Тиль пропадает в Тихий час

Каждый день Тиль ходил в детский сад, пока не пропал. Обычно он лежал в своей кроватке, не спал, и смотрел на стену с алебастровым барельефом со скоморохами. На барельефе трое трубадуров спускались по лестнице из своего тёмного зазеркалья в комнату к детям, поигрывая на флейтах, стуча в бубны, бряцая ложками и звеня колокольчиками на шапках и сапогах. У потешников были маскоподобные лица с застывшими глазами, но Тилю казалось, что когда-нибудь они, всё-таки, оживут и выйдут из потусторонья прямо в группу к детям. Воспитательницы в Тихий час уединялись в соседней комнате, а когда возвращались будить детей, то Тиль уже сидел одетым на постели, и ждал общего подъёма.

Однажды, уморившись играя, Тиль заснул в Тихий час, но как только он провалился в забытье, его разбудила громкая музыка и смех. Повернувшись к стене с барельефом он увидел, что некогда неподвижный ансамбль ожил.

Один артист - забавник показывал фокусы: протыкал спицей руку насквозь, проглатывал целиком куриное яйцо, после извлекая его из под шапки, подменял карты, изрыгал пламя, доставал из мешка то зайца, то змею, то куст сирени, вертел на двух ножах мячи, перебрасывая их из стороны в сторону, пугал дураков рыжей бородой, заставлял собаку стоять на задних лапах и улыбаться. Этим йокулятор вызывал восторг и бурные овации неприхотливой публики.

Другой бард - цимбалист приятным мелодичным тёплым вибрирующим баритоном пел бесконечную песню на мотив Эстампиады Раймбаута де Вакейраса, в которой описывал поход рыцаря за сердцем возлюбленной, его встречу с драконом, кровавую схватку, где он чудом остался жив, длинный путь, наполненный сюрпризами, и встречу с Сердцем, которая всё не наступала, отодвигаясь куплетом за куплет, и превращая песню, то в лирическую кансону, то в религиозно-нравственную сирвенту, а местами, сопровождающимися срывами на фальцет, в эмоциональный партимент.

Тилю была интересна развязка, потому что песня была практически про него: он тоже мечтал о Сердце, о сердце девочки Мони, с которой был в одной садиковской группе, и тоже никак не мог завершить путь к Сердцу, потому что не знал как именно должен быть завершён этот путь.

Один из трубадуров заметил Тиля и поманил его пальцем. Мальчик тихонько встал с кроватки, подошёл к Петрушке, но вместо тепла руки ощутил холодную твёрдость окрашенного масляной краской бетона. Лица скоморохов вновь стали мертвецки неподвижными, толпа замолчала, шевреты, виолы и тимбры затихли, лишь только ветер продолжал шевелить плотными страницами “Cantigas de Santa Maria”, лежащей на тёмной площадной брусчатке.

С этого часа Тиля обуяла страсть вновь встретиться с бродячими артистами. Он не находил себе места: ни когда размазывал холодную с комочками манную кашу на завтраке, ни когда играл с ребятами кубиками, ни когда уходил, забираемый мамой, домой, но самым невыносимым временем был Тихий час. Час, когда трубадуры ожили впервые.

Однажды осенью Тиль пошёл с мамой на базар выбирать пальто. Длинные ряды городского рынка и его центральная площадь напомнили Тилю площадь у ратуши, где выступали гистрионы, хотя здесь на рынке и свисали с верёвок свитера «Бойз», джинсы «Мальвины», в коробах покоились дермантиновые кроссовки «Абибас» и вьетнамские кеды, на столах лежали книги Кастанеды и Лазарева, а в центре площади стоял киоск, в котором продавали пироги, кулебяки, расстегаи, коржики, водку и чай.

Тётка-продавец в перчатках с обрезанными пальцами, яркой розовой куртке и индийских джинсах опытным взором оценила рост и вес мальчика, ушла за занавеску, пошуршала там целлофаном, и вынесла серое пальто с кушаком и капюшоном на молнии, примерила на Тиля и, оценивающее посмотрев, сказала: «Ну, прям Ален Делон! В зеркало пойдёшь смотреться?». Она завела мальчика за занавеску, указала на зеркало, а сама вернулась к маме Тиля для получения оплаты.

Тиль стоял перед зеркалом, но вместо того, чтобы смотреть на своё отражение, разглядывал странное помещение в котором оказался. Оно было неожиданно объёмным, гораздо большим, чем казалось снаружи, и представляло собой зал, заставленный стойками с одеждой. Персидские вышитые кафтаны и франко-бургундские платья с фалдами, манто эпохи Карла Великого и рыцарские ми-парти, пурпуэны с длинными почти до пола рукавами и тонко вышитые цветочным орнаментом блио, средневековые камизы и брэ. Парча, муар, шёлк, газ, хлопок, атлас, лён, бархат - ткани покоились в сундуках и на полу, свисали с потолка и лежали на раскроечных столах. Зал освещался чуть дышащими дымом факелами на стенах и хаотично расставленными толстыми сальными свечами, от копоти которых Тилю стало дурно.

