Канун
1.
У Мовши Израилевича Свердлова, владельца граверной мастерской в Нижнем Новгороде, в большом двухэтажном каменном доме с несколькими деревянными пристройками и сараями на Большой Покровской, дом 6, с супругой Елизаветой Соломоновной была настоящая еврейская семья: детей у них было шестеро – две дочери, Софья и Сарра, и четыре сына – Залман, Яков-Аарон, Беньямин и Лейба (единственный из всего семейства умерший очень рано – двадцати трех лет от роду от туберкулеза в 1914 году). Но после того, как в 1900 году умерла Елизавета Соломоновна, семейство Свердловых разлетелось по свету.
Нижний Новгород в то время являлся одним из крупнейших торговых центров России, перекрестком важнейших путей по Волге и Оке, значительным речным портом, «столицей» знаменитой Макарьевской ярмарки, городом купцов, судовладельцев, промышленных воротил. Неспроста ведь его называли карманом России (хотя, скорее, это кошелек, нежели карман). В подобных городах обосновывались значительные иудейские колонии, члены которых имели прочные контакты друг с другом, осуществляли взаимопомощь, переплетались родственными связями, совместно решали важные общие дела, создавали подпольные синагоги. И жили не то, чтобы самозамкнуто – замыкаться было нельзя, надо же «гешефт» делать, но «себе на уме».
А еще Нижний Новгород был не только крупным центром торговли, но и российского преступного мира. По всей России славились нижегородские «Самокаты», «мельницы», «кузницы», притоны, малины. Вся уголовщина, сбегавшаяся отовсюду на ярмарку, чувствовала себя здесь, как дома. Попадали туда (на «Самокаты» не шли, не ездили, а именно попадали) и рабочие-водники со всех соседних пристаней и складов на берегу Волги, где был для них и ночлежный дом. Туда безбоязненно входил всякий, потому что полицейского надзора не существовало во всем этом обширном районе водников… Как писал замечательный журналист-бытописатель Владимир Гиляровский: «Там было около кого погреть руки разбойному люду. Кроме карманников, вроде Пашки Рябчика, рязанского Щучки, Байстрюкова и Соньки Блювштейн, знаменитой Соньки Золотой Ручки, съезжались сюда шулера и воры не только из Москвы, Одессы, Варшавы, но даже Восток стал своим…». Сообщает, что и беглые с каторги обычно устремлялись именно сюда.
После смерти жены Мовша Израилевич принял православие (скорее всего, фиктивно), став Михаилом, и женился вторым браком на Марии Александровне Кормильцевой; в этом браке родилось еще двое сыновей — Герман и Александр.
Чтобы заработать лишнюю денежку для такого большого семейства, Мовша Израилевич стал сотрудничать с революционным подпольем, изготавливал полицейские штампы и печати для фальшивых паспортов, имел обширнейшую клиентуру, впрочем, не только среди революционеров, но и среди уголовных преступников. И платили за подобную работу весьма щедро – в газетах периодически сообщали о большевистских набегах и грабежах банков, капиталистов, поездов. Его услугами пользовались русские и татары, немцы и, конечно же, соплеменники-евреи. При этом долгие годы граверная мастерская работала вполне легально.
Дочь Софья вскоре вышла замуж за такого же владельца граверной мастерской из Саратова, Леонида Исааковича Авербаха – надо же было обзаводиться новыми связями, обмениваться клиентами, расширять свой бизнес. У них родились двое детей – сын Леопольд и дочь Ида.
Дочь Сарра уехала в Москву учиться на доктора.
А вот сыновьям Мовша Израилевич предназначал другую судьбу. Их образование заботило его меньше всего: Зиновий закончил всего три класса гимназии, Яков – четыре, все в том же 1900 году. Они должны были помогать отцу в его работе. Правда, Яков некоторое время работал учеником аптекаря, но потом вернулся в отцову мастерскую. Но даже втроем они не справлялись с работой. И старик Свердлов принял на работу подмастерьем десятилетнего мальчишку Еноха Иегоду, сына его двоюродного брата. Племянник, правда, оказался неблагодарным: после некоторого периода работы Енох решил, что пришла пора обосноваться и самому. Он украл весь набор инструментов и с ним сбежал, правильно рассчитывая, что старик Свердлов предпочтет в полицию не обращаться, чтобы не выплыла на свет божий его подпольная (криминальная) деятельность. Но обосноваться самостоятельно Иегоде не удалось, и через некоторое время он пришел к Свердлову с повинной головой. Старик его простил и опять принял на работу. Однако вскоре, обнаруживая постоянство идей, мальчишка снова украл все инструменты и сбежал.
Рядом с домом, где жило семейство Свердловых, проживал уже ставший знаменитым писателем Алексей Максимович Пешков (Горький), известный в начале ХХ века своими революционными взглядами. Иногда Горький лично захаживал к Свердловым, он нуждался в визитках, кроме того, и антиправительственные листовки заказывал. Порою в качестве посредников или посыльных Мовша Израилевич использовал старших сыновей, Залмана и Якова. Горький привязался к Залману (или, как его все называли – Зине) и постепенно как-то привлек его к революционной деятельности – мальчишка прятал в мастерской у отца антиправительственные листовки, а вместе с младшим братом Яковом работал в качестве курьера, передавая отштампованные отцом фальшивые паспорта и другие документы. На том и попались: в 1901 году обоих мальчишек Свердловых арестовали, кстати, вместе с Горьким, обвинив их в использовании мимеографа (копира) в целях революционной пропаганды.
Старшие сыновья нередко спорили по разным вопросам, в том числе и по методам революционной борьбы с самодержавием. В спорах чаще побеждал Яков, с юных лет открывший в себе таланты организатора и оратора. В одном из жарких споров с Яковом Залману не хватило аргументов, он не выдержал и назвал своего брата кровавым бандитом. Тогда Яков громовым голосом заявил:
– Убирайся к своему «буревестнику», я тебя знать не желаю. Ты мне больше не брат.
– Конечно не брат. Тебе брат – Енох Ягода, вор и грабитель, – спокойно ответил Зиновий.
Впоследствии Яков даже в полицейском протоколе при очередном аресте отказался указывать, что у него есть старший брат, хотя в предыдущих полицейских протоколах значится наличие брата Зиновия. В свою очередь, Зиновий также отказался от всякого родства с Яковом и со всей своей семьей. Даже спустя годы при встрече с младшим братом Вениамином он заявил, что не имеет никакого отношения ни к Якову, ни к семье Свердловых.
Через два месяца Горького выпустили из тюрьмы и выслали из Нижнего в Арзамас. Вскоре отпустили и Зину Свердлова, и он подался за Горьким, порвал с семьей, принял православие и стал приемным сыном писателя – Зиновием Алексеевичем Пешковым. Узнав об этом, Мовша Израилевич пришел в бешенство и проклял старшего сына самым страшным еврейским проклятием. Впрочем, смена фамилии не была признана властями.
Зиновия хорошо приняла и жена Горького, актриса МХАТа Екатерина Павловна Пешкова, у которой к тому времени уже был четырехлетний сынишка Максим. Несмотря на свое трехклассное образование, Зина, окунувшись в море книг, находившихся в доме писателя и актрисы, начал читать взахлеб. Горький и поручил юноше заняться его библиотекой.
А в 1902 году у Зиновия Пешкова едва не произошел в судьбе крутой поворот. Зиновий пытался поступить в Императорское филармоническое училище в Москве, но не был зачислен как еврей – лица иудейского вероисповедания (за некоторыми исключениями) не имели права жить в Москве. Он вернулся в Арзамас. Алексей Максимович в то время закончил свою ставшую впоследствии знаменитой пьесу «На дне». И тут к нему в Арзамас наведался Владимир Иванович Немирович-Данченко. Горький предложил ему послушать пьесу, но читал ее не сам, а попросил это сделать Зиновия. И Владимиру Ивановичу очень понравилось, как юноша читал эту пьесу.
– Восхитительно, Алексей Максимович! У вашего сына определенный есть талант, и пусть он приедет в Москву.
Таким образом, Зиновий снова оказался в Москве и поступил в школу Московского художественного театра. Он участвовал в первом спектакле «На дне», сенсационном спектакле Московского художественного театра, который был поставлен Станиславским и Немировичем-Данченко. На репетициях по просьбе Горького Немирович-Данченко пробовал Зиновия в роли Пепла, но как хорошо читал текст Зиновий, так плохо он играл на сцене – откуда-то взялась скованность у совсем не робкого юноши. Но сразу исключать из труппы приемного сына автора пьесы режиссер не решился, и все же включил его в спектакль. Правда, стоял Зиновий на сцене в массовке, в бессловесной роли. Там же, в массовке оказалась такая интересная впоследствии актриса и человек – Тамара Дейкарханова, с которой Зина очень подружился. Он должен был ехать с театром на гастроли, но вдруг почувствовал, что это не его, что у него к этому нет призвания. И он ушел из мхатовской школы, где пробыл практически один сезон. На этом его театральная карьера закончилась.
18 сентября 1904 года Зиновий покидает Россию. Начинаются поездки и странствия по странам и континентам, вместе с Горьким и без него. От Швеции и Англии до Канады, США, Новой Зеландии и Капри лежат отныне его дороги. Зиновий Пешков отправляется на заработки, живет своим трудом в Канаде, в Торонто, где работал на меховой фабрике, на кирпичном заводе, в столярных мастерских и очень нуждался в деньгах. Алексей Максимович ему посылал деньги – нечасто, но он был беден предельно. Потом из Торонто Зиновий перебрался в Америку. В Америке ему было совсем плохо, она ему не понравилась. Он об этом очень много писал: ему казалось, что в этой стране такое разделение на очень богатых и очень бедных людей. Он увидел настоящую нищету, он жил в ночлежках в Америке.
А вот когда он услышал, или точнее, прочел в газетах, что Горький с Андреевой приезжают в Америку, он помчался их встречать. Горького встречали сотни корреспондентов, и никто не мог понять, кто этот довольно плохо одетый молодой человек с очень привлекательным лицом, который кинулся на шею Алексею Максимовичу, и Алексей Максимович его обнимал, целовал, все понимали, что это кто-то очень близкий Горькому. И Зиновий прикипел к этой семье, он был свидетелем всех скандалов – когда Горького не поселяли в отели… Ведь он не был официально женат на Марии Федоровне и пуританская Америка за этим очень следила. Поднялся невероятный шум. Но русского писателя пригласил к себе на ранчо на границе с Канадой некий богач Мартин. В Европу Зина вернулся уже вместе с Горьким и некоторое время жил с ним на итальянском острове Капри. Но отношения между ними неожиданно испортились. Впрочем, это было предсказуемо. К тому времени писатель жил вместе с Марией Андреевой, знаменитой актрисой, которой оставил все свое состояние любивший ее миллионер Савва Морозов. Она была по убеждениям близка к большевикам, но редко давала свои деньги, предпочитая запускать руку в карман любимому Алеше. У Горького денежки водились, его пьесы охотно ставились в европейских театрах. С другой стороны, зная, как трепетно относилась к Зине Екатерина Павловна, первая жена Горького, она не могла простить пасынку этого. И однажды, когда писатель вдруг обнаружил, что на его счету не хватает около 50 тысяч рублей (которые Мария Федоровна отправила на правое дело), Горький поднял страшный скандал. Андреева поспешила все свалить на Зиновия, мол, это он все снял на своих девочек… Горький накричал на своего приемного сына, тот хлопнул дверью и ушел. Но из Италии не уехал, просто поселился в другом месте. Его приютил у себя другой писатель, в те годы не менее популярный и модный, нежели Горький – Александр Валентинович Амфитеатров. Три года Зиновий проработал у него секретарем. Здесь же влюбился в очень красивую Лидочку Бураго, дочь казачьего офицера, она полюбила его не менее страстно. Свадьбу сыграли на Капри в 1910 году, Горький был недоволен:
– Этот красивый паренек вел себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба — кончена. Очень грустно и тяжело.
В это время Зиновий Пешков публиковал в российской периодике очерки и рассказы о своих странствиях.
В Европе уже все шло к войне. Зиновий всегда мечтал быть в гуще событий. Он не стал где-то отсиживаться, а поступил рядовым солдатом во французскую армию, а его жена Лидия Бураго с четырехлетней дочкой Ли¬зой Пешковой осталась на Капри. Зиновий стал солдатом Иностранного легиона, о котором сами французы говорили: «Краса и гордость французской армии — иностранцы».
И здесь, казалось бы, удача покинула его – 9 мая 1915 года в бою под Аррасом солдат второго класса Зиновий Пешков получил тяжелейшее ранение. Санитары, сочтя его безнадежным, не хотели эвакуировать его с поля боя, но на его эвакуации настоял никому тогда не известный французский лейтенант по имени Шарль де Голль. Зиновий выжил, потеряв при этом правую руку по самый плечевой сустав. Пролив кровь за Францию, с которой теперь будет связана вся его оставшаяся жизнь, он получил французское гражданство и орден Военного креста с пальмовой ветвью. Лейтенант де Голль навещал раненого в госпитале, и между ними завязалась дружба. С этого момента — вполне вероятно, не без вмешательства друга-аристократа — начинается его головокружительная дипломатическая карьера.
Когда же о ранении сына сообщили его отцу, Мовше Израилевичу, он даже переспросил: какую руку потерял Зина? И когда оказалось, что правую, торжеству отца не было предела: по формуле еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку.
После госпиталя Зиновий вернулся в Италию. Но здесь его ждали два больших разочарования – сначала жена сообщила, что уходит от него. Затем Горький по поводу его увечья написал ему ледяное письмо в том смысле, что, не будучи военным человеком, он не может сочувствовать военным героям. И Зиновий вновь обратился к Амфитеатрову, который в то время жил в Риме и занимался организацией корреспондентского бюро по Средиземному району для «Русского слова». Он временно приспособил безработного Зину к этому делу, поручая ему интересные политические интервью, требовавшие хорошего знания иностранных языков. Благодаря этому, Зиновий опять сделал ряд авторитетных знакомств. А надо сказать, что он – человек симпатичный и привлекательный, и кто с ним знакомится, обыкновенно остается надолго к нему расположен.
Видя, что Зиновий приобретает некоторую известность в римском посольском и аристократическом обществе, Амфитеатров дал ему совет – принести большую пользу и себе, и делу войны, которую они пропагандируют, прочитав публичную лекцию о французском фронте. Сведения о нем в итальянском обществе были очень скудны и сбивчивы. А бесчисленные немецкие агенты и итальянские пораженцы из «официальных социалистов», т.е. будущих большевиков – слева и клерикалов – справа, делали все, чтобы затемнить истинный ход событий и сеять предубеждения против Франции, что в Италии, к сожалению, всегда очень легко.
Сперва Зиновий робел и колебался, но мало-помалу вошел во вкус. При помощи Альберто Бергамини, тогдашнего директора «Джорнале д'Италиа», назначен был вечер в «Ассоциации Печати» для доклада Пешкова. Он имел огромный успех, сразу получил несколько приглашений на повторение доклада и, наконец, во дворец – к королеве-матери Маргарите.
Французы оценили услугу, оказанную им маленьким одноруким капралом (ростом Зиновий, впрочем, как и все Свердловы, не вышел – всего метр шестьдесят с небольшим), столь красноречивым по-итальянски. Пешков был приглашен французским комитетом военной пропаганды для турне по итальянским городам. Платили плохо, работать было трудно, но Зиновий терпел ради яркой репутации, которую он себе тем создавал, и которая впоследствии сторицею окупила ему все нынешние неприятности.
В 1916 году Зиновий был восстановлен на военной службе и переведен в офицеры, в качестве переводчика с пропагандистской миссией был направлен в США. Он принимает большое участие в переговорах с представителями США относительно их вступления в войну на стороне Антанты. За удачу в этих переговорах в 1917 году его награждают орденом Почетного легиона «за исключительные заслуги по отношению к странам-союзницам».
В Новом Свете он пробыл тогда около года, прочел неисчислимое количество лекций, заработал 70 000 долларов и не взял из них себе ни единого цента, а всю сумму пожертвовал тому американскому госпиталю, который выпользовал его после ампутации руки.
В ту же Америку, но уже с совершенно другой целью укатил в начале ХХ века и третий сын Мовши Израилевича – Беня, еще быстрее, нежели старший брат, разочаровавшийся в революционной деятельности.
Когда в доме на Большой Покровке не стало Зиновия, брат Яков стал постепенно приобщать к своим революционным делам младшего Беню. Правда, для роли боевика-экспроприатора он совсем не годился.
Когда весной 1902 года Яков и Беньямин Свердловы в очередной раз попали в тюрьму за хранение и распространение запрещенной революционной литературы, в их защиту выступил друг семьи Горький, написав памфлетическое письмо видному социал-демократу Пятницкому (Иосифу Гаршису), в котором писатель иронизировал над императорским правительством: «В Нижнем ужасные творятся вещи! Страшные дела! Пойманы и посажены в тюрьму отвратительные преступники, политические агитаторы, рррреволюционеры, числом двое, сыновья гравера Свердлова – наконец-то! Теперь – порядок восторжествует и – Россия спасена!.. Преступники изловлены во время демонстрации, на улице… Старшему из них уже 15 лет, а младшему 13. Третий брат их – 6 годов – еще в тюрьму не посажен. Четвертый сейчас сидит у меня и хохочет, нераскаянная душа! Этот самый старый – 18 лет».
Благодаря заступничеству Горького, братья были вскоре освобождены из-под стражи.
Но в это время в доме Свердловых стал снова появляться братик Енох Иегода. Яков и Енох пытались снова приобщить миролюбивого Беню к своим совсем немирным делам. Однако очень скоро Яков с младшим братом «загремел» в Нарымскую ссылку.
Беньямин после Нарыма твердо решил порвать со всякими революционерами. И смог уговорить своего брата Яшу, чтобы тот помог бежать ему в Америку. Как ни пытался Яков удержать младшего брата при себе, пришлось с ним распрощаться. Он даже отдал ему большую часть своих сбережений – заработанных «экспроприацией».
– Если будет тебе трудно, в Нью-Йорке у нас есть дальний родственник, Якоб Рубин. Он поможет, – напутствовал своего младшего брата Яков.
Однако для начала Беньямин остановился в Лондоне, где прожил несколько лет и быстро установил немало интересных контактов. Во-первых, он познакомился с авантюристом, дипломатом и тройным агентом, работавшим на английскую, американскую и немецкую разведки одновременно, но на самом деле выполняющий задания тайного американского сообщества, Сиднеем Рейли.
В 1913 году Охранное отделение в своих секретных донесениях сообщало: «В Департаменте полиции получены сведения, что проживающий в настоящее время за границей полоцкий мещанин Вениамин Михайлович (Беньямин Мовшев) Свердлов, разыскиваемый циркуляром Департамента от 1 июня 1907 года, намерен возвратиться в пределы Империи, воспользовавшись для сего заграничным паспортом своего брата Льва Свердлова».
Тем не менее, в 1915 году Беня Свердлов посетил Россию инкогнито. После чего снова вернулся в Лондон. С собой он привез запечатанную посылку от русского полковника Беляева, адресованную генералу Гермониусу, связанному с некоторыми русскими делегациями в Соединенных Штатах. Будучи в Лондоне, в приватной беседе он заявил, что едет с двумя людьми в Нью-Йорк для закупки боеприпасов, но поплывет в Америку отдельно от этих лиц. На дорогу он получил около одной тысячи долларов. Во «Флинт&Со» он прибыл с рекомендациями партнера Т. Маршалла из Лондона, чьи интересы финансировались деньгами, полученными от продаж уральской нефти. В начале войны Маршалл и Свердлов часто обладали информацией о передвижении войск, военных операциях в Англии и России.
15 января 1916 году Беня Свердлов прибыл в Соединенные Штаты на борту парохода «Сан Поль». Во время нахождения в США он работал в офисе «Флинт&Со» на Бродвее, 120, которой и принадлежало это здание.
Скоро пришел в его жилище собственной персоной долгожданный и очень известный в Нью-Йорке финансист Якоб Рубин. Его знаменитый банк «Рубин Бразерс» располагался в самом центре Нью-Йорка. И он очень по-отечески стал поучать своего российского родственника:
– Талантом ты пока совсем не блещешь, помочь я помогу кое-чем, но не рассчитывай на большее. А пока иди по лавкам, предлагайся, а по ночам учи английский. И помни ты о долге предо мной. Проценты я уже пишу. Сейчас твой капитал под стать убогому жилищу, в котором ты изволишь пребывать.
– Но, дядя, вы могли бы подобрее к земляку далекому сегодня отнестись.
– Вот встанешь на ноги, я буду подобрее. Я начинал свой бизнес на помойке, ничем не брезговал и унитазы мыл. Мы помогаем только сильным. А подаяние лучше в синагоге попроси.
Прошло два года, и на центральной улице Брайтона Нью-Йорка красовался новый магазин сантехники, в витрине которого сверкал белоснежный унитаз на фоне двух красоток. И над всем этим великолепием – красочный призыв хозяина: «Вениамин Свердлов приглашает». Видимо, намек дяди на унитазы для Бени не прошел даром. Жил он очень скромно и с долгами рассчитался. А вскоре в одном из небоскребов Нью-Йорка по адресу: Бродвей, 120, появился один небольшой банк – чьим владельцем оказался Вениамин Свердлов. Там его неоднократно посещал его старый знакомый Сидней Рейли.
В том же здании на Бродвее, 120 сформировался своеобразный революционно-спонсорский штаб. Здесь разместились офисы именно тех банковских контор, которые давали деньги на революцию в России. В конце 1916 года здесь побывал Лев Троцкий, получивший в свои руки двести тысяч долларов наличными. Но, как оказалось, Троцкий был не единственным здешним клиентом из России.
Брат Яков не оставлял Беню без внимания. Беня, который поддерживал регулярную переписку с братом, не только активно участвовал в революционном спонсорстве, но и являлся одним из главных участников процесса. С начала революции бросалась в глаза помощь большевикам со стороны западного капитала в целом, и особенно – американского с целью завоевать российский рынок независимо от режима, который в России установится. Американский профессор Саттон даже опубликовал документы о финансировании большевиков Уолл-Стритом с августа 1917-го. И кредиты Советской России отпускались бесконечным потоком в виде промышленного оборудования и долларовых вливаний, но под очень большие проценты. А новая страна Советов за все платила царским золотом, драгоценностями из музеев и богатыми российским недрами. В борьбу за российские рынки включилась вся американская бизнес-элита.
2.
В отличие от Зины и Бени, брат Яков пошел не таким путем, как и его будущий соратник и конкурент в борьбе за единовластие в России Владимир Ульянов-Ленин. Яков никогда не покидал пределов России, зато его планы распростирались далеко за ее границы.
В самом начале 1900-го года Яшу исключили из четвертого класса гимназии, после чего он увлекся романом Этель Войнич «Овод», одновременно обзаведясь револьвером и зычным басом – это в неполных пятнадцать лет.
Яков роста был маленького, но рос задиристым и хулиганистым. Рано научился драться. И хотя в силе уступал другим мальчишкам, но брал свое хитростью и изворотливостью. Благодаря этому в нем рано пробудились лидерские качества. А ближайшим другом детства Якова Свердлова был соседский мальчишка, Вольф Лубоцкий, который был на два года старше Якова, да и ростом повыше. Любимым же местом игр друзей и их «тайным укрытием» был то чердак Лубоцких, то чердак Свердловых.
Вольф с Яковом дружбу свою скрепили еще и общим делом – распространяли в Нижнем Новгороде листовки, работали в рабочих кружках. Лубоцкого тоже в 1902 году арестовали за участие в первомайской демонстрации, и осудили на вечное поселение в Енисейскую губернию. Но следили за революционерами не всегда бдительно и, коли была возможность сбежать, – они сбегали. Попытался сбежать и Лубоцкий, да неудачно. За попытку побега наказание ужесточили, предписав двенадцать лет ссылки провести в Якутской губернии.
На этом их связи прервались на многие годы.
Впрочем, Лубоцкий в 1904 году все-таки сбежал из ссылки в Швейцарию, в Женеву, где в то время проживал и Владимир Ульянов (пока еще не Ленин). Но и там, что называется, не прижился: 9 января 1905 года был арестован и выслан из Швейцарии. Вернулся в Россию уже в качестве Владимира Михайловича Загорского, участвовал в революционных событиях в Москве, вступил в большевистскую фракцию РСДРП.
Покинув отчий дом, Яков перебрался в нижегородский пригород Канавино. В то время это как раз и был район трущоб и притонов, обиталище ворья, шпаны и люмпенов. «Ниже» и грязнее его были только «Самокаты» – пустырь, где функционировали всякие балаганы, кабаки, «нумера» с бешеным разгулом и развратом. Полуостров, где располагались «Самокаты», отделялся от берега двумя канавами с переброшенными через них мостками, отсюда и название Канавино. Но «Самокаты» оживали сезонно, на время ярмарок, а в Канавино сосредоточились постоянные «малины», «мельницы», ночлежки.
Свердлов сперва устроился здесь довольно чисто и культурно – учеником в аптеку. А аптека в Канавино являлась весьма выгодным предприятием, настоящим «золотым дном» – кого порежут, кому башку пробьют, кто опился, кто венерическую хворобу подцепил. Опять же, кому-то внешность надо изменить, краску для волос купить. Да и «марафет» (кокаин) в то время через аптеки распространялся. Работы наверняка было хоть отбавляй, в режиме, близком к круглосуточному. Но от «золотого дна» ученику могли перепадать только жалкие крупицы. В дореволюционной России ученики получали плату чисто номинальную (если вообще получали). Они работали за еду, крышу над головой и за науку. Только со временем они могли выйти в помощники, в приказчики хозяина. И если бы Якову удалось остаться в канавинской аптеке, дослужиться до повышений, это сулило хороший навар. Но нет! Терпение и послушание в ожидании собственного «гешефта» было не для Якова. Его вздорный характер, самомнение и амбиции опять сыграли свою роль. На новом месте он задержался совсем недолго, поссорился с аптекарем и был изгнан в три шеи.
Таким образом, Яков опустился до мира ночлежек, до самого «дна». Но, по-видимому, он уже имел в этом мире знакомых, покровителей. Иначе пятнадцатилетнему пареньку жить среди отбросов общества было бы слишком тяжело и небезопасно. Возможно, помогали связи с нижегородскими блатными его отца, а через отцовских знакомых и Яков мог стать здесь «своим».
Именно канавинские ночлежки и послужили другу семьи Свердловых Максиму Горькому блестяще описать их быт в своей пьесе «На дне».
Вытащил его со «дна» лучший друг детства Лубоцкий, который оставался вполне «приличным» юношей, хотя, как и раньше, увлекался политикой. Сочувствовавший социал-демократам Лубоцкий получил задание создать в Нижнем молодежный кружок. Привлек туда таких же, как сам, гимназистов, гимназисток. Привлек и Яшу Свердлова, ставшего в кружке первым «пролетарием». И, конечно же, завоевавшего общую популярность. Кисейные барышни глаза на него таращили. Ведь это тоже было очень модно – горьковские босяки-челкаши, жутковатое и романтичное «дно». И вот он – живой выходец оттуда! На него заглядывались сверху вниз. И Якову, ясное дело, нравилось такое внимание. Наверняка, получил он и чисто материальные выгоды – юные коллеги по партии старались помочь, хотя бы пригласить в гости и накормить, подыскать те же репетиторские уроки.
Больше в ночлежки Яков не возвращался, но по-прежнему жил где-то на стороне. Ютился теперь по углам в частных домах. Товарищи по кружку помогали пристроить его у себя или знакомых. Очень скоро состоялось и его новое знакомство с полицией. Власти выслали из Нижнего Максима Горького, и его проводы послужили поводом для несанкционированного сборища либеральной и социалистической оппозиции в защиту «свободы слова». Перекрыли движение, устроили митинг. Активистов переписали и задержали, в том числе Свердлова. Правда, тут же и выпустили через два дня. Слишком уж незначительной величиной он был. Да и дело пустяковое.
В следующий раз было серьезнее. 1 мая 1902 года в Сормово начались крупные волнения на судостроительном заводе, вылившиеся в беспорядки и демонстрации. Для разгона и успокоения властям пришлось использовать не только полицию, но и войска. Гимназическая молодежь в этих событиях не участвовала, но позавидовала «настоящей» революционности и решила не оставаться в стороне. Вечером 5 мая в центре города небольшая кучка юношей и девиц под руководством Лубоцкого попыталась тоже устроить демонстрацию, подняла красный флаг. Прибыли наряды полиции, юных смутьянов сразу же окружили и нейтрализовали. Но при задержании они разбуянились. Брыкались, отказываясь садиться в подводы, предназначенные для арестованных. Распоясавшийся Лубоцкий набросился с кулаками на пристава, нанеся ему побои. В участок зашагали под конвоем пешком, распевая песни и силясь превратить в демонстрацию свое шествие.
Руководителей судили вместе. Шестеро активистов рабочей стачки во главе с Петром Заломовым (прототипом Павла Власова из романа Горького «Мать»), а в их числе и Лубоцкий, были приговорены к ссылке. Свердлов при задержании вел себя гораздо умнее товарища, поэтому его дело даже и до суда не дошло. Подержали две недели под следствием и выпустили за несовершеннолетием и отсутствием состава преступления.
Тем не менее, для Якова майские события 1902 года тоже не прошли бесследно. Его «заметили» в революционных кругах. Он «сидел» – и стал уже «бывалым». А поскольку Лубоцкий поехал в ссылку в Енисейскую губернию, руководителем молодежной группы нижегородской социал-демократии становится тогда еще беспартийный Свердлов. И в роли лидера он проявил себя блестяще. Не так, как Лубоцкий, собиравший всех, кого можно, устраивавший чаепития на квартирах или пикники на природе с пустой говорильней.
Свердлов из аморфной тусовки всяческих сочувствующих и интересующихся создает организацию. Начинает ее структурирование. Выделяет «свои» кадры – подручных. Это, в основном, девушки – Вера Савина, Маша Щепетильникова, Катя Сотникова, курсистка Катя Шмидт, отбывающая в Нижнем административную ссылку за свою революционную деятельность. Последняя особенно приглянулась Якову, он начал ей намекать на более теплые отношения. И ему, видать, нравится роль руководителя. Нравится, что эти русские девицы, старше его, ловят каждое его слово, как мудрость высшей инстанции, безоговорочно выполняют его команды. Ему нравится быть распорядителем их судеб. Чувствовать, что они зависят от тебя. Если ему понадобится, они должны не спать ночей, терпеть лишения, пострадать в тюрьме.
Со своей группой, которую он превратил в «боевую», Яков выделяется и во всей городской социал-демократической организации, которая, в отличие от социалистов-революционеров, отнюдь не отличалась дееспособностью. Больше теоретизировала и рассуждала о необходимости переходить к практическим делам, не зная толком, как к ним подступиться, да и не имея особого желания. А тут – вон какой молодец объявился! Вот и поручить ему эти самые практические дела! Пусть выполняет, «оправдывает доверие» старших товарищей.
Он и выполняет. Налаживает перевозку и распространение нелегальной литературы. Создает в Нижнем первый социал-демократический пункт печатания прокламаций – на гектографе. А потом и первую подпольную типографию в тогдашнем пригороде Нижнего Новгорода – Сормово. Умело использует для этого старые знакомства – все, что может пригодиться. Желатин для гектографа достает через выгнавшего его аптекаря. Шрифт для типографии закупает через отца. Бумагу и краску для типографии, скорее всего, поставляют ему бывшие соседи по ночлежкам, канавинская и самокатская шпана – ворованное дешевле, и никто не спросит, для чего нужно.
При столь активной деятельности он уже попал на заметку полиции. Ведь уже дважды засветился в задержаниях. К тому же, полиция и жандармерия традиционно имели информаторов в среде революционеров. Но Свердлову до поры до времени удавалось выходить сухим из воды. Жизнь «на дне» научила его распознавать и замечать «шпиков». А от слежки он избавлялся без труда, уходя в районы трущоб и притонов, куда представители правоохранительных органов предпочитали не соваться. Яков же оставался там «своим», чувствовал себя, как рыба в воде.
Задача жандармерии была не столь уж простой. О Якове уже знали многое, но требовалось обязательно захватить его с поличным. Иначе было невозможно привлечь к ответственности. Показания секретных осведомителей ни один суд не признавал уликами. И все же, казалось, сумели ему на хвост наступить. В ночь на 14 апреля 1903 года сотрудники жандармерии и Охранного отделения совершили внезапный налет на очередную квартиру, где он устроился на жилье. И при обыске нашли «архив» – 24 экземпляра различных листовок.
Следствие длилось четыре месяца. В камере Свердлов не особо страдал и времени даром не терял: стал повышать свое образование, учебники заказывал, художественные книжки. Но доказательств, достаточных для передачи в суд, следствие так и не собрало. Ну как тут докажешь, что он причастен к печатанию, написанию или распространению найденных у него прокламаций? Может, просто на улице собирал, для коллекции? Или из верноподданнических чувств, чтобы другие не читали?
В августе Свердлова выпустили. И как раз в это время в Россию пришли известия, что на II съезде РСДРП произошел раскол на меньшевиков и большевиков. Соответственно и на местах закипела внутрипартийная грызня и разборки. Куда и ринулся Яков – приняв сторону большевиков. С одной стороны, они представляли более радикальное течение. Но… судя по всему, сыграло роль не только это. Тут довольно интересная ситуация сложилась. Глава Нижегородского комитета РСДРП Грацианов и прочие руководители городской организации оказались в меньшевистском лагере. Те самые «старшие товарищи», которые юному активисту «доверие» оказывали, свысока поощряли. И в 1903 году отделение от меньшевиков открыло ему возможность для лидерства. Чем он и воспользовался. Стал самостоятельным руководителем городской партийной организации в 18 лет!
Спустя почти год после знакомства Яков решил сделать предложение руки и сердца Екатерине Шмидт. Ему в тот момент было всего восемнадцать, а ей уже двадцать четыре, но это ни капли не смущало ни его, ни ее. Свадьба состоялась, брак был заключен, и через год у четы Свердловых родилась дочь Женя, Евгения. И тут в их судьбе произошел крутой перелом: ради дочери Екатерина Федоровна отошла от революционного движения и всю оставшуюся жизнь проработала учительницей. Это очень не понравилось Якову Михайловичу – он уже считал себя профессиональным революционером, а профи не должны удерживать никакие семейные узы. И он ушел из семьи, бросив жену с малюткой-дочерью, но брак этот никогда расторгнут не был.
Итак, в 1904 году Свердлов стал «профессионалом» и перебрался из Нижнего Новгорода в Кострому, уже тогда получив партийный псевдоним – товарищ Андрей. Подготовка революции уже шла полным ходом, и был создан Северный комитет РСДРП с задачей объединить разрозненные социал-демократические кружки и организации по Верхней Волге. Свердлов и стал одним из эмиссаров этого комитета. Кострома была крупным центром текстильной промышленности, здесь действовали фабрики Бельгийского акционерного общества, Кашинская, Зотовская. И 19-летний Свердлов снова проявил себя блестящим организатором. Он быстро находит «нужных» людей, связывает их между собой в ячейки, ячейки – в более крупные структуры. Придумывает правила конспирации, налаживает каналы распространения нелегальной литературы. Создает и подпольную типографию.
А потом товарищу Андрею доверили гораздо более важный участок – крупнейший уральский город Екатеринбург. Там располагались важные заводы, это был центр горнодобывающей промышленности, ключевой транспортный узел, связывающий Европейскую Россию с Сибирью.
3.
Довольно быстро Свердлов сколотил там актив из опытных подпольщиков, среди которых был и преподаватель рабочего университета Николай Замятин, пару лет назад бежавший из Вятской ссылки в Швейцарию, где вместе с Владимиром Бонч-Бруевичем создал библиотеку ЦК РСДРП, и вернувшийся в Россию под фамилией Батурин; и рабочий Никифор Вилонов, бежавший из Енисейской ссылки и перешедший на подпольную работу с партийной кличкой Михаил Заводской; и эсерка, дочь ссыльного поляка Мария Авейде. Начальником же боевой дружины этой группы (у большевиков, в отличие от эсеров, никогда не было боевых групп, но, поскольку Свердлов не был членом РСДРП, его такое не смущало – боевую группу он считал одним из самых важных элементов своей организации) стал Фёдор Сыромолотов – начальник сводной эсеровско-анархистской боевой дружины, уже десять лет участвовавший в революционной деятельности, один из организаторов «Уральской организации союза борьбы за освобождение рабочего класса».
С их помощью Свердлов организовывал революционные выступления масс в Екатеринбурге и обучался практике боевых дел у дружинников бунтаря-офицера Эразма Кадомцева, организовавшего боевые дружины большевиков на Урале. После революции Свердлов привез дружинников Кадомцева в революционный Петербург, где они организовали боевые дружины рабочих, что послужило расширению известности Свердлова как практичного руководителя масс.
Собственно, Кадомцев – сын беспоместного дворянина Самуила Емельяновича Кадомцева, чиновника по линии министерства финансов, а мать, Анна Федоровна – из рабочей чернообрядческой семьи. Сам Эразм Самуилович воспитывался в Оренбургском Неплюевском кадетском корпусе, а военное образование получил в Павловском военном училище, которое окончил по 1-му разряду и был произведен в подпоручики и зачислен в списки 231-го Котельнического резервного батальона (август 1902 г.).
Итак, Фёдор Сыромолотов был назначен начальником боевой дружины. Он в этом смысле – человек опытный. Еще в 1898 году принимал активное участие в рабочем движении в Златоусте и в Екатеринбурге. Тогда основным практическим лозунгом была борьба на Златоустовском заводе за 8-часовой рабочий день. В Екатеринбурге по его инициативе группа учащихся уральского Горного училища, частью с гимназистами и реалистами, в это время уже вплотную отдавалась революционной работе. В конспиративных кружках вырабатывались проекты прокламаций, меры по проведению
забастовок на ближайших к Екатеринбургу заводах.
Сыромолотов интересен еще и тем, что женился на первой жене Троцкого Александре Львовне Соколовской – Лев Давидович, удирая из сибирской ссылки в эмиграцию, бросил ее, ну а Фёдор в нее крепко втюрился, привязался, души в ней не чаял.
Вот с их помощью, никоим образом не засвечивая себя, Свердлов и набирал боевиков в свою дружину, которую коротко именовали боёвкой.
Сыромолотов пожимал руки товарищам, пожелавшим влиться в ряды уральских боевиков.
– Итак, мы ждем вас на нашей конспиративной квартире послезавтра в восемь вечера. И большая просьба – не опаздывать и, главное, не приведите за собой хвосты, – одновременно заканчивал он свои инструкции. – Товарищ Ермаков сообщит вам адрес, и он же вас там встретит.
Присутствовавший в комнате, но не подававший до этого ни звука, коренастый, большеголовый Петр Ермаков поднялся и тут же направился к выходу, давая понять, чтобы все остальные следовали за ним.
Ермаков был проверенным и надежным товарищем, на которого мог положиться сам Свердлов. А верность свою он доказал тем, что, будучи отправлен на испытание с приказанием убить городового, он не только убил сотрудника полиции Ерина, но еще и отрезал ему голову, чем поначалу даже озадачил Свердлова.
– Голову-то зачем сюда принес?
– В доказательство, – слегка смутившись, ответил Ермаков.
– Товарища Андрея мы там увидим? – спросил один из новичков – Глухарёв, мужчина не старше тридцати лет, с широким скуластым лицом, разлапистыми бровями и густыми черными волосами с зачесом назад.
– Я же вам сказал, товарищи. Товарищ Андрей встретится с вами на конспиративной квартире, и именно он будет решать – принять или не принять вас в боёвку.
Глухарёв понимающе кивнул и направился вслед за основной пятеркой своих друзей-товарищей, которые следовали за Ермаковым.
В назначенный час, минута в минуту, все шестеро, осторожно оглядываясь по сторонам, поодиночке вошли в подъезд наполовину заброшенной деревянной двухэтажки екатеринбургского пригорода.
– Хвостов не привели? – негромко спрашивал входивших Ермаков, всматриваясь в полутьму подъезда.
– Вроде бы нет. Я проверял…
– А я дважды вокруг дома обошел прежде, чем войти.
– Хорошо!
Он закрыл дверь на ключ, провел их в большую комнату. Квартира была явно нежилая – середина сентября, а в доме не топлено. Оно и понятно – зачем привлекать к полупустому дому лишнее внимание.
– Устраивайтесь здесь, и прошу вас, свет не включать и в окна не выглядывать. Я пойду встречать товарища Андрея.
Через минуту Ермакова уже не было в доме. Он закрыл дверь снаружи на ключ и исчез. Рабочие сидели каждый на своем стуле или табурете, лишь изредка перебрасываясь короткими негромкими фразами. Над городом спустились густые непрозрачные сумерки. Запахло приближавшейся грозой.
Они потеряли счет времени: сколько прошло – полчаса, час, два? Но терпеливо ждали, понимая, что у товарища Андрея множество других, возможно, более важных дел.
И вдруг они услышали длинные, сердитые полицейские свистки, шаги бегущих и приближающихся к дому десятка тяжелых сапог.
– Фараоны! – выкрикнул один из них, осторожно выглянув из-за занавески. – Спасайся!
Но уже в следующий миг дверь рассыпалась от ударов двух карабиновых прикладов. В комнате тут же вспыхнул свет. Одновременно раздался звон разбитого стекла и тот самый рабочий, который выглядывал в окно, сиганул вниз со второго этажа, но был тут же прижат к земле и окольцован наручниками двумя караулившими окна полицейскими.
Остальных повязали в комнате, предварительно несколько раз огрев их дубинками.
– Сколько у вас там соколиков? – выглянул в окно унтер, старший всей группы.
– Один!
– Точно один?
– Совершенно точно!
– А здесь четверо, – сняв фуражку и почесывая макушку, озадаченно оглядывал арестованных унтер-офицер. – Их должно быть шестеро. Где еще один?
Но арестанты молчали.
– Обыщите здесь каждый угол! – приказал унтер и полицейские тут же бросились выполнять приказ.
Но все было тщетно – шестой как в воду канул.
– Ладно! Берем этих и в околоток. Там разберемся.
Церемониться с арестантами не стали – пытали с особым пристрастием.
– Большевик? На кого работаешь, сволочь? Кто старший?
– Не знаю. Я оказался там случайно. Товарищ позвал за компанию.
– Кто товарищ?
– Глухарёв.
– А где он сам-то?
– Не знаю…
Глухарёв – это был как раз тот самый, шестой, куда-то исчезнувший при нападении на квартиру.
Резкий удар кулаком по лицу и тут же глухой звук падения на пол допрашиваемого. Его отливали водой, затем снова били нагайками…
Через два дня перед Ермаковым снова предстал Глухарёв. Только на сей раз вид у него был довольно жалкий – помятое пальто, все в каких-то пятнах, без шапки, лицо слегка отекшее и небритое. Ермаков его даже сразу не узнал.
– Вам кого, товарищ?
– Тов-варищ Ермаков, в-вы меня не узнаете? Это я – Глухарёв… Василий.
Ермаков пригляделся внимательнее и остолбенел: в самом деле – Глухарёв. Ермаков даже не сразу сообразил, что с ним делать и как поступить.
– Ты откуда? Что за вид? Тебя разве не арестовали? Садись, товарищ Глухарёв! – Ермаков указал на табурет у стены.
Глухарёв присел на самый край табурета и, словно пойманный за руку воришка, начал оправдываться.
– Когда фараоны еще только пытались к нам ворваться, я, когда еще было темно, сразу шмыгнул под кровать и забился в самый угол. Почти не дышал. Не знаю, как и выдержал, не чихнул – пылищи там… Даже когда один из фараонов тыкал в меня своим карабином, я не шелохнулся.
Ермаков только головой помотал, соображая, что с ним делать. Следует доложить Сыромолотову, пускай он и решает.
– Ты вот что, Глухарёв, ступай сейчас домой, отоспись, приведи себя в порядок. Затем мы сообщим, когда и куда тебе явиться.
Глухарев при каждом слове Ермакова кивал головой, а когда тот закончил, произнес:
– Боязно возвращаться-то домой. Как бы не арестовали.
– А за что тебя арестовывать-то? Ты же не попался, тебя никто не видел. Хозяину на заводе скажешь, что болел, не мог с постели встать. Вид-то у тебя и впрямь жалкий.
Когда Ермаков доложил обо всем Фёдору Сыромолотову, тот немного опешил. Потом сказал:
– Хитер малый, а? И склизкий. Пойдем к товарищу Андрею. Пусть он решает. Но я бы взял его в боёвку.
Выслушав рассказ Ермакова и мнение Сыромолотова, «товарищ Андрей»-Свердлов, отгоняя от себя клубы табачного дыма, утвердительно кивнул.
– На боёвку согласен. Нам такие прыткие не помешают. Но… повязать кровью, – Свердлов поднял верх указательный палец. – Сколько из пятерых раскололось, не выдержав пыток?
– Двое, – доложил Сыромолотов.
– Вот пусть он их и расстреляет. Отвести в лес и там шлепнуть. Ты меня понял, товарищ Ермаков?
– Понял, товарищ Андрей.
Таким способом Свердлов отбирал боевиков в свою боевую организацию. Заманивал рабочих, а то и просто уголовников (приходили к нему и настоящие криминальные элементы, чуждые всякой идеологии) на некие конспиративные квартиры, а там на них нападали и якобы арестовывали переодетые в полицейских члены боевой организации, и по-настоящему пытали. Кто не выдерживал пыток – того пускали в расход безо всякой жалости. Остальные становились боевиками. При этом всех обязывали либо убивать, либо совершать так называемые «эксы», а попросту грабить, таким образом превращая в обычных преступников, которым пути назад уже были практически отрезаны.
Таким боевиком стал и Глухарёв, пусть и дрожащей рукой, но расстрелявший своих товарищей. Приговоренных отвезли на знакомое место – в лес у деревни Коптяки, что на южном берегу Исетского озера, в восемнадцати верстах от Екатеринбурга. В этом же лесу проходили и практические занятия боевиков-свердловцев. При этом, участвуя в каждом последующем расстреле, Глухарёв, неплохой охотник, целил промеж глаз своей жертве, дабы, как он выражался, не портить шкуру.
Свердлов запомнил этого хитрого новичка. Такие люди нужны ему для особых дел, которых будет еще немало.
4.
Вскоре сеть боевых организаций Свердлова охватывает Пермь, Екатеринбург, Уфу, Мотовилиху, Лысьву, Нижний Тагил, Нейву, Сысерть, многочисленные заводы. И организации были далеко не простыми, а тщательно структурированными, законспирированными. Существовало несколько уровней посвящения в тайну. В каждом центре создавалось три дружины, которые так и назывались – первая, вторая и третья.
Первая – руководство. Представители партийного комитета, инструкторы, заведующие складами, заведующие мастерскими по изготовлению бомб. Вторая дружина – собственно боевики. Она состояла из нескольких отрядов-«десяток». Каждый – специализированный. Отряд саперов, отряд бомбистов, отряд стрелков, отряд мальчишек-разведчиков. Во главе каждого отряда стоял «десятский», они делились на «пятки» во главе с «пяточниками». Третья дружина – «массовка». Рядовые партийцы, примыкающие рабочие. Их использовали по мере надобности, не посвящая в тайны организации. Из их рядов черпали резервы для пополнения боевиков, дружина была и школой военного обучения – каждый член второй дружины должен был подготовить «пяток» из третьей.
Для дружины были введены регулярные тренировки. Боевиков обучали стрелять из различных положений, владеть бомбами, холодным оружием, фехтованию, рукопашному бою. Яков Свердлов ввел даже изучение анатомии, чтобы знать жизненно важные и уязвимые точки человека. Изучалась тактика уличного боя, от женщин требовалось пройти курс оказания первой медицинской помощи.
Особняком находились «лесные братья». В отличие от боевиков, живших по своим домам и исподтишка совершавших теракты, «лесные братья» были нелегальными разбойниками. Руководил их отрядами некто Александр Лбов (он же «Длинный», он же «Лещ») – крестьянин селения Мотовилихинского завода.
У семьи Лбовых имелся застарелый конфликт с казёнными Пермскими пушечными заводами из-за участка земли в пяток десятин, которым семья пользовалась в течение 106 лет. Пытаясь отстоять свои права, Михаил Лбов и его сын Александр много раз участвовали в судебных тяжбах, но в итоге земля была ими потеряна. Эта ситуация сильно повлияла на отношение младшего Лбова к государству и праву. Разуверившись в официально признанных способах борьбы за землю, он в 1904 году сблизился с революционерами. Проявил высокую активность в событиях в Мотовилихе и Перми в 1905 году. Принимал участие во всех стачках на Пермских пушечных заводах, куда устроился на работу. По этой причине был уволен. Неоднократно выступал с речами на собраниях, был знаменосцем на одной из демонстраций. Через некоторое время после увольнения с завода самостоятельно вел революционную пропаганду среди крестьян Оханского уезда Пермской губернии. Был задержан и какое-то время находился в Оханской тюрьме. Но, даже выйдя из тюрьмы, не успокоился и продолжал выступать против властей. В конце года выступил с речью перед толпой рабочих, изъявших револьверы на складе товарищества братьев Нобель, вместе с другими рабочими построил в Мотовилихе две баррикады на улицах Томиловской и Баковой. Но, будучи беспартийным, в боевой дружине не состоял, оружия не имел и в боевых столкновениях с полицией и казаками в этот период не участвовал.
После попытки в одиночку разоружить трех полицейских 28 декабря 1905 года в Мотовилихе был вынужден скрываться. С несколькими товарищами ушел в лес, там же укрывал агитаторов и боевиков, участвовал в нелегальных собраниях, существовал за счет пожертвований партийных рабочих, питался тем, что приносили родственники и соседи. В мае 1906 года вместе со своим родственником Стольниковым совершил вооруженное нападение на полицейского осведомителя, торговца Ширяева.
Наконец, в середине 1906 года Лбов сблизился с боевиками военно-боевой дружины РСДРП. А уже с сентября того же года начал активно разыскиваться полицией. После роспуска военно-боевой дружины в октябре 1906 года укрывал в лесу несогласных с роспуском боевиков – то бишь свердловцев. Несмотря на арест в порядке охраны почти всех родственников, успешно ушел от нескольких облав, организованных уездной полицией. Свердлов поддерживал со Лбовым прямую связь. Как раньше в Екатеринбурге, всюду было налажено обучение боевиков, тренировки в стрельбе и с холодным оружием.
Одним из главных принципов являлась строжайшая тайна и конспирация. Заповедью уральских боевиков, которая очень нравилась Якову Михайловичу, было: «Говорить надо не то, что можно, а то, что нужно». Всей информацией об организации располагал только руководитель. Остальные – в части, касающейся их. Командующий дружиной, «тысяцкий», знал только своих «десятских», десятские – «пяточников». Прием в боевики: со стороны – в третью дружину или из третьей во вторую, осуществлялся только по рекомендации двух поручителей, которые отвечали за своего рекомендуемого. А в случае каких-то его прегрешений, трусости, отступничества эти же поручители должны были исполнить над ним смертный приговор. Словом, это была самая настоящая мафия. А Свердлов стал ее «некрещеным крестным отцом».
Боевики Свердлова убивали полицейских, чиновников, да и просто людей, которые мало-мальски сочувствовали тогдашней власти. Кроме того, террористы занимались добычей денежных средств для большевистской партии: совершали вооруженные налеты на банки и богатые магазины…
В погожее летнее время кустовые собрания городских партийных организаций, объединявших несколько как крупных, так и мелких промышленных предприятий Екатеринбурга («Монетку», завод Ятеса, фабрику Логинова, фабрику Макарова, Верх-Исетский завод и др.), проводились в районе Верх-Исетского торфяника, на Зеленом острове, на Сиговом покосе, на Московском тракте за речкой Широкой, за «Генеральской дачей» и на Красной горке. А в холодное зимнее – на частных квартирах визовцев (у весовщика ВИЗа Филиппова, братьев Николая и Андрея Третьяковых, квартира которых на углу Главного проспекта была складом всей нелегальной литературы Екатеринбургского Комитета РСДРП и др.). И, как правило, все эти сборища проводились под неусыпной охраной пока еще слабо вооруженных дружинников, возглавляемых их бессменным предводителем – Петром Ермаковым.
Успехам Свердлова немало способствовали его личные качества. Он был человеком чрезвычайно контактным. Умел в два счета эдакой кажущейся открытостью, искренностью завязать знакомства, расположить к себе собеседников. Обладал и поистине феноменальной памятью. Один раз увидев человека, уже не забывал его. И помнил не только имя и фамилию, но и какие-то характерные черты, особенности, качества. Таким образом, его память представляла собой настоящий уникальный банк данных на тысячи людей. Своего рода «компьютер». И в нужные моменты Свердлов мгновенно ориентировался, кого, где и в каком качестве можно использовать. А еще одним ценным даром являлся очень зычный и громкий голос. Микрофонов-то еще не было. И там, где другой выступающий что-то мямлил, невнятно и неслышно для задних рядов, Свердлов ошарашивал своим басом, перекрывая любой шум многолюдного сборища. А это помогало дальнейшему росту популярности и авторитета. Такого оратора запоминали, выделяли.
Благодаря таким своим качествам там же, на Урале, Свердлов познакомился и с женщиной, ставшей вскоре его спутницей до конца его жизни.
Шел октябрь 1905 года. По всей стране катилась волна массовых политических стачек и демонстраций. Пролетариат России поднимался на вооруженную борьбу с царским самодержавием. В деревнях пылали пожары крестьянских восстаний. В середине октября была до суда освобождена из екатеринбургской тюрьмы, где просидела около полугода, тридцатилетняя большевичка, член Екатеринбургского комитета РСДРП Клавдия Тимофеевна Новгородцева. Арестовали ее еще весной в связи с провалом подпольной типографии, в работе которой она принимала активное участие. Очутившись на воле, она, соблюдая всяческие предосторожности, прежде всего связалась с товарищами из Екатеринбургского комитета. Основной вопрос, который нужно было решить, и решить безотлагательно, был – что делать дальше? Ей казалось, что работать в Екатеринбурге, где ее слишком хорошо знали местные жандармы и шпики, она уже не сможет.
Как ни жалко было расставаться с родным городом, где прошли ее детство и юность, где впервые она окунулась в гущу революционной борьбы и вступила в ряды большевистской партии, где жили друзья и товарищи, решение казалось ей единственно правильным: из Екатеринбурга надо уезжать! Надо перебраться в другой город, где охранка ее не знает. Связаться там с партийной организацией и возобновить работу на новом месте.
С этим она и пришла в екатеринбургский комитет РСДРП(б), поговорила с некоторыми товарищами партийцами и те согласились с ее доводами. Вопрос с отъездом Новгородцевой был решен. И вот, когда все сомнения были уже позади, и со дня на день она собиралась покинуть Екатеринбург, ей неожиданно передали, что она должна встретиться с товарищем Андреем. Товарищ Андрей! Это имя она уже слышала, хотя сама не видела его ни разу.
– Товарищ Андрей прибыл в Екатеринбург в качестве агента ЦК всего пару недель назад, в конце сентября, но за короткий срок перевернул всю работу нашей партийной организации. Он замечательный организатор, агитатор и пропагандист. За это время он уже всюду побывал, со всеми перезнакомился, ответил на многие недоуменные вопросы. Когда мы ему рассказали про тебя, он сказал, что хочет обязательно с тобой познакомиться. Негоже, говорит, кадрами разбрасываться.
– Послушайте, товарищи, – запротестовала Новгородцева. – Ваше предложение о встрече с ним кажется мне неразумным.
– Это почему же?
– Если вопрос о моем отъезде решен, мнение комитета известно, работать в Екатеринбурге мне больше не придется. Так зачем же товарищу Андрею встречаться со мной? Просто из любопытства? А что, если я наведу шпиков на его след? Стоит ли рисковать провалом такого ценного работника из-за одной-единственной встречи, которая никому ничего не даст?
Теперь уже возразил комитетчик-посыльный от Свердлова:
– Напрасно ты так рассуждаешь, товарищ Клава. Товарищ Андрей обязательно беседует с каждым партийным работником, уезжающим из Екатеринбурга, и тем более считает необходимым встретиться с тобой, поскольку ты являешься членом Екатеринбургского комитета. Что же касается опасности провала, то надо вести себя крайне осторожно, во что бы то ни стало избежать слежки и не дать филёрам выследить товарища Андрея. Все это и комитет, и сам товарищ Андрей предусмотрели, необходимая конспирация будет при встрече обеспечена, в остальном же товарищи полагаются на тебя.
Новгородцевой ничего не оставалось, как согласиться.
Спустя несколько дней в назначенное время Клавдия направилась в условленное место, где ее должен был ждать один из членов комитета городской организации. По дороге она основательно плутала, пробираясь с улицы на улицу проходными дворами, и пришла к месту встречи, только убедившись, что слежки за ней нет. Товарищ уже ждал. Он взял ее под руку, и они, словно гуляющая парочка, направились на главную улицу и смешались с шумной праздной толпой.
Главный проспект, перетекавший в главную площадь города – Кафедральную, с огромным, двухэтажным Богоявленским собором, всегда был многолюден. Совсем недавно 1 мая 1905 года, на этой площади большевики провели первую политическую демонстрацию и митинг, а через несколько дней (дата была назначена на 19 октября) здесь же должен будет пройти митинг, разоблачающий только что принятый в столице Манифест 17 октября о выборах в Государственную Думу. Комитет постановил, что на нем должен выступить товарищ Андрей.
Забегая вперед, скажу, что митинг сорвали черносотенцы и казаки, устроив погром с несколькими убитыми, и многих участников митинга (большевиков) арестовали. Жандармы тогда охотились за организатором митинга, Свердловым, но ему удалось ускользнуть от них умело и легко. Сначала он направил в Пермь, губернскую столицу Урала, Новгородцеву, которая тут же сняла номер в гостинице. А потом к ней прикатил и сам Свердлов с паспортом на имя студента Петербургского университета Льва Герца. С Клавдией Тимофеевной, которая была старше Свердлова ровно на десять лет, они с этого времени всегда были вместе. Правда, она оставалась невенчанной и нигде не зарегистрированной супругой, поскольку со своей первой женой, Екатериной Шмидт, Свердлов развестись позабыл.
Погода была на удивление тихая и теплая для этой поры. Булыжная мостовая отпечатывала каждый шаг. Вечерние сумерки скрадывали и без того слабый свет газовых фонарей. Толпы простого люда фланировали туда-сюда. Так что место было выбрано удачно: в случае чего можно было спокойно смешаться с толпой и исчезнуть.
Недалеко от плотины через реку Исеть спутник Новгородцевой кивнул в сторону прогуливавшегося с независимым видом молодого, очень молодого человека, совсем юноши. Внешний вид юноши ничем на первый взгляд не привлекал внимания. Был он чуть ниже среднего роста, стройный, подтянутый. Густые, волнистые черные волосы упрямо выбивались из-под слегка сдвинутой на затылок кепки. Сухощавую фигуру ловко облегала простая черная косоворотка, на плечи был накинут пиджак, и от всей складной подвижной фигуры так и веяло юношеским задором. Все на нем было поношено, но выглядело чисто и опрятно. Новгородцевой сразу же понравился молодой человек. Но его возраст! Неужели это и есть тот самый товарищ Андрей, о котором столько говорили? Она вопросительно взглянула на своего спутника. Он молча, чуть приметно кивнул головой, отпустил ее руку и, замедлив шаг, начал отставать. В свою очередь, товарищ Андрей, заметив их, свернул в тихий переулок, и вскоре Новгородцева поравнялась с ним.
Разговор сразу начался живо и непринужденно, будто они не впервые встретились, будто давно и хорошо знали друг друга. Женщину поразил глубокий и мягкий бас, поначалу никак не вязавшийся с его маленькой фигурой. Но уже через несколько минут впечатление несоответствия сглаживалось, физический облик Андрея как бы сливался с его духовным обликом, и казалось, что иначе этот человек говорить и не мог.
– Что же, – начал Свердлов, – собираетесь удирать с Урала?
– Удирать? Удирать я не собираюсь.
Она спокойно и обстоятельно изложила ему все свои доводы, неопровержимо, как ей казалось, доказывавшие необходимость отъезда из Екатеринбурга.
Свердлов слушал внимательно, стараясь уловить самую суть вопроса. Выслушав Новгородцеву до конца, он снова заговорил:
– Начнем с того, что партии сейчас особо нужны люди, знающие местные условия. Вы вели кружок на заводе Ятеса, знаете Верх-Исетский завод, знаете людей, специфику местной работы. И вас знают рабочие, знают в организации. Где же вы принесете больше пользы: здесь или на новом месте? Ответ ясен. Интересы партии требуют, чтобы вы сейчас работали в Екатеринбурге.
– Но я боюсь провала. За мной ведь здесь следят. И потом, мне будет трудно, исходя из этого, работать, встречаться с людьми.
– Опасность провала? Угроза слежки? Невозможность посещать конспиративные квартиры, рабочие собрания, встречаться с людьми? Справедливо. Но справедливо для вчерашнего дня. Ваши рассуждения совершенно правильны, если исходить из прежних условий, но сегодня обстановка иная. Завтра она изменится еще больше. Поднимается мощная революционная волна. Движение растет и ширится по всей стране, растет на Урале, в Екатеринбурге. Буквально ежедневно в него вливаются все новые и новые массы, прежде всего передовых рабочих. Если даже количество шпиков увеличится – а это так быстро и просто не сделаешь, – то и тогда шпикам за всеми не уследить. Они будут сбиты с толку, вынуждены будут кидаться от человека к человеку, со следа на след. Значит, наша задача облегчается. Кроме того, – улыбнулся Свердлов, – шпики для того и существуют, чтобы их водить за нос. Чем более вы уверены в возможности слежки, тем умнее и осторожнее будете действовать, тем ловчее проведете шпиков. А кому, как не вам, родившейся и выросшей здесь, в Екатеринбурге, знающей каждый двор и каждый закоулок, оставлять их в дураках!
– Но было решение Комитета о моем отъезде, – Новгородцева привела свой последний аргумент.
– Решение комитета об отъезде? Мы уже говорили с товарищами. Кое-кто поторопился, соглашаясь с тем, что вам необходимо уехать. Сейчас комитет решил, что уезжать вам не следует и надо оставаться в Екатеринбурге.
Не прошло и получаса, как Новгородцева поняла, что ее решение об отъезде было неправильно, что надо оставаться в Екатеринбурге. Оставаться не просто потому, что принято новое решение, но потому, что это решение глубоко правильно, а все ее прежние рассуждения были ошибочны.
По-уральски крепкая, что называется ядреная, Клавдия Новгородцева происходила из русской купеческой семьи. Она окончила гимназию, три года работала учительницей. Потом отправилась в Петербург повысить образование, училась на курсах Лесгафта. Как и многие другие юноши и девушки из «хороших» семей, увлеклась революционностью и нелегальщиной, по возвращении на Урал стала тусоваться во всяких марксистских кружках, вести занятия в «рабочих школах». Увлеклась не на шутку, с полной отдачей. Хотя, может быть, просто в девках засиделась, не подсуетились вовремя родители замуж выпихнуть, вот и играла кровь.
5.
Сам Свердлов обосновывается в Верх-Исетском поселке, организуя «коммуну». Можно отметить – очень смахивающую на ночлежки, где ему доводилось обитать. В одном снятом доме живут скопом его ближайшие помощники и подручные: Новгородцева, Батурин, Вавилов, Мария Авейде, Крысин. Тут же останавливались ночевать курьеры и связные, наезжающие из других городов.
Их было немало, поскольку Свердлов принялся раскидывать сети революционных структур на Алапаевск, Челябинск, Златоуст, Тюмень, Нижний Тагил. Делая это, как он умел, четко, оперативно, квалифицированно. Выискивал и привлекал подходящих помощников – Черепанова, Камаганцева, Минкина. Полномочия Якову Свердлову Центральным комитетом были даны немалые. В частности, в рамках подготовки вооруженного восстания он занялся транспортами с оружием, которое шло из-за границы, похищалось или покупалось на Ижевском заводе. Оно нелегально доставлялось в Екатеринбург для оснащения здешних боевиков. Переправлялось и дальше – в Сибирь.
А в октябре, как и предупреждал Яков Михайлович Клавдию, ситуация и впрямь резко стала меняться. В России началась всеобщая политическая стачка. Правительство сперва надеялось погасить революционную волну методом «пряника», уступками и реформами. По предложению министра внутренних дел Александра Григорьевича Булыгина было принято решение о создании законосовещательной «булыгинской» думы. Не помогло, все слои оппозиции как либеральной, так и социалистической, такой вариант отмели и бойкотировали. Более глубокие реформы инициировал премьер-министр Сергей Юльевич Витте. Великолепный финансист, экономист, хозяйственный реформатор, но в политике он попытался соединить несоединимое: традиционные российские ценности, православие и самодержавие – с насаждаемыми из-за рубежа «ценностями» либерализма.
Его поддержали многие члены царствующего дома, значительная часть петербургской аристократии, ряд министров, либеральных деятелей. И результатом стал царский Манифест 17 октября. Николай II даровал народу «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». В стране вводилась выборная Государственная Дума, коей предоставлялись законодательные права. То есть менялась сама структура государственности, Россия превращалась в конституционную монархию. Объявлялась и амнистия всем политзаключенным.
Но… ни малейшего успокоения и национального примирения Манифест не принес. Наоборот. Либеральная буржуазия увидела в нем признак слабости власти. И закусила удила, желая добиться большего. А революционным экстремистам «неприкосновенность личности» и те же свободы слова, собраний и союзов распахнули дорогу к расширению подрывной деятельности. Они теперь могли безобразничать и вести свою работу легально, в открытую!
Правда, в Екатеринбурге первый блин получился комом. Сходку и манифестацию на центральной площади левые назначили на 19 октября. А рабочие самого крупного, Верх-Исетского завода, призывам не поддались и на митинг не явились. Пока же их ждали, успели сорганизоваться патриоты из Союза Русского Народа. Собрали своих сторонников и принялись разгонять смутьянов. Тут-то впервые показала себя екатеринбургская дружина боевиков. В руках молодчиков, окружавших Свердлова и его группировку, неожиданно оказались револьверы. И загремели выстрелы. Без предупредительных, сразу по людям. Но стреляли плохо, неуверенно. Наверное, и руки дрожали, перетрусили и переволновались боевики – это ж не так легко, первый раз в человека выстрелить. А патриотов даже и угроза жизни, свистящие навстречу пули не остановили. Напротив, разозлили и раззадорили. Они тоже вооружились кто чем – колами, дубинками. И организаторам митинга пришлось удирать восвояси.
Свердлов и его приближенные, спасаясь от разъяренных русских мужиков-черносотенцев, сумели улизнуть, спрятавшись в здании Волжско-Камского банка, где их укрыли и выводили потом небольшими группами через задние двери, чтобы не привлекали внимания. И вот эта деталь представляется очень многозначительной.
Ведь если Яков Свердлов руководил забастовочным движением в нескольких городах, организовывал выпуск и распространение литературы в обширном южноуральском регионе, был причастен к приобретению и транспортировке оружия, то значит, он уже имел доступ и к финансовым потокам, питавшим революцию.
Какими именно способами шло финансирование, по каким каналам, мы не знаем. Но передача средств наличными через курьеров отпадает. Деньги риска не любят. Да и ни в одном документе полиции и Охранного отделения нет данных о каких-либо денежных курьерах. Остаются два варианта. Поступления от местных либералов – промышленников, купцов, банкиров. Либо банковские переводы извне. Не исключено, что имело место то и другое. Кстати, альянс Свердлова с Новгородцевой, женщиной из местной купеческой среды, был для таких целей очень удобным. Ей проще было и с тузами связь поддерживать, и найти подходящих доверенных людей для банковских операций.
О том, что многие уральские воротилы симпатизировали революции и готовы были подыграть ей, проговаривается сама Новгородцева: «На ряде предприятий сам хозяин был не прочь сократить рабочий день или даже остановить завод на два-три дня». А тайные финансовые операции, осмелюсь предположить, совершались именно через Волжско-Камский банк. Конечно, перепуганные и запаниковавшие революционеры могли забежать куда угодно. Но посудите сами: ворвавшихся в банк вооруженных проходимцев не задержали, не вызвали полицию, а предоставили убежище и позаботились о благополучном уходе. Могли ли служащие и охрана банка действовать таким образом на свой страх и риск, из личных симпатий к экстремистам? Ох, вряд ли. Скорее, знали своих клиентов. Знали о покровительстве им своего начальства. И были уверены, что их за помощь Свердлову со товарищи с работы не вышибут.
Но вернемся к провалу манифестации в октябре 1905 г. Настроение у екатеринбургских революционеров было после этого удрученным. У боевика Ивана Бушена, чья пуля попала в человека, случилась из-за этого истерика. И только Свердлов не унывал, сохранял бодрость. Бушена он зло высмеял:
– Ты что же, Ванюша, революцию в белых перчаточках хочешь делать? Без крови, без выстрелов, без поражений? Тогда, голубчик, ступай к либералам, с рабочими тебе не по пути!
Да, Яков Михайлович не расстраивался. А чего расстраиваться? Разогнали? Ну и пусть. Зато начало положено. И первая кровь пролилась, это уже сам по себе важный результат! Это о-го-го как поможет дальнейшему нагнетанию страстей, углубит революционный раскол. Да и «прогрессивная общественность» наверняка обратит внимание.
А просчеты можно выправить. Он и принялся их выправлять. Заполонил новыми агитаторами и смутьянами Верх-Исетский завод, вполне втянув его в требуемую струю. И провел кардинальную реорганизацию боевой дружины. Для такого дела он подбирает более надежных людей. Он же хорошо умел находить общий язык с бандитами, хулиганами, шпаной. А в боевики нужны были именно такие. Ближайшим помощником Свердлова становится Янкель Хаимович Юровский (по революционной традиции сменивший родное имя и ставший полным тезкой своего старшего товарища – Яковом Михайловичем). Его дед был раввином, но отец пошел по уголовной дорожке, стал вором. Сам Янкель обучался при синагоге в школе «Талматейро», но окончил лишь два класса. Сидел за убийство. В тюрьме связался с «политиками».
Другие кадры Свердлова – Лейба Сосновский, Теодорович. Подходящих людей помогала найти и Новгородцева, она раньше преподавала в рабочих школах, местную шпану знала. Через нее Свердлов привлекает таких головорезов, как Петр Ермаков.
И следующие мероприятия стали куда успешнее первого. В Екатеринбурге началась полоса открытых многолюдных митингов и собраний. Явно помогали и местные либералы-«спонсоры» – для собраний революционеры получили в свое полное распоряжение два больших городских театра. А когда группа патриотов попыталась сорвать митинг в Верх-Исетском театре, она попала в засаду, ее вдруг окружили боевики, под угрозой оружия загнали в холодный подвал и заперли. Начальник Пермского охранного отделения доносил о Свердлове: «Товарищ Андрей» или «Михайлович» после объявления всемилостивейшего Манифеста 17 октября 1905 года руководил всеми происходившими в Екатеринбурге беспорядками, и постоянно председательствовал и ораторствовал на всех происходивших там митингах революционного характера».
Пользуясь дарованной свободой «собраний и союзов», революционеры по инициативе Александра Парвуса-Гельфанда начали в октябре-ноябре создавать уже и свои «органы власти» – Советы. Они возникли более чем в 50 городах. В Екатеринбурге Совет создавал Свердлов и стал его руководителем. Ну, а от Советов дело шло напрямую к вооруженным восстаниям. Яков Михайлович со своими подручными разрабатывал планы бунтов в южноуральских городах. Более интенсивной стала подготовка боевиков. И восстания заполыхали. В Москве, Сормово, Иваново-Вознесенске, на Мотовилихинском заводе под Пермью, по всей Транссибирской магистрали.
Но… Свердлов в вооруженных выступлениях участия так и не принял. Для него началась цепочка событий запутанных и способных показаться странными. Он как раз в это время отправился в Финляндию, на Таммерфорсскую конференцию РСДРП. Однако случилась накладка. Началась всеобщая забастовка на железных дорогах. И Яков Михайлович застрял в пути. Добрался до места, когда большинство делегатов, в том числе и Ленин, уже разъехались. Он двинулся обратно. И попал в Москву в самый напряженный момент, там гремели уличные бои. Но и здесь Свердлов задерживаться не стал. Хотя на баррикадах сражался его старый друг Лубоцкий, Яков Михайлович желания встать в строй не проявил. Очевидно, уже не считал для себя достойным занятием подставлять голову под пули.
С железной дорогой у Свердлова вообще дружбы не получалось. И это, в конце концов, будет стоить ему жизни.
6.
12 апреля 1911 года в Крым вместе с супругой, Антониной Ивановной Нещеретовой, и приемной дочерью приехал 37-летний доктор Дмитрий Ильич Ульянов. Губернская управа утвердила Дмитрия Ильича в должности санитарного врача в Феодосии. Местной полиции предписывалось, как и положено, установить за новым врачом негласный надзор. Спустя два месяца после приезда Дмитрий написал письмо матери, Марии Александровне, а котором поделился своими впечатлениями о Феодосии: «Дорогая мамочка! Сейчас получил твое письмо – ездил в город на велосипеде и заезжал в Управу. Ты жалуешься на пыль и жару. У нас еще хуже, чем в Бердянске. На окраинах много немощеных улиц, дуют страшные ветры, облака пыли носятся над городом и над дачами, даже ночью мало прохлады. В комнатах мухи. Одним словом, хваленая Феодосия хуже, чем Сахара. 26 июня 1911 г.».
В Крыму в то время свирепствовала холера, от которой умирал практически каждый второй из нескольких сот заболевших. Привлеченные врачи, фельдшеры, студенты-медики практически ничего сделать не смогли.
За три года до начала войны Дмитрий Ильич объездил большинство городов и уездов Таврии. Весной 1913 года к Дмитрию приезжали мать, Мария Александровна, и старшая сестра, Анна вместе с приемным сыном Горой. Пробыв всего неделю у сына, Мария Александровна отправилась в Вологду, куда была сослана младшая дочь Мария.
Сразу после начала Первой мировой войны в конце июля 1914 года Дмитрий Ульянов был мобилизован в армию и направлен служить старшим ординатором в севастопольский крепостной временный госпиталь. Антонина Ивановна осталась на жительстве в Феодосии. Родным Дмитрий сообщил о себе коротко: «Дорогая мамочка! Я призван на войну и назначен врачом в Севастополь… Вчера и сегодня сижу и осматриваю запасных у воинского начальника… Крепко тебя целую и Маню, пишите. Врачей забрали почти наполовину. Твой Д.У.»
В Севастополе Ульянов снял комнату в доме присяжного поверенного Фёдора Карпова. Присяжный поверенный проживал в большом доме с видом на море с дочерью Александрой Фёдоровной Гавриш (по первому мужу). Постоялец с недавно овдовевшей 31-летней дочерью был весьма любезен, а той импонировал бравый вид доктора, облаченного в офицерский мундир капитана, с шашкой на боку, с роскошными торчащими в стороны усами и аккуратно подстриженной бородкой.
В феврале семнадцатого года Временное правительство объявило полную амнистию всех политкаторжан царского режима. В Крыму, уже тогда ставшем настоящей здравницей, открыли Дом каторжан санаторного типа с целью оздоровления, прошедших через сибирские ссылки и каторги революционеров – в основном, большевиков, правых и левых эсеров. Естественно, как и на каждом курорте, в каждом санатории для этого самого оздоровления должны работать и врачи. И, в первую очередь, из числа тех, которые уже там находились. Так, и Дмитрий Ильич Ульянов перебрался вместе с женой из снимаемой квартиры в комнаты Дома каторжан. К тому времени, правда, жена у него уже была другая.
Он развелся с бездетной Нещеретовой, с которой прожил ни много, ни мало – четырнадцать лет – с 1902 года. Она, как и Дмитрий Ильич, была врачом, при этом вслед за мужем постоянно меняла семейные места дислокации. В сентябре 1903 года супруги Ульяновы переехали в Киев; спустя два года – в Симбирск, а затем в село Липитино под Москвой. С 1911 по 1918 годы Антонина Ивановна работала в Феодосии, позднее – в Севастополе и Москве.
В 1916 году Антонина Ивановна, по-прежнему проживавшая в Феодосии, написала письмо Дмитрию Ильичу в Севастополь, в котором прямо сообщала: «Наши отношения стали формальными, поэтому нет смысла считать себя мужем и женой». Дмитрий Ильич с ней согласился. И они оформили развод.
Впрочем, Ульянов не долго тосковал один. Еще во время работы в селе Липитино Серпуховского уезда Московской губернии Дмитрий Ильич познакомился с медсестрой местной больницы, где он в то время работал, Евдокией Михайловной Червяковой, отношения с которой не особо афишировал. Но какие-то чувства к ней явно испытывал, поскольку спустя много лет, весной 1916 года, когда Ульянов, получив кратковременный отпуск, ездил в Петроград навестить мать, по дороге заехал и в Москву, где встретился с Червяковой. Последствием этой встречи было рождение в начале 1917 года сына Виктора (между прочим, первого ребенка в большом – два брата, две сестры – семействе Ульяновых; соответственно, этот самый Витя приходился родным племянником Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину). Правда, время тогда было смутное, лихое, и о том, что у него родился сын, Дмитрий Ильич узнал лишь через несколько лет, когда старший брат, то бишь председатель Совнаркома Ленин перевел его из Крыма в Москву.
Ну, а в конце 1916 года Дмитрий Ильич официально оформил брак с дочерью хозяина севастопольского дома, в котором он снимал комнаты – с Александрой Фёдоровной Карповой. Правда, и с ней первые годы супружеская жизнь не сложилась – революция и гражданская война на время разлучила их, и они встретились лишь в 1921 году в Москве. Но то в будущем. А пока Ульянов пребывал в Крыму, в Евпатории, шефствуя над Домом каторжан.
С начала ХХ века западная окраина Евпатории начинает застраиваться жилыми домами. И там, где ранее простиралась степь вплоть до Мойнакской грязелечебницы, постепенно начал формироваться архитектурный облик новой городской площади — будущей Театральной. С южной стороны площади в 1908–1910 годах возводится городской театр, с восточной в 1912–1914 годах строится здание городской публичной библиотеки имени императора Александра;II, с северной в 1908-м появился двухэтажный жилой дом. А в 1912 году в северо-восточной части Театральной площади строится трехэтажный жилой дом, самый высокий в этой части города. Он отличался своей декоративностью, обилие лепных украшений и изящество отделки с металлическим обрамлением балконов придавало зданию неповторимый колорит. Дом, построенный из местного камня-ракушечника, с крышей, перекрытой марсельской черепицей, прямо сиял своей красотой.
Здание располагалось на углу улицы Дачной и переулка Пешеходного. Внутри дома были лепные украшения, парадная лестница с изящным металлическим ограждением, на лестничном пролете — овальные ниши, высокие окна и деревянная обшивка с характерным для стиля модерн рисунком. Комнаты имели высокие (более четырех метров!) потолки, паркетные полы, великолепные печи. Подвальное помещение с коробовыми сводами и квадратными колоннами. С северной стороны располагался большой внутренний двор, простиравшийся до переулка Пешеходного. Во дворе был посажен сад, весной здесь благоухала акация, летом под сенью тополей и раскидистой ивы можно было найти прохладу. Отдыхающие часто собирались в тихом уютном дворе под сенью большой ивы в беседке за большим столом и играли в шахматы, домино.
На южном фасаде расположен парадный вход в здание — три ступеньки из розоватой мраморной крошки, изумительная резная дверь, украшенная металлической решеткой в виде стилизованной ветви. В полуциркульной нише аттика на южном фасаде расположена голова оленя с ветвистыми рогами. Символика оленя, видимо, не случайно присутствует в обрамлении дома. Как древний символ возрождения и обновления, силы и благородства, это царственное животное всегда наделялось фантастическими чертами, могло творить чудеса. Золоторогий олень у славян сопоставлялся с солнцем, а в мировой геральдике этот «дивный зверь» олицетворял прочность и крепость. Может, поэтому, несмотря на заброшенность и удручающее состояние, он до сих пор привлекает к себе внимание прохожих, завораживает и как бы приглашает соприкоснуться с его историей. Евпаторийцы так и окрестили это здание – «Дом с оленем».
Балконы, опирающиеся на фигурные кронштейны, с изящной металлической решеткой и неповторимым рисунком евпаторийского модерна, деревянные окна, две маски — женские головки с загадочной полуулыбкой… В лепном убранстве дома много символов, восточных мотивов и растительных орнаментов. Богатые лепные украшения дома были изготовлены буквально за углом: на улице Пешеходной, за домом Н.П. Зданиковской, была расположена художественная строительная мастерская З.И. Гиммельфарба, которая «одевала» в лепной наряд многие евпаторийские дома.
Цоколь здания обработан под скалу, стены первого этажа расшиты под квадровую кладку, стены второго этажа обработаны цементным раствором в «набрызг», третьего — гладкие. Западный угол здания венчает открытый купол из шести соединяющихся нервюр, обрамленный двумя башенками с шарами. Купол завершался шпилем.
После Февральской революции и объявленной Временным правительством амнистии для всех политических заключенных именно этот бывший доходный дом и был передан под санаторий для бывших политкаторжан. Отсюда он и получил название Дом каторжан. Атмосфера здесь была свободная. Как говорится, навеянная революцией. В пансионате вместе жили и дамы, и мужчины. А после долгих лет каторги вполне естественна была тяга старых революционеров к новым дружбам, встречам. Ну, и понятно, что во многих случаях дружбы перерастали тут, в знойной Евпатории, в нечто большее. От некоторых старых политкаторжан беременели молодые мартовские социалистки...
Вот сюда и назначили куратором доктора Дмитрия Ильича Ульянова. Он первый принимал приехавших политкаторжан, знакомился с ними, производил медицинский осмотр, заводил на них медицинские карты, в которые записывал не только анкетные данные, но и все болячки, в соответствии с которыми назначал им лечение и выписывал лекарства.
И вдруг политические круги Крыма, а тон весной-летом семнадцатого года в Совете рабочих и солдатских депутатов задавали эсеры с меньшевиками, забурлили: откуда-то стало известно, что в Крым, погреться в лучах ласкового крымского солнца собирается брат доктора Ульянова, немецкий шпион и лидер большевиков, всего лишь месяц с небольшим назад вернувшийся в Россию в опломбированном вагоне с миллионами немецких марок. Об этом сообщили все крымские газеты. На полуострове началась паника. Фигура Ленина представлялась обывателям таинственной и демонической. А едет он в Крым с целью проведения неких загадочных манипуляций в главных городах полуострова вместе с братом.
Евпаторийский Совет рабочих и солдатских депутатов 6 мая 1917 года даже заслушал специальный доклад и признал приезд Ленина нежелательным: Совет обратился к начальнику гарнизона с просьбой выделить караул для ежедневной поездки на станцию «Саки» с целью недопущения проезда Ленина в Евпаторию. Если бы Ленину удалось другим путем проскользнуть в Евпаторию, решено немедленно арестовать его и выслать из города. Толпы зевак специально приезжали на вокзал ко всем прибывающим поездам.
7.
3 марта 1917 года начальник Акатуевской тюрьмы сообщил политкаторжанкам о распоряжении нового министра юстиции Александра Фёдоровича Керенского освободить из-под стражи бессрочниц Биценко, Измаилович, Спиридонову, Тереньеву, Ройтблат и нескольких долгосрочниц. Все они уезжали в арестантских халатах (другой одежды не было) на пяти тройках, увозя с собой книги и личные вещи. Перед самым отъездом сходили поклониться могиле декабриста Лунина. Почти повсюду на их пути до Читы каторжный караван встречали ликующие толпы народа...
Одна из этой компании женщин – Фейга Ройтблат, более известная в истории под именем Фанни Каплан, сразу направилась в Москву. Она знала, что ее родители за время ее заключения перебрались из родной Волыни за океан – в Соединенные Штаты Северной Америки (так тогда называлась эта страна). Потому и ехать на родину ей не было никакого резону, а в Москве у нее, по крайней мере, будет угол, где она может некоторое время перекантоваться. К тому же, и Мария Спиридонова обещала ей помочь с трудоустройством, а в ЦК партии левых эсеров замолвить за нее словечко.
Итак, она приехала в Москву и сразу же наняла извозчика и назвала ему адрес: Большая Садовая, 10.
Это сейчас дом известен миру, как «дом Булгакова», куда Михаил Афанасьевич поселил всех прислужников Воланда. А в те годы дом был известен, как доходный «дом Пигита», в честь построившего его владельца табачной фабрики «Дукат».
Сам Илья Давидович Пигит, караим по происхождению, занимал в этом доме самую роскошную, десятикомнатную квартиру № 5, окнами выходящую на Садовое кольцо. Она располагалась в левой части фасадного корпуса на третьем этаже. Все парадные комнаты были выполнены в разных стилях. Наибольшей вычурностью отличался кабинет Ильи Пигита: обои из картона, стилизованные под крокодиловую кожу, на кессонированных потолках — лепные изображения орла, павлина и утки, напоминающие не гипсовый декор, а резьбу по дереву. Гостиная была украшена барочной лепниной, столовую спроектировали в стиле модерн, а зал получился неоклассическим.
До революции квартиры дома арендовали довольно обеспеченные москвичи. В центральной, трехэтажной части дворового корпуса располагались мастерские художников, в частности, с 1910-х годов здесь арендовал художественную студию художник Петр Петрович Кончаловский со всей своей семьей. В начале двадцатых годов его примеру последовал и Георгий Якулов. Именно в студии Якулова в этом доме произошло знакомство Сергея Есенина с Айседорой Дункан. А зимой 1922/23 года в доме поселился Михаил Булгаков – это был первый московский адрес приехавшего из Киева впоследствии знаменитого писателя.
Именно сюда в апреле 1917 года и направилась Фанни Каплан, воспользовавшись приглашением своей подруги по каторге Анны Пигит, племянницы хозяина дома. В 1907 году Анну Пигит обвинили в участии в подготовке цареубийства: в течение двух лет в Петербурге она состояла в организации, которая готовила «насильственное посягательство на жизнь священной особы царствующего императора» (имеется ввиду партия эсеров). Анна отбывала срок на Нерчинской каторге в Мальцевской и Акатуйской тюрьмах, где и подружилась с Каплан.
Разумеется, Анна Пигит жила в квартире своего дяди, скончавшегося за два года до описываемых событий. В этой же квартире Анна выделила комнату и для Фанни.
Впрочем, та недолго пользовалась гостеприимством подруги. Мария Спиридонова, как и обещала, замолвила словечко за товарища по партии, и эсеровский профсоюз выделил Каплан путевку в Дом каторжан в Евпатории, над которым шествовали местные организации социалистических партий.
Двухэтажный уютный дом на Пушкинский улице прятался среди деревьев.
И вот уже Фанни Каплан вошла в кабинет главврача Дома каторжан Дмитрия Ильича Ульянова для оформления на временное проживание.
Ульянов сразу оценил внешний вид новоприбывшей. Чуть ниже среднего роста, коротко стриженная. Внешность у нее была импозантная, по-библейски осанистая. Большеглазая, пышно причесанная. Ее можно было принимать за раздобревшую акушерку, фельдшерицу. Вот, правда, несколько измученную – все-таки десять лет каторги не проходят бесследно. К тому же, она все время близоруко щурилась.
– Садитесь, барышня!
Каплан, понявшая, что она произвела на доктора впечатление, не без некоторого даже кокетства, прошла к столу доктора и села на указанный им стул.
Ульянов раскрыл журнал, обмакнул перо в чернильницу и поднял на пациентку глаза.
– Имя, фамилия, род занятий, происхождение, вероисповедание, откуда прибыли?
– Ройтблат-Каплан Фейга Хаимовна, родилась в Волынской губернии в семье учителя (меламеда) еврейской начальной школы (хедера) Хаима Ройдмана в 1888 году, еврейка, по профессии белошвейка, образование домашнее. Прибыла из Акатуйской каторжной тюрьмы.
– На что жалуетесь? – Ульянов аккуратно записывал в журнал все данные.
– В основном, на зрение. Я почти ничего не вижу. Ну и, когда перемена погоды, дают себя знать раны, полученные во время взрыва бомбы в 1907 году.
– Так, а вот в вашей тюремной карте врач записал, что помимо слепоты, вы еще страдали глухотой после контузии и ревматоидными болями.
– Да, да, все верно.
– Зайдите за ширму, барышня, и разденьтесь. Мне надобно вас осмотреть, дабы определить степень вашего здоровья и необходимые лекарства, – произнес Ульянов, дописывая данные в журнал.
Когда он вошел за ширму, Каплан сидела на застеленной белой простыней кушетке в одном исподнем.
– Ложитесь! Мне нужно сделать аускультацию, – попросил он, доставая из кармана халата слушательную трубку.
– Что сделать? – испуганно переспросила Каплан.
– Послушать вас нужно, – улыбнулся доктор. – Узнать, как и чем дышит ваш организм.
Затем он сделал пальпацию, надавливая пальцами на определенные точки тела и следя за реакцией Каплан. При этом внимательно рассматривал раны на ее теле – Фанни получила два осколка в голень и ягодицу, следы от того самого взрыва бомбы.
– Одевайтесь!
Ульянов вышел из-за ширмы, подошел к висевшему у двери рукомойнику, намылил руки, вымыл их и тщательно вытер о висевшее на вделанном в стену крючке вафельное полотенце.
Одевшись, Каплан снова села на прежнее место у стола. Доктор Ульянов дописывал справку с анамнезом, затем заполнил рецептурный бланк и, промакнув все это пресс-папье, снова посмотрел на женщину.
– Вы уже устроились в номере? Получили талоны на питание?
– Да!
– Вот и хорошо! Сходите в столовую, а затем к вам зайдет сестричка, принесет все медикаменты, которые я вам выписал.
– У меня что-то серьезное?
– Видите ли, барышня, – хмыкнул Ульянов. – Еще ни одному человеку не шла на пользу сибирская каторга. Одно могу вам сказать – чахотки, то бишь туберкулеза, у вас, слава богу, нет.
– И на том спасибо!
Каплан поднялась и вышла из кабинета, сопровождаемая сальным взглядом врача.
8.
За шесть лет, проведенных в Крыму, Дмитрий Ильич здорово там прижился, стал почти что крымским аборигеном, объездившим практически все города и веси полуострова. Стал своеобразным крымским интеллигентом со свойственными такому типу южными похождениями. Любил влюбляться в женщин, любил разного рода винные забегаловки и погребки, различал уже не только по вкусу, но и по запаху разные сорта крымских вин. А, пребывая в хорошем (или веселом) настроении, мог и романс спеть своим простуженным тенором, подыгрывая себе на гармошке. Словом, такой добродушный, веселый гуляка, совершенно чуждый политике. И этим весьма отличался от своего старшего брата.
Вот и в тот вечер Баранченко помог выбраться плохо державшемуся на ногах Дмитрию Ульянову из винного погребка, но, поскольку в таком состоянии и непрезентабельном виде ему в Доме каторжан лучше было не появляться (хотя все сотрудники санатория прекрасно знали слабость руководителя, но там ведь были и отдыхающие, которых лечил доктор Ульянов), Баранченко привел его к себе домой. Там его встретила жена Фаина Ставская, и ее недавняя подруга, соратница по партии эсеров Фейга Каплан. Они о чем-то мило беседовали, периодически помогая себе жестами.
– …Так вот, Маша Спиридонова мне и подарила эту шаль, которая согревала меня в самые морозы.
В этот момент и появились в доме Баранченко с Ульяновым.
– Витя, послушай!.. Ой, Дмитрий Ильич, здравствуйте!
Ульянов что-то невнятно пробормотал в ответ, но Баранченко, держа его под руку, направился вместе с ним в ванную комнату.
– Я сейчас немного приведу его в порядок, и мы снова заглянем к вам. Приготовь что-нибудь, Фая.
Ставская с Каплан переглянулись и улыбнулись.
– Наш доктор человек хороший, но слишком увлекающийся, – продолжая улыбаться, сказала Ставская. – Вино и красивые женщины могут сбить с пути праведного кого угодно, а уж Дмитрия Ильича с его слабостями – и подавно. Кстати, смотри, Фаня, ты дама красивая. Как бы Дмитрий Ильич не окутал и тебя своими любовными сетями.
– Но я люблю другого, так что, боюсь, у доктора ничего не выйдет, – ответила Каплан.
– Это что же у доктора не выйдет? – спросил внезапно вернувшийся в гостиную Баранченко.
– Нехорошо, Виктор Еремеевич, подслушивать дамские разговоры, – парировала Каплан.
– Так вы, ежели секретничаете, говорите не так громко, – улыбнулся Баранченко.
– А вот и я! – посвежевший, со слегка влажными волосами, распрямляя усы и поглаживая бородку, появился Ульянов. – Прошу прощения у дам, что смутил вас своим не очень презентабельным видом, но уж больно черный мускат был хорош.
Дмитрий Ульянов подошел сначала к хозяйке, поцеловал ей руку, затем повернулся к Каплан, глянул на нее сверху вниз, и словно почувствовал некий щелчок внутри.
– Насколько я понимаю, Фейга Хаимовна? – уточнил он, бережно поднося тыльную сторону ее ладони к своим губам.
– Она самая, – кивнула Каплан.
– Я смотрю, вы уже нашли здесь себе друзей?
Ульянов сел на соседний стул и смотрел на Каплан в упор.
– Да, мы даже успели немного подружиться с Фаей.
– Значит, вам будет здесь веселее.
Ставская поднялась.
– Витя, минут через пять приглашай гостей в столовую. А я пока стол накрою.
– Будет сделано, Фаечка, – по-военному щелкнул каблуками Баранченко.
Они вчетвером приятно провели вечер. Было уже далеко за полночь, когда Каплан поднялась.
– Я, наверное, пойду. Поздно уже, а у меня с утра процедуры, – она улыбнулась и глянула в сторону Ульянова, который что-то нашептывал на ухо хозяину.
Впрочем, доктор тут же также поднялся.
– Вы правы, Фейга, пора, как говорится, и честь знать. Тем более, что нам с вами по пути.
Он проводил ее до самой двери комнаты, на прощание снова поцеловал руку и произнес с некоторой загадочной хрипотцей:
– До завтра, барышня!
Каплан почувствовала, что доктор имел ввиду не только завтрашние процедуры и врачебный осмотр, но и нечто большее.
И она не ошиблась. После осмотра Каплан, Дмитрий Ильич сделал запись в медицинской карте, и вдруг произнес:
– Фанни, а не хотите ли сегодня вечером сходить в театр?
– В театр? – удивилась она. – В Евпатории разве есть театр?
– Более того, скажу, что спектакли здесь ставил замечательный режиссер, ассистент и друг великого Станиславского.
– Увы! На каторге по театрам не походишь, – вздохнула, улыбнувшись, Каплан. – Посему, мне эти имена ничего не говорят.
– Так тем более, нужно наверстывать упущенное, – настаивал Ульянов и Каплан не смогла отказаться.
Леопольд Антонович Сулержицкий еще в 1912 году приобрел земельный участок под Евпаторией для создания «Земледельческой колонии» актеров первой студии МХАТа. В том числе предполагался совместный отдых и физический труд, что и удалось реализовать в крымских владениях Станиславского. Актеры-мхатовцы там не только отдыхали, но и изредка давали спектакли в постановке Сулержицкого. И даже после его смерти в 1916 году из-за острого нефрита, летом следующего, 1917-го года созданное Сулержицким сообщество актеров еще продолжало действовать.
В тот вечер студийцы Сулержицкого играли спектакль Хенинга Бергера «Потоп», поставленный Леопольдом Антоновичем здесь, в Евпатории два года назад.
Каплан впервые попала в театр. Все ей было в диковинку. Она с удовольствием рассматривала фойе, близоруко щурясь при этом. Когда вошли в зал Ульянов вручил ей лорнет. Каплан почувствовала себя гораздо уверенней. С замиранием сердца смотрела на сцену, даже не сразу обратила внимание, что ее свободная от лорнета ладонь оказалась в ладонях спутника. Собразив, она на несколько секунд отняла от глаз лорнет и посмотрела на Ульянова. Он улыбнулся ей, она в ответ улыбнулась ему. Руку убирать не стала.
После спектакля они шли не спеша. Она держала его под руку и делилась впечатлениями о спектакле, об игре актеров.
– До завтра, Фаня? – с надеждой спросил он, проводив Каплан до самых дверей корпуса.
– До завтра, Дмитрий Ильич! – улыбнулась она в ответ.
Их роман развивался быстро и бурно. Знаток городской светской жизни — он знал, где и как развлечь даму. Помимо десятков ресторанов, винных погребков и кофеен, в городе работал кинотеатр «Наука и жизнь». Свои мероприятия организовывали и бывшие политкаторжане с концертами и диспутами, прогуливались не только по набережной, но бывали и на митингах рабочих, посещали заседания местных Советов.
Разумеется, когда морская вода достигла комфортной температуры, Фанни Каплан решилась пойти на пляж. Дело было днем, Ульянов пойти с ней не мог, но вполне согласился с ее желанием – морская вода действует умиротворяюще и успокаивает нервы, с которыми не всегда могла совладать бывшая каторжанка.
Но на пляже произошла история, несколько шокировавшая Каплан.
Едва она приблизилась к берегу, как увидела перед собой двух абсолютно голых мужчину и женщину, из всех нарядов у которых были лишь перекинутые через плечо красные ленточки с надписью: «Долой стыд!». От них, как от прокаженных, шарахались совершавшие променад по набережной отдыхающие. Фанни Каплан сначала хотела было развернуться и уйти прочь, однако, глянув на ракушечный пляж, она увидела, что там вполне достаточно натуристов, как приверженцев свободных от одежды купальщиков тогда величали по всей Европе. Движение «Долой стыд!» в те годы было весьма популярным. Не обошло оно стороной и советскую Россию.
Стоит отметить, что натуризмом увлекались такие советские деятельницы, как Инесса Арманд, Лариса Рейснер, Александра Коллонтай, а среди мужского пола главным заводилой в этом деле был Карл Радек, спустя семь лет после описываемых событий возглавивший многотысячную демонстрацию «долойстыдистов» (то есть совершенно голых людей), прошествовавших по Тверской улице Москвы.
Но это все еще будет. А нынче все происходило в Евпатории. Необычный курортный сезон семнадцатого года набирал обороты, атмосфера была пронизана ожиданиями крутых перемен, над городом витал дух романтики и авантюризма!
Увидев замешательство Каплан, парочка с лентами через плечо, оба в возрасте Каплан, и далеко не с самыми прекрасными формами телес, тут же помахали ей и сделали жест, приглашающий присоединиться к ним.
– Барышня! Проходите, не стесняйтесь. Все, что естественно, то небезобразно! Мать-природа сотворила человека таким, каким он есть, – вещал мужчина. – Долой стыд!
– Долой мещанство! Долой поповский обман! – вторила ему напарница. – Мы, коммунары, не нуждаемся в одежде, прикрывающей красоту тела! Мы дети солнца и воздуха!
Каплан усмехнулась, затем нахмурилась, и через пару мгновений резко развернулась и пошла прочь.
Вечером, встретившись с доктором, на его вопрос:
– Ну, как водичка? Купались? – Каплан расхохоталась:
– Меня там встретили два существа, у которых из всей одежды были ленты через плечо с надписью «Долой стыд!» и предложили к ним присоединиться.
Ульянов улыбнулся.
– Ну, и как, присоединилась?
– Испугалась.
Она даже не заметила, как доктор перешел с ней на «ты».
– Да, у нас здесь и такой публики хватает.
– Чем вы сегодня будете меня развлекать? – Каплан переменила тему разговора.
– А давай, я приглашу тебя к себе в гости. Посидим, у меня есть бутылка хорошего хереса. Я тебе романс спою.
– А вы еще и поете, Дмитрий Ильич? – удивилась Каплан.
– И говорят, что недурственно.
– С удовольствием послушаю. Только не помешает ли нам ваша жена?
– Не помешает, поскольку она в Севастополе.
Земство выделило врачу просторный дом на Вокзальной улице. И Ульянов оказался неплохим хозяином: он заранее заказал в ресторане закуски, салаты, вино. Все это уже было расставлено на столе, когда они пришли к доктору.
Он разлил вино по бокалам, глянул в упор на гостью.
– Фаня, давай выпьем за более близкое знакомство! – Ульянов поднес свой бокал к бокалу Каплан.
– Не слишком ли быстро, Дмитрий Ильич?
– Во-первых, давай договоримся обходиться между собой без отчеств. Во-вторых, скажу честно, я в тебя влюбился. Бывает такое! Знаешь, кто-то влюбляется с первого взгляда, а кто-то всего лишь со второго. Вот так и со мной случилось. В приемном покое я просто был врачом, а ты для меня – очередной пациенткой. А там, у Казаченко, я уже смотрел на тебя, как смотрит мужчина на женщину.
– Но я люблю другого, Дмитрий Иль…
Он не дал ей договорить, приложив палец к ее губам.
– Можешь пока считать это просто курортным романом, – улыбнулся он.
Она некоторое время смотрела на него в упор, затем тоже улыбнулась и, наконец, поднесла свой бокал к его бокалу. Они выпили, принялись за закуски.
– Вы, помнится, Дмитрий, обещали мне спеть. Или это была шутка с вашей стороны?
– Никаких шуток! Все совершенно серьезно!
Он встал из-за стола, прошел в другую комнату и тут же вышел оттуда с гармонью-ливенкой через плечо.
– Ну-с, барышня, пересаживайтесь в кресло, устраивайтесь поудобнее.
Он подождал, пока Каплан пересела в легкое, сплетенное из лозы кресло, стоявшее у открытого настежь окна. Легкий, теплый ветер шевелил занавески. Затем сам сел в такое же кресло напротив, и прошелся пальцами по ладам, настраивая гармонь и слегка распеваясь. Наконец, спросил:
– Что желаете послушать?
Она пожала плечами.
– Что-нибудь из вашего репертуара.
Недолго подумав, он поправил гармонь на коленях, выпрямил спину и произнес:
– А спою-ка я тебе, Фаня, народную песню про бродягу.
Он настроился и затянул негромким, с хрипотцей, но приятным голосом:
– По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах…
И вдруг Каплан прикрыла лицо руками и замотала головой. Почувствовала, что начинается мигрень.
– Не надо! Прошу вас, не надо, мне больно это слышать.
Ульянов замолчал. Он понял, что наступил на больную мозоль гостьи – от забайкальских степей у Каплан остались не самые лучшие воспоминания. Извинившись за бестактность, доктор тут же переключился на другую песню. На сей раз это был популярный в те годы романс на стихи Якова Полонского.
– Мой костер в тумане светит.
Искры гаснут на лету.
Ночью нас никто не встретит.
Мы простимся на мосту.
Ночь пройдет – и спозаранок
В степь, далёко, милый мой,
Я уйду с толпой цыганок
За кибиткой кочевой.
Кто-то мне судьбу предскажет?
Кто-то завтра, сокол мой,
На груди моей развяжет
Узел, стянутый тобой?
– Браво! – воскликнула Каплан, когда Ульянов кончил петь.
Она встала и подошла к нему. Крепленое вино вперемежку с песней, видимо, сильно подействовало на нее.
