Унылая Лошадь

                нечеловеческая повесть


                I

        Пожилая, унылая лошадь Груша тяжело плелась по лугу. При каждом шаге её большая спина негромко пощёлкивала, на что сама лошадь не обращала внимания. Она лишь изредка, бессознательно кривилась.
       Груша принадлежала к славной породе владимирских тяжеловозов. Об этом свидетельствовала её уже порядком высохшая, но до сих пор не полностью лишённая былой мощи фигура.
        Проникновенные «коровьи» глаза лошади по-доброму, с едва заметной грустью глядели под ноги, где высматривали траву повкусней. Это им плохо удавалось: вследствие стремительно галопирующей «бальзаковской» дальнозоркости все былинки казались одинаково привлекательными, из-за чего в рот часто попадал пересохший, несъедобный сухостой. Губы, пораненные его острыми стеблями, ощутимо саднили. Но Груша была лошадью, а потому терпела.

        Её спина вдруг громко хрустнула и прогнулась – на неё с лёту уселся Бодрый Голубь. Голубь был обычный, но толстый и очень важный. А ещё он считал унылую лошадь своей.
        Потоптавшись по широкой, сразу же значительно провисшей чужой спине, нетерпеливо пробурчал, что голоден; и Груша послушно протянула ему свою торбочку, в которой, как всегда, лежала горстка овса, припасенная для него. Голубь, не медля, склевал зерно и тут же молча улетел восвояси. А когда он грузно взлетел, то спина лошади снова громко щёлкнула больными позвонками.
        Взглянув на часы, лошадь обречённо вздохнула и пошла домой, чтобы успеть собраться на работу. Как и многие другие ломовые, не так давно она из последних сил дотянула до честно заработанной пенсии, выдаваемой овсом; однако назначенная соцнорма зерна оказалась явно недостаточной для поддержания её могучего тела в человеческом состоянии. Через некоторое, очень непродолжительное время, лошадь сильно похудела, да и вообще уменьшилась в размерах. И вот, промучившись с полгода от недоедания, она, превозмогая слабость в артритных коленях, потащилась на биржу труда. Вскоре снова работала, качая воду на поля сельхозугодий.

        Вернувшись домой, унылая лошадь легонько толкнула ногой ветхую дверь. Обе при этом негромко скрипнули: лошадь - суставами, дверь – петлями. В таком своеобразном «обмене приветствиями» можно было уловить некий комизм ситуации, но Груше было не до того. Она просто зашла в свою маленькую одностойловую конюшенку. По сути, это была загородка в середине длинной коммунальной конюшни, ранее принадлежавшей товариществу не вольных ломовых извозчиков. Но вследствие грянувшей ни с того ни с сего демократизации нравов в стране госартель распалась, а извозчики стали вольными и оттого совсем бесправными; общественная же конюшня превратилась в никому не нужную развалюху-посудину, удерживаемую на плаву лишь усилиями самих жильцов такого же преклонного возраста – они теперь считались собственниками этого жилья. Следовательно, ремонт здания, бессмысленный и бесконечный, стал непреходящей мигренью крупных мелкохозяйствующих лошадиных голов.
        Присев на грубый диванчик и невольно застонав вместе с ним от тяжести и боли, Груша вытащила из шкафчика мазь «Лошадиная сила суставов». Несмотря на бешеную рекламу, снадобье мало помогало. Точнее, вовсе не помогало, но Груша дисциплинированно втирала его в спину и распухшие суставы ног – это хотя бы отвлекало от постоянной ноющей ломоты, преследующей и днём, и ночью. Однако особого выбора не было, и чтобы хоть как-то противостоять прогрессирующей боли, лошадь непрестанно пользовалась «волшебной» мазью, на которую обменивала изрядную долю заработанного овса. Вырисовывалась странная зависимость: чтобы получить мазь для того, чтобы заработать овёс для того, чтобы обменять его на мазь, которой она пользовалась для того, чтобы с её помощью заработать овёс, нужна была мазь… При всей своей недальновидности унылая лошадь понимала порочность этого заколдованного, сжимающегося круга, внутри которого она очутилась. Вот только ничего другого, более умного, придумать не могла, и снова и снова шла качать воду, отчего спина болела всё сильнее. Ведь кроме всего прочего, нужно было ещё и есть. К тому же каждый день прилетал Бодрый Голубь, которого Груша безропотно кормила. Зачем? Она даже не спрашивала себя о том.

        По гулкому коридору конюшни проскакали моложавые жеребцы, распространяя вокруг запах пота и спиртного. Лошадь, поведя ноздрями, прикрыла глаза и задумалась…

                II

        В молодости, как и все юные кобылы, она любила ходить с подружками на конную выставку. Там регулярно проходили как спортивные, так и, скажем, музыкально-художественные скачки, или попросту – танцы. И вот, наглядевшись на мускулистых рысаков, бившихся друг с другом на беговых дорожках, и распалившись ими, впечатлительные сеголетки шли на танцпол и до упаду, до самого утра, стучали копытами по дощатому настилу, воображая себя как минимум стремительными, грациозными антилопами и мечтая о парной пробежке с таким вот рысаком по мягкому, пахучему лугу…
        Груша была слишком робкой – она стеснялась своего широкого крупа; а потому неизменно вспыхивала очень здоровым румянцем и прятала морду за длинной косой, в которую заплетала свою густую гриву, когда к ней подходил тот или иной простой местный казанова с подрезанным по моде хвостом и начинал жарко дышать в ухо. Ей было неловко за свои большие копыта, и она, стараясь их спрятать (что было в принципе невозможно), ловко уворачивалась от нахальных губ и, если можно так выразиться – с тяжеловесной грацией широким, неповторимым шагом ускользала домой.

        Вскоре Груша поступила на курсы дальнобойщиков. Там, помимо профессиональных навыков надёжной доставки груза, ей добавили несколько скоростей в набор её, так сказать, природных двух, кои проявлялись в медленном и очень медленном ходе. Так вот, теперь она обрела ещё и две сверхзамедленные походки, которые мало чем отличались друг от друга, а также быструю, которая тоже, надо сказать , не сильно выделялась на общем фоне особой стремительностью. Однако этот «пакет опций» был положен ей по «Набору скоростей тягловой лошади на транспорте». Получив по успешному окончанию этих курсов «Водительские права» на все грузовые категории, включая «Е», тут же пришла в отдел кадров ближайшего гаража с нехитрым названием «Счастливая подкова», где сразу нечаянно, буквально мордой к морде, столкнулась с директором артели.
        Попоныч – так его все звали – также был из тяжеловозов. Першерон гренадерского вида, двух метров в холке, он знал толк в ломовиках. Увидев Грушу, мало в чём уступавшую ему, он был сражен её статями. Буквально млея от восхищения, обошёл её со всех сторон, бесцеремонно пощупал ноги и потрепал шею, отчего Груша непроизвольно задрожала. Даже заглянул в зубы. После чего издал свое знаменитое «И-го-го!». А узнав, зачем та пришла и поглядев её «права», громко приказал начальнику кадров Хомуту: «Немедленно! Немедленно зачислить в штат! Как тебя зовут – Груша? Вот-вот, Грушу – в штат! И – на линию!» Попоныча можно было понять – тягловых хронически не хватало, а план с него требовали, невзирая на обстоятельства. Так вот и началась её служба в ломовой артели.

        Работы было очень много, причём, надо сказать, весьма тяжёлой. И хотя сил Груше было не занимать, домой, в выделенную ей ведомственную комнатку, она частенько приходила, что называется, без задних, а также и передних копыт. Времени на скачки оставалось слишком мало. Поэтому, прожив таким образом без грубой битюжьей ласки несколько томительных лет, Груша мысленно поставила на себе жирный крест безбрачия. И тянула, тянула своё тяжкое ярмо день ото дня, вырабатывая нескончаемые тонно-километры.

        Но однажды, в середине рабочего дня, её вдруг вызвали в профком. Недоумевающая, не сняв рабочей попоны, она зашла в контору, где ей неожиданно, прямо в зубы, за безупречную тягловую работу вручили путёвку на курорт. Груша была в смятении – как? Что? Куда?
        Однако поехала. А там… Там, под жарким южным солнцем, в жидкой тени заморских пальм её полузасохшие нежные чувства оказались обильно политы и искусно взращены тамошним красавцем-иноходцем Чурчхелом…
        Домой Груша возвратилась совершенно без средств, но счастливой и жеребой…
К удивлению соседей, жеребёнок у неё получился очень симпатичным. Вернее – симпатичной, поскольку оказалось, что это - девочка с длинными стройными ножками. Совсем не как у матери.  Груша назвала её Звёздочкой. А когда дочь немного подросла, то выяснилось, что у неё необычайно изящная мордочка, на которой выделялись материны красивые карие глаза. Правда, с некоторым чужеземным разрезом, нетипичным для местных битюжниц. Это выгодно отличало её среди сверстниц, вызывая некоторую напряженность в отношениях с ними.

