Афродита-Эллада. Глава 2

                -2-

Чтобы добраться до острова Кефалония, нужно доехать на автобусе до города Патры, а оттуда уже на пароме. Дорога из Афин в Патры только одна – вдоль Коринфского залива: слева море, справа горы – красота! Горы в Греции невысокие, но очень красивые. Хотелось останавливать автобус через каждые 200-300 метров, чтобы сфотографировать и горы, и море. И оставалось только наслаждаться мимолётными видами.

Путь пролегал через многочисленные туннели, причём некоторые из них были очень длинными. И это ещё раз говорило о том, что Греция – горная страна. С одной стороны она какая-то мягкая, расслабленная, с почти вечно безоблачным небом и поистине бархатным климатом, а с другой стороны – горы есть горы, среди гор жизнь всегда сурова («здесь вам не равнина, здесь климат иной») – мало пресной воды, мало лесов, много ветров. Такие вот контрасты: нежное море и побережье, и суровые горы. И в географическом отношении Греция – это и Европа и Азия одновременно, и даже, может быть, немножко Африка. Лежит на отшибе Европы, в самом её конце, и в самом начале Азии – от греческого острова Самос до Турции полчаса ходу по морю, а от Крита до Африки ближе, чем от него до Сицилии. И современные греки больше похожи на арабов, чем на европейцев. Это уже не те античные эллины – османское 370-летнее владычество капитально им подпортило кровь, но уже и до этого они мешались-перемешивались во времена Римской и Византийской империй со многими народами и племенами, а до этого и с финикийцами, и с персами, и с египтянами и Бог его ещё знает с кем. Да и сами греческие города с их малоэтажными белыми домами и с мандариновыми деревьями и пальмами на улицах скорее похожи на турецкие, чем на европейские. И такое впечатление, что на всех зданиях и предметах лежит тонкий слой пыли и морской соли. И это действительно так: ветры сметают пыль с окрестных гор, а бризы приносят соль в капельках морской воды. Афины, при всей своей европейскости, не оставляют ощущения Европы. Убери из них все античные памятники – и… Азия Азией. Хотя греки всё-таки сохраняют арийские черты не смотря ни на что, и гречанки – женщины с романтической внешностью – всё же ближе к образу Фрейи, чем Шахерезады. . Ну а знаменитый греческий профиль нередко бросается в глаза. Одним словом, часть Древней Эллады современные греки носят в себе.

Проезжаем очень быстро через Коринфский канал, соединяющий Эгейское и Ионическое моря, но я всё же успеваю его сфотографировать. Канал больше напоминает каньон – узкая полоска воды среди высоких, вертикальных, прямых скал. Соединить два моря хотели ещё древние греки (идея принадлежала знаменитому полководцу эпохи эллинизма Димитрию Полиоркету, в голове которого теснилось вообще множество всяких инженерных проектов), но технические возможности (вернее невозможности) не позволили им этого сделать. На карте Коринфский перешеек выглядит микроскопически, и канал там представляет только штрих, но прорубить его в горной породе оказалось не так-то легко. Смотрится он эффектно, но, наверное, снизу вверх, с точки проходящего по каналу корабля, картинка ещё более впечатляющая.
Из окна автобуса все эти мелькающие кадры ландшафтов, морских пейзажей, сооружений, придорожной растительности сливаются в авангардистский фильм-коллаж, который тут же в моём воображении преобразуется в целый ряд фильмов-миниатюр со своей специфической пластикой, орнаментировкой, колоритикой и ритмикой. И поражает лёгкость, с которой они появляются и исчезают, и не успеваешь их словить и зафиксировать, закрепить в сознании и придать им строгие, устойчивые формы или, в лучшем случае, очертания, и лишь остаётся их нежный, полупрозрачный фимиам, словно от жертвоприношения ароматных трав на алтаре блаженным богам всепринимающей природы.
 