– Можно, я вас поцелую?
– Отчего же нет! – с готовностью ответил он.
Однако, едва она прижала свои губы к его щеке, он обхватил ее за талию, притянул к себе и одарил долгим любовным поцелуем. Она сначала попыталась отстраниться, но, поняв бесполезность этой попытки, прикрыла от удовольствия глаза.
Эту ночь она провела в постели Дмитрия Ильича.
У нее кружилась голова от счастья. Да и Ульянов, кажется, влюбился по уши. Он не мог дождаться конца рабочего дня, чтобы снова встретиться с Каплан. Она буквально расцветала на глазах, ее видели в красивых платьях на вечернем моционе по набережной. Она округлилась, приобрела здоровый цвет лица, перестала горбить спину. А доктор щеголял в офицерской форме военврача с погонами капитана царской армии, и с удовольствием позировал фотографу в фуражке, с шашкой на боку. В земской управе сплетничали о его романе, тем более что он давал повод для таких разговоров.
Наконец, не выдержал, взял отпуск на три дня. И, передав на время бразды правления своему заместителю санитарному врачу Крылову, не сказав никому ни слова, вместе с любовницей исчез. За день обшарили весь город в попытке отыскать следы доктора (мало ли, встретил ночью каких-нибудь лихих людей), но тщетно. Не было и Фанни Каплан. А когда на следующее утро на заднем дворе увидели распряженную бидарку, двухколесную повозку, закрепленную за доктором по земской линии, а обе лошади исчезли – всем все стало ясно: Дмитрий Ильич с пациенткой Фейгой Каплан решили верхом покататься по окрестностям.
И они не ошиблись. Правда, конная прогулка двух влюбленных была не по окрестностям Евпатории, а довольно далекой, с учетом неопытности Каплан – они направились за шестьдесят верст на запад полуострова – на мыс Тарханкут. Без ночевки в столь дальний путь (туда и обратно – сто двадцать верст) отправляться было рискованно. Впрочем, они и не спешили. Благо, Дмитрий Ильич все предусмотрел заранее. Отдых от верховой езды он наметил в трактире «Беляуская могила» — как раз на полпути, возле озера Донузлав, а заночевали они в старинном русском селе с татарским названием Караджи в имении вдовы Поповой, родственницы первого русского владельца села, действительного тайного советника, генерала Василия Степановича Попова. Доктор Ульянов несколько раз лечил и саму вдову, и обитателей села. Так что его приезду хозяйка имения искренне обрадовалась.
– Ах, доктор, рада вас видеть у себя в гостях.
– Как ваше драгоценное здоровье, Анна Владимировна?
– Какое уж тут здоровье, Дмитрий Ильич, – обмахиваясь веером, ответила вдова. – После смерти Павла Васильевича мне все труднее приходится справляться с хозяйством. О, господи! – вдруг спохватилась она, с любопытством разглядывая спутницу доктора. – Акулина! Накрывай на стол, у нас гости.
Ульянов перехватил ее взгляд и улыбнулся.
– Вот, Анна Владимировна! Моя пациентка из Дома каторжников. Больше десяти лет на свинцово-серебряных рудниках в Акатуе, так сказать, трудилась. К ней нужен особый подход, особый рацион, ну, и отдых, отдых и отдых. Вот, захотела посмотреть Крым. А плохо видит, без сопровождающего почти никуда не ходит. Даже в Евпатории. Вот я и подумал: что же ей сидеть в четырех стенах больничного корпуса, ежели я сам прописал ей ежедневные променады и моционы.
Попова понимающе кивнула, прикрыв веером ёрническую улыбку.
– Как вас зовут, милочка?
– Фейга. Каплан. Домашние и друзья меня зовут Фанни.
– Вы позволите и мне вас так же называть?
– Разумеется!
– Анна Владимировна, мы, собственно, хотим у вас переночевать, а завтра с утра отправимся в Тарханкут.
– Да ради бога, Дмитрий Ильич! Вы же знаете, я гостям всегда рада.
Появилась Акулина.
– Барыня, пожалте в столовую.
Хозяйка с гостями поднялись, вышли из беседки, направились в летнюю столовую. По пути туда Попова поравнялась с Ульяновым и тихо, полушепотом спросила:
– Вам приготовить постель в разных комнатах, или в одной?
– Можно в одной, – также полушепотом ответил доктор.
Утром перед ними уже открывалась синяя панорама Черного моря. А вокруг – сказочные места, где очень редко ступала нога человека. Мыс Тарханкут – дикий и прекрасный уголок Крыма. Практически неприступные скалы. А два мыса Большой и Малый Атлеши – с почти отвесным, но сложенным из мягких пород высоким берегом. За многие века вода и ветер придали им причудливую форму с «лестницами», гротами, пещерами и арками. А вокруг – голая степь, нет ни деревца, ни кустика, где можно было бы найти тень. И только большие дрофы, да мелкие грызуны чувствовали здесь себя, как дома.
Они стояли на самой вершине мыса, ветер колыхал подол платья Каплан, и едва не снес с головы Ульянова шляпу. Пришлось ее снять и держать в руке. В морской дали покачивались на волнах рыбацкие шхуны.
– Ну, как? Нравится?
– Очень! – она стояла и вдыхала полной грудью просоленный морской воздух, который сюда, на вершину скалы, доносил тот самый ветер. – Спасибо тебе, Митя!
Она подошла к нему, прижалась, поцеловала в щеку. Он обнял ее за плечи левой рукой, а правую, в которой держал шляпу, вытянул вперед.
– Видишь вон ту бухточку? Знаешь, как она называется?
– Скажи, и буду знать.
– Чаша любви.
– Правда, что ли?
– Истинная правда! – перекрестился он.
– А вон там что за развалины?
– Это остатки какого-то древнегреческого поселения. Название забыл. Да что же мы стоим на солнцепеке, в самом деле? Нас же ждет Чаша любви. Вперед!
Каплан засмеялась и бросилась бежать вслед за Ульяновым.
Они купались совершенно голые, и такие же голые лежали на берегу, подставив свои тела солнцу. Ульянов открыл глаза, глянул на небо, там, высоко-высоко парил орел, то ли добычу высматривая, то ли удивляясь двум человеческим фигуркам, каким-то образом очутившимся здесь.
– Фаня, глянь-ка вверх, – тронул он ее рукой.
Она открыла глаза, но ничего разглядеть не смогла.
– Что там? – спросила.
– Ну, как же, ты не видишь, что ли? Орел! Орел над нами, посмотри.
Она перевернулась на живот и, уткнувшись в его плечо, пробормотала.
– Я же почти ничего не вижу вдалеке, ты же знаешь.
Он смутился – в самом деле, забыл, что она почти слепая.
– Вот что я тебе скажу, Фаня. Вернемся назад, я напишу записку доктору Гиршману. Это прекрасный офтальмолог. Он практикует в Харькове. Он сделает тебе операцию на глаза, и все у тебя будет хорошо.
Они посмотрели друг на друга в упор, губы их постепенно сближались, пока не слились в страстном, сладком поцелуе. Она в нервной дрожи легла на спину, он продел руки под ее спину. А орел все кружил над ними.
А в это время где-то далеко на севере, под Петроградом у станции Разлив старший брат Дмитрия Ильича Владимир Ульянов-Ленин прятался от ищеек Керенского в шалаше.
9.
Знаменитый глазной хирург Леонард Леопольдович Гиршман был известен не только во всей России, к нему в харьковскую клинику приезжали пациенты даже из Италии, Индии, Персии. Гиршман водил дружбу с писателем Антоном Чеховым, который называл его «святым человеком», а современники справедливо дали ему почетное звание «патриарха отечественной офтальмологии». На заседании Городской думы 11 марта 1914 года профессор Гиршман за исключительные заслуги был избран почетным гражданином Харькова.
Вот к такому доктору Дмитрий Ильич Ульянов написал рекомендательное письмо Фанни Каплан, снабдив ее на дорогу и гостиницу деньгами.
Устроившись в гостинице, она наняла извозчика и в тот же день отправилась к доктору, сказав извозчику адрес – в больницу имени профессора Гиршмана. Да, да, его собственную, специально для него построенную больницу еще при жизни доктора назвали в его честь. Откуда приезжей даме было знать, что запись на прием уже давным-давно закончена.
– Сударыня! – втолковывала ей сестра в регистратуре. – Запись амбулаторных больных ведется с 9 до 11 часов. И только экстренные больные принимаются во всякое время.
– Но почем вы знаете, может, я и есть этот экстренный больной, – пыталась объясниться Каплан.
– Сударыня, не морочьте мне голову. Вот я вам скажу, третьего дни к профессору приехал из далекого сибирского городка слепой в результате ожога серной кислотой — приехал с женой и ребенком, истратив последние сбережения, искать исцеления у Леонарда Леопольдовича. Вот это был экстренный больной. А у вас что за экстренность?
– Я бывшая политкаторжанка, приехала из Евпатории, из «Дома каторжан», где прохожу реабилитацию. У меня есть рекомендательное письмо от нашего главврача Дмитрия Ильича Ульянова.
– Однако же час уже поздний, сударыня, профессор сегодня больше не принимает.
В этот момент в приемную вышел сам 78-летний профессор Гиршман, держа в руках медицинский саквояж. У него было большое округлое лицо, высокий лоб с большой залысиной, седые усы и такая же борода – лопатой. Несмотря на возраст, он держался совершенно свободно. У Леонарда Леопольдовича была большая приемная с простым интерьером: дубовые лавки, каменный пол. А очередь временами была даже на дворе. Для всех была общая очередь, да и общение со всеми было ровно внимательным.
Он слышал последние слова регистратурной сестры, и тут же ее одернул:
– Милочка, запомните: нет последнего часа работы, есть последний больной. А вы, голубушка, говорите, у вас есть рекомендация ко мне?
– Да, профессор. Дмитрий Ильич Ульянов рекомендовал мне обратиться к вам, – Каплан вынула из ридикюля незапечатанный конверт, протянула его Гиршману.
Гиршман взял письмо, пробежал глазами по строчкам, дочитав, сложил его и сунул в карман кителя.
– Ну что же! Прием в больнице и в самом деле уже завершен. Но милости прошу ко мне на дом. Там я вас и осмотрю.
– А удобно ли это, доктор? – засомневалась Каплан.
– Коли я вас приглашаю, значит удобно! – резко ответил Гиршман, направившись к выходу.
Каплан поспешила за ним.
– Как поживает доктор Ульянов? – на ходу спросил Гиршман.
– Да, ничего поживает… Только вот, вином слишком балуется. Кстати, он мне велел вам бутылку крымского хереса передать.
– Ну, живя в Крыму, грешно не баловаться вином. Главное, правда, не переусердствовать.
Выйдя из больничного здания, они сели в автомобиль с открытым верхом, уже дожидавшийся профессора почти у самых ворот. Когда машина тронулась Гиршман вновь обратился к Каплан.
– Вот что, голубушка, пока мы будем добираться вы мне о своей болезни поведайте. Доктор Ульянов в своем письме предположил, что причиной вашей слепоты явилось ранение в голову. Однако же я предпочитаю рассматривать любую болезнь в комплексе: что было причиной, каковы побочные явления, какие процедуры вам прежде назначались, ну и так далее. Вы меня понимаете?
– Понимаю, профессор. Что вам сказать, ранение, действительно, у меня было серьезное. В результате него я сначала потеряла зрение на три дня, затем оно вернулось, а при вторичном приступе головных болей я ослепла окончательно. Почти три года ничего не видела. Врачей-окулистов у нас на каторге не было, и что со мной, вернется ли зрение, или это конец, никто не знал. Но однажды Нерчинскую каторгу объезжал врач областного управления, подруги по каторге попросили его осмотреть мои глаза. И как же он обрадовал меня, да и всех наших сообщением, что зрачки реагируют на свет, и сказал, чтоб мы просили перевода в Читу, где меня можно подвергнуть лечению электричеством. Это мне помогло, зрение и в самом деле вернулось. Но все же, как только я понервничаю, снова становится темно в глазах.
– А потом зрение возвращалось?
– Да, когда успокаивалась.
Машина остановилась у дома профессора. Они вышли из машины.
– Это у вас, голубушка, зрение исчезало после истерических припадков. Впрочем, мы уже приехали. Сейчас я вас осмотрю и назначу день операции.
Профессор Гиршман, конечно, был святой, но не всесильный. Он смог лишь частично восстановить зрение Фанни Каплан, но не более того.
Пока Каплан здесь же в Харькове проходила послеоперационную реабилитацию, у нее произошла внезапная радостная встреча. Ей случайно стало известно, что в Харькове находится ее первая любовь – Яков Шмидман. Тот самый Мика, из-за которого она, Дора, попала на каторгу, но сначала из-за не вовремя разорвавшейся бомбы стала инвалидом. А Шмидман, целый и невредимый просто сбежал из киевской гостиницы.
Они случайно столкнулись на одной из улиц. Он узнал ее сразу, хотел было подойти, но потом передумал – хлопот с ней не оберешься, а он теперь человек занятой. Он остановился в нескольких шагах от нее, затем развернулся и начал было уже идти в другую сторону, но тут и она его узнала. Точнее, даже не узнала, а почувствовала, что это он, ее любимый Мика. А обратила на него внимание именно, когда он остановился и развернулся. Сильно прищурившись, она узнала его по походке и осанке.
– Мика! – крикнула она.
Он не обернулся, а, наоборот, ускорил шаг. Но было поздно – она побежала за ним и, догнав, прихватила за рукав косоворотки.
– Мика, милый, это же я, твоя Дора!
Он остановился, повернулся к ней лицом и, окинув улицу быстрым взглядом и убедившись, что за ними никто не наблюдает, улыбнулся.
– Дора? Вот так встреча! Ты как здесь очутилась?
– Мне операцию на глаза профессор Гиршман сделал. Сейчас, вот реабилитацию прохожу. А ты, Мика, где сейчас?
Он еще раз окинул взглядом улицу, затем взял Каплан под руку и медленно пошел с ней по тротуару.
– Прошу тебя, Дора, говори потише. Это – во-первых. Во-вторых, не называй меня Микой. Я теперь Гарский, Виктор Гарский. Поняла?
– Поняла! – кивнула она, не сводя глаз с бывшего любовника.
Он почти не изменился за те десять лет, что они не виделись. И она поняла, почему он ее сразу не узнал – в отличие от него, она слишком постарела. У нее сердце готово было выскочить из груди от радости. В эту минуту она забыла все, и даже ласки доктора Ульянова остались далеко в прошлом.
Мимо них шли немногочисленные прохожие, изредка проносились авто, щелкали бичами извозчики. Однажды даже прозвенел по своей однопутной узкоколейке электрический трамвай производства фирмы MAN.
– Как я рада тебя видеть, Я… Виктор, – она улыбнулась и провела ладонью сначала по одной его щеке, затем по другой. Затем задержала кончики пальцев на его губах, как это делала это раньше, еще шестнадцатилетней девчонкой.
Он тоже вспомнил это время, улыбнулся, поцеловал по отдельности каждый палец. Правда, он теперь уже не вор, грабивший белошвеек, а бывший политкаторжанин, пострадавший за дело революции.
– Прости, Дора! У меня сейчас нет времени. Я ведь теперь председатель профсоюза и занимаюсь важными делами в Совете рабочих и солдатских депутатов. Здесь в командировке.
– Значит, мы с тобой теперь не увидимся?
– Почему же не увидимся. Я к тебе вечерком загляну. Ты где остановилась?
– Здесь, на Екатеринославской улице, недорогие меблированные комнаты сняла.
– Вот и чудно! Жди меня вечером!
Он чмокнул ее в щеку и быстро-быстро ушел прочь.
Что же ей делать? Он сегодня придет к ней… Вечером! Возможно, останется на ночь. На всю ночь! Вот уж наговорятся. Да, но… Его бы надо как-то встретить, а денег у нее почти совсем не осталось. А еще почти неделю надо прожить в Харькове. И вдруг она почувствовала, что как-то дурно пахнет. Что же делать?
Она вернулась в снятые две смежные комнаты. Меблированные – это, конечно, громко сказано: стол, два стула, кресло, бюро-конторка, гардероб для вещей, кровать. Вот и вся мебель. Она ходила несколько минут из комнаты в комнату, нервно теребя полы ситцевой блузки. Остановилась посреди комнаты, будто что-то решив. Затем решительно схватила старый, потертый от времени кожаный саквояж с вещами, вынула оттуда нессесер, открыла зеркальце, глянула на себя. Достала расческу и пудреницу, сделала легкий макияж. Сложила все назад в несессер, положила его сверху на конторку. Стала перебирать вещи в саквояже. И тут нащупала рукой теплую шаль. Ту самую, подарок Маши Спиридоновой. Она еще в Евпатории, собираясь в дорогу, подумала, зачем ей летом брать с собой эту шаль. Потом все же решила взять – как-никак дорогой подарок. И в голову ей пришла мысль: а что, если продать шаль, а на вырученные деньги купить немного продуктов и… мыло. Да-да, мыло! Она должна быть свежей и хорошо пахнуть, когда придет Яша… То есть Виктор.
Как решила, так и сделала. Добротную шерстяную шаль у нее местные едва ли не с руками оторвали.
Он ее не обманул, пришел, как и обещал. Она была счастлива. Они долго говорили о политике, о том, что Керенский слишком нерешителен, а большевики во главе с их вождем Лениным явно рвутся к власти, о том, что эсеры должны помешать им…
Потом он ласкал ее, целовал лицо, губы, тело. Приятная дрожь пронзала весь ее организм. А утром – словно обухом по голове. Позавтракав чаем с баранками, он решительно поднялся и довольно холодно произнес:
– Извини, Дора, но я тебя больше не люблю...
И, даже не дав ей опомниться, ушел.
А тем временем в Евпатории пошли слухи о том, что доктор Ульянов собирается развестись с женой и по возвращении своей любимой Фанни сделать ей предложение руки и сердца.
Это было уже слишком. Мало того, что в Петрограде рвался к власти братец их доктора, так теперь и сам доктор собирался вырвать из дружных рядов левых эсеров их товарища по партии. Срочно были созваны члены Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов эсеровской фракции, в том числе там присутствовала и Фаина Ставская, и было принято решение во что бы то ни стало помешать матримониальным намерениям доктора Ульянова.
Едва Каплан вернулась в Евпаторию, к ней тут же заявилась Фаина Ставская.
– Фаня, как прошла операция? – начала она издалека.
– По крайней мере, с близкого расстояния я теперь могу все рассмотреть.
– Это хорошо! Нет, это даже прекрасно!
– Что прекрасно? – не поняла Каплан, одновременно разбирая свои вещи.
– Это прекрасно, что ты теперь можешь все рассмотреть, хотя бы и с близкого расстояния.
Каплан с удивлением посмотрела на Ставскую, начиная о чем-то догадываться.
– Что-то случилось, пока меня не было?
– Случилось, Фаня! В июле в Питере большевики едва не совершили государственный переворот. И знаешь, кто стоит во главе их?
– Кто?
– Ленин!
– А мне что за дело до этого?
– А ты знаешь, кто такой Ленин?
– Кто?
– Родной брат доктора Ульянова. И вот что, дорогуша! Наш Совет принял жесткое решение по твоим отношениям с доктором. Мы не можем допустить, чтобы вы с ним поженились. Это будет предательством наших идей, это будет нож в спину нашим товарищам по партии. И мы этого не допустим. Революционная борьба в революционное время выше любого брачного союза. Тебя просят явиться на заседание фракции нашей партии в Совете.
Каплан оказалась на распутье. Ее любимый Мика, который теперь Виктор, ее бросил. А теперь соратники по партии требуют, чтобы она бросила свою вторую любовь – Дмитрия Ульянова. Фанни Каплан была женщиной несгибаемой и твердой по-мужски, но слишком эмоциональной и нерешительной по-женски. Она понимала, что противостоять такому напору она не сможет.
– Мне надо подумать, – только и сказал она.
– Подумай! А завтра утром в 10.00 после завтрака мы тебя ждем.
Ставская ушла, а Каплан проплакала всю ночь.
С другой стороны, и сам Дмитрий Ильич немного поостыл в своих отношениях к Фанни Каплан за тот месяц, который она провела в Харькове. В сентябре влияние большевиков в Крыму усилилось, и Дмитрий Ильич попросил своего симферопольского начальника Дзевановского похлопотать о переводе в Севастополь, в октябре он вернулся в Севастополь и вновь встретился со своей женой, Александрой Фёдоровной.
Сработал партийный актив Свердлова, направившего в начале октября в Крым своих эмиссаров – латыша Яна Даумана (партийная кличка – Юрий Гавен) и матроса из Кронштадта Николая Пожарова. Свердлов их лично проинструктировал:
– Вопрос о взятии власти пролетариатом — вопрос нескольких дней. Во всех крупных центрах пролетарские силы уже достаточно созрели. На юге же, особенно в Крыму, дела обстоят плохо. Там наблюдается полное засилье соглашателей. А это особенно печально, если принять во внимание значение Севастополя как военного порта. Ваша задача — превратить Севастополь в революционный базис Черноморского побережья. Севастополь должен стать Кронштадтом юга.
Гавен с Пожаровым сработали на «отлично», Свердлов был ими доволен – он вновь не ошибся в кадрах.
И все же для чувствительного Дмитрия Ильича разрыв с Фанни стал серьезным испытанием, горечь расставания он заливал добрым крымским вином в погребках.
Да и для Каплан это решение было болезненным, ведь в критический момент, когда ее допрашивали чекисты, как основную подозреваемую в покушении 30 августа 1918 года на Ленина, она говорила, что перед первым выстрелом вспомнила ласки Дмитрия на мысе Тарханкут. Товарищи по партии помогли ей устроиться на работу заведующей курсами по подготовке работников волостных земств с окладом 150 рублей. А спустя какое-то время Каплан вернулась в Москву к своей подруге Анне Пигит.
После прихода к власти большевиков во главе с Лениным, Дмитрий, был безо всякого давления со стороны председателя Совнаркома назначен на пост наркома здравоохранения в Крыму. Узнав об этом, Ленин усмехнулся и глянул на Крупскую:
– Эти идиоты, по-видимому, хотели угодить мне, назначив Митю... Они не заметили, что хотя мы с ним носим одну и ту же фамилию, но он просто обыкновенный дурак, которому впору только печатные пряники жевать...
Перевороты
1.
Яков Свердлов был невысокого роста, очень худощавый, сухопарый, брюнет, с резкими чертами худого лица. Его сильный, пожалуй, даже могучий голос мог показаться не соответствующим физическому складу. Впрочем, этим своим преимуществом он пользовался только в исключительных случаях, когда нужно было кого-то переубедить или во время выступлений. Так, Ленин, когда у него не получалось аргументированно закончить спор, любил приговаривать:
– Ничего, Свердлов скажет это им свердловским басом, и дело уладится…
Во всех остальных случаях он говорил тихо и размеренно. В еще большей степени, казалось бы, не соответствовал внешнему виду его характер. Но таково могло быть впечатление лишь поначалу. А затем физический облик сливался с духовным, и эта невысокая, худощавая фигура, со спокойной, непреклонной волей и сильным, но не гибким голосом, выступала, как законченный образ.
Впрочем, не совсем верно. Закончить образ Свердлова следовало бы его «кожаной» формой: зимой и летом он ходил в коже с ног до головы – от сапог до кожаной фуражки, в которой он расхаживал с октября семнадцатого до самой смерти в марте девятнадцатого. За что недолюбливавшие его товарищи, а также враги называли его не иначе, как черный дьявол. От него, как от центральной организационной фигуры, эта одежда, как-то отвечавшая характеру того времени, широко распространилась. Особенно приглянулась эта форма чекистам.
Свердлов лишь в апреле 1917 года был кооптирован в ЦК РСДРП(б). Случилось это на Апрельской конференции, когда только что прибывший в Россию из Швейцарии через Германию в опломбированном вагоне Ленин озвучил свои апрельские тезисы, которые были скептически приняты членами ЦК, гораздо более осведомленными во внутрироссийских реалиях, нежели швейцарский эмигрант. На апрельской конференции именно Свердлов переломил ситуацию в пользу Ленина и Троцкого.
После такого крутого перелома, ничего удивительного не было в том, что довольно быстро Свердлов из мало кому известного молодого революционера превратился в одну из ключевых фигур в большевистской партии, которая вполне могла соревноваться с Троцким, Каменевым, Зиновьевым и другими «тяжеловесами». Более того, Свердлов превосходил всех перечисленных большевистских лидеров по степени влияния на Ленина.
Начало июля 1917 года – пожалуй, первый момент истины для большевиков, наступивший после победы Февральской революции. Неудачная попытка государственного переворота едва не стоила жизни всей партии. Ведь тогда большевики были пока еще на задворках социалистического движения. Так, на I съезде крестьянских Советов в мае семнадцатого года было всего лишь девять представителей РСДРП(б), а на I съезде рабочих и солдатских Советов в июне семнадцатого – всего лишь 105 делегатов из 1090. Да и в самих Советах заправляли меньшевики и эсеры, которые были на первых ролях и во Временном правительстве. Поэтому не мудрено, что любое недовольство проводимой правительством политики автоматически списывалось на оппозиционеров-большевиков. И когда 3-4 июля в Петрограде вспыхнули стихийные волнения солдат, матросов и рабочих, в этом тут же обвинили большевиков. Справедливости ради нужно отметить, что последние не сразу определились с отношением к этим волнениям, но в конце концов возобладала точка зрения одного из большевистских вождей, Льва Каменева:
– Раз масса выступила на улицу, нам остается только придать этому выступлению мирный характер.
Ленин был против такого противостояния с властями. Он считал, что это даст повод Временному правительству расправиться с его партией. Но Свердлов всячески поддержал вооруженное восстание и с мнением Ленина не посчитался – он давно уже жаждал крови. Он объявляет себя главным оратором от ЦК большевиков и получает прозвище «черный дьявол большевиков» не столько по цвету его кожанки, сколько по зловещим призывам к кровавым расправам с представителями царского режима.
По улицам столицы разъезжали грузовики с вооруженными солдатами и матросами с развевающимися красными флагами. На одном из грузовиков висел плакат со словами: «Первая пуля – Керенскому!».
Кстати, Александру Фёдоровичу Керенскому в тот день по-настоящему повезло. Вооруженные матросы прибыли к зданию министерства внутренних дел, где почти целый день Керенский заседал вместе с другими министрами. Пытавшихся прорваться в здание большевиков остановили привратники.
– У нас есть приказ арестовать Керенского! – решительно произнес старший из прибывших.
– Господин министр-председатель буквально несколько минут назад отбыли на железнодорожный вокзал, – ответил один из привратников.
Обвешанные пулеметными лентами люди почему-то безоговорочно поверили безоружным привратникам и, вернувшись к грузовику, скомандовали мчаться на вокзал в Царское Село. Но и туда они опоздали буквально на несколько минут, увидев лишь хвост уходящего поезда, в котором ехал Керенский.
Свердлов добился того, чего так боялся Ленин, – большевики были объявлены контрреволюционерами и немецкими шпионами.
5 июля Ленин, Троцкий, Зиновьев и Свердлов встретились в одном из многочисленных кабинетов бывшего особняка балерины Матильды Кшесинской, который еще в апреле самовольно заняли сначала Петроградский комитет РСДРП(б), а затем и Центральный комитет партии большевиков, который в народе с тех пор стали называть «главным штабом ленинцев». Вскоре туда же передислоцировались и большевистские газеты «Правда» и «Солдатская правда».
Настроение у всех было препаршивое. Неудавшаяся попытка вооруженного переворота могла стоить всем большевистским лидерам не только прекрасного политического будущего, но и жизни (причем, не в политическом, а в прямом, физическом смысле). Позднее, Лев Троцкий в одной из своих книг предполагал, что, если бы властям удалось захватить Ленина в первые дни после июльского выступления, то с ним могли бы поступить так же, как менее чем через два года немецкие власти поступили с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. И это были не пустые страхи: 7 июля министр юстиции Временного правительства Павел Малянтович подписал распоряжение всем отделам милиции Петрограда об аресте Ленина:
«... Постановлением Петроградской следственной власти Ульянов-Ленин подлежит аресту в качестве ответственного по делу о вооруженном выступлении третьего-пятого июля в Петрограде. В виду сего поручаю Вам распорядиться немедленным исполнением этого постановления».
6 июля правительственные войска захватили бывший особняк балерины Матильды Кшесинской. Была закрыта газета «Правда» (впрочем, опять же, справедливости ради, спустя всего лишь несколько дней главный большевистский орган вновь начал выходить, правда, под другими названиями: «Рабочий», «Рабочий путь» и т.п.). Глава Временного правительства подписал приказ об аресте главных смутьянов. Среди руководства большевиков прокатилась волна арестов: в тюрьме оказались Лев Каменев, Анатолий Луначарский, Александра Коллонтай... Ленина и Зиновьева обвинили в том, что они не только проехали через Германию, но и получили от немцев крупные суммы денег. Лидер меньшевиков Церетели обозначил эту попытку государственного переворота следующими словами: «Это не только кризис власти; это – кризис революции. В ее истории началась новая эра».
– Да, наделали мы немало глупостей, – сокрушался Троцкий.
– Теперь они нас расстреляют, – с нервной дрожью в голосе произнес Ленин. – Самый подходящий для них момент.
– И что же нам теперь делать? – растерянно спросил Зиновьев.
– Самое лучшее для нас сейчас – дать отбой, и уйти в подполье, – предложил Троцкий.
– Если это окажется необходимым, то да, – согласился Ленин, уже взявший себя в руки. – Но, тем не менее, следует немедленно приступить к правильному заговору. Нужно застигнуть противника врасплох и вырвать власть, а там видно будет. 4 июля еще возможен был мирный переход власти к Советам. Теперь мирное развитие революции в России уже невозможно, и вопрос историей поставлен так: либо полная победа контрреволюции, либо новая революция.
Свердлов сверлил каждого из присутствующих своим пронзительным и колким взглядом из-под пенсне, и едва заметно улыбался. Он уже знал, что делать – с его-то огромным опытом ухода от слежки царских фараонов. В нем заговорил оратор и организатор.
– Товарищи! Власть Керенского слаба. Нам нужно продлить время для ее окончательного ослабления, дальнейшего разложения армии, дискредитации партий-соглашателей. Наступит момент, когда государственная власть будет просто валяться на булыжных мостовых столицы. Тогда наступит наш час!
Однако, пока этот час не наступил, необходимо было где-то укрыться. И тут Свердлов взял все хлопоты на себя. Признавая его организаторские способности и талант быстро устанавливать контакты с ранее неизвестными людьми, Ленин решил всецело ему довериться.
Ночь с 6 на 7 июля глава большевиков провел на квартире бывшего депутата III Государственной Думы, рабочего Полетаева. И вовремя, ибо в эту же ночь на квартиру Елизаровых, старшей сестры Ленина – Анны Ильиничны и ее мужа, был направлен наряд юнкеров для ареста Ленина. С 7 июля он прятался на квартире старого большевика, рабочего городской электростанции Сергея Аллилуева, будущего тестя Сталина. В тот же день там же обсуждался и вопрос о возможной явке Ленина на суд. Решали даже выставить властям определенные условия ареста лидера большевиков в случае его добровольной сдачи: Ленин был согласен, чтобы его заключили в Петропавловскую крепость, где был расположен большевистски настроенный гарнизон. Но член президиума ЦИК и Петроградского Совета Анисимов приехавшим к нему на переговоры от имени Ленина Серго Орджоникидзе и Виктору Ногину заявил, что речь может идти только об одиночной камере тюрьмы для подследственных политических заключенных, которую в народе называют коротко – Кресты. И при этом никаких гарантий личной безопасности для Ленина Анисимов дать не мог.
– Поскольку я не знаю, в чьих руках буду завтра я сам, – развел руками Анисимов.
– В таком случае, мы вам Ильича не дадим, – возмущенно ответил Орджоникидзе.
В таких обстоятельствах оставалось только одно – действительно, уйти в подполье. И Свердлов заверил Ленина с Зиновьевым, что он нашел надежного человека под Сестрорецком. Но, чтобы их по дороге не узнали, а, узнав, не арестовали, необходимо загримироваться.
Вечером 9 июля было решено уезжать из Петрограда. Ленин, которому вручили документ на имя рабочего К.П. Иванова, сбрил бороду, постриг усы, надел рыжего цвета пальто и серую кепку. Маскарад был закончен и ночью, в сопровождении Сергея Аллилуева, Иосифа Сталина и Вячеслава Зофа, по специально выбранному маршруту Ленин вместе с Григорием Зиновьевым отправился к Приморскому вокзалу и на последнем в эту ночь поезде отправился в Сестрорецк. По просьбе Свердлова Зоф, который в апреле семнадцатого, как раз и организовал встречу Ленина с сестрорецкими рабочими на станции Белоостров, где и увидел его впервые, разработал маршрут перемещения Ленина с Зиновьевым из столицы.
В Сестрорецке их встретил старый рабочий Николай Емельянов, с которым гонимые лидеры большевиков добрались благополучно до станции Разлив, где и жил со своей семьей Емельянов.
Первое время они скрывались на чердаке емельяновского дома. Стелили им прямо в стоге сена, для работы же поставили стол и стулья. Затем совместно с хозяином (и ради его же безопасности, поскольку питерские сыщики, кажется, уже напали на правильный след) приняли решение перебраться в знаменитый ныне шалаш, стоявший прямо на берегу озера Разлив, под видом финских косарей.
Ленин и там не терял зря времени: написал множество статей, но, самое главное, усиленно работал над, пожалуй, главной своей книгой – «Государство и революция».
Свердлов остался в Петрограде организовывать захват власти большевиками. Уже тогда Ленин попал от него в полную зависимость – связь с ЦК он осуществлял из своего шалаша только через Свердлова, который всячески препятствовал его попыткам вернуться к легальной деятельности и снабжал его общей и часто искаженной информацией о ходе дел в Петрограде. Позже Свердлов организовал перемещение Ленина еще подальше – в Финляндию, в Выборг в целях его изоляции. Вождь оказался «без связи». Он уже мешал Свердлову, и вся дальнейшая подготовка к захвату власти большевиками шла без него. Но Свердлов понимал, что одному ему все-таки действовать очень сложно. Нужны были помощники. Он даже с Новгородцевой советовался, на кого можно положиться в ЦК. А та возьми и скажи:
– А ты приглядись к Троцкому, Яша. Он ведь к нам примкнул лишь на днях, из меньшевиков.
Свердлов благодарно посмотрел на жену. Клавдия, или как он ее иногда называл при посторонних – товарищ Клава, права. Кандидатура та, что нужно. Ведь Троцкий не был пламенным большевиком, переметнувшись от меньшевиков только в нынешнем году. К тому же, числились за Троцким черные делишки в Европе с одиозным Александром Парвусом, а из США Троцкий так и вовсе не только вывез крупную сумму денег наличными, но и перекачал в Европу немало «безналички»: деньги из Нью-Йорка поступали в один из шведских банков, а оттуда уже прямым ходом в Россию.
Кстати, интересный факт: Троцкий, как и Свердлов, был дважды женат, причем, так же, как и Свердлов, никогда не разводился с первой женой (Анной Соколовской), что не помешало обоим жить вторым (гражданским) браком с Натальей Седовой (Троцкий) и Клавдией Новгородцевой (Свердлов).
Кроме всего прочего, Лев Давидович недавно был вновь избран председателем Петросовета (первый раз он председательствовал в Петросовете еще в 1905 году). Значит, помимо ораторских, у него и прекрасные организаторские способности. Значит, Троцкий – потенциальный конкурент. Значит, его нужно привлечь на свою сторону, сделать из конкурента соратника и на этом этапе лучшего соратника Свердлову не найти. Троцкий ответил согласием. Он тоже мыслил теми же понятиями. Он считал Свердлова не только прирожденным организатором, но и непревзойденным комбинатором. Сейчас главное для них – не только организовать государственный переворот, но и сделать все возможное, чтобы Ленин к этому не имел никакого отношения. Соответственно, он должен уйти на задний план. Претендовавшие на лидерство в большевистской партии Зиновьев с Каменевым были слишком наивны и слабы, чтобы им противостоять. Они чего-то стоят, только пребывая на вторых ролях. Вот пускай на них и остаются.
8-16 августа 1917 года в Петрограде в отсутствие Ленина прошел VI съезд РСДРП. А перед тем, 27 июля Свердлов делает Организационный отчет ЦК VI съезду партии. Судя по тексту отчета, он был далек от практической работы партии. Доклад путаный: о фракциях, о том, что есть большевики, – ни слова. Даже слово «большевик» не произнесено ни разу. А вот о том, что в партию вступили четыре тысячи межрайонцев, Свердлов говорит с восторгом. Межрайонцы состояли из меньшевиков-интернационалистов и большевиков-примиренцев, вышедших соответственно из этих фракций в РСДРП. В зависимости от того, кто возьмет верх: большевики или меньшевики, – они и строили свою политику. Именно вступившие в большевистскую фракцию межрайонцы – в первую очередь, Троцкий и компания – и сыграли роковую роль в дальнейшей судьбе революции.
На съезде Свердлов знакомится с этой публикой ближе. И его принимают, как своего. Свердлов, радостно потирал руки, весь как бы светился, излучал бодрость и энергию. Впереди была большая работа, партия крепила свои ряды, а среди межрайонцев – Троцкий, Луначарский, Володарский, Урицкий, Иоффе, Мануильский.
Свердлов на том съезде не только укрепил свои позиции члена ЦК РСДРП, но и стал руководителем Секретариата (Оргбюро) ЦК РСДРП. Если переводить на современные понятия – он, по существу, стал первым секретарем ЦК. Так впервые власть в партии фактически сосредоточилась в его руках.
2.
В начале октября в своем финском далеке, оторванный от Питера и лишенный какой бы то ни было связи с ЦК партии, Ленин почувствовал неладное. И в этот момент впервые в голове у него пронеслась мысль о коварстве Якова Свердлова. Наконец, не выдержав, Ленин в отчаянье пишет в Заграничное бюро ЦК: «Сие письмо я пишу лично от себя, ибо ни просить ЦК, ни даже снестись с ним не имею возможности…». Он напирал на то, что назревший в стране кризис создает благоприятную возможность для взятия власти большевиками. В сентябре эта идея Ленина не нашла поддержки у членов ЦК. Однако он узнает, что на 10 октября Свердлов с Троцким назначили заседание ЦК РСДРП(б). И Ленин решается на авантюрный шаг – нелегально пробирается в Петроград.
Однако Свердлов не собирался выпускать из своих рук бразды правления теперь уже не только партией, но и всей ситуацией в целом.
Набережная реки Карповки. Здесь, в шестиэтажном доме, в комнате, окно которой задрапировано темным одеялом, собрались двенадцать человек. Со стены на собравшихся смотрят портреты поэта гнева и печали, боли и ненависти — Некрасова, и рядом с ним строгий и язвительный Салтыков-Щедрин.
За тяжелым дубовым столом Свердлов, председательствующий на историческом заседании Центрального Комитета партии. Это первое после июльских дней заседание ЦК с участием Ленина.
Наступил час исторического решения.
Все фактические данные о положении на важнейших участках революции были сосредоточены у Якова Михайловича. Он доложил Центральному Комитету о положении на Северном, Западном, Румынском фронтах. На Северном фронте готовится какая-то темная история с отходом войск. В Минске назревает новая корниловщина. Революционный гарнизон Минска окружают казачьими войсками. Между штабами фронтов и ставкой ведутся подозрительные переговоры. Революционно настроенные артиллерийские части загнаны в пинские болота.
Как видно, Свердлову было известно о стягивании к Минску частей Кавказской кавалерийской дивизии, ударных батальонов, частей польского уланского полка. Но известно ему также и то, что план разоружения большевистских войск провалился.
– Приезжали представители некоторых армий Северного фронта, которые утверждают, что на этом фронте готовится какая-то темная история с отходом войск вглубь, – докладывал Свердлов. На сей раз он говорил тихо, размеренно, но его четко поставленная дикция позволяла остальным прекрасно слышать его. – Из Минска сообщают, что там готовится новая корниловщина. Минск, ввиду характера гарнизона, окружен казачьими частями. Идут какие-то переговоры между штабами и Ставкой подозрительного характера. Ведется агитация среди осетин и отдельных частей войск против большевиков. На фронте же настроение за большевиков, пойдут за нами против Керенского. Никаких документов нет. Они могут быть получены, если захватить штаб, что в Минске вполне возможно технически. При этом местный гарнизон может разоружить все кольцо войск. Вся артиллерия загнана в Пинские болота. Товарищи из Минска могут послать корпус в Петроград для помощи в восстании.
Наконец, дошла очередь и до Ленина, выступившего с докладом о текущем моменте. Ленин охарактеризовал международное и внутреннее положение страны, указал на рост крестьянского движения, на пагубность тактики ожидания Учредительного собрания, на планы сдачи Питера немцам.
– Товарищи! Я считаю архиважным констатировать тот факт, что с начала сентября замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании. Между тем это недопустимо, если мы серьезно ставим лозунг о захвате власти Советами. Поэтому давно уже надо обратить внимание на техническую сторону вопроса. Теперь же, по-видимому, время значительно упущено. Тем не менее, вопрос стоит очень остро, и решительный момент близок. Положение международное таково, что инициатива должна быть за нами. То, что затевается со сдачей до Нарвы и сдачей Питера, еще более вынуждает нас к решительным действиям. Политическое положение также внушительно действует в эту сторону. 3—5 июля решительные действия с нашей стороны разбились бы о то, что за нами не было большинства. С тех пор наш подъем идет гигантскими шагами. Абсентеизм и равнодушие масс можно объяснить тем, что массы утомились от слов и резолюций. Большинство теперь за нами. Политически дело совершенно созрело для перехода власти. Аграрное движение также идет в эту сторону, ибо ясно, что нужны героические силы, чтобы притушить это движение. Лозунг перехода всей земли стал общим лозунгом крестьян. Политическая обстановка, таким образом, готова. Надо говорить о технической стороне. Между тем мы, вслед за оборонцами, склонны систематическую подготовку восстания считать чем-то вроде политического греха. Ждать до Учредительного собрания, которое явно будет не с нами, бессмысленно, ибо это значит усложнять нашу задачу. Областным съездом и предложением из Минска надо воспользоваться для начала решительных действий.
Свет висячей лампы под белым абажуром падает на листок разграфленной в клетку бумаги, на котором четким ленинским почерком написано: «Признавая таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы (съезда Советов Северной области, вывода войск из Питера, выступления москвичей и минчан и т. д.)».
Десять членов Центрального Комитета голосуют за эту резолюцию, два — Каменев и Зиновьев — против. Итак, решение принято.
Тотчас же по окончании заседания Свердлов отозвал в сторону одного из его участников — Александра Захарова, одного из организаторов боевой дружины в Мотовилихе в 1906 году, а затем они вместе одно время сидели в пермской тюрьме. С февраля до июля 1917 года Захаров был комендантом дворца Кшесинской, затем два месяца сидел в тюрьме по приказу Керенского.
— Поедешь на Урал, в Екатеринбург, — коротко сказал Свердлов.
На следующий день Захаров уже сидел в вагоне поезда. В рукаве его шинели была зашита резолюция ЦК от 10 октября и письмо Свердлова с наказом поддержать Петроград.
С такими же наказами Свердлов отправил посланцев ЦК в другие районы страны.
Специально для захвата власти на этом же заседании был создан Военно-революционный центр, в состав которого вошли Бубнов, Дзержинский, Сталин, Урицкий и, разумеется, Свердлов. В этом качестве он тут же занялся подбором нового (своего) состава Петроградского Военно-Революционного комитета (ВРК), прежних членов которого усылает руководить восстанием в провинциях.
Для укрепления ВРК Свердлов вводит в состав своих старых друзей-соратников, испытанных боевиков по Нижнему Новгороду и Екатеринбургу Ивана Флеровского, Филиппа Голощёкина, Петра Быкова и других известных ему большевиков; кроме того, он подобрал и послал в части Петроградского гарнизона и на промышленные предприятия 51 комиссара ВРК. Разумеется, и Ленин, и Троцкий также вошли в состав ВРК, а возглавил Военно-революционный комитет (Свердлов пока старался по возможности особо не выпячиваться) некто Павел Евгеньевич Лазимир, на тот момент левый эсер, который не только разработал «Положение о ВРК», но и готовил все доклады о формировании этого органа. Основным предлогом для формирования ВРК стало возможное наступление немцев на Петроград, либо повторение Корниловского выступления. Уже 16 октября председатель Петросовета Троцкий приказывает выдать красногвардейцам пять тысяч винтовок.
Сам же Троцкий ездил агитировать за большевиков и вооруженный переворот в петроградские полки. А агитировать он умел.
– Советская власть уничтожит окопную страду. Она даст землю и уврачует внутреннюю разруху. Советская власть отдаст всё, что есть в стране, бедноте и окопникам. У тебя буржуй две шубы — отдай одну солдату. У тебя есть теплые сапоги? Посиди дома. Твои сапоги нужны рабочему…
Зал был почти в экстазе. Казалось, что толпа запоет сейчас без всякого сговора какой-нибудь революционный гимн…
– Предлагаю принять резолюцию: за рабоче-крестьянское дело стоять до последней капли крови… Кто за?
Тысячная толпа, как один человек, вздернула руки.
– Пусть ваш голос будет вашей клятвой поддерживать всеми силами и со всей самоотверженностью Совет, который взял на себя великое бремя довести победу революции до конца и дать людям землю, хлеб и мир.
Однако не все вожди большевиков были согласны с вооруженным восстанием.
Свердлов тоже не сидел, сложа руки. Если Троцкий занимался военными, то Свердлов взял на себя агитацию среди рабочего брата.
Центральный Комитет начал готовить вооруженное восстание. По поручению ЦК Яков Михайлович вызвал представителей партийных комитетов заводов, партийных организаторов районов столицы, отрядов Красной гвардии.
Среди вызванных были и представители большевистской организации Путиловского завода — старый рабочий Швецов, заместитель председателя завкома Богданов.
Свердлов стал расспрашивать путиловцев. Как поставлена боевая подготовка на заводе? Сколько отрядов Красной гвардии? Как с вооружением, сколько в отрядах винтовок, научились ли рабочие-красногвардейцы использовать артиллерийские орудия, есть ли среди них настоящие артиллеристы?
Богданов и Шевцов смущенно переглядывались.
– Мы, товарищ Свердлов, не можем сразу ответить. Ведь главное внимание и силы мы отдаем агитации.
– Недалекий у вас прицел, товарищи, — заметил Свердлов. — Давно уже прошло время одной агитации и разговоров. Нужны действия, нужна тщательная подготовка восстания. А вы как будто в стороне от этого дела. Путиловскому заводу вдвойне не пристало отставать. Завод огромный и притом пушечный. Этого нельзя забывать. Нужно точно подсчитать свои силы, учесть всех способных сражаться.
Свердлов рассказал путиловцам о необходимости тщательно готовиться к восстанию. Провести победоносное восстание — это особое искусство, и относиться к восстанию нужно именно так — овладеть этим искусством. Он от имени Центрального Комитета партии поставил перед путиловцами задачу укрепления Красной гвардии, превращения ее в массовую, мобильную организацию, готовую в любой момент выступить с оружием в руках.
– Необходимо, товарищи, закрепить связи с солдатами и готовить их к совместному с рабочими выступлению за власть Советов.
Уже на следующий день после решения ЦК от 10 октября Зиновьев и Каменев передали Свердлову пространное письмо. Свердлов быстро пробежал глазами адресаты: Петроградскому, Московскому городскому и областному комитетам партии, большевистской фракции ЦИК, Исполкому Петроградского Совета, большевистской фракции съезда Советов Северной области… И все те же аргументы против восстания, то есть те, что были уже изложены на заседании ЦК: у большевиков в Учредительном собрании будут превосходные шансы, а вооруженное восстание оттолкнет от партии рабочий класс, армию, крестьянство…
Пройдет неделя после 10 октября, и на расширенном заседании ЦК Каменев желчно заметит, что за эту неделю ничего не было сделано и только испорчена та диспозиция, которая должна была бы быть.
– Недельные результаты говорят за то, что данных за восстание теперь нет, – заявил Каменев.
Свердлов, впрочем, ничего не ответил. У него был свой план. Он сначала встретился с некоторыми своими уральскими боевиками на квартире одного из них, бывшего сормовского рабочего Дмитрия Павлова, которого Свердлов перевел в Питер, а затем там же, на Сердобольской улице Выборгской стороны, по просьбе Ленина организовал ему встречу с руководителями уже официальной Военной организации большевиков – Николаем Подвойским, Владимиром Антоновым-Овсеенко и Владимиром Невским, которые рассказали Ленину о ходе подготовки вооруженного восстания.
– В Военно-революционном комитете не должно быть ни тени диктаторства Военной организации. При этом необходима тщательная военно-техническая подготовка восстания, архиважно обучить красногвардейцев тактике уличного боя и овладения оружием. Руководители, не знающие тактики уличного боя, погубят восстание, — говорил Ленин.
Но Каменев с Зиновьевым стояли на своем. Они вручили Свердлову письмо за подписью обоих, в котором вновь настаивали на несвоевременности вооруженного восстания.
Наконец, 18 октября в газете «Новая жизнь» было опубликовано заявление Льва Борисовича:
«Во вчерашней статье В. Базарова упоминается о листке, пущенном от имени двух видных большевиков против выступления. По этому поводу Л. Каменев сообщает:
Ввиду усиленного обсуждения вопроса о выступлении я и тов. Зиновьев обратились к крупнейшим организациям нашей партии в Петрограде, Москве и Финляндии с письмом, в котором решительно высказались против того, чтобы партия наша брала на себя инициативу каких-либо вооруженных выступлений в ближайшие дни. Должен сказать, что мне не известны какие-либо решения нашей партии, заключающие в себе назначение на тот или другой день какого-либо выступления. Подобных решений партии не существует. Все понимают, что в нынешнем положении революции не может быть и речи о чем-либо, подобном "вооруженной демонстрации". Речь может идти только о захвате власти вооруженной рукой, и люди, отвечающие перед пролетариатом, не могут не понимать, что идти на какое-либо массовое "выступление" можно, только ясно и определенно поставив перед собой задачу вооруженного восстания. Не только я и тов. Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом.
Ни одна партия, и менее всего наша партия, внутри которой все больше сосредоточиваются надежды и доверие масс, не может не стремиться к власти, к тому, чтобы средствами государственной власти осуществить свою программу. Ни одна революционная партия, и менее всего наша партия, партия пролетариата, городской и сельской бедноты, не может, не имеет права отказываться, зарекаться от восстания. Восстание против власти, губящей страну – неотъемлемое право трудящихся масс, и в известные моменты – священный долг тех партий, которым массы доверяют. Но восстание, по выражению Маркса, есть искусство. И именно потому мы полагаем, что наша обязанность сейчас, в данных обстоятельствах, высказаться против всякой попытки брать на себя инициативу вооруженного восстания, которое было бы обречено на поражение и повлекло бы за собой самые гибельные последствия для партии, для пролетариата для судеб революции. Ставить все это на карту выступления в ближайшие дни – значило бы совершить шаг отчаяния, а наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершить подобные шаги отчаяния».
Прочитав заявление, Свердлов поднял взгляд своих колючих глаз на Каменева:
— Значит, война? — спросил он.
— Нет, нет, — засуетился тот, — это только предостережение…
А еще более испугавшийся Зиновьев и вовсе открестился от этого заявления: мол, это не я, это полностью была инициатива Каменева.
А 20 октября вопрос о Каменеве и Зиновьеве рассматривает Центральный Комитет. Вот и пригодились письма Ленина. Свердлов прочитал эти письма к членам партии большевиков и в ЦК: «Я бы считал позором для себя, если бы из-за прежней близости к этим бывшим товарищам я стал колебаться в осуждении их. Я говорю прямо, что товарищами их обоих больше не считаю и всеми силами и перед ЦК, и перед съездом буду бороться за исключение обоих из партии».
Свердлову глубоко чужды попытки смягчить или, по крайней мере, отложить решение вопроса о Каменеве и Зиновьеве, ему важно окончательно утвердиться в роли вождя. Он с возмущением отвергает заявление Милютина, что «ничего особенно не произошло». Подчеркивая, что поступок Каменева ничем не может быть оправдан, Свердлов вместе с тем отметил, что ЦК не имеет права исключать из партии, имея в виду, что для рассмотрения вопроса о партийности членов ЦК нужно созвать Пленум Центрального Комитета.
– Решение ЦК по вопросу о выступлении состоялось. Я здесь от имени Центрального Комитета партии и никому не позволю отменять его решения. Мы собрались не для того, чтобы обсуждать принятое ЦК решение. Вопрос должен быть разрешен сейчас, — Свердлов словно рубил топором каждое слово. — Собрание достаточно авторитетно и должно дать ответ и на заявление Ленина, и на заявление Каменева о выходе из ЦК. Отставка Каменева должна быть принята.
Свердлов тут же собственноручно записал в протокол постановление ЦК: «Вменяется в обязанность Каменеву и Зиновьеву не выступать ни с какими заявлениями против решений ЦК и намеченной им линии работы».
Начался тот период, который больше всего нравился Свердлову – подготовка к захвату власти. Главное – не упустить момент и не дать себя обойти на вираже Ленину. А вот здесь Свердлов слегка недооценил старого революционера и подпольщика. Но понял он это не сразу.
В Смольном было установлено непрерывное дежурство членов комитета. Свердлов организовал связь Военно-революционного комитета с районными Советами и воинскими частями Петрограда и окрестностей. В Смольном находились сорок семь связных и посыльных кавалерийских и технических частей и флотских экипажей, готовые в любой момент вызвать свои части по приказу ВРК. В стол донесений поступали доклады из районов и частей о положении дел на местах. «Служба связи», организованная Свердловым, давала возможность Центральному Комитету партии и органам восстания зорко наблюдать за врагом и в нужный момент, в нужном месте бросить все силы для достижения победы.
Свердлов вел учет всех делегатов-большевиков, прибывавших в Петроград на II съезд Советов, и немедленно включал их в работу. 21 октября Центральный Комитет поручил Свердлову и Сталину руководство работой большевистской фракции съезда. На этом же заседании Ленину было поручено подготовить к съезду Советов тезисы по вопросам о земле, о войне, о власти, Свердлову — регламент работы съезда.
Назначение комиссаров в части гарнизона вызвало переполох в лагере законных властей. Командующий Петроградским военным округом полковник Полковников издал приказ не допускать комиссаров ВРК в части. Однако приказы командующего уже не исполнялись. А его самого ждал новый удар.
Днем ВРК официально известил командующего Петроградским военным округом, что комиссары будут осуществлять также охрану военных заводов и складов и производить контроль над выдачей оружия и боеприпасов. А поздним вечером 21 октября представители ВРК Мехоношин, Садовский и Лазимир заявили командующему округом полковнику Полковникову, что они уполномочены осуществлять контроль и над всеми распоряжениями штаба. Все приказы, заявила делегация ВРК, должны скрепляться подписью одного из комиссаров, без такой подписи приказы не будут считаться действительными. Полковников отказался допустить комиссаров к исполнению их революционных обязанностей.
Поздно ночью представители ВРК вернулись в Смольный и тотчас же явились с докладом к Свердлову. Тут же было составлено обращение ко всем солдатам гарнизона, в котором говорилось: «Порвав с организованным гарнизоном столицы, штаб становится прямым орудием контрреволюционных сил». Обращение возлагало на солдат гарнизона охрану революционного порядка, призывало к бдительности, дисциплине и исполнению приказов только Военно-революционного комитета. «Революция в опасности. Да здравствует революционный гарнизон!» — заканчивалось обращение.
22 октября Свердлов вызвал в Смольный делегата II съезда от Кронштадта Ивана Флеровского. Яков Михайлович помнил этого высокого сухощавого человека с твердо очерченным волевым лицом, когда он с трибуны VI съезда партии рассказывал о Кронштадте. Большевик с пятого года, Флеровский прошел школу подпольной работы, тюрьмы и сибирской ссылки. После Апрельской конференции Свердлов направил Ивана Флеровского в Кронштадт. Вскоре тот возглавил большевистскую фракцию в Совете города-крепости.
— Тебе нужно немедленно вернуться в Кронштадт, — сказал Свердлов Флеровскому. — События назревают быстро, и каждому надо быть на своем месте, ждать сигнала.
Через три дня Флеровский во главе отрядов кронштадтских моряков вернулся в Петроград.
Утром 24 октября Свердлов был на заседании Центрального Комитета, когда пришло срочное сообщение, что в 5 часов 30 минут утра юнкера напали на помещение типографии «Рабочего пути» на Кавалергардской улице и учинили там разгром, конфисковали 8 тысяч экземпляров отпечатанного номера. Это означало, что Временное правительство решило перехватить инициативу и в ночь на 24 октября арестовать Военно-революционный комитет и разгромить большевистские центры.
ЦК тут же принимает решение немедленно отправить в типографию охрану и обеспечить своевременный выпуск очередного номера газеты. Наблюдение за всеми действиями и распоряжениями Временного правительства поручено Свердлову. По предложению Свердлова принимается решение поручить Бубнову связь с железнодорожниками. Дзержинскому поручается почта и телеграф. Милютину — вопросы продовольствия. Было решено устроить в Петропавловской крепости запасной штаб и Свердлову поручить поддерживать постоянную связь с крепостью.
3.
С самого утра вторника 24 октября 1917 года жители Петрограда были взбудоражены расклеенными на стенах и заборах, а также разбрасываемыми по улицам листовками. Любопытные останавливались и читали:
«К населению Петрограда!
Граждане! Контрреволюция подняла свою преступную голову. Корниловцы мобилизуют силы, чтобы раздавить Всероссийский съезд Советов и сорвать Учредительное собрание. Одновременно погромщики могут попытаться вызвать на улицах Петрограда смуту и резню.
Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов берет на себя охрану революционного порядка от контрреволюционных и погромных покушений.
Гарнизон Петрограда не допустит никаких насилий и бесчинств. Население призывается задерживать хулиганов и черносотенных агитаторов и доставлять их комиссарам Совета в близлежащую войсковую часть. При первой попытке темных элементов вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу, преступники будут стерты с лица земли.
Граждане! Мы призываем вас к полному спокойствию и самообладанию.
Военно-революционный комитет при Петроградском
Совете рабочих и солдатских депутатов».
По всему чувствовалось: назревало что-то грозное, роковое. Гораздо более ужасное, нежели в феврале.
На улице дул сырой промозглый ветер. Холодная грязь просачивалась в обувь даже сквозь подметки. Две роты юнкеров, мерно печатая шаг, прошли вверх по Морской улице. Их ряды стройно колыхались в такт шагам. Они пели старую солдатскую песню царских времен. По улицам разъезжали конные милиционеры, вооруженные револьверами, упрятанными в новенькие блестящие кобуры.
С рассветом, как всегда, начали свое ленивое шествие по улицам трамваи, облепленные снаружи штатскими и военными в самых разнообразных, а порой и весьма заманчивых позах. Вдоль стен домов и заборов стояли рядами дезертиры, одетые в военную форму и торговавшие папиросами и семечками.
По всему Невскому в густом тумане толпы народа с боем разбирали последние выпуски газет или собирались у афиш, пытались разобраться в призывах и прокламациях, которыми были заклеены все стены. Здесь были прокламации ЦИК, крестьянских Советов, нескольких социалистических партий, армейских комитетов. Все угрожали, умоляли, заклинали рабочих и солдат сидеть дома, поддерживать правительство.
Какой-то броневик все время медленно двигался взад-вперед, завывая сиреной. На каждом углу, на каждом перекрестке собирались густые толпы. Горячо спорили солдаты и студенты. Город был настроен нервно и настораживался при каждом резком шуме.
Так всегда бывало в Петрограде перед беспорядками.
Смольный институт для благородных девиц был превращен большевиками в свой штаб. Уже практически неделю попасть туда было не так-то просто. У внешних ворот стояла двойная цепь часовых, а перед главным входом тянулась длинная очередь людей, ждавших пропуска. В Смольный пускали по четыре человека сразу, предварительно установив личность каждого и узнав, по какому делу он пришел. Выдавались пропуска, но их система менялась по нескольку раз в день, потому что шпионы постоянно ухитрялись прорываться в здание.
В то утро Лев Давидович Троцкий, должен был, как и все остальные члены Центрального Комитета РСДРП(б), перебраться в Смольный с тем, чтобы не покидать его до самой победы вооруженного восстания, в которой большевики были уверены. Но ему пришлось задержаться у внешних ворот. Он забыл пропуск. Троцкий рылся по карманам, тщетно пытаясь найти бумагу, а часовой раздраженно поторапливал его, заявляя, что ему не хватит смены возиться с каждым по стольку времени.
– Неважно! – сказал наконец Троцкий, плюнув на поиски. – Вы меня знаете. Моя фамилия Троцкий.
– Где пропуск? – упрямо твердил часовой. – Прохода нет, никаких я фамилий не знаю.
– Да я председатель Петроградского Совета.
– Ну, – отвечал солдат, – уж если вы такое важное лицо, так должна же у вас быть хотя бы маленькая бумажка.
Троцкий на удивление был весьма терпелив и спокоен.
– Пропустите меня к коменданту, – попросил он.
Солдат заколебался, потом тихо заворчал:
– Нечего беспокоить коменданта ради всякого приходящего.
В этот момент мимо проходил разводящий, заинтересовавшийся этим довольно долгим диалогом. Кивком головы часовой подозвал его. Троцкий объяснил подошедшему суть дела и закончил:
– Моя фамилия Троцкий.
– Троцкий? – почесал затылок разводящий. – Слышал я где-то это имя... Ну ладно, проходите, товарищ.
Троцкий решительным шагом направился в кабинет, который занимал Свердлов. Вошел, глянул на соратника сквозь линзы очков своими колючими глазами, и Свердлов сразу понял, что Троцкий чем-то недоволен.
– Что случилось, Лев Давидович?
– Представляете, Яков Михайлович, меня пускать в Смольный не хотели.
– Так у вас же пропуск…
– Да забыл я взять пропуск. Назвал охраннику свою фамилию, а он даже не знает, кто я такой.
– Что вы хотите, товарищ Троцкий, от этой черни? А то, что охрана строга, это хорошо. Это мое распоряжение. Не хочу, чтобы в такой важный момент в Смольном оказались лишние люди. Нам сначала нужно взять власть. А потом взять эту власть в свои руки. Не так ли?
Взгляды обоих встретились, и они друг друга прекрасно поняли. Два Д пролетарской революции (дьявол, Свердлов, и демон, Троцкий) не желали делить власть ни с кем третьим.
– Некоторое время назад я отправил к Старику Крупскую с запиской, а Фофановой строго-настрого приказал не выпускать Ильича.
Однако, ситуация неожиданно несколько вышла из-под их контроля.
4.
Всю ночь с 23 на 24 октября Александр Федорович Керенский, министр-председатель Временного правительства и одновременно Верховный главнокомандующий вооруженных сил, провел в Главном штабе, что напротив Зимнего дворца. Он писал приказ за приказом, стремясь защитить Петроград от надвигавшейся революционной грозы, для чего вызывал из пригородов воинские части, верные правительству.
Он приказал всем владельцам автомобилей доставить их в распоряжение штаба под угрозой «всей строгости законов». Запретил всякие выступления «под страхом предания суду за вооруженный мятеж». Приказал войскам не исполнять приказов, «исходящих от различных организаций». И, наконец, написал приказ, где строжайше приказывал исполнять приказы штаба Петроградского военного округа, указав, что «при штабе находятся комиссары ЦИК и, поэтому, неисполнение приказов будет считаться дезорганизацией и распылением революционного гарнизона...».
Керенский постоянно давил на командующего Петроградским военным округом полковника Полковникова, обвиняя того в бездействии. Министр-председатель ошибался. Полковников далеко не бездействовал. Он также писал и рассылал приказ за приказом. И порою, его приказы были более предусмотрительны, нежели указания самого главы правительства. К Петрограду незаметно стягивались самые надежные и преданные Временному правительству полки, выбранные из разбросанных по всему фронту дивизий. В Зимнем дворце расположилась юнкерская артиллерия. На улицах впервые с дней Июльского восстания появились казачьи патрули. В 1 час 55 минут из Царского Села был вызван полк «увечных воинов», в 3 часа 15 минут – 1-я рота 2-й Петергофской школы прапорщиков, а в 4 часа 30 минут – батарея гвардейской конной артиллерии из Павловска. Одновременно с этим по телефону был вызван 1-й Петроградский женский батальон из Левашова.
Впрочем, из всех частей, вызванных в эту ночь, прибыл только Ударный женский батальон под командованием Георгиевского кавалера, поручика Марии Бочкаревой. Остальные либо отказались, либо были задержаны постановлениями местных Советов. Свыше тысячи «ударниц» выстроились для парада, как и было сказано, перед Зимним дворцом. Но когда они узнали, что цель вызова – защита Временного правительства, то единодушно потребовали отправки обратно, в Левашово. С трудом удалось удержать лишь одну полуроту в составе 136 человек, сказав им, что завтра они будут отправлены в Волкову деревню на охрану бензиновых складов Нобеля. «Ударницы» разместились на первом этаже Зимнего дворца, справа от Комендантского подъезда, в бывших квартирах царского министерства двора.
Ночью 21 октября члены ВРК – Лазимир, Мехоношин и Садовский – явились в Генштаб к командующему Петроградским военным округом Полковникову. От имени ВРК Садовский заявил, что отныне «все приказы командующего должны скрепляться подписью одного из комиссаров, а без них приказы будут считаться недействительными…». На это полковник Полковников ультимативно заявил:
– Мы знаем только ЦИК, мы не признаем ваших комиссаров. Если они нарушат закон, мы их арестуем.
И тут же подписал очередной приказ:
«Приказываю всем частям и командам оставаться в занимаемых казармах впредь до получения приказа из штаба округа.
Всякие самостоятельные выступления запрещаю.
Все офицеры, выступившие помимо приказа своих начальников, будут преданы суду за вооруженный мятеж.
Категорически запрещаю исполнение войсками каких-либо приказов, исходящих из различных организаций...».
Но почва уходила из-под ног Временного правительства. Автомобилей после приказа Керенского не только не прибавилось, но стали загадочно исчезать даже те, которые уже стояли у ворот Главного штаба. Хотя на подступах к нему, на углу Морской улицы и Невского проспекта отряды солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, останавливали все частные автомобили, высаживали из них седоков и направляли машины к Зимнему дворцу. На все это с любопытством глядела большая толпа. Никто не знал, за кого эти солдаты – за Временное правительство или за Военно-революционный комитет. У Казанского собора происходило то же самое. Автомобили отправлялись оттуда вверх по Невскому.
Вдруг появилось пять-шесть матросов, также вооруженных винтовками. Взволнованно смеясь, они вступили в разговор с двумя солдатами. На их матросских бескозырках были надписи «Аврора» и «Заря свободы».
– Кронштадт идет! – крикнул один из этих матросов.
В Малахитовом зале Зимнего дворца Керенский срочно созвал министров, которые дремали по разным комнатам. Он предложил издать постановление о привлечении к суду членов Военно-революционного комитета за издание телефонограммы от 22 октября о неподчинении штабу округа, снова взять под стражу тех большевиков-участников событий 3-5 июля, которые были освобождены под залог в сентябре. А главное – закрыть большевистские газеты «Рабочий путь» и «Солдат». Для придания видимости объективности решено было закрыть одновременно и две черносотенные бульварные газетенки «Новая Русь» и «Живое слово».
Более часа он уговаривал членов, Предпарламента в надежде получить от них неограниченные полномочия для решительной борьбы с большевиками. Ссылаясь на статью Ленина «Письмо к товарищам», в которой тот призывал рабочих, солдат и крестьян к вооруженному выступлению против Временного правительства, Керенский указывал на предательский характер большевистских приготовлений. Он доказывал, что своими действиями большевики способствуют «не пролетариату Германии… а правящим классам Германии, открывают фронт русского государства перед бронированным кулаком Вильгельма и его друзей…
– С этой кафедры я квалифицирую такие действия русской политической партии как предательство и измену Российскому государству… В настоящее время, когда государство от сознательного и бессознательного предательства погибает и находится на грани гибели, Временное правительство, и я в том числе, предпочитает быть убитым и уничтоженным, но жизнь, честь и независимость государства не предаст…
В заключение Керенский сказал:
– Я пришел, чтобы призвать вас к бдительности для охраны завоеваний свободы многих поколений, многими жертвами, кровью и жизнью завоеванных свободным русским народом… В настоящее время элементы русского общества, те группы и партии, которые осмелились поднять руку на свободную волю русского народа, угрожая одновременно с этим раскрыть фронт Германии, подлежат немедленно решительной и окончательной ликвидации… Я требую, чтобы сегодня же Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания.
Выступившие в прениях от имени партии кадетов, части эсеров, казачьей фракции, кооперативного движения и других политических организаций поддержали главу Временного правительства, понимая, что в условиях войны, когда на карту поставлена судьба государства, нереально и даже безрассудно ставить вопрос и требовать от правительства немедленно приступить к проведению социально-экономических реформ. В выступлениях депутатов содержались и замечания в адрес правительства, которое, по их мнению, допускало в отношении экстремистских действий и намерений большевиков «попустительство», не принимало решительных мер по их обузданию.
Кадеты совместно с кооперативным движением представили резолюцию, в целом поддерживающую правительство. В несколько жестких тонах, но содержащую кредит доверия правительству, казачья фракция внесла на рассмотрение свою резолюцию.
Речь главы Временного правительства подверглась объективной критике. Особо остро она прозвучала в выступлениях левого эсера Камкова и лидеров меньшевиков-интернационалистов Мартова и Дана. Мартов упрекнул Керенского за то, что тот своими выпадами и действиями против черни может вызвать гражданскую войну.
– Демократия должна заявить, что никакой поддержки правительство от нее не получит, если оно не даст немедленных гарантий реализации насущных нужд народа. Репрессии не могут заменить необходимости удовлетворения нужд революции. Должно быть сделано заявление, что Россия ведет политику немедленного мира, что земельные комитеты получат в свое распоряжение подлежащие отчуждению земли и что демократизация армии не будет приостановлена. Если такие заявления невозможны для правительства в его нынешнем составе, то оно должно быть реорганизовано.
Однако Керенский стоял на своем. Опираясь на определенные силы в Предпарламенте, он выражал уверенность, что ему удастся получить поддержку и сконцентрировать военные силы, необходимые для подавления большевистского заговора.
Но лишь последнее предложение Керенского (о закрытии газет) не встретило возражений. Что же касается арестов, то министры высказали опасения, как бы они не вызвали вооруженных протестов и не спровоцировали начало выступления.
– Именно этого я и желаю, – слишком самоуверенно ответил Керенский, – ибо сил у Временного правительства достаточно, чтобы разгромить любое уличное выступление.
В конечном итоге, одобрив в принципе аресты членов ВРК, правительство все же воздержалось от рекомендаций немедленно привести их в действие. А если бы не отказалось? Ведь на дворе пока еще было 24 октября, и Ленин в Смольном отсутствовал. Но что бы сделал даже Ленин без арестованных ближайших соратников? Ведь его тогда еще даже в лицо почти не знали.
Покидая дворец, Керенский был убежден, что спустя несколько часов получит решительную поддержку со стороны Предпарламента. Но он просчитался: 123 голосами – «за», 102 – «против», при 26 воздержавшихся Предпарламент отказал в доверии правительству Керенского.
На Невском проспекте юнкера задерживали рабочих. Казаки пытались неудачно развести Литейный и Троицкий мосты. Оружие из арсенала выдавалось с прежней интенсивностью. Петропавловская крепость по-старому кишела людьми.
В Зимний дворец из Главного штаба вернулся Керенский. Ему, как Верховному главнокомандующему и в связи с увольнением в отставку три дня назад военного министра Александра Верховского, было поручено Временным правительством организовать при Главном штабе надлежащее военное командование, не стесняясь, если бы это понадобилось по условиям момента, произвести необходимые личные перемены. Были высказаны мнения относительно отдельных лиц в Главном штабе. Однако Керенский доложил министрам, что все в штабе и гарнизоне налажено и что он не нашел нужным произвести какие-либо перемены лиц. Главные и руководящие обязанности в военном отношении были возложены на полковника Полковникова и генерала Багратуни. Каждые четверть часа чины штаба докладывали ему о настроении Петроградского гарнизона.
Перед тем, как снова покинуть Зимний, министр-председатель распорядился удалить из дворца всех женщин. Чем было вызвано это распоряжение, никто не знал. Но оно произвело панику. Зимний дворец очень быстро опустел.
Керенский позвонил министру юстиции и обер-прокурору Временного правительства Малянтовичу.
– Павел Николаевич! Почему до сих пор не пойман Ленин?
– Ищем, Александр Фёдорович! Кажется, уже напали на след, – ответил министр.
Интересная штука – матушка-история. Порою так переплетает судьбы совершенных антагонистов, что просто диву даешься. Нынче Керенский никак не может найти Ульянова-Ленина, а всего лишь каких-то тридцать лет тому отец Александра Фёдоровича, Фёдор Александрович Керенский, попечитель гимназии в Симбирске, где учился позже и сам будущий Председатель Временного правительства, собственноручно вручал золотую медаль выпускнику этой гимназии Володе Ульянову, младшему брату народовольца-цареубийцы Александра Ульянова.
Да и Павел Николаевич Малянтович оказался тесно связанным (пусть и опосредованно) с большевиками в бытность свою работы адвокатом. В начале своей карьеры Малянтович был помощником присяжного поверенного у самого Плевако. Став же адвокатом, Павел Николаевич быстро завоевал известность в России участием в громких политических процессах. По просьбе Максима Горького, он защищал сормовских рабочих, среди которых был Петр Заломов, прототип Петра Власова, героя горьковского романа «Мать», членов большевистской фракции Думы, участников восстания на крейсерах «Азов» и «Очаков».
Особенно интересным было дело о ста тысячах рублей, завещанных в 1906 году промышленником Саввой Морозовым большевикам. Малянтович не только блестяще выиграл это дело, но и с риском для карьеры (партия ведь была нелегальной, значит охранка пыталась выяснить, куда уйдут эти деньги) получил всю сумму по доверенности, выданной ЦК РСДРП, и передал их в целости и сохранности большевику Леониду Красину.
Кстати, чрезвычайно интересен и еще один факт биографии Малянтовича. До революции 1917 года в его юридической конторе, среди прочих, служили эсер Александр Фёдорович Керенский (тот самый!) и меньшевик Андрей Януарьевич Вышинский (тоже тот самый, ставший в тридцатых-сороковых годах генеральным прокурором СССР, а в июле 1917 года, будучи в должности комиссара милиции Якиманского района Москвы, подписавший приказ по району о розыске и аресте скрывавшихся от правосудия большевистских лидеров Владимира Ленина и Григория Зиновьева).
19 октября 1917 года Малянтович предписал прокурору судебной палаты сделать немедленно распоряжение об аресте Ленина. Прокурор судебной палаты, во исполнение этого распоряжения, обратился к главнокомандующему войсками Петроградского военного округа с просьбой приказать подведомственным ему чинам оказать содействие гражданским властям в производстве ареста и о доставлении Ленина, в случае задержания его военными властями, судебному следователю по особо важным делам П.А. Александрову.
История эта имела продолжение после прихода к власти большевиков. 26 октября многих членов Временного правительства арестовали и препроводили в Петропавловскую крепость, Павла Николаевича Малянтовича по личному распоряжению Ленина на следующий день выпустили на свободу. Более того, Предсовнаркома собственноручно подписал и лично вручил Малянтовичу охранную грамоту, которой предписывалось не только не трогать его, но и не ущемлять жилищных прав (адвокат жил с семьей на Пречистенке в семикомнатной квартире). Видимо, здесь свою роль сыграли те самые, удачно проведенные Малянтовичем в начале века процессы. Впрочем, никакая охранная грамота не помогла Малянтовичу в годы сталинских репрессий – в январе 1940 года после скорого суда его расстреляли. Причем, пока старый, больной, измученный пытками Малянтович ждал своей участи в камере смертников, его обезумевшая от горя жена писала отчаянные письма «милейшему Андрею Януарьевичу». Разумеется, эти письма остались безответными.
Спустя некоторое время Керенского в Главном штабе посетили представители американской миссии Красного Креста миллионер Томпсон и полковник Роббинс. Они настоятельно рекомендовали министру-председателю безотлагательно выступить в роли миротворца и немедленно издать указы о мире и о земле. Чтобы что-нибудь ответить, Керенский пообещал подумать над их словами. Но занимало его другое: он с минуты на минуту ожидал, что разрыв отношений между правительством и Военно-революционным комитетом вызовет отпор со стороны последнего.
5.
Ленин пристально следил за событиями в столице. Действия ВРК приободрили его. Однако поступившие вечером 23 октября новые известия привели его в яростное состояние. Первое известие представляло собой резолюцию Петроградского Совета, которую приняли по докладу Антонова-Овсеенко на пленарном заседании. В нем говорилось: «Петроградский Совет констатирует, что благодаря энергичной работе ВРК связь Петроградского Совета с революционным гарнизоном упрочилась, и выражает уверенность, что только дальнейшей работой в этом же направлении будет обеспечена возможность свободной и беспрепятственной работы открывающегося Всероссийского съезда Советов».
Но еще больше встревожило Ленина заявление ВРК о том, что он принимает ультиматум командующего Петроградским округом и отменяет свое заявление, сделанное в Генштабе 22 октября. Об этом «компромиссе» между Петроградским военным командованием и ВРК писали все газеты, которые, как всегда, аккуратно приносила Ленину член Петросовета Маргарита Фофанова, ставшая связной между Лениным и Смольным. Именно на квартире под номером 41 этой тридцатичетырехлетней женщины на ул. Сердобольской, д. 1/92 и прятался Ленин от ищеек Керенского. Квартира ее была настолько законспирирована, что приходить к ней могли только два человека – жена Ленина Надежда Крупская и член ЦК финн Эйно Рахья, который и привел некоторое время назад Ленина сюда, на квартире которого Ленин одно время скрывался, будучи в Финляндии, и который иногда выполнял функции сопровождающего, если Ленину нужно было перемещаться по городу (на митинг ли, на совещание ЦК или ВРК). Самому же Ленину было строжайше запрещено (по инициативе Свердлова) покидать квартиру в одиночестве.
Не обрадовали Ленина и итоги заседания ЦК, которое состоялось 24 октября. В сущности, члены ЦК обсудили только четыре вопроса: одобрили отправку роты солдат Литовского полка на защиту типографии «Труд»; приняли решение о создании запасного штаба в Петропавловской крепости на случай, если Смольный будет атакован и захвачен правительственными войсками; назначили ответственных за установление связей с железнодорожниками (Бубнова); с почтово-телеграфными служащими (Дзержинского); работниками продовольственного снабжения (Милютина); установление политических связей с левыми эсерами было возложено на Каменева и Берзина. Что же касается главного вопроса – вопроса о власти, то его члены ЦК опустили, отложив его до съезда Советов, хотя ряд членов ЦК, сторонников Ленина, выступал за немедленное восстание.
На этом настаивал Троцкий, выступавший перед большевиками, прибывавшими в столицу в качестве делегатов:
– Мы не отклоняемся ни вправо, ни влево. Наша линия диктуется самой жизнью. Мы крепнем с каждым днем. Наша задача, обороняясь, но постепенно расширяя сферу нашего влияния, подготовить твердую почву для открывающегося завтра съезда Советов. Завтра выявится настоящая воля народа...
Это раздражало рвущегося в бой Ленина. Дважды (днем и вечером) он отправлял Фофанову в ЦК с письмами, в которых просил разрешения на приход в Смольный. И оба раза ему отказывали. Очевидно, здравомыслящие члены ЦК понимали, чем может обернуться его приход. Прочитав вторую записку с отказом, Ленин смял ее, швырнул на пол и сквозь зубы зло произнес:
– Сволочи!
Затем немного походил по комнате и добавил:
– Я их не понимаю. Чего боятся эти багдадские ослы? Ведь только позавчера Подвойский докладывал и убеждал меня, что такая-то военная часть целиком большевистская, что другая тоже наша. А теперь вдруг ничего не стало. Спросите, есть ли у них сто верных солдат или красногвардейцев с винтовками, мне больше ничего не надо. Я сам низложу Керенского.
Ленин никогда не выбирал выражений, особенно в минуты раздражения. Но он не
понимал главного: рабочие не хотели ценой своей жизни завоевывать ему власть. А уж крестьяне тем более. На каждом углу он кричал о защите их интересов и в то же время настоятельно требовал отменить частную собственность. Потому и не удивительно, что он не находил широкой поддержки даже в среде большевиков, а уж о крестьянах и говорить нечего.
Вечером 24 октября председатель Центробалта Павел Дыбенко получил от Антонова-Овсеенко шифрованную телеграмму: «Высылайте устав», что означало: «Направляйте в Петроград миноносцы». Через несколько часов Дыбенко позвонил член ВРК Баранов и спросил:
– Можем ли надеяться на своевременную поддержку?
– Миноносцы выйдут на рассвете, – ответил Дыбенко.
После получения телеграммы от Антонова-Овсеенко было созвано экстренное заседание комитетов 25 судов, Свеаборгского флотского полуэкипажа, береговой роты минной обороны, совместно с ЦК Балтийского флота, дислоцированного в Гельсингфорсе. В расплывчатой резолюции заседания выражалась готовность «твердо стоять на передовых позициях, занятых Балтийским флотом на защите интересов демократических организаций. По первому зову Центробалта идти и победить или умереть…».
Одновременно подготовительная работа проводилась и в некоторых пехотных подразделениях, находящихся под номинальным влиянием большевиков: в приказе 106-й пехотной дивизии 42-го армейского корпуса был приведен текст телеграммы председателя комитета корпуса. В нем говорилось: «На общем собрании Армейского Комитета Выборгского Совета, полковых и ротных комитетов Выборгского гарнизона образован объединенный комитет… для поддержания съезда Советов в Петрограде, собраться которому мешают контрреволюционные элементы своими выступлениями. Комитет просит войска 42-го армейского корпуса сохранить спокойствие и быть готовыми выступить на защиту революции по зову Комитета. О ходе событий Комитет будет сообщать всем частям корпуса по телеграфу».
Тревожная и нервозная обстановка царила на квартире Фофановой вечером 24 октября. Между тем, Ленин у Фофановой метался из угла в угол, затем сел и быстро написал воззвание к рядовым большевикам. Этим он хотел воздействовать на членов ЦК и ВРК, призывая их низложить и арестовать Временное правительство до открытия съезда Советов: «Надо, чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью».
– Маргарита Васильевна, прошу вас срочно передать эту записку Надежде Константиновне, – Ленин вручил воззвание хозяйке квартиры. – Пусть она немедленно доставит это в Смольный. Скажите, что это архиважно!
При этом Ленин решил пойти ва-банк. Дальше находиться в безвестности он уже не мог. Зная, что через пару часов должен прийти Эйно Рахья, Ленин стал гримироваться: надел парик, повязал щеку платком, будто у него болели зубы, надел кепку и пальто. Дождавшись Рахью, он написал Фофановой лаконичную записку: «Ушел туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил…».
Рахья, правда, долго сопротивлялся и уговаривал Ленина не ходить в Смольный:
– На улицах увеличены наряды полиции и разъезды казаков. И вообще очень неспокойно. Идут сплошные проверки.
– Вот и замечательно! Значит на нас меньше будут обращать внимания, – сказано это было таким тоном, что Эйно Рахья больше не стал возражать.
Тем временем в самом Смольном беспрерывно шло заседание ЦК РСДРП(б) и ВРК. То и дело выступал Лев Троцкий, председатель Петроградского Совета.
– Нас спрашивают, – говорил Троцкий, продолжая гнуть свою линию по оттягиванию восстания до открытия II съезда Советов, – собираемся ли мы устроить выступление? Я могу дать ясный ответ на этот вопрос. Петроградский Совет сознает, что наступил наконец момент, когда вся власть должна перейти в руки Советов. Эта перемена власти будет осуществлена Всероссийским съездом. Понадобится ли вооруженное выступление – это будет зависеть от тех, кто хочет сорвать Всероссийский съезд.
Пользуясь отсутствием Ленина и используя весь свой огромный, почти непререкаемый авторитет лидера, Троцкий говорил в данном случае от имени партии, пренебрегши требованием Ленина начать восстание прежде, чем откроется Второй Всероссийский съезд Советов. Троцкого слушали внимательно и с уважением. Он, тем временем, продолжал:
– Нам ясно, что наше правительство, представленное личным составом временного кабинета, есть правительство жалкое и бессильное, что оно только ждет взмаха метлы истории, чтобы уступить свое место истинно народной власти. Но мы еще теперь, еще сегодня пытаемся избежать столкновения. Мы надеемся, что Всероссийский съезд Советов возьмет в руки власть, опирающуюся на организованную свободу всего народа. Но, если правительство захочет использовать то краткое время – 24, 48 или 72 часа, которое еще отделяет его от смерти, для того, чтобы напасть на нас, то мы ответим контратакой. На удар – ударом, на железо – сталью!
Троцкий был благоразумным политиком и, желая в первое время обойтись малой кровью, он тайно вступил в переговоры с лидерами меньшевиков Фёдором Даном и Александром Гоцем о совместном приходе к власти мирным путем до Учредительного собрания, свергнув исчерпавшее себя Временное правительство. Меньшевики на переговоры пошли, но и они преследовали в этом случае свои цели.
А в это время к Петрограду подходили два миноносца, посланные из Гельсингфорса Центробалтом, выполняя директиву Антонова-Овсеенко. Председатель Центробалта Павел Дыбенко послал корабли под предлогом «приветствия» собиравшемуся II Всероссийскому съезду Советов.
«Приветствие» это было весьма кстати для большевиков, поскольку в штабе ВРК стало известно, что Временное правительство привело в боевое состояние все военные училища столицы и стало стягивать к Петрограду юнкеров из Петергофа, Гатчины, Ораниенбаума, Павловска и даже из Киева. Охрана Зимнего дворца была усилена также юнкерскими отрядами Михайловского и Павловского военных училищ. Матросы крейсера «Аврора» и 2-го Балтийского флотского экипажа, охранявшие до того Зимний, отказались от такой чести и были заменены юнкерами. Кроме того, в Зимний ввели взвод артиллерии из Михайловского артиллерийского училища. На Дворцовую площадь к самому Зимнему были стянуты английские броневики с английской же прислугой. Керенский потребовал от Ставки Верховного главнокомандующего, располагавшейся в Могилёве, скорейшего продвижения корпуса, который еще ранее предназначался для разгрома революционного Петрограда.
В коридоре Мариинского дворца, где должно было начаться заседание Совета Российской республики или, говоря иначе, предпарламента Временного правительства, американский журналист-социалист Джон Рид столкнулся лицом к лицу с невысоким человеком с крысиным лицом и в изящном сюртуке. Это был профессор Шацкий, один из лидеров кадетской партии. Они поздоровались, как старые знакомые, и Рид без обиняков спросил:
– Что вы думаете, господин Шацкий, о большевистском выступлении, о котором столько говорят?
Шацкий пожал плечами и усмехнулся.
– Это скоты, сволочь! Они не посмеют, а если и посмеют, то мы им покажем!.. С нашей точки зрения, это даже неплохо, потому что они провалятся со своим выступлением и не будут иметь никакой силы в Учредительном собрании...
В Учредительном собрании, созванном в начале 1918 года, большевики, действительно, не имели никакой силы. Потому что вся их сила была сосредоточена за пределами этого собрания...
Шацкий оживился, глаза его загорелись. Он взял Рида под руку и под размеренное вышагивание по длинному коридору разоткровенничался:
– Но, дорогой сэр, позвольте мне вкратце обрисовать вам мой план организации нового правительства, который будет предложен Учредительному собранию. Видите ли, я – председатель комиссии, образованной Советом республики совместно с Временным правительством для выработки конституционного проекта. У нас будет двухпалатное законодательное собрание, такое же, как у вас, в Соединенных Штатах. Нижняя палата будет состоять из представителей мест, а верхняя – из представителей свободных профессий, земств, кооперативов и профессиональных союзов...
Несмотря на две бессонные ночи, в Мариинский дворец приехал министр-председатель Временного правительства Александр Керенский с твердым намерением выступить перед депутатами Совета республики. Это было необходимо для него, ибо он хотел заручиться перед принятием крутых, беспощадных мер против ВРК поддержкой и одобрением этого высокого, демократического собрания. Выступал он долго, вложив в свою речь весь свой пыл.
– Временное правительство считает своей обязанностью охранять дарованные каждому гражданину права и свободы, осуществлять свои гражданские и политические права и поэтому остается, по-видимому, безучастным, несмотря на чрезвычайно резкие выступления, которые допускаются в печати, на митингах и собраниях. И в последнее время вся Россия и, в особенности, население столицы были встревожены и крайне обеспокоены теми открытыми призывами к восстанию, которые делались безответственной, отколовшейся от революционной демократии частью этой демократии... Я позволю себе для того, чтобы никто не мог упрекнуть Временное правительство в возведении на какую-либо партию неправильного обвинения или злостного измышления, процитировать здесь наиболее определенные места из ряда прокламаций, которые помещались разыскиваемым, но скрывающимся государственным преступником Ульяновым-Лениным в газете «Рабочий путь». В ряде прокламаций под заглавием «Письма к товарищам» данный государственный преступник призывал петербургский пролетариат и войска повторить опыт 3-5 июля и доказывал необходимость приступить к немедленному вооруженному восстанию...
Временный Совет Российской республики был образован после разгрома в сентябре 1917 года корниловского мятежа для усиления демократических институций. Но большевики с самого его открытия отказались от участия в работе Совета и их скамьи пустовали. Потому Керенский в своем последнем выступлении в качестве премьер-министра и мог свободно излагать свои мысли, не боясь, что его прервут.
– Одновременно с этими воззваниями происходит ряд выступлений других руководителей партии большевиков на собраниях и митингах, на которых они призывают к немедленному вооруженному восстанию. В особенности в этом отношении нужно отметить выступление председателя Совета рабочих и солдатских депутатов в Петрограде Бронштейна-Троцкого...
Мы имеем дело не столько с движением той или иной политической партии, сколько с использованием политического невежества и преступных инстинктов части населения; мы имеем дело с особой организацией, ставящей себе целью, во что бы то ни стало вызвать в России стихийную волну разрушения и погромов. При теперешнем настроении масс открытое движение в Петрограде неизбежно будет сопровождаться тягчайшими явлениями погромов, которые опозорят навсегда имя свободной России!
... После такого ряда открытых подготовительных действий и пропаганды восстания данная группа, именующая себя большевиками, приступила к его выполнению... Хотя было наличие всех данных для того, чтобы приступить немедленно к решительным и энергичным мерам, власть считала надобным дать сначала этим людям возможность осознать свою сознательную или бессознательную ошибку и представила срок для того, чтобы, если это была ошибка, от нее можно было свободно отказаться... Я вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно и, в нужный момент, более решительно. В настоящее время прошли все сроки, и мы того заявления, которое должно было бы быть в полках, не имеем, но имеется обратное явление, именно самовольная раздача патронов и оружия, а также вызов двух рот на помощь революционному штабу. Таким образом, я должен установить перед Временным Советом Российской республики полное, ясное и определенное состояние известной части населения Петрограда, как состояние восстания...
Организаторы восстания не содействуют пролетариату Германии, а содействуют правящим классам Германии, открывают фронт русского государства перед бронированным кулаком Вильгельма и его друзей... Для Временного правительства безразличны мотивы, безразлично, сознательно или бессознательно это, но, во всяком случае, в сознании своей ответственности я с этой кафедры квалифицирую такие действия русской политической партии как предательство и измену Российскому государству... Я становлюсь на юридическую точку зрения: мною предложено немедленно начать соответствующее судебное следствие, предложено также произвести соответствующие аресты...
Граждане! Я обращаюсь к вам и ко всему населению Российского государства не для того, чтобы призывать вас к обострению какой-либо войны, а чтобы призвать вас к бдительности. Я пришел сюда не с просьбой, а с уверенностью, что Временное правительство, которое в настоящее время защищает эту новую свободу, встретит единодушную поддержку всех, за исключением людей, не решающихся никогда высказать смело правду в глаза...
Временное правительство никогда не нарушало свободы граждан государства и их политических прав. Но в настоящее время Временное правительство заявляет, что те элементы русского общества, те группы и партии, которые осмеливаются поднять руку на свободную волю русского народа, угрожая одновременно с этим раскрыть фронт Германии, подлежат немедленной, решительной и окончательной ликвидации... Я прошу от имени страны – да простит мне Временный Совет Российской республики – требую, чтобы сегодня же, в этом дневном заседании Временное правительство получило от вас ответ, может ли оно исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания.
Оглушительные аплодисменты проводили бледного и задыхающегося министра-председателя и его офицерскую свиту.
Но эта речь почему-то взбесила лидера кадетской фракции Временного правительства.
– Неужели Керенский настолько туп, – воскликнул Павел Милюков, – что не понимает, что эти заявления нисколько не усиливают позиции ЦИКа Совета, и не ослабляют позиции большевиков? В действительности, они только лишают правительство в эту критическую минуту определенной и ясной собственной позиции и отнимают у него последних заступников, на которых оно могло бы еще опираться.
Наивные господа демократы надеялись на такую же законопослушность большевиков.
– Политика большевиков, играющих на народном недовольстве, демагогична и преступна, – вторил Милюкову один из лидеров правых социалистов-революционеров Гоц. – Но несомненно, что целый ряд народных требований до сих пор остается без удовлетворения... Вопросы о мире, о земле и о демократизации должны быть поставлены в такой форме, чтобы ни один солдат, рабочий или крестьянин не мог питать никакого сомнения в том, что правительство твердо и неуклонно стремится к действительному разрешению этих вопросов... Мы и меньшевики не желаем создавать министерский кризис, мы готовы всеми силами, до последней капли крови, защищать Временное правительство, но это только в том случае, если Временное правительство выскажется по всем этим жгучим вопросам теми точными и ясными словами, которых народ ожидает с таким нетерпением.
Не меньше был разгневан и лидер меньшевиков Юлий Цедербаум-Мартов:
– Слова министра-председателя, позволившего себе говорить о движении черни, когда речь идет о движении значительной части пролетариата, хотя бы и направленном к ошибочным целям, являются словами вызова гражданской войны.
Меньшевик Фёдор Дан, заменявший в те дни уехавшего в отпуск на родину, в Грузию, председателя ЦИК первого созыва Чхеидзе, восклицал:
– Для того, чтобы справиться с восстанием, надо выбить почву из-под ног большевизма. Необходимо ясное выступление и правительства, и Совета республики, выступление, в котором народ видел бы, что его законные интересы защищаются именно этим правительством и Советом республики, а не большевиками...
В результате бурной, но короткой дискуссии была принята Резолюция «Формулы перехода к очередным делам»:
1. Совет республики осуждает большевиков за подготовляемое вооруженное выступление, имеющее целью захват власти...
2. Совет Республики требует от Временного правительства осуществления мер, которые могут предотвратить восстание: немедленное издание декрета о передаче земли в ведение земельных комитетов; обращение к союзникам с предложением провозгласить условия мира и начать мирные переговоры...
3. Совет республики предлагает создать Комитет общественного спасения, который в контакте с Временным правительством должен бороться против возмущения народа...»
– Это вызов Временному правительству, – ознакомившись с Резолюцией, возмутился Керенский. – После такой резолюции правительство завтра же подаст в отставку.
– Мы все же просим вас довести текст резолюции до членов Временного правительства, – спокойно ответствовал Дан. – Мы осведомлены гораздо лучше вас, и вы преувеличиваете события под влиянием сообщений вашего реакционного штаба. Эта неприятная для самолюбия правительства резолюция большинства Совета республики чрезвычайно полезна и существенна для перелома настроения в массах и ее эффект уже сказывается, и отныне влияние большевистской пропаганды будет быстро падать.
Однако пока Дан подобным образом витал в небесах, на грешной земле России вооруженные отряды Красной гвардии занимали одно за другим правительственные здания.
– Большевики уже вступили с нами в переговоры, – продолжал Дан, – и изъявили готовность подчиниться воле большинства Советов, и мы завтра же предпримем все меры, чтобы потушить восстание, вспыхнувшее помимо нашего желания и без нашей санкции.
– Все предпринимаемые вами меры к подавлению восстания только раздражают массы и вообще вы своим вмешательством только мешаете представителям большинства Советов успешно вести переговоры с большевиками о ликвидации восстания, – поддержал Дана Гоц.
6.
Путь от Сердобольской улицы до Смольного института был неблизким и слишком рискованным, но вся надежда была на русский авось.
Город жил своей обычной жизнью. Ходили трамваи, торговали магазины, работали учреждения, гимназисты и студенты продолжали свое обучение. На центральных улицах гуляла оживленная публика. Но в воздухе уже пахло грозой. К вечеру буксирные катера доставили из Кронштадта баржу со снарядами. Они были быстро перегружены в корабельные погреба крейсера «Аврора». Караулы на борту были удвоены. Возле причала – у главных ворот Франко-Русского завода – у Калинкина моста расхаживали патрули.
На подходе к Литейному мосту Ленин и Рахья увидели группу солдат и красногвардейцев. Они стояли и никого не пропускали через мост. Рахья посоветовал Владимиру Ильичу не подходить к ним.
– Ничего, – ответил Ленин. – Где солдаты и красногвардейцы вместе, там нет опасности.
И быстро пошел вперед.
Подойдя к толпе, окружавшей красногвардейцев, они смешались с ней.
– Не вступайте в разговор, Владимир Ильич, – шепчет Рахья на ухо Ленину, – а не то пропадем.
На сей раз Ленин внял просьбе своего провожатого – он бочком, бочком и быстро зашагал через мост. Рахья за ним. Дойдя до середины моста, они заметили на другом конце его солдат Керенского. Это была также охрана, требовавшая у прохожих пропуска. Солдат окружили рабочие и вели с ними оживленный спор. Ленин, заметив рабочих, которых не пускали через мост, все-таки решил попытаться пройти. Они с Рахьей подошли к группе спорящих. Оказалось, солдаты требуют пропуска, а у большинства их не было.
– Пропусками нужно было запасаться в штабе! – твердили солдаты.
Рабочие были возмущены и отчаянно ругали их. Ленин с Рахьей воспользовались суматохой и прошмыгнули мимо часовых на Литейный проспект, потом свернули на Шпалерную улицу и направились к Смольному.
Они прошли уже порядочное расстояние по Шпалерной, когда навстречу им выехало два верховых юнкера артиллерийского училища. Юнкера направились к ним и, поравнявшись с ними, один из них скомандовал:
– Стой! Пропуска!
– Идите, я с ними сам разделаюсь, – шепнул Ленину Рахья и незаметно передал один из двух липовых пропусков.
Сам же Рахья нащупал в кармане пальто холодную рукоять револьвера.
– Пропуск! – повторил свое требование, обращаясь к Рахье, юнкер.
– Что еще за пропуск вам нужен? – в довольно грубой форме, на повышенных тонах ответил Рахья. – Человек с работы идет.
Юнкер тоже повысил голос. Ленин тем временем зашагал дальше. Рахья подумал, что, если только юнкера погонятся за ним, он будет стрелять. Но Рахье удалось своим вызывающим поведением отвлечь их внимание от Ленина. Один из всадников хотел было вытянуть финна нагайкой, но не решился. Поговорив о чем-то, они дали шпоры своим лошадям, и умчались, а Рахья пошел догонять Ленина.
– Я не думал, что у них все так гнило, – сказал Ленин догнавшему его спутнику.
Впрочем, гнильца была и у входа в Смольный. Иначе будущему вождю мирового пролетариата не удалось бы проникнуть внутрь здания.
Когда Рахья с Лениным дошли до Смольного, их в него не пустили так же, как раньше не пускали Троцкого. За время отсутствия Рахьи в Смольном, оказывается, поменяли мандаты делегатов Петроградского Совета. Вместо белых всем выдали мандаты красного цвета. Несмотря на это, Ленин сохранял удивительное спокойствие. Вера его в конечный успех революции была так глубока и непоколебима, что этот последний кордон, отделявший его от руководства штабом революции, казался бумажным. И вера эта, и спокойствие передались и Рахье. Смешавшись с толпой «белобилетников», Эйно поднял большой шум. В один момент толпа была взбудоражена и стала напирать на охрану. Та не выдержала напора, подалась в сторону, и толпа нахрапом хлынула внутрь. Подались за ней и Ленин со своим спутником. Рахья впереди, размахивая своим липовым пропуском, за ним Ленин, смеясь и приговаривая:
– Где наша не берет!
Они вошли в Смольный, поднялись на второй этаж, зашли в одну из комнат. Работа в Смольном пошла полным ходом...
Для Троцкого время до появления в Смольном Ленина было периодом его ораторского и организаторского триумфа. Он уже рассуждал о международной политике будущего советского правительства:
– Первым нашим актом будет призыв к немедленному перемирию на всех фронтах и к конференции всех народов для обсуждения демократических условий мира. Степень демократичности мирного договора будет зависеть от степени революционной поддержки, которую мы встретим в Европе. Если мы создадим здесь правительство Советов, это будет мощным фактором в пользу немедленного мира во всей Европе, ибо правительство обратится с предложением перемирия прямо и непосредственно ко всем народам через головы правительств. В момент заключения мира русская революция всеми силами будет настаивать на принципе «без аннексий и контрибуций, на основе свободного самоопределения народов» и на создании Европейской федеративной республики...
В конце этой войны я вижу Европу, пересозданную не дипломатами, а пролетариатом. Европейская федеративная республика, Соединенные штаты Европы – вот что должно быть! Национальная автономия уже недостаточна. Экономический прогресс требует отмены национальных границ. Если Европа останется разделенной на национальные группы, то империализм будет продолжать свое дело. Дать мир всему миру может только Европейская федеративная республика, – Троцкий улыбнулся тонкой, чуть иронической своей улыбкой. – Но без выступления европейских масс эти цели не могут быть достигнуты пока...
Вот именно пока! Бронштейн-Троцкий зрил через десятилетия, как то в свое время делал Александр Радищев, путешествуя из Петербурга в Москву. Кто будет отрицать после знакомства с этими словами демона русской революции, что он был не прав? Разве не получили ли мы в конце двадцатого столетия Европейскую федеративную республику (или, кому как больше нравится, Соединенные штаты Европы)?! Правда, созданную не пролетариатом, а как раз дипломатами. Но это уже вторично – прогноз-то оказался верен.
Смольный все больше приобретал вид военного лагеря. Две роты Литовского полка расположились перед входом и внутри здания. Пулеметы литовцев и гренадеров стояли на чердаках Смольного и на ступенях лестницы. Вскоре подошел отряд солдат 6-го запасного саперного батальона. У подъезда под чехлами чутко дремала трехдюймовка. С 12 часов дня Смольный институт стал заполняться народом. Приходило все больше депутатов Второго всероссийского съезда Советов, депутатов Петроградского Совета. В разных комнатах начали свою работу партийные фракции.
На заседании большевистской фракции снова выступал Троцкий, призывавший товарищей не торопиться с захватом власти.