                III

        – Привет, Гры… тьфу ты, Груша! – с такой оговоркой «по Фрейду» в комнату, как всегда, не вошла, а буквально влетела без стука и разрешения дебелая каурая кобыла с сильно подведёнными глазами и такими же ярко цветными чувственными губами.
        – Здравствуй, Нонна, – негромко отозвалась Груша, не обратившая внимания на манеры» соседки.
        – Сахарку кусочек не одолжишь? - не терпящим возражения тоном спросила та.
        – Возьми сама.
        Нонна быстро процокала к буфету, вытащила из него куль с сахаром-рафинадом и, ничтоже сумняшеся, опустошила его ровно наполовину в свой пакет. Затем уселась на стол, артистично поправила крашеный ядовито синим хвост, придав ему нужный угол свисания вниз, закурила длинную дамскую сигарету и, пустив в низкий потолок мощный клуб дыма, сквозь зубы дежурно поинтересовалась:
        – Как дела? Что новенького?
        – Да всё по-старенькому, – без энтузиазма отозвалась Груша, поморщившись от едкой струи соседки.
        – Что-то неважно ты выглядишь сегодня.
        – Да что-то как-то…
        Поддерживать светскую беседу У Груши совершенно не было ни настроения, ни сил. Она лишь вяло махнула копытом, стоически придерживаясь этикета и дожидаясь, когда Нонна уйдёт к себе.
        А у той нестерпимо (стоило бы заметить – хронически) чесался язык. И именно сейчас был момент ежесуточного обострения этого недуга. Нонна очень, очень хотела поговорить с соседкой о том, почём «нонче» фураж. Причем, её интересовала не только и не столько конечная цифра, а весь, так сказать, процесс ценообразования – от поля до прилавка. Но тусклый вид Груши спутал ей все карты. Поняв, что сегодня не удастся поговорить о прекрасном (ну хотя бы о тех жеребцах, которые её сейчас пару раз щипнули в коридоре), Нонна встала со стола и, выходя из комнаты, томно, сочным прокуренным контральто выдохнула:
        – Чао!
        Было хорошо слышно, как она громко топала, удаляясь; как что-то сказала жеребцам, всё ещё стоявшим в коридоре, и как те в ответ на всё общежитие громко заржали от смеха.
        Груша достала из шкафчика ведёрную бутыль с гелем «Лошадиная сила гривы». Повертев её в распухших копытах и посмотрев на себя в пыльное зеркало (куда делась её былая коса-краса?), что висело на треснувшей стене, она решилась было помыть голову, а затем хорошенько расчесаться перед работой, но… Пузырь с моющим средством так и остался на столе нераскрытым.
        Она выпила горсть таблеток, запила водой «Горный табун», и долго сидела, бессильно свесив верхние ноги на нижние, дожидаясь, когда к ней вернётся хотя бы немного сил, покинувших её ещё с утра. Груша смотрела в шкаф, сквозь открытые дверцы которого были видны гребешки и многочисленные щётки для ухода за шкурой. Они тоже остались нетронутыми. Гнедая грива Груши так и осталась плохо уложенной.
        Лошадь подумала, что хорошо бы заклеить обоями трещину на стене, которая постоянно лопалась и расползалась, но… Что-то сегодня Груша на редкость неважно себя чувствовала. Она стала уже подумывать, не взять ли больничный, но вспомнила, что недавно знакомую пенсионерку уволили с работы за «систематическое злоупотребление недомоганиями». И решила перетерпеть. Она ведь была лошадью…      
               
                IV               

        Семейное счастье оказалось недолгим. Высосав положенное количество молока из матери, дочь-кобылка начала неудержимо отдаляться, всячески избегая общества матери и сутками пропадая со сверстниками неизвестно где.
Груша простодушно списывала такое положение вещей на отсутствие в семье отца и собственную малограмотность. Пожалуй, именно скудость мер воспитательного воздействия подвигла её к тому, что в стремлении хоть каким-то образом скомпенсировать нарастающее меж ними отчуждение она попыталась заинтересовать Звёздочку своей работой. Груша наивно полагала создать тем самым точки соприкосновения с дочерью. Вот для чего она в одно из (хотелось бы сказать – прекрасных) воскресений повела Звёздочку на маленькую экскурсию в свою артель.
Стоит ли удивляться, что затея оказалась неудачной: после первых же пяти минут прогулки среди гужевой упряжи и грузовых фур дочь процедила сквозь жвачку во рту непонятное: «Же-есть…». Смысл сказанного Груше стал очевиден, когда дочь резко взяла с места в карьер и помчалась вон с территории гаража, подняв над центральным проездом лёгкое облачко пыли. На том экскурсия и закончилась.
        Догонять быстроногую Звёздочку было бессмысленно, а поскольку лекарство от душевных невзгод у Груши всегда было одно – полторы-две тонны полезной нагрузки за плечи, то она сразу пошла в контору за нарядом. Благо, идти было совсем недалеко… Остаток выходного прошёл в привычных трудах, чтобы хоть как-то унять неприятный осадок в глубине себя.
        Как оказалось, воспитательные потуги Груши в конечном итоге возымели ровно обратный эффект: в дальнейшем Звёздочку было невозможно заставить хотя бы поиграть с маленькой учебной тележкой – дочь явно предпочитала бегать налегке. А дома только и делала, что молча красила губы да завивала гриву. Увы, общих тем для разговоров с матерью у неё так и не образовалось.
    
        Груша втайне переживала. Её большому, производительному сердцу хотелось не только объёмной работы, но и такой же соразмерной любви, хотя бы дочерней. Не показывая виду, но чувствуя полное отсутствие оной к себе, Груша испытывала неловкость за себя, такую угловатую во всех семейных начинаниях. А через некоторое время дочь и вовсе взбрыкнула: самовольно ускакала к отцу, сказав на прощание, что не вернется.
        В этот момент могучее сердце Груши впервые дало сбой – его мощный, словно удары копра, бой пришёлся в пустоту. Груша вдруг ощутила себя как бы лежащей на спине. Задыхаясь, она бешено скакала на месте, и это было необычно и неприятно. Но здоровый дух тут же взял своё, и уже через мгновение её здоровое тело, покачнувшись, снова крепко стояло на всех четырех, а в голове окружающая картина поворачивалась назад, медленно возвращаясь в привычное положение, где небо сверху, а земля внизу. Всё, как за мгновение до того. С той лишь разницей, что теперь, куда бы она ни шла, она безвозвратно шагала в никуда, одномоментно и навсегда потеряв смысл своего существования.
        Вот каким образом вышло, что на сердце Груши оказался лишь тяжёлый камень-груз, который каждый день нужно было доставлять из пункта А в пункт Б, или наоборот (на усмотрение диспетчера). И никакой любви.

        Тот, теперь уже давний, эпизод обошёлся без видимых фатальных последствий. И хотя соседи по конюшне отметили исход её чада, но изо дня в день наблюдали одно и то же: Груша с первыми лучами солнца уходила, одетая в свежую спецовку, с упряжью, перекинутой через холку; и с последними проблесками света приходила назад, еле волоча ноги от усталости. Видеть такое было скучно, и вскоре они потеряли к наблюдению за соседкой всякий интерес. Между собой стали звать её Унылой Лошадью.             
                *
        Груша поднялась с дивана, чтобы убрать в шкафчик гель. Внизу, на нижней полке, стояли выходные подковы, по давнишней моде изготовленные на три позолоченных гвоздя. Модельные, на высоком шипу, когда-то они вызывали благоговейное восхищение не только хозяйки. Их преподнёс ей Попоныч, вернувшись из заграничной турпоездки. Груша взяла одну, повертела, после чего равнодушно поставила назад, даже не сдув с неё пыль. Подняв к глазам левое переднее копыто, глянула: оно срочно требовало маникюра или хотя бы элементарной подрезки. Впрочем, как и остальные три. Решив сходить после работы к знакомому кузнецу, со скрипом опустила ногу. «Какие подковы, тут хотя бы без них копыта не расслаивались…»
        Сверху лежала бархатная попона. Груша, собравшись с силами, примерила её. Та висела на ней, как на сильно усохшей вешалке. Хорошо, что целая, хоть и сильно пахла нафталином – Груша предпочитала проверенные, дедовские средства. «Ну вот. Будет во что одеть меня, если что…» – эта кощунственная мысль нисколько не покоробила её. Лошадь аккуратно сложила попону и положила сверху. После чего тихонько закрыла шкаф.

                V

        Время шло, и теперь уже мало что менялось. Груша продолжала жить и работать. Вернее сказать – работать и жить. Именно в таком порядке. Плечи её ещё более округлились, да и сама она заматерела. В том смысле, что могла при желании порвать рывком с места любые постромки. Это вызывало уважение любого, кто при этом присутствовал. Впрочем, Груша старалась сдерживать себя, поскольку знала, что хороший инструмент весьма дорог. В том числе и грузовая упряжь. Единственное, в чём хоть кто-то мог её упрекнуть, так это в излишнем рвении к работе. Но таковых находилось немного.
        Начальство не гнушалось злоупотреблять такой особенностью своей подчинённой, отчего довольно часто той приходилось таскать двойной груз, который столь же часто оплачивался не по двойному, а по обычному тарифу. Если такое происходило с другими ломовыми, то дальнейшее развитие событий могло дойти до драки: тяжеловозы тут же приходили разбираться в контору, где от их топота и криков начинали звенеть стекла. Кстати сказать, Хомут, который почему-то всегда принимал сторону учётчиков, после таких громких выяснений был несколько раз замечен с подбитыми глазами. То одним, то другим, а то и обоими.  А поскольку и до того от природы глаза Хомута отличались глубоким синим колером, то после эксцессов на несколько дней становились и вовсе откровенно ультрафиолетовыми, пугая случайных кошек и собак. Но Груша смотрела на козни бухгалтерии сквозь… в общем, довольно равнодушно смотрела.

                VI

        Как-то под осень, внезапно организовав сводную бригаду из десятка извозчиков, руководство гаража отправило её «на картошку», в пропащий колхоз неподалёку. Смутную цель этого мероприятия до конца держали в тайне: не то на уборочную, не то на пахоту. А может, лишь для очередной галочки в адрес вышестоящих.
        По прибытии на место всех городских поселили в клубе, рядом с Красным уголком. Коней, как водится, определили по-казарменному – в одной комнате с нарами в два яруса. И только Груша, попавшая в эту сводную бригаду невесть зачем, а скорее всего для придания ей, бригаде, цивильного вида, сравнительно вольготно расположилась рядом в крохотном закутке на одну персону.
        Все командированные в колхоз, однако, восприняли этот посыл по-своему: жеребцы, а также некоторые затесавшиеся в их ряды мерины, сразу разбрелись по стойлам местных разведёнок и просто одиноких кобыл; и ну приучать тех к городскому укладу, напрочь позабыв об истинной цели своего приезда. И вот тут, как раз очень кстати, выяснилось, что деревенская жизнь тоже, оказывается, пахнет сеном…
        Работа встала, ещё не начавшись. Можно было наблюдать, как тот или иной прикомандированный тяжеловоз, с трудом придя после обеда в себя, словно легкомысленный рысак катал свою ответственную квартиросдатчицу в лёгких дрожках, игнорируя тот факт, что в этот самый момент должен быть запряжён в телегу с капустой. Увлёкшись прогулкой и сгоряча выскочив за околицу, активно отдыхающие могли видеть, как где-то вдалеке Груша молча тянет за собой вереницу телег с картошкой. А по дороге на овощехранилище между делом вытаскивает из вековой селянской грязи застрявшую в ней по самые уши Савраску вместе с раздрызганной подводой, на которой лежит прикрытая дырявой дерюгой пара только что украденных со склада мешков дроблёнки. А дальше всё снова шло привычным чередом. Каждый продолжал заниматься своим делом: Груша – подвозом, конь – извозом. Да и почему нет, справедливо рассуждали городские кони – время идёт, зарплата дома капает. То есть, начисляется.

