяйству уйма. Не до пышной гульбы.
Николай, фигурой под стать отцу, широкоплечий с непокрытой головой, с роскошной курчавой шевелюрой и нетерпеливым взглядом светлых улыбчивых глаз стоял у крыльца с покупками, уложенными в дорожную сумку, тяжело опираясь на костыль. Братья возрадовались встрече, обнялись, шумно поздравляя друг друга одного с приездом, другого с женитьбой. Не мешкая, уселись в дрожки, добавив к чемодану  новую поклажу, пустились в дорогу.
–  Как вы там, тятя, мама, Даша, каковы новости в селе?
– Слава Богу, все наши во здравии и согласии. Новости хуторские, Ваня, не шибко гарные. Коммуна над нами нависла, –  сразу же стал высказывать наболевшие вопросы отец, как только дрожки, управляемые Иваном, вырвались на простор, мягко покачивая седоков. –  Новая власть предлагает сильным крестьянам отработать на пахоте световой день. За благодарность! Что тут скажешь? Пойдёшь против, как некоторые артачатся, врага наживёшь. Но и козырять, как унтер-офицеру нет желания. На меня, как на члена совета Буркин нажимает, требует провёсти агитацию среди мужиков.
– Я вам писал, тятя, быть осторожнее с советом. А как, осторожнее? Отказ – тоже сопротивление советской власти.
– Я об том  думал на сходе, когда голосовали. Согласие дал, но не по душе мне ходить в пристяжке. Я привык на своём хозяйстве коренником быть. Этот председатель Буркин пытает меня – как пахать надо, как сеять? На пальцах, говорю, не объяснишь, тут наука целая, годами нажитая, да что годами, веками складывалась. Букварь, говорю,  агронома сначала изучите, потом нос в книгу земледелия суйте. Время, говорит, у нас нет, стране хлеб нужен. Вот на вас, зажиточных крестьян, хочу опереться. Голова у него не дурная, но совета, как милостыню просит.
– Это пока, как милостыню, спустят сверху директиву о реквизиции инвентаря и тягла – он нападёт на вас, как волк на отару. По этой директиве заставят в коммуне работать многие часы.
– Ото, Ваня, уже заставляют. Мол, губерния распорядилась. Но мы пока не осеменим свою пашню-матушку не пойдём.
– Что ж и выхода никакого нет?– спросил внимательно слушающий  разговор Николай.– Досадую – плохой я помощник тяте в поле. Нога вот, братка, подводит. Тятя, гуторит, щадить ногу надо, протез временно снять.
–Тятя писал мне. Дома посмотрю, приму меры, думаю, тятя прав.
– Что я тебе, Коля, говорил. Ты не скули про свою беспомощность, какой ни есть, а помощник. В наём никого брать не буду. Мы со Степаном решили нынче сеять меньше, в основном только для себя и скота. Всё одно выгребут излишки за бесценок. А нам уже тяжело в такие годы мантулить как прежде. Правда, не шибко согласен с нами Семён, семейный он теперь человек, жена молодая к осени родит, ему грех отказываться от  прибыльной нивы: мечтает о маслозаводе.
– Для сокращения сева, тятя, надо вескую причину иметь, иначе могут обвинить в саботаже.
– Ото, Ваня, как ни кинь, а всё клин.
– Нынче похоже, на крестьянина-частника сильно напирать не будут. Он основной хлеб даёт. Будут ждать, пока развернутся коммуны и ТОЗы. Слышали  о таких? Нет, так назвали товарищество по совместной обработке земли. За Уралом они рождаются на землях помещиков. Урожай поделят по количеству едоков.
– К едокам дети относятся?– спросил Николай.
– Конечно, хотя в одной семье могут быть до десятка едоков, а рабочие руки одни, в другой семье двое рук, а детей меньше. Будут ли все довольны? Вопрос!
– Тут надо что-то иное придумывать,– согласился Евграф.– Мы со Степаном никогда не делили  совместный труд по головам семьи, а только поровну. Когда сыновья впряглись, стали учитывать их долю.
– Нам проще – две семьи, всё на виду. Сеялка рядовая  – одна на двоих, молотилка тоже. Межи нет, условная только. Сеяли  всегда подряд на всю ширину поля. Убирали и молотили скопом.
–Дядю Стёпу надо было позвать на разговор,– посетовал Николай, – он без нас, как и мы без него – словно  рыба без воды.
– Позовём к вечернему застолью в честь приезда Вани,– сказал отец, –  поговорим.
– Я думаю, тятя, нам надо с Беляниными свой ТОЗ организовать и в волостном совете закрепить его,– сказал Иван, не отделяя себя от семейных дел.– Нам бояться нечего, мы и так во многом партнеры. Члены товарищества – сыновья, чем не артель! Нам тоже план хлебосдачи доведут по твердым ценам. Выполнил – остальное наше. Торгуй!
–  Вечером обмозгуем семьями, –  решил Евграф. –  Ты мне вот что поведай, сынку. Твой сверстник и друг Семён женился, пора бы и тебе семью создать. Как ты на мои слова смотришь?
–   Вопрос, тятя, не созрел. Пока я студент, живу в общежитии.
–   Ты же писал, что к приятелю, Мишке, в новый дом перебрался.
–  Перебрался по его просьбе. Отец ему дом купил, экономку нанял, пусто в доме. Он тоже не женат, вот меня пригласил временно жить.
–   Твое слово –   и я тебе куплю дом. Может не такой, как у купеческого парубка, но для сына не поскуплюсь.
–  Спасибо, тятя, пока диплом не получу – о женитьбе не думаю.
–   А ты думай, в Зубково столько гарных девчин!
–  Я, тятя, буду дальше учиться, в аспирантуре. Профессор Кулябко надо мной шефствует, ученым меня видит в будущем, потому если о женщине говорить, то выбирать надо из медиков, чтобы интересы совпадали.
–  Да, жениться – не лапоть надеть. Все же ты приглядывай  и невесту, и дом по нашему карману. Косяк лошадей продам, коли потребуется.
–  Спасибо, тятя, вы сперва Колино жильё в конфетку превратите. Мебель городскую купите, зеркала, кровати, шкафы кухонные. Зажиточный крестьянин должен жить зажиточно, культурно.
–  Озадачил ты меня, Ваня, Коля тоже удивлён.
–   А что, тятя, Ваня правильно гуторит. Я видел, как Яков Моисеевич  живёт культурно. Всё у него есть в доме, даже рояль, на котором задушевно играет его дочь.
–  Рояль нам ни к чему. Баян к гармошке стоит добавить, пусть дети музыке учатся. Глядишь, толк с кого выйдет.
Дрожки ходко катили по просохшей майской дороге на буграх, но топкой в низинах с лужицами жидкой грязи, которые приходилось объезжать стороной по крепкой целине густо покрытой молодым травяным  изумрудом. Временами дорогу простреливали в полете скворцы, собирая на припеках майских жуков в зелёных скафандрах; у карусели полуголых перелесков звонко куковала кукушка, отсчитывая года путникам; взвивались ввысь потревоженные жаворонки, разбрасывая окрест трели своей короткой песни; на припеках густой оранжевый разлив одуванчика. Иван с радостью ловил милые сердцу степные возбуждающие звуки и запахи, которые забываются в долгую городскую зиму и в паузах меж разговором лицо его одухотворялось, а душа сливалась с природой.
Незаметно подкатили к хутору. На крыльце с нетерпением  топчутся  родные. Завидев подъезжающих, они срываются с места, открывают ворота. Объятия, поцелуи, неумолчный Дашин щебет. Иван со сдержанной радостью принимает ласки, и гурьбой, наступая на пятки малышам, все  проходят в горницу. Иван под любопытные взгляды открыл чемодан и извлек, как всегда подарки, купленные на своё жалование за практику в больнице, чем несказанно обрадовал маму.  Она обратила внимание на горделивую осанку сына, раздающего подарки, которой раньше в нём не было, ещё  раз убеждая себя в правильном выборе профессии, сделавшей его самостоятельным и уверенным в себе, счастливым человеком. Более того, счастье сына – это её счастье, может быть, более глубокое, чем она его понимала и ощущала, вознося  в мыслях молитвы Создателю, благодарила за тот чудесный дар, которым наделен Ванечка. Он его тут же и применил, осмотрев ногу брату, смазал покрасневшую культю мазью и приказал несколько дней не пользоваться протезом, приписал щадящий покой, передвигаться  на костылях, пока воспаление не пройдёт. Николай был вынужден подчиниться, а бойкая Зоя, легко и славно вошедшая в новую семью, осыпала  ученого деверя благодарностями. Она почти ежедневно бегала навестить маму, а Глаша в свою очередь не раз уже побывала у сватов, и они вместе создавали уют, наполняя комнаты предметами обихода. Словоохотливая Глафира  была не прочь переброситься словами с Одаркой и особенно с Евграфом, если заставала его дома.
Плотно вечерять не стали, наскоро попили чай с любимым брусничным пирогом, испеченного к приезду сына, поскольку  через час после управки по хозяйству намечался грандиозный ужин с соседями в честь приезда Ивана и обсуждения дальнейшей жизни под зорким оком  новой власти.
Белянины шумно ввалились в горницу всем семейством. Младшие Паша и Таня, получив из рук Ивана по шоколадному батончику, запрыгали от радости, и каждый, хвалясь своим подарком, шумно шмыгнули в детскую комнату  к Гоше, Леночке и Феде. Они целыми днями играли вместе, бедокурили, ссорились и тут же мирились на радость родителям. Старшие Андрей и Ульяна – мамины и папины помощники уселись за стол со всеми. В их облике и поведении появились признаки степенности взрослых. Но признаки эти пропадали, едва они оказывались в кругу сверстников, беспечная веселость  была естественная и необходимая, проявляясь,  то ли по дороге в школу или в лавку за покупками, то ли в устроенных  воскресных вечеринках с песнями и танцами у кого-нибудь в доме, а также в дни их рождения.
Степан Васильевич, нарядно приодевшись, как и Наталья в расшитые мулине сорочки, крепко пожимая руку столичному гостю, добродушно хлопал его по плечу.
– Какой парень вырос, какая сила в руках, какая красота во всем облике! Вот что значит студенчество и город! Как хорошо, что не забываешь родных и тянешься к ним сердцем, молодец!
Подошёл для приветствия Семён. Друзья порывисто обнялись, Иван принял поданную  Оксаной руку для пожатия, галантно склонился, поцеловал, щелкнув каблуками, вызывая восторг собравшихся, и провел даму к столу, приглашая остальных.
Расселись, гогоча гусиной стаей. Выпили за приезд Ивана, за здравие родителей крепкой настойки на кедровых орехах, по цвету под стать коньяку, плотно закусили и повели разговор о весеннем севе, о намерении  создать  из двух семей ТОЗ и о тех причинах, что заставляют к более плотной связки партнерства, нежели были.
 –  Иван говорит, надо быть осторожней с большевиками с их властью, –  сказал Степан, выслушав рассказ парня о событиях в губернии, о начавшихся грабежах богатого городского сословия. –   Мне такая загадка с осторожностью непонятна.
 –  Ото, Степа, –  сказал Евграф, –  глухарь как ни осторожен, а все равно попадает под выстрел картечью.
 –  Ваня советует организовать артель, и заявить о ней в совете, –  сказал Семён, –  я недавно был в уезде, слышал, что на юге широко поднимается Белое движение. Офицеры царской армии  ведут наступление и теснят большевиков вместе с их армией. Удержится ли новая власть, стоит ли спешить с заявлением? Что об этом слышно в губернии, Иван?
 – В губернию приходят разноречивые сведения. Организатор Добровольческой армии генерал Корнилов убит. Командование взяли на себя генералы Алексеев и Деникин. Они ищут опору в казачестве и продвигаются на север, но встретили сопротивление Красной Армии. В самом Томске новая власть не находит поддержки среди горожан. Совдеп не сонный –  из рядовых фронтовиков  создал милицию, группу чрезвычайной комиссии. Она выполняет роль жандармерии, но занимается откровенными грабежами богатого населения. Есть в городе  отряд красногвардейцев. До моего отъезда  чекисты отметились несколькими погромами: разорили купца Поповича, ювелира, взломали сейфы в банке. Многие думали, что это налёты бандитов, и их покарает власть. Ничего подобного  –  они действуют от имени совдепа.
 –  Видишь, какой чёрный туман пал на нашу землю, –  сказал с тревогой в голосе Евграф, –  как бы ни заплутать, в болото не угодить да не потонуть?
 –  Потому, тятя, я говорю с властью надо быть осторожнее – занять пока нейтральную позицию.
 –  Как же тогда быть с артелью? –  недоумевал Семён.
 –  Вождь большевиков Ленин говорит, что если союз нам выгоден, его можно заключить с самим чёртом, размежеваться никогда не поздно. Вот и нам надо, думаю, пока   устно заявить в совете о своём намерении создать товарищество из двух семей и продолжать работать, как всегда. В этом и будет заключаться наша осторожность.
 –  Мудрено, ох мудрено! Яки та побасенка: как перевезти крестьянину на ту сторону реки волка, овцу и сено, чтоб всё сохранить, хотя его чёлн может взять только одну поклажу, –   с горькой усмешкой сказал Евграф.
 –  Крестьянин нашёл выход, –  покачал головой Степан, –  смекалки ему не занимать. У нас задача сложнее.
 –  В таком тумане не мудрено найти косе камень, –  сказал Евграф, –  будем жить, как жилось и держать ухо востро.
Николай, улучив  минуту, когда Иван вышел на веранду освежиться от кухонной духоты, потянулся за ним, слегка опьянённый застольем, спросил:
 –   Признайся, Ваня, у тебя зазноба есть?
 –   Нет, хотя симпатичные воздыхатели имеются.
 –   Напрасно, с женщинами хорошо!
 –   Студенты часто устраивают вечеринки, на них  бывает много дам. Не монахи же мы.
Колю не вполне устроил такой ответ, вернувшись к столу, он о чём-то шептался с Дашей, и она тоже прилипла к брату с тем же вопросом, вытащив его из-за стола. Только она сначала пожалилась о потери своего Пети, и что никак не может его забыть. В светлых больших глазах Даши старухой сидела тоска, и у девушки нет сил её изгнать, выплеснуть веселым смехом. Иван это видел и жалел по-братски с глубоким чувством сожаления. Может потому, он Даше сказал, что приглянулась  ему одна милая курсистка родом из Барнаула. Они часто гуляют в свободные вечера по набережной Томи, она учится на педагога и скоро упорхнёт в свои края учить детей. Содержал девушку благотворительный фонд. Но теперь он под напором совдепов рассыпался. Отец у неё тоже учитель, на своё жалование содержит свою многодетную семью, и помогать дочери не может. Дальнейшая учеба под вопросом, хотя осталось дотянуть полгода.
 –   Ванечка, как же зовут курсистку, тебе не жаль с ней расставаться?
 –   Как же, я не хочу, чтобы Светлана покинула город раньше срока без диплома и помогаю, как могу. Мой друг Миша Попович, он сын купца первой гильдии, узнав о ней с моих слов, оплатил накопившиеся долги.
 –   Разве только ради диплома ты стараешься?
 –   Конечно же, не только, скорее ради симпатии.
 – Вот это другое дело!– Даша поцеловала брата в щеку и у неё повлажнели глаза.
 –   Даша, не грусти шибко. Первая любовь для каждого человека дорога, она долго не забывается, верь мне, и у тебя появится витязь, тот единственный на свете! –   Иван притянул к широкой груди сестрёнку, ощущая в её теле упругую молодую силу. –  Время неспокойное, я бы тебя взял в Томск погостить. Посмотрела бы город, храмы, в театр бы с тобой сходили вместе со Светланой, конечно. Нарядил бы тебя, как принцессу.
–   Да куда ж от хозяйства! Маму жалко одну оставлять.
–  Ничего, управятся, наша семья пополнилась Зоей, а  она – огонь! Вижу, загорелась ты. Вернёмся к этому разговору позже.
 –   Гляди, отец, наши дети о чем-то сердечном говорят, –   шепнула Одарка  мужу.
 –   Добре, мама, добре. О любви, небось, Даша брата пытает, и сама душу изливает по убиенному Петру.
Семьи засиделись до полночи, пили, не пьянея под хорошую закуску, много говорили, а вот на песни, как бывало, не тянуло. Мешал мало проглядный опустившийся на Отчизну чёрный туман неизвестности.

16.
Для сева у партнеров было все готово, подошла и пашня особенно для ячменя, который не боится низкой температуры как земли, так и атмосферы. Назавтра семьи чуть свет были на ногах, чтобы откочевать на свои наделы с зерном, сеялкой и прочим скарбом, что необходим в страдную пору. Негаданно пришлось задержаться. Оксана – жена Семёна после застолья, хотя в рот не брала спиртного, занемогла. Семён бросился к Ивану, рассказал  об Оксане. Иван тут же решил осмотреть беременную женщину и определить причину недуга. Оксана смутилась, стала отказываться от осмотра, мол, стыдно перед  своим одноклассником, но Иван убедил её в том, что перед ней не столько одноклассник, а больше хирург с широкой практикой в Томской больнице и  обязан, согласно клятве Гиппократа, оказать посильную помощь пациентке. Тщательно осмотрев Оксану, он дал ей успокоительные порошки, велел запарить из богатого  травяного сбора определенные травы и трижды в день пить настой по полстакана. И конечно, постельный покой не менее чем на сутки. Вечером он вновь осмотрит пациентку и выдаст новые рекомендации. Врач тут же успокоил молодых супругов, что беременности ничто не грозит. С тем семьи и уехали в поле. Быстро настроились, прошли один загон. Однако долго Ивану работать не пришлось. Он едва успел увезти на второй конец поля мешки с семенным ячменём, прикрыв их брезентом, на случай майского скоротечного дождя.  Неожиданно на взмыленном коне прискакал Фёдор Черняк, сродный брат Емельяна с перекошенным лицом от какого-то страдания, жалостливо поглядывая  бесцветными глазами то на одного, то на другого сеяльщика,  упал в ноги Ивану:
– Ваня, пособи, мой сорванец пропорол кованым гвоздём левый  бок насквозь выше паха. Рана сильно кровавит.
– К фельдшеру обращались? Я знаю, это толковый лекарь.
– Обращался, сказал, тут надо резать, а у него ничего нет от боли. Вернее чего-то там не хватает. По-родственному прошу тебя, Ваня, помоги! Я тут за тебя останусь.
Иван вопросительно глянул на отца, на Беляниных, мол, как быть?  Первым отозвался Семён.
– Ваня, скачи на лошади Фёдора, под седлом у нас коня нет. Дядя Федя пусть следом за тобой  идёт на нашем кауром.
– С вашего согласия, дядя Стёпа, тятя,– спокойно, словно вступая в свои обязанности врача, сказал Иван,– мне надо заехать домой, взять инструмент, лекарство. Знал, что пригодится. Профессор Кулябко, мой патрон, посоветовал.
– С Богом, Иван, помоги человеку в горе,– взмахнув рукой, указывая на Фёдора, сказал Степан Васильевич.– Шибко не торопись назад.
– Хорошо, дядя Стёпа, как получится, – ответил Иван, вскакивая в седло, управляя лошадью сильной и  умелой рукой.

Паровой клин пшеницы – венец весеннему севу – был почти  весь засеян друзьями, оставалось работы не более, как на день. Укладывались в лучшие сроки. Трудились размеренно, спокойно, но выматывались изрядно. Только однажды скоротечный, обильный дождь загнал сеяльщиков в шалаш, возбужденных благостной непогодой и довольных от дополнительной влаги.
– Ото, Стёпа, сей в грязь – будешь князь! – кричал  Евграф приятелю, – трошки надо переждать, спину промочит.
– Знакомый добрый знак, Граня! Семён, Иван давайте в шалаш! Вымокните.
Парни вели предпосевную обработку пашни по второму следу, подрезая культиватором проклюнувшийся овсюг, молочай и другой сор, создавая будущей ниве благоприятные условия.
Партнеры накрыли сеялку брезентом и нырнули в шалаш от хлесткого и дружного дождя.
– Злаки встанут – загляденье!
– В прошлом году таки прогнал с поля, лил до потемок, а как земля задышала!
–  Природный дар!
–  Такой дождичек, как завет Господа! –   ворковали голубями мужики.
Вскоре туча, громыхнув и сыпанув на прощанье порцией крупы, свалила за хутор, блеснули яркие лучи солнца и в близком березняке раздался крик кукушки.
– Кукушка, кукушка! – закричал Иван, как бывало в детстве, спрашивая, сколько ему лет, – скажи нам, сколько нива даст центнеров с десятины? И принялся считать: – раз, два…пять… десять. Не щедрая ты, маловато!
– Это ж сколько пудов будет? –  с серьезной миной на лице спросил Степан Васильевич.
– Шестьдесят два, папа, – так же серьезно, продолжая игру, ответил Семён, – могла бы добавить, осчастливить.
– Вот я куму за хвост поймаю, да прикажу пересчитать, проказницу, – погрозил кулаком Евграф Алексеевич, наклоняясь к пашне, разгребая верхний слой, –  промочило на вершок! Добре! Продолжим сев.
 Домой на ночёвку каждый раз возвращались поздно, под вечернюю звезду ужинали и на покой –  до свету. Сегодня сеятели, не успев въехать во двор, услышали неистовый брёх цепных псов. Подивились, на кого скалят пасти их верные сторожа? Поодаль приметили чью-то пароконную подводу, распахнув ворота, столкнулись с Самсоновым  с неряшливо одетыми мужикам. Правда, один в кожанке, с пистолетами на поясах. Они стояли перед крыльцом и допытывались у встревоженных Одарки и Николая, когда явится хозяин, мол, надо решить неотложное дело с членом волостного совета.
– А вот и мужики, легки на помине,–  обрадовался Самсонов,– Евграф Алексеевич, мы по твою душу.
– Какая нужда привела вас в поздний час?– хмурясь,  устало ответил Евграф, поглядывая, как Степан и Сёмен, оставив телегу у своих ворот, направились к нему.
– За обещанной помощью прибыли вместе с делегированными чекистами,– бодро ответил Самсонов,– помнится мне, на совете обещал помочь в пахоте и семенами. Полымяк Родион у нас уже пашет.
–Родька Полымяк не в своём уме с фронта пришёл, с отцом скандалит,  вот и пашет за здорово живёшь, а мы, покуда, голову не потеряли, будь оно неладно.
– О чём толкуете?– спросил подошедший Степан с сыном, в то время как Иван заводил свою подводу во двор.
– За должком пришли, которого у нас с тобой нема, Стёпа,– с иронией в голосе сказал Евграф, и Самсонову:– Мы пока не отсеялись, завтра прикончим и за огороды возьмёмся. Вот тогда поможем.
– Правильно, весенний день – год кормит, товарищ Самсонов,– поддержал соседа Степан,– огороды у нас пока полые.
–  Я согласен про год и день, товарищи крестьяне,– раздался простуженный низкий голос щуплого человека в кожанке,– потому завтра же каждый справный хозяин выведет на коммунарскую пашню  упряжку с плугом и отработает световой день. Таково решение губернского совдепа. Мандат в кармане. Каждый даст коммуне по мешку семян. Расчёт  будущим урожаем. Кто желает – платим на месте керенками.
С крыльца, опираясь на костыль, спустился Николай, обогнул чекистов, встал рядом с отцом и братом. В распахнутом проёме двери осталась маячить побледневшая Одарка. От хлева доносился неистовый лай сторожевых псов посаженных на цепи, учуявших чужаков.
– Никола, здорово, мы же с тобой старые знакомцы, в одной палате в госпитале лежали страдальцами! – Самсонов, потянулся к Николаю для рукопожатия, на что тот неохотно откликнулся. – Подскажи бате, что нехорошо ссориться с властью, не делиться  запасами семян.
– Никто не ссорится, приходи ко мне с добром, я добром встречу,– мирным тоном ответил Евграф.– Ты, председатель, в мои сусеки заглядывал, чи шо? Так они пусты с зимы. Только отмеренные разверсткой нормы на едоков и рабочую скотину.
– Посмотрим,– прохрипела кожанка, шевельнув висевшую с правого боку кобуру с маузером, – не заглядывали, так заглянём и возьмём по мандату.
– Вижу, ты решительный человек, но и мы бываем решительны,– Евграф окинул взглядом стоящих рядом сыновей и соседей.– Прикинь, что стоило  каждому из нас сорваться с родового гнезда и уйти в неизведанные нами края? Прикинь, как из нищеты мы медленно поднялись на ноги и живём теперь сытно. Ты нас упрекаешь за то, что мы эту сытость заработали своим горбом?
Евграф говорил очень веско и прочно, укладывая слова, как тяжёлые кирпичи с безоговорочной прямотой. Сгрудившиеся за спиной кожанки мужики слушали внимательно, но каждый был далёк в своём понятии от той истины, о которой говорил этот мощный человек, подпираемый не менее мощными хлеборобами с жилистыми руками. Бицепсы так и переливаются у них под ситцевыми потными рубахами. Чего доброго, сгребёт своими лапищами этого квёлого чекиста в кожанке и вышвырнет за ворота. Они помнили  строгое предупреждение в совдепе, рожденное неуверенностью в своих силах от густого недовольства горожан начавшимся террором: оружие применять лишь в крайнем случае.
«Рассчитывайте только на себя, мы вам отсюда помочь никак не сможем, – говорил  председатель чрезвычайки, – пока словом, убеждением больше действуйте. Нам скандалить с крестьянством нельзя. Край тут богат не только землепашцами, но и охотниками, не нарвитесь на картечь. Ты, товарищ Мохров, голову не теряй».
Потому пришельцы, хотя у каждого имелся пистолет, чувствовали себя неуютно в чужом дворе, где неизвестно что или кто может выплыть из его глубины. Благо, что крестьяне не знали такого распоряжения и  тёмных упрямцев, затурканных беспросветной работой, можно попросту запугать.
Вечерний свет уже ник от осевшего наполовину за горизонт беременного и натертого малиной солнца. С противоположной стороны балки, где также протянулся порядок усадьб, спешили двое мужиков, прозванных Евграфом «крикунами» за постоянную звонкую ругань меж собой и на многочисленных детей-подростков. Оба ждали возвращения  с поля Нестарко и Белянина, чтобы спросить, есть ли у них запасная звёздочка привода для сеялки. У них же плохо закалённая с одного боку звёздочка  съела три зуба. Торопившихся заметили гости и, не зная причину, истолковывая по-своему, заволновались, на что пока их старшой не реагировал.
– Плевать я хотел на ваш горб!– взъярился человек в кожанке, вынимая из кармана бумагу,– добровольно не отдадите, возьмём силой. На то у меня есть мандат!
– Было бы чего отдавать,– вклинился в разговор Степан,– сразу, как создали совет, его активисты ходили по дворам и перемерили, с нашего согласия, конечно, запасы зерна. Они крохотные. Картошка  только есть в достатке.
– Я бы коммунарам советовал добрый клин отвести под картошку. Семена в Зубкове наберутся, с голоду с картошкой не помрёте, а она  здесь всегда родит хорошо. Нас в первый год добре выручила. Пшеницы нигде не найдёте. Та, что была, давно в муке, ячмень да овёс только фуражные. Вот эти злаки сейте. Сроки упущены, но ячмень вызреет, пшеница – вряд ли. Бог знает, когда целину разделает коммуна?
– Вот вы завтра и возьмётесь!– решительно прохрипела кожанка.
– Завтра мы свой клин добивать будем, а там посмотрим,– сказал, как отрезал Евграф.– Нам пора вечерять с устатку, да на отдых. Натоптались за день по горло!
– Нет, ты сначала покажешь свои сусеки, и где схоронил семена,– не согласился человек в кожанке.
– Семена, милок, будь оно неладно, только в закромах держат сухими. Не дай Бог, попадёт влага, заплесневеют, потеряют всхожесть, угробишь себя и урожай. Сейчас же почти все уже в земле на пашне.
– Ты мне Америку не открывай, живо показывай сусеки!
– Вы что, на моём дворе меня как волка решили обложить, так я вас счас сгребу в охапку и выброшу за ворота!– раздражаясь, повысил голос Евграф, видя идущих с огорода соседей.
– Но-но дядя!– хватаясь за кобуру, засипела кожанка.
– Однако ты робок,  будь оно неладно,– засмеялся Евграф, но тут же сменил тон, и в голосе зазвучали суровые нотки,– ужель власть стрелять в хлеборобов будет, так вам отсюда не выбраться!
– Ты меня не пугай, я пуганный!
– Я баш на баш даю,– с достоинством и смело ответил Евграф, слыша одобрительные возгласы своего крыла.
– Что у вас тут за сборище?– раздался голос «крикуна» старшего Илюшина, идущего с братом с тыла непрошенным гостям.
Человек в кожане, да и все прибывшие повернулись на неожиданный голос.  Растерянность и даже испуг был написан на их лицах.
– О, подмога прибыла!– непроизвольно вырвался возглас у Степана.
– Пристрелю! – в испуге захрипел человек в кожанке, выхватывая дрожащими руками из кобуры маузер,– пропустите!
Николай сделал резкий выпад в сторону Мохрова, ударил снизу костылем по маузеру, выбил его из руки.  Пистолет, описав короткую дугу в воздухе, повис на шнурке, хлопнул по голенищу сапога. Кожанка с ревом метнулась к распахнутым воротам, остальная «гвардия» бросилась следом. Иван быстро закрыл за ними ворота. Остался побледневший Самсонов. Все же он был смелый и решительный человек, к тому же вообразивший свою правоту, но и согласен с Буркиным: решать вопросы мирным путём. Он поднял руку, не то сдаваясь на милость, не то прося внимания.
– Евграф Алексеевич, Степан Васильевич, Николай, Семён, Иван, давайте договариваться!
– С того бы и надо начинать!– ответил Семён,– а то мандатом в рожу этот залётный тычет.
– Погорячился пришлый человек, а мне с вами жить бок обок. Середина мая миновала, помогите с пахотой, обещали!
– По весновспашке, да запоздалой, бобра не убьёшь,– сказал Евграф,– коль я слово давал, отравлю завтра Ивана с плугом и быками. Он молод – хваток, за день четверть десятины осилит.
– Может и мне снарядиться с Иваном, папа?– предложил Семён тихо,– от греха подальше…
–  Хамскому нажиму подчиняться у меня нет желая,– с расстановкой, как бы размышляя, ответил Степан Васильевич.– Кабы не обещание Евграфа, отпустил бы только после сева. Коль слово дороже золота, собирайся.
–Тятя, дозвольте мне с Иваном в помощники.
– Твой приказчик – врач.
– Ни в коем случае, Коля. Неделя покоя, как минимум.
– Вот видишь, сын, мирись! Я смотрю Илюшины горят факелом. С чем пожаловали?
– Вот звёздочку съело с одного боку, вы люди запасливые, одолжите, если есть?– Илюшин показал звёздочку на ладони.
– Тю, как её угораздило?
– Плохая закалка,– определил Степан, беря в руки деталь,– есть у нас запасная, дадим. Вы  очень кстати появились, перепугали мандатников с пистолетами.
Мужики дружно засмеялись.
– Что случилось?– спросил Илюшин, поглядывая на Самсонова.
– Тоже за допомогой прибёг товарищ председатель коммуны, тильки на пистолеты решил опереться,– сказал с усмешкой Евграф,– можешь, Панкрат, догонять свои пистолеты, коль мы  всё решили. С ячменём – посмотрим.
– Как агроном, я поддерживаю дядю Граню на  счёт посадки картофеля,– сказал Семён, – с десятины возьмёте около тысячи пудов.
– Понятно, постараемся! – несмелая улыбка тронула губы Самсонова,– будьте здоровы, мужики. Мне пора.
Самсонов вышел в калитку, провожаемый молчанием уставших земледельцев.
– Не для людей эта власть, Стёпа, не для крестьян-хлеборобов. Чистые бандюки к нам пожаловали. Надо ружья в телеге с собой возить, могут и в дороге перехватить!
– Признаюсь, я слушал Ивана с недоверием о разбое в столице и в губернии. Да теперь убедился на своей шкуре,– сказал Степан,– если она всюду такая, как жить с ней дальше?  Разорит?!
Вопрос повис средь хлеборобов тяжёлым, неподъёмным колоколом. На лица упала мрачная тень.
– Граня, Стёпа, ну как, поможете?– вывел из некоторого оцепенения людей Илюшин.
– Есть у нас запасная звёздочка,– вновь сказал Степан,– дадим, коль вечер помощи нагрянул.– Пошли в мой амбар, Семён постарался, кое-что припас. Ну, что, Граня, завтра сыновей снаряжаем, и добивать клин?
– Нехай сами управляются, не малые детки. Нам утренний час дорог.
Крестьяне с горьким осадком, намечавшегося насилия,  подозревая, что оно может расцвести плодоносным урожайным цветком, разошлись восвояси.


Иван вернулся в Томск за день до кровавой перестрелки в женском монастыре и приступил к своим обязанностям практиканта хирурга в больнице перед защитой диплома. Назавтра в послеобеденный час в больницу привезли унтер-офицера, раненого в брюшную полость. Ему требовалась срочная операция.
На дежурстве в больнице находился профессор Кулябко. Осмотрев раненого, он немедленно принял решение  –  оперировать! Ассистентами стали Иван Нестарко и молодой хирург Михаил Попович. Умелые руки и энергия троицы, побывавшей в военных госпиталях, вернули к жизни истекшего кровью раненого. Только после операции Кулябко стал выяснять, что же произошло в городе?
Раненый был очень слаб,  крепкий организм отгонял смерть, а профессор заверил фельдшера, привезшего унтер-офицера и дожидающегося исхода операции, что опасность миновала, жить будет.
 –  Благодарите моих молодых ассистентов, –  сказал Кулябко.
 –  Благодарствую, профессор. Я так и доложу командиру. Подполковник Пепеляев воевал в одном полку с раненым. Мы рассчитываем на вашу помощь в дальнейшем. В лазарете только я один пока.
 –  Всегда готовы служить пациенту. Особенно рассчитывайте на молодых хирургов.
События в городе развивались стремительно. Отряд подполковника Пепеляева почти не встречая серьезного сопротивления, рассеял красногвардейцев. Командир сделал почти суточную паузу, собирая силы в кулак, и назавтра  попытался захватить руководителей совдепа. С пистолетами наизготовку офицеры вошли в здание. Тишина. Прошли по кабинетам, никого не нашли, что стало неожиданностью. На столах шелестели от сквозняка брошенные документы и газета «Правда». В ней главный большевистский лозунг: «Земля –  крестьянам, фабрики –  рабочим». В глаза бросался призыв: «Все на борьбу с Деникиным!».
Подполковник Анатолий Пепеляев взял газету, прочитал лозунги и призывы, углубился в сводку с фронта: в Красную Армию шла активная мобилизация рабочих и крестьян для защиты первых завоеваний Советской власти. Белая армия двигалась от Ростова-на-Дону вверх по реке.
 –  Большевики действуют, как всегда решительно и смело, –  сказал Пепеляев собравшейся вокруг него кучке офицеров, –  наша задача отсюда помочь добровольцам Деникина, свергать в городах и селах террористическую власть большевиков, наращивать боевую мощь отряда. Мы поможем создать в короткие сроки губернскую демократическую власть. В волостях опора на крестьянство с прежними свободами и никакой экспроприации и реквизиции.
Возражений от офицеров не последовало. Но безвластие повисло на несколько дней.  Восставшие  пытались осмыслить ситуацию:  томская  интеллигенция Сибирской областной думы во главе с Григорием Потаниным не мгла решиться взять управление в свои руки и сформировать властную структуру. Вопреки словам подполковника Пепеляева, дума почти месяц формировала Временное Сибирское правительство. Эсеров, монархистов и другие карликовые политические партии раздирали противоречия в характере  и окраске новой власти. Каждый представитель тянул одеяло на себя. Группа сторонников Потанина выдвинула давно разработанную им идею автономного  российского сибирского областничества, близкую томской интеллигенции и учёным. С трудом на пост главы правительства был избран демократически настроенный кадет Петр Вологодский. Его поддержало почти всё население губернии, кроме большевиков и левых эсеров. Вернулись из подполья купец Попович и другие заводчики, жертвуя свои золотые заначки для укрепления власти. Вооруженное офицерство Русской армии вместе с казачеством, осуществляли силовое обеспечение. Пепеляев, получив на офицерском собрании  звание полковника, стал быстро формировать первый  Среднесибирский корпус Временного Сибирского правительства. К середине июня полки представляли грозную силу. Интендантская служба стала запасаться продовольствием, лошадьми для обоза и кавалерии, поскольку Пепеляев отсиживаться в Томске не собирался, решив очистить от советской власти всю губернию и прилегающие к ней области, особенно станции и города вдоль железной дороги вплоть до Иркутска. Это ему удалось. В  конце августа части корпуса вошли в забайкальский город Верхнеудинск, западнее Читы, где соединились с казаками Семёнова.

Оторванная расстоянием  от европейской части страны Томская губерния с запозданием получала новости из центра. Большевистские газеты закрылись, выпускались лишь  вестники Временного Сибирского правительства беременного автономным областничеством. И эта ошеломляющая весть прилетела в губернский центр  с опозданием. Из Омска, куда перебралось правительство, телеграфировали: «Совершено покушение на Ленина. Во время выступления вождя большевиков на заводе Михельсона в него стреляла террористка Каплан. Тяжелораненый в шею двумя  отравленными пулями ядом кураре, Ленин находится в больнице. Его наблюдают московские светила медицины».
Михаил Попович свободный от дежурства разыскал в ординаторской больницы своего приятеля Ивана Нестарко и с радостной улыбкой раскрыл перед ним газетную страницу.
 –  Читай, Ваня, читай! Совершено покушение на врага нашего! –  Он с волнением передал Ивану полосу с броским заголовком о покушении, тот осторожно, словно горящую, принял, стал смотреть, а Миша возбужденно говорил. –  Почему же эта анархистка или троцкистка не завалила его насмерть? Дрожали руки? О ней есть скупые сведения – несколько лет в юном возрасте отсидела в тюрьме за участия в террористических актах. Октябрь освободил девушку, и вот полна ненависти к главе большевиков, она всадила в него две отравленные пули.
 –  Но он живой. Странное ранение, –  усомнился Иван, выслушав тираду друга, и бегло пробежав глазами заметку. –  Что по этому поводу скажет наш патрон?
 –  Его здесь нет, он в университете.
 –  Ты свободен от дежурства, разыщи и поинтересуйся.
В ординаторскую вошли врач, сестра милосердия, и приятели вышли в коридор, чтобы обсудить неординарную новость.
 –  Я разыщу,  мне тоже что-то не верится в отравленные пули. Яд кураре из Южной Америки – он смертелен, а пули застряли в шеи. Не в ноге, не в руке, а в шее! И человек жив?!
 –  Надо ждать какую-то ответную репрессивную акцию от большевиков.
 –  Вне сомнений, Иван, месяцем раньше правые эсеры напечатали  в своих изданиях письмо Ленина Зиновьеву: «Мы грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела,  тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Надо поощрять массовитость террора». Ты слышишь, Иван, «массовитость террора». Против кого  –  против буржуев и людей с достатком! Секретарю Пензенской парторганизации Евгении Бош этот палач пишет: «Провёсти массовый террор…сомнительных запереть в концентрационный лагерь». Словно не люди, не граждане империи, а обыкновенный скот. Думаю, последствие покушения выльется во что-то страшное. Вот почему я не могу стоять в стороне от белого движения и ухожу добровольцем в армию генерала Пепеляева. Если мы не раздавим большевистскую змею, мы потеряем жизни. Или-или!
 –  Ты это решил твёрдо? И бросаешь  свою тему диссертации?
 –  Да, Ваня, мой отец едва не оказался в руках палачей. Он отдаёт почти все свои накопления на вооружение армии. Учти, твои зажиточные старики  в зоне риска. Ты сам рассказывал, как банда голодранцев в мае принуждала крестьян работать на коммуну за спасибо. У моего отца ни один его служащий, ни один работник без жалования не сидят,  живут сытно!
 –  Миша, ты в чём-то меня упрекаешь?
 –  Упаси Бог. Тебе ещё надо защитить диплом, если бы наши взгляды на большевизм расходились  тогда да, я бы просто  не делился с тобой этой скудной информацией. Думаю, она гораздо пространнее и зловеща.
 –  Мне левый эсер Лисиенко предлагал вступить в его партию с перспективой войти в правительство. Сам он в правительстве от левых эсеров. Я наотрез отказался – ибо мы с  тобой монархисты и хирурги, а не политики.
 –  У Белого движения нет крупной политической личности, –   с огромным сожалением в голосе, сказал Миша. –  Генералы – да! Но без четкой программы могут проиграть. У большевиков она есть и выражена, ты знаешь, всего в нескольких словах.
 –  Всё гениальное – просто. Не меньший вес имеет их лозунг «Грабь –  награбленное».  Это для тёмных масс – лакомый кусочек. Ты уже попадал в этот капкан. Потому в России кровь льётся  рекой. Слава Богу, в Сибири относительно тихо.
 –  Я вот о чём подумал: тебе не кажется, что в верхушке идёт борьба за власть? С чего бы террористка стреляла в вождя революционеров?
 –  Пожалуй, но эти психопаты нападали на кого угодно.
 –  У них была цель – борьба с самодержавием, сейчас с чем или с кем?
 –  Подождём развитие событий. Ты когда уходишь?
 –  Формируется бригада фронтовиков, казаков, пойду с ними не раньше середины сентября.
 –  К тому времени с покушением прояснится, держи меня в курсе, а я тебя тоже. До встречи. Мне пора к пациентам.
Спустя неделю Миша вновь  не вошёл, а влетел в ординаторскую. Иван был не один, и тем не менее, Попович зло и раздраженно сказал:
 –  Полюбуйтесь, газета «Известия» опубликовала постановлении ВЦИК о разворачивании  по всей стране КРАСНОГО ТЕРРОРА. Это в ответ на убийство Урицкого и покушение на Ленина, жизнь которого  вне опасности. Ранение отравленными пулями – бред сивой кобылы! Зачем такая ложь? Чтобы показать коварство врагов вождя мирового пролетариата, вооружить рабочих и крестьян ненавистью ко все имущим слоям населения и истреблять его всюду! Вот для чего инсценировано покушение! –  гнев лихорадил молодого хирурга, в руках зажата трубка свернутой газеты. –  Вот полюбуйтесь! Большевикам мало того, что они с первых дней грабят и расстреливают дворян, купцов, промышленников, офицеров и прочих, им понадобился указ,  то есть закон разрешающий лить повсюду кровь! У крестьянства выгребают хлеб и всё съестное в пользу советской власти, чтобы накормить пролетариат. Я организовал выпуск листовок, в которых излагаю последние события так, как я их вижу и понимаю, – Попович достал из папки несколько листовок, передал притихшим медикам.  – Я  агитирую свободных людей, пока свободных, к оружию против  большевиков и Красной Армии, в которую сгоняют рабочих и крестьян. Уклонишься – расстрел, дезертировал – расстрел. Чтобы мужики покорились –  берут  заложниками семьи, содержат их в лагерях и почти не кормят.
 –  Миша, откуда такие жуткие сведения?
 –  Я эти дни даром хлеб не ел. Побывал в Тобольске. Там весьма решительно настроены на борьбу с красными и почерпнул много информации.
В ординаторскую неслышно вошёл профессор Кулябко и слушал гневные слова Поповича.
 –  У меня свежая информация: Ленин 16 сентября, оправившись от тяжелейшего ранения, провёл заседание правительства. Ваши сомнения, коллеги, по поводу покушения не лишены основания.
У Поповича отвисла челюсть.
 – Ректорат университета решил провёсти защиту дипломов ряду студентов, в том числе Ивану Нестарко, досрочно.
 –  Ура! –  Вырвалось непроизвольно у Ивана.

