Назад к звёздам

         Если бы не ощутимый акцент, я бы подумал, что меня кто-то разыгрывает.
             -   Добрый  день, с вами  разговаривает  журналистка  польского  еженедельника  «Разем»  Александра Вуйчик, отдел культуры. Нам можно встретиться?
             -   Встретиться? - удивился я. - Зачем?
             -   Мне поручено написать статью о вас и вашем творчестве.
             -   О каком творчестве? У меня нет никакого творчества.
             -   Я читала ваши рассказы и ваши стихи.
             -   Это было давно и неправда.
             -   Почему же неправда? Правда. Особенно «Сентябрьский дождь».
             -   Послушайте,   милая   Александра,   вы   ведь   прекрасно   знаете,   что   ни   мои   рассказы,   ни   мои   стихи  никогда  не переводились на польский язык. Чем же может заинтересовать читателей вашего еженедельника интервью со мной?
             -   Но вы так часто упоминаете в своих рассказах и стихах Польшу. Статья может называться, скажем, «Один день из жизни поэта». Поверьте, писать я умею, и это будет... забыла это слово... может, хит?
         Я рассмеялся:
             -  Один день из жизни поэта? Я вас не совсем понимаю.
             -  Если  вы  не  против, мы  просто проведём  этот один  день вместе, а я напишу в  статье  о  своих впечатлениях.
         Всё это казалось мне странным, чтобы не сказать больше: наигранным и подозрительным. Однако в голосе польки не было даже намёка на какую-либо игру: говорила она вполне серьёзно и, как мне почти сразу же показалось, очень нервничала.
             -   Где вы остановились? - спросил я.
             -   В отеле... сейчас, одну минутку...  в отеле «Орби». Это где-то в центре.
             -   Я  знаю, где  это.  Признаюсь, вы  меня  заинтриговали, хотя  и  убеждён, что  вы  явно   чего-то   не договариваете.
             -   Мне было бы легче объясняться по-польски, может, тогда всё было бы проще. Вы ведь говорите по-польски?
             -   Уже нет. Иногда мне кажется, что я позабыл не только польский, но и грузинский.
         В разговоре наступила странная пауза.
             -   Да, - произнесла она позже, понимающе вздохнув. - Всё не так просто. Но, может, в жизни так и должно быть?
             -   Напротив, - возразил я. - В жизни как раз всё просто, только надо уметь это понимать.

               
                * * *

         
         Это был на самом деле сентябрь, и на самом деле моросил холодный серый дождь, и на лекции идти совсем не хотелось. Каникулы закончились, но общежитие, всё ещё не втянувшееся в привычный ритм, медленно просыпалось после короткой сентябрьской ночи, в коридорах по-привычному пахло жареным на маргарине луком, а в переходах между левым и правым крылом ветер, как всегда, стучал дверями, ведущими на балконы с пожарными лестницами.
           Мой сосед по комнате всё ещё спал крепким сном, когда я, приняв душ и одевшись в свой единственный костюм, под каким-то, ещё не придуманным мною предлогом, тихо постучался в комнату к Божене. Уж не знаю почему, но я был уверен: дверь мне откроет именно она.
             -   Что случилось? - зевнув, шёпотом спросила Божена. - У тебя бессонница?
             -   Нет. Просто я соскучился по тебе.
             -   Это ещё не повод будить меня в половине девятого утра. Мы вчера с девчонками легли спать почти в четыре.
         Божена вовсе не выглядела рассерженной, но всё же с укоризной добавила:
             -   Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты видишь меня не в «форме».
             -   Ты всегда в форме. Давай сегодня не пойдём на лекции?
             -   С чего бы это?
             -   Знаешь, ночью я почему-то понял, что  могу вдруг умереть.
              -  Умереть могу и я, что в этом странного?.. Тебе не кажется, что мы выглядим нелепо в этом коридоре: я - растрёпанная, с заспанными глазами, в халате, а ты - в костюме, словно собрался на свадьбу?
             -   Скажешь девочкам, что тебе нездоровится?
             -   Они мне не поверят.
             -   А ты скажи им так, чтобы они поверили.
              -  А может лучше сказать им правду? Что ты  вдруг  понял,  что  можешь  умереть  и  выбрал  себе  в спасительницы меня?
             -   Не шути. Я куплю тебе белые хризантемы.
             -   Грустные цветы. Такие же грустные, как наша любовь.
             -   Всё не так просто, Божена.
             -   Ах, мой любимый,  всё  как  раз  очень  просто,  только  надо  уметь это понимать.
               



