Здесь есть лишь люди и фиалки

I
Для вечно ищущей Татьяны, взаправду верной лишь себе, весь здешний спутаннейший мир, преступно сложный и огромный, с её предельно юных лет был до смешного крайне прост и вопиюще тривиален и без остатка выражался одной единственною фразой, взахлёб вплетённой в обиход избравшей лёгкость героини, любившей праздность и цветы - «Здесь есть лишь люди и фиалки», что данным скромненьким ансамблем взаимно свитых странных слов непринуждённо означало, что в жизни всех существеннее люди, а из бессчётно наплодившихся последних без самых призрачных и мизерных сомнений всех  исключительней, весомей и главнее была, что вряд ли в чём-то ново, само собой, она сама. Фиалки ж, трогательным буйством в кольцо объявшие балкон, являлись самым мощным из пристрастий и однозначно и всегда на сто голов стояли выше любых встречаемых людей. Сей день, привычно беззаботный и отстранённый от трудов, шагал вперёд без лишней прыти и даже близко не пытался внести хоть толику интриг, из всех имеемых щедрот даря лишь поводы для лени да монотонный скучный кокон из пресных комнатных широт. С лихвой и вдоволь утолив всю бездну чаяний утробы — поев, вобрав три чашки кофе и посетив холодный душ, досуга жаждущая дама листала глянцевый журнал да отрешённо рассуждала об уж намеченной прогулке с одним из временных друзей, случайно вкравшимся ей в будни и сразу явственно явившим весьма живой к ней интерес, ничуть, что гибло, не ответный, но всё ж приятный для нутра и привлекательно полезный для самых гнусных и корыстных из шельмам свойственных идей. 
«Ну вот, кокос вредит фигуре — и что отныне нам тут есть, коль всё, что вкусно — тут же беды, а что невкусно — дрянью дрянь. И кто их, иродов, просил сей факт дурной да напечатать... Хоть вовсе голодом кормись.»
И вот, пропав на треть от часа на томный тягостный пассаж о том, как в мире современном до слёз и воплей сложно жить, в себя пришедшая Татьяна, с глаз прочь убравшая журнал, во всю и с рьяностью в движеньях вживляла в образ макияж и то и дело восхищалась своей же собственной красой.
«Ну что ж, практически конфетка. Пусть в рамку вряд ли и поставят, а всё ж приятственно, тепло... Быть знойной — дело ж заводное: лишь пара пущенных улыбок — и мир уж вертится у ног. А что — изящнейший подход. И ноги просятся уж в тропы — в маршрут без цели и забот. С тем самым, как его... Степаном?... мы завтра встретиться должны, а нынче надобно одной — без лишней липнущей обузы и с сердцем, алчущим чудес. Авось и выпадут ведь, бесы. А там и норов воспылает, и плоть отдушину найдёт. Всё слаще, ласковее станет, как в сказке, писаной пером. Хоть пой иль вальса вихрем вейся - от всплесков резвости и сил и от в себя всевластной веры, сорящей тропами в кураж.»
Ещё щепотка вялых сборов да суматошных мыслей вслух и дверь пускает тело в город — на откуп улицам и дню.
Средь скучной жаркой мостовой, просторной, гулкой и безликой, со всех разрозненных сторон сплошь взятой в гущи испарений, столь пряных, вязких и хмельных, царило знатное раздолье. Рекой спешащие коробки снующих сворою машин со всей небрежной хмурой статью пестрели тщетностью тонов, легко теряемых на фоне всеобщей летней суеты. От ветра не было и тени. От крыш, запруженных металлом струилось волнами тепло. Ну чем не рай, при чём примерный, иль не в нирвану личный мост.
И вот, ответственно протопав свой вдаль влекущий мерный путь, про всё забывшая Татьяна весьма обыденно, но подлинно нежданно была окликнута прохожим, без чётких умыслов слонявшимся поодаль и по неведомым мотивам не сохранившим безразличья и завязавшим разговор: «Я Игорь, мастер по печати и в жизни выходки игрок. Желал бы знать о вас и вас и о на близость шансов степень...»
«Сие и мило, и смешно. Не дюже ловко, но терпимо. И даже кратко — без ненужностей и фарса и без бессмысленной воды. Пойдём в кафе — вон то, с навесом, про треб твоих канву затрём.»
«Иду, влачусь надёжней тени — как стрелка в импортных часах.»
«Ну что ж — прихватисто, занятно. Как вожжи сдавший жеребец, влюблённый в личную усталость и в наглость звонкого хлыста.»
«Как шустро суть мою пленили - не дав и мига отдышаться и даже глазом не моргнув.»
«Сыскался тоже мне невольник. Никто за сердце не тянул.»
«И ведь возьми не согласись...»
А вот и реющий навес и глубь плетёных летних кресел, вкус мидий, взгляды и вопросы, бриз ветра, обоюдные улыбки и неумелый робкий флирт, обмен наборами из цифр, что входят в номер телефона да краткосрочная прогулка, а дальше порознь по домам.
«А что, ведь так то тоже сносный и не совсем уж тщетный кадр. Как густ мой нынешний удел. Как щедр, пикантен и строптив. Глумись, сияй и будь царицей. Всем оным в пику и назло. И ни лимитов, ни просчётов, лишь живость, лёгкость да успех. До дрожи сладкое приволье. Ведь как подобное приятно — самой горя, других обжечь.» - со смаком, спесью и ехидством вздохнула обновившая свой пыл и преисполненная пафоса Татьяна, до самых дальних и сокрытых из глубин пронизанная рвущейся истомой и терпкой тягой до страстей.
Всё тот же путь, но лишь направленный обратно, был многим тише и невзрачней — без встреч, со спавшею жарой и с пёстрость сбавившим пейзажем, ещё не сеющим огней, но уж безропотно готовым и потемнеть, и обезлюдеть и вновь окутаться в рассвет. Средь дома тоже без новаций. По-хамски косная статичность из интерьера и себя и ни малейших из хоть пустошных забав иль из хоть вскользь грозящих пользой дел по быту. А дальше в койку — в сны и ночь — до предвкушаемых триумфов и ждущих завтра авантюр.

II
Склад дня случившегося следом был в высшей точности похож на день, пришедшийся вчерашним, включив в свой мерный праздный ход всё ту же будничную скуку, всё столь же длительные ветреные сборы и до мельчайших из аспектов и деталей неотличимо идентичное свиданье в таком же уличном кафе на этот раз уже с тем самым лишь Степаном, что был не мастером печати, а архитектором мостов, по всем из оных свойств и качеств не отклоняясь ни на дюйм. И вот теперь, спустя уже с неделю со дней сих двух невинных встреч, скучать уставшая Татьяна, меж делом вспомнив об упущенной из вида вакантной паре претендентов на роль просителей любви, сочла критически преступным не обострить свой интерес до в раз обоих из героев и не назначить таковым явиться в разные из дат в её квартирные широты для продуктивных разговоров на все нестыдные из тем. Чуть чуть размеренной возни пред часа ждавшим телефоном, и все из заданных затей уж в миг исполнены на деле и остаётся лишь дождаться и, мимолётно отыграв сезон заманчивых свиданий, со смелой прыткостью решить - для коих будущих из целей сойти сумеет бремя уз.
На данном сладостно удачливом моменте, на пару спутанных минут исчезнув в терниях из дум, Татьяна с ловкою проворностью оделась и, спешно выскочив наружу, пошла вдоль линии проспекта глазеть на вывески и люд да тратить жизненное время на отдых плоти и души.
И вновь привычные витрины, худые гибкие фигуры взметённых к небу фонарей и монотонный сонный шум неутомимой гулкой рати гурьбой сплотившихся машин. И вновь беспечная прогулка, затем покупка кружки сока, заход во двери ателье и трафаретный путь домой всё той же самою дорогой, лишь каплю более усталой и меньше бойкою на темп. И вновь вечерняя пора, закат краснеющего солнца, привычно скромный лёгкий ужин, кровать и экскурс в гавань снов.

