Звезда экрана

       Комбайнёр  Васька  Бурёнкин  был   до   беспамятства  влюблён  в  кинематограф.  Едва  только   безжизненно-серый  квадрат  киноэкрана   озарялся  таинственными   лучами     проектора,   впечатлительная   душа   Васьки  приходила  в  благостный   трепет,  комбайнёр   замирал  и   всем   своим   восхищённым   существом  переносился    в   чарующий   киношный   мир.  Все   фильмы   Бурёнкин  смотрел,  пребывая   в   состоянии   фанатичного  восторга.  Нередко   во   время   просмотра   очередной  картины  он,  охваченный  ураганом   чувств  и  эмоций,  подскакивал  со  своего  места   в  зрительном   зале  и   извергал  в  атмосферу  залпы  всевозможных  междометий:
      –   Эх!..  Ох!..  Ого!..  Ого-го!..  Ах!..  Ага-а!!!

      Односельчане  недовольно  оборачивали  возмущённые   лики  к  впечатлённому  кинематографическим   действом   комбайнёру  и   злобно   шипели:
      –  Васька!   Угомонись!   Не   мешай    кино   глядеть!   От   придурок-то!..

      Но на  Бурёнкина  все   эти   шипения  соседствующих  зрителей  не    оказывали   никакого эффекта. Он, находясь под действием  чар  загадочного  киноэкрана,  одержимо  хохотал  и   горько  плакал,  всем  своим  комбайнёрским  сердцем  с   максимальной    искренностью  сопереживая   киношным  персонажам.  Он  свято   верил,  что  каждый  актёр  в   реальной   жизни   является  тем   же,  кого   изображает  в  фильме

       – Этот-то  в  прошлый   раз   бандюгой   из  бандюг    был,  а  сейчас,  гляди,  в  начальники   выбился,   в  галстуке   ходит!  Мать  его   за  ногу!.. – толкал  локтем   жену  Зойку  удивлённый   любитель  кино.
      –   Замолчи   уже   и  смотри   спокойно! – в  ответ   ширяла   его  супруга.

       Однажды, видимо, узрев Васькины поклонения перед кинематографическим  искусством, неведомые космические силы наслали на  комбайнёра  невероятное  счастье – Бурёнкину  выпал  уникальный   шанс  попробовать  себя  в   качестве   киноартиста.

       А   дело   было   так…

       Как-то  раз   субботним  утром  Васька  сидел   на  бережке  пруда  и  безмятежно  удил   рыбу.  Над  камышами,  шелестя   крылышками,  вились,  как  микровертолётики,  стрекозы,  по   мутной   поверхности   водоёма  шустро  сновали  водомерки, на  корявой  рогатуле, торчащей   из  зелёной  водицы, мирно  покоилось длинное   бамбуковое   удилище, – обстановка  была  самая  идиллическая.  Тут  из-за  холма,  вздыхая   и   стеная    на   ухабах,  вынеслись  несколько  скрипучих  «узкоглазых»  микроавтобусов.  На   их   крышах,   как   на   горбах  бедуинских  верблюдов,   было  навьючено  великое  множество  различного  добра. За  одним  из автомобилей  с  безразличной  покорностью  волочился   по   пыльным  кочкам  какой-то   толстенный   чёрный   провод.  Стальная  стая,   взвизгнув   тормозами,  остановилась  на   берегу,  и  из  головной   машины  резво  выскочил  юркий  взъерошенный  мужичок. Он  вприпрыжку помчался  по   берегу,  на  ходу осматривая мутную гладь пруда  и  тёмно-зелёные   камышовые  заросли.

       Вдруг  взъерошенный  подбежал  к   Ваське,  схватил  его   за  плечи    и  рывком   развернул  к   себе  лицевой  стороной.  Он  восторженным   взором   уставился   на  Васькину   физию,  радостно  присвистнул    и  воскликнул:
       –  Ура!   Емеля   нашёлся!

      Бурёнкин   опешил  на  своём  раскладном   стульчике,  но  уже  через  секунду  оттаяв,  тряхнул  вихрастой   головушкой  и   бросил   в  лицо   взъерошенному:
        –  Ты  чё,   дурак,  орёшь?!  Всю  рыбу   мне   перепугаешь!  Какой   я   тебе   Емеля?  Я  Василий!
        –  Емеля!   Вылитый! – плясал  на   берегу  лохматый  чудик. – Точно!
        –  Я  те   щас  по  роже  хлестану, –   злобно  прошипел  Бурёнкин. – Разорался   тут.  Дебил  какой-то.
        –  Да  нет,  милейший, – взъерошенный  вился  вокруг  недоумевающего  Васьки, – мы  снимаем  криминальную  драму  о   браконьерах  «Злостные  крючки».   Я – режиссёр  Эдвард  Коловоротов,  это – наша  съёмочная   группа,  а   вы   подходите   нам   на  роль  рыбака  Емели   из  восьмой   и   семидесятой   сцен.  Клянусь,  вылитый  Емеля!  Яркий   типаж  российского   селянина!  Мы   вас   снимем   в   фильме!

