Февральский дождь

Однажды я попал в армию. Шансов оказаться там было куда меньше, чем опровергнуть теорию относительности, но Фортуна, из очертаний которой я помню лишь симпатичную попку, благоволила мне с детства. Трижды не дала утонуть, позволив наглотаться медуз, от которых я несколько дней страдал жуткой изжогой, пару раз спасала от падения с крыш, на краю которых я искал мужество, и даже уберегла от ранней женитьбы что, несомненно, поставило бы крест на юности, сразу макнув зеленого юнца в кризис среднего возраста.
Суровая школа жизни была однообразно невкусной, однако через пару месяцев строевого шага в сбивающих ноги портянках показалось, что армия не худшее продолжение. А учитывая, что я был единственным на весь полк, кто хотя бы приблизительно понимал, как настраивать станцию, чьим первым пользователем был  то ли Попов, то ли Маркони, мое положение считалось привилегированней хлебореза - негласного короля столовой. Караулы сменяли наряды по кухне, после которых за невинные шалости я наслаждался отдыхом на гауптвахте, откуда меня периодически вывозили на учения в безжизненную пустыню, где нам с водилой Панкратовым торжественно присваивалось почетное звание ретрансляторов. Кстати, безжизненной пустыня была только в отношении флоры, не желавшей произрастать на окаменевшей земле при 50 градусах Андерса нашего Цельсия, зато с ползающей, летающей, бегающей и самозабвенно норовящей ужалить фауной все было замечательно. Змеи, пауки, скорпионы, фаланги, неизвестные многоногие существа, липкая слизь которых вызывала подозрительно похожие на ожог следы – все это без устали копошилось вокруг нас, летало и жужжало день и ночь. Под ногами, в машине, откуда наш майор с хроническим похмельным синдромом предусмотрительно слил весь бензин, дабы отбить у неустойчивой солдатской психики желание свалить из райских кущ, в кунге, где от жары яйца пеклись быстрее, чем в микроволновке, на крыше. Сомнения насчет крыши, где также можно было выпекать снившиеся по ночам пироги, развеялись после первой же попытки провести там ночь без ежеминутных почесываний и матерков Панкратова, на которые насекомые, что характерно, не обращали никакого внимания. Раскаленная крыша стала бы лютым испытанием даже для любителей прогулок по углям, но там преспокойно жужжали все, кому не лень было жужжать и проблему насекомых приходилось решать, используя простую солдатскую смекалку. Банки консервов, с возбуждающей аппетит надписью «Перловка», куда с леденящим суставы шорохом сбивалась кусачая орда, спасали лишь на короткое время. Не попавшие на званый пир насекомые мстительно отыгрывались на венцах эволюции, вынуждая нас, венцов, пользоваться тысячелетним опытом парфюмеров, обмазываясь машинным маслом, слить которое товарищ пьяный майор к нашему счастью не догадался…
После условной победы над условным противником в условных учениях, меня либо возвращали в часть, где приходилось ждать четверга – единственного банного дня, либо вновь отвозили на гауптвахту. Досиживать, так сказать за свои проступки, которые, вот честно, я вовсе не считал таковыми. За давностью лет я по большей части не помню, что конкретно служило причиной моих частых командировок в одиночную камеру с обитавшими там другими, но столь же милыми представителями кусачих насекомых, в просторечии называемых клопами, но один случай запомнился, о нем и расскажу…
Я уже прошел учебку, имел третий разряд механика радиорелейной связи и носил на погонах две желтые лычки, добросовестно исполняя священный долг перед Родиной, очищая сгнившую картошку от увядающей целлюлитной кожуры. Порядок моих перемещений в тот раз был почему-то нарушен и, вместо гауптвахты я попал в наряд на КПП, особенностью которого были ржавеющие со времен Калиты ворота. Краска не могла скрыть зияющие в воротах дыры, а механизму то и дело требовался уважительный пинок, после чего они изматывающе медленно отъезжали в сторону.
