Первые 30 лет жизни. Поиск себя

Начало: «Введение» http://proza.ru/2022/09/12/1325

Рассмотрение периода 1930-х удобнее продолжить после рассказа о нетривиальном по нынешним временам пути Кузнецова к образованию. И что интересно, при ознакомлении с этим сюжетом может сложиться впечатление, что Б.Г. уже в юности знал, кем он будет, и целенаправленно готовил себя к исследованиям по истории науки. А ведь лишь много позже он прочел у Ларисы Рейснер утверждение, которое он перефразировал следующим образом: «Если у Вас слишком много различных научных склонностей, то еще не все потеряно: Вы можете стать историком науки» [1, с. 34].
В некрологе, написанном В.С. Кирсановым и С.Р. Филоновичем, отмечено: «Исключенный из реального училища за участие в революционном движении, он смог продолжить образование, лишь вернувшись с гражданской войны» [2, с. 111].


У меня нет документального подтверждения этого утверждения, но в силу ряда причин я склонен считать его верным. Раскрою эти причины, в частности, чтобы показать лабораторию, или кухню, моей работы.
Прежде всего, приведенные выше слова кажутся мне правдоподобными, поскольку одним из авторов статьи, в которой я их прочел, был Владимир Семенович Кирсанов, многолетний сотрудник и друг Кузнецова, с детства, знавший его. Он был сыном известного поэта Семена Исааковича Кирсанова (1906-1972), с которым Б.Г. дружил с молодых лет и до смерти поэта.


Была еще одна причина отнестись с доверием к рассматриваемым словам, о ней скажу ниже, а сейчас – о поиске. Я не знал соавтора В. ,0,Кирсанова Сергея Ростиславовича Филоновича, но решил поискать информацию о нем в Интернете и попытать связаться с ним. Это оказалось совсем нетрудно, С.Р. Филонович – доктор физико-математических наук, специалист в области истории физики и социолог, декан Высшей школы менеджмента «Высшей школы экономики». Обнаружив это, я 4 марта 2016 года отправил ему «мейл», представился, сообщил, что пишу статью о Б.Г. Кузнецове и спросил его, знал ли он Кузнецова и откуда информация об исключении Б.Г. из реального училища.
Уже 6 марта я получаю ответ, из которого узнаю, что Филоновича связывали с Б.Г. довольно близкие отношения. И далее он сообщает: «Возможно, в одной из бесед с Б.Г. я и узнал об истории, касающейся его исключения из реального училища. Но память несовершенна: вполне возможно, что эта информация исходила от В.С. Кирсанова, который знал Б.Г. с детства. Наконец, самая невероятная гипотеза состоит в том, что об исключении Б.Г. я мог узнать от своего учителя по педагогическому институту им. Ленина, профессора Николая Николаевича Малова, ровесника Б.Г., отец которого, со слов Б.Г., был директором того самого реального училища, где учился Б.Г. Мир тесен!». Да, действительно, «мир тесен».


И вот – третий аргумент в обоснование моего доверия утверждению Кирсанова и Филоновича, оно в целом соотносится с тем, что мне известно из семейной хроники. Я помню дореволюционную на толстом картоне фотографию, на которой изображены два сорванца в мундирчиках реалистов: Борис и Моисей Шапиро. Братья были двойняшками и на протяжении всей жизни сохраняли глубокую дружбу. Еще школьником я знал, что у меня есть два дяди – родные братья и удивлялся, почему один из них – Борис Григорьевич Кузнецов (он жил в Москве), а другой – он тогда был военно-морским инженером и служил в Либаве (теперь – Лиепая, Латвия) – Моисей Соломонович Шапиро. По воспоминаниям моей мамы, в годы Гражданской войны Борис, по совету комиссара отряда или командира (скорее всего, Кузнецова) сменил еврейскую фамилию Шапиро на русскую Кузнецов и отчество Соломонович на Григорьевич. Вряд ли это спасло бы его, окажись он в плену у махновцев, но все же было не столь вызывающим. При этом он не менял своей национальности, в «Личном листке по учету кадров» указано – еврей.


