Аттракцион

                Никогда  не  разговаривайте  с  малознакомыми  людьми  по  душа́м  (К. Ковини)



Кто  может  орать  на  улице  во  всю  глотку?  По-моему,  так  или  сумасшедший,  или  пьяный  скандалист. 

Алексей  Трубин  громко  кричал:  «Свинка  морская,  работает,  гадая  на  улице  Тверская!»  Он  не  страдал  душевным  недугом  и  не  был  склонен  к  дебошам,  потому  что  почти  не  пил.  Он  был  москвичом  с  большим  животом.  Бородачом  в  ковбойской  шляпе.  Он  был...  Сегодня,  спустя  двадцать  с  небольшим  лет,  я  знаю  о  нём  лишь  то,  что  Трубин  доживает  свой  век  в  сытости  и  достатке,  сохранив  выдающийся  живот.  Как  знаю  и  то,  что  совесть  его  ничуть  не  мучает,  а  лоснящееся  лицо  по-прежнему  светится  самодовольной  улыбкой.  Ведь  "ковбой",  полагаю,  доволен  собой  и  собственной  жизнью… 

Но  возвращаюсь  в  прошлое.  В  тот  ноябрьский  день  двухтысячного  года  он  призывно  возглашал  на  одной  из  центральных  улиц  Москвы.  Он  зазывал  прохожих,  обещая  предсказание  судьбы.  Я  помню  всё.  Как  будто  знакомство  наше  состоялось  только  вчера.

— Ты  слышишь? –  спрашивает   меня   моя   спутница.
— Свинками  не  интересуюсь, –  говорю  я.
Мы  со  Светланой  гуляем  по  Тверскому  бульвару.  Когда  же  поворачиваем  к  Макдоналдсу,   кто-то  громогласно  заявляет:  «Судьбу  предскажет,  к  счастью  путь  укажет!» 
— Я  хочу  знать,  где  живёт  моё  счастье, –  говорит  Света,  — давай  подойдём!
— Ничего  интересного, –  сопротивляюсь  я,  но  уступаю,  приняв  её  увлеченность  за  повод  посетить  уборную. 
Действительно,  Макдоналдс,  чем  не  лучший  в  мире  туалет?!  Большой,  светлый  и  без  запаха  «хлорки»,  –  рассуждаю  я. 

Крикун,  вещающий  про  чудо-свинку,  находится  напротив  входа  в  "ресторан".  Я  вскоре  понимаю,  что  ошибаюсь  по  поводу  желаний  Светы:  выкрики  пузатого  человека  привлекают  мою  избранницу  по-настоящему.
— Света,  как  на  счёт  гамбургера  с  картошечкой?  –  выступаю  соблазнителем.
— Сначала  счастье,  а  потом  булку  с  салатом!  –  подхватила  она,  не  теряя  интереса  к  горластому  мужику.

И  вот,  перед  нами  на  приземистом  столике  находится  лотерейный  барабан,  используемый  как  меленький  террариум.  За  пластиковыми  стенками  на  парафиновой  грелке  сидит  зверёк  с  розовым  носом.  Это  –  живая  морская  свинка.  Под  ней,  прикрытые  её  шёрсткой,  находятся  маленькие  скрученные  листочки  бумаги.  Они  перевязаны  тонкими  травинками.  К  счастью  грызуна  барабан  не  вращается,  и  "ворожея"  пребывает  в  мире  грёз.  В  нужный  момент  хозяин  свинки  тормошит  её  своей  рукой.  Зверёк,  пробуждаясь  от  дрёмы,  начинает  оживлённо  работать  челюстями,  захватывая  резцами  первую  же  попавшуюся  зелёную  былинку.  "Свиток  провидения"  выбран.  Мгновенно  сжевав  полоску  зелени,  "гадалка"  столь  же  быстро  засыпает.  Листок  с  незамысловатым  текстом  извлекается.  Содержание  судьбоносного  манускрипта  Трубин  оглашает  заказчику.  Так  всё  видел  я  и  верил  видимому.    