III
Средь днём окрашенного утра, на самом дальнем из рядов почти пустующего зала ещё не шумного кафе, едва начавшего работу, сидели Игорь и Татьяна, уже чуть более чем месяц пробыть успевшие вдвоём посредством схожих редких встреч, в пикантность метящего толка.
«Ну что ж, а вот и кавалер. Сей раз ты даже и во фраке.»
«Для меня всяк визит это радость, даже праздник и пир, не хилей.»
«Ох сколь же лютая хвалебность. Всерьёз не частый нынче сорт. Да всё ж не невидаль, не диво, но речь излитую приму и даже выделю улыбку — как меры редкостной награду и райской щедрости трофей.»
«Клянусь, лишь так и восприму и ни на йоту не скромнее.»
«Трещи, вещай — ропчи, язви...»
«Столь вольно данная свобода... С чего лишь только бы начать. Не многим более чем месяц — и я поеду в город Тусклый, сверять первичные замеры моста горбатого опор. Потом вернусь, но вновь уеду. Опять на несколько из дней.»
«Бега, разъезды, тропы, ноги... Сюжет не новый, не кичись. Нас всяких вдоволь развелось — и в землю вросших монолитно и беспробудно кочевых.»
«Сие до ужаса правдиво, но от реалий то не средство и планов стае не указ. И тем ли оным ли макаром и в ту, иную ль из погод но мчать мне в чуждые широты и дел намеченность вершить.»
«Опять труды, опять заботы, опять всё так же, как у всех, а что до нынешних сует — с какими грешными из грёз сюда был выверен поход?»
«Как и встарь, всё предельно банально — сверстать беспечную беседу да пищи лакомой поесть.»
«И вновь без лишнего изыска, но в целом искренне не скверно — давай заказывай съестное и пой на лучшие из тем.»
И вот, сметя ансамбль из яств да выдав парочку тирад о понаскучившем насущном, герои медленно простились — без воплощённых ожиданий, но с чувством вектора в прогресс по неустойчивой и шаткой стезе межличностных единств.
«Не так уж к горести и густо — лишь дымка пустошных намёков да вялый шлейф поползновений — не многозначных и бесплодных, как эхо от не сказанного вслух. А жаль... Конкретней бы, прямее.»
А дальше уличный каскад, мир стен и плен вечерних дел, простых, банальных и бессвязных, как рой взаимно чуждых пчёл.

IV
Под вновь охотно и приветливо раскрытым навесом летнего кафе, всё столь же скромно малолюдном и крепко сонным в ранний час, ведя неспешную беседу, сидела ждущая еду взаимность строящая пара — привычно праздная Татьяна и ею занятый Степан, до высшей степени счастливый от данной близости натур. Без новшеств начатый с приветствий интриг лишённый диалог, всецело в сущности напрасный, сводился к двум лишь из вещей — к неиссякаемым восторгам безбрежной дамскою красой да небогатому ответному кокетству, изящно слитому в единство со славной массою упрёков, издёвок, колкостей, ехидств и прочих штатных недовольств, вполне естественно привычных для флирт являющих людей.
«Со всей ответственности мерой ещё раз твёрдо повторю — вы нескончаемо прелестны. Аж нет доверия глазам.»
«И ты последние не колешь. Хоть впору лучше и закрыть. Что до хорошего в печати? Есть что из свежих происшествий — что вправду стоило б приметить и всем, не медля, передать...»
«Вестей коль до — то из первейших уж с месяц делаем статью про ждать уставший город Тусклый, что лет не менее чем десять болеет тягостной нуждою в постройке местного моста, что свяжет оба из районов и даст возможность без парома бывать хоть за день раз по сотне в любой из двух его частей. Мы даже выискали главных и знаем сроки и бюджет и даже взяли интервью у той ответственной персоны, что по велению начальства свершать рискнула сей проект. За дело данное, так к слову, не без сомнений ухватился наш здешний юный архитектор — Ставрецкий Игорь, модернист.»
«Ставрецкий?» - со странной паникой и дрожью сцедила, мешкаясь, Татьяна, в момент смекнув об факте беглого знакомства её обоих женихов.
«Он самый. Пища для надежд. Толковый, дельный, даже умный. Коль будет в паре не ворьё, то что-то должен и построить.»
«Прекрасно. Праздник всей округе... А что конкретно до тебя? Чем новым занят был, полезным?»
«Был в парке... Видел там слонов... Ещё в музее... Там без бивней.»
«Я рада, редкостный досуг. Хоть кучу памятников ставь и венчик вешай из лаврушки. А так всё в сути как у всех. Без срама, счастья или красок, вполне не пакостно, светло. Парад напраслины и скуки, с пустым акцентом на слонов...»
«Те всё ж забавней, чем витрины... Иль чем текущее кино...»
«Ну да... Ну да... Что есть, то есть. Во многом даже справедливо...»
В подобной муторной манере прошло ещё минут так сто, потом небрежно попрощались, потом неспешно разошлись — во два пути до двух жилищ. Ни происшествий, ни новья.

V
Средь кистью солнца оживлённого балкона, уже вдохнувшего рассвет, стояла сонная Татьяна в ночном свалявшемся халате и с рыжей лейкою в руках — бесстрастно всматривалась в дали да мерно делала полив своих горшечных подопечных. Близ блёклой кромки горизонта, во скучном пепельном кольце седых клубящихся туманов, белели томные кварталы беспечно дремлющих домов. Полз ветер. Плыли и густели немые клочья облаков.
«Ну вот. Проснулась, к вам сходила. Воды рачительно дала. И даже встретилась с погодой. Теперь и в планы время впасть — ход дней доставшихся уздая да жизнь тростинкою вертя...»
Сводились данные из планов опять ко плоскости свиданий, к их ожидаемым успехам и обещаемым плодам - для долгосрочной перспективы и для ближайших из времён.
«Ещё раз встретимся, побрешем... С кем первым, думаю, не важно. Что дальше только, чей спектакль и чьим ушам фонтан фанфар... Едва ль высоты, иль сюрпризы — ни плоть, ни гонор не потешу и даже вряд ли посмеюсь. Но в целом... Чем ещё здесь пожить... Век не густ.»
И вновь пристанище раздумий, пустая милая возня и ежедневная прогулка средь местных будничных широт — сперва вперёд, потом обратно: опять ко стенам и цветам, не к чудесам, не к переменам...