                * * *

         Александра Вуйчик оказалась стройной блондинкой с внимательным взглядом больших тёмно-синих глаз.
             -   Я не люблю сидеть в кафе, - сказала она, протягивая мне руку. – Может, поднимемся ко мне в номер? Знаете, именно таким я вас себе и представляла, когда читала ваши рассказы.
         Я усмехнулся:
             -   Меня не покидает странное ощущение, что мы играем в какую-то игру, правила которой известны только вам.
             -   Это не игра.
         Что-то было в её голосе такое, что я заговорил не сразу:   
             -   В таком случае можно сказать, что у меня появилась первая поклонница моего таланта.
             -   Так уж и первая?
             -   Я  ведь,  в  общем-то,  не писатель и, тем  более, не поэт: я  писал  только  для  одного-единственного человека на свете.
             -   Как  я  понимаю,  она  была полькой?.. Садитесь поудобнее; мне кажется, что это кресло стоит слишком далеко от столика. Выпьете что-нибудь?
             -   В мои годы этим уже не следует увлекаться.
             -   У меня есть польская «Зубровка». Я привезла её специально для вас.
             -   Ну, от «Зубровки» отказаться трудно. Вы меня уговорили.
         На вид ей было чуть за двадцать: пожалуй, слишком молодой возраст для понимания некоторых фраз, которые время от времени у неё вырывались.
         Она спросила:
             -   Почему бы нам не поговорить немного по-польски?
             -   Извините, Александра, но  я  не  могу. Польский  для  меня - язык  любви. Я  просто  не  в  состоянии говорить на нём об обыденных вещах.
             -   Мы с  вами вовсе не собираемся говорить об  обыденных вещах и... разве  поэзия  может  быть обыденной?
             -   Моя - да. В сущности, ведь эта была даже не поэзия, а шифр, доступный, как я уже вам говорил, пониманию только одного человека на земле.
             -   Ну, почему же? Мне тоже нравятся ваши стихи и, как мне кажется, я их  очень хорошо понимаю. Знаете что, я, пожалуй, спущусь в буфет, куплю какие-нибудь бутерброды. В Грузии ведь не принято пить без закуски?


                * * *

         
         Сразу же за общежитием начиналась длинная улица с двумя рядами деревьев, которая с лёгкой руки кого-то из местных остряков именовалась «Пивной аллеей» по причине обилия закусочных, кафетериев и собственно пивных баров. В конце аллеи был небольшой базарчик, где торговали овощами, фруктами и цветами. Там я и купил хризантемы для Божены, а потом, зайдя в один из кафетериев, купил ещё хлеб и пачку сигарет.
         Божена была одна.
             -   Я-то, конечно, сказала, что у меня болит голова и всё такое прочее, но девочки, по-моему, поняли это так, что спешить возвращаться с лекций им сегодня не стоит. Спасибо за грустные цветы. Ты сегодня тоже какой-то грустный. Хлеб, как я понимаю, ты купил с намёком? Ладно, угощу тебя обедом: спущусь в буфет, куплю готовые бифштексы, солёные огурцы, может, немного колбасы. Кстати, у меня есть полбутылки «Зубровки» - той, что мы не допили в прошлый раз.
             -   Странно, что не допили.
         Божена рассмеялась:
             -   В общежитии порой случаются очень странные вещи.
         Я взглянул на неё - она, видать, что-то почувствовала в моём взгляде, потому что, опустив голову, тихо спросила:
             -   Сегодня?
             -   Потом будет слишком поздно.
             -   Я боюсь.
             -   От этого не умирают.
             -   Что ты заладил сегодня? Умирают, не умирают! Я иду в буфет, а ты пока придвинь стол к окну.
         Она была очень красивой: ни у кого потом я не видел таких глаз: излучающих таинственное свечение, завораживающих и освобождающих меня от бессмысленных запретов. Она словно читала мои мысли: улыбаясь моей наивной любви, давно предугаданным ею моим признаниям, странным ласкам, по-детски упрямым желаниям. Мы были гораздо старше в любви, чем в жизни. В нас была какая-то пьянящая и околдовывающая нас обречённость... «так должно быть, так просто должно быть, родной мой». Должен был быть сентябрьский дождь, эта комната с тремя койками, лёгкий аромат розового масла, смешанный с горьковатым полынным запахом хризантем, и слова из песни, которую я так и не смог позабыть: «Прощай, разбуженная сердцем, дорогая»...