В  этот  раз  он  вещает  молодой  бледной  девушке:
«Никто  не  ведает  судьбы́,  всё  потому  что  мы  глупы́.  Иди,  счастливая,  домой  и  там  ты   встретишься  с  судьбой!»

Девушка  как  хворостинка  дрожит  на  ветру.  Процеживает  сквозь  зубы:  —  Сколько?
Вслух  звучит  громкий  ответ:  «Цыганка  гадает,  судьбу  предрекает.  Говорит,  позолоти  ручку,  а  не  навали  кучку!» –  и  лишь  затем  несколько  таинственных  слов.  Но  только  шёпотом  и  на  ухо  девице.  Та,  поморщившись,  быстро  суёт  руку  в  карман  одеяния  бородача  и  вскоре  словно  испаряется.  Но  прежде  толстяк  успевает  сунуть  свою  руку  в  карман  её  мешковатого  пальтишка. 

Зеваки,  толпятся  подле  столика  с  барабаном,  чему-то  улыбаются  и  о  чём-то  перешёптываются.  Некоторые  дети,  деловито  снующие  здесь  и  там,  задерживаются  у  аттракциона  и  просят  одного  из  своих  родителей  купить  пушистого  зверька.   
— Почём  крыска? –  спрашивает  мамаша.
— Прорицательница  вам  не  по  карману!  –  откашливается  в  кулак  бородач,  — женщина  не  продажная! –  он  демонстрирует  улыбкой  морщины  на  своём  круглом  одутловатом  лице.

Мы  со  Светланой  задерживаемся  у  загадочного  зверька  непростительно  долго.  В  лице  Светы  я  читаю  эмоции  неприязни  к  грузному  человеку,  хоть  он  и  опрятно  одет.
— Это  как  совращать  несовершеннолетних, –  выговаривает  Света  и  вздрагивает  плечами. 
— Да, –  говорю,  — сомнительный  аттракцион.

Несколькими  днями   позже  я  вновь  оказался  на  Тверской.  Без  Светланы,  без  денег  и  сигарет,  но  с  бутылкой  пива.  Выходя  налегке  из  Макдоналдса,  я  снова  услышал  знакомые  выкрики:  «Не  проходи,  народ!  Узнай,  судьба  где  ждёт!»  Я,  понятно,  пребывал  в  хорошем  расположении  духа.  Подошёл  ближе  к  Трубину  и  стал  наблюдать  за  действием.  Задержался  я  возле  его  столика  с  лотерейным  барабаном  дольше,  чем  в  первый  раз.  Я  благодушно  улыбался,  наблюдая  "совращение  несовершеннолетних"  зевак.  Моё  уплывшее  к  хмельному  горизонту  сознание  поблекло,  как  паруса́  корвета  в  дали́  мо́ря,  и  я  как  юнга  умилялся  незамысловатым  ви́ршам  уличного  артиста.   

Трубин,  приметив  меня,  стал  чаще  улыбаться,  всматриваясь  в  моё  лицо.  Расхаживая  взад-вперёд  как  "человек-бутерброд",  он  с  каждым  разом  ближе  подходил  ко  мне.  Наклонялся  вперёд,  раскачиваясь  на  толстых  иксообразных  ногах.  Поворачивал  голову  в  мою  сторону,  откидывая  своё  тело  назад,  будто  разминая  затёкшую  поясницу.  Чаще  улыбался,  не  переставая  присматриваться  ко  мне,  и  пару  раз  пригласил  меня  жестом  руки  к  столику.  Я  отрицательно  покачал  головой,  что  видимо  и  подтолкнуло  Трубина  что-то  особенное  полагать  обо  мне.  Бог  весть что.

— В  Бога  нужно  верить,  Костя! –  сказал  он  мне,  когда  в  очередной  раз  мы  с  ним  встретились  в  центре  Москвы,  куда  приводили  меня  дела́. 