VI
Во скучном маленьком жилище, средь кучно свёрнутых бумаг и типографских аппаратов, сидел мысль строящий Степан, изрядно вялый и понурый и утомившийся от дней, со странной чашкою в руках и с сотоварищем поодаль. Канва разрозненной беседы сводилась к думам о судьбе, о роли случая и доли и о лишённым результатов наивном поиске ключей от неприступного успеха и лучших завтрашних времён.
«С чего столь призрачно и зыбко всё то, что свыше к нам пришло... И жизнь, и участь, и надежда. И предначертанный нам путь.»
«Сие достаточно привычно. Мы все хоть чем-то да рискуем. Ползём, пытаемся, спешим... Крайне просто стать всадником без головы, но крайне трудно без лошади.»
«Соглашусь. Проиграть можно всё, даже способность проигрывать. Но то не греет, лишь гнетёт. На боль приятностей не купишь. Встреча с судьбой подразумевает её наличие. Чтобы случайно наткнуться на хобот, необходимо присутствие всего слона. Сие, увы, неотвратимо. И ждать пугающе нелепо, напрасно, глупо и смешно.»
«И вновь убийственно правдиво. Но, жаль, и сами мы калеки — уж видя явственный тупик, ни путь, ни поступь не меняем. Тот, кто нашёл повод добровольно подойти к бездне, вряд ли отыщет хоть единственную причину туда не шагнуть. Это губит, страшит. Всё, что есть — лишь обман, пыль, труха — фарс и фальшь. Даже самой мизерной горстки шансов, как то бы ни было трагично, вполне себе хватит для самой внушительной кучи разочарований.»
«Сие ужасно прозорливо. Что есть здесь шансы — зов в тоску. В несправедливость и досаду. В капкан иронии и слёз. Одним подарят маленькую коробку, но с подарком, другим большую, но с пустотой. И вряд ли толком повлияешь, иль хоть без глупостей ответишь на данных вызовов абсурд.»
«Когда мы закончим наш пир, здесь останется только чума... В том нет ни отзвука сомнений. Жизнь и отпущенное время с его шансами и возможностями напоминают своеобразные песочные часы... Песок сыплется, срок истекает, песчинок остаётся с каждым мигом всё меньше и меньше, только уже никто и никогда не перевернёт эти часы обратно... В плане шансов на смысл и логичность мы все практически равны, всяк житель адски трафаретен - одни и те же руки, ноги, головы и гениталии, один и тот же доступ к правде и та же мера веры лжи, но насколько различные жизни и судьбы...»
«Все гитары и скрипки в сущности тоже по большей части идентичны, всё зависит лишь от того, кто решает начать играть. И фигуры одни, и колода. Ходы лишь разные с тасовкой. А в оном разниц ни одной.»
«Во всём влиятелен лишь хаос, лишь совпадений вечный пляс. Поменьше думайте и бойтесь и крепче двигайтесь вперёд. Чем глубже вздох, тем слаще воздух.»
«Увы, манера таковая от выгод сказочных не ключ. Без дней заботы благосклонной на всех из троп в конце тупик. Ведь сил пожар неутолимый всерьёз тут щедр лишь на золу, на смесь утрат и сожалений, что сводят к уровню руин весь пыл вчерашних изысканий и прежде строимых надежд. Чем роскошней картины, тем беднее художник. Сие обыденно есть факт.»
«И вновь всецело в рамках правды. Чем аккуратнее конверт, тем сумасбродней писанина. И данность эта, как ни рвись, увы, практически бессмертна. Прожить легко и не за зря на деле истинно непросто. А счастья часть в любом раскладе удел лишь разве что калек. Ступенька лестницей не чтётся.»
«Как то бы ни было прискорбно, последних нынче большинство. Бесправных, сломленных и сникших, но всё ж вцепившихся в судьбу.»
«Чем уязвимее деталь, тем солидарней с механизмом. Учёт слонов ведут по мухам. Нет тех, из пустошных людей, что не мешали бы весомым. Чем мельче град, тем жёстче бьёт.»
«Эх, жизнь, убогость да рутина...»
«Сие досадная правдивость и кровожадный реализм. Если ваши крылья не шли в комплекте вместе с небом, то вероятнее всего вам придётся их отрезать... Но всё же буйствуйте, дерзайте. Чем тоньше нить удачи, тем длиньше нить судьбы. Свободный конь - себе сам кучер.»
На этом впали в тишину.

VII
Во встреч желающей квартире, средь страсть хранящего дивана, безмолвно ставшего причалом для в плен объятий взятой пары из прытью пышущей Татьяны и к ней пришедшего Степана, что в роли спутника иль тени сидел безропотно поодаль и не сводил несмелых глаз с пьянившей разум куртизанки.
«Ну что ж, чем дивным аль полезным рискнёшь сей раз меня развлечь?» - спросила млеющая дама, протяжно сладостно зевнув и подчеркнув пикантность позы небрежным ловким жестом ног.
«Я вновь отчаянно бесправен и в высшей мере преклонён пред вашей ласковою волей, бессрочно сделавшей рабом любых из адресованных мне лично, желаний, прихотей и просьб...»
«Какой волшебный милый узник. Бедняжка, птенчик, ангелок... Сколь всё ж нелепая брехня. Но в целом славненько, забавно... А что до дел и до вестей? Чем рьяно веским и великим был шанс замусорить досуг?»
«Увы, всё тихо и без бурь — в привычной будничной возне и вне излишне броских красок. Что даже стыдно что и жив...»
«Ну вот, трагедия трагедий, ещё найди тебе петлю да научи приёму яда, да посочувствуй, поскорби... Как день свой первый здесь живём. Боязнь, беспомощность, тоска. Ни грёз, ни радостей, ни всплесков. Рутина, серость, скукота. Ни бессилья, ни сил — всё как встарь. Не дни, а подлинная пытка. А что до новшеств и страстей? Иль нет — ни пищи для восторгов, ни даже корма для греха?»
Степан беспомощно вздохнул — в запретном помнился лишь голод: «Увы, ни блюда, ни тарелки, лишь крохи - специи надежд...»
«Ох, чудо, баловень пустот. Бесправный, чуждый, отрешённый, дрожащий, бледный и больной. Страдалец, мученик и мытарь. Смеюсь, рыдаю и визжу...» - зевнула нехотя Татьяна и, дотянувшись до щеки совсем притихшего Степана, слегка небрежно подтащила и подарила поцелуй: «Ой, ой... Совсем, гляди, растаешь. Тепло здесь действует, как яд.»
И вот, недолго подразнив, Татьяна встала, покрутилась и безразлично приказала: «Пошли, я жажду прогуляться.»
Герои медленно поднялись, спустились, вышли во проспект. А дальше те же из пейзажей, из морд и лиц, что всяк из дней кишат несметною рекой средь бездны суетной округи. Чуть чуть шагов и диалога, и вот момент податься врозь.
«Я всклень пленён и очарован, бездонно искреннейше рад и уж готов считать секунды до часа следующих уз. А нынче время разойтись, что всех из тягостей больнее и всех из горестей черней...»
«Иди, не врежься во столбы...» - без чувств ответила Татьяна и поплелась в обратный путь: «Какая жалкая влюблённость, какой никчёмнейший пассаж. Блевать бы, жаль лишь, не тошнит...»

VIII
И вновь квартира, вновь диван. Сей раз лишь с Игорем в довесок, но в той же в точности канве.
«Вещай, мой спутник-искуситель — я жду новья, забав и сплетен. Как странник, ждущий новых стран. Иль пить желающий реки.»
«Ну что ж, начну тогда с работы — с неделю ровную назад свершал визит я в город Тусклый, дела на местности доделал, теперь же в омут чертежей. Из дюже дивного, увы, событий свежих не припомню. Но сердцем всем бескрайне рад — и встрече нашей, и беседе, и взглядов пламенной игре. Как рая маленькая доза, тайком нашедшая в земном. Эдем, отдушина, награда...»
«Эх, рай, распахнутые кущи, запрет хранящие плоды, печать греха и вкус услады. Долга, длинна у мечт тропа... И ты, гляжу, уже шагнул... Теперь смотри лишь не споткнись. В один конец подчас дорожка — коль заблудиться невзначай.»
«Здесь крепко накрепко согласен. Мир — дебри, вышел и погряз. В момент, без шансов и навеки. Но то другим, а нам полёт.»
«А ты и крылья уж расправил, и неба плоскость притоптал, и душу терпкостью окрасил во все шальные из тонов. Ох, как оно амбициозно — так резко грешного желать. Но всё ж сидим, глядим, зеваем. Чего-то ждём — как в первый раз. Делая большие дела, иногда можно позволить себе и маленькое безделье. А то такой ведь занятой, такой немыслимо серьёзный...»
И вновь набор из поцелуев, прогулки, кратких пёстрых фраз и расставания на время — без хоть малейшего отличья от пресных сцен недавних встреч, всё столь же странных и бездарных как на порок, так и на смысл.