        Ошарашенный  комбайнёр  вторично  окаменел  на   своём  стульчике.  Но  его  ступор  был   недолгим.  Васька взвился  ракетой  с  сиденья,  сорвал  с  головы  помятую кепку, кинул  её  наземь  и  в  диком   экстазе  начал   давить  рыбацкими  сапожищами:
       –   Я!!!  В   кине    играть   буду!  Эх,  мать-перемать!!!  В   кине!  Настоящем!..

       Когда буйная пляска, вызванная  минутным   помешательством  Васьки,  завершилась,  Бурёнкин,  вмиг  посерьёзнев,  деловито  поинтересовался  у  лохматого   режиссёра:
       –   А  кино  наше в  Голодаевке   покажут?
       –   Чего? – не  понял  киношный   деятель.
       –  Я  говорю, наше  кино  в  Голодаевке  покажут? Голодаевка – это  деревня   с  нашего,  Криволапихинского,  району.  Двенадцать  километров   отсюда.  Там  Галька   Бляхина   теперь  живёт.  Перед  армией   она   у   меня  в   невестах  ходила,   а  потом   за   Витьку  Горбатого вышла   и  в  Голодаевку  с   ним   слиняла.   Надо  там наше  кино   им всем показать, пусть  Галька видит,  какого бобра упустила! Раз  я в  кине  играть  буду!
       –  Нас  покажут в Каннах! – самозабвенно  закатывая   глаза,  погрузился в мечтания    взъерошенный   режиссёр.
       –  Это  где-то   далеко, – махнул  рукой  Васька, – надо  у  нас  это  кино   разов   шесть  прокрутить,  чтоб  все   наши   увидали.  А  о  чём   фильм?
      –  В общем, так. – Глаза режиссёра заблестели демоническими искорками  одержимости. – В  этом   пруду   водятся   осетровые,   и   банда   браконьеров…

        Но  договорить  кинодеятелю  не   довелось,   ибо  его   речь   была   заглушена  заливистым   хохотом   Бурёнкина.  Когда  фонтан  смешливости  закончил  свою   работу,  Васька  смахнул  с   покрасневших  глаз  выступившие   слёзы  и  огорошил  обалдевшего  режиссёра: 
      –  Это,  братец,   брехня!  Ты   чё,   опупел,  какие   тут  осетровые?!  Тут  караси   да    чебаки.  За   такое   кино   нас   с  тобой    в   районе   на   смех  подымут!  Уморил  прямо!

     –  Сценарий   уже  утверждён,  и  менять  мы  ничего   не  будем! – отрезал  лохматый  властитель  картины. – В  общем,  один   из   банды   браконьеров  рос   в   этих  местах,  а  потом,  спустя  много   лет,   он   привозит   сюда   подельников  для   свершения   своих    чёрных   дел.  А   вы, – режиссёр  ткнул  в  грудь  Бурёнкина  пальцем, – узнаёте   в  злодее   друга   детства   и   выводите   его   в   конце  на   чистую   воду.  У   вас   всего   две    сцены:   одна    три   минуты,  другая – минуту.  Вот  текст  вашей   роли. – Взъерошенный   кинодеятель  протянул  Ваське  измятый,   усыпанный  мелкими  буковками  листок. –  Завтра   в  девять  часов   утра  начнём  съёмки   на   этом    берегу.  Пока   что   готовьтесь.

        Весь  день,   до самой  ночи,  раздувшийся   от  важности  Васька  чинно   расхаживал   по  деревне  и,   опираясь   на   ветхий   штакетник,  кричал   всем   соседям   через   забор:
         – Чтоб  завтра  с  утра  на   пруд   носа  совать  не  смели! Я   там   в   кине   играть   буду!  А   вы    своими  рожами   нам    кадр   испортите.  Ради   меня   сюда   с   Москвы  ехали.  Фильм   серьёзный!

         Но,  несмотря   на   все   Васькины  запреты,   на   следующее утро  на   берегу пруда   собралось  полдеревни.  Односельчане   жаждали  собственными  глазами  лицезреть   участие   Бурёнкина    в   киносъёмке.