Это маленькое лирическое отступление от дороги, идущей вдоль берега моря… Лирические отступления это вообще моя слабость. Глядя то на море, то на горы, вертя головой влево-вправо и стараясь впитать в память все красоты греческой природы, я вспоминал как разрабатывал маршруты нашей поездки. У меня было много вариантов. Пока я выбирал один из множества, то уже успел мысленно попутешествовать по разным городам, историческим местам и курортам. И это тоже было ни с чем не сравнимое удовольствие. Особое удовольствие мечты-фантазии-предвкушения. А сейчас было другое удовольствие – исполненной, достигнутой мечты, принятие её реальности. И другой фантазии, возникающей уже по ходу созерцания. Если до;ма, разрабатывая маршрут, я фантазировал о том, что я увижу, то сейчас моя фантазия из виденного ваяла новую греческую мифологию и альтернативную историю. Где-то там в море плыли боевые триеры, преследуя пиратские миопароны, а по пыльной дороги двигались форсированным маршем фаланги гоплитов с развевающимися пёстрыми конскими гривами на зеркально отполированных медных шлемах, в которых отражалось синее небо бессмертных богов.

Вот теперь я полностью прочувствовал, что я в Греции. Воспоминания вчерашнего вечера, музейные экспонаты – всегда сильно действующие на моё воображение – созерцание Акрополя и оливковых деревьев, и сейчас морские и горные пейзажи,  приятно атакующие меня с двух сторон, сплавились в удивительную амальгаму непередаваемого чувства греческой сверхреальности.

И вот в эту природную красоту врывается современными удлинёнными белыми формами не менее прекрасная техническая красота – мост через Коринфский залив. Это самый длинный в Европе вантовый мост (длина 2880 м), соединяющий два малых города Рион и Андрион в самой узкой части залива. Мы подъезжаем к городу Патры, четвёртому по величине городу Греции. Город-порт. Автобус проезжает вдоль причалов с огромными морскими транспортными судами, сухогрузами, баржами, пассажирскими лайнерами, катерами, яхтами… и пальмами вдоль дороги. Яркое солнце, совершенно безоблачное небо и тёмно-синяя морская гладь – сразу обрушивается на воображение что-то тропическое, жаркое, африканское, экзотическое.

Мы останавливаемся возле огромного жёлтого парома. Все пассажиры собирают вещи, готовясь к выходу. Я полагал, что автобус будет въезжать на паром, но нет – нужно с вещами на выход: дальше передвигаемся на этой громадине по сине-морю до конечной точки – городка Сами на острове Кефалония. Те же, кто из Сами следует далее, будут там пересаживаться на другой автобус. Теперь всё понятно. Проходим на паром, удивляющий нас своей обширностью, многопалубностью и комфортностью. В большом салоне можно с удобством разместиться на креслах за столиком не теснясь, вполне вольяжно, не боясь где-то кому-то наступить на ногу или толкнуть плечом, образно выражаясь. Можно даже разлечься и поспать. В салоне есть бар, несколько огромных плазменных телевизоров, розетки для подзарядки телефонов и современные чистые туалеты. На палубе есть кафе на открытом воздухе. Мы обежали весь паром и утвердились в носовой части – вид на море открывался непередаваемый. Пока судно медленно отходило от причала, ветерок приятно освежал и целовал своими нежными порывами, но когда мы оказались в открытом море, подул мощный холодный ветер – мне даже пришлось придерживать очки, чтоб их не сдуло с лица, а уж о фотографировании и речи быть не могло – телефон просто вырывало из рук. При таком лобовом ветре простудиться было раз плюнуть. Мы ретировались в тёплый уютный салон. Величина окон и оттуда позволяла созерцать красоты Ионического моря. И мы созерцали, делясь впечатлениями, предвкушая будущие и иногда повторяя присказку, родившуюся здесь: «Мы на Сами едем сами!» Казалось бы, здесь мы неправильно сочетали предлог «на» с существительным «Сами», ведь это название города, и правильно следовало бы сказать: «Мы в Сами едем сами», но как оказалось, мы не нарушили правила грамматики. Древнее название острова Кефалония как раз и было Сами (Сам, Саме, Самос), ещё, может быть, даже до Гомера, потому что великий эллинский поэт в «Илиаде», давая список греческих кораблей, прибывших под Трою, называет в их числе и корабли кефалонцев. В «Одиссеи» (в переводе В.А. Жуковского) этот остров называется Зам. Там же под словом Кефалления подразумевается группа островов, в которую входят Итака, Зам, Закинф и Дулихий. Последний, это, скорее всего, один из трёх  островов (Атокас, Кастос или Каламос – исследователи так и не могут прийти к единому мнению). По другой версии Кефалония получила название в честь возлюбленного богини утренней зари Эос Кефала, проводившем на этом острове со своей половиной свои самые счастливые дни. Может быть одни из своих самых счастливых дней провёл здесь, на этом острове, и Джордж Гордон Байрон. Правда в городке Сами он не был – его нога ступала на другом конце острова, где расположен город Аргостоли – столица Кефалонии. Туда он прибыл из Албании, а из Аргостоли направился в Коринф, куда и мы вскоре последуем, словно сопровождаемые духом великого романтика.