– Арест Временного правительства не стоит в порядке дня как самостоятельная задача, – говорил он. – Если бы съезд создал власть, а Керенский не подчинился ей, то это был бы полицейский, а не политический вопрос.
Но неожиданное появление в Смольном Ленина вызвало легкий шок у большинства членов ВРК. Свердлов, узнав об этом, явно занервничал. Впрочем, он быстро взял себя в руки и улыбнулся навстречу будущему председателю Совета народных комиссаров.
Ленин быстрым шагом шел по темному, заплеванному коридору Смольного к большому залу, где проходило заседание под председательством Троцкого.
Беспрерывно заседало и Временное правительство. Срочно делались перестановки. Кадета Николая Кишкина, министра социального призрения, одного из самых непопулярных членов кабинета, объявили диктатором, назначив чрезвычайным комиссаром по охране порядка в Петрограде. А тот определил в свои помощники столь же мало популярных Рутенберга и Пальчинского. Петроград, Кронштадт и Финляндия были объявлены на военном положении. По этому поводу буржуазная газета «Новое время» заявляла: «Почему осадное положение? Правительство уже перестало быть властью, оно не обладает ни моральным авторитетом, ни необходимым аппаратом, который дал бы ему возможность применить силу... В самом лучшем случае оно может только вести переговоры с теми, кто согласится разговаривать с ним. Другой власти у него нет...»
В 0 часов 15 минут 25 октября на стол верховному главнокомандующему положили срочную телеграмму главнокомандующего Петроградским военным округом Полковникова: «Доношу, что положение Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления, казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступали. Сознавая всю ответственность перед страною, доношу, что Временное правительство подвергается опасности потерять власть, при чем нет никаких гарантий, что не будет попытки к захвату Временного Правительства. Главноокр петроградский полковник Полковников».
Приход в Смольный агрессивно, воинственно настроенного Ленина подхлестнул некоторых членов ВРК на более решительные действия. Троцкий уже не настаивал на том, что арест членов Временного правительства необязателен. А когда он вошел в небольшую комнату, в которой Ленин рвал и метал стрелы и молнии на него и, особенно, на Свердлова (а человек весьма умный, Ленин быстро раскусил тактику этого «черного дьявола» по захвату власти сначала в партии большевиков, а потом и в стране в целом). В этот момент, в эту ночь Ленин впервые задумался над тем, правильно ли он доверился Свердлову. Но изменить что-либо сразу даже он, Ленин, был не в состоянии. Потому и решил пока заниматься исключительно вопросом захвата власти и именно в этот момент – до открытия съезда Советов.
– Нужно во что бы то ни стало захватить Зимний! – едва ли не истерически настаивал Ленин.
– Владимир Ильич, мы здесь, в Смольном все для этого и делаем. Вот я вызвал письменным приказом роту Литовского полка, чтобы обеспечить выход нашей партийной и советской газеты.
Агрессия Ленина стала постепенно идти на спад. После этих слов Троцкого он даже повеселел.
– Это здорово, коли так, Лев Давыдович!
Ленин засмеялся и стал довольно потирать руки. А потом вдруг замолчал, задумавшись, и уже спокойно произнес:
– Что же, можно и так. Лишь бы взять власть.
И тут Троцкий понял, что Ленин (с его маниакальной недоверчивостью) только в этот момент окончательно примирился с тем, что в ВРК отказались от захвата власти путем конспиративного заговора. Он до последнего часа опасался, что враг пойдет наперерез и застигнет большевиков врасплох. Только теперь он успокоился и окончательно смирился с тем, каким путем пошли события.
К этому времени в Смольный стали прибывать небольшие отряды моряков и солдат Петроградского гарнизона, отдельные группы Красной Гвардии. Даже из Финляндии в Петроград направлялись небольшие группы пехотных подразделений; готовились к отплытию из Гельсингфорса военные корабли. Так, в приказе № 22 от 25 октября 106-й пехотной дивизии записано: «Вследствие требования Финляндского Областного Революционного Комитета отправлены 2 роты и 4 пулемета 424-го пехотного Чудского полка». Судя по малочисленности отряда, приведенная выше телеграмма армейского комитета не нашла в дивизии особой поддержки. Да и большинство моряков, ехавших из Гельсингфорса в Петроград по железной дороге, не приняли участия в событиях 25-26 октября, а прибыли, как говорится к шапочному разбору, когда там уже все было кончено.
Однако, если учесть, что в столице было еще меньше верных правительству войск, то чаша весов начала постепенно склоняться в пользу заговорщиков. В упомянутом приказе имеется приписка, в которой говорится, что из той же дивизии в Петроград направился «422-й пехотный Колпинский полк в составе 1500 штыков и 34 пулеметов…». Но следует отметить, что солдаты были обмануты: они ехали в Петроград, как они говорили, «для защиты съезда Советов», а не для участия в заговоре большевиков.
И тем не менее это были ничтожные силы по сравнению с громадной русской армией, которая была оплотом Российского демократического государства на фронте. Но и Керенский не обладал нужными силами в Петрограде. И все потому, что Керенский окончательно испортил отношения с армией, после того как объявил изменником и арестовал генерала Корнилова, которого сам же призвал на помощь в трудный момент.
Утро 25 октября (7 ноября по новому стилю) внешне ничем не отличалось от предыдущих дней. Этим хмурым утром Петроград продолжал жить своей обычной жизнью. Работали фабрики, магазины и рестораны, по городу спокойно ездили ярко освещенные трамваи, давали представления театры, шли уроки в гимназиях и школах, наряженная публика гуляла по Невскому и другим проспектам, толпилась возле электрических вывесок синематографов. Во всем городе было тихо. События бурлили только в Зимнем и Таврическом дворцах, в Генштабе и Смольном институте.
В девять часов Керенский срочно вызвал в штаб всех министров, но у большинства из них не оказалось автомобилей. Явились лишь заместитель министра-председателя и министр торговли и промышленности Коновалов, и министр призрения Кишкин, а чуть с опозданием еще и министр юстиции Малянтович. При этом, как ни странно, штаб никем не охранялся, не было даже дежурного офицера, в здание входили и выходили сплошные вереницы военных разных родов войск. Кто они были никто не знал. Правда, и этих военных не интересовал ни министр-председатель Временного правительства и, одновременно, верховный главнокомандующий, ни то, с кем он встречается. Керенский находился в кабинете начальника штаба, был он в верхнем пальто и явно готовый покинуть столицу.
– Господа! Я срочно выезжаю в Лугу на встречу войскам, идущим с фронта для защиты Временного правительства. Итак, Александр Иванович, – обратился он к Коновалову, – вы остаетесь заместителем.
Когда министры вернулись в Зимний дворец, то решили, что надо немедленно собрать весь кабинет и провести заседание. Через час все министры оказались в сборе.
К десяти часам утра в штаб Петроградского военного округа был вызван адъютант управления заведующего автомобильной частью округа прапорщик Борис Книрш. Когда прапорщик вошел в кабинет начальника штаба генерала Багратуни и представился, к нему обратился полковник Полковников:
– Господин прапорщик, я приказываю вам срочно достать два автомобиля, необходимые для министра-председателя господина Керенского, который должен ехать встречать подходящие к Тосно верные Временному правительству войска.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – вытянулся в струнку Книрш.
Впрочем, не так легко было выполнить это приказание. При штабе не осталось ни одной машины: одни уехали, другие были испорчены. Книрш пытался дозвониться до заведующего авточастью округа Подгурского, но адъютант полковника сообщил прапорщику, что его превосходительство только что лег спать и не велел никому его беспокоить. Даже ссылки на приказ главнокомандующего округом Полковникова не помогли.
Прапорщику ничего не оставалось делать, как вернуться в штаб и доложить обо всем Полковникову. Тот вскипел.
– Я категорически требую исполнения приказания во что бы то ни стало, прапорщик!
– Вы рискуете своей карьерой, – поддержал Полковникова генерал Багратуни.
Присутствовавший в кабинете генерал-квартирмейстер подполковник Пораделов удивленно воскликнул:
– Где Подгурский? Я его не узнаю, до чего он бездеятелен.
– Я не смог до него дозвониться, господин подполковник, – ответил Книрш.
– Послушайте, господа! Быть может, удастся достать машину в английском посольстве, – начал рассуждать вслух Полковников. – Или в каком-нибудь другом.
– Вы правы, Георгий Петрович. Это действительно выход, – согласился Пораделов. – Прапорщик, берите моего адъютанта прапорщика Соболева и займитесь поисками автомобилей.
– Слушаюсь! – щелкнул каблуками Книрш и покинул кабинет.
Оба прапорщика вышли на улицу и решили, что вместо того, чтобы ехать на Французскую набережную в британское посольство, проще и быстрее пройти по Морской улице в итальянское посольство. В итоге же два автомобиля были найдены в американском посольстве – «Рено» и «Пирс Арроу» – у присяжного поверенного Сидамона Эристова, знакомого Книрша. Задание было выполнено, и прапорщики вернулись в штаб. Книрш отправился докладывать об этом Полковникову.
На капоте «Рено» трепыхался на ветру американский звездно-полосатый флаг, шофером был финн. Автомобиль долго стоял у главного подъезда штаба. В ожидании дальнейших распоряжений Книрш, покуривая, прохаживался вдоль машины. Через полчаса к нему вышел, наконец, одетый в форму морского офицера один из адъютантов Керенского Кованько и негромко произнес:
– Поезжайте вслед за той машиной, которая сейчас выедет из ворот.
Кованько тут же побежал к воротам штаба, находящимся за углом и едва ли не на ходу вскочил в автомобиль с открытым верхом фирмы «Пирс Арроу». Прапорщик быстро взглянул в салон и заметил, что на заднем сиденье автомобиля находились Керенский и генерал Козьмин, а кроме них были еще два адъютанта Керенского – тот самый Кованько и поручик Виннер.
– Трогай! – крикнул Книрш шоферу-финну, но в последний момент к «Рено» подошел прапорщик Брезе, адъютант Козьмина.
– Мне приказано составить вам компанию, прапорщик, – козырнул Брезе.
– Превосходно! – кивнул Книрш. – Может быть тогда вам еще и сказали, куда нам ехать?
Брезе только пожал плечами.
– Ну, тогда пропустим вперед машину главнокомандующего.
Они стали крутиться по Дворцовой площади на виду у немногочисленных прохожих, давая возможность машине Керенского проехать вперед. Но на «Арроу» не торопились обгонять «Рено». Лишь спустя минуту Книрш понял, что на другом автомобиле желают, чтобы прапорщик возглавил мини-колонну. Но откуда он мог знать направление? И тогда Керенский приказал своему шоферу трогать в сторону арки, а там пропустить вперед вторую машину. Книрш облегченно выдохнул и кивнул водителю. Миновав Мариинский дворец, Книрш повернулся к Брезе:
– Куда же теперь?
– К Царскому, по Царскосельскому шоссе.
– Но я не знаю, как туда ехать. Может быть, все-таки, мы поедем вторыми?
– Не нам с вами решать это, господин прапорщик.
Тем не менее, Книрш приказал водителю остановиться. Они ехали по Вознесенскому проспекту, рядом был какой-то магазин. Машина с Керенским поравнялась с «Рено», и Кованько махнул рукой, подзывая к себе Брезе.
– Езжай по Забалканскому! – приказал морской офицер.
И, тем не менее, Книрш переупрямил самого главнокомандующего. Машина с Керенским выехала вперед, однако помчалась так быстро, что в иные моменты «Рено» отставала от нее едва ли не на четверть версты.
Миновав Забалканский проспект, машины свернули на Пулковское шоссе, ведущее в Гатчину, куда автомобили и прибыли около полудня. И сразу же направились во дворец. Так, глава Временного правительства покинул столицу России в самый решающий момент. Ехал он, разумеется, за военной помощью, за войсками, оставшимися верными верховному главнокомандующему.
В Петрограде тем временем, события шли своим чередом. При этом в городе было совершенно спокойно. И центр, и окраины спали глубоким спокойным сном, даже не подозревая, что завтра петроградцы проснутся в совершенно другой реальности.
В первом часу ночи на Николаевской набережной стал высаживаться транспорт кронштадтцев, вместе с крейсером «Аврора» пришли из Кронштадта несколько миноносцев и стали рядом у Николаевского моста. Это была первая серьезная военная сила большевиков.
Когда пьяная лавина матросов и солдат во главе с Чудновским появилась на Дворцовой площади и стала направляться к Зимнему дворцу, перепуганные до смерти девушки из женского батальона, побросав ружья, попрятались в подвальных помещениях дворца, откуда их опьяненные спиртным и пороховыми газами, матросы и солдаты вытаскивали и доставляли в казармы Павловского полка, где по очереди и насиловали. А вооруженную толпу встретил сам начальник обороны Зимнего дворца Пальчинский, и проводил их в зал, где заседали члены Временного правительства.
Зимний дворец на тот момент — единственный серьезный объект в городе, остававшийся в руках Временного правительства. Огромное здание охранял небольшой отряд казаков, подростки-юнкера и одна рота женского батальона. Петроградский женский батальон, сформированный в июне 1917 года, вызвали к Зимнему 24 октября под предлогом участия в параде. Его командир штабс-капитан Лосков отказался использовать женщин для защиты Временного правительства, ведь армия предназначена для борьбы с внешним врагом. Однако роту ему все же пришлось оставить в распоряжении начальства, поэтому при штурме у защитников Зимнего дворца, несмотря на малочисленность и своеобразие личного состава, были неплохие шансы: отряды Красной гвардии состояли в основном из рабочих, не обученных военному делу, и были поддержаны матросами Балтфлота, не умевшими воевать на суше.
Между прочим, с 1915 года в первом этаже Зимнего дворца располагался суперсовременный военный госпиталь почти на тысячу коек, заполненный ранеными. А к ночи на 26 октября часть охраны Зимнего дворца и все казаки разошлись по домам — попросту говоря, дезертировали: защищать Временное правительство остались женщины и вчерашние дети-юнкера.
Комендант Зимнего разместил юнкеров с наружной стороны дворца: поперек Дворцового моста, от набережной до угла Невского и далее, до дворца. Но еще не была закончена их расстановка, как со стороны Васильевского острова появился броневик, а вдоль Адмиралтейской набережной — беспорядочная толпа вооруженных матросов, красноармейцев и гражданских лиц. И тут, словно по чьему-то сигналу, по юнкерам был открыт огонь. Тех же, кто охраняли мост, неуправляемая толпа поднимала на штыки и бросала в Неву. Во дворце наступило гробовое молчание, всех охватила жуть. И тут подоспела помощь — это был женский батальон. На них были надеты высокие сапоги, шаровары, поверх которых были юбки защитного цвета.
Наконец, наступил долгожданный для Ленина миг. В 2 часа 10 минут ночи 26 октября большевики без сопротивления захватили Зимний дворец и арестовали членов Временного правительства. Разговаривая по прямому проводу с Дыбенко, комиссар Центробалта Н.А. Ховрин сообщил, в частности, и о потерях: «Убито 5 матросов, 1 солдат, раненых много». Как это случилось, Ховрин не сообщил.
Впрочем, сам штурм проходил весьма интересно. Задние двери дворца никем не охранялись, и через них свободно проходили повстанцы. Остановить их пытались только швейцары да служители в пышных ливреях, махавшие на красногвардейцев руками и кричавшие:
– Нельзя! Нельзя сюда!
Однако красногвардейцы входили в здание и тут же... сдавались юнкерам. Это красноречиво говорило о том, что все безумно устали от войны и не желали больше сражаться. На верхней площадке Зимнего юнкера задерживали всех, отнимали винтовки и отводили в сторону. К двум часам ночи таких пленников набралось уже более четырехсот, то есть почти столько же, сколько во дворце было и юнкеров. Когда же численность красногвардейцев превысила число юнкеров, повстанцы набросились на защитников дворца и отобрали у тех не только их, но и свои винтовки. Тут как тут оказались и красные комиссары. Они возглавили эту разношерстную красногвардейскую толпу и пошли обыскивать комнату за комнатой. Некоторые из них, увидев за баррикадами женщин, попытались было завладеть ими. Но те были под надежной защитой оставшихся юнкеров.
Шум во дворце нарастал.
Юнкера пытались противостоять большевикам. Последний губернатор Петрограда и одновременно, комендант защиты Зимнего дворца Пальчинский вместе с офицером юнкерской школы поручиком Синегубом бегали из одной комнаты в другую, пытаясь организовать оборону. Однако у них мало что получалось. Революционные солдаты и матросы стали напирать, несколько юнкеров погибло. Пальчинский тем не менее не давал приказа открыть огонь, поскольку кабинет министров был против кровопролития. Наконец, Синегуб не выдержал.
– Кто сзади, зайдите в кабинет и просите разрешения открыть огонь, – зашептал он. – Еще несколько минут, и этого нельзя будет сделать.
– Слушаюсь!
В зал заседаний ворвался один из юнкеров и, взяв под козырек, спросил:
– Как прикажете, Временное правительство? Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.
А пока Синегуб отдавал приказ:
– Целься в матросов. Первый ряд в ближайших, второй – в следующих. По команде «огонь» дать залп. Без команды ни одного выстрела. Гранаты бросать первые к лестнице, а затем влево. Бросать – только стоя.
Вскоре, не выдержав натиска, нападавшие покинули дворец. Тем не менее, некоторые защитницы дворца все же попали в лапы вооруженной толпы, разъярившейся от выпитого вина, найденного в подвалах Зимнего. Все они были раздеты и изнасилованы, а некоторые из них убиты. Было уже около восьми часов вечера, когда командир юнкеров отправил в Смольный гонцов, чтобы те испросили разрешения вернуться юнкерам в их школу. Около одиннадцати они вернулись с пропуском за подписью самого Ленина. Уцелевшие юнкера, а также переодетые в юнкерскую форму оставшиеся женщины покинули дворец.
Увлеченные богатой поживой, солдаты и красногврадейцы вбежали во дворец через правый подъезд, выходивший в огромную и пустую сводчатую комнату — подвал восточного крыла, откуда расходился лабиринт коридоров и лестниц. Там стояло множество ящиков. Красногвардейцы и солдаты набросились на них с яростью, разбивая их прикладами и вытаскивая наружу ковры, гардины, белье, фарфоровую и стеклянную посуду. Кто-то взвалил на плечо бронзовые часы... А вот картины, статуи, занавеси и ковры огромных парадных апартаментов были не тронуты. В деловых помещениях, наоборот, все письменные столы и бюро были перерыты, по полу валялись разбросанные бумаги. Жилые комнаты тоже были обысканы, с кроватей были сорваны покрывала, гардеробы открыты настежь. Самой ценной добычей считалось платье. В одной комнате, где было много мебели, два солдата срывали с кресел тиснёную испанскую кожу.
– Эх, какие сапоги из нее получатся!
Снег возле дворца был усыпан пустыми бутылками. Прибывшая пожарная команда насосами откачивала спиртное из подвалов. Вино, пропитывая снег, стекало по канавам в Неву. Некоторые лакали прямо из канав. То, что не удалось выпить, было из удали разбито. Красногвардейцы, прибывшие на броневике для усмирения разбушевавшихся победителей, тоже не устояли перед соблазном и перепились.
– Эти мерзавцы утопят в вине всю революцию! — кричал Ленин, и судорога сводила его лицо.
В результате порядок пришлось наводить немногословным, но суровым и умелым латышским стрелкам.
Министры были в ожидании любого исхода. В зале погасили верхний свет и только на столе горела лампа, прикрытая газетой со стороны окна. Кто-то сидел, кто-то полулежал в креслах, а несколько министров и вовсе возлежали на диване. Негромко перебрасывались друг с другом короткими фразами. Вдруг раздался один пушечный выстрел. За ним другой.
Это стреляли из Петропавловской крепости.
– Вероятно в воздух, для острастки, – объяснил морской министр адмирал Вердеревский.
Как ни странно, неожиданно зазвонил телефон. Звонили из городской думы, сообщили, что к утру подтянутся казаки и самокатчики.
И снова прозвучал выстрел, на сей раз гораздо более сильный. Минут через двадцать в зал вошел Пальчинский, держа в руках кусок снаряда, угодивший в угол Зимнего дворца. Вердеревский взял снаряд в руки, рассмотрел его и положил на стол:
– Это с «Авроры»!
В это время за спинами красногвардейцев появился невысокий человек в круглых очках, остановившись перед полуоткрытой дверью. Увидев его, толпа красногвардейцев загудела, затрясла винтовками и гранатами, готовые по первой же команде разнести в пух и прах это лежбище буржуазии.
– Спокойствие, товарищи! Спокойствие! – между тем произнес человек в очках. – Товарищи! Да здравствует пролетариат и его революционный Совет. Власть капиталистическая, власть буржуазная у ваших ног, товарищи, у ног пролетариата. И теперь, товарищи пролетарии, вы обязаны проявить всю стойкость революционной дисциплины пролетариата Красного Петрограда, чтобы этим показать пример пролетариям всех стран. Я требую, товарищи, полного спокойствия и повиновения товарищам из операционного комитета Совета!
Однако большинство членов кабинета, услышав эти призывы и поняв всю безысходность своего положения и надеясь на благоразумие большевиков, почти одновременно закричали:
– Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться.
Вся сцена длилась не более минуты. У двери зала раздался шум. В следующий миг дверь распахнулась настежь, и в комнату влетел невысокий длинноволосый человек в круглых очках и фуражке в окружении солдат и матросов, словно вода во время паводка, мгновенно заполонивших зал заседаний.
Человек в очках от неожиданности и неуверенности остановился посредине, не находя слов. На него совершенно спокойно смотрели частью стоящие, частью сидящие министры.
– Временное правительство здесь, – подсказал ему заместитель министра-председателя Коновалов, продолжая сидеть. – Что вам угодно?
Казалось, человек в очках облегченно выдохнул.
– Объявляю всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы. Я представитель Военно-революционного комитета Антонов-Овсеенко.
Министры послушно встали и отошли к дальнему углу. В 2 часа 30 минут арестованных министров отправили в Петропавловскую крепость.
В результате Зимний дворец был занят большевиками, разграблен и изгажен, кладовые Зимнего разгромлены, серебро расхищено, ценный фарфор перебит. Помощник военного министра князь Туманов убит озверевшими солдатами, линчеван и брошен в Мойку… Убит и двенадцатилетний мальчик-рассыльный. Очевидец этих чудовищных акций американский журналист и писатель Джон Рид в своей книге «Десять дней, которые потрясли мир» писал: «Те, кому на протяжении последних нескольких дней разрешалось беспрепятственно бродить по его (Зимнего дворца) комнатам, крали и уносили с собой столовое серебро, часы, постельные принадлежности, зеркала, фарфоровые вазы и камни средней величины». Сумма материального ущерба в результате грабежей и погромов, совершенных большевиками в Зимнем дворце, по разным источникам оценивалась от 50 до 500 миллионов рублей.
Ленин воспользовался некоторым замешательством Свердлова из-за своего неожиданного появления в Смольном. На этой короткой дистанции ему удалось обойти Свердлова и его команду. В коридорах Смольного он спешно сформировал первое большевистское правительство из преданных ему людей, и таким образом успел взять в свои руки руководство переворотом и съездом.
Однако для Ленина это была еще не победа. Теперь вопрос о власти должен был решаться в стенах Смольного, где начал свою работу съезд Советов.
Как известно, открытие съезда Советов было запланировано на два часа дня 25 октября, но Ленин, под разными предлогами, постоянно его откладывал, а всю вину за его задержку сваливал на Подвойского, Антонова-Овсеенко и Чудновского, которые, мол, своими проволочками заставляли волноваться депутатов. В принципе съезд его не интересовал: он весь был поглощен предстоящим захватом Зимнего дворца и арестом членов Временного правительства. Последние обратились радиограммой к русскому народу: «Всем, всем, всем… Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил Временное правительство низложенным и потребовал передачи ему власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца из пушек Петропавловской крепости и крейсера «Аврора», стоящего на Неве. Правительство может передать власть лишь Учредительному собранию, а потому постановило не сдаваться и передать себя на защиту народа и армии, о чем послана телеграмма в Ставку. Ставка ответила о посылке отряда. Пусть страна и народ ответят на безумную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии».
Тем временем у делегатов съезда, заполнивших Белый зал Смольного, иссякло терпение. Обстановку разрядил Фёдор Дан: в 22 час. 40 мин. он позвонил в колокольчик и объявил съезд открытым. Ленин, Троцкий, Свердлов и другие большевистские вожди проигнорировали начало съезда.
А там пока ничего не знали о свершившемся в столице перевороте. И поэтому, когда один из лидеров меньшевиков Юлий Мартов (Цедербаум) заявил:
– Задача Съезда заключается, прежде всего, в том, чтобы решить вопрос о власти. Этот основной вопрос Съезд нашел если не решенным, то предрешенным, и мы считали бы свой долг неисполненным, если бы не обратились к Съезду с предложением сделать все необходимое для мирного разрешения кризиса, для создания власти, которая была бы признана всей демократией. Съезд, если хочет быть голосом революционной демократии, не должен сидеть сложа руки перед лицом развертывающейся гражданской войны, результатом которой, может быть, будет грозная вспышка контрреволюции. Прежде всего, надо обеспечить мирное разрешение кризиса. На улицах Петрограда льется кровь. Необходимо приостановить военные действия с обеих сторон. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти, которая была бы признана всей демократией. Съезд не может оставаться равнодушным к развертывающейся гражданской войне, результатом которой может быть грозная вспышка контрреволюции. Необходимо избрать делегацию для переговоров с другими социалистическими партиями и организациями, чтобы достигнуть прекращения начавшегося столкновения… – даже большевики в лице Луначарского заявили, что «фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова».
Разумеется, съездом предложение Мартова принимается единогласно.
При этом стоит уточнить, что большевикам удалось заполучить численное превосходство: многие их делегаты прибыли на съезд с подложными мандатами, а проверить подлинность документов того или иного делегата от большевистской фракции не представлялось возможным. С мандатами из «различных провинций» на съезд явились представители петроградских большевиков. Кстати, как известно, такие приемы они использовали и на Шестом съезде РСДРП.
Впрочем, кое-кто пытался и противостоять большевистскому напору. Так, делегат от 12-й армии Яков Харош заявил:
– За спиной съезда, благодаря политическому лицемерию партии большевиков, совершена преступная политическая авантюра. Пока здесь вносятся предложения о мирном улаживании конфликта, на улицах Петрограда уже идет бой. Меньшевики и социалисты-революционеры считают необходимым отмежеваться от всего того, что здесь происходит, и собрать общественные силы, чтобы оказать упорное сопротивление попыткам захватить власть. А акт, совершенный над министрами, есть акт незаконный; если с головы их упадет хоть один волос, если будет применено насилие, то ответ падет на тех, кто это сделал.
Однако, все это были только слова. Большевики и их оппоненты из социалистических партий (меньшевики и правые эсеры) понимали, что вспять ход истории уже не повернуть. И они не нашли ничего лучшего, как всем составом обеих фракций покинуть съезд Советов, облегчив тем самым большевикам путь к власти. Впрочем, левые эсеры остались – они еще целый год будут тешить себя иллюзиями о равноправном союзе с большевиками в советском правительстве.
Правда, после их ухода слово вновь попросил Мартов, предложив съезду свой проект выхода из создавшейся ситуации:
– Разослать делегации к революционным партиям и организациям, составить приемлемую для всей революционной демократии власть, а впредь до разрешения этого вопроса занятия Съезда прервать. Если он не создаст правительство, которое удовлетворило бы, по крайней мере, подавляющее большинство демократии, меньшевики-интернационалисты в работах Съезда принимать участия не будут.
Но кто уже слушал какого-то Мартова!
Стоявший рядом с ним на подиуме Троцкий тут же обозвал меньшевиков (к которым и сам принадлежал еще несколько месяцев назад) соглашателями и прислужниками буржуазии, а затем сделал заявление:
– Уход соглашателей не ослабляет Советы, а усиливает их, так как очищает от контрреволюционных примесей рабочую и крестьянскую революцию. Восстание народных масс не нуждается в оправдании. То, что произошло, — это восстание, а не заговор. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор. Народные массы шли под нашим знаменем, и наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, идите на уступки, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю, с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда или которые делают это предложение? Но ведь мы видели их целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равноправные стороны, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии. Нет, тут соглашение не годится. Тем, кто отсюда ушел и кто выступает с предложениями, мы должны сказать: вы — жалкие единицы, вы — банкроты, ваша роль сыграна. И отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории. А посему вношу краткую резолюцию: «Заслушав заявление эсеров и меньшевиков, Всероссийский Съезд продолжает свою работу, задача которой предопределена волей трудящегося народа и его восстания 24 и 25 октября».
При этом не дремали и оппоненты большевиков: в противовес ВРК тут же был создан Комитет спасения Родины и революции — боевой орган, в состав которого вошли и муниципальные депутаты, и военные (Центрофлот), и от Советов были представители, а также меньшевики, эсеры, «народные социалисты», кадеты, представители почтово-телеграфных и железнодорожных союзов... Председателем Комитета был избран правый эсер Абрам Рафаилович Гоц (в отличие от большевиков правые эсеры и практически все меньшевики своих истинных имен не меняли на псевдонимы). «Комитет спасения» тут же начал призывать не к порядку, а наоборот, указав на насилие большевиков, призывал граждан не исполнять распоряжений, пополнять ряды... встать на защиту революции против контрреволюции.
«Гражданам Российской республики!
25 октября большевиками Петрограда вопреки воле революционного народа преступно арестована часть Вр. правительства, разогнан Временный Совет Российской республики и объявлена незаконная власть.
Насилие над правительством революционной России, совершенное в дни величайшей опасности от внешнего врага, является неслыханным преступлением против родины.
Мятеж большевиков наносит смертельный удар делу обороны и отодвигает всем желанный мир.
Гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции и сорвать Учредительное собрание, которое должно упрочить республиканский строй и навсегда закрепить за народом землю.
Сохраняя преемственность единой государственной власти, Всероссийский комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного собрания и спасет ее от контрреволюции и анархии.
Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане:
Не признавайте власти насильников!
Не исполняйте их распоряжений!
Встаньте на защиту родины и революции!
Поддерживайте Всероссийский Комитет Спасения Родины и революции!
Всероссийский Комитет Спасения Родины и Революции в составе представителей: Петроград. гор. думы, Временного Совета Российской Республики, Централ. Исп. Ком. Всер. Сов. Крест. Деп., Центр. Исп. Ком. Сов. Раб. и Сол. Д., фронтовых групп, представителей II съезда Сов. Раб. и Сол. Д., фракций с.-р., с.-д. (меньш.), народ. социал., группы «Единство» и др.»
7.
Будучи по натуре своей довольно злопамятным и мстительным, Ленин затаил обиду на Свердлова за то, что тот готовил переворот, не поставив его в известность. Ну, а как можно наказать амбициозного человека, который знает себе цену и знает свои возможности? Только не дать ему достойной его амбициям должности в новом государственном устройстве. Ради такого наказания Ленин даже простил штрейкбрехерство одного из своих самых близких (наряду с Зиновьевым) в ЦК друзей и соратников Льва Каменева, который, в отличие от того же Зиновьева был менее амбициозен и, скорее, исполнителем, чем руководителем, что вполне устраивало Ленина.
27 октября (9 ноября) в последний день Второго съезда Советов рабочих и солдатских депутатов состоялись выборы Всероссийского Центрального Исполнительного комитета (по сути своей главного законодательного органа страны) из ста одного человека. Среди них было 62 большевика, 29 левых эсеров, 6 меньшевиков-интернационалистов, 3 украинских социалиста и 1 эсер-максималист. Председателем ВЦИК был избран Лев Борисович Каменев. Свердлов удостоился лишь чести войти в состав президиума ВЦИК, хотя за ним и осталась должность главного кадровика партии большевиков (и в этом заключалась главная ошибка Ленина).
Более того, и в составе правительства (Совета народных комиссаров) тоже не нашлось места для Свердлова, и даже ни для одного его сторонника. Временный союзник по перевороту – Лев Давидович Троцкий получил должность наркома по иностранным делам, и на том успокоился.
Затем было сформировано первое советское правительство, состоявшее из одних большевиков – Совет Народных Комиссаров (СНК) во главе с Лениным. По решению съезда это правительство именовалось временным рабочим и крестьянским правительством для управления страной до созыва Учредительного собрания.
Но Ленин просчитался, точнее, недооценил Свердлова. Он, вероятно, забыл, что еще летом Якову Свердлову доверено ведать кадровыми вопросами в партии. И Свердлов времени даром не терял. Везде, где нужно, расставлял своих людей. Теперь оставалось только дождаться нужного момента.
– У меня есть козырная карта, про которую, вероятно, Старик забыл, – откровенничал Свердлов с Клавдией Новгородцевой. – Через несколько дней я подниму вопрос о расширении состава ВЦИК, и выложу перед товарищами эту саму козырную карту.
– Ты имеешь в виду то самое письмо? – догадалась Новгородцева.
– Именно! Вот и посмотрим, за кого проголосуют члены президиума, – хищно улыбнулся Свердлов, потирая руки. – Мы вполне можем сыграть и на стремлении Каменева расширить партийный состав правительства за счет других партий. Мне многопартийность не нужна! Все эти игры в демократию пусть остаются европейцам. А русским нужна одна, но жесткая рука.
Свердлов все рассчитал. Зная любовь Каменева к полной открытости в своих действиях и действиях товарищей по партии, а также его стремление к демократичности нового, советского правительства в том плане, что в составе Совнаркома должны быть представители не только РСДРП(б) и левых эсеров, но и других партий социалистической направленности, Яков Михайлович ненавязчиво, но настойчиво посоветовал Каменеву начать переговоры с представителями Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профсоюза).
Тем временем сам Свердлов перестраивает работу Секретариата ЦК и отделов ВЦИКа: главное укрепить госаппарат своими людьми и организовать борьбу со всякими проявлениями буржуазной и мелкобуржуазной контрреволюции. Теперь у него был целый аппарат – секретариат ЦК, который возглавила Елена Дмитриевна Стасова, вступившая в партию еще в 1898 году, и безграничные возможности использования средств связи, комиссаров ВРК и эмиссаров ВЦИКа. У Свердлова и его помощников по Секретариату ЦК появились значительно большие возможности использования. Все большее влияние приобретала быстро растущая советская и партийная печать. Но по-прежнему крупную роль в руководстве местными организациями играла переписка Секретариата ЦК. При этом сам Секретариат в то время был очень маленьким – всего 5–6 человек.
И вот уже на места одна за другой летят телеграммы и телефонограммы за подписью Свердлова: в Бердянск, комитету большевиков, 27 октября: «…необходимо взять в свои руки прежде всего почту и телеграф, а также и железные дороги». В Керченский комитет большевиков в тот же день: «На местах необходимо немедленно последовать примеру Петрограда». Большевистской группе станции Иловайская, 28 октября: «…раскол с оборонцами — единственный возможный путь… Мы, конечно, не можем иметь ничего общего с изменниками революции». Комитету большевиков города Орши, 4 ноября: «Особых директив от ЦК не ждите, поступайте согласно резолюциям ЦК, помещаемым в «Правде». Углубляйте и закрепляйте завоеванное, налаживайте правительственный аппарат».
И одновременно Свердлов выпускает воззвание: «В Петрограде власть в руках Военно-революционного комитета Петроградского Совета. Единодушно восставшие солдаты и рабочие победили без всякого кровопролития. Правительство Керенского низложено. Комитет обращается с призывом к фронту и тылу не поддаваться провокациям, а поддерживать Петроградский Совет и новую революционную власть, которая немедленно предложит справедливый мир, передаст землю крестьянам, созовет Учредительное собрание. Власть на местах переходит в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов».
С другой стороны, и в Военно-Революционный комитет летели телеграммы.
29 октября. «С Путиловск[ого] завода доносят, что там слышна ружейная стрельба и артиллерийск[ая]. Делаются ли какие-либо меры?
3 ч[ас]. 20 м[ин].».
«Комиссар Финляндского вокзала доносит, что требов[али] 50 000 патронов на Балтийский вокзал. Послать надо требование] Воен[но]-рев[олюционного] ком[итета] на Патронный завод. Требование] послано в 11 [часов] веч[ера], до сего врем[ени] не испол[нено].
3 ч[ас]. 30 м[ин].».
«Комиссаром Ник[олаевсной] ж[елезной] д[ороги] сообщается, что исполнительным] к[оми]тетом Ник[олаевской] ж[елезной] д[ороги] получена телефонограмма от Всероссийского] к[омите]та спасения революции:
Командующий войсками Всеросс[ийского] комит[ета] спас[ения] револ[юции] Синани приказал войскам петр[оградского] гарнизона] не выполнять никаких распоряжений] революционного] больш[евистского] к[омите]та, разоружать [и] арестовывать комиссаров рев[олю]ционного [комитета], разоружать шайки, принять решительные] меры к подавлению восстания. Приглашает ж[елезно]д[орожников] помочь.
Исп[олнительный] к[омите]т [Николаевской] ж[елезной] д[ороги] держится нейтрально. Телеграмма ими исполнена не будет.
Просит дать смену. Исп[олнительный] к[омите]т дороги [находится] во дворе приб[ытия] поездов, больш[ое] белое здание.
9 ч[ас]. 45 м[ин].».
«Петроградская школа прапорщиков инженерных войск занимается шпионажем, юнкера, одетые большей частью в студенческую одежду и солдатские шинели 6-го запасного батальона.
10 ч[ас]. утра».
«Делегат от Вильманстрандского совета р[абочих] и солдатских] депутатов] Уваров [доносит]:
С казаками дела налажены. Вильманстрандский совет взял власть в свои руки. Настроение очень спокойное. Слышал, что двигаются эшелоны против Керенского. Финны возмущены тем, что под их фирмой производятся провокации.
11 ч[ас]. 30 м[ин]. утра».
«Идет стрельба из Инженерного замка по направлению к цирку Чинизелли…
В 2 час[а] дня 29 октября я получил приказание от коменданта Петропавловской кр[епости] взять Инженерный замок, телефонную станцию и главный почтамт. Так как я имел сведения, что главный штаб находится в Инженерном замке, то с него я решил начать выполнение возложенной на меня задачи.
Выставив оцепление из Красной гвардии и солдат Павловского полка, я установил на Марсовом поле четыре[х]- и 3-дюйм[овые] орудия.
Намереваясь послать парламентеров к неприятелю, я пошел в п[олко]вой к[омите]т Павл[овского] п[ол]ка позвонить в Инж[енерный] зам[ок] по телефону, но в этот момент из Инженерного замка прибежали два писаря, которые заявили, что юнкера все разбежались, оставив без людей все оружие.
Приняв все меры предосторожности, я послал отряд солдат для проверки показаний писаря. Результаты осмотра: покинутая комната с массой разобранных в беспорядке винтовок и патронов; оказались также пулеметы и бронированные автомобили, один из них — знаменитый «Ахтыр[ец]», вооруженный трехдюймов[ой] пушкой. В числе арестованных — полковник Муфель. По взятии Инж[енерного] замка я получил сведения, что телеф[онная] станция уже взята.
Подпор[учик] Найдевен.
9 час. 37 м[ин]. вечера».
«На Обводном канале состоится народное собрание. Где будет собрание и в котором часу — неизвестно. Надо послать разведчиков. Кажется, собрание будет к[онтр]революционным.
12 час. 30 мин. дня».
На все эти сообщения тут же следовал ответ, соответствующий тому или иному плану.
А тут еще снова проявил себя Керенский.
28 октября после полуночи была занята войсками Керенского радиостанция на Петербургской стороне. И на следующий день, 29-го, Керенский послал по радиотелеграфу шесть воззваний с призывом не подчиняться исполнительному комитету Всероссийского съезда советов. Царское село было объявлено на осадном положении. Отряд большевиков отошел без боя от Царского села, в котором находилось от трех до четырех сотен казаков. Помимо этого, его защищали юнкера Михайловского артиллерийского училища. Там же находился и Керенский, рассылающий во все концы телеграммы по радиотелеграфу. А Царскосельский совет рабочих и солдатских депутатов перебазировался в Пулково.
Свердлов во второй половине дня направил в Царское село отряд Красной гвардии под командованием Левицкого численностью 150 человек и с восемью пулеметами, и в придачу еще и телефонисток, с приказом захватить телефонную станцию, дабы иметь возможность переговариваться по телефону.
Около одиннадцати вечера юнкера сдались, а казаки отказались сражаться. Оружие красноармейцы вывозили на нескольких автомобилях, а в училище произвели обыск.
Свердлов в голове своей начертил четкий план действий. Во-первых, он воспользовался отсутствием Ленина и Троцкого в столице и провел 29 октября заседание ЦК РСДРП(б). Плоды кадровой и организаторской работы Свердлова принесли нужный эффект: ЦК признало возможным расширить базу Советского правительства и изменить его состав. Для переговоров об этом с другими социалистическими партиями при Викжеле делегированы Сокольников и Каменев – от ЦК партии, а от ВЦИКа Свердлов отрядил на переговоры Давида Борисовича Рязанова (Гольденбаха), который, как и Каменев, сначала возражал против плана вооруженного восстания, а после прихода большевиков к власти выступал за создание многопартийного правительства. Компромиссный, мягкотелый Каменев даже не почуял в этом никакого подвоха.
В этом железнодорожном профсоюзе насчитывалось более семисот тысяч рабочих и служащих – в несколько раз больше, нежели собственно членов большевистской партии. Поэтому их не проигнорируешь, особенно после того, как Викжель пригрозил 29 октября провести всероссийскую забастовку железнодорожников, ежели не будет заключено перемирие между большевистским Советом народных комиссаров и меньшевистско-эсеровским в своем большинстве Комитетом спасения Родины и революции, войсками которого руководил казачий генерал Краснов (Комитет спасения официально открестился от «авантюры Полковникова» и стал поддерживать Викжель, который также выступил против большевистского правительства) и начать переговоры о создании однородного социалистического правительства. Викжель назначил на 29 октября Совещание социалистических партий, на которое были вынуждены дать согласие и большевики.
Большевики заявили, что никого не выгоняли со II Съезда и готовы вернуть ушедших и признать коалицию в пределах Советов, но при этом выдвинули условия: признание декрета о земле, признание ответственности правительства перед ВЦИК II созыва. Выступавшие от имени правых эсеров и меньшевиков Гендельман и Дан, наоборот, потребовали распустить ВРК, считать II Съезд несостоявшимся и сформировать правительство, которое было бы ответственно не перед ВЦИКом, а перед «Временным народным советом», в который должны были бы войти представители не только Советов, но и других, общественных и государственных организаций: Думы, профсоюзы, по сути речь шла о воссоздании некоего подобия Предпарламента. При этом, эсеры и меньшевики были готовы принять в правительство большевиков, из восемнадцати портфелей умеренные были готовы предоставить большевикам пять, причем только по своему усмотрению. Более того, возглавить правительство должен правый эсер Виктор Чернов. Таким образом, они выдвигали свои условия, как заведомые победители. Переговоры затягивались, не приводя ни к каким результатам.
Каменев был готов, ради достижения компромисса, даже пожертвовать Лениным во главе правительства. Это было уже слишком! Свердлов довольно потирал руки.
Впрочем, сам Ленин рассматривал все эти переговоры как дипломатическое прикрытие боевых действий против Керенского и Краснова, стоявших под Петроградом. С другой стороны, вся инициатива Викжеля была прикрытием наступления антибольшевистских сил. Обе стороны рассматривали эти переговоры как временный компромисс, который зависел от хода боевых действий под Петроградом. Когда угроза со стороны Керенского и Краснова была ликвидирована оставался Викжель, который добился поддержки своей позиции со стороны Петроградского совета профсоюзов, фабзавкомов, нескольких районных Советов. Здесь речь шла о создании Советского правительства на широкой основе. Переговоры шли с 29 октября по 3 ноября 1917 г.
На заседании ВЦИК, проходившем в ночь со 2 на 3 ноября по требованию левых эсеров, настаивавших на пересмотре решения ВЦИК об условиях соглашения с Викжелем, Каменев и Зиновьев проголосовали за резолюцию о предоставлении большевикам только половины мест в правительстве. В ответ на требование ЦК отказаться от уступок на совещании с оппозиционными партиями Каменев, Зиновьев, Рыков, Милютин и Ногин вышли из ЦК РСДРП(б). Впрочем, Зиновьев вскоре передумал и, как и в прошлый раз, перед большевистским переворотом, дал обратный ход своему заявлению.
Ленин и Троцкий начали борьбу с оппозицией, с «капитулянством», но это стоило больших усилий. Если 1 ноября была принята резолюция ЦК по вопросу о соглашении, и ЦК Ленина не поддержал и 10 голосами против 3 высказался за продолжение переговоров, хотя Ленин подверг критике «капитулянтскую» линию Каменева. Когда же Краснов и Керенский под Петроградом были окончательно разгромлены, мятеж юнкеров был подавлен, большевики стали менее сговорчивыми. А вот сторонники компромисса теперь настаивали на более жестких условиях – половина наркомовских портфелей и безусловное участие Ленина и Троцкого. В это время большинство ЦК партии во главе с Лениным было против какого-либо компромисса с Викжелем, считая, что это приведет к тому, что курс на социалистическое развитие изменится на буржуазно-демократическое. Ленин не собирался
расставаться с монополией на власть, и большинство партии требования Викжеля отвергло. 4 ноября переговоры были прерваны.
4 ноября Каменев и другие пять членов ЦК подали заявление о выходе из ЦК в знак несогласия с линией его руководства, которую определили, как решимость «не допустить образования правительства советских партий и отстаивать чисто большевистское правительство во что бы то ни стало и каких бы жертв рабочим и солдатам это ни стоило».
Свердлов решительно вошел в кабинет Ленина. Тот сидел за столом, склонив голову, и что-то быстро писал на листе бумаги. Когда Свердлов закрыл за собой дверь, Ленин поднял голову. В его глазах блеснули какие-то огоньки, пока не понятные для Свердлова. Ленин положил перо в чернильницу, сдвинул немного в сторону наполовину исписанный лист и тут же, разрезающим движением ладони, указал Свердлову на стул, стоявший с другой стороны его большого стола.
– Прошу, Яков Михайлович! Я весь внимание.
Свердлов заговорил тихо, но решительно. Ленин уже изучил эту манеру ведения беседы председателя Военно-революционного комитета, и понимал, что разговор будет серьезным.
Свердлов начал безо всяких вступлений.
– Владимир Ильич, я настаиваю на том, что товарищ Каменев не должен занимать столь ответственный пост, как председатель ВЦИКа. Я настаиваю на том, что товарищ Каменев не имеет права в дальнейшем ни с кем вести переговоры ни от имени ЦК, ни, тем более, от имени ВЦИКа. И считаю, что следует удовлетворить его просьбу, а также просьбу других товарищей, Сокольникова, Рязанова и Ко, о выводе их из состава ЦК.
– Товарищ Свердлов, я всецело осуждаю поступок Каменева и иже с ним, но, считаю, мы не имеем права разбрасываться такими ценными партийными кадрами. Не забывайте, Яков Михайлович, что Каменев – большевик с десятилетним стажем. Мы все иногда совершаем ошибки…
– Но это уже не первая ошибка Каменева, – прервал Ленина Свердлов, доставая из кармана своей кожаной куртки сложенный в несколько раз лист бумаги и разворачивая его перед Лениным. Владимир Ильич узнал свой почерк. – Вот ваше письмо из Разлива, где вы обвиняете Льва Борисовича с Зиновьевым в штрейкбрехерстве (а я считаю, что это прямое предательство и измена делу революции) и призываете изгнать этих товарищей из ЦК. Тогда я отстоял их. Но теперь уже, считаю, прощать этих соглашателей нельзя ни в коем случае. Иначе мы потеряем власть, которую завоевали. Революция должна себя обезопасить от капитулянтов, даже если эти капитулянты кое-что сделали для партии. Ежели вы по-прежнему будете настаивать на оставлении Каменева на посту председателя ВЦИК, я вынужден буду напомнить товарищам об этом вашем письме, на котором, кстати, я не акцентировал прежде внимание. Надеюсь, мы с вами договорились, Владимир Ильич?
Свердлов встал, протянул Ленину руку и внимательно посмотрел в упор на него сквозь линзы своего пенсне. Взгляд был колкий, неприятный. И Ленин впервые ощутил перед Свердловым… нет, не страх, но некий дискомфорт в теле.
Когда он вечером поделился этими ощущением с женой Надеждой Константиновной и младшей сестрой Марией Ильиничной, те всецело поддержали его: есть в Свердлове некая червоточина.
– Володя, не ссорься с ним. Тем более, что он прав, – попросил сестра.
– Но кто вместо него возглавит ВЦИК?
– Так Свердлова и следует назначить, – поддержала Марию Ильиничну Крупская. – Я думаю, это будет правильный выбор. Яков Михайлович – отличный организатор. Лучше, чем Свердлова, никого не найдешь.
– Но слишком много обязанностей будет у Свердлова: оргсекретарь ЦК, председатель ВЦИК, председатель ВРК. Справится ли?
– Он молодой, здоровье железное. Справится! – улыбнулась Мария Ильинична.
Ленин, пожалуй, согласился. Но в голове у него родилась одна идея, как можно слегка приглушить амбиции и самого Свердлова.
Утром следующего дня Ленин пригласил к себе управляющего делами Совнаркома Бонч-Бруевича и рассказал ему о своем решении назначить на пост Председателя ВЦИКа вместо Каменева Свердлова. Владимир Дмитриевич в душе возражал против этой кандидатуры, понимая, что, в таком случае, у Свердлова будет слишком много власти в стране, а это чревато; но, с другой стороны, он не видел другой кандидатуры, которая смогла бы осилить такой груз ответственности. К тому же, он не знал о шантаже Свердлова. И он согласился с Лениным.
– Мне даже не приходится сомневаться в вашем выборе, Владимир Ильич. Можно, наверное, сказать, что этот ответственный пост будет занят именно таким товарищем, который не дрогнет ни при каких обстоятельствах. Нам в ближайшем будущем, несомненно, придется переживать и весьма тяжелое, и весьма опасное, и неожиданное, когда от выдержки Председателя ВЦИКа будет зависеть очень многое.
— Это хорошо, это необходимо сделать сейчас же, — ответил Ленин. — Оформление в ЦК мы произведем, конечно, очень скоро. Думаю, что там никто возражать не будет. Только Вы ему пока ничего не говорите, Владимир Дмитриевич. Мы с ним переговорим предварительно, нам необходимо утверждение ЦК.
Свердлов ждал этого разговора, но решил немного поиграть с Лениным, как говорится, пококетничать.
— Яков Михайлович, я хочу просить вас быть Председателем ВЦИКа, что вы на это скажете?
— Мне — Председателем ВЦИКа? Да что вы, Владимир Ильич, у меня и так слишком много партийных дел, а вы предлагаете мне залезать в правительство. Это не по мне. Это вы уж назначьте кого-нибудь из наших парламентариев.
— Да ведь они все удрали.
— Ничего, придут... Это только так. Маленькая диверсия... Интеллигентская отрыжка: не по ним, ну, и ссоры, а потом попривыкнут и больше не будут так.
Ленин пока еще не раскусил тактики Свердлова, поэтому вполне серьезно возразил:
— Если это так, если это только каприз интеллигентщины, то это еще в десять раз хуже. Мы — правительство, мы — власть огромной страны, мы — представители пролетариата, и подобных вещей никто из нас проделывать не может, за это каждый должен нести суровую ответственность. Об этом мы поговорим после, а теперь, Яков Михайлович, соглашайтесь-ка браться за это дело. Прежде всего, нужно будет навести там самый тщательный порядок, сейчас же созвать фракцию, после фракции, выбрав из нее самых ответственных и лучших товарищей — старайтесь из рабочих, нет ли подходящих крестьян, — немедленно организуйте собрание беспартийных. Из нашей фракции рассейте всех по собранию, делайте почаще перерывы, чтобы наши фракционеры могли бы спокойно обсуждать все вопросы с беспартийными, а главное, чтобы они повсюду, буквально за каждым человеком смотрели, какое его настроение, ведь это ВЦИК! Нам нужно знать, что думает каждый товарищ, находящийся там. Обо всем, пожалуйста, говорите мне. Действуйте сейчас же, не называя себя Председателем ВЦИКа, а просто по партийной линии работайте по фракции, а мы сегодня же соберем ЦК, и я внесу мое предложение о вас на утверждение. Думаю, ЦК не откажет утвердить вашу кандидатуру, тогда проведем через фракцию ВЦИКа и немедленно провозгласим вас председателем, конечно, на общем собрании ВЦИК, путем самого тщательного голосования. Подсчитайте заранее все голоса и объявите обязательным присутствие всех наших членов ВЦИК и кандидатов. Все это надо делать как можно скорей, чтобы не дать возможности укрепиться эсеровской интриге, а потом мы с вами обсудим план всей вашей дальнейшей работы. Надо в эти дни особенно много дать работы всем членам ВЦИКа, чтобы все они почувствовали свою ответственность за судьбу страны. Надо делать доклады, читать сообщения, Петроградский Исполком пусть немедленно сообщит, что делается у нас здесь. Нет ли сведений из Москвы, из провинции? Собирайте всех членов ВЦИКа вместе и как можно больше общайтесь лично с ними.
Свердлов сидел, слушал, кое-что записывал, кое-что отмечал в книжечке, и по его ярко горевшим глазам было видно, что он уже во ВЦИКе, что он только ждет, когда Ленин кончит свой монолог.
На заседании ЦК партии 8 ноября Ленин объявил поступок Каменева и товарищей дезертирством и поручил секретариату ЦК РСДРП(б) подготовить проект постановления об отстранении Льва Борисовича Каменева от поста председателя ВЦИК. Разумеется, Яков Свердлов, возглавлявший этот самый секретариат все подготовил, как надо: в связи «с дезорганизаторской политикой и неподчинением ЦК». Ленин, неожиданно для всех, предлагает на пост председателя ВЦИК кандидатуру Свердлова.
Таким образом, Свердлов становится вторым человеком в Советской России после Ленина (а в каких-то вопросах, и вовсе первым), переключив на себя не только внутренние дела, но и международные.
Да, Ленин был не только председателем Совнаркома, но и главой партии, которая в то время имела только один аппарат – Секретариат. И возглавлял его Свердлов. Руководство партии принимало решения, а спускались на места они опять-таки Свердловым и его секретариатом. А еще секретариат, возглавляемый Свердловым, ведал расстановкой партийных кадров в центре и на местах и всеми финансами партии. Так что в Центральном Комитете партии теневым руководителем был Свердлов. Он влиял не только на то, как проводить в жизнь те или иные решения Ленина, но и вообще, что проводить, а что нет. Свердлов мог любое свое личное решение осуществить, и никто не мог ему в этом помешать.
Да и сам Ленин в разговорах с товарищами, говоря что то или иное дело надо поручить Свердлову, вдруг перебивал себя, с легкой усмешкой:
– Впрочем, у Якова Михайловича наверно «уже». У него всегда «уже сделано».
Свердлов быстро начал обустраивать работу и организацию ВЦИК по своему усмотрению. Во-первых, он объединил ВЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов с временным ЦИК Советов крестьянских депутатов, избранным в количестве 108 членов Чрезвычайным Всероссийским съездом Советов крестьянских депутатов (10 – 25 ноября 1917 г.): 82 левых эсера, 16 большевиков, 3 эсера-максималиста, 1 меньшевик-интернационалист, 1 анархист и 5 «прочих». В результате левых эсеров в составе ВЦИК оказалось больше, чем большевиков. Однако, согласно решению, принятому еще в июне, в состав ВЦИК были дополнительно введены 80 представителей армии, 20 представителей флота и 50 представителей профсоюзов – подавляющее большинство из которых представляло партию большевиков. Таким образом, с 25 ноября большевики вновь составили большинство ВЦИК, в котором насчитывалось теперь 366 членов. Соответственно, единый ВЦИК теперь контролировал не только рабочий класс, но и крестьянство, составлявшее в то время подавляющее большинство жителей России.
Во-вторых, буквально на следующий день после вступления Свердлова в должность председателя ВЦИК им был подписан первый документ, под которым его фамилия значилась первой – перед фамилией Ленина. Несмотря на то, что в «шапке» бланка первым значился Совет народных комиссаров, и только под ним – Всероссийский центральный исполнительный комитет:
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР
ВСЕРОССИЙСКИЙ ЦЕНТРАЛЬНЫЙ ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ КОМИТЕТ
ДЕКРЕТ
от 11 ноября 1917 года
ОБ УНИЧТОЖЕНИИ СОСЛОВИЙ И ГРАЖДАНСКИХ ЧИНОВ
11 ноября 1917 г.
Ст. 1. Все существовавшие доныне в России сословия и сословные деления граждан, сословные привилегии и ограничения, сословные организации и учреждения, а равно и все гражданские чины упраздняются.
Ст. 2. Всякие звания (дворянина, купца, мещанина, крестьянина и пр.), титулы (княжеские, графские и пр.) и наименования гражданских чинов (тайные, статские и проч. советники) уничтожаются и устанавливается одно общее для всего населения России наименование граждан Российской Республики.
Ст. 3. Имущества дворянских сословных учреждений немедленно передаются соответствующим земским самоуправлениям.
Ст. 4. Имущества купеческих и мещанских обществ немедленно поступают в распоряжение соответствующих городских самоуправлений.
Ст. 5. Все сословные учреждения, дела, производства и архивы передаются немедленно в ведение соответствующих городских и земских самоуправлений.
Ст. 6. Все соответствующие статьи доныне действовавших законов отменяются.
Ст. 7. Настоящий декрет вступает в силу со дня его опубликования и немедленно приводится в исполнение местными Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.
Настоящий декрет утвержден Центральным Исполнительным Комитетом Советов рабочих и солдатских депутатов в заседании
10 ноября 1917 г.
Подписали:
Председатель Центрального исполнительного комитета
Я. Свердлов
Председатель Совета Народных Комиссаров
Вл. Ульянов (Ленин)
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
В. Бонч-Бруевич
Секретарь Совета
Н. Горбунов
8.
Сразу после большевистского переворота, напомнили о себе немцы. Пришло время расплачиваться за финансирование переворота в обмен на услуги. Еще в июле (!) семнадцатого года с немцами была достигнута договоренность о том, что, в случае прихода к власти большевиков, будет создана секретная служба, которая будет действовать в интересах Совнаркома, но будет состоять исключительно из германских специалистов-разведчиков – Разведывательное отделение (Nachrichten B;ro) германского Генерального штаба, начавшее «легально-конспиративную» работу в Петрограде в октябре 1917 года. Своего рода, предшественник ВЧК.
Ведь вопрос удержания взятой власти был тогда для большевиков вопросом жизни или смерти.
В Совет народных комиссаров поступило следующее обращение:
«Правительству народных комиссаров.
Согласно происшедших в Кронштадте в июле текущего года соглашений между чинами нашего Генерального штаба и вождями русской революционной армии и демократии гг. Лениным, Троцким, Раскольниковым, Дыбенко действовавшее в Финляндии Русское отделение нашего Генерального штаба командирует в Петроград офицеров для учреждения Разведочного отделения штаба. Во главе Петроградского отделения будут находиться следующие офицеры, в совершенстве владеющие русским языком и знакомые с русскими условиями:
Майор Любертц,
шифрованная подпись Агасфер.
Майор фон Бельке,
шифрованная подпись Шотт.
Майор Байермейстер,
шифрованная подпись Бэр.
Лейтенант Гартвиг,
шифрованная подпись Генрих.
Разведочное отделение, согласно договора с гг. Лениным, Троцким и Зиновьевым, будет иметь наблюдение за иностранными миссиями и военными делегациями и за контрреволюционным движением, а также будет выполнять разведочную и контрразведочную работу на внутренних фронтах, для чего в различные города будут командированы агенты.
Одновременно сообщается, что в распоряжение правительства народных комиссаров командируются консультанты по Министерству иностранных дел – г. фон Шенеман, по Министерству финансов – г. фон Толь.
Начальник Русского отдела германского Генерального штаба: О. Рауш.
Адъютант: Ю. Вольф».
А внизу, под сообщением, была приписка от Военно-революционного комитета:
«В Комиссариат по иностранным делам
Указанные в настоящей бумаге офицеры были в Революционном комитете и условились с Муравьевым, Бойс и Данишевским о совместных действиях. Все они поступили в распоряжение комитета. Консультанты явятся по назначению.
Председатель Военно-революционного комитета Совета раб. и солд. депутатов: А. Иоффе
Секретарь: П. Крушавич
27-го октября 1917 г.».
Руководители кайзеровской Германии и только что сформированного советского правительства крайне нуждались друг в друге. Германии нужны были дивизии с Восточного фронта и продовольствие, новому правительству России – власть в стране и возможность реализации этой власти. Чтобы не допустить реставрации Временного правительства, Ленин и его сторонники шли на тактическое сотрудничество в своих интересах с любой реальной силой, даже если это была империалистическая держава. Отметим, что союз большевиков с буржуазным правительством Германии являлся именно тактическим. Как, впрочем, тактическим он был и со стороны германского Генерального штаба, воевавших пока на два фронта. Ибо, если на Западном фронте интересы Германии были очерчены совершенно четко, то на Восточном ей нечего было добиваться, поскольку большая часть интересов по разделу «имущества» разваливающейся естественным образом Австро-Венгрии была уже реализована, да к тому же не такой ценой…
Впрочем, выгода немцев заключалась еще и в том, что одной из сфер совместной деятельности сотрудников германского Разведывательного отделения и уполномоченных СНК стал розыск документов, опубликование которых могло скомпрометировать стороны.
Один из таких компроментирующих обе стороны документов касался вопросов нелегального финансирования РСДРП (б):
«Народный комиссар по иностранным делам.
(Весьма секретно.)
Петроград,
16 ноября, 1917 г.
Председателю Совета народных комиссаров:
Согласно постановлению, вынесенного совещанием народных комиссаров тт. Ленина, Троцкого, Подвойского, Дыбенко и Володарского, нами исполнено следующее:
1. В архиве Комис[сии] юстиции из дела об „измене“ тт. Ленина, Зиновьева, Козловского, Коллонтай и др. изъят приказ Германского императорского банка за № 7433 от 2-го марта 1917 года об отпуске денег тт. Ленину, Зиновьеву, Каменеву, Троцкому, Суменсон, Козловскому и др. за пропаганду мира в России.
2. Проверены все книги Хиа-Банка в Стокгольме, заключающие счета тт. Ленина, Троцкого, Зиновьева и др., открытые по ордеру Германского императорского банка за № 2754. Книги эти переданы тов. Мюллеру, командированному из Берлина.
Уполномоченные народного комиссара по иностранным делам
Е. Поливанов, Г. Залкинд».
В первые дни после переворота операции по наведению в Петрограде элементарного порядка осуществляли и специально созданные совместные российско-германские военные комендатуры.
Но совместная деятельность советских и германских специалистов по ведению тайной войны не ограничивалась только Петроградом. Для борьбы с внутренними классовыми врагами Совет народных комиссаров широко использовал возможности временных союзников в качестве военных консультантов, опытных боевых офицеров. Прибывшие из Германии специалисты должны были отобрать из пленных немецких офицеров тех, кто был готов поступить в распоряжение советского правительства. В числе офицеров, направленных из Германии в распоряжение СНК в ноябре 1917 года, были «Егоров» (майор Эрих) и «Рубаков» (майор Андерс).
«В[есьма] срочно. 9 декабря, 1917 г.
Г. народному комиссару по иностранным делам. Согласно вашему поручению Разведочным отделением 29 ноября был командирован в Ростов майор фон Бельке, установивший там разведку за силами Донского войскового правительства. Майором был организован также отряд из военнопленных, которые и принимали участие в боях. В этом случае военнопленные, согласно указаниям, сделанным июльским совещанием в Кронштадте с участием гг. Ленина, Зиновьева, Каменева, Раскольникова, Дыбенко, Шишко, Антонова, Крыленко, Володарского и Подвойского, были переодеты в русскую солдатскую и матросскую форму. Майор Ф. Бельке принял участие в командовании, но сбивчивые распоряжения официального командующего Арнаутова и бездарная деятельность разведчика Туллака парализовали план нашего офицера. Посланные по приказу из Петербурга убить ген. Каледина, Алексеева и Богаевского агенты оказались трусливыми и непредприимчивыми людьми. К Караулову проехали агенты. Сношения ген. Каледина с англичанами и американцами несомненны, но они ограничиваются денежной помощью. Майор ф[он] Бельке с паспортом финна Уно Муури возвратился в Петербург и выступит сегодня с докладом в кабинете председателя Совета в 10 час. вечера.
За начальника отделения: Р. Бауер.
Адъютант: М. К.».
9.
Несколько дней спустя после назначения Якова Свердлова на, по сути, пост главы государства – председателя Всероссийского Центрального исполнительного комитета – и когда он еще, по сути, вживался в образ главного решателя судеб огромной страны к нему с визитом неожиданно заявился французский дипломат.
Когда в кабинет к брату вошла Сарра, исполнявшая при Свердлове должность секретаря, увидев ее вытянутое от удивления лицо, Яков Михайлович даже испугался:
– Сарра, что с тобой? Что случилось?
– Там в приемной… Хочет с тобой встретиться французский дипломат.
– И чем же он тебя так напугал? – мгновенно успокоившись, с ухмылкой спросил Свердлов. – Угрожал тебе пистолетом?
Сарра Свердлова покачала головой.
– Нет! Там… Зина.
– Что за Зина?
– Брат наш.
Теперь уже у самого Свердлова вытянулось лицо. Он обошел Сарру и вышел в приемную: там и в самом деле стоял брат Зиновий, стройный, подтянутый в форме капитана французской армии и с орденом Почетного легиона на груди. Пустой правый рукав был заправлен за ремень, левой он держал за козырек фуражку, прижимая ее к ноге. Вслед за Яковом вышла в приемную и Сарра, с раскрасневшимся лицом. Некоторое время Яков с Зиновием стояли друг напротив друга, словно изучая друг друга, или отмечая изменения во внешности.
– Зина! – наконец произнес Яков и порывался было обнять брата, с которым не виделся более десяти лет, но Зиновий резко оттолкнул его и сказал:
– Я буду разговаривать с тобой только на французском языке.
– Прошу! – Яков жестом указал на дверь своего кабинета и, пропустив брата вперед, повернулся к Сарре. – Меня ни с кем не соединять и ко мне никого не пускать.
Сарра понимающе кивнула.
С 1916 года Зиновий Алексеевич Пешков, забросив работу военного штабиста, пошел по дипломатической линии. Сначала отправился в США, где находился до начала 1917 года, а в мае семнадцатого в ранге дипломатического сотрудника III класса прибыл в Петроград как представитель Франции при военном министерстве России, которое возглавлял тогда Александр Фёдорович Керенский (от Керенского Пешков даже успел получить русский орден Святого Владимира 4-й степени).
– Если ты думаешь, что я буду тебя поздравлять с новой должностью, – ты ошибаешься! – Зиновий сразу же отмел родственные чувства.
Братья сидели за приставным столом напротив друг друга.
– Это не более, чем визит вежливости французского дипломата к главе государства. Так сказать, засвидетельствовать свое почтение. Пока безо всяких верительных грамот.
– Ну, для верительных грамот у тебя статус не тот, – уколол брата Яков. – И все же я рад тебя видеть после долгой разлуки. Особенно сейчас, когда мы, большевики, совершили переворот и пришли к власти.
– И при этом тут же стали расправляться с вашими идейными противниками.
– Мы хотим построить новый мир, брат! Где будет всеобщее равенство. Это то, что в свое время не удалось сделать декабристам, вышедшим на Сенатскую площадь.
– Ну да! Только с той разницей, что декабристы хотели равенства в богатстве, а вы, большевики – в бедности. Мир хижинам – война дворцам, не таков ли у вас, большевиков, лозунг, Яшка?
– Мы стремимся к мировой революции – тогда и будет полное равенство. И к этому все идет!
– Вместо того чтобы способствовать братству и благородным чувствам, революция превозносила ненависть, недоверие, дикость и примитивный эгоизм.
– У тебя предвзятое отношение к революции, и к большевикам, в частности. Мы построим более совершенный мир, чем тот, что есть сейчас. Только тогда, когда будет полное равенство, когда не будет в обществе разделения на классы, когда каждый рабочий или крестьянин будет способен и готов управлять государством, и над ними не будет стоять эксплуататор с плеткой в руках, только тогда государство сможет добиться настоящего прогресса.
– Нужно носить шоры или родиться слепым, чтобы считать, что одна форма правления может быть более совершенной и прогрессивной, чем другая, или что понятие прогресса вообще существует. За то, что вы, большевики, сделали с Россией, я бы повесил сначала Ленина, а потом и тебя, Яшка. И потом, всем известно, на какие деньги вы, большевики, совершили переворот. Десятки миллионов германских марок привез с собой в опломбированном вагоне твой Ульянов. Яшка, ГЕРМАНСКИХ марок! Вы, большевики, предали своих союзников, Францию, Британию, ради захвата власти.
– Власть стоит этих денег, Зина! А союзнические обязательства – это тьфу! Сегодня мы союзники – завтра враги. В политике по-другому не бывает. И нет такого политика, которого нельзя было бы купить. И не забывай, у Бени в Америке тоже свой банк. Значит, есть дополнительный канал финансовой подпитки нашей власти, моей власти, Зина!
– Ты совсем запудрил мозги мальчишке! – возмутился Пешков. – Оставил бы ты его в покое.
– Ни за что! Я не для того расчищал себе место во главе государства, чтобы так просто ослабить финансовые вожжи. Скоро я Беню вызову в Россию. Он мне нужен здесь. Вдвоем мы сможем больше. А ты, Зина, не желаешь ли присоединться к нам? Представляешь: я – главный организатор, Беня финансист, а ты... ты же дипломат.
– А как же Троцкий? – ёрнически хмыкнул Зиновий.
– К черту Троцкого! – махнул рукой Свердлов, закуривая новую папиросу. – Он свое дело сделал: помог мне во время переворота. Но он слишком неосторожный и слишком доверчивый. Иногда идет напролом там, где нужно затаиться. Иногда доверяет тем, от кого вполне может получить удар ножом в спину. Пока он мой союзник, но это только пока. Повторюсь еще раз: в политике по-другому не бывает.
Свердлов замолчал, сощурив глаза сквозь линзы пенсне, внимательно разглядывал брата. А у Пешкова в голове витала дерзкая мысль: «Яшка пойдет по трупам! Вон он, оказывается, каким стал! Значит, правду мне рассказывали про него, что даже урки в тюрьме его боялись».
Свердлова сокамерники-урки сразу же избрали старостой, а затем и вовсе старостой целого тюремного этажа. Это давало право представлять других заключенных перед администрацией, что через него теперь шли все деньги и передачи с воли. Что ж, он не отказывался и без стеснения пользовался такими правами. А еще рассказывали, что любил Свердлов и своеобразные развлечения в тюрьме: он ловил крысу и подносил к лицу человека, у того даже кровь в жилах стыла. Или выпускал крыс на прогулке, и там начинался крик от неожиданности и испуга.
Разговор явно грозился вылиться в крупную ссору, но Зиновий Пешков вовремя остановился. У него была еще одна миссия – наладить взаимосвязь между советским правительством на будущее (имея ввиду, что большевики удержатся у власти, в чем пока еще не было стопроцентной уверенности, поскольку на начало января следующего года было назначено открытие Учредительного собрания, среди делегатов которого большевики были в явном меньшинстве) и Французской Республикой.
Спустя некоторое время оба вышли из кабинета с белыми лицами. Яков проводил Зиновия до двери приемной, но рукопожатия от старшего брата даже при прощании не дождался.
Через несколько дней Зиновий Пешков вернулся в Париж с тем, чтобы через Америку спустя год вернуться в Россию уже в несколько ином качестве.
10.
Зиновий Пешков был очень расстроен своим разговором с Яковом. А еще более тем, что Якову, кажется, удалось его, старшего брата, почти завербовать. Впрочем, утешало лишь то, что он все-таки ничего конкретного Якову не обещал.
Однако, по возвращении в отель «Пачков», скромное, но большое здание, что на набережной Дворца (впрочем, французы называли улицу на свой лад – Quai Fran;ais – Французский причал), где в то время располагалось посольство Франции (ныне это Набережная Кутузова в Санкт-Петербурге), Пешкова ожидал еще один удар.
Сразу после большевистского переворота Зиновий, воспользовавшись своим положением, дал команду своим помощникам по возможности разыскать княжну Саломею Андроникову, свою давнюю, первую юношескую серьезную любовь.
Все началось в далеком уже теперь 1904 году. Максим Горький, незадолго перед тем усыновивший Зиновия Свердлова, проклятого родным отцом, и давший ему свою исконную фамилию Пешков, пытался сделать из него артиста. И тоже пользуясь своим положением, попросил знаменитого уже режиссера Владимира Ивановича Немировича-Данченко попробовать Зиновия в пьесе «На дне» в роли Васьки Пепла. Но, увы, артиста из Зиновия не вышло – слишком он робел и зажимался, выходя на сцену, чего за ним никогда в обычной обстановке не наблюдалось. И это повторялось снова и снова. Но, жалея самолюбие юноши, Немирович-Данченко посоветовал ему постараться получить специальное музыкальное и артистическое образование. В 1902 году тот попытался поступить в Императорское филармоническое училище в Москве, но не был зачислен как еврей: лица иудейского вероисповедания (за некоторыми исключениями) не имели права жить в Москве. 30 сентября 1902 года Иешуа-Залман принял православие, став Зиновием, и получил от Горького, который был его крестным отцом, отчество и фамилию — Пешков. Узнав об этом, Михаил Израилевич Свердлов и отрекся от своего старшего сына.
В общем, о карьере актера нечего было и думать. Зато новоявленный сын Максима Горького заметил часто присутствовавшую на репетициях и спектаклях очаровательную жгучую брюнетку. Он влюбился в нее до безумия. Познакомился. Звали ее Саломея. И она оказалась дочерью кахетинского князя Нико Захарьевича Андроникашвили. Она была всего на пару лет моложе Зиновия. Ей было 18 лет, когда она вместе с кузиной Тинатин Джорджадзе отправилась из Тифлиса в Петербург поступать на Бестужевские курсы.
Квартира, в которой жили сестры в столице, очень скоро превратилась в литературный салон, где любили бывать лучшие представители творческой интеллигенции: поэты и писатели, художники и актеры. Самые знаменитые художники того времени писали с нее портреты: Зинаида Серебрякова, Василий Шухаев, Савелий Сорин, Кузьма Петров-Водкин и другие портретисты. А благодаря Осипу Мандельштаму она получила трогательное поэтическое прозвище Соломинка и стихотворение с таким же названием, ей посвященное.
Знакомство с Зиновием Пешковым вполне могло бы закончиться браком, он даже предложил ей вместе с ним уехать в Америку, понимая, что в России им пожениться не дадут. Княжна рассмеялась ему в лицо. Да и родители девушки сочли бедного еврейского юношу совершенно неподходящей партией для дочери. По настоянию родителей девушка срочно вышла замуж «не за какого-то оборванца», а за крупного чаеторговца, выходца из купцов и потомственного почетного гражданина Павла Семеновича Андреева, бывшего вдовцом и старше невесты на восемнадцать лет. К сожалению, супруг Саломеи Андрониковой был не только богат, но ещё и слишком любвеобилен. Предметом его мужских притязаний становились едва ли не все девушки, попавшие в поле его зрения. Не стала исключением даже младшая сестра жены Мария. Саломея не собиралась долго мириться с таким положением вещей. В 1911 году на свет появилась дочь супругов Ирина, в 1915-м Саломея и Павел Семёнович уже не жили вместе, а развод, благодаря которому Андроникова получила квартиру и приличную сумму отступных, они оформили несколько позже.
А Зиновий перебрался за океан без Саломеи – в 1904 году эмигрировал сначала в Канаду, затем в США и, наконец, в Италию, на остров Капри, где жил в семье Максима Горького. Но все это время не забывал Саломею.
И вот, вернувшись в Россию, уже, правда, в другом статусе и французским подданным, он поручил разыскать ее.
– Мсье, по нашим данным Саломея Андроникова находится в тюрьме в Харькове, – доложил помощник.
– Как в тюрьме? – вздрогнул Пешков. – По какой причине?
– Вероятно, потому, что княжна. Вы же видите, мсье, что сейчас творится в России.
– Ах, да! Спасибо, Шарль.
Пешков был несколько шокирован этой новостью. Когда же пришел в себя, попытался по своим каналам проверить информацию, а когда она подтвердилась, начал предпринимать попытки к освобождению Саломеи. Но все было тщетно. Саломея Андроникова, приехавшая из Франции к тяжелобольному отцу, арестована и приговорена к расстрелу.
Можно было, конечно, обратиться к Якову: тот, безусловно, мог бы помочь. Но, таким образом, Зиновий запросто попадал в капкан, расставленный председателем ВЦИК. А Зиновий не хотел быть обязанным младшему брату. Можно было также обратиться напрямую к Ленину, ведь они были знакомы еще по Нижнему Новгороду, даже несколько раз играли в шахматы, но вспомнит ли его Ленин. К тому же, он сейчас иностранец. И тут Зиновий вспомнил про Горького. Конечно, он нехорошо с ним расстался, со скандалом, Алексей Максимович даже назвал его предателем. Но сейчас к черту сантименты, когда под угрозой жизнь ни в чем не повинной женщины (Пешков ни на секунду в этом не сомневался). И он направился в комнату к телеграфистам.
– Мадмуазель, срочно! Телеграмма. Италия, Капри, господину Горькому.
Телеграфистка тут же быстро забегала пальцами по клавишам.
– Отец, звони Ленину, Троцкому, Карлу Марксу, черту-дьяволу, только спаси из харьковской тюрьмы Саломею Андроникову.
Разумеется, ни черту, ни тем более Карлу Марксу Горький звонить не стал, а вот своему другу Владимиру Ленину позвонил. Объяснил, что к чему. Ленин отказывать Горькому не стал. Тут же оперативно потребовал, чтобы секретари немедленно связались с Харьковом и отпустили Саломею.
Узнав, что его несостоявшаяся невеста на свободе, Зиновий Пешков облегченно выдохнул. Теперь можно было собираться обратно в Париж, куда его отзывал министр иностранных дел.
Саломея вернулась в Грузию, к больному отцу. И, когда в 1920-м году Зиновий Пешков был назначен послом Франции в добившейся на короткое время независимости Грузии, забытые чувства вспыхнули с новой силой. Однако, когда стало понятно, что в Грузию вскоре войдет Красная армия, Пешков предложил Саломее поехать с ним в Париж, к примеру, за новой шляпкой. В качестве жены (пускай и пока неофициальной). И на сей раз Андроникова почти без раздумий дала свое согласие, несмотря на отсутствие с собой даже документов. Однако, это (отсутствие документов) как раз и едва не стало препятствием: Саломею отказывались пускать на борт французского корабля без удостоверения личности. Тут уже решительность проявил Пешков, с оружием в руках доказавший ее право на поездку во Францию. Дочь Андрониковой Ирина осталась тогда в Грузии.
Она поселилась в Париже на Елисейских полях, а спустя год, в 1921-м, приятельница Саломеи привезла в Париж дочь Ирину. К этому времени ее гражданский брак с Зиновием Пешковым распался, однако навсегда сохранились дружеские с ним отношения.
11.
Парадокс в том, что вождь большевиков никогда не имел собственного жилья. Да, разумеется, была деревня Кокушкино, где некоторое время отбывал ссылку молодой революционер Владимир Ульянов в конце 1880-х годов. Но, во-первых, имение Кокушкино Казанской губернии принадлежало деду Ленина по матери Александру Бланку, там же прошли детство и юность самой Марии Александровны Ульяновой-Бланк; во-вторых, кроме «ссыльных» двух лет Ленин в этой деревне больше никогда не жил; наконец, в-третьих, двухэтажный дом усадьбы сгорел в 1902 году и более не восстанавливался. Что уже говорить о годах, проведенных в подполье и за границей – одни лишь съемные квартиры.
Вот и получается, что фактический глава государства оказывался бомжем: ни в Петрограде (там он хотя бы учился в университете), ни тем более в Москве после переезда туда большевистского правительства, своей квартиры у семьи Ульяновых не было (одна лишь казенная площадь, выделенная государством).
Но пока государство еще не устоялось, пока еще все в столице бурлило, даже о казенном жилье беспокоиться было рано. Поэтому первые несколько недель после переворота Ленин жил у приютившего его Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича на Херсонской улице, дом 5; они были знакомы почти двадцать лет.
Впрочем, именно этот факт, возможно, и продлил на несколько лет жизнь Ленину и обеспечил ему некоторую безопасность.
Владимир Бонч-Бруевич – известный публицист, этнограф, вступивший в РСДРП еще в самом начале ХХ века. С Владимиром Ульяновым познакомился в конце XIX века, помогал тому печатать газету «Искра». А еще Владимир Дмитриевич приходился родным братом генералу русской (царской) армии Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу, который во время Первой мировой войны будучи в звании генерал-лейтенанта занимал должность генерал-квартирмейстера Генерального штаба русской армии. И, находясь на этой должности, руководил органами военной контрразведки и разведки тогдашней русской армии. А после свержения монархии он под влиянием младшего брата начал сближаться с большевиками и после их прихода к власти поступил к ним на службу и постоянно консультировал своего брата по вопросам ведения контрразведывательной деятельности, а также снабжал соответствующей служебной литературой по этому вопросу, издававшейся до революции.
В первых числах ноября Владимир Ильич, ужиная у Бончей (женой Владимира Дмитриевича была Вера Михайловна Величкина, по основной профессии – врач, по призванию – литератор, писательница и переводчица) поздно ночью, намекая на брата, генерала-контрразведчика, оживленно заговорил о создании аппарата управления внутри Совета Народных Комиссаров:
– Владимир Дмитриевич, вы бы взялись за весь управленческий аппарат? Необходимо создать мощный аппарат Управления делами Совета Народных Комиссаров, так как, несомненно, и в первые дни, пожалуй, и долгое время в наше Управление со всех сторон будут стекаться всевозможные дела. Берите все это в свои руки, имейте со мной непосредственное постоянное общение, так как многое, очевидно, придется разрешать немедленно, даже без доклада Совету Народных Комиссаров или сношения с отдельными комиссариатами. Наладить комиссариаты, — прибавил он, — дело нелегкое.
Предложение было неожиданным и довольно серьезным. Бонч переглянулся с женой, потом сказал:
– Я подумаю, Владимир Ильич.
– Подумайте! – кивнул Ленин. – Суток вам хватит?
И тут же ленинские глаза с лукавым прищуром улыбнулись. Ленин прекрасно понимал, что по своему жизненному и политическому опыту, и даже родственным связям Бонч-Бруевич, просто идеально подходил для этого. К тому же, за многие годы знакомства они прекрасно изучили друг друга. И Бонч отлично понимал, чего (точнее, кого) остерегается Ленин. С другой стороны, было совершенно очевидно, что схема всего управления страной у него давно продумана и, можно сказать, отчеканена, так как на каждый вопрос он немедленно давал ясный и точный ответ.
Разумеется, Бонч-Бруевич согласился взяться за это, и на другой день с утра прежде всего отправился в Смольный, чтобы подыскать помещение для кабинета председателя Совнаркома, удобное лично для него — примыкающее к его квартире в Смольном, куда собирались его поселить. Таким образом, Ленин находился под практически постоянным присмотром Бонч-Бруевича, исполнявшего также негласную функцию телохранителя вождя.
В этом кабинете по задумке Бонча предполагалось собирать Совет Народных Комиссаров. Рядом с этим кабинетом нужно было иметь большое помещение для Управления делами Совнаркома, где бы расположились секретари, делопроизводители и прочий персонал. Помещение Смольного было неудобно для всех этих учреждений, так как комнаты были огромны, без перегородок. Однако удалось найти две смежные комнаты, одну поменьше, другую большую, где Ленин с Бончем и обосновались. Прежде всего оборудовали кабинет Ленина и позаботились поставить коммутатор для телефонной связи через центральную телефонную станцию Петрограда. Рабочий-телефонист, большевик, был первым, кого назначенный Управделами Совнаркома пригласил для обслуживания Совнаркома.
Там же, в Смольном, Бонч присмотрел и квартиру для Ленина и Крупской. Но квартира должна быть не простой, должна была соответствовать нескольким критериям: находиться близко от его рабочего кабинета в Совнаркоме; отвечать условиям конспиративности; было бы подходяще в бытовом отношении и, главное, имело бы на всякий случай запасной выход, которым мог бы пользоваться только один Владимир Ильич. Обследовав все помещения Смольного, Бонч-Бруевич прежде всего перевел кабинет Ленина в другое место, к которому через коридор примыкал выход на лестницу во второй этаж, где раньше жили классные дамы Смольного института. В этом втором этаже было пять комнат, две из которых предназначались семье Ленина. Обе комнаты, идущие вглубь одна за другой, были очень скромные, с самой обыкновенной мебелью. Тут стояли две институтские железные кровати с обыкновенными матрацами, стол, несколько стульев, небольшое зеркало, чемоданы Владимира Ильича и Надежды Константиновны, которые незаметно перевезли в один из вечеров из квартиры Бонч-Бруевичей и квартиры Анны Ильиничны Елизаровой, старшей сестры Ленина, где находились вещи Крупской.
Здесь же были кухня, водопровод, теплая уборная и небольшое помещение, вроде кладовой. Готовила обед и делала все прочее для Ульяновых женщина, крестьянка Вологодской губернии, Тотемского уезда Короткова. Она же все для них закупала и получала по карточкам продукты.
Квартира освещалась электричеством. Ленину понравились эти комнаты отдаленностью и тишиной. Выход из них был в небольшой светлый тамбур, а оттуда на задний двор Смольного. Здесь было достаточно уединенно. Пролет лестницы заделали досками. Лифт, имевшийся в этом подъезде, был совершенно изолирован толстыми досками со всех сторон, так что снаружи никто не мог догадаться, что это был лифт, причем выше третьего этажа он не поднимался и ниже второго этажа не спускался. Дверь в коридор в Смольный всегда была на ключе, а внутри лестницы, за дверью всегда сменялся караул из хорошо проверенных и находившихся в отряде особого назначения красногвардейцев. Все ключи от двери из коридора Смольного, от входной двери в квартиру были всегда у Ленина.
Ленину были удобны эти комнаты, так как они были близки от Совнаркома, и он мог регулировать свою жизнь, как хотел. Обедал он всегда в четыре часа дня и старался никогда не опаздывать домой к этому часу.
Буквально сразу в Смольный повалили со всех сторон и рабочие, и обыватели, и представители дипломатического корпуса, и всевозможные военные атташе, и иностранцы, случайно в то время проживавшие в Петрограде. Из провинции поступало огромное количество телеграмм, запросов, и на все это надо было немедленно отвечать, а управленческий аппарат совершенно отсутствовал. Волей-неволей приходилось торопиться с его созданием. Бонч пригласил людей, для того чтобы помочь хоть как-нибудь разместиться в помещении. Установили столы, табуретки, скамейки, сделали перегородку, отделившую ту часть залы, где работали управленцы, устроили две приемные комнаты, у входа в которые поставили двух часовых, а также столы для регистрации посетителей, приемки почты, пакетов и прочего, устроили раздевальню. У дверей кабинета Ленина была назначена особая смена испытанных и хорошо известных красногвардейцев, которым запрещено было кого бы то ни было без разрешения пускать в кабинет Владимира Ильича, кроме лиц по особому списку, который был им объявлен.
Вокруг Управления делами Совнаркома стали вырастать там же, в Смольном, временные управленческие аппараты других комиссариатов. Первый комиссариат, который был организован, – Комиссариат по иностранным делам, возглавил который Лев Давидович Троцкий.
Так, шаг за шагом Бонч-Бруевич руководил созданием советского аппарата, который вскоре заработал довольно четко. В Управлении делами Совнаркома приходилось разрешать всевозможнейшие вопросы и разрешать быстро, потому что многие из них не терпели ни малейшего отлагательства. Бонч-Бруевич докладывал Ленину в самом сжатом виде решительно обо всем, что за истекший день было сделано в Управлении делами Совнаркома. Важнейшие же бумаги и распоряжения, он обязательно давал на визу или на прямое утверждение Лениным.
Наконец, 8 декабря Бонч-Бруевич решился заговорить с Лениным еще по одному поводу.
– Владимир Ильич, мне кажется архиважным вопрос о вашей безопасности. Время сейчас суровое, продолжаются погромы и грабежи. Вы же ежедневно ездите на митинги, встречаетесь с рабочими. Я опасаюсь за вашу жизнь.
– А что вы предлагаете, Владимир Дмитриевич?
– Я предполагаю создать комитет по борьбе с погромами. И настаиваю на этом, Владимир Ильич.
– У вас есть кадры для этого комитета? – после некоторой паузы засомневался Ленин.
– Найдем кадры! – решительно произнес Бонч. – Среди проверенных наших партийных товарищей, думаю, найдется человек сто для начала, готовые встать на защиту революционных завоеваний от грабителей и контриков разного рода.
– Хорошо! Подготовьте предложение.
– Уже готово, Владимир Ильич, – улыбнулся Бонч-Бруевич.
Ленин взял бумаги, быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке текст. Кивнул, положил бумаги на стол и тут же написал специальную записку в Петроградский горком РКП(б): «Прошу доставить не менее ста абсолютно надежных членов партии в «Комитет по борьбе с погромами», комната 75, 3-й этаж Смольного».
Таким образом, личная служба безопасности Ленина, ставшая одновременно и первым советским органом госбезопасности, так называемая Чрезвычайная комиссия по охране порядка и борьбе с погромами во главе с Бонч-Бруевичем возникла на пять дней раньше, нежели печально известная Всероссийская чрезвычайная комиссия (ВЧК).
Создание службы безопасности прошло мимо Свердлова, но, разумеется, такое количество появившихся в Смольном людей не могло пройти незамеченным. Он тут же направился к Бонч-Бруевичу.
– Владимир Дмитриевич, это как понимать? – загремел он, едва прикрыв за собой дверь. – Это что за Комитет по борьбе с погромами? А ВРК разве не борется с погромами, саботажем и вообще с контрреволюцией?
Но Бонч-Бруевич – тертый калач, и опытный служивый. Его просто так не запугать.
– Яков Михайлович, у ВРК и без того хватает задач по защите революции, – спокойно, но жестко произнес управделами. – И негоже размениваться на такие пустяки, как чистая уголовщина, коими и являются эти самые погромы.
А обстановка в те дни в Петрограде и в самом деле была весьма непростой – стремительно (и, скорее всего, не без помощи антибольшевистских сил) нарастали массовые «винные погромы», сопровождавшиеся грабежами, бесчинствами и беспорядочной пальбой. На одном из заседаний Совнаркома не выдержал Троцкий, воскликнув:
– Водка есть такая же политическая сила, как слово.
Впрочем, здесь, пожалуй, впервые за несколько месяцев Свердлов сам допустил роковую ошибку. Возможно, у него случилось явление, о котором спустя десяток с небольшим лет, красноречиво сказал Сталин: головокружение от успехов.
28 ноября в Петрограде состоялась демонстрация в защиту Учредительного собрания, а ВРК без санкции Совнаркома выпустил обращение к трудящимся с призывом организовать свою демонстрацию под лозунгами борьбы «с врагами народа», «за согласованную деятельность Учредительного собрания и Советов» и т.д. Свердлов, таким образом, попытался в условиях давления на Военно-революционный комитет продемонстрировать его силу и влияние и тем самым отстоять его. И лишь в последний момент, после решительного требования Ленина, эта контрдемонстрация была отменена. Революционизированные массы были в растерянности, а доверие Ленина к ВРК оказалось окончательно исчерпанным.
Лихорадочные меры, предпринимавшиеся Военно-революционным комитетом, а также созданным Петроградским советом специальным Комитетом по борьбе с погромами и другими органами, ситуацию не переломили. В ночь на 4 декабря 1917 года было зарегистрировано 69 винных погромов. Откликнулась на события даже поэтесса Зинаида Гиппиус, записав в дневнике 4 декабря: «Винные погромы не прекращаются ни на минуту. Весь Петроград… пьян. Непрерывная стрельба, иногда пулеметная. Сейчас происходит грандиозный погром на Васильевском». 5 декабря: «Ничего особенного. Погромы и стрельба во всех частях города (сегодня восьмой день). Пулеметы так и трещат… Раненых и убитых в день не так много: человек по 10 убитых и 50 раненых».
С другой стороны, в 75-ю комнату, как между собой именовали эту комиссию партийцы, начали поступать первые сведения о саботаже чиновников, служащих. Из документов было ясно видно, что действует какая-то организация, которая, желая помешать новой власти, не щадит на это ни времени, ни средств. В руках у сотрудников комиссии оказались распоряжения о выдаче вперед жалования за два, за три месяца служащим банков, министерств, Городской управы и других учреждений. Было ясно, что хотят всеми мерами помешать большевикам в организации новой власти, что всюду проводится саботаж. Масса сведений, стекавшихся в Управление делами Совнаркома и в 75-ю комнату Смольного, говорила о том, что дело принимает серьезный оборот, что все совершается по плану, что все это направляет какая-то ловкая рука. Тщательные расследования отдельных фактов показали то же: всем этим заправляет партия кадетов, пытаясь тихой сапой вести подкоп под власть рабочих.
Кроме того, борясь с пьяными погромами, сопровождаемыми контрреволюционной, антисемитской агитацией, «чекисты» наталкивались, совершенно неожиданно для себя самих, на все большие доказательства объединения антибольшевистских течений для намечаемых непосредственных и прямых действий.
Собрав достаточно фактов, Бонч-Бруевич сделал первый доклад по этому поводу Председателю Совета Народных Комиссаров. В докладе сами факты указывали, что во главе этого движения стоят кадеты. Ленин потребовал документы, обосновывавшие и подтверждавшие эту часть доклада. Тщательно проверив и прочтя все, исследовав происхождение документов, он не мог не признать, что саботаж действительно существует, что он руководится по преимуществу из одного центра и что этим центром является партия кадетов.
Ленин задумался. Подошел к окну, выходившему на двор Смольного, и легонько забарабанил по стеклу.
— Ну, что же, — заговорил он, круто поворачиваясь к Бончу, — раз так, раз они не только не хотят понять, но мешают нашей работе, придется предложить им выехать на годок в Финляндию... Там одумаются...
Впрочем, не в характере Ленина было ждать, пока его противники одумаются. Не прошло и двух недель, как Совнарком поставил эту партию вне закона.
Однако в столице продолжались свойственные первым месяцам всякой революции беспорядки. Расследования 75-й комнаты Смольного то и дело обнаруживали заговоры, склады оружия, тайную переписку, тайные собрания, явочные квартиры. И даже самовольное сосредоточение боевых отрядов «смертников» в Петрограде. Арест организации офицера Синебрюхова на курсах Лесгафта, иные выступления явно говорили о том, что антибольшевистские силы не успокаиваются, а, наоборот, организовываются и начинают активно действовать.
В это время во весь голос заявил о себе член Военно-революционного центра Феликс Дзержинский: он взял в свои руки бывшее петроградское градоначальство, организовал там комиссию по расследованию контрреволюционных выступлений, и к нему, как из рога изобилия, тоже посыпались всевозможные материалы, проливавшие новый свет на сосредоточивавшуюся в Петрограде деятельность антибольшевистских организаций. Разгул реакции, антибольшевистская агитация в войсках, подготовка всеобщей забастовки — все это создавало горячую почву и выдвигало на авансцену борьбы новые способы действия. С 6 декабря Комитет по борьбе с погромами ввел в Петрограде осадное положение. И однажды нервы у Ленина не выдержали. При очередном докладе Бонч-Бруевича о целом ряде серьезнейших контрреволюционных выступлений, Ленин нахмурился, поднялся, нервно прошелся по кабинету, наконец, раздраженно выкрикнул:
— Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который обуздал бы расходившуюся контрреволюцию?
Антуан Кантен Фукье де Тенвиль – деятель Великой французской революции, прославившийся своими обвинительными речами в Революционном трибунале. Озадаченный поиском российского Фукье де Тенвиля, Ленин несколько дней ходил в нервном возбуждении. Положение спас Феликс Дзержинский, выступивший на очередном заседании Совнаркома с гневным докладом об истинном положении вещей, ярко и четко обрисовывая наступление контрреволюции.
— Тут не должно быть долгих разговоров. Наша революция в явной опасности. Мы слишком благодушно смотрим на то, что творится вокруг нас. Силы противников организуются. Контрреволюционеры действуют в стране, в разных местах вербуя свои отряды. Теперь враг здесь, в Петрограде, в самом сердце нашем. Мы имеем об этом неопровержимые данные, — и мы должны послать на этот фронт — самый опасный и самый жесткий — решительных, твердых, преданных, на все готовых для защиты завоеваний революции товарищей. Я предлагаю, я требую организации революционной расправы над деятелями контрреволюции. И мы должны действовать не завтра, а сегодня, сейчас...
Ленин тут же вспыхнул надеждой. Пора бы уж отделаться от немцев с их Nachrichten B;ro. Тем более, что наступление немцев на Восточном фронте продолжалось.
– Феликс Эдмундович, вам и карты в руки! Товарищи! Ставлю на голосование: кто за то, чтобы поручить товарищу Дзержинскому создать и возглавить комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем.
– Я бы даже добавил, Владимир Ильич, – чрезвычайную комиссию, – уточнил Бонч-Бруевич.
– Согласен, – кивнул Ленин. – Чрезвычайную комиссию с особыми, чрезвычайными полномочиями. – Товарищ Горбунов, – обратился Ленин к секретарю Совнаркома Николю Горбунову. – Запишите в протоколе: «По пункту 8 постановили: Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможностей борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер для выяснения способов подавления злостного саботажа».
Разумеется, все проголосовали единогласно. При этом, никто даже не удосужился спросить согласие у самого Дзержинского. Впрочем, в то время ни у кого согласия и не спрашивали: партия сказала: «Надо!» – большевик ответил: «Есть!».
7 декабря 1917 года Лениным было подписано распоряжение о создании при Совнаркоме Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Председателем ВЧК был назначен Феликс Эдмундович Дзержинский. В декабре весь аппарат ВЧК едва насчитывал сорок человек.
Правда, изначально предполагалось, что ВЧК – орган временный. Как говорится, до исправления ситуации. Потому и задачи Всероссийской чрезвычайно комиссии были прописаны не так жестко:
«1) Пресекать и ликвидировать все контрреволюционные и саботажные попытки и действия по всей России, со стороны кого бы они ни исходили; 2) предание суду революционного трибунала всех саботажников и контрреволюционеров и выработка мер борьбы с ними; 3) комиссия ведет только предварительное расследование, поскольку это нужно для пресечения». «Пока действует ликвидационная комиссия Военно-революционного комитета, комиссии обратить в первую голову внимание на печать, саботаж и т.д. правых социалистов-революционеров, саботажников и стачечников. Меры – конфискация, выдворение, лишение карточек, опубликование списков врагов народа и т.д.».
Однако в России нет ничего более постоянного, чем временное. Так случилось и с ВЧК, в будущем неоднократно менявшем свое название, но не суть. Потому и нынешние сотрудники этой конторы именуют себя до сих пор – чекистами. И Дзержинского почитают, как создателя этой организации.
При этом неплохим шахматистом Владимиром Лениным был сделан великолепный ход конем: ставший ненужным Военно-революционный комитет, дублировавший отныне функции ВЧК, который возглавлял Свердлов, был попросту упразднен.
Впрочем, и Свердлов не собирался сдаваться. Его любимая поговорка – не люблю веньгать! Словечко это понравилось ему, когда он находился на Урале – в Екатеринбурге и Перми. Оно означает – хныкать, плакать, жаловаться. Вот он и не расплакался от последних перестановок – ведь у него уже все было схвачено. Во ВЦИКе у него уже был подобран ряд неплохих кандидатур, которых при желании и необходимости, Свердлов мог направить на любой участок деятельности. Одной из таких кандидатур оказался Пётр Александрович Дмитриевский, один из руководителей партии левых эсеров, более известный под революционным псевдонимом Вячеслав Александрович Александрович, член ВЦИК трех созывов. В данном случае, партийная принадлежность Александровича ничуть Свердлова не смущала. Более того, он и здесь предполагал рано или поздно поиметь выгоду.
И буквально на следующий день после создания ВЧК Свердлов встретился с Дзержинским.
– Феликс! Горячо поздравляю тебя с новым назначением! – Свердлов крепко пожал руку Дзержинскому. – Работы на этом посту непочатый край! Чует мое сердце, контра поднимает голову. Готовится к Учредительному собранию. И нам нужно быть готовыми ко всему.
– Я уже распорядился создать особую группу по разработке делегатов учредиловки от буржуазных партий. Особенно следить будем за кадетами. От них исходит основная гидра контрреволюции.
– Я в тебе и не сомневался, Феликс Эдмундович. Готов передать наработки ВРК. Там есть масса итересных документов, фактов и фактиков.
– Это было бы здорово! – обрадовался Дзержинский. – Благодарю за помощь, Яков Михайлович. Когда прислать к тебе моего человечка за бумагами.
– Да хоть завтра! Ты же знаешь, у меня всегда полный порядок с документами.
Свердлов достал папиросницу, вытащил папиросу, предложил Дзержинскому. Тот, разумеется, не отказался. Они закурили и Свердлов, окутанный табачным дымом, следил за каждым движением собеседника.
Зазвонил телефон. Дзержинский тут же нервно снял трубку. Свердлов продолжал наблюдать за ним.
– Дзержинский на проводе!.. Так… Так! Его допросили?.. Так! Протоколы мне на стол для ознакомления… Ты меня понял, товарищ Петерс? Всё! Жду!
Дзержинский положил трубку на аппарат, покрутил ручку, отключая связь. Отогнал от себя клубы дыма.
– Саботажника поймали! Можно сказать на месте преступления – в железнодорожном депо.
Свердлов кивнул.
– Так когда, ты говоришь, человечка можно прислать?
– Я вот что подумал, Феликс Эдмундович! Не надо ко мне никого присылать, – перехватив удивленный взгляд председателя ВЧК, Свердлов улыбнулся самыми уголками губ. – Лучше я пришлю к тебе своего человечка. Со всеми документами. Тем более, он в курсе всех дел.
– Кто он?
– Александрович. Вячеслав Александрович. Левый эсер, однако товарищ надежный, опытный, проверенный. Хороший организатор. Член ВЦИК. Да ты и сам его знаешь по работе в ВРК, – Дзержинский кивнул. – Кстати, смею его тебе рекомендовать на должность заместителя председателя ВЧК. Думаю, что пора уже в ВЧК расширять аппарат, иначе не справитесь.
– Согласен! Я ведь пока вот только товарища Петерса, из латышских стрелков, подтянул. Да еще вот товарища Евсеева. И всего у меня в подчинении пока лишь десять человек. Людей, действительно, не хватает. А твоего Александровича для начала я назначу членом оперативной коллегии.
– С правом представлять дела в Совнаркоме! – добавил Свердлов.
Дзержинский, гася папиросу о дно пепельницы, махнул в согласии рукой.
– Ну, вот и договорились!
Свердлов поднялся, протянул на прощание руку. Пока прощались, Свердлов добавил:
– Впрочем, почему только Александрович! Еще несколько надежных товарищей пришлю.