IX
И вот опять простор квартиры - ансамбль из стен и пары душ, уныло сонного Степана и столь же щедрого на вялость его коллеги по тоске, того же самого Андрея, что, как и в прошлый час бесед, сидел безжизненно поодаль и понимающе вздыхал, кивал и сеял обречённость скупыми пачками из фраз, лишённых всяческой надежды и перспективы на покой.
«С чего всё в мире так непросто — в любой из сфер и ипостасей лишь хаос, омут и подвох, смесь риска, фальши и тумана, цинизма, скверности и лжи... Во всём обманчивость, ехидство, опасность, двойственность, порок — маршрут в отчаянье и муки, в ненужность, траурность и крах. И чем ты правильней и чище, тем ближе пагубный капкан и крепче муторные сети ведущих в грязь перепетий и в вихрь досад и обольщений, дотла сжигающих нутро и искривляющих навеки всю складность прежнего пути...» - спросил с апатией Степан и опустил глаза до пола.
«Увы, сие закономерность — одно из жизненнейших свойств. Тандем наивности с коварством прочнее всяческих цепей. И факт подобный, жаль, не нов. Тут слабость полностью повинна, отрыв от почвы личных прав. Бессилье — стёрка человека. Плацдарм для горького согласья терпеть, бояться и прощать. А справедливость — та не здесь. Она во вне, не тут, не с нами. И как только вас признают хорошим камнем, вам обязательно достанется плохой скульптор. И нет ни места, ни момента ни для надежд, ни для высот, ни для банального покоя столь редко нужному уму. С плохих небес на хорошую землю не спустишься. И чем активней ждём и рвёмся, тем ниже вескость результатов и жёстче жертвенность и боль. Игрок ирой не погоняет. Пытаясь нарисовать тучи, самое главное, не стереть солнце. И даже мысли ловкой трюки, увы, бесплодны и мертвы в борьбе с предписанным для доли и с бесполезностью судьбы. Сколь много ни смотри в сюжет картины, а художника всё ж увидишь. Ведь быль лишь призрачна и мнима, безмерно ветрена, скудна и чаще попросту напрасна. Пустые слёзы никогда не пересыхают, подлинные никогда не проливаются. Всё нам доступное - лишь фарс, набор из фикций и подобий, изящно свитых воедино всеобщим цирком бытия. Мы ждём, надеемся, радеем. А срок нещадно иссякает, и дальше точка, немота, прощанье с шансами, с собой, со всем, что.некогда кипело и побуждало быть живым. Иногда время стоит возненавидеть просто за его способность идти... Идти, ползти, петлять, меняться; идти и всё же проходить. И нет гарантии ни в чём — ни в вере в случай, ни в успехе. Удача в сущности что факел, сие и горько, и смешно — вот ты берёшь его за ручку, и путь  сквозь мрак наполнен светом и убедительно открыт, а вот хватаешься за пламя — и нет ни прежнего пути, ни тьму боровшего свеченья, ни даже собственной руки, в момент оставшейся углём. Вопрос — что выпало, что дали. Кнуты и пряники никогда не продаются в одном и том же отделе. И слезливые, и весёлые роли всегда играются на одних и тех же сценах, но вечно разными людьми. И, что досталось , не узнаешь, не угадаешь наперёд. Но, что назначили, исполнят — неотвратимо и легко. Без отлагательств и помех. Если нашлись те руки, которые изготовили гвозди, поверьте, рано или поздно найдутся и те, которые их забьют. Сие, увы, неисправимо. Но обречённость не грустна - если на вас обиделась вода и ушла, не переживайте, рано или поздно обидится и засуха.»
«Тут ум, наверное, бедою. Его ужасный дефицит. Голод умного начинается тогда, когда заканчивается еда, голод дурака — когда заканчиваются специи. Мы ищем поводы, причины, ждём помощь, оптимум условий и некий правильный расклад — благоприятный и удобный для всех из планов и затей. Но то пугающая редкость, что вряд ли встретишь раз за век. Умней бы быть, смелей, активней. Спасенье — доле и себе взаправду видится лишь в этом, в ином всём - шаткость да туман.»
«Увы, но ум для нас что зонт — он лишь спасает от дождя, от намоканья и простуды, рубя избыточность последствий и ограждая бедных нас от их безрадостных плодов. Сам дождь зонтом не отменяем. Он так же с лихостью пройдёт и всласть намочит всех беззонтных. Ум не исправляет порочности мира, не корректирует его изъяны и не делает сущее чище, бескровней, искренней, светлей. Он лишь помогает дистанцироваться от неблагоприятных моментов, оставить их другим, убежать, лечь на дно. Ум приучает быть отшельником. Не верить, не надеяться и не считать человечество за людей. Ум выбор слабых по идее. Но им кичатся — все и всяк... Весомей избранность, удача — не та земная, а с небес. С последней участь безупречна. Не удивляйтесь, если под вас придумали лодку, есть и те, под кого здесь придумали реку. И нет цены для достижений, коль те судьбой не зачтены. Вы можете собирать и ремонтировать самые сложнейшие механизмы, с высшей точностью знать кучу карт и быть автором лучших симфоний, а потом вдруг в один изо дней подавиться обычной костью и задохнуться, застыть, упасть и омертветь, уйти в ничто — навек и в раз, не хоть моргнув единым глазом иль хоть чего-то осознав. Мы не видим вменённых нам знаков, не чуем истины, не бдим. И, жаль, но это не исправить. Проигнорировавший камушек, проигнорирует и лавину. Вопрос лишь опыта, пути. Увидевший спичку запомнит спичку, увидевший пожар запомнит пожар. Возможно, вам и вовсе ничего не показывали. Во всяком случае того, что что стоило бы смотреть.»
«А что ответите про счастье?»
Андрей замялся и вздохнул: «Что есть счастье — каковы его гарантии, признаки или доказательства? Что есть быть истинно счастливым? Прямых критериев ведь нет. Есть лишь смутное, хрупкое чувство, субъективная личная убеждённость в ощутимой правдоподобности данного состояния и в его достоверном присутствии. Есть лишь зыбкая спорная косвенность, пустая мнимая эмпирика, фантомность. Сие похоже на звонок: вот вы вдруг слышите, что в дверь вам позвонили, и вы, ютясь ещё в постели, уже мгновенно осознали, что к вам явился визитёр, что через пару из секунд вы ловко встанете с кровати, пройдёте несколько шагов и, повозившись со ключом и отворив дверной замок, улицезреете в проёме вас навестивший силуэт, пожмёте руку, улыбнётесь, снять с плеч поможете пальто. Но так бывает, что в проёме никого — был дождь, а крыша протекала, контакты залило водой и те нечаянно замкнулись, родив заставший вас звонок и веру в близость визитёра. Как вам проверить, что вы истинно нужны, любимы, поняты, желанны... Как доказать, что ветвь контактов не замкнуло и вам звонил реальный гость, что счастье было, осязалось, а не лишь чудилось — пусть даже крайне ярко и без сомнений у нутра... Как это выяснить, заметить... Увы, но в сущности никак. И в том вся соль, всё бремя счастье — его дано лишь признавать, лишь позволять себе помыслить, что вы действительно счастливый и то не вздор и не обман. Но так ли это? Хоть отчасти, хоть на малюсенький процент... Увы, как правило, не часто. И, может, не было ни одного из всех людей, кто до конца не ошибался, наивно веря, что он должен быть из тех, кто именуется счастливым. Когда я родился, мне хотелось сказать — давайте промотаем стадию восторга и перейдём сразу к разочарованию. Моя жизнь всегда казалась жутко неспособной быть ни правильной, ни счастливой. Уверен, ваша точно так же.»
Степан испуганно застыл.