Был  апрель,  и  весна  убирала  снег  с  Тверской  улицы.  За  зиму  мы  с  Трубиным  словно  успели  привыкнуть  один  к  другому,  как  попутчики  в  купе  вагона  научаются  коротать  время  пути  за  разговорами  ни  к  чему  и  никого  не  обязывающими.  Мы  и  были  случайными  знакомыми.  Я  –  чем-то  приглянувшийся  ему  прохожий  с  открытым  лицом.  Он  –  антрепренёр  собственного  цирка  и  повелитель  свинки,  обольститель  праздной  толпы.  Он  был  соблазнителем  беззаботных  зевак, –  как  тогда  виделось  мне.

— Костя,  ты  Библию  читаешь? –  спросил  меня  Алексей  в  очередной  раз.
— Это  так  необходимо?
— Брат,  Библия  –  это  путь  к  Богу!  И  между  этими  словами  снова  в  крик:  «Не  отворачивай  нос,  свинка  даст  ответ  на  вопрос:  почему  напасти  лезут  чаще  в  гости?»  — Бог  управляет  миром,  Костя! –  снова  продолжал  Трубин  разговор  со  мной.
— Это  как  операционная  система  Windows?
— В  смысле?
— Во  вселенском  смысле.  В  том,  что  все  мы  в  этой  жизни  временные  файлы, –  говорю, — приходит  время,  и  таинственный  пользователь  всех  нас  стирает.  Его,  конечно,  спрашивают:  «Вы  уверенны?»  Он,  даже  не  вчитываясь  в  текст  диалогового  окна,  уничтожает  гигабайты  файлового  мусора.  Профилактика  переполнения  системной  памяти.  Так  же  обстоит  дело  с  людьми.  И  со  зверя́ми,  с  птицами  и  рыбами, –  если  говорить  в  масштабах  планеты,  разумеется.  Со  всей  тварью,  одним  словом.  Короче,  Windows  создаёт  временные  файлы.  Бог  создаёт  всё  живое,  чтобы  однажды  оно  прекратило  своё  существование.
— Брат,  тебя  не  туда  понесло, –  вздыхает  "свинопас".
— Старик,  всех  нас  куда-нибудь  да  несёт  река  жизни, –  парирую —  я  только  хочу  сказать,  что  Бога  представляю  себе  иначе.  Не  так,  как  должен  был  бы  воображать,  начитавшись  канонических  писаний.  Мои  представления  идут  вразрез  традиционным  взглядам,  хотя  в  юности  я  именно  так,  почти  по-детски,  понимал  о  Боге:  добрый  бородач  на  облачке.  С  такой  бородой,  как  у  тебя,  Лёша! –  хихикнул  я.       
— Костя,  не  старей  душой!  Всегда  ищи  Бога,  Его  свет  в  себе,  в  людях, –  проповедовал  мне  Трубин.
— Какого  Бога?
— «Не  отворачивай  нос,  задай  свинке  вопрос...» –  принялся  за  своё  Трубин. — Ты  мне  скажи, –  Алексей  обращается  ко  мне, —  ты  веришь,  что  Бог  –  это  любовь?
— Какая  любовь?  Эротическая,  духовная...  Любовь,  во-первых,  это  чувство.  Во-вторых,  это  глубокая  привязанность  или  страстное  стремление  к  другому  человеку  или  объекту...  Короче,  это  то,  что  включает  в  себя  ряд  сильных  и  позитивных  эмоциональных  состояний.  В  общем, –  говорю  я  собеседнику, —  это  чувство  знакомо  только  людям. 
Трубин  улыбается: 
— Брат,  я  про  привязанности  больше  твоего  понимаю, –  и  он  расхохотался.  «Свинка  морская,  работает,  гадая  на  улице  Тверская!»  И  снова:  — Бог  –  это  любовь!  Бог  даёт  людям  силы  любить...
— И  человек  любит…  ненавидеть, –  говорю.
— Человеку  без  любви  нельзя,  брат! 
— Человеку  проще  ненавидеть,  не  замечал? –  спрашиваю  его.
— Сердце  человеческое  создано  для  любви!  Не  нас  ли  Спаситель  призывал  любить?
— А  тебе  не  кажется, –  со  всей  серьёзностью  я  пустился  рассуждать, —  что  заповедь  любви  к  ближнему  это  труднопроходимый  квест?  Человеку  проще  ненавидеть,  а  его  призывают  любить.  Он  старается,  но  не  может. 
Его  сердцу  не  удаётся  приручить  это  незнакомое  чувство  как  дикого  мустанга.  Будучи  упрямым  по  своей  природе,  человек  проходит  этот  квест  заново.  Опять  и  снова.  У  него  ничего  не  выходит!  Он  вновь  и  вновь  будет  ломать  рёбра,  карабкаясь  на  недоступную  вершину  любви,  как  заправский  альпинист  на  ледник.  Он  готов  со  стремянкой  штурмовать  Луну,  покоряя  неприступное  небо  любви.  Растратив-таки  в  конце  концов  силы  и  сорвавшись  с  высоты,  он  израненный  научится  только  одному:  лгать,  говоря  о  любви.  Мол,  покорилась  ему  эта  вершина.  Нау́чится  лицемерить,  притворяясь  добросердечным.  Все  эти  почитатели  Христа  века́ми  отправляли  себе  подобных  на  костры!  Старик, –  говорю  я  Трубину, —  давай  лучше  не  будем  о  грустном.