Он вспомнил, как бабушка, без спроса разрешения родителей-коммунистов, водила Тиля “в церькоф”, где он, не понимающий что и зачем происходит, отсидел всю службу на лавке, мимо которой периодически проходил пузатый священник с густой серебряной бородой, одетый в длинное платье, что делало его похожим на Деда Мороза из сказки «Морозко». Он окуривал пространство приторно пахнущим смолой и розами дымом из бряцающего цепями кадила, а когда служба, казалось, затянулась уже бесконечно долго, Тилю внезапно и невыносимо захотелось плакать. Мальчик сидел на лавке и боролся с двумя чувствами: трудно сдерживаемой дурнотой от дыма и бездонной тоской от встречи себя с самим собой.

Вернувшись к рассматриванию своего отражения, Тиль заметил, что кроме него в зеркале находится высокий статный человек в красном плаще с крупным крестом мальтийского ордена и красной шапочке, прикрывающей седеющую макушку. Сын Франсуа де Ришелье и Сюзанны де Ла Порт, славный представитель дома Монморанси и Рошешуар - кардинал Armand-Jean du Plessis duc de Richelieu (а это был именно он) элегантным движением руки с тонкими изящными пальцами поправил геометрию усов на благородном лице и тихо, но внятно заговорил, глядя куда-то сквозь Тиля: “Ca lui va comme un tablier a une vache. Claire comme le jour… Мальчик, хочешь ли ты увидеть Новый мост, площадь Дофин и Пляс-Рояль, Люксембургский дворец и Лувр, дома Жан Андруэ дю Серсо и Пале-Кардиналь? Послушай, Тиль, если ты хочешь побывать в Париже и посмотреть эти великолепные места, или просто подурачиться на ярмарке с бродячими артистами, фокусниками и музыкантами, то завтра в Тихий час, когда все будут спать, подойди к трубадуру и одновременно дотронься одной рукой до его указательного пальца, а другой - до его лба. Прощай, Тиль!”.

В Тихий час следующего дня Тиль, боясь заснуть, таращил глаза на барельеф с бродячими артистами, ожидая какого-то особого сигнала, но сигнала не было. Тогда он, дождавшись, когда все ребята заснут, а воспитательницы уединятся в соседней комнате, подбежал к ансамблю и, скрепя сердце, дотронулся влажными пальцами до указательного пальца руки трубадура и его щербатого алебастрового лба. Внезапно трубадур ожил, громко и визгливо рассмеялся, поднял с брусчатки большой холщовый мешок и поймал в него Тиля...

Теперь каждую городскую ярмарку Тиля выносили на площадь недалеко от Пале-Кардиналь голым в клетке. Когда собиралась толпа зевак, в клетку запускали молодого голодного медведя. Медведь гонялся за мальчиком по клетке, пытаясь сожрать его, и это бы неминуемо произошло, если бы не заранее заготовленный фокус-иллюзия: одна из стенок клетки, приставленная к балагану, состояла из двери, прикрытой искусным образом искривлённым зеркалом венецианского стекла, практически с любого для публики ракурса отражающим прутья решётки.

В момент когда зверь уже был готов настигнуть Тиля, когда его вонючая гнильём и кровью чёрная пасть открывалась, чтобы смертоносно захлопнуться на нежной плоти ребёнка, карлик-иллюзионист отвлекал зрителей изрыганием шара пламени с последующим хлопком - взрывом, в это время другой пособник дёргал за верёвку, потайная дверь открывалась и Тиль со скоростью ядра залетал в лаз, ведущий в балаган. Далее публике представлялся медведь, жадно жующий труп собаки, заранее освежёванной и ловко подброшенный артистами в момент взрыва огненного шара. Публика, став свидетелями пожирания мальчика медведем, ликовала! Так, он спасался каждое воскресенье, молясь, чтобы не оборвалась верёвка, или карлик-иллюзионист не перебрал с хмельным Элем, и вовремя изрыгнул шар, отвлекающего дураков и медведя, пламени.

Прошло много лет, и Тиль уже не прыгал от медведя в клетке, ибо он вырос и возмужал. Теперь он развлекал толпу пантомимой, причудливо гримасничая и изображая легко узнаваемые людские пороки; убаюкивал публику виртуозной игрой на лютне, показывал нехитрые фокусы с пропажей вещей, или гадал на воске. Он пользовался успехом у толпы, был суров с суровыми, и жесток с жестокими. Так у него стали появляться деньги. Тиль сшил мешочек из тонкой козьей кожи, складывал туда заработанные Экю, и каждый раз после наполнения кошеля, проглатывал его, привязанного тонкой крепкой ниткой к зубу.