        Наглядевшись на этакую распущенность, правление колхоза срочно вызвало Попоныча. Тот немедля прискакал; и кто-то из колхозных, присутствующих на том памятном действе, передавал позже из уст в уста, как за закрытыми дверями Красного уголка проходила непубличная «порка».
– Выгоню всех к чёртовой матери по «тридцать третьей»! (здесь сноска: Статья 33 Кодекса законов о труде – расторжение трудового договора с работником по инициативе администрации за систематические прогулы и пьянки в рабочее время) – кричал на своих ломовиков Попоныч так, что те самые «закрытые двери» норовили вот-вот слететь с петель.
        – Прости, Попоныч, – нестройно, как жалкие овцы, блеяли его подчинённые.
        – На колбасу пущу!.. – ревел, словно иерихонская труба, Попоныч.
        – Прости нас, отец родной, – недружно, будучи ещё с утра «не в голосе», умоляли «отца» проштрафившиеся «сыны».
        – На живодерню отправлю, – не унимался Попоныч.
        Выпив воды, чтобы смягчить охрипшее горло, подобно пуле на излете, он добавил уже гораздо тише:
        – Если ещё хоть раз!..
        – Мы больше не будем… – клятвенно заверяли своего начальника командированные.
        Попоныч прекрасно знал цену этим обещаниям, но делал вид, что верит.
        Глядя на колени коней, трясущиеся от страха или, скорее всего, от тремора вследствие похмелья, он в конце концов сменил гнев на милость.
– Ну смотрите у меня!..
        Завгар яростно погрозил огромным копытом перед носами подчинённых, а затем, уже с нескрываемым отвращением шумно махнул им напоследок и закончил разнос. На том собрание было завершено.
        Выйдя на крыльцо, Попоныч обнаружил на полуночном небе россыпь звёзд, и решил заглянуть в каморку Груши. Он хотел для успокоения нервов погулять с ней окрест, но видя, что та крепко спит после трудного дня, не стал её будить.
Наутро снова собрал свои непутевые кадры, и с помощью местных добровольцев некоторых командированных насильно протрезвил, а кое-кого, вопреки слезам одиноких колхозниц, даже отправил с позором домой, в город.
Всё это время со стороны казалось, что Попоныч мается, будто его что-то ещё гнетёт, помимо распоясавшихся ломовиков. Кажется, он всё порывался что-то сказать Груше, но так и не собрался; и вскоре вместе с проштрафившимися молча отбыл домой.

        Нельзя сказать, что в деревне были только одинокие кобылы. Вовсе нет. Пару раз, восхищённые трудолюбием и работоспособностью Груши, к ней подскакивали местные кавалеры с предложением «ноги и сердца». Небрежно вплетённая в спутанную гриву свежая незабудка подчёркивала серьёзность намерений. Но, увидя рваные шлепанцы на босу-грязну ногу, Груша равнодушно отворачивалась от очередного претендента. И дело тут не в снобизме городской недотроги (её бесхитростное ухо и слова такого отродясь не слыхивало) – вовсе нет! Секрет был в том, что ей в принципе не хотелось повалиться наземь и повалять с кем-либо из здешних здешнюю же густую траву. Ни с кем. Вот разве что только с… Однако на этой фривольной мысли она сама себя всегда обрывала… Так что пылкий соискатель, вблизи разглядев её формы, особенно размер копыта, способного пробить стену любой тутошней избы-конюшни, не споря, смиренно уходил. И больше не возвращался к этому вопросу.

        Так и тянулась эта долгая, памятная осень. Нужно было спешить вывезти с полей выращенное, и командировочные мало-помалу втянулись в работу. Хотя и не особо усердствуя в том.
        Затем пришла пора срочно поднимать зябь. Всех без исключения впрягли в орала. Приезжие кони дружно возроптали. Взвыв в голос, как один, они заявили, что не желают надрывать животы. И вновь совместными усилиями правления колхоза и начальства гаража при помощи кнута и морковки, постёгивая и улещивая, кое-как заставили их работать.
        Кони, чертыхаясь и стеная, подцепили к себе по одному плугу. Пахали медленно и неглубоко. Учётчик, оценивая их работу, громко, с чувством матерился, видя, как они вели кривую борозду с многочисленными огрехами. Кони же оправдывались нехваткой опыта.
        Там же, неподалеку, трудилась и Груша. Пуская в небо пар из ноздрей, она тянула за собой сразу три плуга.  Следом, с трудом поспевая за ней, шёл председатель колхоза.
        Вечерами центральная завалинка гудела, живо обсуждая последние новости. Как правило, какая-нибудь из местных кобыл взахлёб, в красках и лицах живописала, что «сама видела, вот те крест!», как председатель шёл вслед Груше и все мерил линейкой глубину пахоты, а потом валялся в ногах у этой приезжей и о чём-то слёзно умолял. Далее рассказчица продолжала, мол, она слышала, как председатель кричал: «Озолочу!.. Персональная конюшня!.. Двойной трудодень!.. Не бросай, матушка!..»
        – Похоже, замуж звал… – авторитетно решала другая колхозница.
        – Так у него жена, Узда, –  возражала третья.
        – Подумаешь!.. – поджимала губы четвёртая, вспомнив что-то личное…
    
        Вскоре на землю пали и устоялись морозы. Острая нужда в сторонней помощи колхозникам смягчилась, и бригада ломовых наконец вернулась домой.

        По итогам года Груша получила и «тринадцатую», и «стажевые», и «паевые».  Так что жить было можно широко. Кроме того, через некоторое время к ней «на огонёк» завернул Попоныч, самолично притащив тележку гостинцев, присланных персонально ей из деревни. В «обозе» оказались солёные грибки, а также мочёные яблочки, а также квашеная капустка.  Но главное – десяток мешков отборного, ядрёного овса.
        Попоныч был слегка навеселе, оттого и чрезвычайно смел.
        – Груша, я давно хотел сказать тебе…
        – И что именно ты хотел сказать? – с улыбкой спросила она.
        Груша не стала отодвигаться от навалившегося на неё Попоныча. Дальше последовала немая, но не беззвучная сцена… И в этот момент за тонкой стеной кто-то деликатно кашлянул. И Груша, и Попоныч сразу невольно отстранились друг от друга.
        Честно говоря, Груша давно и сильно уважала своего начальника. Настолько сильно, что, наверное, могла даже не обращать внимание на кашель соседки. Но у начальника, к огромному её сожалению, была своя, законная «Попона». И это в корне меняло дело. А потому Попоныч ушёл несолоно хлебавши. А Груша… Груша, как всегда, занялась починкой сбруи.

        Через денёк-другой к ней зашла соседка. Которая «за солью». Нонна тогда была гораздо моложе, и часто бегала по командировкам в разные города. Впрочем, бегала она и по другим, не менее важным для себя делам. Так вот, как бы между прочим, она и поведала, что на неделе видела в столице её Звёздочку – та куда-то пробегала в одной упряжке с неким седым уважаемым Мерином… Рассказывая, соседка внимательно всматривалась в глаза Груши, но, ничего в них не разглядев, ушла, забыв с досады то, за чем приходила.
        Груша, через пару минут опомнившись, кинулась собирать посылку дочери. Сгребла в кучу всё, что принёс Попоныч из деревни, а также добавила кое-что своё, села и стала соображать – а куда слать-то? На деревню, Звёздочке? И тут её проняло. Говорят, лошади не плачут. Враки! Ещё как ревут, когда их бросают собственные жеребята…
Несостоявшаяся посылка как-то незаметно, потихоньку разошлась по соседям. И только овёс Груша оставила себе, поскольку он был ей жизненно необходим. Для её тяжелой работы требовалось соответственное питание.

        Где-то через неделю после этих событий она шла утром на работу, как вдруг прямо перед ней на землю спикировал невесть откуда взявшийся Бодрый Голубь. Правда, в тот, первый раз, он был далеко не упитанным. Да и важности в нём не было и в помине. Голубь выглядел худым, заморенным. Еле живым. Он ничего не просил, а лишь жалобно смотрел Груше в глаза.
Она тут же отсыпала ему горсть зерна из своего «тормозка», который всегда брала с собой. Придя вечером домой, пришила маленький карман внутри торбы, и стала откладывать туда некоторую порцию своего овса. И неизменно отдавала её Голубю, прилетавшему с той поры к ней ежедневно.

                VII

        «А жизнь, несмотря, продолжалась вопреки», – именно такие слова записал бы в своих скрижалях Конь-летописец, если бы за письменным столом в этот момент сидел как раз он. И самое странное в данном случае было то, что сей доморощенный Нестор-инописец был бы совершенно прав, ибо иногда неточность фразы свидетельствует о точности мысли. Каждое утро Груша, спозаранку умывшись и начистив до блеска свои широкие лошадиные зубы пастой «Лошадиная улыбка», зачастую сразу надевала на глаза шоры, которые сильно сужали её кругозор и которые она снимала, как правило, уже дома, ложась спать. Поступала она таким образом, скорее, не в силу профессиональных требований, а из житейских предпочтений, когда даже случайные прохожие временами вызывали у неё лёгкое отторжение. Что уж говорить, скажем, о соседях…
        Каждая трудовая смена в гараже начиналась с того, что Унылая Лошадь, как правило, подцепляя к себе помимо первой ещё и вторую телегу-полуторку (полторы тонны грузоподъёмностью), и размашисто шагала в пункт А. Или, как уже говорилось – в Б. Коллеги-ломовики за её спиной крутили у виска копытом. А Попоныч так и прямо не раз говаривал ей:
        – Ну что ты рвёшь себя, Груша?
        Она лишь отмахивалась хвостом; правда, не без кокетства – ей была очень приятна такая очевидная забота о ней…
        Зато Хомут довольно похлопывал её по крутым окорокам, после чего тайно, но ненадолго уединялся с учётчиками.