Три с половиной часа промелькнули незаметно. Паром замедлил ход. Мы вновь вышли на носовую часть. Перед нами открывался гористый в голубоватой дымке берег Кефалонии. Покрытые густым лесом округлые, не очень высокие, но массивные, тёмно-малахитового цвета с синеватым оттенком горы, плавными синусоидами уходящие за горизонт, действовали на душу одновременно возбуждающе и умиротворяюще. Эта изумительная картина береговой линии в сочетании до неестественности синих, будто специально выкрашенных густым ультрамарином, вод моря вызвала во мне целый взрыв эмоций – слёзы отяжелили влагой ресницы, сердце стало взлетать, набирая обороты, а дыхание, словно крикливая стая чаек, то падая, прикасалось к волнам, то взмывало ввысь, рассекая медово-солоноватый воздух.

Паром, как старая усталая черепаха подплывая к берегу, медленно пришвартовался, и мы оказались прямиком с маленьком городке Сами, потому что он начинался с самого причала – буквально в пяти метрах от моря вдоль почти всей береговой линии тянулись манящие своими вкусностями кафе и ресторанчики. Я был голоден, как тридцать три северных зимних волка и ни за что не соглашался продолжать дальнейшее движение без сытного обеда. Мы уселись « … у самого синего моря…» и не спеша наслаждались едой и заходящим за изумрудно-лиловые горы солнцем. Было пять часов вечера.
            «У самого синего моря,
                Где волны шумят на просторе…»
Синее море было, но волн на нём не было – идеальное индиговое зеркало, в котором отражались глубокие лазурные небеса, мягкие женственные формы дремлющих гор, смирно стоящие корабли, паромы, яхты и рыбацкие лодки. Абсолютный штиль распространял свою спокойную, умиротворённую атмосферу на всю прибрежную часть городка. Ещё месяц назад мы даже и не мечтали о том, что будем сидеть в ресторане на берегу Ионического моря, как два закоренелых гедониста, поливать лимонным соком жаренное мясо, нарезать его маленькими ломтиками, болтать о красоте земной и небесной, удивляться новым чувствам, смотреть на закат и, никуда не торопясь в своём созерцании вечности, осознавать себя самыми счастливыми существами во вселенной, счастливыми, как бессмертные боги.

Когда солнце закатилось за горную гряду и с моря повеяло прохладой, нам всё же пришлось поторопиться – ещё около двух километров нужно было пройти пешком в поисках забронированных апартаментов. Искать их в темноте как-то не хотелось.
Немножко попетляв по незнакомым улочкам, мы вышли на финишную прямую и двинулись солдатским шагом, созерцая экзотическую растительность по обеим сторонам дороги. Растительность, конечно, во многом не аутентичная, а завезённая: всякие там гигантские кактусы и пальмы и деревья с огромными колоколовидными цветами; но, конечно, встречались в изобилии и лавры, олеандры, мирты, оливки, лимонные, апельсиновые, мандариновые и гранатовые деревья и вездесущие кипарисы.
На одном из поворотов нас облаяла собака – вот туда-то и нужно было сворачивать, но видимо местные красоты нас так очаровали и опьянили, что мы проскочили этот поворот – пришлось возвращаться назад. Хозяйка оказалась простой, приветливой, добродушной женщиной, но совершенно не владеющей английским. Благо вскоре появился её сын, и нам удалось с ним немного пообщаться. Апартаменты нас порадовали своим расположением и уютом. Три балкона (если считать и входную дверь, ведущую на общий балкон), два из которых персональных; кровать, как морская пена, из которой родилась Афродита; идеальная чистота. Дом большой, рассчитан на много отдыхающих, но сейчас, в несезон, мы здесь были одни (не считая хозяев). Мы уселись в плетёные кресла на общем обширном балконе и просто отдыхали и созерцали, смакуя шоколад. Я стал мурлыкать себе под нос сиртаки и тут меня осенило: да это же сама греческая природа – плавные изгибы гор и плавные изгибы волн – подсказала эту мелодию, в ней прямо чувствуется эта горно-морская синусоида ритма. Более высокие и острые горы и неспокойное, бурное море уже не дали бы такого ритма. Восхитительная гармония!