Я  был  молод  и  рассуждал  наивно.  Но  искренне.  Я  откровенничал  с  Трубиным  о  своих  религиозных  взглядах  так,  как  сегодня  вряд  ли  бы  стал  говорить  с  малознакомым  человеком.  О,  молодость!
 
— Брат,  я  за  любовь.  Это  такой  кайф! –  и  Трубин  после  очередного  призывного  крика  приступил  к  банальной  проповеди  божьей  любви.  Говорил  о  любящем  всех  и  вся  Боге.  О  терпении  божьем  к  нам  –  людям.  О  роли  любви  в  мире.  Говорил  так,  будто  хотел  зазвать  меня  на  какое-либо  богослужение.  В  нём  начинал  говорить  пастор.      

Надо  сказать,  что  он  любил  проповедовать.  Так  он,  помимо  прочего,  самовыражался.  Не  очень-то  это  получалось  у  него  со  мной,  но  когда  мы  встречали  Трубина  вместе  со  Светланой,  его  разговоры  о  Боге  производили  на  неё  сильное  впечатление.  Вплоть  до  того,  что  Света,  посещая  храмы,  покупала  в  церковных  лавках  свечки  и  иконки. 

Трубин  любил  писать  стихи,  но  те,  которые  он  считал  настоящими,  публиковал  в  районной  газетёнке  по  месту  жительства.  Я  читал  одно  стихотворение,  посвящённое  Новому  году.  «Идёт  год-бык.  Держись,  старик!»  Это  было  вступление  к    стихотворному  астрологическому  прогнозу  от  Трубина.

В  прошлом,  –  со  слов  Саши, –  работал  он  журналистом.  От  первого  брака  был  у  него  взрослый  сын,  живший  отдельно.  Со  второй  женой  он  воспитывал  трёх  любимых  дочерей.  Две  из  них  были,  на  первый  взгляд, –  подвижными  и  умненькими  девочками.  Было  им  по  десять  и  восемь  лет.  Их  старшая  сестра  Марина  с  двадцати  лет  жила  с  молодым  человеком  в  их  общей  квартире.  Работала  в  шоу-бизнесе.  Младшие  же  –  Маша  и  Женя –  частенько  наведывались  "на  работу"  к  их  отцу,  выступая  в  роли  массовки.  Так  это  всё  я  видел  тогда.  Они-то  –  дочери  верные  делу  своего  отца  –  и  канючили  у  своей  матери  купить  им  свинку,  соблазняя  тем  самым  детей  из  числа  прохожих.  И  дети  докучали  подобными  просьбами  уже  своим  родителям.  Его  жена  Наталья  –  психолог  по  профессии  –  в  свою  очередь  просила  "предсказательницу"  открыть  тайны  детской  успеваемости  в  школе,  опять-таки  сея  зёрна  соблазна  в  пустых  головах  родителей  сытых  сверстников  Маши  и  Жени,  выходящих  из  Макдоналдса.  «Головы  пусты́,  а  животы  полны!  Судьбы́  лежат  листы,  возьми  их,  разверни!»  –  оглушала  толпу  своими  выкриками  шумная  семейка.   