        Поначалу Почётные Грамоты, которые сыпались на неё одна за другой, вешались на стены. Но поскольку их, стен, было всего четыре, а число грамот всё время увеличивалось, то вскоре их пришлось просто складывать одна на другую в шкафу. Затем Груша получила медаль «Ветеран Труда» первой степени и Почётный Диплом к ней.
        Правда, не все коллеги при виде неё испытывали пиитет. Глядя на такую непонятную упёртость, кто-то из своих, ломовых, назвал её «Грыжей». Кличка намертво приклеилась к Груше…

                VIII

…        Она проветрила комнату. Но из коридора снова и снова наносило табаком – там продолжали отдыхать жеребцы. Затем решила попить чаю перед сменой. Взяла из сахарницы пару кусков рафинада и положила их в чашку, затем убрала в буфет куль с сахаром, который Нонна бросила прямо на столе. Налив чаю и выпив глоток, вдруг отчётливо вспомнила, когда у неё стала болеть спина…

        …Это произошло три года назад, за два года до выхода на пенсию. Она, как обычно, тащила две телеги-полуторки своим размашистым шагом. Дорога вела в крутую гору, и Груша перешла на «пониженный шаг». На середине подъёма перед самой её мордой мелькнул Бодрый Голубь. Груша непроизвольно дёрнулась, отчего задняя правая нога поскользнулась на гравии. Лошадь упала, и её вместе с телегами потянуло назад, норовя опрокинуть вместе с грузом.
        Лошадь рванула ручной тормоз. Однако даже с заблокированными колесами тяжеленные телеги продолжали тащить её вниз, грозя в любой последующий момент свернуть ей шею. Спасло Грушу то, что фуры не успели сложиться вдвое до того, как она смогла, извернувшись, упереться ногами в выбоину и поначалу хотя бы замедлить движение вниз, а уже затем встать и полностью остановить сползание. Однако это чудесное автоспасение далось чудовищным усилием. Она до сих пор помнила, как трещала от дикого напряжения спина, а глаза готовы были выскочить из орбит.
Опомнилась Груша уже на вершине подъёма, на ровном участке дороги. У неё впервые тряслись ноги. К тому же изрядно саднил в кровь израненный бок.

        Груша глянула туда, откуда только что чудесным образом выбралась – там, внизу, ещё оседала пыль, а по обе стороны дороги всё так же продолжали лежать острые валуны, о которые она вполне могла разодраться напополам.
Унылая Лошадь отогнала от себя дурные мысли, поправила шоры, затем достала из аптечки йод, помазала раны. Боль при этом усилилась кратно, но Груша, как всегда, стерпела и наложила на раны несколько кусков пластыря.
        Тут она вспомнила, что Голубь, наверное, собирался поесть, и сняла с себя торбу. Однако, поискав глазами, не нашла его – тот, видя произошедшее, сразу вильнул в воздухе и улетел, так и не приземлившись. А у Груши к вечеру начало потихоньку жечь и ломить спину.

                X

        Время, как неутомимый паровоз на оптимистической тяге, всё так же неумолимо двигалось вперёд. Но было видно, что проделывало оно это теперь с гораздо большей скоростью, нежели раньше. При этом создавалось впечатление, что иногда это происходило некими рывками, перепрыгивая некоторое число эволюционно необходимых логически целесообразных событий, попутно привнося с собой множество, казалось бы, необязательных перемен, которых нельзя было не заметить.
Во-первых, на фоне либеральных преобразований Главная Конюшня, что сверкала сусальным золотом в Столице, сменила вид общественной собственности, включая артель «Счастливая подкова», в которой, как известно, трудилась Груша. Да и сама артель видоизменилась, претерпев множество реорганизаций… Но по порядку. Итак, произошло это внезапно, но не одномоментно…
        На первом этапе этой нехитрой многоходовки сменился директор. Поскольку теперь всё решал народ, то он на общем собрании единогласно, но совершенно неожиданно для себя, выбрал нового, «народного» директора, коим оказался Хомут. Попоныч молча опустился на одну иерархическую ступень ниже в табели о рангах, и стал заместителем Хомута. Новый директор, потому как он заимел звание «народного», обрёл никем не ограниченные полномочия и статус локального самодержца. Артель из «Счастливой подковы» превратилась в просто «Подкову». Видимо, счастью оказалось не по пути с новым видением будущего общественной артели. А может, оно, в понимании нового директора, предназначено было исключительно для индивидуального пользования таких, как он сам, и потому было изъято из коллективного потребления. Посему Хомут отпустил брюхо и стал всюду разъезжать в ландо, запряжённое двойкой молодых прогрессивных жеребцов из числа своих родственников.
        Вскоре, дабы не задерживать стремительный ход истории, состоялось ещё одно значимое, но уже скрытое собрании всех членов артели, на тайном голосовании которых она, артель, была преобразована в ОАО. Причём тайна этого действа была настолько искусно соблюдена, что никто никогда так и не узнал – где и когда оно произошло. И, что немаловажно – кто же на нём присутствовал?.. Гужевой народ был поставлен перед фактом, что теперь они – акционеры своего транспортного предприятия; и что каждый из них получит по одной акции на нос, вернее – на морду.
        Конный народ, почувствовав себя богатым, грянул громкое «Ура!» и разъехался по объектам назначения грузов. Хомут же открыл сейф и полюбовался на толстую пачку акций ОАО «Х и К”», которая содержала ровно пятьдесят один процент от их нарисованного количества и которая волшебным образом оказалась в его владении.
        В течение следующего месяца в контору к Хомуту по одному, словно крысы под дудочку, приходили ломовики, неся ему свою законную акцию, взамен получая бутылку спиртного. При этом каждый считал себя в крупном выигрыше. Пожалуй, только Груша не поддалась на сладкие уговоры Хомута и не совершила подобный взаимовыгодный бартер, оставив себе эту бумажку до лучших времён – не пила она водки. Впрочем, как и вина.
Некоторое время Хомут очень подозрительно косился на Грушу из-за её несговорчивости по данному поводу, но затем успокоился. Нужно сказать, произошло это с ним не без давления со стороны Попоныча…
        Таким образом, в самый короткий промежуток времени девяносто девять и девять десятых собственности очутились в загребущих копытах Хомута, о чём он и доложил по СВЧ-телефону куда-то наверх…
        Гужевой народ опять был поставлен перед фактом, теперь уже следующим: отныне и навсегда все средства производства, а именно – телеги, упряжь, немалый земельный участок под гараж, а также многочисленные здания – все это, бывшее до того момента совместным артельным имуществом, оказалось приватизировано. А ожиревший Хомут прицепил на свою уздечку фальшивый депутатский значок и стал всюду разъезжать уже на тройке с мигалкой.
        Так вот, Хомут стал директором, а Попоныч – его заместителем по технической части. Порядки в гараже резко изменились не в лучшую сторону. Это не прошло мимо коллективного разума транспортного пролетариата.
Оставшись, по сути, ни с чем, и осознав новую данность, извозчики, понятное дело, попытались дойти до правды. Они стихийно сорганизовались и выстроились шумной толпой перед конторой, громко стуча копытами о мостовую. Требовали землю крестьянам, себе – телеги. Шумели до тех пор, пока представитель правления ОАО оглушительно не щёлкнул в воздухе кнутом и не объяснил, что их действия противозаконны. Мол, за них битюганы могут попасть в кутузку на пятнадцать суток, где будут вывозить за город навоз. Бесплатно, лишь за жиденькую баланду раз в день. Кони по привычке затрясли поджилками и быстро разбрелись кто куда, на чём народные бунт сошёл на нет.

        Во-вторых, всех ломовиков поголовно уволили. Якобы по личной инициативе каждого в связи с собственным желанием. Правда, тут же снова приняли обратно на свои же места, но уже как новичков, с испытательным сроком. Каждый оказался лишён прав голоса на общих собраниях, выработанного стажа и, соответственно, стажевых.

        В-третьих, убрали профсоюз как совершенно ненужный в свете новых веяний. А веяло действительно по-новому, чем-то свежим. Если не сказать – холодком. Да что говорить – стало дуть и многих просто сдувать на обочину.
Перестали платить за вредность, да и вообще сократили зарплату. А норму выработки повысили. Сказали, мол, надо повышать производительность.
        Начали сокращать, так сказать, производительных работников, иными словами – тягловых, а вот бухгалтерия наоборот стала разрастаться, разбухать как на дрожжах. Там, где раньше торчала одна учётчица Кляча со старыми счётами, теперь засели многочисленные, как на подбор, молодые кобылы, наперебой стучащие копытами по клавишам новомодных счётно-вычислительных устройств…

                XI

        Когда на боли в спине уже нельзя было не обращать внимания, Груша отправилась в ветлечебницу.
Надо сказать, в былые времена существовала целая сеть медицинских учреждений, закреплённых за разного рода предприятиями. Вот и у гужевого союза существовала своя клиника, и не одна. В бытность существования «Счастливой подковы» она была прикреплена к «Центральной больнице полковых лошадей». Туда и решила обратиться по старой памяти Груша. Однако всё то, что было раньше, как оказалось, давно кануло в Лету. Прибыв в свою Больницу, Груша не обнаружила там чего ожидала. В старом помпезном здании в виде седла военизированной спецлечебницы её встретил новый холёный абсолютно цивильный доктор и такая же ухоженная, во многих местах мелированная двухлетка гнедой масти из среднего медперсонала. Грушу облачили в кирзовые бахилы и такую  же шапочку, после чего поверхностно осмотрели. Затем вынесли неглубокий (предварительный) диагноз – множественные межпозвоночные протрузии. Увидев недоумевающий взгляд пациентки, доктор снисходительно пояснил: «Грыжи…» Груша поначалу даже улыбнулась услышанному: в её представлении грыжа – это когда снизу живота что-то лопается и вылезает наружу. Слава Богу, у неё подобного отродясь не было! У неё ведь спина болит! Какая там может быть грыжа?!
Для уточнения диагноза пациентку вежливо послали на какой-то хитрый рентген, за который пришлось заплатить… – много пришлось заплатить. После чего тот же доктор, глядя на полученный снимок, очень предметно открыл ей глаза на болезнь: «Диагноз подтвердился. Нужна операция».
        Груша удивилась, но ей опять объяснили, что для такого преклонного возраста и непрерывной работы в соответствующей профессии, как у неё, этот недуг – обычное дело. Унылую Лошадь весьма покоробили столь резкие слова про прожитые ею года, но врачам виднее и им всё  можно, наверное. Она спросила, что делать, на что снова получила ответ: «Нужна операция». Будучи в курсе, что нынче такие дела не делаются бесплатно, Груша поинтересовалась, сколько это будет стоить? Ей показали бумажку, на которой к цифре, означающей эквивалент мешка с овсом, было приписано столько нолей, что у Лошади перехватило дыхание. Видя, мягко говоря, столь откровенное, неприкрытое удивление пациентки, доктор очень точно обосновал  значительность суммы большим числом больных позвонков – спина-то, мол, у вас, матушка, вон какая огромная!.. Однако ошеломление Унылой Лошади не проходило. Раньше, когда «трава была зеленей…», то есть она была здорова и заработки были побольше, когда ещё не успели произойти эти бесконечные дефолты, деноминации и прочие секвестирования бюджета (Груша до сих пор так и не выяснила суть этих красивых, но совершенно непонятных слов), пожалуй, она бы и осилила такой платёж с длительной рассрочкой. Но тогда ведь и не надо было! А вот теперь, учитывая череду вышеперечисленных экономических преобразований в стране, бичом ударивших по работающему населению, именно сейчас, когда уже не было ни средств, ни здоровья… Это было невозможно!
        – И минимум физического труда!
        Последнее прозвучало, как приговор. Издевательский.
        – Как?.. – Груша была абсолютно обескуражена. – А что же делать?
        Доктор лишь молча тряхнул мускулами замечательно красивого торса.
Для Груши слово «работа» всегда однозначно подразумевало именно физический, а не какой иной труд. Да она просто не умела ничего другого! Так что перспектива вырисовывалась весьма неприглядная, если не сказать – пугающая…