– С твоей рекомендацией я даже их проверять не буду!
– Договорились! – еще раз произнес Свердлов и вышел из кабинета.
Разумеется, Свердлов знал, кого рекомендовать: и для ВЧК у него кадров было достаточно. Чего стоили только фамилии двух из них: Ягода и Менжинский.
Впрочем, не оставил вниманием Свердлов и Ленина: помимо секретаря Стасовой, он подсадил к председателю Совнаркома и свою стенографистку, благодаря чему всегда был в курсе планов вождя.
И все же первоначальное комплектование ВЧК кадрами оказалось проблемным: многие члены РКП (б) с дореволюционным стажем на предложение Дзержинского работать в комиссии отвечали отказом, мотивируя его принципиальным неприятием политического сыска.
Основные методы работы ВЧК в начальный период деятельности – проведение обысков и облав, организация засад. Информация, на основании которой проводились оперативные мероприятия, поступала от граждан или получалась в ходе допросов арестованных лиц. Агентурная работа практически не велась, и для этого имелись объективные причины. У ВЧК еще не было собственной агентуры, а полностью использовать кадры Департамента полиции новая власть не могла (во многом в силу неких идеологических установок). Большинство революционеров с крайним неодобрением относились к агентурной работе, которую со времен подполья именовали «провокацией». Квалифицированных сотрудников наружного наблюдения в распоряжении чекистов также практически не имелось. В этих условиях руководство ВЧК было вынуждено использовать возможности Германии. 14 декабря 1917 года сотрудник наркомата иностранных дел Иван Абрамович Залкинд снова обращается к майору фон Бельке из Разведочного управления:
«Многоуважаемый товарищ. Довожу до вашего сведения, что наши финские товарищи Рахья, Пукко и Энрот сообщили комиссару по борьбе с контрреволюцией о следующих фактах.
1. Между английскими офицерами и финскими буржуазными организациями завязаны тревожащие нас связи.
2. В Финляндии установлены две радиостанции, которыми пользуются неизвестные лица, сообщающиеся шифром.
3. Между ген. Калединым и Американской миссией существует несомненная связь, о чем нами получены точные сведения от вашего источника, а потому необходим особо тщательный надзор за Американским посольством.
Эти показания следует точно установить. Наши агенты бессильны.
Простите, что пишу на официальной бумаге, но спешу сделать это, сидя здесь в комиссии на экстренном заседании».
Ответ из немецкого разведывательного отделения следует незамедлительно – уже через 72 часа германские профессионалы представляют не туманные революционные «прожекты», а конкретное решение поставленной задачи:
«Разведочное отделение на запрос Комиссии по борьбе с контрреволюцией от 17 декабря имеет честь сообщить список наблюдателей за миссиями союзных России государств.
За Великобританским посольством – германские разведчики: Люце, Тельман, Поссель, Франц и Гезель; русские агенты: Овсянников, Глушенко и Балясин.
За Французским посольством – германские разведчики: Сильвестр, Бутц, Фольгаген; русские агенты: Балашов, Турин, Гаврилов, Садовников и Шило.
За Посольством С.А.С. Штатов (Северо-Американские соединенные штаты – тогдашнее название США) – германские разведчики: Штром, Бухгольц, Фаснахт, Турпер; русские агенты: Шпитцберг, Сокольницкий, Тарасов и Вавилов.
За Румынской миссией – германские разведчики: Суттпер, Байдер и Вольф; русские агенты: Куль, Никитин, Золотов и Архипов.
За Итальянским посольством – австрийские разведчики: Кульдер, фон Гезе, Гойн и Бурмейстер; русские агенты: Салов, Алексеевский, Кузмин.
Означенные агенты должны исполнить все поручения миссии по борьбе с контрреволюцией, саботажем, погромами и проч.
Начальник отделения: Агасфер».
12.
После отречения Николая Романова от престола, власть, как известно, перешла к Временному правительству. Включая и царский гараж с десятками самых современных в ту пору автомобилей и несколькими же десятками обслуживающего персонала – шоферов, механиков и прочих – 62 машины и более 50 работников.
24 октября 1917 года, по указанию члена Центрального совета Всероссийского Союза шоферов и автомехаников, члена ВРК Андрея Дмитриевича Садовского революционный комитет автобазы, под руководством Александра Крулёва, организовал ее захват. И тут же отказал в подаче автомобилей министрам Временного правительства в Зимний дворец, они остались без средств передвижения и заседали во дворце до тех пор, пока их не арестовали штурмовавшие Зимний рабочие и солдаты. Шестьдесят два автомобиля оказались в самый нужный момент революции в руках партии большевиков. Перевозили оружие, продовольствие, топливо, арестованных контрреволюционеров, патрулировали по городу, быстро доставляли ударные отряды моряков в кризисные районы восстания.
Царские автомобили, что называется, разошлись по рукам большевистской верхушки. Так, ландо «Delaunay-Belleville 45» 1912 года выпуска был закреплен за наркомом по военным делам Николаем Подвойским, а «Воксхолл» 1914 года выпуска, который ранее возил императрицу, стал служить Сталину. За Лениным же с конца осени 1917 по март 1918 были закреплены несколько автомобилей: «Тюрка-Мери», «Renault 40» (фаэтон и ландо), и «Rolls-Royce 40/50», вместе с несколькими шофёрами, основным из которых считался Степан Казимирович Гиль и несколькими запасными. Правда, стоит заметить, что Ленин никогда не требовал, чтобы его возили на автомобиле какой-то конкретной марки.
29-летний поляк Степан Гиль был человек весьма оригинальный. Он еще до революции служил в императорском гараже шофером. На дой же должности остался и после октября семнадцатого года. Лицом и фигурой Гиль был подобен русскому богатырю Добрыне Никитичу – голубоглаз, розовощек, круглолиц, светловолос, с доброй улыбкой на лице, сдобренном аккуратно подстриженными усами, крепок телом и духом бодр. Одевался же он, как и все остальные шоферы гаража Совнаркома исключительно в кожаное – фуражка, куртка, брюки, сапоги, перчатки с раструбами. Впрочем, так одевались не только шоферы, но и самокатчики – первые фельдъегери революции, лично доставлявшие на мотоциклах правительственные пакеты.
Видно, форма одежды Якова Свердлова пришлась по душе многим революционерам (позже кожанки стали и спецформой чекистов Дзержинского).
В первые дни после переворота небольшая площадь у Смольного представляла собой пеструю, оживленную картину. Было видно множество автомобилей и грузовиков, между ними стояло несколько орудий и пулеметов. Кругом сновали вооруженные рабочие и солдаты: были молодые, почти подростки, были и пожилые, бородачи. Все были возбуждены, суетились, куда-то торопились… Шум стоял невероятный.
Но у Гиля было свое расписание, свое задание: ровно в десять часов утра он подавал лимузин «Тюрка-Мери» к главному подъезду Смольного в ожидании председателя Совнаркома Ленина. Практически каждый день Ленин выезжал на митинги и встречи с рабочими.
Вот и 9 ноября все шло по плану: Гиль отвез Ленина на очередную встречу, и вернулся к обеду к Смольному. Ленин тут же отправился к себе в кабинет – его ждала еще «бумажная» работа. Оставив машину у главного подъезда, отправился в комнату отдыха перекусить и Степан Гиль. За машину он ничуть не волновался – внутренний двор Смольного круглые сутки охранялся красногвардейцами и вооруженными рабочими. Выехать со двора можно было, только имея специальный пропуск. Автомобиль Ленина знали все красногвардейцы.
Но в тот день что-то пошло не так.
Не прошло и получаса, Гиль даже не успел еще допить свой чай, как в комнату вбежал один из рабочих с криком:
– Товарищ Гиль, бегите вниз! Угнали машину Ленина.
Гиль опешил. Угнать машину со двора Смольного. И среди белого дня, на глазах у охраны.
– Это какая-то ошибка, – немного придя в себя, ответил Гиль, поставив на стол стакан с недопитым чаем. – Как можно на глазах у охраны…
– Уверяю вас, товарищ Гиль, машины нет…
Гиль помчался вниз, к тому месту, где полчаса назад оставил автомобиль. Увы, это оказалось правдой. Машина действительно исчезла. Гиля охватило возмущение и отчаяние. Это был беспримерный по своей наглости воровской поступок.
Нужно сказать, что автомобиль был, и правда, очень крутой. Шикарный лимузин «Тюрка-Мери-28» 1915 года выпуска был очень дорогой машиной ручной работы с 50-сильным 4-х цилиндровым двигателем. На самом деле, по заводской классификации модели «Turcat-Mery 28» никогда не существовало. Но в 1908 году был создан туристический ландо-лимузин «Turcat-Mery 165 FM» c 28-ми сильным двигателем. Производился он недолго, по крайней мере, в каталогах этой фирмы за 1912 год его уже нет, но еще есть в 1910 году. Стоил «165 FM» порядка 14.000 франков. На подобном автомобиле гонщик Анри Ружье победил в автопробеге Париж-Москва в 1910 году, когда неожиданно для всех первым прибыл на финишную точку, обогнав все более скоростные машины.
Гиль бросился к красногвардейцам и узнал, что минут пятнадцать назад машина Ленина беспрепятственно выехала со двора: сидевший за рулем предъявил, как потом выяснилось, подложный пропуск и умчал машину в неизвестном направлении. Узнав о случившемся, он схватился за голову.
«Как воспримет эту новость Владимир Ильич? — с горечью подумал Гиль, сняв кожаную фуражку и почесывая макушку. — Ведь скоро снова ехать надо! Что будет?».
Но, решив, что пусть будет, что будет, он отправился к управляющему делами Совнаркома. Представ перед Бонч-Бруевичем в позе нашкодившего гимназиста, Гиль рассказал о происшествии. У Бонч-Бруевича от услышанного округлились глаза, которыми он, почти не мигая смотрел некоторое время на шофера. Наконец, произнес:
– Угнали! Что я скажу Владимиру Ильичу? – и прибавил категорически: – Докладывать не буду. Идите сами.
– Так я же, Владимир Дмитриевич, я же не смогу…
Но Бонч-Бруевич решительно открыл дверь кабинета, и Гиль очутился перед Лениным, сидевшим за письменным столом и что-то торопливо писавшим, то и дело макая в чернильницу перо. Несчастный вид шофера не предвещал ничего радостного. И Ленин, разумеется, не оставил это без внимания.
– Это вы, товарищ Гиль? Что случилось?
Дрожащим голосом, теребя фуражку, Гиль стал рассказывать о происшествии. Владимир Ильич терпеливо слушал, не перебивая, без тени раздражения. Затем сощурил глаза, поморщился и начал прохаживаться по комнате. Он был явно огорчен.
– Безобразнейший факт, — сказал он наконец. — Вот что, товарищ Гиль: машину надо найти. Ищите ее, где хотите. Пока не найдете, со мной будет ездить другой.
Конечно, без машины и, тем более, без водителя предсовнаркома не остался. Свой автомобиль, семиместный «Delaunay-Belleville 45» вместе с шофером Тарасом Гороховиком вождю одолжил нарком по военным делам Николай Подвойский.
Но для Гиля это было суровое наказание. Кроме того, он испытывал чувство, очень похожее на ревность: ведь автомобиль может исчезнуть навсегда и место личного шофера Ленина тогда займет другой. Гиль понимал, что было мало надежды отыскать машину в огромном Петрограде. Охрана города была не налажена, врагов и просто жуликов было множество. В те дни практиковался простой способ угона машин: украденный автомобиль переправлялся в Финляндию, а там без труда продавался.
С рассвета до ночи Гиль был на ногах, обошел и объездил многие районы Петрограда. Несмотря на трудности поисков, он не терял надежды снова увидеть свой лимузин «Тюрка-Мери». Надо было первым делом устранить возможность переправы автомобиля в Финляндию. На мостах и проездах была поставлена охрана. Начались энергичные поиски, не давшие, однако, в первые дни никаких результатов. Машину Ленина не удавалось найти. Естественно, Бонч-Бруевич тут же подключил к розыску не только чекистов и красногвардейцев, но помогали и знакомые шоферы. Однако долгое время все эти действия были похожи на поиски иголки в стоге сена. Наконец, удалось напасть на след, и розыски увенчались успехом. Автомобиль был обнаружен на окраине города, в сарае одной из пожарных команд. Машина была хорошо запрятана и завалена pyxлядью. В тот же день были найдены и арестованы организаторы этого наглого воровства. Они оказались работниками той же пожарной команды. Их план был задуман довольно хитро: выждать, пока прекратятся поиски, затем перекрасить автомобиль и угнать в Финляндию.
Машина оказалась почти без повреждений. Гиль выдохнул, улыбаясь, сел в нее и во весь дух понесся к Смольному. Счастливый, вбежал к Бонч-Бруевичу:
– Владимир Дмитриевич, полная победа! Машина найдена и стоит внизу.
Бонч-Бруевич обрадовался не меньше, чем шофер.
– Пойдемте вместе докладывать Владимиру Ильичу, — сказал он.
Увидев улыбающихся Бонча и Гиля, Ленин сразу понял, с чем они явились.
– Ну, поздравляю вас, товарищ Гиль, — сказал Ленин, как только они вошли в кабинет. — Нашли, ну и прекрасно! Будем снова ездить вместе.
13.
Ленин был трудоголиком. Однако же не отказывался и от радостей жизни, включая легкие флирты (а порою и не очень легкие) с женщинами. А еще он очень любил природу, любил вдыхать, вбирать в себя все ее запахи и ощущения. Не отставала от мужа и Надежда Крупская. Волга, Сибирь, реки, степи, горы, леса, охота, рыбалка – русское раздолье. Ленин любил слушать волшебный щебет соловьев и заливы дроздов, а зимой на прогулке часто останавливался и долго выискивал среди веток снегирей.
Не изменял он своим привычкам и в эмиграции. Так, одним из любимых мест в Мюнхене был дикий берег Изара, до которого приходилось добираться через колючие заросли кустов. Даже из затуманенного, переполненного человеческими муравейниками Лондона они ухитрялись выбираться на лоно природы, а из этого прокопченного дымом, обволоченного туманом чудища это не так-то легко, особенно когда не хочешь истратить больше полутора пенсов на омнибус. Что уже говорить о Швейцарии – горы, озера, альпийские луга.
Они уходили постоянно куда-нибудь за город подышать полной грудью, забирались далеко-далеко и возвращались домой опьяневшие от воздуха, движения, впечатлений.
Даже сейчас, заняв высший пост в государстве, Ленин с Крупской не изменили своим привычкам. По возможности, когда Надежда Константиновна не очень уставала на работе, а Владимир Ильич был не очень занят, они с удовольствием шли на прогулку.
Сегодня же у Крупской на работе случился казус. Она работала заведующей внешкольным отделом наркомата просвещения, возглавляемого Анатолием Луначарским. Как и любое новое дело требовало привычки и привыкания. А еще надо было привлекать для работы в различных отделах и комиссиях новых людей, создавать вокруг внешкольного отдела широкий общественный актив. Крупская практически целыми днями была на ногах. Да и не привыкла она к отдельному кабинету, к секретарям, к нормальным условиям. И первое время порою ее обескураживали претензии отдельных молодых работников.
Однажды она беседовала в своем рабочем кабинете с Зинаидой Павловной Кржижановской. И вдруг в кабинет ворвался молодой сотрудник, прямо от дверей выкрикнувший:
– Я не могу так работать, это безобразие!
Крупская оторвалась от разговора, прищурила близорукие глаза и удивленно спросила:
– Что случилось?
— Какая же это работа, когда у меня нет даже письменного стола!
– Возьмите мой, пожалуйста, а я как-нибудь устроюсь, — после короткой паузы вдруг сказала Крупская.
Парень умолк и стал медленно наливаться краской. А Кржижановская укоризненно, с расстановкой пробасила:
– Надежда! Как ты можешь, — ведь ты за-ве-ду-ю-щая!
Молодой сотрудник вылетел из кабинета, а Крупская смущенно объяснила Кржижановской:
– Ты знаешь, Зина, это я непроизвольно. Ведь ему нужен стол?
– Для этого в наркомате существует хозяйственный отдел.
Под вечер, когда уже порядком стемнело, приехала с работы Надежда Константиновна, сразу заглянула к Владимиру Ильичу. Тот ходил по крохотному своему кабинету, заложив по давней привычке большие пальцы в обрез рукавов жилетки. Мысли его были где-то далеко, но вдруг он остановился и посмотрел на вошедшую жену. Она поняла, что он обдумывает что-то серьезное и важное, но не понимает, что нужно сделать для его осуществления.
– Володя, пойдем пройдемся по морозцу, – предложила Крупская. – Голова остынет, и мысли лягут в правильном направлении.
Ленин посмотрел на Крупскую сначала удивленно, а затем улыбнулся:
– Ты права, Надюша! Пойдем прогуляемся вокруг Смольного. Надо свежим воздухом подышать.
Они быстро собрались и, минуя охрану, вышли из здания. Они частенько под вечер отправлялись пешком вдвоем с Надеждой Константиновной побродить по улицам, отдохнуть от нечеловеческого напряжения. Пешие прогулки были излюбленным отдыхом Ленина.
Начало декабря – в Петрограде уже лежал тонкий слой снега, мороз прихватывал людей, морозил открытые части лица, дул холодный ветер с пока еще не замерзшего Финского залива, гоня волну в сторону города.
Первые месяцы после прихода к власти Ленин ездил и ходил всюду без всякой охраны, что очень беспокоило Бонч-Бруевича. Несколько раз он пытался говорить на эту тему с Лениным, но он только рукой махал:
– Помилуйте, батенька, только этого недоставало!
Спорить с ним было бесполезно. Более того, однажды увидев у своего шофера Степана Гиля за поясом наган, строго произнес:
– К чему вам эта штука, товарищ Гиль? Уберите-ка ее подальше!
Разумеется, Гиль проигнорировал это распоряжение, но сам эпизод говорит о многом. Спасало только то, что в то время Ленина практически никто в лицо не знал, портретов его еще нигде не публиковали.
Дежурный караульный доложил Бонч-Бруевичу о том, что Ленин с Крупской покинули Смольный и вышли на прогулку. Бонч сразу заволновался, позвонил коменданту Смольного Малькову, сообщил об этом, предупредил:
– Вы мне головой за Ильича отвечаете, товарищ Мальков.
– Неужто я не понимаю, Владимир Дмитриевич, – ответил тот.
Но у охраны была четкая инструкция – не попадаться Ленину на глаза. Бонч знал: заметит, будет сердиться. Однако, если кто чужой к ним приблизится да покажется подозрительным, тут действовать решительно, оберегая вождя от возможной опасности. Делать это было сравнительно легко, потому что вокруг Смольного постоянно выставлялись подвижные посты, которые следили, чтобы не было скопления подозрительной публики.
Крупская рассказала Ленину о своем сегодняшнем казусе со столом, это рассмешило обоих. Они даже на пару минут остановились, давая волю смеху. Затем продолжили путь. Ленин, продолжал счастливо улыбаться, глядя себе под ноги и очевидно вспоминая какие-то подобного рода казусы в своей биографии. Крупская же вдруг заметила впереди какую-то не очень большую, но весьма шумную толпу из десятка женщин и нескольких мужчин. Она взяла Ленина под руку и решительно свернула с ним за угол одного из крыльев Смольного – как говорится, подальше от греха.
И тут Ленин остановился между двумя деревьями и стал что-то рассматривать среди голых веток. Крупская посмотрела в то же место и заметила, как на одной из веток, слегка припорошенной снежком покачивалась парочка красногрудых птичек.
– Глянь-ка, Наденька! Какая прелесть – снегири, – счастливо улыбался Ленин.
В 75-ю комнату метеором влетел начальник караула. Запыхавшийся, со взъерошенным волосами, он едва смог внятно доложить:
– Товарищ Бонч-Бруевич! Беда!
Бонч-Бруевич вздрогнул:
– Что такое?
– Ильич, как нарочно, недавно отправился с Надеждой Константиновной на прогулку. А неподалеку от Смольного собралось человек пятнадцать – двадцать, преимущественно баб, и честят на все корки товарища Ленина.
Бонч, не раздумывая долго, послал наряд красногвардейцев. Женщин задержали и доставили в Смольный. Управделами решил сам с ними поговорить, разобраться, в чем дело. Он отправился в ту комнату, куда их заперли, но только едва вошел, они такой галдеж подняли, хоть святых выноси. Бонч плюнул в сердцах и ушел: «Ладно, – подумал, – утром разберемся».
Наутро зашел к Крупской.
– Надежда Константиновна, выручайте. Задержали мы вчера возле Смольного ватагу баб. Очень нехорошо они об Ильиче отзывались, а разговаривать с ними нет никакой возможности: кричат все сразу, слова сказать не дают. Ничего у меня не получается. Может, вас, как женщину, послушают? Передавать же их прямо в 75-ю комнату неловко. Вдруг ничего серьезного нет, меня же на смех поднимут.
– Ладно, – ответила Крупская, – ведите меня к вашим арестованным. Посмотрим.
Однако, когда вошли, Бонч от удивления даже очки снял, быстро протер их платочком и снова надел: в комнате не оказалось и половины задержанных, за ночь разбежались. Он недовольно посмотрел на часового:
– Ты куда смотрел?
А тот только чертыхнулся:
– Ну их к бесу, товарищ комендант. Они же бешеные. Как дверь я открыл (одна там в уборную попросилась), они на меня так набросились, еле цел остался. Слава богу, не все разбежались. Нескольких, что посмирнее, успел обратно запереть.
Тем временем Крупская одна к ним в комнату вошла, только бабий шум из-за двери был слышен. Через пару минут вышла. Смеется.
– Да они просто темные обывательницы, какая тут контрреволюция? Отпустите-ка их поскорее, и дело с концом.
Бонч-Бруевич вздохнул с облегчением и кивнул часовому:
– Выпускай!
14.
Созданный в мае 1917-го, Союз Георгиевских кавалеров в качестве своих первоочередных задач ставил поддержку Временного правительства, «объединение всех верных и чистых сынов России для борьбы с нарушителями всеобщего мира – германцами», сохранение «сознательной дисциплины, всеобщее братство всех членов военной семьи, успокоение страстей в розни всевозможных партий и сохранение добытой свободы и независимости». И, разумеется, поправшие все законы армейской дисциплины большевики были главными врагами георгиевских кавалеров, ассоциировавших двухцветную, желто-черную ленточку с любовью к Отечеству и славой России.
Союз не был чисто офицерской организацией – в него на равных правах входили и нижние чины, награжденные георгиевскими крестами и медалями. Исполнительные комитеты Союза были образованы в Гомеле, Екатеринославе, Костроме, Киеве, Петрограде, Николаеве, Симферополе и других городах.
Однако после прихода к власти большевиков, не только ликвидировавших офицерские звания и разваливших армию, но и уничтоживших разделение общества на классы, да еще и пропагандировавших отказ от войны с Германией, цель Союза несколько изменилась. Они считали вооруженный переворот и насильственный захват власти большевиками – собственным оскорблением. И посему у Георгиевских кавалеров появилась задумка таким же насильственным путем освободить Россию от большевистского вождя – Ленина. Тем более, что, как ни парадоксально, в первые два месяца пребывания на политическом Олимпе и он сам, и его соратники не думали о своей безопасности, видимо, полагая, что их нахождение на вершине является следствием недоразумения и никто их всерьез не воспринимает. А поскольку страна пребывала в состоянии хаоса и несколько решительно настроенных граждан вполне могли подловить Ильича во время его частых передвижений по Петрограду.
В исполнительном комитете Петроградского Союза георгиевских кавалеров для выполнения этой задачи была даже образована так называемая «Охотничья бригада», во главе с председателем Союза георгиевских кавалеров, полным Георгиевским кавалером, старшим унтер-офицером Александром Осмининым, капитаном Зинкевичем и подпоручиком Ушаковым. Были в бригаде даже сотрудники петроградской милиции, принадлежавшие к пролетарским слоям.
9 декабря отмечался день георгиевских кавалеров. По традиции, члены Союза отслужили молебен в ближайшей церкви и все двенадцать человек вернулись на квартиру Александра Семёновича Осминина. Там уже был накрыт длинный стол, покрытый белоснежной скатертью. Водка в графинах, бутылки с шампанским и вином, коньяк, бокалы и рюмки, и разного рода холодные закуски, включая черную и красную икру, запеченные индейка и поросенок, заливная рыба… Горячее дожидалось своей очереди на кухне, где хозяйничали армейские повара, специально приглашенные Осмининым по этому поводу.
Пока раздевались, приводили себя в порядок, рассаживались за стол, Зинкевич продолжал разговор с Осмининым.
– Армии грозит развал, окончательный. Катится девятый вал по стране! Он скоро будет здесь! У нас в полку еще ничего не случилось, но разве не ясно — когда докатится волна, нам не избежать своей участи. А мы здесь бездействуем, Осминин.
– И что ты предлагаешь, капитан?
– Не сложно будет узнать расписание поездок Ленина на митинги. Можно легко устроить его похищение с выдвижением политических требований.
– И каковы же эти требования?
– К примеру, остановить развал армии… В конце концов, можно потребовать у большевиков освободить его императорское величество Николая Александровича. Вернуть трон Романовым.
– Да, но Николай Александрович сам отрекся от престола.
– Это было сделано под давлением! Во всем виноват этот жирный боров Родзянко, – горячился Зинкевич.
– Господа! Хватить спорить! – подал голос подпоручик Герман Ушаков. – Давайте лучше выпьем шампанского за успех всех наших дел во благо Отечества.
– Герман прав! Для начала выпьем, – согласился Осминин. – Спиридонов! Тебе дается важнейшее задание – наполнить бокалы шампанским.
Вверх с хлопком взлетели пробки от бутылок шампанского, все присутствующие сразу оживились.
Вахмистр Яков Спиридонов, бывший председатель Солдатского комитета пеших разведчиков полка имени 1-го марта, с виду простой, деревенский мужик, с угловатым и острым лицом. Странные у него глаза, сверкающие глубокой страстью из-под белесых бровей. Ощущается большая воля, которую несет он в себе. У него была репутация человека, пострадавшего от старого режима. Отбывал каторгу за убийство жандарма.
Он и в Союзе вел себя как разведчик: практически все время молчал, но все примечал и все запоминал. Авось, как-нибудь пригодится.
И именно Спиридонову было дано задание выяснить расписание выступлений Ленина. Яков дело сделал отлично – выяснил, что ближайшее выступление вождя большевиков намечено на 1-е января: около 5 часов вечера председатель Совнаркома будет выступать в Михайловском манеже перед красногвардейцами, отправляющимися на Дон сражаться с атаманом Калединым.
После первого тоста и небольшой паузы на поедание бутербродов и легких закусок, снова заговорил Зинкевич.
– Господа, и все-таки меня интересует вопрос, когда мы, Союз георгиевских кавалеров, начнем действовать? Когда мы во всеуслышание заявим о себе. Наша главная цель – Ленин.
Начались обсуждения и споры.
Осминин вынул из жилетного кармашка часы, открыл крышку, кивнул сам себе, спрятал часы и постучал кончиком ножа по бокалу.
– Господа офицеры! С минуты на минуту должен явиться один господин, который поможет нам разрешить важный вопрос, необходимый в любом серьезном деле.
– И что же это за вопрос, Александр? – спросил бывший военврач Некрасов.
– Где взять деньги?
– Не хочешь ли ты сказать, Осминин, что сейчас сюда придет новогодний святой Николай с мешком денег?
Грянул дружный смех, однако закончившийся резко сразу после того, как в дверь квартиры кто-то постучал. Все встревоженно переглянулись. Руки непроизвольно потянулись к кольтам и маузерам. Но Осминин спокойно произнес:
– А вот и Николай Угодник явился.
Он подошел к двери, глянул в глазок и, убедившись, что это тот человек, которого ждали, открыл две щеколды и снял цепочку.
– Господин Осминин? – поинтересовался гость.
– А вы от князя? – вопросом на вопрос ответил хозяин.
– Моя фамилия – Петров.
Прежде чем закрыть за гостем дверь, Осминин окинул взглядом площадку перед дверью – никого не было.
– Прошу! Шубу можете повесить здесь.
Гость снял шубу и шапку, причесал перед большим настенным зеркалом волосы и рыжую окладистую бороду, оправил дорогой шерстяной костюм, отороченный серебряными галунами, из-под которого виднелась белоснежная полотняная сорочка, манжеты и воротник которой были отделаны кружевами, и, повинуясь жесту хозяину, прошел в залу.
– Господа! Позвольте представить вам нашего гостя, – Осминин вместе с гостем стояли у двери гостиной. – Господин Петров. Курьер, так сказать, от князя Шаховского.
– Которого? – уточнил Зинкевич.
Осминин хотел было ответить, но Петров остановил его, тронув за рукав.
– Позвольте, дальше я сам.
– Я прибыл из Парижа по поручению князя Дмитрия Ивановича Шаховского. Министра государственного призрения в нашем правительстве. Он сейчас, как вы понимаете, проживает в Париже. Князь Дмитрий сейчас воодушевлен идеей создания Союза возрождения России. Но считает, что возрождение России невозможно после большевистского переворота, и ратует за самые экстремальные действия.
– Что он имеет в виду под экстремальными действиями? – спросил Ушаков.
– Убийство Ленина.
Возникла пауза, во время которой заговорщики внимательно рассматривали гостя, пытаясь понять, не провокатор ли это. Видя замешательство офицеров, Петров спросил:
– В вашем Союзе георгиевских кавалеров остались еще истинные офицеры, патриоты России?
– Других в нашей организации и быть не может, – за всех ответил Осминин.
– Великолепно! Значит, князь Дмитрий Иванович прав.
Посланец Шаховского повернулся к Осминину и протянул ему конверт.
– Что здесь?
– Чек на пятьсот тысяч рублей. Для организации покушения и убийства Ленина.
– Господа! Думаю, за это надо выпить! – произнес Некрасов, поднявшись. – Прошу вас, господин Петров, уважьте георгиевских кавалеров.
– С превеликим удовольствием! – ответил Петров, присаживаясь на свободный стул.
Чуть позже Петров с Осмининым и Зинкевичем удалились в кабинет обговаривать детали покушения. Некоторые из заговорщиков устроились перед камином, раскурив сигары, привезенные из Парижа в качестве подарка от князя Шаховского. Ушаков собрался было присоединиться к той компании, но сидевший рядом с ним Спиридонов тронул его за локоть.
– Ваше благородие, можно тебе вопрос задать?
Ушаков повернул к вахмистру голову и удивленно посмотрел на него.
– Спиридонов, разве ты не знаешь, что большевики отменили и господ, и благородий? Даже офицеры оказались не нужны. Ты, вон, сам в своем полку Солдатский комитет возглавлял…
Ушаков снова посмотрел на несколько смущенного, растерявшегося Спиридонова и улыбнулся.
– Можешь ко мне обращаться по имени-отчеству – Герман Григорьевич. Ты хотел меня о чем-то спросить? Я слушаю.
Но Спиридонов все же не решился обратиться к офицеру так фамильярно, и спросил:
– Господин подпоручик, хотел бы я знать от вас, как вы думаете — кто такой Ленин?
Он посмотрел на Ушакова в упор и в его глазах подпоручик прочитал не столько вопрос, сколько напряженную волю. Ушаков на секунду задумался.
– Ленин?.. Ленин германский шпион. Его привезли к нам в запломбированном вагоне.
– И как же ему удалось провернуть такую операцию? Всю Рассею раком поставить?
– Видишь ли, Спиридонов. Нынче многое в нашем мире решают деньги. Вот, смотри, князь Шаховской пожаловал нам полмиллиона на устранение Ленина. Как думаешь, хватит нам этих денег?
– Ну, ежели постараться, може и хватит.
– Ну, вот! И кайзер выдал Ленину, правда, не полмиллиона, а гораздо больше, чтобы он устранил Временное правительство и совершил государственный переворот.
– А на кой кайзеру это надо?
– А разве ж плохо Вильгельму будет, коли наша огромная Российская империя будет послушно выполнять его, кайзера, волю? Деньги ведь отрабатывать надо.
– Не бывать такому, чтобы русский мужик выполнял волю кайзера.
– Вот для того, Спиридонов, мы здесь и собрались, чтобы помешать Ленину с его большеивками.
Ушаков поднялся, хлопнул по плечу вахмистра, и пошел к камину, разминая в руках папироску.
Герман Ушаков родился в многодетной семье сельского священника, учился в Вятской духовной семинарии, затем в Коммерческом институте в Москве. С началом Первой мировой войны, окончив курсы медбратьев пошел добровольцем на фронт. Участвовал в боевых действиях, за мужество и героизм награжден орденом Святого Георгия, получил офицерское звание. После длительного лечения в госпитале назначен адьютантом при командующем Московским военным округом. Был активным частником Февральской революции, Октябрьский переворот застал на фронте, откуда в составе группы офицеров был отправлен в Петроград «для выяснения обстановки», здесь и вступил в «Союз георгиевских кавалеров».
Именно ему, Ушакову и было поручено самое важное задание во всей операции – убить Ленина.
15.
Напряженным выдался первый день нового, 1918-го, года для главы Советского государства. Это также был и его первый новогодний праздник на этом посту.
К четырем часам дня в Смольный подъехали автомобили с иностранными послами. Как долго Ленин ждал этого момента – два месяца они его игнорировали, обвиняя в узурпации власти. И вот, наконец, дождался! Правда, для этого пришлось спровоцировать дипломатический скандал.
Нарком по иностранным делам Лев Троцкий попытался, согласно дипломатическому протоколу, сообщить послам иностранных держав о вступлении в должность. Он пытается лично посетить британского посла Бьюкенена, однако тот отказывается принять его. Тогда 21 ноября Троцкий рассылает послам союзных держав ноту о прекращении войны, которую они игнорируют. Антанта отказывается признавать Совнарком законным правительством, сославшись на нарушение Россией союзнических обязательств, закрепленных соглашением от 5 сентября 1914 года. И тут Троцкий идет ва-банк: объявляет о намерении новой власти опубликовать все тайные договоры царского правительства. И издает распоряжение «Об увольнении послов, посланников и членов посольств», лишавшее полномочий заграничных агентов Временного правительства, отказавшихся подчиниться директивам НКИД. Приказом были отстранены от своих постов без права на пенсию и поступления на какие-либо государственные должности российские послы, посланники, поверенные в делах и другие должностные лица в странах Европы, Азии и Америки. С этого момента они лишались права производить какие бы то ни было расходы из государственных средств.
27 ноября Троцкий рассылает послам союзных держав ноту, в которой заявляет, что речь идет не о сепаратном мире с Германией, а о всеобщем мире.
В декабре Ленин выпускает воззвание к населению Британской Индии с призывом «сбросить иго чужеземных эксплуататоров». А так как Великобритания отказалась признавать большевиков, деятельность советских дипкурьеров оказалась парализована, из-за того, что Британия отказалась выдавать им визы. В ответ Лев Троцкий пригрозил послу Бьюкенену по принципу око за око, зуб за зуб запретить британским курьерам и самому послу въезд и выезд из России, после чего визы все-таки были получены. И тут случился арест чрезвычайного и полномочного посла Румынского королевства графа Константина Диаманди.
В последний день 1917 года, в воскресенье новый дуайен дипломатического корпуса американский посол Дэвид Роуленд Френсис, принявший полномочия неделю назад от покинувшего страну британского посла Бьюкенена, присутствовал на балете в Мариинском театре.
Несмотря на революционное время спектакли шли регулярно и билеты, как всегда в России, на балет купить было трудно, особенно, если не имелось соответствующих связей. Для дипломатов всегда делали исключение, была специальная бронь.
Посол с личным секретарем Джонсоном и военным советником полковником Рагглсом заняли одну из боковых лож. Вечер предвещал наслаждение балетом.
В антракте в ложу к дипломатам прошел 1-й секретарь посольства Норман Армор и взволнованно доложил послу.
– Только что стало известно, большевики арестовали румынского посланника графа Диаманди вместе со штатом сотрудников.
– Это невозможно, – выслушав помощника, заклокотал от ярости Френсис, – большевики не власть, а какая-то банда, настоящая власть должна уважать международное право и, в первую очередь, дипломатический иммунитет. Сегодня Диаманди, а завтра кто-то еще? Мы должны немедленно отреагировать на это.
– Причина ареста в том, что румыны арестовали в Бессарабии агитаторов из числа революционно настроенных солдат одного из полков, – такие у нас сведения, – продолжал Армор, – источник самый надежный – наш друг и персона, входящая в высокие большевистские кабинеты, полковник Роббинс. Он докладывает, что арест спровоцировала телеграмма Троцкого из Брест–Литовска, который, в связи с провокациями румынской стороны, просил принять срочные меры. Ему это нужно для воздействия на немцев в ходе переговоров. Этим же демаршем Советы рассчитывают надавить на союзников.
– Они ничего не добьются, – возразил Френсис, – этот недружественный шаг будет расценен всем дипломатическим сообществом, как величайшее оскорбление.
– Смею заметить, сэр, – Армор наклонил голову к послу, – они уже кое-чего добились, – ближайший вечер и ночь, как минимум, граф Диаманди с коллегами проведут в казематах Петропавловской крепости и это будет иметь важные последствия.
Начался второй акт, но в ложе американского посла не было умиротворенного созерцания великого искусства, там о чем-то совещались и после наступления очередного антракта, так и не досмотрев до конца представление, покинули театр.
Остаток вечера Френсис провел в телефонных переговорах с коллегами. Все дипломаты единогласно были возмущены случившимся.
Нужно сказать, что ситуация в отношениях Румынии и Советского правительства начала осложняться еще несколько дней назад, но никто в дипломатических кругах и подумать не мог, что большевики пойдут на такой шаг. Большевики предупреждали Диаманди, тот демонстративно не реагировал и в результате оказался в каземате Петропавловской крепости. В истории новейшего времени произошел неприятный казус, нарушивший незыблемое «status quo» мировой дипломатии.
На следующее утро все главы посольств и миссий были извещены о необходимости прибыть на Фурштатскую, 34 в американское посольство для составления коллективного ультиматума. Первоначально Френсису думалось, что они пригрозят Советам коллективным отъездом, но потом он решил, что президент Вильсон вряд ли будет в восторге от этой идеи и решил смягчить тон письма до уровня дипломатического протеста. Так и сделали.
Френсис телефонировал в Смольный:
– Я желаю говорить с Лениным лично.
Разумеется, Ленину передали эту просьбу дуайена дипломатического корпуса, и ближе к обеду он отправил Френсису вежливую записку о том, что будет готов говорить с американцем по телефону в два часа пополудни, а в четыре часа сможет принять его в своем кабинете в Смольном.
В записке как бы издевательски был обозначен номер ленинского кабинета – 81, как будто в Смольном кто-то не знал, где заседает предсовнаркома. Предложение Ленина снова бурно обсуждалось в посольствах. Некоторые дипломаты предлагали явиться в Смольный представительной делегацией, но Френсис не разделял эту идею. Звонок из Смольного разрешил все сомнения. На встречу с Лениным идут только главы посольств.
– Год назад в этот же день мы спешили на прием к императору, а теперь вот идем к Ленину, – с сарказмом произнес американский посол.
Около четырех часов пополудни вереница черных посольских лимузинов остановилась у ворот Смольного института. Французский посол Жозеф Нуланс так был поражен увиденным, что поместил тем же вечером в дневнике пространную запись о быте охранявших здание красногвардейцев, безумно запущенном состоянии особняка, некогда служившего образцом чистоты и непорочности. Потом он включит этот пассаж в свои мемуары.
Более всего дипломатов поразил сам Ленин. Французу он показался маленьким человеком с огромной головой, смеющимися, с татарским прищуром, глазами. В его лице Нуланс нашел решительные и волевые черты. Такими как раз и бывают лица гениев, но слегка приплюснутый нос, характерные рот и подбородок добавляли портрету Ленина, по мнению посла Франции, что-то варварское.
Совсем иначе увидел вождя большевиков поверенный в делах Великобритании Линдлей. Ленин показался ему невысоким, довольно невзрачным мужчиной, с маленькой бородкой. Англичанин долго присматривался к нему, рассчитывая найти хоть какие-то признаки железной воли, заставляющие Ленина повелевать своей партией, как укротитель повелевает львами, но тщетно, ничего не выдавало в нем этих качеств.
Ленин находился в своем кабинете. При нем были старорежимный мидовский работник Залкинд в качестве переводчика с английского и французского и – нарком по делам национальностей Сталин. Иван Абрамович Залкинд – худощавый подвижный человек с лицом итальянца и беспорядочной седой шевелюрой. Он в стареньком полувоенном костюме, на ногах – сапоги. Он долго жил в эмиграции, у него несколько университетских дипломов и он свободно объяснялся на четырех языках.
Но эти двое помалкивали: первый – потому что Ленин сам прекрасно справлялся с иностранными языками, второй – потому что Ленин справлялся и с дипломатией в целом.
Дипломаты, в количестве двадцати человек вошли в комнату. Холодно поздоровавшись с ними, Ленин сразу же перешел в наступление:
– Какой триумф мысли! – сказал он по-французски, обращаясь к Нулансу. – Я вижу здесь всех тех, кто еще недавно отказывался иметь с нами хоть какие-то дела! Присаживайтесь, господа, – Ленин указал рукой на деревянные стулья и скамьи, находившиеся в комнате, – располагайтесь.
Дипломаты последовали приглашению. Двери в кабинет закрылись, оставив сопровождавших первые лица сотрудников отдыхать в коридоре. Послы оценили иронию, но они пришли сюда, чтобы поставить Ленина на место, а не наоборот.
Как только двери захлопнулись, Френсис поднялся и на английском зачитал Ленину коллективный меморандум. Залкинд, как и полагалось по протоколу, перевел текст на французский. Правда, особой необходимости в этом не было, все присутствующие, включая Ленина (за исключением Сталина) понимали оба языка. Френсис говорил о недопустимости ареста дипломатов:
– Существуют международные нормы и каждая власть, если она считает себя государственной властью должна эти правила уважать.
– Но румыны арестовали и убили несколько революционных товарищей и должны понимать, что это не останется безнаказанным, – возражал Ленин. – Вы, не задумываясь, явились в обитель зла, лишь только зашла речь о нарушении иммунитета вашего коллеги. Ради же ваших солдат вы и пальцем не пошевелили.
– Дипломаты не ответственны за подобные инциденты, – понемногу закипал Френсис, – мало ли что случается. У них всегда особый статус и иммунитет!
Американца поддержал Нуланс. Он потребовал немедленного освобождения Диаманди. Француз говорил долго и красноречиво, завершив свой монолог заявлением о том, что, если Диаманди не будет освобожден немедленно, дипломатический корпус в полном составе уедет из Росии.
Френсис, дослушав монолог француза, поморщился. Впрочем, слова Нуланса оставили Ленина равнодушным.
Американец снова взял слово.
– Вы, – напирал он, – пытаетесь создать правительство в России. Арест Диаманди, кроме вреда, ничего не принесет вашей власти, во всем мире узнают об этом и осудят вас.
– Не будет ли лучше месье Диаманди побыть в тюрьме, чем русским и румынским солдатам перестрелять друг друга? – спросил Ленин и, выдержав паузу, добавил: – Но, если румынский посланник будет освобожден, дают ли Соединенные Штаты гарантию, что Румыния не станет воевать против Советской России.
– Нет, конечно! – окончательно потерял терпение Френсис. – Кто может дать такие гарантии?
– Мы должны обсудить этот вопрос с товарищами из Совнаркома, потом я вам телефонирую, – уставшим голосом произнес Ленин.
В этот момент многим из присутствующих показалось, что этот вождь большевиков своим спокойствием и рассудительностью победил целый дипломатический корпус и даже его уступка, и обещание решить вопрос после совещания с соратниками выглядела скорее, как милость, а не была суровой необходимостью, вызванной встречей на высшем дипломатическом уровне.
Неожиданно, уже под занавес встречи, с места вскочил сербский посланник Мирослав Сполайкович. Большую часть жизни он прослужил в Петербурге, и как никто мог похвастаться знанием России. Именно он вверг Россию в войну с Германией, упросив императора Николая заступиться за братьев-сербов, когда Сербии Австро-Венгрия объявила войну. Сполайкович крайне возбужденно заговорил по-французски.
– Моя страна, Сербия, – говорил он с надрывом, – принесена в жертву интересам Антанты и покорно несет свой крест, она оккупирована войсками Тройственного союза, а правительство короля Петра находится в изгнании. Несмотря на это, сербы продолжают воевать в составе союзных армий на Балканах. Вот пример союзнического патриотизма. Россия, между тем, фактически предала интересы «Сердечного Согласия» и ведет с лютым врагом сепаратные переговоры в Брест-Литовске. Вы, большевики, – бандиты, дорвавшиеся до власти с помощью германских денег. Это возмутительно! – прокричал он Ленину. – Je vous crache a la figure (Я плюю вам в лицо)!
После этого Сполайкович неожиданно замолчал и сел на место. Все замерли от удивления и ужаса. Ленин выдержал паузу, подошел к стулу, присел и неторопливо обведя взглядом гостей также по-французски произнес.
– Знаете, господа, я предпочитаю такой язык дипломатическому. Посланник, по меньшей мере, говорит то, что думает.
Повисла неловкая пауза.
– Господа, – продолжил Ленин, – я думаю, что мы обменялись мнениями и теперь я должен посоветоваться с членами Совнаркома. Я вас более не задерживаю.
На этом получасовая встреча закончилась. Разумеется, соль ареста посла Диаманди была не в том, чтобы наказать Румынию – Ленину, естественно, не нужна была еще и война с Румынским королевством, а в том, чтобы дать понять: Советская Россия не позволит обращаться с собой, как с тряпкой – и продемонстрировать это не только Румынии, но и – через послов – великим державам.
Дипломаты потянулись к выходу. Они не понимали, добились чего или нет. Некоторым казалось, что Сполайкович своей невоздержанной речью все испортил. Другие хвалили серба за искренность и напор.
На следующий день после этой памятной встречи, Диаманди и его штат были освобождены. Еще через некоторое время им приказали немедленно покинуть территорию Советской России. Говорят, что в Финляндии во время перехода в нейтральную Швецию румынский посланник едва не погиб, а сопровождающие его солдаты-большевики несмотря на охранную грамоту, были расстреляны белыми финнами генерала Маннергейма.
Однако то будет потом. А в этот день, 1 января у Ленина была еще куча дел. Пора было ехать в Михайловский манеж напутствовать первый красноармейский отряд, отправляющийся на Дон.
В дверях Смольного с иностранными послами сталкнулся еще один иностранец – Фриц Платтен, лидер швейцарских социал-демократов, тот самый, что провез Ленина и других большевиков в опломбированном вагоне через Германию. Он всего несколько дней назад прибыл в Россию по приглашению Ленина, и вот шел в Смольный на встречу с ним.
Владимир Ильич обрадовался старому знакомому, крепко пожал ему руку, посетовав, что не может сейчас с ним поговорить. Но все же вернулся назад в свою небольшую рабочую комнату, чтобы перекинуться хотя бы парой фраз.
Но поговорить толком не получилось – в кабинет вошел председатель Петроградского Военно-революционного комитета Николай Подвойский. Не ожидав встретить незнакомца – по-европейски одетого высокого тридцатилетнего человека, – Подвойский остановился у самой двери. Ленин тут же указал на него:
– Вот, познакомьтесь! Это товарищ Подвойский, наш военный специалист.
Потом, обернувшись к Подвойскому, добавил:
– Это Фриц Платтен, товарищ, который вывез нас из Швейцарии.
– Владимир Ильич, пора ехать на митинг. Красногвардейцы уже собрались в Манже и ждут.
– Да, да! – кивнул Ленин. И вдруг сказал:
– А поехали, товарищ Платтен, со мной. Мне надо выступать в Михайловском манеже, на митинге перед отправкой на фронт бойцов Красной армии. А после вернемся в Смольный, там и поговорим.
Разумеется, Платтен согласился. Догадывался ли он о том, что в его руках (точнее, руке) будет в этот вечер жизнь вождя большевиков?
В городе в это время уже стемнело, да еще и снегопад сменился туманом. Погода и в самом деле благоприятствовала заговорщикам – лучшего случая им не представится. Ленина планировали захватить при выходе из Михайловского манежа. Ушаков направился в сам манеж, а резервная группа Зинкевича заняла позицию у Симеоновского моста, через который автомобиль проехал бы по дороге в Смольный, если у Ушакова ничего не получится.
Около пяти вечера 1 января Ленин с сопровождающими прибыл в Михайловский манеж. Привычно взобравшись на специально загнанный внутрь манежа «ораторский» броневик, Ленин с легким прищуром глаз, окинул помещение. Колеблющееся пламя факелов освещало огромное помещение, делая длинные ряды броневиков похожими на каких-то допотопных чудовищ. Вся большая арена и стоявшие на ней бронеавтомобили были усеяны темными фигурами новобранцев, плохо вооруженных, но готовых на все ради идеи построения нового порядка. Чтобы согреться, они плясали и притопывали ногами, а чтобы поддержать хорошее настроение – пели революционные песни и частушки.
Герман Ушаков, нарушив все инструкции, пробрался в Манеж. Ему было интересно вблизи рассмотреть человека, перевернувшего весь ход не только российской, но и мировой истории. И он был несколько шокирован видом вождя большевиков.
Он был маленького роста, довольно крепкого телосложения, с немного приподнятыми плечами и большой, слегка сдавленной с боков головой, имел немного неправильные черты лица: маленькие уши, заметно выдающиеся скулы, короткий, широкий, немного приплюснутый нос и вдобавок большой рот с желтыми, редко расставленными, зубами. Совершенно безбровый, покрытый веснушками, Ленин был светлый блондин с зачесанными назад длинными, жидкими, мягкими, немного вьющимися волосами.
Но все указанные эти «неправильности» невольно скрашивались его высоким лбом, под которым горели два карих круглых уголька. Когда он начинал говорить, невзрачная внешность как бы стушевывалась при виде его небольших, но удивительных глаз, сверкавших недюжинным умом и энергией.
На нем темное, городское пальто, руки в карманах. Ему кричат «ура», а он стоит величаво и просто. Он улыбается и терпеливо ждет. А люди в шеренгах кричат и кричат, и не хотят остановиться. И дух величайшего одушевления царит над толпой, над этим человеком. И, подхваченный общим порывом, Ушаков вдруг тоже что-то закричал. Нет, не ртом закричал, как другие, а нутром кричал, потому что кричится, потому что не мог не кричать вместе со всеми, потому что забыл, почему он здесь.
С трибуны начали махать, чтобы утихли. Командир красногвардейцев одним замахом вложил шашку в ножны. Когда Ленин заговорил, привычно картавя, все мгновенно замолчали и, в полумраке слушавшие его люди, вытягивали шеи и жадно ловили каждое слово.
– Товарищи! Я приветствую в вашем лице решимость русского пролетариата бороться за торжество русской революции, за торжество великих ее лозунгов не только в нашей земле, но и среди народов всего мира. Приветствую в вашем лице тех первых героев-добровольцев социалистической армии, которые создадут сильную революционную армию. И эта армия призывается оберегать завоевания революции, нашу народную власть, Советы солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, весь новый, истинно демократический строй от всех врагов народа, которые ныне употребляют все средства, чтобы погубить революцию. Эти враги — капиталисты всего мира, организующие в настоящее время поход против русской революции, которая несет избавление всем трудящимся. Нам надо показать, что мы — сила, способная победить все преграды на пути мировой революции. Пусть товарищи, отправляющиеся в окопы, поддержат слабых, утвердят колеблющихся и вдохновят своим личным примером всех уставших. Уже просыпаются народы, уже слышат горячий призыв нашей революции, и мы скоро не будем одиноки, в нашу армию вольются пролетарские силы других стран.
После окончания выступления раздались бурные аплодисменты, перекрывавшиеся приветственными криками.
Опомнившись, Ушаков, работая локтями, выбрался из Манежа и быстро направился к месту своего наблюдательного пункта.
Едва Ленин спустился с броневика, тут же председатель Петроградского Военно-революционного комитета Николай Подвойский объявил:
– А сейчас перед вами выступит американский товарищ.
Толпа навострила уши. Довольно улыбающийся американский журналист Джон Рид (тот самый, который написал книгу о русской революции «Десять дней, которые потрясли мир») поднялся на автомобиль.
Ленин решил поддержать американца.
– Прекрасно! Говорите по-английски, а я, с вашего разрешения, буду переводить.
– Нет, я буду говорить по-русски, – произнес Рид в каком-то безотчетном порыве.
Впрочем, запас русских слов у Рида закончился довольно быстро и ему все же пришлось воспользоваться услугами Ленина в качестве переводчика.
Пока Джон Рид выступал, Подвойский решил, что пора отдать распоряжение по машине. Она стояла довольно далеко от броневика, служившего трибуной. Это был тот самый семиместный «Делане-Бельвиль» № 46-47, шофером которого был солдат 1-й автороты Тарас Гороховик, прикомандированный к базе Смольного.
К тому времени Степан Гиль уже отыскал свой «Тюрка-Мери», но Ленин, возможно, из-за какого-то суеверия, решил пока отказаться от него и ездил на одолженном Подвойским автомобиле.
Сам Гороховик, дабы не замерзнуть, вошел в манеж. Первым, кого он там увидел, точнее, услышал – был Ленин, выступавший с трибуны перед несколькими сотнями красногвардейцев.
Постояв некоторое время, слушая Ленина, шофер глазами начал искать наркомвоена. Нако-нец, чуть поодаль, рядом с трибуной заметил Подвойского и, работая локтями, пробрался к нему. Рядом с Подвойским стояла Мария Ильинична Ульянова, младшая сестра и помощница Ленина, а также Фриц Платтен. Подвойский повернул голову к Гороховику и негромко попросил:
– После митинга отвезите Владимира Ильича, куда он скажет.
– А как же вы, Николай Ильич?
– Обо мне не беспокойтесь.
– Хорошо! – кивнул Гороховик.
В это время к никем не охраняемому «Делане-Бельвилю» подошел один человек в зимней военной шинели с поднятым воротником и в шапке, сильно натянутой на лоб. Машина была шикарной, семиместной и трехосной с четырехцилиндровым двигателем, с четырехступенчатой коробкой передач. Она уже в те времена развивала почти сотню километров в час, имела закрытый кузов, причем, даже водитель был защищен со всех сторон кузовом. Полюбовавшись ею короткое время и обойдя машину со всех сторон, заглянув внутрь и убедившись, что в машине никого нет, человек удалился и тут же исчез в молочном тумане.
Митинг закончился в начале восьмого.
Оркестр внутри манежа заиграл «Интернационал». Ленин в окружении своих соратников и красногвардейцев вышел на улицу. Подвойский тут же кивнул шоферу, чтобы шел заводить мотор. Мария Ильинична озабоченно вертела головой – до Смольного хоть и недалеко, но в таком густом тумане не очень-то приятно шагать. Ленин в это время о чем-то тихо на немецком языке переговаривался с Платтеном.
– Я больше не оратор. Не владею голосом. На полчаса – и капут, – признался Ленин.
Подвойский все правильно понял.
– Владимир Ильич, Тарас Митрофанович вас доставит, куда скажете.
– Благодарим, Николай Ильич, – за брата ответила Мария Ильинична.
Подошли к машине, стали рассаживаться. Мария Ильинична села вперед рядом с водителем, а Ленин с Платтеном устроились сзади, продолжая свой разговор. Ленин сразу же устало откинулся на спинку сиденья.
– Куда едем? – спросил Гороховик.
– Езжайте в Смольный, батенька, – оторвавшись от беседы с Платтеном, ответил Ленин.
Владимир Ильич в машине шутил, был весел. Отметил, что на улице заметно похолодало. Мороз пробрался в кабину. Щипал за нос и открытые уши.
16.
Вариант «А» покушения у заговорщиков не сработал. Крутившиеся возле Михайловского манежа 8-10 боевиков могли метнуть в него бомбу и устроить пальбу. Они собрались за цирком Чинизелли. Лица у всех напряжены. Мимо шествовали редкие прохожие. После сообщения о том, что митинг закончен, разошлись в разные стороны, словно незнакомые. Осминин еще раз напоминает, как нужно действовать. Убьем, когда будет уезжать с митинга. Стараться из револьвера, чтобы не побить народ. Если не выйдет — бомбу.
Но бомбу бросить не решились – Ленин шел в окружении большой толпы красногвардейцев. Погибло бы очень много людей. Оставался вариант «Б» – обстрел машины.
Симеоновская площадь, на которой находился Михайловский манеж, образована двумя улицами, сходящимися к ней под углом – Инженерной и Караванной. А выше площадь переходила в неширокий одноименный мост. Она представляла некоторую трудность для заговорщиков, ибо стрелять со стороны любой из этих улиц так, чтобы прошить пулями машину, попав в переднее стекло, невозможно без попадания в стекла боковые и в находящихся за ними пассажиров или шофера. Единственная возможность для такого была только в том случае, если стрелявший заранее явится на площадь и встанет спиной к дому, полукругом соединяющему обе улицы, прямо напротив Симеоновского моста через Фонтанку. Кроме того, операцию осложнял густой туман. Поэтому разрабатывавший операцию покушения и убийства Ленина Осминин принял следующее решение. Его помощник, капитан Зинкевич (тот самый, который осматривал машину) займет позицию у того самого полукруглого дома и, едва машина стронется с места, даст условный сигнал фонариком Ушакову, прятавшемуся на подъезде к мосту. За те пару минут, за которые машина преодолеет полукилометровое расстояние от манежа до моста, Ушаков должен успеть подготовить бомбу, чтобы бросить ее в машину. Но Зинкевич опоздал с сигналом. Когда машина тронулась, он дрожащей рукой (не каждый день приходилось ему стрелять в главу правительства) вынул из кармана шинели фонарик и… уронил его наземь. Пока наклонялся, пока включал свет, автомобиль уже был на подъезде к мосту. Готовить бомбу было поздно.
– Ч-черт! Зинкевич, что же ты! – выкрикнул во мглу Ушаков, мигом доставая револьвер.
Час был не поздний, но о жизни на холодных, пустынных улицах свидетельствовал лишь тусклый свет, еле пробивавшийся из окон. Ни неба, ни мостовой – все покрыла белёсая, плотная мгла. Свет фар ложился на сугробы, и нигде, казалось, не найти было проезжей колеи. Но Гороховик – водитель опытный и хорошо знал дорогу и скорее угадывал, нежели видел, где лучше проехать. Тронулся в путь не спеша. Опасался гололеда, а больше всего тумана. Давно такого не наблюдалось в Петрограде. Густой и тягучий, он заполнил собою улицы, окутал дома, набережные, проспекты. Но шофер уверенно ориентировался. Подъезжая к мосту через Фонтанку, чуть-чуть сбавил скорость, просигналил: вдруг кто-нибудь из пешеходов замешкался, не успев отойти в сторону?
Ушаков стоял на мосту, куда въезжал «Делане-Бельвиль» № 46-47. Он выхватил наган и, стреляя, побежал за автомобилем. Что это – автомобиль остановился? Он не верит глазам своим. Надежда подхватывает – нагнать и бросить бомбу. Но нет, показалось – автомобиль не остановился. Это просто сообразительный шофер свернул машину в переулок.
Когда машина поравнялась с Зинкевичем, тот выхватил револьвер и открыл огонь, выпустив всю обойму. Пять пуль застряли в кузове автомобиля, еще две пролетели навылет, пробив переднее стекло. Платтен, сидевший рядом с Лениным, успел пригнуть его голову, но сам получил ранение в руку. Туман и высокая скорость автомобиля помешали Зинкевичу стрелять точнее, а его напарники просто растерялись, не успев швырнуть гранаты.
Оживленный беседой, Платтен вдруг умолк, и после паузы, которая длилась миг, швейцарец тревожно вскрикнул. Один за другим раздались короткие и сухие хлопки. Гороховик вздрогнул от неожиданности. «Стреляют», – мгновенно понял он. Остро брызнуло в лицо разбитое пулей переднее стекло, ударило морозным воздухом. Гороховик не почувствовал боли, только показалось, что теплые капельки пота сползают за воротник солдатской гимнастерки. От напряжения слезились глаза – только бы не въехать в сугроб. Он не терял ни секунды и гнал, гнал вперед, непостижимо объезжая снежные завалы.
– Стреляют! – испуганно вскрикнула Мария Ильинична. Она вся вжалась в сиденье и в страхе закрыла глаза.
– Стреляют! – кивнул и Платтен и тут же, мгновенно сориентировавшись, пригнул голову Ленина вниз.
– Товарищи, вы ошибаетесь! Я не думаю, что это стрельба, – возразил Ленин, пытаясь высвободить голову из-под руки Платтена.
– Откликнитесь! – крикнул шофер, не оборачиваясь.
Но в ответ – только яростный рев мотора. Гороховик мчал уже по Пантелеймоновской, ничего, кажется, не видя перед собой, но, если бы ему нужно было промчаться еще столько же по таким же сугробам, он все равно увел бы свой «Делане-Бельвиль» даже с закрытыми глазами. Резко свернув и не сбавляя скорости, он въехал в переулок. Сюда уже не доносились выстрелы. «Проскочил», – стучало в висках.
И только тогда Зинкевич с Ушаковым прекратили стрельбу и тут же разошлись в разные стороны и вскоре исчезли из виду.
Завернув за угол, Гороховик остановил машину и, открыв двери, спросил:
– Все живы?
– Разве в самом деле стреляли? – спросил его Ленин, все еще не веря в случившееся.
– А то как же, – ответил шофёр. – Я думал, никого из вас уже нет. Счастливо отделались. Если бы в шину попали, не уехать бы нам.
Во внутреннем дворе Смольного машину осмотрели. К машине подбежали красногвардейцы во главе с комендантом Смольного, бывшим матросом Павлом Мальковым и другие шоферы. Спросили у взволнованного Тараса:
– Что произошло?
– Контрики обстреляли у Михайловского манежа, – спокойно ответил шофер. – Покушение на Ленина.
Кузов был продырявлен в нескольких местах. Одна пуля застряла в кронштейне кареты. Две другие навылет прошили ветровое стекло. А еще одна задела руку Платтена, которой он только что прижимал к себе голову вождя.
– Спасибо, товарищ! – Ленин крепко пожал руку Гороховику.
– Да, счастливо отделались, – поднимаясь по лестнице в кабинет брата, произнесла Мария Ильинична.
В Смольном Платтена перевязали, а разъяренный происшедшим Феликс Дзержинский занялся поисками нападавших. Через несколько дней должно было открыться Учредительное собрание, а правительство и вся партия большевиков едва не оказались обезглавленными. Дзержинский рвал и метал. Приказал за эти три дня найти убийц! Но как их найти, если не было ни одной зацепки, ни одного свидетеля.
Но ВЧК не исполнилось еще и месяца: никакого опыта в расследовании подобных дел, никаких наработок, даже агентов и осведомителей не было. Да и Дзержинский был всячески против осведомителей – надо изживать наследие царской охранки. У чекистов должны быть горячее сердце, холодная голова и чистые руки.
На место покушения выехал лично Феликс Эдмундович Дзержинский с тремя комиссарами. В машине не все могли поместиться. Остальные взобрались на мотоцикл: двоих посадили в коляску, третий взгромоздился на заднее сиденье. Вел мотоцикл Клим Ворошилов, бывший пастух и шахтер из Луганска. Совнарком поручил ему вместе с Дзержинским провести работу по организации Всероссийской Чрезвычайной Комиссии (ВЧК). Ворошилов ходил в косоворотке, перепоясанной витым шелковым пояском, а поверх носил кожаную куртку и портупею с маузером в деревянном чехле-кобуре, болтавшемся у колен.
На мосту ничего не нашли. Скорее всего, террористы стреляли из нагана, и гильзы остались в барабане. Это подтвердилось и осмотром машины: в задней стенке автомобиля обнаружили пробоины от револьверных выстрелов. А из спинки сиденья выковыряли искореженную тупоносую пулю. Значит, стреляли из нагана. И это все. Больше никаких следов.
Естественно, что поиски заговорщиков ни к чему не привели. Расследование этого покушения стало одним из первых дел в работе комиссии Дзержинского, которая расположилась в бывшем доме градоначальника на Гороховой улице.
На следующее утро после покушения Бонч-Бруевич зашел в кабинет Владимира Ильича. Он взволнованно говорил, что следствие уже началось, но пока не дало результатов. Начал расспрашивать — как же все произошло там, на мосту. Ленин укоризненно взглянул:
— А зачем это? Разве других дел нет? Совсем это не нужно. Что ж тут удивительного, что во время революции остаются недовольные и начинают стрелять?.. Все это в порядке вещей... А что, говорите, есть организация, так что же здесь диковинного? Конечно, есть. Военная? Офицерская? Весьма вероятно.
– Но, Владимир Ильич, это покушение направлено не только на Вас лично, как на Владимира Ильича, но и как на главу правительства, выбранного народом, и мы не имеем права пройти мимо этого. Поэтому я прошу Вас рассказать мне, как это все было.
– Товарищ Бонч-Бруевич, мне очень некогда. Да я и сам ничего не знаю, так как это было мгновенно, и самое лучшее, если уж это так нужно вам, обо всем спросить моих спутников.
И Ленин тут же перевел разговор на другую тему.
Коменданту Смольного Павлу Малькову приходилось главное внимание уделять хозяйству в здании — отоплению, снабжению питанию, ремонтам и т.д. Он же отвечал и за обеспечение охраны. Сформированный Мальковым отряд состоял из 60–70 красногвардейцев и матросов, только вот охраняли они здание, но никак не Ленина.
Помимо постов, бойцам отряда Малькова приходилось охранять еще и арестованных, которые тогда содержались в помещениях Смольного. В общем, забот у этой непрофессиональной охраны было более чем достаточно. Рук не хватало, но, когда Мальков обратился к Дзержинскому с просьбой выделить дополнительных людей для охраны здания, ему добавили лишь семерых матросов.
Павел Мальков доложил председателю ВЦИК о случившемся во всех подробностях, которые он выяснил у Гороховика. Свердлов сидел в своем кабинете ошарашенный – не мог поверить, что вот так легко можно было устранить Ленина. И тогда ничего, точнее, никто уже не мог бы его остановить. Переварив же все происшедшее, он вдруг усмехнулся, изобразив на лице недобрую гримасу. Мысль у него закрутилась в нужном направлении.
Через день в газете «Правда» появилось короткое сообщение:
«Первого января, когда товарищ Ленин только что отъехал от Михайловского манежа, где он выступал на митинге перед первым отрядом социалистической армии, уезжающим на фронт, автомобиль его был обстрелян каким-то негодяем. Кузов автомобиля прострелен навылет и продырявлен в нескольких местах».
Надежда Константиновна Крупская, в знак благодарности за спасение мужа, подарила Фридриху Платтену браунинг с дарственной надписью «За спасение нашего Ильича». Спустя два десятка лет именно этот браунинг дал возможность Сталину и его прислужникам из НКВД арестовать швейцарского коммуниста, желавшего приобщиться в Советской России к строительству нового мира и наивно верившему в торжество мировой революции. И для этого Платтен даже привез из тихой и уютной Швейцарии своих пожилых родителей.
В 1937 году Платтена, как и многих старых большевиков в те годы, арестовали. Но что с ним делать, поначалу никак не могли решить. Назови его английским агентом – получается Ильича привез в Россию британский шпион. Если «шить» товарищу Фридриху сотрудничество с разведкой германской, то получалось совсем уж некрасиво. Но в НКВД нашли выход. При обыске у члена Коминтерна изъяли неучтенный маузер, хранившийся им со времен Гражданской войны. Платтена осудили на пять лет … за незаконное хранение оружия. Да-да, того самого браунинга. А через пять лет, в 1942 году «он умер в месте заключения». Причем, аккурат накануне истечения срока заключения. Более того, Платтен ушел из жизни 22 апреля 1942 года. 22 апреля, как известно, – день рождения Ленина.
Случившееся «новогоднее ЧП» заставило более внимательно относиться к мерам по обеспечению безопасности первых лиц Советской республики. Буквально на следующий день после обстрела ленинской автомашины комендатурой были введены спецпропуска для проезда автотранспорта на территорию Смольного. Усилили меры по конспирации автомобильных поездок Владимира Ильича: если Ленин хотел куда-либо поехать, ему выделяли разные машины из числа прикрепленных и подавали их к разным подъездам Смольного, причем в каждом случае конкретно об этом знало лишь несколько особо доверенных человек. Номер подъезда и маршрут поездки даже водителю сообщали в самый последний момент.
17.
Город был полон слухами о приближающемся созыве Учредительного собрания. В 75-й комнату Смольного приходили самые разноречивые сведения. Одно было ясно, что эсеры, кадеты, меньшевики — все хотели использовать эти дни для прямых выступлений и агитации против большевистского правительства.
Это, пожалуй, был один из последних шансов для российских политиков привить стране демократические устои. Стране самодержавной, артельной, привыкшей все дела решать таким образом, когда все за всех в ответе, но при этом страной правит один «небожитель» до самой смерти. Пора было положить этой многовековой традиции конец. Многие передовые мыслители именно на Учредительное собрание и возлагали особые надежды. Так, писатель Максим Горький в январе 1918 года писал: «Лучшие русские люди почти сто лет жили идеей Учредительного собрания. В борьбе за эту идею погибли в тюрьмах, в ссылке и каторге, на виселицах и под пулями солдат тысячи интеллигентов. На жертвенник этой священной идеи пролиты реки крови».
Горький имел в виду восстание декабристов в 1825 году. Но тогда воплотить мечту интеллигенции не позволило самодержавие. Да и нынче идея Учредиловки натолкнулась на сопротивление пришедших к власти большевиков. Они же понимали, что реально могут потерять власть. Ведь выборы в Учредительное собрание они проиграли с треском.
44 миллиона 433 тысячи проголосовавших россиян сделали свой выбор следующим образом: эсеры получили около 40 процентов голосов, украинские боротьбисты и другие близкие к ним группы национального и несоциалистического характера – около 14 процентов, большевики собрали 23 процента голосов, кадеты – менее 5 процентов, меньшевики и того меньше – всего три процента. В количественном отношении картина выглядела следующим образом: 370 эсеров, 175 большевиков, 86 представителей от национальных групп, 40 левых эсеров, 17 кадетов, 15 меньшевиков, 3 народных социалиста. Даже в случае объединения с левыми эсерами, большевики все равно оказывались в меньшинстве. Нужно было срочно что-то предпринимать.
Большевикам стало известно, что их политические оппоненты готовят на этот день крупную политическую демонстрацию с применением военной силы, и, в первую очередь, броневиков: броневики держали в руках ключ к положению: за кого были броневики, тот мог распоряжаться всем городом. Броневики были под началом бывших офицеров царской армии. Однако управлять ими должны были простые солдаты, почти поголовно перешедшие на сторону большевиков. Таким образом, с помощью рабочих они превратили броневые машины в никому не нужную груду железа. Впрочем, это не испугало кадетов, эсеров и меньшевиков. Все равно основной упор они сделали на мирную демонстрацию. Предвидя и это, еще накануне, 4 января, большевистская газета «Правда» поместила на своих страницах грозную резолюцию Петросовета: «Это будет демонстрация врагов народа. 5 января на улицах Петрограда будут демонстрировать саботажники, буржуазия, прислужники буржуазии. Ни один честный рабочий, ни один сознательный солдат не примет участия в этой демонстрации врагов народа... Каждая попытка проникновения групп контрреволюционеров в район Таврического дворца будет энергично остановлена военной силой». В довершение ко всему, большевики объявили Петроград на осадном положении.
Само собой понятно, что большевики принимали не только эти меры, они готовились к противодействию по-серьезному. Приходившие в Смольный под разными предлогами меньшевики и эсеры нередко задавали Бонч-Бруевичу один и тот же вопрос: что вы будете делать, если начнутся демонстрации против правительства?
– Сначала уговаривать, потом расстреливать, – коротко отвечал Бонч-Бруевич.
Он умело давил на психику своих политических оппонентов. Понимал, что, если их сильно припугнуть, они отступят.
Учредительное собрание решено было созвать 5 января в Таврическом дворце. А сам город большевики разбили на участки и на каждый назначили начальника штаба. Комендантом Смольного, естественно, оставили Бонч-Бруевича, которому также подчинили весь район: Смольный —Таврический дворец, с возложением обязанностей по охране правительства как в самом Смольном, так и по пути его в Таврический, а также в самом Таврическом дворце. Кроме того, он должен был отвечать за весь порядок в этом районе, в том числе и за те демонстрации, которые ожидались вокруг Таврического дворца, где должно было заседать Учредительное собрание. Бонч прекрасно понимал, что этот район является самым главным из всего Петрограда, что именно здесь будет сосредоточена вся деятельность эсеров, грозивших террористическими актами, что именно сюда будут стремиться демонстрации, что здесь будет центр агитации меньшевиков, эсеров, кадетов и всех, кто был против Советской власти.
Особенно боялись эсеров, явно что-то готовивших во главе с Гоцем, перешедшим после октября на нелегальное положение. Ленину передалась тревога Бонч-Бруевича.
– Все это очень серьезно, – сказал он Бончу. — И я прошу вас обращаться ко мне за всем, я буду помогать вам.
Первым делом был закрыт вход в 75-ю комнату, куда впускали только тех, кто был нужен. А для охраны порядка в самом Таврическом дворце, возле него и в примыкающих к нему кварталах Бонч-Бруевич вызвал команду с крейсера «Аврора», на которых он мог вполне положиться. 3 января он направил телеграмму Председателю Центробалта Павлу Дыбенко: «Срочно, не позже 4 января, прислать на двое или трое суток 1000 матросов для охраны и борьбы против контрреволюции в день 5 января. Отряд выслать с винтовками и патронами, — если нет, то оружие будет выдано на месте. Командующими отрядом назначаются товарищи Ховрин и Железняков».
К этой команде были присоединены еще две роты с броненосца «Республика». Бонч расквартировал матросов в здании Военной академии на Суворовском проспекте, и ввели там суровые порядки военного времени, превратив, таким образом, Военную академию в военный район.
Все матросы были разбиты на отряды, прикрепленные к различным кварталам всего участка. Между отрядами поддерживалась постоянная связь, а в 75-ю комнату к Бончу стекались все донесения, которые каждый начальник отряда, каждый комиссар должен был присылать ежечасно, для чего была организована особая служба связи. Кое-где, там, где это было особенно нужно, установили полевой телефон. Патрули были раскинуты ночью накануне заседания Учредительного собрания. Часа в три ночи Бонч собрал всех начальников отрядов вверенного ему района, рассказал им все, что было нужно, и вручил каждому в запечатанном конверте специальное задание.
Все это напоминало подготовку к отражению некоего вооруженного нападения. И большевикам было что терять: проиграв выборы в Учредительное собрание, они могли и власть потерять. А это не входило в их планы.
Еще брезжил рассвет, когда Бонч дал распоряжение батальону егерского полка занять прилегающую фабрику, укрепиться с пулеметами для охраны моста через Неву, откуда можно было ожидать какой-либо диверсии против Смольного. Самый мост охранялся сильным отрядом этого же батальона. Обеспечив таким образом тыл Смольного и рассыпав охранные посты вокруг него, к девяти часам утра Бонч вызвал к Смольному отряд матросов во главе с Железняковым, коммунистом-анархистом. Тот привел свой отряд в полной готовности и молодецки, по-военному представил его.
Прощаясь с матросами, Бонч-Бруевич крепко пожимал руку Железнякову.
— Кровопролитие не нужно рабоче-крестьянской власти. Сумейте вы, сознательные борцы революции, так подействовать на сбитых с толку рабочих и обывателей Петрограда, чтобы они по-братски поняли вас и подчинились распоряжениям законной власти. Но, если вы встретите врагов революции, — пощады им нет, и пусть ваша рука не дрогнет. Будем долготерпеливы, выдержанны, но час пробьет — смело раздавим все, что против нас, что против рабоче-крестьянской власти!.. а теперь к делу!..
Железняков отчетливо произнес команду, и батальон матросов под звуки оркестра, игравшего революционный марш, лихо, свободной походкой моряков двинулся к Таврическому дворцу.
Ближе к полудню Бонч решил проверить путь, по которому должен был проехать в Учредительное собрание Ленин. Бонч заранее наметил шофера, автомобиль, маршрут, но все это сохранялось в строжайшей тайне – после новогоднего покушения режим секретности вокруг вождя был усилен. Вокруг Смольного был полный порядок. Часто встречались патрули, проверявшие автомобили. На улицах народу было мало. Укрепленные районы, занятые отрядами войск, были готовы к всевозможным случайностям. Все было в боевой готовности, вплоть до перевязочных пунктов Красного Креста, разбитых в ближайших дворах. Походные кухни в укромных местах готовили обед войскам. Ближе к Таврическому дворцу было шумней. Оттуда, с Литейного проспекта, напирали значительные толпы народа. Это навело Бон-Бруевича на тревожные мысли: куда они шли? зачем шли? Впрочем, никакой агрессии, никакой активности они не проявляли. Плакатов почти не было. Лишь кое-где были надписи: «Вся власть Учредительному собранию!». Матросы выдвинули вперед свои ряды, имея за собой совершенно пустые улицы, на которых лишь изредка маячили обыватели, вышедшие из прилегавших домов.
Матросы в своих черных бушлатах стояли стройными рядами. И вдруг толпа двинулась с какой-то неожиданной решимостью. Матросы замерли в ожидании. Вдруг Железняков бегом бросился к идущей толпе. Шагах в двадцати он остановился перед ней, выпрямился во весь свой огромный рост, правой рукой схватив винтовку за конец дула и подняв ее на протянутой руке кверху. Откачнувшись, он левой рукой дал знак остановиться, и толпа вздрогнула и остановилась. Весь вытянувшись, стоял он, устремив в толпу свои черные, как уголь, глаза. Зазвенел его взволнованный, слегка вдруг задрожавший голос:
— Я прошу вас остановиться здесь и ни шагу дальше. Сегодня там будет решаться судьба России. Отнесемся же с уважением к воле нашего рабоче-крестьянского революционного правительства, которое только одно, в буре и пламени революции, нашло силы и средства созвать Учредительное собрание, о котором так много говорили все остальные партии, а созывать не созывали. Мы, бойцы революции, пламенно призываем вас, рабочих, находящихся там, впереди меня, идти в наши ряды, на бой за революцию, за мир, за хлеб, за власть рабочих и крестьян. Мы призываем всех граждан и просим их не нарушать порядка и не вынуждать нас применять силу...
Толпа стихла. На какое-то время перестала двигаться.
Между тем, и в залах Таврического дворца страсти начинали все более и более разгораться. Бонч отыскал Урицкого и посоветовал ему:
— Товарищ Урицкий, введите сюда по частям надежнейший отряд матросов в двести человек. Это сразу успокоит и охладит пыл словоохотливых провинциалов, действительно думающих, что власть принадлежит им, а потому устраивающих перманентный митинг.
Вдвоем они пошли к матросам. Отобрали пятьдесят человек и сразу, под командой одного из начальников, повели этот отряд по длинному коридору. Топот ровного военного шага тотчас же обратил на себя внимание. Многие бросились смотреть.
— Куда, зачем идете? — сыпались вопросы.
— На охрану Учредительного собрания.
Большинство делегатов взбесил этот ввод войск в здание Учредительного собрания.
Через некоторое время появились еще отряды матросов. Их рассылали повсюду. Матросы важно и чинно попарно разгуливали по залам, держа ружья на левом плече в ремне. В залах стали держать себя степенней, солидней. Возмущенные, вплоть до истерики, крики прекратились. Ко всем шумевшим и неистовствовавшим кучкам подходили матросы, и напуганные делегаты сразу умолкали.
Между тем, на углу Невского и Литейного проспектов и в районе Кирочной улицы матросы открыли стрельбу по напиравшей на них толпе. Это можно сравнить с кровавым воскресеньем 9 января 1905 года, с той только разницей, что тогда в безоружную толпу стреляли по приказу царя, а теперь – по приказу руководителя «рабоче-крестьянского» правительства.
В мирной манифестации за проведение Учредительного собрания принимало участие несколько десятков тысяч рабочих Обуховского, Патронного и других заводов. Под красными знаменами Российской социал-демократической партии к Таврическому дворцу шли рабочие Василеостровского, Выборгского и других районов. Помимо рабочих, в толпе митингующих были мелкие служащие, представители интеллигенции, студенты. В руках они несли красные знамена и большие плакаты с надписями: «Вся власть Учредительному собранию!» «Да здравствует народоправство!», «Земля и воля!». Разговоры среди манифестантов были невеселые, ведь уже стало известно, что вооруженная демонстрация отменена.
– Идем, точно бараны. Все равно разгонят эти подлецы большевики, – негромко переговариваясь между собой, манифестанты, тем не менее, продолжали путь.
Демонстрацию сопровождали эсеровские дружинники, не оказавшие, впрочем, серьезного сопротивления красногвардейцам, не решившись применить оружие в защиту своих интересов.
Наблюдавший всю эту картину Троцкий ехидно заметил:
– Они пришли в Таврический дворец со свечами на случай, если большевики отключат свет, и с бутербродами на случай, если лишат продовольствия, но винтовок с собой они не взяли.
Вместе с тыловыми частями латышских стрелков и Литовского лейб-гвардии полка матросы окружили подступы к Таврическому дворцу.
Кое-где по пути следования манифестантам встречались отдельные солдаты с красными повязками на рукавах, вооруженные с ног до головы.
– Предатели! – кричали им вслед из толпы.
Недалеко от казарм Петроградского полка манифестантов встретила большая группа солдат-красногвардейцев. Манифестанты даже чуть притормозили, не зная намерений этих солдат. Впрочем, они вели себя довольно мирно, лишь позволив несколько грубых выкриков:
– Буржуи проклятые, куда топаете?
– Вот задаст вам Ленин, будете знать!
– Контрики! Прислужники Антанты!..
Поняв, что стрелять здесь в них не собираются, манифестанты ускорили шаг и до самого Невского проспекта шли беспрепятственно. Даже встретившиеся им несколько раз красногвардейские патрули не обращали на них никакого внимания.
Следующий инцидент, правда, приятный, произошел, когда манифестация поравнялась с казармами Семёновского полка. Оттуда высыпало несколько сот солдат, большинство даже неодетых, без шапок и шинелей. Они провожали шествие сочувственными выкриками:
– Подай вам бог удачи. Разбейте большевиков.
– Берите в плен самого Ленина!
– Смотрите, защищайте хорошо Учредительное собрание!
– Пойдемте с нами! Вы нам в этом поможете! – выкрикнул кто-то из толпы манифестантов.
– Не велено нам! Запрещено! – отмахнулись семеновцы.
Впрочем, все-таки несколько десятков солдат рискнуло пойти к Таврическому дворцу, нырнув в толпу и затерявшись в ней.
Ближе к Таврическому дворцу, на Пантелеймоновской улице манифестацию, наконец, остановили вооруженные патрули с красной повязкой на рукавах.
Толпа напирала на патрули и прорывала неплотные цепочки красногвардейцев. В толпе сначала робко, затем все громче раздавались выкрики:
– Долой большевиков! Долой советское правительство! Да здравствует Учредительное собрание!
На передних все решительнее напирали задние. Наконец, матросы и латышские стрелки, обвешанные пулеметными лентами, не выдержали и стали пятиться назад под натиском толпы вглубь по Литейному проспекту. И вдруг откуда-то сзади патруля раздалась команда:
– Пли!
В цепях вооруженных людей пауза нерешительности длилась всего несколько мгновений. Началась лихорадочная стрельба – затрещали пулеметы, защелкали затворы винтовок. Всё – без предупреждения, внезапно, из засад, сквозь щели заборов...
Испуганная толпа дрогнула и отступила, оставляя за собой тела убитых и раненых. Снова выстрелы. Снова качнулась толпа. Закричала, застонала.
– Креста на вас нет, проклятые, – старая женщина, шедшая в толпе, начала грозить своим маленьким кулачком. – Душегубы!
– Долой большевиков! Да здравствует Учредительное собрание! – в бессильном гневе кричат из толпы.
Один красногвардеец в серой куртке и белой шапке с красной полосой наискось вырывал красное же знамя у старика и бил его ребром шашки. Старик заплакал от боли, но знамени не выпустил. К нему на помощь бросилась какая-то женщина. Она стала просить красногвардейца оставить старика в покое. В ответ красногвардеец с исказившимся от злобы лицом ударил женщину шашкой по руке. Кровь брызнула из-под пальто. Старик, увидев это, задрожал, весь съежился. Наконец, вырвав знамя у старика, красногвардеец чиркнул спичкой и поджег его.
– Что вы делаете, идиоты? Ведь это свои идут! – кричали из толпы. – Видите – везде красные знамена, и нет ни одного плаката, враждебного рабочему классу, ни одного возгласа, враждебного вам!
– Приказано! Нам приказано стрелять! – отвечали им.
Однако демонстранты не собирались сдаваться так быстро. Сделав паузу после первых выстрелов, люди вновь и вновь поднимались с мостовой и пытались пройти вперед, распевая те самые песни, с которыми большевики два месяца назад штурмовали Зимний: «Вихри враждебные веют над нами» и «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Тем не менее, ни одной колонне демонстрантов так и не удалось прорваться к Таврическому дворцу. Большевистские патрули знали свое дело четко.
Только по официальным данным был убит двадцать один человек, раненых – сотни. Через несколько дней жертвы были похоронены на Преображенском кладбище. По злой иронии судьбы похороны эти состоялись 9 января, в тринадцатую годовщину «кровавого воскресенья» 1905 года. Похороны жертв расстрела вылились в грандиозное многотысячное шествие, и на сей раз большевикам хватило такта не противодействовать этой манифестации.
Наблюдавший в окно всю эту картину житель одно из соседних домов, восхищенно докладывал жене:
– Здорово садят!
И тут же с ухмылкой добавлял:
– Эдак скоро они друг друга перехлопают!
Между тем, Бонч-Бруевич глянул на часы: пора уже было везти в Таврический дворец Ленина с Крупской, Марией Ильиничной и женой Бонч-Бруевича Верой Михайловной Величкиной. Но Бонч-Бруевич ждал куда-то пропавшего Урицкого, коменданта Таврического дворца, обещавшего приехать в Смольный. Дальше, однако, ждать было уже нельзя – время открывать заседание Учредительного собрания.
Когда все были одеты, Бонч попросил их выйти на иное, чем обычно, крыльцо Смольного, которым никто из них никогда не пользовался. Сам же он воспользовался обычным выходом, сел в автомобиль и дал команду шоферу:
– В Военную академию.
Когда же автомобиль отъехал от крыльца, Бонч приказал водителю, объехав вокруг Смольного, повернуть автомобиль и через переулки вернуться в Смольный через другие ворота. Затем быстро подъехал к крыльцу, в тамбуре которого уже стояли все, кто должен был ехать, усадил всех в автомобиль и, взяв в кармане револьвер на изготовку, сел рядом с шофером и стал ему указывать путь, по которому Ленин никогда не ездил.
У Таврического дворца уже было много народу. Машина быстро из переулка свернула к воротам, дав условленные гудки. Ворота мигом отворились и так же быстро затем закрылись.
Вся группа прошла в заранее приготовленные для них комнаты. Ленин довольно потирал ладони:
– Если мы сделали так, что пообещали всем собрать эту говорильню, мы должны ее открыть сегодня, но когда закроем, об этом пока история умалчивает.
Пришел Свердлов и стал хлопотать о церемонии открытия. Но Ленин хотел видеть Урицкого. И вот отворилась дверь, и Урицкий, расстроенный и даже какой-то смущенный, вошел в комнату.
– Что с вами? — спросил его Владимир Ильич.
– Шубу сняли... — ответил он, понижая голос. — Поехал к вам в Смольный для конспирации на извозчике, а там вон, в переулке, наскочили двое жуликов и говорят: «Снимай, барин, шубу, ты небось, товарищ, погрелся, а нам холодно...» – Я — что вы? — А они все свое: «Снимай да снимай...» Так и пришлось снять; хорошо, что шапку оставили. До Смольного ехать далеко. Так я пешком переулками и пришел обратно. Хорошо, пропуск был с собой. Вот все отогревался...
Ленину было и больно, и смешно, но он сделал серьезное лицо и громко спросил:
— Кто ответствен за этот район?
— Я! — ответил Бонч-Бруевич.
— Что же у вас, батенька, воры там пошаливают?
— От воров не убережешься!
— Прошу расследовать...
Бонч тотчас же написал записку комиссарам своего района. Они перерыли все, но ни жуликов, ни шубы Урицкого не нашли.
18.
Зал заседаний Таврического дворца наполнялся депутатами все более и более. Депутатов пропускали через боковой вход. Обмотанные пулеметными лентами, вооруженные до зубов матросы и красногвардейцы с трудом сдерживали эмоции, источая ругательства и угрозы в адрес депутатов:
– Без пули не обойдешься!.. Штыком под ребро хочешь?.. Проходи, пока шкура цела!..
Часам к трем появились правые эсеры. По ним было видно, что они уже чувствовали себя хозяевами: здесь за ними подавляющее большинство. Эсеры шумно заняли места на крайней правой стороне. Правее них жалось только несколько кадетов. Слева от эсеров разместилась фракция меньшевиков. Потом уселись непрерывно переговаривающиеся левые эсеры. Крайняя левая часть зала оставалось пустой – там места для большевиков.
Это тревожило Бонч-Бруевича, и он прошелся по залам и караулам, проверил, где находились матросы. Бонч удовлетворенно улыбнулся. И тут он заметил некоторых лидеров из партии партии эсеров, которых по приказу Свердлова разыскивали. В отдалении промелькнула черная голова эсера Абрама Гоца, члена антибольшевистского Комитета спасения родины и революции, который тоже заметил Бонча, и тут же поторопился исчезнуть. Правда, пока они находятся в здании Таврического дворца, они неприкосновенны, тем не менее, по приказу Бонча, за ним установили жесткое наблюдение.
– Пора начинать, — произнес Ленин, и двинулся по длинному коридору к залу.
Но тут большевиков ждал неприятный сюрприз. Они-то думали, что без них не рискнут начать, однако в российском обществе еще были живы принципы демократических свобод. И, по всем канонам парламентской демократии, первое заседание, пока еще не избран председатель, должен был открывать старейшина депутатского корпуса. Таковым оказался бывший революционер-народник, а ныне правый эсер, профессор-этнограф, шестидесятилетний, седовласый и грузный Сергей Порфирьевич Швецов.
Увидев это, пока еще малочисленная фракция большевиков подняла шум, стуча ногами и барабаня по пюпитрам:
– Долой! Самозванец!
Эсеры, меньшевики, беспартийные, кадеты, в свою очередь, подняли крик, и там на местах загорелась такая словесная дуэль, что небу стало жарко. Швецов взял колокольчик и начал звонить, призывая собрание к порядку.
И тут произошла неожиданная сцена. Большевики, как обычно, запели «Интернационал». Однако эсеры и меньшевики не собирались отдавать им революционную песню, которую они также считали своей, и подхватили ее. Они поднялись с мест и присоединились к общему хору. В единодушном пении, в едином порыве вдруг слились голоса непримиримых врагов. Немногочисленные кадеты лишь саркастически при этом ухмылялись. Впрочем, вскоре кадетов попросили удалиться из зала – партия кадетов была объявлена вне закона.
Услышав шум, Ленин насторожился и пошел скорее вперед. Увидев на трибуне эсера, предсовнаркома заволновался, искал глазами Свердлова – тот где-то задерживался.
Наконец, в глубине зала появилась маленькая фигурка, с ног до головы одетая в черную кожу. Это был Свердлов. Ленин и вся левая часть зала облегченно выдохнула. Он шел неспеша, самоуверенно. По ступенькам поднимался на трибуну ровным, будничным шагом, сохраняя поразительное спокойствие. Подойдя к Швецову, Свердлов движением левого плеча оттолкнул профессора, вдвое его старше, и спокойным голосом, разом перекрыв весь шум и крики, пробасил:
– Что это такое? Вы зачем здесь?
Он взял звонок и начал звонить. Опешивший Швецов постоял, подумал, махнул рукой и спустился с трибуны на свое место. Свердлов непрестанно звонил и простирал свою левую руку к собранию, призывая к порядку. Ленин устроился в первом ряду, в четвертом кресле налево от трибуны председателя, если стать лицом к залу заседания. Бонч сел рядом с ним по левую сторону. За ними все другие члены правительства заняли намеченные места. Ленин очень волновался и был бледен, как никогда; глаза расширились и горели стальным огнем. Он сжал руки и стал обводить пылающими глазами весь зал от края и до края его, медленно поворачивая голову. Матросы, стоявшие внизу в проходе, не сводили с него глаз, точно выжидая его приказа.
Мало-помалу наконец все успокоились.
– Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поручил мне открыть Учредительное собрание, – произнес Свердлов.
– Руки в крови! Довольно крови! – увидев его, зашумели и засвистели эсеры.
Но Свердлов был абсолютно спокоен. Дождавшись, пока буря утихнет, он произнес:
– Товарищи депутаты, а теперь позвольте мне все-таки открыть заседание и приступить к выборам председателя. У кого будут какие кандидатуры?
– Чернова! – выкрикнул кто-то из правых эсеров.
– Спиридонову! – не желали им уступать эсеры левые.
В итоге, что легко было предположить, учитывая их большинство, председателем выбрали одного из лидеров правых эсеров Виктора Михайловича Чернова.
Начав свое выступление, Чернов сразу попытался примирить противников:
– Учредительное собрание представляет собой самое живое единство всех народов России, и потому уже фактом открытия первого заседания Учредительного собрания, уже самим фактом этого открытия провозглашается конец гражданской войны между народами, населяющими Россию!
Как, однако, он ошибался. Гражданская война еще и не начиналась. Большевики не собирались просто так отдавать свою власть. Даже матросы, стоявшие внизу в проходах, с какой-то ехидцей посматривали на Чернова, а двое из них, изловчившись, окруженные своими товарищами, брали его на мушку, прицеливаясь из винтовки.
– Граждане, народ хочет не слов, а дела, — заявлял Чернов. — И в земельном вопросе перед вами колоссальная задача: из области голых лозунгов и общих формул перейти, наконец, – тут со стороны большевиков раздались голоса: «Поздно!», – в область реального, действительного, общегосударственного, уравнительного трудового землеустройства.
И снова большевики пытались заглушить председателя:
– Не вы ли расстреливали крестьян?
И опять с левой стороны зала раздавались нестройные выкрики, пронзительный свист, вкладывавших в рот два пальца молодцев. Матрос Дыбенко из Центробалта, решил подшутить над Черновым, послав ему записку с предложением избрать Керенского и Корнилова секретарями. Зачитав предложение, Чернов строго произнес:
– Позволю заявить собранию, что, я думаю, впредь, во избежание потери драгоценного времени, не будем выслушивать явно неосуществимые предложения.
Ответную речь произнес большевик Николай Бухарин:
– Вопрос о власти окончательно будет решен той самой гражданской войной, которую остановить нельзя вплоть до полной победы русских рабочих, солдат и крестьян. С нашими смертельными классовыми противниками мы клянемся с этой трибуны вести гражданскую войну, а не примирение.
Все заседание проходило чрезвычайно бурно. В зале то и дело вспыхивал невероятный шум, всех ораторов постоянно перебивали выкриками с мест и свистом. После каждой фразы выступающих со всех концов зала раздавались реплики – то иронические, то одобрительные, то гневные.
Постепенно Владимир Ленин успокоился, взял себя в руки и настолько расслабился, что почти разлегся прямо на ковре на ступеньках возле председательской трибуны. Время от времени он весело смеялся над отдельными речами меньшевиков и правых эсеров.
Большевики тем временем перешли в наступление. Яков Свердлов предложил депутатам принять большевистскую Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа, в которой одобрялись и декреты о мире и земле. В зале повисла тишина. Все понимали, что наступил, пожалуй, самый решающий момент для Учредительного собрания. Если Декларацию принять, Учредительное собрание, по существу, тут же подпишет себе смертный приговор. Оно становилось ненужным, и вся власть вновь перейдет к Советам. Если же ее не принимать, то у большевиков было бы полное основание воскликнуть: «Учредиловка отвергла завоеванные народом декреты о мире и земле!» А это автоматически означало бы самороспуск Учредительного собрания.
Виктор Чернов ловил взглядом своих товарищей по партии и единомышленников, они же напряженно смотрели на него. От решения председателя зависело сейчас очень многое. Даже большевики затихли в ожидании. И тут Чернов предложил гениальное в своей простоте решение:
– Я предлагаю отложить обсуждение декларации.
Под шквал аплодисментов его предложение было принято. Это явилось ударом для большевиков, как ни странно, не предвидевших такого хода. Ленин поднялся со ступенек:
– Я требую объявить перерыв в заседании. Нашей фракции необходимо посовещаться.
Чернов не возражал. Он и сам устал.
Большевики прямо в зале окружили Ленина. Что делать? – читалось в их взглядах. Но Ленин уже принял решение.
– Пусть они наговорятся, – сказал он. – Не надо им в этом мешать, а завтра мы повесим замок на этом здании, когда они, устав от разговоров, разойдутся.
Фракция большевиков в полном составе отправилась на совещание.
Срочно было созвано заседание ЦК РСДРП(б), на котором решался один-единственный вопрос – тактика по отношению к Учредительному собранию. Заседали долго, с 10 часов вечера до 1 часа ночи. Наконец, приняли решение. Ленин собственноручно написал Декларацию об отношении к Учредительному собранию. Однако, зачитать эту декларацию – полдела. А что же дальше?
– Да, надо, конечно, разогнать Учредительное собрание, – подытожил Ленин. – Но вот как насчет левых эсеров?
– Даже если левые эсеры присоединятся к нам, мы все равно будем в меньшинстве, – произнес Лев Троцкий.
В самый напряженный момент вдруг раздался стук в дверь, и в приоткрывшуюся створку просунулась лысая голова одного из старейших представителей левых эсеров Марка Натансона.
– Простите, товарищи, меня наша фракция направила к вам посоветоваться.
– Проходите, проходите, товарищ Натансон, – жестом руки пригласил его войти Ленин.
Большевики замолчали и устремили свои взгляды на гостя. А Натансон не стал затягивать разговор, и заявил сразу, без обиняков:
– А ведь придется, пожалуй, разогнать Учредительное собрание силой.
– Браво! – воскликнул Ленин, прищурив глаза в улыбке. – Что верно, то верно! А пойдут ли на это ваши?
– У нас некоторые колеблются, – честно признался Натансон. – Но я думаю, что в конце концов согласятся. С ними сейчас очень интенсивно работает товарищ Спиридонова.
У большевиков отлегло от сердца. Все же тот факт, что не они одни пришли к выводу о разгоне Учредиловки, позволяет им соблюсти хоть какое-то подобие демократии.
Было решено, что после перерыва в зал заседаний вернутся только два представителя фракции большевиков и один из них, матрос Федор Раскольников зачитает Декларацию фракции, а затем также покинет Таврический дворец.
Было уже около двух часов ночи. Депутаты устали, среди них воцарилось легкое замешательство: что делать? продолжать заседание или объявить перерыв до завтра? Впрочем, завтра ведь может и не наступить для Учредительного собрания. Правые эсеры это понимали и потому решили продолжить. Но в этот момент начался какой-то шум в рядах левых эсеров. Они все еще не пришли к общему согласию: покидать Таврический дворец или нет? Ведь крестьяне, избравшие их, требовали от своих избранников добиться права крестьянина на землю. И вот один левый эсер вдруг выхватывает револьвер и начинает угрожать другому. Сотоварищи едва успевают его обезоружить.
– Вы переполнили чашу моего терпения, – подошла к сцепившимся Мария Спиридонова. – Либо мы все, вся фракция левых эсеров, покидаем Учредительное собрание, либо я покидаю партию!
Последний аргумент сработал. Спустя час после ухода большевиков, Учредительное собрание покинули и левые эсеры.
Об этом тут же доложили Павлу Дыбенко, возглавлявшему охрану Таврического дворца. Дыбенко немедленно отдал караулу приказ закрыть Учредительное собрание. Узнав об этом, Ленин направил караульным предписание: «Предписывается товарищам солдатам и матросам, несущим караульную службу в стенах Таврического дворца, не допускать никаких насилий по отношению к контрреволюционной части Учредительного собрания и, свободно выпуская всех из Таврического дворца, никого не впускать в него без особых приказов».
Бонч-Бруевич вызвал к себе Железнякова, передал ему предписание Преседателя Совнаркома и, ничего не сказав о принятом решении о роспуске Учредительного собрания, предложил ему возглавить всех матросов, находившихся внутри Таврического дворца, взяв с него слово, что предписание правительства о неприкосновенности членов Учредительного собрания будет выполнено.
Двадцатидвухлетний бывший каторжник Анатолий Железняков твердо обещал это. После этого Ленин решил покинуть Таврический дворец и вернуться в Смольный. Все пошли одеваться.
Однако, надев драповое пальто на вате, с барашковым воротником, Ленин схватился за боковой карман, где у него всегда лежал браунинг. Револьвера не было. Осмотрели все карманы, место вокруг вешалки — нигде ничего не было. Ясно, что револьвер украли. В это время подошел Урицкий.
– Кто ответствен за порядок в здании Таврического дворца? — спросил его Владимир Ильич.
– Я, Урицкий! — ответил тот, ударив себя рукой в грудь.
– Позвольте заявить вам, — жестко произнес Ленин, — у меня из кармана пальто вот здесь, в Таврическом дворце, украли револьвер.
– Как? Не может быть! — воскликнул потрясенный Урицкий.
– Да, да-с! украли!..
Урицкий был крайне смущен.
– Ну, вот видите, с вас воры сегодня сняли на улице шубу, а ко мне сегодня же вечером в Таврическом дворце воры залезли в шубу и украли револьвер!.. Вот видите, какая у нас круговая порука.
Все вышли во двор и тотчас же выехали из Таврического.
В пятом часу утра, 6 января, уже после ухода из Таврического дворца членов Совнаркома во главе с Лениным, а также всех большевистских и левоэсеровских депутатов, Чернов зачитывал закон о земле. К трибуне подошел матрос Железняков и тронул за рукав Чернова.
– Мы устали! Мы не можем более охранять вас! Сейчас будет отключено электричество. Закройте собрание...
Чернов, ожидавший подобного решения, возразил:
– Члены Учредительного собрания тоже устали, но не могут отдыхать, пока не выполнили возложенного на них народом поручения: решить вопрос о мире, земле и государственном устройстве.
Спешно принимается эсеровский закон о земле. Одобряется постановление о федеративном устройстве Российской республики.
– Караул устал! – снова произнес Железняков, уже пылая гневом.
– Учредительное собрание может разойтись лишь в том случае, если будет употреблена сила, – повысив голос, заключил Чернов.
– Я прошу немедленно покинуть зал, – отрешенным голосом гнул свою линию матрос Железняков.
Зал стал быстро наполняться матросами и солдатами.
Объявив, что следующее заседание Учредительного собрания назначается на 17 часов 6 января, Чернов предложил расходиться. Караул никого не задерживал, но перед выходом к Чернову протиснулся какой-то бледный, уже немолодой человек. Прерывистым голосом он начал говорить:
– Товарищ Чернов, умоляю вас, не вздумайте воспользоваться вашим автомобилем. Там вас поджидает кучка убийц. Я сам большевик, член партии. Но моя совесть не мирится с этим.