Я  отметил,  что  Трубин  никогда  не  водил  своих  дочек  в  Макдоналдс.  Ничего  не  покупал  им  из  еды:  ни  датских  хот-догов,  ни  чипсов,  ни  картошку  из  ближайшего  ларька  «Крошка  картошка».  Он  держал  их  полуголодными.  Со  слов  матери,  девочки  обычно  возвращались  после  занятий  на  каком-либо  кружке́,  посещаемого  ими  после  школы.  Они  танцевали,  учились  рисовать  и  занимались  лепкой  на  стекле.  Им  всегда  приходилось  дожидаться  окончания  отцовского  "рабочего  дня"  испытывая  голод.  Сколько  бы  ни  заработал  денег  к  концу  дня,  Трубин  своих  дочек  с  женой  никогда  ничем  на  улице  не  кормил.  Я  никогда  не  видел,  чтобы  он  покупал  детям  какую-либо  еду́.
— Свой  голод  нужно  везти  домой! –  говорил  он  им.  А  мне  объяснял:  — По  пути  жрать  и  расхочется!   

Но  Лёша  бывал  неожиданно  щедрым  к  посторонним  людям.  К  таким  как  я.  И  эта  спонтанная  жертвенность  настораживала  меня  особенно.  Интуитивно  я  опасался  её.  Так  одним  вечером,  когда  мы  со  Светланой  вновь  оказались  на  Тверской  улице,  Трубин  стал  зазывать  меня  к  себе  домой.  Жил  он  где-то  на  юго-востоке  Москвы,  за  границами  кольцевой  автодороги. 
— Купим  пивка.  Посидим,  попьём,  потом  "заполируем"  водочкой! –  расходился  пятидесятилетний  человек  с  окладистой  бородой.  Вихры  его  седеющих  волос  торчали  из-под  кожаной  ковбойской  шляпы.  Ярко-красный  жилет  без  рукавов  был  поверх  салатовой  куртки  в  жёлтую  полоску.  А  броские  голубые  штаны  носил  он  как  кавалерийские  шаровары  по  моде  20-х  годов:  заправляя  их  низ  в  голенища  сапог.  Кожаная  обувь  была  на  высокой  платформе  с  задранными  острыми  носами.  Весь  этот  маскарадный  наряд  не  шёл  ни  полноватой  фигуре  Трубина,  ни  его  цыганской  наружности.  Лицо  его  было  огромным  и  смуглым.  Большие  глаза  навыкат.  Мясистый  нос  с  горбинкой,  казалось,  нависал  над  верхней  губой. 

В  этот  вечер  он  заработал  неожиданно  больше  денег,  чем  обыкновенно.  Из  его  свиты  рядом  никого  не  было.  Он,  захмелев  от  солодового  напитка,  рассовывал  по  карманам  кипы  разноцветных  купюр.  Стопки  были  внушительными  и  составляли  собой,  судя  по  всему,  крупную  сумму.
— Избавься  от  своего  дамского  кортежа,  –  шепнул  мне  Трубин,  —  и  айда  ко  мне.  И  лукаво  подмигнул  мне.   — Мои  бабы  все  на  даче,  погуляем,  –  распалялся  он.   
Идея  расстаться  со  Светой  мне  не  понравилась.  Да  и  вариант  ехать  одному  на  квартиру  к  малознакомому  человеку,  ещё  и  на  окраину  Москвы,  не  показался  мне  оптимальным. 
— Кое-что  вкусненькое  у  меня   есть,  –  старался  Трубин  завлечь  меня.  Это  слово  «вкусненькое»  явно  не  имело  отношения  к  кулинарии.  И  я  не  мог  угадать,  с  чем  он  соотносил  это  словечко.  Хоть  и  общались  мы  последние  полгода,  но  этого  "повара"  я,  по  сути,  не  знал,  и  принять  приглашения  посетить  его  "кухню"  никак  не  мог.  Да  и  общаясь,  мы  разговаривали  о  чём?  О  ком?  О  Боге.  Для  меня  это  почти  ничего  не  значило.