Напарник, мой водитель Панкратов, третьеклассник в теле громилы спал согласно апокрифическому уставу, главным постулатом которого была нервирующая меня поговорка о проходящей во сне службе солдата. Я сидел в каменной будке с точными размерами парной могильной ямы и, глядя на уныло сползающие по стеклу капли февральского дождя, редкого даже для тех мест явления, размышлял о превратностях моей молодой, но уже не сложившейся жизни. В восемнадцать лет Александр Македонский уже топтал персов, а я только плац, пустыню или пол на гауптвахте, Ленин бунтовал в университетах, готовясь свергать царей, а мне только «губа» и светила. Или, к примеру, Моцарт – этот вообще с пеленок удивлял народ, а я… эх, семь лет бездарной учебы в музыкальной школе и что? А ничего! И все в том же духе самоуничижения. Кто-то может и находит очарование терзаться не свершенными подвигами, утверждаясь в мыслях, что просто родился не в ту эпоху, но только не я. Достаточно было прислушаться к утробному храпу Панкратова, чтобы понять – жизнь моя утекает бездарно, и что-то с этим нужно делать…
Так и сидел, подкармливая тоску душераздирающими мыслями, пока не заметил появившийся под воротами свет. Звука подъехавшего автомобиля я не слышал, и в первое мгновение подумалось об инопланетянах, встреча с которыми жила во мне голубой мечтой, упакованной в страницы зачитанных до дыр книжек армейской библиотеки. Пронзительный сигнал вернул меня на грешную землю. Чувствуя приближение беды, я пнул расхрапевшегося на всю округу Панкратова, вышел из будки и открыл калитку, пытаясь между струями не на шутку зарядившего дождя, разглядеть остановившуюся у ворот «Волгу». Одна фара горела желтым светом, напоминая о солнцах далеких галактик, другая же не излучала его вовсе, что указывало на очередной ночной визит командира полка, фамилии которого мало кто помнил, благодаря герметично прилипшему к нему прозвищу «Буратино». Нет, нос у него был вполне себе картошкой, раздутые от важности щеки почти скрывали его в профиль, а причина возникновения странного прозвища таилась то ли в неумении вертеть шеей, то ли в походке на прямых, почти несгибаемых ногах, то ли в неспособности адекватно мыслить. Поди, разбери…    
Я подошел к левой дверце «Волги», увидел знакомую «картошку», козырнул и представился по всей форме. Опустив скрипнувшее по нервам стекло, «Буратино» оглядел меня и, чуть растягивая по пьяной привычке слова, прогремел:
- Каа-коо-го хрее-наа?!
Спорить было бессмысленно, к тому же тогда я не знал ответа на этот извечный вопрос советской интеллигенции. Вернувшись через калитку, я нажал на кнопку, размером с небольшое яблоко. Где-то нервно скрежетнул механизм, ворота дернулись и… встали, не двигаясь ни взад, ни вперед. Я подошел к скрытому металлической пластиной механизму и аккуратно постучал по нему сапогом. Ворота не реагировали. Я повторил, вкладывая в удар охватившее меня раздражение, ворота скрипнули, по-прежнему не собираясь двигаться, несмотря на натужное жужжание античного движка. Нетерпеливый автомобильный сигнал гиганта советского автопрома подлил масла, я снова ударил по вогнутой от частого употребления пластине и процесс пошел. Натужно скрипя проржавевшими подшипниками и замирая, чтобы в следующую секунду сделать рывок на сантиметр, а то и целых два, ворота медленно сдвигались в сторону, открывая проезд на территорию части.
Спустя примерно вечность ворота раздвинулись настолько, что «Волга» смогла втиснуться, не ободрав бока и даже не погнув торчащие зеркала. Остановив переднее колесо у кончика моих сапог, водитель опустил стекло и я услышал все тот же, но уже напоминающий бизоний рев вопрос:
- Каа-коо-го хрее-наа?!
Ответа за прошедшее с первого окрика время я не нашел, и промолчал, чтобы не злить бешеного «Буратино», еженедельно устраивавшего нам ночные «тревоги». Поговаривали, что его поколачивала жена, после чего, оскорбленный в лучших чувствах, «Буратино» особенно налегал на этил и мчался в часть вымещать на солдатах все, что не мог высказать своей благоверной. Так это было или нет, не знаю, но его никто не любил – ни солдаты, ни тем более офицеры, которых он также ни во что не ставил, раздаривая несправедливые выговоры направо и налево. Вытянувшись, я пытался не обращать внимания на ливший за шиворот дождь, надеясь, что это ненадолго – не за тем ведь он примчался ночью, чтобы отчитать дежурного по КПП за неисправные со времен киевских князей ворота.