Некоторые данные из «Личного листка» будут приведены ниже, но прежде всего обратимся к воспоминаниям Б.Г, вкрапленным в названные выше «Мемуары». В них – о ранних, доинститутских годах, о первых годах освоения серьезной культуры. А по сути, о несравненно большем, о зачатках того, что нашло отражение во всей жизни Кузнецова и в его научных поисках.
«Когда мне было десять, - вспоминал Кузнецов, - случайно прочитанная популярная книга о математике стала источником сильного эмоционального эффекта. <…> В книге обсуждался смысл дифференциального исчисления, причем довольно глубоко» [3, с. 9]. Что здесь можно сказать? Допускаю, что книга по дифференциальному исчислению попала в руки подростка случайно, но ведь не каждый подросток откроет ее, заглянет в нее, тем более, начнет вчитываться. Похоже, в сознании мальчика уже существовала некая установка на получение этого вида информации и на усвоение ее. Иными словами, он ее искал, потому она и «нашлась».


«Первым этапом литературного образования, - пишет Кузнецов, - было чтение Достоевского. После беседы Ивана Карамазова с Алешей, после монолога Ивана о судьбе замученных детей, о гибели и горе, которые не может возместить никакая, даже «неэвклидова» вселенная гармония, я стал по-иному воспринимать коллизию Всего и индивидуального. <…> Этот этап литературного «сентиментального воспитания» был подготовкой следующего, который, собственно и был переходом от отрочества к юности. Я познакомился с учением Маркса. Мне хочется рассказать о его роли в моем «сентиментальном воспитании». Я понял, что штирнеровский «единственный» (изучение Маркса началось с «Немецкой идеологии») – это иллюзия, что человек вне общества так же нереален, как нереально здесь-теперь без вне-здесь-теперь, я почувствовал человеческую солидарность как условие человеческого бытия. Следующим этапом «сентиментального воспитания» было знакомство с творчеством Эйнштейна. Повторяю; «сентиментального воспитания», воспитание чувств. Сейчас я уже плохо помню детали последовательного изучения теории относительности, но хорошо помню эмоциональный эффект этого изучения» [3, 100-101]. Весьма интересно, как все сказанное Кузнецовым о «сентиментальном воспитании» вросло в его взрослую жизнь и профессиональные размышления. Эпиграфом к главе «Достоевский и Моцарт» в самой известной книге Кузнецова «Эйнштейн» служат слова Эйнштейна «Достоевский дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс?». И Кузнецов пояснял, что речь шла не о логических импульсах к поиску гармонии мира, но о психологических [4, с. 92].


Продолжая тему «сентиментального воспитания», остановимся на воспоминаниях Б.Г. о значении работ В.И. Ленина на развитие его собственных научных интересов и гражданского самоощущения, а также на отношение к ним, Кузнецов писал – его поколения, наверное, точнее – его окружения. Он вспоминал: «Прочитав каждое новое произведение Ленина, люди становились не только образованней, но и во всех отношениях свободней, их сознание еще больше заполнялось интересом целого. Для моего поколения к этому прибавлялось нетерпение, с которым мы раскрывали страницы с новыми выступлениями Ленина, прибавлялось также труднопередаваемое ощущение одновременности нашего пребывания на земле с жизнью Ленина» [3, с. 105]. Сегодня многим молодым читателям с трудом верится в приведенные слова, но я встречал и помню людей этой когорты, рожденных в первые годы XX столетия, участвовавших в Гражданской войне и в решении крупных социально-технологических проблем, по велению сердца становившихся большевиками. И через десятилетия, даже пройдя через многие испытания, они оставались верными идеалам своей юности и молодости.


И далее, очень важное для понимания высочайшей степени включенности Кузнецова в разработку проблем электрификации страны и плодотворности всей его деятельности сначала в энергетике, а затем в исследовании эволюции физики. «Уже в 20-е годы я почувствовал единство того, что меня занимало,- интереса к теории относительности и интереса к общественным идеям и проблемам. Прочитав письмо В.И. Ленина Г.М. Кржижановскому о плане электрификации и затем выступление Ленина, посвященное плану ГОЭЛРО, я почувствовал, каким мощным рычагом преобразования общественных отношений становится классическая наука. План электрификации был воплощением классической науки, комплексным планом реализации того, что позволяла сделать классическая термодинамика, классическая электродинамика, классическая электронная теория. Но план ГОЭЛРО вызывал в сознании картину дальнейшего прогресса [3, с. 105-106].
Процесс получения Б.Г. высшего образования отражен в его «Личном листке». В 1920 году он поступил на электротехнический факультет Политехнического института в Днепропетровске (до 1926 года город назывался Екатеринославом, в настоящее время - Днепр), который закончил в 1925 году. Практически одновременно, с 1922 по 1927 годы, он учился на историческом факультете Университета в Днепропетровске. Другими словами, уже в ранней молодости Кузнецова привлекали к себе физика и техника, а также – история.


