Над судьбой. Том третий. Глава пятьдесят шестая

Глава  56.


 Самый близкий путь к Яицкому Городку лежал мимо Маныча. Затем по калмыцким степям  дорога выводила на Астрахань. Оттуда, вдоль северного побережья Каспия, на Гурьев и   вверх по Яику до самого городка. Но здесь казака поджидало немало опасностей. Что придёт в голову кочевникам, увидевшим одинокого путника в безбрежной степи?



Иван выбрал другую тропу: через Черкасск, вдоль берега Дона на Царицын. Полторы тысячи вёрст он намеревался преодолеть за месяц.  Постоянно шли беспрерывные, изнуряющие   дожди.  Прибыв в Черкасск, казак приобрёл на базаре зимнюю одежду и запас провианта, также прикупил пороху и свинца.
            


Двигаясь по правобережью, он вскоре добрался до родной станицы Зимовейской.
В нескольких сотнях шагов  от околицы, над рекой,  будто скала, навис огромный утёс. Иван привязал  обеих  лошадей к стволу старого клёна и поднялся на вершину кручи.


На многие вёрсты окрест лежала ровная гладкая степь. Лентой блестящего серебра извивался среди поросших густыми сочными травами просторов Тихий Дон.
Перемежаясь  с клетками полей, кругом виднелись яблоневые, грушевые, вишнёвые сады. В другом месте, по крутому склону холма к самой  воде  сбежал виноградник. Черные, белые, янтарные гроздья наливались соком, и огромные кисти висели среди начинающих жухнуть листьев.



- Скоро уже виноград начнут резать, - с тоской подумал Ефремов, - а там, глядишь, и вино взыграет.
 Откуда – то издалека повело запахом дыма. Иван закрыл глаза, закружилась голова. Что – то тяжёлое сдавило грудь, не давало встать. Пахло детством, родным куренём. Он боялся открыть глаза, прервать состояние лёгкой дрёмы, полузабытья. Казаку стало страшно, что уже никогда он не сможет вернуться в родные места.



Могучая река плавно катилась к морю: не бурля, не волнуясь. Будто вовсе и не было никакого движения.   Словно  замерла, застыла на одном месте, величаво задремав на песчаном перекате.   Дубы да клёны, теснясь, обступили берега, придвинулись ближе к воде,  любуясь  собственным  отражением  в зеркальной глади.


***         
Вся жизнь пронеслась в памяти Ивана.
 Дон – Батюшка! Тихо и спокойно в могучем просторе твоих степей. Весной берега покрыты сочными, яркими цветами, пьянящими ароматами насыщена равнина.



А  потом всё сильней и сильней, не щадя  ничего живого, палит безжалостное солнце. Выгорают травы, желтеют и чернеют. Обжигающий дыхание  полуденный воздух осязаемой мглой неподвижно висит над округой.



Вдруг как понесёт из – за Волги знойный ветер, иссушая землю, гоня перед собой тучи пыли да вечных странников перекати – поле, обдавая резким запахом пряной полыни. Тут и замрёт, затаится всё живое в ожидании спасительных осенних дождей.



Придёт и мороз. Сначала возьмутся стоячие воды озёр, а уж потом покроется льдом и сам Дон. Побелеет степь под снежным покрывалом, поглотившим все краски и звуки. Воцарится над равниной тишина и покой.
Но заревёт следом страшный буран, напуская  жуть, закружит, завертит снег, в двух шагах и то вряд ли что разглядишь.



Смотришь, уж и весна подступила. Затрещит лёд, да тихоходным караваном прямо к морю и направится. Снова медленно и плавно пойдёт Дон, широко разливаясь в низовьях, делясь на множество рукавов, гордо и вольно вступая в самое синее море.

***         

Иван с трудом сдерживал слёзы. Как хотелось ему темной ночью прокрасться в курень и горячо попрощаться с родными! Но гордость казачья сильнее тоски. Нет, не смеет  жалкий беглец   предавать  позору    гордое  имя  рода Ефремовых!



Вскочил казак на коня и помчался во весь опор. Всё дальше и дальше белели  выстроившиеся  вдоль могучей реки  мазанки  Зимовейской. А вскоре и вовсе родная станица скрылась за излучиной.



Иван остановился. Ощущение потери чего – то вечного, неизменного на изнанку выворачивало душу. Неимоверным усилием заставил он себя не оглянуться, в сердцах стеганул вороного и, привстав в стременах, понёсся на встречу новой, нежданно навалившейся на него жизни!



Благополучно переправившись через Волгу в Царицыне, Иван двинулся строго на  восток, прямо к Яику.
В широкой степи, где, куда ни кинь взгляд, ни деревца, он заметил вдалеке чёрную точку. Вначале казак решил, не искушая судьбу, проехать стороной. Но всё же любопытство взяло верх.