        Сильно расстроившись, Лошадь пошла к знакомому коновалу Подкованному, с которым произошел следующий диалог:
        – Ты можешь меня вылечить?
        – Не знаю… – Подкованный явно что-то хотел поиметь с Унылой Лошади, но видимо, опасался последствий.
        – Ну там травки, мази, гимнастика?.. – просила Груша с видом голодного бездомного котёнка, умильно заглядывающего в глаза потенциального хозяина.
        – Ну, может быть… – мялся коновал.
        Что-то поняв, Груша спросила в лоб:
        – А ты можешь сделать такую операцию, но подешевле?
        Подкованный даже подпрыгнул от этого вопроса, но взял себя, как говорится, в совестливые ноги, и категорично ответил:
        – Не! Такое только в больнице!
        Помолчав пару минут и подумав, он высказал своё авторитетное мнение:
        – Операция, это с почти стопроцентной гарантией верный путь к инвалидности! У тебя повреждена практически вся спина.
        – ???
        – Объясняю: процентов 90 за то, что не повезёт и ты после операции можешь так и остаться лежать. Будешь прикована к лежанке.
        – А если повезёт?
        – А если повезёт, то встанешь, но всё равно будешь инвалидом, потому что тебе будет противопоказан любой физический труд.
        – А если не делать операцию?
        – Тоже станешь инвалидом, но попозже…
        – На сколько позже?
        – Не знаю. Зависит от нагрузки, от самочувствия. Да много от чего!
        – И что мне делать?
        – Да я почём знаю! – уже с откровенной злостью огрызнулся коновал. – Запасись обезболивающими. И вот что – купи мазь «Лошадиная сила суставов». Может, поможет. Хотя и не факт.
        Коновал глянул в глаза Груши и, желая несколько смягчить горькую пилюлю, которую он только что «выписал», хлопнул Грушу по спине. Лошадь ойкнула. Подкованный сконфуженно сказал:
        – Прости! Забыл. А вообще – терпи! Ты же лошадь!..

        Груша снова пошла в ветлечебницу, где пересказала слова знакомого. Доктор вежливо улыбнулся со словами:
        – Что с него взять. Коновал – он и есть коновал…
        Поднатужив ум, Груша сообразила, что доктор, по сути, хоть и не подтвердил мнение Подкованного, но и не опроверг его. Вот теперь к ней стало приходить действительное понимание серьёзности положения, в котором очутилась. Поблагодарив за консультацию и понурив голову, поплелась домой.
        На выходе из лечебницы её догнала медсестра и тихонько, чтобы никто не услышал, сказала:
        – Доктор говорит, что мы можем уменьшить сумму оплаты за операцию на пару процентов…
        – Сколько это будет в цифрах?
        Медсестра, мгновенно посчитав, ответила на ухо:
        – Вот столько…
        – Я подумаю, – ответила Унылая Лошадь.
        Произнося эти слова, она прекрасно знала, что даже такие «щедрые» условия сделки ей не по карману.

        Само собой, через пару дней, немного осмыслив ситуацию, Груша попыталась как-нибудь решить эту проблему, которая, по сути. Распадалась на две – одна со здоровьем, другая с деньгами. Первым делом Унылая Лошадь обратилась в известный банк «Супонь-инвест» за кредитом на медицинские цели. Но там, узнав диагноз лошади, с улыбкой отказали. На вопрос Груши, «а почему, собственно?», ей ответили без церемоний:
        – Вы слишком рисковый клиент: и зарплата у вас не ахти, и здоровье в любой момент может совсем… того… Кто тогда будет нам возвращать кредит? Вот то-то и оно! Кстати, – добавил молоденький работник банка, – вы в курсе, что наш интерес в год составляет 150 процентов?
        – Это как? – спросила униженная Груша.
        – Это вот так… – ответил жеребчик, выглядевший мальчиком, видимо, двухлеток.
        Он долго и обстоятельно объяснял ей, что значит обслуживание процентов банковского займа, и что грозит ей в случае нарушения срока выплаты, пока Лошадь, вконец одуревшая от непонятных выкладок, не сообразила, что такой финансовый договор – чистой воды рабство на каменоломнях с нулевым шансом выжить. Да ещё останешься должен.
        Она молча, даже не поблагодарив собеседника, что было крайне непохоже на неизменно вежливую Грушу, встала и вышла из банка. С этим способом решения денежного вопроса было предельно ясно – категорически нет!

        Затем она попыталась «провентилировать» данную тему в собственной конторе, пытаясь взять беспроцентную ссуду на лечение. Главбух Брошка, удивительным образом в соответствии со своим именем любившая носить на работу ювелирные изделия, радушно встретила «согаражницу» на пороге кабинета и сразу налила чаю для себя и для гостьи – всё-таки Груша в своей конторе давно уже стала как бы легендой. Тем не менее результат разговора оказался отрицательным: бухгалтер откровенно, хоть и безо всякой злобы или просто издёвки, подняла её на смех, сказав как по писаному: «Времена внутренних ссуд давно прошли, и теперь их предприятие только само заимствует средства у членов коллектива на покупку акций». Услышав это слово, Груша даже поперхнулась, вспомнив свои мытарства с ценными бумагами своего гаража.
        И всё же попыталась ухватиться за последнюю соломинку, спросив:
        – Ну а касса взаимопомощи?..
        Надо сказать, Груша в своё время отдала туда, как в бездонную дыру, немалое количество заработанных средств, но ни разу сама ими не воспользовалась - ей было неудобно брать оттуда, поскольку не нуждалась практически ни в чём. Да, было время…
        – Ты что, родная, какая «касса взаимопомощи»? – ответила главбух, тем самым выведя Грушу из воспоминаний и, сбавив тон до еле слышного, добавила с придыханием: – У нас она работает только в одну сторону – для начальства…

        Ещё месяц-другой назад все эти завуалированные манипуляции со стороны платного сегмента бесплатной медицины вогнали бы её в глубочайшую депрессию. Но сейчас чехарда с нулями, влетев в одно, а выскочив в другое ухо, прошла мимо сознания, едва задев его. Отбросив операцию как совершенно невыполнимую с точки зрения своих финансовых реалий, а также как абсолютно неоправданную из-за неизбежных и слишком высоких послеоперационных рисков, её голова теперь была оглушена другим, так неожиданно свалившимся на неё катастрофическим фактом грядущей инвалидности. Впрочем, немудрено - ведь никто до сих пор не удосужился объяснить Груше, что все несчастья приходят внезапно. А также то, что они обязательно приходят, поскольку именно так устроена простая лошадиная жизнь.

        Стоит ли удивляться, что следующим шагом на пути к желанному выздоровлению было обращение к знахарям и знахаркам – вполне естественный алгоритм поведения вконец замордованного внутренними и внешними тяжёлыми жизненными обстоятельствами простого лошадиного народонаселения.
        Унылая Лошадь стала посещать множество патентованных и самозванных целителей, занимающихся подобной практикой что в первом, что в десятом поколении. Её глаза и уши буквально разбегались от предложений – каждый сулил едва ли не мгновенное выздоровление от всех недугов. Груша же просила лишь поправить ей спину – большего просить было стыдно. Но проходил день за днём, один специалист оккультного мастерства сменялся другим, а легче не становилось. Каждый раз едва дотягивая до очередной зарплаты, поскольку львиную долю текущей буквально съедал лечащий на этот момент «хилер восьмого дана», в итого вбухала в них немыслимые средства. И поскольку результат оказался даже не нулевой, а резко отрицательный, учитывая финансовые потери, Груша наконец плюнула на магические пассы, и занялась самолечением.
        Ну и конечно, успела параллельно пройти десяток-другой «волшебных» сеансов телевизионного исцеления. Как оказалось, весьма кстати в тот момент набирал силу один народный кудесник – Мундштуковский. Глаза этого телемага буквально завораживали Грушу (впрочем, не одну её). Он всегда появлялся при параде – в праздничной сбруе и позолоченном мундштуке во рту, который (мундштук) всё время своего эфира яростно грыз. При этом лекарь бешено вращал теми самыми необычными глазами, существовавшими как бы в отдельной, какой-то непонятно возвышенной и стремительной реальности. Попутно Мундштуковский вгоняя телезрителей в транс неистово громким посылом «Спаа-ать!». Правда, Груша особо не смотрела на ведущего и почти не слушала его; она просто поворачивалась ноющей спиной к экрану специально купленного для такого случая телевизора и дожидалась той самой команды ко сну, которую мгновенно исполняла. Наутро спина болела немного меньше, правда, к вечеру, после тяжёлого рабочего дня боль возвращалась с прежней силой. Но, по крайней мере, хотя бы ночи, проведённые у телевизора, проходили спокойно. Однако и Мундштуковский в итоге не помог – через непродолжительное время его гипноз перестал действовать на Грушу, отчего уже не удавалось спокойно, безболезненно заснуть. И только после этого, вконец отчаявшись, она занялась непосредственно самолечением.
        Для начала выписала на полгода журнал ЛОЖ – «лошадиный образ жизни». (Кстати, ЛОЖ и через полгода продолжал приходить, уже бесплатно, заполнив в конце концов всё свободное место в конюшенке Груши.)
        С этого момента у неё дома надолго прописались огромные банки с мочой, простой и выпаренной. И не только со своей… Груша поначалу пила её вёдрами, добившись в конце концов устойчивого рвотного рефлекса при взгляде на эти ёмкости. Также некоторое время в её жилье находились коробочки с калом. Простым и обработанным разными методами. И не только своим (имеются в виду отнюдь не методы)… Конечно же, именно этот твёрдый «секрет» продуктов жизнедеятельности Унылая Лошадь использовала для лечения исключительно в гомеопатических дозах. При этом нужно сказать, что Груша, в силу закрытости характера, не афишировала свои манипуляции с этими эманациями; тем не менее соседи с какого-то момента стали всячески избегать проходить мимо её двери. Некоторые кони, а особенно кобылы, демонстративно зажимали ноздри, всячески  выказывая своё негативное отношение к увлечению соседки. Когда же и снадобья успешно доказали свою полную бесполезность, а вернее – вредность, поскольку теперь уже все без исключения соседи начали шарахаться за версту от самой Унылой Лошади, то в один прекрасный момент она опростала все банки и выкинула все коробочки куда следует, то бишь – в туалет.
        Унылая Лошадь поняла, что нетрадиционная, она же народная, медицина – путь в никуда. Вернее, туда, откуда Груша всеми силами пыталась отодвинуться подальше насколько можно дольше. И решила успокоиться.
    
