Человек со свойствами 30

* * *
                Что читаете, милорд?
                — Слова, слова, слова...
                — А в чём там дело, милорд?
                — Между кем и кем?

                Уильям Шекспир


Слова, слова!
Собранные, как листва, брошенные, как камешки.
Через несколько месяцев неудержимо мелевшей переписки Дина:

бла-бла-бла... бла-бла-бла... бла-бла-бла... Странная у меня ситуация. Я и сама не могу теперь ничего толком понять. Я была абсолютно уверена, что Димы в моей жизни больше не будет никогда. А теперь... Это и так и не так...
бла-бла-бла... бла-бла-бла... бла-бла-бла... при всей долготе и непредсказуемости жизни нас окружают одни и те же люди. Как лыжники, спускающиеся с длинного склона — то рядом, то параллельно издалека, то перекрещивая след и даже теряя друг друга из виду, — знают, что те, с кем начинал, где-то рядом. Вот с ними и просквозишь свою жизнь и никаких других не будет. Вот эта крохотная компания и споёт друг другу на могиле.
Можно, конечно... бла-бла-бла... бла-бла-бла... мол, жизнь одних это спуск, а других — мол, подъём... бла-бла-бла...
А может быть, лучше присмотреться, кто летит с тобой рядом? бла-бла-бла... не следует так бросаться людьми, как мы позволяли себе в юности? Тем более, если человек неравнодушен к тебе, «хочет» тебя, приносит себя к твоим ногам. бла-бла-бла... общее, весьма обширное, прошлое, бла-бла-бла... дети, родные, знакомые, бла-бла-бла...  В конце концов, общий родной язык (в неродной-то стране) и общий лексикон (мы женаты более четверти века, нам уже не надо договариваться о значении понятий). Другого такого «Общего» в   э т о й  жизни  уже не будет, просто не успело бы сложиться.
Т о г о  Димы, который мучил меня лихими выкрутасами больше нет.  Он невероятно переменился бла-бла-бла... бла-бла-бла... не обременяет меня, даже создаёт дополнительный живой поток, от которого мне совсем уже не хочется отказываться.
Я не испытываю к нему совершенно никакого телесного влечения, но вполне могу позволить себе по-братски прислониться или поплакаться в жилетку. А он... Не чувствует себя вправе на чём-либо настаивать. Я объявила об отказе от статуса жены. Он согласен на такое положение вещей. Похоже, его интересуют Дина-Человек и Дина-Женщина даже больше, чем Дина-женщина. Он не оставляет надежды завоевать меня снова и «ухаживает», что есть сил. Женщина в паре обычно чувствует себя лучше всего в период ухаживания, когда получает максимум внимания  — вот я и наслаждаюсь затянувшимся моментом без «платы за внимание». бла-бла-бла... Все довольны. И пусть! «Хорошо» случается гораздо реже, чем «плохо».

Это все не мешает мне   л ю б и т ь   тебя. Да, верно, теперь не очень получается поговорить по телефону или увидеться вот так, спонтанно, когда приведёт Бог собраться в одной стране. Да, не получается писать к тебе или залезть в твой сайт тогда, когда хочется. Значит, присутствие Димы просто удлиняет паузы между нашими реальными и виртуальными встречами. Это не страшно. Ты и так всегда со мной.
Конечно, я берегу тебя от чьих бы то ни было глаз и ушей. Кому-то было бы занятно и любопытно, а вот Диме было бы очень-очень больно от такого знания. Я не хочу причинять ему боли.
Мне, как и раньше, трудно мириться с его малообразован­ностью и маломощностью «аппарата логического мышления». Но в нём очнулось и растёт нечто другое, то, чего не выкупишь никаким интеллектом. Это «другое» ценно само по себе, бла-бла-бла... бла-бла-бла... бла-бла-бла... сколько их вокруг, интеллектуальных хищников, бла-бла-бла... бла-бла-бла... бла-бла-бла... Разве не стоит один полевой колокольчик целой оранжереи экзотических уродцев? Так что с образованностью — «ну к шо ж», как говаривала одна знакомая бабушка. Я сама всегда вздыхала, что не получила «классического воспитания». А теперь точно знаю, что не в этом дело.