Приготовив ружьё, он направился к загадочной человеческой фигуре, уже различимой в высохшей траве. Это была  путница, облачённая в жалкие обтрёпанные лохмотья. Походка выдавала крайнюю измождённость и её следствие – полное безразличие ко всему. 



Нагнав  странницу,  Иван спрыгнул с коня и задорно спросил.
- Куда путь держишь, красна девица?
Она взглянула исподлобья,  будто ожидая беды.
- А тебе  почто, барин?
- Да не барин я, донской казак, - смеясь, ответил Ефремов, - вот по делам на Яик еду. Ну,  а ты, одна -  одинёшенька,  как оказалась в местах этих безлюдных?



Женщина молчала, потупив взгляд.  Иван сразу догадался, кто она. Ещё несколько недель назад, он совсем по-другому посмотрел бы на этот случай. Но сейчас  казак почувствовал что – то общее между собой и крепостной беглянкой, одиноко  бредущей   по пустынной равнине.



Взяв её за руку и посмотрев в глаза, он тихо и спокойно добавил.
 - Знаешь что, не хочешь говорить, так и не надо.  Я  вот как думаю. Котомка у тебя хоть ветер гуляй,  помнишь ли хотя, когда ела?! То – то же! А я, Господь миловал, какую – никакую снедь в запасе всё же держу.  А ведь с ближним делиться, право дело, сам Бог учил. Да и не последнее отдаю.  Ежели не побрезгуешь, прошу вкусить!
 


Беглая крестьянка смотрела на него затравленным волчонком. Едва услышав о еде,  она жадно проглотила слюну. На скулах заиграли желваки.



Но как ни терзал её голод, ни мучил холод, ни дубили лицо колючие степные ветры, была она стройна и очень красива: румяное лицо, сочные губы, большие, с поволокой, глаза. И даже несуразные тряпки, в которые  беглянка закуталась с головы до ног, не могли скрыть этой красоты.
 


 Иван преломил хлеб, достал окорок, выложил засохшую, как камень, брынзу. Будто завороженная, крестьянка смотрела на  незнакомца, с трудом удерживаясь, чтобы не наброситься на  пищу.



- Как зовут – то тебя, - улыбаясь, спросил казак.
- Анфиса, - тихо пробормотала она.
- Восславим же Господа, да приступим, – сказал Ефремов, отрывая краюху каравая, и по–простецки добавил, - ну а меня, Анфиса, Иваном кличут.



Ела она вначале степенно, соблюдая приличия, а затем всё быстрее, заглатывая огромные куски и даже не пережевывая их. Казак с изумлением и жалостью смотрел на голодную, измученную женщину и думал: «до чего же людей жизнь доводит».



- Ты вот что, - уточнил Иван, собирая в котомку остатки съестного. - ты в седле – то когда – либо сидела?
- Не приходилось.
- Да,  недолга, ну попробуем. Отдохнуть бы надо, да где ж тут двор постоялый? Место – то пустынное, не только хороших, но и плохих людей днём с огнём не сыскать.




Он посадил свою спутницу на коня, взял поводья в руки и, ведя за собой скакуна,  медленно тронулся в путь. Анфиса быстро освоилась и вскоре уже смело держалась за луку седла, иногда перебрасываясь словом – другим с Иваном.          



Заночевали в степи. Укрывшись войлоком,  Ефремов лежал на кошме рядом с   худенькой, хрупкой  беглянкой. И чувство глубокой жалости охватило казака!



От холода  она свернулась калачиком, прикоснувшись  к нему спиной. Иван тут же почувствовал манящее тепло, идущее от этой  молодой, красивой женщины.    Прислонившись плотнее,  он крепко обнял гибкую  талию, ощутив во всем теле  трепетную  истому. Затем  Анфиса повернулась лицом и, обхватив   казака за шею, крепко прислонилась к нему. 



Спала  она тревожно, во сне плакала, всё время выкрикивая: «Стёпа,  Стёпушка,  милый, люди добрые за что же?» И лишь перед самым   рассветом  погрузилась в глубокий, спокойный сон.
Иван поднялся ещё затемно и долго сидел, любуясь своей новой спутницей.



- Пусть отдохнёт, бедолага, - с жалостью подумал он, - как измоталась – то.
 Весь следующий день двигались то, сидя вдвоём  в седле, меняя поочерёдно быстро теряющих силы коней,   то пешком.
К вечеру Анфиса уже стала брать поводья в руки, несмело пытаясь управлять скакуном. Общались мало; и без слов вместе им было хорошо.