18.
Во второй половине августа, когда хлеба стали созревать, особенно ячмень, обретая золотистую окраску, в Зубково вошёл конный отряд снабженцев корпуса генерала Пепеляева под командой энергичного, плотно сбитого  штабс-капитана Белова с полувзводом  казаков и отделением солдат. Интенданта привлекала хлебородная волость, зажиточное крестьянство, где можно пополнить запасы хлеба, сливочного масла, сыра, взять лошадей, а также скот на убой. Многочисленность команды объяснялась тем, что на широких просторах губернии появилось много лихих налетчиков, которые нападали на извозчиков, на почтовые кареты, грабили. Требовалась надежная охрана обозов с добытым грузом вплоть до железной дороги. Чаще всего кучерами были со своими подводами крестьяне, у которых покупали продовольствие, выдавая бумагу о временной реквизиции имущества. Собрав на местах обоз, Белов отправлял его с усиленной охраной, продолжая пополнять запасы.
 Штабс-капитана  удивило то, что  хотя в волости совет был  давно низложен, а председатель Буркин давно скрылся, коммуна во главе с Самсоновым продолжала работать. Впрочем, её не собирался трогать и Белов. Выращивать хлеб – святое дело, и для него неважно, к какой окраске принадлежат землепашцы. Узнав, что председатель коммуны – большевик и находится здесь, решил его взять и посмотреть: что из себя представляет этот довольно смелый человек. В первый час поиск Самсонова не дал результата. Белов, выяснив состав совета, попытался собрать всех для беседы и просьбы оказать отряду помощь, поскольку безрассудного насилия генерал Пепеляев не терпел, предпочитая договариваться не только с интеллигенцией, но и с крестьянством, составляющую, можно сказать, основную часть сибирского богатого населения. От беднейших в волостной совет входили два человека и оба коммунары, от старожилов младший Родион Полымяк и Нестарко.
Давний знакомец Евграфа, беженец Семёнов явился один. Второй, чего – то убоявшись, спрятался до поры до времени. Сидели в просторном председательском кабинете, в котором ничего не изменилось, с опаской и молчаливо зыркая  глазами на офицера, хотя во всём его облике агрессивности не наблюдалось. На вопросы по устройству и жизни на просторной сибирской земле, Семёнов и контуженый Полымяк отмалчивались, отвечал только словоохотливый Нестарко, не скрывая свою зажиточность.  Штабс-капитан видел в нём своего сторонника и рассудительного человека, решил поговорить с ним с глазу на глаз, отпустив молчунов.
–  Смотрю, ты на жизнь не жалуешься, а эти двое?
–  Полымяк  сын такого же справного хозяина, как и я. В совет записался добровольно. Он фронтовик, ранен, хромоногий. Вернулся домой какой-то  смурной, нервный.  С отцом и братом вроде, как на ножах. Старшой, пока  Родя воевал за государя-императора,  в уезде пекарню открыл. Вот она-то, думаю, меж ними лежит камнем.
–  Знакомая картина. В губернии рядовая солдатня вся откололась от императора, кто в милицию записался, кто красногвардейцем стал, а кто и в чека подался грабить население.
–  У нас, слава Богу, нет таких.
–  Нет потому, что  ваша богатая волость  находится в глубинке. Надеюсь, даст нам крестьянство по доброй воле продовольствие и лошадей для армии?
 –  Что ж, коли утверждаетесь, поможем охотно, не последний кусок доедаем. Трошки рановато вы приехали, урожай пшеницы весь пока на корню. Ячмень по зяби местами подошёл, косим выборочно на фураж, а пшеничка нежится. Какие запасы хлеба имелись, те коммуна на семена вытрясла, да на прокорм керенками.  Бумажками расплачивалась под дулами пистолетов свирепых чекистов.
 Штабс-капитан  знал, что в Сибирь валили сотнями рабочие для укрепления на местах советской власти и организацию коммун для коллективной обработки земли. Вместе с  ними  шли дерзкие личности с пистолетами, называя себя рабочей прослойкой в большевистской партии, новообразование – чекисты. Они вербовали в свои ряды фронтовиков и местных рабочих.
 –  Сколько у артели посевов?
 –  Около сотни десятин. Поднимали целину руками справных хозяев опять же через притужальник. Скандалу было на всю волость. Считай, под пистолетными дулами пришлых бандитов, справные  хозяева выводили в борозду упряжку быков с плугами вплоть до конца мая. Прежде никогда такого не было.
 –  И каков же хлеб? –  торопился узнать о главном Белов.
 –  Жидкий! Сеяли по плохо разделанной весновспашке фуражным ячменём. Семенного не дала новая власть. Нас обирала. Где  взять семена, коль по разверстке прошлого года всё вычистили у хозяев, а те, что схоронили, по срокам сева легли  в пашню. Доедаем последний хлеб.
 –  Как же ты тогда нам поможешь?
 –  Если ждать пшеницу не будите,  мясом, сыром, маслом отоварим, фуражным ячменём. Большинство мужиков не хотят под большевиками ходить. С хлебом всюду такая петрушка.
 –  Лукавишь ты, дядя! –  Белов встал из-за стола, нервно прошёлся по кабинету, словно разочаровываясь в понравившемся ему человеке. –  Справный хозяин без запаса не живёт. В казачьих хуторах хлеб нашёлся.
 –  Как знаешь, ваше благородие. При государе-императоре, нам крестьянам, больше веры и свободы было. Особенно в годы Столыпина крестьянство на ноги встало. Сын мой Ваня, хирург  губернский, говорит, страна хлеб в иные страны продавала. Война дюже подрубила, однако закрома не пустели, как ныне. Добавочную развёрстку тяжеловато, но выполнили. Остановиться бы власти надо. Нет, она коммуну на нас повесила. Там больше безлошадники собраны. Голытьба, её кормить надо.
 –  Слышал, у них председатель – большевик из рабочих?
 –  Он.  Настырный чертяка, как мой сын Коля в сапожном ремесле, но дрянной. Пьёт много, думаю из-за потери руки на фронте. Он первый принялся в сусеки заглядывать с чекистами. Правда, мы его трошки урезонили.
 –  Почему коммунары терпят его? –  полыхнул офицер нетерпением, ярко отразившимся в его зорких и проницательных глазах.
 –  Им деваться некуда. Половина только работящие, половина – любит баклуши бить. После сева такую гульбу затеяли, неделю не просыхали. Что удумали? В волостных постройках общежитие устроили и у кого какая кормежка есть, всю до кучи снесли, да быстро съели. Жинка одного переселенца с семьей не захотела в общий амбар жить идти, только продукты туда отдала. Кинулась обед готовить, побежала в общественный  амбар, маслица  из своего туеска отколупнуть для супа. Ан, нет, сказали! Обобществленное, значит народное. Теперь все скопом будем кормиться. Пошла баба, слезой обливаясь, и на мужа: чем ребятишек кормить, окаянный, зачем в ту коммуну вступил? Поколотил мужик бабу. Да тумаками детей не накормишь. Потащился с голодными ребятишками за общий коммунарский стол. Я его «колотильщиком» окрестил. Так и зовут теперь мужика.
 –  Я слышал, будто бы коммунары решили не только продукты, скот, орудия, землю, но и баб обобществлять, коль  общежитие! –   штабс-капитан  рассмеялся, поглаживая усы,   серебрясь светлыми глазами.
 –  Ходила такая побасёнка, будь она неладна, –  тоже усмехаясь, теребя аккуратную, подбеленную годами и заботами бороду, теряя напряженность и настороженность своего душевного состояния, сказал Евграф. –  Председатель коммуны Самсонов молодух щупает.
 –  Однако смел. Пепеляевцы смыли с мест все совдепы, разбежались они, как крысы. А этот остался. Я приказал разыскать его, посмотреть хочу  –  что за фрукт?
– Смею спросить, ваше благородие, как  вам виден начавшийся голод в хлебородных губерниях империи? До войны крестьянство, правда, через евреев-перекупщиков продавало хлеб за границу, а теперь голодует? Пухлые от голода беженцы к нам хлынули. Почему?
– Причин несколько. Главная из них – нашествие большевиков и захват ими власти. Откуда спросишь? Из-за границы, эмигранты иными словами, бывшие политические заключенные, преступники различных мастей. Их суть грабительская, расстрельная. Из них продотряды созданы, безжалостно выгребают все подчистую.
– Верно, слышали, но пошто хлеба совсем не стало? Нам тоже спустили при советах продразверстку. Я уж говорил, кряхтели мы, а выполнили.
– Вторая причина: Брестский мир. Казалось бы большевики покончили с войной. Ничего подобного: немцы оккупировали Украину, Донбасс, Крым, вошли даже в Тифлис. А на севере стоят рядом с Питером и разбили казаков генерала Краснова, который шёл прихлопнуть всю  пришлую банду. Большевики, опираясь на штыки немцев, устроили резню восставших кадетских училищ. Немцы же, с согласия Совнаркома во главе с Лениным, принялись грабить население. В Германию идут сотни эшелонов с  товарным хлебом,  фуражом, семенами различных культур, вывезены миллионы пудов скота и птицы в живом весе. Сахарные склады и заводы опустели. Не сосчитать отправленные эшелоны коксующегося угля, железной и марганцевой руды, круглого отборного леса. Грабеж продолжается по сей день.
Евграф смотрел на штабс-капитана осоловелыми глазами, содрогаясь от его слов. Верить не хотелось, но и не верить было невозможно. Чего бы от добра бежали люди в Сибирь?
– Я, как интендант, представляю, какая гора богатства отдана нашему противнику, который был на грани поражения. Я весной вернулся из тех краев к семье, видел  своими глазами разорение России. Мало того, где нет немца, там крестьян грабят продотряды чекистов. Часть отдают немцам, часть везут в центр, часть в порт, там добычу грузят на сухогрузы, и они уходят в неизвестном направлении. Вот так-то дядя. Не поможете нам – поможете нашим врагам.
– Надо бы собрать сход, донести людям все, что донес мне, ваше благородие.
– Правильно, вот ты и собери назавтра сход. Поговорим.
Самсонова нашли в закутке одного из амбаров, где его компаньон из бедняков украдкой гнал самогон из ячменной бражки.  Панкрат был навеселе, но побледнел при виде вооруженных казаков, что прочесывали помещения волостного двора. Ему приказали идти в контору на беседу с командиром. Самсонов нетвердо ступая на скрипучие половицы, вошёл в кабинет, поправляя пустой рукав холщовой серой рубахи под ремень шаровар, остановился напротив  штабс-капитана, сидящего за столом, набычился, недобро глядя воспалёнными глазами.
 –  Ну, что, большевичок,  делиться хлебом с нами будешь? –  без всякого предисловия спросил офицер с такой открытостью и веселостью, словно встретил фронтового дружка.
 –  Он пока на корню, –  сглатывая сухой комок, подступивший к горлу, с трудом ответил Самсонов. Молочная бледность его лица всё ещё не проходила, и кудлатая, давно не стриженная чёрная шевелюра резко оттеняла цвет.
 –  Я подожду неделю, пока вы хлеб не возьмёте. Потороплю.
 –  Хлеба не поторопишь, они никакой власти не подчиняются, –  довольно дерзко ответил Самсонов, что было истиной. –  Это вам любой мужик скажет.
 Штабс-капитан  поморщился, но холодное раздражение, окатившее его, спрятал в усах, с интересом спросил:
 –  Откуда ж ты такой смелый взялся? Ваша братва вся растворилась. Кого взяли, спросили строго.
 –  Мне бояться нечего, я  –  хлебороб и никого не трогал.
 –  Ну-ну, на дворе сухо, солнечно. Хлеба твои быстро подойдут. Через три дня, приказываю, начать жатву ячменя. А чтоб ты не скрылся, приставлю к тебе казака. На ночь буду запирать.
 –  Какое вы имеете на то право, ваше благородие?
 –  Право силы, –  офицер встал, молодцевато, по-петушиному бодро  подошёл к Самсонову, вгляделся в его бледную физиономию и холодно сказал: –  Я с тобой пока по-хорошему говорю, по-человечески, не так как большевики в Питере, языком пули в затылок. Причём, всех подчистую с благословения ваших вождей. Уберёшь хлеб, сдашь мне третью часть, посмотрю, что с тобой делать. А сейчас пошёл вон, готовься к жатве. Матвей! –  на зов в кабинет вошёл дюжий  усатый хорунжий с шашкой на поясе и винтовкой за плечами. Фуражка его была лихо сдвинута набок, прижимая смоляную прядь волос.
 –  Я здесь, ваше благородие!
 –  Под твою ответственность большевичка Самсонова. Глаз не спускай с него днём, когда он будет готовиться к жатве ячменя со своей артелью, а на ночь  –  под замок. Если что, возьми себе в напарники кого пожелаешь.
 –  Слушаюсь, ваше благородие. Пошли! –  сказал казак Самсонову, властно ворохнув эфесом шашки.
Самсонов злобно  бросая на хорунжего взгляд, двинулся на выход. На крыльце конторы стояли казаки в шароварах с лампасами, с шашками и винтовками, покуривая самокрутки, чуть поодаль толпились коммунары, не ожидая ничего хорошего от интендантского отряда. У коновязи сгрудились под седлами  кони с перемётными сумами. Тут же находились две пароконные подводы, на которых горбом лежал груз,  накрытый брезентом. Увидев Самсонова, мужики подались к нему с вопросами.
 –  О чём тебя пытал офицер?
 –  Что приказал, на тебе лица нет?
 –  Велел готовиться к косовице ячменя и через три дня начать жатву,  –  отрешенно ответил Самсонов.
 –  Это почему же?
 –  Что он задумал?
 –  Сказал, что возьмёт третью часть урожая. Меня вроде как арестовал: казака надзирать поставил. Что будем делать?
 –  А ты у мужиков совета не спрашивай. Делай сноровистей то, что тебе приказано, если жить хочешь, –  сказал Матвей, грозно подергивая эфес шашки и кривя полными, как вареники, губами.
 –  Слыхали, коммунары, приказ? Не подчинюсь – убьют, а хлеб всё равно возьмут. А нам надо выжить! Собирайте пожитки, косы отбейте, грабли и всё, что понадобится. Послезавтра двинем на полевой стан.
 –  Молодцом, правильно гуторишь! –  услышал Панкрат одобрительный возглас Матвея.
 –  А мне не резон артачиться, глядишь,  в доверие к тебе войду, вместе бражки по кружке чеколдыкнем, –  сказал Панкрат, выказывая покорность, светясь рябью простоквашных глаз. 
 –  Опосля можно, коли увижу, что твои артельщики сбираются.
Вместе с артелью на стан поехали трое казаков. Ячмень почти всюду подошёл для раздельной жатвы. Третий день стояло ведро, и крестьяне вывели кто жнейки, кто махал косами, бабы жали серпами, тут же вязали в снопы. Поля золотились копнами с ядреными остистыми колосьями, дозариваясь в щедрых солнечных ваннах.
Самсонов понял, насколько поле его стало родным, и как тяжело отдавать третью часть выстраданного урожая. Как большевик, он не мог подкармливать вражескую силу, свергнувшую во всей губернии советскую власть, которая держалась в центре России, наращивала Красную Армию и вела упорную борьбу с белыми полками. Сведения с красно-белого фронта, хоть и скупые, но доходили в Зубково. И вот он вынужден лить воду на мельницу врага. Куда денешься, иначе казачья рука пришьёт его, как цуцика. За волынку в надежде, что штабс-капитан в достатке затарит обоз ячменём с полей справных мужиков и уйдёт, Матвей надавал ему по харе и запер в чулан, где хранилась конская сбруя, противно пахнущая лошадиным потом. Придётся  утром объявлять начало жатвы.
– Ты не отвертишься,– сказал ему Матвей,– штабс-капитан ни за что не откажется тебя так тряхнуть, чтобы твоя коммуна протянула ноги. Она же для нас – бельмо на глазу. Вдобавок, картошку заставит копать и треть свезти к железке, скорее всего в Новониколаевку.
Самсонов сначала не поверил словам Матвея о копке картофеля – просто злобствует казак, старается досадить. Но всё возможно. Коммунары уж копали для еды, варили в мундирах. Ели с жадностью, присыпая солью. В кусте клубней много, но мелковаты.  Семёнов, его правая рука, говорит, к середине сентября к бабьему лету хорошо подрастёт. Мол, перед выездом на стан, прошёл сочный дождь, глубоко промочил землю. То, что надо для роста клубней. Каждый куст даст дополнительно килограмм, а то и больше.
Проклятый Матвей саданул его так, что под глазом набухла шишка, мешала смотреть. Панкрат то и дело щупал кровоподтёк, злился. Перед коммунарами опозорил, при всех мордобой устроил. Может, и лучше, что на глазах у коммунаров председатель пострадал от контры, понимают, что шутки плохи, завтра  хочешь не хочешь, а надо браться за косы, хотя рядом с перелеском зеленоват ячмень, ему бы постоять в эти погожие дни. Середина подошла, Матвей сам хлебороб, прошёл, сорвал несколько колосьев, ошелушил и –  на зуб. Зерно твердое, вызрело. С его артелью на неделю этой серёдки хватит убирать, считай, половина деляны.
В углу запищали мыши, сбили дрёму с Панкрата. Он встал с потника, на котором лежал, подошёл к двери, прислушался. В его кутузке полумрак. Косые солнечные лучи вечернего солнца проникают в щели, степной звон долетает до чуткого слуха, ветерок гуляет по ниве, клонит её, местами повалил, словно шаль огромная с позолотами лежит. Мужики говорят серпами такую полеглость надо брать, косами неловко. А серпами, особенно бабы, ловко берут. Надо было и баб сюда привезти. Он бы привёз, да больно скандальных среди них много, пилят своих мужиков за житуху впроголодь. С чего жировать-то? Власть советская обещала поддержку, да вот рухнула. Перебиваются коммунары с хлеба на воду. На покос к богачам нанимались, чтобы с голодухи ноги не протянуть. Ждут новый урожай-надежу. Если бы не этот проклятый штабс-капитан, глядишь, как-то бы ожили. Но он, контра, заберёт  треть урожая!
Казак, что сидел напротив  двери на чурке, сторожа его,  подхватился и ушёл с его поля зрения. Но зато донесся сочный голос Матвея:
– Доносишь, командир приказал всем явиться в Зубково? По какой нужде?
– Командир Пепеляев торопит, он на восток пошёл, Красноярск взял. Штабс-капитан уже обоз первый снарядил. Пойдёт в Новониколаевку под усиленной охраной.
– С этими что делать, завтра наказал начать уборку?
– Штабс-капитан велел строго-настрого предупредить: если будут бить баклуши, председатель пойдёт на распыл. Где он?
– Я его седня часа два назад кулаком умыл, чтоб не артачился, сидит в сарае.
Матвей подошёл к сараю, отпёр его, выпустил на свет Панкрата.
– Мы уходим, но вернёмся за зерном. Если опять волынку устроишь, не уберёшь хлеб, зарубаю лично!– повернулся и торопко пошёл к своему коню, за ним казаки, крикнул, выезжая,– гляди у меня, большевичок, советской власти в Сибири кирдык пришёл! Слышали, коммунары, мотайте на ус? – Матвей зло рассмеялся и тронул коня.
Как только казаки скрылись за перелеском. Мужики загомонили меж собой, мол, убирать хлеб так или иначе со дня на день пришлось бы, предложили сбегать в село перед жатвой, мол, побаниться надо, вернёмся и возьмёмся за косы. Самсонов согласился. Коммунары ехали на двух подводах к семьям с картошкой в сумках. Панкрат – в пустое общежитие. Он одинок,  некуда приткнуться. Поначалу  коротал вечера с Буркиным, мечтавшим перевезти сюда семью, но так и не успел: контра в губернии дала совдепам по шапке. Неизвестно что впереди: похоже, бунт большевистско-народный, как всегда бывало на Руси, захлебнётся кровью. В общежитии остались совсем неимущие беженцы с голодными ребятишками. Дождались нового урожая и вот такая перед ними пропасть в лице проклятого штабс-капитана.
Вечерело, впереди показался хутор Подлесный, наплывали на высоких фундаментах капитальные и зажиточные дома Нестарко и Белянина, за ними не хуже убегали вдаль  другие.
– Семёнов, я в общежитие не пойду. Опасно мозолить глаза казакам. Вдруг Матвей там. С тебя спрос небольшой, объясни, что перед жатвой председатель отпустил побаниться, да баб велел взять, чтобы жать серпами и вязать снопы.
– А ты куда? Картошки  хорошо накопали, бабы нажарят с луком.
– Я у Николы Нестарко переночую. Мы с ним почти полгода в госпитале отлежали. Он – с ногой, я – с рукой.
– Смотри сам, Панкрат, за тобой утречком заезжать?
– Заезжай,– сказал Панкрат и спрыгнул с телеги, как только проехали мост через балку.
Телеги вновь застучали по выбоинам дороги, он проводил коммунаров взглядом и тяжело зашагал к усадьбам, навстречу теплому ветру, сдувающему дневную жару,  надеясь, что мужики вернулись с поля. Оно у них под боком, две версты не будет. Дома ли Никола? У мужиков, а наделов в этой стороне больше десятка, заведено сторожить ночами хлеба, особенно чутко во время жатвы. Молодожёны больше, а то и вся семья в шалаше. Копны снопов стоят густо, подъезжай ноченькой лихой человек на подводе, грузи и – наутёк! Рассказывают, в прошлом году был такой случай. Подстрелил одного дежурный, не ушёл вор.  Оказался из числа бродяг, наводнившие волости в военные годы, особенно в последние, когда революции, как  уличные девки разгулялись в стране.  Утром прибывшие косари насмерть забили  бродягу. Как собаку выбросили подальше в лес. Никто не хватился, никто не заголосил по убиенному.
Панкрат торкнулся в калитку – заперта изнутри. У крыльца  громыхнул цепью пёс, залился злобным лаем, так что хрипело в глотке. Порвёт такой волкодавище. Ему откликнулись псы на скотском дворе. Поднялся брёх и на усадьбе Беляниных. Нет мужиков пока. Бабы одни с ребятишками малолетними управляются. Не пустят никого без мужиков, хоть и знают его. Враг он им – председатель коммуны. Так смотрят на него сытые, на его артель.  Правда, работу дают, что бы с голоду не умирали коммунары, больше от жалости к детям. Как-то незаметно за лето примерились друг к другу. Глядишь, и пожилось бы ладом, кабы не этот проклятый штабс-капитан с казаками. Грабители!
Он, как выразился Нестарко: баш на баш отвечает. В Питере, до отъезда сюда сам же он насмотрелся, как прищучивали офицеров, полицейских и прочих буржуев, охотно участвовал в нескольких погромах усадеб. Оттуда у него добротная одежда, саквояж с барахлом и кое-что подороже, на что первое время жил там и здесь. Глядишь, и сколотил бы тайное состояние на грабежах, если бы не Гачькин, которого партия направляла в Сибирь укреплять советскую власть. С Гачькиным они давно снюхались. Ему поручили собрать бригаду рабочих обуховцев, в число которых попал и он, инвалид войны, состоявший после госпиталя на иждивении заводского Совета депутатов. Попытался было отказаться, но его призвали к партийной дисциплине.
Самсонов отошёл от усадьбы в лес, решил дождаться хозяев. Псы успокоились. Здесь покойно, мягко, нога так и утопает во мшистой постельке. Привалившись к стволу березы голодный, злой и уставший, задремал. Очнулся от говора. Приехали.  Встал, несмело подошёл к Нестарко, который собирался заводить в ворота лошадь с телегой  груженую снопами. Заметил, что Белянин с Семёном уже скрылись за забором своей усадьбы.
– Здравствуй, Евграф Алексеевич, – лисой обратился Панкрат,– ночь набегает, прошу ночлега.
– Я назад в поле вертаюсь,– сказал Евграф,– повечеряю только горячего. А ты что тут баклуши бьёшь, где твоя артель? Штабс-капитан гуторил, что ты на своей деляне, собираешься отвалить ему третью часть урожая? С нас он уже взял кое-что. Поставил на молотьбу своих казаков прямо в поле. Хваткие ребята! Бузуют цепами, только бус  стоит!
Евграф  устало подошёл к калитке, закрыв фигурой её правую половину, быстро отодвинул через отверстие в заборе, прикрытое заподлицо квадратом доски на шарнире, отпихнул засов, отворил дверь. Пёс завилял хвостом, весело гавкая и скуля. На крыльцо выскочила заневестившаяся красавица Даша, собираясь помогать отцу въехать во двор.
– Припозднились, тятя, мы уж с мамой давно управились, картошки молодой натушили с курятиной!
– Решил снопов подбросить, сама говорила – вымела все уж, поросятам дать разу нечего,– Евграф подхватил под уздцы лошадь.
– Где Николай?– торопливо спросил Панкрат.
– В поле с жинкой. Куценко с Глашей – сваты мои, тоже там. На час оставлять без присмотра нельзя снопы. Приметили – в лесу  лихие люди ошиваются.
– Тогда я к Николаю пойду, с ним ночь скоротаю. Утром с артелью возьмёмся за жатву.
– Как знаешь , мне надо поклажу в клуню сгрузить, недосуг с тобой лясы точить. Прощевай!– явная неприязнь сквозила в словах Евграфа к этому человеку.
Панкрат сжал губы, заскрипел зубами. Делать нечего, не пригласил товарищ его вечерять. Какой он ему товарищ – сытый кулак, ядреный коренник, морда – кровь  с молоком. Погоди, шкура, развернусь, встану на ноги, не хуже тебя заживу. Поплёлся голодный, с невесёлой думой о завтрашнем дне с казачьим надзором за жатвой, словно занесенной над головой шашкой.
«У меня не было никогда ничего своего, даже угла. Работал  на жестянщика, на заводе –  на капиталиста, –  спотыкаясь, шёл в ночи Самсонов, ворча себе под нос. –  Потому не хотел воевать на этих захребетников. У Николы – хозяйство, жирный кусок хлеба! Вот почему он не поддался на агитацию большевиков. Какую башку надо иметь, чтобы отказаться от такого куска! Всё мне стало понятно, когда с  коммунарами вырастил урожай. У меня теперь есть что-то ощутимое, пусть и не в том достатке, как у справных мужиков, но моё оно, в будущем может быть богаче, но вот и это малое отнимают, режут под корень…»
Панкрат дважды устало опускался на дорогу, сидел, дремал, уткнувшись в колени. Ветер, начавшийся с закатом солнца креп, трепал непокрытую копну давно немытых волос, свистел порывами в ушах и будил путника, поднимал на ноги, гнал его к своей ниве, как к чему-то родному, теплому и сытному, это сознание придавало сил, светилось надеждой на малое благополучие.

20.
Ночь стояла непроглядная, где-то на краю чёрного неба с искристыми звёздами висел огрызок луны. Чья-то одинокая фигура метнулась от шумного березняка к ниве. В руке у человека ленты бересты. Чиркнув спичкой, он поджог одну. Береста закурилась, задымила едко, затрещала, разгораясь, скручиваясь в тугой рулон. Человек низко пригибаясь, каким-то волчьим скоком  торопливо пробежал по ниве несколько сажень, подгоняемый южным крепким ветром. Остановился, сунул факел бересты в полеглый ячмень. Пламя сначала неохотно побежало по стеблям, но порыв ветра подхватил его, перенёс на соседний пучок. Он  с легким треском вспыхнул. Человек бросился дальше по ходу ветра, поджигая новые стебли. Запахло жжёными зёрнами. Полыхнув, пламя быстро увядало, не хотело бежать по редкому ячменю, просящего пощады, но безжалостная рука поджигателя тыкала горящую бересту в клонимые ветром стебли с остистыми головками. Пламя, раздуваемое ветром, металось из стороны в сторону огненными Кощеевыми языками, увядая, дымило, как бы неохотно перескакивало на новую жертву…
Утром южный ветер утих,  переменился на вялый западный, неторопливо подгонял толпы молочных облаков. Коммунары тарахтели по изъезженной дороге на двух подводах без председателя, высказывая догадки, где он может быть. Они не опаздывали, выехали вовремя, на стук в глухие ворота Нестарко услышали свирепый лай собак. Никто не откликался, хотя на скотском базу работали женщины. Видно, торопились с дойкой коров, чтобы к семи утра выгнать их в стадо, которое собиралось возле моста. На его брёвнах сидел в шляпе молодой пастух, курил трубку. Конь его сытый и ухоженный, как и сам хозяин, стоял тут же, лениво подрагивая кожей, стряхивая с себя назойливых комаров. Семёнов постоял немного у калитки в надежде увидеть Самсонова. Вместо него на крыльцо из веранды выскочил лет двенадцати мальчишка, и, перекрывая лай собаки крикнул:
– Кто там тарабанит, тятя не велели никого впускать.
– Мы за Самсоновым, позови его малой!
– У нас никого нет. Ото я счас спущу  с цепи волкодава, он задаст жару!– дверь веранды захлопнулась, мальчонка скрылся.
Не солоно хлебавший Семёнов вернулся к своим, разводя руками, уселся, и телега покатила.
– Поди, нас не дождался, попёр своим ходом на стан.
– Не хай, не съест.
Семёнов велел шевелить вожжами, веселей погонять кобылу, и какая-то тревога овладела его душой. До поворота к полю добежали быстро. Вот и перелесок, за ним нива-кормилица. Но что там впереди? Пахнуло гарью. Соскочили с подвод, всмотрелись и – в ужасе остолбенели: перед ними лежала выжженная нива с низкой обуглившейся стерней, с небольшими кулигами редкого ячменя, которые огонь обошёл. Мужики не двигались – шаг, и они сорвутся в бездонную пропасть.  Гробовое молчание  разорвал возглас Семёнова:
– Смотрите, там кто-то лежит!!
Коммунары бросились через пропасть на тот конец поля. Перед человеком  остановились, как  вкопанные. Это был труп незнакомца с проломленной головой. Он лежал скрючившись, словно от холода в коротких портках, изодранной косоворотке, на ногах разного размера дырявые башмаки.  В лохматой чёрной бороде заплелась рыжая ость ячменя и была отчетливо видна, а выше виска в смоляных волосах, перемешанных с пылью и перхотью, видна запекшаяся кровь, рядом – увесистая сучковатая палка.
Оглушенные свалившимся неожиданным несчастьем, мужики, молча, каждый задавал себе бессмысленный вопрос: кто этот гад, словно узнай его прозвище всё вернётся на круги своя. Кто-то из них отошёл на шаг и опустился на землю, обхватив натруженными узловатыми кистями рук голову, горестно покачивая ею из стороны в сторону. Семёнов беспомощно с отчаянной безнадегой  взмахнул руками, глядя уже не на труп, а на сожженную ниву, пепел которой разнёс ночной неистовый ветер. У него дрогнули губы, а на глаза навернулись слёзы. Третий, ощерив рот в беззвучном отчаянии, пнул мертвеца и, качаемый горем, пошёл прочь.
Женщины за мужьями не побежали, испуганно уставились на сожженный ячмень. И первое, о чём подумала каждая – остались без хлеба! Панический возглас Семёновой подтвердил эту догадку:
– Бабы, мы же без хлеба остались на зиму!– она была беременная, живот
уже заметно обозначился. – Женщина схватила серп и бросилась к ближнему островку ячменя.– Хоть на кашу наберу!
Несколько секунд смотрели на свою товарку остальные, затем похватали серпы и ринулись за Семёновой. Островки находились недалеко друг от друга и бегущие бессознательно разделились, достигнув уцелевшего негустого ячменя, принялись неистово жать, торопливо складывать стебли в  хилые кучки.

Весть о сгоревшей ниве облетела Зубково с невероятной быстротой, хотя хлеборобы находились на наделах и были по горло заняты жатвой. Уничтожение  хлеба для каждого считалось кощунством, как посягательство на святое крестьянское ремесло. Мертвого злоумышленника никто не жалел, более того его проклинали и матерно ругали, а заодно поносили исчезнувшего председателя коммуны Самсонова. Но развернувшаяся бурным половодьем жатва, быстро потопила в заботах неслыханное происшествие.
Вечером, натружено шагая от клуни к дому, где Евграф Алексеевич, Николай и Гоша только что разгрузив привезённые снопы ячменя, услышали стук в запертую калитку. Гоша глянул на тятю.
– Кто-то стучится, открыть?
– Беги!
Гоша метнулся к калитке, отодвинул засов, распахнул. Там стоял  странник в светлой длинной рубахе на выпуск, в штанах с заплатами и лаптях без картуза,  льняные, длинные волосы покрывали его плечи. Был он сух, как щепка, жилистый, бородатое лицо отливало бронзовым загаром и почти без морщин, говоря о среднем возрасте человека.
– Пусти заночевать, добрый человек,– обратился он к  подошедшему Евграфу.
– Проходи, святой человек, но пошто ко мне постучался?
– Не потому, что твой дом с краю, а увидел – добро стелется вокруг жилища. Оно притягивает бедствующих. Однако в дом не пойду, скоротаю ночь под клуней, если дозволишь.
– Дозволю, но голоден ты, твоя сума тоща, как бумажный лист.
– А ты подай страннику каравай с солью, тем и сыт буду.
– Пусть будет по-твоему. Нам недосуг – жатва.
– Знаю, но хочу донести до тебя своё видение большой смуты на Руси. Начало её инородцами затеяно. Прольётся море крови, она уж замочила народу щиколотки, а омоет и колени.
Любопытный Гоша навострил ушки, но отец послал его в дом. Николай, припадая на  протез, тоже последовал за ним, где женщины собирали на стол, пропускали вечернее молоко через сепаратор.
– Смута и у вас в волости. Проходил мимо спалённой нивы. Бог покарает злодея.
– Уже покарал. Убит поджигатель.
– Поджигатель! А кто наставил?! Вот так и в столице сели наставители и гонят русского человека на убой против русского же!
– Нам бояться нечего – мы мирные хлеборобы.
– Ты-то смирённый, да вокруг тебя злыдней полно, как  деревьев в лесу.
– Что Бог пошлёт, тому и быть.
– Не Всевышний смуту послал! Ангел, спущенный Им на Землю, глумится.
– Ты-то сам, куда путь держишь?
– Ухожу от смуты, ищу уединение.
На крыльцо выскочил Гоша с караваем со склянкой с солью,  баклагой с водой и шматом сала.
– Мама подала страннику, кличет вечерять,– Гоша протянул хлеб отцу. Тот взял каравай и передал подать человеку. Он принял подношение с поклоном.
– Провожу  тебя, святой человек, укажу место на соломе. Почивай.
Евграф Алексеевич возвращался в дом с нелегкой думой, запавшей от слов странника. Угадал он на него, привечающего каждого, кто постучится. Как мог знать это человек, как чуял?  Подсказывали небеса? Потому слова странника о большой смуте не выходили из головы. И она уже шла на широких просторах расшатанной Российской империи. Какова же будет доля его   семьи в этой смуте?

           Ты идешь воевать за народную власть       со своим же народом…
                Игорь Тальков

Великое безумие
Часть третья
1.
Вице-адмирал Александр Васильевич Колчак прибыл в Омск в середине октября тревожного восемнадцатого года, как частное лицо. Его настроение  под стать серому и хмурому небу, не обещающего тепла. От срединной осени ожидать нечего, тут все правильно. Поредел от опавшей листвы лес, в котором тёмными свечками громоздились лохматые ели, веселее, по-барски раскидав в стороны ветви, солидно выглядели  толпы сосен, не теряя  изумруд отросших за лето побегов. Пустынное, если не брать в расчет сплошную облачность, небо с редкими проблесками уставшего солнца. Расстраивал долгий и опасный путь из Владивостока до Омска. Возможность достижения поставленной перед собой высокой цели весьма туманна. Мешает увидеть пути достижения  частокол вопросов, вызывая беспокойство и нервозность. В том числе и это движение, напутствуемое  русскими дипломатами и союзниками. Последние развернули сражения на Западном фронте, тесня немцев. К сожалению, без России.
 Длинные перегоны между станциями и разъездами настораживали безлюдием и дикой однообразной тайгой; на станциях шумно толкалось много бородатого разношерстого люда в теплых армяках и ватниках в меховых шапках с поклажей из мешков и кожаных пузатых чемоданов, перепоясанных ремнями. Изредка попадались на глаза с туго набитыми саквояжами офицеры, переодетые в гражданское, плохо скрывающее военную выправку.  Ему докладывали, что до Верхнеудинска* дорогу контролируют казаки Семёнова, союз с которым у него не сросся, но видел казачий разъезд лишь однажды. Далее шли такие же малообжитые места. И на всём этом пространстве практически не было антибольшевистских войск. Части корпуса генерала Анатолия Пепеляева, созданного из добровольцев Томска,  просто растворились в тысячных верстах, так как главные силы сибиряков сейчас на Урале. В некоторых волостях сторонниками красных создавались партизанские отряды и оказывали вооруженное сопротивление отрядам корпуса. Правда, нападать на движущиеся поезда и врываться на станции дерзости у них не хватало.
Ближе к Омску бросился в глаза эшелон пленных чехов, следующий на Дальний Восток, ощетинившийся  штыками и пулеметными гнездами, устроенными на платформах. Откуда у пленных столько оружия, против кого оно будет применено? Британский офицер, давая напутствие адмиралу, говорил о чехах вскользь, мол, стоит присмотреться к ним, как к союзникам и использовать в своих целях. Оттуда и оружие: американские пулемёты и кольты, английские винтовки вперемежку с русскими. Впереди лежали тысячи километров  непредсказуемого осложнениями пути.
Вице-адмирал зорко всматривался в бурный людской тайфун на станциях, выходил разминаться на свежий воздух в кителе без погон и без фуражки. Его горбоносый профиль резко отличался бледностью  от обветренных лиц мужиков, беспокойно снующих вдоль вагонов. Зоркие, но почти всегда хмурые глаза Колчака выражали холодное спокойствие, в  тоже время давали оценку окружающей обстановки.
----------
*Верхнеудинск – Улан-Уде.

Адмирал молча обозревал эти бескрайние таёжные и степные просторы с пожухлыми поникшими травами, утрами покрытые изморозью. Завоёванные в древности рюриковичем и удержанные домом Романовых эти просторы
впечатляли не столько дикостью, сколько скрытым и нетронутым богатством. Александр Васильевич  изредка перебрасывался незначительными фразами с адъютантом, перелистывал страницы повёствования Антона Чехова о его путешествии на Сахалин и других каких-то книг, рассказывающих о жизни здешнего народа, в основном казаков и староверов. Она   шла тут обособленная от центральных губерний, и в последнее столетие расширилась, обновилась притоком свежей крови из-за Урала. Население было самодостаточное, зажиточное, как и дворянство в центре, совместно крепило армию, охраняло границы, почитало государя-императора и веру. Здесь никогда не был слышен голод, а холерные и другие эпидемии обходили стороной. Наиболее бурное развитие безлюдного края произошло в период массового переселения крестьян, особенно в годы Столыпина. Всё двигалось к зажиточной жизни, достигло его в основной народной массе. Однако население,  наводнённое беженцами и теми, кто переселился перед самой войной, опоздав получить должную поддержку государевой казны, разделилось на сторонников большевиков и их противников, хлебнувших сладость свобод в предпринимательстве на этой благодатной земле.
Теперь всё рушится и он едет, чтобы влиться в ряды сторонников  порядка и законности, возможно  в Добровольческую армию к Алексееву*. К генералу, арестовавшего царя по указке Временного правительства, теперь, видимо раскаявшегося, кусающего локоть. Как могла взять верх та неудержимая оголтелость и ненависть к монарху, граничащая с крайней безнравственностью? Несомненно, генерал рвёт бороду, коль при Корнилове был участником двух Кубанских походов, а теперь после гибели выдающегося генерала, встал во главе  Белой армии.
Заслужил ли Алексеев прощения? У офицерства, с которым сейчас наступает – да. У него по большому счету – нет! Встретившись с ним, он задаст
этот наиважнейший вопрос: как могло случиться, что власть захватили жестокие личности, находящиеся вне закона, в тысячу раз перехлестывающие своей беспощадностью  жестокость Николая Александровича, которой у него никогда не было. Кровавое  воскресение! Теперь ясно: организованное социалистами шествие и расстрелянное террористами надорвало душу царя? Нет, он тут меньше всего повинен. Разбираться никто не стал. Социалисты голословно заклеймили Николая «кровавым». 
В силу своего противоречивого характера Колчак искренне сочувствовал государю-императору, хотя понимал, что его либеральная политика привела ко вседозволенности в государстве, особенно разнузданно вели некоторые политические партии в которых участвовали военные и дворянство, открыто выступая против монархии. У Колчака иногда даже закрадывалась мысль, что сам царь и есть первый революционер в империи, потому так легко, без боя оставил трон на пороге победы русского оружия в кровопролитной мировой войне.
            Наедине с собой Александр Васильевич мог себя упрекнуть в том, что он признал Временное правительство и присягнул ему на верность, как и многие генералы. Он считал, что колесо исторического обновления общества крутится
------------
* М.В.Алексеев, генерал от инфантерии, возглавлял Добровольческую армию. Умер от простуды осенью 1918 г. Его приемник генерал Деникин.
 


верно, и готов строить государство иного типа. Но  пораженческие настроения  в армии и на флоте насторожили  адмирала. Верный воинской присяге, он все же своих услуг не предлагал и по большому счету оставался на прежних позициях и традициях монархизма стремящегося довести войну до победного конца. Потрясенный Октябрьской революцией, ещё весной отказавшийся от поста командующего Черноморским флотом  и  оказавшись с русской миссией в США,  Александр Васильевич можно сказать, был брошен на лопатки и, не поднявшись, впав в некий маразм, вручил британскому послу письмо с просьбой о приёме в английскую армию с целью сражаться  в составе сил Антанты за победу в мировой войне. Не без основания он считал, что победа позволит изгнать из страны узурпаторов власти, которые в первый же месяц отметились кровавым террором против белой кости. Согласно марксистской доктрине  разбой велся  против социальных групп, провозглашённых классовыми врагами, в числе которых и он, вице-адмирал Колчак. Он видел, как неслыханное безрассудство проявленное главарями большевиков набирало обороты, словно ветряная мельница в бурю. Негодяи смело идут на преступления, поскольку у них нет совёсти.
Лондон его просьбе дал широкую дорогу, направив на Месопотамский фронт. Без особого удовольствия адмирал удалялся от своей Отчизны, сожалея о том, что не может напрямую быть полезен русскому движению в борьбе с большевизмом, в разрастании и влиянии которого не сомневался. В Сингапуре его догнала телеграмма  русского посланника Николая Кудашева. Князь предлагал вернуться  в  Маньчжурию, где начали формироваться русские  антибольшевистские воинские части. Колчак воспрянул духом и вернулся для деятельного участия в начавшейся борьбе с помощью Антанты.
Колчак опасался этой помощи, зная коварство британцев. Об этом говорят исторические факты. Обескровленному  офицерству востока  страны иного не дано, как принимать эту помощь. Во что она выльется, одному Богу известно. И, тем не менее, высадка сил Антанты началась на Чёрном море, в Архангельске, во Владивостоке. Силы не крупные, но собранные в кулак они могут дерзко крушить совдепы. Это на руку начавшемуся  в России Белому движению, как подспорью дополнительной силы. Цель же вторжения никому неясна. Только теперь русские патриоты поняли ошибку отречения царя от престола, и решили исправить её ценой большой крови.
«Было бы ошибочно думать, что в течение всего этого года мы сражались на фронтах за дело враждебных большевикам русских. Напротив того, русские белогвардейцы сражались за наше дело», – написал позже министр иностранных дел Великобритании Уинстон Черчилль.
Плавая  по морям с научными экспедициями и заходя в порты Китая, Японии, Германии, лейтенант, а затем капитан Колчак видел, в какой нищете живут портовые рабочие. Однажды он задался вопросом: во сколько же раз превосходит заработок иностранного рабочего против нашего? Ни во сколько! Германский рабочий по покупательской способности рубля стоит за российским. Впереди лишь американский. Крестьянство имеет земли в несколько раз больше, чем немец. Культура образа жизни, образование у иностранцев  выше. А стол гораздо беднее. Дремучесть русского крестьянина на руку большевикам, сумевшие задурить массы лозунгами: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим». Ему жаль обманутых мужиков, с которыми придётся сойтись в штыки. Но ведь и офицеры переходят на сторону большевиков, до конца не сознавая, какова же будет их личная участь и родины. Генерал Брусилов – гордость Русской армии вне борьбы с большевизмом. Каково?!
Человек убивает человека. Не палач при должности, а обычный. За что и какое он имеет право? Право власти или право силы? Право жестокости и алчности? Если он обладает данными понятиями, оправдывают ли его они? Ничто не даёт право на убийство, если человек не нарушил закон изобретенный властью и обнародованный. Причём на исторической законодательной основе. Человек волен подчиняться этому закону или нарушать его, становясь послушным гражданином или преступником. Мера нарушения, прописанная в законе, если она крайняя и рассмотренная судом, даёт право на уничтожение. Иначе убийство относится в разряд бандитизма.
С древних времён человечество выработало такие законы, хотя в разных странах применяются по-разному. Власть большевиков обязана подчиняться этим законам или она становится сама вне закона. Если действующие законы устарели для новой власти – создай новые на основе гуманизма. Большевики наплевали на мировой опыт и с первых дней переворота погрязли в беззаконии, насаждая массовые расстрелы без следствия и суда. Быстро и эффектно, как бандит, напавший в подворотне на свою жертву с холодным сердцем и твёрдой рукой. Расстрелы захлестнули города и села,  сыплются, как горох из развязанного мешка. Что же это, как не массовый организованный бандитизм государственных преступников. И что горше всего пришлые бандиты нашли среди простого народа – солдат, матросов – бывших крестьян и рабочих поддержку. Они упиваются местью, за что? За прошлую безрадостную жизнь? Видно заложенная человеческая стихия в убийствах себе подобных не исчезнет никогда!
В чём провинился перед большевиками служитель церкви – только потому, что он не вписывается в атеистический образ жизни новоявленных вождей? Да и веры эти вожди совсем иной – сплошные иудеи. Убили настоятеля – ограбили церковь. Стреляют в затылок юных курсисток, ставя в вину  социальное происхождение, не говоря уж о богатом сословии – цель та же – грабёж. Высокая культура и образованность людей  им не нужны, ибо эта прослойка общества первая очнётся от  того кошмара, какой повис над страной, станет разъяснять массам суть новой власти, и возьмётся за оружие, чтобы защитить себя от уничтожения сворой свирепых бандитов.
Дают ли право на массовые убийства революции? По большому счёту – нет! Ибо сказано – ни убий! Вот основной закон для человека разумного, а равно и власти. Я, как человек науки, но и военный, предпочитаю путь эволюции, когда социальное равенство придёт незаметно и бескровно.
Александр Васильевич  под однообразную музыку дороги хоть и стремился понять,  каково же значение имеет его продвижение в армию, высокое или малое   не мог ничего такового ощущать во вздыбленной России, поскольку пока ничего не делал, кроме как ехал, желая быстрее быть в борьбе. Во всей буре он был лишь отдельным листом, сорванного  с ветки дерева и носимый ею в великом сражающемся пространстве. А сражение проходило всюду – и в его душе, поскольку работа в Манчжурии и во Владивостоке его не удовлетворяла, и в самом поезде, и на станциях, на  перегонах, в деревнях и городах, где шла мобилизация населения на войну с красными бандами,  заготовка провианта. Пока вся суета не касалась  его, поскольку он сам себя мобилизовал на борьбу, запасся терпением и деньгами, оружием  и провизией на несколько дней. Даже мундир лежал упакованный в чемодане, хотя мундир  мог стать неодолимым препятствием на его пути в армию, от которого придётся отказаться при неблагоприятных определённых обстоятельствах.
Он часто предавался воспоминаниям о своей службе, о походах и мало  томимый ожиданием цели похода, был закалён  этим ожиданием, считая его нормой жизни морского офицера. Потому  это дорожное путешествие  в целом он сносил терпеливо, и даже напротив, приносило новые ощущения и познания о земле принадлежащей империи, а теперь неизвестно кому и в каком размере, обрубленная окровавленным топором Брест-Литовского мира?

2.
Колчака на перроне вокзала встретил  начальник Омского гарнизона полковник Сибирского казачьего войска Волков в сопровождении офицеров и казаков. Они вереницей обозначили дорогу в здание вокзала и далее к экипажу, стоящему на привокзальной площади, заполненную людским муравейником отъезжающих, приехавших и встречающих с нестройным густым гулом голосов, глухим лязгом прибывших экипажей и повозок, зычных окриков, порой радостно веселых, короткого взрывчатого смеха.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! К вашим услугам полковник Волков,– козыряя, отчеканил офицер, как только адмирал спустился с подножки вагона,– прошу немедля пройти в экипаж. Пассажирская  стихия. Сомнут.
– Всецело в вашем распоряжении, полковник,– с улыбкой на устах, подал руку адмирал, и, почувствовав крепкое сухое пожатие, двинулся по живому коридору за казаком.
– Осмелюсь предложить, ваше превосходительство, просторную комнату в моём доме до вашего обустройства,– сказал Волков, когда экипаж тронулся,– полнейшая безопасность и максимум удобств.
– Соглашусь с вашей любезностью,– ответил Колчак,– что, в городе  есть выступления наших противников?
– Уцелевшие большевики ушли в подполье, но мы жестко контролируем положение,– бодро ответил Волков.– Каково впечатление от путешествия?
– Тяжелейшее не от продолжительности, а от того, что  гигантское пространство почти не контролируется нашими силами. Попрошу, полковник, после короткого отдыха организовать встречу с Главнокомандующим, если он не в войсках.
– Он в Омске и примет вас незамедлительно.
– В таком случае, просите принять меня завтра утром.
Намерения влиться в вооруженную борьбу против большевиков были у него самые решительные, но весьма туманные в каком качестве? Эта неопределенность отрицательно давила на психику адмирала, но воля мужественного человека, обдутая холодными  ветрами восточных и северных морей, не позволяла расслабляться, не быть не в своей тарелке перед членом Уфимской Директории* Верховным Главнокомандующим сибирских вооруженных сил Василием Георгиевичем Болдыревым. Колчак видел этого генерал-лейтенанта  впервые, и  знакомство оставило хорошее впечатление. Обменявшись дежурными приветствиями и любезностями, вопросами о самочувствии, которых Александр Васильевич не любил в силу своей суровой службы во флоте, впрочем, так же как и армейский генерал Болдырев, адмирал высказал свои соображения.
– Я намерен служить под началом генерала Алексеева, хотя добраться до него непросто.
– Зачем же вам подвергать себя опасности в переходе?! Вся центральная Россия в руках большевиков. Оставайтесь здесь и примите пост военного министра Временного Всероссийского правительства, – произнес Болдырев одну из самых легкомысленных для себя фраз, каких он не высказывал прежде, за которой потянулась череда не менее легкомысленных поступков, имеющих для истекающей кровью империи далеко идущие отрицательные последствия. –
 ------------
*Временное Всероссийское правительство (неофициальное именование — Уфимская Директория) — высший орган власти России, образованный  23 сентября 1918 года на Государственном совещании в Уфе  в результате вынужденного и крайне неустойчивого компромисса различных антибольшевистских сил востока России и упразднённый после  переворота в Омске 18 ноября 1918 года. Временное Всероссийское правительство рассматривало себя в качестве очередного, нового состава Временного правительства, возобновившего свою деятельность после вынужденного перерыва, вызванного  переворотом в ноябре 1917 года.

Директорию прежний военный министр не устраивает. У нас непочатый край работы. Остро не хватает офицеров, на кратковременных курсах надо обучать средний состав и наиболее способных выдвигать на командирские должности. Следует наращивать мобилизацию. Вопросы вооружения и снабжения также
стоят остро. Нет прочности тыла. Большевики ушли в подполье и навязывают нам борьбу. Армии нужны ваши преданность делу и энергия организатора.
– Позвольте вопрос, Василий Георгиевич, правдивы ли слухи о Брусилове?
– Да. К сожалению, он отказался возглавить в Москве антибольшевистские силы.
– Я слышал, он собирался в Добрармию, но вдруг переменил своё решение, почему?
– Его после ранения  задержали большевики и предложили служить новой России. Насколько нам известно, он колебался. Как было на самом деле сказать трудно. Большевистская пропаганда  подаётся весьма умело и влиятельно.
– Неужели сказалась обида на государя за пренебрежение его заслуг во время Луцкого прорыва?
– Люди такого ранга обязаны быть выше личных обид, ибо выше государя – наше поруганное Отечество. Видимо, все же взгляды на монархию у него были скрыты от постороннего глаза и теперь открылись так неожиданно.
– Как же сейчас развиваются военные действия Народной армии под вашим водительством?
– С переменным успехом,– ответил Болдырев. Он подошёл к карте и  стал указывать линию фронта, растянувшуюся на сотни километров в  нескольких направлениях. – Между Казанью и Вольском бойцов  Чечека насчитывается 15 тысяч; на пермском направлении под командованием полковника Войцеховского 20 тысяч штыков; на Каме до шести тысяч ижевско-воткинских повстанцев. Они слабо вооружены, мало офицеров, дисциплина хромает.  Более монолитно и надежно стоят  уральские и оренбургские казаки в количестве 15 тысяч сабель.
– Каковы же силы противника?
– Они почти равные.
– Не пытался ли фронт решительно перейти в наступление, пока враг не собрал более значительные силы? Мне известно, что красные весьма энергично проводят мобилизацию, за уклонение и дезертирство расстреливают на месте.
– Такие соображения есть.  Предпочтение отдаётся северному направлению  Пермь –  Москва. Там сибиряки, но как и всюду сил недостаточно. Казаки  с юга не стремятся покидать свои области, также и местные формирования не хотят уходить со своих земель, что гибельно отражается на боевом и моральном состоянии всей армии.
– Это никуда не годится. В армии один закон – приказ командующего.
– Всё это так, господин адмирал. Во всяком случае, так было раньше. Теперь всё иначе. Люди развращены демократией, с ними трудно говорить. Если бы большевики не показали своё грабительское мурло – вряд ли бы нам удалось собрать такие силы. Их надо, безусловно, пополнять мобилизацией. Вот вам первостепенный и непочатый край дел.
– Меня интересует вопрос: как Директория относится к идее областничества, которым грезят эсеры?
– Полагаю, целостность России, прежде всего. В этом направлении нам удалось многое сделать. Однако все циркуляры бессмысленны, пока не побеждены большевики.
После некоторого раздумья, помня обещания представителей Антанты на поддержку его кандидатуры на высокий пост в армии и материальную помощь, Колчак согласился занять предлагаемый пост. Вице-адмирал приступил к активной инспекторской деятельности. Он побывал в войсках на Камском, Волжском и Уральско-Оренбургском направлениях, занимался пополнением частей добровольцами, а также мобилизацией мужчин годных к строевой службе независимо от социального положения. Численность войск на Восточном фронте перевалила за пятьдесят тысяч штыков и сабель. Красноармейские части не уступали   в количестве, вооружении и  операции здесь велись с переменным успехом.
Вернувшись из недельной поездки в войска  17 ноября поздним вечером, военный министр  удалился на отдых, отказавшись от банкета в честь французского генерала Жанена, патронировавшего продвижение пленённого Русской армией чехословацкого корпуса во Владивосток. Колчака по-прежнему волновала загадка: почему же пленные оказались до зубов вооруженными и почему большевики согласились отправить  монолитную и дисциплинированную воинскую часть через всю Россию? Главнокомандующий Болдырев сам искал ответ на этот вопрос. Он  долго оставался до конца непознанным, хотя различные версии были. Одна из них, настойчиво высказанная союзниками – для дестабилизации советского влияния на Трансибе, но впоследствии всё обернулось наоборот, и адмирал резко высказывал своё категорическое отрицание во вмешательство пленных во внутренние дела Белого движения в Сибири.
Банкет был обставлен с шиком. Длинный стол в банкетном зале губернаторского дворца ломится от обилия закусок, вин, водки и других напитков. Среди гостей доминировали генерал Жанен и его офицеры. Незаметно постороннему глазу вел себя спокойный и молчаливый британский представитель. Но наблюдатель мог обратить внимание, что он несколько раз общался с казачьим полковником Волковым. И гости, и хозяева лидеры партии эсеров в качестве представителей Директории, упомянутый полковник Волков, войсковые старшины Катанаев и Красильников были любезны и предупредительны. Звучали тосты в честь гостей, ответные в честь правительства,  Народной армии. Гремел духовой оркестр, исполняя заказы. В разгар банкета возбуждённые казаки потребовали исполнить русский национальный гимн «Боже, царя храни».
– Что вы себе позволяете, господа офицеры,– раздался протест лидера эсеров и председателя правительства Авксентьева,– это противоречит нашим революционным взглядам. Если вы пошутили, то весьма не к месту.
– Нам не до шуток,– настаивали казаки, получив одобрительные жесты и улыбки британца и Жанена.– Оркестр, услади наши души, да помянем убиенного большевиками государя-императора.
Разразился скандал. Ночью политическая атмосфера в Омске накалилась, как пески в пустыне Кара-Кум и была готова разразиться вооруженным столкновением наметившегося противостояния  политических группировок Директории и Совета министров.  Чтобы не допустить грома среди ясного неба, то бишь, окончательного раскола на радость большевистскому подполью, оскорбленные представители Директории обратились к Колчаку, так как Главнокомандующий  генерал Болдырев находился в войсках, и потребовали арестовать казачьих офицеров «за неподобающее поведение на банкете». Выслушав краткую информацию о случившемся, Александр Васильевич спросил Авксентьева:
– Вы не находите того, господин председатель, чтобы выполнить ваши требования надо тщательно разобраться и выяснить степень вины офицеров Русской армии, преданность которых служению Отечеству не вызывает сомнения?
– Арестовав офицеров, вы сможете провести детальное расследование, – настаивал глава правительства.
– Несвоевременный арест оскорбит честь не только полковников, но и всего гарнизона казачьих войск им подчиненных.
Рассерженный председатель покинул Колчака.
Военный министр противник социалистических партий и сторонник жесткого курса в деле консолидации антисоветских сил был недоволен борьбой представителей партий в правительстве,  приказал адъютанту срочно разыскать генерала Болдырева. В кратком телефонном разговоре адмирал изложил суть дела и предложил немедленно возвращаться в Омск, чтобы  во всем разобраться.
–Вы военный министр и попрошу приложить все усилия, чтобы сдержать эмоции разгорячившихся господ, адмирал, – ответил командующий. – Боюсь вооруженного столкновения в Омске. Пролитая кровь только ослабит наши и без того недостаточные силы.
Не дожидаясь своего ареста, казачьи офицеры сами арестовали и заперли в помещении городских казарм представителей левого крыла правительства: эсеров Авксентьева, Зензинова, Аргунова и товарища министра внутренних дел Роговского, который занимался формированием партийного вооруженного отряда. Остальные члены Директории, в частности,  председатель Совета министров Вологодский и Главнокомандующий войсками Директории генерал Болдырев остались на свободе. Более того они способствовали разоружению созданной  эсерами партийной милиции для охраны правительства и батальона солдат.
Вникая в дело переворота, Колчак пришёл к выводу, что он был тщательно подготовлен русскими офицерами и союзниками. Поводом  к действию послужило циркулярное письмо-прокламация ЦК партии эсеров «Обращение» – написанное лично основателем партии Черновым  и распространённое по телеграфу 22 октября 1918 года, в котором осуждался переезд Директории в Омск, выражалось недоверие Временному Всероссийскому правительству, содержался призыв вооружаться всем членам партии для борьбы с правыми силами. Письмо посеяло сумбур в умах партийных группировок, особенно среди офицеров. Задавались вопросом: борьбы против кого?  Антибольшевистские силы  только-только собраны, они малые и терпят неудачи на фронте. Правительство же погрязшее в борьбе за внутрипартийное влияние недостаточно занимается укреплением армии,  подобно ненавистной «керенщины». Сдача Ижевска красным и вовсе усугубила наметившийся кризис правительства. Консервативно настроенный офицерский корпус высказывал недоверие социал-демократической Директории, что  толкало его  на радикальные меры. И они последовали в ходе помпезно обставленного банкета.
Общественность Омска отнеслась к ликвидации Директории  одобрительно, так как в  сибирском Белом движении наблюдался застой, скрытное пособничество совдепам. Требовалась донорская кровь для освежения. И реорганизация началась утром после ареста эсеров. Под председательством кадета Петра  Вологодского состоялось экстренное заседание Совета министров,  который признал Директорию ликвидированной и объявил о принятии на себя всей полноты верховной власти в империи. Выделялось принципиальное решение: передать временно верховную власть одному лицу, опирающемуся на содействие Совета министров, присвоив такому лицу наименование Верховного правителя, путем демократического  конкурентно способного избрания. Тогда же была принята Конституция (Положение о временном устройстве государственной власти в России, в котором подчеркивался принцип единоначалия в военное время).
На этот пост были выдвинуты три кандидатуры: Главнокомандующий войсками Директории генерал Болдырев, причем без его согласия и находившегося в дороге, управляющий КВЖД генерал Хорват, военный министр вице-адмирал  Колчак. Тайным голосованием был избран вице-адмирал Колчак, за Болдырева был подан только один голос, за Хорвата ни одного.
В победе Колчака степенные наблюдатели из Антанты не сомневались, и самоуверенность их восторжествовала! Они прекрасно знали  о высоком авторитете Колчака, как  выдающегося исследователя Северного морского пути,  героя Порт-Артура в войне с Японией, энергичного штабиста, успешного командира кораблей минной дивизии на Балтике, командующего Черноморским флотом в ходе Первой мировой войны. Сменив на этом посту адмирала Эбергарда в сентябре шестнадцатого года, с благословения самого императора,  Колчак решительными действиями запёр подводные лодки противника в их лагунах, не допуская выход в море, блокировал активные действия боевых турецких и германских кораблей. Поддержанный Ставкой Верховного главнокомандования, планировал операцию на Босфоре, чтобы надолго захлопнуть морские ворота вражескому флоту. Февральская буржуазная революция помешала выполнить эти намерения, внеся сумятицу в умы военных.