Ну вот, что касается Димы. Он есть, он рядом, но не «грозный муж», а тот, кто бережёт мои чувства и кому я стараюсь отвечать тем же. Идея его окончательного переезда на другую квартиру висит в воздухе, не позволяют средства жить на два дома. Я всё же надеюсь, что позволят чуть позже.

*   *   *

Ну конечно, Диночка, конечно. Надейся! — "чуть позже"
...собранная листва, брошенные камешки...
Как рассудительна ты, милая, в самообмане, как обстоятельна в логике! Куда уж больше логики-то! И так ничто живое в жизни твоей не уцелевает под лучом логической сообразности. Ты бережёшь меня от чьих бы то ни было глаз и ушей?
Ага... в том числе и от собственных.
Глаз.
И ушей.
И прочих органов.
Как геометрично расчерчен асфальт твоего настоящего и будущего на квадратики очевидностей и счастливых случайностей, удачных совпадений и прохладных в соображении трезвости рассуждений о краткости жизни, о приятных ухаживаниях мужа, о самоотверженном мужнином согласии на опечатанную женственность Человека-Дины (человекодины).
Ты хорошо сознаёшь краткость жизни, но совсем не думаешь о КРАТНОСТИ жизни счастью.
Значит, ты его интересуешь теперь больше как Женщина с прописной, чем как женщина со строчной.
Поведай же и мне, что это такое — женщина с прописной?
Ну ладно, Человек и женщина — это я ещё могу... но что такое ­Женщина против женщины?
Женскость без женственности или наоборот?
Венера Милосская без милости?
Или без венеризма?
Что, скажи ты мне, после нашего с тобой общения делает Жен­щина с прописной в обществе своего благопреданного?
И где ты, Женщина с прописной, прячешь, куда запихиваешь свою женщину со строчной?
Не терзает ли по ночам женщина Женщину?
Не снятся ль тебе, Женщина с прописной, твои соски у меня во рту, моя рука в тепле и влаге твоего лона (соски и лоно — со строчной)?
Не мнится ль тебе наяву счастье в писательском доме?
А был же ещё и Франкфурт!
Всё могло и должно было ещё многократно повториться в любом доме на земле, где нашлась бы стопка книг в подпор неубедительной кровати. Всё, что было, могло оставаться достоянием твоим и моим — мужчины и женщины со строчной.


*  *  *

Это так мальчик думал.
Так он внутренне разглагольствовал со своей прописной, а чтоб уж совсем точно, с прописанной ему женщиной.
Да... прописанной!
Как отток избыточной нежности.
Как существенное телесно-душевное общеукрепляющее.
Всё сбылось, детка, не правда ли?
Лучшее и худшее!
По закону ассоциативного идиотизма тут же выскакивают в уме рельсы, подсолнечное масло и симпатичная фразочка: «Всё сбылось, не правда ли?» — обращённая к отрезанной трамваем советской ­го­лове французского композитора.
Так мальчик размышлял.
 