В сумраке  достигли ручья, где удалось разыскать немного хворосту. Развели костёр, стало тепло, уютно. Казак подстрелил зайца и изжарил его на углях.
- Анфиса, ты прошлой ночью всё Степана звала, кто он? – спросил Ефремов, придвинувшись ближе и обняв спутницу за плечи.



Уткнувшись в колени и обхватив голову руками, она долго тихо плакала, а затем, вытерев рукавом лицо, промолвила.
- Муж мой.
- А где же он?!
Беглянка вновь прослезилась, но, сразу сделавшись вдруг строгой и серьёзной, быстро заговорила.

*** 

- Был мой Стёпушка кузнецом; а я белошвейкой. Поженились мы этой весной. А тут к барину в имение приехал родственник.
- Продай, - просит он нашего помещика, - мне Анфису, она у меня петь да танцевать будет, обучу её.



Дал он деньги  большие. Вызывает барин меня к себе и говорит весело.
- Собирайся  красавица, поедешь в Петербург.
А я растерялась и спрашиваю его.
- Батюшка, Пров Никанорыч, как же это в Петербург – то. Я же мужнина жена. Куда же я без Степана?



Засмеялся он, усы важно расправил и отвечает.
- Ну, Стёпа, он на кузне нужен, мастер – то видный. Во всём имении такого не сыскать. Без него, Анфиса, хозяйству урон большой будет.



Взмолились мы с мужем, да в ноги и кинулись,  от горя очумев.
- Не губи, отец родной, Пров Никанорыч, Христом Богом просим. Сжалься над нами, сирыми, век за тебя Бога славить будем и детям закажем. Не губи души христианские, не жить нам порознь, не жить!


А барин ухмыльнулся, похлопал Степана по плечу, и добавил.
- Поди ж, ты, как складно лопочет, ровно вирши сочиняет, молодец! 
Тут же он повернулся, да на меня так глянул, будто молнии из глаз, топнул ногой и как закричит.
- Что б к утру была готова, добром говорю!



И решил муж мой бежать. Надо идти на восход солнца. То ли год, то ли два.  За Камнем земля вольная, господ, сказывают, там нет. Сами люди хлеб растят, сами и едят.
Прибились мы к странникам, что также  землицу эту далёкую ищут, шли лесами тёмными да болотами топкими.



 Но выследили нас солдаты, ночью на привале застали. Бились мужики страшно за волюшку вольную. Одного служивого Стёпа рогатиной прямо насквозь и проткнул. Искололи его штыками всего, места живого не осталось, но чудом мы вырвались, да в лесу затерялись. А вскорости от ран кровавых Стёпушка мой и скончался.



Умирая же, говорил он.
- Ты иди Анфиса навстречу солнцу, покуда не увидишь землю вольную. Живи да помни меня. Будешь, счастлива и моя  душа возрадуется.



Схоронила я его на пригорке, недалече от излучины реки. Долго могилу рыла, кроме палки под рукой ничего и не было. Крест из веток связала, прости Господи душу мою грешную, пусть же мужу моему земля пухом будет.
А наказ мужнин крепко помню. Да вот не знаю, туда ли бреду, али заплутала.
И она вновь тихо заплакала.

*** 

Иван сидел молча, к горлу подступил комок. А какая судьба ждёт его?!  Что же делать с этой невесть откуда взявшейся женщиной? Но  он твёрдо решил, что не бросит в беде крепостную беглянку.



Ещё через три дня вышли к берегу Урала.
На пригорке расположился весьма приличный постоялый двор. Хозяин, разбитной, плутоватый мужичонка, чуявший деньги за версту, быстро и по достоинству оценил щедрость Ивана и отнёсся к новым постояльцам подобающе.



- Ты того, мил - человек, сряду какую – никакую подыщи ей. - Виновато улыбаясь, обратился к трактирщику Ефремов. - А то видишь, вон, как пообтрепалась.



Корчмарь проявил себя не только на редкость услужливым малым, но и показал значительную сообразительность.
- Ну, так это, сударь, мы мигом обтяпаем. Ежели надобно, отчего бы,  добрым людям и не сделать. Пусть хоть и не барские, к слову сказано, одежи, а поприличнее сряду отыщем. А вы, родимые, наливайте. Наливайте, с устали – то.



Затем, многозначительно подмигнув, он понимающе  добавил.
- Ну, а стелить – то на полатях, али порознь?
- По совести поступай, мил-человек, по совести. Да и баньку   нагрей, дровишек не жалея.  С дороги нужда в этом большая. Вот зараз хворь всякую начисто и выгоним.



Хозяин щелкнул пальцами и, отдав распоряжения подбежавшему здоровенному белобрысому отроку, тут же удалился. Спустя некоторое время он вернулся с весьма озабоченным видом.