– Благодарю вас, – удивленно произнес Чернов, все же не до конца поверив большевику.
Однако выйдя из двери с несколькими своими соратниками, Чернов и в самом деле заметил рядом со своим автомобилем, стоявшем чуть в стороне от подъезда, несколько людей в матросской форме.
– Думаю, наше передвижение пешком надежнее автомобильного, – сказал Виктор Михайлович и вместе с товарищами направился в другую от машины сторону.
Брезжил рассвет, в церквах зазвучал крещенский звон.
Всю эту ночь Ленин и другие руководители партии большевиков не сомкнули глаз. Они ждали реакции депутатов Учредительного собрания. Ведь Ленин прекрасно понимал, что, распустив Учредительное собрание, он перейдет Рубикон, и гражданская война с неизвестным исходом станет неизбежной.
Ленин сидел за столом, обхватив голову руками. К нему подошел Николай Бухарин, у которого в кармане оказалась бутылка хорошего вина. Бухарин предложил Ленину немного снять стресс. Владимир Ильич согласился. Они долго сидели за столом, говорили о чем-то несущественном. Под утро Ленин попросил повторить что-то из рассказанного о разгоне Учредиловки и вдруг рассмеялся. Смеялся долго, повторял про себя слова Бухарина и все смеялся, смеялся. Весело, заразительно, до слез хохотал. Присутствующие не сразу поняли, что это истерика, а когда поняли, то не сразу сообразили, что нужно делать.
Когда Чернов пришел домой, жена встретила его со слезами на глазах – город уже был полон слухами, что с Учредительным собранием покончено, а Чернов и Церетели убиты.
6 января ВЦИК Советов издал декрет о роспуске Учредительного собрания, но еще до его публикации двери Таврического дворца опечатали и выставили около них караулы. Трагическим продолжением событий, связанных с разгоном Учредительного собрания, стало убийство в ночь на 7 января находившихся в Мариинской больнице депутатов-кадетов Кокошкина и Шингарева. Они были зверски растерзаны анархиствующими матросами.
19.
Врач-физиотерапевт, надворный советник со старшинством Александр Дмитриевич Бланк
родился в семье житомирского еврея, торговца Мойше Ицковича Бланка, принявшего православие и крещенного в 1835 году под именем Дмитрий. Вслед за отцом, принял крещение по православному обряду и его сын, Александр, который до крещения носил имя Израиль Мойшевич. Принятое православие позволило Бланкам покинуть черту оседлости, установленную царским правительством для евреев, и свободно перемещаться по Российской империи. Именно это ему и позволило в 1818-1824 годах учиться на военного медика в Императорской медико-хирургической академии в Санкт-Петербурге, по окончании которой он стал врачом в Смоленске и поступил на государственную службу. Врачом он был весьма неплохим – дослужился до чина надворного советника со старшинством, что соответствовало армейскому чину подполковника, а в отставку Александр Бланк вышел в чине статского советника, что дало ему право на потомственное дворянство.
При этом Александр Бланк считается одним из пионеров отечественной бальнеологии (лечения минеральными водами).
На накопленные за годы службы средства и взятый в банке кредит приобрел имение — деревню Кокушкино Казанской губернии, расположенную в 40 верстах от Казани, на берегу реки Уша, близ Волги и Камы. Имение было большое – 250 десятин земли, усадьба, мельница.
В 1829 году он женился на дочери купца Анне Ивановне Гроссшопф (немецко-шведского происхождения). Анна умерла в молодом возрасте в 1838 году, но за эти девять лет успела родить шестерых детей: сына Дмитрия, дочерей Анну, Любовь, Екатерину, Марию и Софью. Воспитывала оставшихся сиротами детей бездетная сестра матери Екатерина. В то время Александр Бланк жил в Перми, служил начальником госпиталей на Урале и их главным смотрителем.
Скончался Александр Дмитриевич Бланк 29 июля 1870 года в своем имении Кокушкино. В это время его второму внуку – Володе, сыну Марии Александровны было всего три месяца, хотя перед своей смертью он все же успел его увидеть.
После смерти Бланка имение унаследовали все пять его дочерей, однако позднее его выкупила у сестер семья Любови Ардашевой-Пономарёвой, второй по возрасту среди дочерей доктора Бланка.
Две сестры – Любовь Ардашева и Мария Ульянова были самыми близкими подругами. И у обеих было много детей. Только если у Марии было шестеро детей (трое сыновей и три дочери; впрочем, родила она еще двух, которые умерли во младенчестве), то у Любови детей было восемь, из них семеро сыновей – Фёдор, Алексей, Александр, Дмитрий, Георгий, Виктор, Владимир, и лишь одна дочь – Евдокия. Все они родились в Перми.
А вообще семья Ульяновых имела большую родню, особенно по материнской линии. Лишь двоюродных братьев и сестер у Ленина было более тридцати. Но наиболее близкие из них – Ардашевы, дети Любови Александровны. В трудную пору для Ульяновых, когда казнили старшего брата Ленина – Александра, подверглась аресту и его сестра Анна. Ее взяли на поруки именно Ардашевы и тоже поселили в Кокушкино, поддерживая морально и материально. Таким образом Анна Ульянова избежала пятилетней ссылки в Сибирь. Именно туда, в Кокушкино, был выслан и Владимир Ульянов за участие в студенческих антиправительственных демонстрациях. И жил он там до весны 1889 года, пока Ульяновы не приобрели хутор Алакаевку в Самарской губернии.
Причем, покупка эта была довольно странной.
В мае 1889 года, вместо того чтобы лето провести, как до сих пор делалось, в Кокушкине, Ульяновы отправляются в Самарскую губернию, на хутор вблизи деревни Алакаевки, в 50 верстах от Самары. Хутор купила Мария Александровна в декабре 1888 года, даже не видя его, доверившись будущему мужу дочери Анны Марку Елизарову, служившему в то время в Самарском мировом суде. Хутор занимал 83, 5 десятины, из них четвертая часть была под оврагами, водой, дорогами. А так как за все имение было уплачено 7 500 рублей, то десятина удобной, годной под пашню, земли обошлась в 123 рубля! Таких высоких цен в Самарской губернии не было и двадцать лет позднее.
Мария Александровна, покупая хутор, хотела, чтобы сын Володя вел там хозяйство. И действительно, в первый год по приезде в Алакаевку Владимир Ульянов этим занялся: завели скот, посеяли пшеницу, подсолнух. Но ведение хозяйства с обращением к крестьянам Алакаевки ставило его, по его же словам, в «ненормальные с ними отношения». Поэтому он от хозяйства отказался и стал вести на хуторе беспечную жизнь барина, приехавшего на дачу. В липовой аллее Алакаевки он с удобством готовился к сдаче государственного экзамена в университете Петербурга, сугубо изучая марксизм, и написал свою первую работу — статью «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни».
Зимой семейство Ульяновых жило в Самаре, а на лето переселялось на хутор. Так происходило в 1889-1893 годах, но в августе этого года Ленин из Алакаевки уехал в Петербург, а немного позднее мать с другими детьми переселилась в Москву.
Крестьян Алакаевки Ульяновы не эксплуатировали. Буквально на следующий же год, убедившись в своей непригодности вести сельское хозяйство, Владимир Ульянов сдал хутор в аренду некоему предпринимателю Крушвицу, и семья ежегодно получала от него арендную плату до конца 1897 года, пока в декабре этого года не продали хутор купцу Данилову за ту же сумму, за которую и купили. Вероятно, опять при посредничестве Марка Елизарова.
Между прочим, именно благодаря Марку Тимофеевичу Елизарову Анна Ильинична избежала пятилетней ссылки в Сибирь, а отбывала ее в Кокушкино.
Марк познакомился с Анной благодаря ее брату – Александру, с которым они вместе учились в Петербургском университете и где крепко сдружились.
Когда арестовали брата Александра, в тюрьму попала и Анна, также принимавшая участие в заговоре против царя. Уже сидя в тюрьме, она узнала о страшной гибели брата. Целыми днями стояла она, прислонившись холодной стене камеры, и единственным ее желанием было поскорее умереть. Впереди предстояла пятилетняя одинокая ссылка в Восточную Сибирь. Ей казалось, что в двадцать два года кончалась и ее жизнь. Впереди ничего светлого. Тьма...
Но тут на свидание к ней в тюрьму пришла мать, Мария Александровна, и протянула дочери листок бумаги.
– Вот, смотри, какую телеграмму Марк послал царю.
Аня сначала и не поняла.
– Какой Марк? Ах да, Елизаров... Студент, товарищ Саши. Такой большой и застенчивый...
Она улыбнулась воспоминанию: как-то она танцевала с ним на студенческой вечеринке... Он оказался очень неловким: в сутолоке обронил очки, и Ане пришлось вести его на место. Без очков он был совсем беспомощный. Какую телеграмму он мог послать царю сейчас, когда Саши уже нет в живых? Равнодушными глазами пробежала исписанный листок.
Марк Елизаров телеграфировал в комиссию прошений царского двора:
«Ваше превосходительство!
Умоляю исходатайствовать перед его императорским величеством государем императором не высылать мою невесту Анну Ильиничну Ульянову в Сибирь, дозволить ей поселиться при мне. Пожалейте меня и ее мать. Освободите ее для нас. Не разрывайте невидимо связанных сердец.
Действительный студент Елизаров».
Анна удивленно посмотрела на мать.
– Мамочка, но это же ложь! Какая же я невеста Марку Тимофеевичу? Мне не нужны его жертвы. Ведь он никогда мне не говорил о своей любви.
– Не успел, – ответила мать.
Марк Елизаров сам пришел к Марии Александровне, пришел после казни Саши, когда не только знакомые, но и родственники закрыли для семьи Ульяновых двери своих домов. Он поведал матери о своей любви, о которой не успел и не осмелился сказать Анне лично. Тогда, в тюрьме, до сознания Анны не доходило, что это настоящая любовь. Слишком велико было потрясение гибелью Саши.
Тем не менее, хлопоты матери, телеграмма Марка Тимофеевича, а также согласие семьи Ардашевых взять Анну на поруки имели свои результаты – ссылка в Восточную Сибирь была заменена Анне Ильиничне пятилетней ссылкой в деревню Кокушкино. А Марк Тимофеевич остался в Петербурге – заканчивать университет. Но почти ежедневно писал ей дружеские письма.
Дети Ульяновых из всех родственников более всего дружили с Ардашевыми. Именно Александр Ардашев – студент Казанского университета и классный шахматист, который был старше Володи Ульянова на семь лет, научил его игре в шахматы, ставшие страстью Ленина на всю жизнь. Александр стал известным в Екатеринбурге владельцем нотариальной конторы, попечителем общества начального образования, членом общества велосипедистов и любителей физического развития. И первым чемпионом города по шахматам.
А Виктор Ардашев, практически одногодка Владимира Ульянова, даже приезжал к нему в эмиграцию, не только ради игры в полюбившиеся всем шахматы, но и для оказания материальной помощи и общения.
Более того, когда дети Ардашевых поехали учиться в Казанский университет, родители сняли для них в этом городе квартиру на Первой Горе, в доме Ростовой. Учились в Казани и их родственники. И вообще, казанская квартира Ардашевых стала пристанищем студентов и гимназистов. В ней с участием студента Владимира Ульянова устраивались спектакли со сборами в пользу студентов, а также и в пользу политических кружков, а казначеем братья Ардашевы назначили своего кузена Владимира.
Семья Ардашевых была тесно связана по проживанию и службе не только с Поволжьем, но и с Уралом. Муж Любови – Александр Фёдорович Ардашев – был крупным чиновником в Перми. Там же родились и получили гимназическое образование их шестеро сыновей – Александр, Дмитрий, Фёдор, Виктор, Владимир и Юрий (Георгий). Закончив высшие учебные заведения, они тоже связали свою жизнь с Уральским краем, Екатеринбургом и Пермской губернией.
К 1917 году в живых осталось лишь три брата Ардашевых – Александр, Виктор и Дмитрий (Фёдор и Алексей Ардашевы умерли рано (последний, видимо, еще во младенчестве), а Дмитрий и Владимир скончались, соответственно, в 1915 и 1911 годах). Проживали они семьями и работали на Среднем Урале, на территории нынешней Свердловской области. Наиболее значительной фигурой из них был брат Александр, известный нотариус в Екатеринбурге. Не без его влияния Дмитрий, Владимир и Виктор избрали профессии юристов. Георгий (Юрий) был военным ветеринарным врачом. Фёдор Ардашев – земским врачом в Пермской губернии. Дочь Дмитрия – Любовь – также занималась юриспруденцией, работая в конторе своего дяди Александра Ардашева.
Не менее известным и уважаемым, нежели Александр в Екатеринбурге, был Виктор Ардашев в небольшом уральском городке Верхотурье. Помимо своей юридической практики, Виктор Александрович был еще и видным общественным деятелем – одним из руководителей уездного комитета партии конституционных демократов (кадетов) и председателем Верхотурской городской думы.
До того, как стать нотариусом, Виктор Ардашев работал мировым судьей. Трудно назвать общественную организацию Верхотурья, в деятельности которой он бы не принимал участия. Он был председателем правления Общества взаимного кредита и председателем правления Общества потребителей, работал в Обществе попечения о народном образовании, в Общественном собрании, в Комитете помощи семьям мобилизованных и в Комитете беженцев, являлся заведующим приютом детей-беженцев и гласным уездного земства. Когда в ноябре 1917 года пронесся (как потом оказалось, ложный) слух о взятии Керенским Петрограда и разгоне большевистского Совнаркома во главе с его двоюродным братом (правда, Ардашев это свое родство не афишировал), председатель городской думы Виктор Александрович Ардашев послал от имени думы приветственную телеграмму Керенскому. Телеграмма была распечатана и расклеена по Верхотурью. Естественно, что с тех пор в глазах большевиков он был опасным контрреволюционером.
После переворота, осуществленного в Петрограде большевиками, он не принял революцию и всячески критиковал насильственные действия большевиков, призывая верхотурцев не подчиняться советским уездным властям. Такая «контрреволюционная» деятельность, естественно, не понравилась верхотурскому Совету, в котором власть уже захватили большевики, и, дабы немного успокоить бунтаря, на него, как на «буржуазного элемента», наложили контрибуцию в 1000 рублей, которую уплатить Ардашев не смог. Известный нотариус, разумеется, не бедствовал (помимо дома в Верхотурье, Виктор Александрович также владел в Екатеринбурге солидным деревянным двухэтажным домом по улице Водочной, 54), но все же сумма была даже для него неподъемной. В то время, к примеру, генеральская зарплата равнялась 500 рублям, а средняя зарплата была 250-400 рублей в месяц – к концу семнадцатого года инфляция в России еще не успела разогнаться. Однако, надо иметь в виду, что у него было еще трое маленьких детей, которых нужно было не только кормить, а также одевать, обучать, а порою и лечить.
25 декабря Виктор Ардашев был подвергнут аресту за неуплату по постановлению Совдепа штрафа в 1000 рублей, но пробыл в тюрьме всего одни сутки. А вот дальше все уже было гораздо серьезнее.
Старинный маленький городок Верхотурье раскинулся на левом берегу реки Туры, на восточных склонах Среднего Урала. Городок хотя и невелик, но завораживающ своею красотой.
Всех приезжающих в этот город, прежде всего, встречает Ямская Слобода – строгая чинная, с прямыми улицами. Она появилась еще при царе Борисе Годунове, внимательно следившем за строительством Верхотурья, и велевшем на Соликамско¬-Верхотурской дороге устроить «ямы», где поселить русских ямщиков. Так и появилась Ямская Слобода. Мост через речку Калачик соединил ее с Николаевским мужским монастырем, и направился дальше к Троицкому собору. В центре монастыря стояла Никольская церковь. Именно на эту церковь и ориентирована главная улица города, по которой проходил Сибирский тракт.
С западной стороны стену монастыря украшал великолепный пейзаж – зеркало превращенного в пруд Калачика и лиственницы, пушистые, темноствольные, небольшими группами расположившиеся вдоль стен. А также настоящий терем между монастырской башней и группой лиственниц. На высоком каменном основании, рубленный из красивого красно-коричневого кедрача, с поднятой над землей верандой, с двумя крыльцами, одно из которых со «всходом» прямо на второй этаж, с нарядной светелкой, дом очень живописен. Это дом Распутина. А если точнее – гостевой дом, построенный в 1914 году для приема царской семьи во время ее предполагаемого паломничества в Верхотурье. В 1913 году в Николаевском монастыре к 300-летию дома Романовых открыли огромный восьмиглавый Крестовоздвиженский собор, на торжественное открытие которого и пригласили Николая Второго. Собор этот, построенный в русско-византийском стиле, является третьим по объему храмом России, уступающим только Храму Христа Спасителя в Москве и Исаакиевскому собору в Санкт-Петербурге. На открытие государь приехать не смог, зато приехала сестра императрицы, великая княгиня Елизавета Фёдоровна, расстрелянная через пять лет в Алапаевске.
От стен Николаевского монастыря начинается улица Постниковская, носившая имя известного уральского купца Постникова. Первое здание на Постниковской – магазин купца Лапина. Летом двенадцатого года это здание горело, остался только нижний этаж. Купец стал строить новое здание из красного кирпича, но, построив, развернуть торговлю не успел – помешала революция. В восемнадцатом Лапина расстреляли, а дом его использовал военный комиссариат для хранения оружия и боеприпасов.
По соседству с Лапиным находились магазины купчихи Веры Ивановны Мухлыниной. Купчиха вела большую торговлю. Под зданием основного магазина находились винные погреба (причем, вина были исключительно красные). Особенно славились и ее кренделя с маком. А вот ее соседом как раз и был нотариус Виктор Ардашев, занимавший весь второй этаж.
А в доме на соседней улице, Торговой, построенном супругом Веры Ивановны, купцом Мухлыниным, жил Владимир Яковлевич Бахтеев, председатель Верхотурского комитета партии эсеров, которого в марте 1917 года уездный комиссар Временного правительства Иван Черемных назначил на пост начальника уездной милиции. Сотрудниками же милиции стали бывшие сотрудники местной полиции.
При этом, нужно сказать, что жизнь Верхотурья в период бурных событий 1917 года несколько отличалась от жизни других уральских городов. Относительная социальная однородность городского населения, высокий удельный вес чиновничества, купечества, интеллигенции, духовенства тормозили внутреннее развитие конфликта. На судьбу Верхотурья в этот период повлияли, с одной стороны, общие перипетии борьбы за власть на Урале, с другой – то важное административное и отчасти стратегическое значение, которое придавали городу уральские большевики.
После получения известия о взятии большевиками власти в Петрограде Борис Дидковский, бывший главный геолог Николае-Павдинского горного округа, проводивший разведку на Северном Урале месторождений платины, золота, угля, железа, командированный в Верхотурье Уралобкомом РСДРП(б) еще в мае 1917 года, возглавил верхотурский Совет и произвел как бы маленький большевистский переворот в Верхотурье, разоружив отряд местной милиции и разогнав местные земские учреждения. Опираясь на помощь своевременно вызванного из Надеждинска, Кушвы и Ляли подкрепления, возглавляемый Дидковским Совет стал в конце октября 1917 года полновластным хозяином в городе и приступил к распространению своей власти на весь уезд.
До начала работы Учредительного собрания ситуация в городе и в уезде оставалась в целом спокойной. Основная часть населения была более озабочена решением ежедневно обострявшихся проблем с продовольствием и топливом, чем вопросами политической борьбы.
Однако прошедшие вскоре выборы в Учредительное собрание показали, что в Верхотурском уезде большевики не добились решающего перелома в свою пользу. Хотя за них было подано 38,8% голосов, но их обогнали эсеры, набравшие 41,2%. Земские учреждения в Верхотурском уезде не собирались передавать власть Советам.
И вот после этого в городе началось брожение.
Первая попытка организовать сопротивление новой власти оказалась непосредственным следствием разгона Учредительного собрания в Петрограде.
6 января 1918 года в Петрограде большевики не только разогнали Учредительное собрание, но и расстреляли организованные петроградскими рабочими демонстрации в поддержку Учредительного собрания. Эти события вызвали возмущение по всей России: во многих городах общественность пыталась протестовать, выступая в защиту Учредительного собрания. После появления сообщений об образовании в Москве — Центрального, а в Перми — губернского стачечных комитетов в защиту Учредительного собрания, в уездном городе Верхотурье служащие всех казенных и общественных учреждений на открытых собраниях обсуждали вопрос об организации местного стачечного комитета.
9 января 1918 года группа чиновников и интеллигентов Верхотурья организовала стачечный комитет в защиту Учредительного собрания. По городу были расклеены обращения комитета, призывавшие всех служащих уезда к проведению забастовки в поддержку Учредительного собрания, бойкотированию власти местного Совета и возвращению ее незаконно разогнанным земским учреждениям. Председателем стачечного комитета стал начальник той самой разогнанной большевиками уездной милиции правый эсер Владимир Яковлевич Бахтеев, а его заместителем – кадет Виктор Александрович Ардашев.
В ответ на это обращение Постановлением от 14 января исполком верхотурского Совета рабочих и солдатских депутатов объявил город и уезд на военном положении, и счел необходимым в корне пресечь преступную деятельность стачкома против народа:
«По городу и уезду распубликовано объявление от 9-го января с.г. «Ко всем служащим Верхотурского уезда от Верхотурского стачечного К-та, подписанное председателем К-та Вл. Як. Бахтеевым и тов. председателя В.А. Ардашевым.
Считаясь с предыдущей противореволюционной деятельностью этих господ, и печальными для всего трудового населения уезда последствиями могущей действительно возникнуть вследствие их возмутительной агитации, политической забастовки, Верхотурский Уездный Исполнительный Комитет Советов Раб. и Солд. Депутатов считает необходимым в корне пресечь их преступную против народа деятельность.
Во исполнение этого пост. гр. Влад. Яков. Бахтеева и Вик. Ардашева немедленно арестовать и отправить под охраной в Екатеринбургскую тюрьму, впредь до ликвидации здесь всех возможностей предполагаемой забастовки против власти Советов.
Председатель: (подпись).
Чл. Комитета: Б. Дидковский».
И в дополнение: «Типографии и лиц, которые будут печатать подобные объявления, подвергать штрафам до 5 тысяч рублей и, в случае повторения конфисковать все имущество типографии».
В этот же день арестованные были отправлены в Екатеринбург, в распоряжение областного комиссара юстиции И.И. Голощекина, с просьбой содержать их в тюрьме. Но на следующий день, 15 января, Бахтеев заболел, и арестантов разделили.
Со станции Екатеринбург-I Ардашев сначала был доставлен на Покровский проспект, в особняк Поклевского-Козелл, где в то время размещались исполком Уральского областного Совета и штаб Красной гвардии, и оказался в руках начальника штаба и начальника отдела по борьбе с контрреволюцией при исполкоме матроса Павла Хохрякова.
– Ну что, контра, советская власть тебе не нравится? – Хохряков сидел за громадным столом, заваленным какими-то бумагами, папками, с настольной лампой в зеленом абажуре.
– Прошу вас мне не тыкать, сударь! Вы мне в сыновья годитесь!
– Кончились судари да господа. В России нонче лишь товарищи, да граждане контрреволюционеры, наподобие тебя, – огрызнулся Хохряков.
– В камеру его, – позвал Хохряков конвойного. – Пусть чека с ним разбирается.
Он тут же связался с Юровским и спросил, как быть с арестованным Ардашевым?
Юровский уже знал о доставке Ардашева в Екатеринбург, как знал и то, кто такой Ардашев. Поэтому детально проинструктировал Хохрякова. А тот после этого вызвал к себе двух солдат – Ивана Плаксина и Максима Лобова.
– Товарищи! Вам поручается ответственное задание – препроводить известного реакционера-саботажника Ардашева в следственную комиссию. Плаксин за старшего.
Высокий, физически крепкий верх-исетский красногвардеец Плаксин кивнул и хотел было уже вместе с Лобовым направиться в камеру, где находился Ардашев, но Хохряков его задержал.
– Ты, Плаксин, погодь! А ты Лобов, иди под расписку принимай арестанта.
Когда Лобов удалился, Хохряков подошел вплотную к Плаксину и негромко произнес:
– Ты это, Плаксин, запомни: не возбраняется не довести контру до следственной комиссии. Можешь отправить его в поля елисейские. Предположим, при попытке к бегству, – Хохряков пальцами изобразил нажатие на курок и засмеялся. – Место подберешь, где побезлюднее.
– Так это, а как… – начал было Плаксин, но Хохряков его прекрасно понял и перебил:
– Не боись! Отмажем.
– Тады возражений не имею.
– Вот и ладно!
В этот момент появился Лобов, сзади державший на прицеле невысокого щуплого в чеховском пенсне Виктора Ардашева, который был одет в шубу, куртку, жилет и брюки из толстой шерстяной материи, на ногах были штиблеты с глубокими галошами. На голове у него была шапка-сибирка из оленьего меха, а в руках — подушка в наволочке, куда он сунул пару толстых непереплетенных книг «Вестника Европы». По всему было видно, что, зная тюремные порядки, он настраивался на долгую отсидку.
Ардашева вывели из особняка Поклевского-Козелл, провели через Каменный мост, налево по Механической улице и доставили на Главный проспект, в особняк Севастьянова, где размещалась следственная комиссия екатеринбургской ЧК.
Возглавлял же следственную комиссию Яков Юровский, член ВЦИК с мандатом представителя центральной власти, прибывший туда по личному распоряжению Якова Свердлова, а его заместителем был член Екатеринбургского комитета РСДРП(б) Филипп Голощёкин, бывший член уральской боевой группы Свердлова, а теперь губернский комиссар юстиции.
Яков Михайлович (который Свердлов) отлично знал, чьим родственником является Ардашев. Поэтому приказал Юровскому (который тоже Яков Михайлович) особенно строго спросить с Ардашева, при этом докладывать о деятельности двоюродного брата Ленина лично ему, Свердлову.
А тут великая оказия случилась – стачка в Верхотурье, а Ардашев – один из ее руководителей. Разумеется, арестованных следовало немедленно переправить за триста верст в Екатеринбург. Фигура Бахтеева Юровского мало интересовала и его вскоре выпустили.
Рассмотрев сопроводительные бумаги, председатель комиссии Юровский отправил обвиняемого в контрреволюции Ардашева в городскую тюрьму, где он и должен был содержаться под стражей впредь до особого распоряжения комиссии.
Уральский мороз беспощадно делал свое дело, снег скрипел под ногами, колючий ветер насвистывал в уши свою лютую мелодию. Седые, низко висящие тучи, упрямо прикрывали и без того блеклый об эту пору и в этих краях солнечный диск. Ранние сумерки опускались на город.
Практически целый день Ардашев ходил под конвоем двух красногвардейцев по разным советским учреждениям (советская власть хотя и была еще совсем молодой, но бюрократические закавыки у прежней власти перехватила вполне по-зрелому). Плаксин с Лобовым стали уставать, особенно более физически слабый Лобов, который даже начал отставать и от напарника, и от подконвойного. Что уж говорить о пятидесятилетнем Викторе Ардашеве, который, помимо того, еще и шел с вещами.
Все это начинало бесить Плаксина. Он, памятуя об инструкциях Хохрякова, подыскивал место, где можно было бы без особых свидетелей пристрелить эту контру «за попытку к бегству».
Они не спеша двигались по правой стороне Главного проспекта Екатеринбурга, Ардашев повертел головой – где-то там, невдалеке, находился двухэтажный особняк, в котором располагалась нотариальная контора его старшего брата, Александра, а сам Виктор с семьей, занимал там второй этаж во время наездов в Екатеринбург. Интересно, где сейчас брат, чем занимается?
И вдруг Ардашев почувствовал какую-то тревогу, возникло нехорошее предчувствие. В его голове вспыхнули вопросы, ответы на которые он, разумеется, получить и не надеялся. Почему его повели в тюрьму не прямым путем, а через безлюдную визовскую площадь, причем поздним вечером, пригородной зимней дорогой? Почему Бахтеева оставили в следственной комиссии и разобщили двух руководителей стачкома?
Они прошли через плотину, Кафедральную площадь, миновали Волжско-Камский банк (ныне здесь расположился комплекс зданий МВД), дома Макаровых и Перетц, заводскую больницу. Наконец, подойдя к Московской заставе, повернули налево, к тюрьме, и прошли находящийся слева по ходу движения деревянный цирк на Верх-Исетской площади.
До тюрьмы оставалось совсем немного – лишь заснеженный пустырь. Плаксин понял – или сейчас, или уже будет поздно и задание Хохрякова выполнить будет практически невозможно. Он оглянулся по сторонам – людей практически не было, Лобов отстал, остановившись, чтобы свернуть самокрутку, одновременно взяв подмышку винтовку и уворачиваясь от пронизывающего ветра. Да и в темноте он почти ничего не смог бы разобрать.
И Плаксин решительно передернул затвор, навел винтовку на Ардашева и крикнул:
– Стой, стрелять буду!
От неожиданности Виктор Александрович остановился и повернулся лицом к конвоиру, близоруко сощурившись.
В этот момент раздался выстрел. Ардашев машинально прикрыл грудь подушкой с вложенными в нее несколькими номерами журнала «Европейский вестник». Это на какие-то секунды продлило его жизнь: пуля, летевшая прямо в грудь, прошла лишь по касательной, выбив из рук вмиг окровавленную наволочку с подушкой. Ардашев бросился в сторону, но Плаксин мигом догнал его, подсечкой свалил на землю на спину и выстрелил в голову.
Он повернулся и, повесив винтовку на плечо, пошел назад. Тут подоспел и Лобов.
– Иван, ты чего? Ты его убил? – он переводил взгляд с напарника на покойника.
– Ты, это, Лобов, ты слышал, как я крикнул: «Стой, стрелять буду!»?
– Ну да, слышал.
– Убечь хотел, контра, но от меня не убегёшь.
– И что теперь будет?
– Теперь нам придется отвечать: так, мол, и так, убит при попытке к бегству. Ты понял, Лобов, чего тебе надо отвечать? Ты ж ничего не видел? – Плаксин в упор посмотрел на напарника.
Тот пожал плечами.
– Темно было, а у меня одышка началась, я отстал.
– Молодец! Так и расскажешь, – осклабился Плаксин. – А сейчас пошли в штаб, доложить надо товарищу Хохрякову.
Сиротами остались трое дочерей Виктора Ардашева от первого брака с Марией Капитоновной Барышевой (десятилетняя Тамара, девятилетняя Маргарита и восьмилетняя Галла) и двухмесячный сын Юра (по иронии судьбы мальчик родился 7 ноября 1917 года) от гражданского брака с М.А. Мещеряковой.
В половине двенадцатого ночи к месту, где лежало тело, подошла группа во главе с председателем следственной комиссии Юровским, его заместителем, начальником милиции Голощёкиным, Хохряковым и тюремным врачом Ильей Григорьевичем Упоровым с санитарами. Тело Ардашева находилось на снегу в нескольких саженях от дороги между велодромом и Верх-Исетской заводской больницей. Он лежал на спине с разведенными руками и вытянутыми ногами, головой на север. Саженях в десяти от тела находилась запачканная кровью подушка, причем наволочка и одна из книг «Вестника Европы» оказались простреленными. От подушки к месту нахождения тела шли следы ног убитого.
Юровский глянул на труп, затем на пришедших с ним людей, наконец, на стоявших несколько в стороне Плаксина с Лобовым.
– Как это произошло? – строго спросил Юровский, обратившись к красногвардейцам.
– Убечь хотел, контра, – ответил Плаксин. – Я ему кричу: стой стрелять в тебя буду, а он еще быстрее побёг. Ну, я и выстрелил. Дважды.
Испуганный Лобов, кивал головой, и добавил:
– Да, я слышал, как Иван предупреждал, что стрелит в него.
– А сам-то где был? – уточнил Юровский.
– Так это, одышка у меня, малость отстал я. А он, видать, – Лобов кивнул в сторону трупа, – и решил этим воспользоваться.
Пока Юровский задавал вопросы конвойным, Голощёкин обыскивал карманы убитого, в качестве понятых привлекли сопровождавшего их матроса Лобанова и шофера, который привез их сюда.
– Понятые, смотрите: в карманах убитого оказались нижеследующие вещи – черные квадратные часы восемьдесят рублей цена, корзинка-зажигательница и коробки спичек, портсигар с папиросами, колода карт визитная карточка, телеграмма на его имя.
Голощёкин изъятые вещи передал Хохрякову.
– Доктор, приступайте к осмотру, – произнес Юровский и отошел немного в сторону. За ним потянулись и его спутники.
– Завтра же, доложу Свердлову.
– Думаю, он будет доволен, – негромко произнес Голощёкин.
Юровский никак на это не отреагировал.
Доктор Упоров подошел к лежавшему на спине телу, сначала внешне его осмотрел, затем присел, осмотрел ранение в голову, стал расстегивать шубу Ардашева. Буквально через несколько минут картина ему стала ясна. Две раны на теле: одна, поверхностная, — на груди, вторая, смертельная, — в голову, с входным отверстием с левой стороны лба и выходным – посреди правой теменной кости.
Он поднялся. Увидев это, Юровский подошел к нему, спросил:
– Что скажете, Илья Григорьевич?
– Пока могу сказать только предварительно: смерть последовала от обширного повреждения головного мозга. Более подробно сообщу в письменном виде.
– Протокол принесете товарищу Голощёкину.
– Хорошо!
– А ты, Хохряков, допроси конвойных и протоколы допроса – мне.
После этих указаний Юровский с Голощёкиным уехали. Плаксин с Лобовым стояли в ожидании приказаний от Хохрякова.
– Не слыхали, что ль? Утром оба ко мне на допрос. А сейчас в казарму.
Когда и эти ушли, Упоров накрыл тело простыней и подозвал санитаров.
– Несите в морг.
Доктор Упоров был врачом заслуженным. Начинал свою медицинскую карьеру в должности врача при Екатеринбургской тюремной больнице. А в 1908 году был утвержден по выслуге лет в чине титулярного советника, после чего утвержден в должности Екатеринбургского городского врача с правами государственной службы по чинопроизводству. 6 декабря 1911 года – награжден орденом Святого Станислава 3-й степени. В 1913 году утвержден по выслуге лет в чине коллежского асессора.
Упоров составил судебно-медицинское заключение и вручил его Юровскому, тут же по дореволюционному откланялся и вышел из кабинета. Он понимал, что его заключение очень не понравится чекисту. Юровский тут же начал читать.
«Протокол
Судебно-медицинского осмотра.
1918 г. января 15 дня во 11 1/2 час. по полудни Екатеринбургский городовой врач Упоров в присутствии Председателя Следственной комиссии Екатеринбургского Совета Рабочих и Солдатских депутатов гр. Юровского при понятых производил осмотр трупа гр. Ардашева на В.-Исетской площади вблизи Велодрома на предмет определения причины смерти и тяжести нанесенных ему повреждений.
При осмотре оказалось:
Труп лежит на снегу в нескольких саженях от дороги, проложенной между велодромом и В.-Исетской земской больницей, на спине, с разведенными в сторону руками, совершенно вытянутыми ногами, несколько разведенными также в стороны; одет в короткую шубу; куртку, жилет, и брюки одноцветной темно-коричневой материи (род бобрика); обут в штиблеты и глубокие калоши; брюки расстегнуты.
Труп находится головой на север, ногами на юг. При осмотре трупа обнаружена круглой формы рана с диаметром до 1-го сант., расположенная на волосистой части головы и области лобной кости посредине между левым лобным бугром и краем лобной и проникающая в полость черепа, откуда сочится кровь, смешанная с мелкими частицами головного мозга; по средине правой теменной кости рана — рана, круглой формы с диаметром до 14 милимм., из раны вытекает густая масса, состоящая из свертков крови, мозговой ткани и мелких осколков кости, этой массой покрыты волосы вокруг раны и подклад шапки; на последней имеются два разорванных отверстия, соответствующих расположению ран черепа; задымления краев ран и признаков такового на отверстиях шапки не обнаружено. На передней поверхности грудной клетки в области правого соска рана овальной формы, занимающая поверхность, приблизительно, 3/1-1/2 сант., расположенная более длинным диаметром горизонтально и проникающая лишь в толщу кожи и подкожной клетчатки. Рубашка, жилет и куртка, прилегающие к правому соску, имеют разрыв в горизонтальном направлении; кроме того, в наружном кармане куртки справа на груди разорвана находящаяся в нем телеграмма. Других повреждений на теле не обнаружено. Около трупа слева на 1/2 арш. от головы на снегу следы крови в незначительном количестве.
Саженях в десяти к сев.-востоку от места нахождения трупа обнаружена подушка в белой полотняной наволочке, с одной стороны, [посредине запачканная кровью; в подушке сложены толстые непереп[летенные] книги, причем наволочка и одна из книг имеют сквозные с рваными отверстиями.
От подушки идут следы ног, обутых в калоши к месту покойника. На оставленные на снегу следы оказалось, что следы оставлены [от] калош убитого.
Мнение.
На основании данных осмотра трупа гр. Ардашева местности, где он обнаружен, заключаю, что ему выстрелом из огнестрельного оружия нанесена была на значительном расстоянии рана в грудь, причем, выстрел произведен был с левой стороны и пуля, пробив подушку и одну из находящихся в последней книг, скользом ранение правого соска; по-видимому эта рана нанесена была на месте нахождения подушки; после этого выстрелом из такого же оружия также на значительном расстоянии была нанесена вторая рана — в голову: пуля влетела с левой стороны в лобную кость и вышла через пролом правой теменной кости, обусловив нарушение костей черепа, обширное повреждение вещества головного мозга и его оболочек, от каковых повреждений последовала смерть гр. Ардашева. Первая рана является легкой, вторая тяжелой.
Екатеринбургский городской врач Упоров (подпись)».
Дочитав до конца, Юровский поморщился, некоторое время сидел молча, покуривая папиросу. Наконец, обмакнул перьевую ручку в чернильницу и написал:
«Председатель Следственной Комиссии Юровский (подпись)
Понятые: А. Лобанов (подпись)».
На следующий день Юровский лично решил допросить конвоиров, сопровождавших Ардашева. Обоих ночью продержали в камере. Плаксин был слишком испуган: Хохряков, значит, обманул его. Обещал ведь отмазать. Он пока еще не понимал, что в большую игру играет не только Хохряков, но и сам Юровский.
– Фамилия, имя, отчество, откуда родом, – начал допрос Юровский. Сбоку за небольшим столом, на котором горела настольная лампа, сидел протоколист.
– Плаксин, Иван Сергеевич. 4-й район Верх-Исетского района.
– Что можешь сказать по делу убийства Виктора Александровича Ардашева?
– Мы, значит, с Лобовым препровождали в местную тюрьму гражданина Ардашева. Из следственной комиссии мы повели арестованного по Главному проспекту и, проходя до цирка, мой товарищ Максим Степанович Лобов начал сворачивать папиросу в это время арестованный бросился бежать — я начал останавливать его сперва окриком — и бежал за ним — и, когда он ушел от меня на сажен десять, я выстрелил в воздух два раза — арестованный побежал еще сильнее — я ему опять кричал — «стой» буду стрелять в тебя — он не остановился и я выстрелил в него. Но, думал, что не попал так как он бросился в сторону, я еще раз в него выстрелил и он сейчас же упал — я подошел к нему и застал его лежачим на снегу. Товарища моего красногвардейца все время не было. Так как он задохнулся и отстал.
– И что было потом?
– После всего я отправился уже с товарищем Лобовым в Штаб Красной гвардии, и заявил начальнику Красной гвардии моряку Хохрякову о происшедшем. где показал все патроны, после чего нас обратно отправили на место происшествия для охраны убитого, дабы чего-либо над ним не совершили. Вслед за нами прибыла Комиссия и велела караулить до прибытия лошади.
Плаксин замолчал. Юровский пару секунд сидел молча, затем кивнул в сторону протоколиста:
– Грамотен, Плаксин?
– Писать, читаю умею, – подтвердил тот.
– Подойди, распишись под протоколом.
Плаксин хотел было встать, но вдруг снова сел и поднял глаза на Юровского.
– В дополнение сего показания присовокупляю, что, когда я в него выстрелил в третий раз, то он бросил подушку и бросился еще сильнее бежать, но, как сказал, он моим вторым выстрелом был ранен в левый сосок. Больше ничего показать не могу. Стрелял я в него, потому что боялся выпустить его из рук.
Второй конвоир, Максим Лобов, был и вовсе краток:
– Я вместе с Плаксиным принял в следственной комиссии для сопровождения в тюрьму арестованного Виктора Алексеевича Ардашева и повели по главному проспекту, довели до цирка, как улица эта поперечная называется не знаю, тут Плаксин сказал: «Теперь повернем влево в тюрьму». Тогда арестованный сразу бросился бежать в право. Мы с Плаксиным побежали за ним, но меня захватила сильная одышка, и я отстал, а Плаксин побежал вперед, крича вслед бежавшему «стой». Потом послышались два выстрела один за другим, но арестованный продолжал бежать. Я за ними, т.е. за арестованным и Плаксиным поспевать не мог, потом послышался третий выстрел, а за ним и четвертый. Я в то время шел уже шагом, ибо не мог бежать минут через 8-10 я увидел назад идущего Плаксина, который сказал, что застрелил. После чего мы уже к убитому не возвращались, а пошли в исполком Совета рабочих и солдатских депутатов в дом Поклевского, а оттуда вскорости направились уже с членами следственной комиссии на место, где был убит Ардашев. Больше по этому делу ничего сказать не могу.
Да и самому руководителю штаба Красной гвардии Екатеринбурга, матросу Павлу Хохрякову в тот же день пришлось отчитываться о случившемся перед председателем бюро Главного штаба Красной Гвардии Константином Юренёвым, находившемуся в Петрограде (с грамотой бравый матрос был не особо в ладах): «Протокол. Чест имеем довести досведенья начальника Центрального штаба, нам красно гвардейцам 4-го Района был доверен Арестованный Ардашев Гражданин Города верхотурья, сопроводить в екатеринбургскую тюрьму который отнас сбежал и после трех предупреждений был убит извинтовки. конвоиры Лобов М. и Плаксин И. Дежурный замначальника 4 Района В. Горкунов. Препровождаю вам заявление от т.т. красногвардейцев переданное мне 15-го января приблизительно в 21 ; часов. Матрос Хохряков».
Когда стало известно о гибели Виктора Александровича Ардашева, буквально на следующий же день, 16 января, бюро Екатеринбургской организации социал-демократов меньшевиков (к ним тут же присоединились и правые социалисты-революционеры) потребовало от властей дополнительного, независимого расследования, в котором смогли бы принять участие и представители оппозиционных партий. В постановлении бюро по этому поводу прямо сказано: расследование необходимо «в целях снятия подозрения в возможности в данном случае преднамеренного политического убийства». Но им было отказано. Среди представителей оппозиции было немало юристов, и они в один момент смогли бы определить истину! Правда, тогда еще было время, когда новая власть вынуждена была считаться с общественным мнением, и поэтому комиссару юстиции Голощёкину пришлось в «Известиях Уральского областного совета» 20 января уверять жителей города, что было проведено следствие, которое доказало, что В.А. Ардашев был убит законно при попытке к бегству: «На Верх-Исетской площади, в то время как один из красногвардейцев остановился завертывать папиросу, господин Ардашев от второго красногвардейца побежал. На предложение остановиться Ардашев не обращал внимания. Видя это, было дано в воздух два предупредительных выстрела, но и тогда он не остановился, а после вторичного окрика: «Стой, буду стрелять» – ещё сильнее побежал. Из опасения, что Ардашев убежит, красногвардеец – выстрелил в него и после второго выстрела – убил».
«Получив 15 сего января месяца в 101/2 час. Вечера сведения об убийстве гражданина В.А. Ардашева при попытке бежать от конвоиров, сопровождавших его в тюрьму, я тогда же отдал распоряжение о составлении комиссии на предмет расследования происшествия.
Комиссия эта, составленная из Председателя Следственной Комиссии р. и с. депутатов и председателя Революционного Трибунала г. Екатеринбурга, в присутствии понятых осмотрела труп, причем, на месте происшествия нашла труп, лежащим на снегу в нескольких саженях от дороги, проложенной между велодромом и Верх-Исетской земской больницей; тут же обнаружены следы ног, которые, при сличении, сошлись с галошами, бывшими на гражданине Ардашеве. Следы показывают, что гражданин Ардашев действительно пытался бежать.
Областной комиссар юстиции И. Голощёкин».
Но никто не поверил Голощёкину. И в опубликованном некрологе, об этом говорится прямо: «Тёмная зимняя ночь и не менее тёмные души совдеповских властителей хранят в себе тайну смерти Ардашева».
Узнав о смерти дяди, к Голощёкину обратился племянник Виктора Георгий Александрович:
– Я требую выдать мне тело дяди для христианского захоронения.
– Не положено!
– Что значит, не положено? Кем не положено? Не положено людей хоронить? Это теперь советская власть решает, можно человека хоронить, или нет? – возмущался Георгий Ардашев.
– Послушайте, гражданин Ардашев, вам же сказано – не положено! Или вы хотите последовать вслед за дядей?
– Я буду на вас жаловаться в столицу, в Совнарком, Ленину! – вспылил Ардашев.
– Да хоть Свердлову во ВЦИК! – грубо ответил Голощёкин.
Георгий Ардашев ушел, не солоно хлебавши, весь в расстроенных чувствах, костеря про себя и советскую власть, и большевиков, и своего двоюродного дядю, установившего такие бесчеловечные законы.
Однако Голощёкин решил посоветоваться с Юровским: что делать с этими настырными Ардашевыми? Но Юровский был более осведомлен о родстве Ардашевых. И посоветовал товарищу:
– Если еще кто явится из них, отправляй их ко мне.
И когда к Юровскому 17 января пришел с той же просьбой другой племянник Виктора Александровича Николай Дмитриевич Ардашев, чекист все же смилостивился и выдал Николаю разрешение на захоронение тела дяди. Это был действительно поступок: подобного ни раньше, ни потом в ЧК не делали. Что является лишним свидетельством того, что чекисты знали, о ком речь.
Впрочем, Иван Плаксин только на два месяца пережил убитого им Виктора Ардашева. Кара за совершенное злодеяние настигла его уже в конце марта 1918 года, когда он находился в составе уральских красногвардейских дружин, ведущих бои против оренбургских казаков. И, будучи в агентурной разведке, он был изобличен казаками и повешен как вражеский лазутчик в Верхнеуральске.
Что же касается Бахтеева, то он находился в заключении в Екатеринбурге до начала весны, однако мог выходить из тюрьмы на поруки отца, и проходить по просьбе сестры лечение в больнице. В апреле он, освобожденный, возвратился в Верхотурье, но некоторое время подвергался контролю.
Окончательно же дело о верхотурских гражданах В.А. Ардашеве и В.Я. Бахтееве было закрыто в начале мая 1918 года, когда было опубликовано официальное постановление Следственная комиссия революционного трибунала г. Екатеринбурга.
«Постановление Следственная комиссия революционного трибунала г. Екатеринбурга в коллегиальном своём заседании от 3 мая 1918 г., рассмотрев дело верхотурских граждан Владимира Бахтеева и Виктора Ардашева, обвиняющихся в контрреволюционной деятельности, и принимая во внимание:
1. Что Виктор Ардашев был убит за побег при его сопровождении в тюрьму, что и установлено предварительным дознанием и судебно-медицинским протоколом.
2. По установлении же степени виновности Бахтеева комиссии ниоткуда материалу извлечь не удалось, а посему комиссия определила: дело Бахтеева и Ардашева прекратить.
И. д. председателя комиссии. Подпись не читается.
Члены комиссии. Подписи не читаются.
И. д. секретаря Ф. Бахтин.
Читал: В. Бахтеев. 1918 г. 10 мая».
20.
Прошло две недели после новогоднего покушения на Ленина. И вдруг событие получило продолжение. Да, тогда, по горячим следам покушавшихся найти не удалось. Но деньги князя Шаховского нужно ведь было отрабатывать.
Неожиданно перед Бонч-Бруевичем предстал член Союза георгиевских кавалеров солдат Яков Спиридонов.
Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич жил на Херсонской улице. Ленин, поздно задерживаясь в Смольном, приезжал иногда к нему ночевать. Никто не замечал, что время от времени у дома Бонч-Бруевича появлялся солдат-фронтовик в затертой шинели. Единственное, что отличало этого солдата от множества других, были красные самодельные разводы, нашитые на лацканах его шинели. Как-то раз солдат зашел в дом и спросил, не нужен ли дворник. Дворника не требовалось…
Прошло несколько дней, и тот же солдат с красными нашивками толкнулся в квартиру Бонч-Бруевича. Спросил по имени-отчеству Владимира Дмитриевича — значит, знал его. Ему ответили, что Бонч-Бруевича нет дома, а принимает он только в Смольном, куда и посоветовали обратиться. Солдат потоптался в прихожей. На сапогах его таял снег, оставляя мокрые пятна на полу.
– А не врете? — спросил он вдруг. — Может, скрываете?.. Ну да ладно, если что, извините… Наследил я вам.
Владимиру Дмитриевичу рассказали о странном посетителе, а вскоре Бонч-Бруевич встретился с ним сам. Как-то, отправляясь в Смольный, он задержался у подъезда дома, разговаривая с мастеровыми соседней фабрики, живущими здесь же, на Херсонской. День был воскресный, и они от нечего делать толпились около машины, приехавшей за Бонч-Бруевичем. Со многими он был знаком, другие знали его — управляющий делами Совнаркома не раз выступал на фабрике. Засунув руки в карманы легонького своего пальто, в шляпе с большими полями, бородатый, в пенсне, чуть сутулясь и придерживая локтем портфель, Владимир Дмитриевич разговаривал с соседями. Потом, взглянув на часы, заторопился, быстро пошел к машине. Тут к нему и обратился солдат, тот самый, с кумачом на лацканах. Брови его были насуплены, черные глаза горели. Он негромко спросил:
– Когда я могу с вами поговорить?
– О чем? — спросил Бонч-Бруевич, открывая дверцу автомобиля.
– Убить я вас хотел, как было приказано, — негромко сказал солдат. — С виду вы барин, а с людьми говорите запросто, будто свой. Совесть у меня неспокойна…
– Это с какой же стати, батенька, вы решили заниматься моей персоной? — спокойно спросил Бонч-Бруевич. — А рассказать хотите, так садитесь в машину, в Смольном поговорим…
– Нет уж, лучше я сам туда приду.
– Да не придете, — усмехнулся Бонч-Бруевич. — Не хватит духу!
– Приду! — с мрачной решимостью ответил солдат. – Только, вот, пропустят ли меня?
– Обязательно пропустят, назовите мою фамилию. Вы знаете, как меня зовут?
– Знаем.
– Ну, так вот приходите... Поехали! – Бонч тут же обратился к водителю.
– Дяденька, покатай! — кричали мальчишки, некоторое время бежавшие рядом с машиной.
– Что за странность? — подумал Бонч-Бруевич, и тут вспомнил, что дома домработница рассказывала, что все это время приходил какой-то солдат и требовал его; когда она говорила ему, что Владимира Дмитриевича нет, что он на службе, тот ей резко отвечал:
– Все вы врете, скрываете вы его.
– Что ты, батюшка! — говорю я ему, — рассказывала домработница, — кто его скроет, он и дома-то не бывает, все на народе.
А он стал расспрашивать, кто к вам ходит, и очень удивился, что все рабочие и крестьяне...
– Тут что-то не так, — раздумывал он вслух и ушел, и больше не приходил.
Бонч, действительно, не обратил никакого внимания на этот рассказ домработницы, так как слишком много приходило к нему всякого знакомого и незнакомого люда.
– Что-то здесь есть, — наконец, подумал он, подъезжая к Смольному, — или, может быть, просто психически больной, вернувшийся с фронта.
Таких тогда было много.
Действительно, в конце дня солдат пришел в Смольный. Дежурный позвонил куда-то, выписал ему пропуск и велел идти в семьдесят пятую комнату, где находился следственный отдел Комиссии по охране революционного Петрограда. Солдат приоткрыл дверь и, увидев Владимира Дмитриевича, вошел в комнату.
– Вот и пришел… Не верили? — Солдат в приметной шинели вытащил из кармана наган и, взяв его за ствол, протянул Бонч-Бруевичу. — Из этого нагана я должен был в вас выстрелить… А фамилия моя Спиридонов Яков Михайлович… По-деревенски — Чепурников, — добавил он, — мы воронежские…
Спиридонов присел к столу, оглядел людей, находившихся в комнате, и воскликнул:
– Мать честная!.. Хотел я с вами, Владимир Дмитриевич, с глазу на глаз говорить, да тут, видать, нечего мне таиться…
Солдат начал рассказывать издалека. Жил в деревне под Новохоперском. Случилось так, что перед войной мужики взбунтовались: не стало житья от помещика. Наехали жандармы усмирять. Спиридонов вспылил и убил сгоряча одного. Ну, конечно, судили, закатали на каторгу. После Февральской революции освободили, послали на фронт в Бессарабию. Стал председателем солдатского комитета. Служил в команде разведчиков, а командиром ее был подпоручик Ушаков, георгиевский кавалер, человек смелый, даже отчаянный. Команда была дружная, как говорят — один за всех, все за одного.
Про большевиков Спиридонов знал мало. Офицеры говорили, что все они немецкие шпионы. Верил. А тут армия стала разваливаться, винили большевиков. Вышла демобилизация, и поехали кто куда, по домам. В деревне у Спиридонова ни кола ни двора. Ушаков предложил ехать с ним в Москву или в Питер. Согласился. Только сперва решил заглянуть в деревню, давно там не был. А в деревне обернулось все по-иному: большевиками-то оказались сплошь бедняки и требовали они делить помещичью землю. Какие же это шпионы! Тут и взяло раздумье. Но уговор уговором, нельзя идти против военного братства. Приехал в Питер, нашел Ушакова. С того все и началось. Убить Ленина решили еще на фронте, перед отъездом.
В разгар затянувшейся беседы Бонч-Бруевич вышел из комнаты, вызвал за собой двух комиссаров, и строго-настрого приказал не спускать глаз с Якова Спиридонова — вдруг передумает и предупредит своих.
– Поведите его пообедать, дайте койку в своем общежитии, поговорите с ним по душам, но из Смольного — никуда! — закончил Бонч-Бруевич. – И передайте это товарищу Ворошилову.
А Спиридонов тем временем заканчивал свои показания. Кто стрелял в Ленина, он не знает. Руководил покушением капитан, из соседнего полка. Фамилию его тоже не знает. Но ему известны другие, прежде всего председатель Союза георгиевских кавалеров Осминин — они с подпоручиком Ушаковым хотели похитить Ленина как заложника. Вот ему, Спиридонову, и поручили следить за квартирой Бонч-Бруевича. В ней, как известно было заговорщикам, часто ночевал Владимир Ильич. Спиридонов назвал адрес конспиративной квартиры – Захарьевская улица, 14, явку неподалеку от Херсонской улицы, в продовольственном магазине. Она служила также и пунктом наблюдения за квартирой Бонч-Бруевича.
– А мне за это, если задание выполню, обещали двадцать тысяч рублей, — закончил свой рассказ Спиридонов. — Что и говорить, иудины это деньги! Вас-то, Владимир Дмитриевич, я должен был убить так, между делом, а главное было захватить Ленина.
Сбросив шинели и куртки в углу 75-й комнаты, рабочие комиссары пошли обедать, пригласили и Якова Спиридонова. После обеда показали Якову его койку в общежитии и предупредили, что ему лучше не появляться в городе. Не ровен час, офицеры-заговорщики прознают, что он приходил в Смольный. Тогда ему несдобровать. Спиридонов согласился, сказал, что и сам не раз хаживал к Смольному, примечал, какие машины выезжают отсюда, кто в какой ездит. Наверняка кто-то и сейчас бродит вокруг.
В ночь на 22 января 1918 года чекисты в сопровождении группы матросов ворвались в конспиративную квартиру по адресу Захарьевская улица, 14, где проживала некая гражданка Салова, хозяйка продуктовой лавки. Все признаки готовившегося теракта были налицо: в квартире обнаружили в немалом количестве винтовки и револьверы с изрядным запасом патронов, а также подготовленные к применению ручные бомбы. Также были произведены аресты и обыски и по другим адресам, сообщенным Спиридоновым – на Перекупском и Забалканском переулках, на Охте… Задержали и обезоружили несколько офицеров, взяли хозяйку продуктовой лавки Салову, какого-то студента и доставили всех в 75-ю комнату Смольного.
Но главное действующее лицо — председатель Союза георгиевских кавалеров Осминин не был захвачен при этих арестах. Чрезвычайная Комиссия по охране Петрограда поручила комиссарам Комиссии и рабочим различных районов Петрограда, ответственным перед партией, отыскать Осминина.
Утром, когда в помещении Союза георгиевских кавалеров должен был собраться комитет или собрание особой группы, привлеченные Бонч-Бруевичем латышские стрелки обходным движением окружили район дома и немедленно арестовали всех присутствующих. Среди них оказался Осминин, который, зная, что за ним охотятся, заскочил лишь на миг в помещение своего Союза, и еще другие лица, нужные для следствия, а в помещении культпросвета этого клуба были найдены совсем готовые бомбы, ручные гранаты и несколько винтовок со штыками.
Следствие по делу о покушении на Ленина проводили ускоренным темпом. На первом же допросе террористы признали себя виновными. И не только в том, что хотели похитить Ленина, но и в попытке убить его там, на мосту, в первый день Нового года.
– Зачем вы хотели увезти и убить товарища Ленина? – допрашивал Ушакова Ворошилов.
– Мы были убеждены, что убийство кадетов Кокошкина и Шингарева было произведено по приказу из Смольного и мы хотели получить заложника, чтобы прекратить кровопролитие.
– Могу вас заверить, что следствие по делу убийства Кокошкина и Шингарева было начато сейчас же по получении первых сведений, а товарищ Ленин лично распорядился принять самые экстренные меры к раскрытию преступления.
– Теперь я понимаю, как я заблуждался, – после некоторой паузы ответил Ушаков, разведя руки в стороны.
Ворошилов ознакомил с данными предварительного допроса арестованных членов Союза Дзержинского. Тот немедленно отправился к Бонч-Бруевичу с докладом.
– На предварительном дознании выяснилось, что Осминин и Ушаков выработали план увоза Ленина из Петрограда. Исходной мыслью было то их наблюдение, будто Ленин часто приезжает ночью к вам на квартиру, Владимир Дмитриевич, на Херсонской улице, д. 5-7, что поблизости от Перекупного переулка. Осминин, находившийся в интимной связи с Саловой, требовал, чтобы она приняла к себе в лавку приказчиком одного солдата, который должен был установить часы приезда и отъезда Ленина.
– Фамилия солдата Спиридонов?
– Он самый. Но Салова отказалась. Тогда Осминин стал требовать, чтобы Салова сама познакомилась с вашей прислугой. Салова и в этом отказала. Тогда тот солдат, Спиридонов, хотел поступить в дворники вашего дома. Так как ему это не удалось, он стал следить за вашей квартирой. По признанию Спиридонова, за то, что он выследит Ленина и поможет взять живьем или убить Ленина и Бонч-Бруевича ему было обещано 20 000 рублей. В последнюю минуту, по его словам, в нем заговорила совесть, и он пришел к вам и подал записку, что ему необходимо видеть вас наедине.
– Ну, это я уже знаю, товарищ Дзержинский.
– И последнее. Ушаков, Осминин, Некрасов, все они заявили, что сочувствуют партии социалистов-революционеров (центру).
Теперь все становилось ясным — в покушении были замешаны правые эсеры и еще офицерская организация — «Армия спасения России и революции», хотя сами террористы утверждали, что действовали самостоятельно, считая большевиков виновными в развале русской армии. Заговорищиков содержали в арестных комнатах Смольного, они ждали решения своей участи. А решение могло быть одно — высшая мера. Так думали, прежде всего, сами арестованные.
Но тут произошло событие, которое затмило, отодвинуло все остальное: в начале февраля германские войска снова перешли в наступление на фронте.
Было уже за полночь, когда с узла связи принесли телеграмму — немцы захватили Псков, продвигаются дальше, почти не встречая сопротивления. Германские войска через два-три дня могут быть в Петрограде.
Ленин еще работал в своем кабинете, и Бонч-Бруевич доложил ему о телеграмме. Положение было катастрофическим. Столицу немедленно объявили на осадном положении. Через четверть часа из Смольного во все городские районы выехали машины, находившиеся в распоряжении правительства, — не так уж много, может десяток. Прошло еще некоторое время, и тревожные заводские гудки разбудили, всколыхнули уже заснувший Питер. А утром на афишных тумбах, на стенах домов, в подъездах — по всему городу расклеили только что отпечатанные листовки, опубликовали в газетах «Правда» и «Известия ВЦИК» призыв к народу России:
«Социалистическое отечество в опасности!!!
Чтоб спасти изнуренную, истерзанную страну от новых военных испытаний, мы пошли на величайшую жертву и объявили немцам о нашем согласии подписать их условия мира. Немецкое правительство медлит с ответом. Оно явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы — банкирам, власть — монархии. Германские генералы хотят установить свой «порядок» в Петрограде и в Киеве. Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности. До того момента, как поднимется и победит пролетариат Германии, священным долгом рабочих и крестьян России является беззаветная защита республики Советов против полчищ буржуазно-империалистской Германии.
Совет Народных Комиссаров постановляет:
1. Все силы и средства страны целиком предоставляются на дело революционной обороны.
2. Всем Советам и революционным организациям вменяется в обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови.
3. Железнодорожные организации и связанные с ними Советы обязаны всеми силами воспрепятствовать врагу воспользоваться аппаратом путей сообщения; при отступлении уничтожать пути, взрывать и сжигать железнодорожные здания; весь подвижной состав — вагоны и паровозы — немедленно направлять на восток вглубь страны.
4. Все хлебные и вообще продовольственные запасы, а равно всякое ценное имущество, которым грозит опасность попасть в руки врага, должны подвергаться безусловному уничтожению; наблюдение за этим возлагается на местные Советы под личной ответственностью их председателей.
5. Рабочие и крестьяне Петрограда, Киева и всех городов, местечек, сел и деревень по линии нового фронта должны мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов.
6. В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать.
7. Все издания, противодействующие делу революционной обороны и становящиеся на сторону немецкой буржуазии, а также стремящиеся использовать нашествие империалистических полчищ в целях свержения Советской власти, закрываются; работоспособные редакторы и сотрудники этих изданий мобилизуются для рытья окопов и других оборонительных работ.
8. Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления.
Социалистическое отечество в опасности! Да здравствует социалистическое отечество! Да здравствует международная социалистическая революция!».
Арестованные Георгиевские кавалеры поняли: это их шанс спасти свои жизни – ведь они – кадровые офицеры. Неужели большевики, оказавшиеся в таком военном цейтноте, откажутся от их помощи ради спасения России?
Они потребовали встречи со следователем. Через некоторое время появился Клим Ворошилов, который вел их дело. Он был явно недоволен этим, и не очень хотел отвлекаться на эту контру. Поэтому зашел в камеру, не скрывая своего раздражения.
– В чем дело?
– Гражданин следователь, мы хотим сделать письменное заявление.
Ворошилов приказал охраннику принести бумагу и чернила.
Писал Ушаков, закончив, свернул лист бумаги вчетверо и сверху надписал: «Ленину, лично в руки. Срочно!».
Ворошилов, взяв письмо, недовольно хмыкнул, но развернуть его не решился. Сразу же отправился в семьдесят пятую комнату к Бонч-Бруевичу. Тот был не менее удивлен подобному письму, тут же прошел в кабинет к предсовнаркома.
– Владимир Ильич, Письмо от арестованных офицеров, — сказал он. — Потребовали передать лично вам.
Ленин развернул бумагу и пробежал глазами строчки.
– Любопытно, любопытно, — проговорил он, протягивая послание Бонч-Бруевичу. — Извольте познакомиться.
Бонч-Бруевич прочитал:
«Председателю Совета Народных Комиссаров В. И. Ленину.
Мы, покушавшиеся на Вашу жизнь, прочтя Ваше воззвание, решили просить Вас немедленно мобилизовать нас на фронт, где обещаем Вам смыть вполне осознанный позор и преступность нашего поступка в непреклонной борьбе на самых передовых позициях нового фронта».
Дочитав, управляющий делами Совнаркома поднял глаза на Ленина.
– А вы знаете, что здесь самое примечательное? — воскликнул Владимир Ильич. — Даже наши недавние враги становятся на защиту Советской республики… Не будем мешать!..
Ленин взял перо и написал резолюцию:
«Дело прекратить. Освободить. Послать на фронт».
Арестованных вызвали в семьдесят пятую комнату. Они стояли вокруг большого письменного стола, и Бонч-Бруевич прочитал им резолюцию Ленина.
– В каких частях вы хотели бы служить? — спросил Бонч-Бруевич.
– В тех, которые пойдут впереди, — ответил за всех Ушаков.
Недавние террористы в сопровождении рабочего комиссара ВЧК отправились на Варшавский вокзал. Там на путях стоял под парами первый бронепоезд, уходивший на фронт. Его сформировали за несколько часов.
Известно, что трое из бывших офицеров отличились, сражаясь с германцами на бронепоезде в районе станции Дно. А потом, после начала гражданской войны и формирования частей Белой армии, капитан Зинкевич и военврач Некрасов примкнули к белому движению. И лишь подпоручик Герман Ушаков остался верен советской власти, работал в Сибири корреспондентом одной из газет, ездил в село Шушенское, где отбывал ссылку Владимир Ильич Ульянов-Ленин собирал воспоминания людей, знавших его в то время и в 1927 году выпустил об этом книгу. А в 1937 году был арестован как иностранный шпион и расстрелян.
21.
Прошло всего два года, как Вениамин Свердлов ступил на вожделенную землю страны мечты и города контрастов, как на центральной улице Брайтона в Нью-Йорке уже красовался новый магазин сантехники, в витрине которого сверкал белоснежный унитаз на фоне двух красоток. И над всем этим великолепием – красочный призыв хозяина: «Вениамин Свердлов приглашает». Видимо, намек дяди на унитазы для Вениамина не прошел даром. Жил он очень скромно и с долгами рассчитался. С начала октябрьского переворота в России бросалась в глаза помощь большевикам со стороны западного капитала в целом, и особенно – американского с целью завоевать российский рынок независимо от режима, который в России установится. Американский профессор Саттон даже опубликовал документы о финансировании большевиков Уолл-Стритом с августа 1917 года. И кредиты Советской России отпускались бесконечным потоком в виде промышленного оборудования и долларовых вливаний, но под очень большие проценты. А новая страна советов за все платила царским золотом, драгоценностями из музеев и богатыми российским недрами. В борьбу за российские рынки включилась вся американская бизнес-элита. Она была уверена, что деньги и оборудование, направленные теперешним правителям России, надежно привяжут эту страну к американскому капиталу. Но в этом они просчитались.
Очень скоро для вновь созданного филиала банка «Рубин Бразерс» потребовался свой директор. И выбор Рубина пал на Вениамина Свердлова. И не потому, что какой-то родственник. Для него это был человек, проверенный бизнесом, умеющий отдавать долги и быть благодарным. Не прошло и года, и недавний торговец унитазами уже руководил филиалом знаменитого банка «Рубин Бразерс», осуществляя операции с деньгами, которые американские банкиры жаловали на построение социализма в России. И дела у Вениамина шли успешно, но недолго.
Скоро пришло письмо от брата Яши: куча ласковых приветов. И в конце письма: «Дорогой Веня, ты стал серьезным человеком, не пора ли тебе вернуться со всей твоей семьей и капиталами в нашу новую Россию? Вернуться, пока ты не разорился. Будет и тебе на Родине место достойное». Письмо от брата больше озадачило Вениамина, чем обрадовало. Знал, уж если Яшка «закинул удочку» – с этим приглашением не отстанет. Что делать Вениамин не знал, хоть бы со старшим братом Зиновием посоветоваться. Он же писал, что в составе французской миссии находится здесь в Америке, да еще получил приглашение в Голливуд. У него там главная роль – бойца африканских пустынь какой-то европейской колонии. И съемки в Голливуде сделали его своего рода звездой.
Зиновий не заставил себя долго ждать, сам отправился в Нью-Йорк. И вскоре Вениамин услышал голос дорогого брата:
– У меня нет в России никаких родственников, у бывших моих братьев Яшки и Генриха все руки по уши в крови. Отцовское проклятие давно я получил, когда подыхал в американском госпитале в Нейи под Парижем.
– Ты хоть немного о себе-то расскажи, – упрашивал Вениамин. – Бежал ты из России от войны и воевал за Францию солдатом?
– Все так. Когда Россия схлестнулась с Японией или наоборот, я понял – это война не моя. Впрочем, не моя была и эта революция, благодаря которой к власти приходят непременно кровавые узурпаторы типа моих бывших братьев. Хотя у моего приемного отца Алексея другое мнение на исход революции. Тем не менее, именно он мне сказал: «Нет резона сложить свою голову за эту шайку. Бездарный выбор. Война эта – не твоя. Уезжай». Он помог мне во всем, и оказался я, в конце концов, в Канаде.
– Но как, же ты там жил? На что?
– А я работал на заводе и писал рассказы, отправляя их своему приемному отцу. Я многому обязан Алексею – писать правдиво, страстно и быть актером, сценаристом. Но все же это не мое. Я был женат и даже дважды. Моя первая жена – дочь казачьего полковника. От нее осталась дочь – Елизавета Зиновьевна Пешкова.
Впоследствии, остававшаяся на Западе Елизавета Зиновьевна работала переводчицей в посольстве СССР в Риме, где вышла замуж за секретаря посольства И.А. Маркова, с которым затем и вернулась в СССР. Прожила долгую жизнь. Умерла в Сочи в 1990 году.
– Но почему за Францию ты воевал? – продолжал допытываться Вениамин.
– В Канаде все-таки меня постигли неудачи, и Алексей помог мне вернуться в Европу. А когда известный всем Гаврило Принцип разрядил «браунинг» в эрцгерцога Фердинанда, я готов был сражаться за Францию – союзницу России. Но по закону единственное подразделение, где могут служить иноземцы во Франции – это Иностранный легион. Так я стал легионером.
Зиновий немного помолчал, затем продолжил, явно наслаждаясь своим рассказом:
– Когда нам объявили об атаке, мы все пришли в большое возбуждение — не то радостное, не то какое-то другое. С раннего утра началась артиллерийская подготовка. Весь воздух ревел. Мы видели перед собой неприятельские траншеи, откуда вылетали, разбрасываясь фонтанами дерево, земля, камни, люди. Капитан, отправляясь на свое место, крикнул мне, улыбаясь:
– Красиво, а, Пешков?
Я ответил:
– Да, мой капитан, это извержение Везувия!
И это были его последние слова, которые я услышал. Он умирал от тяжелой раны в живот... Наконец раздалась команда. Солнце сияет, весь луг усеян золотыми цветами. Мы вскакиваем, и я делаю командное движение ружьем — «вперед». В то же мгновение раздался треск пулеметов, моя рука виснет, как плеть, меня самого что-то толкает, и я лечу на землю… Вся атака была проведена молодецки: в полтора часа мы взяли три линии обороны и несколько сот пленных. Я чувствовал, что не могу подняться, имея на себе двести пятьдесят патронов, тяжелую сумку, фляжку с водой, бинокль и прочее. Наши бежали вперед, а я копошусь на земле. Достал левой рукой перочинный нож, разрезал ремни. Попытался немного осмотреть руку. Вижу, что на ней сорвана значительная часть мускулов, крови целая лужа. Постарался левой рукой и зубами потуже затянуть ремнем расшибленную руку у самого плеча… Идти пришлось километра четыре. С ужасом я заметил, что рука опухает, стала серой, начинает наполняться газом. Наконец добрался я в сильном жару до Нейи. Там перевязали меня вторично и уложили. Ночью опять открылось кровотечение. Крови потерял столько, что голова кружилась – чувствовал, что умираю… Американская медсестра, высокая блондинка, увидев мою руку и, конечно, не предполагая, что я говорю по-английски, сказала вслух: «Ну, этот умрет!». Я посмотрел на нее и ответил: «А может быть, еще не совсем?»… Наконец хирург говорит мне, что руку надо отрезать по плечо. Я попросил зеркало, чтобы рассмотреть ее. Тяжелый был момент. Но я ясно видел, что рука пропала. Валяйте! Усыпляли меня каким-то препаратом, и в момент, когда у меня сознание терялось, я спросил ту же сестру: «Неужели умру?» И она ответила мне уверенно и нежно: «Нет, я не дам Вам умереть!» После этого я заснул совершенно, как ребенок, успокоенный матерью.
Когда через некоторое время пришло известие в Нижний Новгород, что Зиновий потерял в боях руку, и старик Свердлов, узнав об этом, воскликнул: «Какую руку?». А когда узнал, что правую, торжеству его не было предела: по традиции еврейского ритуального проклятия, когда отец проклинает сына, тот должен потерять именно правую руку.
После пережитых Зиновием Пешковым потрясений ему дали отпуск. Но отпуск не принес ему радости. Война, отобрав у него правую руку, отбирает и жену. Она могла бы стать его правой рукой. Но супруга сообщает однорукому герою, что уходит от него, потому что он не помогает ей материально.
Зиновий продолжал, обращаясь к Вениамину:
– На фронте я получил тяжелое ранение. Мою спасительницу, медсестру милосердия звали Керолайн. Это фея, которая вытащила меня с того света. Великая женщина! Она знала, что ни внимание, ни уход меня не поднимут, не возродят. И ее милосердие было, прежде всего, в страсти, которой наделена она была сполна. И я был одарен ее страстью. И две недели физических страданий в то же время стали для меня двумя неделями счастья. Когда же я встал со своего одра, преображенного в ложе любви, я присягнул самому себе: отныне я никогда не сдамся. Дал клятву — не превратиться в обрубок. Ныне и присно — остаться собой. А когда поправился, я добился возвращения в строй. А затем меня отправили в составе особой агитационной миссии в США. Мы собрали крупные пожертвования для наших госпиталей и в помощь голодающим России. А моим литературным творчеством о войне заинтересовались в Голливуде, предложили написать сценарий и съемки.
Что же касается Якова, порви письмо, Беня, забудь об этом брате – вот мой совет. Я очень рад, что ты живешь в Нью-Йорке, что есть жена и дети у тебя. А мне уют не нужен. Сегодня в Голливуде ждут меня, а завтра – Иностранный легион.
Как-то незаметно быстро пролетел вечер, и Зиновий засобирался:
– Прощай, может, еще увидимся.
И вскоре ушел. Скорее убежал, худой, безрукий. Вениамин остался сидеть в своем мягком кресле в глубоком раздумье. И только появление в комнате красавицы-жены вернуло его к реальной жизни:
– Пора ужинать и детей спать укладывать. А Зиновий, конечно, во всем прав, тем более он старший, а старший всегда прав.
Но супруга совсем не знала Якова. Если он что-то решил, то от этого уже не отступит. И через месяц от Якова пришло новое письмо. В нем было уже не пожелание, скорее требование скорейшего возвращения, мол, молодому государству нужны энергичные люди, которым можно доверять. «Твоего возвращения желаю не только я. И ты не должен забывать, как я помог тебе бежать в Америку. Теперь твое место здесь, в команде с нами. А наша команда есть даже в торгпредстве в Нью-Йорке», – закончил свое послание Яков.
Это уже была нескрываемая угроза со стороны брата. Вениамин знал, что к этому времени Яков Свердлов имел достаточное влияние в России. Он не только руководил ВЦИКом, но и управлял комендатурой Кремля, двумя полками латышских стрелков и был одним из организаторов нарождающегося «щита и меча революции» — ВЧК. Причем, представители этой новой организации занимали свои легальные посты в торговых представительствах разных стран.
И зная характер Якова, Вениамин понимал, что брат будет ему жестоко мстить за отказ вернуться в Россию. Тем более, он бежал в Америку на деньги Якова. Конечно, чтобы надежно держать власть в своих руках, Якову нужны свои люди. Главными фигурами в то время были для него, прежде всего, Лев Троцкий и Эфраим Склянский. Но команду надо было укреплять. И Яков очень рассчитывал на своего брата-Вениамина. В это время в стране был бесспорный лидер – Владимир Ленин. Но он не мог быть один, тем более здоровье его давало о себе знать. И уже на политическую арену выходит молодой Иосиф Джугашвили-Сталин со своей командой, что не могли не заметить и Яков Свердлов, и Лев Троцкий. Троцкий был организатором и бессменным руководителем Красной Армии и занимал пост Народного Комиссара по Военным Делам и Председателя Реввоенсовета Республики. Но основная работа в Реввоенсовете находилась в руках Эфраима Марковича Склянского.
Проводы младшего брата Свердлова были недолгими. Немногословный тесть, служитель синагоги произнес небольшую речь:
– Не буду проклинать тебя я, Веня. С проклятием моим ты тоже потеряешь руку, как братец твой Зиновий. Но знай, пока в России льется кровь, я дочь тебе и внуков не отдам. А жизнь твоя, конечно, под угрозой, — такими словами простился с ним тесть.
И тут же к дочке обратился:
– Утри слезу и попрощайся с мужем, — это были последние слова, запомнившиеся бывшему американскому банкиру Вениамину Свердлову.
В конце января 1918 года огромный океанский пароход пришвартовался в одесском порту. Среди встречающих выделялась небольшая группа лиц в кожаных тужурках. Это был председатель ВЦИК со своими верными «ландскнехтами». Вениамин Свердлов сразу нашел своего всесильного братца Якова, его было трудно не узнать: Свердлов был невысокого роста, очень худощавый, сухопарый, брюнет, с резкими чертами худого лица. С ног до головы, от начищенных до блеска сапог до фуражки, одетый в черную кожу. «Черный дьявол!» – прошептал про себя Вениамин, содрогнувшись.
Сильный, пожалуй, даже могучий голос Якова мог показаться не соответствующим физическому складу. В еще большей степени это можно бы, однако, сказать про его характер. Но таково могло быть впечатление лишь поначалу. А затем физический облик сливался с духовным, и эта невысокая, худощавая фигура, со спокойной, непреклонной волей и сильным, но не гибким голосом, выступала, как законченный образ
Братья погрузились в поджидавшее авто и покатили в сторону вокзала…
Закрывшись в уютном купе поезда, Яков Свердлов дал волю своим фантазиям, обращаясь к Вениамину:
– Ты, понимаешь, Ленин как политическая фигура долго не продержится. К тому же он болен, поэтому всю работу за него выполняю я. Даже на митингах чаще выступаю я, чем он. Ему нравится мой громовой голос. И умение убеждать. Поэтому сегодня пролетариат больше знает меня, чем его. Да я согласен, как ты уже сказал, у меня руки в крови по локти. Может быть. Но ты должен понимать, что кто сегодня не с нами, тот рано или поздно будет против нас. Так лучше опередить события и поставить их к стенке раньше, чем возьмут они в руки оружие. И вообще революция не делается чистыми руками в белых перчатках.
– И ты предлагаешь мне возглавить расстрельную команду? В белых перчатках, или как? – постарался прервать монолог брата бывший банкир.
– Ну, зачем же? В Петрограде с этой работой прекрасно справляется наш с тобой родственник Генрих Ягода. Не забыл его? Сегодня он член Петроградского ЧК. А в скором будущем, возможно, возглавит и всю чрезвычайку. Ты мне нужен для другой работы. Твоя задача – помочь мне занять место нынешнего вождя и нейтрализовать все потуги главного претендента. Троцкий мне не опасен. Это моя команда.
– А Ульянов-Ленин что, совсем плох, если вы уже так за его место боретесь?
– Что ж, может быть, придется ему помочь и устроить торжественные проводы, – сказал Яков совсем приглушенно, – а пока ты будешь заниматься чисто хозяйственной работой и руки не запачкаешь, если тебя это так беспокоит. Я думаю, для начала ты поработаешь народным комиссаром путей сообщения, то есть министром железных дорог. В дальнейшем – твоя служба будет в ГПУ. Я все продумал.
– Насколько я осведомлен, сейчас нарком – зять Ленина Елизаров?
– Это временная фигура. Думаю, Ленин вскоре сам отзовет его – он не справляется. И вообще, Беня, удивительная это семейка – Ульяновы, хочу я тебе сказать.
– Что ты имеешь в виду?
– Мало того, что он своих младших, Дмитрия и Марию считает дураками, недалекими людьми, он не особо почитает и старшую свою сестрицу, Анну Ильиничну. Это, кстати, в какой-то мере отвечает и на твой вопрос по поводу будущего Марка Елизарова. Так вот, он ее как-то назвал «башкистой бабой», – поймав на себе удивленный взгляд брата, Свердлов уточнил:
– Это, знаешь, как в деревне говорят — мужик-баба… Но она сделала непростительную глупость, выйдя замуж за этого недотепу Марка, который, конечно, у нее под башмаком...
И в самом деле, от посторонних никак не могло укрыться подобное отношение Анны Ильиничны к мужу. Она относилась к нему не просто свысока, а с каким-то нескрываемым презрением, как к какому-то недостойному придатку к их семье. Она будто бы стыдилась того, что он член их семьи и ее муж. И, обращаясь к нему, довольно грузному и сильному мужчине, она, такая маленькая и изящная по всей своей фигуре, всегда как-то презрительно скашивала свои японские глаза и поджимала губы. По-видимому, и он чувствовал себя дома «не у себя».
– Ты знаешь, Веня, однажды даже со мной Марк Тимофеевич разоткровенничался. Видимо, и в самом деле, ему уже невыносима стала такая семейная жизнь. Уже после назначения наркомом путей сообщения, он вдруг заявил мне, что не разделяет идей своего свояка, и очень даже критически относится к самому Ильичу. А рассказал он мне вот какой случай из их эмиграционной жизни.
Как-то Анна Ильинична была особенно раздражительна в обращении с ним в присутствии товарищей, обрывая его на каждом его слове...
– Ах, Марк, — резко оборвала она его в очередной раз, когда он начал что-то рассказывать, — я не понимаю, к чему ты говоришь об этом, ведь, право же, это никому не интересно... Ты забываешь хорошую поговорку, что слова серебро, а молчание золото... Ведь товарищам же это скучно слушать.
Елизаров остановился на полуслове, несколько озадаченный. Но, тем не менее, попытался владеть собой и спокойно ответил:
– Что же это, моя женушка, ты что-то уж очень меня режешь...
– Я просто напомнила хорошую русскую поговорку, — заносчиво парировала Анна Ильинична.
– Ну, ладно, — поднимаясь с места, так же спокойно заметил Марк Тимофеевич, — я уж лучше пойду к себе.
– И хорошо сделаешь, — колко ответила Анна Ильинична.
Яков Михайлович замолчал, прикуривая и, сквозь клубы папиросного дыма, посмотрел на Вениамина.
– Ну, так как? Вопрос решен? Я с Лениным сговорюсь о твоей кандидатуре.
– Может, сначала надо было бы со мной обсудить мою будущую карьеру?
– Это мы еще успеем. А кстати, ты свои капиталы еще не перевел в Россию?
– Этот вопрос надо еще решать с Рубиным. У нас с ним совместный капитал.
– Ну, хорошо. Позже решу, как с ним быть.
22.
Еще год назад, в марте 1917 года Александр Фёдорович Керенский выдвинул идею о переезде столицы из Петрограда в Москву: к Питеру была слишком близка граница, и город, по сути, жил в прифронтовой зоне. Но Временное правительство как-то скептически отнеслось к этой идее и предложение просто, что называется, спустили на тормозах. Но в феврале 1918-го обстановка в Петрограде оказалась гораздо серьезнее – немцы не на шутку собрались захватить столицу.
Угроза захвата немцами Петрограда в феврале-марте 1918 года была вполне реальной. По крайней мере, так оценивали ситуацию сами большевики. 18 февраля 1918 года уже оккупировавшие часть Украины и почти всю Прибалтику германские войска начали операцию «Фаустшлаг» («Удар кулаком»), перейдя в наступление по всему фронту. В тот же день они захватили Двинск (ныне Даугавпилс в Латвии). 21 февраля, когда немцы взяли Минск, Совнарком принял декрет-воззвание «Социалистическое отечество в опасности!» (то самое, на которое откликнулись арестованные георгиевские кавалеры). И хотя на следующий день латышские стрелки оказали германским войскам сопротивление под Валком, а 24 февраля начались бои у реки Черехи южнее Пскова, враг продолжал свой натиск на восток.
Особенно тяжелая обстановка сложилась в районе Нарвы. Здесь боевым участком командовал нарком по военно-морским делам балтийский матрос Павел Дыбенко. Однако все его руководство свелось к тому, что реально он командовал лишь отрядом моряков, где очень сильны были анархистские настроения. Их попытка контратаковать немцев закончилась полным провалом, матросики ушли в тыл, где предались беспробудному пьянству. Пил с ними и нарком товарищ Дыбенко, который на дела фронта фактически махнул рукой.
Поэтому каждый красный отряд действовал сам по себе. И многие, кстати, проявили настоящее геройство. Так, у эстонских станций Йыхви и Кохтла отличился бронепоезд путиловских рабочих, который на некоторое время даже задержал натиск немцев. Рядом мужественно дрались части 3-го добровольческого красноармейского полка Северного фронта, отряды латышских стрелков, красный эстонский отряд из Ревеля… Впрочем, тотальное превосходство врага в численности, технике и вооружении, да еще отсутствие нормального единого командования заставило этих людей отступить и оставить Нарву.
К тому времени сам Дыбенко вместе со своими матросами позорно сбежали с фронта – драпали они аж… до Самары (за что позднее товарищ Дыбенко был предан суду, снят с поста и исключен из партии). Сам факт бегства революционных матросов настолько потряс Ленина, что он опубликовал в «Правде» статью «Тяжёлый, но необходимый урок», где пессимистично заметил, что «в Советской республике нет армии».
Оборону в районе Нарвы по поручению красного Верховного командования вместо снятого Дыбенко возглавил генерал-лейтенант царской армии Дмитрий Павлович Парский.
Тем временем, немцы приблизились к Пскову. Вечером 23 февраля немцы уже были в двадцати пяти верстах от города, передвигаясь на броневиках по шоссе и поездом по железной дороге. В самом же Пскове на защиту города встали лишь рота красногвардейцев, две роты и пулеметная команда латышских стрелков да полк Красной армии из числа солдат 12-й армии, ранее ушедшей от Двинска. Командовал полком офицер старой Русской армии в чине штабс-капитана Черепанов.
Впрочем, немалую часть населения перспектива немецкого наступления попросту не беспокоила. Находились и ожидающие его.
К концу февраля немцы захватили Полоцк, Ревель (Таллин), Борисов и Псков.
И Бонч-Бруевич вспомнил об идее Керенского (разумеется, не упоминая его имени), но, самое главное, нужно сохранить все это в строжайшей тайне. Еще в конце января, почти за два месяца до переезда, Совнарком отдал распоряжение о ремонте Московского Кремля (на это было выделено 450 тысяч рублей). Уже тогда Первопрестольная рассматривалась, как одно из возможных мест эвакуации. Возобновление военных действий после прекращения брестских переговоров и последовавшие за этим неудачи на германском фронте ускорили процесс принятия решения.
Вечером 22 февраля 1918 года по настоятельной просьбе Ленина из Могилёва в Петроград прибыл штаб Верховного главнокомандующего во главе с Михаилом Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, братом управляющего делами Совнаркома и одним из первых царских генералов, перешедших на сторону Октябрьской революции.
Михаил Бонч-Бруевич доложил Ленину обстановку на фронте и, в заключение, отметил:
– Правительство, находящееся в Петрограде, является магнитом для немцев. Они отлично знают, что столица защищена только с запада и с юга. С севера Петроград беззащитен, и, высади немцы десант в Финском заливе, они без труда осуществят свои намерения.
– Где же, по вашему мнению, должно находиться правительство?
– В Москве... — последовал ответ.
– Напишите это ваше мнение и представьте мне.
Михаил Дмитриевич сейчас же после доклада написал рапорт на имя Председателя Совнаркома, где высказал и мотивировал свое мнение о пребывании правительства в Петрограде и о переезде его в Москву.
Аргументы генерала Ленин счел убедительными, и он тут же написал на этом рапорте свою резолюцию о согласии на переезд правительства в Москву, и это было первым его письменным распоряжением на этот счет.
Вопрос о переезде в Москву обсуждался на закрытом заседании Совнаркома 26 февраля. Разумеется, вся организационная работа по переезду, охране в пути и устройстве в Москве была возложена на управляющего делами Совнаркома, то бишь на Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича.
Однако после этого заседания Бонч-Бруевич решил сообщить Ленину факты, о которых он не мог рассказать в открытую на Совнаркоме.
– По имеющимся у меня сведениям, Владимир Ильич, эсеры решили взорвать поезд правительства. При этом они совершенно не интересуются поездами, в которых будут ехать делегаты ВЦИКа, поскольку бешеная злоба их всецело направлена против Совета Народных Комиссаров, а в частности и в особенности, конечно, против вас лично, Владимир Ильич.
Как ни странно, Ленин отнесся к этой информации совершенно спокойно, и только спросил:
– И что же, мы все-таки поедем?
– Конечно... — ответил Бонч.
– Гарантируете вы нам благополучный проезд?
– Предполагаю, что проедем спокойно.
Управделами подробно рассказал о том, что уже им предпринято и что еще будет сделано. Ленин внимательно все это выслушал, одобрил и предложил все держать в полном секрете и даже в Совнаркоме переезд не делать темой разговоров, дабы не было случайной болтовни.
Но едва Бонч-Бруевич приступил к подготовке переезда, как к нему явились представители Викжеля (Всероссийского исполнительного комитета железнодорожного профессионального союза) с целью узнать, верны ли слухи о том, что правительство «бежит» в Москву.
Но Бонч-Бруевич был хитрый лис: государственная тайна должна быть сохранена. Однако викжелевцы ждали ответа, и Бонч, ничуть не смутившись, ответил:
– Совершенно верно! Совнарком планирует переезд. В Нижний Новгород, где посытнее и от немцев подальше.
И тут же, понизив голос почти до шепота, добавил:
– Скажу вам по секрету, поедем месяца через полтора-два, можете ли вы взяться разработать план переезда правительства туда, на Волгу? Причем, нам не хотелось бы заезжать в Москву.
Разумеется, представители Викжеля, обрадованные таким серьезным предложением, тут же согласились. Прощаясь с ними, Бонч-Бруевич попросил их почаще заходить к нему и докладывать о ходе работ.
Дезинформация была запущена и в прессу. 1 марта газета «Правда» от имени ЦИК Советов написала: «1. Все слухи об эвакуации из Петрограда Совнаркома и ЦИК совершенно ложны. СНК и ЦИК остаются в Петрограде и подготавливают самую энергичную оборону Петрограда. 2. Вопрос об эвакуации мог бы быть поставлен в последнюю минуту в том случае, если бы Петрограду угрожала самая непосредственная опасность – чего в настоящий момент не существует».
Пока управделами Совнаркома и газеты вешали своим посетителям и читателям лапшу на уши, полным ходом шла хорошо законспирированная подготовка к эвакуации. 1 марта, за десять дней до строго секретной даты отъезда, Бонч-Бруевич вызвал к себе одного из комиссаров Николаевской железной дороги, но и ему, впрочем, не сообщил всей правды, сообщив лишь:
– Надобно организовать отъезд из Петрограда некоторых весьма ответственных товарищей, которым надо ехать на юг через Москву. Но надо их отправить совершенно конспиративно, причем необходимо дать вполне приличные мягкие вагоны. Как это можно сделать?
– Владимир Дмитриевич, – после некоторой паузы последовал ответ. – Я предлагаю постепенно собрать нужные вагоны на заброшенной Цветочной площадке соединительных путей, примыкающих к Николаевской железной дороге.
– А как насчет конспиранции?
– Площадка эта выгодно отличается тем, что находится в скрытом от посторонних глаз пустынном месте за Московской заставой.
Идея Бонч-Бруевичу понравилась. Для начала он лично поехал осмотреть эту площадку и окрестную местность. А через пару дней направил из 75-й комнаты Смольного в этот район самых преданных и испытанных коммунистов-рабочих, не привлекая к этому рабочих-эсеров, небезосновательно предполагая, что те вполне могут сообщить в свой центр о приготовлениях возле железной дороги, и таким образом и правые эсеры, всегда имевшие связи и общение с левыми, могли проведать об этом. Этим посланным к Цветочной площадке рабочим Бонч дал задание зорко наблюдать за всем, что там делается, не появляются ли в этом районе лица, не проживающие там постоянно.
– Все это нужно для одной подготовляемой операции, поэтому, товарищи, здесь необходимы особенная тщательность и бдительность.
Впрочем, он ясно осознавал, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как Управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь. Но надо было лишь отвлечь внимание от Цветочной площадки. Решили накопить там постепенно вагоны, а в последний момент сформировать поезд и выехать без огней, пока не будут достигнуты главные пути Николаевской железной дороги. Что же касается членов ВЦИК, то им предстояло отправиться в Москву с Николаевского вокзала.
– Отлично! Действуйте, товарищ комиссар. И еще раз: все должно делаться совершенно конспиративно.
По решению Народного комиссариата путей сообщения с ночи на 7 марта и вплоть до дня переезда высшего руководства Советской республики было прекращено железнодорожное сообщение между двумя столицами. Пути были очищены от поездов для того, чтобы три литерных, которыми должна была следовать верхушка большевистского руководства, могли проехать в любой момент, когда это будет необходимо.
Незадолго до переезда правительства в Москву, пока еще державшееся в тайне, Павла Малькова вызвал Свердлов.
– Товарищ Мальков, тебе, вероятно уже известно, что по предложению Ильича принято решение о переезде Советского правительства из Петрограда в Москву, – Мальков утвердительно кивнул.
– Сначала переедет ВЦИК, следом – Совнарком. В дальнейшем постепенно будут переведены все правительственные учреждения. Так вот тебе, Мальков, придется принять самое активное участие в организации переезда правительства. Охрана поезда Совнаркома возлагается на тебя. Ты назначаешься комендантом поезда. И учти, в поезде Совнаркома поедет Владимир Ильич. Об охране Ильича в пути надо особо побеспокоиться, все организовать наилучшим образом. Мы приняли решение, что охрану поезда Совнаркома будут нести в пути следования латышские стрелки из охраны Смольного.
Свердлов просверлил взглядом Малькова и продолжил.
– Выдели человек сто пятьдесят – двести самых надежных, которые поедут с вами. Отряд латышских стрелков переводится в Москву весь, целиком. Кто не поедет с поездом Совнаркома, выедет из Петрограда в следующие дни. В Москве латышским стрелкам поручается охрана Кремля, где будет находиться советское правительство, и здание гостиницы «Националь». В «Национале» будет жить Ильич и еще ряд товарищей. Разместятся латыши в Кремле.
– Ясно, Яков Михайлович, – Мальков поднялся, полагая, что беседа окончена.
– Ну, а твоя собственная судьба тебя не интересует? – остановил его Свердлов.
– Интересует, конечно. Только, думаю, когда будет надо, вы скажете.
– Обязательно скажу! – усмехнулся Свердлов. – Так вот. Ты назначаешься комендантом Московского Кремля и по прибытии в Москву сразу же вступишь в исполнение своих обязанностей.
Через несколько дней, 9 марта Мальков получил из Управления делами Совнаркома секретный приказ:
«Коменданту Смольного товарищу Малькову
ПРИКАЗ
Предписывается Вам сдать Ваши обязанности коменданта Смольного товарищу, которого Вы оставляете себе в преемники. Завтра, 10 марта с. г., к 10 часам утра Вы должны и прибыть по адресу: станция «Цветочная площадка». Эта станция находится за Московскими воротами. Пройдя ворота, надо свернуть налево по Заставской улице и, дойдя до забора, охраняющего полотно железной дороги, и тут в близи будет железнодорожная платформа, называющаяся «Цветочная площадка». Здесь стоит поезд, в котором поедет Совет Народных Комиссаров. Поезд охраняется караулом из Петропавловской крепости. Этот караул должен быть замещен караулом латышских стрелков, которые по особому приказу в числе 30-и человек должны будут выступить из Смольного с двумя пулеметами в 8 часов утра. В Петропавловской крепости сделано распоряжение о передаче караула. После принятия караула латышскими стрелками Вы должны немедленно выступить в отправление обязанностей коменданта поезда. Охранять весь поезд вместе с паровозом, на тендере которого должен быть поставлен караул.
Кругом поезда все проходы к нему должны охраняться. Никто из посторонних не должен быть допускаем в поезд. Багаж будет грузиться с 11 часов утра. Принимайте багаж, грузите от каждого отдельного лица в одном месте и охраняйте его. С этим поездом поедет 100 человек латышей, которые должны будут нести охрану поезда во время движения.
70 латышей прибудут на станцию часам к 7-ми вечера. Остальные латыши 1-го коммунистического отряда поедут в Москву завтра же с Николаевского вокзала, о чем будет издан особый приказ. Озаботьтесь, чтобы всем латышам было бы отпущено надлежащее довольствие в дороге.
Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров Влад. Бонч-Бруевич».
Началась подготовка. Мальков первым делом выделил полторы сотни латышских стрелков и тщательно их проинструктировал, не говоря, конечно, раньше времени, кто поедет в поезде, который надлежит им охранять.
9 марта утром Президиум и часть членов ВЦИК покинули Петроград, отбыв специальным поездом в Москву. Владимир Ильич должен был выехать на следующий день, 10 марта 1918 года.
Когда уже все было готово к отъезду, Малькова вдруг вечером вызывает Моисей Соломонович Урицкий, буквально накануне утром назначенный на должность председателя Петроградской ЧеКа.
– Получены сведения, что в двух стрелковых полках затевается скверная история. Пробрались туда юнкера, кое-кого обработали и готовят контрреволюционное выступление. Необходимо немедленно принимать меры.
Мальков растерялся.
– Как же так? Ведь я имею распоряжение Якова Михайловича выехать с Владимиром Ильичем, обеспечить его охрану, а сегодня и от Бонча получил официальный приказ. Я уже начал дела сдавать…
Тут в кабинет Урицкого вошел Володарский, тоже Моисей, комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда.
– Вот он, Мальков, а я его по всему Смольному разыскиваю!
Новая напасть! Оказывается, кое-кто из ответственных работников, остающихся в Петрограде, узнав, что на следующий день Мальков должен уехать со значительной группой латышей, неожиданно запротестовал.
– По их мнению, передать охрану Смольного новым частям вы, товарищ Мальков, должны лично, и, по сему, вам не следует уезжать и выводить большое количество латышей, пока не будет полностью организована новая охрана. Особенно паникует Зиновьев.
Урицкий недовольно поморщился. Он кивком головы указал на приказ Бонч-Бруевича, который ему передал Мальков, и задумчиво произнес:
– Видишь, как получается. Ты действительно нужен в Петрограде, и не только для наведения порядка в полках, но и для организации охраны в Смольном, которую из-за вашего отъезда нужно строить заново. С другой стороны, на тебя возложено ответственнейшее поручение, и ни я, ни он, – Урицкий кивнул в сторону Володарского, – отменять распоряжение Якова Михайловича не можем. А его уже нет, уехал. Остается один выход: идти к Владимиру Ильичу. Ильич все и решит.
На следующее утро, часов около восьми, Мальков с Володарским, узнав, что Ленин у себя (пришел пораньше, готовится к отъезду), отправились к нему. А в это время у подъезда Смольного уже тарахтели грузовики и собирались латышские стрелки, назначенные в охрану поезда Совнаркома.
К доводам Володарского – Смольный-де остается почти без охраны – Ленин отнесся поначалу довольно скептически:
– Вам что, трехсот латышей мало?!
Однако, когда ему рассказали о напряженном положении в двух стрелковых полках и передали точку зрения Урицкого, Ленин изменил свое мнение.
– Что же! Пусть Мальков остается. Можно оставить и часть латышских стрелков, выделенных для охраны поезда Совнаркома. Обойдемся меньшим количеством.
Тут уже Мальков решительно запротестовал:
– Коли надо, я останусь. Не уеду, пока не наведу порядок в полках и не организую охрану Смольного, но ни одного человека с поезда Совнаркома не сниму. Нельзя!
– Ну смотрите, – согласился Ленин, – вам виднее.
Отправив несколько латышских стрелков посмышленее в подозрительные полки на разведку, сам Мальков поехал на станцию «Цветочная площадка», чтобы проследить за погрузкой и организацией охраны поезда. Все прошло благополучно, и в назначенное время поезд Совнаркома был отправлен. Ленин уехал в Москву.
Когда Мальков вернулся в Смольный, посланные им разведчики были уже там. В ту же ночь две большие группы латышских стрелков, человек по сорок каждая, двинулись на операцию. Он поехал с одной из групп, вторую возглавил латыш Иван Озол. Обезоружив без особого шума часового у ворот казарм, латыши захватили полковые склады оружия и подняли полк по тревоге. Никто из солдат не пытался оказать сопротивления. Все прошло тихо и спокойно. Солдаты сами погрузили в подошедшие грузовики полковые пулеметы, винтовки, патроны.
Так же гладко все прошло и у Озола.
Лишь после того, как была завершена подготовка к отъезду, «Известия» написали о том, что «Совет народных комиссаров предполагает выехать в Москву в понедельник, 11 марта, вечером». Обыватели могли лишь гадать, вернется ли Совнарком назад в Петроград, останется ли в Москве или поедет в Нижний Новгород. Ясности не было не только у жителей революционной столицы. К примеру, член Французской военной миссии Жак Садуль, симпатизировавший Льву Троцкому и регулярно общавшийся с ним в начале 1918 года, 9 марта в письме на родину отмечал: «Правительство вскоре переедет в Москву, Генеральный штаб, вероятно, в Нижний Новгород».
А Бонч-Бруевич вечером того же числа, 9 марта, разослал в запечатанных конвертах всем народным комиссарам и остальным лицам, которые должны были ехать в правительственном поезде, секретные предписания о выезде:
«1) Отъезд в Москву состоится 10-го марта с. г., в воскресенье, ровно в 10 часов вечера, с Цветочной площадки.
2) Цветочная площадка помещается за Московскими воротами (Московская застава). Через один квартал за воротами надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо. Здесь близко от поворота находится платформа Цветочная площадка, у которой стоит поезд.
3) Грузить багаж начнут с 10 часов утра. Для перевозки багажа, если нет своих перевозочных средств, надо звонить по телефону 1-19, чтобы вызвать грузовой автомобиль.
4) К отходу поезда стараться, по возможности, доставиться на вокзал своими средствами, в крайнем случае заблаговременно по тел. 1-19 просить выслать легковой автомобиль.
5) Вещи должны быть к приезду грузового автомобиля совершенно упакованы, завязаны, чтобы ни минуты не задерживать автомобиль, на каждой вещи должна быть сделана надпись фамилии владельца, так как квитанции на багаж выдаваться не будут.
6) Поезд отойдет ровно в 10 часов вечера, почему прошу приезжать на вокзал заблаговременно, — не опаздывать.
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
Влад. Бонч-Бруевич».
Но коспиративные действия Бонч-Бруевича продолжались.