Дикие горы были в двух минутах ходьбы. Мы находились у самого их подножия. Помню, когда мы жили в Алупке, то горы казались так близки, что вот выйди, ступи два шага – и горы тут как тут с их тайнами и красотами. Но стоило выйти и увы… приходилось ещё с полчаса топать пешком – горы только казались близкими. А здесь они не казались близкими – они были. Рядом. Их дикость осязалась кожей, их запахи щекотали ноздри, их первобытная реальность вливалась в лёгкие прямо с пряным воздухом, в котором смешались ароматы можжевеловой смолы и козьего чёрно-коричневого стада, пасшегося прямо под нашим балконом и мерно позвякивавшего большими бронзовыми колокольцами. И всю душу и всё тело охватывало, заключая в свой прозрачный, но непроницаемый кокон архииррациональное, неподконтрольное, мистическое чувство чего-то космического, хтонического и божественнолонного. Это чувство можно передать только поэзией и музыкой! И то не любой поэзией и музыкой, а только совершенно спонтанной, нередактируемой, нецензурируемой, необдуманной, а вихревой, словно порыв ветра. Древние греки верили, что музыка была даром небес и не могла иметь другого начала, кроме божественного происхождения. И потому изобретателями музыкальных инструментов были не люди, а боги. Гермесу Триждывеличайшему приписывается изобретение лиры, а богу Пану – панфлейты, или как ещё её называют сиринги, или сиринксы. Она представляет собой несколько тростниковых дудочек не равной величины, соединённых вместе на подобие труб орга;на. А имя инструменту дано в память о прекрасной нимфе Сиринксе, которую Зевс превратил в камыш в то самое мгновение, когда Пан уже заключил её в свои объятия. Да, древнегреческие мифы не только красивы и пластичны, как и всё эллинское искусство, но ещё и жестоки. Древний человек был наивен, прост и непосредствен, как и сама природа, ему не ведомы были идеалы гуманизма, он говорил и мыслил как сама природа, порою ласковая со своими лучами летнего солнца и нежными ветерками, а порою жестокая со своими землетрясениями и ураганами. Но вот эта гармония и восхищала эллинов и воплощалась в их непревзойдённых мифах.

Кто сказал, что Великий Пан, бог всего живого, умер? Он жив. И он живёт в этих горах. Здесь, совсем недалеко. Этот остров, эти горы – его родина. Я чувствую это. Я чувствую его дыхание, я чувствую его движение, я слышу гимны, которые он поёт, я даже обоняю запах его пота.

Сумерки сгущаются в тёмно-синюю тьму и на небе загораются звёзды. Их рисунок не такой, как у нас в Гиперборее-Скифии. Здесь не виден Большой Ковш. Здесь звёзды более крупные и более низкие, а тонкий полумесяц стоит не вертикально, а лежит, устремив вверх свои острые рожки. Только теперь до меня дошло, почему на Востоке изображали рогатых богов – это не коровьи рога – это рожки лежащего полумесяца, ведь первоначальный календарь – лунный календарь, который преобладал на Востоке. И понятно стало почему Александра Македонского называли Зулькарнайнен (Двурогий), и знаменитое «месяц под косой блестит». В моём представлении вертикальный месяц как-то не вписывался под косу – а теперь стало всё ясно.

Ночь своею прохладою согнала нас с балкона и прервала созерцание дикой красоты. Но она осталась в душе и перешла в наши сны.
Мы проснулись до рассвета. Конечно, хотелось понежиться в сладкообильных объятиях сна и мягковоздушной постели (как сказал бы Гомер), но нас ждали интересные путешествия, и мы только на минуточку позволили себе расслабиться.