Однажды,  выйдя  из  метро,  я  не  застал  Трубина  на  привычном  месте.  «Неужто  заболел!»  –  шелохнулось  в  моём  сознании.  Лето  разгоняло  ветра́ми  перьевые  облачка  над  крышами  домов.  Тёплый  август  привлекал  на  Тверскую  множество  людей.  Приметил  я  среди  праздно  слоняющегося  народа  и  дочерей  Александра.  У  старшей  Маши  я  спросил  об  отце. 
— Его  сегодня  здесь  не  будет,  –  ответила  худая  рыжая  девочка  с  круглыми  чёрными  глазами.  В  этот  раз  юркая  девчонка  мне  показалась  чем-то  напуганной. 

Едва  лишь  я  распрощался  с  Машей,  как  кто-то  вдруг  подхватил  меня  под  руку.  Обернувшись,  я  увидел  серое  лицо  взъерошенного  человека,  улыбающегося  мне  перекошенным  ртом.  Синяя  куртка,  стянутая  лямками  рюкзачка,  обтягивала  тело  "гуманоида".  Так  пришельцев  и  рисуют:  что-то  худое,  большеголовое  с  длинными  пальцами  рук.  У  человечка  почти  не  было  шеи,  а  были  лишь  вздутые  яремные  вены  под  расстёгнутым  воротом  рубашки.  Обветренные  губы,  шелушащаяся  красная  кожа  щёк,  бледное  лицо  и  прозрачные  как  стекло  голубые  глаза.
 — Здоро́во,  Костэ́н!

Боря  Кани́ев.  Это  студенческое  «Костэ́н»  всё  в  одночасье  прояснило.  В  бесцветном  лике  обладателя  взъерошенной  шевелюры  сразу  же  вырисовались  узнаваемые  черты  «Борца́».  Мы  вместе  учились  на  педиатрическом  факультете.  В  одной  группе.  По  нашей  былой  привычке  мы  искажали  имена  друг  друга. 
— Боре́ц,  привет!
— Ты  глухой?  Не  слышишь  совсем?
— Наверное,  задумался.   
— Лёху  ищешь?  –  спросил  Боря  и,  не  дождавшись  моего  ответа,  сказал:  — Бо́ров  сегодня  на  Арбате.  На  Тверской  нынче  шухер.

Каниев,  видимо,  прежде  приметил  меня  и  какое-то  время  наблюдал  за  мной,  не  приближаясь.
— Ты  тоже  его  знаешь?  –  удивился  я  такому  совпадению.  — Мир  тесен!  –  простодушно  ликовал  я.  — И  почему  Боров? 
— Его  тут  всякий  торчок  знает,  –  с  какой-то  грустью  произнёс  Боря.  — Костэн,  ты  давно  на  игле?  –  от  этого  вопроса  вдруг  всё  во  мне  перевернулось.  Я  мгновенно  понял,  что  раб  и  на  вольном  видит  цепи.  А  Борька  больше  не  был  свободным  человеком.   