Что еще вместили в себя эти годы? С марта 1921 по октябрь 1922 гг. Кузнецов, лишь в октябре 1923 года ему исполнится 20 лет, служил помощником начальника учебной части 33 пехотных курсов. Возможно, этот факт подтверждает то, что у него был некий опыт участия в боевых операциях, так как трудно допустить, чтобы молодых бойцов обучал человек совсем «со стороны». С октября 1922 до августа 1924 гг. он – лектор одного из райкомов КП(б) Украины. Возможно, там он был принят кандидатом в члены Коммунистической партии. Затем три года, с августа 1924 по июль 1927 гг., Кузнецов, будучи еще студентом двух ВУЗов, работал преподавателем Совпартшколы, и в 1925 году он становится членом КП(б) Украины. Обратитесь к биографиям видных советских ученых, инженеров, руководителей крупных предприятий и отраслей, родившихся в первые годы прошлого века. Там будет примерно такой же жизненный старт. И в этом отношении биография Б.Г. – типична для молодых интеллектуалов его поколения.
Окончив университет, вчерашний студент и одновременно – опытный преподаватель, Кузнецов уезжает в Москву, где в 1927-1930 гг. он обучался в аспирантуре Экономического института Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук (РАНИОН). При этом практически все это время Б.Г. преподавал в Промакадемии, вскоре ставшей кузницей ранней советской номенклатуры.


Итак, «десятилетка» (1920-1930 гг.) Кузнецова была более, чем интенсивной и эффективной в плане накопления и передачи знаний. Он входил в нее – провинциальным юношей, влекомым идеями о коммунизме, еще до революции читавшим Маркса и книгу по экономике известного народовольца А.Н. Баха (об этом – ниже) и увлекавшимся идеями М.А. Бакунина. И он завершил ее молодым московским интеллигентом, ориентировавшимся во многих вопросах математики, физики и техники, истории и экономики. Добавлю, мама Бориса и Моисея (дома – Муся), Анна Марковна Шапиро родилась в 1870 г., подчеркивала, что была ровесницей Ленина, прожила почти сто лет и всегда сохраняла отличную память. Она училась во Франции или Бельгии, в совершенстве знала французский язык и всегда на ее столике у кровати была какая-либо французская книга. Мне запомнился один разговор с ней, она тогда читала первое издание книги Кузнецова «Эйнштейн» и сказал мне: «Я всегда знала, что Муся очень хорошо пишет, но, оказывается, Боря – тоже».


Мама обучила сыновей французскому языку, и Б.Г. всю жизнь был франкоманом, любил и знал французскую историю и культуру. Это способствовало тому, что уже в послевоенный период он обсуждал серьезнейшие научные и гуманистические проблемы с Фредериком Жолио-Кюри и Луи де Бройлем, дружил с Александром Койре и Ильей Пригожиным, которым, несмотря на их русские корни, много легче было говорить по-французски. В добрых отношениях он был также с Эльзой Триоле и Луи Арагоном.
И он очень любил Париж. Это чувствуется даже в мелодии короткого отрывка из упоминавшейся выше книги Кузнецова «Путешествия через эпохи». Опустим фантастичность ситуации и слова Б.Г. о том, что в темном ночном Веймаре, прокручивая в сознании только что состоявшуюся у него беседу с Гете, он вспомнил об одном солнечном парижском утре. Сосредоточимся на самом «воспоминании»: «Это было воспоминание о будущем, о конце 40-х годов XX века. Я стоял на мосту Сен-Мишель рядом с Фредериком Жолио-Кюри, и мы смотрели поочередно то на восток, в сторону Нотр-Дам, то на запад – на корпуса Пале де Жюстис и Лувра. Дальше трудно было различить набережную, деревья и дома. Солнце только встало и еще не разогнало туман. Туман превращал пейзаж Парижа в нечто крайне фантастическое...» [3, с. 136-137].