Наш путь пролегал через посёлок Каравамилос к пещерному озеру Мелиссани. Именно этот путь нам указал вчера сын хозяйки. Именно на этом пути мы и встречали рассвет. На совершенно пустынных улицах с миниатюрными белыми-розовыми-бежевыми домами и пушистыми пальмами. Олеандровый нежный свет струился по склонам гор к нам под ноги и вливал в нас энергию утренней бодрости. Кроме овец и ягнят, пасшихся на оградами некоторых дворов, нам не попадались навстречу живые существа – в этом маленьком мире зари мы были одни, этот мир был для нас двоих.
Пройдя с полкилометра, мы свернули в небольшой парк с искусственным озерцом. В его неподвижных водах отражалась скромная католическая церковь. Однако вскоре это идиллическое зеркало покрылось морщинами ряби – небольшая стая уток выплыла из прибрежных камышей, направляясь к нам в надежде чем-то поживиться.

От озерца до моря было буквально несколько десятков шагов. Несколько чаек парили над абсолютно гладкой глянцевой поверхностью цвета тёмного афганского лазурита. Хотелось вместе с чайками медленно парить над этим чудом природы. Ионическое море слишком красиво, может даже до приторности. И всё же эта чрезмерная сладость красоты, как это не парадоксально, не надоедает. Не знаю этимологию слова «ионический», но с древнегреческого «ион» переводится как «фиалка». И действительно, в рассветных солнечных потоках море приобретало лиловый оттенок.
Мы не могли долго предаваться созерцанию – у нас была другая цель – пещерное озеро Мелиссани. Подсознательно хотелось придти к открытию, хотя мы и не планировали заранее быть там в определённое время. Мы не спешили, но вместе с тем и не медлили – и пришли действительно к открытию. И если бы мы пришли на пять минут позже, мы бы не увидели интересного явления.

Озеро Мелиссани, названное так в честь нимфы Мелиссы (древнегреч. «мелисса» – «пчела»), возлюбленной бога Пана, лежит в круглой чаше, образуемой скалами примерно двадцатиметровой высоты. Одна часть этого амфитеатра скал образует небольшую пещеру. Туристы садятся в лодки, и лодочники, громко болтая между собой и даже напевая песни, провозят экскурсантов по озеру (совсем миниатюрному) в пещеру и обратно. Всё это занимает не более десяти минут.

Мы оказались во второй или в третьей лодке. Когда первая лодка вошла в пещеру, лодочник несколько раз громко крикнул, и из глубины тёмного пространства вылетела большая стая летучих мышей, затем вторая. Нам удалось их сфотографировать. Собственно в этом не было ничего удивительного и тем более сверхъестественного, но это было настолько неожиданно и так гармонично вписывалось во всю сказочную атмосферу пещерного озера, что вызвало невольное восхищение.

Это необычное место действительно вдохновляет на создание мифов или легенд. И оно меня вдохновило… У меня созрела идея произведения. Не знаю, получится ли… (сколько у меня таких задумок – не счесть!), но идея есть.
Собственно сама по себе пещера не представляет ничего особенного, но вертикальные скалы с вершинами украшенными средиземноморской растительностью, кольцом сжимающие это хрустально-чистое озерцо, создают романтический и мифологический пейзаж и соответственно настрой.

Возвращались мы той же дорогой, но уже вдоль моря. Оно было по-прежнему тихим. Только недалеко от берега появился небольшой рыболовный баркас, за которым увивалась целая стая чаек. Просто идиллическая картинка для какого-нибудь итальянского сентиментального фильма. Настроение было настолько беззаботным, что земли под собой не чувствовал – казалось это край ойкумены, где нет не то что всяких там политических и социальных проблем, а вообще никаких физических законов. Мы просто шли медленно, никуда не торопясь, без цели, без мыслей. Шли и фотографировали. Впитывали в себя Красоту.