Выяснилось,  что  он  последние  семь  лет  страдал  наркотической  зависимостью.  Последние  два  года  употреблял  тяжёлые  наркотики.  Героин,  в  частности,  он  принимал  последние  пару  месяцев  регулярно.  Как  говорят,  сидел  на  “системе”.  Работая  в  частном  медицинском  центре,  он  до  поры  оставался  на  гребне  волны́  социальной  адаптированности:  имел  клиентов  и  считался  блестящим  иглорефлексотерапевтом.  Остался-таки  без  работы  и  одно  время  сам  был  в  роли  закладчика.  Едва  избежал  тюрьмы.  Борька  был  женат  дважды.  Вторая  жена,  как  и  он,  страдала  от  пагубной  привычки.  Она  же  и  познакомила  его  с  Трубиным:  опытным  сбытчиком,  имеющим  обширную  клиентскую  базу.  Постоянные  клиенты  именовали  Алексея  исключительно  только  –  Боров. 
— И  «Мэри»  нет?  –  Бориса  начинало  потряхивать.  — Может  «Люся»  есть,  Костэн?  –  волнуется  он,  растягивая  последний  слог  «эн».  — Ты  совсем  не  в  теме? 
— Знаешь,  Борь,  нет!  –  отвечаю.
— И  шустри́ла  пустая,  –  говорит  он,  указывая  на  Машу.  Старша́я  обычно  «Федю»  держит  на  крайняк,  а  сегодня  никакая,  –  я  начинал  упускать  суть  разговора,  мало  понимая  сленг.  Но  я  угадал  точно:  это  лексикон  искушённого  наркозависимого  человека.  И  им  был  Борис  Каниев. 
— Ладно,  Костэн,  рвану  на  Арбат  за  "медленным",  –  пробубнил  он.  — Пока  не  сломало,  начну  гонять!  А  то  кума́рить  начинает, –  малопонятно  выразился  Борис.  — А,  увидев  тебя,  я-то  обрадовался!  А  ты  обломал,  Костэн!  –  ухмыльнулся  Борька.
— Иди  к  чёрту!  –  я  от  души  сказал  ему.

Вечерело.  Тверская  улица  шумела,  давно  поглотив  Каниева.  Недолго  я  смотрел  ему  вслед.  Он  словно  растворился  в  летней  духоте  го́рода.  На  деревьях  зеленела  листва,  и  её  ласкал  лёгкий  ветерок.  Внутри  же  меня  всё  похолодело,  будто  бы  насупила  зима.  Тяжёлые  мокрые  хлопья  раздумий  отягощали  мне  сердце  и  ум.  Комья  сне́га  будто  падали  внутри  меня  и,  сцепляясь  во  что-то  гнетущее,  скоро  во  мне  же  превращались  в  серую  жижу.  И  всё  во  мне  теперь  перевернулось  вверх  дном.  И  припомнилось  мне  одно  японское  трёхстишие.  Древний  как  жизнь  стих  теперь  соответствовал  моему  умонастроению:  «Поник  головой  до  земли,  словно  весь  мир,  опрокинутый  вверх  дном,  придавленный  снегом  бамбук».  Этим  бамбуком  теперь  и  был  я:  тридцатитрёхлетний  врач.  Я  мысленным  взором  видел  иначе  теперь  всех  трубинских  "зевак".  Всех  покупателей  Борова. 

Вспомнил  бледную  девчонку  с  трясущимися  руками.  Понимал  теперь,  что  весь  аттракцион  с  грызуном  в  лотерейном  барабане  –  существовал  только  для  отвода  глаз.  Понимал  теперь,  что́  каждый  из  них  –  покупатель  и  продавец  –  рассовывали  друг  другу  по  карманам:  деньги  и  описание  местоположения  "чеков". 

"Cвитки"  являлись  ориентирами  мест  тайного  хранения  наркотических  веществ  –  "закладок".  Дочки  раскладывали  под  лавочками  у  фонтана  свёртки  с  порошком, –  как  мне  поведал  Борька,  –  а  клиенты  находили  место  точно  и  в  срок.  Найдя  же,  бежали  в  одну  из  кабинок  туалета  Макдоналдса.  Бежала  туда  и  трясущаяся  девчонка  на  своих  худеньких  ножках.  Сотни  таких  девчонок.  Спешил  и  иной  бледный  парень  с  красными  глазами.  Сотни  таких  мальчишек.  Все  клиенты  Борова  –  устроителя  цирка  с  морской  свинкой  и  "проповедника  слова  божьего"  –  жестоко  зависели  от  угощений  "повара"  с  Тверской.  От  всех  его  "вкусняшек".  Теперь  я  всё  это  хорошо  понимал  и,  стоя  в  центре  Москвы,  я  продрог  в  тепле  летнего  ве́чера  так,  как  никогда  прежде  не  замерзал  ни  в  одну  из  зим.