         Доселе   тихий  бережок  забытого  географами  водоёма   был  опутан    змеиным  клубком  проводов  самой  удивительной   аппаратуры.  Повсюду   стояли   яркие  прожекторы,  среди  камышей блестели любопытные  глазки;  чёрных  кинокамер. 

        Вдруг  из  травяных   зарослей  на   съёмочную  площадку  бравым   шагом   явился  Васька  Бурёнкин – улыбающийся,  лучащийся  счастьем,   в  широкоплечем  пиджаке  и   ослепительно  сияющем  галстуке. От  него  за  три  версты  разило  сногсшибательными  ароматами  бийского  «Шипра», отчего  у кинокамер  мгновенно  запотели  все  объективы,   а   комары   в   ужасе  ринулись   с   берега.

        –  Здравствуйте,  коллеги! – воскликнул  окутанный  «шипровым»   туманчиком  Бурёнкин.
        Обернувшийся на его приветствие  режиссёр вмиг остолбенел, зажав  ладошкой  нос.
        –   Вы   куда   пришли? – прогундосил  властитель   кинокартины.
        –   Как   «куда»?  В   кине   играть!  Ты  ж   сам   вчера   велел  к   девяти  приходить! – не  понял  Васька,  расхаживая  по    берегу  в  своём  триумфальном    пиджаке.
        –   Зачем  вам   галстук   и  костюм?!  Вы   должны    быть   одеты   как   вчера – в   кепку, тельняшку, сапоги! Вы – рыбак  Емеля,  местный   житель! – недоумевал  режиссёр.
        –  Вот  ещё!  Чё  мне  надеть  нечего?! – поднял  брови  Бурёнкин. – Меня  повсеместно  в  кинотеатрах  показывать   станут,  а  я   выряжусь    как    ханыга   какой!  На   што   я   тогда   пинжак   берегу?
       –  Немедленно идите домой  и  переоденьтесь! – заругался  режиссёр. –  Вы  не  должны  выходить из образа! И умойтесь обязательно! От вашего одеколона тут  задохнуться   можно!
       –   Это   я   специально   для   кино  надухарился.  Штоб  ароматней   быть, – обиженно   буркнул  комбайнёр. – Не   ори    только,   щас   переоденусь.

       Раздосадованный  Васька  отбыл   и  через  несколько  минут   вновь  возник   на   берегу,  теперь   уже   облачённый  в   тельняшку   и   высоченные  болотные   сапоги.  Он   был  явно  недоволен  своим   новым   обликом  и   неприязненно  косился   на   режиссёра.

       –  Итак,  сейчас  прорепетируем   пару   раз  сцену   встречи  с   другом   детства   и   будем   снимать, – сказал  кинодеятель. – Вы  выучили  слова,  что   я   вам   давал   вчера?
       –  Да   там  чё  попало  написано! – махнул  рукой  Бурёнкин. – Я  от   себя   скажу,   как   из   души   идёт!
       –  Ладно,  попробуем, – кивнул  режиссёр. – Иван,   идите   сюда!

        Из  кипучей   толпы  киношных  работников   вышел  здоровенный   угрюмый   детина  с  чёрными,   как  смоль,  усами,   упакованный  в  охотничий   камуфляж.   Его   небритая  физиономия   излучала  неукротимую  враждебность,   а  глаза   люто  смотрели   на   мир.  Усач   послушно  подошёл   к  режиссёру   с   Васькой.

        –  Это   браконьер   Мочёный.  Он   друг  вашего   детства, – показав  на   хмурого   детину,  молвил  режиссёр. – Вы   случайно  встречаетесь   на    берегу  спустя   много   лет.  Мочёный   привёз  в  свою  родную   деревню    банду  для   злодейских   промыслов.  Давайте   порепетируем!
        –  Это   друг   детства? – Изумлённый  Бурёнкин  устремил  палец  на   физиономию   угрюмого  усача. – Да  у   него  морда   кирпича  просит,  это   зэк   прожжённый,  а   ты   говоришь,   друг  детства!  Нет   у  меня   таких   друзей!  Это  ежели   такое  в   кине   показать,   чё   про  меня   люди    думать   будут?!  С   кем   я   дружу?!
       –  По   сценарию  он   друг! – взорвался  деятель  кинематографа. – Всё!   Репетируем!
       –  Ладно,  лепетируем,   чё   теперь, – смиренно  кивнул  Васька.

          Щёлкнув,   вспыхнули  прожекторы,  по-медвежьи   забурчала  прочая  киношная   аппаратура.  Камеры   хищно  нацелили  свои  объективы   на   Бурёнкина  с   усачом.