        Она очень плохо считала, но дурой никогда не была, поэтому явственно поняла, что ей крайне, позарез необходимо успеть дотянуть до пенсии, пока в состоянии трудиться. Сейчас это было самое актуальное. Иначе вскоре могла остаться без средств к существованию.

                XII

        Теперь она таскала лишь по одной гружёной телеге. Но даже такой, с её точки зрения, облегчённый вариант исполнения своих трудовых обязанностей, давался с ощутимым трудом. Начальству это не нравилось.
        Вдобавок ко всем несчастьям Попоныча потихоньку, без огласки, «ушли» на пенсию. Теперь Грушу некому было прикрыть, если что… Правда, раньше она и сама избегала пользоваться своей невольной протекцией. Но то было раньше, а сейчас «свой» в конторе ох как не помешал бы! Да что о том теперь было говорить!
        На его место строгим, ответственных иноходом пришёл молодой, но ретивый жеребчик с большими полномочиями и с ещё большими… амбициями, за которыми он совершенно не видел простых работяг. Этот щеголеватый скакун явился в гараж, как доверенное лицо Генерального Директора, который обитал в столице и своей морды здесь отродясь не казал.
        Именно с приходом молодого «эмиссара» в гараже стали появляться извозчики-иностранцы, которые легко таскали по две телеги, но требовали высокой оплаты своего труда, качественных иностранных кормов с таинственными добавками, и твёрдых социальных гарантий. Как ни странно, но все их требования исполнялись беспрекословно, хотя это негативно сказывалось на других работниках гаража, поскольку бюджет, как не трудно догадаться, был не резиновый. Но гораздо хуже было то, что «иномарки» медленно, но верно стали вытесняли старых ломовиков.

        До пенсии Унылая Лошадь тянула, что называется, уже «на зубах» и на честном слове (обезболивающих): все её прежние заслуги были давно забыты и откровенно похерены.
        Как было сказано, начальство к тому моменту сменилось, и герои у него были, соответственно, свои, отличные от прежних. Попоныч теперь жил где-то за городом. Даже Хомут, которого многие вспоминали как родного, и тот пал жертвой очередного передела собственности: его сменил Шенкель – новый зиц-директор из не очень молодых и совсем не ранних.
        Этот самый Шенкель уже не раз намеревался уволить Грушу по сокращению, но каждый раз почему-то не делал этого. Может, из-за того,  что желающих на такую неблагодарную работу, как у Груши, попросту не находилось. Поэтому оно, начальство, равнодушно смотрело, как Унылая Лошадь, срывая копыта и натирая в кровь шею, каждый день с трудом уходила в рейс. И в дождь, и в снег, и в гололёд.
А тут, ко всему прочему, ещё и сердце стало подавать признаки собственной жизни. То кровяное давление выдаст высокие показатели на утреннем медосмотре, то во время рейса откроется сумасшедшая аритмия. Перед каждым выездом Груша обязательно проверяла аптечку – есть ли в ней адельфан и нитроглицерин, а также обязательно клала в неё пачку атенолола. Всё в усиленной лошадиной дозировке. Правда, пользоваться таблетками она позволяла себе лишь когда была уверена, что этого никто не видит. Но Шенкелю кто-то доложил, что видел Унылую Лошадь хватающейся за грудь и отдыхающей на лавочке во время рабочего дня. Тот отмахнулся, но, похоже, принял к сведению…

                XIII

Последние год, что оставался до выхода на пенсию, Груша, как говорится, осторожно «ходила по одной досочке», боясь оступиться. Однако не убереглась. А может, досочка оказалась с гнильцой.

        Унылая Лошадь стояла с гружёной фурой на перекрёстке – на светофоре горел красный. Ожидая зелёный, она была полностью занята своими безрадостными думами. В этот момент к её телеге внезапно подскочили трое жеребцов сомнительной внешности с огромными шорами на мордах. Эти кони в мгновение ока разрезали тент на повозке Груши и моментально перекинули несколько тюков на свои, тут же подскочившие дрожки. Груша, наблюдавшая происходящее в зеркала заднего вида, дернулась было вперёд, но всё ещё горел красный, и через перекресток двигался перпендикулярный поток. Поэтому ей ничего не оставалось, кроме как наблюдать за тем, как эта преступная кавалькада, ограбившая её средь бела дня у всех на виду, легко ускакала в неизвестном направлении. Груша, не успев толком опомниться, смогла лишь съехать на обочину за перекрестком и уже там оценить ущерб. А он оказался значительным.
        Потом, уже в гараже, начались долгие разбирательства и поиски виновных. В итоге Шенкель, как и предполагалось, «повесил» стоимость похищенного на Унылую Лошадь. Та принесла директору свою кровную акцию, чтобы оплатить ею хотя бы часть долга. Шенкель, взглянув на бумажку, вынул из сейфа пачку других, похожих на неё, и сказал:
– Смотри! Вот это – акции, а твоя… Выкинь её!
        На акциях Шенкеля было написано «Ш и К», в то время как на акции Груши значилось «Х и К». Когда активы гаража были переведены в другие ценные бумаги, неизвестно. Но был налицо тот факт, что Груша в очередной раз осталась ни с чем. Впрочем, похоже, как и другие работники гаража…
После беседы с Шенкелем ей принесли приказ директора для ознакомления. В нём черным по белому был напечатан выговор ей по какой-то непонятной причине. Груша запомнила только слова о том, что «…за систематическое нарушение режима и ненадлежащее выполнение служебных обязанностей работнице транспортного цеха Груше  объявляется выговор с занесением». И это было очень обидно после стольких лет честного труда. Приказ ещё долго висел на доске объявлений как на позорном столбе, каждый раз пригвождая Грушу к себе.
        Заступаться за неё никто не стал. Груша в очередной, бесконечный по счёту раз, вздохнула и приняла случившееся как должное, как плату за свою неудачливость, и молча потратила все свои жалкие сбережения на то, чтобы погасить этот долг. Теперь, после стольких лет непосильного труда, она фактически осталась абсолютно ни с чем. Мало того – даже этого оказалось недостаточно для возмещения ущерба. Пришлось полгода работать совершенно бесплатно, компенсируя материальные потери заказчика и моральные гаража. Пожалуй, только это обстоятельство и спасло Грушу от увольнения с работы. В конце той невесёлой эпопеи от Унылой Лошади остались одни глаза на сильно похудевшей морде. Ноги, также заметно истончившиеся, Груша уже едва волочила.

        Как оказалось, через некоторое время произошло ещё несколько ограблений грузовых фур с их гаража. К счастью для Груши, без её участия. После чего все мало-мальски ценные грузы стали отправлять с охраной. И теперь частенько можно было наблюдать, как рядом с грузовой фурой с надписью на боку «Ш и К”» – так теперь называлась транспортная организация, где работала Груша – трусил рысцой раскормленный жеребец-охранник в камуфляже и со свистком. Кстати, охранное агентство, которое он представлял, так и называлось – «Свисток».
        Нужно сказать, что предпринятые меры предосторожности возымели нужное действие – грабежи на дорогах прекратились. Правда, поговаривали, что всё это было не случайно, и не без прямого участия Шенкеля. Но то были всего лишь слухи. Хотя… Через некоторое время зиц-директор Шенкель исчез из поля зрения. Говорили, что он занял немалую должность в том самом охранном агентстве «Свисток»…
На освободившееся место эрзац-руководителя пришёл новый директор. Его сразу же стали звать не иначе, как «Стременной»: он очень любил выпить «на ход ноги» в конце дня. Впрочем, как и в начале. Поэтому всех работников гаража обязал в качестве знака уважения ежедневно ставить ему полведра водки. Компанию же переименовали «С и К”».