Мог ли предположить адмирал  свой взлет на самую высшую ступень власти в государстве? Он рассчитывал лишь возглавить вооруженные силы. Всегда покоряясь судьбе, старался извлечь из  личной удачи как можно больше пользы  для Отечества. Победа на выборах расценивалась им как должное, хотя и головокружительное предприятие, ибо равных ему тут никого не было. Александру Васильевичу присваивались звания полного адмирала, Верховного правителя, передавалось осуществление верховной государственной власти. Ему же входили в подчинение все вооруженные силы государства, были даны полномочия, чтобы предпринимать любые меры, вплоть до чрезвычайных по обеспечению боеспособности вооруженных сил, а также по установлению гражданского порядка и законности в стране.  Колчак заявил, что согласен выполнять волю большинства,  поклялся верой и правдой служить своему поруганному Отечеству.
 Было сформировано, по мнению правых сил, новое легитимное Правительство Государства Российского в основном из его сторонников. Первым же своим приказом по армии  адмирал возложил на себя звание Верховного Главнокомандующего, тем самым лишив занимаемого поста в армии генерала Болдырева, стоящего у истоков собирания вооруженных сил, волевого и способного человека, имеющего по многим вопросам своё мнение, что не всегда нравилось представителям Антанты. Союзникам больше подходил несколько нервический и внушаемый человек без опыта ведения сухопутных операций, сугубо военный, односторонний политик.
Колчак без промедлений с присущей ему энергией взялся за дела. В изданном приказе адмирал определил направление своей работы на посту Верховного правителя: «Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях Гражданской войны и полного расстройства государственных дел и жизни, объявляю, что я не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью я ставлю создание боеспособной армии, победу над большевиками и установление законности и порядка». Такая трактовка  вполне устраивала союзников, особенно относительно «ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности». К сожалению, это была его первая, учитывая современность, одна из основных,  стратегическая ошибка: опора на одну лишь армию без политической поддержки избранной партии, скажем, кадетов, которые выдвигали кандидатуру Колчака в Учредительное  Собрание. Усилив её своими сторонниками, а резервы  имелись предостаточные, он мог быстро нарастить партийные мускулы со своей привлекательной программой, как это делал красный военмор Лейба Троцкий. В короткий срок демон революции увеличил прослойку коммунистов, пополняя  краснознаменные ряды комиссарами, все больше и больше утверждая в армии политическое руководство. Оно занималось большей частью  пропагандой идей коммунистического мировоззрения, в основе которого  социалистические преобразования: ликвидация частной собственности на средства производства, утверждение  свободного труда без эксплуатации… Поле деятельности у комиссаров было широчайшее, например, ужесточение дисциплины, поднятие морального духа  бойцов, что цементировало ряды армии. Будучи прекрасным оратором, Троцкий сам внёс огромный вклад в дело пропаганды и агитации масс в  необходимости вооруженной беспощадной  борьбы за эти идеалы, что являлось важнейшим средством политического воспитания бойцов.
Адмирал же не был таковым и не до конца понимал значение этих институтов, долго находился в заблуждении относительно партийной опоры. Лишь в ходе вооруженной борьбы понял, что именно верховенство одной партии его противников и есть та железная опора в борьбе за власть. Не оправдывает его и то обстоятельство, что времени, развернуть работу в этом направлении, не было. Он спешил укрепить власть и управление государством без вмешательства политических партий, создавал правительство из тех немногочисленных деятелей, которые были при нём и зачастую не отвечали высоким требованиям  текущего дня, как возможно, и сам он не совсем соответствовал  назначению, как единовластный лидер.
Между тем Александр Васильевич столкнулся с разящей пулей, антивоенной пораженческой пропаганды и агитации  большевиков под лозунгом «Долой войну» у себя на кораблях флота. Урока же он не извлек. Весной семнадцатого года разлагающая армию и флот пропаганда усилилась. Матросы, в корне своём – дети  крестьян с разинутыми ртами слушали агитаторов, потом бузили, несли службу спустя рукава, не подчинялись офицерам. Чтобы как-то погасить бунтарскую волну, командующий выводил корабли на рейд, где моряки чувствовали боевую обстановку и выполняли свой флотский долг. Однако боевые действия почти не велись, корабли возвращались в Севастополь, и какофония агитации возобновлялась с новой силой. Она то и  свернула шею  боеспособности флота.
Ситуация в Севастополе складывалась критическая. Стремясь сбить волну бунтов, адмирал решил поставить на ремонт два броненосца, а команды распределить по портам флота. Это решение вызвало бурю протестов среди матросов. Прибывшая делегация  моряков Балтийского флота, состоящая из большевиков, стала проводить митинги на кораблях и на улицах города, призывая матросов разоружить офицеров, самого командующего и даже арестовать. Переодетые большевики в матросскую форму блестяще выполнили напутствие председателя ВЦИК республики Якова Свердлова: «Севастополь должен стать Кронштадтом юга». Поскольку авторитет Колчака, как флотоводца, был высок не только среди офицеров, но и среди рядового состава, его надо было значительно принизить или вообще распылить. В ход пошла клевета на командующего, якобы он имеет крупные землевладения и  огромные счета в банках. Поэтому он кровно заинтересован в продолжении войны. Оскорбленный наветом, командующий  ответил на клевету  на одном из митингов.
 «Мое личное небогатое имущество погибло от обстрела немцев,–  с содроганием души говорил адмирал. – Если кто-нибудь найдёт у меня какое-нибудь имение или недвижимое имущество, или какие-нибудь капиталы обнаружит, то я могу охотно передать всё этому человеку, потому что их не существует в природе».
Большинство матросов знало Колчака, как храброго офицера не раз смотревшего смертельным опасностям в глаза, внимательного к нуждам рядового состава и ведущего скромный образ жизни, но требовательного  к себе и подчиненным, отмели клевету и больше не возвращались к этой теме. Однако делегаты-балтийцы не успокоились. Компрометация адмирала продолжалась  в ином русле.  Сочинялись пасквили и анекдоты о том, что Колчак никогда не участвовал в боевых операциях, а адмиральские погоны и награды получил потому, что хорошо танцевал на императорских балах, подхалимничал и угождал придворным князьям и дамам. При этом агитаторы приводили свежий пример неудавшейся   операции при постановке мин, в результате которой от взрывов зарядов погибло 29 моряков. Против такой безнравственной лжи: обвинение его в гибели матросов, Александр Васильевич ничего возразить не мог, и авторитет его в глазах матросов снижался. Так  изощрённая большевистская агитация продолжала раскачивать неустойчивую дисциплину на кораблях. Третьего июня митинг в полуэкипаже потребовал удаления со своих постов Колчака, начальника штаба флота Смирнова и многих других высших офицеров. Командующий телеграфировал Керенскому, что  агитация балтийской делегации получила сильное распространение на кораблях флота и в Севастополе, местные силы не справляются с ней, просил всесторонней незамедлительной помощи, вплоть до изоляции делегации. Ставка Главнокомандующего и Керенский отмалчивались. Агитационный натиск продолжался. Через два дня матросы арестовали помощника командира Черноморского флотского экипажа полковника Грубера и вынесли постановление: офицерам сдать холодное и огнестрельное оружие. Назревало вооруженное столкновение. Колчак не решился  пролить кровь своих подчинённых и приказал подчиниться, о чем жалел до конца своей жизни, а также о своих последующих шагах в эти дни. Шаги эти были в своей основе опрометчивые, можно сказать, малодушные, поскольку адмирал  не видел, какой силы ураган накатывается на его родину. Противостоять ему могла бы несгибаемая воля офицерского корпуса, сплоченность и выработка жестких мер борьбы, в противовес  уже действующему приказу Главнокомандующего, председателя Временного правительства Керенского о создании в армии и на кораблях Совета рабочих и солдатских депутатов. Им  передавалось право выборности командиров, необязательная субординация, и как результат потеря дисциплины. То есть  прямое разрушение вооруженных сил. Собрав команду на флагмане «Георгий Победоносец» он заявил, что морские офицеры всегда хранили верность Отчизне и сдача оружия – есть тяжёлое незаслуженное оскорбление, которое сам он не может принять на свой счет.
– С этой минуты я командовать вами не желаю, сейчас же об этом буду телеграфировать Временному правительству, – сказал Александр Васильевич в состоянии  крайнего возбуждения. Он взял пожалованную ему за героическое участие в обороне Порт-Артура золотую саблю – Почётное Георгиевское оружие и крикнув матросам: – Японцы, наши враги – и те оставили мне оружие, когда я раненый в составе  всего госпиталя был ими захвачен. Не достанется оно и вам!
Адмирал бросил саблю за борт. На корабле воцарилось мертвенное молчание от  изумления и мужественного поступка командующего. Затем раздался хлопок пистолета и один из офицеров упал с опаленным виском от выстрела. Не дожидаясь правительственного согласия на отставку, командующий сложил с себя полномочия, передав их контр-адмиралу Лукину.
Жест с выбросом золотого оружия за борт, обошёл все российские газеты и произвел сильное впечатление на общественные круги как в России, так и за рубежом. Правые силы, склоняющиеся в это время к введению в стране военной диктатуры,  зная прежние заслуги боевого адмирала, увидели в Колчаке, наряду с генералом Корниловым претендента на высшую ступеньку власти.
Такой расклад стал беспокоить  главу Временного правительства Керенского.  Адмирал был вызван  в Петроград для доклада, как допустивший явный бунт на флоте (хотя все это творил пресловутый приказ №1 Керенского). Это означало, что он автоматически подпадает под следствие и выводится из военно-политической жизни Росси. Оскорбленный телеграммой, поскольку само правительство не принимало никаких мер для ликвидации анархии в рядах матросов, Колчак намеревался дать бой. На заседании правительства при гробовом молчании министров он развернул во всей полноте события в Севастополе,  назвал их причину. Начальник штаба флота, как содокладчик, подтвердил слова своего командующего.  Решение судьбы адмирала оставили до возвращения  следственной комиссии, отправившейся в Севастополь. Вернувшись через несколько дней, она подтвердила правомерность всех шагов Александра Васильевича, после чего ему было предложено вернуться к прежним обязанностям командующего. Адмирал, встав в позу, отказался.
Через несколько дней Колчаку  союзники предложили – принять активное участие в разработке и  участие в секретной Дарданелльской операции  американского флота, как крупного специалиста в минном деле в борьбе с подводными лодками противника. Временное правительство делегировало его как главу военной мисси в Штаты. Колчак дал согласие. Но каково же было удивление адмирала, когда он увидел, что американские официальные лица не понимают цели русской миссии, никто данной операцией не занимается, поскольку она трудно осуществима. Досадуя о потерянном времени, Александр Васильевич  в октябре писал: «Мое пребывание в Америке  есть форма политической ссылки и вряд ли мое появление в России будет приятно некоторым лицам из состава настоящего правительства».
  Находясь на западном побережье Америки перед отплытием в Россию, Колчак получил известие о том, что правительство Ленина ведет переговоры с Германией о заключении сепаратного мира в Бресте, позорнее которого адмирал не мог себе представить. Служить большевистскому правительству, не признавая его, он не мог. Следовательно, возвращаться в Россию не имело смысла. Предстояло принять  дальнейшее тяжёлое решение.
«Ни большевистского правительства, ни Брестского мира я признать не мог, – писал Колчак своей жене, – но как адмирал русского флота я считал для себя сохраняющими всю силу наше союзное обязательство в отношении Германии. Единственная форма, в которой я мог продолжать своё служение Родине, оказавшейся в руках германских агентов и предателей, было участие в войне с Германией на стороне наших союзников. С этой целью я обратился, через английского посла в Токио, к английскому правительству с просьбой принять меня на службу, дабы я мог участвовать в войне и тем самым выполнить долг перед Родиной и её союзниками».
 Следуя по предложению англичан на Месопотамский фронт в Сингапуре, как известно,  Колчака догнала телеграмма русского дипломата.  И он вернулся в Харбин для объединения разрозненных в Манчжурии антибольшевистских сил,  чтобы затем возглавить эти силы, пополнить и вести вооруженную борьбу против авантюристов-большевиков.  Последовала долгая организационная работа по объединению казачества, офицерских отрядов в армию. Для этого он был введен в управленческий состав Китайско-Восточной железной дороги, построенную русскими в начале этого столетия. Широко- масштабные военные действия на Дальнем Востоке не велись, некоторые подразделения  отправлялись на Урал, где формировались антибольшевистские полки, и адмирал  был недоволен своим почти бездействием. У него созрело решение покинуть  Приморье и влиться в активную борьбу. Первоначально он думал перебраться в Добровольческую армию и воевать в любом качестве. Представители Антанты, зная настроения адмирала, поддержали его решение, обещая всестороннюю помощь во всех отношениях, делая акцент на получение высокого поста в Директории. В  Омске его ждали, надеясь, что видный флотоводец своей энергией и способностями всколыхнет общество, возглавит его и поведёт к победе над большевиками. Иные боялись его диктаторских замашек и относились к нему сдержанно. Таковых было меньшинство.
И вот Александр Васильевич оказывается на самой вершине в управлении уже поруганной России. С легким сердцем, если не говорить о большем удовлетворении, он  подписал рапорт генерала Болдырева об отставке, меньше всего сожалея о боевом генерале, одного из членов Директории, которая поручила ему командование собранными антибольшевистскими силами.
– Да и по делом: два медведя в одной берлоге не живут,– говорил он своему адъютанту, словно оправдываясь.
 Колчак не видел в своём согласии на отставку генерала ничего эгоистичного, хотя сложнейшая обстановка на фронтах гражданской войны требовала иного хладнокровия и подхода к кадрам армии, дальновидного взгляда в будущее, особенно в военной стратегии.   Считаться с личными эмоциями не имел права ни один русский патриот, но они взяли верх как у одного, так и у второго деятеля. Хотя оба представляли военную доктрину в общих чертах, по существу нового государства, потерпевшего поражение в войне, потерявшего армию, а с нею власть. Военную доктрину необходимо было разрабатывать вновь сообразно текущим событиям с совершенно новым взглядом на эти события, повлекшие резкое изменение общественного строя, разрушение экономики, настроения масс, их политическое мышление, поверивших в обещанный большевиками  рай после   переустройства общества с новыми ценностями: свободы, равенства, братства.
Болдырев получив солидные отступные деньги, обиженный недооценкой его вклада в борьбу с большевиками, удалился в Японию, якобы для изучения военного обучения.
Несомненно, генерал не был наивным человеком. Имея за плечами хоть и блестящую биографию успешного офицера в первом поколении ( родители его были крестьяне), прошедшего этапы армейской службы от подпоручика топографической службу до командующего армией в Первой мировой войне и не мечтал стать Верховным правителем государства. Потому очень спокойно отнесся к своему поражению на выборах, хотя  реально претендовал на самую высокую должность в армии, занимая её до избрания Колчака.
Адмирал не мог знать выполнит ли он свои обязательства перед соотечественниками или нет, но всегда искренне стремился добиться того, чтобы на его совести не лежало пятно неспособного человека вернуть в страну покой и мир, восстановить былые ценности государства. Он понимал, что добиться цели будет невероятно сложно, не знал, что его офицерский корпус совсем не такой, каким он его представлял: безоговорочно преданных императору и Отечеству, бесстрашных и исполнительных, инициативных и глубоко порядочных, дорожащих своей честью. Он не видел, что многих уже тронул дух разложения от деятельности  социалистов и либералов, а мозги обнесены туманом анархии. И пример у него уже имелся: адмирал не смог договориться  в Манчжурии с атаманом Семёновым, под началом которого имелся крупный  казачий отряд. Атаман пренебрежительно относился к «господам» с ребяческим  возвышением своей персоны, как главы самостоятельного и могущественного клана.
В тоже время Колчак верил в свои силы и в то правое дело, за которое взялся, убежденный, что оно вынесет его из той пропасти, в которую упал вместе со своим народом и очищение  городов и весей от большевистских громил непременно состоится. С этой верой он деятельно принялся за насущные дела армии.

3.

Обоз из двух десятков санных подвод двигался по замерзшей дороге изрядно присыпанной жестким снегом в сторону  Новониколаевска, чтобы разгрузить на станции провиант для армии Колчака. Поселок этот бурно разрастался благодаря главным жизнеобеспечивающим артериям – железнодорожному узлу и пристани на Оби. Увязанные крепкой цепью пакгаузов, переполненные всякой всячиной, здесь кипела погрузочно-разгрузочная жизнь. Пути, прилегающие к складам, заполнены составами,  площадки в летнее время телегами, а зимой санями с поклажей. Всюду висел крепкий мужской говор ожидающих своей очереди для разгрузки, матёрные окрики на зазевавшегося соседа, сдерживающего живую очередь  казаков, выделяющихся одеждой и говором и крестьян со всей близлежащей округи.
Прибывшие на станцию поезда стояли подолгу. Паровозы заправлялись топливом, водой. Люди, если поезд был пассажирский, бежали на вокзал пополнить баклаги водой, покупали краюхи хлеба, свиное сало, а то и домашнюю колбасу у  торговцев на территории вокзала.
Военные эшелоны тоже задерживались подолгу. В иные вагоны садилась шумная пехота, набранная по мобилизации из крестьян, беженцев, рабочих, мелких лавочников из числа разоренных совдепами до 26 мая.  Интеллигенция обозначалась в основном младшими чинами офицеров. Отдельно шли казаки с конским составом, с фуражом, бочками с водой для водопоя лошадей.
В обозе головным шёл Евграф Алексеевич Нестарко. На широких розвальнях с пристяжным зубастым молодым жеребцом, беспрестанно косившего зеленым глазом налево. На розвальнях мешки  с пшеницей и свиной тушей. Приткнутое под верёвку лежало ружье, как и у всех остальных зубковских мужиков. Патронташ до отказа набит патронами с пулями и картечью. Евграф одет тепло: на нём валенки-самокатки с высокими голенищами, ватные штаны, овчинный кожух и заячий треух, опущенный до самых бровей, на руках теплейшие собачьи меховушки.
Северок гнал позёмку, залетал под полы кожухов, стараясь выстудить мужиков, но они его не праздновали, туго перетянув кушаками полушубки, то бежали рядом  с санями, то садились на мешки, глазели на бегущие навстречу заснеженные поля и перелески. Розовели только щёки да носы. Вторым катил сутулый Серафим Куценко, третьим Прокоп Полымяк. На его подводе горой сухари в мешках из пекарни сына. Продукт гораздо легче против зерна, а потому вьюк вдвое выше. Старик с больными ногами больше сидел на розвальнях, иногда только соскакивал размять затекшую поясницу. От Зубково до станции полторы сотни верст. Расстояние не малое, ночлег в заезжих домах при почтовых ямах, или в селе Ордынском.
Покрыв едва ли не полпути, остановились на ночлег в заезжей избе почтового яма. В ней тесно. Свет двух керосиновых ламп стоящих на длинном столе тонет в сером пространстве, высвечивая вдоль стены топчаны, на которых горой свалены пожитки прибывших. В печи с широкой и длинной двойной плитой  гудит пламя березовых чурок. На конфорках стоят два объемистых котла, в них нагревается вода для чая. Мужики группами расселись за столом, некоторые на топчанах, готовясь к позднему ужину. В избе душно, несет сухим жаром от плиты, пахнет овчиной от согревшихся и сваленных на топчаны полушубков и попон, смешиваясь с повисшим густым дымом от цигарок, курительных трубок. Дышать становится тяжело. Прокоп Полямяк закашлялся.
– Двери трошки приоткройте, пусть свежак вкатится,– просит он тех, кто недалеко от двери.
– Ты, Прокоп, сам лучше ближче к двери сядь. Пошто Родьку-то не отправил, а сам взялся?– спросил Емельян Черняк.
– Родька у него идейный, не желает с белыми связываться,– откликнулся кто-то из глубины сборища.
– Беда мне с ним, военные было, в строй хотели поставить, да глуховат он, заикается. Забраковали,– с горечью в голосе ответил Прокоп.
– Гляди, как бы в красные партизаны не подался. Кандалы на него не наденешь. Кабы не уважение к тебе, Прокоп, взяли бы его в шоры.
– А я не против. Постращает общество – глядишь дурь-то и выйдет из башки.
– Все же старая власть лучше была. Свыклись с ней. Моего старшего сына от войны закон оберегал, а теперь оба под ружьём,– сказал Серафим Куценко, разливая в кружки заваренный плиточный чай. – Семёна Белянина тоже забрили, правда, в интендантах он, в наших краях остался.
– Не просто Степану такой шаг удалось сделать,– разрезая острым ножом копченую ветчину на куски сказал Евграф,– захворал от того мой дружок. Сердце не сдюжило. Я приказал лежать две недели. Да разве с хозяйством улежишь!
– Коли наши усилия окажутся в пользу, то и поправится мой сват,– сказал  Емельян Черняк.– Слава Богу, Оксана моя, подросшие Андрюшка да Ульяна Белянины со сватьей успевают управиться. Скота теперь меньше стало, выбивают его проклятые перемены. Скоро ли встанут колом?
– Дело идет к тому, мужики, омскую газету намедни читали с Колей,– говорил Евграф, дуя на горячий чай.–  Колчак объявлен Верховным правителем, у него в подчинении все войска. Две Сибирские армии под началом у адмирала, стоят они за Уралом. Правда, сейчас затишье. Но скоро пойдут вперёд, я думаю, на Москву ударят главные силы.
– Адмиралы в морских делах хороши, а он теперь на суше, как она ему покажется?
– У него в штабе генералы сухопутные есть, воевали с германцем.
– Дай-то Бог ему удачу! Мечтаю – вернуть житьё наше в прежнее русло.
Горячий чай, сытная еда, жар печки разморили мужиков. Закончив вечерять, стали устраиваться на ночь. Завтра такой же бег до самой станции.
– Дежурить ночь будем парами по часу. Как решать будем?– спросил Евграф у компании.
– Ты у нас за старшину, ты и решай!
– Хорошо, будь оно неладно,  кинем жребий. Вот восемь палочек разной величины, первыми заступает короткая,– Евграф перекатал палочки в ладонях, отвернулся от всех, выстроил их ровным рядком, зажал между большим и указательным пальцем, прикрыл ладонью правой руки, улыбаясь, сказал:– Тяни, кто смел!
Подошёл Черняк, потянул. Вроде средняя. Вытянули остальные пары. Стали складывать на столе определяя ранжир, перекидываясь шутками, какие висели на языке.
– Моя удача что кляча: садись да скачи!
– Кабы брага, а  то квас.
– Мне одно чертяка. Сплю – хоть из пушек пали.
– Час коротать – не ночь стоять.
– Вот и ладно, господа крестьяне, как говорил старшина Волосков,– сказал Евграф, он достал из карманчика драпового пиджака часы в серебряном футляре на цепочке, передал Серафиму.– Бери для контроля. Первая пара  на часы – марш, коней зорче блюсти, попоны поправлять. Всем устраиваться на отдых.
В Новониколаевск обоз пришёл  затемно, но, слава Богу, разгрузились быстро. За груз ничего брать не стали, безвозмездно, только попросили дать бумагу с печатью, да патронов. Бумагу написали утром, а вот с патронами загвоздка. Тот запас, что был на складе оприходован сформированному батальону пехоты, который отправлен в одну из Сибирских армий, всего-то каждому по дюжине  выдал начальник складов, белый как лунь, весьма ретивый унтер-офицер, согнутый годами, но продолжающий нести службу.
– Что ж не уходишь в отставку, добрый человек?– спросил его Евграф.
– Помогаю в меру сил удержаться державе. Германская война многих офицеров унесла, другие пали под пулями большевиков в Петрограде. А скажи мне мил, человек, Нестарко Иван – хирург, не твой ли сынок?
– Мой!– воскликнул радостно Евграф,– как же ты его знаешь?
– Оперировал меня в Томске после майского боестолкновения с совдеповцами. Он и профессор знаменитый, дай Бог памяти, Кулябко, смешная фамилия. Потому и запомнилась. Вынули из меня пулю, зашили и будь здоров. Полковник Пепеляев, а теперь генерал, меня по выздоровлению сюда определил. В эту горячую  точку. Тут, мил человек, узел станций, пристань богатая на Оби. Много товару по рекам ходит в судоходное время.
– Ты скажи, будь оно не ладно, давно Ивана видел? Я от него уж два месяца писем не получаю.
– Видел в августе, когда он с Пепеляевым на восток отсюда ходил. Твой сынок у него в главных хирургах при лазарете.
– Это я знаю, сын прописал. Где теперь  – не ведаю?
– Коль генерал Пепеляев под началом Колчака, там и сынок твой, золотые у него руки. Думаю, при полевом лазарете хирургом числится.
Евграф, взволнованный неожиданными известиями о сыне, с благодарностью тряс руку унтер-офицеру, и гордость за сына переполняла его сердце.
– Гордись сыном, мил человек, сумел вырастить, выучить. Сколько людей спасет от смерти!
Попрощавшись с приятным человеком, Евграф заторопился к своим мужикам, которые ждали его у саней.
– Замешкался, чей-то, сват? – спросил его Серафим,– гляжу, душа у тебя от чего-то поёт.
– Как же не будет петь, коль этого унтера Ваня в Томске от смерти спас. Вот и хвалил сына, – и Евграф передал разговор мужикам,  те одобрительно загудели, удивляясь, что у их брата-крестьянина уродился такой сын. Посудачили и упали в розвальни, погнали налегке восвояси, предварительно заглянув в скобяной магазин, чтобы выполнить наказы хозяек.

4.
Иван Нестарко готовил полевой лазарет к приёму раненых в предстоящем наступлении на Пермь 1-го Средне-Сибирского корпуса генерал-майора Пепеляева. Хозяйство у него небольшое – несколько палаток, кушетки, столы операционные, медикаменты, инструмент, перевязочные материалы. Из персонала во всем некомплект: всего лишь два фельдшера с практикой  в таких же полевых лазаретах прошлой войны, недобор сестер милосердия, санитаров. Правда, после настойчивого обращения к командующему корпусом  их ряды пополнили рядовые бойцы с конными упряжками для перевозки раненых, прачечная, кухня.
Иван благодарен своему патрону – профессору Кулябко за ту фронтовую практику, что проходили они на Западном фронте. Он стремился организовать лазарет по тому образцу, что находились в прифронтовой полосе. С наступлением декабря и частой пороши, наплыва холодного северного ветра, появились больные простудой. Палаточный лагерь больше не мог удовлетворить нужды  лазарета, требовались теплые помещения, которых не было в малолюдной пойме реки Чусовой. В избытке были дрова, и печки-буржуйки топились день и ночь. Раненых пока мало. Корпус готовится к прорыву фронта 3-ей армии красных прикрывающей направление на Пермь под командованием Лашевича. Она занимает полосу обороны с соседней второй армией в четыреста километров. Этот огромный участок обороняло 25 тысяч пехотинцев, около четырех тысяч кавалеристов. Пулеметов было около  пятисот единиц и 96 орудий. 2-я армия  красных имела живой силы и вооружения  против своей соседки меньше почти в три раза. Материальное снабжение хромало на обе ноги. В ограниченном количестве патроны и снаряды. Предзимние ноябрьские холода сковывали энергию и снабжение.
Командиру корпуса генералу Пепеляеву  с помощью тщательной разведки удалось выяснить численность противостоящего противника, его дислокацию. В корпусе находилось почти 46 тысяч штыков и сабель, несколько батарей и пулемётных рот. Генерал создал из наиболее подготовленных кавалеристов и солдат штурмовой батальон и ждал решающего часа.
Холмистый рельеф местности с сосновыми лесами давал возможность скрытно подойти к позициям неприятеля, чем и воспользовались штурмовики. Разведчики поручика Тулупова доносили, что красные разрозненными частями подходят к опорным пунктам изготавливаются к наступлению 30 ноября, из артиллерии на передовой уже несколько орудий, остальные подтягиваются. Полного сосредоточения войск неприятеля пока нет. Пепеляев находился в штурмовом батальоне и оценив обстановку приказал солдатам ударить  ранним  утром с левого фланга, зайти в тыл, перерезать дорогу по которой движется артиллерия. Атаку ударной группы  поддержали  с правого фланга подразделения генерала Вержбицкого.  Стремительной атакой штурмовой батальон выбил дивизию красного генерала Блюхера со станции Калино и, прорвав фронт, начал наступать на Кунгур. Через две недели боёв корпус Пепеляева вышел на линию Кунгур – Чусовой завод.
Для поддержки отступающей 3-ей армии красные бросили подкрепление в направлении на Красноуфимск. Малочисленные войска 2-ой армии, хотя были существенно усилены резервом главнокомандующего, продвигались медленно и не смогли оказать существенной помощи соседям. Неся большие потери, 3-я армия отступила за Кунгур.  Не давая передышек, корпус Пепеляева продолжал наращивать давление и 25 декабря вошёл  в оставленную красными войсками Пермь. С ходу форсировав Каму, пройдя почти пятьдесят километров, перерезал дороги западнее города, не давая противнику перебросить подкрепление. В руках сибирцев оказался обширный плацдарм. Возникла угроза захвата Вятки и полного разгрома левого фланга Восточного фронта красных.  В плен сдавались охотно целыми подразделениями, среди них 4-Камский полк. В целом взяли более двадцати тысяч красноармейцев, захвачена почти вся артиллерия, до тысячи пулемётов, бронепоезда и громадный парк железнодорожных вагонов с продовольствием и снаряжением.
Войдя в Пермь, атакующие  войска Екатеринбургской и Прикамской группы, куда входили корпус Пепеляева, 3-ий Степной сибирский корпус, Воткинская дивизия и Красноуфимская бригада догнал приказ Верховного о реорганизации этих соединений в одну Сибирскую армию, с временным командованием малоопытного и амбициозного чехословацкого генерала Гайды. Возня с перегруппировкой на пике наступления затормозила его, вскоре продвижение вперед вовсе застопорилось.  Соседи на юге получили существенный удар 5-ой армии красных, создав угрозу флангу и тылу вновь образованной Сибирской армии. Поволжская группа, оставив Уфу, запросила помощи у сибиряков, но вновь испеченный командующий,  запутавшись в перегруппировке,  не в состоянии оценить обстановку, попросту игнорировал  призыв соседей о своевременной помощи.
Взятие Перми с богатыми трофеями вызвало восторженную реакцию в Омске. Совет министров постановил наградить Колчака, находившегося всё время на фронте в боевой обстановке, орденом Святого Георгия 3-й степени за большой вклад в подготовку и проведение операции. Личное поздравление Верховному правителю прислал премьер-министр Франции Клемансо, что явилось для Колчака  обнадеживающим знаком – признание нового российского правительства одним из союзников.
 В рядах красных падение  гарнизона города именовалось как Пермская катастрофа. Командир корпуса генерал Пепеляев, ему было всего  двадцать семь лет, со щеголеватыми усиками на юношеском, пышущем здоровьем и задором лице, получил прозвище «Сибирский Суворов» и награжден орденом Святого Георгия  третьей степени.
Замороженный фронт не устраивал молодого и энергичного генерала. Пепеляев пытался убедить командующего Сибирской армией Гайду в том, что   необходимо продолжать наступление на Глазов и далее на Вятку. Потомственный военный из старинного дворянского рода он нутром чувствовал, что останавливаться на достигнутом рубеже нельзя, и поскольку противник практически разбит, надо во всей полноте воспользоваться успехом, не давать ему передышки, пополнить передовую ударную группу свежими силами, пройти максимальное расстояние  и угрожать Москве. Гайда, всего на год старше его, но с амбициями видавшего виды военачальника не внял предложениям комкора, не подкрепил корпус дополнительными силами, приказал встать в оборону. Пепеляев пытался через голову Гайды просить  Верховного подкрепить корпус и наступать, а  на юге частными операциями сковывать силы противника. Попытки генерала расшевелить командование  глохли в штабе Ставки. Более того, шестого января вместо усиления корпуса, Колчак  отдал директиву о переходе Сибирской армии к обороне и затеял переброску некоторых её частей в район Уфы, чтобы выправить там положение.  Адмирал из-за отсутствия опыта боевых сухопутных операций, с далеко неполным представлением  о силе противника, его роста и морального духа полагал, что  сибиряки справятся в весеннем наступлении с разбитым и деморализованным противником урезанным составом.

5.
Пепеляеву ничего не оставалось, как смириться, заниматься обороной и другими рутинными делами в зимней полуспячке. Обладая аналитическим умом, он решил осмотреть группу пленных, чтобы до конца понять причины поражения своего противника. Это были в основном рабочие пермских предприятий, соляных копий, угольных шахт Пермской губернии национализированные большевиками. Поддержав на первых порах реквизицию имущества фабрикантов, купцов и малочисленного дворянства, уничтожение их как класса эксплуататоров, рабочие города  быстро почувствовали, какое ярмо на них набросила советская власть, ликвидировав частную торговлю, и вообще торговлю как таковую, обрекая народ на полуголодное существование, с выдачей пайка тем, кто продолжил работу на полуразрушенных предприятиях. Дефицитом стало не только мясо и мясомолочные продукты, но и хлеб. Стала процветать спекуляция, деньги обесцениваться, и вера в новое счастье, которое обещали при народной власти большевики, настолько поблекло, что мобилизованные в красные полки рабочие отказались защищать эту власть.
Пепеляеву было важно понять причину успеха своей операции, поскольку сил превосходящих у него не имелось.  Безусловно, решительный бросок всех сил корпуса на  город сыграл свою роль, но быстро сломленное сопротивление хорошо вооруженных частей красных, давало пищу для более глубоких размышлений. Не высок боевой дух был у бойцов, не крепкая вера за своё правое дело! И он в этом убедился во время разговора с пленными.  Их  держали под охраной у казарм, расположенных на окраине города. Кто в шинелях, кто в бушлатах, подпоясанных веревочками. Ремни, как и оружие, были отобраны.  Разношерстно одетые, давно не бритые, они напоминали уставшую толпу людей, неизвестно куда гонимую. У иных в глазах лихорадочный блеск страха, у других на лице печать унылого и полного безразличия. И конечно, голода.
– Мы всегда жили в трудах,– говорил средних лет высокорослый белобрысый пленный, одетый в бушлат, галифе и английские ботинки, – но жалование на лесопильном заводе наш брат получал в свои сроки. Я пришёл в город три года назад, стал рамщиком, получал приличное жалование. Его хватало на мою семью. Нас шестеро – четверо малолеток. Питались сытно, фунт белого хлеба стоил пять копеек, черного – одна копейка, яйцо – копейка. Фунт свиного сала шел за 22 копейки. Добротные сапоги отдавали за 6-7 рублей. Сносу им не было. Снимал же я квартиру из трех комнат. Выходных у нас было много, почти третья часть года – это все церковные праздники и воскресения. Через год вступил  в землячество, сообща справили лавку и торговали хлебом, что привозили наши земляки из деревень. Нам приварок к жалованию и крестьяне получали добрые червонцы. При новой власти лишились всего. Жалование понизилось, а цены выросли. Старшего  нашего землячества шлепнули, обвинив в ростовщичестве, как мелкого буржуя. Остальных тоже за воротник, то и спасло, что записались в армию.
– Я с осени числился в красных,– рассказывал мосластый мужик лет тридцати,– хотя я, старший сын в семье, наследник. Мобилизации при царе-императоре не подлежал. Я, было, заикнулся комиссару о таком порядке – он мне в морду кулаком и пистолет в лоб направил, говорит: не запишешься в отряд – шлепну. Куда денешься. Федька младший был забрит, погиб на германской, царствие ему небесное.  Хлеб ноне уродил, убрали, радовались сытной зимовке. Хлоп – прикатил продотряд, выгреб все закрома у мужиков, свезли на пристань, ссыпали в амбары. Сразу увезти не пособились. Хлеб сырости натянул, запрел, пророс, погиб. Ни нам – ни себе. Свиньи и те прелый жрать не будут. Вот как оборачивается обещанное счастье народное.
– Мы, выше превосходительство, соль брали в копях. Хозяин дюже строг был, что твой зверь, ежли выработку не даёшь, того и гляди сгрызёт. А даёшь – он  рублем стелется, не скупится. Соль в амбарах не залеживалась. Бывало, придёт обоз откуда-нибудь. Мы загрузим – он нам премию каждому кроме жалования.  На церковные праздники – всех отпускал, баньку казённую каждую субботу готовил с пивом. Соль смыть, да душе праздник устроить с пивом и воблой. Все расходы на себя брал. Пришла советская власть – сбежал хозяин. Осиротели мы. Совдеп велел работать. Мы впряглись – соль всюду нужна. Месяц, второй проходит, на складах соль грудами, а жалования нет. Мы роптать. Поставили к нам надзирателей с винтовками. На копи под дулами винтарей нас гоняли. Холостые мужики слиняли, а семейным куды? В красноармейцы многих записали и под дулами же в армию погнали.
– Добровольцы в дивизии были?– спросил он.
– Были, да сплыли. Вместе с командирами в ночь поднялись и ушли за Каму.
Анатолий Николаевич внимательно слушал мужиков. Глубоко вникнув в существо вопроса, приказал пожилых отпустить по домам, молодых зачислить в корпус, пополнив свои части людьми, оружием и боеприпасами. Едва отдав это распоряжение своему адъютанту и офицеру для поручений, к генералу на взмыленном коне подскакал командир разведчиков поручик Тулупов. С перекошенным лицом от бешеной скачки, но скорее от  нервного возбуждения. Он спешился и в сильном душевном волнении обратился к генералу:
– Ваше превосходительство, во дворе тюрьмы и в подвалах трупы офицеров,  искалеченные пытками люди. Не распускайте пленных!
Поехали в тюрьму. Задняя глухая площадка  у стены завалена  трупами расстрелянных офицеров разного ранга. Стреляли впопыхах, не убирая предыдущих.
– Похоронную команду сюда, поручик, священников,– хрипло сказал генерал, чувствуя горький комок, подкатившийся к горлу.– Посмотрим, что в подвалах.
Вдруг среди окровавленных и уже закоченевших от мороза трупов раздался стон.
– Тут кто-то живой!– вскричал поручик, осматривая лежащего навзничь человека в офицерском галифе с окровавленной гимнастеркой на груди,– немедленно доставить к нашему хирургу Нестарко.
Солдаты, не мешкая,  погрузили  ранено в розвальни и увезли в больницу, где развернулся  корпусной лазарет.
– Поручик, проследите за здоровьем офицера,– сказал Пепеляев, возможно, он приоткроет тайну расстрела остальных офицеров. Теперь заглянем внутрь.
Они прошли по коридору мимо кабинетов тюремщиков. Спустились в подвал. На полу здесь тоже лежали трупы, нашлись раненные.
– Санитаров сюда!
В глубине здания несколько камер оказались заперты.
– Есть живые?– крикнул Тулупов,– армия Колчака заняла Пермь. Отвечайте!
– Есть,– раздался слабый голос.
Принесли ключи, стали отпирать камеры. В них на полу и на топчанах лежали истерзанные пытками, с окровавленными лицами  люди отнюдь не простого сословья, судя по добротной, но изорванной одежде. Людей вывели наружу, а прибывшие Иван Нестарко со своим персоналом и частью медиков губернской больницы стали оказывать узникам  первую помощь, собираясь грузить их на подводы и везти в больницу.
– Иван,– обратился к Нестарко генерал,– в больницу полчаса назад отправили тяжелораненого офицера, прошу вернуться в лазарет, осмотреть и если можно, спасти человека. Берите любую лошадь под седлом и скачите в больницу.
– Куда ранение?
– В грудь,– ответил поручик.– Андрей, отдай коня хирургу.
Иван, не мешкая, вскочил в седло и выехал со двора, дав  шпоры  лошади. Возле самой больницы он нагнал розвальни с раненым, которого тут же переложили на носилки санитары и унесли в операционную.
– Господин генерал,– обратился к Пепеляеву человек крепкого телосложения, одетый в тройку,  с окровавленной головой, до безобразия с опухшим от побоев лицом, с запекшейся кровью на губах и сломанными зубами. Его пошатывало, говорил с трудом, ворочая распухшим языком. – Две недели назад меня схватили на квартире, когда я вышёл из лесу, где скрывался почти полгода, собираясь вывезти из города на заимку семью. Я ничего худого власти не сделал, но семью взяли в заложники – жену и двух дочерей, из меня же выколачивали награбленные у народа деньги, золото, бриллианты. У них такой метод применяется широко. Я лесопромышленник Камышлин, не политик. Отдал все вклады, что хранились в банке. Платить рабочим стало нечем.  Мне не поверили, что я стал теперь гол, как сокол и выколачивали то, чего у меня нет. Замечу – все ценные вещи, драгоценности  в квартире были изъяты комиссарами при мне же.  С жены сорвали серьги, сняли обручальные кольца. Прошу вас, ваше превосходительство, прикажите разыскать мою семью, и восстановите в городе и в стране порядок и законность! Всё, что у меня осталось, я отдам на алтарь победы над большевиками.
– Картина знакомая по Томску,– с горечью сказал Анатолий Николаевич,– я вам обещаю позаботиться о вашей семье. Поручик, отдаю в ваше распоряжение полицию, взвод охраны и прочешите город, очистите его от большевиков. Самосудом не заниматься. Найдите семью господина Камышлина. Выясните, кто ещё взят в заложники?
– Есть? Разрешите спросить? Как теперь вы выступите с пленными?
– Мой отец – потомственный дворянин и военный, говорил: «Будь беспощаден к врагу, но милосерден к пленному». Эти мобилизованные мужики отбивали наши атаки под дулами пистолетов комиссаров. Они уже успели создать заградительные отряды и расстреливают тех, кто отступает или уклоняется от боя, попросту трусит. Пермские мужики нашли в себе силы, перебили часть комиссаров и сдались. Пусть живут. Провёсти среди них толковую агитацию о вступлении в ряды нашего корпуса. Расскажите, за что воюем, что хотим вернуть.
Иван Нестарко с помощью местного фельдшера и операционной сестры  успешно провёл операцию поручика Карагодина. Пуля палача пробила левое легкое, не задев жизненно важную артерию, молодой организм поручика, хирург надеялся, справится с ранением. Через два дня он давал показания следователю поручика Тулупова. В штабе 3-й армии красных существовало офицерское подполье под руководством подполковника русской армии Каргальского, занимавшего должность начальника автомобильного управления армии, полковник Куков, поручик Ельцов и поручик Карагодин сумели внедриться в разведотдел 3-й армии. Разоблачение произошло  несколько дней назад, когда под Селянкой был взят в плен раненый  офицер Сибирской армии с картой, на которой нанесена дислокация частей красной армии и огневые точки. Вывод напрашивался сам собой: карта  – дело рук бывших царских офицеров штаба. Арестовали всех, зверски допрашивали, но быстрое продвижение сибиряков  прервало их мучения.
Следователь сделал вывод, что успеху наступления Сибирской армии сопутствовали разведданные полученные от подпольной группы. Расстрелянных офицеров с честью придали земле в братской могиле, троекратно прогремел ружейный салют. Поручика Карагодина наградили Георгиевским крестом. Орден   отважному офицеру вручил сам генерал Анатолий Николаевич Пепеляев. В палату были приглашены все ходячие раненые, генерал произнёс патриотическую речь, желая солдатам и офицерам скорейшего выздоровления, возвращения в строй, чтобы добивать красную гидру.
На Пермь опустились декабрьские  предновогодние  сердитые морозы, подавляя всякую инициативу войск, к тому же слабо одетую и обутую. Стороны встали в оборону. В городе всё жилье было забито солдатами и офицерами. Последние ударялись в пьянки и дебоши. Несколько спало напряжение  в госпитале. В последних боях за Пермь на операционный стол Ивана попал его земляк Тимофей Куценко. Ранение не было смертельным, человек  потерял много крови, пока его подобрали санитары и доставили замерзающего в госпиталь. Во время обхода на вторые сутки хирург  присел к нему на кровать.
–Ваня, зятек, посиди со мной немного, поговорим о наших, я так скучаю. Никогда из дому не уезжал, а теперь какой уж месяц один.
– Ты не один, с тобой твои боевые товарищи.
– Всё равно один, некому свои думы высказать, пожалиться на судьбу.
– Тебя судьба миловала. Ранение не смертельное, операцию провели успешно, рана заживёт, как на собаке.
– Я боялся раны в живот, Ваня, говорят, шибко больно. Особенно в мороз страшно. В мороз бойцу пуля страшнее, чем летом. Упадёшь в снег, быстро замерзнешь. Вот как я едва не замёрз. Летом  не так боязно, ползи, терпи, пока тебя санитары отыщут.
– Тебе повезло, быстро отыскали, спасли. Напиши письмо домой, только коротко, а про часть, в какой служишь, не пиши, запрещено. Мне пора, Тима, других осмотреть.
– А ты, Ваня, сам-то написал письмо домой?
– Написал, от отца получил ответ. Они все живы и здоровы. Твоя сестрёнка Зоя на сносях, в январе родит.
– Вот как, когда я уходил с корпусом на Урал, ничего не заметил. Зойка очень любит твоего брата, Ваня.  Когда узнала о его ранении, места не находила себе, готова была ехать к нему, хотя между ними тогда любви не замечалось. Ты-то, Ваня, присмотрел себе зазнобу? Вон сколько сестёр симпатичных в госпитале.
– Ну, так выбери себе невесту. Лежать тебе не меньше месяца придётся,– улыбаясь, ответил Иван, убеждаясь, коль раненый заговорил о любви, дух у него не сломлен и держится на высокой ноте.
– Погоди, Ваня, скажи про свою зазнобу.
– Коль ты такой любопытный, скажу, местная сестра мне приглянулась.
– Женись, Ваня, а то не успеешь познать прелесть женщины.
– Почему же – жизнь вся впереди.
– Война, Ваня, впереди, она никого не щадит. Офицеры в полку пьют, дебоширят, солдатам в зубы дают. Харчи солдатские на самогон у местных меняют, сам видел. Надоела людям такая война. Против своих, русских, не хотят драться насмерть. Побить нас могут, а большевики, как и пуля, никого не пощадят, всех к стенке поставят.
– Согласен, не пощадят, потому нам надо побеждать, и дальше жить в мире, свадьбы гулять, детей растить!
Иван пожал руку Тимофею и перешёл к кровати другого пациента. А в голове у него сидела опаска Тимофея – боязнь зимней пули. Он прав, в мороз сохранить остатки сил раненому труднее, потому надо разъяснить ситуацию санитарам, стараться отыскивать раненых в снежной круговерти быстрее, немедля  отравлять в тепло, там оказывать первую помощь.
Иван знал, что корпус Пепеляева в основном набран из  людей Томской губернии, встречал  многих земляков, но то, что рядом с ним теперь Тимоха Куценко, с которым он рос в одной деревне, учился в одной школе, и то, что он спас его на операционном столе, наполняло его сердце теплом.  Он и не знал, кого оперирует, некогда было выяснять личность, всматриваться кто перед ним. Первостепенная задача – спасти, затем не грех выяснить личность. Так учил профессор Кулябко, так было теперь всегда в его практике. Если врага можно отличить по языку, то здесь в исподнем, а то и нагишом не ведаешь, кого спасаешь – все русские, все соотечественники православные. Иван к Божьему слову относился настороженно, забывчиво, но теперь всё чаще вспоминает выученный в детстве оберег от раны и ловил себя на том, что читает его каждый раз перед сложной операцией, утайкой от коллег крестится с верой, что Всевышний ему в помощь.

6.
Январские холода окончательно стабилизировали фронт. Жизнь с обеих сторон замерла, загнала в дома и хаты. Ходили только караулы, да вяло следила за противником разведка. Медленно тянулись сутки, особенно ночи, нагнетая тоску по родному дому, по оставленным детишкам и женам. У каждого на душе гнездилась неусыпная тревога за будущее. Солдатские проклятья войне сыпались всюду с матерной руганью в адрес большевиков, взорвавших спокойную сытную жизнь сибиряков, не в пример этой фронтовой, абы носили ноги.
 Интендантская служба неспешно пополняла запасы. Ужесточались разверстки на хлеб, мясо, теплую одежду, лошадей и фураж. Крестьянство неохотно отдавала добытое трудом  и потом вот уже пятый год к ряду.
– Сколько можно драть с мужика шкуру, – ворчали хлеборобы на широких просторах вздыбленной страны. – Какая власть защитит крестьянина? Одни сулят рай, другие тоже не отстают, а на деле разор и голод.
– Сымают последние портки, будет ли кому отдать долг? Слышно, армии красных поднимаются, как тесто на дрожжах. Под ружье ставят поголовно всех без жалости и разбору.
– Бить надобно  тех и других! Уходить в леса, прятать имущество.
Глубинное настроение  кормильцев  упавшей империи Верховный правитель знал недостаточно и не подозревал о складывающемся катастрофическом положении со снабжением, продолжая выстраивать вертикаль управления  подвластной ему территории, возлагая большие надежды на весеннее генеральное сражение реорганизованными и полненными силами.
 По приказу адмирала отличившийся 1-ый Средне-Сибирский корпус принес его командиру Анатолию Николаевичу Пепеляеву звание генерал-лейтенанта.  Ему была отдана Северная группа войск.
Силы южных соединений преобразованы  в Западную армию.  Командующим назначен генерал Ханжин. Ему оперативно подчинялась примыкающая к левому флангу  Южная армейская группа генерала Белова.
Моральный дух солдат от безделицы и неустроенности падал. Плохо одетые солдаты армий мерзли в караулах, в  жилых бараках рабочих поселков и домах крестьян, получая ограниченный солдатский паёк из-за слабой исполнительской дисциплины интендантской службы. Вялое движение наблюдалось на железнодорожных магистралях: не хватало топлива для паровозов. Хромало и гужевое движение из-за обильных снегов и метелей, сказывался недостаток фуража, который экономили для  весеннего наступления.
В феврале движение активизировалось. Со всех участков фронта в Челябинск потянулись несколько литерных составов, в них с большой предосторожностью ехал в Ставку Верховного  правителя на совещание высший состав армий фронта. На гористых перегонах Урала пошаливали анархисты, и охранным командам надо было держать ухо востро. Прибывающие военные разместились в гостинице и особняках,  и, как бывало прежде, успех осеннего наступления  обмывали в ресторанах под маршевую и танцевальную музыку,  много пили, не испытывая особого воодушевления от гульбы.
Верховный правитель, прибывший заранее в Челябинск, был информирован о том, что  командующие армиями со своими штабами, начальники родов войск, командиры корпусов празднуют успех Белого движения и принял действия своих подчиненных как должное. Во дворец челябинского головы, изгнанного весной большевиками, военные собрались одиннадцатого февраля.  Среди них недавно испеченный и от того сияющий генерал-лейтенант Анатолий Николаевич Пепеляев. На его мундире поблескивал серебром орден Святого Георгия 3 степени за блестяще проведенную Пермскую операцию. Он уже получил порции поздравлений, рукопожатий и завистливых взглядов. Одно слово – везунчик.
На лицах офицеров, после проведенных вечеров за сытной трапезой с обильным возлиянием, гнездилась печать озабоченности:  как поправить здоровье? Радужный свет от успехов осенне-зимней баталии быстро померк, поскольку не везде продвижение одинаковое, что на фронте считалось нормальным явлением. Где-то противник почти разгромлен, как 3-я армия красных, оставив  трофеи  и кровавый след от своего пребывания в Перми, где-то просто попятился и вцепился зубами в новый рубеж, не оставив противнику ни провизию, ни боеприпасы,  окончательно разорив хутора и села, через которые отступал. Среди офицеров не наблюдалось того праздничного настроения, какое всегда поднималось  от дружеских улыбок сослуживцев при подобных встречах, от той монолитности Русской армии, которая присуща была ей на германском фронте. В воздухе витала неуверенность в дальнейшем успехе от раздробленности войск, их малого количества на огромной дуге фронта, от недостаточного снабжения армии, особенно боеприпасами, хотя треть года армия удерживает под своим контролем огромную территорию страны с фабриками и заводами, на которых давно надо наладить производство не только боеприпасов, но и оружия. Деньги на это есть. Золотой запас России, слава Богу, в руках Верховного правителя. Надеяться на «дядю» из Антанты не пристало. Но Верховный пытался получить исчерпывающую помощь во всём, особенно теперь, с возросшим авторитетом от успеха, в чём не сомневался. Но она почему-то не поступала в  требуемом количестве. По некоторым сведениям поставки оседали в чехословацком корпусе растянувшемся едва ли не по всему Трансибу.
Находясь вблизи передовой фронта, Колчак деятельно готовился к совещанию, на котором должен был принят генеральный план весеннего наступления фронта. Он понимал, чем быстрее  нанесёт удар по красным армиям, по существу только создающимся, тем легче  преодолеет сопротивление противника. Адмирал заслушивал доклады о положении  на фронте всех командующих,  а также снабженцев, которые доносили если не об изобилии провианта, боеприпасов, оружия, то вполне достаточного для нужд армии. Он им верил, поскольку  в его руках было богатейшее пространство до самого Тихого океана. Потому к совещанию у него вызрело устойчиво-уверенное настроение в благополучии армии. Накануне адмирала  очень смутил найденный дневник погибшего офицера Ильина, в котором тот давал оценку морального состояния офицерского состава войска. Прочитав его, Колчак пригласил в кабинет члена Ставки генерал-лейтенанта барона Будберга, отвечающего за снабжение, и ряд других вопросов.
– Алексей Павлович,  что это?– спросил адмирал, усадив его за стол.– Правда, или ересь больного человека?
Руки у адмирала нервически дрожали, когда он подал раскрытый дневник барону. Тот взял и прочитал одну из записей: «Я не узнаю наше офицерство. Кругом грубое хищничество и отсутствие элементарной честности. Нет никакого одухотворения и подъёма от нашей борьбы с большевиками. Всё серо, пошло и буднично. Шкурные вопросы и личные интересы доминируют надо всем…»
Бледное лицо барона покрылось пунцовым цветом, высокий лоб охватила испарина. Адмиралу показалось, что всегда прозрачные очки генерала в тонкой оправе потускнели от пульсирующего в душе волнения, которое передалось и ему. Будберг встал со стула, вытянулся во фрунт и чеканным голосом сказал:
– Ваше высокопревосходительство, я имею гораздо худшее мнение, как о моральном состоянии, так и о снабжении войск провиантом, боеприпасами. У нас на складах достаточное количество продуктов питания, обмундирования и регулярно доставляется в войска в объёме штатного расписания. Но большая часть не доходит до солдата. Он раздет, разут и голоден.
– Я вас не понимаю, генерал, извольте объясниться!
– Мои докладные либо не читаются начальником штаба, и укрываются от Вас, либо их содержание просто игнорируется.
– В таком случае, выскажите ваши соображения. Они, возможно, будут учтены на совещании.
– Вы не раз сетовали на то, что у нас не хватает офицеров, и это так. Революция  развратила не только солдат на фронтах войны, но и большую часть офицеров. Многие, предав Россию, сражаются на стороне красных. И те, кто с нами – потеряли честь и благородство. В угаре надежд, поднятых свержением большевиков в Сибири, померкли уроки прошлого самосознания офицерского корпуса. Большинство из них жадно тянутся к старым источникам кормёжки, благ, преимуществ и наслаждений. Революция их ничему не научила, офицерство наше на грани полной деградации и не может видеть будущего. Посмотрите, как тылы переполнены автомобилями, а на фронте их нет. Вся адьютантщина и прихлебательская челядь высоких лиц раскатывают по магазинам, ресторанам и визитам на казённых автомобилях, пропивают и проедают не только своё жалование, но и войсковое имущество. Следует  очень жестко поднять воинскую дисциплину, ввести суды чести. Пусть заработает трибунал!– барон сделал над собой усилие, чтобы прекратить свою обвинительную речь, слова которой больно били душу адмирала, сидящего с каменным  и холодным лицом, с потухшим взглядом чёрных глаз.– Я намерен говорить на совещании о поднятой проблеме.
– Алексей Павлович, я вижу много недостатков в армии, главная – у нас мало военных специалистов. Но вы сгущаете краски. Линия фронта проходит практически по западу Урала, это говорит о многом. Мы не смогли бы достичь настоящих рубежей, не будь у нас армейской дисциплины.
– Наше наступление захлебнулось не от мощи красных, а от тех причин, о которых я вам только что доложил. Армия большевиков находится в стадии её создания. Боюсь, за зиму она возрастёт как численно, так и качественно. Мы упустили реальный шанс соединения на юге с армией Деникина, хотя был взят Уральск, но  отдали Уфу. Слепота казачьих генералов и наша нерешительность в солидном подкреплении южной армии в итоге обернулись близоруким областничеством, о котором постоянно грезило правительство Вологодского, находясь в Томской губернии. Кстати, это настроение сопутствует  мечте Антанты на расчленение Сибири на отдельные суверенные государства и насаждение в них своих концессий. Союзники, не стесняясь, пишут в своих газетах бредовые идеи: «Хорошо бы на территории бывшей империи образовать множество мелких несамостоятельных и враждебных друг другу политических образований, которыми можно легко управлять по методу кнута и пряника».
О таких настроениях Антанты прекрасно знал адмирал Колчак. Возможно потому широкое лицо его часто застывало в какой-то печали, взгляд насупившихся глаз каменел. Видимо, он не был искренне рад наметившемуся осенью успеха, знал, что за ним последует – исполнение обещанного тем, кто подсадил его на занимаемый трон. Он  исполнитель и раб, они – надзиратели и господа.
– Ваши слова, генерал, как штык пронзают моё сердце! Мы не допустим никакого расчленения,– с некоторой запальчивостью, словно сбрасывая  с себя пелену наваждения, отвечал адмирал.– Вы знаете мои цели – это восстановление единства территорий империи, наведение законности и порядка. Нам надо как можно быстрее войти в то русло самостоятельности, которая была до 17 года. И как можно быстрее вернуть России и его народу те богатства, которые расхищаются большевиками, в том числе золотой запас.
– Для этого, Ваше высокопревосходительство, надо победить большевиков! Они коварны и хитры: заигрывают с рабочими и крестьянством посулами: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!» «Власть – советам!». Советы на местах из рабочих и крестьян. Что ещё надо простому народу, чтобы он поверил в своё счастье? У наших противников агитация поставлена на самый высокий уровень. Мы ею почти не занимаемся, ничего нового предложить не можем.
– У нас нет подготовленного аппарата пропагандистов. Но каждый солдат и офицер знает: мы стоим за веру, царя и Отечество.
– Вера у народа, к сожалению, поколеблена, царя нет. Только Отечество.
– Разве этого мало?!
Генерал Будберг мог бы обрушить на Верховного правителя  то, что он плохо знает нужды и  мечты народа, не учитывает местную специфику, особенно зажиточного крестьянства, не умеет ею воспользоваться и не стремится разобраться в положении населения. Чем, по существу, должен заниматься его аппарат управления, советники, правительство. Отсюда рождались непопулярные приказы, вызывая сильное недовольство сибиряков.
С языка Будберга мог слететь  в целом  обидный для адмирала упрёк в  том, что его аскетический образ жизни в обычном простом доме на берегу Иртыша не является примером для офицерского корпуса. Пусть бы глава Белого движения на востоке жил как подобает правителю, устраивал по протоколу приёмы и фуршеты, но был бы строг и непреклонен в выполнении своими подчиненными выработанной веками субординации согласно законам военного времени. Субординация  как раз и сдержала генерала от подобных мыслей.
Между тем  адмирал не  только сам вел скромный образ жизни, но просил свою жену тоже жить скромно, не пытаться следовать дипломатическому протоколу, к чему она стремилась как супруга Верховного правителя России. Александр Васильевич все ещё не видел и не соглашался, что офицерский корпус поражен скрытой отчаянностью за потерю былой своей власти, от  той бойни народа, которую с  беспощадностью маньяка вели большевики. Требовалась альтернатива безудержной жестокости, и не только сила, а что-то иное, что могло поднять дух воинства.