В аспирантуре РАНИОН Кузнецов учился одновременно с будущим известным историком Великой Французской революции и биографом Наполеона А.З. Манфредом. Они поселились в одной комнате общежития, и их знание социально-политической истории Франции, их любовь к культуре этой страны, Манфред с раннего детства прекрасно знал французский язык, соединили их на всю жизнь [1, с. 65-74].
Внимание Кузнецова к развитию французской науки просматривается на протяжении всей его жизни. В 1937 году он опубликовал в «Правде» статью «Декарт и русская наука» [5], а через 30 лет – совместно с известным историком науки И.Б. Погребысским – книгу «Французская наука и современная физика» (1967 г.).


Пытаясь восстановить более, чем столетней давности события в жизни Б.Г. Кузнецова, приходится обращать внимание на при первом прочтении мало заметные факты, приведенные в его единственной биографической книге «Встречи» [1], в которой, к тому же, не он – главный герой, а его собеседники, встречи с которыми он вспоминает. Так, при описании обстоятельной беседы с известным народовольцем академиком Николаем Александровичем Морозовым, Б.Г. вспоминает о крупном ученом и революционере академике Алексее Николаевиче Бахе, который был лишь немного младше Морозова. С Бахом Кузнецов часто встречался перед войной, поскольку сотрудничал с ним в редакции одного из научных журналов. И вот здесь-то Б.Г., имея в виду Баха, мимоходом замечает: «Его революционную, экономическую брошюру я читал еще в детстве, до революции <…>» [1, с. 46].
Скорее всего, именно эта книга породила интерес Кузнецова к экономике, который он сохранял на протяжении всей жизни. В книге «Физика и экономика» (1967 г.) он писал: «С самой ранней юности (а она начиналась у нашего поколения в отроческие годы) меня увлекали экономические проблемы электрификации и проблемы теоретической физики», и здесь «ранняя юность, совпадающая с отрочеством» коррелирует со словами: «я читал еще в детстве, до революции». Поэтому мне показалось интересным узнать, какую книгу Баха мог читать в юности Кузнецов, и, не зная историю дореволюционной марксистской экономической литературы, мне думалось, что это будет непростая задача. Но я ошибался, у Баха до революции вышла лишь одна такая книга, а после революции, вернувшись из многолетней эмиграции, он занимался в основном исследованиями в области биохимии.


Речь идет о брошюре «Царь-голодъ», впервые вышедшей в 1883 году, в ней Бах обобщил содержание своих лекций для рабочих по основам экономического учения К. Маркса. В качестве названия книги использованы две строки из поэмы Н.А. Некрасова «Железная дорога»: «В мире есть царь: этот царь беспощаден, /
Голод названье ему”. Книга выходила под указанным названием с подзаголовком «Экономические очерки» или просто - «Экономические очерки». В электронном каталоге Российской национальной библиотеки в Санкт-Петербурге приводятся библиографические карточки на свыше 20 изданий брошюры в России: Санкт-Петербург (позже – Петроград), Москва, Одесса. Самара, Смоленск, Ростов-на-Дону, Владивосток, Гельсингфорс (после 1917 г. – Хельсинки) и за границей: Берлин, Женева. Участвуя в революционном движении, как отмечают Кирсанов и Филонович, братьям было несложно ознакомиться с содержанием этой работы.


Вообще, анализируя биографию Кузнецова, неожиданно обнаруживаешь, что та его первая, заочная встреча с Бахом фактически проложила путь Б.Г. к деловому и человеческому общению с выдающимися русскими исследователями, успевшими добиться значительных успехов в избранных ими научных направлениях еще до Революции 1917 года и оставшихся в стране (или вернувшихся в страну), чтобы как ученые и граждане содействовать строительству нового общества. Так получилось, что уже в ранние годы, только, начиная свои историко-научные поиски, Кузнецов многократно встречался и обсуждал многие ключевые вопросы развития науки с академиками В.И.Вернадским, В.Л. Комаровым, Г.М. Кржижановским, А.Ф. Иоффе и другими выдающимися учеными. Думаю, что это редчайший случай в пространстве научной коммуникации, тем более – межпоколенной. Ведь Б.Г. был значительно младше свои собеседников.