                XIV

        Груша подошла к мойке. Выплеснув в неё остатки остывшего чая из любимой чашки, помыла её. Затем перемыла и перетёрла всё, что было на столе. Повинуясь безотчётному чувству, вымыла полы в комнате и смела пыль везде, где та попалась на глаза.
        Переставив с места на место фарфоровых лошадок, которыми любила играть Звёздочка, - тут Груша смахнула с глаз набежавшую слезу – поправила кружевную салфетку под ними.
                *
        Теперь Груша, чудом удержавшись на своём рабочем месте после того неприятного и очень дорого стоившего ей инцидента с ограблением, каждый день перед выходом из дому молилась в угол на образа святых Лизетты (здесь сноска: Лизетта – любимая лошадь Екатерины Великой) и Буцефала (здесь сноска: Буцефал – конь Александра Македонского), чтобы с ней больше ничего похожего не произошло. И нужно сказать, молитвы сработали – ничего подобного действительно не было. Произошло нечто другое…

        …Груша спокойно шла с грузом по дороге, никого не трогая и никому не мешая. Вскоре, однако, сзади ей начали усиленно гудеть басом «колокольцы» пафосной кареты, запряжённой тройкой. Груша упорно шла своей дорогой, не обращая внимания на звуки позади. Однако в какой-то момент она немного подала себя вправо, но строго в пределах своей полосы. И тут же услышала едва ощутимый хруст. То были звуки сминаемой двуколки, что двигалась параллельно Грушиной повозке в правом ряду и которую она совершенно не заметила в зеркала. Что поделаешь – реакция у неё была уже не та.
        Распрягшись, Унылая Лошадь впала ещё в большее уныние, и отстранённо слушала, что ей пытались сказать с неимоверным акцентом два подозрительных на вид ахалтекинца, которые и были запряжены в эту злополучную двуколку.
        Груша, долго слушала сбивчивые речи горячих скакунов, более и более погружаясь в прострацию. Однако немного погодя, всё ещё находясь в ступоре, почему-то обошла сзади чужую двуколку и увидела, что номера на ней замазаны грязью.
Горячащиеся кони продолжали наскакивать на Грушу, требуя компенсацию за нанесённые повреждения, называя очень крупную сумму в золотом эквиваленте. Затем, видя несговорчивость Груши, стали грозить тем, что вызовут на подмогу «группу поддержки».
        Внезапно придя в себя и поняв, что стала жертвой банальной «автоподставы», Груша потеряла контроль над собой. Разозлившись, она схватила свою оглоблю наперевес и медленно пошла на настырных жеребцов, не отдавая отчёт своим действиям. Результат оказался поразительным: «пострадавшие», подцепив свой транспорт, немедленно умчались прочь с места ДТП, крича на ходу: «Я тибе запомниль!..» Распалённым сознанием Груша отстранённо отметила, как быстро удалялись прочь замазанные грязью номера повреждённых дрожек.
        Вконец опомнившись, Груша аккуратно положила оглоблю рядом с собой. Вдруг поймала себя на мысли, что нестерпимо хочется закурить.
Как истая веганка (здесь сноска: Веган – сокр. вегетарианец), она немало подивилась себе, и осела на бордюр, после чего тщательнее вгляделась в свой внутренний мир. Как оказалось при ближайшем рассмотрении, ещё сильнее сейчас ей хотелось выпить очень большую кружку водки, а потом уже закурить. И лучше папиросу, толстую и чрезвычайно крепкую.
        Груше, в жизни не выкурившей ни одной сигареты и принципиально не пившей спиртного, такие мысли показались довольно странными.
К счастью, Унылая Лошадь не была сильна в конской психологии и, вполне естественно, не знала, что окружение – в её случае подавляюще жеребцовое – обычно накладывает на окружаемого(ую) соответствующий характерный отпечаток. Поэтому она через некоторое время легко поборола множественное искушение, одолевавшее её.
Всё это явилось яркой иллюстрацией того, что иногда помощь психоаналитика (ну или просто психолога), даже будучи авторской,  способна действительно помочь терзаемому изнутри. Впрочем, мысль эта не была Грушиной мыслью. Она просто локализовалась неподалеку от лошади как некий восклицательный знак, убеждая кого-то в своей значимости. Эта, в общем-то незаурядная, мысль, не найдя поблизости столь же просвещённой, как она сама, головы для сублимации, к сожалению, оказалась невостребованной, а потому, будучи недостаточно самодостаточной, свободно повисела некоторое время рядом с Унылой Лошадью, и вскоре растаяла в воздухе.
        Груша ещё немного посидела, привалившись к своей телеге, слушая, как бешено скачет её сердце, не желая успокаиваться. Спина же буквально вопила от боли. Унылая Лошадь, тем не менее, не стала обижаться на своих святых, обвинив в произошедшем лишь себя. Если здраво рассудить, то действительно – наверное, нужно было более тщательно, корректнее формулировать просьбу-молитву для обращения наверх. Иными словами, более общо. А если придерживаться первоисточника, то Груша подумала, что опять не так выразилась, за то и поплатилась. В общем, она опять восприняла новый удар судьбы как собственную недоработку.
        Немного погодя сходила к кузнецу, и тот быстро и недорого подрихтовал и подкрасил её повозку; так что к концу смены Груша вернула в гараж её целой. О произошедшем никому не сказала, поскольку легко могла вылететь с работы. Но впервые совершенно чётко осознала – её срок окончательно вышел. Настали иные времена: по дорогам теперь носились на бешеной скорости «Брабанты», «Першероны» и «Шайры» (здесь сноска: Брабант, Першерон, Шайр – породы иностранных тяжеловозов) в окружении накачанных жеребцов из охранных агентств. Это была уже совсем другая жизнь и другие дороги, места на которых ей оставалось всё меньше.

        Меж тем со всех работников в добровольно-принудительном порядке собрали пожертвования на похороны Стременного: директор героически сгорел на работе от водки, которой он сильно перепил на днях, не рассчитав дозы. На его место пришёл новый. И звали его Пшёнка. Фирму, соответственно, переименовали в «П и К”», или «пшик», как тут же метко окрестили её свои же работяги-острословы. А народная молва, как известно, часто зрит в корень.

                XV

        Последние события надломили Грушу и физически и морально. Она стала всерьёз опасаться, что не сможет благополучно добраться до заветного простого пенсионного удостоверения – о ветеранской выслуге теперь даже и в мыслях не задумывалась. Да и было чего остерегаться, поскольку либо сама не сдюжит нагрузок, которые с каждым днём становились для неё всё непосильнее, либо кто «по доброте душевной» поможет…
        По простоте своей Лошадь попыталась доработать как легкотрудница, с инициативой чего и пришла в контору. Прошла через большое число кобылиц, сидящих в бухгалтерии, затем мимо двух секретарш, что-то делающих в огромной приёмной.
Абсолютно очевидно, что этот мир управленцев существовал отдельно от неё и её действительности, стремительно уходящей на второй, а то и третий план, а по сути – в небытие. Вновь вспомнилась учётчица Кляча, в одиночку обрабатывающая на потёртых счётах всех работников «Подковы»? Вопрос был без ответа.
   
        …Назад она шла, обстреливаемая со всех сторон насмешливыми взглядами кобылиц, шлифующих между делом крашеные копыта. В разболевшейся голове крутился только что состоявшийся разговор с начальником.
        Эрзац-директор спросил:
        – Сколько ты отработала?
        – Двадцать пять лет. Почти… – с затаённой надеждой на успех ответила Груша.
        – Сколько у нас работает, как тебя – Груша? – спросил Пшёнка одновременно и у Унылой Лошади, и по телефону у одной из своих секретарш.
        Выслушав ответ в трубке, с каменной мордой произнес:
        – Зачем обманываешь? Мне сказали, ты у нас работаешь всего год.
        Это было настолько несправедливо, что у Груши затряслись губы и глаза готовы были вот-вот потечь.
        – Я в этом гараже с такого-то года, – едва владея голосом, попыталась объяснить она.
        – Ничего не знаю, – отрезал Пшёнка, продолжая что-то слушать по телефону.
        – Можно мне перейти на лёгкий труд? – решилась спросить о главном для себя в этот момент Груша.
        – Как ты себе это представляешь? – спросил директор, – К тому же у меня уже работают на лёгком труде три кобылы. Больше штат не позволяет.
        Груша прекрасно знала этих троих – все они были дочки бухгалтеров и начальника цеха по починке сбруи. Устроились буквально пару месяцев назад и числились как ломовики. Но с ограничением по нагрузке в связи с интересным положением – каждая была на сносях где-то на втором-третьем месяце. Занимались они тем, что приходили в гараж и по большей части просиживали в актовом зале или перебирали овёс для отечественных дальнобойщиков. И между прочим, этих «легкотрудниц» с их совсем не шуточными зарплатами обеспечивала в том числе и Груша, действительно выходя на линию и таская настоящие грузы. Однако почему-то не стала говорить об этом, опасаясь вконец разозлить начальника.
А тот добавил:
        – Да ещё выговор у тебя, оказывается…
        Груша покраснела и промямлила:
        – Я не виновата…
        – Так ты хочешь сказать, что не можешь больше работать? – совершенно не обращая внимания на слова подчинённой, резюмировал собственные выводы Пшёнка.
        – Могу. Могу, конечно! – отозвалась Груша, спохватившись.
        Она ощутила реальную угрозу со стороны директора. После чего внимательно поглядела в его ледяные глаза и молча поднялась со стула. На том разговор и закончился…

        В оставшиеся полгода до назначения пенсии Груша начала зондировать своё «Пенсионное дело», для чего стала регулярно наведываться в отдел кадров. К её огромному сожалению, к этому моменту на предприятии прошло ещё несколько пертурбаций со стажем работников, однако пока сохранились документы о начале её работы и в «Личном деле» содержались сведения о многочисленных поощрениях Груши за весь период её трудовой деятельности. Кадровичка по секрету шепнула Груше, что перспектива на неплохую пенсию весьма высока. Тем не менее Груша регулярно приходила к ней в отдел перед выходом на работу, стараясь контролировать процесс.
Знающие кобылы объяснили ей, что все эти сведения давно пора передать в Пенсионный фонд, как полагается по закону. А то мало ли что… Груша тут же сказала об этом кадровичке, но та, опять же по секрету, сообщила, что её Дело забрал к себе в сейф Пшёнка. Вместе с трудовой книжкой.
        – Зачем? – спросила Груша.
        – Не знаю, – пожала покатыми плечами кадровичка, но добавила: –«Пшено» сказал, что, мол, шиш ей с маслом, а не хорошая пенсия…
        – Это про меня, что ли?
        Кадровичка только моргнула длинными ресницами.
Это был очень тревожный сигнал, который будто окатил Грушу из бочки с ледяной водой.  Поэтому Унылая Лошадь вновь записалась на приём к директору. Однако целый месяц не могла попасть к нему по разным причинам.
        Почуяв неладное, Груша сходила в Пенсионный фонд на консультацию. Там над ней громко поржали и пояснили, что «спасение утопающих – дело ног самих утопающих!». Унылая Лошадь непонимающе поглядела на глумящихся работниц, спросив – про что они? Те, с чувством собственной превосходящей значимости ответили, что собирать документы для назначения пенсии должен лично кандидат на эту самую пенсию, то есть, она, Груша; затем вручили список справок, которые следовало собрать в кратчайший срок. Иначе…