А отвечал:
...ты права, к чему витийствовать: «подъём или спуск». бла-бла-бла... бла-бла-бла... — движение по лыжне. И в этом движении бла-бла-бла... иметь рядом с собой Диму. Потому, что никого другого рядом нет и «уже не сложится, времени не хватит». Всё понятно бла-бла-бла... бла-бла-бла... но ­что-то саднит и беспокоит.
«...присутствие Димы просто удлиняет паузы между нашими реальными и виртуальными встречами. Это не страшно. Ты и так всегда со мной. Конечно, я берегу тебя от чьих бы то ни было глаз и ушей. Кому-то было бы занятно, а вот Диме было бы очень-очень больно от такого знания. Я не хочу причинять ему боли...»
Когда-то, сидя за нашим круглым столом на Heiner Weg, ты внятно изложила комбинацию Дина—Дима: «Есть Дима, а внутри у Димы есть красный уголок, в котором сижу я, Дина!» Теперь: «...а вот Диме было бы очень-очень больно... Я не хочу причинять ему боли». Прежде Дима содержал тебя в красном уголке, бесконечно теребил, домогался. За это время ты успешно похоронила свою любовь. Ведь двенадцать лет, Диночка! Но смысл прорвал плеву надолго затянувшейся «девственности», ты освободилась от Димы... бла-бла-бла... три года вольности... бла-бла-бла... а с возвращением Димы не воротился ли наш старый добрый застенок — «красный уголок»?
Помудревший Дима (он абсолютно искренен, ему действи­тельно нет жизни без тебя) понял — вся его прежняя стратегия никуда не годится. И он нащупал иную. Выглядит это так — никаких притязаний на тебя у него и в мыслях нет. Только бы быть рядом. бла-бла-бла... самообман. Он, как и прежде, носит тебя внутри, и истинное его желанье не рядом быть, а иметь тебя всегда рядом с собой. Чувствуешь разницу? Он, конечно, бла-бла-бла... бла-бла-бла... Никаких притязаний. Он принимает тебя любую. В чём тогда проблема? А вот в чём: при каждом твоём свободном движении... даже побуждении — а свобода твоя и твоя сокровенность связаны не с Димой, а со мной, — его глаза изобразят муку, безгласное страдание. бла-бла-бла... бла-бла-бла... красный уголок? нет!.. Дима теперь посадил Дину в камеру без замка. бла-бла-бла... лишь приоткрыть бла-бла-бла... лишь попытаться воротиться в свою свободу, зажить хоть на короткий миг независимой жизнью, и на стенах камеры проступают пятна сердечной крови (чем не красный уголок!), дверь не скрипит, а немо кричит нестерпимой болью.
...бла-бла-бла... он, конечно, согласен на всё, но эта боль, эта нестерпимая душевная боль, это почти физическое страдание при всякой твоей попытке вздохнуть свободно... — ай-ай-ай, вот ведь незадача! И, конечно, тебе не хочется причинять Диме боль. Правильно, боль причинять жестоко.
Тем более, что он согласен на всё.
...согласен?
Поводок, Диночка, девочка моя, не сразу делается коротким, его окорачивают незаметно в процессе дрессуры. Слабодушие, милый мой человечек, карается долго и страшно, хотя соответствующим аутотренингом — «общее, весьма обширное, прошлое, дети, знакомые, родной язык...бла-бла-бла...» — можно анестезировать себя до полного бесчувствия: ногу сама себе отпилишь — не почувствуешь. Ты должна это понять и...
...либо принять, либо восстать.
Принять — тоже дело! Может, тебе так легче.
У Димы нет другого выхода, кроме как поглотить тебя всю, твою жизнь, твою свободу, твою душу (на тело он может рассчитывать, но, даже не получив его, он не остановится в своей неизбежной спонтанной экспансии). Он потребит тебя способом внешнего пищеварения, растворит в желудочном соке повседневности и выпьет по капельке, как паучок — мушку. И не потому, что он какой-то злонамеренный, нет, Диночка!
Ты виновата тем, что Дима хочет кушать... и именно тебя, ты его пища. Взамен он отдаст всего себя. А тебе его всего надо?
Ты реши, потому как трапеза-то длиною в жизнь, а способ поедания — быть рядом: над, под, справа, слева, вокруг... да хоть даже и около — быть везде, где ты, всегда, когда ты, всюду, куда ты... Быть твоим локоном. Быть твоим коконом. Быть твоим утром, твоим днём и твоим вечером... Зачем? А такая любовь у него. Базовый инстинкт не отвечает на вопрос «зачем?». Сам того не разумеючи, Дима будет воспитывать в тебе чувство вины, купируя твою волю. Как? Да очень просто — молчаливой мукой глаз, заглядывающих в твои: «Прошу тебя, умоляю, любимая, не ищи выход, не вырывайся, родная, из кокона... движение твоё причиняет мне боль, не двигайся, останься со мной навсегда, позволь мне сладко пить тебя, пока в тебе ещё есть что-то кроме жёсткого хитинового покрова!» Не желая причинить паучку боль, мушка сначала не полетит туда, куда зовёт её чувство, не встретится, не обнимется с тем, с кем сердце велит, не ощутит себя живой и свежей, потом не позвонит, не поговорит так, как душе угодно, потом отложит и письмо, как ты их стала откладывать уже теперь, а потом и вовсе забудет, как крылышки расправляются.
Нельзя делать резкие движенья!
...вообще никакие...
Зато мушка гарантированно будет иметь рядом того, с кем решила умереть.
Своего паучка.
Диму.
Его, Диночка... его!
Его и... весь свой внутренний мир, успешно перезахороненный там, где он и прежде покоился — в красном уголке у Димы.
Такая Димина любовь, Диночка... - любовь слабых жестока.