 7.
В конце ноября, когда передовые части фронта теснили на Урале красные полки, в омском предместье, где на берегу Иртыша скованного льдом, стояли купеческие амбары, заполненные  продовольственным и фуражным зерном, средь бела дня звучно треснула перестрелка. Склады тянулись вереницей вдоль пологого берега реки, стоя на высоких быках на случай шального паводка, чтоб не замочить добро. В обжитом амбаре, с окнами и печью, нарами находилась вооруженная охрана из нескольких казаков. В этот час они неспешно пили чай с сахаром, откалывая кинжалами от лежащего в миске большого куска. Кто окунал свой кусочек в чай, чтобы отправить в рот, кто не моча, звучно хрустел им, смакуя сладость и звуки.  Услышав пальбу, они переполошились – думали, начался бандитский грабёж, которого опасались, неся службу по охране хлеба. Урядник, уже в годах, с обвислыми усами с проседью, гаркнул: «В ружьё!» Казаки, похватав винтовки,  набросив на плечи шинели, выскочили наружу. Но всё также внезапно стихло, как и началось.
– Балуют местные,– высказал догадку молодой казак.
– С чего бы,– не согласился урядник,– запрет вышел на оружье, и даже на военную форму, какую носят фронтовики вместо одёжки. Караульный наряд остается здесь, а мы с Петром, добежим да управы.
Только выскочили на рысях казаки за ограду складов, – навстречу  два дюжих полицейских вели под ружьём к амбарам трёх  местных мужиков.
– Принимай, урядник, задержанных. Запри до времени их в амбаре, больше негде,– сказал полицейский пристав.
– Чего они набедокурили?– спросил урядник, недовольный вмешательством в его службу.
– Ничего мы не бедокурили,– зло сказал  Григорий, старший среди мужиков, одетый в добротный кожух,  унты и меховую шапку.– Пора пришла белковать, а мы запозднились, сбираемся, а тут пристав нагрянул. Приказал сдать винтовки. Мы в отказ. Он давай палить в воздух со своими полицейскими.
– Кабы мы враги были, нам этих ниче не стоило бы скрутить да в сани бросить, понужнуть в Омск откель прибыли,– сказал второй помоложе. –  Отобрали у нас оружье и ящик патронов.
– Я вас, мужики, рассудить не могу,– растерянно сказал урядник.
– Мы, ваше благородие, ваша опора, разгуляй мою  душу! Хлебушек, что в амбарах с наших делян. Крестьяне сдали его частью добровольно, частью по продразверстке. А вы нас к ногтю,– говорил третий белобрысый с лохматой бородой, как кудель, прихрамывающий Василий.
– И за что?! За охотничьи ружья и винтовки, что достались нам с германской войны и от дедов наших. У нас на носу пушной промысел, а пристав забирает оружие и провиант,– снова озлился Григорий, щеря рот с крупными желтыми, как у лошади зубами. – Кому мы вред промыслом принесем?
–  Зубатиться бесполезно, почему вы такие бестолочи?!– сказал пристав.– Вот указ самого Верховного правителя: населению сдать всё оружие, патроны, военное обмундирование. За неподчинение грозит штраф, военно-полевой суд и тюрьма.
– Но?! Не могёт такой указ дать Верховный! Он что не знает, что наши деды, отцы, а теперь мы, кто контуженный, кто хромоногий пришли из окопов, зимами бьём пушного зверя? Добываем империи мягкое золото. Купец Савраскин каждый сезон нас снабжал патронами, скупал пушнину по сходной цене. Его  большевики сдули, да так сдули далеко, что до сих пор не вернулся. Вот мы и запаслись у фронтовиков оружием и патронами,– скороговоркой тараторил словоохотливый белобрысый Василий.
– Если кто из вас грамотный, читайте,– пристав вынул из планшетки лист, показал его.– В волости этот указ читали, мужикам разъясняли, почему же до вас не дошло?
– Грамотные есть, могём прочитать,– сказал молодой мужик по прозвищу Афоня.– Только такой указ Верховному правителю не в пользу – злобу породит среди мужиков-промысловиков. А мы бьём метко: белке в глаз.
– Ты о чём, каналья? Да за такие слова тебя на распыл пустят!
– На распыле и обжечься можно,– поддержал приятеля Григорий, чертя злыми глазами пристава,– лучше с нами миром жить. Тыл беспокойный вам ни к чему.
– Как же пристав дознался до вас?– спросил урядник, соглашаясь с  тем, что тыл должен быть спокойным и надёжным.
– Есть у нас один – жила. Думаете, он за вас хлопочет? Он вам этим доносом в спину, что ножом ударил. Хитрый, шельма, а хозяин плохой, пьёт, да бабу на кулаках носит. Попробуй, уличи его в противном. Но мы-то знаем, что он за зверюшка. При советах – у них всё околачивался.
– Кто такой?
– Не пристало мне, вашбродь,  сексотничать. Как докажешь, что он не ваш сторонник?
– Не беспокойся, найдём, развяжем ему язык,– с усмешкой сказал урядник, выразительно хлопнув по голенищу сапога плеткой.– Нам такая вошь – как сап* для лошадей, господа крестьяне.
Уряднику не стоило больших трудов разыскать доносчика, выяснить у него с какой целью он оговорил мужиков? Им оказался косоглазый Никита. Острое лицо его напоминало крысиное рыло, из-за чего мужик не попадал на службу.  Но был он ядрёный телом с длинными размашистыми руками. В том, что казаки не ошиблись, урядник понял, когда ввёл подозреваемого в амбар к мужикам, и те, сидевшие на чурках, вскочили и отвернулись к глухой стене. В распахнутые настежь ворота залетал стылый ветер с торосов Иртыша, знобил. Света было достаточно, чтобы видеть ворох ячменя по левую руку и
задержанных мужиков, а главное,  их реакцию на появление доносчика.
– Меня взял интерес: верную ли ты службу даёшь Верховному правителю? И как в дальнейшем использовать тебя на благо Белого движения?– сказал урядник.
-------
* Сап – заразное заболевание животных, передающееся людям.

– Про каку-таку службу, господин урядник?– удивленно спросил  Никита, стреляя своим косым глазом поверх папахи казака.
– Про ту, что в хуторе плохо выполняют указ Верховного по сдаче оружия.
– Я рад стараться услужить Верховному. Кабы не моё косоглазие – то состоял бы у него в войсках.
– А не брешешь ли ты, дядя?
 – Вот те крест!– Никита торопливо перекрестился.
– Твоему кресту шибкой веры нет.
– Это пошто?
– Не далее, как полгода ты с безбожниками большевиками якшался. Было?
– Я у них каку-никаку работу просил, ваше благородие. Копейку хотел каку-никаку выручить для семьи.
– Брешет саврасый, у него у самого надел земельный есть, коровёнка, лошадёнка, инвентарь. Работай, хлеборобствуй!– не выдержав молчанки, выскочил с обвинением Василий.– Однако у него кишка тонка, а глотка лужёная, на бабе всё выезжает. Она его кормит и ребятишек двух тянет, горемычная.
– Во как!– изумился урядник,– что ж ты, шкура, работать не хочешь? Косой глаз тут не помеха, по каким нуждам в совете ошивался?
– Он, вашбродь, председателю о нас, старожилах этих хуторов расписывал – у кого какой надел, сколько хлеба берёт с десятины, сколько лошадей имеет, сколько коров и другой живности,– донёсся ворчливый голос Григория,– вот такая сука морская, за всё цепляется.
– Стало быть, товарищ председателю!– воскликнул урядник,– на ладони преподносил большевикам с кого, сколько продразверстки брать? Я сам хлебороб, знаю, как хлебушек достаётся, и не можно его врагам нашим без крови отдавать. Вяжи, казаки, эту суку, всыплем ему шомполов десяток для началу.
Никита  дернулся бежать, но кто-то из казаков сбил его с ног, повязали, и шомпола заплясали по его оголённой спине. Никита орал дурным матом, визжал, как поросёнок под ножом. В амбар торопливо вошёл полицейский пристав, чтобы забрать задержанных, усадить на розвальни  и увезти в Омск на военно-полевой суд. Но увидев экзекуцию знакомого ему человека,  возмутился:
– Что за самоуправство, господин урядник?– багровея лицом, воскликнул пристав,– это мой человек!
– Это лиса, господин пристав,– с достоинством ответил урядник,– при советах он успел крепко им послужить.
– Каким образом?
– Докладывал председателю кто,  сколько хлеба берет с десятины, сколько животин во дворе стоит у крестьянина.
– Если это так, повезём его в суд вместе со всеми. Пособников большевиков приказано брать.
– Но эти трое справные хозяева, я бы не трогал их. Достаточно и того, что оружие отобрано.
– Об этом судить не нам,– отрезал пристав.
Военно-полевой суд приговорил Никиту к расстрелу. Троих крестьян спасло от сурового наказания то, что волостной старшина молвил добрые слова за крестьян и привёз, как доказательство своих слов, амбарную книгу, где записаны все поставки хлеба  в пользу Белой армии. Двух старших мужиков отпустили, наложив штраф, а молодого Афоню мобилизовали в действующую армию. После суда, в декабре, уже полупустые загорелись амбары. Следствие установило, что поджог совершила жена Никиты, её арестовали, осиротив двоих детей. Обыватель о деле узнал из омской газеты «Наша заря».
Этот случай полицейский пристав донес своему начальству,  о нём узнал  Будберг и сделал некоторые выводы, но не решился напрямую говорить о них с Колчаком.

8.
Тимоха Куценко, как и многие раненые, стоически терпел боль ранения и операционного вмешательства. Рану жгло, особенно ночами, хотелось выть, рычать, извиваться ужом, но он стеснялся орать, а каждое лишнее движение впивалось острым ножом в тело.  Невыносимы были первые несколько суток, хотелось спать, он проваливался в черноту на какое-то время и опять страдал под натиском пульсирующей боли. Томила темнота, керосиновая лампа, висевшая на стене у двери, годилась только для слепых, а хотелось свету. Ночи были длинные, надсадные со стонами и криками раненых в огромной палате, нервировали. Через несколько суток Тимофей начал вставать. Боязливо и   осторожно сползал с кровати, кутался в одеяло, шёл по коридору к окну, смотрел в ночной мрак, пытаясь различить спящие предметы на улице, засыпанные обильно снегом, прислушивался к завыванию ветра, к тому, как он порывами погромыхивает плохо прибитой жестянкой за окном, словно там стоял и гундосил хмельной сторож. Тимоха пытался увидеть эту жестянку, это немного отвлекало его от боли в ране, меньше слышались надоевшие, сонные вскрики раненых, надсадные ядреные матюги. Время от времени он покашливал – результат переохлаждения, к которому Иван отнесся очень серьезно, выслушивая его хрипы в легких и в бронхах. За рану хирург не беспокоился: заживает хорошо. Вчера снял швы, приказав чаще прогуливаться по коридору, и самостоятельно ходить не только в столовую принимать пищу, но и на перевязку. Они всегда болезненные, но Тимоха терпел, закусив губу.
В палатах городской больницы, ставшей госпиталем, прохладно, топливо не хватало, раненым особенно лежачим с тяжёлыми ранениями ног и других частей тела – настоящая мука. Тимофей, как стал ходить, грелся неспешной ходьбой по длинному коридору, стоял спиной у круглой обитой жестью и крашеной печи, тянувшейся с первого этажа.  Здесь  так же, как и он бродили другие солдаты. Идущему на поправку, да и вообще, через два дня после операции, у Тимофея открылся волчий аппетит, и он чувствовал постоянный голод. Дома харчей вволю, а тут урезанная пайка.
Через несколько суток Ивана неудержимо потянуло к своему земляку. Вечером, свернув неотложные дневные дела, он вызвал его в ординаторскую, усадил против себя, угостил пряниками с чаем.
– Я смотрю, Тима, у тебя аппетит хороший, в твоих телесах жизненные силы могучие, выздоровеешь быстро, только надо хороший сытный харч: сало, мясо. У меня деньги есть, я заказал шмат сала, сегодня принесут. Но как же ты будешь один есть, когда рядом такие же голодные рты?
– Я поделюсь с соседями.
– Иначе нельзя. Я думаю, как бы тебя отравить домой, Тима,– Иван приподнял историю болезни, как оправдательный документ.
– А можно!– обрадовался парень.
– Можно, в отпуск на излечение. Ты там быстро поставишь себя на ноги, а здесь боюсь, долго пролежишь колодой. Кашель твой меня беспокоит. Хрипы. Дома тебя не только харчами, тятя мой травами поддержит. Тут же ничего нет.
– Когда отправишь?
– Вот съешь пару шматов сала, окрепнешь и – в дорогу.
– Ваня, что бы я без тебя делал?
– Думаю, другой на моём месте тоже бы тебя отправил домой в отпуск. Поедешь, родные края увидишь, привет им от меня и родным передашь.
– Передам, Ваня, как же передам! Расскажу всем, какой ты хирург с золотыми руками и тёплым сердцем.
Последнюю фразу Тимофей произнес громко, привлекая внимание работающих с документами врачей и медсестёр. Они оторвались от своих историй болезней и с улыбкой глядели на возбуждённого солдата.
– Бог нам послал в дар такого человека!– сказала пожилая врач-терапевт.– Ты не ошибся, родимый!
А ординаторскую вошла симпатичная сестра милосердия и, увидев Куценко, сказала:
– Я его по палатам обыскалась, а он вот где! Получай гостинец.– Она вынула из сумки завёрнутый в плотную оберточную бумагу что-то увесистое, прошла к столу и подала Тимофею свёрток, пахнущий салом.– Поправляйся солдат, коль у тебя щедрый земляк.
Тимофей, больше смущаясь от красоты девушки, нежели от подарка, робко принял свёрток.
– Спасибо тебе!– Тимофей сдержанно кашлянул, краснея по самые уши перед сестрой, подумав, не о ней ли, как о своей зазнобе, говорил Ваня? Девушка – кровь с молоком, стройна, свежа, как летнее утро после дождя.
– Поправляйся, Тимофей, ешь на здоровье, можешь идти. Думаю, через несколько дней  врачебная комиссия решит вопрос о твоём отпуске.
Ночью Тимофея перепугал новый сосед по палате, которого поместили на освободившуюся кровать.
– Горит, горит, хутор горит!– кричал он сонный,– штыком пропорол, чёрт узкоглазый!
Тимофей потряс его за плечо. Тот умолк и проснулся.
– Кричишь больно страшно, браток,– сказал виновато Тимофей.– Сон привиделся?
– Что я кричал?
– Про пожар в деревне, про штык.
– Это не сон, брат, это явь. На глазах у нас красные жгли хутор. А стариков, привязанных к заплоту, свирепый китаец штыком колол. Не насмерть сразу, а в разные места, чтоб помучались. Сзади него комиссар и красноармейцы стоят и смотрят. Щерятся.
– Почём знаешь? Врёшь!
– Вот те крест, в разведке мы были ещё до снегу.  Видели, как красные отбитый у нас хутор спалили. Мужиков молодых не видели, к нам они ушли, там одни старики да бабы с детишками остались. Вот за это и спалили хутор, а стариков китайцы-наемники штыками покололи на глазах у этих несчастных баб и детишков. Не выдержал я, ударил по бандитам из ручного пулемёта. Покосил палачей, да едва убрались. На конях мы были, а у них одни пешие, целая рота.
– Откуда ты знаешь, про молодых?
– Комиссар пытал мужиков: «Где ваши сыны и зятья? Отпустим, если они выйдут из леса и к нам в роту запишутся». Слышали мы, как баб спрашивали, избивая шомполами. Одна какая-то отчаянная выпалила: «Вас бьют, изверги!» Бабу эту, молодуху, к заплоту потащили на казнь. Вот я и не выдержал, рубанул из пулемёта.
– Что же стало с бабами?
– Поди, отступились. Комиссара и узкоглазого  я срезал, и кое-кого достал помимо. Без комиссаров они милостивее.
– Говорят, наши тоже большевиков-коммунистов не щадят. Особенно восставших в Омске многих перебили, в Челябинске тоже тыщами,– сказал раненый, что лежал рядом с разведчиком.
– То коммунистов, а то мужиков-крестьян и их семьи бьют, дома палят. Где жить-то, зима на носу.
– Кто же к нам принёс такую междоусобицу, кому мирно жить тяжко?
– Коммунисты и принесли,– ответил разведчик.
– Разной что ли они веры эти коммунисты и большевики?– спросил  раненый справа.
– Коммунисты еврейской веры, а большевики всякой. Русских теперь много среди них. У нас в совдепе большевики были все русские, с виду добрые,– растолковывал соседям разведчик.– Но все они хотят погибель старым порядкам да богатым людям. А у меня отец шибко зажиточный. Земли – как говорят, не меряно,  коров и лошадей не считано. Взвод солдат может круглый год кормить. Вот всё это у него грозились отнять.  Он мне велит драться  с теми и с другими.
– С кём это с теми и другими, – спросил Тимоха.
– Как с кём с коммунистами и большевиками.
– Дурной ты, однако, не имеешь понятия: коммуняки и большаки одно и тоже дерьмо. Ваня, хирург, мне гуторил. Он шибко грамотный, знающий. У них одно начало – красные.
– Коли так, то лучше. Сподручнее одну банду бить, чем две. Главное шибко бить надо.
– У меня тоже такой наказ от отца,– сказал Тимофей, – только дюже крепко тормознули нас красные. У них в центре народу поболе, за зиму соберут силы. У нас за спиной Сибирь пустынная. Покосы глазом не окинешь. Мой батька сказывал, у них на Черниговщине дрались из-за покосов.
– Если с головой, у нас тоже можно за зиму армию поднять. Обуть, одеть, обучить. Городов на Урале вон сколько, шелуши только умеючи, агитируй против коммунистов и большевиков, обещай свободу во всех делах!
– Кабы так-то!
Раненые со своими думками погрузились в ночь, сон постепенно одолевал их растревоженные души.

На четвертые сутки после разговора в ординаторской Тимофея выписали на поправку домой,  строго наказов  встать на учет в уезде по прибытии. Госпитальный санитар по просьбе хирурга повёз Тимофея на вокзал в Перми. Иван собирался сам отправить зятя в дальнюю дорогу, наполнив его рюкзак хлебом, салом, вареной говядиной  и сдобными сухарями к чаю, но стычка под Краснокамском разведчиков с передовым отрядом красных, вставших в оборону, принесла тяжело раннего командира отделения и срочная операция не позволила побывать ему на станции. Они простились в коридоре. Тимофей, тщательно  перевязанный им лично, одетый в новый стеганный на вате бушлат, добытый на складе, выглядел бодро и благодарно смотрел на зятя, пожимая ему руку. Иван ожидал прибытие раненого, и сказал:
– Тима, жду тяжелораненого командира. Буду оперировать, а то бы я тебя проводил до самой вагонной постели. Довезёт тебя и доглядит наш санитар. Билеты куплены. В дороге не простудись. На станциях за кипятком ходи сам, вместо прогулки. Термос я тебе подарил, пользуйся. Привет моим родным и твоим от меня передай, сердечный и низкий поклон тяте и маме. Выздоравливай, и возвращайся в строй. Нам надо побеждать. До свидания!– они крепко жали руки.
– Ваня, спасибо тебе за заботы, я твой должник! Низко поклонюсь твоим старикам! До встречи! Тебя кличут!
 Они обнялись, и Иван ушёл на зов сестры милосердия.
Январская замороженная, полусонная Пермь. Высокие печные дымы, извещали о морозных днях и ночах при полном штиле. По улицам робко двигались  редкие прохожие,  конные сани с поклажей, верховые военные патрули с заиндевевшими на конских крупах попонами, у всадников замерзшие усы, хоть ломай.  Только у станции оживление, и казалось, с потеплевшим воздухом от прибывающих пассажиров, снующих паровозов, выбрасывающих клубы пара, свистящих, с чугунным гулом колес о рельсы.
В такой мороз, говорят, хороший хозяин собаку из сеней не выгонит, а людям ехать надо. Пассажиров под завязку. И куда едут, зачем? Тимоха домой, в отпуск. Так он сказал своим  соседям по купе: поручику старше его годами, двум красномордым мужикам. Они усердно укладывали на верхних полках  мешки с каким-то добром. Худосочный поручик Жолоб, оказалось, тоже едет в отпуск после болезни до Омска. Мужики добротно одетые, бородатые в пожилых годах – крестьяне. Один сходит вместе с поручиком, а второй – Ефим  в Калачинске. Тимофей потом один будет трястись до Новониколаевска.
Познакомились и долго молчали, прислушиваясь к перестуку колес, к гудкам паровоза, вглядывались в бегущий за окном лес на холмах. Говорить не хотелось, и как только стемнело, вызвездив чёрное небо, улеглись спать при тусклом вагонном свете, согласно местам в билетах. Иван наказал, чтобы место на нижней полке никому не уступал: рановато с такой раной подниматься на вторую. Об этом попутчикам объявил санитар, когда устраивал Тимофея в купе. Крестьяне отмолчались, поручик согласно кивнул головой – у него тоже нижняя полка.
За все прошлые тревоги и беспокойные ночи, Тимофей почти сразу же отключился в беспробудный сон, не чувствуя неловкости  от тугой перевязки раны, самого себя уставшего и нервного, а теперь спокойного и даже счастливого с детской улыбкой на исхудавшем лице.  Очнулся от вязкого сна  поздним утром, потому что его слегка теснил крестьянин Ефим, чёрный, как ворона с бородищей клином поверх козьего свитера, пристраивающегося за столик перекусывать с кипятком в кружке, добытом у проводника из вагонного титана. Поручик лежал на боку, отвернувшись к стене. Вверху завозился второй крестьянин, видно учуяв запах заваренного в кружке плиточного чая. Но с полки не спускался, временил. Однако долго не выдержал и слез, собираясь идти в туалет. Тимофею тоже захотелось встать, но он дождался, пока попутчик не уберёт со столика недоеденные харчи. Тимофею не терпелось узнать, где же они теперь едут. И услышал, голос проводника:
– Граждане пассажиры, через полчаса пребываем в Челябинск, на подходе к городу туалет будет закрыт. Стоянка поезда сорок минут. Поспешайте по своим нуждам,– голос его раздавался приглушенный из второй части вагона.
Зашевелился поручик, торопливо поднялся Тимофей, продирая глаза от сладкого сна.
– На вокзале кипяток бесплатный,– раздался снова голос проводника,– на вокзале кипяток бесплатный. Слева от вокзала есть отхожее место.
Поручик Жолоб встал и удалился. Тимофей решил дождаться остановки, сходить по своим делам и набрать в термос кипятка, заварить чай. Термос большой, на два литра. Ваня, зятёк, Бог ему в помощь, позаботился.
Челябинск не Пермь. Через него идёт столбовая железная дорога, потому народищу – не продавишь. В вагоны попёрли с руганью и ядрёным матом  мужики с поклажей, иные с пугливыми семьями взбудораженные необычным путешествием. Бухали ногами в валенках в коридоре вагона, по перрону, как лошади на ипподроме. Тимофей успел выскочить перед толпой и двинулся на вокзал. Он не заметил за собой поручика, который тоже шагал на вокзал, как оказалось, в лавку, в которой можно заказать двести граммов водки, перекусить.
– Шагай за мной, Тимофей, на вокзале промочим горло.
– Мне пока запрет вышел от хирурга, досрочно меня выписал,– отказался Тимофей.
– Как знаешь, рядовой, – сморщил нос Жолоб и потерял к Тимофею интерес.
Тимофей вернулся в вагон скоро, боясь отстать. В вагоне народу прибавилось, больше солдаты после ранений. Они ехали по домам. В глаза бросился высокий и говорливый солдат на костылях с подвязанной штаниной на левой ноге. Он уже сбросил с себя верхнюю одежду и находился в суконном френче с карманами на груди и Георгиевским крестом. На правом плече висела на ремне гармошка-трехрядка. Он был явно навеселе, звонкий голос его разлетался по всему вагону:
– Погоди, братва, усядемся грянем частушки! Мне колбаситься аж до Новониколаевки.
«Безногий,– подумал Тимоха,– как Коля Нестарко, даже хуже: у этого нога отхвачена выше колена. Протез или деревянную колодку не приладишь. Бедолага, кому он теперь нужен. Только разве матери. Апосля подойду, земляк, коль тоже едет до моей станции».
Купе пополнилось двумя подростками, погодки, старшему лет пятнадцать. В глазах воспаленное любопытство к окружающим. Их дед крутился в вагоне до самой отправки поезда, устраивая поклажи внуков на верхние полки до Кургана, наказывая ни с кем в разговоры не встревать, помалкивать, да сопеть в две дырочки. В Кургане мать встретит. Встаньте на крыльцо и ждите, покуда не подойдёт. Мальчишки кивали головами, соглашались. Но дед эту науку повторил несколько раз, чтоб усвоили. И только когда  донеслись три склянки об отправки, поцеловал в лоб внуков и бросился обеспокоенный на выход.
Жолоб появился в самый последний момент, когда поезд тронулся. Он был изрядно выпивши, дымил папиросой, как паровозная труба, часто кашляя. Тимофей, бросивший курить в госпитале по настоянию хирурга из-за хрипов  в легких, поморщился.
– А-а, не нравится дым моей папиросы, солдат? Ты что, маменькин сынок?
– Хирург запретил курить, пока не поправлюсь.
– Мне тоже. Простуда окопная во мне сидит. Слышишь, кашель душит.
– Так это от махры. Ночью не кашлял.
– Много ты понимаешь, сходи к проводнику, купи у него чаю горячего, нутро прогреть,– сказал поручик приказным тоном, достал из кармана медные деньги, бросил их на столик.
– Водка, гляжу, не греет?– спросил с усмешкой Ефим.
– Греет, только я осетриной закусывал. Пить хочу.
– Я схожу, только не надо приказывать.
– Ты чего, каналья! Страх потерял, фронтовику-офицеру перечишь! А что, если я тебе в зубы дам?
– От зубов дюже отскакивает, вашбродь, не надо,– Тимоха взял монеты и пошёл к проводнику, пошатываясь в такт бегущему поезду, набравшего предельную скорость, поглощая заснеженные версты.
Говор в вагоне поутих и в его середине, в перестук колес ворвался народный напев гармоники. Следом взвился задорный  голос инвалида – частушка.
Мне Георгия вручили – брата славно замочил.
Потому что он с совдепом на хозяйство нож точил.
Захватывая душу, последовал проигрыш известного всем мотива без слов и снова – голос:
Создалась у нас коммуна, в  ней полным-полно бродяг.
Пашня – ширь, а рук не густо. За столом полно трудяг.
В весёлом купе теснятся улыбчивые по такому случаю солдаты-фронтовики, перекрывая шум вагона коротким пока не смелым взрывом смеха. Тимофей принёс в кружке чай, поставил на столик, брякнул монетами – сдача. Прислушался к песне, к смеху. Понравилось, и отправился  туда, по-гусиному вытягивая шею, чтобы увидеть песенника. Инвалид, лихо растягивая трехрядку, выдавал куплеты сочным голосом.
Понарошку я воюю, но серьезно думаю,
Как бы сладить мне с невестой, с дамой пулей-дурою.
Я сижу один в окопе, словно барин во дворце.
Только жру сухой сухарик, а хотелось бы сальце.
Раздался дружный хохот с оттенками снисходительной насмешки, язвительности и ехидства. У Тимохи –  располагающая одобрительная улыбка. Он бы и сам подхватил, побаловал попутчиков своим тенорком, кабы знал слова.
Еду в теплом я вагоне, а колеса чак, да чак,
Говорят победоносно, на Москву идёт Колчак!
Штоф стоит на столике, на тарелочке балык,
На закуску мне сгодится самый главный большевик.
В вагоне вместе с проигрышем раздался лихой притоп. Ухарские выкрики, дружный хлоп в ладоши,  вместе с ним чей-то раздражительный смех.
– Наливай, братва, за упокой большевика!
Ефим вслушался в частушку и замотал головой.
– Рано, за проклятого безбожника за упокой пьют.  Он силён и жесток.
Я осенью с Чусовой от братишки меньшого известие получил. Вернее не от него, а от родителев  наших. Брательник от призыва в ихнюю армию скрылся в лесу, так его жену и дочку захватили и в лагерь какой-то, не выговоришь, концентрат…
           – Концентрационный,– подсказал поручик.
            – Истинное слово! Вот в него заключили, как заложников. Там тыщи баб сгрудилось, горемык православных. Грозились каждую десятую расстрелять, коли мужики их из лесу не выйдут и в красноармейцы не запишутся. Не поверили бабы, стращают, мол. Тогда палачи первую десятку старух порешили, а молодух, с ребятишками, пока не тронули. К мужикам в лес нарочных снарядили. Предупредили, не найдёте мужей, обманете, сотню завалим! Делать нечего, вышли мужики, записались в армию. А лагерь так  и не распустили, мол, чтоб записавшиеся с передовой не драпали, а ходили бы отчаянно в атаку, коль  драпанут – снова десятками в расход! Вот как армию сколачивают и в кулаке жестокости держат.
– Как же ты про это узнал?– с недоверием,  спросил второй крестьянин Никодим.
– А так, едва красных из Перми попёрли, я к родителям поехал, хотел забрать к себе. Дом у меня крестовый, теплый, всем места хватит. Отказались, внучку с невесткой решили ждать. Не звери же красные, живьём не сожрут, отпустят. До сих пор о них ни слуху ни духу.
– Они живьём не жрут,– зло, брызгая слюной, не сказал, прорычал поручик,– в землю нашего брата живьём закапывают, в лучшем случае – пулю в затылок.
Ты играй гармонь напевно, весели честной народ.
Коммунистов нам не надо, но не надо и господ!
Разухабисто долетела до рассказчика и слушателей частушка. Поручик, достал из саквояжа бутылку водки, торопливо распечатал её, и прямо из горлышка стал отхлебывать сорокоградусную.
– Не дай Бог, но без господ крестьянство, да что крестьянство – весь наш русский люд кровью умоется,– запальчиво зло сказал поручик.– Я и сейчас верен присяге царю и Отечеству, а вот надоела наша скотская застойная жизнь и нерешительность монархии в управлении страной. Часть нашего офицерства перекрасилось, линяет, как мартовские псы.  Нет у него той веры в Романовых, что была прежде. Разделены мы красными флажками охотничьей облавы. Как бы на рожон не напороться.
– Что ты, что ты, ваше благородие, белые армии жмут!– испугался Ефим.
– Пока жмут. Не тот человек   избран Верховным правителем. Ничего в стратегии не понимает– моряк он, ученый, а не строевой генерал.  Хватается за каждого генерала, познавая тактику боя и стратегию наступления. Дают ли ему эти недавно испеченные генералы правильное решение?  Нет и нет. Принимает ошибочную. А надо бы второго Корнилова в войска, да где его взять? Самый успешный генерал Анатолий Николаевич Пепеляев всего восемь месяцев назад носил погоны подполковника, не командовал даже дивизией. Но его отвага, энергия, преданность делу, способности дают возможность громить врага на своём фронте. Ему бы мощь всей армии! Адмирал не видит перспективу. Генерал Болдырев гораздо лучше подходил на должность Главнокомандующего. Я под его началом воевать начал, видел: до мозга костей военный он человек. Колчак его возле себя не оставил. Отправил в отставку, несмотря на голод в командирах.  Нет у него офицерского корпуса! Я молод, успел окончить военное училище, ротой командовал. А теперь офицерские погоны надевают просто смышлёные люди. В военных вопросах дуб дубом, а стучат себя в грудь, пьют, дебоширят,– Жолоб снова отхлебнул из горлышка.
– Однако, вашбродь, ты тоже прямо с горла отхлёбываешь,– заметил Тимофей с пренебрежением,– мне в зубы собрался дать.
– Без строгой субординации – нет сильной армии. Не понятно, поясняю: строгое подчинение низших чинов старшим. Без этого анархия и гибель армии, а вместе с ней и государству.– Жолоб задумался, стоит ли изливать маслом свою душу перед попутчиками? Тень неуверенности – поймут ли, упала на его сознание, перерастая в пренебрежение к малообразованным мужикам, но поручика зацепило солдатское непонимание необходимой армейской дисциплины, и он с прежним напором на личный опыт продолжил:
– Я был свидетелем развала сильнейшей императорской армии. Керенский – глава Временного правительства  ввёл в армии выборность командиров, заглавным органом поставил Совет рабочих и солдатских депутатов*. Смешно! Солдаты тут же перестали подчиняться офицерам. Дальше – больше даже казачьи части вышли из-под власти казачьих командиров и не
-------
*Имеется ввиду изданный в марте 1917 года приказ № 1.

смогли подавить большевиков, когда они захватили власть и не имели той силы для её защиты, что имеют сейчас.
– Я слышал, что пленные немцы, вооруженные большевиками преградили путь казакам,– не смело возразил Ефим.
– Потому и преградили, что корпус генерала Краснова был уже деморализован красной пропагандой. И на Пулковских высотах казаков встретил огонь немецких частей не так давно пленённых, но теперь, правильно, вооруженных большевиками.
– Выходит не зря ходят такие слухи про немцев?– сказал Ефим.
– Думаю, не зря. Узнаем, когда победим большевиков. У нас здесь не менее трудная загадка. Пленённые императорскими войсками чехи, вдруг тоже
оказываются до зубов вооруженными, когда пленные – всегда должны быть  обезоружены. С какой целью они уж полгода едут по Сибири во Владивосток на свою родину? Почему им не дают зелёную улицу, кто не даёт? Колчак? Не думаю, они ему перекрывают кислород на всём Трансибе. Скорее всего  союзники-англичане тормозят, сделав  корпус чехов козырной шестеркой, против некозырного туза – нашего адмирала.– Жолоб допил водку, поставил на пол бутылку.– Вот чёрт, разволновался, и водка не берёт.
Мужикам и Тимофею тоже не понятен вопрос с чехами. Поручик встал, закурил и пошёл, слегка пошатываясь в такт качки вагона в тамбур покурить и проветриться. Он долго не возвращался, возбуждая у мужиков интерес к продолжению разговора.
– Вашбродь, встревожил ты нас. У меня интерес большой: какая загогулина вышла с Брестским миром? – торопливо задал вопрос Ефим, когда  Жолоб вернулся хмурый с тусклым светом в глазах, со взлохмаченным пшеничным чубом, словно человек с кем-то бодался и вышел из схватки изрядно помятый.
– Брестский мир – это результат разложения армии при помощи пропаганды и агитации под лозунгом «Долой войну». Глава большевиков Ленин со своей бандой продал Россию немцам, хотя до победы оставалось сделать один шаг, и она в итоге досталась нашим коварным союзникам. Мало того, что отрезанные от страны громадные территории оказались под немцами, так большевики обязались выплатить шесть миллиардов марок контрибуции.
– Батюшки, это какие деньжищи! – с недоверием воскликнул Ефим.– Сколько скота можно купить, жаток, сеялок, плугов!
– Деньги громадные, но чтобы вы могли представить размах убытков, я могу назвать вам объём некоторых товаров, что вывезли немцы за пять месяцев.
– Откель знаешь?
– Я летом скрывался у родного дяди в Питере. Он служил в торговом департаменте. В его отдел ручейками стекались все сведения о товарах, проданных за границу. Пришли большевики, сначала департамент разогнали, руководителей, как класс буржуев  расстреляли, потом собрали  рядовых специалистов.  Заставили навести учёт. Вот ты, Ефим, сколько берёшь пудов с десятины?
– По всякому, в среднем шестьдесят-семьдесят пудов.
– Не буду спрашивать, сколько десятин сеешь, сам прикидывай. Немцы по сведениям моего дяди вывезли из оккупированных областей 60 миллионов пудов зерна, крупяных продуктов и семян масличных культур, 500 миллионов штук яиц.
– Погоди, вашбродь, дай сообразить. Прошлой осенью я с сыном намолотил тыщу пудов с небольшим гаком. Как же мне эти миллионы разделить на хозяйства? Не соображу.
– Я подскажу тебе,– Жолоб вынул из нагрудного кармана кителя записную книжку с коротеньким карандашом и принялся считать.– Пять с половиной тысяч хозяйств, таких как у тебя ограбили. Это только учтённый хлеб, а сколько ушло неучтённого, одному Богу известно.
– В нашей губернии столько хозяйств не наберётся. Считай, половину Сибири обесхлебили бы! Как же они могли столько хлеба у народа хапнуть.
– Не забывай, Ефим, что большевики почти с первых дней стали у крестьян хлеб выгребать. В хлебородных губерниях, можно сказать, породили голод. Почти три миллиона пудов рогатого скота в живом весе отправили оккупанты в Германию. Это, это – поручик подсчитал – в среднем одиннадцать-двенадцать тысяч голов крупного рогатого скота.
– Мой младшой сынок Митрий погиб в германскую, царствие ему небесное,– сказал Ефим, крестясь,– мало им крови пролитой, так до нитки оставшихся людей обирают.
– Это далеко не всё, Ефим, эшелон за эшелоном идёт отборный лес, железная и марганцевая руды, сталь, чугун. Эти объёмы исчисляются десятками миллионов пудов. За наши богатства мы головы клали на фронтах, а большевистские  ублюдки его транжирят. И кто знает, что ещё будет впереди. В Петрограде своими глазами видел вооруженные полки немцев, венгров, латышских стрелков, китайских наёмников, кроме того на автомобилях разъезжают и грабят население пришлые из-за океана банды с кольтами. И всеми руководят комиссары-евреи, поголовно взявшие славянские фамилии для маскировки. Красногвардейцев из рабочих и матросов там единицы. Они растворились среди иностранцев, хотя большевики всюду трубят, что власть взяли восставшие рабочие и матросы.
– Полгода совдепия в Сибири верховодила,– сказал молчавший всё это время Тимофей,– а сколько народу от неё пострадало. Мой зятёк Иван в Томске учился на хирурга, рассказывал мне, как грабили  богатых людей. Даже банки и церкви потрошили, как кур.
– Зацепил я вас. В роли агитатора, – усмехаясь, кривя губы, сказал поручик. Он видел, с каким жадным любопытством слушают его попутчики. Из соседних купе, слева и справа тоже подсели на лавки, встали в проходе, навострив уши и хмуря лоб.– Вот о чём надо народу расписывать всюду. А у Колчака в этом вопросе глухота. Возьми винтовку, без патрона она стрелять не будет. Надежда на штык? Одним штыком врага не одолеешь. По старинке живёт, без агитации, а убедительное слово – бьёт точнее пули. Отворачивается от него народ, не умеет он с ним говорить, ничего нового не обещает!– лицо поручика покрылось пунцовыми пятнами, с досадой махнув рукой, он встал и снова удалился в тамбур, оставив с растревоженными душами мужиков, с унынием  и отчаянием, словно после пожара на личной усадьбе. Никто из них не знал, как действовать дальше, кроме  как находиться в обычном самотёке событий. Больше каждого, да и вместе взятых, поручик понимал, что так бороться с противником дальше нельзя, не завоевав среди простого народа симпатию и поддержку, представители которого были перед ним. Требовалась своя привлекательная программа строительства новой жизни в обновлённом государстве, отличительная от той прежней, императорской и отличительная от программы большевиков. Колчак же уповал на то, что всё решит война и наведёт порядок в государстве. Не покидавшие адмирала надолго советники Антанты вторили ему, хотя понимали тупиковую надежду только на одно оружие без агитации и пропаганды своего, нового видения в построении обновленного общества. Его этого видения, не было. И если бы Ефим спросил поручика, как дальше обустраиваться, ответил бы:
« Бог нам сказал: я вам дал землю, владейте ею, пользуйтесь  её плодами,  обогащайтесь. Иными словами, землей должен владеть тот, кто её умеет обрабатывать с полной поддержкой государства. Этот лозунг вызвал бы симпатии у большинства населения – крестьянства. Только полный справедливый союз со всеми слоями населения – путь к восстановлению порядка и свободы».

К Омску подходили в предвечерний час. Солнце поджаренной лепёшкой висело низко над лесом, готовое нырнуть на ночной покой. За окном безветренно, студёно. Стекло затянуто узорами каких-то неведомых южных лесов. Тимофей несколько раз протаивал пальцами махонькое пятнышко, припадал глазом к холодной точке, наблюдал за бегущей навстречу тайгой. Вдоль дороги и у кромки леса плотно бугрились сугробы, кое-где со следами лис – охотницами за мышами, которые доступнее в придорожной полосе.  Глубокие следы сохатого вызвали  у Тимохи наивный восторг.  Увиденное он сообщал пассажирам, которые слушали его без интереса. Наговорились за дорогу вдоволь, рассказали о себе почти все истории жизни. Не прочь послушать поручика, но он завалился на свою постель, отвернулся и уснул.
– Через полчаса, граждане пассажиры, пребываем в Омск. Приготовьте свою кладь, чтоб  без толкотни покинуть вагон,– донёс проводник свои указания.
В вагоне зашевелились. Вдруг заскрипели вагонные тормоза, паровоз неистово засвистел и резко остановился.
– Что за чертовщина?– выругался поручик, усаживаясь на полке.
В морозном пространстве раздались крики, выстрелы, топот. В вагон ворвались  в полушубках, ватниках, валенках похожие на чертей косматые мужики, на шапках у них, Тимофей заметил, пришита зелёная полоска материи.
– Граждане пассажиры, все  деньги, ценные вещи, хлеб, продукты, оружие – кладём на полки. Не подчинишься – расстреляю на месте!– орал в распахнутом кожухе мужик, на груди у которого рябила тельняшка. В  мосластой  руке – парабеллум. В простенках купе быстро встали вооруженные винтовками и пистолетами с зоркими и дерзкими глазами, похожие на дикарей,  налётчики.
– Шевелись! Выворачивай карманы, не заставляй меня пускать  пулю в лоб!– гремел на весь вагон голос матроса.– О-о! Да тут полвагона недобитых колчаковцев,  с них и взять-то нечего! Разве что у господина поручика бумажник с часиками, да портсигаром разжиться можно. Но у меня с ним будет особый разговор,– матрос дважды выстрелил для острастки в оконное стекло, разнося его вдребезги.
– Батюшки, кто вы такие, за кого стоите?– взмолился Ефим,– я обыкновенный хлебороб домой еду. Не оставьте без куска хлеба!
– Ты что, ослеп, не зришь, кто мы?– мужик показал на шапку с зелёной лентой.– Нам разбираться некогда  кто ты такой, за кого глотку дерёшь. Мы бьём и красных и белых! Выворачивай карманы!
В середине вагона взвился высокий голос инвалида:
– Ты мне в харю дулом не тычь! Гармошку не дам! Не хочу, чтоб моя люлька досталась вражьим ляхам!* Она меня на германской всюду сопровождала. Без ноги, без гармошки мне жить не можно! Стреляйте на месте!– он растянул гармошку, прошёлся по клавишам, нервно запел:
----------
        *Гоголь Н.В. Из повёсти «Тарас Бульба»

Трусят красные, трусят белые,
А зелёные – люди смелые.
Инвалида войны берут за шиворот,
Полетит душа его в рай навыворот.
А Георгия – со груди долой!
Чем похвастаться, коль приду домой?!
– Стой, молчать!– раздался зычный рык матроса,– инвалида не трожь! Я сам в японскую кровь проливал. А ты, ваше благородие, пошёл вперёд, я с тобой на улице разберусь!– поручик побледнел, напрягся всем телом.– Ты не кочевряжься, не пойдёшь, я тебя прямо здесь пришью!
Жолоб сгрёб в руки шинель, набрасывая её на плечи, стал протискиваться вдоль свирепых налётчиков, спотыкался, задевал локтями за перегородки купе, двигался, словно по убродному снегу, подталкиваемый злобными окриками матроса. Тимофей смотрел вслед поручику повлажневшими от жалости глазами, понимая, что Жолоб идёт в свой последний путь.
Зелёные бандиты быстро ободрали пассажиров, похватали мешки с полок и под гул людской покинули вагон. Через минуту морозный воздух за вагонами вспороли выстрелы, перекрыв  взвинченные нервные крики. Тимофей, сунув голову в разбитое окно, увидел, как хромой  и улыбчивый средних лет унтер-офицер из соседнего вагона, с которым он набирал на станции кипяток, от выстрела упал навзничь.
В душе взвился немой вопрос: «За что убили невинного человека?»
– Унтера пристрелили, унтера!– прокричал Тимофей, пытаясь увидеть Жолоба, идущего перед матросом, ожидающего смерть в затылок.  Поручик неожиданно выхватил из кармана своей шинели пистолет и почти в упор всадил в голову матроса пулю,  следующую  – во второго бандита и ринулся к паровозу. Кто-то пытался преградить дорогу поручику, но он расчищал себе путь меткими выстрелами. Опомнившиеся бандиты  открыли огонь по бегущему, но Жолобу удалось вскочить на подножку паровоза, и тут пуля достала его в ляжку. Он ввалился в кабину и крикнул машинисту: «Гони!»
– Куда же гнать, на путях лесины!
– Гони, иначе пристрелю! – поручик, не смотря на шквальный огонь зелёных по паровозу, выстрелил во вскочившего на подножку с перекошенной злобой лицом бородатого мужика с винтовкой в руке.– Гони, иначе последняя пуля твоя.
Машинист повиновался. Дав свисток и полный пар, окутывая облаком паровоз, состав дернулся и покатился вперед, сбрасывая с рельсов и хрустя ветками поваленных сосен. Поручик крепко держал дверцу, по окнам кабины глухо защёлкали пули, рассыпая их в мелкие брызги. Машинист присел, а помощник бросил в топку лопату угля. Жолоб, дав выстрел наугад в бегущих бандитов через расколотое окно, вынул из шинели запасную обойму, зарядил пистолет и, стоя на колене, стал метко отстреливаться от наседавших. Поезд набирал ход. Бандиты, не желая умирать от разящих выстрелов офицера, отстали. Жолоб облегченно вздохнул. Внезапно кочегар вскрикнул и, выронив лопату, упал на ворох угля, словно собрался ползти по-пластунски. В ту же секунду Жолоб увидел двух бандитов в углярке с пистолетами, в лохматых бараньих шапках. Поручик вскинул пистолет и всадил  пулю в первого налетчика. Второй выстрел его слился с выстрелом второго бандита. И оба стрелка  с пулями в груди рухнули навзничь. Поезд набирал ход, разбрасывая по колее дороги беспрерывный звучный гудок. Машинист, озираясь на поручика, увидел, как губы раненого окрасились кровью. В углярке безжизненно распластались два тела.
– Ах ты, Господи, не сберёг ты смелого человека! И Ваньшу моего не сберёг! – машинист потянулся к своему помощнику, попытался перевернуть его на спину, тот застонал. – Живой! Глядишь и оклемается.
Впереди показался пригород Омска.
Тимофей не видел всей драки и не знал в эту минуту всего, что произошло, но его молодая душа, не знавшая насилия человека над человеком, помертвела от расправы над улыбчивым и безобидным унтером. Ефим и Никодим, обобранные и напуганные, больше страдающие за потерю своего добра, нежели за смерть незнакомого   иного сословия человека, воспаленно смотрели перед собой, плохо реагировали на шум возбуждённых пассажиров. Никто из них не знал, хотя и догадывались, что впереди их ждёт продолжение того великого безумия, именуемое гражданской войной, жестокого братоубийства и разорения, не знал, наступят ли годы созидания и то счастье, обещанное узурпаторами власти.


9.
Собравшимся офицерам в Ставке Верховного правителя была доложена общая обстановка на фронте. План генерального наступления строился на анализе разведданных состояния сил противника и мобильности своих частей. Согласно грамотной тактике сил для наступления далеко не хватало.  Из всех донесений был сделан вывод, что Восточный фронт Красной Армии имеет сильные фланги, особенно на юге и слабый центр, что давало возможность Русской армии нанести удар в этом направлении. При верстке стратегического плана среди офицеров штаба Ставки особых разногласий не было, хотя высказывалась мысль нанести главный удар с Пермского плацдарма, усилив Северную группу войск под командованием Пепеляева, поскольку правобережье Камы на широком участке  прочно удерживали войска сибиряков.
– Считаю, самый перспективный участок генерального наступления северный фланг,– взяв слово, говорил генерал Пепеляев.– Здесь достаточно удобная сеть железной дороги, а также гужевые тракты, реки, по которым можно быстро перебросить дополнительные силы, создать мощный штурмовой кулак и стремительным маневром соединиться с войсками генерала Миллера. Затем быстро пополнив атакующие силы резервом, нанести решающий удар объединенными силами на Москву. До неё  всего тысяча километров.
 Здравая аргументация молодого генерала смутила некоторых офицеров, но штаб фронта настаивал на предложенном варианте Ставки.  Верх взял соблазн  ударов на двух направлениях: на Пермско-Вятском  для соединения с архангельской группой войск и Самаро-Саратовском навстречу войскам Деникина, освобождая от противника стратегически важную артерию – Волгу с крупными людскими резервами и материальными ресурсами. При успехе в дальнейшем предполагалось развивать наступление на Москву с севера, с востока и с юга казачеством. При этом Ставка Колчака не располагала исчерпывающими данными о силе противостоящего противника, его резервов, полагая, что они будут вынужденно использоваться против Добровольческой армии Деникина, который признал верховенство Колчака. Между тем,  силы большевиков множились от тотальной мобилизации населения центральных густонаселенных  областей, и к лету  армия превысила полтора миллиона человек. У Колчака же на всем огромном протяжении восточной части России численность достигала лишь в полмиллиона солдат и офицеров с беспокойным тылом, организованного большевистским подпольем опасного партизанского движения. Непосредственно на передовой было сосредоточено 135 тысяч солдат и офицеров.