X
Средь серых пасмурных небес, устало скрашенных в туманы, висел скучающий балкон с унылой сонною Татьяной, взахлёб лелеющей цветы. Похолодевший колкий воздух посредством суетных ветров врывался сразу в бездну сердца и леденил и спесь, и кровь. Листва, послушно пожелтев, звенела горечью и болью, с тоской срываясь прочь с ветвей и шелестя вдоль мостовых. И даже полный жизни двор был пуст и тих, как по приказу с лихвой очищенный от лиц.
«Ну вот пришла уже и осень. И нет — ни пыла, ни жары. Ни ослепляющего солнца. Ни жадной зелени садов. А я почти что и одна. Есть встречи, планы, любопытство. Но всё банально и старо. Мне скучно — адово и жутко. Огня бы, крови, полноты. Неумолимости для буйства, неутомимости для тел. А тут... Бесславная кашица — боязнь, застенчивость, восторг. Что с них двух каждый за партнёр... Объект, чтоб вытереть мне ноги, да надругаться, холь я зла. Я может даже и несчастна. С настолько серой полосою в настолько красочной судьбе. А впрочем... То ли ещё будет... Но мне строптивой ни по чём.»
Татьяна муторно зевнула, взрыхлила, сделала полив и удалилась в плен квартиры — мечтать да быть с самой собой.

XI
Идёт всё то, что не стоит. И время тоже мчит и катит. И вот, за осенью во след, пришла в срок нужный и весна. Романы грешницы Татьяны за дни и месяцы зимы на удивление окрепли и забрели столь далеко, как лишь во книгах и заходят. И вот, как прежде на балконе, уже уверенно ожившем и окаймившимся во цвета, она опять стояла с лейкой и размышляла о судьбе.
«Ну вот, и вновь весны сезон. Для дел и планов удобренье. И мне подобный ведь черёд — вновь ждать, мечтать, гореть, смеяться, играть, выигрывать сиять. И тут вот — с лейкой да в халате, стою кручусь да копошусь, а в мыслях пью вино с богами и мир, как папеду делю. Здесь есть лишь люди и фиалки. А всё иное — ветер, пыль. И средь людей лишь я загадка. Лишь мне пытаться и смелеть. Игры б большой — без малой крови и с флагом подлинных побед. Без шлейфа лишних сожалений и лишь с оваций чередою на все из прихотей в ответ. Я спичка та ещё, поверьте. Ещё и солнце обожгу. Лишь дай сама себе я волю да ставок крупных путь возьми. А он открыт... Уж ждёт томится — когда, когда уже, когда. А я, без малого царица, стою и так же вместе жду. Когда, когда уже... И с кем... Сие, так к слову, вряд ли важно. Ведь есть лишь люди и фиалки. И мне до первых дела нет. А вот последние уважу — полью, взрыхлю, пущу на рост. Я и сама, коль твёрдо вникнуть, такой же трепетный цветок. И мир весь странный и большой — лишь просто маленькая клумба для мной удуманных утех. А в них я с детства мастерица. Готовьтесь, граждане, я тут.»
Ещё чуть чуть возни и дум и вновь обратно во квартиру — пить сок, готовиться к прогулке и жить цветочною судьбой — на скромной, робкой клумбе мира, столь опрометчиво для прочих земной представившей приют.

XII
И вновь понурая квартира, и вновь кручинный диалог не изменившихся за зиму коллег по боли и тоске.
«С чего все выборы столь тщетны — и в смыслов ловле и в любви, мы мчим, пытаемся, стремимся, идём практически на всё, на все из мук и компромиссов, из бед, несчастий и потерь, лишь чтоб хоть просто обмануться, найти смутнейший из маршрутов и пасть за право на тупик...» - спросил с унылостью Степан и бросил взгляд во брешь окошка, теряясь в скупости картин.
«Сие есть суть людского рода, его единственный удел. Посмотрите, почувствуйте, вдумайтесь — насколько жалок, бесполезен и одинок здесь человек. Ушедший в дебри микроскопа, плоть знаний щиплющий учёный с огромной радостью и страстью взахлёб проникнется любовью к любому штамму из бактерий, пусть даже самому чумному и приносящему лишь смерть. И он, не думая и мига, отпустит данную бациллу губить и мучить белый свет, смотрелась только б та красивой в его прозрачный окуляр да завораживала б сердце нетривиальностью структур, присущих внешней оболочке её загадочных телес. И та бактерия, увы, сто крат ответней и взаимней, чем вся возможная семейка сего носителя ума. Люди делятся наиболее искренними и сокровенными из помышлений чаще именно со случайным прохожим или бродягой, а не с тем, с кем живут под одной крышей и едят один суп. Любовь здесь лишь возвышенно стилизованная ненависть, ближний выбирается как противник, оппонент, объект для вечных недовольств и срыва злобы и террора. Люди не могут доверить друг другу даже самую малую и ничтожную часть себя, самую пустяковую и безразличную дольку внутреннего мира. Они идут в кинотеатры на очередную слезливую ленту, чтобы там посочувствовать жертве, а потом выйти и продолжить вести себя точно так же, как с ней весь фильм глумившийся тиран. Странно верить, странно надеяться, странно верить в лучшее или хоть что-то отличное от трагедии. Ни одно из человеческих свойств не гарант и не источник хотя бы отчасти светлого и свободного от порока. Слова пусты, дела бесплодны, мечты заведомо больны. Люди, способные ослепить красотой, как правило, совершенно не годятся в поводыри. Идеи, воспевающие гуманизм, взрощены преимущественно на крови. Даже эмпатия начинается от безразличия к себе. Это обескураживает, убивает, оставляя не столько вопросы, сколько нежелание на них отвечать. И не прозреть, не измениться. Единственное более менее однозначное следствие ума это постоянная готовность оказаться дураком. Нет тех вод, что не стали бы льдом. Нет тех сфер, что зайдут не в тупик. Нет тех, кто вдруг откажется предать иль посягнёт всерьёз на верность. Даже самые дорогие, бесценные и обласканные наивысшим доверием. Не так страшно упасть в пропасть, как узнать — кто туда тебя подтолкнул. Живём без цели, идём без пути, восхищаемся глупостями, расстраиваемся по пустякам. И последнее, кстати, отнюдь не самое прискорбное. Вполне нормально удивляться через года —  почему ты плакал. Крайне больно удивляться, почему ты смеялся... А в оном та же суета. Или вакуум, мрак или грязь. Нет так горестно птице без крыльев, как покинутой клетке без птицы. И нет хорошего, не сыщешь. О розах память хороша лишь с о шипах беспамятстве во купе. И руку помощи не ждите, точней не думайте о том, что вас часом не прикончит — не прекращая сострадать. Никто так не сочувствует деревьям, как их же рубящий топор. То есть тоже лишь факт, просто факт. Гуманизм начинается с гильотины. Людей в принципе лучше не знать, особенно дальше чем по имени. Сие чудовищно бездумно — хужей глотания кислот. В чужих руках собой не будешь. А впрочем... Кто мы и зачем... Дорожить, как ни тягостно, нечем. Будучи даже любимой струной на скрипке мироздания, бойтесь, чтобы вас попросту не оборвали — али по халатности, иль от переусердствования. Иногда мне чудилось, что время так спешило, что казалось вот вот должны погнуться стрелки в часах, а потом всё оставалось на своих местах — без чудес и подвижек к лучшему. Немая вечная статичность. С одной отдушиной, что всё ж ты независим. И от невзгод, и от небес. И да - никогда не идеализируйте бога. Являясь автором всех нас он не обязан быть нас лучше иль кратно зорче и умней. Люди, придумавшие компьютеры не способны подчас осуществить и миллиардную долю вполне банальных для процессора вычислений. Имейте смелость признавать — судьба способна на ошибки. И, кроме вас, сомнений нет, исправить их здесь некому, поверьте. Но вверх излишне не стремитесь, туда дано и не дойти. Увы, тоска по идеалам, при тщетно длящейся судьбе, ведёт всех чаще лишь к руинам - ко встрече с будущей досадой и к узам зряшности и бед. Иль к заблуждениям и бреду, прощанью с крыльями ума и встрече ношею безумства. Чем шире клетка бытия, тем больше кажется та небом. Но всё ж задумайтесь, рискните — вдруг мир, весь мир лишь вам во хват: и все цветастые витрины, и серость дней, и шум листвы. Немного — правда ведь? Так, дрянь. Скупая, скверная, пустая. Не в том мы, видимо, из царств, где королями б быть хотелось. Не в том, к неладности. А жаль...»
Степан, нахмурившись, вздохнул: «Что за дни, что за быль. Мрак да ад. Хоть лезь заведомо в петлю и гроб заказывай заочно. Кошмар, напастие, трагизм. Абсурд — жутчайший и чистейший. Бескрайний, лютый и сплошной. Сложив все формы заблуждений до коих истин мы дойдём... И важно ль вправду то на деле... Коль всё заведомо прискорбно и изначально сочтено. Чем дольше жив, тем глубже грусть... Увы, но истинно лишь это. По крайней мере на Земле... По крайней мере здесь и нынче... А может, кстати, и повсюду. А может, вовсе и везде...»