На мелководье сновали стайки разнообразной мелкой рыбёшки, и среди них мы увидели небольшого кальмара – его чёрное гладкое тело проскользило инородной тенью сквозь диффузные облачка мальков и скрылось под бетонной плитой – вот уж не думал, что кальмары могут обитать возле самого берега. Вода здесь настолько прозрачна, что даже с моим плохим зрением сквозь неё видно всё до последнего камешка.
Наконец мы сделали привал и решили искупаться. В такой чистой воде – это непередаваемое блаженство! А ныряешь – и всё видишь под водой. И это не бассейн с хлоркой – это настоящее море! Кстати, оно оказалось не таким уж солёным, как я ожидал. Такое же как Чёрное, по крайней мере на вкус. Химический анализ я, конечно, не делал. Но Ионическое море более лёгкое что ли, более нежное, более мягкое – прямо таки шёлковое.

Во всё время пока мы шли вдоль моря и купались, не было и поползновения на волны – даже на малейшие. И вот Надя захотела меня сфотографировать в море. Я встал во весь рост… и тут вдруг пошла волна. Неожиданный и невесть откуда взявшийся порыв ветра среди абсолютного штиля, погнал волну. Через две минуты ветер исчез также внезапно, как и появился.

Повалявшись на берегу под солнышком, мы продолжили наше неспешное путешествие и взяли курс на пляж Антисамос, находящийся на противоположной стороне острова по отношению к городку Сами, за что и получил своё название – то есть пляж лежащий напротив Сами, но с другой стороны острова. До Антисамоса было километра три по горной дороге сначала вверх, а потом вниз. Конечно, можно было и на такси доехать, но мы непременно хотели пройти это расстояние пешком и насладиться видами, открывающимися с высоты. И мы, конечно, ими насладились. И насладились созерцанием растений, которые попадались нам по дороге, и скал, и даже животных. Мы увидели двух чёрно-бурых коз, безбоязненно пощипывающих травку на обочине. Видно было, что это домашние козы, но жилья вблизи не было – то есть они забрели сюда из окрестности городка, и наверняка, они постоянно так гуляли сами по себе. Некоторые проезжающие машины останавливались, туристы фотографировали, а иные даже выходили из автомобилей и тоже вместе с нами созерцали это необычное явление.

Преимущества медленного путешествия очевидны – местность открывается тебе в подробностях и постепенно. Охват небольшой? – ну и что: лучше меньше да лучше. Скорость движения автомобиля не позволяет рассмотреть нюансы и детали, например, узоры листьев или рисунок на крыльях бабочки. Именно на этой дороге, уже подходя к морю, мы и увидели огромную красочную бабочку. Конечно, я не могу сказать, что мне удалось подробно рассмотреть рисунок на крылышках этого изящного создания, и я даже не могу описать в деталях всю цветовую гамму этого шедевра природы, как то демонстрирует Томас Манн в «Докторе Фаустусе», но всё же лёгкий трепещущий образ запечатлился: шафранно-шоколадно-чёрно-червлённые мазки и переплетения соединялись в цельный абстрактный коллаж, неповторимый ни в объективном многообразии, ни в моём воображении. Этот хрупкий образ запечатлелся во мне поэтически, как стихотворение Афанасия Фета «Бабочка».

Пейзажи открывались такие, что сразу переносили и погружали в атмосферу древнегреческих мифов, причём не в туманную и расплывчатую, а чёткую, яркую и пластичную, как сама греческая природа. Бухта Антисамоса, окружённая мягким бархатным малахитом горных лесов, настолько красива, что дыхание останавливается в восхищении, ноги перестают двигаться и просто созерцаешь в блаженнейшей атараксии. Белые зигзаги, оставляемые скутерами на синеирисовой амальгаме бухты, издалека, с высоты кажутся элементами древнегреческого алфавита, будто выводят их тонкие белые руки девяти муз, и на самых кончиках этих завитков появляются архаические пентеконторы с пурпурными парусами, на которых золотом вышиты орлы Зевса или дельфины Амфитриты. Длинные вёсла, направляемые мускулистыми загорелыми руками гребцов, вспенивают прозрачно-гиацинтовые волны, и корабль завершает дело, начатое музами, оставляя на морской глади начальные буквы страстного стихотворения-признания восхищенной Сафо.

Чем больше смотришь на этот удивительный пейзаж, созданный художниками-стихиями природы, тем больше он захватывает тебя и возбуждает, тем пышнее цветёт сад твоей фантазии, и тогда ты понимаешь, что нужно продолжать движение, что нужно распроститься с этой красотой (чтобы когда-нибудь вновь к ней вернуться), иначе она поглотит тебя и уничтожит.