лыжники со склона
долгий бег сквозь лес жизни
более четверти века

И кто же бежит рядом с тобой?
Не тот ли, на коротком поводке у которого бежишь ты сама?
Дима искренен и инстинктивен в своих аппетитах. Всей душой, всем телом и всем пищеварительным трактом своим хочет он тебя, готов быть даже собакой у твоих ног, даже рабом-евнухом у твоей двери... даже паучком в уголочке под потолком, лишь бы ты оставалась обездвиженной мушкой в его чувствительной паутинке. Это ты будешь собакой у его ног, это ты будешь рабом у его двери... у двери того самого красного уголка, из которого отлучаться и в помышлении не дозволяется.
Нельзя причинять боль, не по-человечьи это!..
Остальное постепенно. Включая и мушку и хитиновый покров в очень сухом остатке.
Надо беречь того, с кем ты согласна умереть... того, который и согласился ради тебя на всё (а кстати, на что — на всё?) и лишил тебя всего, ибо его "всё" и твоё "всё" фатально не совпадают.
Резюме строго, как ошейник.
Вывод короток, как поводок.
Биология процесса проста, как внешнее пищеварение у паучков — надо отказаться от своего "всё"... от себя, надо дать себя растворить и выпить. Не сразу, постепенно. Перво-наперво, установка не причинять боли должна стать базовой. Тогда прекратятся беспокойные телодвижения мушки, от которых паучок так нервничает.
Если Бог захочет покарать, девочка моя, Он отнимет волю к свободе.
И подарит паучка.
«Это не страшно. Ты и так всегда со мной».
Конечно, не страшно... Но ёжик твой я не увижу. И не потрогаю рукой. Тебе скрасит этот недобор Димино искреннее: «Уважаю!» Я ещё не раз проеду через Франкфурт, но мы не увидимся. Нельзя же причинять боль! Дима не просто хочет быть рядом, Дима хочет владеть тобой. Именно так он внутренне ориентирует твою нравственность, хотя, скорей всего, даже не догадывается о той адовой работе, которая будет сделана и делается уже. Кем? Да им, Димой.
Как?.. Ежедневным неотступным собачьим взглядом.
Вновь, как и тогда, когда ты покупала Диме билет в один конец, решается твоя судьба. Маршрут рискует оказаться кольцевым, то есть закончиться не на другом конце, а на том, с которого начинался. бла-бла-бла... твоя судьба — это судьба твоей внутренней свободы. бла-бла-бла... бла-бла-бла... хоть отчасти властна в самой себе, или твоя свобода будет бесконечно пасовать перед моральным пугалом, под шантажом «собачьих глаз». Каждый ищет счастья себе, а получается лишь тогда, когда искания двух совпадают. Дима вернулся тобой владеть. Ты хочешь, чтоб он тобой владел? Дима борется не за тебя, за себя. И средства у него нынче весьма изощрённые. Любовь слабых жестока от безысходности.
Сможет ли Дима быть счастлив? Сомневаюсь... Привкус твоей неволи будет всегда ему горчить. А ты будешь спокойно несчастна, ну или несчастно спокойна, — как тебе больше нравится. Станешь ты горько стабильна на взгляд и стабильно горька на вкус. Для Димы горечь твоей стабильности и спокойствие твоего несчастья суть проблемы вторичные, явления побочные. Он привык жить с женщиной, которая его не любит. Твоя спокойная и горькая бескрылость — его единственный шанс на исход из безысходности. Только вот ведь проблемка: исход Димы будет оплачен безысходностью Дины.
Так сообщаются эти сосуды.
Когда-то я написал: «увы, в устах постороннего все истины прописные». Сегодня я тебе не посторонний. Надеюсь, и истины не окажутся прописными. Ну а если... тогда прошу считать это письмо Null und Nichtig , а тебе, милая, — долгих счастливых лет со мною. Без меня.