XIII
Есть то, что есть, а есть что будет. И быть под силу здесь всему. И подтверждением такому пришёл сегодняшний из дней. В кафе, средь красочности залы, сошлись две сонные фигуры, чьей встречи не было ни в планах, ни во сценариях судьбы. Пришедший встретиться с Татьяной привычно пасмурный Степан, едва забредши в двери входа, в момент нечаянно заметил весьма знакомый силуэт, сидящий строго на том месте, где быть был должен бы он сам. Сей факт, до меры высшей странный, сперва до ужаса смутил, потом смутил ещё сильнее и ввёл во ступор всех из чувств.
«День добрый, Игорь Алексеич» - неловко вымолвил Степан: «Вы тоже тут? Не ждал увидеть... Наверно, тоже интервью? Опять моста по злую душу? Терзают, спасу не дают? Несносной стаею вопросов съедвая всяческий покой да отвлекая от мирского и с повседневности гоня обратно в схемы да расчёты, и так измучившие глаз за дни бумажного усердства и начертательных трудов...»
«Да нет, всё многим тривиальней. И жду отнюдь не палачей, не журналистское отродье, а даму сердца и души, мне здесь назначившую явку на романтический этюд.»
«Вот мир, курьёзам всем курьёз, и я по той же ведь из нужд. И тоже с пассией, с мечтою. Как всё причудливо сошлось. С одним и тем же сразу делом в один и тот же из часов...»
«Я сам не меньше потрясён и даже каплю ошарашен. И коль столь путано совпало, уж жду какой-нибудь подвох...»
И вот, точь в точь к концу сей фразы, возник, вселив несметный ужас, тот самый веющий кошмаром, себе ж на явственное горе тайком накарканный подвох — вошла виновница Татьяна, от жажды лихости и бурь в скучать заставившей канве её любовных приключений и учинившая сегодня сей скромный взбалмошный конфуз.
«Ну, что — вы встретились, прекрасно. Как счастье вздумаем делить? Каким из способов — колитесь. Коль мне б самой решать предстало, то я была бы за дуэль. Иных раскладов и не вижу. А что до ваших предложений? Я жду логических идей.»
Ответ был начат тишиною, с её первейших же секунд сковавшей бездною смятенья за раз обоих бедолаг, совсем ко слову не готовых к подобным проискам судьбы.
«Я даже молвить что не знаю и слов найду едва ль хоть пару, чтоб вразумительный дать отклик на столь негаданый трагизм...» - прервал неловкое затишье застывший в трауре Степан.
«Я в целом тех же из эмоций. Но если дама за дуэль, то оным методам не сбыться, не стать спасительной отмычкой от правды вскрывшейся замка...» - родил ответ поникший Игорь и всей натурой помрачнел: «Вопрос теперича за малым — свершить сей краткий ритуал да безвозвратно разойтись — кто в уз капкан, а кто во гроб. А чтоб сподручнее вам было и первым номером стрелять — я сам и вызову же первым, сейчас и здесь — без бреда тщетных измышлений иль отлагательств и угроз.»
«Звучит и просто, и разумно — без даже шанса на отказ и вне нужды для дополнений. Лишь жду две вещи — время, место. И что до марки и калибра и до количества шагов?»
«Пусть будет завтра всё. В шесть тридцать. В Шальных низинах близ плотин. Берём по кольту и вперёд. Шагов пятнадцать будет в меру. А нынче час, чтоб разойтись.»
И снова вакуум молчанья, обмен понурой парой взглядов и поступь медленных шагов — по трём различным сторонам до дня грядущего событий и до развязки для страстей, уже скреплённой плотью слова и неизбежной к исполненью с пальбой и лестницей во смерть.

XIV
Пред делом сложным иль большим всегда положено подумать, принять всё множество советов и повпадать в кривые дебри бескрайних умственных широт. Вот и попавший на распутье покой утративший Степан, едва пришедши лишь в себя и расплатившись в оружейном за свеже-купленный с витрины ещё не знавший крови кольт, пошёл прямейшей из дорог в обитель кореша Андрея — держать пространную беседу о гиблой бездне обстоятельств, влетевших коршуном в судьбу. Примчав и в красках и деталях излив всю сущность обстоятельств, врасплох свалившихся на жизнь, он с болью в голосе вздохнул и, сжавшись в жалобной манере, стал ждать ответного пассажа и указаний — что творить.
«Ну что ж, бывает и такое...» - нарушил паузу Андрей и, вновь на время замолчав, с бесстрастьем в голосе продолжил: «Увы, тут лучшему не вкрасться. Не быть, как дело ни сверши. Жалеть, досадствовать придётся. Коль вас самих убьют, то мне, а еже ль вы его убьёте, то вам — до долюшки конца — что душу чью-то погубили и жизнь построили на том. Коль дням оставшимся не враг, прошу, одумайтесь, забудьте. Но вы ведь разве согласитесь. Сие вам тоже не рецепт. Сдадите цель без даже боя. Чтоб тоже после сожалеть. Иль даже, годы так потратив, избрать от тщетности петлю и отрешённо и бесславно сменить действительность на гроб. И выход видится едва ли — чтоб не в тоску и не в могилу, а в двери светлого и в смысл.»
«Скажу: жалеть - удел не мой. Я жил весь век, ни даже дня ни об едином из поступков не сожалея ни мгновенья, ни самой краткой из секунд. Сие мне чуждо, неизвестно. Мне проще сделать иль рискнуть, чем ждать, бояться или думать. Увы, но в том на зло весь я. И да, меняться не намерен. Уж что отпущено, что есть.»
«Жизнь, в которой ты никогда ни о чём не жалел, это страшно. В мире происходит бездна ужасного, жуткого и гнилого, того что не может быть ни оправдано, ни прощено, ни отринуто. И вы при этом тоже живы и дни, вам данные идут. И вы мечтаете, цветёте — на той же почве, в том же мире, где кто-то плачет и скорбит, страдает, чахнет и болеет, а вы крепчаете, смеётесь, резвитесь, тянитесь в прогресс. Ваш рай, коль честно признаваться, на их построен был костях. Ведь явь одна на всех и та же. И ткань имеемой судьбы, как то ни траурно, едина. Вы вшиты, вписаны в портрет — в тот самый скверный и убогий, с печалью, муками и мглой. И всё, что прежде вы достигли, сверстали, сделали, смогли, являлось просто б невозможным, будь мир хоть чуточку иным. Случись хоть что-то по-другому, и вы бы не были собой. Мы всем обязаны контексту. Канве доставшейся стези. И в каждом горе, в каждой боли и наша, стало быть, вина. Ведь всё сочетано, всё свито. В плотнейший собрано поток. И не споткнись лет сто назад какой-то странный из прохожих, не упади и не умри, и не гуляло бы нас вовсе под неба матовым шатром. И то неистово порочно — до самых страшных степеней, ведь если вдуматься поглубже — грехи, любые, все что были, лежат за раз на нас на всех. Ведь кто-то зверствовал и грабил, душил, насиловал и жёг, чтоб быть пошла по той дороге, где вволю топаем и мы.»
«Кошмар — сплошнейший и бескрайний. Без даже шанса, чтоб спастись. Но что касается меня — взахлёб дивлюсь и удивляюсь, она сама ведь предложила, сама направила на кровь.»
«А то прекрасно отражает всю суть и сущностность людей. Дикарских, мелочных и жалких, злодейских, алчных и пустых. Одетых в фальшь и грим культуры, но столь же варварских внутри, как и на старте мирозданья во тьме начальных из веков. Мораль и духовность в актуально имеемом обществе бесконечно подобны дорогому роскошному фраку, с максимально напыщенным пафосом нарочито нелепо натянутому на гниющий раздувшийся труп. Не стыньте в треморе и дрожи, не удивляйтесь, всё, как встарь. Сей факт подавно не утешит, но хоть не сгорбит, не добьёт. Вы ей и верность, и заботу, а та вам — смерть. Ответ хорош.»
«Ответ всецело статистичен. И мог быть сказан и другой. Как и стреляться мог с другим я. Но вышло так уж, как дано...»