Безусловно, считая мощный профессиональный и гражданский рост Б.Г. его личным достижением, необходимо все же видеть в этом и «поколенческое» начало, он – из той генерации, которая восприняла вызовы революции, времени и быстро взрослела. В качестве примера назову близких друзей Бориса и Моисея трех братьев Тайцев; их дружба началась в ранние 1920-е еще в Екатеринославе. Старший брат, профессор Ной Юриевич Тайц (1896-1974), всю жизнь прожил в Днепропетровске, стал мировой известности металлургом, автором многих учебников, основателем электротермической школы в металлургии. Трагически сложилась судьба среднего брата – Михаила Тайца (1902-1941), он в совершенстве знал французский и немецкий языки, уже в 18 лет вступил в партию. Он много лет работал с А.П. Розенгольцем (1889-1937), крупным военным чиновником правительства В.И.Ленина, полпредом в Великобритании и наркомом внешней торговли СССР. По поручению Розенгольца Михаил Тайц служил в советском посольстве в Германии, отвечая за закупки цветных металлов. Можно допустить, что он хорошо знал экономику, во всяком случае с ним в 1930 г. Кузнецовым была написана его первая книга «Об “организационном капитализме”» [6]. В 1933 г. Михаил Тайц вернулся в Москву и работал в главном центре идеологии ЦК ВКПб: Институте Маркса-Энгельса-Ленина. А далее: 29 июля 1939 года он был арестован и 18 июня 1941 года – расстрелян.


Третий брат – Аркадий Тайц (1906-1995) тоже был металлургом. После окончания института в Донецке работал в Ленинграде в алюминиево-магниевой индустрии, все шло успешно. Но, начиная с 1934-1935 гг., жизнь стала невыносимой из-за страха доносов, обвинений во вредительстве или идеологическом преступлении, усмотренном в неточном высказывании. В архиве его сына, Дмитрия Тайца, физика, живущего в Петербурге, сохранились два письма, показывающие, как друзья Аркадия спасали его жизнь. Автором первого – является Б.Г., второго – друг Тайца, всемогущий организатор советской металлургии Петр Фадеевич Ломако.
В Свердловский РК ВКПб
По просьбе А.Ю. Тайца сообщаю, что я в 1923-1927 г. работал в Днепропетровске, хорошо знал его и могу подтвердить, что Манусов, Пятакова и Перлин не являлись его друзьями.
Член ВКПб п.б. 0049336. Организация И-та Ист.Техники
Киевского района г. Москвы. Б. Кузнецов 2/Х-1937 г.
Письмо от 15 ноября 1939 г. № Л-791 (с гербом) из «Народного Комиссариата цветной металлургии СССР, на имя А.Ю. Тайца и директора Всесоюзного алюминиево-магниевого института (А. Д. Ходыко):
Предлагаю откомандировать на КМЗ (Урал) сроком до 2-х лет главного инженера проекта т. Тайца А.Ю. для использования на руководящей работе КМЗ.
Заместитель народного комиссара цветной металлургии П.Ломако .
Все и всё понимали, распоряжение Ломако было исполнено даже до того, как письмо пришло в Ленинград. Запись в трудовой книжке А.Ю. Тайца: «Освобожден ВАМИ 15 ноября». Приступил к работе на КМЗ (Урал) 15 ноября». Мгновенное «исчезновение» из Ленинграда!


Теперь, развивая утверждение о том, что в 20-е-30-е годы в культуру вошло много талантливой молодежи, рассмотрю еще одну грань коммуникационного пространства Кузнецова. Это поможет лучше представить его внутренний мир и – думаю – приблизиться к раскрытию каких-то сторон его творчества. Конечно, речь не может идти о специфике его собственно историко-научных построений и его трактовках сложнейших вопросов эволюции картины мира. Но, с другой стороны, творчество ученого всегда пронизано какими-то глубокими личностными, интимными воспоминаниями, оно глубоко биографично.
Все, о чем я пишу, было давно, многое потеряно навсегда, но все же, кое-что о жизни Б.Г. в Москве 1930-х (не имеется в виду его работа и собственно деловые связи) еще может быть с той или иной степенью правдоподобия реконструировано.