*   *   *

Какая безвкусица, писать письма такой длины!
Вот оно, библейское многословие левита!
Сознавал: она не дискутирует с ним, не спорит, даже не совету­ется... — сообщает решение.
Сознавал: фраза «сегодня я тебе не посторонний» — набор пустых слов. Был посторонний пятнадцать лет назад и остался посторонний, неприслонённый, неприклееный. Обособленной каплей остался, не слившей себя с нею в одну. И зачем только писал?
Решение её правильное — женщина полна до краёв.
Ну, не нуждается больше!
Больше в неё не помещается.
Не осталось в ней голодающих глубин, — эмоциональных, интеллектуальных и лонных, — всё наполнено им.
Нет больше переполняющих стремлений, когда любой ценой... ну, или просто ценой...
Любой ценой она не хочет.
Дороговато ей.
Да и вообще никакой ценой...
«Я очень люблю тебя, Боря!..» — это кому было?
Ему? Чтобы чувства выразить — «вот как я люблю тебя»?
Или себе, чтобы создать иллюзию — «вот как я умею любить»?
А, кстати, и секс с ним вполне мог её не устроить.
Как взрослый мальчик он допускал.
Даже без досады.
Вот же проговорилась про «нещедрую ласку»...  ;:^)
Мало ли что нам, мальчикам, чудится, пока женщина звенит и бушует в наших руках! Решает не это, а самозабвенность влечения к тебе потом, влечения непобедимого, любой ценой.
Так что...
Допускал и то, что пожалела его женщина, может, даже испугалась, — вдруг его страстные перенапряжения плохо кончатся.
Сберегла для литературы полуизвестного писателя.
Мужем ей он быть не собирался.
Ну и зачем тогда нужен?

(ИЗ ИНТЕРНЕТНОГО ЮМОРА)
"Либо войди в мою жизнь, либо выйди из неё, но не стой на ­пороге... холодно".

Возразить нечего!
Потеряв надежду быть с тобой всегда, женщина вообще перестаёт желать быть с тобой. Эта очевидность даже глазами видна.
В надежде женщина отпускает ведьминские пряди соблазна. От­чаявшись, стрижётся налысо.
Внимание, мальчик, ты вступил в возраст простых очевидностей!
Жизнь — механизм незатейливый: сама-то на время, но в пределах её всё должно быть навсегда. «Всегда» есть ось репетитивно-вращательных процессов.
Как коробка передач. Сцепление вариабельно, но шестерни должны вертеться без остановки, поддерживая в приемлемом скоростном диапазоне непрерывные трения: социально-бытовые, сексуально-­половые. Трение друг об друга укрепляет ощущение неодиночества и питает энергию существования каждой отдельной шестерёнки инерцией сосуществования всех.
Нет, не так... — шестерёнки не подходят!
По физике, трение возникает не между шестерёнками, не сцеплением зубцов, а фрикцией колёсиков (вообще-то правильно — «между колёсиками», но так более сексуально).

Лучше бы, конечно, шестерёнки! Зубчатое сцепление было бы ­надёжней, а то... чуть ослабла фрикция, и...
Однако выбора нет!
Фрикция, великий и ненадёжный бог экзистенции!
Фрикция человеков друг об друга... — мужчины об женщину и обратно, причём не исключительно и даже не преимущественно сексуальная, а общеобыденная — ну, там... кухня-столовая, гостиная-­спальня, бюджет-расход, ссоры-ругань, общие мелкие проблемы и прочая, и прочая... — фрикция должна поддерживаться неукоснительно, должна испытываться не время от времени, а каждый день, каждый час, всегда.
Общий сон, общий будильник, общий завтрак, общие дети в общую школу, общие внуки, общий ужин, общая постель, общий (если!) оргазм, общий сон, общий будильник, завтрак, дети в школу, внуки, ужин, постель, оргазм — всё регулярно, всё друг об друга, всё общее, всё всегда.
«Всегда» — это главное!
А иначе как просквозить жизнь?
Лыжники.
Мы летим по склону.
Мы сквозим нашу жизнь.
Мы меняем обжигающий лёд вопросов «зачем», на комнатную ­температуру забот «о чём».
Поводок звякает негромко, ошейник давит не так уж и сильно.
Привычка свыше нам дана... — чему она замена, доподлинно ­известно, правда, Диночка?
Взаимность как агрегат привычек.
Машина повседневности.
И так-то в ней всё идеально пригнано, так-то всё ладно, так-то ра­зумно, что буквально никаких люфтов для нетривиальных решений.
Ни люфтов, ни лифтов.
Гражданство поменять — куда ни шло... Экономический и социальный статус повысить — а чё, если поднапрячься!
Вот человеческий... — практически никак.
То есть буквально, где родился, там и стой.
Там и с той.
А она не там...
И не та.
Дина, Диночка, как это горько, как грустно!
Ведь я люблю тебя, — но тут же сообразил сам себе: да ты-то... ты-то что знаешь про любовь? Ты есть «хроник безлюбовной нежности», а она, вот эта твоя безлюбовная нежность, кому, скажи, и на кой ­сдалась?
Кому и на кой?
Ни этой, ни той!
...где стоишь, там и стой.
С той.
Те ищут, чтоб их любили, а ты ищешь, чтоб любили тебя.
Имеешь право...
Но право твоё в силе только с той, которая тебе это право вру­чает, которая готова тебя, безлюбовника, чудо-эгоиста, любить и обожать... готова принести тебе всю себя.
Да не в жертву, а за счастье.
Только с той!
Там и стой.