Девятого же марта он отдал распоряжение приготовить два экстренных пассажирских поезда на Николаевском вокзале с тем, чтобы они были совершенно готовы к отбытию 10 марта. В этих поездах Бонч собирался отправить работников комиссариатов, имущество Управления делами Совнаркома, служащих Управления и все необходимое, что нужно было в первые дни жизни правительства в Москве. Эти поезда он решил грузить открыто, не обращая ни на что внимания, ясно осознавая, что шила в мешке не утаишь и что такую громаду, как Управление делами Совнаркома и комиссариаты, тайно не перевезешь. Надо было лишь отвлечь внимание от Цветочной площадки. По городу, да и в Смольном стали говорить, что правительство уезжает с Николаевского вокзала. В Смольный, в комнаты Управления делами, где шла упаковка имущества, Бонч совершенно закрыл доступ. На Николаевском вокзале шла погрузка имущества некоторых комиссариатов, а для Управления делами были оставлены особые вагоны.
10 марта 1918 года все желающие могли убедиться, что у платформ вокзала стоят два бывших императорских поезда, куда грузят багаж членов ВЦИК. Официально было объявлено, что депутаты направляются в Москву, чтобы «делать доклады московским рабочим и подготовляться к сессии». Бонч-Бруевич и тут всех запутал, организовав посадку так, что во всех вагонах обоих поездов сидели депутаты всех партий, причем эсеров по большей части он обязательно сажал в первые вагоны. Видимо, не столько боялся, сколько не доверял им. Но Ленин проявил беспокойство: как бы чего не случилось с этими поездами. Бонч-Бруевич его успокоил: эсеры сами себя из-за наших товарищей взрывать не захотят, а против других случайностей мы, конечно, примем меры. Поездам была придана военная охрана: часам к семи был отправлен на поезд отборный смольнинский отряд латышей с пулеметами, которые, погрузившись в несколько минут, заняли посты и приняли охрану поезда. В восемь часов вечера прибыла бригада железнодорожных рабочих и самым тщательным образом осмотрела весь поезд во всех отношениях.
Яков Свердлов приехал на вокзал перед самым отходом поезда. Он вошел в головной вагон первого состава и проследовал по всему поезду, как бы знакомясь с расположением в нем депутатов. Дойдя до предусмотрительно неосвещенного хвостового вагона, Свердлов, оставаясь незамеченным для провожающих, быстро вышел и пересел в соседний поезд. Как и планировалось, в 21 час 45 минут первый состав двинулся в путь. Несмотря на дотошность и всяческую подозрительность Свердлова, даже он не смог раскусить всей задумки Бонч-Бруевича по переезду правительства в Москву.
Тем же вечером на Цветочной площадке готовился к отправке в Москву секретный поезд № 4001.
Утром 10 марта отъезжавшим в этот день народным комиссарам и сопровождавшим их лицам вручили секретные пакеты с извещением, что их поезд в Москву отправится ровно в 22 часа с Цветочной площадки. В предписаниях было указано: за Московскими воротами на Забалканском проспекте «через один квартал надо свернуть по Заставской улице налево и доехать до забора, ограждающего полотно, повернуть направо». Недалеко от этого поворота и находилась платформа Цветочная площадка.
Пока пассажиры поезда № 4001 готовились к отъезду, бригада железнодорожных рабочих самым тщательным образом осмотрела и этот состав и железнодорожную колею от Цветочной площадки до главной магистрали на Москву.
Наконец, Бонч-Бруевич решил, что пришло время перемещаться в сторону железной дороги и Ленину. В половине десятого вечера к одному из подъездов Смольного института подъехала машина, в которую сели Ленин с женой Надеждой Крупской и сестрой Марией Ульяновой, а также сам Бонч-Бруевич со своей женой Верой Михайловной. Впрочем, последняя только провожала всех, поскольку она должна была на другой день выехать во главе ревизионной комиссии по медицинской части для проверки организации помощи раненым и больным красным бойцам на Северном фронте. Они выехали внезапно, с полным соблюдением конспирациии и ехали по маршруту, находившемуся в стороне от главной магистрали обычного движения, не уведомляя никого об их отъезде.
– Заканчивается петроградский период деятельности нашей центральной власти. Что-то скажет нам московский? — тихо произнес Ленин, когда все уселись в автомобиль.
Все молчали. Чувствовалось общее понимание важности момента. Столица государства через двести лет вновь перенесена в Москву.
— Все ли удалось сделать? — спросил Бонча Владимир Ильич.
Управделами доложил вождю обо всех удачах и неудачах переезда и сообщил, что на Николаевском вокзале кончают погрузку двух поездов:
– Мы пойдем посреди них, и внешне наш поезд ничем не отличается от тех двух, но так лучше, так безопасней, – уточнил Бонч.
Машина подкатила к последнему поезду у Цветочной площадки, где их встретили помощник Бонч-Бруевича Михаил Цыганков и еще несколько человек, которые, освещая путь маленькими электрическими фонариками, препроводили Ленина и его спутниц в предназначенный им салон-вагон.
Приняв поезд под свою команду, Бонч еще раз осмотрел все вагоны и караулы и попросил железнодорожного комиссара узнать о том, как обстоит дело с двумя поездами на Николаевском вокзале. Оказалось, что они совершенно готовы и что их думают отправить с минуты на минуту.
– Нет, товарищ комиссар! Один поезд надо задержать. И помните, до главного пути электричество не влючать!
– Хорошо, товарищ Бонч-Бруевич.
Паровоз уже вовсю пыхтел, готовый к отходу. Ровно в 22 часа поезд № 4001 без предварительных сигналов и освещения отошел от Цветочной площадки. Некоторое время спустя с Николаевского вокзала вслед за ним отправился в путь и третий состав.
– Что же, мы так и будем сидеть во тьме? — запротестовал Ленин.
– Нам только бы выйти на главные пути. У нас везде электричество, — ответил Бонч-Бруевич и, желая продемонстрировать это, зажег лампочку.
– Вот это хорошо! — воскликнул Ленин. — Можно будет почитать.
Ленин так обрадовался свету, что Бонч не решился закрутить лампочку, но тут же задернул занавески на окнах, и так со светом в салон-вагоне, правда, вряд ли проникавшим через шторы, двигались далее.
Как только поезд вышел на главные пути и стал прибавлять ход, на Любань, тотчас же поезд осветился. Во всех вагонах шторы везде были задернуты и проверены. Всем было запрещено выходить на станциях, дабы не возбуждать излишнего любопытства.
В купе к Ленину стали перемещаться товарищи, и принялись пить чай. Весело беседовали. Ленин шутил, смеялся и, видимо, был доволен строгой, чисто военной организацией, дисциплиной латышского отряда, начальник которого как из-под земли вырастал после каждой станции с рапортом, что поезд прошел такую-то станцию и что и на станции, и в поезде все благополучно. Караулы сменялись, как полагается, через каждые два часа. Все делалось отчетливо, по-военному. Наконец Ленин устал и отправился спать в отдельное купе, ему приготовленное.
Однако, как говорится, гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Быстро добраться до Москвы не получилось. Уже ночью Бонч получил сведения, что 4001-й поезд идет значительно медленней, чем полагается по расписанию. Утром 11 марта, вместо того чтобы быть в Твери, 4001-й все еще стоял в Малой Вишере.
В дороге случился неприятный инцидент. Пассажиры литерного поезда еще отдыхали, хотя было уже светло, солнце заливало платформу, но сильно морозило. Параллельно с 4001-м поездом, немного впереди, через трое путей, стоял огромный товарный поезд, загруженный матросами: за несколько дней до отъезда правительства из Петрограда пришлось разоружить на Николаевском же вокзале огромное число (около шести тысяч) матросов и солдат, решивших самовольно, во главе с народным комиссаром Дыбенко, бросить фронт и отправиться к себе по деревням, даже не сдав ни оружия, ни амуниции. Конечно, этого допустить было нельзя и пришлось разоружить эту беспорядочную толпу. И вот остатки именно тех беглецов, совершенно разложившихся и деморализованных, как раз и ехали в том самом поезде.
С первой же станции Бонч-Бруевич дал телеграмму задержать этот поезд в Вишере и поставить его по приходе не на главный путь, а на одном из смежных путей. А уже в Вишере он приказал на всякий случай выкатить пулеметы, занять ими все тормоза 4001-го и взять на прицел пулеметов поезд с матросскими беглецами. Гулко катились пулеметы по каменному полу Вишерского вокзала.
От создавшегося шума большинство пассажиров поезда проснулись и с изумлением смотрели на производимую операцию. Ленин направился к Бончу узнать, что случилось. Но управделами его успокоил.
– Владимир Ильич, поскольку мы не знаем, что за поезд стоит рядом, я на всякий случай решил подстраховаться.
В матросском поезде сразу заметили пулеметы и стали выскакивать из вагонов и прятаться по ту сторону поезда. Пока Бонч-Бруевич со своими бойцами наводил порядок на вокзале. Ленин из окна своего купе молча наблюдал за происходящим.
Бонч-Бруевич взял с собой отряд в десять человек, приблизился к поезду и предложил, чтобы все немедленно шли в вагоны. Матросы, узнав тех, кто их разоружал в Петрограде на Николаевском вокзале, сразу поняли, что с ними шутить не собираются, быстро успокоились и так же быстро, как выскакивали, влезли в вагоны. Некоторые вагоны и вовсе были закрыты. Красногвардейцы Бонча без церемоний отворяли их, проверяя, что там. Цыганков, сам бывший матрос, быстро влезал туда и рапортовал:
— Так что там вооруженные...
Бонч распорядился сейчас же всех разоружить. Цыганков передал распоряжение матросам, и они тотчас же выдали все оружие, которое подошедшие железнодорожные рабочие стали относить в вагон к латышам. Так прошли все вагоны. В конце матросы попросили все же оставить им две винтовки на весь поезд. Бонч-Бруевич согласился, но при этом выдал всего по три патрона на винтовку.
Поезд с беглыми матросами поставили на запасный путь в тупик, который сзади загрузили пустыми вагонами, и разрешили отправить его только через двадцать четыре часа.
Москву о прибытии поезда № 4001 Бонч-Бруевич предупредил по телефону со станции Окуловка. Причем, управделами и здесь подстраховался: незадолго до этого Петроградское телеграфное агентство сообщило о том, что прибытие правительства в Москву ожидается на другой день. Судя по всему, это была последняя дезинформация, касающаяся переезда членов Совнаркома.
11 марта около восьми часов вечера 4001-й благополучно прибыл в Первопрестольную. И хотя оставшийся руководить городом на Неве Григорий Зиновьев в те дни заявлял, что столица перемещается «временно», надеясь на то, что «берлинский пролетариат» поможет «перенести ее обратно в Красный Петроград», этому уже не суждено было сбыться. Впрочем, не сбылось и прямо противоположное предположение Зиновьева, который в марте 1918-го не исключал, что в случае неблагоприятного «положения международной революции» столицу придется переносить «на Волгу или на Урал».
Столицей государства, спустя двести лет, снова стала Москва.
Но, если предварительной паники, как и задумывали Бонч-Бруевич с Лениным, удалось избежать, то буквально на следующий день после того, как стало известно о перебазировании правительства, паника все-таки началась. И одними из первых засуетились дипломаты – ведь теперь все дип-миссии, находящиеся в Петрограде, по сути, оказались под прицелом кайзеровских войск. И начался подбор городов, куда можно было бы укрыться от грозящего захвата Петрограда германцами. Причем, как ни странно, дипмиссии переехали не в Москву, что казалось бы логичным, а в холодную, северную Вологду, которая на несколько месяцев стала дипломатической столицей России.
23.
Ленин был очень доволен тем, что путешествие из Петрограда в Москву окончилось вполне благополучно, даже несмотря на значительное опоздание. По этой причине прибывших комиссаров на Николаевском вокзале почти никто не встречал. Впрочем, автомобили в нужном количестве их все же ждали.
Прибыл и поезд, в котором переезжал из Петрограда в Москву Народный комиссариат иностранных дел. На нем как раз приехал и Павел Мальков. В этом же поезде разместился отряд латышских стрелков в двести человек – последние из тех, что охраняли Смольный, а ныне перебазировались в Кремль. Надо было организовать их выгрузку, выгрузить оружие, снаряжение.
Была и еще забота. Поскольку в Москве с автомобилями было плохо, переезжавшие из Петрограда учреждения везли с собой закрепленные за ними машины. Мальков погрузил на специально прицепленную к составу платформу автомобиль, который обслуживал комендатуру Смольного. Теперь надо было его снять с платформы и поставить на колеса.
На вокзале царила невероятная толчея. Пришлось немало пошуметь и поругаться со станционным начальством, пока все было сделано.
Наконец по прошествии часа или двух латыши разгрузились и походным порядком двинулись в Кремль. Машина была снята с платформы и, урча мотором, стояла возле вокзала. Можно было трогаться. Но тут, откуда ни возьмись, примчалась секретарша Наркомата иностранных дел и слезно стала просить взять какой-то ящик с ценностями, принадлежащими наркомату. Пришлось Малькову с шофером отправиться за грузом. Ящик оказался солидным. Он был лишь слегка прикрыт крышкой, и они разглядели золотые кубки, позолоченные ложки, ножи и еще что-то в том же роде. Секретарша объяснила, что это банкетные сервизы наркомата иностранных дел. Когда разгружали эшелон, про этот ящик попросту забыли.
– Ну и ну! – покачал головой шофер.
Эти «банкетные сервизы» перекочевали в ведомство Чичерина явно, если не с царского стола, так с какого-нибудь княжеского.
Добирались с вокзала до Кремля не без труда – ведь ни шофер, приехавший из Петрограда, ни сам Мальков дороги не знали. Но вот, наконец, и Манеж, вот и Кутафья башня. На часах – латышские стрелки, те самые, смольнинские!
Через Троицкие ворота поднялись по Троицкому мосту вверх. Тогда проехать в Кремль можно было только через Троицкие ворота, все остальные – Никольские, Спасские, Тайницкие, Боровицкие – наглухо закрыты. Лишь месяца три-четыре спустя открыли для проезда машин и экипажей Спасские ворота, оставив Троицкие только для пешеходов. Боровицкие же и Никольские долго еще оставались закрытыми, а Тайницкие не открываются и поныне.
Впрочем, ящик благополучно доставили в Кремль и оставили во дворе здания бывших Судебных установлений. Там этот злополучный ящик и простоял недели две-три, никто за ним так и не пришел. Тогда Мальков решил сдать эти ценности в Оружейную палату.
Всех совнаркомовцев сразу отвезли в гостиницу «Националь», которая и стала первым московским прибежищем Совнаркома. Ленину там отвели две комнаты.
Организовав везде, где нужно было, охрану, выставив караулы около комнат комнат Ленина, Бонч-Бруевич занялся своим непосредственным делом – начал налаживать аппарат Управления делами Совнаркома. И тут сразу выяснилось, что Москва вместе с одноименной губернией обзавелась собственным Совнаркомом, назначив всех комиссаров, вплоть до комиссара иностранных дел. Председателем этого «совнаркома» был ученый-историк Михаил Николаевич Покровский. И неожиданно для всех это известие привело Ленина в чрезвычайно веселое настроение. Он от души смеялся над тем, что вот теперь москвичи войдут в сношение с Тверью, Новгородом, Псковом, Рязанью, и мы начнем с того, что шагнем лет на шестьсот назад, а потом... потом, крепко потузив друг друга под микитки, примемся объединяться. Но как он ни шутил, все же обратил на это серьезное внимание и приказал Бончу не только все это московское административное деление взять на заметку, но в течение ближайшего месяца ему об этом напомнить и поставить на повестку Совнаркома для обсуждения, решения и уничтожения этой нелепости. Такое заседание Совнаркома действительно состоялось, и в результате «Московское царство», как шутили в то время, влилось в структуру общегосударственной Советской власти.
На следующий день Москва приветствовала питерцев солнечной погодой. Пахло весной, все таяло. Ленину захотелось посмотреть Москву, и Бонч организовал поездку для него, Крупской и Марии Ильиничны. Поехали куда-то на Таганку, где жила в одном из маленьких переулочков знакомая Марии Ильиничны, которую она хотела посетить. Ленин внимательно и с видимым удовольствием рассматривал старинный город, в котором он давно не бывал и в котором суждено было ему не только создавать рабочее государство, но и умереть здесь.
Впрочем, Москва в середине марта 1918 года почти ничем не напоминала столичный город. И первые впечатления перехавших сюда питерцев были не сказать, чтобы весьма приятными.
Против подъезда гостиницы «Националь», где поселились после переезда в Москву Ленин и некоторые члены правительства и ВЦИКа, на пересечении Тверской и Моховой улиц, на Моисеевской площади (ныне – это часть Манежной площади) стояла небольшая часовня Александра Невского – нечто общее с шатром и египетской пирамидой, увенчанная сверху громадным крестом. Часовню возвели в 1883 году в честь победы в очередной (и последней) войне с Турцией. Снаружи стены были украшены изображениями воинских доспехов, а внутри – образом Александра Невского. По периметру часовни расположили четыре столба, верхушки которых завершались двуглавыми орлами. Небольшие размеры сооружения, с одной стороны, придавали ему очарования, но, с другой, мешали движению и людей, и транспорта по Моховой улице.
В конце концов, в 1922 году советские чиновники решили снести часовню. Таким образом, она стала первым церковным сооружением дореволюционной Москвы, уничтоженным большевиками.
От «Националя» к Театральной площади тянулся Охотный ряд, представлявший тогда сонмище деревянных, редко каменных, одноэтажных лабазов, лавок, лавчонок, среди которых громадой высился Дом союзов, бывшее Дворянское собрание.
Узкая Тверская от дома генерал-губернатора, занятого вскоре Моссоветом, круто сбегала вниз и устремлялась мимо «Националя», Охотного ряда, и еще одной из наиболее известных в то время гостиниц Москвы – «Лоскутной» прямо к перегородившей въезд на Красную площадь Иверской часовне. По обеим сторонам часовни, под сводчатыми арками, оставались лишь небольшие проходы, в каждом из которых с трудом могли разминуться две подводы.
Возле Иверской постоянно толпились нищие, спекулянты, жулики, стоял неумолчный гул голосов, в воздухе висела густая брань. Здесь, да еще на Сухаревке, где вокруг высоченной Сухаревой башни шумел, разливаясь по Садовой, Сретенке, 1-й Мещанской, огромный рынок, было, пожалуй, наиболее людно. Большинство же улиц выглядело по сравнению с Петроградом чуть ли не пустынными. Прохожих было мало, уныло тащились извозчичьи санки да одинокие подводы. Изредка, веерами разбрасывая далеко в стороны талый снег и уличную грязь, проносился высокий мощный «Паккард» с желтыми колесами, из Авто-Боевого отряда при ВЦИК, массивный, кургузый «Ройс» или «Делане-Бельвиль» с круглым, как цилиндр, радиатором, из гаража Совнаркома, а то «Нэпир» или «Лянча» какого-либо наркомата или Моссовета. В Москве тогда, в 1918 году, насчитывалось от силы три-четыре сотни автомобилей. Основным средством передвижения были трамваи, да и те ходили редко, без всякого графика, а порою сутками не выходили из депо – не хватало электроэнергии. Были еще извозчики: зимой небольшие санки, на два седока, летом пролетка. Многие ответственные работники – члены коллегий наркоматов, даже кое-кто из заместителей наркомов за отсутствием автомашин ездили в экипажах, закрепленных за правительственными учреждениями наряду с автомобилями.
Магазины и лавки почти сплошь были закрыты. На дверях висели успевшие заржаветь замки. В тех же из них, что оставались открытыми, отпускали пшено по карточкам да по куску мыла на человека в месяц. Зато вовсю преуспевали спекулянты. Из-под полы торговали чем угодно, в любых количествах, начиная от полфунта сахара или масла до кокаина, от драных солдатских штанов до рулонов превосходного сукна или бархата.
Давно не работали фешенебельные московские рестораны, закрылись роскошные трактиры, в общественных столовых выдавали жидкий суп да пшенную кашу (тоже по карточкам). Но процветали различные ночные кабаре и притоны. В Охотном ряду, например, невдалеке от «Националя», гудело по ночам пьяным гомоном полулегальное кабаре, которое так и называлось: «Подполье». Сюда стекались дворяне и купцы, пока еще остававшиеся в Советской России, декадентствующие поэты, иностранные дипломаты и кокотки, спекулянты и бандиты. Здесь платили бешеные деньги за бутылку шампанского, за порцию зернистой икры. Тут было все, чего душа пожелает. Вино лилось рекой, истерически взвизгивали проститутки, на небольшой эстраде кривлялся и грассировал какой-то томный, густо напудренный тип, гнусаво напевавший шансонетки.
Новая, пусть голодная и оборванная, но полная жизни и сил, суровая, энергичная, мужественная Москва была на Пресне и в Симоновке, на фабриках Прохорова и Цинделя, на заводах Михельсона и Гужона. Там, в рабочих районах, на заводах и фабриках, главным был рабочий класс.
В тот же день, 12 марта, оставив сестру с Крупской у знакомой, Ленин пожелал поехать в Кремль, чтобы осмотреть помещения, где должен был разместиться Совнарком. Часов в двенадцать дня они вдвоем с Бончем подъехали к Троицким воротам Кремля. Часовые, как полагается, остановили их. К ним подошел командир, дежуривший здесь, и спросил:
– Кто едет?
– Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин, — отчеканил Бонч, несколько удивленный, что Ленина не признали.
Командир, сделав два шага назад, вытянулся в струнку, глядя изумленными от неожиданности глазами на Владимира Ильича. Часовые подтянулись вслед за своим командиром. Ленин улыбнулся, отдал честь, приложив «под козырек» руку к круглой барашковой шапке.
– Трогай, — скомандовал Бонч шоферу, и они въехали в старинные ворота.
– Вот он и Кремль! Как давно я не видел его! — тихо произнес Ленин.
Бонч-Бруевич направил шофера к зданию, где когда-то помещались суд и межевое присутствие и где он сам в юности часто бывал. Ему казалось, что это здание будет самое подходящее.
Бонч вызвал временного коменданта здания, распорядился ввести в это здание охрану из рабочих комиссаров 75-й комнаты Смольного, а сам с Лениным и еще с несколькими сопровождавшими их москвичами вошел внутрь. Здание было до ужаса запущено и изуродовано. Очевидно, за время двух революций оно видало виды. Определив, что внизу расположится ВЦИК со всеми своими учреждениями, они поднялись наверх, где Бонч задумал разместить Совнарком и, главное, найти удобную во всех отношениях квартиру для Ленина и его семьи.
Лучше всего для этого подошла квартира бывшего прокурора палаты: в ней было три небольшие комнаты с кухней, маленькой передней, ванной и комнатой для домработницы. Этой, более чем скромной, квартирой Ленин вполне удовлетворился.
Рядом с квартирой вождя расположилось Управление делами Совнаркома с приемной для посетителей. За ним шел зал для заседаний Совнаркома, к которому непосредственно примыкал кабинет Ленина, а далее была комната для телефонисток. В кабинет Ленина вела еще одна дверь, у которой всегда стоял часовой. Ему был прекрасно виден коридор, по которому председатель Совнаркома проходил домой, где одно время был устроен телеграф, откуда Ленин говорил по прямому проводу со всеми фронтами, городами и откуда шли все бесконечные его распоряжения по всей России.
Ленин одобрил весь план устройства, который ему представил Бонч-Бруевич. И тот тут же отдал распоряжение находившемуся при нем Цыганкову, как и что сделать, осмотреть чердаки, подвалы, все вычистить, вывезти, назначить дежурных, охрану, смены.
Назначив Цыганкова комендантом здания центрального правительства, Бонч предложил Ленину пешим порядком осмотреть Кремль, тот с удовольствием согласился. Солнце заливало главы соборов и купола. Замоскворечье гудело, пленяя своей живописной красотой. Все блестело и радостно жило, несмотря на то что кругом были бесконечные следы совсем недавних боев. Стены были усеяны мелкими впадинами и выбоинами. Вознесенский монастырь, постройки Чудова монастыря, одна кремлевская башня и некоторые здания носили явные следы разрушительного артиллерийского огня. На дворах, у стен, в углах и закоулках была непролазная грязь, остатки сена, соломы, конского навоза, нагромождение повозок, поломанных фур, брошенные пушки, всякое имущество, мешки, кули, рогожи.
Ленин не без волнения осматривал Кремль и расспрашивал, удалось ли сохранить все ценности дворцов, Грановитой и Оружейной палат, знаменитую патриаршую ризницу и библиотеку с ее ценнейшими книгами и древними рукописями. Когда оказалось, что все это сохранено самым тщательным образом, что кремлевские охранники по двое суток дежурили на своих постах, охраняя вверенное им государственное имущество, что, наконец, весь золотой запас, хранившийся здесь в погребах, также цел и невредим, Ленин несказанно обрадовался и велел немедленно проверить караулы и убедиться еще раз, что здесь все цело.
– Владимир Ильич, я предлагаю для большей надежности экстренно ввести в Кремль батальон латышей-коммунистов, прибывших вслед за нами из Петрограда.
– А где они сейчас?
– В одной из казарм Москвы.
– Немедленно вызывайте их сюда, Владимир Дмитриевич. Это архиважно!
Бонч-Бруевич тут же вырвал листок из своей полевой книжки, написал приказ и отослал его начальнику латышского батальона с нарочным.
– Берете ли вы на себя ответственность за Кремль? – вдруг, в упор глядя Бончу в глаза, спросил Ленин.
– Беру целиком и полностью, пока не наладится весь наш аппарат.
– Когда можно будет мне переехать сюда?
– Я думаю, что очень скоро. Вам придется временно поселиться в других комнатах, пока ваши приведут в порядок. Завтра мы это устроим.
И они пошли смотреть комнаты во втором этаже Кавалерского корпуса. Ленину эти комнаты понравились, и он решил переехать в них поскорей.
Они медленно продвигались мимо Потешного двора к Троицким воротам, когда вдруг на всех парах вкатил самокатчик латышского батальона и подал Бонч-Бруевичу пакет, в котором тот прочел рапорт командира батальона, что латышские стрелки по боевой тревоге немедленно выступили и маршем двигаются к Кремлю. Сделав распоряжение коменданту о принятии батальона и о расквартировании его, они сели в автомобиль.
– Немедленно подымите над Кремлем красное знамя революции, — приказал Бонч-Бруевич коменданту Кремля Павлу Малькову.
– Есть! — ответил тот по-военному.
И они двинулись дальше.
Башни Кремля все еще венчали громадные двуглавые орлы. Зато не прошло и часа, как над Кремлем взвилось красное знамя.
У Троицких ворот собралось много народу: очевидно, весть о въезде Ленина в Кремль успела разнестись. Там же оказались и красноармейцы со своим командиром, который вызвал усиленный наряд к воротам. Они подтянулись, завидев наркомовский автомобиль, спускавшийся под горку через мост — от Троицких ворот к Кутафьей башне — отчетливо, по-военному отдали честь председателю Совнаркома. Автомобиль покинул Кремль.
После переезда Совнаркома и ВЦИКа в Москву, Свердлов, как и все остальные советские правители, стал жить в Кремле. И в свою кремлевскую квартиру Свердлов привез из Петрограда чучело своей любимой собаки по имени Пёс.
Эту собаку Свердлов приобрел еще в ссылке и назвал ее довольно странно – Пёс. Пёс был бесконечно привязан к своему хозяину и никогда с ним не расставался. Но в конце 1916 года Пёс погиб. Яков Михайлович страшно горевал. Попросил местного охотника содрать с трупа своего верного друга шкуру и выделать ее. А потом всюду возил ее с собой. В Кремле эта шкура всегда лежала у кровати Свердлова.
Вообще у Свердлова были странные взаимоотношения с собаками. Так, в той же ссылке в Туруханске Свердлову одно время довелось жить вместе со Сталиным. Сначала вроде бы жили дружно, но потом не могли терпеть друг друга. И Сталин завел себе собаку, называл ее Яшкой, что очень бесило Свердлова.
Вскоре после переезда в Москву Центральный Комитет поручил Свердлову выехать в Нижний Новгород с докладом об итогах VII съезда партии и задачах партийного и советского строительства. И вдруг Свердлов поймал себя на том, что при приближении к Нижнему у него сердце забилось учащенней. Ведь этот город был ему так дорог – здесь он родился, здесь прошли его детство и начиналась революционная юность. Наконец, здесь все еще жил его старый отец, Мовша Израилевич, в доме у которого жили его дети от Новгородцевой – семилетний Андрей и пятилетняя Вера. Он жадно всматривался в знакомые улицы Сормова и Канавина, встретился со старыми друзьями. Впрочем, времени у Свердлова на воспоминания и встречи не было – через два дня он должен снова быть в Москве, куда он и вернулся вместе с детьми. Теперь у него с Новгородцевой была квартира и возможность держать детей при себе.
24.
Бонч-Бруевич выбрал в Кремле, пожалуй, идеальное здание для размещения всех руководящих органов страны – бывшее здание Судебных установлений. Здесь разместились и Совет народных комиссаров, и Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет. Но если Совнарком скромно занял угловые помещения на третьем этаже, как раз напротив Царь-пушки, то ВЦИК – в самом центре здания, на втором этаже. Впрочем, в то время аппараты ВЦИК и Совнаркома были столь малочисленны, что не занимали и половины комнат огромного здания, и значительная часть помещения длительное время пустовала.
Коменданту Кремля Малькову пора было уже разобраться и с этими пустующими помещениями. Именно об этом ему и сказал Свердлов, когда Мальков явился к нему в кабинет.
Свердлов работал в просторной комнате, направо от входа по коридору. Отдельного кабинета первые дни у него не было. В одной комнате с ним работала Глафира Ивановна Теодорович, заведовавшая Агитотделом ВЦИК, кандидат в члены Президиума ВЦИК. Тут же размещался и помощник Якова Михайловича – Графов, приехавший с ним из Смольного. В кабинете напротив, через коридор, разместился Варлам Александрович Аванесов, секретарь ВЦИК.
Поговорив о пустующих помещениях, Свердлов переключил разговор на организацию охраны Кремля.
– Дело придется ставить здесь солиднее, чем в Смольном. Масштабы побольше, да и мы как-никак солиднее становимся. Нарождается новая, советская государственность. Это должно сказываться во всем, в том числе и в организации охраны Кремля. Я думаю, нам надо будет создать Управление коменданта Кремля. Да, да, именно Управление. Аппарат раздувать не надо, ничего лишнего, никакого бюрократизма, но организовать все надо прочно, солидно.
– Кому будет подчиняться Управление? – поинтересовался Мальков.
– Ну, это, по-моему, ясно: Президиуму ВЦИК, – усмехнулся Свердлов, но тут же снова стал серьезным. – Штаты ты разработай сам и представь на утверждение. Только, повторяю, ничего лишнего. Обсуди все с Аванесовым, посоветуйся с Дзержинским. С Дзержинским обязательно. С ЧК тебе постоянно придется иметь дело. Нести охрану будут латыши, как и в Смольном, только теперь это будет не отряд, а батальон или полк. Подумай, что лучше. Учти при составлении штатов. Довольствие бойцов охраны и всех сотрудников Управления возложим на военное ведомство, но оперативного подчинения военведу никакого.
– С чего начать?
– Конечно, с приемки дел, и ни часа не откладывая, немедленно. Ознакомься получше с Кремлем. Сам лично все обойди и осмотри. Продумай схему расстановки постов. Постами надо обеспечить не только ворота, но и стены. Надо будет кое-где установить посты и внутри Кремля: у входа в Совнарком, у кабинета и квартиры Ильича. У Ильича – непременно. Туда надо ставить особо надежный народ.
Присмотрись к населению Кремля. Народу тут живет много, в значительной части не имеющего к Кремлю никакого отношения. Кое-кого, как видно, придется выселить.
Мальков внимательно слушал четкие, предельно ясные и уверенные, как и всегда, указания Свердлова, а он, тем временем, продолжал:
– Распределением квартир в Кремле тоже ты будешь заниматься. Подумай об оборудовании квартир, мебель, посуда, постельное белье. Ведь у большинства товарищей ничего нет, даже пары простыней, чашек, тарелок. А жить люди должны по-человечески. И столовую в Кремле надо поскорее наладить, небольшую, для наиболее загруженных и нуждающихся в усиленном питании товарищей – наркомов, их заместителей, членов коллегий. Есть у меня на примете отличный товарищ – Надежда Николаевна Воронцова. Хорошая из нее получится заведующая. Вот ей и поручи это дело… Да, когда будете с товарищами оборудовать квартиры – а мы в ближайшее время ряд товарищей из «Националя», «Метрополя» переселим в Кремль, – на дворцовое имущество особо не рассчитывайте, лучше берите из гостиниц, из того же «Националя». Дворцы надо сохранить в неприкосновенности, со временем мы там музеи организуем и откроем самый широкий доступ народу. Вообще дворцы будут не в твоей власти. Ими распоряжается Управление дворцового имущества, товарищ Малиновский, человек знающий, грамотный… Ну вот, пожалуй, для начала и все. Кстати, ты-то сам где поселился?
– Пока нигде.
– Так я и думал!
– Яков Михайлович, я – матрос, человек неприхотливый. Поставлю себе койку в комендатуре…
– Что? Нет, батенька! Мы поселяемся здесь всерьез и надолго. Изволь кончать с походным образом жизни. Занимай квартиру и располагайся основательно.
Заканчивая разговор, Свердлов быстро набросал несколько слов в своем блокноте, вырвал листок и протянул Малькову. Тот пробежал глазами. Это было удостоверение за подписью Председателя ЦИК Свердлова в том, что он, Мальков, с 21 марта 1918 года является комендантом кремля.
Выйдя от Свердлова, Мальков отправился на розыски комендатуры. Как оказалось, она разместилась на Дворцовой улице, недалеко от здания Судебных установлений, в трех-четырех комнатах первого этажа небольшого трехэтажного дома, вплотную примыкавшего к Кавалерскому корпусу, почти напротив Троицких ворот. Окна комендатуры выходили к Троицким воротам.
В комендатуре он застал нескольких сотрудников, большинство которых работало раньше в Смольном. Не было только Стрижака, исполнявшего до приезда Малькова обязанности коменданта Кремля.
Стрижак был тоже питерцем. После Октября он работал в Таврическом дворце. Как только был решен вопрос о переезде правительства из Петрограда, его послали в Москву готовить Кремль. У него-то Мальков и должен был принять дела.
Но не успел Мальков толком побеседовать с сотрудниками, расспросить, как идут дела, не успел выяснить, как встретили и разместили прибывших из Питера латышских стрелков, как они сами напомнили о себе. Дверь неожиданно распахнулась, и в комендатуру ввалилось человек десять – пятнадцать латышей. Все с винтовками.
– Где Стрижак?
Прервав беседу с сотрудниками комендатуры, Мальков поднялся из-за стола.
– В чем дело, товарищи?
– Ничего особенного, – ответил один из латышей, – пришли Стрижака сажать. Тут он?
– Что? Как это сажать? Куда сажать?
– Обыкновенно. Посадим за решетку. В тюрьму. Такое решение.
Мальков опешил.
– Да вы что городите?! Какое решение? Чье?
– Наше решение. Мы на общем собрании отряда постановили посадить Стрижака как саботажника…
Оказалось, что, когда усталые после утомительного переезда из Петрограда и пешего марша по Москве, донельзя проголодавшиеся латышские стрелки прибыли в Кремль и обратились к Стрижаку с просьбой накормить их, он отказался выдать предназначенные для них консервы, сославшись на какую-то кем-то несоблюденную формальность – не так оформленную ведомость. Всегда спокойные, выдержанные, но не терпевшие непорядка и несправедливости латыши возмутились, тем более что их товарищи, прибывшие в Москву раньше, сообщили, что консервы у Стрижака есть. Латышские стрелки собрали тут же митинг и приняли решение: объявить Стрижака саботажником и как саботажника арестовать.
Говорили латыши спокойно, держались уверенно.
– Мы не анархисты какие-то, самоуправством не занимаемся. Действуем согласно революционным законам: единогласное решение общего собрания – закон. Суть не в консервах, а в том, что Стрижак – саботажник, разговор же с саботажниками короткий…
Разобравшись, наконец, в чем дело, Мальков вызвал интенданта и велел ему немедленно выдать латышским стрелкам консервы, а затем переключился на латышей.
– Хороша же у вас законность, нечего сказать! Собрались, погалдели и на тебе – арестовать. Будто ни командования, ни советской власти, ни порядка нет. Самая настоящая анархия и есть!
Латыши были явно сконфужены. Они поняли, что погорячились, и, извинившись, покинули комендатуру. А через некоторое время появился и Стрижак.
Отчитав его, как следует, Мальков начал принимать дела. Они вдвоем обошли все посты, Стрижак ознакомил его с организацией охраны, с порядком выдачи пропусков в Кремль, передал несложную канцелярию комендатуры. Затем Мальков решил еще раз самостоятельно пройтись по вверенной ему территории.
Уже внешний осмотр Кремля показывал, что работы здесь – непочатый край! Кремль к моменту переезда советского правительства из Петрограда в Москву был основательно запущен. Часть зданий значительно пострадала еще в дни октябрьских боев и никем не восстанавливалась. Во дворе Арсенала уродливо громоздились груды битого кирпича, стекла, всякой дряни. Верхний этаж огромных казарм, тянувшихся чуть ли не от Троицких ворот почти до самого подъезда Совнаркома, начисто выгорел, и его окна зияли мрачными черными провалами.
На кремлевских улицах была несусветная грязь. Весна в 1918 году оказалась ранняя, дружная. Уже в конце марта было по-апрельски тепло, и по улицам Кремля разливались настоящие озера талой воды, побуревшей от грязи и мусора. На обширном плацу, раскинувшемся между колокольней Ивана Великого и Спасскими воротами, образовалось такое болото, что не проберешься ни пешком, ни вплавь.
Общее впечатление запущенности и неприбранности усиливало бесконечное количество икон. Грязные, почерневшие, почти сплошь с выбитыми стеклами и давно угасшими лампадами, они торчали не только в стенах Чудова, Архангельского и других монастырей, но везде: в Троицкой башне, у самого входа в Кремль, над массивными воротами, наглухо закрывшими проезды в Спасской, Никольской, Боровицкой башнях.
Все надо было чистить, прибирать, ремонтировать, а рабочих рук не хватало. Латышские стрелки были полностью загружены караульной службой и выполнением боевых заданий ВЦИК и ВЧК. В распоряжении коменданта имелось всего десятка два-три водопроводчиков, электромонтеров, дворников да примерно столько же старых царских швейцаров, следивших за порядком в дворцовых покоях. Пришлось на уборку Кремля мобилизовать всех его жителей, не занятых работой в советских учреждениях. Кое-как, с грехом пополам очистили улицы, но до полного порядка было далеко. А ведь нужно было еще и организовать охрану Кремля.
Это сделать было гораздо сложнее, чем в Смольном: ведь на территории Кремля еще жили люди, не имеющие никакого отношения к руководству страной.
Кого только там не было весной 1918 года! В Кремле жили и бывшие служители кремлевских зданий со своими семьями – полотеры, повара, кучера, судомойки… – и служащие некогда помещавшихся в Кремле учреждений. Все они, за исключением стариков швейцаров, давно в Кремле не работали.
Этих швейцаров насчитывалось в Кремле несколько десятков, все старики лет за шестьдесят, а то и больше, бывшие николаевские солдаты. В Кремле было тогда три дворца: Большой, Потешный и Малый Николаевский, на углу Ивановской площади – до строительства Большого Кремлевского дворца это здание было главной резиденцией русских монархов во время их пребывания в Москве. На месте последнего в середине тридцатых годов построено новое здание, так называемый 14-й корпус где одно время размещалась администрация президента России. Вот за сохранностью имущества в этих дворцах, да еще в Оружейной палате и Кавалерском корпусе, старики-швейцары и следили. Они же убирали помещения. Жили старики в Кремле испокон веков, помнили не только Николая II, но и Александра III. К обязанностям своим относились чрезвычайно ревностно. Не давали сесть и пылинке ни на одно кресло, ни на одно зеркало. Как занимались они своим делом в прежние времена, так занимались и теперь, после революции.
К советской власти большинство из них относилось поначалу с открытой неприязнью: какая, мол, это власть? Ни тебе пышности, ни величавости, с любым мастеровым, любым мужиком – запросто.
– Не то! – вздыхал порой тот или иной старик-швейцар, глядя на быстро идущего по Кремлю Ленина в сдвинутой на затылок кепке, или Свердлова в неизменной кожаной куртке. – Не то! Благолепия не хватает. Ленин! Человек-то какой! Трепет вокруг должен быть, робость. А он со всяким за руку, запросто. Нет, не то.
Тем не менее, эти старики никакой опасности для охраны Кремля не представляли. А вот другие…
Целый квартал, тянувшийся от Спасских ворот до площади перед колокольней Ивана Великого и от плаца до здания Судебных установлений, был застроен тесно лепившимися друг к другу двух-и трехэтажными домами и домишками, заселенными до отказа. Полно было жильцов и в небольших зданиях, расположенных во дворе Кавалерского корпуса. Что это был за народ, пойди разбери, во всяком случае, их пребывание в Кремле необходимостью не вызывалось.
Вообще, нужно отметить, что советское руководство застало свою новую резиденцию в плачевном состоянии. Последние ремонтные работы проводились в Кремле к юбилейным торжествам 1912—1913 годов, а революционные события довели его состояние до крайности. Самые драматичные дни пришлись на 27 октября – 3 ноября 1917 года, когда развернулись уличные бои, а Кремль подвергся артобстрелу. Пострадали практически все кремлевские соборы, церкви, здания, стены и башни. Одна треть окон стояла без стекол, кругом разбитые тротуары, сломанные решетки, несметное количество разбросанных ящиков, досок, мусорных куч. Грязь на дворах и площадях, домах, лестницах, коридорах и квартирах была ужасающая. Мусор от квартир не выносился неделями, стоял на лестницах, распространяя заразу. Лестницы не только не мылись, но даже не подметались. На дворах неделями валялся навоз, отбросы, трупы дохлых кошек и собак. Всюду бродили бездомные кошки, являясь постоянными носителями заразы. В городе ходила «испанская» болезнь, зашедшая и в Кремль и уже давшая смертные случаи. Болезнь требовала соблюдения особой чистоты на улицах, во дворах, на лестницах и помещениях.
Одолевали бессчетные стаи крыс и мышей, беспардонно нападавшие на людей и продукты – до десятка укушенных солдат и десятки килограммов испорченных продуктов. (С грызунами удалось справиться только спустя четыре года – в 1922 году, потратив на борьбу с ними тысячу золотых рублей.)
Состояние Кремля особенно усугубилось в санитарном отношении после массового заселения. В этих условиях появились «Санитарные правила для жителей Кремля», подписанные самим Лениным и наркомом здравоохранения Николаем Семашко. Они предписывали элементарные правила гигиены. Все вновь приезжающие в Кремль были обязаны вымыться в бане и сдать носильные вещи дезинфектору. Игнорирование этих правил грозило немедленным выселением из Кремля и преданием суду «за нанесение общественного вреда».
Но больше всего хлопот и неприятностей доставляли монахи и монахини, то и дело вышагивавшие по Кремлю в своих черных рясах. Жили они в кельях Чудова и Вознесенского монастырей, приткнувшихся возле Спасских ворот. Подчинялись монахи собственному уставу и своим властям. С советскими правилами и требованиями считались мало, свою неприязнь к советской власти выражали чуть не открыто. И при этом Малькову приходилось снабжать эту, в подавляющем большинстве враждебную, братию постоянными и разовыми пропусками в Кремль. Как тут охранять и обеспечивать Кремль от проникновения чуждых элементов!
В то время на территории Кремля действовали два монастыря: мужской Чудов и женский Вознесенский, и располагались 31 храм и 5 часовен.
Малькову монахи докучали каждый день, и каждый день он ожидал от них какого-либо подвоха. К тому же, частенько в гости к ним захаживала самая подозрительная публика. Более того, они организовали розничную торговлю пропусками в Кремль, поставив дело на широкую ногу. И ведь как торговали? Совершенно открыто, прямо возле Троицких ворот, по пять рублей за пропуск. Подходи и покупай, кто хочет.
Порою, были и просто курьезные моменты, связанные с неграмотностью некоторых монахинь и послушниц. Так, однажды при возвращении в Кремль проживающие в Вознесенском монастыре монахини Еванфия и Ираклия, а также шесть послушниц на вопрос охраны у входа в Кремль: «Как фамилия?» – все от волнения назвали свои мирские фамилии, хотя в пропусках были записаны их монашеские имена. Послушницы же, по неграмотности своей, перепутали пропуска, но при этом называли свои фамилии. При этом женщины наседали на охранников, просили вызвать игуменью Евгению, чтобы та подтвердила их особы. Дежурный, чертыхаясь, позвонил Малькову, спросил, как быть, что делать с этими бабами.
– Гони их в шею, этих лжемонашек и отбери у них пропуска! Эта игуменья еще та стерва. Я сделаю предписание, что все указанные в пропусках лица в 24 часа обязаны выселиться из Кремля, за намеренное преступление — передачи пропуска в Кремль другим лицам.
Монахини ударились в слезы, стали умолять охрану пропустить хотя бы одну из них. Они сами призовут игуменью, дабы та подтвердила, что никакого обмана нет, что это их пропуска и они живут в монастыре.
Второй охранник сжалился и взялся сопроводить одну из монахинь к монастырю. Узнав, в чем дело, игуменья Евгения тут же позвонила Малькову.
– Павел Димитриевич, помилосердствуйте, не гоните монахинь и послушниц, ибо все они в таком случае окажутся выброшенными на улицу. Они не имеют ни родных, ни знакомых, с молодых лет живут в монастыре и не располагают никакими средствами, будучи буквально нищими. Ради Христа, прошу вас пропустить их в монастырь.
Мальков чертыхнулся про себя, но в трубку сказал как можно спокойнее.
– Я попрошу вас, игуменья, провести со всеми своими проживающими разъяснительную беседу и объяснить, что отныне в Кремле находятся Совнарком и ВЦИК, здесь сосредоточена вся советская власть и строгий пропускной режим необходим во избежание проникновения внутрь Кремля разного рода контрреволюционного элемента.
– Я обязательно переговорю со всеми сестрами. Благодарствую за вашу отзывчивость. Бог вам этого не забудет.
Игуменья повесила трубку и несколько раз перекрестилась, шепча про себя молитву во спасение грешной души коменданта Малькова. Екатерина Алексеевна Виноградова, в монашестве Евгения, урожденная муромчанка – последняя настоятельница Кремлевского Вознесенского монастыря.
Это уже было слишком! Мальков решительно отправился к Свердлову. Доложив о ситуации, он заявил:
– Яков Михайлович! Пока монахов из Кремля не уберут, я ни за что поручиться не могу.
Свердлов сразу с ним согласился.
– Давно пора очистить Кремль от этой публики! Только надо спросить Владимира Ильича, нельзя без его ведома ворошить этот муравейник.
Мальков тут же направился к Ленину, благо, он находился в том же здании. Ленин тоже не стал возражать:
– Ну что же, я не против. Давайте выселяйте. Только вежливо, без грубости! Я подготовлю решение Совнаркома.
Прямо от Ленина Мальков пошел сначала к настоятелю Чудова монастыря, архимандриту Арсению, епископу Серпуховскому (в миру Арсений Иванович Жадановский), с которым у коменданта уже до того было несколько встреч и бесед. Он понимал, что с игуменьей Евгенией разобраться легче. А вот с хитрым, прожженным архимандритом придется повозиться. Ведь нужно не только выселить всю его братию с территории Кремля, но и постараться сохранить монастырские драгоценности для потомства.
– Арсений Иванович, – обратился к епископу Мальков, – у меня есть указание товарищей Ленина и Свердлова переселить вас всех из Кремля, так что собирайтесь. Сроку у вас – неделя.
– А можно бы глянуть на эти указания?
– Совнарком уже готовит постановление по этому поводу. Так что, не сомневайтесь на счет легитимности моих слов. Вам будет разрешено взять из монастырей лишь частное имущество, общественное же достояние, не исключая и церковного имущества, вывозить воспрещается. И хочу предупредить, если насельники монастырей добровольно не покинут их в указанный срок, то будет применено насилие.
Архимандрит Арсений, человек умный, понимал, что спорить с новыми властями бесполезно, но ему нужно было выиграть время, чтобы вывезти драгоценные иконы, оклады, прочие монастырские ценности, включая мощи. В этом ему надо было состыковаться с игуменьей Евгенией.
Но и Мальков понимал, что монахи монахами, но ценности – дороже. А кто знает, где что у них там в соборах припрятано. Он договорился с Аванесовым, чтобы тот уже от имени секретаря ВЦИК потребовал от архимандрита опись церковного имущества, а самого Арсения предупредил, что ценности, являющиеся народным достоянием, вывозить категорически воспрещается. Выделили специальную комиссию для приема ценностей.
Описи, конечно же, монастырская канцелярия представила сразу, а передавать имущество отказалась наотрез.
– Выедем, – заявили монахи, – тогда и принимайте, как вам заблагорассудится, а добровольно согласия на передачу ценностей не дадим. Уступаем насилию. Тащить же никто из святых отцов ничего не утащит. Как бы ваши не стащили…
Но Мальков решил выставить у Троицких ворот наряд латышей и велел обыскивать выезжающих монахов всех подряд.
Монахи с монахинями думали обхитрить коменданта и, по мере возможности, начали выносить на себе принадлежащие им вещи, но те нередко падали под их тяжестью. Охрана разрешала выносить только носильные вещи, а такие, как например, стенные часы, отбирали сразу под тем предлогом, что на них не представлено счета на покупку.
– Часы-то эти, мил человек, куплены, почитай тридцать лет назад, и счета все давно потеряны, – пытались объяснить монахи и монахини, но латыши стояли на своем: у нас приказ отбирать все предметы и ценности, доказать приобретение которых для личного пользования невозможно.
– Коли так, никуда мы не поедем! – воспротивились монахи.
– Ничего, голубчики, поедете! Никто на ваше имущество не покушается, везите свои рясы и подрясники, а тащить народное добро не позволю! – упорствовал Мальков.
Архимандрит Арсений позвонил Бонч-Бруевичу с жалобой на коменданта. Рассказал, в чем дело. Бонч, в отличие от бывшего матроса Малькова, человек дворянской крови, благородного характера и архимандрит не сомневался, что он должен помочь.
И Бонч тут же позвонил коменданту.
– Павел Дмитриевич, это безобразие! Немедленно прекратить обыск!..
Но Мальков уже вошел в раж. Тем более, что управляющий делами Совнаркома ему не начальник. Довольно грубо он его одернул:
– Нет, Владимир Дмитриевич, не прекращу, и вы не вмешивайтесь. Я подчиняюсь Владимиру Ильичу и Якову Михайловичу, а не вам, так что не приказывайте.
Подобное мужичье хамство бывшего матроса настолько возмутило Бонча, что он тут же решительно направился к Свердлову. Несмотря на то, что Бонч в последнее время старался как можно меньше общаться с председателем ВЦИК, он понимал, что Мальков – человек Свердлова, не Ленина, вот пусть Свердлов, такой же хамоватый мужик, как и комендант Кремля, и одернет своего протеже.
– Яков Михайлович, немедленно прикажите Малькову прекратить обыски монахов. Игумен Чудова монастыря жалуется. Это и в самом деле унизительно – привселюдно обыскивать по большей части пожилых людей.
Настрой у Бонча был такой решительный, лицо полыхало гневом, что Свердлов не решился ему возражать.
– Хорошо, Владимир Дмитриевич, я сейчас разберусь.
– Будьте любезны!
Свердлов ждал, пока Бонч покинет его кабинет, но тот, выпалив всю свою злость на словах, и не стал задерживаться, понимая, что Свердлов и в самом деле сейчас разберется с Мальковым.
Едва за Бончем закрылась дверь, Свердлов сразу же позвонил Малькову.
– Что там у вас с Бончем стряслось?
– Да ничего особенного. Просто я велел монахов при выезде обыскивать, чтобы они ценности не украли, а Бонч протестует. Вот и все.
– Утащить они, конечно, что-нибудь утащат, но и обыск устраивать не следует, тут ты не прав. Это не метод. Да и незачем давать повод монахам поднимать лишний шум, так что отпусти их на все четыре стороны. А если что особо ценное украдут, потом отберем. Никуда они не денутся.
Пришлось отпустить монахов восвояси.
А на следующий день члены комиссии принесли Малькову длинный список, чего не хватает в монастырских ризницах, согласно предоставленной же священнослужителями описи. В этом списке и митра золотая с бриллиантами, патриаршая, изготовленная в древние времена, и пятнадцать золотых панагий, и кресты золотые, большие и малые, и прочее, и прочее.
– В описях значится, а на месте нет – украли-таки «святые отцы»! – резюмировал Аванесов.
– Однако, вынести это с территории Кремля они не могли, – не согласился Мальков. – Стало быть, укрыли где-то в монастырских стенах.
– Но там же сам черт ногу сломит. Разве ж найдешь.
– Ничего, Варлам, что-нибудь придумаю, успокоил Аванесова Мальков. – Найдем!
Надо искать, только как? Тут Мальков вспомнил об одном монахе, вернее бывшем послушнике Чудова монастыря. Этого монаха в Кремле все знали. И все звали просто Гришкой. Гришка и Гришка, ничего больше. Ни его родословной, ни даже фамилии толком никто не знал.
Парень Гришка был здоровенный, лет этак тридцати-тридцати двух, себе на уме. Мальков с ним познакомился вскоре после своего приезда в Кремль. Явился он в комендатуру и решительно заявил:
– Комендант, а комендант, приставь меня к какой должности.
Мальков рассмеялся:
– К какой же тебя должности приставить? У меня для монахов должностей нет.
– К какой, это мне все едино. А из монахов я уйду, надоело. Ну их куда подальше. Да и не монах я вовсе, хотя и в рясе, так – послушник.
– Выходит, ты вроде холуя при монахах? – хмыкнул Мальков.
– Выходит, так.
Устроил он Гришку дворником, подметать кремлевские улицы. Из монастыря Гришка и в самом деле ушел, но приятели среди монахов у него остались. И всю подноготную монахов Гришка знал прекрасно. Вот с его-то помощью Мальков и решил провести необходимую разведку, разузнать, куда припрятали монахи свои ценности.
Велел он разыскать Гришку и прислать к нему. Тот явился сразу, будто ждал этого приглашения. Рассказал он Гришке, что ему от него надо, и дал три дня сроку.
– Н-да, дело хитрое, – почесал тот всей пятерней затылок. – Однако попробуем.
Два дня Гришка пропадал, на третий явился. Физиономия опухла, под правым глазом здоровенный синяк, но вид довольный, Улыбается.
– Где это, тебя так здорово разукрасили? – поинтересовался Мальков.
– Это-то? Так нешто это здорово? Обойдется! Просто по основам веры немножко поспорили. Не без рукоприкладства, конечно.
Время Гришка провел недаром. Разыскал он старых приятелей, с одним выпил, с другим подискутировал, с кем просто так поговорил, но узнал многое. Основная часть монахов, выехавших из Кремля, обосновалась на Троицком подворье, чуть выше Трубной площади, прямо в резиденции патриарха Тихона.
– Есть там отец эконом, – закончил Гришка свое повествование, – жулик, прости господи, каких свет не видел. Он и помещение это готовил загодя. Чуял, что при новой власти в Кремле не удержаться. Не иначе, как он ценности упер. Монахи, кои видели, говорят, что в его келье подпол сделан. Вот там, небось, все и схоронено.
Информация была ценная, и Мальков отправился в ЧК к Дзержинскому. Выслушав его доклад, Дзержинский выделил ему в помощь двух чекистов, и прямо с Лубянки все трое пошли на Троицкое подворье, благо, оно было совсем рядом.
Однако, подворье представляло из себя настоящую крепость: высокая каменная стена, ворота на замке. Вход через узенькую калитку, и та заперта. Еле достучались.
Впускать их сначала не хотели, все допрашивали: кто, да что, да зачем. Только когда Мальков пригрозил, что будет вынужден прибегнуть к оружию, их впустили. Внутри подворья – обширный двор, взад и вперед снуют монахи. На чекистов поглядывают с любопытством, но и с откровенной враждебностью. После долгих расспросов добрались они, наконец, до кельи отца эконома. Увидав Малькова, тот так и расплылся, а глаза у самого злые, настороженные.
– Нам все известно, святой отец, – безо всяких вступлений Мальков сразу взял быка за рога. – Выкладывай ценности, не то худо будет.
– Ценности?! – изумился эконом. – Какие ценности? В первый раз слышу.
Мальков уже и так и сяк, и по-хорошему, и угрозами – никакого толку. Стоит на своем: знать не знаю, ведать не ведаю.
Тогда Мальков пошел прямо к самому патриарху Тихону.
Троицкое подворье – резиденция патриарха Тихона. Именно здесь 5 ноября 1917 года митрополит Московский и Коломенский Тихон (Белавин) получил весть об избрании его на Патриарший престол.
– Нехорошо, ваше святейшество, получается. Поверили мы монахам на слово, а они все наиболее ценное похитили. Ведь там и исторические ценности были, теперь же спустят их на толкучке, и поминай как звали.
Угрюмо глядя да Малькова из-под косматых нависших бровей, Тихон усталым жестом прервал его излияния:
– То – дело мирское. Прошу к отцу эконому, а я вам не советчик…
Мальков понял, что он и в самом деле тут ни при чем, и ничего не знает. Пришлось уходить несолоно хлебавши.
Вышел он из кельи патриарха в узкий коридорчик – навстречу шесть дюжих молодцов в сюртуках из личной охраны Тихона. И вдруг Мальков испугался, ведь пришибут, и не пикнешь. А он, как назло, один, чекисты внизу остались, у эконома. «Ну, дело дрянь!» – пронеслось у него в голове. Однако, виду не подал. Идет на них напролом, как ни в чем не бывало. А патриаршие телохранители, едва Мальков с ними поравнялся, молча расступились, и он беспрепятственно спустился вниз. Вошел к эконому сам не свой, злость его разобрала.
– Не отдашь, – Мальков рубанул ребром ладони воздух, – ценности добром, все в твоей келье вверх дном переверчу, а докопаюсь, куда ты их спрятал.
Эконом явно не на шутку испугался, но молчит, только глазами по сторонам водит и все больше в один из углов посматривает. Глянул туда и Мальков, перехватив его взгляд. Вроде ничего особенного: на стене рукомойник, под ним таз на табуретке, на полу коврик. Постой-ка, постой, зачем же он там лежит? Как будто ковру там не место, возле рукомойника.
Мальков подошел, отодвинул табуретку, отшвырнул коврик: так и есть. Под ковриком в полу щель, в половицу вделано железное кольцо. Дернул он за кольцо, и открылся вход в подвал.
– Ну, святой отец, что теперь скажешь?! – торжествующе посмотрел на эконома Мальков и глазами показывает чекистам на люк.
А эконом реально испугался: стоял ни жив ни мертв. Подтолкнул его один из чекистов к зияющему ходу, вынул из кармана электрический фонарь, и втроем спустились в глубокий сырой подвал, оставив другого чекиста сторожить наверху, чтобы кто не захлопнул крышку.
Посветил товарищ чекист фонариком – сундук. В нем и митра, и панагии, и другие ценности, да еще деньгами и ценными бумагами около миллиона.
Собрав все в оказавшийся здесь же мешок, Мальков с чекистом поднялись наверх и, не мешкая, тут же покинули Троицкое подворье, прихватив с собой и эконома. Ценности Мальков отнес в ЧК, там же оставили и эконома, на которого чекисты тут же завели дело.
В то время Кремль превратился в один из самых густонаселенных «районов» столицы. Уже к середине лета 1918 года здесь постоянно проживали более 1100 человек, из которых 450 вселились после революции. Только в Большом Кремлёвском дворце к концу 1918 года официально прописались 59 человек, а к концу 1920 года в Кремле получили прописку более 2100 человек в 325 квартирах.
Жители «Кремлёвского холма» заняли все хоть сколько-нибудь пригодные для проживания помещения, в том числе Сенат, Большой Кремлёвский и Потешный дворцы, и не дошедшие до настоящего времени Малый Николаевский дворец, Кавалерский, Офицерский, Гренадерский, Кухонный и Синодальный корпуса, старую Оружейную палату, корпуса у Спасских ворот и у кремлевской стены, флигели у Спасских ворот, Боровицкую и Спасскую гауптвахты. Проживали в Константиновской, Тайницкой и других башнях, во всех кремлевских соборах и монастырях, при действующих церквях и даже в колокольне Ивана Великого. Например, даже в здании Кавалерского корпуса, где жили высшие руководители государства (Ленин, Сталин, Троцкий, Бонч-Бруевич, Зиновьев и другие), получившем в обиходе название РКП («рабоче-крестьянское правительство), 262 жильца занимали полуподвал.
Главной улицей стала Дворцовая, или как ее переименовали большевики – Коммунистическая. Она отличалась особенной прелестью и уютом. До 1929 года ее украшали чугунные газовые фонари, замененные впоследствии электрическими. Справа от Коммунистической начинались дома, примыкающие к Потешному дворцу, а на левой стороне как раз и находился самый густонаселенный Кавалерский корпус (РКП). До революции в Большом Кремлевском дворце проживали дворцовые служащие, но с появлением новой власти заселяются практически все пригодные для жилья дворцовые помещения, в том числе и часть представительских и собственных императорских апартаментов.
В Детской половине дворца находились квартиры семей Якова Свердлова, Алексея Рыкова, Валериана Осинского; на Собственной половине – Клары Цеткин; в Белом (Фрейлинском) коридоре поселились Лев Каменев, Дмитрий Курский, Сергей Петропавловский, Лев Сосновский, Демьян Бедный; в Желтом коридоре – Вячеслав Менжинский; Феликс Дзержинский с супругой прописались в нижних апартаментах дворца; 2 этаж занимал Анатолий Луначарский; 3 этаж – Карл Радек и Елена Стасова. В 1920 году в БКД официально создается «жилая половина».
При этом, даже высших кремлевских обитателей портил квартирный вопрос. В Кремле, как и по всей Москве, шла непрерывная борьба из-за квартир, которых не хватало. Претензии на помещения предъявляли и многочисленные учреждения. В этом отношении особенно красноречива просьба наркомата юстиции «об отводе в Кремле сорока комнат для надобности».
Обитатели без энтузиазма относились к идее платы за проживание на его территории. Первоначально все жители Кремля, независимо от занимаемой должности, обязаны были платить 50% стоимости квартирной платы и коммунальных услуг. Для членов ВЦИК, Совнаркома и членов коллегий наркоматов была установлена особая льготная норма. Несмотря на 10-процентные скидки, даже среди этой категории существовали злостные неплательщики. Например, за Каменева, Председателя Моссовета, неуплату квартплаты погасил своим решением ВЦИК. В начале 1926 года ВЦИК принял решение и вовсе освободить высокопоставленных жильцов от квартплаты.
Количество советских служащих вместе с постоянно проживавшими в Кремле людьми доходило до 5 тысяч человек. Только за 1919 год комендатура выселила из Кремля более 1000 человек, прописав в него четыре сотни новых жителей. В то время в учреждениях Кремля работало 2238 человек; на пулеметных курсах, курсанты которых охраняли территорию, училось более 1200 человек. В среднем ежемесячно для прохода к проживающим в Кремле и посетителям кремлевских учреждений выписывалось 4000 пропусков.
Красный царь
1.
Подписанный 3 марта 1918 года сепаратный Брест-Литовский мирный договор между Россией и Германией только на время успокоил взаимоотношения между советским и германским правительством. Но немцы понимали и то, что мир не принес им желаемого результата. Нужно было каким-то образом легализовать в глазах русского народа и мирового сообщества брестский сговор с большевиками.
Немцы понимали, что страны Антанты будут цепляться за каждую возможность, чтобы закрепить за собой политическое влияние на советскую Россию. Тому свидетельство – взбрык тогдашнего наркома по иностранным делам Льва Троцкого, отказавшегося подписать в общем-то унизительный для России Брестский мир на немецких условиях, декларировав довольно странный тезис (тем более в условиях продолжавшихся военных действий) – ни мира, ни войны, а армию распустить. Ленина тогда чуть Кондратий не хватил, пришлось срочно менять главу советской делегации – Льва Троцкого, на его заместителя Георгия Чичерина, в родне у которого и с отцовской, и с материнской стороны (остзейские немцы, бароны Мейендорфы) были дипломаты. Чичерин и подписал Брестский мир. А после перевода Троцкого на должность наркома по военным и морским делам, Чичерин стал сначала исполняющим обязанности, а затем и наркомом по иностранным делам.
Так ведь оно и понятно: это Ленин прибыл в Россию весной семнадцатого года, получив от кайзера Вильгельма миллионную субсидию на революционный переворот и ему нужно эти деньги отрабатывать. А вот Троцкий прибыл, как говорится, прямым рейсом из Соединенных штатов Северной Америки транзитом через Британию. Соответственно, и интересы у него были антантовские, а не германские.
Германские дипломаты и военные из Разведочного отделения делали однозначные намеки, что русским следует выполнять их требования.
Но, с другой стороны, немцы прекрасно знали непримиримую позицию самого Николая II по вопросу Брестского мира. Знали они также, что царь считал для России жизненно важным победоносное завершение войны. Поэтому восстановление на престоле императора Николая II было для немцев неприемлемым. Другое дело, если бы на престоле оказался малолетний сын Николая II цесаревич Алексей Николаевич. Сформированное вокруг него прогерманское правительство стало бы лучшим гарантом соблюдения германских интересов в России.
К тому же, кайзер Вильгельм озаботился судьбой своей кузины Аликс, великой герцогини Гессенской и Прирейнской, императрицы Александры Фёдоровны (ее отец был великий герцог Людвиг IV), и ее дочерей, которых собирательно называли «немецкими принцессами». Урождённая принцесса Шарлотта Прусская, была родной сестрой деда Вильгельма II — императора Вильгельма I. Брат Вильгельма II Генрих Прусский был женат на принцессе Ирене Гессенской и Прирейнской, родной сестре императрицы Александры Фёдоровны, и таким образом являлся Николаю II свояком. Сам же Вильгельм II по прямой приходился Николаю II троюродным дядей.
А вот то, что у англичан не было желания спасти Николая – весьма странно: ведь британский король Георг V и Николай II – двоюродные братья (к тому же, они похожи друг на друга, как близнецы) в силу того, что их матери были родными сестрами.
К середине весны 1918 года немцы все более опасались за политическое будущее большевиков, чье положение становилось все более и более ненадежным. Немцы не могли не просчитывать вариант падения большевистской власти. Они все чаще задумывались, что будет, если большевизм падет. Немцы стали искать возможную замену Ленину. Эта замена должна была не только продолжить большевистскую политику Брестского мира, но и узаконить ее в глазах мирового сообщества. В противном случае, германцы рисковали восстановить Россию в составе Антанты, что, безусловно, было бы с германской точки зрения безумием.
Генерал Карл Адольф Максимилиан фон Хоффманн, начальник штаба Главнокомандующего Восточным фронтом Леопольда Баварского (в этом качестве и представлявший германское командование в ходе переговоров о Брестском мире) одновременно с ведением переговоров с большевиками разрабатывал план реставрации монархии в России, заключавшийся в движении немецких войск на Смоленск-Москва-Петроград, причем с занятием этих пунктов предполагалось возведение на трон царевича, при регентстве великого князя Павла Александровича, с которым немецкое командование находилось в постоянных сношениях. Этот замысел Хоффманна совпадал с планом Людендорфа, подготовившего короткий удар на Петроград. Разумеется, все эти планы не могли не быть известны кайзеру Вильгельму. Поэтому немцы были заинтересованы в том, чтобы и бывший император Николай II, и его наследник цесаревич находились в поле их досягаемости. Германские высшие круги не могли не понимать, что даже свергнутый император Николай II продолжал оставаться истинным хозяином России. Перевод императорской семьи, например в Германию, в качестве почетных пленных, с одной стороны, означал бы окончательную победу Германии над Россией, а с другой – давал бы германцам возможность политических интриг и манипуляций вокруг русского царя и его наследника.
И в конце марта большевистское правительство получило от германского командования, приказ вывезти Николая и цесаревича Алексея в Москву, с последующей, вероятно, целью переправить их в Германию.
Правительству большевиков пришлось смириться с фактором немецкого давления и согласиться с этим требованием. Курировать этот вопрос обязали ВЦИК.
Но Яков Свердлов не был бы Яковом Свердловым, если бы беспрекословно выполнял навязываемые ему требования, тем более если эти требования шли извне и не очень вписывались в его стратегию полного захвата власти в стране.
Еще 28 марта из Омска, из Западно-Сибирского совета депутатов на имя председателя Совнаркома Ленина и наркомвоенмора Троцкого пришла телеграмма следующего содержания:
Подана 28.III. 1918 г. [в] 15 ч. 5 м.
Принята 28. III.1918 г.
«Вследствие роспуска солдат охрана Николая Романова [в] Тобольске должна замениться Красной Армией. Для этой замены Западно-Сибирским [исполнительным] комитетом послан из Омска отряд Красной Армии [с] ответственным комиссаром.
Просим немедленно издать декрет о роспуске старой охраны, замене новой по усмотрению
Западно-Сибирского [исполнительного] комитета. Возложите установление охраны Романова на Западно-Сибирский [исполнительный] комитет Советов с правом назначения ответственных комиссаров охраны и декрет о принятии отрядом Красной [Армии] охраны царя у старого отряда необходимо экстренно передать телеграфом [в] Тобольск комиссару Западно-Сибирского [исполнительного] комитета И. Демьянову.
Председатель Запсибсовдепа Косарев
Секретарь Карпов».
Телеграмму передали в секретариат Управделами Совнаркома, оттуда она попала в руки Свердлова. А тот моментально вызвал в Москву своего верного товарища, бывшего члена его боевой дружины Константина Мячина, а ныне комиссара – Василия Яковлева.
К тому же, весьма своевременно по этому же делу в Москву прибыл делегат от «отряда особого назначения» большевик Пётр Лукин. И Свердлов, когда ему об этом визитере сообщил Бонч-Бруевич, тут же попросил этого солдата направить к нему.
Предварительно переговорив с солдатом, выяснив все до мельчайших подробностей, какова ситуация с охраной Романовых, Свердлов тут же написал записку от имени ВЦИК для передачи полковнику Кобылинскому, в которой предписывалось перевести бывшего царя и придворных на еще более строгий режим, а генерала Татищева, князя Долгорукова и графиню Гендрикову следовало перевести в общий дом и рассматривать, как арестованных. Вручив солдату записку, Свердлов уговорил Лукина выступить на заседании Президиума ВЦИК 1 апреля 1918 г., на котором присутствовали Свердлов, Покровский, Владимирский, Спиридонова, Прошьян и Аванесов, и ознакомить членов Президиума с обстановкой в Тобольске.
На этом заседании, в частности, рассматривался и вопрос о вывозе царской семьи из Тобольска, а одними из вопросов повестки дня были вопросы об охране бывшего царя: об увеличении караула; о жаловании; о пулеметах; об арестованных: Долгорукове, Татищеве, Гендриковой и учителе английского языка цесаревича Алексее Гиббсе.
«Постановлено: I. Сообщить отряду особого назначения по охране бывшего царя Николая Романова следующее распоряжение:
1) Просить отряд продолжать нести охрану впредь до присылки подкрепления.
2) Предписать отряду оставаться на своем посту и ни в коем случае не оставлять поста до приезд назначенного ВЦИК подкрепления.
3) Усилить надзор над арестованными, а граждан Долгорукова, Татищева и Гендрикову считать арестованными и, впредь до особого распоряжения, предложить учителю английского языка (Гиббсу) или жить вместе с арестованными, или же прекратить сношения с ними.
4) Деньги для отряда, пулеметы, гранаты будут присланы немедленно с отрядом от ВЦИК.
II. Поручить комиссару по военным делам немедленно сформировать отряд в 200 чел. (из них 30 чел. из Партизанского отряда ЦИК, 20 чел. из отряда левых с.-р.) и отправить их в Тобольск для подкрепления караула и в случае возможности немедленно перевести всех арестованных в Москву.
(Настоящее постановление не подлежит оглашению в печати.)
Председатель ВЦИК Я.Свердлов.
Секретарь ВЦИК В. Аванесов».
Вся хитрость Свердлова как раз и была заложена в последнем предложении, спрятанном за скобки.
Немцы таким решением должны были быть довольны. Но…
Но уже 6 апреля состоялось новое заседание ВЦИК, на котором снова рассматривался вопрос «о бывшем царе Николае Романове». И теперь Президиум ВЦИК вынес решение: «В дополнение к ранее принятому постановлению поручить т. Свердлову снестись по прямому проводу с Екатеринбургом и Омском о назначении подкрепления отряду, охраняющему Николая Романова и о переводе всех арестованных на Урал». О Москве в этом постановлении не упоминалось вовсе. С другой стороны, о самом заседании Президиума ВЦИК 6 апреля вообще не было никакой информации в свободном доступе.
Спустя три дня, 9 апреля, Свердлов направил за своей подписью в Уралоблсовет письмо следующего содержания:
«Дорогие товарищи!
Сегодня по прямому проводу предупреждал Вас о поездке к Вам подателя т. Яковлева. Мы поручили ему перевезти Николая [II] на Урал. Наше мнение: пока поселите его в Екатеринбурге. Решайте сами, устроить ли его в тюрьме или же приспособить какой-либо особняк. Без нашего прямого указания из Екатеринбурга [Николая II] никуда не увозите. Задача Яковлева — доставить Николая [II] в Екатеринбург живым и сдать или председателю Белобородову, или Голощекину. Яковлеву даны самые точные и подробные инструкции. Все, что необходимо, сделайте. Сговоритесь о деталях с Яковлевым. С товарищеским приветом
Я. Свердлов».
Незадолго до октябрьского переворота Свердлов поручил Яковлеву ответственную задачу — доставить оружие с Сестрорецкого завода в Петроград, с чем Яковлев очень легко и быстро справился. А теперь вот телеграмма Свердлова застала его при выполнении очередного, возложенного на него партией боевого задания – комиссар Яковлев организовывал доставку хлеба из Уфимской губернии в Петроград. Нужно было доставить из Уфы железнодорожный состав из сорока вагонов с хлебом в Петроград, а взамен получить оружие и деньги для борьбы с атаманом Дутовым.
Эта доставка для него была связана с риском и опасностью. Ведь хлеб приходилось силой отнимать у крестьянства, а доставлять через охваченные начинавшейся гражданской войной и бандитизмом центральные районы России. Поэтому Яковлев по пути своего следования безжалостно применял расстрелы и экзекуции. Для него по отношению к врагу все средства были хороши и беспощадны, и мнение о нем этого врага было для него безразличным.
И вот, в самом конце марта, по прибытии в Петроград, Яковлев внезапно получил приказ немедленно отправиться в Москву на встречу со Свердловым. Они оба были в кожаных куртках и штанах – словно некие братья.
Мячин-Яковлев был весьма интересной фигурой.
Он вступил в РСДРП в 1904 году и был членом Боевой Дружины, действовавшей на Урале. На счету этой дружины – десятки убитых и ограбленных людей, терактов, «эксов» и других насилий. После подавления революции 1905-1907 годов Мячин перешел на нелегальное положение и жил по поддельному паспорту на имя Василия Васильевича Яковлева (были у него и другие партийные клички – Финн и товарищ Николай). По этому паспорту в 1908 году Яковлев ездил в Женеву, где участвовал в совещании боевиков.
В 1910 году Яковлев организовывает и осуществляет ограбление почтового отделения в г. Миассе. В ходе вооруженного налета было убито несколько полицейских, похищены ценности на десятки тысяч рублей. Яковлева усиленно ищет полиция. А он сам в это время встречается с ангажированным боевиками адвокатом Александром Фёдоровичем Керенским, и тот обещает ему всяческое содействие в случае ареста. Однако дожидаться ареста Яковлев-Мячин не стал – умчался за границу, а после Февральской революции в марте 1917 года через Стокгольм вернулся в Россию. Яковлев принимал активное участие во всех акциях большевиков. 25 октября 1917 года Троцкий дает ему следующее поручение: «Тов. Комиссару Яковлеву. Военно-Революционный Комитет приказывает вам немедленно занять центральную станцию Штаба воздушной обороны и принять меры к контролю и распоряжению средствами связи этой станции. Председатель Троцкий».
После создания ВЧК Яковлев – член ее президиума, один из ближайших помощников Дзержинского. В его удостоверении ВЧК за № 21 говорится: «Предъявитель сего Яковлев Василий Васильевич, товарищ Председателя Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Председатель Комиссии Дзержинский».
Впрочем, на последней должности Яковлев пробыл недолго: он тяжело заболел, а когда выздоровел, стал выполнять разные поручения, типа той же доставки хлеба из Уфы в Петроград.
Встреча двух старых товарищей (Андрея и Николая) была теплой. Гость в руке держал небольшой, но явно не пустой саквояж. Яковлев подошел к столу, поставил саквояж на пол и глазами указал на него Свердлову. Тот все понял и кивнул. Затем они повспоминали прошлые «боевые» успехи.
Вспомнили, как 1 октября 1908 году десятка боевиков во главе с тогда еще Мячиным, точнее, товарищем Николаем, ограбила почту Миасского завода. На почту, следовавшую из Миасской почтово-телеграфной конторы на местный вокзал около 6 часов вечера, не доезжая менее версты, напали вооруженные боевики. Как только два почтальона в экипаже переехали небольшой мостик из соседних кустов началась стрельба. Под лошадей метнули фитильную бомбу, одну сразу убило наповал, другую сильно изувечило. Почтальон успел выстрелить несколько раз из своего браунинга, затем потерял сознание. Следовавших сзади двух стражников отсекли огнем. Боевики похитили два ценных пакета на 26 и 14 тысяч руб. Все налетчики благополучно скрылись.
– А помнишь, товарищ Андрей, наш экс в следующем году? – улыбнулся Мячин. – В сравнении с ним экс с почтовиками – легкая прогулка.
– Да уж, там вы с Кадомцевым постарались на славу. Целая операция под названием Большая Миасская экспроприация поставила на уши всех уральских фараонов.
Свердлов с Мячиным залились веселым смехом.
Эта операция стала самым знаменитым делом Константина Мячина.
В ночь на 26 августа 1909 года дружина из семнадцати боевиков на станции Миасс захватила около 50 тысяч рублей и два пуда золота из почтовой конторы на вокзале. Боевики отцепили от состава паровоз и на нем двинулись на станцию Сыростан, разрушая на пути телеграфную связь. Не доезжая до станции, высадились, паровоз без людей пустили в обратном направлении, а сами ушли по тайным тропам в леса. Четверо сумели скрыться, остальных успели схватить, судили, некоторых приговорили к смертной казни, приговор потом смягчили, и упекли боевиков на бессрочную каторгу. Адвокатом на процессе снова был Керенский.
– Впрочем, перейдем к делу! – Свердлов решительно потушил окурок о дно пепельницы и посмотрел в упор сквозь линзы пенсне на своего собеседника. – Задание будет огромной государственной важности.
Яковлев напрягся, весь обратился в слух.
– У меня есть с тобой секретный разговор. Сейчас мне некогда. Ты пойди пока на заседание ВЦИКа, а после приходи ко мне в кабинет, и я тебе скажу, в чем дело. Да, кстати, ты заветы уральских боевиков не забыл еще? Говорить должно не то, что можно, а то, что нужно, – заграница из тебя это еще не вытравила? Это я спрашиваю потому, что то, о чем я буду говорить с тобой, – знаем, ты да я, понял?
Яковлев кивнул, и на том они пока расстались. Яковлев, как и советовал Свердлов, направился на заседание ВЦИК, а сам председатель ВЦИК пошел к Ленину – поставить того в известность о ситуации с давлением германцев и о судьбе царской семьи. Ближе к вечеру они встретились вновь.
– Ну дело вот в чем, – прямо и решительно заговорил Свердлов. – Германцы давят на нас, требуют перевезти семейство Романовых из Тобольска в Москву. Хотят, чтобы бывший царь был у них на виду. Но как бы не так! Я на ВЦИКе поставлю этот вопрос на голосование. А потом замну его. Мне здесь, в Москве, белый царь не нужен. Ты же знаешь, я веньгать не люблю. По моему требованию Совет Народных Комиссаров постановил вывезти Романовых из Тобольска пока на Урал. Его нужно доставить под охраной туда, где его контроливать буду только я. Догадываешься, куда?
– Лучше всего – в Екатеринбург.
Свердлов удовлетворенно кивнул.
– Каковы будут мои полномочия? – уточнил Яковлев.
– Полная инициатива. Отряд набираешь по своему личному усмотрению. Поезд специального назначения. Мандат получишь за подписью Председателя Совнаркома и моей, с правами до расстрела, кто не исполнит твоих распоряжений. Только… уральцы уже потерпели поражение. Как только были получены сведения о подготовке побега Романовых, Екатеринбургский Совет отозвал туда свой отряд и хотел увезти Романовых – ничего не вышло, охрана не дала. Омский отряд также не мог ничего сделать. Там теперь несколько отрядов, и может произойти кровопролитие… Итак, запомни твердо: Совет Народных Комиссаров назначает тебя чрезвычайным комиссаром и поручает тебе в самый кратчайший срок вывезти Романовых из Тобольска на Урал. Тебе даются самые широкие полномочия – остальное должен выполнить самостоятельно. Во всех твоих действиях – строжайшая конспирация. По всем вопросам, касающимся перевозок, обращайся исключительно ко мне. Вызывай по прямому проводу: Москва, Кремль, Свердлов.
Свердлов выдвинул один из ящиков своего стола, взял несколько писем, протянул их Яковлеву.
– Вот, держи! Здесь твой мандат, а также письма: председателю Омского Совета Косареву, Уральскому Совету и Тобольскому.
Яковлев письма положил сразу в портфель, а мандат развернул и стал читать. При этом, Свердлов сразу же заметил:
– Обрати внимание – в мандате, ввиду конспирации, ничего не говорится ни о царе, ни о Тобольске.
Яковлев понимающе кивнул, свернул мандат вчетверо и сунул в карман тужурки.
– Теперь все, – произнес Свердлов. – Действуй! Когда едешь? Сейчас? – Яковлев кивнул. – Хорошо. Ну, помни, что я тебе сказал. Действуй быстро, энергично, иначе опоздаешь.
Чтобы окончательно убедиться в правильности понятых инструкций, Яковлев уточнил:
– Груз должен быть доставлен живым?
Свердлов взял его руку, крепко пожал ее и резко отчеканил:
– Живым. Надеюсь, выполнишь инструкции в точности… Но при этом, запомни, ты должен изображать из себя человека, всеми силами стремящегося выполнить мое задание, но не смогший этого из-за противодействия своевольных уральцев. И только из-за них ты не смог доставить царя в Москву, а оставил эту семейку в Екатеринбурге. Действуй конспиративно.
Как только Яковлев ушел, Свердлов позвал Клавдию Новгородцеву, которую Свердлов своей волей только что утвердил в должности заведующей аппаратом ЦК и секретарем ЦК РКП (б) в Москве. Когда жена вошла, он ей жестом указал на оставленный Яковлевым саквояж.
– Клава, сделай опись и спрячь драгоценности в сейф.
Новгородцева взяла саквояж и тут же укрылась в секретной комнате, вход в которую был только из кабинета Свердлова, закрыла дверь и высыпала на стол содержимое саквояжа – дагоценные камни, золотые и серебряные цепочки и броши. Экспроприация большевиками драгоценностей у буржуев продолжалась.
2.
Ситуация в Тобольске и в самом деле была непростая.
Многие данные свидетельствовали о том, что монархисты готовили побег Романовых и отправку бывшего царя через Обдорск в Англию или через Ишим — на Дальний Восток.
В Тобольске активно действовал епископ Гермоген с многочисленными соратниками из распутинского окружения во главе с Вырубовой, монархические организации. Положение в Тобольске настолько осложнилось, что большевикам там приходилось работать полулегально, в то время как монархисты орудовали почти в открытую.
Английский крейсер «Глори» высадил десант в Мурманске. У Мурманска же бросили якорь американский крейсер «Олимпия» и французский «Адмирал Об». На Урале и в Сибири активизировались антисоветские элементы в деревнях. Опасность побега Романовых была вполне реальной. А это значило, что Николай Романов и его окружение могут стать центром монархической контрреволюции.
Тюмень рассматривалась заговорщиками как тыловая база для их действий. На Иртыше на баржах были припасены значительные продовольственные грузы. Революционные солдаты гарнизона были распущены по домам, что давало возможность заговорщикам безнаказанно действовать. Было все настолько сложно, что в конце февраля по указанию Свердлова в Тюмень прибыли красногвардейские отряды из Екатеринбурга, Перми и Омска, а также был создан революционный штаб, объявивший город на военном положении.
Яковлеву не составило большого труда собрать отряд, костяком которого, разумеется, были его уральские товарищи из боёвки свердловцев. Он отобрал для операции людей, которых знал лично по боевым схваткам первой русской революции. Брал только тех, кому он доверял лично. Так, во главе отряда он поставил лично ему известного еще с 2007 года Дмитрия Чудинова (партийная кличка Касьян), бывшего уфимского боевика, а нынче начальника штаба Уфимской боевой организации народного вооружения; а начальником кавалеристов Григория Зенцова, младшего брата Петра Зенцова, возглавлявшего уфимскую губчека (с которым он когда-то «брал» миасское золото). Отряд, собранный Яковлевым, был небольшим (не больше 100 человек хорошо вооруженных боевиков и 15 кавалеристов). При этом Яковлев настолько тщательно соблюдал конспирацию, что не только красноармейцам, но даже своим помощникам, боевикам, людям, хорошо ему известным и проверенным, он ни единым словом не намекнул ни о месте, ни о цели поездки.
– Здорово, Касьян!
Василий Яковлев, улыбаясь, подошел к Дмитрию Чудинову, старому своему товарищу-боевику, и протянул руку для приветствия.
– Николай? – пожимая руку, удивленно произнес Чудинов, назвав Яковлева подпольной партийно кличкой. – Какими ветрами тебя снова в Уфу занесло?
– Сибирскими ветрами, сибирскими, Касьян.
– Не понял.
Яковлев чиркнул спичкой, прикурил папиросу и, выпустив первое облачко дыма, сказал:
– Я к тебе с предложением. На основании имеющегося у меня мандата от Совнаркома, хочу предложить создать и возглавить отряд из сорока пяти надежных товарищей.
Яковлев вынул из кармана и протянул Чудинову мандат. Пока тот читал, комиссар снова окунулся в клубы табачного дыма.
– Назначение отряда? – возвращая Яковлеву мандат, поинтересовался Чудинов.
– Пока я тебе этого сказать не могу. Единственное, о чем ты должен знать – отряд будет командирован с особым поручением в Сибирь.
Чудинов несколько раз прошелся по кабинету взад-вперед, раздумывая. Наконец, остановился напротив комиссара.
– Сколько времени у меня на подготовку отряда?
– Максимум неделя.
Через неделю отряд был готов. Он состоял из пятнадцати кавалеристов (с седлами без лошадей), двух телеграфистов, двадцати двух пехотинцев, четырех пулеметчиков, одной сестры милосердия и самого Чудинова, начальника отряда. Бойцы были вооружены маузерами, браунингами, наганами и карабинами.
В тот же день все пассажирским поездом выехали в Челябинск. Когда поезд тронулся, Яковлев, сидя в отдельном купе с Чудиновым, посмотрев в упор на спутника, спросил:
— А ты знаешь, Касьян, куда мы едем?
— Ты же сказал – в Сибирь, но зачем — не знаю.
— Так вот, Касьян, теперь тебе можно узнать – зачем. Совнарком поручил мне перевезти из Тобольска в Екатеринбург Николая Романова...
Чудинов удивленно вскинул брови.
– Но это должны знать только мы с тобой.
– Ты же меня знаешь, Николай, уже не один год. На меня можешь положиться.
— Но учти: на нас может быть произведено нападение с целью освободить Николая. Нужно быть всегда наготове, настороже... Ты — начальник отряда, прими все меры.
– Есть!
В Челябинске, Яковлев заручился поддержкой еще одного известного на Урале боевика Петра Гузакова, взяв с него слово, что тот, в случае нужды, прибудет с дополнительным отрядом на помощь в Тобольск.
Сформировав отряд, Яковлев по пути к цели остановился в Екатеринбурге. Здесь, встретившись на вокзале с Голощёкиным и Дидковским, он кроме мандата предъявил им письмо от 9 апреля, написанное собственноручно Свердловым на бланке Президиума ВЦИК, но без регистрации исходящего номера. Прочитав письмо, Голощёкин поднял глаза на Яковлева.
– Что сейчас от нас нужно?
– Подобрать надежное жилище для Романовых.
– Сделаем!
– Нет! Я должен лично подобрать… С вашей помощью, конечно, товарищи, – Яковлев перехватил устремленные на него взгляды уральцев.
Сам уралец, Яковлев неплохо ориентировался в Екатеринбурге, и очень быстро подобрал дом, в котором через некоторое время должно оказаться все царское семейство с прислугой – дом Николая Николаевича Ипатьева, военного инженера-строителя, выкупившего за шесть тысяч рублей для себя и своей семьи этот дом десять лет назад, был у него просто отнят (или как тогда выражались – реквизирован). Дом представлял собой каменный двухэтажный особняк, построенный на западном, самом крутом, склоне 270-метровой Вознесенской горки, в самом центре Екатеринбурга.
В начале апреля отряд Яковлева-Чудинова прибыл в Тобольск.
Между тем обстановка в Тобольске оставалась весьма сложной. Новой власти там фактически еще не было. Был Совет, но большевики решающей роли в нем не играли, заседали в Совете представители партий всех мастей. Еще по распоряжению Временного правительства лишившаяся власти царская семья во главе с Николаем II была отправлена 15 июня 1917 года из Царского Села, прибыв из Тюмени по Тоболу в Тобольск 6 августа на пароходе «Русь». Вместе с Николаем II и его семьей были сорок пять членов свиты. Был и отряд охраны числом в 337 солдат и офицеров во главе с полковником Кобылинским. Царя и семью поместили под стражей в бывшем губернаторском доме, свитские разместились в близлежащих домах местных купцов и чиновников.
Новость о смене власти в России дошла до Тобольска лишь спустя три месяца. Сразу после этого отношение к царю и семье, к свите резко изменилось к худшему. Солдатский комитет постановил запретить свергнутому монарху носить погоны. Униженный, уязвленный этим Николай II заявил, что не снимет погоны. И не снял. Записал в дневнике, что такого свинства он не простит солдатскому комитету. Но что он мог сделать, кроме как кипеть и негодовать, и поверять свои клокочущие чувства дневнику!
Далее царской семье ограничили посещение церкви, бывать там впредь разрешили лишь по большим религиозным праздникам. Солдатский комитет взялся и за рацион питания царя. Слишком лакомые, по мнению Комитета, куски на царском столе. Прозвучало, и было реализовано требование, перевести царскую семью на солдатский паёк. Постановили ограничить трату на питание из личных денег шестьюстами рублями в месяц. Были и еще поступки, в которых сквозило желание унизить, отравить жизнь недавних венценосцев-пленников, их детей: проверка всей переписки, разрушение во дворе горок для катания.
И это еще Тобольск не был большевистским!
Местное духовенство во главе с епископом Гермогеном вольно или невольно подогревало страсти. После того, как Романовых перевели на солдатский паек, за обеспечение Романовых продуктами взялся Иоанно-Введенский женский монастырь, что, конечно, не могло не взбесить Солдатский комитет. В церквах, монастырях города и в ближних и дальних селах священнослужители произносили «многая лета» Романовым. Но больше всего возмутил отряд охраны случай с титулованием представителей царской семьи «величествами» и «высочествами» на ектенью в рождество. Бойцы отряда охраны царя присутствовали на богослужении, увидели в этом призыв бороться с существовавшим с Октября 1917 года новым строем. Прокурор возбудил дело против служителей культа. Епископ Гермоген оправдывался за священников. Он говорил, что ни по каким нормам низложенных царственных особ никогда не лишали титулов. Титулы не присваемы, они – от рождения. Духовенство это и брало за ориентир. Гермоген просил членов совдепа, членов созданной по делу о титуловании следственной комиссии четких указаний, как в дальнейшем именовать царскую семью.
Наконец, в начале марта 1918 г. в Тобольск из Омска прибыл комиссар Запсибсовдепа Владимир Дуцман с небольшой группой большевиков-партийцев из отряда омских красногвардейцев во главе с Авраамием Демьяновым. Они-то фактически и установили в Тобольске советскую власть, переизбрав прежний Совет и внедрив в него своих людей, изгнав комиссара Временного правительства Василия Пигнатти.
Ни с кем из находившихся в Тобольске охранников царя Дуцман не был знаком, поэтому благоразумно решил особо не вмешиваться в действия охраны. А вот с самим Николаем двадцатитрехлетнему комиссару иногда общаться приходилось. К примеру спросил, почему царь отдал приказ стрелять по демонстрации 9 января 1905 года?
– Смею вас уверить, господин комиссар, что я не отдавал такого приказа. Для меня самого это загадка.
Дуцман недоверчиво хмыкнул. На языке у него вертелся еще один вопрос: не жалеет ли царь о своем добровольном отречении? Но все же такой вопрос задать не решился.
Из редких и коротких разговоров с Николаем Дуцман понял, что бывший царь был уверен: как только улягутся события в столицах, его повезут в Москву или Петроград, и будет суд над ним. До поры уверен в этом был и комиссар Дуцман…
Заменили охрану, усилив ее, ограничили круг людей, имевших доступ к царю, к людям из свиты. Часть прислуги сократили. В какой-то мере это помогло. Однако, от этого не убавилось охотников проникнуть в дом, где находились Романовы. И подозрительных людей в городе не стало меньше, может, даже наоборот. Изучить, взять на заметку всех подозрительных, находящихся в городе, не было возможности. Сил хватало лишь на охрану. Нельзя было совершенно исключить, что и в новой охране не попытаются нащупать слабое звено, подкупить отдельных людей. Также нельзя было сказать с уверенностью, что монархисты не попытаются собрать силы и приступом освободить царя. Одно было ясно: не успокоятся.
А тут еще неожиданно и третий большевистский отряд из Тюмени примчался в Тобольск. Пришлось Дуцману с Демьяновым силу применить. За стычкой большевиков наблюдал и сам арестант – Николай II, отметивший у себя в дневнике, который он вел всю свою сознательную жизнь: «Четверг. Погода простояла серая, но таяло хорошо. Утром слышали со двора, как уезжали из Тобольска тюменские разбойники-большевики на 15 тройках, с бубенцами, со свистом и с гиканьем. Их отсюда выгнал омский отряд!».
Солдаты охраны свергнутого царя тоже не собирались сдаваться – они в тот день отказались впустить в дом, где проживали Романовы, чрезвычайного комиссара Демьянова. Едва не дошло до столкновения красногвардейцев и солдат охраны.
Встревоженный непонятными ему и подозрительными передвижениями большевистских отрядов, полковник Кобылинский 16 апреля телеграфировал в Москву, во ВЦИК: «Нумер 1010. Сообщите о посылке подкрепления нам. Телеграфируйте, вышел ли отряд, где он находится, когда будет в Тобольске. Командир отряда Кобылинский. Председатель Комитета Матвеев».
На что спустя три дня последовал ответ за подписью секретаря ВЦИК Аванесова: «[На №] 1010. Подкрепление выслано 10 апреля. Бывший император и наследник находятся на положении арестованных и постановление отряда снять с них погоны Центральный Исполнительный Комитет находит правильным. Аванесов».
Тут произошла новая непонятка: в Тобольск неожиданно для Дуцмана и Демьянова прибыл из Екатеринбурга отряд Василия Яковлева, численностью сто пятьдесят человек и с целью транспортировать царское семейство в Екатеринбург.
Но не зря ведь Свердлов торопил Яковлева – предчувствовал что-то!
Екатеринбургский совет депутатов вдруг проявил собственную инициативу, не согласовав ее ни с Москвой, ни даже лично со Свердловым. А все потому, что во главе тамошнего совдепа стоял двадцативосьмилетний Семен Савельевич Заславский примкнувший к большевикам еще в 1904 году в возрасте четырнадцати лет и оказавшийся на Урале лишь в 1917 году, а потому ни он Свердлова, ни Свердлов его не только никогда в глаза друг друга не видели, но даже до сего дня ничего не слышали друг о друге. Заславский был дальневосточником – из Николаевска-на-Амуре.
До 1917 года Заславский зарабатывал на хлеб слесарными и монтажными работами: на Николаевском французском заводе «Наваль», железнодорожных мастерских в Западной Сибири и Северном Урале. В 1912–1914 годах окончил железнодорожное техническое училище, и работал сборщиком по установкам машин внутреннего сгорания и слесарно-кровельных работ. Кроме того, в 1910 году он был призван на военную службу, окончил школу гардемаринов-минеров в Кронштадте. В войну Заславский служил на прибалтийском фронте, но после суда за большевистскую пропаганду бежал и служил машинистом на Сибирской железной дороге. Его хорошо знали на самом крупном металлургическом заводе Северного Урала – Надеждинском. Он пользовался там исключительным авторитетом среди рабочих, избравших его председателем местного Совета. И вот сама жизнь столкнула этого уверенного в себе человека с Яковлевым, в котором тоже сразу был виден человек железной воли.
И здесь, как говорится, нашла коса на камень.
Екатеринбуржцы направили в Тобольск отряд во главе с Семёном Заславским, Александром Авдеевым и бывшим моряком-кронштадцем Павлом Хохряковым, того самого верхотурского красногвардейского командира, с целью внезапно вывезти Романовых из Тобольска, а возможно, и убить их в ходе этой операции.
Но и Яковлев тщательно продумал план эвакуации царской семьи. Он предусмотрительно создал опорные пункты из бойцов своего отряда по тракту между ближайшей железнодорожной станцией в Тюмени и Тобольском, которые обязаны были гарантировать безопасную и быструю доставку Николая II до поезда специального назначения. Переезд от Тобольска до Тюмени (220 верст) нужно было совершить на лошадях, от Тюмени до Екатеринбурга — поездом. Было решено предварительно оставлять на каждом станке (в деревне или селе) по одному кавалеристу из отряда для подготовки не менее двадцати троек к моменту возвращения отряда, день которого будет сообщаться условными телеграммами.
Оба отряда случайно пересеклись на одном из привалов по дороге из Тюмени в Тобольск. Это было небольшое село, где Яковлев решил сделать ночевку.
Когда Яковлев, в своем черном кожаном одеянии, вместе с Дмитрием Чудиновым, вошел в чайную, там уже вовсю чаевничали Авдеев, Заславский и Хохряков. Их бойцы кормили и поили лошадей, сами отдыхали и разговорились с вновь прибывшими. Оказалось, что оба отряда идут в Тобольск. Начались поиски знакомых, шутки и веселье.
Увидев вошедших, Заславский тут же схватился за наган, его примеру последовали и Авдеев с Хохряковым, наставив на нежданных гостей маузеры. Но Яковлева сложно было испугать. Пока Чудинов держал на прицеле своего маузера Заславского, Яковлев спокойным голосом произнес:
– Я Василий Яковлев, комиссар с чрезвычайными полномочиями от Совнаркома и ВЦИК следую в Тобольск. А вы кто, товарищи?
– Мы – представители Екатеринбургского Совета депутатов. Следуем по тому же маршруту с целью вывезти царскую семью в Екатеринбург, – ответил за всех Заславский.
Обстановка разрядилась, оружие было убрано и Авдеев, улыбаясь, жестом указал на стол:
– Присаживайтесь, товарищи! Эй, хозяин, угости-ка гостей.
Хозяин чайной, круглолицый татарин, облегченно выдохнул и тут же радостно закивал, протирая тряпкой другую половину стола, за которым уже сидели уральцы.
– Не извольте беспокоиться. Обслужу по высшему разряду.
– Вы с какой целью в Тобольск идете? – поинтересовался Хохряков.
– С целью вывезти царя в Москву. На то у меня имеется мандат от товарища Ленина, и письма для западносибирских и уральских товарищей.
– А можно глянуть, что за письмо для уральцев.
– Гляди! – Яковлев протянул Заславскому письмо и, пока тот читал, не сводил с него глаз.
– Ну, что же, желаю успеха, товарищ Яковлев! – Заславский поднялся, за ним встали и оба его напарника. – А нам пора уже выступать. Почаевничали, отдохнули, и будя!
Они направились к выходу, Яковлев провожал их взглядом до порога, и вдруг тоже встал, и окликнул их.
– Товарищи, подождите! Я вас провожу!
– Ну, проводи, – хмыкнул Заславский.
Они вышли во двор и Чудинов в окно видел, как между уральцами и Яковлевым довольно долго длился эмоциональный разговор. Яковлев произнес:
– Товарищи, не логичнее ли нам было бы объединиться? У меня мандат от Совнаркома, подписанный товарищем Лениным, у вас от уральского Совета. И мы, и вы идем в Тобольск за Романовым. Стало быть, и цель у нас одна.
Троица уральцев переглянулась.
– Одна, да не совсем, – возразил Заславский. – Мы не согласны, чтобы Романовы оказались в Москве.
– Объяснись!
– Мы считаем, что, пожалуй, нет даже надобности доставлять Николая в Екатеринбург, что, если представятся благоприятные условия во время его перевода, он должен быть расстрелян в дороге.
– Нет, так не пойдет! У меня есть приказ товарища Свердлова, а его крутой нрав вам должен быть известен.
– Может, тебя устроит другой вариант? – спросил Авдеев.
– Что за вариант?
– Вы делаете свое дело, организовываете перевозку Романовых, а во время этой перевозки наш отряд делает фиктивный налет на ваш, отбивает Николая или убивает его. И ты перед Свердловым чист, как стеклышко, и мы перед своими отчитаемся.
– Нет! Этот вариант тоже не пойдет! – решительно заявил Яковлев.
– Ну, как знаешь! – пожал плечами Заславский. – До встречи в Тобольске.
Вся троица удалилась, и Хохряков крикнул своим, немедленно отъезжать. Злой Яковлев вернулся к Чудинову и пересказал весь разговор.
– Нам тоже надо торопиться, – заключил Чудинов.
– Нет, Касьян, отряд устал, лошадям тоже нужен отдых. Завтра с рассветом тронемся.
Утром, когда подали подводы, Чудинов распределил своих бойцов по местам и тут же предупредил:
– С этого момента в отряде вводится строгая дисциплина, и по отношению к нарушителям ее будут применяться жестокие революционные меры.
Отъехав верст на двадцать от Тюмени, проверили пулеметы, выпустив из них по несколько очередей — все оказались в исправности.
Верстах в 80–90 от Тобольска впереди вдруг заметили какую-то пешую колонну вооруженных солдат. Яковлев приказал остановиться, приставил к глазам бинокль.
– Касьян, ну-ка отправь на разведку пару человечков. Пусть выяснят – кто да куда идут.
Вернувшись, разведчики доложили – отряд, командирован из Екатеринбурга в Тюмень. Начальник – некто Бусяцкий. О назначении его узнать не удалось.
– Хорошо! Двигаемся дальше! – приказал Яковлев.