Так и вышло. Побурлив меня пьяными глазками, «Буратино» рявкнул водителю что-то неразборчивое, но тот все понял и дал по газам. Проводив взглядом теряющиеся в дожде красные стопы, я повернул голову и увидел перепуганного Панкратова.
- Чего он приехал-то?! – ткнув рукой в каплю, испуганно спросил напарник.
Я пожал намокшими погонами и пошел в будку. Как бы там ни было, на сегодняшнем празднике жертвоприношения мы были лишними, что внушало надежду, вызывая сомнительное удовлетворение. Поставив на небольшую плитку чайник, я разделся до трусов и развесил х/б, решив совместить приятное с полезным. Двустороннее воспаление легких не было в числе приоритетных задач на ближайшее будущее. К своему стыду я вовсе не собирался становиться мучеником, которым как известно недостаточно мучиться всю жизнь, а непременно нужно помереть мучительной смертью.
- Вот же гад! – проворчал Панкратов, входя в будку вместе с холодным ветром, от которого мне стало неуютно, - вот чего ему не спится, а?!
Вопрос был чисто риторическим, и я не стал отвечать, а мой напарник с присущей ему интеллигентностью не настаивал, решив еще подсократить срок службы, растянувшись на жалобно скрипнувшем под его тушкой топчане. Чайник никак не желал нагреваться до необходимых ста градусов, да и одежда была далека от определения «сухая», поэтому я завернулся в куцее солдатское одеяло, надеясь не уснуть, что стоило бы мне очередных суток в компании не знающих жалости клопов.
Негромкое потрескивание электрической плитки и медленно возвращающееся в тело тепло навевали разные мысли, не всегда патриотического характера. Думалось о том, что еще год службы, и я вернусь домой, где меня ждали друзья; о машине, которую обещал подарить отец, если сумею вернуться живым; о подруге, которая вряд ли ждала меня, что можно было понять по ее редким ответам на мои еженедельные письма; о музыке. Мысли об учебе, что позволило бы мне стать полноценным гражданином великой и могучей тоже приходили в ослабевшую от воинских тягот голову, но вряд ли они были главными.
От ворот до казарм было довольно далеко, поэтому я не мог видеть, что там творится, но это и не нужно было – сомневаться, что «Буратино» уже объявил тревогу и приказал всем строиться под ледяным дождем не приходилось. Я периодически выглядывал из будки, хотя точно знал, что пока все не вымокнут до нитки, а дежурные офицеры не истощат весь запас ругательств, назад «Буратино» не поедет, но береженого, сами знаете.
Выглянув в очередной раз и убедившись, что света одноглазой «Волги» пока не видно, я уже собирался вернуться в пропахшее Панкратовскими портянками помещение, как услышал тихий стук в калитку. Подумал, что показалось - ну, кто в такую ночь будет стучать в ворота военной части - и уже почти закрыл дверь, как стук повторился. Как был, то есть, в трусах, сапогах и в римской тоге из солдатского одеяла я подошел к калитке.
- Кто? – негромко крикнул, надеясь, что все же показалось.
- Ой, откройте, пожалуйста! – раздался нежный девичий голосок.
В первую минуту я слегка обалдел – девушка?! В такое время?! Но потом вспомнил, что мы связисты, элита, можно сказать, а у нас, как у всякой элиты были свои женщины. Ну, не то чтобы свои, но бригада девиц также исполняла свой долг по контракту, проживая в общаге на территории части, куда можно было попасть, лишь минуя штаб. Девушки были молодые, симпатичные (не судите солдата строго), и попасть в эту общагу мечтал каждый. Некоторым повезло, и они с довольными лицами хвастали, что в любой момент могут через подвалы попасть в общагу так, что дежурящий в штабе офицер ни сном, ни духом. Кто-то утверждал, что побывал во всех теплых девичьих постелях, а кто-то даже увольнялся с молодой женой, не хуже прочих разбиравшейся в спутниковой связи. Я же был из категории мечтателей, грустно оценивая свои шансы, как неотвратимо стремящиеся к нулю. Из тридцати с лишним девушек мне особенно нравилась одна шатенка с веселыми зелеными глазами, при виде которой я обычно терял дар речи, хотя в те года мог запросто процитировать и Шекспира нашего, и любую из гневных филиппик Цицерона. Она же никогда не смотрела на меня и, цокая своими каблучками, ланью проносилась мимо, даже не подозревая о тянущем из меня жилы чувстве. Я даже не знал, как ее зовут, но какое это имело значение?