XV
Под мглой и скорбью полным небом, близ блёклых пасмурных плотин, стояла скромная когорта из трёх неброских человек. Степан во всю возился с кольтом, а Игорь молча наблюдал, придя заведомо готовым не суетиться, а стрелять. Татьяна тоже лишь молчала, смотря горящими глазами на ей единой посвящённый необратимый акт отбора во имя демона любви. И вот, средь скопища тумана пошли отсчётные шаги.
«Пятнадцать. Ровно как пятнадцать. Теперь отмашку и огонь.» - продекламировал всем Игорь, и замер там, где был рубеж.
«Стреляйтесь!» - буркнула Татьяна и, затаив притихший дух, во всю уставилась на действо, вот вот готовое взыграть.
Степан прицелился и с дрожью дал спуск взведённому курку. Взмыл дым, раздался гулкий выстрел. Служивший целью ждавший Игорь сперва мгновенно пошатнулся, а после медленно упал и, сжавши грудь одной рукою, другой стал целиться в ответ. И снова дым, и снова выстрел. Сей раз напрасный — в молоко. И вот Татьяна и Степан уже стоят над сникшем телом.
«Ну что ж. Бывает — проиграл.» - ещё успел сказать им Игорь, а после, жадно коченея, издал свой дух и побледнел.
«Дурак, но всё таки стрелок.» - сказала глядя на Степана едва ль померкшая Татьяна, уже пришедшая в себя: «Идём искать городового. А то убийцею сочтут. Уедешь в каторге елозить — рудник отечеству ваять.»
Ушли, вернулись вновь втроём.
«Убит, сказали, на дуэли?» - спросил суровый и плешивый, не шибкий ростом пухлый страж.
«Так точно. С этого вот кольта.»
«А кто был в деле секундант?»
«За секунданта я была тут.» - сказала с резвостью Татьяна, невольно сделав шаг вперёд.
«Уж сколько видел я дуэлей, но дам в помощники чтоб брать... По вашу душу и стрелялись.»
«Да да, по нашу, по мою.»
«Ну что ж, приступим оформляться. Диктуйте, кем и как зовётесь. И о покойном пару слов.»
И вот, поведав, что просили да справив труп в ближайший морг, герои двинулись обратно шагать полдюжины из вёрст до дома бестии Татьяна, во всю расцветшей и довольной вкушённой дозой личных жертв.
«Хоть сам то рад, стрелок-любовник?»
«Я в шоке, в паники сетях...» - вздохнул замявшийся Степан и с высшей робостью продолжил: «Едва ль и думать даже мог, что так достанется победа, такой пугающей ценой.»
«Дыши, смотри, моргай да смейся. Везучий всё ж ведь идиот. Идём, пропащее ты горе. Шагай, не думай, семени.»
И вот, добравшись так до дома и взгромоздившись на диван, гуляки вновь ушли в беседу, сей раз иной уже канвы.
«Ну что, дозебрился до приза? Дошёл до райских из полей. Пусть день, почти уже прошедший, срок должно длительный спустя тобою сможет и забыться, но ночь ты данную запомнишь и в память впишешь на века.» - Татьяна встала и разделась и, сев на самый самый край, с предельной степенью кокетства спустилась пальцами меж ног и, не стыдясь, раздвинув бёдра, без слов откинулась назад, являя смелому обзору всю пышность сладостных телес.
Степан всецело оробел и, впав в растерянность и немощь, ушёл в неловкую безвольность, застыв в статичном созрцаньи взахлёб открытых плотских черт.
«Очнись,что замер — не в музее, тут глаз, в восторг ушедших, мало. Здесь пламя просится, огонь...» - Татьяна ловко изогнулась, ещё сильней добавив в позу акцент блудливого похабства, неукротимым томным вихрем срамных, пьянящих страстью нот, а после, мило потянувшись и удаливши пальцы прочь, взяла их в рот и облизала, со всей прилежностью в движеньях порок таящих нежных губ непринужденно отражая всевластье зноя и греха.
«Давай и ты теперь попробуй - плодов, запрет избравших, сок.» - в кураж впадающая дама вернула руку в область лона и, проведя вдоль нежных складок, вложила пару влажных пальцев в уста безмолвного Степана, а после вынула опять и пригубила самолично: «Ну что, побыл уже в раю?»
Татьяна резво развернулась и, прытко вставши на колени и оттопырив кверху зад, дразня, взяла его в ладони и, аккуратно потянув, с охальной блажью распахнула всю уйму прелестей и таинств, благоухающих, как сад, цветущей бездной липких капель в дурман зовущих жадных рос.
Степан придвинулся, нагнулся и, сокративши расстоянье, уткнулся в пряные бутоны кишащих трепетностью мест, беззвучно слившись в монолит с воззвавшей в омут куртизанкой, в конец сковавшей цепким пленом во дрожь влекущей стаи чувств. Процесс взыграл, масштаб разлился, шквал буйства взвился до небес. И вот, остывши лишь под утро и отдышавшись от забав, герои встретились с рассветом и в ширь растущим новым днём.
«Вставай, приятственного узник. Пора одеться и домой. Как раз момент побыть одной мне — о всём значительном подумать и повозиться у цветов. Слезай с небес на твердь земли и собирайся восвояси.»
Степан послушно подчинился и стал проворно облачаться во всё, в чём прежде и пришёл, а после, кротко попрощавшись, безвольным шагом вышел вон.