          Вдруг   усач   шагнул  вперёд  и,  обхватив  Ваську   за   плечи,  с   фальшивой   радостью   прокричал:
       –  Емелька!   Ты   ли   это?!
       –  Не  ори,  я  не  глухой,  слышу, – злобно  буркнул  зажатый  в  объятьях  черноусого   детины  комбайнёр.
       –  Не  так! – подскочил к  ним  возмущенный  режиссёр  и  накинулся на  Бурёнкина. – Вы  должны   вскричать:  «Кузьма!  А   это   ты,   дружище?!»   Ясно?
       –  Почём   я   знаю,  Кузьма    это   или   Ерёма? На   нём    не   подписано! –  возразил  Васька. – И  чего  он   так   лапает?  У   меня    аж  в   крыльцах    хрустнуло!
       –  Давайте   ещё   раз! – скомандовал  властитель   фильма.

           Усатый   детина   вновь   накинулся   на   комбайнёра  с   объятьями:
       –  Емелька!  Ты   ли   это?
       –  Кузьма!  А  это  ты,  дружище? – прохрипел  стиснутый   Васька.
       –  Я!  Емельян,  я! – Усач,  наконец,  отпустил  Бурёнкина  и,  осмотрев   его  с   ног   до  головы,    изрёк: – А   ты   практически  не   изменился  за   эти   годы!   Какой   был  в   первом  классе,   такой   и  остался! 
       –  А ты,  Кузьма,  вот  шибко  изменился, – кряхтел  Васька,  потирая   спину. – Я   тебя   только  по  усам   и  узнал.  Шибко  они  у  тебя  приметные.  Такие   только   у   тебя    были  в  первом  классе…
       –  Стоп! – взревел  режиссёр,  подбегая  к  своим  артистам. – Какие  усы  в  первом  классе?!  Что   за   чушь  вы   порете?
       –  А  как  бы   я  его,  по-вашему,  узнал?! – возмутился  Бурёнкин. – Торчат  у  него  усы   за   километр,  приметные,   вот  я   про  них   и  говорю.
       –  Никаких  усов!  Давайте   ещё  раз.  С  начала. – Взъерошенный  кинодеятель   ушёл    из  кадра.
       –  Ещё  раз  так  сожмёшь,  в  ухо  дам, – пригрозил  актёру  Васька. – Это  не   кино,  а   угробленье…   
          Детина   при   усах  снова  обхватил  Бурёнкина  громадными  ручищами:
      –  Емелька!  Ты  ли   это?
      –  Кузьма!  А  это  ты,  дружище?
      –  Я!  Емельян,  я!  А   ты  практически  не   изменился  за   эти  годы!  Какой   был   в   первом   классе,   такой    и   остался!
      –  А  ты  шибко  изменился,  Кузьма, – вздохнул  Васька. –  И  усы  у  тебя  какие   выросли,   и   глаза   чуток   окосели,   и   лысина   вон   вышоркалась.  Но  я   тебя   узнал!
      –   Хорошо! – одобрительно  шепнул  со  стороны   режиссёр.
      –  А  что,  водятся  у  нас   тут   осетры  сейчас  или  нет? – продолжил  окосевший   и  полысевший   «Кузьма».
      –  Да  чё  осетры!   Тут   киты!  Крокодилы!  Когда    Фукусима   взорвалась,   до   нас   радиацию  додуло,   тут   и   пошло   всякое   чудное    зверьё!   Мутанты!
      – Сто-оп! – проревел  томатного цвета режиссёр. – Какая  Фукусима???  Какие  крокодилы   и   мутанты???
      –  А  какие  в  нашем  пруду  осетры?! –  тоже   вспылил   Бурёнкин. – Откуда  они  здесь  завелись?  А   так   всем    ясно   будет,  что   радиация   виновата!   Раз  уж   брехню  снимаем,   надо  хоть  врать   складно,   умеючи.
      – Вон!  Вон  со  съёмочной  площадки! – злобно  прорычал  озверевший  киношный   руководитель. – И  чтоб  глаза   мои   тебя   тут  не   видели!
      – Сам  снимай  свою  брехню! – огрызнулся  обиженный  Васька. – Тебя  потом   люди   засмеют  за   такое   кино!  Тьфу! – Бурёнкин  в   сердцах  плюнул  в   ближайшую   камеру  и   пошагал  прочь  с   берега.

         С той самой  поры  комбайнёр  охладел к кинематографу. Теперь  он  не  то  что в  клуб на  киносеанс  не ходит, а даже  и  к  телевизору  не  садится. Нечего,  говорит,  время  попусту тратить,  там  всё  равно  одну  брехню   показывают.  Но   ему,   Ваське,  виднее,  ведь  он  сам  когда-то  в  кино  снимался.
               
                16  октября   2021 г.,
                г. Барнаул.