Из троих братьев Тайцев Б.Г. был наиболее близок с Михаилом, который дружил с поэтом Ильей Сельвинским и, по рассказам знавших его людей, встречался с Маяковским. Не имея пока никаких других «зацепок», допускаю, что именно Михаил познакомил Кузнецова с Семеном Кирсановым. Они были ровесниками, воспитывались в еврейских семьях, оба приехали в Москву из крупных культурных центров Украины (Днепропетровск и Одесса) в середине 1920-х.; «московские дороги» Тайца и Кирсанова вполне могли пересечься.
Мой интерес к истории знакомства Б.Г. и Семена Кирсанова вызван тем, что из этой «точки» можно (мне думается) перейти к освещению некоторых сторон жизни Б.Г., крайне важных для понимания его мира, в частности – круга его московских друзей. Осенью 2015 года мои поиски помогли мне познакомиться с Ольгой Хазовой, вдовой Владимира Кирсанова, сына поэта. В одном из своих писем я спросил ее: «... что могло на протяжении многих лет притягивать Семена Кирсанова и Бориса Кузнецова? Все же они – из разных социальных страт: поэтической (литературной) и академической...». Она написала мне: «Поскольку я много встречалась с Б.Г., меня не удивляет его близость с Семеном Кирсановым. Он не был похож на кабинетного ученого, он был человек тонкого остроумия, шармер, в присутствии женщин вообще не говорил о науке. С Семой они – друзья юности. Когда Боря возвращался из Германии после войны, он подъехал с друзьями к Большому театру на трофейном «Хорхе» и бросил его там. Ну разве это не говорит о нем?». Но следует заметить, что Кирсанов, признанный первооткрывателем ряда современных направлений русской поэзии, был весьма образованным человеком. По воспоминаниям Ираклия Андроникова, Кирсанов мог со знанием дела говорить с разными людьми на разные темы — и о составе берёзового сока, и о теории относительности, и о многом другом.


В заметке о Семене Кирсанове, размещенной в Вики, сказано, что в 1928 году он женился на актрисе Клавдии Бесхлебных. И далее, Клавдия отличалась общительностью, вызывала симпатию у известных людей. Среди её ближайших друзей были блестящие артисты балета Асаф Мессерер и его сестра Суламифь, легенда советского кинематографа 20-х – Анель Судакевич, известный журналист Михаил Кольцов, художник Александр Тышлер, шахматист Михаил Ботвинник. Клавдия помогла Кирсанову расширить круг знакомых. В воспоминаниях Кузнецова об известном физике Я.И. Френкеле (1894-1952), его расположенности к людям, есть неожиданное воспоминание: «Просто я почувствовал то же, что ощутила Клава Кирсанова, когда увидела Эйнштейна» [1, с. 50]. Когда это было? в связи с чем? Где? – трудно сказать, ясно лишь одно, - до войны, ибо Клавдия Кирсанова умерла от туберкулеза в начале 1937 г., ей было 29 лет.


Ольга Хазова сделала мне драгоценный подарок – она сканировала несколько фотографий, конца 1920-х-начала 1930-х, на которых изображена небольшая молодежная компания, отдыхавшая, возможно в Крыму или на Кавказе. Пока мне не удалось определить всех, кто изображен на них, но и без этого можно утверждать, что это были очень интересные люди. На одной из них – на фоне невысокой горы сидят и стоят восемь человек: четыре молодые женщины и столько же мужчин. Среди известных мне мужчин: молодые Борис Кузнецов и Семен Кирсанов. Определены также три красивые женщины: в первом ряду сидят Суламифь Мессерер и Клавдия Кирсанова, за ними стоят две молодые женщины, одна из них Анель Судакевич. Вот как уже в конце жизни Суламифь Мессерер писала о Судакевич: «Анель была знаменитостью. Актриса немого кино и сногсшибательная красавица, она в то время являлась в СССР национальным идолом, наподобие Шарон Стоун и Джулии Робертс в сегодняшней Америке. Судакевич останавливали даже на пыльных тропинках такого забытого Богом уголка, как Хоста, и просили автограф» [7, с. 46]. А, может быть, эти фотографии и были сделаны в Хосте?


