Над судьбой. Том третий. Глава пятьдесят девятая

 

Во дворе только что взятой государевой ратью крепости в нетерпении толпился народ. Каждый норовил  быстрее предстать перед  светлыми царскими очами и заверить чудесно спасшегося императора в верности и преданности.
Все уже хорошо разобрались, как поступают с теми, кто не торопится.



На белом,   чистых кровей, коне подъехал самодержец. На крыльцо барского дома вынесли кресло, и тут же несколько дюжих казаков в праздничных одеждах подбежали к царю. С их помощью он степенно слез с лошади и величаво расположился на «троне».



Император был одет  в длиннополый  красный кафтан с галунами и высокую шапку с золотыми кистями. Внушая страх и почтение, он   зорко смотрел по сторонам. Бросив  грозный взгляд в толпу,   государь в полголоса что – то сказал писарю.   
Народ вереницей стал продвигаться мимо «трона». Казачья охрана с саблями наголо с благоговением взирала на царствующую особу.



Подошла очередь и Ефремова. На удивление Ивана в канцелярии с ним  поступили справедливо и никакой вины не приписали. Он взглянул в сверкающие  гневом глаза человека, сидевшего перед ним,  и обомлел. Это был сын родной сестры его  бабки по материнской линии хорунжий Емельян Иванович Пугачёв. Иван не видел своего дядьку уже пять лет, но ошибиться он не мог.


- Емельян Иваныч? – глупо пробормотал казак и бессмысленно уставился на Пугачёва.
 - Эй, Почиталин, - нарочито громко и бодро прокричал император стоящему рядом ординарцу, - этого молодца ко мне в покои. Есть, о чём поговорить.
И он, лихо, подмигнув Ивану, склонился и шёпотом добавил.
- Ну, здравствуй, племянничек, какими судьбами?



В это время к крыльцу залихватски подкатила кибитка, запряженная тройкой гнедых. Рослым и статным жеребцам не стоялось. Они в нетерпении трясли головами, всё время норовя  укусить один другого за морды, всхрапывали в томительном ожидании, бешеным глазом недобро косились по сторонам, суетливо и тревожно били копытами.



- Передай Шигаеву, - с напускным равнодушием обратился Пугачёв к ординарцу, - пусть закончит, недолга мне.
Он ловко, совсем не по-царски запрыгнул в кибитку и тут же уехал.

* * *

  Жарко натопленная, так что и дышать нечем, изба, за неимением дворца, служила  государевыми хоромами.   В большой комнате на втором этаже остались двое: Пугачёв и Ефремов.



Самозванец быстро ходил из угла в угол, стараясь как можно доходчивее объяснить, что  же заставило его взять на душу столь тяжкий грех. Глаза пылали, он часто останавливался, много жестикулировал.



Пугачёв разворачивал грандиозную перспективу борьбы за волю, сытую, счастливую жизнь. Иван слушал, раскрыв рот, всё больше и больше веря в сказанное. Он с восторгом и изумлением смотрел на этого могучего, как глыба, человека, с трудом соображая, что перед ним не держатель российского престола, а всего лишь донской казак, к тому же его, хоть и не очень – то близкий, но родственник.



Идея всеобщего равенства и справедливости зажгла Ивана, жажда борьбы звала на смертельную битву с супостатами, что кровушку народную  пьют. В этот миг он просто обожал вождя убогих и униженных.      



Немного успокоившись; Емельян Иванович задорно улыбнулся  и,  озорно подмигнув, сказал.
- Ты, что ж, Ваня, думаешь, генералы мои не знают какого полёта я птица? Но  как мужикам тёмным объяснишь, что волюшку и землицу дарует им шибко умный донской казак Емелька Пугачёв? То-то же. А царь он и есть самодержец, помазанник Божий. И воля его – закон!



- В охрану императорскую хочу тебя определить, согласен? – вновь став серьёзным, строго спросил самозванец.
- Да, государь, - торжествуя, вымолвил казак, ещё не до конца веря своему везению.
- Эй, Почиталин, - громко позвал Пугачёв ординарца, - покличь Ивлева.



Вошедший офицер сразу вызвал к себе глубокую симпатию Ивана. На благородном, несколько нездоровой белизны лице читался глубокий ум и высокая, светлая печаль.   Ефремов увидел человека, перенёсшего в жизни многое, но не растерявшего природную доброту и способность сострадать ближнему. 