Без всяких инцидентов обогнали этот отряд и поехали дальше.
Однако вечером они снова встретились
На ближайшем станке Яковлев с бойцами снова остановился на ночлег. Комиссар с Чудиновым еще сидели за столом и пили чай, когда к ним в комнату вошли двое неизвестных.
– А, старые знакомые! – произнес Яковлев. – Горячего чайку для сугреву не желаете?
– Не откажемся, – ответил командир отряда Бусяцкий.
Завязался разговор. Постепенно выяснилось, что это еще один екатеринбургский отряд, командированный екатеринбургским же Революционным Комитетом за Романовым.
– Здорово уральцы взялись за царя, – покачал головой Яковлев, обращаясь к Чудинову.
– Могу сообщить, что, кроме нас, за Романовым же из Омска направлен еще один отряд в сорок человек.
Напившись чаю, екатеринбуржцы начали было прощаться. Но Яковлев их остановил.
– Вот что, товарищ Бусяцкий: предлагаю тебе присоединить свой отряд к нам. И до Тобольска доберемся быстрее, нежели ты будешь пешком топать.
Бусяцкий на некоторое время задумался. У него был собственный план убить Романовых, не считаясь ни с чем. Но, оценив соотношение сил (и в воружении, и в численности), он согласился.
Между тем, Свердлов, получивший информацию по телеграфу от Яковлева о происходящем, немедленно связался в Екатеринбурге со своими эмиссарами Белобородовым и Голощёкиным и пригрозил им всеми карами революции в случае, если его, Свердлова, план по эвакуации из Тобольска царской семьи сорвется. Оба адресата знали любимую поговорку председателя ВЦИК: «Я нелюблю веньгать». В результате 21 апреля в Тобольск за подписью Белобородова и Голощёкина полетела телеграмма: «Объявите всему городу: за малейшее сопротивление и неподчинение распоряжениям Яковлева направить артиллерию и беспощадно снести гнездо контрреволюции».
Комиссар Запсибсовдепа Владимир Дуцман отправил своего заместителя Демьянова назад, в Омск за новыми инструкциями.
22 апреля пополненный отряд Яковлева вошел в Тобольск. Яковлев с Чудиновым тут же отправились к начальнику отряда, охранявшего семью Романовых, полковнику Кобылинскому. Яковлев сообщил ему цель приезда, предоставив все необходимые документы, и, так как был уже вечер, просил отвести для бойцов отряда помещение под ночлег. Просмотрев предъявленные Яковлевым документы, полковник Кобылинский разместил отряд в помещении, расположенном в задней половине бывшего губернаторского дома, где в то время жила семья Романовых. Чудинов разместился вместе с отрядом, а комиссар и три сотрудника для особых поручений, приехавшие с ним из Уфы, и сестра милосердия — в помещении командного состава охраны, в доме Корнилова, расположенном напротив губернаторского дома.
Прибытие этого отряда давно ожидалось, и тревожно было воспринято царской семьей и ее приближенными. Ходили слухи, что должен был приехать сам нарком по военным и морским делам Лев Троцкий. Но, хотя Троцкого и не оказалось в Тобольске, все арестанты почувствовали в приезде чрезвычайного комиссара угрозу, хотя пока и неопределенную, но все же реальную.
В тот день Николай II сделал в дневнике короткую запись: «Узнали о приезде чрезвычайного уполномоченного Яковлева из Москвы… Дети вообразили, что он сегодня может сделать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия – даже свои дневники…».
На следующий день комиссар Яковлев созвал общее собрание охраны, а это ни много, ни мало двести тридцать человек. Большинство – бывшие солдаты лейб-гвардии Преображенского полка; все как один: молодец к молодцу, высокого роста, крепкого телосложения. Полковник Кобылинский стоял немного в стороне от солдатской толпы. Яковлев взял слово.
– Товарищи солдаты! – тут же по залу прошелся легкий ропот: преображенцы не привыкли к такому обращению. Но Яковлев, выждав пару секунд, продолжил:
– Товарищи! Ваш делегат Лукин был в Москве и сделал доклад о материальном положении, после чего было постановление Совнаркома, о котором я буду потом говорить. А сейчас хочу вам представиться. Я – чрезвычайный комиссар по особым поручениям Яковлев. Мне даны широкие полномочия, поэтому все должны быть под моим ведением и без меня не должно делаться ничего. Я прибыл из Центра, по поручению Совнаркома РСФСР для того, чтобы выяснить положение с охраной и содержанием семьи Романовых. Но так как обсуждать эти вопросы в многолюдном собрании невозможно, я прошу сейчас же выбрать из среды охраны двух представителей, честных и добросовестных, пользующихся доверием своих товарищей.
Снова все зароптали: честных и пользующихся доверием товарищей здесь было немало. Но Яковлев решил разогреть интерес к выборам представителей иным способом.
– В Москве знают, что охрана бывшего царя не получала содержания в течение шести месяцев. Так вот, по поручению Центра я привез охране жалованье из расчета 150 рублей в месяц. Материальный вопрос с суточными деньгами разрешится завтра или послезавтра, как канцелярия сготовит списки.
– Так это ж совсем другой разговор, товарищ комиссар.
Тут же объявились и два представителя из охраны, одним из которых был председатель солдатского комитета охраны Матвеев, которым Яковлев, уединившись в отдельной комнате, обосновал необходимость срочной перевозки Романовых из Тобольска. И, в конце, добавил:
– Касаясь демобилизации отряда скажу следующее: вы остались и служите, как осколок старой армии. Я имею предложение: кто желает остаться служить – останется. Всякий, кто не желает, тот уйдет. Каждый в этом волен. Конечно, это надо проводить организованно, не сразу все бросить и уйти. Недоразумение, возникшее с нашествием отрядов и комиссаров с требованиями, улажено, так как все отряды Тобольска подчиняются всецело лишь мне.
Внимательно выслушав комиссара, представители охраны дали свое согласие на передачу прибывшим Романовых. Чтобы предотвратить возможные недоразумения, Яковлев предложил избранным ехать с ними в Екатеринбург. Те согласились.
Теперь Яковлеву предстояло еще сообщить Романовым о переезде. Комиссар попросил Кобылинского, чтобы он предупредил Романовых о его визите завтра в одиннадцать ноль-ноль.
Однако Яковлев явился на полчаса раньше. Вместе с ним пришли его секретарь Галкин, представитель Екатеринбургского Исполкома Авдеев, председатель комитета охраны Матвеев, комендант дома полковник Кобылинский и дежурный офицер. Вся эта комиссия по парадному входу прошла в первую комнату направо, служащую офицерской дежурной. Просмотрев журнал дежурных, комиссия направилась осматривать комнаты.
Направо и налево от коридора шел ряд комнат, где размещались придворные: Татищев, Долгоруков, Шнейдер с двумя приживалками, Гендрикова с няней, Жильяр, Гиббс и столовая. Во втором этаже находились помещения, где и проживали Романовы. Здесь зал и кабинет бывшего императора, не лишенный комфорта. Низенькие комнаты верха густо заселены прислугой. Коридор заставлен многочисленными сундуками. При осмотре всех помещений слуги униженно кланялись, придворные мужчины приветствовали комиссара почтительным вставанием.
Поскольку Яковлев пришел несколько раньше им же самим назначенного времени, супруга царя Александра Фёдоровна (которую сам Николай звал то Аликс, то Алисой) была еще не готова, и поэтому комиссию встретил в зале Николай с тремя старшими дочерьми – Ольгой, Татьяной и Марией.
Яковлев был одет в форму матроса Балтийского флота (конспирация), гладко выбрит, поначалу смущенно улыбался, и для начала разговора так же смущенно спросил Романова:
– Довольны ли вы охраной, ваше величество? Нет ли претензий?
На что Николай, потирая руки и глупо улыбаясь, ответил:
– Очень доволен, очень доволен.
Ко всеобщему удивлению, Яковлев разговаривал с Николаем стоя по стойке смирно во все время разговора. И выглядел вполне культурным человеком. Когда Николай, здороваясь, протянул ему руку, Яковлев, к удивлению присутствовавшего при разговоре Авдеева, ответил ему рукопожатием.
– Я бы хотел посмотреть Алексея, – сказал Яковлев.
Николай Александрович замялся.
– Видите ли, Алексей Николаевич очень болен.
– Тем не менее, мне необходимо посмотреть его, – упорствовал Яковлев.
– Хорошо! Разве только вы один, – согласился Николай Александрович, окинув взглядом всех присутствующих.
– Хорошо!
Яковлев с Николаем ушли в комнату цесаревича Алексея, а девушки все это время не без любопытства рассматривали представителей коммунистического правительства.
Четырнадцатилетний Алексей действительно был сильно болен, у него был очередной приступ гемофилии, наследственной болезни рода Гессенов – случилось очередное кровоизляиние в коленный сустав. Лицо мальчика пожелтело, казалось, что жить ему осталось недолго. Яковлев от жалости к страданиям мальчика даже поморщился.
Когда Яковлев вернулся в зал, там уже находилась супруга Николая Александра Фёдоровна. Она встретила комиссара с царским высокомерием, однако отвечала на все вопросы вежливо и изредка улыбалась. Выслушав слова Яковлева о немедленном переезде к новому месту, она высокомерно заявила:
– В настоящее время мы никуда не поедем: во-первых, бездорожье, во-вторых, Алексей болен. Если уж так необходимо нас перевезти из Тобольска, то мы согласны выехать с открытием навигации на пароходе.
Но, не желая вступать в излишние разговоры, Яковлев категорически заявил:
– Даю полчаса на размышление. Если не согласитесь ехать добровольно, буду вынужден применить силу.
Ультиматум подействовал. Когда Яковлев вторично пришел к Романовым, Алиса изъявила согласие на переезд Николая, ее и дочери Марии. Алексея же с остальными дочерьми, Ольгой, Татьяной и Анастасией просила, в виду болезни сына, оставить до первого парохода в Тобольске (железная дорога через Тобольск не проходила). Кроме того, царица сообщила, что с ними поедут бывшие приближенные: Татищев, Голицын, доктор Боткин, камердинер с камердинершей.
Алексей, действительно, был болен. Поэтому, на немедленном переезде бывшего цесаревича комиссар не настаивал.
Перед уходом Яковлева Алиса задала ему вопрос:
– Куда нас повезут?
– Сейчас я и сам не знаю. Распоряжение будет дано из Москвы телеграфом по пути следования.
– Когда выезд? – поинтересовался Николай.
– Сегодня, в час ночи. Поэтому начать собираться вам нужно немедленно.
После последнего разговора с Романовыми Яковлев первым делом отправился в губисполком. Там ему сообщили, что в городе появились офицеры, организовавшиеся в общество «фронтовиков» для освобождения семьи Романовых. Насчитывавшее до тысячи членов, но лишенное оружия, общество пока не предпринимало никаких реальных действий. На всякий случай, комиссар попросил губисполком выставить к моменту выезда Романовых надежный караул от бывшего дома губернатора до реки Иртыш, чтобы, тем самым, предупредить возможное нападение. Затем он договорился относительно подачи лошадей. Но удалось получить только девятнадцать троек. К двенадцати часам ночи их должны были подать, запряженными в прочные дорожные тарантасы. Проездную плату Яковлев установил поверстную. Тут же он передал для раздачи ямщикам бумажные ярлыки с порядковым номером и правила, которыми следует точно руководствоваться в пути.
Однако Яковлев явно погорячился, заявив солдатам из охраны о том, что все тобольские отряды подчиняются ему лично.
Он созвал совещание с начальниками своего и уральского отрядов, на котором присутствовали Авдеев, Хохряков, Заславский, Гузаков, Сенцов. Яковлев сразу попросил Хохрякова, которого буквально несколько дней назад выбрали председателем тобольского Совета доложить информацию о положении дел в городе, после чего снова заговорил:
– Товарищи, скажу коротко: Центром на меня возложена задача вывезти бывшего царя из Тобольска. И вы все должны мне помочь.
– И куда же Центр хочет вывезти царя? – поинтересовался Заславский.
– Об этом пока рассуждать не следует, – решительно произнес Яковлев.
– А я слышал, что его хотят сначала перевезти в Москву, а оттуда – за границу, – сказал Авдеев.
– Я же сказал, товарищи, об этом пока рассуждать не следует.
Обстановка в комнате становилась все более напряженной. Папиросный дым мелким туманом рассеялся по всему помещению.
Наконец, Заславский не выдержал:
– Ну, товарищ Яковлев, нам надо с этим делом кончать.
– С каким? – спросил комиссар.
– С Романовыми!
Яковлев насторожился. Он вспомнил их разговор при первой случайной встрече с Заславским и товарищами. Значит, все слухи о том, что есть отдельные попытки покончить на месте с Николаем II, имеют под собой почву!
– Товарищ Заславский, я имею определенные инструкции нашего правительства и приму все меры к тому, чтобы их выполнить. Есть кто против?
Яковлев сквозь табачные облака острым взглядом обвел все собрание – никто не проронил ни слова. Он еле слышно удовлетворенно выдохнул.
– Всё, совещание закончилось! Готовьтесь к отъезду.
Яковлев и все его помощники ушли, а Заславский велел своим задержаться.
– Нам надобно выработать общую линию поведения, – он затушил папиросу прямо о крышку стола и, отогнав от себя сизое облачко дыма, велел Авдееву.
– Пошли человечка к Бусяцкому. Пусть немедля явится сюда.
А сам Бусяцкий в это время объяснял своим бойцам:
– Товарищи, комиссар Яковлев хочет увезти Романова в Москву, а потом у них, кажется, решено отправить его в заграницу. А нам с вами предстоит такая задача: во что бы то ни стало предоставить его в Екатеринбург. У кого какие будут предложения?
– У Яковлева девять пулеметов, а пулеметчиков двое, – заговорил рабочий Александровского завода из Усолья Александр Неволин.
– Ну?!
– Я предлагаю предложить ему наших пулеметчиков к его пулеметам, и поедем вместе.
– Верно говоришь! – сразу оживился Бусяцкий. – А потом, по известному сигналу мы нападем на них, отберем у них все оружие и Романова. И все будет кончено. Как вам план, товарищи?
Никто ему не возразил. В этот момент и прибежал вестовой от Авдеева. Выслушав его, Бусяцкий кивнул и перед уходом сказал:
– Никуда не расходиться! Дожидаться меня.
Заславский сразу начал с места в карьер:
– Предлагаю организовать по дороге в Тюмень близ села Ивлева, на всякий случай, засады вооруженных групп, которые, станут нашим подкреплением в случае чего.
– И еще надо, чтобы вблизи Яковлева и бывшего царя всегда были наши, уральцы, – добавил Бусяцкий. – Тогда мы сможем вовремя принять решительные меры.
– Разумно! И еще я предлагаю сделать так, – снова заговорил Заславский, – при увозе из Тобольска Романова вместе с Яковлевым отправить меня, Авдеева и отряд Бусяцкого, а товарища Хохрякова оставить в Тобольске. Для контроля.
Но у Бусяцкого возник несколько иной план, пока он возвращался к своим. Он решил действовать самостоятельно. Обсудил это со своим помощником Богдановым, тот, подумав, согласился. Собрав отряд, Бусяцкий сказал:
– Я поеду вместе с Яковлевым, но наш план немного меняется: по дороге к Тюмени сделаем засаду. Как только Яковлев с Романовым, поравняются с нами, вы должны из пулеметов и винтовок весь отряд Яковлева ссечь до основания. И никому ничего не говорить. Если кто станет спрашивать, какого вы отряда, то говорите, что московского, и не сказывайте, кто у вас начальник, потому что нужно это сделать помимо областного и вообще всех советов.
– Предлагаешь, значит, разбойничками быть? – неожиданно возмутился Неволин. – Я лично с вашими планами не согласен. Если вам нужно, чтобы Романовых убить, так пущай единолично кто-нибудь решается, а я такой мысли и в голову не допускаю.
– Объяснись, Неволин! – потребовал Бусяцкий.
– Я имею в виду, что вся наша вооруженная сила стоит на страже защиты советской власти, а не для единоличных выгод и людей. Если товарищ Яковлев командирован за ним от Совета народных комиссаров, так и должен его представить туда, куда ему велено. А мы разбойничками не были и быть не можем, чтоб из-за одного Романова расстрелять таких же товарищей красноармейцев, как и мы.
– Что ты, Неволин, всегда суешься везде и расстраиваешь всех, – прикрикнул на него Богданов.
Но Неволин не унимался, и ему даже удалось перетянуть некоторых бойцов на свою сторону.
– Все, товарищи, расходимся, готовимся к отъезду! – поторопился закрыть совещание Бусяцкий, а сам придвинулся к Богданову и зашептал:
– Держи его подальше от всех.
Богданов понимающе кивнул.
Но Неволин тоже был не лыком шит: он тут же пошел к Яковлеву и передал ему суть разговора с Бусяцким.
– Спасибо, товарищ Неволин! – поблагодарил его Яковлев, пожимая руку.
– Что будешь делать? – встревоженно спросил Чудинов.
– Я раздам деньги отряду охраны, и они нас поддержат.
Осталось дело за малым: решить, как быть с цесаревичем Алексеем. Для этого нужно получить инструкции от Свердлова. Он пришел на телеграф и под дулом нагана заставил телеграфиста соединить его с Москвой.
– Народному комиссару Свердлову, Москву.
Через пару минут телеграфист дал понять, что соединение с Москвой установлено.
– Что, Свердлов у аппарата? Передайте ему от моего имени следующее. Мой сын опасно болен. Точка. Распутица мешает взять весь багаж. Точка. Хочу взять одну главную часть багажа, а остальную с пароходом. Точка. Вы меня понимаете? Если понимаете, то отвечайте, правильно ли поступаю, если, не дожидаясь хорошей дороги, пущусь в путь только с одной частью вашего багажа. Точка. Дайте распоряжение комиссару почт и телеграфов, чтобы мне разрешили говорить по аппарату, а то приходится брать революционным путем. Пусть Невский даст телеграмму на станцию Тюмень, чтобы мой поезд немедленно не задерживали экстренным без стоянок и дали в состав вагон первого или второго класса. Яковлев.
Но в Кремле к телеграфу подошел не Свердлов, а его секретарь Теодорович и по поручению Свердлова дал указание:
– Секретарь Теодорович по поручению Свердлова отвечаю: возможно, что придется везти только одну главную часть. Предвиделось вами и товарищем Свердловым еще и раньше. Он вполне одобряет ваше намерение. Вывозите главную часть. Комиссару почт и телеграфов т. Невскому дадим соответствующее распоряжение.
Яковлев оторвал телеграфную ленту, сложил ее с прятал в карман своей кожанки.
Теперь, как он считал, ничто не мешало отправиться в путь.
3.
Комиссар Яковлев вместе с полковником Кобылинским в два часа дня снова вошли в большой зал. В центре зала их уже ожидали Николай с Алисой, недавно закончившие завтрак. Алиса хотела попросить комиссара об устройстве походной церкви на Страстной неделе, но Яковлев ее опередил. Остановившись на некотором отдалении от них, Яковлев поклонился и произнес, при этом глядя на одного лишь Николая:
– Я должен сказать Вам, что я чрезвычайный уполномоченный из Москвы от Центрального Исполнительного комитета, и мои полномочия заключаются в том, что я должен увезти отсюда всю семью, но так как Алексей Николаевич болен, то я получил вторичный приказ выехать только с Вами.
Николай поймал взгляд Яковлева, пару секунд они обменивались взглядами, после чего Романов решительно произнес:
– Я никуда не поеду.
– Прошу Вас этого не делать, – не менее жестко ответил чрезвычайный комиссар. – Я должен исполнить приказание. Если Вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны. За вашу жизнь я отвечаю головой. Если Вы не хотите ехать один, можете ехать с кем хотите. Будьте готовы. Завтра в четыре часа выезжаем.
Яковлев еще раз поклонился и вышел. Полковник Кобылинский на некоторое время остался с супругами.
– Ваше величество, я считаю, спорить с ним бессмысленно, – сказал полковник. – Он выполняет приказ. Надо покориться.
– Я поеду с тобой, Ники, – поддержала Кобылинского Александра Фёдоровна.
Николай хотел было возразить, но супруга жестом остановила его:
– Не стоит протестовать!
– Ты нужна нашему Беби, – все же произнес Николай, назвав Алексея семейным именем.
Полковник Кобылинский слегка покашлял. Он понял, что Алиса уговорит Николая. И он здесь будет лишним.
– Ваши величества, позвольте мне откланяться.
– Благодарю Вас за службу, Евгений Степанович, – попрощался с ним Николай.
Когда полковник ушел, Алиса продолжила спор с супругом.
– Я решала: остаться с больным Беби или сопровождать тебя. И я решила ехать с тобой. Так как я могу тебе быть более полезной. Тем более при риске незнания, куда и для чего нас везут.
– Думаю, нас повезут в Москву, а потом будет суд.
– Да, но это пока в твоем воображении, Ники. Мария поедет с нами, Ольга будет присматривать за Беби, Татьяна с семьей и Анастасия будут прибирать в доме. Возьмем Валю Долгорукова, Нюту Демидову, доктора Евгения Сергеевича. Из прислуги с нами поедут Чемодуров и Седнёв.
Терентий Чемодуров был камердинером, а Леонтий Седнёв – поваром царской четы.
– Хорошо, Аликс! Ты, как всегда, права. Но тяжело разбивать семью.
– Яковлев же сказал, что вернется обратно за Ольгой, Татьяной, Анастасией и Алексеем недели через три, когда вскроется Иртыш.
– Хорошо. Я прикажу укладывать самое необходимое, а ты пока иди, подготовь детей.
В это время Яковлев вновь направился в губисполком. Для начала заглянул к телеграфистам. Вызвал Кремль, потребовал Свердлова.
– Передавай! – скомандовал Яковлев телеграфисту. – Москва. Председателю Центрального исполнительного комитета. Маршрут остается старый или ты его изменил? Сообщи немедленно в Тюмень. Еду по старому маршруту. Ответ необходим немедленный. Чрезвычайный комиссар Яковлев.
На этот раз председатель ВЦИК откликнулся лично.
– Маршрут старый, сообщи, груз везешь или нет. Свердлов.
Затем Яковлев зашел в кабинет председателя Совета Хохрякова. Там же находился и Дуцман.
– Ну что, товарищи! Приготовления практически закончены. Осталось уладить мелочи, и можно в путь!
– Какие еще будут указания? – поинтересовался Хохряков.
– Надо бы выяснить причастность епископа Гермогена к политическому движению против советской власти, провести у него обыск, особое внимание уделив его бумагам и переписке.
– Сегодня же ночью и обыщем попа, – стукнул кулаком по столу Хохряков.
– Ну, а на этом твоя миссия комиссара по охране царя Николая окончена, товарищ Буцман, – решительно произнес Яковлев. – Можешь со своим отрядом возвращаться в Омск.
Но Дуцман заупрямился.
– Я, как чрезвычайный комиссар по охране бывшей царской семьи, должен сопровождать ее до конечного пункта и передать с рук на руки товарищам из Центра.
– Ну, хорошо! Сопровождай! – пожал плечами Яковлев, не став спорить, понимая, что все равно будет так, как приказал Свердлов.
Пожав руки товарищам, Яковлев вернулся в свой отряд. Там тоже предстояло нелегкое дело. Отряд до сего времени не знал цели командировки. И Яковлев ломал голову, как поступить. Если тут же объявить всем, что они поедут обратно, да, кроме того, повезут с собой Романовых, то, конечно, все бойцы потребуют, чтобы их взяли с собой, – ведь удалось достать только девятнадцать троек. К тому же, с отрядом отправляются еще и трое солдат из отряда Кобылинского – Яковлев, чтобы успокоить Романовых, обещал им это. Кто-то, следовательно, должен остаться. Но кто? И комиссар решил прибегнуть к маленькой хитрости. Он собрал весь отряд и сказал:
– Сегодня ночью со мной на север, в Берёзовск, должны выехать семнадцать товарищей при трех пулеметах. Желающие, записывайтесь! Но имейте в виду, что там, куда мы направляемся, стоят еще холода. Плохо одетые, с трудом переносящие холод, пусть лучше останутся на месте.
К радости комиссара, маневр удался. Записались самые боевые, самые надежные красногвардейцы. К двум часам отряд был готов. А тут подошел заведующий извозчичьей биржей и доложил, что лошади поданы.
Поручив Чудинову с Зенцовым готовить отряд и снаряжение к маршу, Яковлев вслед за заведующим вышел на улицу. И увидел, как девятнадцать троек выстроено в колонну. Согласно ранее выработанного плана, отдал команде ямщиков распоряжение занять свои места. После чего последовал приказ ямщикам за №№ 4, 6, 9, 11, 12, 13, 14 и 15 въехать во двор бывшего губернаторского дома. И только теперь отряд узнал, что ехать собрались не в Берёзовск, а в Тюмень, и что повезут с собой Романовых. Начался недовольный ропот: те, кому пришлось остаться в Тобольске, стали упрашивать Яковлева и их взять с собой.
– Товарищи красногвардейцы, успокойтесь! – перекрикивая шум, произнес комиссар. – Вы же сами не хотели со мной ехать на север, поэтому вам придется остаться здесь до первого парохода. Видите, подвод для всех не хватает.
Недовольно ворча и молча ругая комиссара, бойцы вынуждены были согласиться, хотя и понимали, что их попросту обманули. Тарантасы въехали во двор. Это были обыкновенные крестьянские повозки, состоявшие из большой плетеной корзины на двух длинных жердях, заменяющих рессоры. И лишь одна из повозок крытая.
Яковлев направился в дом, поторопить Романовых. А в это время слуги принялись по возможности утеплять тарантасы: нашли во дворе немного соломы и постелили ее на дно повозок, устраивая подобие сидений. Затем положили тюфяк в крытую повозку, предназначенную для царицы. После чего начали укладывать багаж. Было четыре часа утра.
Всю ночь бывшая царская семья просидела в комнате Алексея, уснувшего после принятия микстуры, которую ему дал доктор Боткин. Александра Фёдоровна сидела на диване между двумя старшими дочерьми – Ольгой и Татьяной. Они так много плакали, что их лица распухли от слез. Николай сидел отдельно, его лицо было спокойным, но сосредоточенным. Придворные толпились за дверью в коридоре, никто из них в эту ночь не сомкнул глаз.
Николай с Александрой и дочерьми вышли из комнаты Алексея. Женщины по-прежнему были все в слезах. Николай же казался совершенно спокойным. Походил к каждому придворному и прислуге, для каждого находил бодрящее слово, обнимал их и целовал. За мужем прощалась со всеми царица. Прощаясь со швейцарцем Пьером Жильяром, ученым, обучавшим французскому языку всех пятерых детей Романовых, Александра Фёдоровна попросила:
– Дорогой Пётр Андреевич, я вас попрошу не спускаться с нами во двор. Останьтесь, будьте добры, с Алексеем Николаевичем.
– Слушаюсь Ваше величество, – поклонился Жильяр и тут же удалился в комнату цесаревича.
Алексей, лежа в постели, все это время горько плакал.
В момент посадки родителей и сестры Марии, зарыдали и Татьяна с Ольгой и Анастасией.
Наконец, все расселись, согласно инструкции, заблаговременно составленной Чудиновым. На всякий случай, он прошелся вдоль всей колонны, проверяя порядок. Да нет – все сидели, как надо: в тарантасе № 1 сидело два стрелка, в № 2 — два пулеметчика с пулеметом Кольта, в № 3 — снова два стрелка, в № 4 — сам комиссар Яковлев и Николай, в № 5 — два стрелка, в № 6 — Алиса и Мария, в № 7 — два стрелка, в № 8 — два пулеметчика с пулеметами, в № 9 — князь Голицын и доктор Боткин, в № 10 — стрелок и завхоз Фотиев, в № 11 — камердинер и камердинерша, в № 12 — Илья Татищев с необходимым в дороге багажом и провизией, в №№ 13, 14 и 15 — багаж пассажиров, в № 16 — двое представителей от бывшей охраны, в № 17 — два пулеметчика с пулеметами, в № 18 — два стрелка и в №19 — начальник отряда Дмитрий Чудинов. Для разведки он выслал вперед верхами пять кавалеристов. И отдал распоряжение: по очереди одному отставать и докладывать ему о произведенных им наблюдениях.
– Трогай! – скомандовал Чудинов ямщику.
Вся колонна сначала медленно, затем все быстрее понеслась в снежную едва схваченную рассветом даль.
Несмотря на секретные приготовления и ранний час отъезда, несколько десятков тобольчан вышли проводить царский поезд. Однако довольно быстро разошлись: по приказу Хохрякова красногвардейцы разогнали толпу.
Тем временем, практически в то же время Николай Дуцман с отрядом красногвардейцев явился в Архиерейский дом с целью обыска и ареста епископа Гермогена. Однако сам епископ, кем-то заранее предупрежденный, исчез. Но остались компрометирующие его бумаги. Во время обыска нашли в том числе письма императрицы-матери Марии Фёдоровны, в которых она приглашала монархистов любой ценой вырвать правителя из рук большевиков.
Уже после отъезда Дуцмана из Тобольска взяли в заложники группу тобольчан – жандармских офицеров, священнослужителей, нескольких белых офицеров – всего одиннадцать человек. Все заложники были расстреляны. А с Гермогеном расправились отдельно, с особой жестокостью. Он объявился в Екатеринбурге и дал знать о себе Романовым. Но его выследили и 15 июня 1918 года бросили живым в реку с парохода «Ока» в Тобол, привязав к груди камень.
Бесцеремонный обыск в доме епископа вызвал массовое недовольство прихожан, Хохрякову с Дуцманом даже пришлось оправдываться, что они действовали по приказанию из Центра.
В самом же доме, где проживали Романовы тоже произошли изменения: на смену стрелкам и Кобылинскому пришел отряд красногвардейцев под командованием комиссара Родионова, которого направил Хохряков. Охрана почти сплошь состояла из латышей, довольно бесцеременно ведших себя с охраняемыми. Родионов целыми днями сидел в дежурной комнате, вооруженный с ног до головы. Никого из живущих в доме никуда не выпускали, словно введя тюремный режим.
Возглавлявший колонну Чудинов прислушивался к каждому шороху, вглядывался в каждый странный предмет. В городе было тихо. Чуть виднелись силуэты часовых, выставленные губисполкомом по пути следования колонны. Изредка слышался лай собак. Подъехали к Иртышу. Надо переехать на другой берег по льду. Дорога кажется подозрительной.
– Стой! – скомандовал Чудинов.
Он приказал отстегнуть пристяжных и перевести их под уздцы по настланным на льду доскам. Перевели. Затем, под конвоем стрелков, переводили пассажиров. Было холодно, ветренно и пасмурно.
Наконец, переехали и тарантасы. Все снова заняли свои места. Яковлев приказал ехать рысью до станка безостановочно, безо всяких передышек. От Тобольска до Тюмени, где ожидал поезд, предстояло пройти в весеннюю распутицу более двухсот верст.
Но без происшествий в таком пути обойтись не могло.
Не успел обоз доехать до первой небольшой деревушки, как у первого тарантаса, в котором ехал Чудинов, вдребезги разлетелись колеса. Пришлось отстать.
– Догоняй! – услышал выкрик Яковлева остановившийся Чудинов.
Чудинов свернул в деревушку, чтобы сменить тарантас, но такового там не нашлось, зато предложили простую телегу, но с железной подвеской. Чудинов чертыхнулся, но делать нечего – пришлось согласиться.
Пока перепрягали лошадей, вокруг него собралась вся деревня: и стар, и млад. Лавина вопросов: куда повезут Николая? Особенно настырным был старик с длинной, седой бородой.
– Паря, ты уж будь добр скажи, бога ради, куда это царя батюшку везут? В Москву, што ль?
– В Москву, дедушка, в Москву.
Наконец, с лошадями управились, Чудинов сел в телегу и, отъезжая услышал слова старика:
– Ну, слава-те, господи, теперь будет порядок.
Оглянувшись, заметил, как старик перекрестился. За ним осенили себя крестным знамением и остальные крестьяне.
Ямщик гикнул, лошади понеслись стрелой. Тряска была такая, что того и гляди – вылетишь из телеги. Пришлось крепко держаться за борта. По дороге местами грязь, местами — снег. В лицо то и дело летели комья. На зубах — неприятный хруст, не то грязь, не то песок. Дорога была отвратительной. Вода, порою, достигала брюха лошадей. Тарантасы то едва не переворачивались, то теряли колеса или лопались деревянные оси. Приходилось ремонтировать на ходу.
В пяти верстах от первого станка, наконец, догнали кавалькаду.
К восьми утра добрались до села, где их ждала первая смена лошадей. В центре села к моменту прибытия царской кавалькады кавалеристом, оставленным здесь по пути в Тобольск, были приготовлены, как и телеграфировал Чудинов, девятнадцать троек. Когда передняя тройка поезда поравнялась с головой приготовленной свежей смены, Чудинов отдал приказ остановиться. И тут же второй приказ:
– Всем пересаживаться.
Все это заняло не более пяти минут. И снова — вперед!
Пока пересаживались, Александра Фёдоровна успела написать и передать кучеру, который ее вез короткую записку на имя Пьера Жильяра: «Дороги испорчены. Условия путешествия ужасны».
Вторая остановка-пересадка – через четыре часа в селе Покровском. Село большое – больше двухсот дворов и более шестисот жителей, волостное управление, школа. Пароходная пристань на реке Туре. Посреди села – старая церковь Покрова Пресвятой Богородицы. По имени церкви и названо село.
Пока меняли лошадей и пересаживались, Чудинов случайно бросил взгляд в сторону, где стояли царица с Марией, и тут же обратил внимание, что Алиса пристально смотрит на второй этаж ближайшей, крепко сложенной избы и что-то шепчет. Незаметно для нее, Чудинов зашел за тарантас и посмотрел по тому же направлению. В окне дома стояли две женщины: пожилая и молодая, за ними — молодой человек в студенческой форме. Пожилая делала какие-то знаки руками и платком. Чудинов направил на них маузер, они тут же заметили его и отошли от окна. Алиса заплакала и перекрестилась. Она особенно тяжело переносила дорогу.
Когда они поехали, Чудинов спросил своего возницу.
– Чей это двухэтажный дом, у которого происходила смена лошадей?
– А это, паря, дом знаменитый. Тута-кось жил сам Гришка Распутин. И село-то это при царе переименовано было в Распутино.
Впереди показался могучий Тобол, самый многоводный приток Иртыша. На высоком берегу Тобола расположено большое древнее село Иевлево, бывшая ямщицкая слобода. В центре села стояла деревянная двухэтажная церковь Архангела Михаила с золотой главкой и небольшой колокольней. Пароходная пристань, винная и торговая лавки, даже библиотека и казенная школа имелись.
Именно здесь Яковлев заранее предусмотрел остановку на ночлег перед последним рывком в Тюмень. Да и то сказать – за день отмахали сто тридцать верст.
В Иевлеве заехали в лучший дом – местного купца Калашникова, в котором заняли две комнаты. В одну поместили Романовых, а другую заняли комиссар Яковлев, Чудинов и присоединившийся к ним Пётр Гузаков. Все остальные разместились в соседних домах.
Гузакова, военного комиссара Симского горнозаводского округа и командира местного вооруженного отряда Уфимской губернии, Яковлев вызвал телеграммой еще когда только из Тюмени направлялся в Тобольск. И тот дожидался Яковлева именно в Иевлеве. А отряд в сто пятьдесят человек Гузаков оставил в Тюмени.
Крепкий ужин, сладкий чай с вареньем и, наконец, долгожданный отдых для всех.
Александра Фёдоровна воспользовалась возможностью, попросила перо, чернила и бумагу и села писать письмо своим, в Тобольск:
«Иевлево, 14/27. 1918 г.
Дорогие, нежно любимые наши душки! Горячо ото всех благодарим за милые письма… Ужасно грустно без вас. Как маленький спал и себя чувствует? Дай Бог скорее поправиться. Дорога была отвратительная, замерзшая грязь, большие глубокие лужи, ямы – просто невероятно; у всего это по очереди слетали колеса и т.п. – приятно было в это время отдыхать от тряски. Каждые 4 ч. в селах перепряжки. В 12 ч. пили чай (с нашей закуской) в избе; вспоминали подробности поездки. Мы 3-е спали вместе на наших койках с 10-4 ч. Сама почти не спала, сердце и все болит – капли и все есть. Все идет хорошо. Настенька не перенесла бы с ее аппендицитом такую тряску. У Мишеля даже начались колики… и туго поправляется. Здесь переправа (Тобол). Был чудный закат и сегодня ясно светит. Мысленно горячо, горячо целуем и благословляем нежно любимых наших. Христос с Вами Всем сердечный от нас всех привет. Надеемся, Владимир Николаевич доволен здоровьем.
Мама, Папа, Мария.
Будем сегодня особенно по дороге вас вспоминать. Надеюсь, походную церковь устроите. Так скучно. Надеюсь, успеем через нового коменданта посылать теперь письмецо. Мария и я ехали все время в кибитке, только в 6 ч. сломалась ось и пересели в коробки. Ехали в том же порядке».
Здесь же, в Иевлееве, едва не произошел долго зревший конфликт между Яковлевым и сопровождавшими его уральскими отрядами: весь царский поезд находился фактически под конвоем – впереди шел отряд Заславского, позади, в пределах видимости, отряд Бусяцкого. Уральцы поняли, что, ежели они в этом селе не попытаются отбить Романовых, в Тюмени сделать это будет уже гораздо сложнее. Но Яковлев сыграл на опережение – арестовал помощника Бусяцкого Богданова. И тут же стал его допрашивать.
– Какова ваша цель? Зачем вы преследуете меня?
Богданов молчал, хмуро поглядывая на комиссара исподлобья.
– Повторить вопросы?
Богданов повернул голову и стал изучать стены избы. Тут не выдержал Гузаков, кулаком ударил того в лицо. Из губы и из носа арестованного потекла кровь.
– Оставь! – приказал Яковлев Гузакову. – Итак, я повторяю свои вопросы: с какой целью ваши отряды преследуют меня.
Богданов решил за лучшее заговорить.
– Цель наша простая – уничтожить царя. Берегись, комиссар, если мы не убьем царя в дороге или в Тюмени, мы устроим тебе засаду под Екатеринбургом. А если ты не выдашь нам Романова без боя, то мы перебьем и вас. Нас ничто не остановит. У нас есть решение Уральского Совета.
– А у меня мандат от председателя Совнаркома товарища Ленина и председателя ВЦИК товарища Свердлова.
– Да хоть от самого Романова… – хмыкнул Богданов, слизывая языком кровь, струившуюся из губы.
Вскоре пришли Бусяцкий с Заславским и с наганами в руках потребовали освободить арестованного. Яковлев не стал упираться – в принципе, он выяснил, что хотел. И, едва уральцы ушли, тут же произвел перестановку в своем отряде – командиром сводного отряда был назначен преданный Яковлеву и более жесткий Гузаков, присоединившийся к колонне с частью своего отряда, а Чудинов остался его заместителем. На этом инцидент был исчерпан – обе стороны не решились на открытое столкновение.
И снова марш-бросок! На сей раз Яковлев сел вместе с Гузаковым в передовой тарантас, а Чудинов составил компанию Николаю. Верст десять лошади летят во весь дух, затем устраивают себе минуты на две-три отдых, переходя на шаг, и снова под гиканье возниц мчатся вперед, только комья грязи летят из-под копыт.
Николай периодически поворачивал голову к Чудинову, пытаясь заговорить, но у того не было никакого желания разговаривать с бывшим царем. Наконец, Николай не выдержал, вынув портсигар из кармана шинели, в которой он ходил постоянно, несмотря на крутые сибирские морозы, он предложил папиросу своему спутнику. Но Чудинов отказался:
– Благодарствую! Не курю!
А Николай закурил, прикрыв спичку от ветра воротом шинели. И после небольшой паузы все-таки спросил:
– Скажите, какое военное училище окончил ваш комиссар?
– Насколько я знаю, он окончил только электротехническую школу в Бельгии.
– Да, видно, что он виды видывал, – Николай губами перенес папиросу из одного угла рта в другой. – С перчиком комиссар.
В это время с заднего колеса за воротник шинели Николаю залетела грязь. Он стал ее вытаскивать. Достал порядочный комок и показал Чудинову.
– Ну, вот и гостинец дорожный прилетел.
Чудинов хмыкнул.
– В бытность вашу царем, вам бы следовало здесь проложить железную дорогу. Ведь, право же, удобнее было бы ехать теперь в поезде, чем трястись в дорожном тарантасе.
– Да, конечно, лучше, но вот... не было средств, – смутился Николай, выплюнув окурок.
И, видимо, чтобы перевести разговор на менее неприятную тему, Романов задал вопрос:
– А скажите: вы какое военное училище окончили?
– Никакого военного образования я не получал.
– Как же так? – искренне удивился Николай. – Ведь вы — начальник отряда?
– Да, я — начальник отряда, но у нас не обязательно иметь для этого военное образование. Да мне его и не на что было получать. А командовать я научился на каторге.
Такого ответа Николай, вероятно, не ожидал и решил за лучшее больше вопросов не задавать. А Дмитрий Чудинов вспомнил годы, проведенные на каторге, и зло выругался про себя: «Из-за тебя, чёрта, пришлось сидеть на каторге, а теперь вези тебя, окарауливай».
На следующем станке Чудинов снова поменялся местами с Яковлевым. А Алисе и Марии на сей раз достался почтовый тарантас на высоких колесах. Мария быстро взобралась, а у Алисы никак не получалось. Мария тянула ее сверху за руку, Николай помогал снизу, но все было тщетно. Чудинов решил предложить свою помощь. Он подошел и совместными усилиями с Николаем им удалось подсадить бывшую царицу в тарантас.
– Спасибо! – сквозь зубы процедила она, мельком взглянув на Чудинова.
В тридцати пяти верстах от Тюмени колонну встретил председатель Тюменского губисполкома Николай Михайлович Немцов, который проводил ее до самого города. Он о чем-то переговорил с Яковлевым один на один, после чего комиссар явно занервничал.
Ровно сутки они были в дороге и в полночь, наконец, прибыли в Тюмень. Сразу подъехали к вокзалу. Состав, охраняемый отрядом Гузакова, был подан на первый путь. Состав состоял из шести пассажирских вагонов и значился, как внеочередной поезд № 42 Самарско-Златоустовской железной дороги. Семья Романовых, сопровождающие и охрана заняли вагон 1-го класса. В двух средних купе разместили пассажиров: в первом — Николая, Алису, Марию и фрейлину Демидову, во втором — Голицына, Боткина, Татищева и камердинера. В двух боковых купе разместились: Яковлев, Гузаков, завхоз отряда Фотиев, Чудинов и еще четыре бойца из отряда. Двери у купе Романовых и прислуги оставили открытыми. На площадках выставили часовых.
Когда все разместились по местам, Голицын спросил:
– Ваше величество, не нужно ли купить чего-нибудь из съестных припасов на станции?
– Я думаю, что у нас всего достаточно. Колбаса, масло, хлеб есть. Нет, не надо.
Теперь вновь настала очередь Яковлева выйти на первый план. Он понимал, что теперь-то и начнется самое веселье.
Он сразу же направился на телеграф и вызвал к прямому проводу Свердлова. Затем подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний.
– Только что привез часть багажа. Маршрут хочу изменить по следующим чрезвычайно важным обстоятельствам. Из Екатеринбурга в Тобольск до меня прибыли специальные люди для уничтожения багажа. Отряд особого назначения дал отпор – едва не дошло до кровопролития. Когда я приехал, екатеринбуржцы же дали мне намек, что багаж довозить до места не надо. У меня они также встретили отпор. Я принял ряд мер, и они там вырвать его у меня не решились. Они просили меня, чтобы я не сидел рядом с багажом. Это было прямым предупреждением, что меня могут тоже уничтожить. Я, конечно, преследуя цель свою, чтобы доставить все в целости, сел рядом с багажом.
Зная, что все екатеринбургские отряды добиваются одной лишь цели – уничтожить багаж, я вызывал Гузакова с отрядом. Вся дорога от Тобольска до Тюмени охранялась моими отрядами. Не добившись своей цели ни в Тобольске, ни в дороге, ни в Тюмени, екатеринбургские отряды решили устроить мне засаду под Екатеринбургом. Они решили, если я им не выдам без боя багаж, то перебить и нас. Все это я, а также Гузаков и весь мой отряд знаем из показаний арестованного нами одного из отряда екатеринбуржцев. А также по тем действиям и фактам, с которыми мне пришлось столкнуться.
У Екатеринбурга, за исключением Голощёкина, одно желание: покончить во что бы то ни стало с багажом. Четвертая, пятая и шестая роты красноармейцев готовят нам засаду. Если это расходится с центральным мнением, то безумие – везти багаж в Екатеринбург. Гузаков, а также и я предлагаем перевезти все это в Симский Горный округ, где мы его сохраним как от правого крыла, так и от левого. Предлагаю свои услуги в качестве постоянного комиссара по охране багажа вплоть до ликвидации. Заявляю от моего имени, а также от имени Гузакова, что за Екатеринбург мы не ручаемся ни в коем случае. Отправить туда под охрану тех отрядов, которые добивались одной цели и не могли добиться, ибо я принял достаточно суровые меры, – это будет безумие. Я вас предупредил, и теперь решайте: или я сейчас же везу багаж в Симский Горный округ, где в горах есть хорошие места и точно нарочно для этого устроенные, или я отправляюсь в Екатеринбург! И за последствия я не ручаюсь. Если багаж попадет в руки екатеринбуржцев, то он будет уничтожен. Раз они шли на то, что, если придется для этого погубить меня и мой отряд, то, конечно, результат будет один. Итак, отвечай: ехать мне в Екатеринбург или через Омск в Симский Горный округ. Жду ответа. Стою на станции с багажом. Яковлев, Гузаков.
Свердлов ответил сразу:
– У аппарата Свердлов, у аппарата ли Яковлев? Сообщи, не слишком ли ты нервничаешь? Быть может, опасения преувеличены и можно сохранить прежний маршрут. Жду ответа… Поезжай в Омск по приезде телеграфируй, явись председателю Совдепа Косареву Владимиру, вези все конспиративно, дальнейшие указания дам в Омск, двигай, ушел. Сделаю все распоряжения. Ушел, до свидания.
Но Яковлев, со своей стороны, тоже решил лично прозондировать почву в Екатеринбурге. Впрочем, время было неудачное: руководители уральского Совета Голощёкин, Белобородов и Дидковский в этот момент как раз разговаривали со Свердловым. Пришлось ограничиться дишь подробным, во всех деталях сообщением на имя председателя Уральского Совета Фёдора Голощёкина о том, что произошло, и попросить его, во избежание бессмысленного кровопролития обуздать екатеринбургские отряды. Наконец, на связь вышел Свердлов, который подробно проинструктировал Яковлева, как ему следует действовать.
Яковлев отправил телеграмму в Екатеринбург: «В ваших отрядах одно желание – уничтожить тот багаж, за которым я послан. Вдохновители: Заславский, Хохряков и Бусяцкий… Они принимали ряд мер, чтобы добиться в Тобольске, а также в дороге, но мои отряды довольно еще сильны и у них ничего не вышло. У меня есть один арестованный из отряда Бусяцкого, который во всем сознался. Я, конечно, уверен, что отучу этих мальчишек от их пакостных намерений. Но у вас в Екатеринбурге течение среди отрядов сильно, чтобы уничтожить багаж. Ручаетесь ли вы охранять этот багаж? Помните, что Совет Комиссаров клялся меня сохранить. Отвечайте подробности лично. Я сижу на станции с главной частью багажа и как только получу ответ, то выезжаю. Готовьте место. Яковлев, Гузаков».
Время пролетело незаметно. И когда, покинув телеграф, Яковлев взглянул на часы, то был весьма удивлен – он провел в переговорах около пяти часов. Зато теперь он знал, что ему делать.
Пока он занимался переговорами, давно уже подали паровоз, поездная прислуга заняла свои места, путевка получена, и машинист только ждал, когда получит разрешение на отправку. Но Яковлев по-прежнему не торопился.
Вернувшись на вокзал, он вызвал к себе начальника станции.
– Свободны ли пути Омск–Екатеринбург?
– Так точно! – вытянувшись в струнку, ответил начальник станции, не привыкший еще к новым порядкам и новым обращениям.
– Готов ли наш поезд к отправке?
– Так точно!
– А теперь слушай меня внимательно. То, что я тебе сейчас скажу, знать должны только два человека – ты и я. Если об этом узнает кто-нибудь еще, – Яковлев потянулся к деревянной кобуре нагана.
– Не извольте беспокоиться, товарищ чрезвычайный комиссар. Я – могила!
– Тогда сделай так, как я велю. Мы сейчас изменим направление, но должны скрыть ото всех, что поедем в сторону Омска. Для этого ты первоначально пустишь наш поезд, как и задумывалось, с соблюдением всех правил в сторону Екатеринбурга. Но на второй станции от Тюмени прицепишь новый паровоз и затем без остановки с потушенными огнями быстро пропустишь поезд через Тюмень в сторону Омска. Уразумел?
– Так точно!
– Вот и отлично! И смотри: если кто-либо еще узнает… – рука Яковлева опять потянулась к кобуре.
– Я же сказал: я – могила, товарищ комиссар, – слегка побледнел железнодорожник.
Они вышли на перрон, и начальник станции тут же дал свисток. Машинист дал гудок, выпустил из котла пар и поезд неспешно тронулся. Яковлев на ходу заскочил в свой вагон и, еще раз мельком глянув на железнодорожника, скрылся в вагоне.
Начальник станции не подвел. На ближайшей станции паровоз перевели в хвост состава и поезд поехал назад, в Тюмень. Там Яковлев еще раз по прямому проводу переговорил со Свердловым, который дал команду ехать в Омск.
При этом, дежурный по Уральскому Совдепу ждал телеграфного подтверждения выхода поезда № 42 из Тюмени в Екатеринбург. Едва поезд отъехал, в Тюмень прискакал со своим отрядом Бусяцкий.
Отъехали две-три станции и вдруг засуетился князь Голицын. Он подошел к Яковлеву и с тревогой спросил:
– Куда мы едем? Как будто в обратную сторону.
– Едем правильно: туда, куда надо, – спокойно ответил комиссар.
Тем не менее, взбудораженные Голицыным, пассажиры начали нервничать. А сам Голицын не отходил от окна и что-то тихо говорил Николаю. Остальные также вышли в коридор и стали смотреть в окна. Хотя в кромешной тьме вряд ли что-то можно было рассмотреть.
Когда приблизились к какой-то большой станции, Яковлев вышел в коридор вагона и жестко потребовал:
– Прошу всех отойти от окон и опустить занавески.
Николай сейчас же исполнил требование, а Голицын начал препираться:
– Почему я должен отойти? Я хочу смотреть в окно.
– Прошу отойти без рассуждений. Ваша власть прошла, – еще более жестко произнес комиссар.
Стиснув зубы, князь ушел к себе в купе и часа три не выходил оттуда.
В шесть часов утра, как и было заранее условлено, екатеринбургский Совдеп ожидаемой телеграммы об отбытии поезда не получил. Тут же, по указанию Белобородова, в Тюмень пошел телеграфный запрос. Но ответа долго не было. И только в десять утра Бусяцкий сообщил телеграммой, что по его информации поезд ушел в Тюмень.
Утром сделали остановку на небольшой станции. Там уже заранее приготовили обед и подали его в вагон-салон. Поезд тут же снова тронулся. Яковлев предложил всем пойти в вагон-салон пообедать. Пошли все, кроме Алисы, которая, как вошла в купе в Тюмени, сразу легла на нижнюю полку, устремила свой взгляд в коридор и так лежала всю дорогу. По ее глазам видно было, что она ненавидела и презирала всех и всё, что творится вокруг нее. Глаза тигрицы, которая бессильна сломать клетку, но чувствовалось: будь у нее сила и власть, она разорвала бы каждого из комиссаров собственными руками. Зато Николай — полная ее противоположность. После общего, хотя бы показного, поклонения, во время его, еще столь недавнего, царствования, бывший самодержец к моменту переезда в Екатеринбург дошел до того, что в течение всего пути каждый раз при встречах, что случалось по нескольку раз в день, без всякой надобности, униженно, заискивающе отдавал честь комиссару, начальнику отряда Гузакову и даже рядовым солдатам.
А в это время в Екатеринбурге было созвано экстренное совещание президиума Совета депутатов с участием представителей областных комитетов партии коммунистов и левых эсеров, на котором комиссар Василий Яковлев был объявлен изменником революции. И 28 апреля из Екатеринбурга в Москву пошла тревожная депеша:
«Секретно.
Совнарком тов. Ленину и Свердлову.
Из Екатеринбурга.
Ваш комиссар Яковлев привез Романова в Тюмень, посадил его в поезд, направился в Екатеринбург. Отъехав один перегон, изменил направление. Поехал обратно. Теперь с Николаем находится около Омска. С какой целью это сделано, нам не известно. Мы считаем такой поступок изменническим. Согласно Вашего письма от 9-го апреля, Николай должен быть в Екатеринбурге. Что это значит? Согласно принятому Облсоветом областным комитетом партии решению, сейчас отдано распоряжение задержать Яковлева и поезд во что бы то ни стало, арестовать и доставить вместе с Николаем в Екатеринбург. Ждем у аппарата ответа.
Белобородов, Сафаров».
Между тем, 42-й поезд до Омска не доехал.
Несмотря на все принятые меры к сохранению инкогнито перевозимых пассажиров, все, живущие у железной дороги, очевидно, были уведомлены о перевозке Романовых. Подъезжая к большим станциям, по приказу Яковлева в вагонах опускали занавеси, и все же на каждой станции к приходу поезда собиралась большая толпа. Публика живо интересовалась:
– Кто едет в вагоне?
– Английская миссия, – следовал неизменный ответ.
Во избежание возможных недоразумений, на больших станциях делали минимальные остановки, зато на небольших разъездах поезд останавливался иногда часа на полтора. Большею частью гулять выходили Николай, Мария, изредка — Татищев, Голицын, Боткин. Алиса не выходила ни разу.
Когда до Омска остался только один разъезд, комиссар приказал отцепить паровоз и, вместе с Гузаковым, поехал на паровозе в Омск для переговоров по прямому проводу со Свердловым. Часа через три Яковлев вернулся и объявил, что состав едет обратно в Екатеринбург.
Получив тревожную телеграмму из Екатеринбурга, Ленин опешил. Он не понимал, что происходит: Свердлов, действуя в том числе и от его лица, не поставил его в известность.
Ленин больше двух часов расспрашивал уральцев о происходивших событиях вокруг перевозки царя. Когда более-менее ясная картина вырисовалась, он приказал срочно позвать Свердлова. Глядя председателю ВЦИК прямо в глаза, Ленин решительно спросил:
– Что происходит, Яков Михайлович? Почему товарищи из уральского Совдепа встревожены непонятной ситуацией вокруг Николая и товарища Яковлева, которого обвиняют в контрреволюции. Да и жалуются на вас – дескать вы заняли позицию, противоречащую решению местного совдепа и областного партийного комитета.
– Не беспокойтесь, Владимир Ильич! Я сейчас все улажу. У меня все с Яковлевым сговорено, он выполняет задачу, которую я перед ним поставил. Мы же на заседании ЦК постановили привезти бывшего царя в Москву, для суда над ним, а уральцы проявили собственную инициативу, и решили задержать Романовых в Екатеринбурге.
Свердлов тут же подошел к телеграфисту.
– У аппарата Свердлов. Кто на связи?
– Здесь Белобородов, Голощёкин, Сафаров, Толмачёв, Хотимский и Дидковский.
– Надо полагать, у вас возникли недоразумения с товарищем Яковлевым?
– Это не недоразумения, товарищ Свердлов! Поступок Яковлева вызывает у нас возмущение, мы характеризуем его, как авантюру и прямое нарушение известных нам распоряжений ЦК о переводе Николая в Екатеринбург.
– Но, по сообщению Яковлева, вы намерены ликвидировать Николая, и ЦК этого допустить не может. Николай может быть возвращен в Екатеринбург только при условии гарантий с вашей стороны за его целость.
– Мы готовы дать такие гарантии, – ответил за всех Белобородов.
– В таком случае, я официально заявляю, что Яковлев вернется в Екатеринбург.
– Яков Михайлович, возьмите всю ситуацию под личный контроль. Нам архиважно, чтобы все закончилось без кровопролития.
– Владимир Ильич, Яковлев выполняет исключительно мои указания и действует согласно разработанному мною и Яковлевым плану.
Пока уральцы вели переговоры с Москвой, под Омском тоже происходили интересные события.
Яковлев остановил поезд на станции Любинская, недалеко от Омска, и под усиленной охраной явился на телеграф и сообщил в Омск, что состав отправляется в город. Но вновь решил запутать ситуацию – Гузакова назначил начальником поезда, а сам в сопровождении Чудинова в одном, отцепленном от состава вагоне поехал в Омск.
Но уже на подъезде к мосту через Иртыш вся железнодорожная линия была усеяна вооруженными людьми. В паровоз запрыгнуло несколько человек и, наставив на машиниста и кочегара дула наганов, один из них приказал:
– Тормози, не то пристрелю!
Яковлев с Чудиновым наблюдали всю картину в окно вагона.
– Вот так встреча! – покачал головой Чудинов.
– Да, только вот интересно, кого это так встречают, – ответил Яковлев и, как только вагон остановился, оба спрыгнули на перрон.
Их тут же окружила плотная масса вооруженных наганами, маузерами и винтовками красногвардейцев. Поначалу обе стороны молча стояли, изучая друг друга. Наконец, Яковлев громко произнес:
– Я – чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев. Мне нужно видеться с председателем Омского Совета товарищем Косаревым.
– Здесь он, здесь, – послышалось несколько голосов.
Через головы было видно, как кто-то направился в их сторону, и когда толпа расступилась, удивленный возглас подошедшего Владимира Михайловича Косарева.
– Финн, ты ли это?
– Здорово, Владимир! Так это ты председатель Омского Совета? – не меньше Косарева удивился и Яковлев.
Шутка была в том, что, играя в конспирацию, большевики, находясь по большой части в подполье, периодически меняли свои партийные клички и даже имена с фамилиями. Потому заочно и не могли точно сказать, кто есть кто. Вот так же случилось и с двумя старыми революционными товарищами, несколько лет назад познакомившимися в партийной школе у Максима Горького на острове Капри. Они обнялись, похлопывая друг друга по спинам, и улыбаясь.
– Скажи, дружище, чего это вы так ощетинились и даже пушки выкатили на платформу? – поинтересовался Яковлев.
– А это против тебя, контрик, – захохотал Косарев.
– Не понял!
– Тут вот какая штука: Уральский Совет за увоз Романовых объявил тебя изменником революции.
Яковлев был ошеломлен. Только теперь до него дошло, почему он встречал везде такое зловещее молчание и противодействие на местных телеграфах. А здесь, в Омске, так и вовсе его встретили с оружием в руках.
Они уже прошли в помещение вокзала и расположились в кабинете начальника станции.
– На-ка, вот, ознакомься.
Косарев снял фуражку, положил ее на край стола, пригладил усы и протянул Яковлеву телеграфную ленту. Яковлев быстро побежал глазами по строчкам.
«Военная вне всякой очереди.
28 апреля [с] разъезда 18 Омской дорогой отправился экстренный поезд номер 42 под начальством комиссара Яковлева, конвоирующего бывшего царя Николая Романова. Комиссар Яковлев имел поручение Всероссийского Совнаркома доставить бывшего царя из Тобольска [в] Екатеринбург, сдать его [в] распоряжение областного Совета Р.К.С. депутатов Урала. Согласно письма председателя ЦИК Свердлова 9 апреля без прямого приказа Центра бывший царь не должен был никуда увозиться в другое место, мы таких указаний не получали. Увозя Романова [из] Тобольска, комиссар Яковлев посадил [в] Тюмени [в] поезд, направил [на] Екатеринбург, но [на] ближайшем разъезде изменил направление [на] восток [к] Омску. Областной совет рабочих, крестьян и солдат Урала, обсудив поведение комиссара Яковлева, единогласным решением видит [в] нем прямую измену революции, стремление [с] неизвестной целью вывезти бывшего царя [из] пределов революционного Урала, вопреки точному указанию председателя ЦИК, является актом, ставящим комиссара Яковлева вне рядов революционеров. Областной совет Урала предлагает всем советским революционным организациям, [в] особенности Омскому Совдепу принять самые решительные экстренные меры, включительно применение вооруженной силы, для остановки поезда бывшего царя. Комиссар Яковлев имеет [в] своем распоряжении вооруженную силу до ста человек приблизительно. Комиссар Яковлев должен быть арестован вместе [с] теми лицами его отряда, которые будут сопротивляться, весь конвой должен быть заменен новым надежных вполне людей, арестованные вместе [с] Николаем Романовым должны быть доставлены [в] Екатеринбург, сданы облсовету. Предлагаем не обращать внимания [на] разные документы, которые будет предъявлять Яковлев, на них ссылаться, ибо все его предыдущие шаги бесспорно свидетельствуют [о] преступном замысле, осуществляемом Яковлевым возможно по поручению других лиц. Областные комитеты партии коммунистов большевиков, левых эсеров и максималистов считают выполнение постановления облсовета обязательным для членов этих партий. [О] принятых мерах, [а] также последствиях, просим немедленно телеграфировать – Екатеринбург, облсовет.
Председатель Уральского областного Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Александр Белобородов».
Пока Яковлев все это читал, Косарев курил и с усмешкой посматривал на старого товарища, изучая слегка изменившиеся черты лица, и следя за его реакцией от прочитанного.
Яковлев положил телеграмму на стол, отодвинул от себя и покачал головой.
– По поводу не обращать внимания на разные документы – это, конечно, лихо. То есть, ты даже не будешь читать адерсованное тебе письмо Свердлова?
Яковлев вытащил из кармана сложенный вчетверо лист и положил его на стол рядом с телеграммой. Косарев захохотал, положил недокуренную еще дымящуюся папиросу на край глиняного блюдца и взял письмо. Быстро пробежал его глазами и оставил у себя.
– Успокойся, Финн. Мне вчера телеграфировал Свердлов и предупредил о твоем приезде и о содействии твоему заданию по перевозке Романовых. А пушки я выкатил на всякий случай. Мало ли, что за поезд, и кто теперь в поезде командует.
– Я могу телеграфировать в Центр и переговорить со Свердловым?
– Конечно! Пойдем.
Свердлов сообщил Яковлеву, что направил в Екатеринбургский облсовет и комитет партии Белобородову и Голощёкину предписание: «Все, что делается Яковлевым, является прямым выполнением данного мною приказа. Сообщите подробности специальным курьером. Никаких распоряжений относительно Яковлева не делайте. Он действует согласно полученного от меня сегодня в 4 часа утра указания. Ничего абсолютно не предпринимайте без нашего согласия. Яковлеву полное доверие. Еще раз никакого вмешательства».
Но Яковлев за это короткое время – всего чуть более недели, успел изучить взрывной характер екатеринбуржцев, и не особо верил в их послушность. Поэтому снова предложил отвезти Романова в Симский округ Уфимской губернии. Но здесь уже настойчивость проявил Свердлов – отправка царя в Уфимскую губернию полностью ломала его далекий замысел.
И он протелеграфировал Яковлеву: «Немедленно двигайся в Тюмень. С уральцами договорились принять меры, дали гарантии. Передай груз в Тюмени представителю Областкома Уральского. Так необходимо. Поезжай сам вместе. Оказывай полное содействие представителю. Задача прежняя».
А в Екатеринбурге в это время спешно готовили для Романовых «дом особого назначения» – особняк купца Ипатьева.
В Тюмени Яковлева встретил старый знакомый – Заславский. Они молча, сухо пожали друг другу руки, после чего Заславский проверил все ли из тобольчан на месте.
В дороге он, словно оправдываясь, вновь затянул перед Яковлевым старую песню:
– Мы, уральцы, считаем, что Николай и его семья должны быть перевезены на Урал. Этим совершенно устраняется (при организации соответствующих условий надзора и охраны) возможность к побегу. Кроме того, если бы друзья Николая с германской стороны захотели его от нас вырвать, у нас остается тысяча возможностей его ликвидации в процессе отправки
Разумеется, Яковлев сопроводил Романовых до Екатеринбурга.
Состав прибыл на станцию Екатеринбург II, на вторую линию. На перрон были выставлены две цепи из отряда охраны. Яковлев с Гузаковым и Заславским уехали в город, оставив охрану Романовых на Чудинова. А на вокзале их встречала огромная толпа. Вся станция запружена народом, главным образом, рабочими. Скоро, под напором толпы, цепи начинают слабеть. Чудинов выставил на помощь третью. Но даже это не сдержало натиска рабочих. Они возбуждены, требуют показать им Николая.
Чудинов дважды выстрелил в воздух из нагана.
– Товарищи, освободите перрон! В поезде едет только английская миссия. Романов по-прежнему в Тобольске.
Но ему никто не поверил. Из толпы кричат:
– Шиш, не проведешь. Давай сюда этого палача. Мы с ним расправимся.
Напряжение нарастало. Стало понятно, что добром эта агрессия не кончится. Надо принимать срочные меры. Чудинов подозвал к себе обер-кондуктора и приказал передать начальнику станции просьбу о переводе поезда с этой платформы. Одновременно он попросил машиниста, маневрировавшего паровозом, дать ход между своим составом и толпой. Машинист дал тихий ход, и беспрерывно сигнализируя свистком, направил состав по указанному пути. Цепь отошла к охраняемому составу. А тут и маневровый поезд загородил 42-й поезд. Чудинов воспользовался этим моментом и дал сигнал машинисту перевести состав на вокзал Екатеринбург I. Солдаты из охраны быстро вскочили в вагоны. Поезд подошел к воинской площадке. Вскоре туда же подъехали две легковушки и одна грузовая машина. Это вернулись Яковлев и Гузаков с представителями Екатеринбургского Революционного комитета. Пассажирам было предложено выйти из вагона и пересесть в автомобили. Усадив Романовых, Яковлев, вместе с ними, вновь уехал в город для оформления соответствующих документов о передаче бывшей царской семьи екатеринбургскому Совдепу. Он проследил за их обустройством на новом месте, и сообщил Николаю и Алисе о том, что он немедленно выезжает в Тобольск за их детьми и оставшейся прислугой. Вместе с Яковлевым назад в Тобольск отправились Дуцман и трое солдат из отряда особого назначения, сопровождавшие своих подопечных Романовых в пути.
2 мая 1918 года Яков Свердлов на заседании Совнаркома, на котором председательствовал Ленин, сообщил:
– В настоящее время Николай Романов с женой и одной из дочерей находятся в Екатеринбурге, Пермской губернии, надзор за ним поручен областному совдепу Урала.
В дневнике за 8 мая Николай записал: «Сегодня заступил караул, оригинальный и по свойству, и по одежде. В составе его было несколько бывших офицеров, и большинство солдат были латыши, одетые в разные куртки, со всевозможными головными уборами. Офицеры стояли на часах с шашками при себе и с винтовками. Когда мы вышли гулять, все свободные солдаты тоже пришли в садик смотреть на нас; они разговаривали по-своему, ходили и возились между собой. До обеда я долго разговаривал с бывшим офицером, уроженцем Забайкалья; он рассказывал о многом интересном, так же, как и маленький караульный начальник, стоявший тут же; этот был родом из Риги».
Это был караул, с которым они, при определенных обстоятельствах, были вынуждены мириться. Этот караул нес службу в доме Ипатьева до 15 мая, состоял из бывших фронтовиков и был неизменно предупредительным.
Странно, не правда ли? Большевики доверили охранять свергнутого царя бывших царских офицеров, пускай и разбавленными латышскими стрелками.
Скорее всего это говорит о том, что не исключалась вероятность визита в Екатеринбург в «дом особого назначения» представителей германского посольства, если бы они решили провести проверку содержания царской семьи. Об этом же свидетельствует и фамилия одного из комендантов Ипатьевского дома Фрица Закиса. Когда же надобность в этом отпала и стало ясно, что немцы готовы дать большевикам карт-бланш, Голощёкин и Белобородов, выполняя указание Свердлова, полностью заменяют охрану Ипатьевского дома.
15 мая этот отряд был полностью заменен, и Николай пишет в своем дневнике: «Ни одного лишнего солдата в саду не было. Караульный начальник с нами не разговаривал, т. к. все время кто-нибудь из комиссаров находился в саду и следил за нами, за ним и часовыми!».
Этот день стал днем резкого ухудшения режима содержания царской семьи: окна в доме были замазаны белой краской, их было запрещено открывать для проветривания, а прогулки были сокращены на час.
22 мая 1918 года в дом Ипатьева из Тобольска были доставлены остальные члены бывшей царской семьи и их приближенные: цесаревич Алексей, великие княжны Ольга, Татьяна и Анастасия, лакей А.Е. Трупп, комнатная девушка А.С. Демидова, повар И.М. Харитонов, поваренок Иван Седнёв, товарищ по играм цесаревича Алексея.
Остальные члены свиты царской семьи: матрос Нагорный, князь Долгоруков, граф Татищев, графиня Гендрикова были немедленно убиты большевиками. В живых остался только Пьер Жильяр и чудом избежавший расстрела камердинер Волков.
4.
1 мая 1918 года – первый Первомай, когда большевики могли отметить его со всей государственной российской пышностью, ни от кого не скрываясь, ничего не боясь. И, естественно, подготовка началась заблаговременно.
Примерно за неделю до праздника вызвал Малькова Свердлов и распорядился украсить Кремль так, как он никогда еще не украшался.
– Надо привести в образцовый порядок все кремлевские улицы и площади, украсить здания, ворота и подъезды, кремлевские стены и башни.
Тут же он написал распоряжение управляющему текстильной промышленностью Алексею Семеновичу Киселёву выдать коменданту Кремля Малькову такое количество кумача и другой материи, какое потребуется.
К работам по украшению Кремля Мальков привлек лучших московских художников, скульпторов, архитекторов того времени: Федоровского, Богатова, Ясинского, Виноградова и других. Мобилизовал десятки декораторов, плотников, кровельщиков. Работа закипела вовсю, и 1 Мая 1918 года москвичи не узнали своего старого Кремля.
Кутафья башня была вся обвита красной материей. С ее стен свешивались огромные плакаты: «Да здравствует всемирная Советская Республика!», «Да здравствует красное знамя свободного труда!»… Высоко над башней реяли два алых стяга. Вдоль всего Троицкого моста, от Кутафьей башни к Троицкой, полоскались на весеннем ветру два ряда красных флагов, образуя красочный коридор. По всем четырем стенам Троицкой башни спускались полотнища с лозунгами, а вместо древней иконы, в центре башни разместили огромное панно, на котором был изображен могучий красный витязь, вознесшийся над землей.
Здание Совнаркома и ВЦИК также пылало в огне алого кумача. Украсились и другие кремлевские здания, даже монастыри и соборы. Все подъезды и ворота внутри Кремля увивала свежая зелень. Именно в эти дни, во время подготовки к празднику Малькову пришла в голову мысль избавиться от икон, встроенных в кремлевские башни и соборы: коль уж бога отменили, негоже хранить и иконы. Разумеется, следовало спросить разрешения у Ленина со Свердловым. А тут как раз и случай представился. Накануне праздника Ленин со Свердловым вместе пошли по Кремлю осматривать украшения. Пригласили и Малькова. Выйдя из подъезда Совнаркома, они миновали Царь-колокол и поравнялись с Благовещенским собором. Тут комендант и спросил Ленина, не следует ли убрать иконы.
– Правильно, – ответил тот, – совершенно правильно! Обязательно следует. Только не все: старинные, представляющие художественную или историческую ценность, надо оставить, а остальное убрать.
Вдруг Ленин всплеснул руками и звонко расхохотался.
– Товарищ Мальков, только вот эту не вздумайте трогать, – и он указал пальцем на икону, вделанную в стену Благовещенского собора, – а то так от Луначарского попадет, так попадет, что и не говорите. Не только вам, и мне заодно достанется. Так что уж вы меня не подводите!
Утро 1 мая выдалось пасмурное, хмурое. Солнце проглянуло только после полудня. Начало демонстрации было назначено на 11 часов, но по всей Москве с раннего утра царило небывалое оживление. По районам собирались рабочие, служащие. В четком строю, чеканя шаг, проходили к сборным пунктам войска, шедшие в общей демонстрации, во главе районных колонн.
Военный парад был назначен после окончания демонстрации на Ходынке.
Члены ВЦИК, сотрудники ВЦИК и Совнаркома собрались к 9.30 утра в Кремле, перед зданием Судебных установлений.
Ленин был весел, шутил, смеялся. Когда к нему подошел Мальков, Ленин сначала приветливо поздоровался, поздравил с праздником, а потом внезапно погрозил пальцем:
– Хорошо, батенька, все хорошо, а вот это безобразие так и не убрали, – он указал на памятник, воздвигнутый на месте убийства великого князя Сергея Александровича. – Это уж нехорошо.
Мальков вздохнул.
– Правильно, Владимир Ильич, не убрал. Не успел, рабочих рук не хватило.
– Ишь ты, нашел причину! Так, говорите, рабочих рук не хватает? Ну, для этого дела рабочие руки найдутся хоть сейчас. Как товарищи? – обратился Владимир Ильич к сотрудникам ВЦИКа и Совнаркома.
Со всех сторон его поддержали дружные голоса.
– Видите? А вы говорите, рабочих рук нет. Ну-ка, пока есть время до демонстрации, тащите веревки.
Комендант мигом сбегал в комендатуру и принес веревки. Ленин ловко сделал петлю и накинул на памятник. Взялись за дело все, и вскоре памятник был опутан веревками со всех сторон.
– А ну, дружно! – задорно командовал Ленин.
Ленин, Свердлов, Аванесов, Смидович, другие члены ВЦИК и Совнаркома, сотрудники правительственного аппарата впряглись в веревки, налегли, дернули, и памятник рухнул на булыжник.
– Долой его с глаз, на свалку! – продолжал командовать Ленин.
Десятки рук подхватили веревки, и памятник загремел по булыжнику к Тайницкому саду.
Ленин вообще терпеть не мог памятников царям, великим князьям, и даже прославленным при царе генералам. Он не раз говорил, что победивший народ должен снести всю эту мерзость, напоминающую о самодержавии, оставив в виде исключения лишь подлинные произведения искусства, вроде памятника Петру в Петрограде. Так, по предложению Ленина в 1918 году в Москве были снесены памятники Александру II в Кремле, Александру III возле храма Христа-спасителя, генералу Скобелеву. На месте памятника Скобелеву против Моссовета сначала был воздвигнут обелиск Свободы, а позже поставлен памятник Юрию Долгорукому.
– Москва, – говорил Ленин, – столица Советского государства, государства рабочих и крестьян, и ее улицы должны украшать памятники не царям и князьям, а великим революционерам, борцам за народное счастье. Мы снесем весь этот хлам и воздвигнем в Москве и других городах Советской России памятники Марксу, Энгельсу, Марату, Робеспьеру, героям Парижской коммуны и нашей революции. Воздвигнем памятники выдающимся умам человечества, ученым и писателям, поэтам и композиторам.
Справившись с памятником убитому эсером-террористом Иваном Каляевым в феврале 1905 года великому князю, вся кремлевская процессия тронулась на Красную площадь, всю обвешанную красными знаменами. Ровно в 11 часов утра на площадь хлынули колонны демонстрантов, двигавшиеся нескончаемым потоком мимо седых кремлевских стен, мимо невысокой дощатой трибуны, на которой стояли члены ВЦИК и Совнаркома, включая Ленина и Свердлова. Шли тысячи рабочих Пресни и Хамовников, Сокольников и Замоскворечья. Шли солдаты московских полков, шли в отдельных колоннах ребята, мальчишки и девчонки.
Демонстрация длилась свыше пяти часов. Когда она закончилась, здесь же, на Красной площади, открылся грандиозный митинг. А час спустя состоялся военный парад на Ходынке. Владимир Ильич с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной прямо с Красной площади проехали туда, а после парада, когда совсем стемнело, праздник продолжился в Кремле. Там состоялся митинг латышских стрелков и сотрудников Кремля, на котором выступили встреченные горячими овациями Ленин и Свердлов.
5.
Вениамин Свердлов не без внутреннего трепета шел на встречу с братом. Понимал, что тот очень недоволен им. Как же – провалить такую должность, наркома путей сообщения. Решил для начала заглянуть в Секретариат ЦК к Новгородцевой, выяснить, в каком настроении сегодня Яков.
Клавдия Тимофеевна проводила небольшое совещание, поэтому Вениамину пришлось немного подождать. Наконец, невестка освободилась и Свердлова тут же пригласили к ней в кабинет.
– Здравствуй, Клава!
– И тебе не хворать, – нахмурив брови, ответила Новгородцева. Свердлов подошел к ней и поцеловал ее в щеку.
– Яков меня к себе на разговор пригласил...
– Я знаю, – кивнула Новгородцева. – А ко мне у тебя дело какое-то?
– Да нет, собственно... – слегка растерялся Вениамин, уже по тону невестки понимая, что разговор с братом предстоит серьезный. – Просто хотел узнать, как он сегодня... Как настроение? Очень злой?
– Злой! – подтвердила Новгородцева. – Послушай, Веня, если у тебя ко мне больше нет вопросов, то... прошу, – она указала глазами на дверь. – Работы много, прости.
– Да, да, я понимаю. Извини!
Свердлов ретировался и покинул кабинет, направившись прямо в крыло, где располагался ВЦИК. Там заглянул к сестре Сарре, работавшей первым заместителем Якова в секретариате РКП (б). Уж с ней-то ему проще разговаривать.
Впрочем, ему так показалось, а у Сарры было совсем другое мнение. Едва увидев входящего брата, она слегка улыбнулась и кивнула на кабинет Свердлова.
– Беня, он тебя уже давно ждет.
Он вошел в приемную и поздоровался с секретарем Свердлова Елизаветой Драбкиной.
Там сидело несколько человек с папками документов в руках. Все они ждали своего часа приема. Кого-то Вениамин знал (с теми он поздоровался за руку), кого-то видел впервые (тем он просто вежливо, но молча кивнул). Он хотел было уже сесть на стул, но тут из кабинета послышался рокочущий бас Свердлова:
– Лиза, зайди ко мне.
Девушка поднялась захватила с собой блокнот и карандаш и скрылась за дверь. Вышла минуты через три и сразу обратилась к Вениамину:
– Вениамин Михайлович, вас просит зайти Яков Михайлович.
Свердлов-младший поднялся и, разведя руки в стороны (мол, я не виноват), скрылся в кабинете.
– Здравствуй, Яша!
– И тебе, братец, не хворать, – выходя из-за стола и крепко пожимая брату руку, Яков сквозь линзы пенсне посмотрел на него в упор.
Уже по тону, тихому, но довольно холодному, Вениамин понял, что разговор предстоит неприятный. Но он был готов к нему.
– Скажи мне, Беня, как могло так получиться, что ты, грамотный человек, руководивший целым банком и не где-нибудь, а в Америке, не смог справиться железными дорогами?
– Не моё это, Яша. Железные дороги мне не по зубам.
– То есть, этой рохле, зятю Ленина Елизарову Наркомпуть – по зубам, а тебе нет?
– Какой там по зубам, Яша! Ты же прекрасно знаешь, что бедный Марк Тимофеевич наделал такой чепухи в своем наркомате и так запутался, что через месяц-два слезно взмолился, чтобы Ленин его от непосильной работы освободил, якобы по нездоровью.
– Ну да, ну да! А кого я предложил на его место, не помнишь?
– Меня, меня и предложил, Яша! Но я же говорю, что железные дороги – это не мое. Пускай ими, вон, старый железнодорожник Рогов занимается. Лучше бы я остался в Америке, зря ты меня вызвал в Россию. Я бы там и тебе, и России принес больше пользы.
– Поверь мне на слово, Беня, придет время, мы и в Америке власть возьмем…
Вениамин улыбнулся.
– Яша, в Америке правит не идеология, там правит «желтый дьявол» – его величество золото! Доллары. Деньги!
– А ты зря смеешься. Поди сюда!
Свердлов поднялся, подошел к стоявшему за ним у самой стены массивный металлический сейф. Пока он открывал его ключом и поворачивал колесико с шифром, Вениамин подошел к нему.
– Смотри!
Свердлов двумя руками вытащил с верхней полки целую кипу загранпаспортов разных стран. Здесь, между прочим, и для тебя документик имеется. Глаза Вениамина округлились, но, когда он увидел, как Свердлов пачку за пачкой стал вытаскивать из сейфа и бросать на стол банковские упаковки валюты разных стран, а затем и коробочки с бриллиантами, то едва удержался на ногах. Дрожащими пальцами стал перебирать купюры, приблизительно прикидывая суммы и при этом как бы не веря в происходящее покачивал головой.
– Вот, глянь, опись Клавдии.
Вениамин взял лист, который ему протянул старший брат. Там явно женской рукой, размашистым почерком перечислялось все содержимое сейфа:
«1) Золотых монет царской чеканки на сумму сто восемь тысяч пятьсот двадцать пять (108;525) рублей.
2) Золотых изделий, многие из которых с драгоценными камнями, семьсот пять (705) предметов.
3) Семь чистых бланков паспортов царского образца.
4) Семь паспортов, заполненных на следующие имена:
а) Свердлова Якова Михайловича
б) Гуревич-Цецилии Ольги
в) Григорьевой Екатерины Сергеевны
г) княгини Барятинской Елены Михайловны
д) Ползикова Сергея Константиновича
е) Романюк Анны Павловны
ж) Кленочкина Ивана Григорьевича
5) Годичный паспорт на имя Горена Адам Антоновича
6) Немецкий паспорт на имя Сталь Елены.
7) Кредитные царские билеты всего на семьсот пятьдесят тысяч (750;000) рублей».
– Это все экспроприированные у буржуев ценности. А паспорта так, на всякий случай. Ты же знаешь, что пока невозможно предсказать, что с нами дальше будет.
Вениамин кивнул.
– Как ты думаешь, этого хватит, чтобы нам подмять под себя и Америку?
– По крайней мере, на первое время вполне.
– Я думаю, и на второе тоже.
Свердлов складывал назад в сейф все экспроприированное богатство.
– Понимаешь, Беня, при капитализме не может быть совершенных людей. И уже в настоящее время у ряда людей можно найти отдельные черты, которые переживут современную антагонистическую жизнь. Будущий гармоничный человек, как тип, может быть провиден из этих черт отдельных людей. Изучение истории развития человечества порождает уверенность в пришествии царства этого человека. Как там у Гейне в его «Германии»:
Я новую песнь, я лучшую песнь
Теперь, друзья, начинаю:
Мы здесь, на земле, устроим жизнь
На зависть небу и раю.
Вениамин налил себе воды из графина, сел и быстро, обливаясь, выпил. Закрыв сейф и убрав в секретный ящичек своего стола ключ, Свердлов взглянул на младшего брата с саркастической ухмылкой.
– Успокоился, братец?
Тот в ответ лишь кивнул.
– А теперь скажи, что мне с тобой делать? Куда тебя поставить, чтобы снова не провалил всю работу?
– Я готов перейти в члены Президиума ВСНХ.
Свердлов побарабанил пальцами по крышке стола, закурил папиросу, другую предложил брату.
– Хорошо, я поговорю с Ильичем и с председателем ВСНХ, Феликсом. Там, кажется вакантно место заведующего научно-техническим отделом.
– Вот это как раз мне ближе.
Свердлов поднялся, чтобы попрощаться. Но Вениамин, пожимая брату руку, шепотом сообщил:
– Хочу тебя предупредить, Яша, до меня дошла весточка, что в Россию в качестве резидента британской разведки возвращается Сидней Рейли.
Свердлов внимательно взглянул на брата и кивнул:
– Я тебя услышал.
Считается, что Сидней Рейли приложил некие усилия, чтобы выдвинуть Свердлова на одну из первых должностей в правительстве молодой Советской республики. Разумеется, Свердлов об этом знал.
6.
В марте 1918 года, после подписания (пусть и не без большого политического скандала) Брест-Литовского мирного договора Россия и Германия решили восстановить дипломатические отношения, разорванные в 1914 году после начала мировой войны. Нужно было обменяться послами. Причем, первым направил посла в Германию Ленин. И сделал это весьма хитроумно и не без доли издевательства над назначаемым послом: на заседании Совнаркома он настоял на кандидатуре ближайшего соратника Льва Троцкого, едва не сорвавшего подписание своим, по сути, антивоенным, а на самом деле практически анархическим лозунгом: «Ни мира, ни войны, а армии распустить!», – Адольфа Абрамовича Иоффе (между прочим, сына «любимого еврея министра Витте», купца-миллионера Абрама Яковлевича Иоффe, который был владельцем всех почтовых и транспортных средств в Крыму и имел собственный дом в Москве).
Посылка в Германию ярого противника Брестского мира и левого коммуниста Иоффе было условием, на котором большинство ЦК соглашалось установить дипотношения с империалистической державой: Иоффе ехал в Германию для координации действий немецких и русских коммунистов по организации германской революции.
А тем временем, проведя несколько недель в Петрограде, 23 апреля 1918 года в Москву прибыл первый после 1914 года посол Германии в России сорокасемилетний граф Вильгельм фон Мирбах. Это был уже не первый его визит в Россию – с 1908 по 1911 годы он состоял советником германского посольства в Петербурге, а с конца 1917-го по 10 февраля 1918 года возглавлял германскую часть советско-германской комиссии в Петрограде, созданную после подписания перемирия в Брест-Литовске для обмена пленными, восстановления почтовой связи и железнодорожного сообщения между двумя государствами. 2 апреля 1918 г. правительство Вильгельма II назначило Мирбаха послом в Советскую Россию.
Но вот что интересно и весьма загадочно: его приезд совпал одновременно с доставлением Николая Романова в Екатеринбург и началом весьма странной кампании в подсоветской и зарубежной прессе. Так, 30 апреля 1918 года французская газета «Le Matin» пишет со ссылкой на некие советские источники: «На улицах Петрограда идут ожесточенные бои между монархистами и красной гвардией. Этим утром в Петрограде наследник престола Алексей Николаевич провозглашен царем, а великий князь Михаил Александрович – регентом. Генерал Алексеев, так же, как и лидер кадетов Милюков находятся в Петрограде». А русская газета «Новое Слово» 19 мая 1918 года так живописала перевоз царской семьи из Тобольска в Екатеринбург: «Инициатива перевоза семьи Романовых из Тобольска принадлежит Омскому Совету, который неоднократно указывал центральной власти, что с открытием навигации Романовым легко может быть устроен побег в Англию по реке Оби и потом на английском катере по Северному морскому пути.
Опасаясь возможного побега Романовых в пути, советская власть приняла все меры. По всем направлениям уральской ж/д были расставлены эшелоны с красногвардейцами. По направлению к Тоболу по пермской дороге двигались 4 эшелона, каждый численностью в 200 человек вооруженных до зубов».
А еще интереснее, что приезд посла совпал по времени с еще целым рядом событий: с переворотом в Украине, с занятием германскими войсками Финляндии, с планомерным (пусть и постепенным) продвижением немецких войск восточнее линии, очерченной Брестским соглашением.
Германское посольство разместилось в двухэтажном особняке, принадлежавшем вдове сахарозаводчика и коллежского советника фон Берга (ныне улица Веснина, дом № 5).
Прибыв в Москву, Мирбах занял довольно жесткую позицию по отношению к перевозу царской семьи в Москву и во всяком случае к обеспечению ее безопасности. Мирбах не только потребовал от большевиков не предпринимать в отношении нее никаких насильственных действий, но и «сопроводил требование угрозой».
26 апреля Мирбах встретился с главой советского государства, председателем ВЦИК Яковом Свердловым в присутствии наркома по иностранным делам Чичерина для вручения верительных грамот.
В три часа дня сопровождаемый Чичериным Мирбах вошел в кабинет председателя ВЦИК. В торжественной тишине посол вручил главе Советского государства запечатанный конверт, из которого тут же извлекли бумагу с текстом на немецком языке. Переводчик изложил содержание верительных грамот.
«Уважаемый Господин Свердлов!
Имею честь сообщить Вам о своем прибытии в Москву с целью приступить к исполнению своих обязанностей в качестве Чрезвычайного и Полномочного Посла при Российской Советской Республике.
Я был бы весьма признателен, если бы были приняты меры по подготовке моих визитов соответствующим заместителям наркома и старшим должностным лицам Наркомата иностранных дел, а также, в надлежащее время, моей аудиенции у Его Превосходительства председателя Совета народных комиссаров для вручения моих верительных грамот, рабочие копии которых при этом прилагаются.
С уверениями в моем самом высоком уважении имею честь быть, граф Вильгельм фон Мирбах,
Чрезвычайный и полномочный посол Его Величества германского императора и короля Пруссии Вильгельма».
После этого Свердлов обратился к Мирбаху с краткой речью, в которой подчеркнул историческое значение происходящего события.
Выдержав положенную паузу, Мирбах произнес:
– Ваше Превосходительство! Мое Правительство выражает надежду, что нашим странам удастся достичь взаимопонимания!
– При явном различии наших государственных принципов, это было бы идеально! – довольно холодно ответил Свердлов.
По окончании официальной, протокольной части, Мирбах довольно менторским тоном произнес, обращаясь к председателю ВЦИК:
– От имени моего правительства и лично его величества кайзера Вильгельма, я настоятельно требую, чтобы царской семье была обеспечена полная защита от любых посягательств. Это не только в интересах Германской империи, но и в интересах советского правительства, для установления мира. Надеюсь, мне больше не придется напоминать вам об этом, господин председатель.
Но немцы уже начинали терять свое бесконтрольное влияние на большевиков. И Свердлов это понимал, довольно холодно разговаривая с Мирбахом. К тому же, приходом к власти немцам был обязан Ленин, а он, Свердлов, не имел к этому никакого отношения.
– Господин посол, – заговорил Чичерин, – хочу заметить, что невозможно говорить о мире в тот момент, когда мы наблюдаем продвижение немецких войск восточнее линии, очерченной Брестским соглашением? Вы поддержали переворот на Украине, приведя к власти гетмана Скоропадского. К тому же, германские войска заняли Финляндию. Не в этом ли причина осложнений отношений между нашими странами?
Мирбах не успел ничего ответить, поскольку тут же слово взял Свердлов, решительно закончив мысль Чичерина:
– Господин посол, я хочу выразить надежду, что именно вы сможете устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира между нашими странами.
Мирбах оценил колючий взгляд черных свердловских глаз, направленных на него из-под линз пенсне.
– Надеюсь, все-таки что мы сработаемся с вами, господин посол.
Мирбах верно понял слова Свердлова – аудиенция закончена. Посол поклонился и вышел вместе с Чичериным.
Граф был ошарашен – мало того, что Свердлов по окончании официальной церемонии не только не предложил ему сесть и не удостоил личной беседы, но и не пригласил посла на торжественный обед по случаю его вступления в должность, как то принято во всем мире по дипломатическому этикету.
Едва отойдя от шока из-за такого холодного приема, Вильгельм фон Мирбах пожаловался рейхсканцлеру Германской империи Гертлингу:
«Первое немецкое дипломатическое представительство при Российской Республике встречено широкими массами в общем приветливо и с любопытством, правительственной прессой — выжидательно, а буржуазной прессой и всеми заинтересованными кругами — с самыми большими ожиданиями.
Бесчисленные письма и личные посещения немецких соотечественников, а также представителей от всех оккупированных областей и, не в последнюю очередь, русских представителей старого режима говорят о том, что здешней публике нельзя отказать в правильном глазомере относительно тех задач, которые здесь предстоит решать.
В этих кругах большей частью господствует представление, будто произведенные за последние годы во всех областях огромные разрушения как бы одним взмахом волшебной палочки могут быть вдруг восстановлены вместе с реставрацией старого режима.
Особенно сильное смятение царит в умах буржуазных русских кругов, которые совершенно неправильно понимают характер нашей миссии, большинство из них рассматривает нас как своих союзников в борьбе против большевиков и намеренно злоупотребляет этим.
По поводу приема, который был оказан мне в Народном Комиссариате Иностранных дел, у меня ни в каком отношении жалоб нет. Чичерин приветствовал меня в весьма сердечном тоне и совершенно явно стремился с первого же дня установить отношения, основанные на взаимном доверии. Подвергать сомнению его искренность у меня нет абсолютно никаких оснований...
Как я уже сообщал в телеграмме, наше наступление на Украине — Финляндия стоит на втором плане — уже через два дня после моего прибытия стало первой причиной осложнений. Чичерин выразил это только намеками и скорее в элегической форме, однако достаточно ясно и понятно...
Более сильные личности меньше стеснялись и не пытались скрывать свое неудовольствие: это прежде всего председатель Исполнительного Комитета Свердлов, которому я как раз в этот день вручил свои верительные грамоты. Свердлов – особенно настойчивый и суровый тип пролетария... Вручение моих верительных грамот происходило не только в самой простой, но и в самой холодной обстановке... В своей ответной речи председатель выразил ожидание, что я «сумею устранить препятствия, которые все еще мешают установлению подлинного мира». В этих словах ясно чувствовалось негодование. По окончании официальной церемонии он не предложил мне присесть и не удостоил меня личной беседы.
Мирбах».
Зато у немецкого посла состоялся гораздо более обстоятельный разговор с Лениным. Эта встреча с председателем Совнаркома был у Мирбаха второй – первый их разговор состоялся в самом конце декабря 1917 года в Петрограде, когда Ленин принял Мирбаха как главу германской части смешанной советско-германской комиссии.
Ленин и встретил Мирбаха, как старого знакомого, дружески, сощурив глаза в улыбке, приветствовал посла.
– Рад приветствовать вас, господин посол. Рад снова видеть вас у нас в России, советской России, – подчеркнул Ленин.
– Но сегодня, насколько я понимаю, ситуация в России несколько изменилась по сравнению с декабрем? – Мирбах мог быть откровенным с Лениным, тем более что он был хорошо осведомлен о внутренних делах. – Да и у вас лично, господин председатель правительства, позиция не из приятных.
– Увы, господин посол! Вынужден здесь с вами согласиться. Ситуация в стране более серьезная, чем месяц назад. И число моих противников растет, да и состав их за последнее время изменился. Если раньше это были представители правых партий, то теперь у меня появились противники в собственном лагере, где сформировалось левое крыло. Главный довод этой оппозиции – это то, что Брестский мир, который я все еще готов упорно отстаивать, был ошибкой. Все большие районы русской территории оказываются под германской оккупацией, вам ли этого не знать, граф.
Мирбах внутренне усмехнулся, но внешне лишь слегка в согласии кивнул головой. Он понимал, что председатель Совнаркома просто жаловался ему. Между тем, Ленин продолжал.
– До сих пор не ратифицирован мир с Финляндией и Украиной, усиливается голод. До действительного мира очень далеко, а ряд событий последнего времени подтверждает правильность выдвинутых левой оппозицией доводов. Сам я поэтому, прежде всего, стремлюсь к достижению мирных соглашений с Финляндией и Украиной. Сейчас это архиважно! Поймите, господин посол, мое положение в партии и правительстве сейчас крайне шатко. Мне кажется, что в данной ситуации в ваших же интересах, господин посол, убедить ваше правительство в необходимости пойти на какие-то уступки. В противном случае, вместе со мной или без меня, советское правительство вынуждено будет отказаться от политики передышки из-за давления слева и переориентировать советскую политику в сторону Антанты.
– Я доложу ваши соображения своему правительству, господин председатель, – пообещал Мирбах. – И приложу все усилия, чтобы наши с вами связи не только не были разорваны, но, наоборот, укрепились. Но, со своей стороны, хочу убедительно вас попросить сделать все возможное, чтобы спасти его величество государя императора Николая и его семью. Могу вам, и только вам сообщить, что в настоящее время проходят тайные переговоры между его величеством королем Испании Альфонсом и его величеством императором Вильгельмом, в отношении спасения русского царя и его семьи. Оба королевских семейства заинтересованы в том, чтобы Романовы были вывезены в Европу.
– Обещаю вам, граф, что приложу для этого все усилия. В ближайшее же время соберу специальное заседание совнаркома.
Ленин не обманул Мирбаха. Совет народных комиссаров собрался и большинство поддержало точку зрения Ленина о возможности освобождения Романовых. Однако, решение не было единогласные – против проголосовал Свердлов и еще несколько человек.
Противодействию Антанты уделялось в деятельности германского посольства в Москве первостепенное значение. Предотвращение соглашений между советским правительством, с одной стороны, и бывшими союзниками России – с другой, было одной из главных задач Мирбаха. Между тем союзники усиленно пытались расстроить германо-советский блок. Когда 10 мая Антанта предложила советскому правительству помощь и признание в случае разрыва Брестского мира, Мирбах немедленно сообщил об этом в МИД и предупредил, что ввиду колоссальных трудностей большевистского правительства и его растерянности из-за продолжающегося германского наступления и организованного немцами переворота в Украине «вполне вероятны всякие неожиданности». Вечером 10 мая представители Антанты вновь обратились к Свердлову и предложили организовать доставку продовольствия из Сибири, а оппозиционные социалистические партии готовы были забыть раздоры и начать сотрудничать с большевиками для организации борьбы против Германии. «Я продолжаю тайную работу, чтобы обеспечить отказ от обоих предложений», — заключал Мирбах
18 мая, через два дня после встречи с Лениным, Мирбах в телеграмме в Берлин на имя рейхсканцлера Гертлинга выражал озабоченность ситуацией в России и подчеркивал, что, по его оценке, потребуется разовая сумма в 40 млн марок, чтобы удержать Ленина у власти. Еще через несколько дней, 3 июня, германский посол телеграфировал в имперское Министерство иностранных дел, что кроме разовой суммы в 40 млн марок потребуется еще 3 млн марок ежемесячно, чтобы поддержать правительство Ленина.
Кроме того, необходимо как можно скорее внести ясность в положение на Севере и Юге, и, в первую очередь, необходимо принять меры и употребить свое влияние для заключения мира с Гельсингфорсом и Киевом.
Статс-секретарь по иностранным делам кайзеровской Германии Кюльман ответил Мирбаху, что германское правительство в большевиках все еще заинтересовано и посоветовал тратить на них как можно большие суммы, чтобы поддержать у власти. «Отсюда очень трудно сказать, кого следует поддерживать в случае падения большевиков, — продолжал Кюльман. — Если будет действительно сильный нажим, левые эсеры падут вместе с большевиками», а это «единственные партии, которые основывают свои позиции на Брест-Литовском мире». Кадеты и монархисты — против Брестского договора. Последние выступают за единую Россию и поэтому «не в наших интересах поддерживать монархическую идею, которая воссоединит» страну. Наоборот, насколько возможно, следует мешать «консолидации России, и с этой целью надо поддерживать крайне левые партии».
Освоившись в Москве и присмотревшись к ситуации, граф Мирбах решил написать своему шефу, статс-секретарю по иностранным делам Кюльману неофициальное, частное письмо, где позволил себе свободно, без протокола, высказаться по поводу своих наблюдений.
«Москва, 25 июня 1918 г.
Мой уважаемый шеф!
Хочу сегодня исполнить Ваше пожелание при случае написать Вам лично и вкратце изложить в этом письме некоторые моменты здешней ситуации. Хотя они разбросаны в разных моих донесениях, но может быть Вам будет интереснее ознакомиться со всеми этими фактами, обобщенными в одном письме. Сегодня, после более чем 2-месячного внимательного наблюдения, я не могу более поставить благоприятного диагноза большевизму: мы, бесспорно, находимся у постели тяжелобольного; и хотя возможны моменты кажущегося улучшения, но, в конечном счете, он обречен.
Независимо от того, что большевизм вскоре должен сам погибнуть в результате процесса внутреннего разложения, который его разъедает, слишком многочисленные элементы также неутомимо действуют с целью по возможности ускорить этот конец и урегулировать в своих интересах вопрос о преемниках.
При таких обстоятельствах в один прекрасный день может возникнуть нежелательная для нас конъюнктура: эсеры, подкупленные деньгами Антанты и снабженные чехословацким оружием, вернут новую Россию в ряды наших противников. (С военной точки зрения это, разумеется, не очень-то страшно, но в политическом и экономическом отношениях крайне нежелательно).
Если согласиться с фактом, что силы большевизма и без того иссякли, то я полагаю, что нам следует позаботиться о том, чтобы сразу же заполнить вакуум, который образуется здесь после ухода большевиков, режимом, соответствующим нашим пожеланиям и интересам. Может быть, даже не обязательно будет сразу же восстанавливать монархию.
Необходимые предпосылки для этого уже имеются; пока эти силы еще частично находятся в скрытом состоянии, но в любое время могут быть использованы для активной деятельности. Многие заинтересованные группы разнообразных направлений оказались бы в нашем распоряжении, в первую очередь, монархисты в узком смысле слова, которые заслуживают внимания, но которых нельзя рекомендовать как главную опору для наших возможных комбинаций: уж очень они бестолковые, ненадежные и равнодушные люди и в общем стремятся только к тому, чтобы с нашей помощью восстановить свои старые, обеспеченные условия существования и личные удобства.
Наше основное ядро должно состоять из умеренных правых октябристов и кадетов (по возможности с привлечением даже самых левых элементов). Благодаря этому мы прежде всего сумеем использовать большой процент влиятельных представителей промышленных и финансово-банковских кругов для наших безбрежных экономических интересов.
Этот уже довольно солидный блок можно было бы усилить и подкрепить, если бы удалось завербовать на свою сторону сибиряков. Но это, безусловно, наиболее трудная проблема. Если бы она была разрешена, то перед нами открылись бы еще более широкие перспективы на базе использования природных богатств Сибири. При этом я хочу здесь лишь в самых общих чертах напомнить о новых, почти неограниченных возможностях нашего проникновения в Сибирь и на Дальний Восток.
В случае, если эти новые возможности осуществятся, у нас не будет даже необходимости применять слишком большое насилие; кроме того, мы сможем до последнего момента внешне сохранять видимость лояльных отношений с большевиками. Длительный развал экономики и постоянное тяжелейшее ущемление всех наших интересов могут в любое время и в удобный для нас момент быть использованы как предлог для военного выступления. Любое крупное наше выступление — при этом вовсе нет необходимости занимать с самого начала обе столицы — сразу же автоматически приведет к падению большевизма; и так же автоматически заранее подготовленные нами и всецело преданные нам новые органы управления займут освободившиеся места.
Совершенно бесплатно, разумеется, мы ничего не получим: какой-то ценой все же придется расплачиваться, если не сразу, то в процессе развития событий. Наши здешние возможные друзья никак не согласятся безоговорочно принять карту России, начертанную в Брест-Литовске. С потерей Польши, Литвы и Курляндии они внутренне уже в достаточной мере примирились; отказ от Лифляндии также не будет слишком трудным, но очень обидна для них ампутация Эстонии из-за потери Ревеля. Следует также признать, что отделение Украины от остальной России является недолговечным, — этот тезис в полном смысле слова стал политической аксиомой. Тот, кто защищает точку зрения, что Украина должна стать нашей навечно, конечно, с трудом примирится с мыслью, что придется вновь согласиться на ее слияние с остальной Россией, а тому, кто рассматривает захват Украины как военное мероприятие, по-видимому, легче будет пересмотреть этот вопрос...