Легко понять, что скучный, зажатый, занудливый человек мог лишь случайно оказаться в таком окружении, но Кузнецов там был «своим».
О Семене Кирсанове, Суламифи Мессерер, Анели Судакевич написано немало, я хотел бы здесь немного сказать лишь о Суламифи, ибо в течение десяти лет она была женой Б.Г. Вполне возможно, что встретились они у Кирсановых.
Суламифь Михайловна Мессерер (1908–2004) – принадлежит к известной семье Мессереров-Плисецких, внесшей большой вклад в развитие советского и российского искусства и культуры. В аннотации к ее книге «Суламифь. Фрагменты воспоминаний» сказано: «Имя замечательной балерины и педагога Суламифи Мессерер навсегда останется в истории русского и мирового балета. Прожив чуть менее века, она была свидетельницей многих событий двадцатого столетия, объездила весь мир, блистала на сцене и воспитывала следующие поколения талантливых артистов, пережила годы сталинских репрессий, личные трагедии, а на восьмом десятке лет решилась круто изменить свою жизнь…». 7 февраля 1980 г. во время гастролей Большого театра в Японии Суламифь Мессерер вместе с сыном попросила политического убежища в Англии.
Суламифь Мессерер была яркой, уникальной личностью. В 1926 году она окончила Московское хореографическое училище и вскоре стала солисткой Большого театра. В 1928 году на Всесоюзной спартакиаде, которая одновременно была и чемпионатом СССР по плаванию, она стала двукратной чемпионкой.


В поисках информации о Суламифи Мессерер я познакомился с ее племянником Азарием Мессерером, журналистом, переводчиком, доктором филологических наук и пианистом, с 1981 г. живущим в Америке. Он сообщил мне ценную информацию о Суламифи и попросил своего кузена Михаила Мессерера (1948 г.р.), ее сына от второго брака, главного балетмейстера Петербургского Михайловского театра, сканировать для меня нескольких страниц воспоминаний своей матери. Вот что писала Суламифь о начале своего замужества:


Балетная критика благосклонно приняла мою Китри. Особенно похвалили богатую гамму ее чувств.
«...В образе простой испанской девушки, борющейся за свое счастье, Мессерер правдиво и убедительно передавала многообразные чувства своей героини. Здесь и радость встречи с возлюбленным, и вспышка ревности, и горделиво-презрительное отношение к богатому жениху, и притворное отчаяние в сцене инсценированного Базилем самоубийства...».
Критику невдомек, что именно помогало мне в конце 20-х годов «правдиво и убедительно» воссоздать «радость встречи с возлюбленным. А объяснение простое. Я была влюблена.
В 1930 году я вышла замуж за Бориса Кузнецова, приятеля моих старших братьев.
Милейший и добрейший человек, красавец необыкновенный, он занимался экономикой. В свои 26 лет уже стал профессором. Между делом писал книгу о Лобачевском.
Ни цветов, ни обручальных колец у нас не было. Тогда все это считалось мещанством, мелкобуржуазными пережитками.
Тем не менее десять лет наш семейный очаг и грел, и радовал нас обоих. Поначалу мы жили в квартире у отца, в моей комнате. О ребенке, правда, в то время не помышляли. Мое имя только восходило на афишах Большого, вводы и новые партии изматывали до предела. Роды могли бы выбить со сцены надолго [7, с. 67].


Теперь – небольшой фрагмент интервью Михаила Мессерера порталу «Деловой Петербург» (20 августа 2012). Он вспоминает конец 1930-х, когда Майя Плисецкая воспитывалась в семье Бориса Кузнецова и Суламифи:
Мама обожала Майю. Когда ее отца, крупного советского чиновника, расстреляли, а мать отправили в ГУЛАГ, Майя жила у моей мамы, которая ее воспитывала, следила за тем, чтобы девочка продолжала учиться в школе Большого театра. И, когда пришли забирать Майю в детский дом для детей врагов народа, где, разумеется, ни о каком балете не могло быть речи – то есть мир лишился бы великой Плисецкой, - мама легла на пороге: «Через мой труп!» Можете себе представить: в 1938-м! Как сказали маме, единственным законным путем избежать детского дома было усыновить (дурацкое слово, но именно так, а не удочерить) Майю. Что она и сделала. Когда люди открещивались от мужей, жен, родителей, детей, мама ходила и пробивала это усыновление. Мама была героиней! [8].