Все это мгновенно пронеслось в моей голове и, забыв о своем не вполне уставном наряде, я потянул задвижку, на которой наверняка стояло клеймо какого-нибудь кузнеца из древнего Новгорода. Оттянул и замер – за воротами стояли две девушки из нашей части и одна из них была та самая зеленоглазая шатенка! Увидев ее, я настолько ошалел, что совершенно забыл и о ледяном дожде, и о том, что на дворе февраль, и о своем внешнем виде. Замер, глядя на жмущихся под зонтиком девушек, не в силах вымолвить извечное: «Стой! Кто идет?!»
В чувство меня привел смех. Особенно громко смеялась другая девушка, на которую я взглянул лишь раз, зеленоглазая лишь улыбалась, с интересом наблюдая мои тщетные попытки обернуться одеялом.
- Солдатик, милый, пусти нас, пожалуйста! Мы замерзли и очень хотим спать! – насмешливо пропела первая.
Вообще-то, пускать их было, если не равносильно военному преступлению, то нарушение устава было, как говорится, налицо, но разве я мог оставить зеленоглазую под этим дождем?! Помню, как больно кольнуло в сердце, когда я подумал, откуда она в такое позднее время, но тут же подумал, что не мое это дело и сдвинулся в сторону, пропуская их на территорию части.
- Спасибо, - не прекращая улыбаться, произнесла зеленоглазая и тут до меня дошло.
- Стойте! – крикнул я чуть громче, чем хотелось бы.
- Ну чего?! – недовольно спросила другая девушка.
- Не ходите туда, - я посильнее запахнулся одеялом, скрывая свои худые ноги, - там сейчас «Буратино».
- Вот, черт! – выругалась насмешливая.
Вообще-то она использовала другое слово, но черт тоже сойдет.
- Как же мы попадем в общагу? – спросила зеленоглазая, обращаясь скорее к подруге, хотя смотрела на меня.
- А чего?! Так и попадем! Пойдем, да и все! Мы ж не солдатики! – уверенно ответила та.
- Уволят же!
Зеленоглазка посмотрела на подругу, и та безразлично пожала плечами.
- Ну и черт с ними! Вернусь домой!
- А мне что делать? Ты же знаешь, я не могу сейчас уехать! – казалось, зеленоглазая совсем забыла о моем присутствии, сокрушаясь о своей дальнейшей судьбе, хотя я не совсем разделял ее горе по поводу увольнения, скорее, наоборот.
И я решился. Выпрямившись, что стоило мне устремившихся за шиворот ледяных капель, я произнес, стараясь выглядеть как можно более уверенно:
- Я помогу!
- Правда?! – с надеждой спросила зеленоглазая.
- Неужели? – насмешливо усомнилась другая, - и как же?
Я посмотрел на темнеющую под беспрерывным дождем дорогу к части.
- В вашу общагу можно попасть через подвалы, - выдал я государственную тайну.
- Через подвалы?! – удивленно переспросила насмешливая подруга, - и куда мы попадем?! Да и подвалы наверняка закрыты!
 На этом мои знания секретного маршрута в рай заканчивались, но я уже все для себя решил.
- Замок там простой, гвоздем открыть можно, - ответил я, припоминая подробности хвастливых россказней донжуанов, - а там увидим. Главное, чтобы вас не видели у входа, где сейчас «Буратино» и все остальные.
Зеленоглазая с надеждой посмотрела на свою подругу, та вновь пожала плечами.
- Ну, показывай дорогу, Сусанин!