Мы медленно движемся вниз по серпантину дороги, с другого ракурса открывая новую грань великолепной бухты, приближаясь к полумесяцу небольшого галечного пляжа, гармонично вписавшемуся в динамический покой моря и гор.

На пляже было людно, и мы отошли подальше, облюбовав безлюдный уголок среди камней. И вот здесь захотелось вновь остановить время. Но хорошо, что оно не останавливается, иначе мы бы не увидели иных красот и я бы не смог их живописать. И всё же было неуёмное желание остановить время навсегда. И вот в эти мгновения понимаешь мимолётность явлений, понимаешь, что воду невозможно сжать в горсти – всё утекает, всё протекает и остаётся только память. Миг фатального пессимизма. Но только миг. И он тоже проходит. Счастье берёт верх. И если в такие мгновения ему не брать верх, то когда ему вообще этот верх брать! И вот когда счастье – ни о чём не думаешь. Просто вообще ни о чём. И время будто бы останавливается. Хотел, чтобы оно остановилось – и вот оно остановилось, но этого не осознаёшь и лишь постфактум это констатируешь.

Когда солнце начало закатываться за гору, вырисовывая на тёмно-зелёном холсте лесного массива гигантскую тень в виде чёрной кошки, мы с благодарностью покинули это элизейское место, успев не только покупаться, позагорать и посозерцать, но и перекусить в местном ресторанчике, располагавшемся прямо на лужайке. Вокруг столиков сновало не менее десятка котов, разнообразных мастей в ожидании лакомого кусочка, который могут подбросить им посетители. Кошки оказались символом этого места, что и запечатлела тень, отбрасываемая горой на закате.

Обратный путь мы проделали в два раза быстрее. Немножко устали. Посидели на набережной, поели мороженное, созерцая закат. А закат поражал своей пышностью красных, розовых и фиолетовых оттенков. Впрочем, закаты  везде великолепны – только бы и делал, что созерцал бы их. Если бы поэзия и музыка воспевала только закаты этого было бы вполне достаточно для её бессмертия.

Когда последние карминные лучи угасли, мы отправились к нашему уютному жилищу. Завтра предстоял ранний подъём и путешествие на остров Одиссея.
Я проснулся среди ночи. Было душно. Нарезки из фильмов-сновидений медленно проплывали перед глазами. Горы, водопады, подводные гроты, водоросли, бог Пан, преследующий нимфу Мелиссу, и Пан, разнежившийся, расслабленный, лежащий среди можжевельников и играющий на своей флейте. Тот образ, который я создал в «Большом Шабаше». Как давно это было. Думал ли я тогда, что буду ночью на Кефалонии вспоминать того фаллопрекрасного Пана, которого описал в своём сумасшедшем первом романе (вернее антиромане). Может этот, созданный мною много лет назад  образ, и привёл меня сюда в целлу этого первого и всеобщего божества? Его светящиеся гранатовые рога прободали сквозь тьму пространства тоннель, по которому я прилетел в сердце диких богов.

Я встал, открыл балкон и совершенно обнажённый вышел в прохладную тьму. Безлунная ночь тугим серебряным обручем немногочисленных звёзд сжимала спящий остров. Контуры гор со стороны моря едва были видны. А перед домом была сверхчёрная бездна. Нет, не бездна, а сердцевина, ядро чёрной звезды, притягивающее с неудержимой силой в лоно своих кататонических сновидений. Вот там и находится грот Пана. Туда он увёл нежную Мелиссу, чтобы вечно любоваться её глазами цвета вечернего моря, её грудью цвета осенней луны и волосами сладкими, как мёд Геметта.

Прохлада окутывала меня своими прозрачными подземными шелками Хтонии и увлекала за края кромешного мрака, но я не поддавался её чарам. Моя дрожь от возбуждения и холода не давала мне одурманиться гипнотическими ядами подземных богов и рассеивала тяжёлый густой морок, стекающий с гигантских крыльев фурии-ночи. Где-то на далёкой яркой звезде концентрировался пик моего катарсиса и омывал меня белым сиянием.