Отчего Сатир святой?

«Прислонясь к дуплистому стволу дряхлого ясеня, какой-то старец глядел сквозь листву на него и улыбался. На седеющем темени торчали притупившиеся рожки. Курносое лицо обрамляла белая борода, сквозь которую виднелись наросты на шее. Жёсткие волосы покрывали его грудь. Ноги с раздвоенным копытом от ляжки до ступни поросли густой шерстью. Он приложил к губам тростниковую свирель и принялся извлекать из неё слабые звуки. А потом запел еле внятным голосом:

Она убегала, смеясь,

Держа золотистую гроздь,

Но всё же её я настиг,

И зубы мои раздавили

Плоды у неё на губах.

Увидев и услышав всё это, фра Мино осенил себя крестным знамением. Но старец не смутился и лишь обратил на монаха простодушный взор. Его голубые и ясные глаза блестели на изборождённом морщинами лице, как вода ручейка меж корявых дубов».

 

Именно этот словесный портрет древнего бога из сказки-новеллы Анатоля Франса (1893) воспроизвёл в своей картине Михаил Врубель. По воспоминаниям жены художника Надежды Ивановны Забелы, он даже соскоблил с холста полностью завершённый её портрет, оставив только фоновый пейзаж, и поверх в кратчайшие сроки, по следам острого, вдохновившего впечатления написал своего Пана (1899).  Впервые я увидела эту картину ещё в детстве, на одном из уроков по истории искусства в школе. С тех пор эти глаза навсегда со мной. Они, как одно из мощных впечатлений юности, судьбоносно затрагивающих душу, вплелись во внутреннюю сеть моего кода мировосприятия. Мне кажется даже, что у Врубеля вся картина, включая пейзаж за спиной Сатира, написана, чтобы подсветить, обрамить, выставить, материализовать и оживить эти глаза. ЭТИ ГЛАЗА стали моей загадкой, притягательной и неизбежной, требующей разрешения. Ясные, чистые, наполненные светлой тишиной, вмещающей космос, и в то же время согретые тёплым, нежным любованием. Именно любованием – созерцанием мира (включая того счастливого зрителя, кто сейчас смотрит в лицо живописного Пана), преисполненным Любви, пробуждающей Красоту. Об этой Любви просит одна из состарившихся, утративших свою красоту нимф, являясь молодому управителю монастыря фра Мино, в первоисточнике Анатоля Франса «Святой Сатир». Неера призывает фра Мино полюбить её, поверив в красоту нимфы, и тем возродить утраченное великолепие. Любовь, как глубокая способность души прозревать и принимать суть явленного, всесильна и способна преобразовывать мир и людей. Неслучайно Неера называет фра Мино «о мой юный бог», обращаясь к творящей прекрасное силе, заложенной в нём, в человеке. «Дитя, ты пренебрегаешь мной, потому что веки у меня покраснели, ноздри источены едкой и вонючей влагой, которая сочится из них, а дёсны мои украшает один-единственный зуб, зато огромный и чёрный. Это верно, что такова ныне твоя Неера. Но если ты полюбишь меня, то через тебя и для тебя я стану той, какой была в золотые дни Сатурна, когда моя юность расцветала в цветущей юности мира. Ибо любовь, о мой юный бог, красит собой всё. Чтобы вернуть мне красоту, от тебя требуется немного мужества. Итак, Мино, подбодрись!»

 

Сам Сатир – древний, мудрый дух природы, ровесник мира, рождённый самой Землёй и наблюдавший рождение и смерть богов, которые, как и люди, являясь частью единого универсума, космического процесса, вовлечены в поток времени. Сатир является фра Мино как туманный дух прошлого и наделяет его мысли поистине космическими откровениями, которые не всякому человеку дано уместить в своём сознании. Однако фра Мино - не просто интеллектуал, книжник и теософ, он ещё и поэт, внимательный и чуткий, с развитым чувством прекрасного, смиренный созерцатель, наслаждающийся природой и размышляющий над её загадками, а ещё он - обладатель чувственного сердца. Именно смятение и тоска, зародившиеся в сердце монаха, пробуждают череду видений, дарящих юному священнослужителю невероятные открытия. В разговоре с Сатиром фра Мино по-новому узнаёт о бессмертии: «И поистине я только тень самого себя. Если же я ещё хоть отчасти существую, то потому лишь, что в мире не пропадает ничего и никому не дано умереть совсем. Смерть не совершенней жизни. Живые существа, затерянные в океане материи, подобны волнам, которые на глазах у тебя, дитя моё, вздымаются и опадают в Адриатическом море. У них нет ни начала, ни конца, они рождаются и гибнут незаметно. Незаметно, как они, иссякает моя душа. Смутная память о сатирессах золотого века ещё оживляет мой взор, а на губах у меня беззвучно порхают античные гимны». Мир связан своей цикличностью, движением и вечным преображением одного из другого, и в каждом новорожденном явлении слышны отголоски минувшего. Поэтому так важны древнейшие сказки и легенды первых людей, наивных и искренних в своём наблюдении и постижении истины. В них зерно, из которого растёт всё дальнейшее знание. Мудрость природы – универсальный образный язык мифов, который не зависит от смены эпох. Так на земле на руинах римского древнего храма вырастает католический монастырь. Языческие боги античности побеждают древнейших богов юного мира, а античных небожителей, в свою очередь, свергает новый галилейский бог. И это бесконечный поток жизни, о котором, не ведая границ, устанавливаемых бедным в своих земных сроках человечеством, беседует Святой Сатир с Архангелом Михаилом.