От очевидности некуда деваться.
Ну ладно, признаю, но... но как сильны его чувства к ней.
С улыбкой и чуть-чуть отвращением к себе припоминал дневниковые глупости: «Д., которую ты желал двенадцать лет назад... переменить участь... разбросать-разметать... сбросить удавку постылых связей и сдаться на милость твоих желаний и своих страстных чувств... ещё тогда, потому что после встречи у неё уже не было путей в предыдущее... но она осталась-таки в предыдущем и...»
...и?
И теперь опять осталась.
Кааак, опяаать?
Ага, опять.
...на милость твоих желаний, и своих страстных чувств... — ­Гос­поди, какой самоуверенный вздор!
Какие наивные мальчик;вые иллюзии!
В твоём-то возрасте, bamboccio!..
Библия завсегда правей!
Там конкретно: «...к мужу твоему влечение твоё, и будет он ­гос­подствовать над тобою».
Да-да, вот именно... к мужу!
Он! Вечный сакраментальный «он» господствовать будет! Будь «он» тебе хоть холоп — будешь ты «ему» рабыня.
Чтобы спокойно отдаться «его» господству, женщина всеми си­лами пытается превратить «его» в мужа.
Аминь!

*   *   *

Пройдя ещё с полквартала, — становилось холодно, но регулярная прогулка обязывала, — раздражённо передёрнул плечами — нет, но как же можно? Ведь сама писала: «У меня же есть ТЫ, и Я хочу быть у тебя». Её враньё в надежде на брак казалось ему подлее, чем его ­циничная, но честная отстранённость.
Как можно вот так вот запросто отказаться?
От него!
И вдогонку собственному возмущенью — а почему враньё-то?
Она и не врала... она честно рассчитывала на брак.
Так и сказала — у меня есть ты и я хочу быть у тебя.
Что непонятно-то? Хочет быть. Не бывать, а быть!
Нет, но всё-таки!.. — начал было и тут отчётливо увидел, как отражением в витрине глянул его собственный гладковыбритый, освежённый отличным парфюмом эгоизм, никогда не напоминавший ему о возрасте, зато всегда возвращавший ему его собственные давние строчки:

То ли хочу я слишком много,
То ли сужу уж слишком строго,
А всё приюта не найду
В саду общественной морали,
Нет на Моисеевой скрижали
Слов для меня...

Нет для тебя на Моисеевой скрижали?..
Ну так и не ищи среди дочерей Моисеевых.
Ладно, пора возвращаться в писательский дом.
Режим.
И книга ждёт.
Скоро приедет жена, а месяца через два — домой, в Италию.
Чё тут делать, когда исчерпана нежность...
...обе нежности исчерпаны.
Обе его отвергли.
А отвергшие должны быть отвергнуты.

                Вот я весь пред тобою, бездна,
                —;может, только себе кажусь?
                Безутешное бесполезно,
                жизнь кончается у подъезда,
                ель шумит, утирая грусть.