- Егор Нилыч, - с глубоким уважением обратился Пугачёв к офицеру, - надо собрать Военную Коллегию. Самое время заслать царские манифесты на уральские заводы, башкирам, да и донских казаков, пожалуй, настал час пошевелить.



Вошло ещё несколько больших начальников, и самозванец с глубоким чувством сообщил им.
- Господа! Вот донской казак Иван Ефремов. В, недоброй памяти, ныне уже далёкие времена, по великой нужде скитался я по белу свету, спасаясь от коварных козней законной супруги моей да её вельмож. Возжелали супостаты окаянные извести на Руси природного государя. И бежал я тогда, особу свою царскую спасая, ибо народ русский без царя, что малое дитя без матери.



В иные дни  скрывался ваш император на Дону у казака Емельяна Пугачёва. Свела нас тогда судьба и с Ваней.  Соглядатаи  жены моей, Катьки, всё же выследили, вынюхали, как собаки легавые, где государь прячется. И ушёл я дальше, в землю турецкую, к самому султану. Казака же того изверги замучили за верность престолу и Отчизне!



А, Ваня, он царю ох как шибко подсоблял. Но за то и  уберегся, что уж больно мал был.
Да лишь только прослышал, молодец, что самодержец российский рать великую собирает, престол свой,  желая возвернуть, тут же   немедля и примчался на подмогу делу нашему богоугодному!


* * *

Войдя в число приближенных вождя великого народного восстания, Ефремов принимал самое непосредственное участие во всех боевых действиях пугачёвской армии. Он неоднократно проникал в осаждённый Оренбург, добывая ценные сведения, доставлял царские манифесты в самые отдалённые места, был ранен в горячей кавалерийской схватке.



И везде за ним неотступно следовала боевая подруга. Она быстро научилась управлять конём, стрелять из ружья и пистолета. Одевалась Анфиса  по – казацки,  волосы заправляла под шапку.  Она первая врывалась во вражеские ряды и последняя покидала поле боя.



Ближе к весне к пугачёвским толпам прибился беглый попик Иван. Натворил он что – то там у себя на Смоленщине или только пустой слух шёл, государь особо не вникал. Но попа этого полюбил.  Разве что иногда поругивал, если тот не ко времени напивался до беспамятства. То ли  свадьба, а когда и похороны, да мало ли какой обряд, а без священника, хоть он и никчёмный совсем,  пойди, попробуй, уладь всё это.



И взялся этот служитель культа, в войске государевом кое – какой порядок наводить. Тут сразу же и выяснилось, что личный порученец императора по особо важным делам Ефремов живёт с  вдовой без венчания. Сей грех усугублялся ещё и тем, что погрязший в распутстве казак носил светлое имя Иоанна – Крестителя, к тому же был тёзкой самого попа.



Пугачёв поручил разобраться с этим бесчинством  начальнику царской охраны Ивлеву, стараясь не углубляться в столь щекотливое обстоятельство. При живой жене Екатерине, Пётр  Третий Фёдорович к этим дням успел обзавестись и супругой куда как моложе – яицкой казачкой. Так Иван и Анфиса стали законными мужем и женой.



Потерпев неудачу под Оренбургом, самозванец повёл свои толпы на север, пройдя победным маршем по промышленному Уралу. Здесь и свела судьба Пугачёва с Михаилом Ивановичем Головиным, учеником изобретателя паровой машины Ползунова.
  Головин всем сердцем принял народное  восстание.  И широким потоком пошли уральские пушки и ружья в армию  Пугачёва.



Претендент на российский престол мгновенно уловил значения уникальной паросиловой установки для развития экономики и доверил лично Ивлеву курировать эту, как полагал Пугачёв, важнейшую тему.  Но теснимые правительственными войсками, отряды мятежников вынуждены были покинуть Урал, потеряв базы снабжения оружием и возможность пополнения стойкими, дисциплинированными бойцами из работных людей.



Повернув на запад, пугачёвцы с ходу взяли Казань. Но, заключив мир с Турцией, престол перебросил к Казани отборные войска, окружившие бунтовщиков с трёх сторон. Народная армия потерпела сокрушительное поражение, всего несколько сотен человек смогли спастись и переправиться на правый берег Волги.



