Салон красоты. Парижские зарисовки

— Дорогая, как ты прекрасна!

Смазливый парень, лет 30, в узких джинсиках, поддерживаемых на костлявых бёдрах ремнем с внушительной пряжкой LV, в мокасинах, с ещё более внушительными пряжками с теми же кричащими буквами, в футболке с принтом LV — одним словом, ходячий продактплейсмент Луи Вьютона — зажимая под мышкой йоркширского терьра с бриллиантовым ошейником, томными глазами смотрел на свою «возлюбленную»: жирную, невероятных размеров даму в очень глубоких летах, увешанную и сверкавшую драгоценностями, аки рождественская ель в особняке Ротшильдов, распластавшуюся бесформенным желе в кресле. Над ней одновременно трудилась «мойщица головы», маникюрщица, педикюрщица и периодически подлетал нервного вида услужливый тщедушный парикмахер-колорист.

Я лежала в соседнем кресле, покусывая губы от жгущей меня тонирующей краски. Салон мог называться каким угодно именем и создавать «собственную» школу стрижек, «покраски» и причесок и пафосно растопыривать пальцы, но в задрипанном салоне на самой окраине Москвы меня упорно красили во сто крат лучше, не награждая при этом мой череп изрядным количеством химических ожогов.

– Жюль! Посмотри, тебе нравится? – раздался глухой прокуренный голос из соседнего кресла. Женщине доделали ярко красный маникюр.

Парень с деланным восторгом схватил по-женски изящной рукой ее жирную длань с сарделевидными пальцами и, изрядно переигрывая безумный восторг, изрек:
– Дорогая, твои руки и без того прекрасные, стали еще краше, – и впился губами в тыльную сторону ее ладони.

Йоркшир под мышкой у недомужика посмотрел на меня преисполненными глубочайшей тоски глазами. Мы поняли друг друга без слов.

Каждое мое посещение «Дессанжа» на площади Рузвельта было сравнимо с походом в диковинный зверинец. Сюда ходила парижская элита, преимущественно женщины преклонного возраста, на которых, казалось, внезапно свалилось неслыханное наследство от почившего неизвестного родственника, которое они рьяно бросались проматывать, сметая все содержимое бутиков на авеню Монтень и навешивая как можно больше тяжелого люкса на свои дряхлеющие плечи и бедра, стараясь удержать уже давно прошедшую молодость.

Мимо медленно профланировала древнейшего вида старушка, сгибаясь в три погибели, в костюме от Шанель и большой классической сумкой Dior (за 10 000 евро), сверкая в свете галогенок неприличным количеством бриллиантов на ушах и пальцах:

– Алиса, ну постарайтесь меня сделать покрасивее, — обращалась она старческим дрожащим голосом к идущей рядом с ней визажистке.

— Мадам, я сделаю все возможное. Вы и так прекрасны, а я сделаю Вас еще лучше.

— Ах, милочка. Как приятно слышать от вас такие слова.

Меня передернуло. То ли от зуда, то ли от сквозняка, то ли от людей.
Через мгновение я почувствовала прохладную струйку воды на своей голове и прикосновение чьих-то рук. Это ознаменовывало конец моим страданиям.

Полуподвальный этаж Дессанжа был конвейером, цехом покраски. Один человек красил, другой мыл. За час в среднем красилось одним парикмахером четыре клиента. Все было построено на максимальное выжимание денег. Временами создавалось ощущение какой-то элитной скотобойни, с той лишь разницей, что головы здесь никому не отрезали, лишь подпаливали кожу и сжигали волосы, и в воздухе витал аромат дорогого парфюма и все искрилось лоском и роскошью.

После подвала клиенты отправлялись «по этапу» наверх. Там была зона «стилистов» и «подстригателей». Периодически стригли и сушили одного клиента два разных человека. В тот раз мне тоже повезло, особенно. За мою голову взялась сначала парикмахерша-стилист Катрин, с лицом, как будто ей в детстве его прищемило между дверей нашего отечественного метро, столь оно было невообразимо узким.
Не мудрено, что мне было тут же сообщено:
— Мадемуазель, вам необходимо поменять стрижку. Вы русская. И поэтому лицо слишком широкое. Его нужно пренепременно сделать визуально уже. Тогда оно будет красивее.

Мой правый глаз задергался. Мне пришлось долго убеждать не делать со мной ничего того, на что я не давала санкции. После препираний я была передана на руки парикмахеру Франсуа, который должен был справиться с банальной задачей подравнять кончики, высушить и уложить. Я готова была выдохнуть и расслабиться, как оказалось, что у Франсуа... страшнейший... тремор... рук... У парикмахера... человека, который помимо фена и расчёски держит еще и ножницы и даже ими что-то режет. Нет. Это не была месть стилиста. Франсуа был штатным парикмахером. И он меня... стриг. Дрожащей рукой расчёсывал, и другой дрожащей рукой, задерживая дыхание оттяпывал прядки. Каждое приближение ножниц ко мне мы оба встречали с затаенным дыханием. Он — чтобы меня не прирезать. Я — в страхе, что он все-таки это сделает. После каждого удачного клацания ножниц раздавался дуэт вздохов облегчения: «Пронесло». Суша мою поредевшую гриву он два раза саданул феном мне по голове, очень, правда, извиняясь.

Худо-бедно уложив мои волосы, Франсуа спровадил меня к стойке ресепшена, где мне предстояло выложить кругленькую сумму за все проделанные со мной экзекуции: в общей сложности я должна была оплатить работу четырёх человек. Но момент расплаты имел свое бонусное время: это когда ты, оплатив по прайсу, оборачивался назад, а тебя встречали уже три знакомые физиономии, в полном составе оторвавшиеся от своих клиентов. Когда я это увидела впервые, у меня, помнится, было недоумение. Ну а как иначе, когда «красильщик», стилист, укладчик, выстраиваются в ряд в неестественных гротескных позах, выставляя вперёд грудь с выделявшимся над ней нагрудным карманом, заискивающе сверля тебя глазами. Да-да. Нагрудный карман предназначался для чаевых. Клиент должен подойти к каждому и запихнуть в этот кармашек чаевые, пока вот эта вся братия смотрит на него масляными глазами. В руку дать — муветон. И вроде как даже даже в карман ты был не обязан класть. Но чтобы выйти из салона ты был в любом случае вынужден пройти через их плотный строй. Поэтому не положить деньги ты не мог. Пожилые дамы любили похлопать мужчин-мастеров по груди, а то и по щеке, своими руками, гремящими драгоценными металлами, выражая свою благодарность и трепетные чувства, местами откровенно заигрывая.

Это был какой-то пошлый иммерсивный театр-абсурда, в котором в одном пространстве разыгрывалось множество сценок двусмысленного сомнительного содержания под соусом элитарности и соприкосновения с прекрасным. ;Оттуда хотелось бежать, как только ты переступал порог. Но проступающий интеллект, тобишь чёрные корни среди блондинистого легкомыслия, удерживали меня целых бесконечно длинных два часа в этом слащавом и пошлом мире, из которого я вырывалась, как из западни, ошарашенно глотая свежий, влажный парижский воздух, по-настоящему живительный, после смрада фальши, брендов, пафоса и люксовых духов.