И бодро зашагал в сторону Лаврушинского, — счастливый и благополучный мальчик солидного возраста, ещё не знающий (и, Господи, как это хорошо — не знать!), что жизнь уже готовит окорот его счастью и благополучию.
Не знал и не мог знать мальчик, что придёт день, когда он будет ежечасно слушать новости из России, нервничать у телевизора, и с улыбкой, слишком похожей на горечь, размышлять о том, что в армии, куда гонят по молодости, когда ещё ничего не понято, служить бы надо теперь, когда уже не гонят и понято всё. Не знал, что будет лихорадочно изучать в интернете тех. характеристики и убойную силу новейшего русского оружия и радоваться, что оно достаточно страшно, чтобы отогнать и самых диких, и самых цивилизованных рыжих собак, — одним словом, станет совершенно искренне болеть за русский мир, который он не любит и покинул. Что всю его нелюбовь, как корова — языком, едва только просвещённый Запад, тот самый Запад, который ему люб и где он безбедно обитает, затеет вокруг России подлый хороводец на удушение, объявив ей смертельную обиду за то, что она так близко подошла к его порогу.
Россия?
Подошла?
К его порогу?
Не сделав ни шагу?
Сволочи...
Проститутки брюссельские...
Никак не выковыряете из задницы ваше вечное Drang nach Osten?!..
На подпрыг свербит, да?
Ну, попрыгайте, попрыгайте!
Допрыгаетесь до ещё одного похода русских армий.
Всего этого мальчик не знал и не мог знать, а сказали бы — не поверил, ну или бросил бы заносчиво: «Ааа, всё равно не достанет меня жизнь! Поздно! Прозевала она свой момент! Мне уже без малого много, так что...», — и был бы неправ. Встревожить судьбу никогда не поздно, под старость субъективная ценность жизни резко возрастает.
В его годы пора бы знать.
Великовозрастный мальчик беззаботно — если не считать досады на женскую неверность — мерил шагами Большую Ордынку.

*   *   *

А над Москвою стольною, где прочно царит глиняный идол «хуа», тихий дьявол пролетел. Летел он летел... Над чем-то бескрайним летел, где оскудевают привычные смыслы, над чем-то летел непонятным и потому страшным, где не действует сила рассудка, всеблагая forza della ragione. Летел, пристально вглядываясь в заворот кишок столичного «трэфика», в густое месиво первобытной алгебры, очень похожей на ту,что изобретал буквально вчера для древних египтян! Летел, зябко кутаясь в горькую печаль о прочных четырёх действиях арифметики, которые... — да любой бы бухгалтер!.. — но которые даже он, князь мира сего, бессилен привить шевелящейся внизу неуправляемой куче, а она прерывисто ухает, — Бог ведает какою неистощимой силой, какою неиссякаемой кровью питаемое, непобедимое, непоправимое сердце.
Летел над тем, что не есть Азия.
И не есть Европа.
А есть то, что есть.
И пребудет!
Ибо само в себе есть Сущее
—;мечта прекрасная, ещё неясная...

"Эг-йе, Ашер Эг-йе!" "Я Тот, кто пребудет"  — понятно, что пребудет.
А кто?
Бог?
Ну да, но тоже ведь неясно...
хотя верить можно.





P. S.
(сентябрь 2012)



Электронная почта принесла и этому моему тексту постскриптум.
Умер Хуан Басегода-и-Нонель.
Нет больше милого дедушки Басегоды в изящной тройке с массивной тростью, который впустил меня впервые на королевскую кафедру Гауди.
Какое тоненькое пламя — жизнь!
А я ему так и не позвонил.
Сколько раз вертел в руках его визитку!
Не решился.
И поздно теперь...
Но, может быть, не совсем?..
Может быть, его смерть — это грустное напоминание о том, что какие-то слова ещё не сказаны?