Иногда во время Тихого часа Тиль ходил смотреть из потустороннего мира на садиковскую группу, пользуясь тем же барельефом - порталом, через который его когда-то поймал хитрый трубадур. Кстати его он зарезал: ночью, когда тот, одурманенный Вакхом отдался Морфею, заснув на копне сена прямо на площади, Тиль, воспользовавшись шумом драки деревенских простаков с пьяными гвардейцами, подкрался, будто тать к обидчику, погасил фитиль, и убедившись в своей сокрытности, широким уверенным жестом перерезал дамнификанту горло от уха до уха. Дождавшись когда тёплые, тонко пахнущие вином и свежим мясом струи крови перестанут пульсировать, клокот дыхания затихнет, а душа паяца отправиться в преисподнюю, обтёр воронёный изогнутый дамасский клинок, выменянный когда-то на поддельный стеклянный рубин у бухарского торговца сухофруктами, стянул намокшие от крови краги, и накрыв тело плащом, оброненным одним из солдат, пошёл спать. A la guerre comme a la guerre...

Тиль изо дня в день смотрел на садиковскую группу, и чем чаще он смотрел на спящих детей, тем тоскливее ему становилось жить в балагане. Время в потустороннем мире шло по своим законам - Тиль взрослел, а его садиковская группа оставалась прежней.

Однажды на ярмарку привезли старика-звездочёта. Невероятно высокий, с большими руками и стопами, обутыми в вычурные, вышитые золотой и серебрянной нитью бархатные туфли; в высоченном колпаке, увенчанном блестящей звездой, делавшем астронома ещё выше ростом; прикрытый мантией, отделанной соболиными шкурками, старик имел вид человека, действительно понимающего ход вещей, и знающего тайну. Тиль зашёл в шатёр к старику, громко рыгнув, вытянул за нитку из желудка кошель с монетами, упал на колени и взмолился с просьбой помочь ему вернуться обратно в детский сад.

Старик взвесил на своей громадной ладони увесистый влажный мешочек, облепленный недопереваренной чечевицей, съеденной на обед Тилем, внимательно посмотрел просителю в глаза и, осведомившись о дне и часе его рождения, принялся читать откуда-то появившуюся на коленях такую же гигантскую, как и он сам, книгу. Он шевелил губами, слюнявил пальцы, перелистывая страницы, испещрённые незнакомой Тилю вязью, оставлял закладки, сделанные из разномастных атласных лент, и, когда казалось, что звездочёт сам забыл, чего ищет, поднял из под густых седых бровей глаза, захлопнул мгновенно пропавшую книгу и произнёс: “Ты должен поменять себя на того, кто тебе доверяет. Qui aime bien chatie bien...”.

Выхода не было, из всех кого знал в садике Тиль, только Мона доверяла ему, а он доверял Моне. Он стал ходить в барельеф с трубадурами каждый Тихий час, и то шёпотом, то лёгким свистом, то песенкой звать Мону к лестнице барельефа.

“Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из крыльев комаришки
Сделал две себе манишки,
И в крахмал, и в крахмал!
 
Мой Лизочек так уж мал, так уж мал,
Что из грецкого ореха
Сделал стул, чтоб слушать эхо,
И кричал, и кричал!*”

Тот день в Тихий час Моня подошла к барельефу с трубадурами. Тиль отчётливо видел её сквозь краску стены: миниатюрное детское тельце прикрывала белая майка, волосы были уложены с аккуратным пробором и собраны в две увенчанные бантами косички, у угла рта чуть виднелась засохшая во время сна слюнька, широко открытые глаза вглядывались в аляповатую алебастровую композицию скоморохов, силясь увидеть за ней то, что позвало её сердце. Тилю оставалось только сделать себя услышанным и попросить Моню дотронуться одновременно одной рукой до его указательного пальца, а другой - до лба. И это удалось сделать.

- Тиль, как ты себя чувствуешь?
- Плохо, я не хочу быть у вас.
- Почему?
- Меня обижают ребята из 7 психиатрического отделения.
- А почему они тебя обижают?
- Не знаю… Смеются надо мной, Петрушкой обзывают
- Тиль, ты знаешь какой сегодня день?
- Точно не знаю.
- А кто я такой знаешь?
- Вы Док - заведующий отделением.
- Правильно, Тиль. А кто твой лечащий врач?
- Моня.
- Моня?
- Да, Моня, Моника.
- Моника, - правильно.
- Тиль, почему ты у нас находишься?
- Не знаю.
- Ты где то работаешь?
- Я артист балаганного театра, что на площади де Валуа, рядом с Пале-Кардиналь.
- Хорошо. Когда, всё таки, ты оказался здесь, у нас на отделении?
- В Тихий час…

Моника, кодируй пока Тилю F20.1 “Гебефренная шизофрения. Непрерывное течение. Галлюцинации. Бред”. Назначишь по схеме “Палиперидон”, “Амитриптилин” и “Диазепам” перед сном. Всё, пойдём обедать! Я так за эту учёбу по тебе соскучился! Я тоже, Док!

* Детская песенка (Мой Лизочек). Слова К. Аксакова, музыка П. Чайковского.

(https://youtu.be/UyTpTFhbR_s)