               
                * * *

             -   Называйте  меня,  пожалуйста,  просто  «Оля», -  попросила  она,  улыбаясь.  -  А бабушка называла меня «Оленькой».
             -   Где же вы всё-таки отыскали сборник моих рассказов? - удивлённо спросил я. - Это, если так можно выразиться,  библиографическая редкость: ведь издана-то была всего сотня экземпляров.
             -   Я могла бы сказать: случайно, но я не верю в подобного рода случайности. А  почему  вы  решили писать по-русски?
             -   Если бы я написал на грузинском, мы бы с вами вряд ли  встретились.
             -   Знаете, я немного осмелела от «Зубровки»... можно вам задать один вопрос?
             -   Конечно, Оля.
             -   Кому посвящён ваш прекрасный стих... знаете, ну вот тот, про забытые сердца?
             -   Мне всё время  кажется, Оля,  что  вы  приехали в  Грузию  не  столько  чтобы  поговорить  о  моей книжонке, сколько затем, чтобы произвести какое-то непонятное мне расследование. Мало ли полек, кому посвящают стихи? Просто мы учились вместе, очень любили друг друга, а потом она вышла замуж за другого. Бывает и так.


                * * *

             -   Знаешь, о чём я мечтаю? - сказала Божена, когда я встал, чтобы выпить воды. - Мне хочется лежать с тобой так долго-долго и не бояться, что кто-то постучит в дверь. В восемь придут девочки; ну, пусть не в восемь, а в девять, десять, но, в любом случае, в восемь мы должны одеться, я должна привести в порядок постель и  делать вид, что ничего между нами не произошло. И ещё... знаешь, мой любимый, мне иногда страшно смотреть на звёзды.
             -   Почему? - я снова лёг в постель и залез с головой под одеяло.
             -   Мне кажется, что мы родом оттуда и когда-нибудь снова туда вернёмся.
             -   Может, мы с тобой будем первыми?
             -   Я знала, что ты меня  поймёшь... ведь  ты  не  смеёшься? Почему  ты  сегодня  вдруг  так  испугался смерти?
             -   Не знаю. Может быть потому, что не хочу быть один, а смерть -  это всегда одиночество.


                * * *


             -   Скажите, я вас чем-нибудь расстроила?
             -   Нет,   Оленька.   Просто   я   вспомнил...  был  у  меня  в  жизни   очень  плохой  период,  когда  всё  пошло наперекосяк, я развёлся с женой, во многом разочаровался. И тогда я решил во что бы то ни стало разыскать ту польку, о которой мы говорили, рассказать ей обо всём, поделиться, попросить помощи... Я не знал ни адреса, ни номера телефона, но с помощью друзей мне удалось-таки напасть на след её дочери. И я позвонил. Трубку взяла какая-то девочка и сказала мне страшные слова, которые я помню до сих пор: «Простите, но бабушка умерла в прошлом году».
         Она взяла меня за руку и шёпотом произнесла:
             -   Я знаю. Этой девочкой была я.