В эти февральские дни командующий Добровольческой армией генерал Деникин, медленно продвигаясь  по Дону на север, наращивая удар на Харьков и Курск,  со стороны Ставрополья на северо-восток к Царицыну писал Колчаку.
 «Жаль, что главные силы сибирских войск, по-видимому, направлены на север. Соединённая операция на Саратов дала бы огромные преимущества: освобождение Уральской и Оренбургской областей, изоляцию Астрахани и Туркестана. И главное – возможность прямой, непосредственной связи востока и юга, которая привела бы к полному объединению всех здоровых сил России и к государственной работе в общерусском масштабе».
Адмирал, по сути своей флотоводец, без опыта сухопутных сражений не смог понять преимущества одного концентрированного удара на Саратов. Были нарушены условие военной доктрины: наступающий должен иметь если не троекратное превосходство сил на главном направлении, то хотя бы просто значительное, чтобы разящей стрелой пробить брешь в обороне и вводить туда все имеющиеся резервы, развивая успех. К тому же исчерпывающих сведений о силе красных  в Ставке не было.  Колчак оставил без внимания пожелания опытнейшего русского генерала. Генеральный план был уже принят на совещании, а переверстывать его у Верховного правителя не хватило  духу  и твердости, как не хватило  прозорливости хода будущих операций. Более того этот сверстанный план горячо поддерживали союзники.               
Колчак уверовал в своей правоте, потому что контрудар красных в январе с целью вернуть Пермь и Кунгур под свой контроль захлебнулся. Первый контрудар 19 января  на Пермь нанесла с юга – 2-я армия,   21-го с запада – 3-я армия, а вспомогательный на Красноуфимск – ударная группа 5-й армии. Однако, отсутствие превосходства в силах, поспешность в подготовке наступления не позволили  красным армиям выполнить поставленные им задачи. Потеснив Сибирскую армию белых в среднем на тридцать километров,  не сумев прорвать фронт, красные войска перешли к обороне.
Противники ждали весны и тепла, чтобы провёсти перегруппировку сил и  развернуть сражение – продолжить братоубийственную бойню русского народа спровоцированную  садистски настроенной весьма образованной небольшой группой людей никогда не любивших ни Россию, ни его народа, истинная цель которых никогда не афишировалась. Но  вскоре она была ярко окрашена – это ограбление страны, расчленение её территории на отдельные части, внедрение в них иностранных концессий для выкачки богатства  из недр белыми рабами, организованных в трудовые армии.  И напротив, лживая цель преподносилась, как будущая счастливая жизнь свободного от эксплуатации народа при народной власти, рекламировалась пропагандой денно и нощно. Руководство Белого движения понимало истинную цель узурпаторов, нависшую угрозу над Россией, но в отличие от красных, пропагандой занималось слабо, не могла привнести людям новые идеи будущей жизни, а лишь стремилось уничтожить с точки зрения прежней власти и нравственности, зарвавшиеся уголовные элементы, каким считало большевизм.
Первые очистительные артиллерийские залпы белых армий под водительством Колчака прозвучали в первых числах марта, возвестив начало генерального наступления, упредив удар красных армий, развернутых на тысячно верстном пространстве с юга от Уральска, на север до Вятки*.
-------
*Ныне г. Киров

Армии Колчака ударили встык между левым флангом 5-й и правым 2-й советских армий, что во многом определило успех дальнейших действий. Перейдя в наступление, войска стали быстро приближаться к Волге.  Правофланговая Сибирская армия начала наступление на Вятском направлении и соединилась с войсками Архангельского правительства в районе Колтас.  В апреле взяла Воткинский завод, Сарапул, Ижевский завод. Правительство севера тут же признала верховенство адмирала Колчака.
Успех этот был достигнут на пределе возможного. Сильно истощились
боеприпасы, они были в основном трофейные. Пепеляев надеялся пополнить запасы  через Миллера, зная, что в Архангельске склады переполнены оружием разгромленной императорской армии. Пепеляев горел желанием встретиться с генералом Миллером и решить все вопросы снабжения. Его порыв оказался мальчишески наивен, поскольку в Котлас пробилась небольшая малосильная часть, штаб же находился в Архангельске. Пепеляев попытался усилить своими частями северян, но под напором красных сам перешёл в оборону, послав в подкрепление лишь усиленную разведку.
Для связи с Пепеляевым прибыл офицер для поручений от генерала Миллера. Доложив о прибытии и обменявшись приветствиями, Анатолий Николаевич высказал предположение, что  архангельская армия хоть и малочисленная, но  должна быть весьма боеспособная, поскольку хорошо оснащена.
– Нам не хватает боеприпасов, мы испытываем голод на снаряды.
– У нас боеприпасов тоже в обрез,– отрезал подполковник.
– Как, мы знаем, в порту  настоящие горы императорского оружия!– воскликнул, недоумевая генерал.
– Его вывозят англичане, мы  берём его с боем. Нас предаёт архангельское проанглийское правительство.
– В таком случае мы грубо ошиблись, взяв северное направление удара, рассчитывая на поддержку вашей армии и союзников.
– Боюсь, что именно так.
Опасения Пепеляева вскоре оправдались. Боясь усиления северной группировки войск, в стык  соединившимся группировкам белых ударила усиленная 5-я армия и разорвала слабую перемычку, погнала  малочисленные части Миллера назад. Вскоре  архангельское правительство, бросив город, погрузилось на английский линейный корабль и бежало в Англию. Крупные остатки вооружения на складах Архангельска достались Красной Армии. Пепеляев продолжал удерживать позиции, контратаковать и даже продвигаться на запад, в целом улучшая оперативную обстановку фронта.
Части Западной армии генерала Ханжина в марте взяли  Бирск, Уфу, Стерлитамак, в апреле заняли Мензелинск, Белебей, Бугуруслан, Бугульму и Набережные челны, что значительно превысило осенние потери территорий  и вышли на подступы к Казани, Самаре, Симбирску заняв значительные территории с важными промышленными и сельскохозяйственными ресурсами. Население этих областей превышало пять миллионов человек, открывало армиям Колчака прямую дорогу на Москву. Здесь можно было пополнить войска новой мобилизацией, запасы продовольствия, обмундирования, а главное обеспечить войска боеприпасами.  Получив от советской власти горькую пилюлю реквизиции имущества состоятельных горожан, а также мелких собственников и торговцев,  безжалостной продразверстки в селе – население принимало колчаковцев терпимо. Однако в полной мере Колчак не смог воспользоваться достигнутым успехом. Распутица затормозила переброску резервов, а Красная Армия наращивала стойкость своих полков жесточайшей дисциплиной с применением заградительных отрядов, расстрелом дезертиров.
Очистив от красных сначала  Воткинский, а следом  Ижевский заводы, командующий Северной группой войск генерал Пепеляев столкнулся с массовым дезертирством со стороны большой группы солдат, сформированных зимой из ижевских и воткинских повстанцев. Парадокс заключался в том, что осенью до подхода сибиряков они потерпели жестокое поражение от 2-й армии во взаимодействии с Особым отрядом 3-й армии и Волжской флотилией красных.  В конце ноября разрозненную, плохо обученную группу рабочих красные части теснили с трех сторон. Огонь артиллерии, фланговые удары пулемётных рот при поддержке огня с речных судов выбивали  повстанцев. Перейдя в решительную атаку, красные смяли рабочий отряд, и те беспорядочно отступая, ушли в знакомые для них леса. Вскоре  от сильных снегопадов и последовавших за ними крепких морозов, фронты противников замерли, впав в медвежью спячку. Отряд, имея ограниченный запас продовольствия, видел своё отчаянное положение. Через несколько суток бездействия в горной таёжке, обогреваясь кострами, люди стали продвигался в сторону Перми, где по некоторым сведениям, красные терпели поражение от ударной группы сибиряков. В декабре измотанные, голодные он вышли к белым частям и влились в одну из бригад.
Теперь вместе с атакующими подразделениями, войдя на свою территорию и заняв Ижевск, бригада  стала таять как шальной весенний снег. Командир бригады Головасин,  забил тревогу: куда исчезают его солдаты. Стали разбираться, задержали нескольких ижевских мужиков, допросили.
– Мы отбили родное гнёздышко от большевиков, хватит. Больше воевать нам незачем.
– Пусть другие отбивают свои города  и деревни.
– Вы это серьёзно?
– А то как же. В армию  директории мы вступили до Колчака.  Дюже лютыми показались нам большевики. Заставили работать по двенадцать часов, а обещали – по восемь. Мол, военное время. Военное время и при царе было, а работали меньше с хорошим жалованием*.
– Если мы дальше не прогоним красных, дурьи ваши головы, они снова вас возьмут за шиворот,– распыляясь гневом, гремел комбриг басом,– наша цель  – Москва. Полная победа над большевиками. Так что становитесь в строй.
-------------
*На сколько же тяжко жилось рабочим Ижевского и Воткинского заводов при императоре? Средняя зарплата – 320 руб. в год, – 27 руб. в месяц. Для наглядности перерасчет на современные деньги - 421 187 руб. в год, в месяц – 35 тысяч. На питание семья из четырех человек тратила до 18 тыс. руб. и 10 тыс. на аренду жилья. Почти третья часть квалифицированных рабочих получали по 66 тыс. рублей в месяц. Кроме того рабочие имели земельные участки для посадки картофеля, овощей, выращивание фруктов. Фунт серого хлеба стоил 2 коп. белого – 5, сала – 22 коп., одно яйцо – 1 коп., сапоги – 6 рублей.  На современную зарплату рабочего в 30 тыс.руб. можно купить в среднем 1200 булок по полкило, а «закабаленный царским режимом» иживец мог купить белого хлеба в пять раз больше. А поскольку хлеб есть валюта валют, то рабочий   тогда жил сытно, одевался прилично. Об этом надо было трубить пропаганде Белого движения денно и нощно. Не трубили.

В строй вставать не хотели, однако за дезертирство уши оборвут, чего доброго поставят к стенке.
– Как-то мы неправильно оценили ижевские советы, – судачили меж собой рабочие Ижевского завода, – вроде добрые намётки у мужиков были: работать не на хозяина, а на себя. Там все ровня нам, выборные из нашей косточки.
– У Колчака насмотрелись на порядки, мордобоем занимаются господа-офицеры.
– А лучший кусок из нашего пайка пропивают, а нам – фиг с хреном достаётся.
– Какая у Колчака цель? Вот главный вопрос, а цель – прогнать  большевиков и установить прежние порядки – барские. Советы обещали равноправие и справедливость,– раздавались голоса,– заводы отдадут рабочим.
– Не понятны мне ваши сказы, братцы, перемешалось всё в башке, – говорил токарь Шурка сухой, как стропило. – Чей будет токарный станок, на котором я с Гришкой посменно вкалывали? Мой или Гришкин станет? Станок уж на ладан дышит, ремонт капитальный требует. Смогём ли его подшаманить?
– Тут без капиталу нельзя. Прежде ремонт слесари вели, а теперь? Кто им платить будет?– ломал голову Гришка.
– На то будут отпущены ремонтные деньги советской властью. Об этом мне говорил знающий человек. Задуматься нам надо за кого воевать!
– Я, браты, был в разведке, – стал рассказывать Петро Карташов. – Засели мы в сарае без крыши на краю хутора, наблюдаем за красными. У них кухня на колесах ротная, варят похлебку. Бойцы рядом – час обеденный. Получили порцию, сели на землю, мнут за обе щеки. Подошёл комиссар и говорит: «Совместим приятное с полезным. Проведу политинформацию». Ловко говорил комиссар. Я многое что запомнил. «Главная цель у коммунистов,– говорил он,– передать власть народу. Землю – крестьянам отдадим, фабрики – рабочим. Пусть сами куют своё счастье».
– Об энтом мы и без тебя знаем, – перебил рассказчика токарь Шурка.
– Знаешь, а пошто к белым подался?– не сдавался рассказчик.– Тот комиссар говорил, что управлять страной будет народ, то есть мы, те, кого выберем мы сами. На заводе, в волости, в уезде, в губернии – всюду будут выборные люди. Кому, спрашивает комиссар у бойца, ты  протянешь руку бедняку или кулаку? Бедняку. Кулак твои руки на себя заставит работать. Он твой враг, эксплуататор, как и вся буржуазия. Мы её уничтожаем, как класс. Об этом пишет главная газета «Правда». Общество будет у нас бесклассовое, равное во всем. Работай, создавай семью, живи счастливо!
– Его слова, что соска пустышка для ребенка. Обманка,– не согласился с рассказчиком токарь.– Больно просто у него всё.
– Просто, а бойцы поверили ему, дружно хлопали. Будь я один там, вышел бы к ним, встал в ихний строй.
– Шкура ты!– обругали рассказчика Петра, и к нему пропал интерес.
О дезертирах и смуте телеграфом доложили Колчаку.
– Как будем поступать с дезертирами?
– Судить!– был однозначный ответ.– Застрельщиков – расстрелять!
– Солдат набирается больше тысячи. Никто из них не давал присяги на верность Белой армии. О них знает вся бригада. Она взбудоражена, – доносил комбриг Головасин командующему Северной группой войск генералу Пепеляеву. – Того и гляди на штыки офицеров поднимут.
– Этот тихий бунт мог бы не быть, если бы в армии была поставлена на широкую ногу пропаганда, в которой бы раскрывалась суть большевизма на примере начавшегося ограбления территорий совдепами. Большевики –  агитаторы  воинственные, учиться у них надо с опорой на нашу ведущую партию кадетов,– с горечью говорил Пепеляев, – но Верховный партии не признает, они можно сказать запрещены.
Бывших повстанцев удалось быстро повязать. В течение суток, большинство разбежавшихся по домам  рабочих, а теперь солдат, было арестовано. Скрыться в лесу удалось немногим. В Ижевске их заперли в холодных заводских складах и стали дознаваться, кто стоял у истоков смуты. 
Следователь прокуратуры черноусый и лобастый средних лет офицер с усиленной охраной казаков приглашал поочередно в конторку склада мужиков и всем задавал один и тот же вопрос:
– А скажи,  кто первый решил дальше не драться с красными?– при этом он располагающе улыбался, дымил папиросой, или отхлебывал из фарфоровой кружки дешёвый суррогат кофе.
– Я почём знаю, ваше благородие? Я сам по себе решил остаться дома.
– Так не бывает, чтобы все одновременно так подумали,– возражал следователь,– кто-то же надоумил. Может быть, ты про себя подумал, а вслух сказал?
– Никак нет, ваше благородие, вслух высказывался Петро Карташов.
– Кто ещё вслух говорил?
– Кто теперь разберёт.
– Ну, иди, любезный, да никому про Петра не говори.
Из показаний всё сошлось на группе из десяти человек, сочувствующих большевикам. Их посадили в тюрьму до суда, остальным предложили вернуться в строй, искупить вину кровью, в противном случае упирающийся предстанет перед судом как дезертир. С ним разговор короткий.
Слух о предстоящем военно-полевом суде над ижевскими и воткинскими повстанцами облетел всю Сибирскую армию. Его решения повергло солдат в уныние – одна группа дезертиров была приговорена  к расстрелу, другая к публичной порке розгами. Затем наказанных мужиков расформировали по разным подразделениям.
Токарь Шурка попал в группу для телесного наказания. Его напарник Гришка – тоже. Шурка смело шагнул из шеренги солдат к плахе, пристроенной во дворе казармы в качестве ложа, подмигнул даже казакам, что стояли по обе стороны лобного места с розгами в руках, готовые связать руки мужику под плахой, чтоб не убежал прежде времени.
– Не трож, сам лягу, – сказал токарь, спуская штаны с мягкого места, – сраму больше, чем боли.
– Ну, гляди, смельчак.
Закусив губу, он без крику и стонов получил свои двадцать розог, встал, натягивая штаны.
– Спасибо, браты казаки, за науку. Теперь буду думать не задницей, а головой. Смелей, Гришка, скажи спасибо, что не шлепнули, как Петьку Картоша.
– Рады стараться, – загоготали казаки, – ежели случится ещё нужда, приходи, зараз ввалим.
 
10.
Весеннее наступление произвёло сильное впечатление на современников, авторитет Колчака поднялся очень высоко.  Буржуазные и общественные круги России воспрянули духом в надежде на скорую победу над большевиками, освобождение от кровавого мрака, в который была погружена империя по самое горло. Губернаторский дворец в Омске, где находилось правительство, осадили русские и зарубежные журналисты, жадные до новостей с фронта. Но не только эти вопросы волновали прессу, а политические аспекты, какие могут быть извлечены из победного шествия армии. Премьер-министр Российского правительства Вологодский дал  пресс конференцию.
Омская газета «Сибирская жизнь» 29 апреля писала: «Премьер-министр Вологодский верит в звезду Верховного правителя.  К осени его армии возьмут Москву, очистят её от всевозможной гнили, в связи с чем, я  уже начал заниматься предстоящими выборами в Национальное собрание».
– Каким партиям будет отдано предпочтение?– раздался вопрос.
– В Национальное собрание войдут только здоровые силы, способные восстановить в стране законность и порядок. Прекратится братоубийственная война. Все силы будут брошены на подъём экономики.
– Как отреагировали на  весеннее наступление Восточного фронта за рубежом?
– Александра Васильевича Колчака поздравили с успехом премьер министр Франции Жорж Клемансо, военный министр Великобритании Уинстон Черчилль, министр иностранных дел Франции Пишон, – браво отвечал Вологодский.
Возросший авторитет Колчака  подтолкнул Антанту на оказание помощи. Но она совершенно не устраивала Верховного правителя. И он вновь и вновь писал союзникам о том, в чём больше всего нуждается его армия. Извещал также, почему на деньги, выделенные им из золотого запаса, оружие, продовольствие оседает в чехословацком корпусе и не доходят в полной мере до адресата. На что следовало гробовое молчание.
В конце мая 1919 года Главнокомандующий вооруженными силами юга России генерал Антон  Иванович  Деникин признал власть адмирала Колчака как Верховного правителя Русского государства и подчинился ему как Верховному главнокомандующему Русской армией. Вокруг Колчака были созданы единые вооруженные силы, образовалось Российское государство, состоявшее из трёх разрозненных частей.
– Не мне оценивать и не мне говорить о том, что я сделал и чего не сделал,– говорил в эти дни адмирал. – Но  знаю одно, что я нанёс большевизму и всем тем, кто предал и продал нашу Родину, тяжкие и, вероятно, смертельные удары. Благословит ли Бог меня довёсти до конца это дело, не знаю, но начало конца большевиков положено. Весеннее наступление, начатое мною в самых тяжёлых условиях и с огромным риском в ходе весенней распутицы, явилось первым ударом по Советской республике, давшее возможность Деникину оправиться от неудач  и начать в свою очередь разгром большевиков на юге…

На успехи Белого движения на Востоке России резко отреагировал партийный вождь и председатель Совета Народных Комиссаров Ленин. Он объявил Колчака главным врагом Советской республики и призвал: «Все силы на борьбу с Колчаком». Летом 1919 года  Советское правительство назначило премию в семь миллионов долларов за голову Колчака, словно он был бандит с большой дороги. Красные комиссары бросились в формирующиеся  войска разъяснять суть колчаковщины: прежде всего это возврат старых порядков, кровавая расправа над восставшими и дальнейшая  эксплуатация народа. Они не были голословными, приводили примеры  подавления восстания подпольщиков в Омске, расстрелы тысяч сторонников советской власти в Екатеринбурге, порку рабочих в Удмуртии и призывали бойцов к революционной дисциплине. Ленин же отмечал, что дисциплина в Красной Армии должна быть выше всех капиталистических стран мира. «Товарищ Троцкий ввел в войсках смертную казнь, мы будем одобрять. Он вводит её путем сознательной организации и агитации коммунистов».
          Военный и морской комиссар, фактический создатель Красной Армии Лев Троцкий* телеграфировал в Царицын, где находился штаб Северо-Кавказского военного округа: «Требую соблюдения строжайшей дисциплины. Хулиганы, озорники, мародеры должны беспощадно разоружаться и заключаться в тюрьму, а при сопротивлении — расстреливаться. Честные красноармейцы должны действовать только с рабочими и крестьянами всей страны. На начальников и комиссаров отрядов возлагаю ответственность за поведение их частей. Задача Красной Армии — охранять Дон и Кубань от внешних и внутренних насильников и обеспечивать продовольствие голодающей стране».
Вскоре Троцкий показал свою несгибаемую волю и революционность. Совершив внезапное нападение на Свияжск, белые разгромили подразделения  2-го Петроградского полка и уничтожили бронепоезд «Свободная Россия». А сам военмор едва не попал в плен. Нападение отбили охрана Троцкого, писаря, телеграфисты, санитары и прислуга бронепоезда военмора, на котором он разъезжал по фронтам, а также прибывший им на помощь отряд моряков. Военный трибунал, вершивший суд над 2-м Петроградским полком, приговорил каждого десятого к расстрелу, в том числе коммунистов, командира и комиссара полка.  Это было сродни древности, когда в монголо-татарской армии существовал закон: отступит сотня – ломали хребты десятку, отступит тысяча – уничтожали сотню воинов.
В армии Колчака дикой жестокости по отношению к своим войскам не было. Хотя большевистские пропагандисты изображали Колчака как изувера, вешателя, правителя с садистскими наклонностями, а равно таковым и его офицерский корпус. Многие лидеры большевиков же в своём кругу называли Колчака «маргариновым диктатором». Ирония направлена в адрес мягкости его режима, по сравнению с советско-большевистским.
-------------
*Кто же такой Лейба Давидович Бронштейн-Троцкий? В официальной биографии это советский партийный и государственный деятель. Родился 7 ноября 1879 года в селе Яновка Елисаветградского уезда Херсонской губернии (Украина) в зажиточной семье. С семи лет посещал еврейскую религиозную школу, которую не закончил. В 1888 году он был отправлен учиться в Одессу, затем переехал в Николаев, где в 1896 году поступил в Николаевское реальное училище, а по его окончании начал посещать лекции математического факультета Одесского университета. Здесь Троцкий сошелся с радикальной, революционно настроенной молодежью и принял участие в создании Южнорусского рабочего союза, куда входили его соотечественники по национальности и образу жизни. Рабочими, как и во всей ленинской партии тех лет, здесь не пахло. В ходе революционной агитации он подвергался аресту, ссылке и эмиграции. Лейба был одаренным организатором, оратором и пропагандистом. Его заметили влиятельные банкиры, обласкали и взяли на полное обеспечение. Бронштейн по своим воззрениям, ненависти ко всему русскому и православию, как нельзя лучше подходил в качестве боевого вождя для захвата России, уничтожения русского населения и превращения страны в сырьевой придаток Запада. Крестным отцом будущего демона революции был банкир Шифф, финансировавший Японию в войне с Россией, а также первую русскую революцию. Он обеспечивал сытную жизнь Троцкому, как в свое время Ротшильд в Лондоне вскармливал Карла Маркса.
В ходе революции 1905-1907 годов Троцкий возвращается в Россию и вновь проявляет себя незаурядным организатором, становится фактическим лидером Петербургского совета рабочих депутатов, редактором газеты "Известия". Как известно, мятеж был подавлен. В 1907 году Троцкий был приговорен к вечному поселению в Сибири с лишением всех гражданских прав, но по пути к месту ссылки бежал. И это не удивительно, имея таких покровителей, как банкир Шифф. За рубежом продолжал вести работу по подрыву монархии в России. И как только свершилась буржуазная революция, покинул Северную Америку и вернулся в страну для захвата большевиками власти, удержания её. Она валялась как тряпка у помойки. Ее требовалось поднять, отряхнуть, заправить дурительными идеями и лозунгами: «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим», окрасить в кровавый цвет, водрузить на свой престол. Что и было сделано большевиками при поддержке германских штыков и мирового Евреонала. Забегая вперед, скажем, что Троцкий плохо кончил: оставаясь лидером после смерти Ленина, был разгромлен Сталиным и его сторонниками, выслан из страны. Живя   в Мексике и скрываясь от своего победителя и сочиняя о нем пасквили, был смертельно ранен ледорубом испанским коммунистом Рамоном Меркадером 20 августа 1940 года.

– Мягкость колчаковского режима, батенька, нам неплохо подыгрывает,– говорил Ленин шефу чекистов одному из главных палачей русского народа Феликсу Дзержинскому.– Мягкость в войсках – разрушительна. Мы должны с одобрением относиться к его методам по наведению порядка на подконтрольных территориях. Довольно неумно порицать Колчака  только за то,  что он насильничал против рабочих и даже порол учительниц за то, что они сочувствовали большевикам. Это вульгарная защита демократии, это глупые обвинения Колчака. Колчак действует теми способами, которые он находит.
Поводом для иронии послужило  опубликованное в Омске Положение «О лицах, опасных для государственного порядка вследствие принадлежности к большевистскому бунту». Де, мол, правитель и его правительство близоруко и довольно тупо смотрят на событие мирового масштаба – социалистическую революцию, ставя  её в ранг бунтов Болотникова, Разина и Пугачева, беспощадно подавленные царизмом.  Для лидеров большевиков дико было  воспринимать основной принцип Положения – мягкое наказание обозначенных лиц без смертной казни, вынесения вердикта гражданским судопроизводством, без привлечения  военно-полевых судов. Предусматривалась ссылка, тюремное заключение без конфискации имущества лицам, признанным опасными  для государственного порядка вследствие сопричастности их к большевистскому бунту.
Мягкие репрессивные меры к своим противникам  объяснялись, прежде всего, необходимостью сохранить демократические элементы в условиях последующего обращения к мировому сообществу с предложением о признании суверенного государства и Верховного правителя России.
Большевики не могли воспринимать такое Положение потому, что сами они жестоко подавляли любое проявление недовольство рабочих и крестьян, критикующих советский порядок, зиждущийся на главном лозунге: «Грабь –  награбленное!» Ярким примером тому служило подавление первого крупного  восстания в Ярославской губернии  летом 1918 года, организованного эсерами. Известно, что согласно секретным протоколам к Брестскому миру почти во всех губерниях до Урала находились немецкие комендатуры. Они контролировали порядок на территориях и жизнеобеспечение населения, которое большевики беззастенчиво обирали, ибо обязаны были гасить чудовищного размера контрибуцию, а немцы застенчиво наблюдали за действиями советской власти, предпочитая не вмешиваться. Однако в подавлении восстания немцы приложили руку. Отряд Северной добровольческой армии  был ими быстро разгромлен. Сдалось около полутысячи человек на милость победителя. Милость эта обернулась сдачей арестованных большевикам, которых тут же расстреляли без суда и следствия. В дальнейшем  большевики продолжили чистку неблагонадежной губернии. У немецкого коменданта Бланка велась картотека схваченных и расстрелянных бунтовщиков, ни много ни мало – более пятидесяти тысяч человек. Картотека оборвалась в ноябре, поскольку  Антанта разгромила Германию, принудила к капитуляции, и Брестский договор был аннулирован.

Антанта довольно долго переваривала итоги весеннего наступления своего протеже. Генералы Жанен и Нокс писали своим правительствам о необычайном подъеме в войсках Восточного фронта, что они хоть и измотанные наступлением, полны решимости продолжать его. Однако фронт стабилизировался из-за весенней распутицы, растянувшихся коммуникаций. 26 мая совет Антанты признавая ударную мощь армии, направил Колчаку ноту, в которой извещал адмирала о разрыве дипломатических отношений с советским правительством и выражал готовность признать власть Верховного правителя России легитимной. Эти строки поднимали настроение  адмирала как брызги шампанского. Он  ещё раз мысленно похвалил себя за то, что принял предложение союзников включиться в борьбу с большевиками, с полной решимостью доведёт  её до победы, а затем  сбросит с плеч чужие руки, толкающие его на многие уступки.
Эти уступки излагались в ноте и явились как бы холодным душем для адмирала. Союзники просили признать самостоятельность Польши, Финляндии, отрезать всю западную часть Украины и Белоруссии, что собственно было сделано по Брест-Литовскому мирному договору. Дальнейшее содержание ноты наполняло гневом душу  и выжимало пот на широком лбу, в глазах ник радужный первоначальный  свет, и взгляд их источал тоску по утраченным иллюзиям. Они были, надо полагать, довольно обманчивые. Колчак считал, приняв на себя роль Верховного спасителя Отечества, что у него будет время для уроков как в политике, так и в военных вопросах. Оказалось надо сдавать экзамен на  зрелость руководителя прямо сейчас и каждодневно. Неуд грозит провалом, позором, а то и смертью.
Как бы в извинительной форме союзники в своей ноте заручались согласием победителя на отделение Прибалтики, а также Кавказа и Закаспийской области  с признанием автономии всех этих национальных окраин бывшей империи.
О таком аппетите у англичан и французов Александр Васильевич знал давно. В дни консультаций с американским президентом Вильсоном ему прозрачно намекали о сокращении громадной территории империи, особенно настойчиво высказывалась мысль в отношении нефтеносного Азербайджана. Теперь лакомые куски попадали на зубы союзников, которые, не стесняясь, напрямую предлагают начать расчленение страны на суверенные государства. И он, Колчак, сын своего Отечества, потомственный дворянин и военный  должен в этом играть ключевую роль?! Адмирал начал понимать, что одной из главных целей союзников  как можно больше измотать воюющие стороны и тогда,  имея страну-полутруп,  делать с ней все что заблагорассудится.
Надеясь все же получать от союзников  полноценную военно-техническую помощь, Верховный правитель дал исчерпывающий ответ на ноту. Он согласен выполнить все требования Антанты взамен на полноценное снабжение, ибо, чтобы выполнить обещанное, надо в первую очередь победить большевиков(!), сформировать демократическое правительство, восстановить порядок и законность в стране, поднять на ноги разрушенное войной хозяйство.
«А там посмотрим, господа союзники, будем ли что-то отрезать от пирога»,– мысленно бодрил себя адмирал.
«Побеждать большевиков» – союзники не торопились. Колчаку почти не оказывали материально-технической помощи. Ограничились высадкой малочисленных десантов на Дальнем Востоке, в Архангельске, чтобы вывезти гору оружия бывшей императорской армии, кроваво расписались на Кавказе, уничтожив 26 бакинских комиссаров, основательно пограбив нефтепромыслы, выдвинули идею самостоятельности Азербайджана.
Разведчик Маккиндер, изучивший характер Колчака, доносил своему начальству, что фигура вице-адмирала на пост главы русского Белого движения предпочтительнее других, скажем против генерал-лейтенанта Болдырева, одного из организаторов Директории, её вооруженных сил, обладающего твёрдым характером, умеющим слушать других, но принимать своё однозначное решение. Предпочтительнее не только в том, что Колчак – моряк и слабо разбирается в стратегии военных действий полевых армий, но главным образом он – человек внушаемый. Восковая фигура. Однако в определенных обстоятельствах он может быть сам по себе.
Ответ  Колчака на ноту удовлетворил Антанту, и она подтвердила своё обещание в признании Колчака с его правительством и оказание военно-технической помощи в запрашиваемых размерах.
         Не менее успокоительную пилюлю получил Колчак от британского советника МИД на Дальнем Востоке, поскольку был лично с ним знаком. Клемм писал в Омск о своём частном разговоре с верховным комиссаром Великобритании Ч. Элиотом: «Я думаю, что виды на скорое признание правительства адмирала Колчака в общем благоприятны, но адмирал должен помнить, что заграницей имеются влиятельные лица, настаивающие на представлении доказательств того, что правительство это не реакционное,– подчеркнул комиссар».  Колчак заверял союзников в том, что обвинение его режима в терроре не имеет оснований. «Наши противники не рядовые граждане, не бойцы, – писал он союзникам, – но большевики и их ярые сторонники, узурпировавшие власть,  уничтожающие повсеместно  буржуазию и интеллигенцию. Вот с ними мы будем поступать по законам военного времени, а плененных бойцов зачислять в свои полки». Такой взгляд успокаивал Антанту. Более того, это мнение вытекало из многочисленных заверений из Омска о созыве Национального собрания, как предпочитал называть его Колчак. В беседах со своими соратниками адмирал уточнял, что если вдруг созовёт его, то пустит туда только государственно-здоровые элементы.  И ни в коем случае не позволит Учредительному собранию, созванному в январе 1918 года, собраться вновь. Адмирал даже добавил, что разгонит его в случае самостоятельного созыва и повёсит тех, кто откажется повиноваться. В одном из писем генерал-лейтенанту Анатолию Пепеляеву по поводу предложения срочного созыва Учредительного собрания в июле 1919 года Колчак высказался резко отрицательно. По мнению Верховного правителя это было недопустимо, поскольку привело бы к победе эсеров, по чьей вине в самой большой степени разразилась Февральская революция и отречение царя от престола.


          Летнее наступление Восточного фронта началось всё по тому же стратегическому плану – ударами на севере, в центре, и на юге силами казачьих дивизий. То есть не единым кулаком, о чём советовал Колчаку генерал Деникин, а растопыренными пальцами, которые вскоре тут же и были переломаны.  Худосочные белые полки встретило обученное, хорошо вооруженное и идеологически обеспеченное войско с устойчивыми иллюзиями о всеобщем народном счастье, зачастую подпираемое сзади штыками и пулеметами с заградительным огнем. Командующим красным Восточным фронтом был Михаил Фрунзе, талантливый полководец и военный теоретик, под ударами которого Белая армия сначала остановилась, за исключением Северной группы Пепеляева, продолжавшего наступать.  К августу фронт застопорился окончательно, потерял инициативу, а вскоре покатился вспять.
Генерал Будберг коротко и ёмко охарактеризовал положение на фронте:
«В августе против нас встали не прошлогодние совдепы и винегрет из красноармейской рвани, а стоит регулярная армия, вопреки донесениям нашей разведки, не желающая разваливаться. Напротив того, она гонит нас на восток, а мы потеряли способность сопротивляться и почти без боя катимся и катимся. Ставка и правительство не смогли в полной мере использовать для нужд фронта и в целом для победы над преступным режимом, имеющийся в Ставке золотой запас»*.
Это была обратная разрушительная волна образованная отречением царя от престола, Февральской буржуазной, за ней Октябрьской социалистической революциями, разгоном Лениным Учредительного собрания, затем Гражданской войной. Она сдвинула тектонические пласты населения, под стать материковым, и великое колебание душ под разрывы снарядов,  треск пулеметов беспрерывно омывалось кровью народа.
------------
*В 1914—1917 годах около трети  золотого запаса России было отослано на временное хранение в Англию и Канаду, а примерно половина была вывезена в Казань. Часть доставшаяся после Октября 1917 года большевикам золотого запаса, хранившегося в Казани (более 500 тонн), была изъята у них 7 августа 1918 года войсками  Народной армии  Комуча (главнокомандующий генерал-лейтенант Болдырев)  при взятии Казани и отправлена в  Самару, где утвердилось правительство Комуча. Из Самары золото на некоторое время перевезли в  Уфу, а в конце ноября 1918 года — в  Омск  в распоряжение правительства Колчака. Золото было размещено на хранение в местном филиале Госбанка. В мае 1919 года было установлено, что всего в Омске находилось золота на сумму 650 млн рублей (505 тонн).
Имея в своём распоряжении основную часть золотого запаса России, Колчак не позволял своему правительству расходовать золото, даже для стабилизации финансовой системы и борьбы с инфляцией. Для вооружения и обмундирования  своей армии Колчак потратил лишь 68 миллионов рублей. Под залог 128 миллионов рублей получены кредиты в зарубежных банках: доходы от размещения возвращались в Россию.
31 октября 1919 года золотой запас под усиленной охраной был погружен в 40 вагонов, в 12 вагонах – охрана, правительственный персонал. Транссибирская магистраль на протяжении от Новониколаевска до Иркутска контролировалась чехами, чьей главной задачей была собственная эвакуация из России. Только 27 декабря 1919 года штабной поезд и поезд с золотом прибыли на станцию Нижнеудинск, где представители  Антанты, предав Колчака вынудили адмирала подписать приказ об отречении от прав Верховного правителя России и передать эшелон с золотым запасом под контроль  Чехословацкого корпуса. 15 января 1920 года чешское командование выдало Колчака эсеровскому Политцентру, который передал адмирала большевикам, а те расстреляли его вместе  премьер-министром Пепеляевым. 7 февраля чехословаки передали большевикам 409 миллионов рублей золотом в обмен на гарантии беспрепятственной эвакуации корпуса из России. Народный комиссариат финансов РСФСР в июне 1921 года составил справку, из которой следует, что за период правления адмирала Колчака золотой запас России сократился на 235,6 миллионов рублей, или на 182 тонны. 35 миллионов рублей из золотого запаса пропало уже после передачи его большевикам, при перевозке из Иркутска в Казань.

11.
Лето в Зубковской волости, как и всюду, развернулось во всей красе. На урезанных войной десятинах хлеба выметывали изумрудную трубку, суля обычный урожай этих мест; поднявшееся разнотравье на лугах духмяно зацвело, зовя косарей, приказывало не ротозейничать, а брать зелёное богатство в начальную пору благоуханья. Евграф Алексеевич без настроения, словно с глубокого похмелья с Николаем гремел косилкой, проверяя исправность. Тут же крутился вытянувшийся за зиму и весну Гоша. Стриженная под ножницы его голова снова кучерявилась густыми русыми волосами. Он подтягивал гайки на косогоне гаечным ключом, которые итак сидели прочно и не поддавались усилиям подростка.
– Я ж тебе говорил, гайки завернуты крепко,– сказал Николай,– неси лучше банку с дегтем из сарая. Будем мазать  подшипник на колесе.
Гоша лёгок на посылках, подхватился и  в момент скрылся в сарае.
– Гоша у нас – что ветер, и смышленый,– сказал отец,– жаль война проклятая не даёт детей наукам учить. Глядишь, и Гоша бы выбился в добрые люди. Голосок у него лучше моего, музыку и мотив на лету схватывает.
– Вырастит, глядишь, в артисты подастся,– ответил весело Николай.
– Артист не ремесло. Ты его  своему делу обучай, сапожное дело – дюже стоящее.
– Приучаю, ловок он,–  ответил Николай, глядя на подбежавшего Гошу с банкой,– молодец, счас поднимём косилку. Застоялась родимая. Нынче припозднились мы. Клевер уж во всю  ивановскую цветёт.
– Не только мы – вся волость замешкалась, будь она неладна.
Гоша волчком крутился возле брата, зацепил принесенную банку с дегтем, опрокинул.
– Футы нуты, лапти гнуты!– воскликнул Николай, – не суетись, не спеши, не блох ловишь. Благо банка заткнута, так бы весь деготь пролил.
– Я стараюсь, братка!
Евграф Алексеевич добродушно поглядывал на сыновей, по сердцу разливалось тепло.
– Был бы мир, тятя, достаток у людей рос бы, как говорил мой учитель-еврей, мы с Гошей в две руки-то весь наш околоток обшили бы сапогами, ботинками, тапками.
– Ваня, говорил нам: все беды от тех евреев,– не согласился отец.
– Верховных евреев, те, что у власти. У них мозги поражены паршой, как колосья чёрной головней,  а этому драки не треба. Ему мир подавай!
В ворота кто-то напористо застучал, маяча  над воротинами. Конный посыльный от старшины Волоскова. Евграф Алексеевич поднялся с чурки, на которой сидел, хмуро глядя на гостя, пошёл выяснять чего тому надо? Николай заинтересованно смотрел  на отца, удивляясь его молчанию. Прислушался к разговору.
– Какая нужда у старшины в ранний час?– спросил Евграф посыльного постным недовольным тоном, не раскрывая ворота.
– Волосков созывает совет села. Прибыл уполномоченный снабженец от Сибирской армии.
– Что ему треба?
– Он мне не расписывал, придёшь – узнаешь.
– Не трудно догадаться, коль снабженец. Сколько можно наши кошели трясти, мы и так не скупились.
Посыльный беспомощно развёл руками, понукнул лошадь и ускакал прочь.
Проклиная революции, войну красных и белых, Евграф явился в контору в тот же час, приметив под навесом сидящих солдат с винтовками. У коновязи брички и несколько лошадей под седлами.  В конторе уже толпились мужики, жившие в Зубково. Евграф не увидел на их лицах того света, который играл на обветренных лицах больше чем год назад  в пору освобождения села от большевистского совета  и возвращение старшины Волоскова к своей должности. По предложению  из уезда и губернии был выбран  новый совет для управления хозяйством волости. Требовалось развернуть былые работы. Сейчас же  кроме труда  крестьян на своих усадьбах и делянах, да уездной  почты они не велись. Разграбленные банки совдепами сидели без денег. Мало-помалу наладился гужевой транспорт с пассажирскими  и товарными перевозками, поскольку ямщикам, как и прежде, платили сами клиенты. На всё остальное не было денег. Волосков сидел за столом пасмурный, насупив брови, стараясь не глядеть на мужиков.  Он понимал, что новая поставленная задача агентом-снабженцем трудновыполнимая.
Высокий лоб с чисто выбритым моложавым лицом и изящной строчкой чёрных усиков подчеркивали тонкие благородные черты поручика. Он был бодр и  даже весел, поскольку в контору пришли справные мужики, одетые по-летнему в светлые рубахи, иные с коротким рукавом, в легких шароварах и туфлях. Правда, глаза колюче-вопросительные, укоризненные и холодные на сытых и загорелых бородатых лицах. И ни одного располагающего взгляда. Оно и понятно: не давать приехали, а брать, точнее забирать!
«А когда же придет пора отдавать?»– как бы спрашивали настороженные мужики, не надеясь получить ответ.
– Так, собрались все, можно начинать, ваше благородие,– проскрипел Пётр Антонович тусклым голосом.
  – В весеннем успешном  наступлении, в распутицу, и теперь в сражениях с красными Сибирская армия потеряла много лошадей. Для решительного броска на Москву требуется немедленное пополнение армии конным составом, фуражом, упряжью,– загремел сочным голосом поручик.– Лошадей на фронт доставят в  железнодорожных вагонах. Ваше село одно из богатых, я посмотрел список и даю вам нагрузку в сто лошадей, овса по норме на две недели.  Совет обязан принять такое решение. По хозяйствам даст разверстку старшина.
– Да, ваше благородие, село у нас на хорошем счету. Мы уже дважды добровольно направляли обозы с провиантом в Сибирскую армию. Выполняли и другие разверстки, думаю, совет и теперь не откажет, хотя, признаюсь, выполнить задачу непросто, поиздержались,– Волосков тяжело смотрел на поручика, а последние слова гирями ударяли в уши.
– Не надо плакать, старшина!– возвысил голос поручик.– Не я требую, не командующий армией, а война с лютым противником. Нам надо во что бы то ни стало победить, и тогда богатеть, как при императоре. Иначе будет нашествие большевиков и продолжение поголовного грабежа, какой устроили совдепы до июня прошлого года. Не забывайте этот урок!
Мужики ерзали на лавках, словно кто-то подстелил под них чилигу, кряхтели, молчаливо кивали головами: знали, возражать бесполезно. Да и урок большевиков помнится хорошо. У поручика дюжина солдат, смутьяна прижмут. Трое самодовольных казаков в шароварах с лампасами, с чёрными чубами  под заломленными фуражками с кокардой с шашками проведут экзекуцию, не моргнув глазом. Среди солдат Евграф увидел Тимофея Куценко. Парень после ранения долго лечился дома. Евграф несколько раз слушал его историю ранения, операцию, проведенную Иваном, переданный  Тимофеем с горячим сердцем нижайший поклон от сына. О  происшествии в поезде парень доносил с азартом  участника, всякий раз прибавляя новые детали.  Весенние заботы прервали общение с Куценками, и Евграф не знал, что Серафим выхлопотал сыну разрешение в уезде, откуда уходил на фронт парень, остаться в снабженческой или караульной службе. Помог Семён Белянин, который крутился по селам губернии, вместе с продотрядниками. По рассказам Семёна, за эти месяцы войны, прилегающие села к железной дороге обчищены до нитки. Народ зароптал. Наиболее рьяных мужиков арестовали и увезли в Томск в тюрьму, пригрозив, если найдутся другие смутьяны, расстреляют на месте по законам военного времени. Ямщики на извозах подтверждают такие строгости. И вот хищная рука войны протянулась теперь в глубину Барабинской и Кулундинской житниц. В армии Колчака на всём протяжении от Камы до Владивостока насчитывается около пятисот тысяч ртов и их надо хорошо кормить, чтобы не вернулись совдепы. Совет молчаливо принял решение: табун собрать, фуражом обеспечить. Так же молча, шурша скрутками цигарок, мужики разошлись по домам.
Поздно вечером к Евграфу припылил верхом Прокоп Полымяк. Он был вооружен винтовкой, с пухлой перемётной сумой и имел задиристо-воинственный вид. Прокоп окончательно потерял своего сына Родьку. Парень оправился  от заикания, скрылся от мобилизации, теперь неизвестно, где и с кем якшается. Скорее всего, в партизанском подполье.
– Граня, с меня слупили двух лошадей!– трескуче и нервно сказал Полымяк.–  У Волоскова список – кто, чем богат.
– Мне и Степану Белянину велено тоже по паре рысаков оторвать от хозяйства. Погонят к станции, как соберут весь табун.
– Надо отбить лошадей, сколько можно грабить нашего брата! Я готов против тех и этих сукиных сынов восстать.
– Ты что сдурел! Пора покоса, а ты в разбой, как в полымя?!
– С того и сдурел! Кого кормить сеном? На дворе две животины осталось. Откочевал сюда с Таврии, как и ты гол, как сокол, а вот поднялся, как квашня на добрых дрожжах. Эти перевороты нам как кость в горле, разор от них.
–  Не у тебя одного сумятица на душе, словно яишня в мешке. Ваня мой в Сибирской армии, ему пособлять треба, а батька его в тылу на дыбки встаёт! С властью цапаться негоже. Сегодня ты, а завтра они тебя к стенке поставят.
– Не поставят, не сопливый! Ноне всюду банды шнырят. Слыхал, небось, про однорукого Самсона. Думаю, Родион с ним промышляет разбоем. Вот на них всё свалим. Думашь, кто коммунарску ниву спалил, Самсон?
– Мог и Самсон согрешить с тем бродягой, чтоб хлеб белым не достался.
– Я нанял бродягу,–  Прокоп наклонился к уху Евграфа, зашептал со змеиным шипением, кривя губы в довольной усмешке.
– Такие догадки у нас со Степаном крутились. Кто ж ему башку проломил?
– На это, парень, ответа не дам!– все с той же довольной усмешкой отвечал Прокоп, сверкая  холодным стеклом своих глаз  и отстраняясь от Евграфа.
Подошёл Степан Белянин, с ним любопытный Андрейка, тут же закрутился Гоша, из своей комнаты вышёл Николай, слегка поскрипывая протезом, удивленно округлил глаза, увидев Прокопа с винтовкой. На крыльце, слыша пухнущий злобой голос Прокопа, маяча бледным лицом, появилась встревоженная Одарка. Степан вник в разговор.
– Поборы нас скоро без штанов оставят, но отбить лошадей нам не под силу. Угомонись,– твердо сказал Степан.
– Стрелять по чьим-то крестьянским сынам, по Тимофею, у меня рука отвалится,– сказал Евграф. – В чём его вина?
– Мы одного поручика прикончим. Я его из перелеска, как белку сниму,– не сдавался Полымяк. – Солдат без командира, как овца послушный. По домам горемык отпустим.
– Ты знаешь, где их родной кров? Дезертиров у Колчака судят и кончают. Мне Ваня об этом писал, вон Коля подтвердит,– сказал с печалью в голосе Евграф.– Спрашивал, где Тимофей? Если к маю не вернётся, считай дезертир. Но вот теперь дело сладилось, служит. Ты врагом Серафиму станешь.
– Ты, Евграф, больно в заступники всем годишься. Что мне Куценко, когда сын мой, считай, мой враг. Емельян Черняк согласен со мной, а Семёнов, бывший коммунар,  подавно. Его тоже ободрали, как липу. Глядишь, к зиме голыми станем, хотя добровольно много чего Колчаку ссудили. Он, слышно, пятится от красных и те бумажки, что даёт нам старшина, коню под хвост. Мне такая власть не треба.
– Мне она тоже не сахарный петушок. Война никогда с прибытком для нашего брата не ходила. Радость та, что головы наши пока целы. Беги, Прокоп, восвояси,–  прикончил спор жестко Евграф.– Вон наши жинки, от таких разговоров, дюже испужались. У нас со Степаном дети-малолетки, а у тебя – внуки.  Прощевай, Прокоп, не обессудь.
Евграф и Степан отказались  от участия в кровавой драке, с отяжелевшими душами разошлись по домам, успокаивать своих жинок, да вечерять. Успокаивалось плохо. Нутро не принимало такую раскладку. В надорванном спором голосе мужа Одарка не слышала прежней уверенности и правоты поступка. Она  с Дашей излишне громко стучала посудой, собирая на стол ужин, на глазах блестели бусинки слёз отчаяния, но  мать старалась не показывать их мужу и детям. Те, чувствуя напряжение в семье, притихшие сидели за столом, хотя Гоше не терпелось зацепить  ногой Федю, или ущипнуть в бок Лену, за что нередко получал подзатыльник от тяти.
Пришли вечерять Николай и Зоя с младенцем на руках, хотя они нередко чаёвничали у себя, с неизменным совместным обедом. Сегодня  волнение зашкаливало, хотелось держаться вместе, продолжить навязанный разговор  Полымяком, ещё раз оправдать свой отказ от  разбоя, хотя мстительная нотка в адрес очередного побора жила в душе взрослых сама собой, чесоткой зудила самолюбие. Пустой разговор не клеился. Николай, шумно потягивая горячий чай только и проронил:
– Не ожидал я от Полымяка такую шугу.
– Из обмелевшей речной заводи рыба уходит, так  и стол наш обмелеет без скота и птицы, вот и взъярился мужик,– горестно отозвался отец и умолк, подавленный своим бессилием.
Назавтра оторвав от хозяйств солидный кусок добра, ужимая его и ужимая, приближаясь к бездне разорения, Евграф и Степан погнали в табун своих лошадей из того числа, что весной прошлого года спрятали на тайном выгоне, боясь поборов советской власти.

12.
Табун лошадей, плотно сбитый опытными наездниками, на рысях подходил к броду через реку. Впереди – поручик. Он уверенно вёл табун обратным путём, каким шёл сюда. Сказывались опыт и сноровка. Раскатистый шум движущихся животных глушил крики погонщиков, хлопки плеток. Разнотравье лугов никло под копытами скакунов. В нетронутом ветром  застоявшемся  утреннем воздухе пахло конским потом, искромсанной зеленью. Пужливо с трепетом поднимались перепела, торопливо уходя на бреющем полёте в сторону.
За час хода ушли далеко от села. Обоз с упряжью и овсом в мешках приотстал.  Вдруг из разорванных бродом зарослей тальника и раскидистой черёмухи с рыжими кисточками ягод – выстрел, второй! Поручика вырвало из седла и бросило на тропу перед бродом под ноги набегавшего табуна. Из зарослей справа от брода вылетели верхами три всадника с винтовками, стреляя на ходу в воздух, стали заворачивать табун вдоль зарослей реки. В помощь к ним выскочило ещё три всадника с левой стороны, и тоже стреляя из охотничьих ружей, гнали своих лошадей по кромке зарослей, отбивая табун  в сторону луга.
Передние погонщики видели, как выстрел  опрокинул поручика и сбросил с седла. Следовало отбить атаку бандитов, но винтовки у каждого висели за спиной. Выхватить их на ходу и без команды командира послать пулю, не хватало смелости. Кто знает, сколько тех бандюков, чего они хотят в этой дикой и безлюдной степи? Местный только Тимофей Куценко, идущий в хвосте. Надо успокоить табун, сбить его плотнее и разобраться.
Налетчики знали своё дело исправно. Они, потрясая оружием, кружили табун, останавливая его, орали:
– Солдаты, сдавайтесь, мы вас не тронем. Поручик убит.
Да, поручик, чей-то сын и отец убит. Он мог сам убить любого из нападавших, тоже являющегося  чьим-то отцом  и сыном из одного и того же Отечества, кипящего крутым кипятком широкомасштабной междоусобицы, более жестокой и кровопролитной против древних распрей. Кто пробудил уснувшие инстинкты, кто взвинтил ненависть одного сословия людей к другому? Будет ли в этом всенародном безумии победитель? Формально с расквашенной в кровь физиономией, да!  Будет ли у него душа наполнена благостью? Вряд ли. Скорее всего, она опустошится, поруганное  Отечество захлестнет разруха и голод. Кровь победителя несмываема даже с его самого, ибо кровь эта – соотечественников. Полководец, увенчанный лаврами победителя, омыт кровью своего войска. Этот терновый венец будет нескончаемо колоть, если у победителя есть совёсть. Но, похоже, вожди противоборствующих сторон потеряли её или никогда не имели. Один из вождей доподлинно признался в отсутствии  у него человеколюбивой морали, заявив своим соратникам: «На Россию мне наплевать. Ибо я – большевик!»  Вот они истоки кровавых рек русского народа, часть которого и далеко не лучшая, вознамерилась строить новый, никому неизведанный мир  на костях своих собратьев. Пружины ненависти были спущены, удар которых разил людей на фронтах и в глубоком тылу противоборствующих сторон.
Вместе с бандитами солдаты кружили табун, веря и не веря обещанию. От безысходности. Числом колчаковцы превосходили на три головы и могли дать хлесткий отпор. Потеря командира парализовала решительные действия. Оказавшись ближе всех к броду, трое казаков, держащихся всё время вместе, наметом пошли на правый берег. Он был выше левого, торный с мелким гравием и суглинком, с редкой травой и четко обозначенной неширокой змейкой тропы, уползающей за прибрежные заросли.
– Стой!– запоздало  раздался окрик главаря банды, целя винтовкой по беглецам, перемахнувшим реку.  Прижимаясь к шеям лошадей, они стремительно поднимались на берег. Раздался выстрел, второй. Пули впились в косогор, ни кого не зацепив.
– Догнать! Донесут на нас в Николаевку!– и  собрался пустить своего рысака вслед беглецам, скрывшихся за зарослями.
– Где ты их теперь достанешь, табун уйдёт! Всё одно, не седня, так завтра узнают о деле. Солдат давай обезоружим, ненароком очухаются, – осадил его Семёнов.
Солдаты сгрудились в кучу, достали из-за спины винтовки, опустили их на луки седел, сдерживая коней. По числу коноводы теперь сравнялись с бандитами.
– Что вам от нас  надо?– спросил передний всадник, старше всех годами.– Чьи будете?
– Партизаны! Сдавайте по добру винтовки.
– Потом куда, в дезертиры? Мы себе смерть не кличем.
К главарю подъехали дальние налетчики, что сдерживали табун с тыла, и он стал рассыпаться цветастой листвой по лугу.
– Зачем о смерти глаголить, вливайтесь в наш отряд. Колчак скоро побежит с Урала. Мы его дружно встретим. Свою власть в хуторах выберем, будем жить по справедливости. Без господ и коммуняк.
– Не получится. Там где красные прошли – всюду совдепы вырастают, как грибы, а у них законы кровавые.
– У вас нет выхода. Табун гнать дальше мы не дозволим, а без лошадей вас шлепнут.
Тимофей Куценко молчал. Он узнал в главаре Прокопа Полымяка, а его сосед был Семёнов. Подъехали до кучи остальные зубковские мужики. Вон Емельян Черняк, четвертый, кажись Федор Черняк. Если он их признал, так и они давно признали, кто таков коневод? И точно:
– Тимофей, растолкуй своим служилым, что негоже держать оружье наготове,– крикнул Полымяк.– Езжайте с Богом по домам!
– Нелепицу ты несешь, дядя. Куды ж я пойду, коли дом мой в Славгороде. Дорогой повяжут, чем оправдаюсь?
– А мой дальше – в Кулунде. Степь там ровная, как стол. Всаднику скрыться негде.
– Мне домой вертаться – точно дезертирство пришьют,– крикнул Тимофей.
– Схоронись от злого глаза,– присоветовал Прокоп.– Родька мой хоронится, сукин сын.
– Родька в большевики ударился, а мне зачем то дерьмо?
– Спор наш в зубах завяз,– встрял в разговор Семёнов,– пуганём табун, пусть походит вольно, всё одно к дому всяк к своему прибьются кони. Вы мужики, на партизан валите, мол, однорукий тут верховодит.
Через неделю в знойный день в Зубково припылил  полувзвод с казаками. В числе их трое сбежавших у брода. Стали выяснять, где сидит больной зуб, чтобы вырвать его для оздоровления всей челюсти. Следователь с тяжелым взглядом малоподвижных глаз сначала допросил Волоскова: кто, где мог быть в день разбоя?
– Большинство хозяев занимались покосом трав,– ответил Пётр Антонович.
– Можно посмотреть покосы?
– Они раскиданы в пойме реки и между перелесками. Игнат Прокопьевич, принесите покосную карту для господина следователя.
Путников  предстал незамедлительно, развернул пестрящую условными обозначениями землеустроительную карту. Значки охватывали десятки верст вокруг Зубково, и объехать покосы в течение дня невозможно. Да и какой смысл. Скошенные травы и сметанные зароды точную дату не укажут. Покос и по сей день кипит на лугах. Тогда под прицел был взят Серафим и Глафира Куценко, как родители Тимофея, солдата числящегося в отряде поручика.
Первой на допрос в кабинет Волоскова пригласили Глафиру. Свежая и румяная лицом, словно только что вынутая из печи пышка, с тугой короной косы на голове, в длинном в талию сарафане, женщина несмело вошла в кабинет, сжимая руки на высокой груди, вызывая у следователя удивление и даже почтение.
«Что за роскошь, соразмерность членов гибких, форм упругих!»– негромко пробормотал следователь.
– Вы что-то сказали?– спросил старшина.
– Нет-нет, это из Генриха Гейне,– несколько смутившись, ответил следователь.
«Не чёрствый сухарь»– подумал Волосков.
– Вы мать Тимофея Куценко?– громко и внятно спросил следователь вошедшую, та кивнула головой в знак согласия.– Когда вы   видели сына в последний раз? – спросил следователь, пристально изучая Глафиру.  Растерянный вид женщины, лихорадочно блистающие большие глаза и чуть дрогнувшая голова, удовлетворили. Глафира невразумительно замычала, её душил аллергический кашель страха, и она, выхватив из левого рукава носовой платок, прикрыла им рот.
– Так когда, сударыня?
– В то несчастное утро,– ответила Глафира сквозь кашель.
– О каком несчастье вы изволите говорить?
– О каком же! О наскоке банды партизан на военных с табуном. О нём всё село гуторит.
– С чего вы взяли, что это были партизаны?
– Кто ж больше, как не Самсон однорукий.
– Вы его видели?
– Как же я могла его видеть, когда была на покосе с семьёй.
– Как вы узнали о банде?
– Сначала никто  не знал, приехали с покоса уж по темноте, а у ворот наши жеребцы стоят. У других – то ж самое. Мы всполошились…
– Потом в дом явился Тимофей?
– Тю, пропал Тимоша, где его носит нелёгкая, одному Богу известно,– у неё на глазах навернулись слёзы.
– Я думаю, вам, сударыня, тоже известно. Весь ваш вид говорит об этом.
– К чему такой навет, господин хороший?! Мой сын сгинул, а я не знаю молиться за упокой или за здравие?
– Я хочу уточнить: когда же вы виделись с ним в последний раз?
– В то утро. Он же ночевал в доме. Утром я его накормила досыта, в дорогу харчей собрала, и мы с отцом его проводили.
– Так-так, это уже походит на правду. Солдат Куценко ночевал дома.
– Как же иначе, коль дом рядом!– воскликнула убеждённая в своей правоте Глафира.– Как же не приютить родное дитя!
Серафим Куценко подтвердил ночёвку сына в доме и работу на покосе до самого вечера.
Из дальнейшего дознания следователь вывел, что в разбое виноваты  партизаны. Сведения о готовящемся перегоне лошадей мог  давать банде бывший коммунар Семёнов, хотя прямые доказательства отсутствовали. Его задержали и заперли в амбаре до окончания следствия. Дознался следователь о том, что накануне хуторяне видели верхового Полымяка с оружием. Самого Прокопа в селе не было. Выяснилось, что он вместе с зятем  повёз в Карасук муку на двух подводах в пекарню  старшего сына. Из-за этой-то пекарни, второй сын Родион, вернувшись контуженный с германской войны, обозлённый на брата, стал сочувствовать большевикам, был избран даже в их совет. Осенью уклонился от призыва в армию и, якобы, подался в банду однорукого Самсона. Картинка складывалась противоречивая. Пришлось ждать возвращения Полымяка, поскольку допрос перепуганных жены и дочери ничего не дал, кроме невнятного мычания.
– Кто чуе, этих бисовых человиков, шо у них в башке,– долдычила одно и то же старуха Полымяк.
– Пётр Антонович, отчего же у вас мужики носят оружие? Разве вы не знаете об указе Колчака, требующего сдачи винтовок, ружей, военной формы?
– Как же, Андрей Васильевич, разъяснял и создал вооруженную группу поддержки армии в тылу, ибо в лесах замечена банда однорукого Самсонова, бывшего главы коммуны. Прокоп Тимофеевич Полымяк  был самым рьяным членом отряда. Он часто с зятем возит муку в пекарню сыну с  оружием в руках. Иначе нельзя. Предлагал даже напасть на партизан и перебить всех.
– И что же вы? Кто входил в отряд?
– Почти все старожилы села у кого есть охотничьи ружья. Обозы с продовольствием в Новониколаевку ходили вооруженные. Вот список отряда. Его возглавлял член нашего совета Евграф Алексеевич Нестарко, очень уважаемый на селе человек.
Следователь пробежал глазами список. В нём не числился Семёнов.
– Вы мне заготовьте экземплярчик, пригодится, – попросил следователь, возвращая список.– Любопытная инициатива. Так почему же вы не решились?
– Самсонов пока нас не беспокоил. Кроме того, никто толком не знает, где он рыскает.
– Отсиживался до поры до времени. И судя по ответам жителей, дождался удобного момента, – укоризненно заметил следователь.– Решение будет такое: жителям Зубково вновь собрать табун лошадей и перегнать его на станцию. Семёнова, как сочувствующего большевикам, я заберу с собой, усадьбу велю сжечь. Такая суровая мера обозначена в приказе Верховного правителя.
– Вы рискуете поднять против себя волну гнева законопослушных крестьян волости,– побледнев, но твердо произнёс старшина Волосков.– Я показывал вам, господин следователь, объёмы пожертвования продовольствия, зерна, одежды для нужд армии. В нашем уезде, даже казачий хутор Белоярский не дал такого объёма. Как можно ярче доказать лояльность наших крестьян Российскому правительству?
– Хорошо, – после некоторого колебания сказал следователь,– я пойду на уступки. Усадьбу пока не тронем, Семёнова увезём и отдадим под трибунал. Его ждёт  расстрел. За вами сбор табуна и перегон лошадей на станцию под охраной боевой группы.
Старшина Волосков, скрепя сердце, вынужден был согласиться, ибо он имел своё мнение о совершённом разбое, после личного короткого расследования: куда и зачем ездил Полымяк накануне поздно вечером.
Сбор табуна и перегон его не обеспечил безопасность Зубково. Семёнов под пытками рассказал, кто участвовал в разбое. Его расстреляли. В Зубково спустя неделю неожиданно пришли каратели. Запылала усадьба Семёнова: хилые сарай с коровником, изба времянка, из которой сыпанули, с воем и криком трое малолеток и женщина с охапкой одежды. Бросив вещи на землю, она судорожно ринулась в избу снова, вытащила волоком мешок с мукой, куль картошки из охватившей пламенем одну из стен и крышу избушки. С соседних усадеб бежали люди. Кто с вилами, кто с багром, кто с ведрами с водой. Сгрудившиеся солдаты под командой пристава дали залп по бегущим. Кто-то взвыл раненый. Идущие на приступ люди попадали на землю.
Обезумевшая Семёнова продолжала бороться одна, вытаскивая из горящей хаты пожитки. Солдаты молчаливо наблюдали за горем женщины, за  трясущимися от страха  и плача детьми, и в душах у них зарождалась ненависть к приставу, поскольку у каждого в семье были такие же мальцы. Они  оттащили несчастную от горящей избы, когда огонь переметнулся на входные двери. Баба выла, царапалась, вырывалась, тогда пристав приказал её связать. Вязать было нечем, несчастную просто сбили  с ног, и солдат придавил бабу к земле, как курицу для лапши, чтоб отсечь голову.  Изо рта несчастной женщины продолжали лететь проклятья.
Пристав багровый и злой, приказал солдатам идти на усадьбу Полымяка, которая находилась почти в центре села. Зашли с огорода, где первой стояла добротная из кругляка баня с тесовой крышей.  В руках у солдат рулончики бересты.
– Поджигай бересту и на крышу бросай!– скомандовал пристав.
Едва команда была выполнена, а береста затрещала, иная скатываясь с крыши, как от дома раздались два хлестких выстрела. Пристав,  взмахнув руками, упал навзничь, один солдат, что бросал горящую бересту на крышу вскрикнул  от боли и, волоча ногу, бросился наутек. Остальные солдаты попадали за землю, хоронясь от стрелков за баней. Снова последовал от дома дуплет. Пули взбили возле распластанных солдат фонтанчики пыли.
– Проваливайте отсель, коли жить хотите!– раздался зычный голос Полымяка, и для острастки жахнул в воздух.
Солдаты вскочили, бросились врассыпную через огород, следом за хромающим товарищем.
– Никита, доставай багор, Дуся, Клава, тащите в ведрах воду тушить пожар,– кричал Прокоп, торопясь к бане, сухая крыша которой уже трещала под разливом огня. Баню спасти не удалось.
На пожар прибежал запыхавшийся Волосков, писарь и соседи. Увидев лежащего на земле пристава, он кинулся к нему. Пощупал пульс, пристав был мертв.
– Что скажешь теперь, Прокоп, новым карателям?– поднимаясь с колена, спросил старшина.
– Оборону буду держать.
– Против армии, против власти не устоишь. Большевиков ждёшь?
– Ты знаешь, Пётр, они мне враги  лютые, вторые – колчаки.
–  А я уйду, всей семьей уйду в тайгу. Нет больше  сил бороться ни с теми, ни с этими. Сердце стало прихватывать.
– Твоё дело, конечно, Пётр, хозяйство у тебя малое, бросать не жалко, а мне всё это добро как оставить?– Полымяк обвёл рукой  добротные коровник с конюшней, амбар, клуню, зароды сена, орудия земледелия,   дом-пятистенок двухэтажный, усадьбу обнесенную тесом.
– Ты меж двух огней, Прокоп, знай это. Как и многие в Зубково. Большевики – звери лютые, придут, не пощадят. 
– Вести худые у тебя?
– Худые, Прокоп, Колчака бьют. Всё идет к поражению Белой армии. В Енисейской губернии генерал Розанов целый хутор сочувствующий большевикам  спалил. Это от отчаяния. Я не могу быть таким палачом.
– Так ты сурьёзно насчет бегства с семьёй?
– Серьёзно, Прокоп, буду  потихоньку собираться в дальнюю дорогу, пока снег не лёг. Прощай и не поминай лихом.