 

А за что же собственно старый козлоногий Сатир, древнейший сладострастник, удостоен чести именоваться Святым и вести равный диалог с главой небесного воинства? Чем Сатир заслужил свою святость? Отгадка в ЕГО ГЛАЗАХ, тех самых, которые так проницательно, тонко передал Врубель. Это глаза наивности и чистоты, присущей детству и лишённой лукавства. Люди не умеют не лгать, такова наша природа, наша психика – мы обречены обманывать и обманываться и вечно преодолевать это свойство в себе в поисках правды. Святой Сатир не умеет лгать, он, как дитя первозданного мира, откровенен и непосредственен. «Сын мой, в годы моей юности я так же был чужд лжи, как овцы, чьё молоко я сосал, и козлы, с которыми бодался, радуясь своей силе и красоте. Ничто не лгало в те времена; я не переменился с тех пор. Взгляни, я так же наг, как в золотые дни Сатурна. И ум мой лишён покровов, как и тело. Я отнюдь не лгу».

 

С другой стороны, глаза Сатира светятся безграничным любованием, о котором я уже писала выше. Он бесконечно влюблён в жизнь и её наслаждения. Он славит богов, сотворивших мир таким, каков он есть. Сатир принимает этот мир в его переменчивости и полноте и  сам существует в радости от сопричастности ему. Такой эпикуреец высшего порядка. «Такова моя жизнь, - добавил козлоногий старец. – Радостно, мирно и скрыто прошла она через все земные времена. Если доля грусти примешивалась в ней к веселью, значит, на то была воля богов. О сын мой, воздадим хвалу богам, властителям мира!»

 

И, конечно, Святой Сатир принимает и человека как неотъемлемую часть мироздания. Принимает и сочувствует ему, что проявляется в его благодеяниях. «Я примирился с падением великих богов. Я не противился посланцам Галилеянина. И даже оказывал им мелкие услуги. Лучше их зная лесные тропки, я собирал тутовые и терновые ягоды и клал на листья у их пещер. Я приносил им также яйца ржанки. А если они строили хижину, я на спине таскал им дерево и камень. Взамен они окропили моё темя водой и пожелали мне мира во Христе. Я жил с ними и подобно им».

 

Итак, Святой Сатир наделён мудростью и древнейшим знанием о мире. В благодарность за радость бытия он одаривает мир любовью к нему, хранит и оберегает его законы и тайны. При этом широта и полнота его души  способны вместить и принять весь мир в любых его материальных воплощениях, внеземных сущностях и исторической динамике. При этом и свою собственную чувственную природу Сатир осознаёт и принимает как счастливую данность, радость быть. Кажется, Сатир у Анатоля Франса действительно познал дзен, оттого и свят. ;-)

 

А вот фра Мино, к сожалению, не удалось найти в себе мужество, как просила его влюблённая нимфа, и побороть свой страх и тесноту сознания перед лицом невероятного откровения, пришедшего из глубин веков. Фра Мино хватается за спасительные якоря рассудка и логики, призванные охладить его чувства и сердце, привлекшие духи древнейших богов. Религиозное сознание, пропитанное догмами, растворяет видение – Сатир исчезает. А сам фра Мино подвергает увиденное кощунственному схоластическому анализу, подготовляя письменный отчёт для архиепископа, олицетворяющего воинствующую церковь, которая вместо поиска Бога в человеке, занята борьбой с инакомыслием. Это предательство, которое малодушно, с страхе перед истиной совершает юный францисканец, влечёт неизбежное страшное наказание. Нимфы лишают его сердца, заменяя его губкой. Влекомый жаждой к колодцу, фра Мино погибает после первого же глотка воды от удушья. Вместо бездонного сердца – колодца любви, голос которого он отверг и предал, - монах получает жаждущую, но быстро исчерпывающую собственный объём губку. Сердце отдаёт любовь и наполняется красотой, а губка только впитывает, вбирает то, что на поверхности действительности, быстро наполняется, тяжелеет и убивает своей скорой пресыщенностью. Человек может быть приближен к пониманию себя, а значит и мира, лишь тогда, когда разум (стремление к познанию), нравственность (стремление к добру) и чувственность (стремление к наслаждению) равнозначны в нём, и власть их не противопоставлена друг другу, а взаимооберегаема. К сожалению, интеллект и мораль совсем вытеснили с пантеона человеческой цивилизации сердце. А потому: да пребудет с нами Святой Сатир! Аминь!)