 Окрыленный мыслью, что сумею помочь той, что иногда виделась мне в те редкие минуты, пока я коротал время службы во сне, я сделал несколько шагов, когда кто-то мягко взял меня за руку. Это была зеленоглазая, и я чуть было не задохнулся от ее нежного прикосновения.
- Так и пойдешь? – спросила она, пряча в уголках своих волшебных глаз улыбку.
 Только сейчас я вспомнил о своем наряде. Мысленно воздав хвалу ночи и дождю, скрывшие мое лицо, вспыхнувшее от дикого прилива крови, я торопливо пробормотал:
- Щас! Минуту! Вы пока тут, под навесом постойте!
Вбегая в будку, я повторил:
- Минутку!
- Иди уже! – раздалось от насмешливой подруги, но я уже был внутри, пытаясь натянуть на себя не просохшее еще х/б.
Наматывать портянки времени не было. Одевшись со скоростью пулемета Гатлинга, я всунул босые ноги в сапоги и уже собирался выбежать из будки, как услышал сонный голос Панкратова:
- Че, он уже свалил?
- Нет, - ответил я торопливо, - давай, вставай, мне отойти нужно!
- Куда? – удивленно спросил мой напарник, поднимая с топчана свое немаленькое тело.
- Потом! – бросил я, вылетая из будки.
Девушки стояли под навесом и о чем-то шептались. Увидев меня, они умолкли, правда, ненадолго, потому что насмешливая спросила:
- Ну, че, пошли, солдатик?
Я кивнул и, бросив быстрый взгляд на улыбнувшуюся мне зеленоглазую, пошел вперед…
Стороной обойдя плац, на котором, как я и предполагал, мокли солдаты и дежурные офицеры, я повел девушек мимо складов НЗ, где должен был находиться караульный, которого мы так и не увидели – подозреваю, он храбро нес службу, пережидая непогоду под каким-нибудь навесом и вывел их к задней части здания общаги, где и был вход в подвалы. Надо сказать, что пока мы шли, зеленоглазая взяла мою руку, объяснив, что плохо видит в темноте, осчастливив так, что и слов не хватит, описать охватившие меня в тот момент чувства.
 Так мы добрались до ведущих в подвалы ступенек. Сюда доносились приглушенные звуки команд и топот марширующих по плацу сапог, но нас никто не видел, а это было главное. С сожалением отпустив мягкую теплую ладонь зеленоглазой, я достал прихваченную в будке алюминиевую вилку, совершенно не представляя, как открыть висящий на двери огромный амбарный замок. В те славные годы не было и понятия об интернете, в котором сегодня можно узнать, как вскрыть самый сложный банковский сейф, поэтому я полагался исключительно на свое везение, в наличии которого имелись вполне заслуженные сомнения. Поковыряв в замке, я убедился, что сомнения были не напрасны – вилка гнулась, не в силах даже пошатнуть металлические детали замка, но продолжал свои бесплодные попытки, пока в голову не пришла идея. Это была опасная идея, но ничего другого на ум не приходило, и я решился. Подобрав немаленький кусок отколовшегося от ступеньки бетона, я тщательно прицелился и врезал по замку, стараясь отделить дужку. Раздался грохот – замок ударился об металлическую задвижку, но дужка осталась на месте.
- Ой! – тихо вскрикнула зеленоглазая, - осторожней!
Ее подруга оказалась куда менее заботливой и щепетильной.
- С ума сошел, солдатик?! Сюда щас все набегут!
Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг так разозлился на себя, что еще сильней врезал по мерно раскачивающемуся замку и грохот заглушил все, включая стук моего набатом бившего сердца.
- Ну, все! – решительно заявила подруга, - идем к штабу, пока нас не обвинили в каком-нибудь злодействе!
Понимая, что это последний шанс помочь той, мысли о которой не покидали меня даже во сне, я ударил в третий раз. Грохот разлетелся по всей округе, но свершилось – дужка отлетела, и огромный замок упал к моим сапогам.
- Ура! – тихо восхитилась зеленоглазая.
Понимая, что у нас не больше нескольких минут, я торопливо сдвинул проржавевшую задвижку и отворил дверь. Из темноты пахнуло мышами, сыростью и чем-то еще.
- Блин! И куда теперь?! Тут же ни хрена не видно! – недовольно пробурчала подруга.