13.
Самая отрадная пора года осень – пора сбора плодов завершалась. Белая армия в Сибири по существу тоже пожинала свои плоды бесславной войны. Она хлынула разрозненными отрядами сначала в Омскую губернию, затем – в Томскую. Катили по железной дороге, по наезженным трактам и разбитым просёлкам. Иван Нестарко двигался впереди отступающей армии со своим госпиталем в санитарном поезде, забитом ранеными солдатами и офицерами. Торопились в Новониколаевск, разросшийся за последние годы из простой станции в узловую с веткой на юг. Сам поселок превратился  в шумный, как стаи галок,  беспокойный,  разбойный город. Здесь улицы порой бывали забиты гужевым транспортом, идущим с продовольствием к станции  на погрузку, кавалерийскими отрядами, пешими солдатами, богатыми базарами с разночинной публикой. Ночами город взрывался  от грабежей, перестрелок, погонь. Теперь он был наводнён ранеными из прибывшего эшелона, которых негде было разместить. Томск с его широкой медицинской сетью не подходил, Иван считал его тупиковым.
Часть раненых была пристроена в жилом квартале, близ станции, на вокзале и в одном из пакгаузов, половина так и осталась в вагонах, ибо не было никакой уверенности у начальника госпиталя и хирурга Нестарко, что в ближайшее время не последует дальнейшая эвакуация. Оставленных раненых колчаковцев  красные либо добивали, либо заручившись согласием по излечению встать в их ряды, оказывали помощь. Этот безысходный вариант для раненых нашёл отражение в одном из приказов Колчака: раненые подлежат эвакуации в тыл до единого солдата. Однако выполнить такой приказ оказалось невозможно. Ходячие, убедившись, что жизнь их вне опасности,  уходили из госпиталя независимо, был ли он на колесах или в стационаре. Иных ловили, отдавали под трибунал, расстреливали за дезертирство. Такая мера не смогла сдержать бегство, и в эшелоне в Новониколаевск практически прибыли лежачие, подчас безнадежные калеки.
На удивление, почта и телеграф в городе работали. Почтовая связь была налажена не только с уездами, но и с многими волостями. Иван дал телеграмму отцу, сообщая о своём прибытии с госпиталем в Новониколаевск, и желанием повидаться с родными.
Получив известие о сыне, Евграф Алексеевич немедля решил ехать на станцию на пароконной пролётке вместе с Николаем. Одарка стала проситься взять на встречу её.
– Граня, Ванюша рядом, а я его не увижу! Я – с тобой!– со слезами на глазах подступилась Одарка к мужу.
– Дорога дюже опасная, душа моя,– стал отказывать Евграф.
– Тятя, я на стороне мамы. Мы обыденкой. Ты же знаешь, Самсона нет.
– Его нет – другие могут встрянуть. Слышно, на почтовую карету напали. На всякий случай доложим Волоскову, пусть выдаст нам винтовки. Слышно, Пёрт Антонович собрался уходить с должности.
Одарка не отступала, и Евграф Алексеевич согласился. Собрались и выехали в ночь, оставив хозяйкой Дашу. О поездке сказали Степану. Он взволновался за своего Семёна ушедшего за провиантом в алтайские хутора. Хоженая дорога знакома не только людям, но и коням, выйдя за околицу отпущенные  свободно,  сытые рысаки  уверенно покрывали версту за верстой. Рессорная пролетка с кабиной мягко  покачивала седоков. Они одеты тепло, можно и подремать. Но никто из них не сомкнул глаз,  настороженно всматриваясь по сторонам, держа винтовку под рукой. В промерзшей безлунной ночи до самого горизонта усыпанную звездами, невидно не зги. Какая уж тут засада. Теплила долгожданная встреча с сыном и старшим братом.
На полпути остановились в ордынской яме. Хозяин заезжего дома, отвыкший от былых ночных посещений, ворчливо встретил путешественников. Выяснив, что те ночевать не будут, а только накормят лошадей, да сами перекусят, чем Бог послал, потребовал за беспокойство небольшую мзду,  и тут же получив её, охотно ответил на вопрос: «Не шалят ли лихие люди?» 
– Испокон стоит правило: ямы не трогать. Лихим людям тоже надобно обогреться, принять горячительного, отдохнуть. Того, кто на яме разбойничает, карают сами же разбойники.
– Ноне  разбойники перекрасились,– сказал Евграф Алексеевич,– слышно, иные выдают себя за партизан. А для тех – трава не расти!
– Вы-то куда путь держите?
– В Новониколаевку.
– Пошто ночью? Далее тракт по степи стелется. Лес только по Оби держится полосой. Партизанам лишь там можно скрыться. В первой идёте?
– Хаживали и раньше. Спокойные были времена, а теперь – война, чтоб её бесы взяли. Разор от неё под самый кадык.
– Я на грани держусь. Раньше казна государева выручала, а теперь всё обрушилось. Когда встанет кровавый ход – неизвестно. Тревожно.
Евграф Алексеевич в знак согласия качнул головой, извлек из меховой торбы термос, домашнюю колбасу, хлеб. Николай принялся проворно орудовать ножом с продуктами. Аппетитно запахло нарезанной копченой колбасой. Евграф Алексеевич взял палочку, подал хозяину.
– Отведай, добрый человек, колбаски руки моей жинки. Дюже гарная.
Тот с благодарностью принял подарок, ушёл в свою конторку.
Новониколаевск встретил путешественников уличной предобеденной сутолокой. По улицам бежали различные экипажи, крестьянские подводы, попалось несколько автомобилей.  Из телеграммы было ясно, что госпиталь разместился на вокзале, и опытный извозчик, каким был Евграф, трижды ходивший за этот год сюда, довольно быстро пригнал пролетку к месту. Поставив лошадей у коновязи, и велев Одарке сидеть и ждать, пошёл с Николаем разыскивать главного хирурга. Используя пословицу:  «Язык до Киева доведёт», Евграф быстро отыскал сына в одном из кабинетов вокзала, приспособленного в ординаторскую. Хирург был, как всегда занят, но увидев родных, вскочил, и бросился в объятия отца и брата.
Что и говорить, встреча была как водопад бурная, радостная, сердечная. Все трое растроганно оглядывали друг друга, отмечая изменение в фигуре, осанке, прибавившихся морщинок на лицах, словно старались запомнить перед предстоящей разлукой, неизвестно на какое время.
– Расспросы потом, Ваня, – сказал отец,– мама ждёт тебя в пролетке.
– Мама! Вы привезли маму! Какое счастье, я её увижу, идёмте скорее!– и на ходу военврачу:– Сергей Николаевич, пожалуй, я буду долго занят с родными, управляйтесь пока без меня.
– Хорошо,– кивнул тот в знак согласия.
По коридору вокзала, по площади летела буря в образе главного хирурга, высокого, стройного, с богатым русым чубом, разваливающегося на две половины, обрамляя верхнюю часть привлекательного лица с горящими нетерпением глазами. Встречные уступчиво сторонились, провожая взглядом бегущего, как бы ни в своей тарелке, человека в белом  развивающемся халате. Достигнув пролетки, буря не укротилась, а загремела возгласами.
– Мама, здравствуйте! Какое счастье, какое счастье, я вас вижу и обнимаю! Мама!
– Ваня! Ванечка, сынок мой ненаглядный, дай я тебя почеломкаю в сласть!– Мать успела выскочить из пролётки и жадно принялась целовать сына. Он не сопротивлялся, как бывало раньше, а только твердил и твердил:
– Мама, мама, какое счастье, какое счастье – я вас вижу и обнимаю!
– Ваня, Ванечка, сынок!– отвечала мать исступленно.
Торопливо подошли Евграф Алексеевич и Николай, с широкими улыбками стали наблюдать любвеобильную встречу, загораживая родных от любопытных прохожих.
– Ванечка, куда ты теперь?– задала Одарка наиважнейший вопрос, который терзал её всю дорогу. Она не спрашивала, как обычно при встречах о здоровье, видела, что сын у неё орёл с крепкими крыльями, ей важно узнать: куда же они понесут его дальше, в какие края, и уж конечно, не навстречу счастью, а скорее горю, тоске и печали.
– Пока не знаю, мама, скорее всего на Алтай, если Сибирская армия прочно не закрепится в Омске.
– Ты-то сам, Ваня, как думаешь, закрепится?– спросил отец. От такого вопроса мамы, с его лица соскочила умильная улыбка, а в глаза осколками впилась тревога.
– Не хотелось бы огорчать вас при желанной встрече, юлить, но лучше горькая правда, чем сладкая ложь, тятя. Надежда слабая, но все может быть, если союзники на Дальнем Востоке окажут Колчаку мощную помощь. Пока они водят адмирала за нос и почти ничего не дают. Какие-то крохи получает. Медикаментов – ноль. Красные сейчас гораздо сильнее, неудержимо наступают под командованием Фрунзе*.
-----------------
Михаил Васильевич Фрунзе старейший член Российской социал-демократической рабочей партии, большевик. Во время первой русской революции  в 1905 году руководил Ивноново-Вознесенской стачкой. Дважды был приговорен к смертной казни, как организатор и видный бунтовщик, но был помилован и отправлен на каторгу в 1910 году. Через пять лет бежал с каторги. Вёл активную агитацию в армии по прекращению огня, братания и развалу вооруженных сил империи. Участник захвата власти в Иваново-Вознесенске и в Москве. В Гражданскую войну командовал армией на юге, Южной группой войск, затем  Восточным фронтом, громя армии Колчака.

14.

Профессор Кулябко, находясь в командировке в Омске, был смыт оттуда первой волной отступающей  армии. Он знал, что  в Новониколаевск прибыл госпиталь с его талантливым учеником Иваном Нестарко и решил с ним встретиться, а заодно предложить свои услуги. Набрав небольшую группу коллег, он прибыл в госпиталь. Иван несказанно обрадовался встрече со своим учителем, показал своих пациентов, которые произвели на профессора удручающее впечатление неустроенностью,  нехваткой персонала и, как правило  в таких случаях, запушенного лечения. Не хватало не только персонала, но и бинтов, медикаментов и даже воды. Оборудованная в вагоне операционная не могла удовлетворить потребность в хирургическом вмешательстве. Кулябко все же провел несколько операций и поздно вечером, уставший и удрученный говорил Ивану.
– Упрекнуть вас в бездействии не поворачивается язык. И даже больше: вы делаете невозможное, вырываете из лап смерти сотни жизней.
– Спасибо за такую оценку. Нам удалось наладить строгий учёт поступающих раненых. Извещаем родных. Многие приезжают и везут домой на выздоровление.
– Надежнейшая мера, коллега.
– Как от своего учителя, Алексей Александрович, я хотел бы услышать ваше мнение о крахе Белого движения на Востоке, и в целом о создавшемся положении империи. Ведь вы тоже бывали в Омске рядом со Ставкой.
– Мне довелось врачевать даже самого адмирала, когда он заболел пневмонией. Я не политик, но не лишён процесса наблюдения и анализа, – сказал профессор Кулябко,– пристально всматриваясь в Ивана, стараясь до конца понять его душевное состояние. От встречи оно может быть обманчиво возвышенное, что было на самом деле. Отступающая, терпящая одно поражение за другим, армия  могла давать только дурное, тяжкое  настроение.– Всё что происходит с Россией и его народом – гнусное преступление верхов, начиная с самого императора. Мой приятель петербургский историк, изгнанный из России Лениным, как и тысячи других  интеллигентов говорил мне, что нет официального документа об отречении царя. Это же судьбоносный документ, его надлежало опубликовать во всех газетах, однако имеется лишь какой-то черновик с карандашной сомнительной подписью императора, хотя он никогда карандашами не  подписывался. Мне теперь ясна цель отречения царя после расстрела  всей августейшей семьи – это не что иное, как уничтожение легитимной власти. Затем последовал развал армии – опоры любого государства, в чём преуспел Керенский со своим Временным правительством. Далее, имея неопровержимые перечисленные и свершившиеся факты, я прихожу к дерзкой мысли, что цель наших недругов – крайнее ослабление России, если не её ликвидация.
Кулябко вновь пристально взглянул в глаза Ивану и увидел расширившиеся зрачки, как от резкой боли, и подумал: «Неужели мои размышления совпадают с выводами  непосредственного участника событий, присутствовавшего на передовой линии огня?» И убежденный, что так оно и есть, продолжил с суровыми нотками в голосе:
– И хотя  последнее абсурдное предположение, ибо такое могучее и огромное государство с многомиллионным населением уничтожить быстро невозможно, но расчленить его, как это пытались сделать эсеры с бредовой идеей областничества – вполне возможно. Дальний Восток, Сибирь, Туркестан, Урал, наконец, центральная европейская часть империи, Украина и Прибалтика – могут стать её обломками! Дальше – колонизация. Людям, захватившим власть глубоко наплевать на Россию и её народ.  Для них – это территория, где можно колоссально разбогатеть.
– Ваш страшный прогноз я принимаю,– с горечью воскликнул молодой хирург с погонами капитана медицины. – Если вы, профессор, говорите о наших недругах в обтекаемой форме, я могу указать их – это наши бывшие союзники и люди бога, взявшие на себя роль конкистадоров. Колчак не получил и сотой доли обещанной материальной помощи, не говоря уж о военной.  Имея золотой запас и тратя его на снабжение армии,  наши солдаты голодны, разуты и раздеты. Колчак восстановил против себя крестьянство бесконечными сборами  продовольствия и одежды.  Об этом говорил мой отец  при встрече два дня назад. Крестьянство  встало на дыбы, уходит в партизанские отряды, бьёт белых и красных. Губителен голод на боеприпасы. Нечем вести бой! И потому я здесь со своим госпиталем.
– Вам надо скрыться. Красные на подходе к Омску. Они не простят вам службу у генерала Пепеляева.
– Но я только лечил раненых и никогда не держал в руках оружие. Вы знаете, мое оружие скальпель и те знания и практика, которые я получил у вас.
– Это для них не аргумент. Прискорбно, что вы потеряли перспективу стать доктором хирургии, то бишь, учёным.
– Вы остаетесь в клинике и не боитесь репрессий?
– Надеюсь, лояльную профессуру они не тронут. Особенно тех, кто оставался в Томске и вёл практику. Хотя риск, безусловно, есть. Вам бы сменить фамилию, внешность…
– Это исключено. Я пережду крамолу где-нибудь  в захолустье,  и вернусь.
– Шаг достоин уважения.
– Где сейчас Миша?
– В Иркутске, практикует в клинике.
– Это хорошо, но его родословная!
– Служат же у красных бывшие царские офицеры, вот и он, надеюсь,  присягнет новой власти на верность. Парень не совершал никакого красного противозакония.  Вы, Иван, уходите с Пепеляевым в Туркестан?
– Да и вынужденно, и по долгу совёсти – не могу бросить раненых. Я, если хотите, пленник объективных событий. За эти месяцы я много размышлял о праве на революцию, на пролитие крови по этой причине. Если вас бьют, и вы можете убежать – вы убегаете. Если вас бьют, а вы можете дать отпор – вы его даёте. Так и Гражданская война не могла не начаться, поскольку нас, русских, стали уничтожать. Мы попытались дать отпор. Он запоздал, силы были раздроблены и не имели той мощи, какую надо было иметь против  коварного и хитрого противника, поддерживаемого предательской Антантой и другими иностранными вооруженными силами, а также крупными финансами детей Сиона. Белое движение на востоке потерпело крах. Я все же попытаюсь уцелеть.
– Успеха вам, Иван, если паче чаяния выпутаетесь из переделки, я жду вас в клинике,– профессор крепко пожал руку Ивану, и они расстались.

15.
Обыденкой, вопреки словам Николая, вернуться домой не получилось. Одарка запротестовала против короткой, как июньская ночь встречи. Она не нагляделась на сына, да разве можно досыта наглядеться на дорогого человека, как невозможно выспаться на всю оставшуюся  долгую жизнь. Вырвавшись из крестьянской обыденщины, из повседневной однообразности, мысли Одарки  не возвращались туда, были только здесь, возле сына. И как же оборвать эту связь, какие же надобно душевные силы, чтобы согласиться на быстрое  расставание.
– Тятя, останемся на ночь подле Вани, когда теперь свидимся, наговоримся. Я хочу Ванюшу покормить своими разносолами, он, поди, уж забыл их вкус.
– Если у Вани нет срочной службы, встанем на постой в заезжем доме,– сразу же согласился Евграф Алексеевич с радостью.
– Тятя, у меня срочная служба каждый час, каждую минуту, но она отступает перед маминой просьбой.
Одарка с благодарностью притянула сына к себе, снова зацеловала.
– Едем в  добрую купеческую заежку, тут недалеко. Стол справим и отдохнем переменкой на дальнюю дорогу. Коля, отвязывай коней.
Большой заезжий дом был набит посетителями и гудел, как ярмарка в погожий день. Евграф Алексеевич поднялся на второй этаж, где жил заведующий домом, и были дорогие комнаты для господ офицеров или других состоятельных граждан, не поскупился и занял гостинку с диваном, широкой кроватью, столом, вокруг которого стояли стулья, с высокими спинками, крашенные под орех, да  трюмо с позолотой. Тут же посудный шкаф,  гардероб, керогаз с чайником. На окнах ажурные гипюровые шторы. На стене картина  Сурикова «Взятие снежного городка». Комната обогревалась круглой в железе печью, топка находилась на первом этаже. В иное  время, войдя сюда, Одарка бы охнула и всплеснула руками от богатства и изящества, но теперь она была увлечена любовью к сыну и не замечала решительно ничего, кроме стола, на котором она сейчас накроет обед. И её священнодействие, так хорошо знакомое Ивану, началось. Она приказала  принести воды, поджечь незнакомый ей керогаз, вскипятить для чая. На стол лег широкий рушник.  На него выставлен туесок со сметаной, выложены любимые Ваней ватрушки,  домашняя копченая колбаса,  ветчина и сыр. Во втором туеске квашеная и тоже почитаемая капуста с морковью и укропом. Рядом пышный  с румяной зажаринкой каравай, да штоф первоклассного хлебного самогона. В шкафу нашлись рюмки,  чашки под чай. Сыновья помогали маме управиться, беспрерывно переговариваясь, больше, конечно, рассказывал о службе, о фронте Иван. Евграф Алексеевич  внимательно слушал и следил за керогазом, а когда вода вскипела, заварил чай.
И застолье началось! Выпили за долгожданную встречу. И больше говорили, чем ели, правда, принуждая Ваню, и он старался, налегал на пищу, получая благодарную улыбку мамы…

В перелеске перед  Подлесным хутором кони вдруг остановились, дико заржав, поднявшись на дыбы.  Дремавшие седоки в пролетке, отпустив свободно упряжку с ходко идущими домой лошадьми, всполошились. Николай, ухватив вожжи, натянул их:
– Тпру, оглашенные, тпру!
Евграф Алексеевич соскочил с пролетки, обогнул лошадей. Перед ними поперек дороги лежал в беспамятстве рослый человек, насколько позволял тусклый предутренний свет разглядеть, в военной форме, без сапог. Евграф нагнулся, перевернул его на спину. Человек застонал, запахло свежей кровью. Чуть в стороне опрокинутый навзничь лежал второй и тоже разутый.
– Бандиты,– прошелестели губы военного,– пошли к хутору.
Подскочил Николай, передавший вожжи матери.
– Коля, давай человека в пролетку, подхватывай. Гуторит – банда пошла  на хутор. Скоренько, вот так, кладём. Доставай винтовки.
– Тятя, что случилось?– испуганно спрашивала Одарка.– Что за человек?
Николай приподнял доску, лежащую поперек пролетки, извлёк две заряженные винтовки.
– Не знаю, мамочка, пока. Раненый вот. Давай, Коля, одну мне, гоним в хутор. Если что худое, будем стрелять,– сказал Евграф и Николай погнал лошадей.
          Быстро выскочили из голого перелеска. Со двора донесся злобный, хрипящий лай сторожевых собак на усадьбе Нестарко и Белянина. У забора маячили чьи-то фигуры. Заполошные крики Даши и Зои. О чём – не разобрать. Над глухим забором взвилась фигура, оседлала его. Треснул пистолетный выстрел, завизжал раненый кобель. Евграф Алексеевич вскинул винтовку к плечу,  шарахнул выстрелом по маячившим мужикам. Те присели. С забора к ним свалился тот, кто стрелял в собаку. С усадьбы Белянина  крик Степана. Евграф шмальнул по фигурам второй раз. Там кто-то упал, трое побежали в балку. И ответный, но безвредный  выстрел из пистолета упавшего человека.
– Кто такие злыдни? – кричал Евграф Алексеевич, в то время, как Николай правил лошадьми, подкатывая к воротам.– Степан, давай сюда, что за люди? Кажись, я кого-то прищучил.
– Однорукий мужик меня кинжалом в бок. А товарища другой насмерть штыком,– прохрипел раненый в пролетке.
Лай собак не унимался. Крики Даши и Зои смолкли, как и притих визг раненого пса. Обе находились в глубине двора у коровника. Прибежал взволнованный Степан,  от коровника Гоша и Андрейка Белянин, Наталья с невесткой тоже находились во дворе. Распахнулись калитка, ворота.
– Бери, Степа у Коли винтовку, глянем, что там за вояки? Заходи изнутри двора. Один злодей ничком под заплотом. Я – с улицы. Пошли. Дети, марш с глаз, помогайте старшим управляться!– прикрикнул отец на мальчишек. Те послушно убежали назад.
Вооружившись, Степан гуськом побежал по ограде, Евграф  двинулся вдоль забора, за ним поспешил Николай. Утренний свет позволял увидеть ползущего вдоль забора в балку человека.
– Брось пистоль, сдавайся,– крикнул Евграф Алексеевич,– иначе добью!
Тем временем Степан поднялся по прожилинам на забор.
– Здесь злодей, руки вверх, иначе пристрелю,– крикнул Степан.– Чую, Самсон это. Оголодал, шакал, хотел пограбить, пока Грани нет дома? Не вышло!
Самсонов бросил пистолет, поднялся с земли.
– Ваша взяла. Замешкался я чуток, с колчаковцами проканителился. А так бы – ищи ветра в поле.
Подбежали Евграф и Николай.
– Точно, Самсон, будь ты проклят,– сказал Евграф Алексеевич.– перепугал домашних, собаку добрую порешил.
– Погоди, скоро вас порешим.
– Чьё бы хайло мычало, а твоё бы молчало,– усмехнулся Евграф,– куда я тебя достал? В ногу. Отведём к старшине, он тебя в трибунал сдаст. А там не чикаются.
Самсонов зло сверкнул глазами, тяжело привалился на ограду. Штанина у него набухала кровью.
– Что ж ты хотел, бедовая твоя башка?
– Взять харчи, теплую одёжку.
– Откуда ты узнал, что меня нет дома?
– Родион наблюдал, от него.
– Где же Родька?
– Был со мной, утёк.
– Что ж Родька не похарчился у отца?
– Он его прогнал, угостил только нагайкой.
– Что ж тебя ко мне тянет?
– Удобная богатая усадьба с краю хутора.
– Вот  ты каков, волчара, большевик-грабитель! Все вы одним миром мазаны. До июнь месяца в прошлом году народ грабили, расстреливали. Вставай, сукин огрызок,  иди к воротам, не досуг мне с тобой лясы точить.
Даша  и Зоя прибежали на зов матери, перепугались, увидев на пролётке лежащего человека.
–  Раненого подобрали на дороге. Перетащить бы его в дом,– сказала мама,– да больно здоров, не осилим.
Даша с волнением всмотрелась в незнакомца, неловко лежащего на пролетке. Это был лет двадцати пяти колчаковский дезертир, высокий, чернобровый красавец с пышным русым чубом и усиками строчкой. Плечи его широки и покаты, мускулистая грудь ходила мехами, качая воздух в легкие. Гимнастерка под бушлатом набрякла от ножевой раны в бок.  Кровь ударила Даше в лицо, сердце встрепенулось жаворонком, ёкнуло, и она опрометью кинулась за помощью к отцу, который возился с Самсоном.
– Тятя, ваша помощь нужна человеку, – взмолилась Даша,– рана больно опасная.
– Степан, Коля, ведите Самсона к воротам. Отвезём бандюгу старшине, если выживет.
– Перевяжи,– потребовал Самсонов,– тогда выживу.
– Погоди, сначала погляжу на твою жертву, кровью истекает,– ответил Евграф, и торопливо двинулся за дочерью, которая твердила про себя одну фразу: «Выхожу, мой будет!»
Раненого занесли в дом. Федя и Леночка выкатились из своей комнаты, с любопытными мордочками уставились на возню старших.
– Мелюзга, марш назад,– приказал Николай, и закрыл плотно двухстворчатую осиновую дверь.
– Давайте покуда на лавках его пристроим, прямо здесь в прихожке,– распорядился Евграф Алексеевич, – Одарка, вынь из чулана войлок. Даша помоги маме. Управиться-то со скотом  успели?
– Только подоили, тятя, Зоя там хозяйничает с Гошей,– отвечала дочь, помогая маме извлекать из чулана войлок.
– Ну, да ладно, могло быть и хуже, не подоспей мы. О раненом  никому ни слова: береженого Бог бережет. Давай, Коля, кладём парубка на лавки. Вот так, терпи казак, атаманом будешь.
Евграф Алексеевич осмотрел ножевую рану, довольно глубокую, но без повреждения левой почки. Злодей саданул наискосок, пропорол бушлат, гимнастерку, исподнюю рубаху.  Евграф  сунул раненому в рот осиновую палочку: приказав крепко прикусить зубами, промыл по возможности рану крепким соляным раствором, прижёг йодом. Кровь перестала сочиться, и он, обложив рану кровохлебкой, туго забинтовал. Раненый мужественно терпел боль, лицо его покрылось потом, и Даша заботливо, с любовью вытирала его свежим бязевым полотенцем.
Евграф Алексеевич работал сноровисто, быстро. Закончив перевязку, вынул палочку изо рта, сказал:
– Молодец, солдат, ещё поживёшь – хлеб пожуёшь!
Он в ответ улыбнулся, больше Даше за её заботу и нежные руки, попросил сухими потрескавшимися губами:
– Пить хочу.
– Даша, напои его с брусникой. Потом круто завари пустырника, дай полстакана, лучше спать будет.
– Моего товарища посмотрите, придайте земле,– попросил раненый.
– Посмотрим,– пообещал Евграф Алексеевич,– не было у бабы забот, так купила порося. Навязался этот Самсон, будь он неладен, болячка.
– Не только он, – сказал Николай,– из такой болячки целая армия антихристов выросла. Будете смотреть ногу бандиту?
– Придётся. Тут бы нам подарки от Вани раздавать в саму пору, да рассказать о брате, так вон что вышло,– Евграф Алексеевич надел тужурку, собираясь уходить.– Коля, ты помогай Зое, управимся, тогда я Самсона к старшине отвезу, а пока посмотрю ему ногу. Всё ж таки моя там пуля.
 – Хорошо, тятя. Пуля – заслуженная. Не лезь на рожон!
            Вечером выяснилось,  парубка зовут Василием. Он  и его земляк  служили в полицейской команде по охране железной дороги. Несколько дней назад восстанавливали разрушенное полотно партизанами и, зная о том, что колчаковские армии покатились на восток, отбились от команды и пошли  в сторону  древнего города Камень-на-Оби, где в широкой Кулундинской степи их хутора и старики. По дороге сбились с пути, забрели в Зубково, и в перелеске наткнулись на четверых мужиков. Завязался напряженный  разговор, кто такие, откуда?
– Мы сказали, что идём на побывку домой от железной дороги, где служили,– рассказывал Василий,– неожиданно на меня напали двое, одного я свалил кулаком, второй всё же  пырнул меня ножом в бок, моему  товарищу ударили  в грудь. И я, и он упали. Бандиты скрылись, видимо, услышав топот лошадей и стукаток пролётки.
– Как же вы неоглядно шли? – У Даши голосок томный, грудной и осторожный.
– Бандиты из лесу выскочили, а мы безоружные. Вещь мешки у нас пустые, взять с нас нечего. Не понравилось, что мы солдаты. Кто знал, что исподтишка нападут. Сапоги с ног успели стащить.
С кухни раздался голос Евграфа Алексеевича.
– Я мозгую, Василию надо схорониться. Боюсь, Самсон скажет о нем на допросе. Дезертиров не жалуют, могут арестовать.
– Раненого!– испуганного воскликнула Даша,– до этого ли им, коли отступают.
– Отступ как раз и подхлестнет на расправу. По злобе. Нам тоже достанется за укрывательство. Ребятишкам нашим скажем, мол, помер утренний человек, схоронили в лесу.
– Тятя, я не отдам Василия, выхожу, он сам уйдёт.
– Может не успеть подняться. Ему неделька потребуется. Тогда можно и в путь удариться. Но ты, дочка, не горюй,  поместим его в баню. Если что, оттуда утечь можно проворнее.
– Так уж они и рассторопятся,– засомневалась Одарка,– в Зубково, сам говоришь, полицейских нет. В Карасуке только.
– Твои слова, мама, золото, я тоже думаю, пока суть да дело – пройдёт несколько дней. Но поберечься надо. Старшине я скажу, что у солдата ранение тяжёлое в живот. Помрёт к вечеру, схороним в лесу  вместе со вторым, что на дороге остался.
Даша неприятно слушать тятю о смерти Василия, прошла в кухню, где отец, глуша возбуждение, точил на оселке кухонные ножи. Даша подсела к нему словно сжатая пружина и, зардевшись цветком иван-чая, низко наклонилась к уху, горячо  зашептала:
– Тятя, люб мне Василий, коли я ему буду люба – обручимся.
У Евграфа Алексеевича выпал из рук оселок, загремел о пол.
– Да как же обручаться, коли он дезертир!– так же шепотом ответил отец.– Его на ноги треба поставить…
–  Поставим! И коли позовёт с собой, я – с ним.
Евграф Алексеевич  в отчаянии всплеснул руками, даже вскочил со стула, воскликнул:
 – Скиталицей – не допущу!
– О чём вы там шепчетесь? – оторвалась от своих дел Одарка.
– Сурьёзное дело, мама, с кондачка не возьмёшь. Ладно, обмозгуем. Пока – молчок, зубы на крючок.

Самсонова продержали в Зубково два дня. Старшине Волоскову – он как кость в горле, не до него, а отправить в уезд не с кем. Местный фельдшер  осмотрел рану только на второй день,  появившийся налёт красноты не сулил ничего хорошего: началось воспаление, перевязал и порекомендовал старшине поскорее отправить раненого в уездную больницу, иначе начнётся огнёвка. На третий день в Карасук собрались ехать с мукой Прокоп Полымяк и его зять Никита. Обратно они привезут в лавку хлеб, который быстро раскупался сельчанами. Старшина стал упрашивать  взять Самсонова.
– Для врага у меня на подводе места нет. Поклажа тяжёлая.
– Он для меня тоже не сродственник, но долг мой отправить его в полицию, а та пусть решает вопрос о его лечении. Передашь в полицию протокол предварительного дознания.
– Евграфа могут обвинить, не хочу, чтоб он из-за большевика пострадал. Я Самсону за Родьку от огнёвки смерти желаю.
– За большевика-бандита Нестарко могут даже похвалить,– я так в протоколе и написал: отличился в поимке Евграф Нестарко.
– Тогда дугой коленкор, пущай садится. Только ноги ему свяжу. Мне за нём по лесу бегать не пристало.
– Вяжи,– согласился Волосков, и Прокоп, повязав Самсонова обрывком верёвки, уехал.
Проезжая Волчью балку Прокоп остановил лошадь. Никита торопко   к нему.
– Что случилось, отец?
– Да вот Самсонов под куст сесть просится, придётся развязать ему ноги, пусть сходит оправится. А  то и пущай бежит на ту сторону реки. Уйдёт – его дело. Он – волк, полицейских на Родьку выведет. Я как не зол на сына, он мне все же кровинушка родная.
– Куда я в голую спеть пойду, дядя,– сказал Самсонов, сидя на мешках с мукой.– Лёд на середке тонок. Я ногой едва шевелю. Куда мне бежать, да без харчей – сдохну.
– Вот и хорошо, что тонок. Харчей я тебе дам. Вот в мешке.– Прокоп неожиданно набросил на Самсонова мешок на голову, сгреб его в охапку, дико закричавшего, быстро понес вдоль балки к реке. Она уже схватилась льдом, особенно были прочными забереги. Дойдя до берега, Прокоп бросил ношу на лед, развязал инвалиду ноги, сдернул мешок с головы и понёс  в мертвой хватке, орущего дурным матом мужика, дальше по прозрачному льду. Не доходя до полыньи несколько метров, чуя, что лёд проседает, Полымяк с силой швырнул Самсонова ближе к стрежню реки.  Поток  ещё жил и крутил в полынье шугу. Самсонов от удара телом проломил тонкий лёд и  скрылся в пучине. Только один раз его голова высунулась из воды, и тут же  исчезла.
Полымяк немного постоял, убеждаясь, что большевику конец и вернулся к телегам.
– Утёк, окаянный, да лёд под ним проломился. Вот только верёвка осталась, что старшина мне дал повязать ноги,– показал он обрывок зятю.
– Однако у тебя все продумано, батя!– с усмешкой сказал Никита.
– Какая хитрая бестия! Кто бы мог подумать, что он решится на побег?– с притворным удивлением сказал Прокоп, разводя руками.
– Ему деваться некуда, батя, вот и решился. Поехали!– сказал Никита, и на его губах расплылась озорная улыбка.
– Не хотел я его отпускать с глаз, так он раскудахтался: на людях не смогу оправится. Вот и отошёл за кусты, и дал деру, знает, волк, что ему пощады не будет!– сказал Полымяк, напуская на себя серьёзность,  понукая лошадей.

16.

Армия Колчака под ударами Красной Армии катилась на восток по железной дороге и вдоль неё, по проселочным и столбовым дорогам,  петляя по перелескам, по степям, буравя версты дремучей тайги. Гонимая, она была зла, голодна и плохо одета, а в Сибирь наплывала зима со снежными метелями и морозами. Придорожные хутора стонали от белой прожорливой саранчи: брали всё съестное, теплую одежду, фураж для лошадей, а нередко и самих лошадей, забивали быков, свиней, рубили головы курам и гусям и с голодной ненасытностью варили прямо на усадьбах.
Бывало,  иные хутора давали отпор заблудившейся небольшой части солдат, встречая огнём из охотничьих ружей. Но такая мера не могла сдержать разорение крестьян. Сибирская армия вышла к Томску и  Новониколаевску, встала на переформирование, но томское правительство армию не поддержало, и она развалилась, как грецкий орех от удара красных. Полки и лихие эскадроны  шли всюду по пятам отступающих  и тоже драли с местных жителей три шкуры. Устраивали  кровавые разборки в тех хуторах, где нечего было взять, обвинив мужиков в пособничестве колчаковцам, мол, всё отдали бандитам, а им, освободителям, ничего не осталось. Стон и бабий рев холодной метелью носились над хуторами,  состоятельные  крестьяне враз превращались в нищих с минимальными крохами в виде картошки и квашений в погребах. Запасы равнялись с голодным пайком в месяцы длительной и суровой зимы, мало чего сулящего лета.
Такая разборка ожидалась в Зубково, поскольку волость была справной и по сведениям осведомителей, затаившихся бывших коммунаров Сиднева и Крошко, считалась колчаковской опорой.
Вечерело, солнце, как  уставший морской пловец среди волн, ныряло рывками  между раскиданных у горизонта седых облаков, зажигая  вечернюю зарю. Евграф Алексеевич, Николай  и Степан Васильевич с Андреем вернулись на усадьбу с луга, откуда на бричках привезли каждый по возу сена и метали его в поднавесы зелёное, добро высушенное, пахнущее летом. Возы были большие – в упряжках по две  лошади. Сквозь шелест духмяного сена шум двигающейся большой конной массы, первым услышал Николай. Он стоял справа от подводы, повернул голову и увидел идущую кавалерию белых, барабанящая копытами мост. Не меньше сотни!
– Тятя, белые! Отступают!
 У Евграфа обмерло сердце. Чего теперь ждать?  Он бросился к лошадям, выпрягая их из телеги, крича Степану о появлении белых.  Снял уздечки и погнал лошадей в проём ограды, через который только что въехал, пустил коней на волю. Глянул на Степана.  Тот, следуя примеру соседа, тоже торопливо распряг лошадей, а Андрейка  погнал мерина и кобылу вслед за ушедшими.
– Подальше гони, Андрейка, подальше, что б с глаз долой!– услышал подросток приказание старших.
 Кони резво ушли к перелеску, скрылись. Едва мужики управились – у ворот Евграфа и Степана конные казаки. Десятка полтора.
– Отворяй, мужики! Подхарчиться надо,– стучали в ворота обеих усадеб казаки.
Евграф поспешил к воротам, у которых крутился вьюном Гоша.
– Отворяй, Гоша, служивым, казаки к нам  пожаловали.
Отдав коневоду лошадей, полдюжины казаков во главе с хорунжим вошли на усадьбу. Евграф пред ними ломал шапку.
– С какой нуждой, казаки? Милости прошу.
– Подхарчиться, с утра во рту макового зернышка не было. Прикажи своим бабам заводить блины, печки растопляй. От сала с горбушкой не откажемся. Гляжу – справно живешь.
– Была справа, да война съела. Чего ж вы бежите, али мы вас не снабжали фуражом да конями, мясом да маслом?
– Ты бабам прикажи, потом вопросы задавай,– в сердцах прикрикнул чернявый хорунжий. Обветренное, давно небритая борода с усищами, как крылья галки, серые уставшие глаза говорили о лихой доле казака.
– Одарка, Зоя, заводите блины, казаков кормить будем. Коля, Гоша растопляйте печки в доме и во дворе швыдко!
Засуетилась семья, заторопилась. Евграф видел, что у Степана тоже задымили печки, стало быть, казаки посчитали,  что блины можно приготовить быстро и поесть сытно. Видать, временем воинство не располагало. Сало в семьях давно съедено, хряков забивать – рано.
– Возьмём у тебя меру овса на дюжину лошадей. У твого соседа столько же. Выдай казакам в мешках,– распорядился  хорунжий. – Если есть сало – угости.
– Коли ты хлебороб, ваше казачье благородие, то знаешь, что в эту пору хлеб в снопах в клунях. Не молочен, погоду ждём. Сырь была, дожди залили.
– Всякий казак хлебороб, у справного человека в ларях всегда запас есть. Вот его и возьму.
– Я никогда не скупердяйничал, коли есть что дать, но обмелела давалка, берите что есть. Только почему бежите, и далеко ли, на кого нас оставляете?
– Твой вопрос, отец, камнем на сердце ложится. К Оби-реки идём. Там зубами вцепимся в берега. Отобьём красных, иначе нам хана,– хорунжий тяжело переступил с ноги на ногу в поношенных сапогах. – Показывай казакам закрома. Отоваривай!
Делать нечего, Евграф, видя, как разгораются дрова в печке, что стояла под навесом на улице, повёл казаков к амбару. С опаской поглядывая на баню, в которой затаились Даша с Василием, моля Бога, чтобы хорунжий не сунул туда носа. Обмолоченного овса не было, ячмень только, из которого заводили бражку, да варила Одарка кашу с тыквой.
– Весь тут, глядите, казаки. Остальной хлеб в снопах.
– Не богато у тебя. Хитришь!– сказал с усмешкой хорунжий,– да мне понятно: какой прок кормить отступающее воинство! Будь ты один такой, шлепнул бы я тебя за саботаж, да думаю, весь хутор в таком ожидании затаился.
– Я Отечеству служу верой и правдой,– с достоинством ответил Евграф Алексеевич. – Приходи завтра, обмолочу.
Казаки выскребли ларь подчистую, насыпали три куля ячменя. От печки потянул запах первого блина. Хорунжий встрепенулся.
– Несите фураж, казаки, да на блины в очередь становитесь,– сказал хорунжий и заспешил назад, где Зоя снимала со сковороды блины, укладывая их в большое блюдо, смазывая топленым сливочным маслом при помощи связанных в пучок гусиных перьев. Николай тут же крутился, поддерживая в печке жар.
Хорунжий, глянув на молодуху, повязанную по-старушечьи головным платком, ухватил пятерней сразу два блина и, обжигаясь, жадно стал есть, макая остатками в масленицу. Усы его замаслились, но хорунжий не замечал этого. Едва он протянул руку за третьим снятым блином, как у мосточка раздались выстрелы. Зататакал пулемёт.
– А, чёрт, красные!– услышал  Николай отчаянный возглас хорунжего.– В ружье!
От моста скакал конный казак. Хорунжий бросился со двора.
– Взвод, а то и более, катят на бричках, с пулемётами!– донеслось до Николая.
Пулемёт у моста продолжал бить, глухо трескали выстрелами несколько винтовок. Зато в ответ прилетел дружный залп и следом заговорил  «максим».
Казаки снялись со дворов и ушли к мосту, оживляя огонь по наседающему противнику. Оттуда уже в сумерках казачий арьергард отступил в Зубково.
– Ну что ж, Стёпа, будем объедаться блинами,– мрачно пошутил Евграф, подошедшему встревоженному соседу.
– Ты уверен, что красные обойдут нас? Они, как прожорливые галки, будут тут как тут. Как бы не обвинили нас в пособничестве белым за эти блины.
– Верно!– вскричал Евграф,– туши, Коля, печку. Тесто слить и спрятать.
– Пойду и я накажу Наталье.
– Погодь трошки, Стёпа, успеет жинка управиться. Ночь опускается, красные в потемках не сунутся. Я думаю, не уйти ли нам с хутора, скажем, на заготовку дров, покуда красная волна не прокатится.
– А поможет ли, семьи на кого оставим? Слыхали же, красные жен, детей в заложники берут, коли им надо достать неблагонадежного человека. Мы с тобой оба неблагонадежные.
– Как и все справные мужики волости. Что ж они всех будут вздрючивать?
– Большевикам ничего не стоит согнать в кучу всю волость.
– Твоя правда, Стёпа, горькая, проглотить придётся, коли что, а запить нечем.
Друзья докурили цигарки и встревоженные разошлись по домам.