        До срока официального назначения ей пенсии она всё же дотянула. В том смысле, что дожила, но совсем не так, как представляла. Последние месяцы Груша помнила смутно, поскольку домой приползала почти в бессознательном состоянии. Помнила, что беспрестанно глотала обезболивающие, причём такие, слабенькие, чтобы не дай Бог не быть лишённой прав за употребление недозволенных лекарственных препаратов во время движения по дорогам общего пользования. Но эти средства уже плохо помогали при её-то нагрузках. Помнила, что непрестанно мазалась бесполезной «Лошадиной силой». Однако все мучения оказались по большей части напрасными...
Идя накануне в гараж по привычке с утра, хотя и не так рано, как обычно, ещё издали учуяла запах гари. Внутри всё сжалось от дурного предчувствия. А оно, будучи естественно животного происхождения, увы, не обмануло – родной гараж сгорел. Видимо, ночью.
        На пепелище копались пожарные, дозаливая водой остатки буйства огня. Груша охнула и кинулась к конторе. Вернее, к тому, что от неё осталось – куче почти сгоревших брёвен, битого стекла и горке размытого брандспойтами пепла.
Унылая Лошадь пыталась отыскать своё «Пенсионное Дело» или хотя бы «трудовую», перелопачивая копытами весь этот чёрный вонючий мусор и надеясь на чудо. Целый час её, чёрную от сажи, пытались оттащить пожарные, но тщетно – Груша упиралась, как в юности, когда и взрослые жеребцы не могли с ней справиться.
        Потом ей кто-то из своих, гаражных, рассказал, что она всё время спрашивала: «Сейф, где сейф? Найдите сейф, пожалуйста!» Однако ничего похожего на этот массивный предмет так и не обнаружили даже спустя пару недель после происшествия. Домой её привезли бывшие коллеги-ломовики в невменяемом состоянии – она постоянно бормотавшей что-то про Пшёнку, про то, как он украл её пенсию…

        Конечно, ей всё же назначили пенсию, но по минимуму, на общих основаниях. В день, когда Груше вручали пенсионное удостоверение, фанфар не было слышно ни с какой стороны: ветераны, помнившие Унылую Грушу, большей частью уже умерли, а оставшиеся едва могли передвигаться, с трудом хоть что-то соображая; профсоюзы, в чьих архивах когда-то хранились сведения о передовых работниках, в том числе трудившихся на гужевом транспорте, были разогнаны «как несоответствующие новым веяниям», а служебные бумаги уничтожены «за ненадобностью». В общем, процесс вручения прошёл предельно буднично. Но, как бы то ни было. Груша заметно перевела дух, выдохнув с облегчением – как ни крути, а кусок хлеба, какой-никакой, она себе обеспечила, что бы дальше ни происходило. Именно поэтому Унылая Лошадь решила не впадать в состояние большего уныния, чем то, в котором она пребывала.
Другое дело, что к финишу своей трудной жизни она подошла совершенно без сбережений, которые в случае чего могли послужить «подушкой безопасности». Но что гораздо хуже – без здоровья, которое она оставила на тех самых, столь дорогих её сердцу, дорогах. «Ну что ж, – подумала она, – наверное, сама виновата, что не добилась большего». Так она решила для себя.
                *
        Первое время Груша просто отлеживалась дома, выходя из комнаты лишь за сеном в соседний минимаркет. Там и услышала, что её гараж расформировали. Возвратившись домой, сходила к знакомому священнику и попросила поставить свечку всем святым за то, что позволили ей доработать до пенсии. Несмотря ни на что.
        Насладившись в полной мере заслуженным отдыхом, Груша обнаружила, что на одном консервированном сене далеко не уедешь – голодно! К тому же каждый день прилетал Бодрый Голубь и стучал клювом в окно, требуя зерна, а затем перелетал на крышу и топал по ней, словно дюжая лошадь. Нужен был овёс, а он был нынче весьма дорог! Так что Груша собралась с духом и пошла на биржу труда. Работа вновь позвала её…
               
                XVI

        Решив навести порядок на одной из полок в шкафу, Груша нечаянно наткнулась на флакон духов «Красная Лошадь». Он остался от дочери, когда та, убегая из дому, забыла его забрать, а Груша не стала его выбрасывать. Глядя на небольшой, знакомый до каждой царапинки пузырёк с давно испарившейся жидкостью внутри, но до сих пор сохраняющий едва уловимый аромат Звездочки (а может, ей это только казалось?), Груша молча разревелась. Опустившись прямо на пол и упёршись больной спиной в хлипкую стену, она долго сотрясала её молчаливыми стенаниями. Слёзы лились по постаревшей, морщинистой морде Груши, по грубой седой щетине, стекая с пораненных губ на пол, который она только что вымыла.

        Груша вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Почему-то подумала – а вдруг в последний раз?.. Со времени санаторной интрижки прошло много лет. Романтизм напрочь выветрился из ночных мечтаний Лошади. У неё уже не было сладостного томления в теле при взгляде на жеребцов, гарцующих мимо. Ей уже не хотелось съездить в санаторий…
        Так вот, запах пота…  Жеребцы в коридоре травили байки и громко ржали. Они нещадно курили, нисколько не боясь никотина, буквально капающего у них из ушей. Когда мимо них прошла Унылая Лошадь, ни один из них даже не повернул морду в её сторону, но саму Грушу это нисколько не тронуло.
        Более того, выйдя из родной конюшни, Груша почувствовала себя иначе, чем десяток минут назад, до того, как проревелась. После слёз всё вокруг показалось каким-то… мелким, что ли? Будто они смыли нечто давящее, гнетущее много лет. Несмотря на никуда не девшуюся тяжесть и боль во всех своих одряхлевших членах, Лошадь вдруг почувствовала себя как бы помудревшей и просветлевшей. Может, даже готовой к чему-то большому и неизбежному…
        Буквально вчера знакомый ломовик сообщил, что умер Попоныч. От инфаркта. Груша не смогла сходить проститься – слишком плохо себя чувствовала. Да и побоялась, что не выдержит её сердце, очень раскапризничавшееся последнее время. Груша почувствовала в тот момент себя совершенно одинокой.
                *
        Когда Унылая Лошадь пришла на биржу, то понимала – о «дальнобое» не может быть и речи. Сил на то давно уже не было. Так что любимая дорога осталась в прошлом. Но устроиться на «лёгкий труд» опять не смогла – грамоты не хватало. Да и протекцию для такого случая взять было не у кого; посему, недолго думая, согласилась на то, что предложили. А предложили ей крутить ворот насоса для полива плантаций.
                *
        С большим трудом притащившись на работу, Унылая Лошадь привычно впряглась в лямки. Раньше этот насос крутили трёхжильные двугорбые верблюды, в последние годы многочисленными стадами понабежавшие сюда из разных концов света. Но рачительные помещики-плантаторы последнее время так рьяно увлеклись оптимизацией расходов, в том числе (и даже главным образом) оплаты труда наёмных животных, что часть верблюдов издохла от жажды, часть – от голода. Оставшиеся в живых стремительно унесли свои отощавшие, свисшие набок горбы в соседние страны, где условия труда оказались не в пример более щадящими. И теперь на водокачке работали исключительно лошади-пенсионерки.

Едва проработав полчаса, Унылая Лошадь совершенно выбилась из сил. Она остановилась, и не распрягаясь, согнула в колене одну ногу, давая ей отдохнуть. Затем проделала то же самое с остальными. Заодно и сама попыталась отдышаться. Сердце готово было выскочить из груди. Что-то не то творилось с ней сегодня.
Неожиданно вспомнилось, как она, ещё будучи совсем малой, шла с матерью по лугу, то и дело тёршись о её мягкий, пахучий бок. Даже ощутила давным-давно забытый вкус её молока… Всплыли звуки назойливо жужжавших мух и слепней, которых мамка отгоняла шлепками своего хвоста. Много-много солнца; жара. Бесконечное счастье…
Лошадь затравленно вдохнула; снова двинулась по кругу. Заскрипел ворот насоса, захрустели её суставы, зажурчала по желобу вода. Поглядев на её кудрявившийся поток, Лошадь ощутила, как у неё закружилась голова. Совсем, как в тот день, когда ушла Звёздочка.
        Уже едва передвигая копыта, с огромным трудом отстегнувшись от сбруи, она как-то боком пошла к скамейке неподалёку. В ушах громко гудело, а перед глазами всё плыло. Унылая лошадь из последних, стремительно убывающих сил попыталась добрести до скамейки, где хотела открыть торбочку и принять что-либо из лекарств. Но тут что-то тяжёлое сильно ударило по невыносимо разболевшейся спине. Это Бодрый Голубь, как всегда, с лёту приземлился на неё. Раздался ужасный хруст, и спина переломилась. Груша, охнув, неловко упала, подвернув под себя левую переднюю ногу. Несколько раз вздрогнув, она издала долгий, протяжный стон и испустила дух.
        Бодрый Голубь, прилетевший поклевать овса из торбы, а также отдохнуть на удобной широкой спине, был в недоумении – Унылая Лошадь не спешила подставлять свой хребет под его крепкие лапы; она почему-то лежала в совершенно непривычной позе и молчала. Голубь был озадачен. Мало того, он был раздражён. Даже вновь присел на Лошадь, попрыгал на ней. Но что-то ему не понравилось. Да и овса не предлагали – торбочка была придавлена тяжёлым боком лошади, и до еды было не добраться. Он покрутил головой, проворковал что-то недовольное, испражнился на Лошадь и улетел.
        Унылая Лошадь безмолвно лежала. Рабочая смена была в самом разгаре, но так получилось, что вокруг никого не было. Она лежала в двух шагах от скамейки, к которой ковыляла из последний сил перед тем, как умереть. На её морде застыла гримаса; и было непонятно, что она значила – страдание от непрекращающихся мучений, или блаженство от наступившего покоя? Во рту её, меж стёртых, потемневших зубов торчала зелёная травинка, непонятным образом попавшая туда. Она была толстая, сочная. Настоящая, без обмана.