- За мной! – уверенно ответил я, смело шагая в сырую темноту…
 Подвал был завален мусором, огрызками старых труб, осколками кирпичей. Лишь с четвертой попытки сумев поджечь попавшуюся под ноги тряпку, от которой за версту несло мочой, я увидел справа дверь, судя по всему, ведущую в ту половину подвала, что находилась под женским общежитием.
- Туда, - прошептал я, чувствуя, как в мою ладонь легла уже знакомая мне узенькая ладошка.
Подсвечивая огнем нещадно вонявшей тряпки, которую то и дело приходилось перехватывать за концы, чтобы не обжечь пальцы, я провел девушек по замусоренному полу, отчаянно молясь всей своей атеистичной душой, чтобы дверь не была заперта. Не знаю, то ли меня и в самом деле услышали, то ли надо благодарить обычное армейское разгильдяйство, но дверь оказалась незапертой. Правда, в первый момент мне показалось, что это не так, поскольку она не сдвинулась ни на сантиметр, когда я попытался вытолкать ее плечом, но тут в дело вступила насмешливая подруга и открыла ее, просто потянув на себя.
 За дверью было такое же помещение, чуть меньше заваленное мусором далеких предков, пройдя которое мы остановились перед еще одной дверью. Она была заперта на ключ, но я уже точно знал, что ничто и никто меня не остановит. Разбежавшись, я изо всех сил врезался в нее плечом – дверь отлетела в сторону, а я упал на покрытую толстым слоем пыли кафельную плитку времен Ярослава Мудрого.
- О! – восхищенно воскликнула зеленоглазая.
- Я знаю, где мы, - бодро произнесла ее подруга, - это старые душевые!
 Что это душевые, было понятно и так – в свете почти догоревшей тряпки были видны полуразвалившиеся остатки душевых кабин. Чья-то мягкая рука легла мне на плечо, помогая встать на ноги. Я взглядом поблагодарил зеленоглазую девушку, которая, как мне показалось, с интересом посмотрела на меня.
- Ну, чего замерли?! – шепотом, но все с той же энергией буркнула ее подруга, - пошли, пока не застукали! Все, спасибо, солдатик, дальше мы сами!
Она сделала пару шагов, обернулась и, увидев, что мы все еще стоим месте, держась за руки, почти крикнула:
- Марин, ну ты чего?!
Так я узнал имя зеленоглазой. Словно не слыша нетерпения в голосе подруги, Марина приблизилась ко мне и, привстав на цыпочках, нежно прикоснулась губами к моей щеке, задержавшись на показавшуюся мне вечностью секунду. Ее губы скользнули, зацепив самый краешек моих губ, и я почувствовал, как обутые в сапоги босые ноги отрываются от пыльного кафеля. С гравитацией такое случается.
- Спасибо! – прошептала Марина и, отпустив мою руку, побежала за ушедшей вперед подругой.
Я стоял, не в силах отвести взгляд от теряющейся в темноте фигурки и думал… нет, ни о чем я не думал. В тот момент это было попросту невозможно, потому что на моей щеке горел ее поцелуй, а в душе царил невообразимый хаос…
 Не знаю, сколько я так простоял – минуту или десять. Очнулся, лишь услышав легкий топот над своей головой, и понял, что девушки уже на черной лестнице, которая, как я надеялся, вела в общежитие. Нужно было возвращаться на КПП и, осторожно дотронувшись до места, где меня коснулись ее губы, я побежал назад. Пролетев оба подвальных помещения, я выбежал в дверь, с которой несколько минут назад сбил замок и замер, остановленный грозным окриком:
- Стой! Кто идет?!