17.
Рота красных бойцов с развевающимся красным знаменем, которое нёс авангардный всадник, с барабанным боем заняла Зубково утром. Зажиточные семьи в страхе затаились, готовые зарыться, как сурки на зиму в норы, спрятаться от мстительных победителей в лесах, ибо знали: большевики не прощают не только врагов-колчаковцев, но и сочувствующих и помогающих им.
Бедняки ликовали. Над крыльцом волостной управы на палке выставили красный лоскут материи, в углу нарисовали белилами серп и молот. Комиссару стрелковой роты Корнеевскому вывеска красного знамени понравилась. Он захотел видеть активистов. Сиднев и Крошко, не дожидаясь приглашения, явились в управу сами.
Добродушный Корнеевский усадил мужиков на лавки, оглядел внимательно бородатых и обросших мужиков в худых армяках, со льстивыми улыбками и бегающими настороженными глазами, угостил папиросами. Оба с благодарностью кивая головами, задымили.
– Рассказывайте, товарищи, кто и как вёл себя под игом белых? Кто был их сторонник?
– Почти из каждого двора кто-то воевал у белых,– захлебываясь дымом и кашляя, торопливо начал Сиднев,– чаще сыновья пожилых мужиков. Не скупились на провиант, давали  лошадей для армии.
– Нам это понятно. Назовите тех, кто особливо прытко помогал белым.
– Первый – старшина Волосков,– сказал Крошко,– дважды собирал богатые обозы и отправлял в Новониколаевку. Учуял, что нашкодил, дал деру вместе семьей в неизвестном направлении. Для фронта он сколотил хуторской табун в сто голов. Однако Прокоп Полымяк убил поручика и отбил лошадей.
– Он был один? – удивился комиссар.
– С ним Семёнов, Черняки, Бурлаков с того хутора…
В кабинет вошёл Аникей Буркин – бывший председатель совета, попросил разрешения присутствовать на допросе.
– Присутствуй, товарищ Буркин, будь в курсе дел.  Мы уйдём, а тебе здесь оставаться,  укреплять советскую власть,– сказал комиссар,– тот, кто из вас грамотный, составьте список тех, кто помогал белым и кто служит у них в войсках.
– Я грамотный,– сказал Сиднев,– только пишу плохо.
– Ничего, пиши, как умеешь. Мы подождём. Идите в другую комнату, вот вам бумага, химический карандаш, а мы тут с товарищем Буркиным займёмся делами.
– С уезда нарочный прибыл с приказом командующего армией товарища Ольдерогге,– сказал Буркин, подавая пакет комиссару.– В нем говорится, что Сибирская армия, вставшая на переформирование в Томске, распалась. Офицеры ушли в тайгу, рядовой состав арестован, помещён в концлагерь. Командующий приказал всех пособников белым арестовать и содержать под стражей. Установить степень вины и применить революционные меры. Щадить крестьян-хлеборобов.
– Мы вам окажем полное содействие, пока будем стоять здесь,– сказал комиссар,– изберём новый совет, председателем будешь ты, как  прежний, коммунист товарищ Буркин. Создадим милицию, начальником назначаю грамотного Сиднева. Делами неблагонадёжных займётся чрезвычайная комиссия.
Список Сиднева и Крошко оказался внушительным. В него вошли почти все зажиточные крестьяне-старожилы Зубково. Не дожидаясь чекистов, рота красноармейцев провела аресты.  Мужиков до разбирательства решили разместить на сгоревшей усадьбе Семёнова, поскольку  волостные амбары занимали бойцы. На усадьбе валялись головешки от сарая и избушки, сиротливо торчала   печь. Семёнова ждала прихода красных и собиралась у них просить помощи, как пострадавшая от белых, перебравшись с ребятишками к соседям. Печь трогать никому не велела. Из хозяйства остались куры, корова, лошадь пасшиеся на выгоне. Второй раз старшина  не решился включать погорельца в список, и животина осталась целой. Первым делом у пострадавшей бабы было стремление обратиться за помощью к комиссару и к Буркину, но те были по горло заняты, и на просительницу не обращали внимания. Тогда решительная Семёнова пошла вместе с толпой задержанных мужиков, встала перед воротами и загородила дорогу.
– Не пушу на усадьбу. Я и так пострадала от белых, так совсем истопчут какой ни есть огородишко,– сказала она смело  Буркину, шагавшему впереди арестантов.– Я к вам добивалась, а вы в ус не дуете.
К Буркину подошёл комиссар, спросил, в чём дело?
– Хозяйка усадьбы не пускает. Её усадьбу белые сожгли, а мужа расстреляли за разбой с лошадьми и как бывшего коммунара.
– То-то эта женщина к нам прорывалась, что ж ты мне не сказал, товарищ Буркин, по какой нужде женщина к нам. Мы ей обязаны оказать помощь в полном объеме. Тебя как зовут?
– Агафья Семёнова,– заикаясь от неожиданного поворота, ответила  она.
– Вот что, товарищ Агафья, нам негде разместить арестованных. Тут хоть какой-то забор есть. Огород твой они не потопчут, пусти на ночь. Завтра приходи ко мне решим твой вопрос.
– Коль не брешешь, дорогой товарищ, согласна. Пусть заходят, всё же свои мужики,– она распахнула ворота, и толпа шумно двинулась  на усадьбу.
А над селом нескончаемым ураганом летел бабий рёв по своим мужьям и сыновьям, им вторили псы, заунывным и надсадным воем смущая многих красноармейцев тоже крестьян-кормильцев.
– Как же мы будем ночевать под открытым небом?– спрашивали арестанты,– попростываем, кто хлеб будет молотить? Он ноне почти у каждого в скирдах под навесами и  в клунях.
– Найдутся люди, обмолотят.
– Тады красный петух обмолотит,– зло и нервно крикнул кто-то из середки толпившихся мужиков.
– Но-но, граждане крестьяне,– попытался утихомирить арестованных Буркин.– Многих освободим до прихода чекистов. Нестарко, Белянин, Черняк и другие  всегда были с нами сговорчивы, разверстку нашу выполняли исправно, но заблудились в белой метели. Коли покаются – посмотрим.
– Они Самсонова подстрелили,– донес Сиднев,– Нестарко сдал его старшине Волоскову.
– Это правда?
– Я вертался из поездки в Новониколаевку. Стояло знобкое утро. Слышу, собаки брешут. Мы скорей бежать. Вижу, люди через забор перелазят, собаку подстрелили, бабы визг подняли, ну, я  и ударил по разбойникам. Кто знал, что там Самсонов.
– Ты спроси его, товарищ Буркин, зачем он ездил в Новониколаевку?– ехидно кривя губы, сказал Сиднев,– и откуда у него винтовка?
– Винтовку мне старшина выдал для обороны. Мой двор с краю стоит.
– По какой нужде ездил?
– Сына-хирурга на отступе повидать.
– У тебя сын хирург?– заинтересовался комиссар, услышав реплику.
– Да, и дюже толковый.
– Где он сейчас, нам хирурги очень нужны!
– Не ведаю, с госпиталем где-то впереди отступающих.
– У Белянина старший Семён в снабжении служил. У Куценко сын Тимоха воевал у белых, был ранен, лечился дома. Негаданно попал в команду поручика. После нападения Полымяка, Черняка  и других мужиков на белых, что гнали табун лошадей в Новониколаевку, забежал куда-то,– продолжал доносить Сиднев.
 – Если прямой вины отцов нет перед нами, за сыновей они не в ответе,– сказал комиссар.
– Тогда, я свободен?– выпалил Белянин.
– И я тоже!– прокричал  Емельян Черняк, а за ним Федор.
– Погоди, Белянин, ты с Нестарко Самсона прищучивал.
– Я один стрелял, Степан Белянин  в стороне. Разбой на моей усадьбе ладился. И снова гуторю, я защищал свою семью от разбоя. Узнав кто такие, перевязал Самсонова, напоил, накормил, только потом отвёз старшине.
– Евграф Нестарко  был в совете. Он и Белянин первые помогли коммуне на вспашке целика,– сказал Буркин,– думаю, товарищ комиссар, держать их здесь не стоит, как и Черняков. Пусть идут домой, молотят зерно. Его у нас шибко не хватает.
– Пусть посидят здесь, пока не закончим предварительное дознание с каждым.
– Переплелось тут  у них паутиной,– согласился Буркин,– да будем тенёты распутывать. Думал, Полымяк злейший наш враг, оказалось не совсем. На белых нападал.   Сын Родион в партизанах, старший сын-пекарь полностью согласен работать на нас, просит: только не разоряйте. Мы взяли с него расписку, что он осуждает эсеров и Белую армию, которую он снабжал печёным хлебом. Теперь все цело отдаёт свои средства и силы на служение трудовому народу. Думал, он ходит руки в брюки, командуя своей пекарней. Оказалось,  сам и тесто месит, и хлеб в печь сажает, и вынимает с помощниками. Трудовой человек. Вот  оставили пока, но под строгим нашим контролем.
– Кто тут Полымяк, его хочу послушать, отчаянного налетчика на белых,– сказал комиссар.
Прокоп выдвинулся из толпы, подошёл к комиссару и Буркину, с презрением глядя на Сиднева.
– Вот документ на Самсона, что дал мне старшина Волосков, когда я повёз муку в пекарню и согласился взять  раненого. Я его отпустил, а документ при себе оставил.
– Где же Самсонов?
– Бог его знает. Он через речку сиганул у Волчьей балки. Где его теперь черти носят, не ведаю.
Комиссар взял документы у Полымяка, полистал их.
– Я тебе не верю. Почему ты его не спрятал, коли выступал против белых? Думаю, ты его утопил, а документы в полицию не отдал. Он большевик, наш дорогой товарищ! Нестарко стрелял, не зная, кто там озорничает. Ты из тех, кто против красных и против белых. Одно слово – нам враг. Придут чекисты– разберутся. Моё дело белых бить, – отчеканил комиссар.
– Как же, товарищ комиссар, я от белых дюже пострадал. Баню спалили,   хотели всю усадьбу в отместку, да я с зятем Никитой пристава пристрелил, двух солдат ранили, остальных, как пыль рассеяли.
– Было такое?– спросил Буркин у Сиднева.
– Было.
– Перечишь ты сам себе, Полымяк,– сказал комиссар, теряя к нему всякий интерес.
Незаметно на хутор наползали сумерки, низкое солнце село за зубчатый лес, усилился знобкий северный ветер, гоняя по улице пожухлую листву, над близкой речкой порывами гнул голые вершины тальника, черёмухи, свистел в ветках тополей и берез. Северянин выгнал из-за горизонта громадную серую тучу, и она стала растекаться влево и вправо, застилая собой небо и охватывая все окрестности, грозя обрушиться на землю долгим нудным мукосеем, способным промочить и пашни, и леса, и людей до нитки. Мужики опасливо поглядывали на незваную гостью, толпясь, сутулились, втягивая головы поглубже в зипуны.   Возле усадьбы с арестантами стали появляться женщины с теплой одеждой для мужей, с узелками харчей. И каждая  с мольбой просила:
– Дозвольте мужикам передать харчи.
Комиссар, в отличие от чекистов, воевать с женщинами не хотел и распорядился часовым пропускать в ограду по трое, чтобы передали поклажу и быстро уходили.
Одарка припала к мужу на грудь, прослезилась, шепча:
– Будь, Граня, смирённей.  Проклятый Самсон, из-за него тебя вздувают?
– Мамочка, не горюй шибко, обойдётся: Буркин заступник. Ночь сырая будет. Накажи Коле, чтоб привёз брезентовый плащ, Степану тоже. И дров чурками для костра. Пусть Даша с Василием уходят верхами с доброй поклажей, что намедни определили. Ненароком обыск учинят.
– Женщины, не задерживайтесь, разговаривать запрещено,– раздался строгий голос начальника караула.
– Та мы от мужей про теплую сряду наказ получаем,– отозвалась Глафира Куценко.– С часу на час задождит на всю ноченьку, а зараз белые мухи полетят.
– Все равно быстро отдали и, марш, вон вас сколько за воротами!
Глафира оказалась права. Суета возле усадьбы не закончилась, как сначала редко, потом гуще-гуще посыпал мелкий холодный дождь. Мужики сгрудились, укрываясь  брезентовыми накидками, недобро ворчали:
– Обложили нас красные флажками, как волков в облаве.
– А сулили счастье народное.
– Счастье дело трудное, а чахотку словить могём за одну ноченьку.
Начальник караула прервал говор мужиков.
– Граждане задержанные, не вздумайте под покровом ночи утечь из-под стражи. У того кто сбежит – возьмём в заложники семью. Пузыриться не советую, а скажу: повинную голову и меч не сечёт. Ещё лучше, если ваши сыновья завтра утром явятся к нам и запишутся в роту.
Толпа разноголосо  загудела кто с согласием, кто с недоверием, а кто и со злобными нотками. Набежавший порыв ветра пахнул хладной сыростью, утяжеляя  смутное настроение хуторян.
На следующий день по слякотной дороге  из уезда прибыли чекисты, и с ними Родион Полымяк в качестве командира будущего отряда красногвардейцев, которых предстояло набрать из беднейших поселенцев.
Первыми на допрос взяли Прокопа Полымяка и Никиту. Допрашивали в школьной пристройке. Допытывались, куда исчез коммунист Самсонов. Во двор несколько раз летели душераздирающие крики мужиков, истязаемых китайцем. Из пристрастного разбирательства чекисты признали, как и комиссар, своими врагами Прокопа Полымяка и его зятя Никиту. Им в вину ставилось убийство большевика Самсонова, а все прежние заслуги  в борьбе с белыми отметались. Тройка трибунала приговорила обоих к расстрелу. Узников  заперли. Родиону о таком решении пока не говорили.
Привели в контору  и стали мордовать Евграфа Нестарко, Степана Белянина, Серафима Куценко, Емельяна и Федора  Черняк, землемера Игнату Путникова и других известных мужиков за то, что их сыновья служат у белых.
– А скажи-ка Нестарко, где те два колчаковца, которых мы  ножами в то утро угостили? – спросил Родион.
– Так схоронили бедолаг там же в лесу по-христиански без лишнего шума.
– Могилу покажешь?
– Покажу.
– Я проверю, счас недосуг. Обманул – пеняй на себя.
– Я, Родион, как все тут послушны той власти, какая на дворе. Пришли красные, им будем служить, хлеб растить, мясо давать, масло. Продукт всегда треба, сам знаешь, его только умелый крестьянин справно добывает. Разве новой власти хлебушек не нужен? Ты знаешь, что при первом совете я и Степан Белянин образовали ТОЗ. Только всё распалось.
Начальник чекистов внимательно слушал допрос  Нестарко.
– Мы пока о хлебе речь не ведём, мы дознаёмся о вашей вине пред советской властью. Твой сын – хирург, лечит наших врагов.
– Он любого лечит. Писал мне, что в плен в Перми попал раненый красный командир. Он сделал ему операцию, вынул из тела пулю. Спас человека. Рядовых красноармейцев тоже спасал. Комиссар гуторил, что им хирурги нужны.
– Ты мне байки не рассказывай. Наша тройка трибунала решила: на всех у кого сыновья служат у белых, накладываем трудовую повинность. Будете готовить для паровозов дрова. Угля нет. Соли тоже нет. Отправим отряды на Кулундинские соляные копи. Осужденные будут обязаны сверх разверстки сдать зерно, мясо, масло, а также лошадей для армии. Вот разнарядка. Отдаю её председателю совета.
– Работать с хлебом нам сподручнее. В клунях скирды стоят, пора молотить, – возразил Евграф Нестарко. – Как без хозяев разверстку будете выполнять?
– Вопрос острый, граждане крестьяне, но разрешимый. Мы допросили всех, выявили виноватых,– сказал начальник чекистов, выйдя на крыльцо пред толпившимися мужиками, поднял руку, успокаивая гудящих,– идите молотить хлеб и сдавайте его по разнарядке, а дальше посмотрим. Каждое утро будете отмечаться у начальника милиции. Кто ослушается – дезертир, а с дезертирами у нас разговор короткий – к стенке!
Крестьяне торопливо и озабоченно, про себя проклиная красных, разбрелись по усадьбам.
Две версты  до своих домов Евграф и Степан покрыли с завидной сноровкой, как молодые жеребцы, дабы обрадовать родных, проглядевших воспаленные глаза за дорогой. О приближении к усадьбам своих хозяев первыми извести сторожевые псы, поскуливая и радостно взлаивая.
– Мама, собаки весть подают, тятя близко!– сказал Николай, ворочая снопы в клуне.– Глядите на дорогу.
И точно, из перелеска торопко вышли несколько мужиков, живущих на Лесной улице хутора, впереди Евграф и Степан. Женщины и дети кинулись к калиткам, встречая отцов. Радости нет конца, слезы и нервный смех душил Одарку и Наталью.
– Отпустили?! Разобрались.
– Отпустили под  трудовую повинность, будь она неладна.
– Нам ли бояться работы,– сказала Одарка,– наши руки без неё отсохнут.
Гогоча крутились под ногами дети, мешая шагать в дом. Торопко, поскрипывая протезом, подкатил Николай с суровой улыбкой на губах.
– Какие, тятя, условия выдвинула власть?
–Трудовая повинность на лесоповале, или на соляных копях, кроме того оберут до нитки. Принуждают  каждое утро отмечаться у Сиднева. Он теперь из грязи да в князи вышел. Начальник милиции.
– Сила ломит силу.
Вошли в дом, Евграф Алексеевич припал к рукомойнику, тщательно умылся и сел за стол, который накрыла жена. Никогда так тяжко не вздыхал перед трапезой, крестясь на образ, как сейчас, даже  в тот несчастный день, когда получили известие о ранении Коли. Тогда были иные чувства, чувства жалости к сыну, сострадания, ожидаемое несчастье, ибо война в защиту Отечества уравнивала всех. Была только досада, что не повезло сыну, у Степана и того хуже. От врага несчастье. Здесь, теперь не иноземец пришёл, а свой русский человек ставший врагом, да ещё каким безжалостным. Разор от него, нищета, а то и голод. Он, всегда стремящийся к мирной жизни, к труду и достатку, получил такую оплеуху, что звон от неё никак не проходит,  пожалуй, никогда не пройдёт. Горько видеть насаждаемую всюду жестокость, слёзы, кровь, насилие и страдания. «Почему же?– спрашивал Евграф,– разве Господь не принял за нас будущие страдания? Он принял только свершившиеся тогда грехи и страдания, а будущие оставил нам?»
– Граня, ешь, борщ простынет,– услышал Евграф жалостливые слова жены, встрепенулся, ухватил ложку и принялся судорожно хлебать наваристую пищу.
Николай, видя подавленное состояние отца, не проронил ни слова, повернулся и отправился молотить снопы. Одарка тоже долго молчала, позволяя мужу съесть тарелку борща, и когда она опустела, сказала с тревогой в голосе.
– Граня, может зря Дашу с места сдернули?
– Бережёного Бог бережёт. Беспечность может стоить нам головы. Всё взяли, что готовили?
– Всё, только у нас всего две лошади осталось.
– Могут и этих отнять, если власть рассудок потеряет. Но нам теперь о ней только шепотом гуторить, чтоб даже ни одна мышь не услышала. Особенно при детях.
Вечером того же дня начальник чекистов пригласил в кабинет Родиона Полымяка. Парень весь день подыскивал среди сельчан кандидатов в красногвардейцы. Был бодр и настроен по-боевому.
– Я хочу окончательно убедиться в преданности нашему делу, товарищ Полымяк,– сказал начальник чекистов. Его хищный нечеловеческий взгляд блуждал в углу конторы.– Сможешь ли ты по-революционному относиться к нашим врагам в качестве командира красногвардейцев?
– Какие сомнения?
– Есть некоторые, но они рассеются, если ты приведёшь приговор к исполнению:  лично расстреляешь своего отца с зятем и двух колчаковцев, которых мы перехватили по дороге сюда.
Родион побледнел, с минуту молчал. Чекист ждал ответа с хладнокровием и надменностью иезуита. Поиграв мускулами лица, Родион глухо сказал:
– Дайте мне ручной пулемёт, я их свалю одним махом.
– Хорошо, я распоряжусь и буду присутствовать вместе с комиссаром.
Прокопа Полымяк, Никиту и двух колчаковцев привели на задворки волостной усадьбы в предвечерний час. Лица у отца и зятя были опухшие от побоев с запекшейся кровью. Родион, вооруженный ручным пулемётом со страшным чёрным стволом стоял и ждал, когда китаец подведёт осужденных к стене амбара и отойдёт к своему начальнику.
– Сукин сын, отца в расход, будь ты проклят Родька. Почему ты не вмер мальцом, почему я тебя выходил и носил на руках для того, чтобы ты меня прикончил, как собаку за паршивца однорукого?!
Родион не выдержал отцовского крика, резко развернулся и послал очередь в наблюдателей за казнью.
– А-а, получайте, гады, за батьку!– заорал Родион, выпуская длинную прицельную очередь. Убедившись, что свалил всех, бросился к конторе, где работал Буркин. Он влетел в кабинет, нажал на спуск. Выстрела не последовало. Родион не заметил в ярости, что расстрелял весь диск. Бросив на пол пулемёт, он выбежал на улицу и что есть силы, рванул к реке, на мельницу, где у слива курилась полынья.
Прокоп Полымяк остолбенел, но быстро нашёлся и кинулся наутёк через забор. За ним Никита и колчаковцы. Вслед раздались запоздалые выстрелы бойцов.
– Никита, спасай семью, внуков, уходи в тайгу! Я не добегу, задержу солдат. Пока их только трое,– он спрятался за тополь у дороги, подхватил камень, готовясь запустить им в ближайшего бойца, завязать борьбу, дать несколько минут Никите, чтобы на конях он ушёл от преследователей,  исчез в лесу.
Двое бойцов бросились догонять колчаковцев, один, припав на колено, стал стрелять в притаившегося за деревом Прокопа.
– Иди сюда поближе, я тя угощу булыгой,– орал Полымяк, видя, что Никита уже скрылся за поворотом улицы. Боец не шёл, а продолжал стрелять, вспарывая кору тополя. От конторы высыпала группа бойцов и стала быстро приближаться к стреляющему.
– Окружай, чёрта,– раздалась команда,– заходи с тыла! Он без оружия.
Полымяк оперся спиной о дерево, держа в руке увесистый камень, грозя им. У него в голове крутился вопрос: «Успеет ли Никита, убраться с семьей? Пока дознаются, где его дом, пройдёт полчаса». Новый  выстрел прозвучал близко, пуля ударила Прокопа в правый бок, он покачнулся, но устоял, взмахнул рукой и швырнул камень в сторону стрелка.  Вторая пуля впилась в грудь. Прокоп вскрикнул, стал оседать, матерно ругая бойцов. Третья пуля  угодила в голову, свалила крепкого мужика, потомственного и успешного хлебороба.
Раскатисто, как летняя гроза, прогремела в Зубково весть о Родионе. Гадали, с каких щей совершил героический поступок большевистский прихвостень.
– Умом тронулся Родька, когда заставили стрелять в батьку,– судачили хуторяне.
– Он  всегда был дурковатый, а после немецких газов да контузии на отца кидался, брата презрел. Что с него взять.
– Нечистая его повязала, против отца и брата пошёл. Слава Богу, утоп, а то бы натерпелись от него горюшка.
– Однако за отца отмстил!
Никита успел-таки уйти в лес с семьей и поклажей, что загодя была сложена на две брички на случай внезапного бегства.
Дом Прокопа командир роты приказал сжечь. Уж собрались, прибыли на усадьбу, поглядывая на двухэтажный красавец-дом под жестью, крашенной желтой охрой. Прибежала Семёнова, запричитала:
– Зачем жечь добро, отдайте мне! Я от колчаков пострадала. Без мужа и избы осталась. Вся утварь домашняя сгорела!
– Приказано сжечь,*– сказал старший боец,– и спалим, чтоб другим было неповадно. Старуху вышвырнем из дому и запалим. Ты, проси у командира дом зятя, что убег в тайгу. Его тоже приказано спалить. Пока тут замешкаемся, дуй к командиру.
Семёнова подхватилась и побежала по улице к конторе, длинная её юбка мешала бежать, она подхватила полу, оголяя  круглые колени и стройные ноги. Хуторяне, пристращённые властью, сидели по дворам, но кто-то да увидел бегущую бабу.
– Куды это Семёнчиху несёт вприпрыжку?
– В ейном положении до самого Господа не грех бежать, а уж к этим красным и подавно пасть на колени.
– Видно, крепко приспичило бабу,  Прокопа дом намеревалась хапнуть, да петух красный заплясал по усадьбе! Не боятся Бога, антихристы!
Семёнова с ревом ворвалась во двор конторы, хотя боец загораживал ей дорогу винтовкой. Завидев Буркина и командира красных, она бросилась к ним, упала на колени, причитая:
– Христа ради, товарищи начальники, не палите дом Никиты, отдайте мне. На носу зима, а мой дом и пожитки колчаки спалили, я комиссару вашему говорила. Детишек малых пожалейте, трое их у меня.
Буркин, взвинченный кровавым происшествием, все же отозвался на просьбу несчастной.
– Баба дело говорит. Наша бывшая коммунарка, мужа колчаковцы расстреляли, жилье спалили. Я бы отдал ей дом беглеца. Как, товарищ командир?
–  Мне недосуг разбираться, предадим земле погибших товарищей и выступаем маршем. Ну, коль ты на её стороне, приказ по второму дому отменяю. Взводный, отдай команду своим бойцам – второй дом не жечь. Ты, товарищ председатель, напиши бумагу: от советской власти дом врага передаётся в пользу вдове пострадавшей от Колчака, как там её звать…
----------
*Неописуемо жестоко, в соответствии с указаниями органов советской власти, действовали красные, подавляя восстание крестьян в Тамбовской губернии. Полномочная комиссия ВЦИК по подавлению мятежа А. Антонова издала 11 июня 1921 года распоряжение, за подписью главкома В.А. Антонова-Овсеенко и командарма М.Н. Тухачевского: «1. Граждан, отказывающихся назвать своё имя, расстреливать на месте, без суда. 2. Селянам, у которых скрывается оружие, объявлять приговор о взятии заложников и расстреливать таковых в случае не сдачи оружия. 3. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество её конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда. 4. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитские и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда. 5. В случае бегства семьи бандита, имущество таковой распределять между верными советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать. 6. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».  Почему старшего работника в семье уничтожали – отец ли это, сын ли? При монархах старшего в семье сына не брали на действительную службу в армию и на войну, как первого наследника и кормильца. Насколько это было большевистское безнравственное изуверство, судите сами.

Взводный козырнул командиру. Семёнова, стоя  на коленях, поймала руку командира, принялась плача её целовать, бормоча похвалу. Командир нервно вырвал руку, сказал:
– Пользуйся моей добротой и щедростью советской власти. Разнеси сей дар по всей волости, что б люди не отворачивались от нас. Ступай, пока не передумал!
– Торопись назад, женщина,– сказал взводный,– веди меня, покуда мои хлопцы не запалили подарок.
Семёнова, как ошалелая, подхватилась и пустилась бежать к усадьбе Полымяка, где султаном вставал чёрно-белый дым.

На следующий день, извещенный о гибели отца и брата, в Зубково приехал на дрожках Артамон с женой. При виде пепелища на родной усадьбе его душили слезы гнева. Проклиная белых и красных, он разыскал мать у младшей сестры, муж которой был подслеповат и не годился на службу ни у белых, ни у красных. Однако поджилки тряслись от страха, когда по селу разнеслось, что красные виноватят в грехах всех родственников и могут по злобе устроить расправу.
 Труп отца находился в доме у сестры. Он лежал в горнице в гробу обряженный, с почерневшим от побоев лицом, с тяжелыми медными монетами на глазах. Теперь его предстояло  отпеть в церкви и предать земле по-христиански на третий день смерти, что как раз падало в день приезда сына.  Скорбно постояв у гроба, Артамон спросил сестру:
– Нюра, в церковь ходили, чтоб отпеть папу?
– Не успели, боязно покуда красный отряд тут стоял. Теперь ушёл, иди, братка, поклонись батюшке.
– Не замешкаюсь, прямо счас и пойду, время к обеду.
Церковь величественно и опрятно, как потомственный осанистый дворянин стояла недалеко от конторы. Артамон поклонился  батюшке, высказал просьбу. Иоанн всеминутно готовый исполнить обряд отпевания, тут же согласился, и  Полымяк направился к Буркину решить хозяйственные вопросы. Он сидел за столом один и, оторвав голову от бумаг, неласково глянул на Полымяка, что не смутило пекаря.
– Доброго здоровья, Аникей Иванович!– с оттенком печали и скорби сказал Артамон.
Председатель молча кивнул головой, указал на стул, приглашая садиться. Полымяк садится не стал, только ближе прошёл к столу.
– Аникей Иванович, ты знаешь, я присягнул на верность новой власти, как старший теперь  и единственный в семье наследую надел отца и все орудия земледелия. Буду сеять хлеб. Усадьбу отстрою.
– Тут вопрос скользкий, как решит совет. Указ гласит: у врага советской власти все имущество обязаны конфисковать. Дом Никиты передали Семёновой, как конфискованной в пользу власти.
– Но я же не враг. Есть установка: сын за отца не отвечает.
– Есть, не спорю. Тут  сложное дело. Родион застрелил комиссара, чекиста  с китайцем, на меня покушался, да в пулемёте кончились патроны.
– Я  тут с боку припёка. Родька с германской войны пришёл психованный. На меня и на отца с ножом кидался, а вы ему пулемёт дали, чтоб отца порешить! Как можно до такого додуматься? Я хочу миром договориться об усадьбе. Больше ничего не прошу. За меня в уезде есть кому заступиться. Хлебушек, маслице из первых рук получают.
– Посмотрим, хорони отца, да приходи решать вопрос.
– Приду, непременно приду.

18.
Широкая и привольная степь открылась перед путниками после того, как они пересекли реку Бурла, взяв направление на западную мощную излучину Оби, на левобережье которой сидел старинный городок Камень-на-Оби, основанный казаками в семнадцатом веке. Открытая степь пугала путников, и они старались держаться кулисных посадок, тянувшихся с юга-востока на северо-запад, оберегая пашни и луга от западных и южных суховеев. Шёл второй день пути. Попадались сжатые и безлюдные нивы, заросшие сорняком не обработанные пары, на лугах зароды сена сметанные на березовые хлысты, служившие в качестве волокуш по снегу. Вдалеке синело бездонное небо. Всадники мерно покачивались в седлах, зорко всматривались вдаль, готовые в любую минуту дать лошадям шпоры и уйти от опасности. Ею мог быть любой человек, а то и отстреляться, если погоня будет малочисленная и настойчивая.
– Вася, как ты себя ноне чувствуешь?– спросила Даша своего возлюбленного, заметив, что парень старается приваливаться на здоровый бок.– Болит, растрясло в седле?
– Шут его знает, неделя прошла, как тятя меня врачевал, а вот пощипывает.
– Давай передохнём.
– Не стоит, пашня попалась, жнивье. Должен быть где-то хутор. Выйдем на него, тогда отлежусь до сумерек.
– Боязно к людям.
– Куда денешься. Лошадей поить надо. Мы к ночи войдём в хутор, если что ускачем. Лошади у нас справные.
– Нам бы обвенчаться, Вася. Ты спросил моей руки у тяти и у мамы. Они нас  на брак благословили.
– Кабы не красные, в Зубкове бы обвенчались. А в нашей степи хуторов с церквями мало. Под Камнем есть казачий большой хутор с храмом. И наш хуторок неподалеку от него. Мы туда на молебны ходили.
– В казачий хутор вовсе боязно. Красные их люто ненавидят. То, как и в Камне красные?
– Нам и красные и белые опасны. Лучше уж красные. Я ж дезертировал.
– Может, вернёмся домой?
– Нельзя, Дашенька, тятя сказывал, что Самсон – большевик. Могут дознаться, кто его подстрелил.
– Того и я боюсь, сердце кровью обливается. Тятю могут скрутить.
– Думаю, обойдётся. Тятя Самсона врачевал, накормил, напоил, а угробил его Полымяк. С него и спрос будет. Ага, дорога вьётся через посадку. Должно быть хутор недалеко. Отойдём вон туда в заросли, спешимся, приглядимся.
Хутор  стоял у моренного озера из дюжины усадеб. По всему видно зажиточный, старинный. Дома крестовые, длинные амбары с сеновалами, высокие клуни, обширные огороды, обнесённые  низкими плетнями.
– Кем же людям сказаться,– с волнением спросила Даша, наблюдая издали за движением в хуторе.
– Беглые мы от красных и от белых. Я – железнодорожник в сидоре у меня фуражка сохранилась, ранен, ты моя жена. Идём под Камень, к своим старикам. Этот хутор богатый, в нём мужики, думаю, красных не празднуют. Но мы будем в разговоре с ними осторожны, увидим, на чьей стороне, тогда скажем, что Томск заняли красные. Если что, не задержимся, уйдём в ночь.
Под брех псов постучали в калитку самого старого дома с почерневшими брёвнами на стенах. Скорее всего, патриарха рода. Вышёл чубатый среднего роста, коренастый казак средних лет.
– Кто такие, чего надо?
– Проезжие, идём в сторону Камня. Лошадей надо напоить, а в озерушке вода солёная.
– Откель бежите?
– С Карасука. Там неподалеку казачья станица стоит.
На крыльцо вывалился с костылем старик в шароварах с широкими лампасами, седой как лунь, с плешью на голове, согнутый годами.
– Знаем своих братов. Что так?– допытывался казак.
– Я служил на железной дороге, ранен. Томск захвачен красными, вот я  и подался в свои края.
– Брешешь, окоянная твоя душа!– скрипуче раздался старческий голос.
– Хотел бы сбрехать, да не брешется. Сибирская армия рассеяна.
На крыльце замешательство, старик со стоном уселся на лавку. Его, по всей видимости, сын, потерял дар речи, будто ему крепко заехали кулаком под дых. Василий зорко наблюдал за его душевным состоянием и отметил про себя, что казаки им не опасны.
– Проходь в курень, к столу, погуторим,– сказал казак минуту спустя надтреснутым голосом,  с болью, словно в горле что-то лопнуло.
– Боязно к чужим в дом ступать,– раздался высокий голос Даши, так и не спешившуюся, готовую в любую секунду дать стрекоча.
– Красных бойся, дочка,– простонал старик, хватаясь за стойку крыльца,– мы – с петровых времен царевы помощники, а теперь что? Где государь-император? Поди, на небеса его Господь забрал!
Василий и Даша заночевали, рассказав о красных всё, что знали. Назавтра встали до свету вместе с хозяевами, набрали воды из колодца  в баклагу  и двинули в указанном казаками направлении, оставив их в душевном смятении, да и сами копытили степь в тревожной неизвестности своей судьбы. Единственно, что они твердо знали – обвенчаются в первом же храме, что попадётся на их пути.

19.
Председателя Зубковского совета Аникея Ивановича Буркина бросало то в жар, то в холод от изучения уездного и волостного плана разверстки по сдаче хлеба*. Он увидел себя стоящим у высокой стены, а в него целят пулемётными дулами строки документа полученного из уезда. В нем говорилось, что в крестьянских хозяйствах скопилось и находится в скирдах много не обмолоченного и  неучтенного зерна  ещё с прошлого года, а количество трудоспособного населения взято за революционный год. Сколько его убыло на сегодняшний день, никто не скажет. Но много! Стояли конкретные объёмы запаса зерна и согласно наличию сверстан план разверстки. Кто и когда подавал такие сведения в губернский совдеп, Аникей не знал? Строжайше было приказано немедленно принудить крестьян к обмолоту залежавшегося хлеба  и под надзором комиссии вытрясти все закрома, но план выполнить. По Зубковской волости он был в два раза выше, чем в соседних. Знал Буркин, что в Иштанской, Пачинской и Болотинской волостях у населения не было не только хлеба, но и вообще отсутствовали продукты. Их насильно под гребло изымали сначала отступающие войска белых, потом наступающие красноармейцы.  Ходоки из Воронино-Пачинской волости были вынуждены покупать зерно для  пищи в Мариинской и Зырянской, как менее пострадавшие от войны. Были такие ходоки и у него в волости, но ни с чем ушли. Уже действовал строжайший указ – не вывозить и не продавать хлеб за пределы волости, потому что хитрый крестьянин начнет искать лазейки, куда бы турнуть хлеб, но не выполнять разверстку. Он, Буркин, обязан свято подчиняться установке вышестоящего совета, ибо он коммунист, а  партия живет по закону демократического централизма: решение вышестоящего органа безоговорочно выполняется нижестоящим. В этом железная крепость партии.
-----------------
*20 июля 1920 г. вышло Постановление СНК «Об изъятии хлебных излишков в Сибири». Крестьян обязывали немедленно приступить к обмолоту зерна и сдаче излишков прошлых лет. Продразверстка распространялась на все крестьянские хозяйства. Окончание обмолота и сдача  хлеба устанавливались в срок до 1 января 1921 года. Виновные в уклонении от обмолота и от сдачи излишков граждане карались конфискацией имущества и заключением в концентрационные лагеря как изменники делу революции. Для реализации этого Постановления  отдан  приказ Томского (Новониколаевского) губернского революционного комитета и Губернского продовольственного комитета о запрете вывоза продуктов питания и предметов первой необходимости за пределы территории уезда, а также их покупки и продажи на всех городских базарах, на станциях железной дороги. Были установлены нормы, разрешенные на вывоз на одного человека, не более 20 фунтов ( фунт -409,5г.) разных продуктов: масло — до 2 фунтов, мясные продукты — 5 фунтов, а печеный хлеб — не более 10 фунтов. В перечень продуктов не входили мука и зерно. Все излишки сверх указанной нормы подлежали реквизиции.
С начала 1917 года действовал Закон о передаче хлеба в распоряжение государства. Закупка его проводилась по твердым ценам, свободная продажа – тоже.  Определены нормы: а) количество зерна для посева остается в хозяйстве, исходя из посевной площади хозяйства и средней густоты высева, а при севе сеялками количество злаков сокращается на 20-40 процентов; б) для продовольственных нужд — на иждивенца  по 1,25 пуда в месяц – 20кг. для взрослых рабочих — 1,5 пуда. - 24 кг. Кроме того крупы по 10 золотников на душу в день…
 Устанавливались разумные нормы  для скота.

У Буркина  продовольственная комиссия, созданная во главе с начальником милиции Сидневым,  активно действует.
– У меня здесь старые должники по нашей коммуне,–  говорил Сиднев, щеря рот с желтыми, не знающими порошка зубами.– Я из них выколочу всё до зернышка.
– Приступай к этой тяжелейшей работе, обмеру зерна в снопах и того, что в амбарах, товарищ Сиднев, моя помощь в любую минуту.
Комиссия несколько дней считала и пересчитывала объёмы, они  никак не ложились даже  близко к контрольной цифре.
– Прячут хлеб,– решил Сиднев.
– Надо объехать пашни, видно там есть хлеб в скирдах, коль в губернском документе они прописаны,– предложил Буркин.
– Смеешься, товарищ председатель. Никаких скирд в поле нет. Проверял.
– Как же тогда быть?
– Тряхнем под чистую вместе с семенами.
Как по уговору зубковские крестьяне молотить хлеб не спешили, ссылаясь  то на ветреную сырую погоду, от которой снопы  волгнут и плохо обмолачиваются, то на нехватку рабочих рук, поскольку ломовая сила – их сыновья неизвестно где, скорее всего в концлагере, то сами главы семей уж не молоды, болят руки, ноги и ломотная боль в пояснице, махать шибко цепами не могут, тяжко недомогают и сидят больше у печек.  Буркин, Сиднев, Крошко и другие члены совета часто объезжали дворы, торопили мужиков и велели немедля везти обмолоченное зерно в волостной амбар в погашение разверстки и в качестве повинной  доли, определенной во время ареста мужиков. Амбары пухли от хлеба. Часто под тесовые покоробленные крыши залетал сырой ветер. Он брызгал на вороха дождем, заносил белую поземку, и зерно местами начинало преть, ударяя в нос сладковатой плесенью. Охотников возить хлеб в уезд не находилось. Тогда Буркин обозначил извоз хлеба  в уезд, как трудовую повинность и расписал ходки по хозяйствам – иначе арест. Но и здесь столкнулся с трудностями. Лошадей после  отступающей белой волны и наступающей красной – осталось раз-два и обчёлся. К тому же лошади по преимуществу старые, на каких в извоз не ходят, у иных сбиты копыта, другие хромоногие, годные только для тягла в селе.
– Саботаж!– гремел Сиднев перед Буркиным.– Если по снегу не организуется обоз в уезд, вызову чекистов, пришьют мужикам вредительство, погонят в лагеря.
Первый обоз заскрипел полозьями саней в конце ноября, когда весь хлеб был обмолочен, оприходован комиссией совета, свезён в переполненные амбары. В хозяйствах остался самый минимум по нормам военного времени на едока. Выгребли даже семенной.
– Пошто семенной-то берете, чем сеять? Как бы пашня холостой не осталась,– говорили мужики на такое управление власти,– как бы бесхлебье не обрести.
– У нас план горит по зерну, – отвечал Сиднев,– весной дадим из уездного фонда.
– Зачем так-то? У каждого хозяина семена в лучшем виде хранятся, а в уезде как? Сопреют, не взойдут злаки.
– Молчать!– в бешенстве ревел Сиднев, видя правоту мужиков, умеющих видеть в земледелии дальше своего носа.
– Ну, гляди, как бы под расстрельную статью не угодил за холостую пашню. Найдётся же  среди большевиков  человек, понимающий суть хлеборобства. А мы молчать не будем.
Но никакие аргументы не могли подействовать на начальника милиции, отвечающего, как и председатель совета Буркин, за выполнение продразверстки.
– Слава Богу, морозы ударили, а  то бы картошку заставили из ямок доставать, как принудили сдать квашеную капусту.
– Ей, родимой, будем стол украшать. О пирогах да блинах придётся забыть*, – разноголосо выли бабы.
---------
*Крестьянин не мог без сопротивления выполнять требование власти. В памяти прочно сидели размеры щадящих царских податей и налогов, даже во время войны. Уплата податей от валовых доходов равна всего трём процентам, все же платежи по отношению к доходности, составляли чуть больше 22 процентов, а если взять в расчет свободную торговлю продукцией хозяйства, то эти налоги не обременяли крестьян. Продовольственная же разверстка излишков сельхозпродуктов при новой власти составляла 70 процентов, часто при исполнении её одуревшие от беззакония продотряды выгребали всё подчистую. Кроме того крестьян безоговорочно заставляли готовить и вывозить дрова, мобилизовали подводы, а также принуждали выполнять многочисленные виды работ на местах.

После Нового года зубковских крестьян оглушила новая весть: провёсти строгий учет крупного рогатого скота, на семью оставить по одной корове, одному пахотному быку, одну лошадь. Остальное поголовье забить и сдать мясом по разнарядке.
Комиссия тут же ринулась по дворам очертя голову. Одной семьей с родителями признавалась  молодуха с детьми, муж которой был забрит белыми, или записался в красноармейцы и ушёл с армией на восток добивать Колчака.  У Нестарко с трудом, но признали две семьи, поскольку Николай жил в пристройке, инвалид одноногий. Белянину Степану доказать, что у него тоже две семьи, удалось. Пристройка выглядела нежилой, Оксана с годовалым сыном бытовала со стариками, а муж Семён по полученному известию находится в концлагере на различных работах.
– Дожились, будь она неладна,– ворчал Евграф Алексеевич, на ухо своему другу.– В коммунистической газете «Правда» пишут: всё народное – значит всё моё. Моё-то моё, да в рот не попадёт.
– Дурят коммунисты нашего брата малограмотного,– отвечал так же затаённо Степан.– Слепыми котятами жили мужики, слепыми и подохнем под красным игом.
Из четырех коров у Нестарко принудили забить двух, у Белянина – трёх, и по быку, что таскали ярмо на пахоте и севе надежно и качественно. Было приказали забить супоросых свиноматок, да все же тюкнуло в голову – племя сохранить. К тому же по свинине в плане ничего не сказано.
– Оставьте коров,– просили партнеры комиссию Христом Богом,–– мясную разнарядку мы маслом покроем. Знаешь же, товарищ Буркин, что мы опытные маслоделы.  С новотёла в месяц  по два пуда масла дадим с хозяйства.
– У нас про масло пока нет никакой разнарядки,– не согласился начальник милиции Сиднев,– мясо – есть. Забивай коров и весь сказ.
– Не могу я коров бить, рука не поднимется,– сказал Евграф.
– Ну, так мы забойщика пришлём, и чтоб на неделе мясо было на волостном складе.
– У меня две коровы-ведёрницы стельные. Надо подождать до марта,– просил умоляюще Степан Васильевич Буркина и Сиднева.– Убиваете будущее поголовье, что завтра жрать будете?!
–  Балясы в сторону, план по мясу спущен – будем сполнять. Гляди, Белянин, саботаж враз пришью,– грозился Сиднев.
Не стала слушать советская власть маститых хозяев. Пришли забойщики и под бабий вой и проклятья перехватили стельным коровам горло.  Залили стойло у коровников скотской кровью, которую хозяева всегда собирали, варили кровяную колбасу, напичканную луком, чесноком и укропом. Избыток морозили, и в длительные зимы, использовали в качестве начинки для пирогов с морковью, чесноком, крутыми яйцами. Перепадало лакомство и псам. Ничего не пропадало у хваткого крестьянина и его бабы. Как же можно втаптывать добро в землю, когда добываешь его из той же матушки-земли, надрывая жилы, проливая пот, нередко и кровь!
– Граня,– едва не роняя скупые мужские слезы, жаловался Степан,– по запасам хлеба и скота, мы отброшены в конец прошлого века. Уже на второй год переселения сюда мы имели ровно столько, что сейчас!
– Разор, Стёпа, разор, лучше покуда не будет. Беглые люди с центра России гуторят: там голод. Бунты крестьянские вспыхивают, как звёзды в ночи. Заливают их большевики людской кровью. Бегут сюда люди в надежде на лучшую долю, а её и тут нема. Боюсь, Сибирь  тоже полыхнёт кровавым бунтом. Раньше надо было башкой думать людям, навалиться всем миром на коммунистов. Думали задницей.
– Не дай Господь такой доли. По Семёну душа болит. Разве отпустят арестантов к весне, коли Сибирь полыхнёт?
– У меня по Даше сердце стонет. Дошли до своего хутора, нет ли? Ни слуху ни духу. По Ване жинка ночами плачет. Где он, в каких краях? Раскидала нелегкая детей наших по свету.
– В лагере пленных Вани нет. Семён бы прописал. Тимофей Куценко с ним. Болеет легкими парень. Его бы на сало посадить, на барсучятину. Истает.
– Кто его знает, не один же у них лагерь. Занозой в наших сердцах. Несколько лагерей вдоль пути отступившей армии притулены.
– Надо бы Ване покаяться, простили бы. Слышал же, как комиссар говорил, что им хирурги нужны.
– Слышал, будь она неладна, кабы донеслось это до Вани. Мастеровые люди всюду к месту. Артамона Полымяка не замели, хоть и пострелял Родька коммуняк.
– Весна придёт, как сеять. Семян нет, тягло урезано, рук молодых нет. Андрейка только подспорье,– стенал Степан Васильевич.
– Поглядим, Стёпа, хватятся, не могут не хватиться. У моего Коли нога стала болеть от такого беспокойства. В Томск бы ему съездить к хирургам, да боязно одного пущать. Смута не кончилась. Со стороны на сев брать никого не надо. Что осилим, то и наше.
Он хотел добавить: а будет ли оно нашим при таком разоре, какой оставила война, при таком хозяйствовании власти, что безголово резала стельных коров на мясо, да сил уж не хватало стегать себя и друга той безысходностью, которая тяжелой плитой тоски придавила душу. Ни что пока  не могло улучшить положение дел, поделив их на прошлые успехи и теперешний провальный беспредел. Только и сказал:
– Заметил, Стёпа, какие хари у Сиднева и Крошко стали справные, а были?

20.
Душевный гнёт, вовсе не голодной волчицей рвёт свою жертву, его нельзя устранить ни чаркой горилки, его нельзя прогнать  поруганием того явления от которого он взялся, его нельзя замолить перед иконой – он  всепожирающий, долгий и нудный. Такое чувство испытывали Евграф Алексеевич и Степан Васильевич час назад проводившие в неизвестность две беглых семьи с малолетними детьми, стариками и одним средних лет мужиком. Не сказать, что люди из числа неудачников и лодырей. На две семьи по сытой лошади, по корове с телятами. Две добротные брички, на которых домашний скарб, да кое-какой плотницкий и земледельческий инструмент. Сами одеты и дети не  в лохмотьях, а в справной сряде. А вот на лицах страдания, в глазах печаль. Люди шли на юг в незнакомые места, от смерти, оставив давно насиженные родные места. Горемыки просили  воды, поскольку в реке она в эту пору мутная и шальная не пригодная для питья.
Как водится, Евграф и Степан принялись расспрашивать путников какая нужда гонит людей, когда на дворе весна, на носу скорые посевные хлопоты.
– Не нужда, а горе сорвало нас с родного хутора,– начал печальный рассказ мужик Григорий.
Хутор Ковригино стоял близ полустанка почти в сотне верст от Новониколаевска. Сели там крестьяне-переселенцы едва ли не полвека назад. Жили, как говорится, не тужили, сеяли хлеб, держали скот и птицу. Земли вольные, орай только  без устали! Оживление принесла железная дорога с полустанком. Здесь можно было проще сбывать проезжим свой товар: печёный хлеб, пироги с различными начинками, домашние аппетитные колбасы, копчености, соления – капуста, огурцы, в обилии грузди, опята, брусника, клюква.  Хорошо шла бражка в баклагах и ведёрных лагунках*, настоянная на облепихе, кислице, черёмухе.
Хутор с полустанка не виден, за перелеском на берегу реки Чулым в полутора верстах. Такое расположение не мешало трудовой жизни крестьян и их
------------
*Лагунок – местное название бочонка для приготовление бражки.

коммерции. Напротив, они как подарок пассажирам в этих малолюдных местах появлялись со своими кошелями, корзинами, баклагами. В праздничные церковные дни с гармоникой и песнями. И хоть пассажирские поезда стояли здесь не долго, людям хватало времени купить то, что надо. Бывали случаи, что отведав кружку настойки прямо здесь у продавца-крестьянина, покупали лагун целиком. Все шло распрекрасно, даже германская война не могла разорить хуторян, исправно выплачивающих подати, выполняя разверстки военного времени. Но вот грянула одна революция, за ней вторая, как в хуторе потом говорили – красный переворот власти, и гражданская война.
– От белых мы по-первости почти не страдали,– рассказывал Григорий Митрошкин,– сознавали, что нам сподручнее жить при старом режиме, потому старались  выполнять белую разверстку. Хлебом, мясом, лошадьми. Как-никак накоплено было всего вдоволь за столькие-то годы. Деньжата водились. Надеялись, что вскорости Колчак прихлопнет коммунистов-большевиков. Вести из первых рук получали на полустанке от военных. Но вот минула зима, весна, настало лето. Дважды за это время проходили снабженцы армии, брали много. Мы хоть и скрытничали, кривились, но давали, что могли. Главное – надеялись вернуть на землю мир поскорее. Покороблен он шибко красными. А богатство – дело наживное. Да не тут-то было. Побежал Колчак назад. А перед ним банды стали рыскать всякой окраски, утюжили хутор. Что могли, мы прятали, скот в степь угоняли. Лесов у нас глухих нет. Негде схоронить. Солдатня, особенно офицерьё колчаковское шло злое, психованное. И снова давай харчи!
Ладно, отступил Колчак – хлынули лавиной красные. И тоже давай, не дашь, брали сами.  Заартачились у нас двое – пулю в затылок получили, имущество и усадьбу разграбили. Семьи остались ни с чем. Много  в хуторе родственников. Помогли бабам имуществом. Стали вроде жить с горем и слезой пополам. Снова  не тут-то было. Коммунистическая власть такой побор устроила – что хуторянам на стол подать нечего.
– У нас не легче, Григорий,– прервал длинный рассказ путника Евграф Алексеевич.– Спустили нам на волость такую разверстку, что и в два года не выполнишь.
           – Скрось она такая непосильная. Вы далеко от железки, а мы рядом. От неё как раньше счастье лилось, так ныне беда проливным дождём. Указ* вышел: за порчу железной дороги, проводов связи – виновных расстреливать на месте, а хутора сжигать антиллерией и просто огнём. Жителей брать в заложники, если не укажут, где спрятались вредители. Нам-то железку ломать?! Что удумали! Мы наоборот оберегаем не только на сёдня, а на будущее. Им хоть кол на голове теши!
-------------
*Приказом Сибревкома от 12 февраля 1921 года ответственность за сохранение железных дорог возлагалась на жителей прилегающих к линии населенных пунктов, из числа которых берутся заложники и расстреливаются в случае появления крестьянских отрядов в данной местности. Расстреливаются также те, кто дают приют «бандитам». Приказ Полномочной комиссии ВЦИК № 171 от 11 июня 1921 года вводил расстрелы заложников в «бандитских» селах до полного подчинения и выдачи «бандитов» и активного участия против «бандитизма». Лица, предоставляющие приют семьям «бандитов», этим приказом были приравнены к укрывателям «банд» со всеми вытекающими отсюда последствиями, сжигать и уничтожать артиллерийским огнём целые деревни, поддерживавшие мятежников.
Среди мер по наведению порядка и предупреждению сопротивления, саботирования и контрреволюции предлагалось проводить операции по взятию заложников, а также  осуществление угроз и шантажа. Данный факт глава чекистов Ф. Э. Дзержинский разъяснял: самая действенная мера — взятие заложников среди буржуазии, исходя из списков, составленных вами для взыскания наложенной на буржуазию контрибуции … арест и заключение всех заложников и подозрительных в концентрационные лагеря.
Ленин дополняет: «Я предлагаю «заложников» назначать поимённо по волостям. Цель назначения именно богачи, так как они отвечают за контрибуцию, отвечают жизнью за немедленный сбор и ссыпку излишков хлеба в каждой волости».

Беда пришла неожиданно.  В Новониколаевске сформировался эшелон с зерном собранным продотрядами с хуторов, прилегающих к Томскому и Новониколевскому уездам и другим волостям. С вооруженной охраной состав вышел со станции во второй половине дня. На полустанке он должен был появиться засветло, где разминётся с пассажирским поездом. Ковригинские хуторяне уж потеряли былую силу хлебосолья, и к приходу собралось несколько женщин с  корзинками, в которых укутанная в шали лежала варённая картошка. Вдруг  со всех сторон, как чёрное воронье налетели вооруженные винтовками и ружьями мужики и стали разбирать на путях рельсы. Перепуганные бабы бросились бежать назад в хутор, сообщать своим мужьям о налете на полустанок бандитов, как видно с целью ограбления пассажирского поезда. Никто из хуторян не знал о движении сюда эшелона с зерном.
Новость сильно взволновала хуторян. Мужики беспомощно разводили руками, мол, мы бессильны против вооруженных бандитов. Постреляют, если к ним сунешься. Смельчаки пошли в разведку, затаились на краю леса. Стали наблюдать. Вскоре со стороны Новониколаевска показался товарный состав. Как только он подошел к полустанку, сбрасывая ход, чтобы пропустить пассажирский поезд, сзади него раздался взрыв. На самом полустанке затрещали винтовочные выстрелы, ухнули разрывы гранат, затрещал и смолк пулемёт. Это налетчики стреляли по охране прибывшего товарного состава. Подкатил и замер на путях пассажирский поезд. И откуда ни возьмись к полустанку хлынули подводы. Налётчики ринулись к пульманам товарняка, распахнули широкие двери и стали грузить зерно в мешках на подводы. Большинство упряжек были пароконные и вороха мешков выглядели внушительно до двадцати штук.
Какой-то залетный человек верхом на коне проскакал по единственной улице хутора, прокричал:
– Ковригинцы, на полустанке остановлен поезд с нашим и вашим зерном, берите, прячьте!– И ускакал назад.
Хуторяне растерялись, правду ли молвил конный? Надо поглядеть. Правда! Стихия взяла верх. К полустанку полетели брички, дополняя сутолоку и панику средь пассажиров, которые забились в своих вагонах и глухо гудели.
Несколько вагонов были разграблены в течение часа, налётчики, увозя добычу, растворились в надвинувшейся ночи. У ковригинских мужиков горячка прошла быстро. Вернувшись в хутор, они не знали, что дальше делать с зерном, где его прятать под открытым небом в голой степи?
– Пока ночь, надо в чашобнике Чулыма построить лабаз и там спрятать мешки,– предложил один из отчаянных.
– Не гоже, найдут – по головке не погладят.
– Отвезём хлеб назад,– предложил самый уважаемый человек в хуторе.– На разбойном хлебе счастье не построишь. Повинимся, скажем, что бес попутал в горячке,  с властью мы воевать не желаем.
Спор продолжался долго. Мнения разделились.
– Я и несколько мужиков отвезли хлеб в вагоны. Состав с места не стронулся. Машинисты сбежали, а сзади поезда рельсы были взорваны бомбой, – рассказывал дальше Григорий.– Ночь прошла бессонная, люди ждали утра и с ним чекистов с красноармейцами. Чуть свет на дороге послышался шум поезда. Это прибыл бронепоезд из Новониколаевки и стал из пушек бить по хутору. Разбиты были несколько домов, они взялись негасимыми свечками, вызывая оторопь и отчаяние. Не получая ответного огня, к хутору двинулся отряд красноармейцев. Они беспрерывно стреляли. Хуторяне стали прятаться в погребах и в перелеске. Отряд вошёл в хутор, и остальные дома запылали от рук бойцов. Чекисты ни в чём разбираться не стали. Жителей согнали в кучу. Мне удалось с семьей и соседями погрузить кое-какой скарб, отловить коров на лугу.  И вот мы здесь.
– Что же стало с жителями?– содрогаясь, спросил Степан.– Как же можно сжигать дома, бить по деревне из пушек. Что за зверьё там засело, откуда, не чужаки же из-за границы, а наш брат – крестьянин?! Заставили под дулами пистолетов?
– Мы слышали душераздирающие крики баб, плач детей и выстрелы залпом. Расстреливали схваченных мужиков. За нами погони не было, видно не видели, что мы утекли.
Григорий тяжко замолчал, понурив голову, перебросил взгляд на своих детей и жену, сморенных дальней дорогой, на соседских мальчишек, сидящую на второй телеге скорбную старушку и её дочь с потрескавшимися  губами от печали и ветра. Рассказчик отпил несколько глотков воды из кружки, что принес вместе с ведром Гоша.  Мальчик успел напоить всех приезжих и готов был затеять знакомство с ними, но отец отослал его во двор, чтобы не слушал страшную повёсть Григория, да не разнёс, языкастый по хутору. Складывалась она у путников слишком надрывная, угарная и дальше не сулила ничего обнадеживающего. Потянется  по нехоженой тропе торной ли впереди, топкой ли, прямой или придётся куролесить в потемках, натыкаясь на острые сучки и глубокие ямы в поисках места с тёплым огоньком. Найдётся ли такое для него в раскорчеванной войнами жизни? Никто не знал своего будущего, и рассказ Григория потряс, словно малодушных, Евграфа Алексеевича, Степана Васильевича и Николая.
– Как же жить дальше? Куда податься?– преодолев свою тяжесть и волнуясь за будущее, сказал Григорий.– У вас смотрю – раздольно, можно ли здесь осесть? Далеко ушли от железки, нас никто искать не станет. Мало ли теперь беженцев.
– У нас тоже не мёд, Григорий. Разверстка обобрала до нитки, до корочки хлеба. Вас, путников, накормить нечем. Могу дать только картошки ведро, немного свеклы, брюквы. Кликну Гошу, он достанет из ямки.
– Я тоже помогу картошкой,– сказал Степан.
– Благодарствую, люди добрые, но как вернуть долг?
– Ты помолись за нас, грешных и будет с тебя, пусть твои бабы нас добрым словом вспоминают. Но не это главное. Село наше большое, волость. Советская власть, милиция есть. А она может спросить: откуда такие взялись? О таких баталиях слухи  в волость быстро доходят. В приказах по губернии. Вам надо  малый хутор найти на Алтае, там и осесть.
– У нас документов никаких нет. Не думали о них, когда смерть нависала над нами. Схватили, что успели. Могём всякую быль-небыль придумать, мол, с далеких краев, из-под Омска шли и попали в лапы зелёных. Едва живые остались.
– Как вам быть – решать вам.  А сказку про ваше мытарство теперь  так и сказывайте. То что нам поведали – забудте,– посоветовал Евграф Алексеевич.– У меня дочь ушла с мужем под город Камень-на-Оби в хутор Гусиный, к его старикам. Она у меня по дому мастерица, каких свет не знает,  от её сердца тепло исходит, как от солнышка утреннего, а душа широкая и щедрая, что степь наша хлебородная. Недавно получил известие от неё, пока спокойно там. В коммуну дети вступили. Держи туда путь. Коли дойдёшь до хутора, поклон от нас дочери Даше и зятю Василию передай, обскажи, что живы, здоровы.
– Если случится встреча, то с великой радостью передам поклон и обскажу. Мы бы тоже вступили в коммуну, кабы такая нашлась да приняла нас. Деваться некуда,– удрученно склонил голову Григорий.