Я не написал книгу о жизни Гауди.
Потому что у святых не бывает жизни, только житие.
И не о его церкви эта книга.
Потому что святой так и не построил церковь.
Как ни обидно признаваться себе, но то величественное, что достраивается в Барселоне, чем будет прославлена она в языках и на­родах, чему придут поклониться архитекторы и зрители со всех краёв, а потом ездить, ездить... и глазеть, глазеть... — есть только облако колоссального замысла, так и оставшегося загадкой, только скелет циклопического неведомого. На этом скелете — один бок живой плоти, Фасад Рождества, почти что завершённый самим ­Ан­тони. До сих пор он взрывается его неукротимой энергией, звенит его воображением, пульсирует его творческой кровью. Этот живой бок, нетленный, как язык Антония Падуанского, — самое неоспоримое свидетельство святости Гауди и его право быть причисленным к лику. На остальном лежит печать преданности и робости последователей, трагически неадекватных дерзости гения, смевшего не только задать вопросы эстетике (это делали многие и часто), но ставить в тупик саму тектонику, спорить с камнем о тяжести, с конструкцией об устойчивости, с самим собой о неизменности творческих решений, с законами гравитации — о пределах человеческого неповиновения!
Гауди ломал не только многовековые традиции, но общественные уложения и вкусы.
Гауди был бесстрашен и этим — страшен.
Он был брутален и по сегодня ещё — актуален.
Он был тот, кто был.
Он был Гауди.
Он отказал миру в праве себя систематизировать, оставив место лишь восторгу и изумленью либо неприятию.
Не архитектор, но демиург... анархист и нарушитель, трансгрессор, вечно двигавшийся «не туда», ремесленник, творивший конструкции вручную, животное архитектуры, удостоверявшее надёжность ­ощущением.
Зачал он дело великое, лишь средневековым цеховым мастерам по плечу, но цеховые мастера остались в средневековье, а для измельчавших современников дело оказалось слишком великим.
Даже для его гордой Каталонии.
Поэтому сделают они не то, что он задумал, а то, что смогут.
Что задумал Антони, что видел во снах творческих, того доподлинно не узнает на этом свете никто.
Как целое, Саграда Фамилиа останется наброском, каменным предположением, бледным намёком на царственное изобилие, которое, проживи демиург столько, сколько прожил ну хотя бы биб­лейский Иаков, водопадом низверглось бы на ошеломлённый мир.
Исполненное духовное завещание?
Ну да, не эстетическое, а именно духовное — вот лучшее, чем ­может стать достроенная церковь Святого Семейства.
Ибо дело гения есть всегда дело его личной дерзости и его рук.
Нет других рук, нет другой дерзости, чтобы перенять и завершить дело гения.
Не бывает у творчества других рук... есть только эти...
Которым свершение заповедано.
_____________________________________________________

Нет и у любви никаких других рук, кроме...
Вот и тебя, Диночка, некому перенять и завершить.
Руки не те!
Никакие не смогут!..
Только те, в которых ты совершаешься, которым предназначена.
В схеме твоей любви, — а ведь ты решила отложить её в долгий ящик на стадии схемы, — так и останутся пульсировать живой кровью и плотью две недели в зимней Москве да две-три ночи в летнем Франкфурте.
...февральским ветром прошило набережную Водоотводного — мы жмёмся тесней друг к другу... душная, июньская набережная Майна сошла с ума от твоих обострившихся феромонов — я прижимаю губы к твоему виску... солнце искрит снег и грязь на Большой Ордынке — наши пальцы сплелись и греются в кармане моей дублёнки... солнце сквозь платаны на Zeppelinаllee — возятся зайцы в сочной траве...
Нетленный живой фрагмент мёртвой схемы любви.
Два неравных, но глубоких вдоха жизни...
Ну, как смогла.
Сколько успела.
Насколько посмела.
Пока была именно в тех руках.
Пока не отстранила их трезво и малодушно.

В остальном — до и после: испуганная робость, трусливая неадекватность дерзости собственного чувства, посмевшего не только задать вопросы прописной морали (это делают многие — легкомысленно и часто), но нарушить, — зыблемо ли дело!.. — египетский распорядок жизнеустройства, заспорить с жерновами судьбы о воле к свободе, с циклопической кладкой рефлексов — о праве на счастье, с регламентами дозволенного — о пределах человеческого неповиновения!

*  *  *

«Приходи завтра пораньше, Висэнтэ... так, чтоб нам с тобой успеть сотворить ещё немножко прекрасных вещей!» — но не было завтра, потому что накануне его задавил трамвай, превратив великое ожидаемое в вечно недосказанное.

«Будь со мной завтра, Диночка! Живи ты с кем хочешь, но со мной не расставайся, чтоб нам успеть сотворить ещё немножко блаженства в объятиях друг друга!» — но завтра не будет, потому что вчера ты задавила свою любовь, обратив неизжитое будущее в «пыльное и дорогое прошлое».
                жаль
                ты права, конечно, хотя...
                жизнь могла бы быть красочней
                наша с тобой жизнь
                но
                не существует никакого бы
                где родился
                там
                и
                с
                той