- Да, сударь, уж извините. Полагаю, вам известно, что в краях здешних со своей ратью объявился государь?
Иван непонимающе посмотрел на трактирщика и, глупо улыбаясь, произнёс.
- Го-су-д-арь! Это ж какой – такой государь? У нас вроде как матушка – императрица царствует?


Корчмарь плутовски  взглянул на своего клиента и, с издевкой, важно сказал.
- Покойный Пётр Третий!
 Выждав паузу, уже с нескрываемой насмешкой он  дурашливо выпалил.
- Фёдорыч!



- Да как же покойный – то? – в полном недоумении глупо почесал затылок Ефремов.
- А вот и я  ума не приложу, - в тон  ответил собеседник, - да только больно строг анпиратор наш, ежели кто не присягнёт ему, а матушке верность сохранит, он того...
И, рубанув смачным жестом по крепкой шее, трактирщик  продолжил.



- Волюшку да землицу самодержец сирым и убогим жалует, вот народу к нему и прёт тьма – тьмущая со всего света. А дворян и прочих в большой строгости держит, вот так – то.



- Ну, ладно, утро вечера мудренее, - прервал разговор Иван. От навалившихся впечатлений у него уже кругом шла голова.
Затем, встрепенувшись, казак радостно спросил.
- Ну а баню – то, добрая душа, истопил?



Решили, что Анфиса помоется первая.
Он ждал в корчме, машинально поглощая  всё новые  и новые куски жареной баранины, но было вовсе не до еды. Всего в нескольких шагах от него находилась чарующая, давно уже  обожаемая женщина.



Он чувствовал, как задорно хлещет она себя веником по крепким распаренным ягодицам, как вздымается её  грудь, вдыхая горячий ароматный воздух. Он видел эти шелковистые русые волосы, ниспадающие по белым плечам до самой талии, длинные, стройные ноги, гладкий, упругий живот. 



Ещё не  изведанное желание охватило казака. Он встал и,  даже не понимая, что делает, пошёл к бане. Там была его Анфиса: молодая, красивая,  манящая!



Он ощущал запах берёзовых веников, жара, идущего от нагретых камней, аромат распаренного, томящегося в неге тела. Древний, как сама жизнь, инстинкт разбудил, распалил страсть, и уже ничто на свете не могло остановить этот всепобеждающий зов плоти. Сердце билось в груди, отдаваясь шумом в ушах.
- Анфиса, ты скоро?



Она давно уже ждала этого призыва!  Потерявшая всяческую надежду беглянка, вновь обрела радость и смысл существования. Но что могла дать она взамен этому невинному, но пылкому юноше?



Безмерная благодарность, смешиваясь с ещё более сильным чувством, переполняла измученную страданиями  душу. Дрожа от волнения, она только и произнесла.
- Войди, Ваня!



Он стоял, обомлев, сгорая от стыда и страсти. Господи, Боже мой! Разве ж  мог он своим наивным воображением представить такую красоту?! Будто ослеплённый яркой вспышкой света,  Иван  на миг закрыл глаза, всё ещё не веря, что перед ним не видение.



Анфиса сделала шаг навстречу и, ласково улыбаясь, протянула к нему руки.
- Ваня, милый, иди же ко мне, - сочным нектаром, словно исполненная томительного наслаждения мелодия, разлился женский голос.



Он утонул в её объятиях, потеряв ощущение времени, забывая обо всём на свете. Безбрежное море счастья и радости, неземного удовольствия  с головой захлестнуло их. В эту ночь казак познал свою первую любовь; нежданную, и  оттого ещё более дорогую и желанную.



В жарко натопленной избе трактирщик постелил на полатях и, не желая смущать молодых, незаметно удалился. Заснули они лишь под утро. Крепко обнявшись, сплетя руки и ноги, усталые и счастливые.


***      

Едва забрезжил рассвет, в корчму с шумом и гоготом ворвалась толпа возбуждённых казаков, похоже, возвращавшихся с какой – то крепкой попойки. Они потребовали выставить на стол, всё, что имеется в закромах.
- А ну покажи постояльцев, пройдоха, - весело и беззлобно горланили станичники, -   кто тут у тебя ночует?



 - Здрав будь, мил человек, - обратился старший к Ефремову, окинув колючим изучающим взглядом.   
 Остановившись на бросающемся в глаза рваном ухе, он с сомнением спросил.
- А ты, сударь, за анпиратора, али как?



Иван приподнял голову и совершенно отсутствующе посмотрел поверх макушки  незвано  вторгшегося гостя. Он никак не мог сообразить, о чём это вообще идёт речь. 



Маленький, болезненный казачишка, видно совсем недавно познавший пьянящий вкус власти, упиваясь собственной значимостью, строго и решительно заявил.
- В канцелярию Военной коллегии его. Пущай там разбираются, может быть, лазутчик. И женку туда же.