Безусловно, сказанное в полной мере распространяется именно на Суламифь, но, косвенно, говорит и о Кузнецове. Трудно допустить, чтобы она одна, без какого-либо обсуждения с мужем принимала решение о том, чтобы совсем юная Майя Плисецкая, дочь «врагов народа», жила с ними, и тем более – о ее удочерении.
Закончим наш рассказ фрагментом воспоминаний Суламифь Мессерер о завершении ее семейной жизни с Б.Г.:
«Большой» вернулся в Москву в 1944-м, а я оказалась в столице раньше. Постепенно возвращались люди из эвакуации. Тогда и пробилась ко мне сквозь гарь и боль воюющей страны весточка от Бориса.
Промеж вымаранных цензором строк – разрозненные, казалось, бесстрастные фразы. Жив, более-менее здоров, когда вернусь – неизвестно.
Окольными путями до меня дошла молва: у Бориса в эвакуации нашлась женщина. Нормальный для военного времени оборот событий...
Вернувшаяся из эвакуации сестра ютилась у меня в коммуналке с тремя детьми. Я ответила мужу, обрисовала теснотищу в нашем колхозе. Не мог бы он не спешить с приездом? Ведь жить пока негде.
Борис, видимо, по-своему истолковал мою просьбу. В каком-то смысле у него имелись на то основания: война впрыснула что-то вроде наркоза в наши чувства, мы долго ничего не знали друг о друге, и постепенно жизнь одного перестала быть жизнью другого.
Светлый, добрый человек, Борис понимал это лучше меня. Он не вернулся.
Больше мы не встречались [7, с. 151].


Я стал достаточно регулярно бывать в Москве и останавливаться в семье Кузнецовых в первой половине 1960-х годов, так что я не мог познакомиться с Суламифь Мессерер. Но и от Б.Г., и от членов его семьи я слышал о Мите, так Суламифь называли все, близко знавшие ее, лишь слова, пронизанные добром, теплом. А прочитав приведенные выше ее слова о любви к Борису Кузнецову, о том, что это помогло ей раскрыть образ Китри в балете «Дон Кихот», я, естественно, задумался о том, что удивительная плодотворность исследовательской деятельности Б.Г. на протяжении всех 1930-х годов тоже может быть в значительной мере отражением чувства влюбленности в Миту, которое он тогда безусловно испытывал.
После войны женой Б.Г. стала Римма Леонидовна Нарышкина (1924 - 1985), я хорошо знал ее, был с ней дружен. Римма была очень красивой, элегантной, стильной женщиной. Когда они поженились, по-моему, она была еще студенткой Московского государственного института международных отношений, потом она занималась вопросами гражданского законодательства за рубежом, прежде всего – в США, стала доктором юридических наук, профессором, автором ряда монографий и учебников.


К сожалению, после отъезда в Америку я не общался с дочерью Бориса Григорьевича и Римы Леонидовны, и уже в процессе работы над биографией Б.Г. узнал, что Валентина Борисовна умерла в 2015 году. Но жива ее дочь – Римма, когда я уезжал, она была совсем маленькой.
Закончу тему коммуникационного мира Кузнецова его словами о том, что живое общение, встречи, беседы, споры, близкое личное знакомство дают такой импульс научной интуиции, какого не дают книги, и особенно это важно в случае извилистого пути в науке. Именно таким и было его движение в историю науки. Уверен, что он назвал лишь малую долю тех, с кем он был знаком, обсуждал многие темы, но все равно получился очень впечатляющий ряд представителей мира литературы и искусства: Афиногенов, Леонов, Асеев, Сельвинский, Качалов, Ливанов, Чирков, Прокофьев, многие звезды балета, начиная с Гельцер и завершая Плисецкой.


Продолжение: «1930-е. К видению будущего через знание прошлого» http://proza.ru/2022/09/15/121


Литература.

1. Кузнецов Б.Г. Встречи. – М: Изд-во «Наука». 1984.
2. Кирсанов В.С., Филонович Р.С. Б.Г. Кузнецов – историк науки, философ, экономист // Вестник РАН №3, 1986, с. 111-113. 3. Кузнецов Б. Путешествия через эпохи. Мемуары графа Калиостро и записи его бесед с Аристотелем, Данте, Пушкиным, Эйнштейном и многими другими современниками. – М.: «Молодая гвардия», 1975.
4. Кузнецов Б. Эйнштейн. – М.: Изд-во АН СССР. 1963.
5. Кузнецов Б. Декарт и русская наука // «Правда», №211 от 2 августа 1937 г. http://www.oldgazette.ru/pravda/02081937/index1.html.
6. Кузнецов Б., Тайц М. Об «организационном капитализме». Харьков: Пролетарий, 1930.
7. Мессерер С. Суламифь. Фрагменты воспоминаний. Олимпия-Пресс. – М.: 2005.
8. 15 Михаил Мессерер: «Людям становится не до шуток» http://www.dp.ru/a/2012/08/20/Mihail_Messerer_Ljudjam_s/.