 В лицо били лучи нескольких карманных фонариков, в свете которых я увидел направленные на меня несколько автоматных стволов, понимая, что дела хуже некуда. А через секунду услышал знакомое: «Каа-коо-го хрее-наа?!» и понял, что вот теперь-то мне точно конец…
 На гауптвахте я отсидел все пять выписанных мне с командирского плеча суток, затем еще столько же за выцарапанную на стене камеры надпись «Ташкент 75-77», что никак не могло быть результатом моего творчества, потому что вообще никогда не бывал в этом городе, а значит, никогда бы не стал писать такое. Что касается цифр, то в указанные годы службы неизвестного солдата из Ташкента я был еще юным пионером, и никак не мог проходить службу в славных рядах советской армии. Не было никаких сомнений, что удвоивший мой срок начальник гауптвахты прекрасно знал, что это не моих рук дело, более того, наверняка я был не первым, кому добавляли срок из-за этой надписи, но возмутился лишь из приличия.  Одиночная камера позволяла не заботиться, что подумают суетливые как все заключенные сокамерники, и я писал стихи, выцарапывая их иголкой, что носил, как положено, в воротнике. Это были стихи о Марине и для Марины. Я запоминал их наизусть, надеясь записать, когда выйду и подарить ей сборник, который грозил оказаться не таким уж и небольшим.
Перед тем, как отпустить с приехавшим за мной прапорщиком, начальник гауптвахты вызвал меня к себе в кабинет и, уставившись стеклянными от постоянного употребления глазами, спросил:
- Может, скажешь, что ты делал в том подвале?
 Я понял, что это хотел узнать наш начальник штаба, так и не сумевший получить от меня ответ на простой, казалось бы вопрос.
 Дело в том, что при аресте мне несколько раз задавали тот же вопрос, на что я отвечал, что услышал грохот и решил проверить. Помню, как не пьющий от слова совсем начальник штаба тогда усмехнулся:
- От КПП услышал? Надо же, какой ушастый!
Я не ответил, потому что не знал, что соврать, и он выдал свою версию:
- Что, сынок, к девкам потянуло?
 Это было и правдой и не совсем правдой, но я вновь промолчал, после чего по приказу продолжающего орать главный и, возможно, единственный вопрос своей жизни «Буратино» был немедленно отправлен на гауптвахту…
 В части меня встретил Панкратов. Заговорщицки вращая глазами, он отвел меня в сторону и вручил запечатанный конверт, в котором оказалось короткое письмо от Марины. Она благодарила меня и обещала, что никогда не забудет, потому что это позволило ей продержаться необходимое время. В конце была приписка, которую я помню до сих пор: «Мне жаль, что ты не нашел в себе смелости познакомиться со мной раньше. Надеюсь, у тебя все будет хорошо!»
Я не понимал, о чем она, пока не встретил Наташу – ее подругу, которая поведала такое, от чего мир потускнел, как мне тогда казалось, навсегда. Наташа рассказала, что Марина была обручена с морским офицером, который в ту ночь ушел в недельный рейд по Каспийскому морю, из-за чего девушки и припозднились, провожая его. Если бы ее уволили, Марине пришлось бы возвращаться на родину в Хабаровск, чтобы встать на учет, поскольку она считалась военнослужащей, и тогда бы она точно опоздала на собственную свадьбу, которую сыграли три дня назад. Марина боялась что, не встретив ее, он решит, что она раздумала, поэтому ей так важно было продержаться в части эти несколько дней. Еще не до конца осознавая услышанное, я спросил:
- Ты можешь передать, что я прошу ее встретиться со мной?
 Наташа посмотрела на меня.
- Нет, солдатик, не могу. Она уволилась, потому что ее мужа перевели на Дальний Восток. Маринка уехала с ним, - помолчав, Наташа добавила, и я не услышал в ее голосе привычной насмешки, - знаешь, она ведь все время вспоминала о тебе. Надеялась, что тебя выпустят раньше, чем она уедет.
 Я не знал, что ответить. Да если бы и знал, не смог…
С тех пор прошло много лет, очень много. Я дослужил оставшиеся месяцы, ни разу больше не попав на гауптвахту, вернулся домой, зажив обычной жизнью советского человека, не подозревая, какие вскоре всех нас ждут перемены. Многое случилось в моей жизни, которая вдруг перестала быть такой простой, какой казалась прежде. Многое в ней было: музыка, на долгие годы ставшая основной профессией, гастроли, рискованные бизнес проекты, закадычные друзья, ставшие лютыми врагами, красивые женщины. Многое забылось, включая написанные на стенах камеры стихи, но ту дождливую февральскую ночь и невинный поцелуй зеленоглазой девушки в заброшенной душевой я до сих пор помню так, словно это случилось только вчера…