21.
Вождям революции, особенно Ленину, Троцкому, Бухарину, очень понравились трудовые армии. Они выросли из концлагерей военнопленных белогвардейцев, из разного рода и сословий людей, бегущих на юг, на восток от грабежа под прикрытие Белых армий. Человек всюду, что муха, которую прихлопнуть дважды два. Жить ему всё одно хочется, вот и выстраивай такой коридор, по которому только один путь – подчинение. Для жилья обездоленным годятся амбары, склады, просто бараки, наскоро сколоченные из сырого леса. Еда – только чтоб ноги носили, работы – море на добыче угля, соли, дров для паровозов и заводов, для отопления жилья. Платить ничего не надо, только пайка! Трудовую армию легко перебросить на архиважный участок. В такой армии после концлагеря находились Семён Белянин и Тимофей Куценко.
Вожди большевиков видели, как опустошены войной не только крестьянские закрома, коровники и конюшни, но в селах  мало осталось главного производителя всех благ –  хлебороба. Потому в концлагерях и трудармиях началась перетряска заключенных. Если человек будет полезен там, на пашне, то такого надо отпустить к началу сева. Крестьянские восстания жестоко подавлены, население деморализовано, бояться нечего! Надо как-то спасать разрушенную страну  и большевики принимают разработанную Лениным новую экономическую политику. Выглядел человек труда всюду не лучшим образом: истощен, обобран до нитки разверстками и грабежами, измотан каторжной работой в концлагерях. В Томской губернии тянули каторгу на добыче соли, лесоповале, на стройке заводов в Новониколаевске. Только крепкое здоровье мужиков выносило изнурительный многочасовой каторжный труд на полуголодном пайке. Но далеко не все сохранили жизни. Простуда, тиф, туберкулез – умертвляли без спроса. Звероподобные чекисты-охранники тому способствовали, поддерживая штыками работоспособность рабов.
Перетряска заключенных всколыхнула людей надеждой на освобождение. Под амнистию попадали в основном, хлеборобы. Истощенного,  как все заключенные, выжившие к весне, агронома Семёна Белянина освободили в числе первых, взяв расписку, что он будет заниматься в своей волости сельским хозяйством не только на своём наделе, но и в волостном управлении. На удивление выдали на дорогу краюху хлеба и денег на проезд. Палачи понимали, что иначе истощенный человек загнётся где-нибудь в дороге.
В истрёпанном бушлате, разбитых сапогах, нахлобучив на лоб шапку, Семён, получив документ о своей личности, сунув краюху в пустой мешок, вышел за ворота концлагеря вместе с группой бывших крестьян-солдат. Он не верил в свое освобождение, и след этой свободы прочертил впалую щёку горючей слезой.
Над перелеском в золотистых лучах обеденного солнца кружил журавлиный клин. Он плыл низко, курлыча, сваливал на жнивье покормиться оброненными с осени зернами, передохнуть, подняться и идти дальше в северные родные болотные просторы. Евграф Алексеевич наблюдал клин со своего двора, вспоминал детство, ему казалось, что эти величавые птицы чаще летали тогда, чем теперь и думал: «Все в живой природе идёт своим чередом. Подошла пора кочёвки – вот они тут, нипочём им кровавые бойни меж людьми, боль и страдания, разор хозяйств и надвигающаяся жизнь впроголодь».
Его мрачные мысли прервал радостный возглас Степана, плач Наталии, рёв в голос Оксаны  и возникший переполох на усадьбе друга. Степан Васильевич обнимал свалившегося, как кочет с небес – Семёна!
– Ну, будет, мама, Ксюша, будет! Я пришёл!– обнимал Семён сразу обоих женщин. – А то что худ – не страшно, наем тело на домашних харчах с вашей любовью.
– Да-да,– твердила мать,– тебе, горемычному, лучший кусок.
Она не могла сейчас сказать, что лучший кусок теперь у них картошка жаренная на конопляном самодельном масле, ложка сметаны, да чай, забелённый молоком с урезанной пайкой хлеба. Но не могла мать в долгожданную минуту счастья огорошить сына той правдой бедности, в какой оказалась семья от суховея жестокости войны и вроде бы пришедшего мира, но мира тёмного и беспросветного, с пустотой за порогом дома.
За плечами у Семёна висел пустой мешок, а не как бывало сумка  набитая подарками для каждого члена семьи. Какие тут подарки, слава Богу, сам вернулся живой, подкашливая то ли от волнения, то ли от хвори. Суетливо прошли в дом, и Евграф Алексеевич не посмел нарушать своим присутствием задушевную и искреннюю атмосферу счастья и радости, выстраданные бесконечными тревожными думами и так неожиданно, но все же, ожидаемо свершившиеся. Он и сам был взволнован не на шутку, как Одарка и Николай, узнав  о приходе пропавшего Семёна.
Семён с жадностью осматривал родные покои, где вырос, окреп и возмужал. Внешне в доме ничего не изменилось: в прихожке вешалки с плотно висящей одеждой, бочки под воду, умывальник; на кухне всё тот же большой обеденный стол, русская печь, посудные шкафы; в горнице  в переднем углу икона на треугольной подставке;  на подоконниках герань в цвету, круглый стол со стульями, этажерка, кровать. Дальше – детская. Все мило сердцу. Только кольнуло мамина реплика: «Тебе, горемычному, лучший кусок». А есть ли он теперь в достатке? Разве бы мама сказала так два года назад не потому, что исхудавшему ему действительно требуется сытный стол, а потому что лучший кусок  и есть мамина стряпня в изобилии. Выбирай то, что на тебя смотрит! Краем глаза он заметил, что насыпала в трехлитровый чугунок всего один ковш мороженых пельменей. На одного-двух человек. В первые минуты жаркой встречи не заметил он, как сдали отец и мать, что прибавилась сеть морщин и на лбу, и под глазами. Радость встречи пока не позволяла давать оценку облика родных, да и понимал он, шагая по дороге домой, что былого уж нет, всё иное: и душа, и жизнь, и сама плоть, как не бывает река постоянно одинаковой на всём своём протяжении, а всегда есть изменения.
Через час к Нестарко прибежал возмужавший Андрейка и позвал соседей к столу, чтобы выпить горилки за возвращение Семёна. Евграф Алексеевич ждал приглашение, извлек литровую бутыль самогона настоянного на кедровых орехах, Одарка отрезала шмат сала, зная, что у Натальи его в обрез и семейство отправилось к Беляниным, где не смолкал перебивчивый говор родных истосковавшихся  людей.
Евграфа Алексеевича поразил вид Семёна: бледное изможденное недоеданием лицо, с выпирающими скулами, большой нос и редкая борода вызывали резкий контраст его настроения – на губах то и дело мелькала смущённая улыбка, а светлые глаза полыхали   лихорадочно-радостными огоньками. Парень часто подкашливал, издавая сухие короткие звуки. «Никак бронхи застудил?» – отвлеченно подумал Евграф, пожимая широкую костистую пятерню, некогда ядреную и сильную.
– Как здоровье, Семён,– первое, что спросил Евграф Алексеевич, пристально всматриваясь в осанку прежде горделивую и уверенную, теперь утратившую эти качества бесконечным унижением, каким подвергаются пленные в окружении злобных надзирателей.
Оксана льнула к мужу. Глаза её уж просохли от слёз,  она с присущей жене и матери любовью и заботой то и дело, хлопоча у стола, накрывая его, подходила к Семёну, держащего на коленях сына, горделиво и счастливо говорила:
– Это, Стёпушка, папа твой родненький!– она украдкой вынула из шкафа сахарного петушка и незаметно для мальчика сунула его в руку мужу.– Папа на радостях забыл тебя угостить петушком от зайчика. Что ж ты папа?
Мальчик сначала недоверчиво смотрел на незнакомого дядю, но скоро обласканный отцом проникся к нему доверием, и, покачиваемый на колене, что-то картаво лопотал и смеялся. Когда же получил петушка от зайчика, заулыбался, сунул его в рот. Возле брата вились сестрёнки Таня и Уля. Андрей и Паша сидели за столом, ожидая начало обеда. На стол были поданы тушёный с мясом картофель, отдельно для Семёна в былое время повседневные пельмени, ставшие  теперь редкостью, квашеная капуста, нарезанное Одаркой ломтиками сало, да довольно скупо хлеб.
– А нам пельмени?– негромко сказал Паша, на что старший на год Андрей цыкнул на него, мол, помалкивай.
– Садитесь, гости дорогие, за стол,– сказал Степан Васильевич,– выпьем за возвращение нашего дорого сына, закусим, чем Бог послал на скорую руку.
– Наша скорая рука, Стёпа, раньше не скудела. Да нехай, выпьем за Семёна, за его будущую счастливую долю!– сказал Евграф Алексеевич, разливая крепкий кофейного цвета напиток.
Зазвенели в руках у взрослых гранёные стаканы. Мать, сидевшая по правую руку сына, поцеловала его в щеку, прослезилась, залпом выпила. Оксана с левой стороны последовала за матерью, только поцелуй её был в губы, и, сказав: «За тебя, мой суженый» выдохнув воздух из груди и зажмурившись, осушила стакан. За ними – остальные. Семён с жадностью набросился на пельмени, утоляя голод. Уж и забыл вкус маминой стряпни, и не только, а вообще вкус доброй пищи.
Как водится, потекли гусиным крикливым караваном нетерпеливые расспросы о житье-бытье в неволе, о каторжной работе. На что Семён отвечал  неохотно и односложно, но оживился, когда Евграф Алексеевич спросил:
– Что за перец или хрен – родился у новой власти под названием НЭП? Мы тут слыхали намедни одним ухом.
– Это, дорогие мои, новая экономическая политика разработанная Лениным и принятая на партийном съезде. Главная задача: заставить крестьян и другой люд работать на выгодных для них условиях. Для нас – это замена продразверстки  продовольственным налогом. Посеял, собрал урожай – тебе твердый налог на сдачу хлеба. Он теперь будет в два раза меньше разверстки. Остатки твои. Хочешь, ешь сам, хочешь – продавай. Разрешено открывать лавки, мастерские на разную руку, заводики, фабрики, пекарни. Иными словами возврат к мелкому товарному капитализму. Коле можно разворачиваться широко, нам маслозавод – нашу мечту открыть.
Отец усмехнулся.
– Ты знаешь, сколько у нас теперь коров? Сметанки-то на столе стакана нет.
– По одной, Семён, на семью. Остальных заставили забить на мясо и сдать,– сказал Николай.
– Я слышал о такой дури, но не верил.
– Что же заставило людоедов отказаться от человечины? – спросил Евграф Алексеевич тоном человека, не верящего в добро.
– Вы же знаете, как полыхнули нынче крестьянские восстания по всей стране, заволновались и забастовали голодные рабочие на заводах, а моряки Кронштадта выпустили воззвание, в котором предлагали избрать новый совет без коммунистов, поскольку партия привела страну к холоду и голоду, массовым убийствам граждан, гражданской войне и разрухе. Крестьянин  в состоянии накормить народ, если ему дать прежнюю свободу, ликвидировать разверстку. Моряков потопили в крови. Расстреливали и жгли крестьян в родной Тамбовщине и здесь, в Сибири*.  Подавив восстания, большевики задумались: ведь народ прав, надо менять к нему отношение иначе – крах. Вот и придумали НЭП. У меня газета в мешке есть про эту политику. Почитаем.
------------
* По данным председателя Сибревкома И. Н. Смирнова за март 1921 г., менее чем за первые полтора месяца боев с восставшим крестьянством от ярма продразверстки и трудовых повинностей в Ишимском уезде было убито около 7000, в Петропавловском — 15000 крестьян. Кровавый произвол царил всюду, за малейшее подозрение крестьян либо расстреливали без суда, либо, конфисковав имущество, отправляли в концлагеря на принудительные работы. У Колчака же подобных мер против крестьян не было. Расстрелы проводились против конкретных лиц, преимущественно им подвергались большевики, против которых воевала Белая армия.

– Меня едва не забрили за  то, что я продавал сапоги. Теперь можно?– спросил Николай.
– Да, Коля, расширяй свою мастерскую, но обходись без наёмного помощника. Жену можешь взять, брата. Семейная артель.
– Бисовы души!– воскликнул Евграф Алексеевич,– сколько дров наломали через колено. А что б сразу по уму-то? Если семена дадут добрые, хлеб по парам и по зяби возьмём, а скотину! Это же надо годы, чтоб в коровнике  и в конюшне тесно стало!
– Когда же начнётся этот НЭП, сын?– спросил Степан Васильевич.
– Уже покатилась волна  указа по стране.
– То-то проклятый Сиднев с залётным Мохровым, помнишь такого чекиста, неделю назад грозились снова перетрясти хозяйства, отыскать излишки и  отобрать,– горько усмехаясь, сказал Евграф,– а тут вдруг присмирели. Гнилая рыбья голова всю тушу портит.
 – Тяжело ранена наша Россия, как бы огневка её не спалила,– сказал Степан Васильевич.– Волость план разверстки наполовину только выполнила. Чекиста к нам сунули. Едва не загремели и мы в тюрьму, в каталажке в управе трое суток сидели, а семьи как на иголках. Отобрали бы у нас  имущество, а то и хуже – расстрел. Семья – на произвол судьбы. Эта рвань нищая теперь злобу свою срывает за свою лень. Мы готовы отдать ради покоя, да нечего.  Слава Богу, – Степан перекрестился,– остановился пока разбой. Буркин советует сеять на всей деляне. Что ж, мы  труда никогда не боялись.
Опасение Степана Васильевича, пожалуй, могло сбыться до прихода Семёна, если бы на защиту мужиков, а их собрал Мохров почти всех бывших зажиточных и запер в амбарах, не встал председатель совета Буркин.
– Товарищ Мохров, ты сначала проведи ревизию с Сидневым, найди в хозяйствах излишки, тогда мужиков обвиняй. Нет никаких излишков, всё выгребли. Жрать людям нечего.
– Ты потерял революционную бдительность! – бледное сухое и нервическое лицо Мохрова, покрылось красными пятнами.
– Не бросайся пустыми фразами.
– Тебя водят за нос эти  хитрецы и упрямцы. Самая действенная мера выколотить долг – это арестовать хозяина или взять в заложники его бабу с пацанами.
– Нам уже спустили планы сева, намолота и сдачи хлеба государству.
Площади наделов указаны под завязку, какие были и есть. Кто их будет обрабатывать, если не эти ломовые мужики? Меня к стенке за провал с севом?! Но я молчать не буду, как коммунист до мозга костей преданный революции,  заявлю о твоём самоуправстве и срыве сева. Тем более, сегодня я получил телеграмму из Сибревкома, о том, что на съезде партии принята новая экономическая политика. Она будет опираться на крестьянство. Как раз на то ломовое, которое ты хочешь упрятать в тюрьму.
– Где эта телеграмма, почему не показываешь?
– Я её получил за полчаса перед твоим приходом. На, читай!
Зубковские мужики, как и многие в необъятной разрушенной стране не знали, что их свобода и даже жизнь висит на волоске, по которому чекист Мохров, как махровый бандит, чикнет острым и безжалостным словом, и село из зажиточных окончательно скатится к беспросветной нужде, отощает. Хозяйства растащат лодыри и бродяги, пропьют, орудия неумелые руки сломают, пашня осиротеет, и всеобщая нищета в стране станет необратимой. Эту неизбежность увидел зоркий глаз вождя мирового пролетариата и продавил через несогласие многих своих соратников возрождение в стране мелко-частного капитализма под жестким контролем силовых структур, которые хорошо надрессированы на подавлении малейшего недовольства масс. Правда, он заявил, сколько будет продолжаться эта экономическая политика, мы не знаем, ибо кирпичи социализма для его строительства ещё не готовы.
Печь, какая-никая для обжига этих кирпичей все же была – разнузданный грабительский большевизм. Почти не было сырья, не говоря уж о мастерах. Те учебники для подготовки мастеров, написанные Марксом и Лениным, почти не годились в сложившемся историческом отрезке. Пришлось возвращаться в прошлое, ибо насильственно обрывать движение формации и насаждать новую, пока никому не удавалось, она должна идти плавно, как смена времен года.
Перед вождями и перед мужиками стояли насущные вопросы, от решения которых зависела жизнь страны.
– Самое время, как Ваня советовал, работать артелью, ибо Ленин заявил: мы взяли власть и надолго,– сказал Семён, – может быть, на этот раз не обманут с продналогом и свободной торговлей.
– А нам деваться некуда, друзья мои. Сыновья у нас подросли, артель будет добрая,– твердо сказал Евграф Алексеевич.– Давайте выпьем по чарке горилки за будущее.

22.
Как разорванную человеческую плоть трудно вернуть к жизни, так обмелевшие хозяйства, а часто осиротевшие с пустыми коровниками и конюшнями, клунями и  зерновыми амбарами трудно вновь заполнить. Неимоверно трудно! Хотя в окрестных долах всё по-прежнему благоухает: встаёт тучное разнотравье на лугах, перелески шумят обновленной листвой, гремят грозы и выпадают обильные дожди, дуют ветры с солнечными разливами, поднимая на пустующих пашнях щетину овсюга, пырея, мятлика, сочные трубки осота.
Председатель  совета Аникей Буркин весьма встревожен телеграфным окриком из уезда: «Почему нет надлежащей сводки развернувшейся весенней страды?» Окутанный табачным дымом от своей сигареты он тупо соображал, что делать и  решил осмотреть наделы крестьян. В комиссию вошли Сиднев, Мохров и член совета, недавно прибывший из Челябинска рабочий с металлургического завода, потерявший работу. Не надеясь на своих сопровождающих, что они могут дать правильную оценку слабо двигающейся предпосевной обработке почвы, словно загнанный идущий в гору отощавший конь,    Аникей пригласил Евграфа Алексеевича в советники. Тот отказывался, ссылаясь на занятость, хотя Евграф мрачно шутил:
– О, Стёпа, к чему привела  кровавая междоусобица с руки большевиков: бью баклуши у себя во дворе. Коровник, конюшню так выскоблил от безделья, хоть поселяйся там на жительство.
– У меня вовсе все дела Семён отобрал, говорит, отдыхай на старости лет. Вот уже и в старики нас записывают, а того недокумекают, что душа молодая, а руки и ноги пока крепкие, не одну десятину могут обсеменить, кабы было чем и на чём!
 Но Аникей Евграфа Алексеевича упросил, напомнив ему, что всегда нуждался в его мудрых советах и горой стоял за своих мужиков при недавнем перехлесте с арестом.
Выехали верхами ранним утром. Евграф искоса бросал взгляд на криво сидящего в седле рабочего, собирающегося управлять крестьянским делом. Проехали несколько наделов старожилов села и недавних переселенцев безлошадников. Они вызывали крайнюю  удрученность, как толпа детей-сирот оборванных и голодных брошенных на произвол судьбы. Пары, основная надёжа на устойчивый урожай близкого к стопудовому,   стояли заросшие прошлогодним бурьяном, жнивье, что должно было идти под зяблевую вспашку, зеленело от пробившихся ранних сорняков и только малая доля паров чернела плодородной землей, прося семя.
Ехали молча, насуплено поглядывая перед собой. Подошли к делянам Нестарко и Белянина. Картина почти ничем не отличалась от делян Черняка, Куценко и других справных мужиков. Остановились.
– Саботаж советской власти!– рыкнул голосом инквизитора Мохров и судорожно закашлял.
– Погоди, товарищ Мохров, пусть Евграф Алексеевич растолкует нам причину неготовки пашни к севу?
– Причина одна – война подрезала жилы,– неохотно заговорил Евграф Алексеевич, насупив кустистые брови из-под которых глядели упрямые  и насмешливые глаза, видевшие неспособность иного поворота дел.
– Это понятно. Война оставила разруху. Нам меры надо принимать. А чтоб принять правильные, надо знать истинные причины запустения пашни.
– Да саботаж, я ещё раз говорю, а за саботаж спросим строго.
– Товарищу Мохрову всё давно известно,– осерчал Нестарко,– зачем было сюда переться. Кто будет рвать пуп за плугом, коли сеять нечем. Из всего косяка моего в дюжину остался вот этот мерин, да жерёбая кобыла. Из полудюжины тягловых быков – один. Вот я и обработал паров столько, сколько осилил, та уж и влагу закрыл в два следа.
– Семена обещает дать уезд, правда, не бесплатно,– сказал Буркин,– готовьте землю всю. Соберём деньги, выкупим.
–Приведу простую арифметику. Чтобы оживить пары, вспахать стерню на нашем с Беляниным наделе, надо декаду работать на шести лошадях или быках в три руки. У нас их нет. Мы просили не забивать…
– Упреками, Евграф Алексеевич, делу не поможешь. Как теперь-то быть, чтобы план сева закрыть?
– Не знаю, Аникей Иванович, не знаю. В борозде коня надо овсом кормить, быков – запаренным ячменём. Иначе упадут. Нет у нас ни того, ни другого. Мужику-пахарю в страдные дни наваристые борщи с мясом да с салом, краюху добрую подавай, иначе тоже упадёт. В эту пору он даже на жинку не поглядывает,– попытался Евграф сбить напряжение шуткой.
Напряжение  с нервозностью осталось. Нестарко хотел сказать – он душа нараспашку – что та норма зерна, оставленная на еду от разверстки сохранена им и Степаном в качестве семян, да вовремя сдержался, глянув на двух оглоедов  Мохрова и Сиднева, которые враз могут пришить ему укрывательство и вредительство.
Комиссия с каменными сердцами вернулась в село. Аникей Буркин взяв бумаги переписи хозяйств, тягла и рабочих рук уехал в уезд докладывать о плачевных весенних делах, просить семена, ибо осенью и зимой, когда выгребали закрома, обещали выдать к севу по потребности.
– Пусть каждый домохозяин выкупает, везёт и сеет,– отрезали в уезде.– Предупредите – керенки сгорели. Годятся царские рубли, серебряные и золотые монеты. Пусть крестьянство раскошелится. Такая установка ревкома.
– Может быть, у старожилов есть деньги в заначке, но они её не тронут. У бедняков даже керенок нет, как нет тягла,– пытался оправдать себя на будущее Буркин.
– Возьмите деньги и драгоценности у церкви. Уже есть такой опыт. Эти попы носят ризы украшенные бриллиантами. Настоящий клад! Создайте решительную комиссию и с революционной  беспощадностью обдерите попа и церковь. Заставьте прихожан дать согласие на реквизицию ценностей. Не сделаете этого, не получите урожай, увеличите число голодающих. Вот на это и бейте, это ваш козырь.
Буркин в детстве зубрил молитвы, даже в школе изучал закон божий, он и сейчас помнит несколько, но давно уж не верит ни в бога, ни в чёрта поскольку – большевик! Однако   понимал, что подымать руку на церковь опасно. Но выхода не видел, и он  изложил  волостному совету предложение уездных властей и поставил вопрос ребром: реквизировать драгоценности и деньги  у церкви, прежде заручиться согласием паствы. Совет  принял решение: немедленно обратиться к церковной общине, чтобы та дала добро на изъятие ценностей.
Назавтра у церкви бурлили возмущенные верующие – основная масса жителей волости. Вера пока не была поколеблена новой властью, а годы ненастий сплачивали прихожан, молящихся за своих сыновей и отцов, мужей и братьев, просили Господа даровать им жизнь в походах, холоде, огне и других невзгодах порожденных войнами, находящихся далеко от родного очага. В Зубково вместе с его основанием полсотни лет назад, поднялась златоглавая церковь Покрова Пресвятой Богородицы. По мере роста села увеличивалось число прихожан и пожертвований на приобретение икон,  богослужебных вещей, украшений алтаря. К  началу нового века  она считалась одной из заметных и богатых приходов в уезде. Церковь была не только местом молений, но и культурным центром села, где прихожане общались, участвовали в проведении обрядов: свадебных, крещения, похоронных, совершали крестные ходы. Все шло ладом, миром. Батюшка Иоанн жил в доме при церкви с многодетной семьей после того, как был рукоположен во священники в Богородице Рождественском кафедральном соборе. Потомственный  священник – он служил исправно, с каждым годом завоевывая авторитет у паствы и среди своих собратьев, носил скуфью за усердно ревностную пастырско-просветительскую деятельность. И вот беда всесветная, незваная свалилась на его приход. Он сначала не мог понять цель прихода в церковь безбожников Мохрова и двух незнакомых ему мужиков, никогда не посещавших богослужение.
– Не претворяйся, поп, непонятливым, чай не полоумный,– грубо стал объяснять цель своего появления в церкви Мохров. – Мы комиссия от уезда. Будем изымать ценности церкви для покупки семян для сева. Сначала по указанию из уезда проведём собрание верующих волости, чтобы дали согласие на реквизицию.
– Какие ценности? Всё что в церкви – принадлежит Господу нашему. Трогать их – грех великий.
– Плевать на грех – с нас он, как с гуся вода. Сколько тебе надо времени, чтобы собралось не меньше половины вашей общины?
– Скоро могу собрать, ударим в колокол,– батюшка дал знак послушнику, чтобы тот ударил в колокол на всеобщий сбор.
– Звони, мы вернёмся после обеда.
Встревоженные  необычным колокольным звоном, верующие собрались быстро. Иоанн пояснил цель сбора паствы и прихода Мохрова. Прихожане с возмущением выразили протест против изъятия ценностей. Община выбрала свою комиссию во главе с Евграфом Алексеевичем Нестарко, которая уединилась, чтобы отразить волю паствы в документе.
 Мохров, поминутно кашляя, со своей комиссией вернулся  нетрезвый. Он бесцеремонно протиснулся к алтарю, где в ожидании решения выборных, молился батюшка.
–На что отважились твои прихожане, поп, не испытывай моего терпения?
– Сейчас огласят приговор,– ответил батюшка,– ставят подписи.
– Мне ждать недосуг, показывай, где тайник с золотыми монетами?
– Никакого тайника в храме нет. Все деньги, подати паствы в ларце на виду у всех – в свечах,  в иконах. Подождите решение  общины.
– А ну, покажи свои руки, что-то они у тебя больно трясутся,– усмехаясь, показывая золотые зубы, дыша на Иоанна перегаром, подступился к нему чекист.
Батюшка повиновался и протянул перед собой руки. На пальце у него покоилось обручальное кольцо из червонного золота. Мохров ухватил руку и сорвал с пальца кольцо.
– Помилуйте, кольцо –  семейная реликвия, досталось мне от прадеда моего епископа Нижегородского, оно вам добра не принесёт!
Острый, бьющий в самое сердце дружный вскрик прихожан с громовой силой отлетел к сводам храма. В следующую секунду люди  остолбенели с открытыми ртами. Такого бесчинства никогда не было и могло присниться только в страшном сне.
– Молчи поп! Докажешь, что твой епископ на соляных копях заработал такую драгоценность – отдам. Вот как ты о своих прихожанах заботишься, нет, чтобы самому раскошелиться на семена, а ты выговариваешь!
– Кольцо жаловал сам великий князь Нижегородский за усердную службу. Казну, что принадлежит мне лично, внесу в числе первых на благо урожая.
Хулиганская выходка особенно поразила  богомольных старушек с дальних хуторов и бабу Полымяк. Тяжело опираясь на деревянный костыль, она вновь вскрикнула в упавшей безумной тишине, откинула назад свое скрюченное последними невзгодами тело, и, пожалуй, рухнула бы, не поддержи её люди.
– Эти антихристы угробили мово мужа и сына,– пробормотала старуха,– и на святыню лапу подняли. Кто тут главный? Энтот злодей, ну, так ему…
Евграф Алексеевич тоже видел эту безобразную сцену. Он только что вышел к людям с протоколом, составленном по воле прихожан, чтобы прочитать его и передать Мохрову.  В протоколе за множеством подписей, а его стояла первая, значилось: «Сход прихожан решил собрать с каждого имущего двора пять золотых рублей любыми драгоценностями, в числе  их серьги, кольца,  серебряная посуда для закупки семян  к севу хлебов, а также распахать все пары и другие земли, оказывая помощь малоимущим, но церковные ценности не трогать. Если будет снята  риза с нашей святыни, или какой оклад с икон, то наша вера будет поругана, и антихрист  восторжествует».
Евграф Алексеевич остолбенел от хамства чекиста, держа лист протокола в руке,  видел, как тот повернулся лицом к прихожанам на  всеобщий, как гром испуганный возглас и дикий вскрик бабы Полымяк, как её поддержали, как отбросив костыль, она взмахнула обеими руками, словно что-то бросая, побледнела, качаясь, вновь подхваченная руками прихожан. Затем подобрала костыль и пошла на выход по коридору меж расступившихся женщин и мужчин.
Евграф Алексеевич потрясенный уведенной и понятной для него немой сценой старушки, молча проводил её взглядом до двери в  упругой тишине, где слышен был лишь мерный стук костыля бабы, рывком, словно парализованный недугом прошёл к Мохрову, протянул лист с протоколом, сказал, едва ворочая языком в пересохшем рте:
– Вот воля прихожан волости – ценности церкви не трогать!
– Нестарко, ты опять под ногами крутишься! Гляди, раздавлю, вместе с сыном хирургом,– прорычал Мохров, задыхаясь от злости.–  Где  он прячется?
– От него нет вестей.
– Ничего, я найду! Разойдись, народ, не доводи меня до крайней меры!
 – Ты, Мохров, поостерёгся бы,– тихо сказал Евграф,– не то какой-нибудь прихожанин за батюшку на тебя хомут набросит.
– Какой хомут!– взревел Мохров,– ты что, Нестарко, сдурел?!
– Я принёс тебе, Мохров, волю нашей паствы,– громко сказал Евграф Алексеевич, оглядывая притихших людей.– Читай, от каждого околотка выборный  приложил свою руку.
Мохров схватил протокол, стал читать при тяжёлой свинцовой тишине, опустившейся на храм. На обороте листа стояли фамилии подписавшихся, каракули росписей да дегтярные отпечатки пальцев. Потрясённый грубейшей выходкой Мохрова, по существу ограблением на глазах у прихожан, батюшка Иоанн стоял бледный, трясущейся рукой накладывал на себя крестное знамение, шепча молитву и целуя крест, что висел у него на груди.
Мохров, несколько растерявшийся, под давлением общины был вынужден разбой прекратить. Но он вскоре последовал безжалостный и преступный.*
-------
*Известно, что в стране свирепствовал голод от беспощадной продразверстки, неурожая. Особенно на Украине и в Поволжье. Патриарх Тихон направил  Ленину письмо, предлагая передать часть церковных ценностей для закупки хлеба голодающим. Вождя осенило: мы не можем допустить рост авторитета церкви. Взять у неё ценности в пользу голодающих наша задача. Вот он повод для тотальной реквизиции накопленного богатства почти за тысячелетнее ограбление народа церковью! 23  февраля 1922 года Ленин подписал декрет «Об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих». Ленинская мысль и решительность восхитила всех членов ЦК. Никто не знал, сколько миллиардов золотых рублей можно отдать голодающим, ограбив храмы, монастыри, самих священников. Только православных церквей насчитывалось 80 тысяч, сотни монастырей. Вождь был в творческом ударе, а преступники всегда изобретательны и беспощадны к своим жертвам. 19 марта он пишет потрясающую своей жестокостью и как всегда безнравственную секретную директиву членам Политбюро, ГПУ, Наркомату юстиции и Ревтрибуналу, готовящихся выполнять предыдущий декрет главы государства.
«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов мы можем (и потому должны) провёсти изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления в самый кратчайший срок… Чем больше реакционного духовенства удастся нам расстрелять, тем лучше…»
И великое безумие, начавшееся в октябре 1917 года, переросло в откровенное величайшее преступление, какого не знал мир, и многие правительства от беспрецедентного грабежа, содрогнулись. По некоторым данным чистая прибыль от ограбления православных святынь составила  два с половиной миллиарда золотых рублей. (Сколько было украдено, тайна за семью печатями). Статистика указывает, что за два года Советы из этих денег истратили на закупку зерна за рубежом один миллион рублей(!) Вот так помогли голодающим! Расстреляно было 40 тысяч священников и монахов, около 100 тысяч верующих, входивших в церковные общины и пытавшиеся возразить против разбоя. Над многими митрополитами изощренно  издевались, прежде чем убить.
В протоколе № 15 об изъятии церковных ценностей в одном из рядовых волостных приходов Сибири значится: взята риза серебряная с иконы – 8 фунтов, 93 золотых; две других ризы – 19 фунтов – 104 золотых; Евангелие покрытое серебром – 22 фунта – 76 золотых; дарохранительница – 4 фунта – 72 золотых; многие чаши, дискосы, звездицы, ковши, тарелки, лжицы, дароносица – 9 фунтов -  80 золотых. Всего изъято один пуд, 37 фунтов – 1156 золотых рублей.

– Прихожане,– обратился к людям Евграф Алексеевич,– давайте соберёмся с духом, каждый  из нас принесёт к вечеру указанную сумму. Составим список, пойдём обозом в уезд. Иначе – голод.
Батюшка поддержал Нестарко и напутствовал паству на доброе дело. Верующие негромко переговариваясь, суля Мохрову ни дна ни покрышки, стали расходиться по домам за деньгами. Мохров догнал Евграфа во дворе церкви, отвёл его в сторону от  людей,  нетерпеливо шипя голосом, спросил:
– Ты о каком хомуте языком ляскнул принародно?– лицо у Мохрова перекошено злобой смешанной с испугом, глаза с расширенными зрачками, как от боли, застыли в мертвенной позе.– Забыл кто я? В порошок сотру, если что и сына твоего любимчика – хирурга достану!
–  Я тут ни при чём. Всё уж свершилось без меня. Вижу, тебя передёргивает, а глаза помертвели,– укоризненно покачал головой Евграф.– Бойся праведного гнева прихожан.
Назавтра Буркин прислал посыльного за Евграфом.
– По какому вопросу? Разве он не знает, что обоз сбирается в уезд за семенами?
– Как не знает, знает. Тоже намеряется ехать, но тут с Мохровым беда. Просит тебя посмотреть.
– Что за беда? Я только скот врачую.
– Все равно поезжай, Буркин шибко просит. Прямо к Мохрову иди.
Чертыхаясь, Евграф крикнул Степану, что едет к Буркину по вызову, оседлал мерина и ускакал.
Мохров жил в комнате для заезжих, что находилась рядом с волостной управой. Возле его кровати на табурете синей глыбой в новой форменной одежде сидел  розовощекий начальник милиции Сиднев. Он недобро глянул на вошедшего Нестарко.
– Что случилось?– спросил спокойно Евграф Алексеевич.
– Человеку грудь сдавило, дышать не может. Пот выжимает, а жара, кажись, нет.
– Фелшера надо, я скот врачую, человеку вывих ноги или руки могу поправить, ушибы врачую, а тут, вижу, не моя стезя.
– Ты не отказывайся, погляди человека.
– Я погляжу, и скажу причину,  только без свидетелей.
– Выйди,– прохрипел Мохров, смахивая рукой со лба обильный пот.
Сиднев встал, хлопнул зачем-то рукой по кобуре с пистолетом и, грохоча сапогами, пошатываясь, удалился.
– Я предупреждал, Мохров, тебе никто не поможет, ищи того, кому сейчас тоже худо. Только он может снять с тебя хомут или тот, у кого силы чёрной больше.
–  Не верю, я тоже был крещён в детстве, – прохрипел, морщась от боли в груди Мохров.
– Твоё крещение от порчи не поможет, ты больно часто богохульствуешь, потому хомут тебя  сожмёт в мочалку.
– Дай наводку!
– Сие в тайне великой держится, никто не ведает. Боязно. Слух, что ваш вождь дюже занемог после кровавого разбоя с церквами, покатился волной по всей Руси великой!– Евграф Алексеевич взмахнул  правой рукой, и жест этот напоминал взмах утверждения пророчества святого странника, посетившего однажды его усадьбу.– Порча нехорошая в нём, помрёт антихрист. Прости меня, Господи, грешного за слова крамольные.– Евграф перекрестился, намереваясь уходить.
– Постой, если не дашь наводку, прикажу всех прихожан, кто был в церкви, арестовать и пытать пока не скажут, кто меня сурочил!
– Опять же ты карать собрался, а не каяться. Быть может, в покаянии твоё исцеление. Пади в ноги батюшке, покайся в грехах, глядишь,  спадёт хомут-то. А нет – задавит насмерть. – Евграф Алексеевич  повернулся и, не обращая внимания на жесты Мохрова, вышел из комнаты.– Не жилец  этот разбойник на белом свете, не жилец. Не достать ему Ванюшу, не достать!
Конь под Евграфом Алексеевичем, словно чувствуя тяжёлое настроение хозяина, шёл неторопливо, мягко. Мысли всадника клубились тучей, особенно беспокоил вопрос: по какому праву человек уничтожает человека? В бесправные крепостнические времена, по рассказам его прадеда, жизнь  трудового человека  зависела от барина. Не сказать, что батрачили и денно, и нощно. Церковные праздники блюли, а их вон сколько, больше двух сотен. Молились богу, пили, отдыхали, работали всяк на своей усадьбе. На барина – только три дня в пятидневку.  Вон сколько воды утекло! Жизнь резко изменилась:  император Александр Второй снял с крестьян крепостническое ярмо, дал многие права, грамоту, веру в будущее. Не дремуч теперь русский крестьянин, не дремуч! Знает науку земледелия, как тот профессор своё ремесло, что учил Ваню. И дальше бы так разрастаться в хозяйстве, в науке, во всех ремёслах, ан, нет! Пришли горлопаны-революционеры, вывернули всю жизнь наизнанку, пролили море крови. Кто дал право?
Евграф Алексеевич всмотрелся вдаль, увидел табунок крякв. Он шёл к старице, что многочисленными рукавами растеклась по низине. Она богата птичьим кормом, рыбой, комарами. Там и гусь гнездится, и цапля, а уток – не счесть, били дичь  весной и осенью. Не ради мяса и пуха, ради охотничьего азарта. Гусей своих был полон двор. Ныне пресеклось гусиное поголовье, как-то стаяло незаметно в военных передрягах, как и весь домашний скот. Теперь пошёл бы по перу охотничать, стол пополнить дичью, так ведь и ружей нет. Всё отобрано, всё выбито, двор на пустыню похож, будто нищенствующий хозяин здесь поселился при таких справных постройках! Когда же остановится разор, кому он на руку, кто им управляет, не сам ли диявол? Прости меня, Господи, за язык.
Евграфу впервые за свою жизнь стало страшно и даже затошнило. Внутренний и глубокий страх обуял его душу. Не за себя боялся за семью: за Одарку, сыновей, только-только встающих на ноги, дочерей, одну из которых изгнал всепоглощающий страх, за хозяйство, без которого жить невозможно. Страх сковал  всегда спокойные его мысли, зажелезнил члены, и они перестали подчиняться ему, как заржавевшие шарниры на воротах. Посетившее его смятение не было беспричинным. Оно  навеяно окончательным поражением белых войск и последними кровавыми событиями в селе. Он понимал, что страх за семью, за будущие мытарства близких и любимых людей  может превратить человека гордого и благородного в уродливого подлеца. И скорее всего он испугался именно этой мысли и содрогнулся.
Будь прокляты революции и их зачинщики-кровопроливцы, палачи-сатаны!
– Граня, что с тобой?– услышал Евграф Алексеевич взволнованный оклик Степана, удивленный тем, что конь встал у калитки, а всадник не спешивается, словно прирос к седлу,– никак заговариваешься? Что случилось в волости?
Евграф Алексеевич вскинул голову, увидел своего верного друга и партнера, который последние дни хворал и сидел дома, провёл шершавой ладонью по лицу, сбрасывая нахлынувший на него мрак.
– Да будь они прокляты те революции, кажу я. На кой они нам? На уток сходить  не с чем, сеять нечем, каравай печь не из чего, проклятые мохровы скрутили нас в бараний рог! Жаль, нет хомута на новую власть, задавит она нас, как того чекиста.

Утром следующего дня назначенного для поездки обоза за семенами верховым пожаром полыхнула в Зубковской волости весть. Мохров застрелил на глазах у семьи батюшку Иоанна – священник отказался исцелять от хомута чекиста, ибо православная церковь ничего общего с чернокнижием не имеет. Председатель совета Аникей Буркин приказал начальнику милиции Сидневу арестовать едва живого Мохрова, и отправил нарочного в уезд с известием о самосуде, от которого взбурлила вся волость, грозя разнести в цепки волостную контору с забаррикадировавшимися в ней милиционерами. Из уезда срочно прибыла чрезвычайная комиссия с дюжиной красноармейцев. Председатель уездной чрезвычайки Гершольский освободил из-под стражи умирающего от грудной жабы Мохрова,  как пострадавшего от реакционного духовенства. Красноармейцы дали залп в воздух, устрашая собравшуюся во дворе церкви толпу сельчан по случаю смертоубийства батюшки.
– Разойдись! – взревел уездный чекист, – приказываю заняться изготовкой к весеннему севу, иначе беспощадно велю наряду ударить по неслухам.
Под грохот второго залпа прихожане, с застывшей на лицах ненавистью, бросились врассыпную.
Чекисты арестовали группу выборных прихожан во главе с Евграфом Алексеевичем Нестарко, что подписывали протокол, оберегающий церковные ценности. После допроса с пристрастием на каждого из них наложили трудовую повинность. В течение года они обязаны заготавливать лес, ловить рыбу в низовьях Оби, работать  на стройках Новониколаевска или там, где сочтёт необходимым уездный совдеп. Тот, кто способен заплатить золотыми или иными драгоценностями стоимость лошади, освобождается прямо в Зубково. Каждый из арестованных решил откупиться, собрав с помощью родственников требуемую сумму. 
– Вот как надо работать с хитрецами-крестьянами – прослойкой буржуазии, товарищ Буркин, – говорил Гершольский на следующий день, принимая выкуп от родственников.– На будущее  не распускай слюни. Иначе они на тебя сядут и будут понужать, а понужать должны только большевики!
 Гершольский хвастливо ударял себя в грудь, на которой внушительно горели начищенной медью пуговицы шерстяного кителя. Но более внушительно сверкали его выпуклые острые  глаза, разделённые богатырским носом. Чёрная, как смоль эспаньолка скрадывала тяжёлую нижнюю челюсть. Вышесреднего роста он прочно стоял на ногах, обутых в хромовые сапоги едва ли не последнего размера.
Николай Нестарко и Степан Васильевич Белянин тоже собрали мзду. Гершольский деньги принял, прожигая Николая насмешливым колючим взглядом, но отпускать Евграфа Алексеевича не собирался.
– Я один такой вопрос решить не могу, не спросив согласия у председателя уездного совдепа, – пояснил чекист свой отказ. – Твой отец птица важная. С него и спрос иной.
Они вели разговор вдвоём в школьной пристройке, где чекисты чинили допросы арестованных. Парты были сдвинуты в угол, нагромождены друг на друга.  Стол учителя теперь служил чекистам, на котором писались протоколы смерти или жизни.
– За тятю  заступается Аникей Буркин. Тятя много услуг ему делал.
– Ты на Буркина не кивай. Мы ему шею тоже намылим. Слишком уступчив. Ты, я слышал, сапожничаешь и собираешься  поставить дело на широкую ногу?
– Да. Обую всех желающих.
– А у меня жмут, проклятые сапоги. Лапа вон какая, подобрать не могу.
– Вижу, размер сорок пятый. Сработаю, привезу.
– Поспешай, я тут два дня буду толочься.
– Подними-ка ногу, товарищ, – Николай вынул из кармана  скрученный в рулончик метр, и замерил длину подошвы сапога властного человека. – Я не ошибся в размере. Сработаю, нога будет, как в люльке.
– Торопись!
Николай, окрыленный будущим освобождением тяти, бросился к дрожкам и укатил домой, чтобы засесть за шитьё сапог. Благо кожа хром у него есть, а также прекрасные спиртовые подошвы. Вот  только срок маловат. Ради свободы тяти он будет работать день и ночь.
– Мама, есть надежда выручить тятю, не убивайтесь, – сказал он с нежностью и любовью, глядя на покрасневшие  от слез мамины глаза. – Этот холера, чекист, готов взять сапоги.
– Успеешь ли?
– Постараюсь! С Гошей в две руки. Не зря обучал!
Все эти напряженные часы для семьи, и особенно для Одарки, были мучительные своей неизвестностью: отпустят ли тятю? Мать, в какой уж раз, заглядывала в мастерскую к сыну, то падала на колени перед образами, молилась, прося у Господа помощи и помилования, то готовила вместе с Зоей любимый Колей борщ и кормила мастера и подмастерья Гошу. Они видели, как свобода дорого им человека укрепляется каждой операцией на изделии, каждой стежкой выполненной умелыми руками сапожника. Ровный стрекот машинки, уверенные действия работающих сыновей прогоняли тревожные, расстрельные мысли, роящиеся в головах, давали надежду на спасение.
Николай таки успел сшить сапоги, и с великой надеждой поехал на подводе к Гершольскому за тятей. Чекист  был навеселе, собираясь отбыть в уезд с арестантами. Николай терзался: как всучить человеку выкуп, чтоб никто не увидел. Кругом люди. Буркин тут же, бойцы охраны, подводы, на которых повезут арестантов, родственники с молчаливо-суровыми лицами, бабы в слезах, шепчущих молитвы и просьбы к Господу о защите верующих. Страдальцев набралось больше дюжины за различные провинности, среди них прихожане, подписавшие  протокол, не сумевшие собрать выкуп. Ждали выход арестантов, чтобы передать им сумки с едой  и водой в баклагах. Улучив момент, когда  чекист оказался один, Николай ринулся к нему.
–  Товарищ Гершольский, я привез сапоги и пару домашних тапок.
–  Не думаешь ли ты, что я стану примерять их на глазах у людей? Или ты  купить меня желаешь? – грозно пророкотал чекист, дыша на просителя стойким запахом самогона. –  Гляди, как бы сам за взятку не загудел в арестанты!
– Вы обещали, вот я по договору и привез.
– Мало ли что я обещал. Список в уезд уже составлен. Если сапоги подойдут, сохраню твоему отцу жизнь. Где сапоги?
– В мешке на моей подводе.
– Перебрось его в мою кошелку. Будь готов и дальше служить.
– Ради тяти, и как законопослушный человек…
Гершольский усмехнулся, кривя рот, подал команду:
– Выводи арестантов!
Можно ли оплакать невинно пролитую кровь, а посевы на крови сжать; принесут ли зерна эти истинное насыщение, а скорбь после возмездия превратится ли в радость; может ли мудрость с мира познанья ослабить пороки человеческие, а на болоте вырасти стройное дерево; затупится ли кинжал о злобу, и наточится ли он о добро, чтобы делить им хлеб наш насущный на трапезе справедливости?

Вместо эпилога
Весной 1922 года Евграф Алексеевич худой, потерявший половину своего веса на лесоповале был тайно освобожден начальником лагеря. Николаю, привезшего в заплечном мешке набор обуви, семейные драгоценности и грудку золотых червонцев выдал  справку о том, что арестант Нестарко Евграф Алексеевич  скончался от простуды, а тело его отдано сыну для похорон. Николай увозил отца на дровнях, укрыв тятю тулупом и закидав сеном. Дорога предстояла дальняя через леса, прилегающие к Новониколаевску.  С тайной об освобождении тяти, домой вернулся  через несколько суток. Два месяца Евграф Алексеевич не показывался на людях, пока не внедрилась легенда, что простуженного и замерзающего Николай  вынес его из мертвецкой, где складывали трупы, привез домой, и семья его выходила.
Летом этого же года Нестарко получили известие от Ивана. Он писал: «Тятя, мама, братья и сестры, примите от меня низкий поклон. Я нахожусь в Семипалатинской губернии, в которую входит старинный город промышленников Усть-Каменогорск. Он стоит на могучей реке Иртыш. Здесь на заводах плавят цветные металлы. Прежде, после ликвидации походного госпиталя,  нелегкая меня занесла в живописный горный массив с чудным озером Маркаколь, где мало народа. Но для меня практика нашлась. Потом я перебрался в Усть-Каменогорск, где работаю хирургом.  У меня семья. Жена – фельдшер  и сын Евграф. Простите меня, что женился без вашего благословения. Вы знаете, время было беспокойное. Мечта моя – вернуться в Томск и продолжить образование, не осуществится. Здесь я в безопасности и на хорошем счету, имею добрую квартиру. Рисковать с переездом, где меня знает всякая собака, не решаюсь».
Евграф Алексеевич, читая вслух письмо Ивана, прослезился от счастья за сына и за себя, что удалось вырваться из лап смерти и читать эти сыновьи строки. Глядя, как мама вытирает платком обильно текущие слезы, воскликнул:
– И не надо переезжать, коль семья, угол и работа! Так ведь, мамочка? Мы благословляли Ваню на последней с ним встрече.
– Коли спокойно живётся, зачем же трогаться с насиженного гнезда в разор, что творится здесь!– отозвалась Одарка.
Евграф Алексеевич догадывался, что Иван ушёл в сторону Туркестана с остатками Сибирской армии Пепеляева, где её окончательно рассеяли, а сын скрывался от красных в горах Алтая, можно сказать в безлюдье. Затем, благодаря своему таланту хирурга, смог осесть в городе на Иртыше. Евграф Алексеевич отписал бы ему тут же, но адрес Ваня не указал, видно, остерегаясь своей прежней службы в госпитале белых. Наступит подходящее время – сообщит адрес, а то и сам выберется в гости. Дорога знакомая.
На семейном совете решили продать усадьбу и податься в те благодатные края, о которых пишет Иван.

***
Генерал-лейтенант Анатолий Николаевич Пепеляев один из самых молодых и удачливых генералов  Русской армии. Потомственный военный, он получил хорошее военное образование и на фронтах Первой мировой войны быстро рос как командир и офицер. При Керенском получил звание подполковника командовал батальоном, был награждён орденом Св. Георгия 4-й степени и именным Георгиевским оружием. Среди солдат пользовался заслуженным уважением и авторитетом. После пресловутого  керенского  приказа № 1 совет солдатских депутатов избрал его командиром батальона. После поражения Восточного фронта Сибирская армия, которой он командовал, долго сохраняла боеспособность, но в Томске, откуда он начинал войну с большевиками, армия была расформирована. Пепеляев ушёл с  группой офицеров и семьей в Туркестан. Там заболел тифом. Затем объявился в Харбине, где работал плотником. Вскоре его талант военного был востребован соратниками на Дальнем Востоке. Он возглавил вооруженный отряд, который совершил поход на Якутск, с целью свержения советской власти. Под ударами частей Красной Армии потерпел поражение и сдался в плен в 1923 году. Во Владивостоке был  приговорен к расстрелу, но написав прошение Калинину, был помилован и осужден на десять лет тюрьмы. С небольшими перерывами свободы он провел в заключении пятнадцать лет. Как неблагонадежный, но весьма талантливый военачальник был расстрелян в январе 1938 года в разгар Большого террора.  Реабилитирован в конце восьмидесятых годов.

***
Генерал-губернатор Тоской губернии Асинкрит Асинкритович Ламачевский после Томска служил губернатором в ряде других губерниях. Октябрьскую революцию не принял. Был участником белого движения на юге страны. При разгроме Красной Армией барона Врангеля в Крыму, взят в плен и расстрелян там же, как враждебный элемент советской власти и представитель крупной буржуазии.
Генерал Алексей Алексеевич Брусилов после легендарного Луцкого прорыва, затем эта операция стала носить его имя, будучи Верховным главнокомандующим Русской армии положительно отнесся к февральской буржуазной революции и был сторонником отречения царя от престола. Октябрьский переворот он не принял. Уехал в Москву к семье, где шли уличные бои: находившиеся в городе офицеры, а также юнкера Алексеевского и Александровского училищ не смирились с насильственным захватом власти большевиками.  К генералу пришла делегация с просьбой возглавить сопротивление, но он малодушно отказался. Город обстреливали из пушек. В дом Брусилова попал снаряд,  генерал был тяжело ранен. Восемь месяцев лечился в госпитале.  Как только встал, был арестован. Чекисты перехватили письма английского разведчика, где говорилось, что Брусилову надо возглавить Белое движение. Несколько месяцев он находился под стражей, потом переведен под домашний арест. Не имея средств, он жил в холоде и голоде. Помогали старые фронтовые товарищи. На предложения служить в Красной Армии генерал отказывался участвовать в братоубийственной войне, и лишь в период  войны с Польшей возглавил Особое совещание при главнокомандующем всеми вооруженными силами Советской Республики, вырабатывая рекомендации по укреплению боеспособности Красной Армии. Его воззвание к войскам Врангеля – сдать оружие с последующей амнистией сильно смутило офицерский корпус. Они считали этот шаг, как удар в спину. Многие офицеры добровольно сдались, но их тут же без суда расстреляли. Брусилов тяжело переживал эту  трагедию. После разгрома белых, Брусилов два года инспектировал кавалерию. Умер в  1926 году в 72 года.

Конец 
С. Сухобузимское, 10.11.2019 – ноябрь 2020 гг.
Примечание: роман опубликован в издательстве "Эксмо"