Остатки разгромленных отрядов заночевали под открытым небом, ожидая, что противник с утра начнёт переправу. Емельян Иванович был печален и хмур. Для секретного разговора он пригласил к себе только Ивлева и Ефремова.
- Да, детушки, - грустно начал император, - дела наши совсем плохи. Вон, сколько войск супруга – то моя, собрала. Не побороть   с одними мужиками силу эту. 



Ни при каком, даже самом критическом стечении обстоятельств, самозванец никогда не расставался с ролью Петра Третьего. Видимо, это придавало ему сил.
-  Как ты разумеешь, Егор Нилыч, - продолжил Пугачёв, - пойдут казаки донские за императором своим, как отцы и деды их ходили за царями русскими?



- Государь,- подумав, ответил Ивлев, - казаки превелико обмануты императрицей. Много лжи сказано про светлое Ваше имя. Необходимо изъяснить дончакам, где, правда. Ежели депутацию послать на Дон, да к тому же, чтобы при ней и донским казакам состоять, то даст  Бог, наша и возьмёт.



- Верно, говоришь, Егор, вот и я о том же думаю, - радостно воскликнул Пугачёв, - надобно правду  станичникам донести. А на Дону силища немереная. Ну а кто депутацию – то эту поведёт?
Он   окинул долгим изучающим взглядом Ефремова и, увидев в глазах лишь преданность и отчаянную смелость, уверенно добавил.
  - Тебе, Ваня, по царской милости большое дело доверяю! 


* * *


     Отряд  из восьми человек во главе  с Ивлевым срочно отправился на юг для подготовки благоприятной почвы отступающим пугачёвцам. Первой на пути лежала станица Раздорская на реке Медведице.



Почти все способные держать в руках оружие мужчины ещё не вернулись с турецкой войны, и поэтому на площади возле храма собралось совсем немного казаков. Они готовы были послушать посланников государя Петра Третьего, хотя очень даже сомневались в том, что он настоящий.



Пугачёвцы вошли в круг и стали зачитывать царский манифест. Государево послание сеяло зёрна сомнения, бередило души, брало за живое.
За  неполный год, Ивлев поднаторел в этом деле.  Он хорошо знал, какие слова нужны русским, мордовским, марийским, чувашским крепостным мужикам.                Что надо уральским работным людям.  И о чём хотят услышать скотоводы – башкиры.



Не ошибся он и с дончаками.
Стыдливо смахивая нежданно накатившиеся слёзы, многие казаки искренне радовались невиданной заботе чудесно спасшегося самодержца о своих подданных.



 - Братцы, мать честная, так это же Иван Ефремов из Зимовейской, по прозвищу Рваное Ухо, - вдруг кто – то гнусаво завизжал из круга, - прошлой осенью на Кубанской линии он сгубил сына полковника Кутейникова, сотника Михаила. А ныне в бегах, так вот и объявился. Хватайте злодея, станичники, не то враз утекёт. Держите его, православные, пока не вбёг.



 Какое – то маленькое, плюгавенькое существо, прихрамывая на левую ногу, вывалилось из круга и направилось к пугачёвцам. Затем этот  человечек достал пистолет и с криком «бейте гадов, братцы»  навёл его на грудь Ефремова.



Тяжело судить, собирался ли он выстрелить?
Первой из оцепенения вышла Анфиса. Выхватив пистолет, она закрыла собой любимого и направила ствол прямо в лицо хромоногого. Раздалось одновременно два выстрела. Казак свалился в пыли посередине площади, умирающая Анфиса повисла на руках мужа.



Все молчали. Это произошло случайно, нелепо, глупо. Пришедшую смерть не прогнать. Иван подхватил жену на руки, и пугачёвцы стали медленно отступать.



Подошел самый уважаемый старик и, всматриваясь в Ефремова подслеповатыми глазами, прошамкал.
- Вот что, гости незваные, станичники думают. Не будем кровь проливать: поезжайте вы с Дона, лихим людям не видать здесь удачи!



Схоронил  Ефремов свою любовь. Четвёртым месяцем ждала  Анфиса ребёнка.  Не сдержал казак  слез; не стало у него   ни жены, ни сына. Одолело   Ивана горе  горькое. Но разве с  судьбой поспоришь? Одному только Богу известно, как    должно быть.
Эх, Анфиса, Анфиса, видно не по нам, оно, счастье – то!