XVI
Не всё, начавшись многозначно, идёт столь щедро и потом. Вот и действительность Степана, попав в шальной любовный вихрь, за раз ушла от всех прикрас — Татьяна резко охладела, утратив прежнюю лояльность и потерявши интерес, и, отказав в хоть редких встречах, ушла из жизненной стези, как цвет со старого портрета иль снег с подтаявших полей. Герой мучительно замкнулся, впал в грусть и полностью раскис. И вот, подавленный и хилый, он тихо плёлся в дом Андрея — делить совместную тоску и вновь роптать на быль и участь. Дойдя, уселся, стал вещать.
«Я нынче полностью убит, разрушен, сломлен и размазан — дотла сожжён и напрочь крыт. Как душу вырвали бесследно — со всем хорошим и заветным, что быть в ней пустошной могло. И с каждым днём, увы, лишь хуже. Лишь безнадёжней и больней...»
«Сохранив жизнь, самое главное, не потерять её смысл. Остаться, выиграть, спастись — исход в век нынешний не лучший, бесплодный, муторный, лихой, трагичных истин жадно полный да слёз, сочащихся что дождь. Увы, изнанка и подспудность есть вещи равные петле. Если достаточно долго пережёвывать пряник, то рано или поздно можно начать чувствовать привкус кнута. Сие есть данность, аксиома, судьбы неписаный закон. Досадный, гибельный и горький, как всё, что сущему верно. И проигравшие, и победители в конце сюжетов и путей в единой степени несчастны. Вы просто никогда не побеждали до этого, не убеждались. А тут нечаянно смогли и вот наглядно убедились. И нет ведь выхода, коль жив. Хоть штормом вейся, хоть кричи. Иногда чаша с болью и иссякает, но никогда не иссякают готовые её пополнить. И не дано беду предвидеть, предугадать иль отменить. Глядя на солнце, мало кто думает о затмениях. И то в немыслимый урок: при тех же самых точно тропах, одни приходят к идеалам, другие — к пристаням руин. Можно двигаться по одним и тем же дорогам, просто следовать разным указателям. Можно вовсе не замечать последних и вечно следовать наугад. Сие доподлинно не ново. И явь, как встарь, для грёз чужда. Если вы на заброшенной свалке собрали из обломков резной терем, телескоп или машину времени, то мир вокруг всё равно так и останется свалкой. Не важно, насколько уникальны вы сделались сами, насколько много удачи и мудрости сумели выловить из судьбы — никто из прочих не оценит, ни люд, ни долюшки канва. Ведь жизнь, что тягостно, не цирк: десятки тщетных и неловких из попыток не приведут к изящной позе и не родят удачный трюк. Увы, для счастья нужен повод, фундамент средств, уместность, шанс. Таких случается не много. Не каждый день и не у всех. И вы не знаете, как грузен весь тот багаж из обстоятельств, что сможет дать вам этот статус, вменив оправданность и свет. Иногда, чтобы зажечь спичку, приходится строить спичечную фабрику...»
«И даже это не гарантирует того, что она не погаснет.» - вздохнул с унылостью Степан и отвернулся ко стене: «Я вновь впадаю в безнадёгу... О зряшном мыслю, о пустом. Так и с ума сойти пол-счёта. Теряюсь, меркну, дно ищу.»
«Если слишком тщательно вглядываться в помехи, можно запросто не заметить присутствие фильма. Вы чинно встали на краю и теперь ожидаете, когда бездна сделает к вам шаг. Сие, бесспорно, не к добру. Ваш смысл пропал, погас, извёлся. И так бывает — там и тут. Не с вами первым, так ко слову. Отыскав лестницу, самое главное, не потерять необходимость по ней взобраться. Вы шли за лучшим, за большим, за тем что даст вам ключ от мечт — за раз всей связкой и навечно. И вы почти их получили, хоть в чем-то вдруг да победив. Но ночь по вечеру не судят. Нет цен у временных побед. Всяк риск — билет в непоправимость. Вы смело выбрали играть. Теперь играете. Ликуйте. Что пир смешали со чумой, не вам печалиться и охать. Дышите! Глубже и ровнее — так задыхаться в самый раз. Коль кто сторонний не задушит. Аль воздух впредь не запретят. Что тоже частое явленье для мест нам выделенных здешних, где в моде вакуум и пыль.»
И вновь взаимное молчанье, и вновь не гаснущая боль.

XVII
Подчас ход времени абсурден — то мчит, то вязнет, то дрожит, то дни проходят, как недели, то век проносится, как час. Вот и с известной нам дуэли минуло ровно как пять лет. Сперва Татьяна отстранилась, а после вовсе как-то раз в один из солнечных сезонов вернулась с юга в положеньи, к концу зимы родив дитя и так одной с ним и оставшись, не подпуская ни на шаг помочь готового Степана, всяк вечер тратящего время близ тёмных окон, где цветы. Степан же, сидя так однажды, в не слабой степени простыл и, захворав, стал чахл и слаб, мертвецки худ и адски бледен. И вот, бесславный и больной, он шёл вдоль тёмного проспекта на пару с болью и с собой, без лишней страсти созерцая до дыр знакомые места когда-то ласковой округи, теперь померкшей и немой. Средь вялой слякотной погоды, меж тесной серости домов и блёклой своры грузных туч, с тоской развешанных вдоль неба, бежала скучным полотном скупая будничная серость, взахлёб зовущая в печаль и ум, и сердце, и порывы, и всё, что связано хоть как-то с иссякшей пристанью нутра. Усталый выдохшийся ветер, едва почти и уловимый и не способный на надрыв, ласкал безжизненность пейзажа своим понуренным потоком сырой воздушности и неги, царящей бездной суеты над сонной бренностью простора, взахлёб окутанного в грусть. В обрывки собранные тени, постылой, шаткою гурьбой, ютясь, сходясь и застывая, внимали спутанности дня. От наводнённой влагой почвы вздымались запахи от трав.
«Ну вот, всё тот же друг, балкон. И вновь мне ждать здесь силуэта. И вновь назад плестись ни с чем. Жизнь есть, а толку в ней с блоху. Что был, что не был — всё одно. Лишь мук набор со мной да тщетность. Хоть пыткой явь мою и кличь. И нет — ни логики, ни смысла, а всё же тянет, как магнитом, как силой некою незримой всяк раз сюда меня ведёт. Зачем? Помёрзнуть, посидеть, при счастье — вскользь хоть да увидеть. Лишь взять увидеть да и всё. А всё ж хожу, сижу и мёрзну. И разучиться не умею. И измениться не могу.» - герой неспешно закурил, вздохнул, откинулся и замер — молчать и верить, что дождётся, хотя бы зрительным контактом совпав с тем образом в окне...


ПСЛЕСЛОВИЕ:
Средь холла маленькой больницы стоит и тянется возня — в одной временных палат, едва принявшей пациента, последний, жадно задыхаясь, спешит в иной, чем этот, мир. Бедняга кашляет, трясётся, глотает воздух и дрожит. И всё кого-то твёрдо ждёт. Кого — известно лишь больному. И вот, пройдя меж медсестёр и проскользив по коридору, в палату входит седоватый, приличный ростом человек, неся поднос и апельсины и прежде снятое пальто.
«Андрей, я всё же вас дождался. Так страшно дохнуть одному. А вы, единственный мой кореш, сей миг окрасите в покой. Так много сказано за годы, а всё ж ещё б поговорил, да, жаль, как чую, не успею.»
«Так много жизни пронеслось. Со дней и юности, и буйства. Уж тридцать лет как город Тусклый живёт, как прежде без моста. Не сожалеете, признайтесь, что в день тот мрачный и лихой во грудь Ставрецкому попали — ведь тоже славный был товарищ, и мост у Тусклого бы был...»
Степан негаданно замялся, застыл и вяло проронил: «Уж здесь, естественно, признаюсь, лишь вам, других со мной и нет. Не сожалею, что попал. И никогда не сожалел — ни дня, ни часа, ни минуты. Ни хоть отчасти и ни в чём... Но сожалею о другом - что он с чего-то промахнулся...» Больной закашлял и затрясся, а после пал на простыню и, впав в агонию, почил под неожиданный для всех нещадно звонкий плач Андрея. Судьба закончилась, финал.
На тихом кладбище, меж сосен — скупой, слегка поросший холм. Средь покосившейся ограды, на камне маленькая надпись - Степан Григорьевич Изнанкин, печатник, умер от хандры. Чуть дальше, в трети от версты, могила несколько побольше, совсем ушедшая в сорняк, с едва заметным в нём надгробьем — Ставрецкий Игорь Алексеич, строитель, умер на дуэли.
На пышном маленьком балконе — взахлёб растущие цветы.