Мирбах».
Немцы настолько уверовали в слабость большевиков, что не видели больше в них угрозы. Сидящий в Москве Мирбах, из окна посольства наблюдавший за происходившим вокруг него развалом, был уверен, что любое сколько-нибудь значительное военное наступление, даже не обязательно направленное против Москвы или Петрограда, автоматически приведет к падению большевиков. Военный атташе Германии в советской России майор Шуберт откровенно высказывался за решительное выступление против большевиков, полагая, что для наведения порядка в Москве и формирования нового правительства хватит двух батальонов германской пехоты. Хоффманну мнение Шуберта казалось слишком оптимистичным — сам он склонялся к тому, что нужны будут большие силы, хотя и считал, что подкреплений для этого похода Восточному фронту не понадобится.
Донесение германского дипломатического представителя в Москве Мирбаха рейхсканцлеру Гертлингу.
«Содержание: внутриполитическое положение. Секретно.
Москва, 28 июня 1918 г.
Во время последней беседы с представителями группы правого центра, о которой я сообщал в донесении № 152 (от 20 июня 1918 г.), князь Урусов и бывший помощник министра Леонтьев сообщили, как они представляют себе выступление этой группы против большевиков. Надежда на удачу путча, организованного собственными силами, по их мнению, за последнее время возросла.
Не исключается возможность, что его удастся осуществить через несколько недель. Решения военных организаций пока еще нет. Если путч удастся, то группа будет вынуждена, чтобы заставить многочисленные другие группы, в особенности в Сибири, присоединиться и подчиниться ей, заключить с ними договор, в котором будет оформлено их право выступать от имени монарха. Затем они собираются опубликовать против большевиков манифест, в котором объявят программу нового правительства, а также о созыве всеобщего земского (Учредительного) собрания и о заключении мира с другими державами. При этом группа считает нужным выразить пожелание о смягчении Брестского договора, которое вернуло бы России жизнеспособность.
Группа все еще обеспокоена возможностью, что царь или другой член царской фамилии попадет в руки Антанты и будет использован ею для своих комбинаций. Группа пытается установить контакты с сибирскими генералами и, как я уже сообщал ранее, удержать генералов с Дона от перехода на сторону держав Антанты и от участия в их комбинациях.
Мирбах».
7.
Из Вологды, где в то время располгались большинство иностранных дипломатических представительств, приехал в Москву, как и сообщал Вениамин Свердлов старшему брату, Сидней Рейли, как он себя именовал – «человек мира». Десятки паспортов, десятки личностей – он в любой стране чувствовал себя своим. Фантастическое умение подстраиваться под оппонентов превратило его в одного из лучших шпионов своего времени. Но ему хотелось большего. Восторгаясь Наполеоном, Рейли мечтал стать «хозяином Москвы».
У Сиднея было много имен. Он известен и как Зигмунд, и как Георгий, и как Соломон. Играя личностями, Рейли максимально сильно запутал свою биографию, оставив в ней множество белых пятен. Сам Рейли утверждал, что родился в Ирландии и сначала вел вполне обычную, скучную жизнь. Но однажды все перевернулось с ног на голову. И он стал шпионом Британии. Правда, иногда Рейли вскользь упоминал, что его настоящая родина – Российская империя, а истинные родители – дворяне. Скорее всего, Сидней действительно в это верил, но до определенного момента. Он воспитывался в семье Григория и Софьи Розенблюм, проживавших в зоне оседлой черты – в Херсонской губернии. Но когда Сиднею исполнилось двадцать лет, он неожиданно покинул отчий дом и перебрался в Южную Америку, взяв себе имя Педро. Причем с семьей он разорвал все отношения. Рейли объяснил этот факт вполне правдоподобной версией – грандиозным скандалом.
А скандал был и в самом деле грандиозный. По одной из версий (а их весьма солидное количество), Григорий и Софья воспитывали не родного ребенка. Мальчик Соломон (или же Шломо) на самом деле был внебрачным сыном двоюродного брата Григория – Михаила. Опасаясь скандала и ненужных сплетен, Михаил отдал родственнику своего ребенка на воспитание.
Соломон рос умным, тихим мальчиком, которому больше всего нравилось учиться и читать. Особенно теплые и крепкие отношения у него сложились с матерью. Но она умерла, когда Соломону было около двадцати лет. Это стало для него настоящим шоком. И очень скоро он еще узнал и правду о родных родителях. Второй удар парень уже не смог вынести. Именно тогда, скорее всего, произошел конфликт с родной и приемной семьями. Он-то думал, что вырос в дворянской семье, а тут оказывается, что он вовсе и не дворянин, а обычный еврей. И в этом состояла такая душевная коллизия. И все последующие события, которые с ним происходят, – это попытка доказать, что он супермен. В самом начале ХХ века он занимался махинациями в Порт-Артуре, и существует предположение о том, что это он выдал японцам секреты Порт-Артура. С 1905 по 1914 годы он прожил в России и вращался в самых высокопоставленных кругах чиновников, среди русских коммерсантов, авантюристов – в этой среде он чувствовал себя, как рыба в воде. Женившись на англичанке, он взял фамилию жены и тут же получил английский паспорт.
Он, обладая харизмой и умением «забалтывать», легко проникал в различные круги общества. Не гнушался ничем, вплоть до убийств. Он был агентом Скотланд-Ярда. В английской разведке он служил немного. Большую часть жизни прослужил стукачом на службе у лондонской полиции. В этом качестве он совершал разные неблаговидные поступки. Он был внедрен в круги русских анархистов. Там убил курьера, который перевозил деньги. Это был человек потрясающе жестокий, не останавливающийся ни перед чем, когда ему нужны были деньги. Он в английской разведке прослужил в общей сложности полтора года. Произвел большое впечатление. В разведке служат люди достаточно скромные, тихие. Он же попал туда, и там произвел впечатление, оказавшись человеком совершенно иного типа – хвастуном, болтуном. Но при этом был крайне обаятелен, как всякий жулик. Такой человек из общества, несущий себя как подарок человечеству. Авантюрист редчайший. Есть легенда, что он во время Первой мировой войны был в Германии, выкрал там какие-то документы. В России он бывал очень часто, еще в конце XIX века. Он стал куратором российской партии.
Каким-то образом этот авантюрист в 1912 году официально получил доступ к военным секретам Российской империи. Это стало возможно благодаря тому, что он получил должность в военно-морском ведомстве.
Главная же его поездка в Россию – когда он в начале 1918 года прибыл через Мурманск, Архангельск в Петербург, затем в Москву. Здесь он попытался свергнуть правительство. Именно Рейли был одним из инициаторов заговора послов, хотя, разумеется, заговор возглавил не шпион МИ6 Рейли, а британский дипломат Брюс Локкарт.
Рейли сообщил Вениамину Свердлову о своем приезде в Петроград. Он, как всегда, остановился на квартире преданной Свердлову Галины Константиновны Флаксерман, точнее, на квартире своего мужа – меньшевика Суханова (Гиммера) на Петроградской стороне, на набережной реки Карповки, дом 32, кв. 31. Квартира издавна использовалась к качестве конспиративной – здесь же принималось решение о вооруженном восстании в семнадцатом.
Давнее знакомство связывало младшего Свердлова с Рейли.
Еще в 1915 году главный специальный агент Баннерман из Управления специальных агентов отделения Нью-Йорка конфиденциально докладывал в Министерство иностранных дел США в Вашингтон:
«Рейли имеет деловые отношения с Вениамином Михайловичем Свердловым. 15 января 1916 Свердлов прибыл в Соединенные Штаты на борту парохода «Сан Поль».
С собой он привез запечатанную посылку от полковника Беляева, русского, адресованную генералу Гермониусу, связанному с некоторыми русскими делегациями в Соединенных Штатах. Свердлов в прошлом занимался в России революционной деятельностью. Четыре года он жил в Англии и посещал Россию в 1915 году. Он хорошо знает Сибирь.
Во время нахождения в США он работал в офисе Флинт & С; на Бродвее 120, которой и принадлежало это здание. Он брат видного коммуниста из советской России – Свердлова. Будучи в Лондоне, в приватной беседе он заявил, что едет с двумя людьми в Нью-Йорк для закупки боеприпасов, но поплывет в Америку отдельно от этих лиц.
На дорогу он получил около одной тысячи долларов. В Флинт & С; он прибыл с рекомендациями партнера Т. Маршалла из Лондона, чьи интересы финансировались деньгами, полученными от продаж уральской нефти. В начале войны Маршалл и Свердлов часто обладали информацией о передвижении войск, военных операциях в Англии и России».
Так же хорошо Вениамин был знаком и поддерживал деловые отношения с банком «Кун, Лёйб и Ко» и его ведущей силой банкиром Якобом Шиффом.
Рейли сообщил Вениамину, что у него есть важный разговор с Яковом и деловое письмо от общего знакомого. Вениамин тут же довел информацию до старшего брата.
Яков Свердлов догадывался, о каком общем знакомом братьев и Рейли могла идти речь, поэтому тут же среагировал:
– Сообщи Рейли, что я готов встретиться с ним здесь, в Москве. Ресторан «Метрополь».
Через день Рейли прибыл в Москву. Его встретил Вениамин и прямо с вокзала повез в «Метрополь», передав важного гостя с рук на руки директору ресторана, а тот тут же проводил Рейли в отдельный тайный кабинет, где его уже ждал, попивая пиво, Яков Свердлов.
– Присаживайтесь, господин Рейли, – указал Свердлов на стул напротив. – Угощайтесь! Пиво свежее, как утверждает хозяин, бельгийское. Икра, красная рыба, запеченная в яблоках индейка, фрукты. Разговаривать на голодный желудок негоже.
– Благодарю, мистер Свердлов, за то, что согласились встретиться, – Рейли взял в руку бокал с пенным напитком.
– Какие формальности, Сидней. Мы давно знаем друг друга.
– Тогда сразу перейдем к делу, Яков.
Свердлов, накладывал себе на тарелку очередной кусок индейки, одновременно глядя на Рейли.
– Правительство Соединенных Штатов крайне недовольно поведением Ленина, все более подпадающего в зависимость от германской политики. А в последнее время он, по моим сведениям, все чаще встречается с послом Мирбахом, что еще более усугубляет положение. Это последствия заключенного между советской Россией и Германией позорного Брест-Литовского мира. Вы, Яков, каким-то образом могли повлиять на Ленина в этом плане?
– Не мог! – решительно ответил Свердлов. – Вы же знаете, что Троцкий, глава делегации и нарком иностранных дел, пытался сорвать сделку, как мы с ним заранее сговорились, чем вызвал гнев Ленина. И я его понять могу – он отрабатывает деньги кайзера Вильгельма.
И тут Рейли, допив бокал пива, вытер губы салфеткой и улыбнулся.
– Пора и вам уже отрабатывать наши деньги, Яков.
– У вас есть конкретное предложение?
– Более чем!
Рейли вытащил из внутреннего кармана сюртука сложенный вдвое конверт и протянул его Свердлову. Тот тут же распечатал конверт и сразу же узнал почерк Якоба Шиффа.
В принципе, Рейли передал практически те же мысли, что изложил на бумаге американский банкир: необходимо убрать Мирбаха, сместить или даже физически устранить Ленина и уничтожить всех узников Романовых. Прочитав письмо, Свердлов тут же сжег его в пепельнице. За горевшей бумагой внимательно наблюдал и закусывавший Рейли. Когда от письма остался лишь черный пепел, Рейли посмотрел в упор на Свердлова.
– Надеюсь, мы обо всем договорились, то-ва-рищ Свердлов.
Свердлов, улыбнувшись, поднялся.
– Не беспокойтесь, Сидней. Ешьте, пейте, сколько вам нужно. У входа в машине вас будет ждать Беня. Он отвезет, куда скажете.
Рейли удовлетворенно кивнул, Свердлов тут же покинул ресторан и вернулся в Кремль.
Вернувшись в свой уже привычный кремлевский кабинет, он некоторое время сидел в задумчивости, попыхивая папиросой и пряча лицо в облаках папиросного дыма. Наконец, принял какое-то решение и вызвал из Петрограда Еноха Иегоду, к тому времени уже несколько изменившем свое имя и фамилию на Генриха Ягоду.
– Паспорта принес, братец?
– Разумеется!
Ягода достал из портфеля несколько еще пахнущих типографской краской паспортов и протянул их Свердлову. Тот взял, пролистал их все по очереди, удовлетворенно кивнул, вытащил из ящика стола ключ и подошел к сейфу. За всеми этими действами кузена с саркастической ухмылкой следил Ягода.
– Бежать собрался?
– Бежать? – хмыкнул Свердлов, закрывая сейф и возвращаясь на свое место. – Куда и зачем? Я здесь почти царь… Красный царь, – поправился он. А там буду кем? Эмигрантом?.. Но запасной путь всегда должен быть.
– Впрочем, Енох, ты же понимаешь, что я тебя из Питера вытащил не только ради этих паспортов.
– Догадываюсь.
– Мне нужен верный человечек для одного важного дела. Дело государственной важности! – уточнил Свердлов.
– Подыщу! Это все?
Ягода собрался было встать, но Свердлов одним взглядом заставил его снова сесть.
– Ты помнишь из уральских боевиков некоего Глухарёва?
– Как же! Он же сейчас в Питере.
– Так вот! До меня дошли слухи, что Глухарёв в одном из разговоров сказал, что готов убить Ильича за то, что тот ложится под кайзера. Последи за ним. И, если вдруг с Ильичем что-то случится по его вине, убери его, но незаметно.
Они посмотрели друг другу в глаза и Ягоде показалось, что он понял всю подноготную свердловского указания. Даже мурашки пробежали по коже чекиста.
8.
Практически в те же дни, когда происходили события в Верхотурье и Екатеринбурге, в Петрограде оказался Александр Ардашев. В декабре он долгое время болел, по заключению екатеринбургского врача, выдавшего 29 декабря 1917 года Ардашеву медицинское удостоверение, «расстройством нервной системы весьма сложного характера и нуждается в поездке в гор. Петроград для совета с врачами-специалистами по нервным болезням». Даже передал на время дела племяннице Любови Дмитриевне – дочери брата Дмитрия.
Александр Александрович был человеком весьма разносторонним. Как уже известно, он был в Екатеринбурге известным юристом (два срока подряд избирался Екатеринбургским земским собранием мировым судьей 5-го участка), а в последние годы работал нотариусом. А еще долгие годы служил директором отделения Тюремного комитета. Однако окончил он физико-математический факультет Казанского университета, причем учился блестяще и получил степень кандидата физико-математических наук.
Наконец, в самом центре Екатеринбурга, в доме Дмитриевых – одном из лучших зданий города по Главному проспекту, он открыл свою нотариальную контору.
Разумеется, будучи в Петрограде, Ардашев решил воспользоваться возможностью повидаться с двоюродным братом, с которым в детстве и юности очень даже дружил, но с которым они давно разошлись по идеологическим взглядам, и который нынче вдруг стал главным человеком в России. Впрочем, какие-то братские чувства к Ульяновым у него все же остались (ведь и Анна, и Мария также жили в столице). И Ардашев надеялся на взаимность чувств и брата Владимира к нему.
Однако в Смольный, где теперь проживал Ленин, не так просто было попасть. Бонч-Бруевич строго следил за безопасностью председателя Совнаркома. Особенно после покушения и событий вокруг разгона Учредительного собрания. О том, что Ардашев является двоюродным братом Ленина, он, конечно, не имел понятия.
Но случай помог Ардашеву узнать адрес Анны Ильиничны, которая жила вместе с мужем Марком Елизаровым не в Смольном – она заведовала отделом охраны детства в Наркомсобесе, и он тут же поехал к ней. Однако дома ни сестры, ни Елизарова не оказалось, но обслуживавшая сестру и зятя Ленина женщина сообщила, что Марк Тимофеевич сейчас на службе в наркомате путей сообщения. Ардашев на извозчике тут же отправился туда.
Марк Тимофеевич встрече необыкновенно обрадовался. Они не виделись почти двадцать лет, однако же друг друга сразу узнали, обнялись, начались разговоры, расспросы о здоровье и родных, чай.
– Знаешь ли ты, Марк, что Митя два года назад скончался?
– Увы! Мы настолько оказались разобщенными, что даже связь друг с другом потеряли. Очень жаль Митю. От чего же умер? Не на войне ли?
– Да нет, в Москве. От оспы.
– Ах, как жаль, – вздохнул Елизаров. – А как дети его, Люба, Коля, Сережа? Твои дети как, Юра, Ксюша?
– Да мои, слава богу, живы-здоровы. Да и Митину Любу за себя нотариусом оставил в Екатеринбурге. Я ведь сюда в отпуск по болезни. Нервишки сдавать стали, после того, что вы с Володей тут натворили.
Елизаров засмеялся.
– Да уж, да уж! Могли ли мы подумать еще полгода назад об этом.
Ардашев только головой покачал, а Елизаров, вдруг спохватился:
– Ты, наверное, Володю хотел бы увидеть?
– Да, конечно! Собственно, его и разыскиваю.
– Так поехали! Думаю, Володя тоже будет очень рад.
Они быстро собрались и на авто наркома отправились в Смольный. Там сначала Елизаров привел Ардашева к Марии Ильиничне, а затем оба они повели брата к Ленину. Тот сидел в своем небольшом кабинете и что-то быстро, размашисто писал, даже не заметив появления гостей.
– Володя, посмотри, кого мы привели.
Ленин поднял голову, некоторое время, сощурившись, всматривался в знакомое лицо, припоминая, затем отложил ручку и быстро поднялся, пойдя навстречу:
– Саша! Сколько лет, сколько зим!
Ленин радостно улыбался, пожимая руку брату, затем они обнялись, и Ленин жестом указал на небольшой круглый стол, окруженный покрытыми белыми чехлами кожаными креслами.
– Присядем! Как я рад тебя видеть, Саша!
– Я тоже рад, хотя, честно сказать, не в такой обстановке хотел бы тебя встретить.
– Маняша, организуй-ка нам чайку, – попросил Ленин младшую сестру, тоже устроившуюся в одно из кресел.
– Да, да, конечно! – засуетилась Мария Ильинична, направившись к двери.
Когда мужчины остались одни, Ленин уточнил:
– И чем же тебе не нравится эта обстановка, Саша?
– Видишь ли, Володя, я уважаю тебя за целеустремленность. Ты с детства привык добиваться поставленной цели. Однако же теперь ты достиг желаемого не честным образом.
– Уточни, пожалуйста! – слегка нахмурился Ленин.
– Мы с тобой придерживаемся разных политических взглядов – ты большевик, я кадет! И мне не нравится, Володя, каким образом вы, большевики взяли власть, антиконституционно свергнув Временное правительство.
– А мы его не свергали, мы просто взяли то, что плохо лежало, – рубанул воздух ребром ладони Ленин. – И в этом архибольшая разница! Ты же не будешь оспаривать тот факт, что Керенский сам выпустил бразды правления, когда сначала попросил Корнилова захватить Питер, а потом сам же и пошел на попятную? И второй съезд Советов объявил себя правопреемником предпарламента и, заметь, объявил дату созыва Учредительного собрания.
– Володя, скажи честно, ты уверен, что ведешь Россию по верному пути?!
– Без сомнения! – ответил Ленин и с гордостью добавил. – Как видишь, последняя наша партия в шахматы осталась за мной.
– А вот это мы ещё посмотрим.
В этот момент вернулась Мария Ильинична с чайником, у которого из носика шел пар, и с подносом со стаканами в посеребренных подстаканниках, блюдцами, приборами и кусками колотого сахара в сахарнице.
– Да, в данном случае Керенский дал слабину. Но вот с Учредительным собранием вы, большевики, разобрались, как гопники из подворотни. Ведь вы не дали возможности принять депутатам ни одного юридически чистого решения. Ты же сам, Володя, юрист, и это все понимаешь не хуже меня. А почему?
– Почему? – переспросил Ленин.
– Потому что вы проиграли выборы и оказались в подавляющем меньшинстве, была угроза потери вами власти. Поэтому вы и решили разогнать собрание. Не так ли?
– Так! Но теперь я тебя спрошу – почему?
– Почему?
– Потому что пока вы, кадеты, и все прочие проводили выборы, мы, большевики, подбирали то, что плохо лежало – власть Временного правительства. И заметь, Саша, – мы это сделали практически бескровно.
– Как бескровно! – вспыхнул Ардашев. – А расстрел безоружного митинга рабочих, не согласных с разгоном Учредиловки? Да еще, по иронии судьбы, это произошло в тот же день, что и в девятьсот пятом году. Теперь и у вас, большевиков, есть свое кровавое воскресенье. За такое преступление против своего народа в демократических странах правительство уходит в отставку.
Ленин откинулся на спинку кресла, положил кусочек сахара в стакан, помешал ложечкой.
– Я был против стрельбы, – словно бы извиняясь, произнес Ленин. – Свердлов настоял. Убедил меня, что оппозиция может использовать это шествие для свержения большевиков.
– То есть, ты хочешь сказать, что Свердлов тебе поставил шах? – Ардашев вспомнил о любимых обоими братьями шахматами.
– Скорее мы оба оказались в патовой ситуации.
– Саша! Тогда ситуация и в самом деле была на грани: или – или! – решила вмешаться в разговор Мария Ильинична. – Ты разве не слышал, что как раз накануне открытия Учредиловки на Володю было совершено покушение?
– Разве? – удивился Ардашев. – Нет, не слышал.
– Я тоже была в этом авто! Мы ехали с митинга, где Володя провожал на фронт красногвардейцев. И, если бы не наш швейцарский товарищ, Фриц Платтен, возможно, ты бы уже сейчас с Володей и не разговаривал.
Зазвонил телефон. Ленин встал, подошел к аппарату снял трубку. С той стороны послышался чей-то возбужденный мужской голос.
– Не волнуйтесь, товарищ Цюрупа. Мы наладим поставки. Завтра же на совещании Совнаркома закроем этот вопрос.
Он положил трубку и, извиняясь, развел руки в стороны.
– Саша, прошу прощения! Очень много работы, а завтра совещание. Рад был, очень рад был тебя увидеть и услышать. Вите большой привет от меня передавай! С ним бы тоже хотелось повидаться. Ну, и разумеется, жену Катю поцелуй за меня и за Аню с Маняшей.
Они пожали друг другу руки.
– Виктору привет передам, а с тобой, надеюсь, наш спор еще не окончен.
– Ни в коей мере! И надеюсь, ты сможешь убедиться в моей правоте.
– Пойдем, Саша, ко мне, – предложила Мария Ильинична.
Они вышли. Ленин снова сел за письменный стол, придвинул к себе листы бумаги, пробежал глазами написанное, и продолжил писать.
Только в апреле Александр Ардашев вернулся в Екатеринбург. И сразу же был ошарашен новостью – чекистами расстрелян Виктор, о чем ему первым делом сообщила жена – Екатерина Фёдоровна. Привет от кузена Владимира передавать было некому. Он был потрясен зверством местных большевиков. И не только потрясен, но еще и крайне испуган и шокирован представшей перед ним, как он полагал, истинной сутью личности Ленина.
Ведь Ардашев логично полагал, что уральские большевики не посмели бы и пальцем тронуть близкого родственника своего вождя без санкции самого вождя. Несомненно, в тот день красный кузен предстал перед Александром Ардашевым не только безжалостным палачом, но и редкостным циником и негодяем: как же так – передавать приветы покойнику!
К тому же он увидел на примере Екатеринбурга, как в его городе, да и на Урале в целом, уже была разрушена долго складывавшаяся и хорошо отработанная судебно-правовая система. Вскоре перестал существовать окружной суд, считавшийся одним из образцовых в России, совершенствованию работы которого способствовали и братья Ардашевы. Вошли в практику суды чрезвычайные, ревтрибуналы; судопроизводство стало вершиться неграмотными и малограмотными людьми, не сведущими в вопросах юриспруденции. Они руководствовались лишь «революционным правосознанием»; надобность в бывших «царских» юристах отпала. И он, Ардашев, известный и авторитетный юрист, общественный деятель здесь оказался лишним. Более того, он почувствовал, что над ним нависла угроза гибели.
И, нешуточно испугавшись, Александр Александрович не только не решился обратиться к Ленину с просьбой разобраться и наказать убийц, он побоялся вообще напоминать Ленину о себе и сообщать об убийстве брата, резонно заключив, что Ленин и без него прекрасно осведомлен.
А вот с Юровским ему пообщаться захотелось. Пусть объяснит, каким образом и как без суда и следствия можно было застрелить человека. Пускай и придерживавшегося других, отличных от большевиков взглядов.
И так получилось, что они встретились 13 апреля едва ли не около дома Ардашева на Главном проспекте, напротив нового гостиничного двора, где Юровский в очередной раз выступал на очередном летучем митинге. Ардашев дождался окончания выступления Юровского, подошел к нему, представился и пытался потребовать объяснений у чрезвычайного комиссара, а также потребовать выдать ему вещи расстрелянного брата Виктора, но Юровский вдруг возьми и спроси:
– А правда ли, гражданин Ардашев, что вы лично знакомы с товарищем Лениным?
Ардашев взглянул в упор на Юровского и заметил в глазах у того некое подобие издевки: мол, видишь, ты родственник Ленина, а пришел не к нему, а ко мне с просьбой. Но Ардашева этим было не пронять, и он с вызовом ответил:
– Да, Ленина я знаю, это мой кузен. Человек он, несомненно, честный и бессребреник, но расстрелять его надо, так как он несет несомненное зло России.
Юровский намек понял.
– Хорошо! Я распоряжусь, чтобы вам под опись и под роспись выдали вещи вашего брата.
На сей раз чекист не обманул, правда, все равно выдал вещи не сразу, а в два захода. Но зато все: подушку, простынь, две книги «Вестника Европы», черные четырехугольные часы, гребешок, ключ и зажигалку. Вторую же часть личных вещей Виктора Александр Ардашев получил лишь спустя месяц: восемьдесят рублей, кожаный портсигар, и несколько нотариальных документов, уже заверенных Виктором, либо пока без подписи, а также многочисленные бланки, визитки и прочие бумаги.
Однако, Александр Александрович даже не предполагал, что вскоре ему будет нанесен еще один, даже более болезненный, чем смерть родного брата, удар. Под расстрел попадет его сын Георгий. Да и сам он из-за этого окажется на волосок от смерти.
9.
Пока суд да дело, Свердлов решил вплотную заняться экономикой. Точнее, сельским хозяйством. Выступая 20 мая на пленарном заседании ВЦИК, председатель решительно заявил:
– Мы должны самым серьезным образом поставить перед собой вопрос о расслоении в деревне, вопрос о создании в деревне двух противоположных враждебных сил, поставить перед собой задачу противопоставления в деревне беднейших слоев населения кулацким элементам. Только в том случае, если мы сможем расколоть деревню на два непримиримо враждебных лагеря, если мы сможем разжечь там ту же гражданскую войну, которая шла не так давно в городах, если нам удастся восстановить деревенскую бедноту против деревенской буржуазии только в том случае мы сможем сказать, что мы и по отношению к деревне делаем то, что смогли сделать для городов. Для того чтобы отдать себе отчет, насколько важно в настоящий момент вести решительную борьбу с буржуазно-кулацким элементом, достаточно указать на крайне затруднительное положение продовольствия в настоящее время.
Я ограничил свою задачу исключительно указанием на те основные принципы, из которых мы должны исходить при обсуждении этого вопроса. По-моему, эти основные принципы – следующие: во-первых, выяснение, самое популярное выяснение самым широким кругам деревенской бедноты всей противоположности их интересов интересам кулацко-буржуазных элементов. Во-вторых, необходимость организации деревенской бедноты при помощи советов для борьбы с кулацкими элементами и, наконец, вооружение деревенской бедноты, чтобы дать ей реальную силу для борьбы с буржуазно-кулацкими элементами. Если мы действительно можем создать свои крепкие организации, объединяющие трудовое крестьянство, сознающие всю ответственность, которую они берут на себя в деле удушения кулацких элементов в деревне, если действительно нам удастся создать такие крепкие, мощные организации беднейшего крестьянства, то мы сможем сказать, что по отношению к деревне мы свою задачу выполнили так же, как по отношению к городу. И только в том случае, когда наши организации станут фактом, когда такие, организации приобретут крепость, станут сильными и мощными, мы сможем сказать, что та диктатура пролетариата и беднейшего крестьянства, о которой мы говорим с самой Октябрьской революции, уже не слово, а действительность. Я нисколько не сомневаюсь в том, что мы сможем поставить работу в деревне на должную высоту.
Между тем, в русской деревне к началу 1918 года все обстояло мирно и благоприятно для революции. Все эксцессы и столкновения здесь завершились еще в 1917-м вместе с разделами земли. Крестьяне захватили и поделили поля и усадьбы помещиков, скот, инвентарь, имущество. Обобществили и хозяйства богатых односельчан-“мироедов”, кое-где их поубивали или изгнали, в других местах просто разграбили и землю в передел пустили. Большевиков крестьянство, даже зажиточное, вполне поддержало, поскольку те «Декретом о земле» узаконили сделанные приобретения. И на то были свои причины, поскольку во время дележа помещичьих земель в 1917-1918 годах кулаки стали богаче, чем были. Имея сильное влияние на крестьянскую общину и большие материальные ресурсы, кулаки смогли заполучить лучшие пахотные земли, лучший скот. Местная власть перешла в руки сельских Советов. Иногда они были левоэсеровскими, но чаще – беспартийными. А все потому, что не хотели крестьяне над собой никакой диктатуры пролетариата, о чем так пеклись большевики.
И поэтому в деревнях в ту пору не было никаких враждебных сил, никакого раскола, о которых разглагольствовал Свердлов. И теперь, судя по его словам, эти враждебные силы просто-напросто надо создать: бедняки, середняки, кулаки – чем не враги. К тому же, именно зажиточные крестьяне, объявленные отныне кулаками и врагами советской власти, в большинстве своем и составляли те самые сельские Советы. Ибо на них-то как раз и держалась русская деревня!
Зато теперь, в противовес сельским Советам, превратившимся вдруг в «кулацкие» и «контрреволюционные», начали создаваться «комбеды» – комитеты бедноты, которым вменялась в обязанность реквизиция «хлебных излишков» и других «предметов первой необходимости» у тех из крестьян, у кого таковые найдутся. И состояли эти комбеды из шпаны, хулиганья, пьяниц, бездельников, безответственных горлопанов. Тех, кто даже в послереволюционной деревне, получив землю и разграбленное имущество, своим трудом встать на ноги не смог, бедняком оставался. Покатился беспредел подобной публики, поощряемой властями и науськиваемой на односельчан.
Ленин уже не мог отступить, и поддался давлению Свердлова, который уж слишком явно стремился к единоличному захвату власти. В результате, совместными распоряжениями ВЦИК и Совнаркома стала запрещаться свободная торговля сельхозпродуктами. Как спекуляция. «Мешочников» принялись арестовывать. А всю продукцию теперь предписывалось сдавать по обязательным поставкам государству. И для ее изъятия начали формироваться печально-известные продотряды…
И вот тут и началась, заполыхала та самая гражданская война, которую так жаждали разжечь большевики. Ведь еще в декабре 1917-го Лев Троцкий сказал:
– Наша партия за Гражданскую войну! Гражданской войне нужен хлеб. Да здравствует Гражданская война!
И заполыхала эта война уже не в виде столкновений отдельных небольших отрядов, а борьбы массовых, многотысячных армий. Ведь Россия не была ни «офицерской» страной, ни «интеллигентской» по преимущественному составу населения. А аграрно-промышленной: девяносто процентов ее жителей составляли крестьяне. И солдаты тоже были в основном из крестьян…
26 мая в статье «Тезисы по текущему моменту» Ленин уточняет, что надо делать:
«1. Военный комиссариат превратить в военно-продовольственный комиссариат, то есть сосредоточить 9/10 работы на передачу армии на борьбу за хлеб и на ведение такой войны на 3 месяца — июнь — август.
2. Объявить военное положение по всей стране в то же время.
3. Мобилизовать армию, выделив здоровые ее части, и призвать 19-летних для систематических военных действий по завоеванию, сбору и свозу хлеба».
27 мая 1918 года создаются первые «продовольственные отряды». В них вступают рабочие, которым прямо говорится: хлеб для вас придерживают кулаки. Пойдите убейте кулаков, у ваших детей будет хлеб. Не все верят большевикам, многие не хотят вступать в продотряды, и все же 30 тысяч вооруженных рабочих города выставили. Ленин всецело поддержал позицию Свердлова по крестьянскому вопросу и призвал «к массовому крестовому походу передовых рабочих ко всякому пункту производства хлеба», к войне против «дезорганизаторов и укрывателей». Он прямо пишет: «Беспощадная война против кулаков! Смерть им!».
А 11 августа Ленин направил большевикам в Пензу указание: «повесить (непременно повесить), чтобы народ видел», не менее 100 зажиточных крестьян. Для исполнения казни подобрать «людей потверже».
Свердлов почувствовал свою силу. Он стал разворачиваться в своем управленческом угаре, захватывая все новые плацдармы государственной власти.
Влияние Свердлова было так велико, что Оргбюро ЦК проводило свои заседания в его кремлевской квартире, он же руководил комендатурой Кремля и двумя полками латышских стрелков, охранявших Кремль, а также направлял и курировал действия ВЧК. Считалось, что Свердлов может в себе объять необъятное, что для партии – далеко не комплимент. Никакого руководства не было. Секретариата ЦК тоже фактически не существовало.
Свердлов единолично выносил и принимал решения по любому вопросу. Ни о каком коллегиальном обсуждении ни в Оргбюро ЦК партии, ни в коллегии ВЦИК – да и никакого исполнительного комитета, по сути, и не было – при жизни Свердлова все решалось на кухне в его квартире, где гостей (то бишь членов ВЦИК угощала чайком, исполняя одновременно обязанности секретаря, Клавдия Новгородцева под аккомпанемент монологов Якова Свердлова, а потом решения якобы ВЦИК оформляли и визировали секретари – сначала Варлам Аванесов, а с июля 1918 года Авель Енукидзе.
В соответствии со своим планом захвата власти Свердлов начал готовить собственную управленческую бюрократию. Прежних «буржуазных» спецов должны были заменить выходцы из «прежде угнетенных». Ускоренными темпами из них начали готовить «пролетарские кадры» – будущих комиссаров и «командиров производства». Для них он организовал школу инструкторов и агитаторов при ВЦИК, которая после смерти создателя в;1919 году была преобразована в Коммунистический университет им. Я. Свердлова (в 1939 году преобразован в Высшую партийную школу при ЦК КПСС).
10.
Непонятный какой-то этот Урал. С одной стороны, количество рабочих на одном квадратном километре там самое большое в стране, с другой стороны, после революции семнадцатого года нигде так много не бузили (именно рабочие), как на Урале. А ведь кто составлял основную массу партии большевиков? Рабочие! Но в уральских городах осенью-зимой семнадцатого года и первые месяцы года восемнадцатого больше всего было антибольшевистских выступлений, да и весьма сильны были там политические партии-антагонисты РСДРП(б).
Тем не менее, Совету рабочих и крестьянских депутатов в Екатеринбурге удалось организовать части Красной гвардии, отдельные отряды были направлены во все крупные рабочие центры, так называемые, районные отряды Красной Гвардии: при Монетном дворе, при станции «Екатеринбург I», при Ленинской фабрике и Верх-Исетском заводе, с районными штабами, которые подчинялись общегородскому главному штабу, причем сигналами для сбора районов являлись гудки на заводах. А Верх-Исетский отряд Красной Гвардии был самым крупным и боеспособным отрядом г. Екатеринбурга, во главе которого одновременно командиром и комиссаром поставили Петра Захаровича Ермакова, еще одного боевика-свердловца.
Двадцатитрехлетний прапорщик русской армии Георгий Александрович Ардашев, сын Александра Александровича, в отличие от своего отца, дяди Виктора и других родственников, принял Октябрьскую революцию и, вернувшись с фронтов первой мировой в родной Екатеринбург, предложил свои услуги Екатеринбургскому Совету рабочих и солдатских депутатов. А тут как раз подвернулась и оказия.
Уральский областной военный комиссар Урала Шая Голощёкин (более известный по партийной кличке Филипп) в начале апреля подписал приказ о расформировании 1-го Уральского эскадрона Красной армии, дислоцированного в Екатеринбурге. Красноармейцы этого эскадрона от упоения властью совсем распоясались: совсем забыли о дисциплине, ударились в пьянство, не исполняли приказы командира, а в конце марта так и вовсе начали врываться в частные дома, устраивали там обыски, отнимали деньги и конфисковывали имущество у хозяев. Состоял эскадрон из добровольцев, в том числе из бывших военнопленных, в частности — венгров. Усмирить их не было никакой возможности. В военный комиссариат и в губчека посыпались многочисленные жалобы. Нужно было пресечь подобное самым решительным образом, дабы не дискредитировать советскую власть. И Голощёкину с Юровским и Хохряковым не оставалось иного выбора, как подписать приказ о расформировании эскадрона. Красноармейцы 1-го стрелкового Уральского полка окружили эскадрон и обезоружив его арестовали некоторых из солдат.
Однако вокруг города действовали казачьи отряды атамана Дутова, да и взбунтовавшиеся чехословаки, военнопленные австро-венгерской армии, отказались сдавать оружие и готовы были снова начать военные действия против Красной Армии. Активизировался созданный еще Временным правительством «Союз фронтовиков», в котором состояли по большей части черносотенцы и монархисты, контрреволюционно настроенные офицеры, а также часть сагитированных ими солдат.
Город нужно было защищать. И Голощёкин понимал, что вместо расформированного и обезоруженного 1-го эскадрона необходимо немедленно сформировать 2-й эскадрон. И вот именно это 10 апреля и поручил военный комиссариат Георгию Ардашеву, назначив ему в помощники эстонца Ивана Гергенса.
– Товарищ Ардашев, надеюсь, ты понимаешь всю важность возложенной на вас миссии, – напутствовал Георгия Голощёкин. – Эскадрон должен быть организован на началах революционной дисциплины и порядка.
– Не волнуйтесь, товарищ комиссар. У меня не забалуют! – ответствовал Георгий Ардашев.
Прапорщик Ардашев на фронте проявил себя строгим, но справедливым командиром. Если солдат виновен – мог его жестко наказать. Но и все для своих солдат готов был сделать.
Гарнизон города состоял теперь из Верх-Исетского отряда резерва, которым командовал Пётр Ермаков, один из комиссаров Центрального штаба резерва, и этого самого 2-го Екатеринбургского эскадрона под командованием Георгия Ардашева. Ардашев отобрал к себе в отряд и ряд бывших кавалеристов из расформированного 1-го эскадрона.
В городе объявили осадное положение. Кавалеристы Ардашева непрерывно патрулировали, стрелки и пулеметчики также находились в постоянной боевой готовности. Между тем, взаимоотношения между Ермаковым и Ардашевым сразу как-то не заладились. Видимо, сыграли роль классовая чуждость и образование – рабочий Ермаков с пятью классами церковно-приходской школы и дворянин с университетским образованием Ардашев по-разному воспринимали действительность и революционный порядок. Поначалу противоречия между двумя командирами удавалось гасить Гергенсу. Однако, спустя месяц после сформирования эскадрона, его пришлось разделить надвое: 12 мая часть эскадрона во главе с Гергенсом была передана в распоряжение Василия Блюхера и вместе с 1-м Уральским стрелковым полком отправлена на Южный Урал для борьбы с войсками казачьего атамана, генерала Александра Дутова. Другая же часть под командованием Ардашева временно была оставлена в городе для несения гарнизонной и охранной службы, но последовавшие события не позволили двум частям эскадрона воссоединиться: в Поволжье в двадцатых числах мая восстали части созданного из военнопленных австрийской армии Чехословацкого корпуса, под командованием подполковника Войцеховского, сосредоточенные к началу мятежа главным образом в районе Челябинска.
Пришлось оставшуюся в Екатеринбурге часть кавалеристов заново развернуть во 2-й Екатеринбургский эскадрон под командованием Ардашева.
12 июня в городе Невьянске вспыхнуло первое и одно из крупнейших на Урале рабочих антибольшевистских восстаний, одной из главных причин которого послужило обострение продовольственного кризиса, ответственность за который население возлагало на большевистскую власть. Собранное большевиками в конце мая в связи с выступлением чехословаков общее собрание фронтовиков Невьянска фактически выразило вотум недоверия местной власти, отказавшись воевать с чехами и потребовав немедленно выдать фронтовикам оружие. Начало восстания, как это нередко случалось в ходе Гражданской войны, спровоцировали распространившиеся по Невьянску 11 июня слухи о приближении чешских отрядов к Екатеринбургу и эвакуации из него большевиков. Инициаторами выступления стали автомобилисты — работники 4-й тыловой автомобильной мастерской Северного фронта, эвакуированной в Невьянск в конце марта 1918 года (около 200 человек).
Таким образом, активизировался и екатеринбургский «Союз фронтовиков».
Подобного рода «Союзы фронтовиков» впервые появились еще весной семнадцатого года, когда с фронтов первой мировой потянулись вереницы демобилизованных солдат и вышедших в отставку офицеров. Главным направлением деятельности подобных союзов была как раз борьба с безработицей оказавшихся не у дел бывших солдат и офицеров. А поскольку безработица в экономически разрушенной войной стране – дело неблагодарное, да к тому же еще и октябрьский переворот добавил неопределенности, то подобные союзы стали благодатной почвой для противников большевиков – меньшевиков, эсеров, даже монархистов и черносотенцев; ведь, как правило, возглавляли эти организации офицеры.
Когда же большевики объявили декрет об организации Красной Армии, руководители «Союза фронтовиков» почувствовали, что, коли другой работы нет, можно вернуться и к военной профессии. Так произошло и в Екатеринбурге.
Руководитель местного Союза штабс-капитан Ростовцев явился в военный комиссариат к Голощёкину и предложил свою помощь в отражении чехословацкого восстания.
– В нашем Союзе фронтовиков все готовы выступить на защиту советской власти от притязаний чехословаков. Дайте нам оружие, и мы сметем их в момент. Зря, что ли, мы их били на фронте? – убеждал бывший офицер Голощёкина.
Но тот не готов был ответить сразу: с одной стороны, он понимал, что необходимо защитить советскую власть; но, с другой стороны, абсолютно нет уверенности в том, что это оружие офицерье и сагитированные им демобилизованные солдаты не повернут против самой советской власти.
– Вы же понимаете, товарищ Ростовцев, что я не имею права единолично решать такие вопросы. Мне надобно посоветоваться с товарищами.
– Разумеется! Но я надеюсь, что наше желание защитить страну от оккупантов не останется без ответа.
На том они и расстались.
Вся большевистская верхушка срочно собралась, чтобы обсудить предложение Союза фронтовиков, и все однозначно пришли к выводу, что оружие давать офицерью нельзя – они могут его тут же повернуть против Совета. Когда Ростовцев явился к Голощёкину за ответом, он получил категорический отказ.
Но 12 июня в ревком явился еще один представитель «фронтовиков» Тихон Нахратов. Было понятно, что никакого оружия им не выдадут, поэтому он сразу начал с ультиматума:
— От имени двухтысячной организации екатеринбургских фронтовиков предлагаю выдать нам оружие, завтра же приступить к переговорам с братьями чехословаками о прекращении войны – с чехословаками у нас вражды нет, разоружить красноармейцев, а службу по городу передать нашим отрядам. Никаких комиссаров нам не надо... Если вы не согласны со всем этим и задержите меня, наши разгромят и ревком, и штаб.
Нахратова выслушали до конца и ответили:
— Тебя, контра недобитая, мы обязательно задержим.
Нахратов угрожающе полез в карман, но дежурные красноармейцы быстро схватили его. В кармане оказалась граната. Сопровождавший Нахратова Ростовцев с сожалением произнес:
– Очень жаль, граждане большевики! Но имейте в виду, вы нас в любом случае не остановите. Мы сможем защитить Россию и без вашего оружия.
Вернувшись в штаб Союза фронтовиков, Ростовцев сообщил об отказе и тут же приказал:
– Господа! Пора начинать восстание! Рабочие Верх-Исетского завода нас поддержат.
– Каким образом, штабс-капитан? – спросили его соратники.
– Вы, вероятно, слышали, господа, что из банков Екатеринбурга вывезли все ценности. Кроме того, под Челябинском активизировались чехословаки. Под этим углом нам и нужно сагитировать рабочих. Необходимо организовать митинги в разных частях города. Это привлечет не только рабочих, но и мещан, прибывающих в Екатеринбург из сел крестьян.
– Вспомните, Ростовцев февральские события. Разгон демонстрации и арест стачкома, выступавшего против разгона Учредительного собрания. К тому же, у Советов, помимо полка красногвардейцев, есть еще и кавалерийский эскадрон. Нам, практически безоружным, с такой силой не справиться.
– Вот именно, на этот эскадрон у меня и надежда.
– Объяснитесь, штабс-капитан!
– Да как же, господа! Вы, вот, вспомнили об арестованных руководителях стачкома, но, видимо, забыли, что один из руководителей стачкома, нотариус Виктор Ардашев был расстрелян без суда и следствия.
– Как же забыли! Помним.
– Так вот, 2-й Екатеринбургский эскадрон возглавляет не кто иной, как прапорщик Ардашев, племянник расстрелянного Виктора Ардашева и сын небезызвестного всем нам Александра Александровича Ардашева.
Возникла секундная пауза, после чего один из офицеров выдохнул:
– Ну, это совсем меняет дело.
Впрочем, готовились к предполагаемому восстанию и большевики. Голощёкин с Юровским приказали Ермакову с этого дня объявить во вверенном ему полку готовность номер один.
Ермаков решил послать в Союз фронтовиков своих людей, дабы узнать их планы. Он остановил свой выбор на двух проверенных в деле товарищах – Гаврииле Волокитине и Александре Костареве. А чтобы не вызывать подозрений у остальных красноармейцев – куда, мол исчезли эти двое – решили сделать по-хитрому: с вечера у заводских ворот был вывешен приказ об исключении из отряда Волокитина и Костарева за пьянку и разгильдяйство.
— Вы пристройтесь в Союзе, ругайте покрепче наши порядки, а ночью тайком заходите ко мне, Синяеву или Медведеву, рассказывайте, какая там обстановка, — давал наказ разведчикам Петр Ермаков.
Оба разведчика сумели выполнить задание. Через некоторое время они сообщили, что «Союзом фронтовиков» руководит «личность из центра», именуемая Каргопольцевым. Кто этот «вождь» и какова его настоящая фамилия, узнать не удалось.
Потом от Волокитина и Костарева пришла информация о том, что «фронтовики» решили собраться десятого июня на Верх-Исетской площади, около Успенской церкви, якобы на митинг, а на самом деле с целью начать вооруженный бунт. Разрешения проводить митинг Союз, разумеется, у городских властей не просил. Поводом к митингу послужила готовящаяся мобилизация в РККА.
Руководство екатеринбургского Совета подготовилось к отпору. Несмотря на то, что в распоряжении большевиков был лишь сравнительно небольшой отряд в 60 пехотинцев, 20 кавалеристов и 12 пулеметчиков, но они действовали быстро и решительно. Всех бойцов отряда резерва предупредили, некоторых отправили в засаду. В нескольких местах установили секретные пулеметные посты. Один из них, с расчетом Семена Шихова, устроили на чердаке коммунистической столовой. Пулемет пристроили так, чтобы стрелять в слуховое оконце, прикрытое ветхой ставенкой. Площадь между церковью и заводскими воротами была, как на ладони. Вскоре «фронтовики» запрудили всю площадь и подняли шум. Выступил вперед и пытался заговорить с толпой Голощёкин. Однако его заглушали криками. Тогда члены ревкома поручили Ермакову пойти к «фронтовикам» и все же попытаться уговорить их мирно разойтись. Ведь многие из собравшихся на площади не были против Советской власти, а просто поддались на агитацию контрреволюционеров.
Вслед за Ермаковым на площадь выехали конники Ардашева, чтобы помочь ему, если уговоры не подействуют. Ермаков поднялся на стол, вынесенный из соседней школы. Сначала его не было слышно: толпа сильно галдела. Красные пулеметчики на чердаке лишь зубами скрежетали: «Эх, дать бы им сейчас!».
– Товарищи! — вырвался наконец из общего шума голос Ермакова. — Убедительно прошу вас разойтись по домам. От имени ревкома...
И тут снова начался такой гвалт, что ничего нельзя было разобрать. Ермаков еще долго пытался успокоить шумевшую толпу. Но оттуда в ответ раздавалось:
– Отдайте назад лошадей, которых для армии позабирали!
– Дайте нам оружие!
– Разоружить красноармейцев!
Рядом с Ермаковым появился есаул Мамкин, один из руководителей местных «фронтовиков». Его зажигательная речь о том, что пленные чехословаки взбунтовались и уже находятся на подступах к городу, о том, что из банков большевики вывезли все ценности, подействовала на толпу возбуждающе: кто-то выстрелил в Ермакова, но не попал. Толпа двинулась на него. И тут командир расчета Шихов понял, что пора:
— Целься выше голов, а то Захарыча заденешь... Давай! — скомандовал он.
Пулеметчик выпустил очередь. Почти в тот же момент Ермаков спрыгнул со стола и махнул платком. Это был сигнал конникам. Они выскочили из переулка и устремились к площади. Увидев всадников и услышав пулемет, бунтовщики, многие из которых прятали под одеждой оружие, бросились бежать. При этом сам Ермаков выстрелил в лидера митингующих Мамкина. В этот момент на площадь ворвался конный отряд красных и в толпе началась паника, люди разбегались по домам.
– Гони, гони их! – приказывал Ермаков.
Проскакав за хвостом толпы до выходящей на площадь Матрёнинской улицы, красные конники в количестве двадцати человек вдруг остановились. Навстречу им двигался готовый к атаке полуэскадрон — всадников шестьдесят — во главе с Ардашевым. Блестели пики и вынутые из ножен клинки. Верхисетцы сначала немного растерялись от неожиданности, но тут же заметили, что у ардашевцев нет винтовок. Один из красных кавалеристов, подняв над головой гранату, гаркнул:
– Бросай оружие, изменники!
Полуэскадрон повернул кругом и галопом пошел обратно.
Георгий Ардашев не горел большим желанием преследовать «фронтовиков». Ему все больше претила установившаяся власть, чинимый ею террор. Недовольство властью большевиков охватило и широкие слои уральского населения. Ардашев понимал, что началось восстание. И все же пока он окончательно не принял для себя решения, как быть: поддержать ли своих фронтовых товарищей, или сосредоточиться на поддержке Советов. В это время красные конники сжимали кольцо на Визовской площади вокруг восставших.
На площади большевиками был расстрелян один человек и арестованы лидеры «Союза фронтовиков», в том числе Мамкин. Ростовцеву, однако, удалось бежать с площади и скрыться. Всю ночь после разгона митинга в поселке Верх-Исетского завода шли аресты и обыски. Всего было арестовано 140 человек.
Преследуя группу разбегавшихся с площади бунтовщиков, один из конников догнал на берегу реки Исети Ростовцева. Руководитель фронтовиков, быстрым шагом направлялся к железнодорожной станции, пытаясь скрыться. Заметив погоню, он отстреливался из маузера, но красногвардеец метким выстрелом из браунинга убил его. В распоротой одежде Ростовцева были найдены документы на его имя и несколько писем к тайно проживавшим в Екатеринбурге влиятельным монархистам, которые готовили заговор с целью освобождения царя. Авторы этих писем находились в Петрограде и Москве, в посольствах и консульствах союзных держав.
Екатеринбургские «фронтовики» надеялись, что им придут на помощь бастующие в это же время «фронтовики» в Невьянске. Их сближали общие цели: они хотели попытаться, если и не свергнуть местную большевистскую власть, то хотя бы ограничить ее произвол.
В ходе допросов арестованных выяснилось, что у «Союза фронтовиков» были установлены связи с кавалерийским дивизионом под командой Ардашева. Ермакову было приказано заманить Ардашева в штаб, и арестовать.
Стало понятно, что в гарнизоне города теперь оставался только Верх-Исетский отряд. Ермаков сообщил в штаб, предупреждая об измене Ардашева. В городе тут же объявили осадное положение.
Ермаков выставил из штаба лишних и сообщил о донесениях своих агентов:
— Нынче ночью около больничной кассы назначен сбор оставшихся главарей мятежа.
Будет там и Ардашев и кое-кто из области. Пароль – «отмычка», отзыв — «орел». Ну, что же, давайте решать будем...
На окраине поселка, около старого больничного парка, делали объезд верхом на лошадях два молодых красногвардейца – Михаил Медведев-Кудрин и Виктор Суворов. Ночь была темная и тихая-тихая. Даже собаки, против обыкновения, помалкивали. Конные и пешие заставы ермаковского отряда патрулировали по улицам, ведущим в поселок.
– Смотри! — еле слышно прошептал Виктор, кивнув головой в сторону здания.
– Вижу! – так же шепотом ответил Медведев.
Там осторожно и тихо из-за угла выдвинулись два силуэта всадников. Ближе, ближе... Суворов с Медведевым взяли карабины на изготовку.
– Стой, кто идет? — тихо с угрозой спросил Суворов.
– Пропуск! — прибавил Медведев.
Всадник повыше спросил:
– А вы кто?
– Фронтовики. А ты зубы не заговаривай, сучий хвост!
– Пропуск, – рыкнул Медведев.
Тот же человек тихонько засмеялся в темноте и смело ответил:
– Отмычка. Связные, наверное, навстречу выехали. Я так и думал...
– Орел! — вместо ответа отозвался Суворов.
И тут у Медведева промелькнула мысль: «Ардашев! А вдруг догадается? Ладно, кому вперед помирать, мы еще посмотрим, господа-офицеры!» Он не ошибся – это и в самом деле был Георгий Ардашев вместе с адъютантом.
– А сами-то вы откуда, друзья? — спросил Ардашев.
– Фронтовики мы, — повторил Суворов. — Он вот из Палкиной, я из Решет. Высланы вас встретить да в новый штаб проводить. А вы вот пропуск не говорите, вот и согрубил я... Извините уж...
– Ничего! — усмехнулся Ардашев. — Исправно службу несете. Ну, поедем. Перевели, говоришь, штаб?
– Так точно, перевели. Место ненадежно стало.
Ардашев с адъютантом перешли на рысь. Медведев с Суворовым ехали справа и слева, стараясь не отставать от добрых офицерских коней. Конь Медведева по кличке Боевик слегка прихрамывал. Ардашев заметил, что красноармеец держал карабин на ремне подмышкой и посоветовал:
– А ты забросил бы карабин-то за плечо: ехать удобнее.
– Да плечо у меня болит, — соврал Медведев, — пулей задело.
Ехали быстро, но двум солдатам казалось, что они еле двигаются. Каждую секунду обман мог раскрыться... От напряжения у обоих сильно стучало в висках. Ардашев обернулся к адъютанту:
– Нет, Вольдемар, что ни говори, а везет мне сегодня. Если бы послушали мы Ростовцева, выехали еще на полквартала, — великолепные отбивные сделали бы из нас пулеметчики красных. Черт его знает, откуда у них пулемет взялся на таком месте? — и, обернувшись к Медведеву, спросил: — Прямо, братцы?
– Погодите, держитесь рядом с нами да будьте поосторожнее, не разговаривайте, а то, неровен час, на ермаковский патруль наткнемся.
– Остроумно! — одобрил Ардашев. — Не правда ли, Вольдемар, такой сосед — самая надежная гарантия?
Адъютант, оглянувшись вокруг, согласно кивнул.
Впереди смутно забелели стены ермаковского штаба. Хорошо, что они переехали туда недавно, Ардашев не знает... Вот еще один поворот...
– Свои! — кивнул Медведев часовому в воротах.
И все четверо на полном ходу влетели в штабной двор. Из дверей выскочили дежурные.
– Принимай господ офицеров! — не своим голосом от волнения и напряжения заорал Суворов.
К превеликому изумлению Ардашева и его спутника, эти слова были встречены криками радости. Подбежавшие красногвардейцы стащили с коней обоих офицеров и разоружили их.
– Что это за новости? — возмущался Ардашев.
– Вот это удружили! — удовлетворенно произнес вышедший во двор Петр Ермаков. – Добро пожаловать, господин прапорщик! — весело пригласил его Ермаков, и только тут Ардашев понял, в чем дело.
В областной военный комиссариат тотчас был послан связной с рапортом о задержании Ардашева.
Однако никто из остальных руководителей «фронтовиков» в дом подрядчика не пришел. Вероятно, из предосторожности, они действительно переменили место и организовали сбор на так называемой Генеральской даче – раньше дача принадлежала главному начальнику уральских горных заводов, территория которой примыкала к поселку Верх-Исетского завода. Чуть позже группа красноармейцев во главе с самим Ермаковым совершила налет на эту дачу. После перестрелки мятежники отступили в сосновую рощу, оставив несколько раненых, автомобиль и пулемет с застрявшей лентой.
На рассвете 13 июня в штаб приехали руководители из областного военного комиссариата. Они сообщили, что 2-й эскадрон, которым командовал Ардашев, пока удалось удержать от контрреволюционного выступления, но кавалеристы ненадежны и потому надо ждать помощь, вызванную с фронта.
А через несколько часов с фронта прибыли две роты 3-го Екатеринбургского интернационального полка. Вместе с интернационалистами ермаковцы быстро очистили от мятежников рощу возле Генеральской дачи. Лишь немногим из них удалось бежать к северному парку железнодорожной станции. Они захватили там паровоз, прицепили к нему один вагон и по горнозаводской линии прорвались в сторону Невьянска.
Суд над Георгием Ардашевым был скорый. Да и суда, как такового, не было. Юровский с Голощёкиным (уже прекрасно осведомленные после случая с Виктором Ардашевым, что это за семейство Ардашевых), прикрывшись законами военного времени, объявили Ардашеву, его адъютанту и еще нескольким соратникам-«фронтовикам» приговор военного трибунала – расстрел. И приговор был немедленно приведен в исполнение.
Узнав о гибели сына, Александр Ардашев понял, что ему тоже не избежать ареста. Жена уговаривала его бежать, по крайней мере, отправиться в Москву, к Ленину, но он только отмахивался:
– Я больше чем уверен, что все это как раз и происходит не без ведома моего кузена.
Через три недели после расстрела Георгия домой к Ардашеву пришла целая компания чекистов и красногвардейцев во главе с самим Яковом Юровским.
– Гражданин Ардашев, вы арестованы!
Вперед вышла Екатерина Фёдоровна, жена, прикрыв мужа своим телом:
– По какому праву вы врываетесь в наш дом и на каком основании арестовываете мужа, уважаемого в городе человека.
Жена была моложе Александра Александровича на одиннадцать лет, но гибель сына сразу состарила ее на тот же десяток лет.
– По праву, данному мне революцией и на основании подозрения в контрреволюционной деятельности, – грубо отрезал Юровский. – Вы прекрасно знаете, гражданка Ардашева, что ваш сын был контрой, ваш родственник Виктор Ардашев был контрой…
– Вы знаете, чьим родственником является мой муж? – продолжала наступление Екатерина Фёдоровна.
Но Юровский лишь поморщился.
– Вы тоже арестованы гражданка Ардашева, урожденная Фотиева. И ваша дочь, Ксения тоже. Я обрублю все ардашевские корни в Екатеринбурге. Взять их!
Ксении Ардашевой недавно исполнился двадцать один год. Она была на два года моложе Георгия.
Чекисты бесцеремонно подхватили всех Ардашевых, вывели их на улицу, посадили в автомобиль. Часть же, во главе с Юровским осталась в доме, проводя обыск.
Впрочем, Александр Ардашев глубоко заблуждался по поводу своего двоюродного брата. Ленин как раз был не в курсе творившегося в Екатеринбурге беспредела. Он и о смерти Виктора Ардашева узнал гораздо позже события и скорее случайно. И о расстреле племянника Георгия узнал уже после. Зато он прекрасно понимал, от кого мог исходить приказ о расправе над его родственниками.
Ленину, нужно отдать ему должное, родственные чувства были не чужды. Его крайне беспокоило, когда с родственниками случались неприятности, а то и беды. К сожалению, Виктору Ардашеву он помочь не смог – узнал о его аресте слишком поздно. А вот 6 марта 1918 года Ленин, узнав об аресте в Казани еще одних своих двоюродных племянников по материнской ветви – Юрия и Николая Первушиных за «связь с контрреволюционерами», немедленно послал в Казанскую губЧК телеграмму об освобождении их под поручительство местных коммунистов.
Мать Первушиных, Александра Андреевна, в девичестве Залежская – двоюродная сестра Ленина – обратилась к своим двоюродным сестрам Анне и Марии Ульяновым с просьбой о помощи. Ленин, ознакомившись с телеграммой двоюродной сестры, вступился за двоюродного племянника, и Первушин был выпущен.
Забавная история случилась с Николаем Первушиным несколькими годами позже – в 1923 году: его, молодого, но подающего надежды ученого-экономиста, решили отправить от Казанского университета, который он и окончил и где защитил магистерскую диссертацию, в командировку в Берлин. Для загранкомандировки, естественно, нужен заграничный паспорт, который в то время выдавали исключительно после одобрения чекистов. Так вот, в Казанской ЧК Первушину сказали, что дадут загранпаспорт, только если поручится «его родственник Ульянов». Николай связался с теткой, Анной Ильиничной. Та уточнила:
– Ульянов? Не Ленин?
– Нет, мне сказали просто: Ульянов.
Тогда поручительство написал Дмитрий Ильич, а подписался просто «Ульянов». И сработало.
Но в данном случае Ардашевым повезло. Кому-то из местных уральцев удалось сообщить Ленину об аресте и уже готовом смертном приговоре Александру Ардашеву. Ленин вспыхнул, он был в ярости. Такой наглости он даже допустить не мог. Но и понимал, что любое промедление для брата – смерти подобно. Однако, что делать? И Юровский, и Голощёкин, и Ермаков – люди Свердлова. И председатель Уралоблсовета Белобородов из той же компашки. Они, хотя и могут своевременно получить телеграмму, но всегда могут сослаться на ее опоздание. Ленин побледнел, стал нервно вышагивать по комнате. Но тут вдруг Крупская вспомнила:
– Володя, ты помнишь нашего швейцарского товарища Сафарова?
– Как не помнить! Но только причем здесь Сафаров, Надя! Речь идет о жизни Ардашевых. Ардашевых!
– Успокойся, Володя! – Крупская подошла к Ленину и погладила его по плечу. – Я просто хотела тебе напомнить, что Георгий Иванович является товарищем председателя Уралобкома РКП(б). Что, если тебе обратиться прямо к нему?
– Наденька, ты молодец! – краска стала возвращаться к лицу Ленина. Он обнял жену. – Срочно! Срочно телеграфировать Сафарову!
Георгий Иванович Сафаров был близким человеком для Ленина. С января 1916 года жил в Швейцарии, где близко сошелся с лидером большевиков, много помогал ему, вплоть до выполнения секретарских поручений. Ленин, каким-то одним ему ведомым чутьем почти сразу же разглядел в нем будущего незаурядного политика, после чего причислил его к кругу своих ближайших соратников. В мае 1912 года будущий «вождь мирового пролетариата» от лица Заграничного Бюро РСДРП посылает в Россию двух своих самых доверенных лиц: любимую женщину Инессу Арманд и 21-летнего Георгия Сафарова с целью оказания помощи в деле организации кампании по проведении выборов в IV Государственную Думу.
Впрочем, пребывание на родине длилось недолго, так как уже довольно скоро Сафаров был выслежен агентами полиции и в сентябре 1912 года снова арестован и приговорен к одному году крепости. После отбытия срока, Сафаров передислоцировался за границу. И в Россию он вернулся после Февральской революции вместе с Лениным в «запломбированном» вагоне.
«Екатеринбург Облосовдеп Сафарову. Прошу расследовать и сообщить мне причины обыска и ареста Ардашевых, особенно, детей. Предсовнаркома Ленин».
Телеграмма помогла. Пришла прямо накануне расстрельного приговора. Александра Ардашева и всю его семью Юровскому с Голощёкиным пришлось выпустить на свободу. И снова, как и при аресте, – безо всяких оправданий своих действий и даже без элементарных объяснений.
Больше их не трогали. Александр Александрович с женой и дочерью выехали в Москву, чтобы лично поблагодарить двоюродного брата за спасение от смерти. Там же, в Москве Ардашев и остался: Ленин нашел ему должность в Совнаркоме.
11.
24 июня ЦК левых эсеров решил разорвать мир путем покушений на виднейших представителей германского империализма. Было принято специальное постановление ЦК, в котором, в частности, подчеркивалось: «Осуществление террора должно произойти по сигналу из Москвы. Сигналом таким может быть и террористический акт, хотя это может быть заменено другой формой. Для учета и распределения всех партийных сил при проведении этих планов в жизнь партия организует Бюро из трех лиц – Спиридоновой, Голубовского, Майорова... Мы рассматриваем свои действия как борьбу против настоящей политики Совета Народных Комиссаров и ни в коем случае как борьбу против большевиков. Однако, ввиду того что со стороны последних возможны агрессивные действия против нашей партии, постановлено в таком случае прибегнуть к вооруженной обороне занятых позиций».
С 3 по 6 июля газета «Знамя Труда», центральный орган партии левых эсеров, была заполнена лозунгами: «Долой Брестскую петлю, удушающую русскую революцию!», «Да здравствует беспощадная борьба трудящихся с акулами международного империализма!», «На помощь восставшим против своих угнетателей крестьянам и рабочим Украины!», «Да здравствует международная социалистическая рабочая и крестьянская революция!».
В качестве сакральных жертв были выбраны два человека, два немца: одним из них, разумеется, стал германский посол, граф Вильгельм фон Мирбах в Москве, другим – находившийся в Киеве семидесятилетний генерал-фельдмаршал Герман фон Эйхгорн, главнокомандующий группы армий «Киев» и глава администрации оккупированных областей Украины, которого 31 июля убил левый эсер Борис Донской, бросивший в него бомбу (правда, вместе с Эйхгорном погиб его адъютант капитан Вальтер фон Дресслер).
Мария Спиридонова, которая поначалу поддерживала подписание Брестского мира, подчинилась решению ЦК и начала борьбу против заключенного мира.
Свердлов с Троцким удовлетворенно потирали руки: эсеры вернулись к своей дореволюционной тактике – террору. Значит, пришло время одним ударом сразу убить двух зайцев: покончить с уже изрядно надоевшим своими наставлениями Мирбахом, а затем, обвинив в убийстве германского посла левых эсеров, разобраться и с обнаглевшими эсерами, которые все настойчивее рвутся к власти в Советах разных уровней. Да и в ВЧК их собралось чересчур много.
Пора поговорить с Дзержинским – Свердлов переглянулся с Троцким. Тот кивнул. Оба не имели никаких связей с Германией, у обоих были свои интересы в США и Великобритании. Наконец, оба олицетворяли на данном этапе негласную, но весьма четкую оппозицию Ленину. Для обоих было важно не просто сорвать Брестский мир, но и развязать новый этап войны с Германией, снова вступив в коалицию со странами Антанты и примкнувшим к ним США.
– Посоветуемся у меня, – сказал Свердлов. – Так безопаснее.
– Я вызову Феликса, – согласился Троцкий.
Троцкий, как народный комиссар по военным и морским делам, был непосредственным начальником Дзержинского.
И вот они втроем собрались в кабинете Свердлова. Совещание длилось не один час.
– Феликс Эдмундович, мы с вами будем говорить прямо, – Троцкий посмотрел в упор на Дзержинского, тот выдержал взгляд и кивнул.
Понимая, что предстоит нелегкий разговор, все трое закурили, довольно быстро укутавшись в густые клубы табачного дыма.
– Каковы твои взаимоотношения с Александровичем? – спросил Свердлов.
– Надежный товарищ, прекрасный исполнитель.
– А тебя не смущает, что он левый эсер?
– А должно смущать? – вопросом на вопрос Свердлова ответил Дзержинский. – Ты же мне сам его рекомендовал, Яков.
– Нас смущает тот факт, что среди чекистов окопалось слишком много эсеров, – произнес Троцкий.
– Так их и в Советах, и во ВЦИКе хватает, – огрызнулся Дзержинский.
– Вот мы и считаем, что пора уже проработать вопрос избавления от левых эсеров, – снова заговорил Свердлов. – С ними невозможно принять ни одно решение. А впереди у нашей партии грандиозные задачи. По любому пустяку устраивают говорильню. Пора их гнать из Советов. И сами эсеры подкинули нам план действий.
– Что за план?
– Убийство Мирбаха.
Дзержинский тут же оживился.
– Мне уже несколько раз докладывали и наши источники, и чекисты, и даже сотрудники посольства о том, что на Мирбаха готовится покушение.
– А вот здесь давай поподробнее, Феликс, – заинтересовался Троцкий.
– Да вы же знаете, что весь июнь ходили слухи о возможном покушении на посла. Немцы передали в Наркоминдел данные, а оттуда их передали нам, о подготовке теракта против посла, а заодно и о заговоре против советской власти. Они же представили и список адресов заговорщиков. Однако обыски ничего не дали, и арестованных пришлось отпустить. Затем немцы выдали новую порцию данных, – рассказывал Дзержинский, – в которых сообщалось, что, вне всякого сомнения, в Москве против членов германского посольства и против представителей советской власти готовятся покушения и что можно одним ударом раскрыть все нити этого заговора. По указанному немцами адресу — Петровка, 19, квартира 35, — моими сотрудниками был произведен очередной обыск и арестован британский подданный, учитель английского языка Уайбер. У него обнаружили шесть шифрованных листков. Один из этих листков отослали немцам, и они вернули текст уже расшифрованным, а также прислали и ключ шифра. Когда были расшифрованы все остальные листы, я пришел к выводу, что кто-то шантажирует и нас, и германское посольство и что, может быть, гражданин Уайбер — жертва этого шантажа.
Дзержинский сделал паузу, закурил еще одну папиросу вместе со Свердловым и Троцким, затем продолжил.
– Я лично встречался с представителями посольства, но добиться от них, откуда они берут эти данные, так и не смог. Очевидным для меня было, что это недоверие было возбуждено лицами, имеющими в этом какую-либо цель помешать мне раскрыть настоящих заговорщиков, о существовании которых на основании всех имеющихся у меня данных я не сомневался. Недоверие ко мне со стороны дающих мне материал связывало мне руки.
– Это в их стиле: найди того, не знаю, кого, – хмыкнул Троцкий.
– И чем все закончилось, Феликс? – уточнил Свердлов.
– Одного из своих осведомителей немцы все же мне представили. Это был некий синематографист Владимир Иосифович Гинч. Он-то и рассказал, что убийство графа Мирбаха готовит подпольная организация «Союз союзников», членом которой он состоит. Когда Гинч вторично предупредил посольство и примерно за десять дней до покушения назвал дату готовящегося теракта – между 5 и 6 июля 1918 года – я пошел на личный контакт с ним. Во время встречи в «Метрополе» Гинч сказал мне, что в деле замешаны сотрудники ВЧК.
– Гм, любопытно! – воскликнул Свердлов.
– После свидания с этим господином у меня больше не было сомнений, для меня факт шантажа был очевиден. Не мог только понять цели — думал, что сбить комиссию и только, и занять не тем, чем нужно. Тем не менее я сообщил немцам, что их осведомителей желательно арестовать, но ответа так и не получил.
– А не может ли это быть провокацией со стороны левых эсеров? – спросил Троцкий, переведя взгляд с Дзержинского на Свердлова.
– Думаю, что вопрос о Мирбахе должен быть соединен с вопросом об эсерах... – решительно произнес Свердлов. – Убьем двух зайцев. Полагаю, что в отношении эсеров и Ильич не станет возражать. Предлагаю сделать так: коли уж эсеры подставились с этим постановлением, надо ситуацию развить и сделать имитацию крупной антисоветской акции. Начав с покушения на посла, укрупнить все до масштабов мятежа.
– Да, но здесь нужен исполнитель, которому можно всецело доверять.
И тут Троцкий в очередной раз удивил Дзержинского своим феноменальным умением быстро разбираться в кадрах.
– А ты обрати внимание на совсем молодого человека, который совсем недавно пришел к тебе в аппарат. Его фамилии Блюмкин. Приглядись к нему. Мне кажется, это очень способный паренек. Тем более, что состоит в партии левых эсеров. С него можно все и начать. Думаю, он справится.
– Уж больно он молод.
– А революция всегда избирает себе молодых любовников, – улыбнулся Троцкий.
Они еще долго совещались. Главным был вопрос: через кого все это организовывать? Но тут снова слово взял Троцкий.
– Товарищи, уверяю вас – в руководстве левоэсеровской партии достаточно своих, вполне надежных людей, которые помогали нам делать революцию. Я обещаю дать этих людей для выполнения намеченного.
Свердлов оценил слова Троцкого о левых эсерах. И довольно ухмыльнулся. Да, Лейба, ты прав – в руководстве левоэсеровской партии достаточно своих, вполне надежных людей. И они мне помогут. Он тут же вызвал к себе Александровича.
– Вячеслав Александрович, как успехи на поприще борьбы с контрреволюцией и саботажем? – с места в карьер начал Свердлов.
– Боремся, Яков Михайлович, боремся! – усмехнулся Александрович, глядя в упор на Свердлова и ожидая продолжения.
И Свердлов не стал затягивать, заговорил, как и в большинстве случаев, негромко и спокойно.
– Вы, вероятно, в курсе, что у нас состоялось совещание с товарищами Троцким и Дзержинским.
– В курсе! Правда, по какому поводу еще не осведомлен.
– Так я вам сейчас доложу, – Свердлов закурил папиросу, бросил спичку в пепельницу и пару мгновений тоже смотрел на Александровича. – Мы говорили об участившихся слухах и непосредственных сообщениях о якобы готовящемся покушении на германского посла Мирбаха. А ЦК вашей партии уже в открытую заявляет об открывшемся сезоне охоты на Мирбаха ради срыва заключенного с таким трудом Брест-Литовского договора.
Свердлов замолчал, стряхивая пепел и одновременно следя за реакцией чекиста. А тот сидел молча, никак не реагируя.
– Вы знаете, товарищ Александрович, мое отношение к этому позорному миру. Я его, как и ваши однопартийцы, мягко говоря, не поддерживаю. И вот что подумал: наши с вами интересы совпадают в данном случае.
– Простите, Яков Михайлович, под словом «наши» кого вы имеете в виду?
– Себя, в первую очередь, – хмыкнул Свердлов. – И некоторых своих единомышленников в ЦК нашей партии, включая и Льва Давидовича. Так вот, что я предлагаю. На совещании, о котором я вам только что доложил, принято решение об убийстве Мирбаха. Операция поручена сотруднику ВЧК Блюмкину. Вам, товарищ Александрович, нужно будет подсобить Блюмкину в получении необходимых для проникновения в здание посольства документов… – Свердлов опередил порывавшего что-то уточнить Александровича. – Я решил не посвящать во все тонкости операции Дзержинского. Все-таки, он член ЦК нашей партии, а не вашей. Поэтому мы и беседуем здесь с вами один на один.
Блюмкин и был тем «человечком» для дела государственной важности, которого просил подыскать Ягоду Свердлов.
Александрович понимающе кивнул.
– И второе, Вячеслав Александрович. Мне кажется, сейчас самый подходящий момент для перехватывания левыми эсерами инициативы у большевиков, в плане власти.
Александрович удивленно посмотрел на Свердлова, а тот и не думал отводить взгляд. Затем с какой-то резкостью даже чуть повысил голос.
– Я не сказал, что большевики готовы отдать власть левым эсерам, я лишь имел ввиду, что пора вам из прислуги перейти в ранг полноправных партнеров большевиков.
– А как же вы, как Ленин?
– Обо мне не беспокойтесь. Помните поговорку: долг платежом красен? Я ведь для вас сделал немало, не так ли? А что касается Ленина… Вот у вас и появляется шанс сменить его на посту предсовнаркома. У него сейчас положение весьма шаткое, неустойчивое. Им многие недовольны. Особенно, не могут ему простить позорный мир с германцами.
– И что нам для этого нужно сделать?
– Восстание! Организовать восстание! У вас есть сила – особый полк ВЧК, где собраны, в основном, ваши однопартийцы. И возглавляет его ваш человек Попов.
– Но Попова сейчас нет в Москве!
– Так вызовите его, и не надо веньгать. Более того, я вам раскрою маленькую тайну – у нас тоже в Москве нет надежных частей. А те, которые есть, я вас уверяю, Троцкий сделает все возможное, чтобы их удержать.
Александрович на какое-то время задумался, обхватив голову руками. Свердлов докурил папиросу, потушил окурок о край пепельницы, отогнал подальше остаток дыма. И все это время не сводил глаз с чекиста.
– Пожалуй, что вы и правы, Яков Михайлович. Я согласую это с товарищами из ЦК… Но…
– Говорите, говорите!
– Но для такого большого восстания нужны деньги. А у нас, насколько я знаю, больших денег нет. Все идет в вашу кассу, – усмехнулся Александрович.
Но у Свердлова и на это тут же нашелся ответ.
– Какие проблемы, Вячеслав? Я знаю, что в вашем чекистском сейфе лежит пятьсот сорок четыре тысячи. Как говорится, ждут своего часа. И, мне кажется, этот час настал.
– Позвольте, но это… служебные деньги, – испуганно ответил Александрович.
– Ну, так вы же их вернете когда-нибудь. Не правда ли?
Александрович снова сделал паузу, затем кивнул.
– Разумеется!
– Так значит – договорились? – Свердлов поднялся, протягивая руку Александровичу.
– Договорились! – пожал тот руку и вышел.
Теперь очень многое зависело от чекистов. И Дзержинский начал действовать. Он правильно понял главное: нужно убить Мирбаха руками левых эсеров, затем инициировать левоэсеровское восстание, все на них свалить и выгнать отовсюду.
Для начала он потребовал принести ему досье на Якова Блюмкина. Восемнадцатилетний паренек возглавлял в контрразведывательном отделе ВЧК отделение по международному шпионажу, то бишь занимался разработкой сотрудников дипломатических представительств. При этом совсем недавно, в апреле месяце он прибыл в столицу из Одессы, где был корешом легендарного преступного авторитета, вора Мишки Япончика (в миру Моисея Винницкого) – в январе 1918-го Блюмкин, совместно с Моисеем Винницким принимал активное участие в формировании в Одессе 1-го Добровольческого железного отряда, который сражался с войсками Украинской Центральной рады, а также участвовал в рейдах отрядов еврейской самообороны. Весной 1918 года Яков Блюмкин уже назначен на должность начальника штаба Третьей Украинской советской «одесской» армии, насчитывавшей от силы четыре тысячи штыков. Эта «армия» должна была противостоять наступающим румынским и австро-венгерским войскам – и была смята. Остатки армии были перегруппированы, поддержаны пополнением и отправлены в район Донбасса. В новом формировании восемнадцатилетний Блюмкин получает должность комиссара Военного совета армии.
И вскоре он вступает в партию левых эсеров, по заданию которых 20 апреля 1918 года украл (экспроприировал) из банка города Славянска 4 миллиона рублей. И уже в мае перебрался в Москву. В ЦК партии левых эсеров оценили старательность, решительность и, одновременно рассудительность молодого человека. Партия же и направила его в ЧК, Александрович лично рекомендовал Блюмкина Дзержинскому. И не просто рекомендовал, а сразу предложил назначить его начальником отделения по борьбе с международным шпионажем. И Блюмкин, едва утвердившись в должности, одновременно начал собирать информацию о немецком влиянии в России для стран Антанты.
Симха-Янкев Гершевич Блюмкин, родился в Одессе, на Молдаванке в 1900 году в многодетной еврейской семье. Его отец, Герш Блюмкин, работавший приказчиком в бакалейной лавке, умер вскоре после рождения Симхи-Янкеля. Семья осталась без средств к существованию и нищенствовала. Малолетний Янкель подрабатывал, где и как придется: в трамвайном депо, учеником электрика, разнорабочим в театре, на консервной фабрике. Знание идиша, русского и иврита помогало ему выжить в одесской многонациональной круговерти. Он писал стихи по-русски и публиковал их в газетах «Одесский листок» и «Гудок», в журнале «Колосья».
Словом, вполне подходящая кандидатура для задуманной операции.
Дзержинский вызвал Блюмкина к себе. В кабинет вошел среднего роста, широкоплечий, смуглолицый, с черной ассирийской бородой, кудрявыми смоляными волосами, в черной кожаной куртке молодой человек. Дзержинский некоторое время внимательно разглядывал вошедшего, словно еще раз оценивая его кандидатуру. И удивился, что этот юноша выглядит гораздо старше своего возраста, лет на десять.
– Садись, Блюмкин, – кивнул Дзержинский на один из стульев, стоявших у стены его кабинета. – У меня к тебе есть серьезный разговор.
Блюмкин сел по-хозяйски, опершись о спинку стула. В процессе затянувшегося разговора он закинул ногу на ногу, не сводя глаз с председателя ВЧК. У него была наружность Дон Кихота и манера говорить человека убежденного и идейного. Но больше всего поразила Блюмкина в Дзержинском старая гимнастерка с заплатанными локтями.
– Германский посол Мирбах активизировал контакты с антибольшевистскими силами, в том числе с монархистами, мечтающими восстановить монархию Романовых, что означает изменение позиции Германии к нам, усиление антисоветской деятельности. В свете всего сказанного, перед нашей комиссией Совнаркомом и лично товарищем Троцким поставлена чрезвычайно важная задача – ликвидировать Мирбаха. Для выполнения этого задания была выбрана твоя кандидатура.
Блюмкин слегка напрягся, Дзержинский это тут же уловил и решил слукавить.
– Честно говоря, я был против. Уж слишком ты молод, как бы чего лишнего не натворил. Но… – Блюмкин еще более напрягся, – тебя порекомендовал и поручился сам товарищ Троцкий.
Блюмкин выпрямился, довольно улыбнулся и, поставив обе ноги на пол, начал слегка поигрывать подошвами. За товарища Троцкого он был готов в огонь и в воду.
Дзержинский вкратце обрисовал Блюмкину политическую картину и в конце поставил перед ним задачу: подготовить подробный план операции и дал на обдумывание сутки.
Блюмкин хотел было возразить: мол, слишком маленький срок – но Дзержинский предвосхитил его возражение жестом:
– У нас очень мало времени.
Блюмкин, несмотря на молодость, был вполне сообразительным и толковым парнем. Сутки, так сутки!
На следующий день вновь была встреча. Блюмкин представил толковый план проникновения в посольство (он практически совпадал с тем, что и было осуществлено), но выдвинул встречную просьбу:
– Феликс Эдмундович, с голыми руками на такое дело не пойдешь. К тому же, мне нужен помощник. Необходимо изготовить две бомбы для гарантированного убийства посла и для того, чтобы наделать как можно больше шума. Я считаю, что это будет полезно.
– Будут тебе бомбы, – пообещал Дзержинский. – А помощника сам себе подбери из наших сотрудников.
Захватив с собой план покушения, председатель ВЧК отправился к Троцкому.
А сам Блюмкин в то же время помчался в штаб-квартиру партии левых эсеров на доклад к Марии Спиридоновой. Она внимательно выслушала юного чекиста и, пожав ему руку, благословила его эсеровским девизом:
– В борьбе обретешь ты право свое! Буду ждать конечного результата.
Спиридонова разговаривала с Блюмкиным один на один, и никто, кроме них двоих, об этом разговоре и о миссии Блюмкина из левых эсеров не только не знал, но даже и не догадывался. Ни с кем из однопартийцев Спиридонова по этому поводу не советовалась и, соответственно, о подготовке покушения членом их партии на германского посла никто даже не догадывался. Она предполагала, что, в случае успеха, не только сможет поднять партию на один уровень с большевиками, но и сама сможет закрепиться в роли единоличного лидера левых эсеров.
За довольно короткое время пребывания Блюмкина во главе отделения ВЧК по международному шпионажу он успел уже сделать немало: во-первых, внедрил в германское посольство под видом электрика своего сотрудника Якова Фишмана, который снабдил Блюмкина планом помещений и постов внутренней охраны посольства. Во-вторых, привлек к работе нескольких агентов, наладивших связи со всеми лицами немецкой ориентации и немецкой национальности в Москве и Петрограде.
Однажды в кабинете Блюмкина появился человек с чемоданчиком. Звали его Александр Исаевич Вайсман, и служил он монтером в компании «Московское общество электрического освещения 1886 года». У Вайсмана имелась подписанная Дзержинским бумага с разрешением на проверку электрооборудования в здании ВЧК. Хозяин кабинета, сам по первой специальности электротехник, с ним разговорился. И тут выяснилось: в район, который обслуживает компания Вайсмана, входит и особняк германского посольства. Более того, сам Вайсман имел право его посещать для проверок оборудования и проведения ремонтных работ.
Блюмкин очень быстро смекнул, что это очень ценный кадр, и завербовал монтера. Тут же составил для него целую инструкцию о том, что именно нужно разузнать при очередном посещении посольства:
«I. Проверить донесение о находящемся в доме складе оружия. По сведениям, он находится в одной из пристроек: конюшне, каретнице, сарае.
II. Узнать:
1. Подробный план дома и начертить его на бумаге.
2. Имеется ли в доме тайное радио?
3. Технику приема посетителей (принимает ли сам Мирбах или его секретари). Кто может проходить к самому Мирбаху?
4. В какой комнате (ее расположение от передней) находится и занимается Мирбах. Есть ли в его кабинете несгораемый шкаф?
5. Характер посетителей, приходящих в посольство.
6. Приблизительная численность служащих посольства.
7. Охраняется ли здание и кем? По сведениям, среди охраны есть русские. Кто превосходит численностью?
8. Общее впечатление».
Отказаться от предложения, сделанного одним из начальников из всемогущей и уже обладающей зловещей репутацией ЧК, Вайсман не посмел. Так что в один прекрасный день в особняке Берга появились два человека в рабочих спецовках. Они показали немцам разрешение на работу в здании их миссии и сказали, что им необходимо проверить электропроводку. Видимо, монтеры все же вызвали у немцев определенные подозрения — после этого визита они решили изменить правила безопасности в посольстве. Отвечавший за безопасность посольского здания майор фон Ботмер дал строгие указания никого не пускать без проверки допуска, оформляемого компетентными органами и не допускать работу в здании без надзора. Но было уже поздно. Эти рабочие приходили «от Блюмкина».
Довольный Блюмкин пришел к своему непосредственному начальнику, заместителю Дзержинского Мартину Лацису и доложил, потрясая перед ним бумагами:
– Товарищ Лацис, у меня на руках полный план особняка Мирбаха. А мои агенты дают мне все, что угодно, включая и связи со всей немецкой ориентацией.
Блюмкин сам подбирал сотрудников для своего отделения, при этом пользуясь рекомендацией ЦК партии левых эсеров. Одним из таких людей был и невысокий, худощавый рыжеволосый Николай Андреев, принятый на должность фотографа при отделении Блюмкина. В отличие от одетого в кожу Блюмкина, Андреев ходил в солдатской гимнастерке с солдатским же Георгиевским крестом на груди.
Оба молодых человека познакомились в Одессе и, бывают же такие совпадения, Андреев также был электротехником. И именно Николай Андреев был тем самым вторым электромонтером, который вместе с Вайсманом приходил с проверкой в германское посольство…
Внимательно изучив все докладные агентов, Блюмкин даже вскрикнул от радости, когда в одной из папок ему на глаза попалась до боли знакомая фамилия – Мирбах. Вот оно! То, что нужно!
В начале июня 1918-го в московской гостинице «Элит» покончила жизнь самоубийством шведская актриса Ландстрем. Расследованием гибели иностранки занялась ВЧК, и вскоре чекисты пришли к выводу, что самоубийство может быть связано с контрреволюционной деятельностью актрисы. Вскоре начались аресты подозрительных постояльцев отеля. К расследованию подключился и Блюмкин. Во-первых, который отвечал в ВЧК за борьбу со шпионажем. А во-вторых, ему это было сделать удобнее, чем другим, ибо он и сам проживал в 221-м номере этой гостиницы, деля номер с Андреевым.
Построенный в самом центре Москвы, на Петровских линиях, еще в 1870-х годах отель и находившийся в нем ресторан назывались «Ампир», но в начале 1918 года его переименовали сначала в «Элит», а чуть позже в «Аврору». Ныне это гостиница «Будапешт». В этой же гостинице еще в начале века открылось литературное кафе «Трилистник», куда захаживали известные лица – Цветаева, Есенин, Маяковский, Толстой.
И, разумеется, он знал всех, кто снимал в этой гостинице номера. Когда же он начал перебирать фамилии постояльцев, наткнулся на очень знакомую фамилию – Роберт Мирбах.
Вот он, крючок с наживкой, которую должен заглотить германский посол!
Роберту Мирбаху, обрусевшему немцу, русскому подданному, давно жившему в Петрограде и работавшему в Смольном институте по хозяйственной части, очень не повезло. Не повезло вдвойне: во-первых, потому что оказался однофамильцем германского посла; во-вторых, потому что в неподходящее время по какой-то причине приехавший в Москву и снявший номер именно в гостинице «Элит», а его фамилия попалась на глаза шустрому, головастому чекисту Якову Блюмкину. Его арестовали и немедленно отправили на Лубянку. Далее судьба его была предрешена.
Роберт Мирбах никогда не служил ни в какой армии – ни в германской, ни в австро-венгерской, ни в российской. Но разве это могло остановить поймавшего кураж Блюмкина?
– Кем тебе приходится Вильгельм Мирбах? – допрашивал арестованного лично Блюмкин.
– Я не знаком ни с каким Вильгельмом Мирбахом, – спокойно ответил Роберт, удивленно глядя на Блюмкина и на писавшего протокол за своим небольшим столиком в углу комнаты чекистом.
– Вильгельм Мирбах – посол кайзеровской Германии в Москве.
– Я с ним не знаком.
– Повторяю, в каком родстве ты состоишь с германским послом? – уточнил Блюмкин, прохаживаясь вокруг стула, на котором сидел арестованный.
– И я вам тоже повторяю – не имею чести знать этого господина. Мы не только не родственники, но даже и не однофамильцы, – Роберт Мирбах попытался отшутиться, все еще считая случившийся арест неким недоразумением, но в следующий же миг стул оказался опрокинут, Роберт Мирбах очутился на полу, а из его носа и губы хлынула кровь.
Он понял, что с ним случилось, лишь когда посмотрел на Блюмкина, потиравшего ладонью левой руки согнутую в кулак правую ладонь.
– Вставай, и больше не шути со мной! – приказал Блюмкин, садясь за стол.
Плотно сбитый немец с трудом поднялся, утирая ладонями и рукавом кровь с лица.
– За что, госпо… товарищ следователь?
– За шутки, и за вранье! И я тебе не товарищ, а гражданин. А если будешь и дальше упираться, тебе будет еще хуже.
– Что вы от меня хотите? – слегка задрожавшим голосом спросил Мирбах.
Разумеется, он уже был наслышан о методах допроса чекистов, когда те зачастую без суда и следствия арестовывали, а затем расстреливали подозрительных (или показавшихся им подозрительными) лиц, и решил, что здоровье и жизнь дороже.
– Вот так-то лучше! – удовлетворенно кивнул головой Блюмкин. – Для вашего же блага, под протокол, вы должны нам сообщить, что вы, Роберт Мирбах, приходитесь племянником германскому послу Вильгельму фон Мирбаху...
– Но это же неправда! Я не имею никакого отношения…
Когда арестованный увидел поднимающегося из-за стола следователя со сжатыми кулаками, он зажмурился.
– Хорошо, я подпишу протокол…
– А также, что вы являлись военнопленным офицером австрийской армии…
– Послушайте, гражданин следователь…
На сей раз Блюмкин не стал вставать, а просто выдвинул верхний ящик стола и достал револьвер. Взвел курок и навел ствол на Мирбаха.
– Саша, может его сразу пристрелить и не мучиться с ним? – обратился Блюмкин к коллеге, протоколировавшему допрос.
– Я думаю, что так будет лучше и ему, и нам, – поддержал тот Блюмкина.
– Встать! – вдруг заорал Блюмкин.
Мирбах от неожиданности вздрогнул, но потом резко поднялся, вытянув руки по швам.
– Лицом к стене!
Немец послушно выполнил приказ, став у свободной стены, на которую ему стволом револьвера указал следователь. Блюмкин подошел к нему сзади и приставил дуло к голове.
– Либо сделаешь все, что я говорю, либо не выйдешь из этого кабинета никогда. У тебя есть выбор.
После секундной паузы дрожащим голосом Мирбах произнес:
– Я сделаю все, что вы просите!
Блюмкин опустил оружие, вернулся на место, положил револьвер рядом с собой и уже спокойно произнес:
– Сначала подпиши протокол допроса.
Мирбах подошел к Александру.
– Где я должен подписать?
Чекист протянул ему лист бумаги, на котором уже заранее был написан текст якобы допроса. Макнув перо в чернильницу, чекист протянул Мирбаху ручку.
– Вот здесь напишите: с моих слов записано верно. И вот здесь поставьте свою роспись.
Когда Мирбах вернулся к Блюмкину, тот протянул ему еще один лист бумаги с заранее написанным текстом.
– Еще вот здесь нужна ваша подпись, арестованный.
Блюмкин также макнул перо в чернильницу.
Прежде чем подписать бумагу, Мирбах быстро пробежал глазами по строчкам:
«Обязательство.
Я, нижеподписавшийся, венгерский подданный, военнопленный офицер австрийской армии Роберт Мирбах, обязуюсь добровольно, по личному желанию доставить Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией секретные сведения о Германии и о Германском посольстве в России. Все написанное здесь подтверждаю и добровольно буду исполнять. Граф Роберт Мирбах».
– Но я н-не знаю н-никаких секретных сведений. И я не г-граф, гражданин…
Однако, увидев, что Блюмкин снова потянулся к револьверу, Мирбах взял ручку и подмахнул свою подпись под обязательством.
При этом, молодость, неопытность и горячность Блюмкина не позволила ему сообразить, что эту бумажку любой опытный юрист легко опровергнет: текст обязательства был написан на русском языке одним почерком (рукой самого Блюмкина), а последнее предложение на русском и немецком (с ошибками) и подписи по-русски и по-немецки – другим почерком.
И карусель закрутилась.
«Дело племянника» легло в основу досье против германского посольства и посла лично. Основной уликой в руках Блюмкина стал документ, только что подписанный Робертом Мирбахом.
В результате усердия Блюмкина скромный завхоз Смольного превратился в австро-венгерского офицера, который якобы служил в 37-м пехотном полку армии императора Франца-Иосифа, попал в русский плен и освободился после ратификации Брестского мирного договора. В ожидании отъезда на родину он снял комнату в московской гостинице «Элит», где жил до начала июня 1918 года, когда остановившаяся в той же гостинице шведская актриса Ландстрем неожиданно наложила на себя руки. Было ли это самоубийство подстроено чекистами или нет, судить трудно. ВЧК, тем временем, заявила, что Ландстрем покончила с собой в связи с ее контрреволюционной деятельностью, и арестовала всех обитателей гостиницы. Среди них, дескать, оказался и «племянник германского посла».
Об аресте Роберта Мирбаха ВЧК незамедлительно сообщила датскому консульству, представлявшему в России интересы Австро-Венгрии. 15 июня датское консульство начало с ВЧК переговоры «по делу арестованного офицера австрийской армии графа Мирбаха». Во время этих переговоров чекисты подсказали представителю консульства версию о том, что Роберт Мирбах родственник германского посла. 17 июня датское консульство вручило чекистам документ, которого те так ждали: «Настоящим Королевское Датское генеральное консульство доводит до сведения Всероссийской чрезвычайной комиссии, что арестованный офицер австро-венгерской армии граф Роберт Мирбах, согласно письменному сообщению Германского дипломатического представительства в Москве, адресованному на имя Датского генерального консульства, в действительности состоит членом семьи, родственной германскому послу графу Мирбаху, поселившейся в Австрии».
Вполне вероятно, что в германском посольстве решили посчитать неведомого графа Роберта Мирбаха родственником германского посла в надежде, что это облегчит участь несчастного австрийского офицера, и он будет немедленно освобожден, тем более что выдвинутые против него обвинения казались несерьезными. Они через датчан просили отпустить его на поруки. Но не просчитали всех последствий и, тем более, коварства чекистов.
12.
Блюмкин считал себя настоящим героем. Как там у Пушкина: «Он уважать себя заставил, и лучше выдумать не мог»! Но от этого у молодого, восемнадцатилетнего парня закружилась голова. Медные трубы зазвенели в его ушах. Как заправский чекист, он носил кожаную куртку, галифе, высокие сапоги и кобуру с пистолетом на боку. Его самолюбию наверняка льстили те чувства, которые чекисты вызывали у напуганных обывателей — что-то вроде смеси страха, уважения и ненависти.
Он начал хвастать о своих успехах в контрразведывательной работе во время посиделок в кафе. А он, будучи сам не лишен литературного зуда, довольно легко знакомился с поэтами и стал нередко захаживать в то самое литературное кафе «Трилистник», обретавшееся в отеле «Элит», где его всем завсегдатаям представил, как своего друга Сергей Есенин.
В «Трилистнике» намечался вечер чтения своих рассказов Алексея Толстого. Собралась практически вся богема Москвы. Пришел и Сергей Есенин. Привел с собой бородатого брюнета в кожаной куртке. Это был Блюмкин. Он прислушивался к беседам. Порою вставлял словцо — и неглупое. И тут Есенин увидел знакомую поэтессу, которая ему нравилась. Оставив Блюмкина одного за столом, Есенин подошел к дамочке, стал за ней ухаживать, сделал заказ официанту и, пока тот ушел за заказом, Сергей возьми и спроси:
— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я вам это через Блюмкина в одну минуту устрою.
До этого момента жеманничавшая поэтесса, вздрогнула и испуганно произнесла:
– Что вы, Серёжа. Я терпеть не могу смотреть на покойников.
Есенин захохотал и повернул голову в сторону стола, за которым он оставил Блюмкина. А там его место уже оказалось занятым – Блюмкин о чем-то разговаривал с подсевшим к нему Осипом Мандельштамом.
Мандельштам в то время работал в наркомате просвещения, куда его пригласил сам нарком просвещения Анатолий Луначарский. И Блюмкину было выгодно завязать контакты с сотрудником наркомпроса.
Перед ними на столе стояли закуски и бутылка водки. После очередного бокала Блюмкин решился сделать Мандельштаму предложение.
– Осип Эмильевич, а не хотели бы вы посотрудничать с нашим учреждением?
– Что за учреждение? – Мандельштам уже знал, где работал собеседник, да и кожаная куртка о многом говорила, но все же решил уточнить.
Он был немного навеселе, но пить не любил, а больше налегал на икру и пирожные.
– Наше новое учреждение в скором времени должно определить эпоху и стать средоточием власти.
Мандельштам тут же побледнел, отшатнулся, с растерянной улыбкой, с недоеденным пирожным в руках он посмотрел на чекиста.
– О, нет, увольте! Мне неплохо и с наркомпросом сотрудничать.
– Смотрите, не пожалейте потом. Я, между прочим, арестовал самого племянника германского посла Роберта Мирбаха. И вообще, я – важное лицо в нашем учреждении. Захочу и пущу в расход любого.
В кафе уже полным ходом шел разогрев богемной публики, раздавались, крики, визги, звон чокающихся бокалов. Интеллигентские бородки и золотые очки вперемежку с кожаными куртками. Советские дамы. «За милых женщин, прелестных женщин». «Пупсик». Кто-то затянул «Интернационал». Много народу, много выпивки и еды, водка, икра.
Блюмкин уже изрядно выпил. Впрочем, он не выглядел совершенно пьяным. Его движения хотя и тяжелы, но вполне уверенны. Он вытащил из кармана и положил перед собой на столе лист бумаги — какой-то список, разгладил его ладонью, медленно перечитывая, водил по листу карандашом, делая какие-то отметки. Потом, так же тяжело, но уверенно, достал из кармана своей кожаной куртки пачку каких-то ордеров.
— Блюмкин, чем ты там занялся? Пей за революцию… – крикнул ему из зала Есенин.
Блюмкин ответил ему с трудом поворачивающимся, заплетающимся языком:
— Погоди. Выпишу ордера… контрреволюционеры… Вот ты знаешь, Мандельштам, что у меня в ЧК сидит один интеллигентишка, навроде тебя… как бишь, его? – Блюмкин вытащил из кармана и положил перед собой, разглаживая, бумагу, на которой уже стояла подпись Дзержинского и печать ВЧК. – А, Пусловский, поэт, большая культурная ценность. Вот, подпишу бумажку и через два часа нет человека.
И эти слова чекиста неожиданно взбесили худосочного Мандельштама. Францишек Пусловский, польский граф и офицер, был его другом, поэтом и переводчиком, переводившим на польский Блока и самого Мандельштама. В его в родном имении Чарковы над Нидой базировались легионеры Юзефа Пилсудского, сторонники отделения Польши от России. Когда во время войны имение заняли русские, Пусловского арестовали и привезли в Москву. В последнее время он проживал во все той же гостинице «Элит», где и был арестован в середине июня и препровожден в Бутырскую тюрьму. Никакого обвинения ему не предъявили, что не помешало чекистам приговорить его к расстрелу.
– Я не допущу расправы! – вскрикнул Мандельштам, схватил ордер и разорвал его в клочья.
Блюмкин удивленно поднял на него глаза и спокойно, даже надменно, ответил:
– А я не потерплю твоего вмешательства в свои дела! Я пристрелю тебя, если ты только посмеешь сунуться!
Рука Блюмкина потянулась к кобуре с револьвером.
Мандельштам еще больше побледнел – он реально испугался. И тут же, пока еще ни Блюмкин, ни кто-либо другой не успел опомниться, он опрометью выбежал из комнаты, скатился по лестнице и по ночным московским улицам, по трамвайным рельсам, бродил всю ночь с одной лишь мыслью: погиб, погиб, погиб… Наконец, устал, сел на скамейку и заплакал.
Над кремлем заалел рассвет. Москва потихоньку начала просыпаться. Мандельштам, все еще взволнованный, но уже вполне адекватный в своих поступках, направился к своей хорошей знакомой, журналистке и литератору Ларисе Рейснер, супруге заместителя наркомвоенмора Троцкого Фёдора Раскольникова, которые проживали в Кремле.
Выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Мандельштама о происшедшем, Рейснер сказала ему:
— Пойдите в ванную, причешитесь, почиститесь. Нельзя же в таком виде везти вас к товарищу Дзержинскому.
Пока Мандельштам «чистился» в ванной, перевязывал галстук, ваксил башмаки, Раскольников, присутствовавший при этом разговоре, позвонил Дзержинскому рассказал ему о замашках Блюмкина и договорился о том, чтобы «железный» Феликс принял поэта с Рейснер у себя. Разумеется, Дзержинский согласился.
Пока ехали на Лубянку, Рейснер, недолюбливавшая поляков, зато привечавшая Мандельштама за его стихи, недовольно спросила:
– Зачем вам понадобилось спасать этого графа? Все они шпионы.
– Пусловский мой друг и, к тому же, талантливый поэт и переводчик. И вам ли этого не знать, Лариса Михайловна.
И вот уже Мандельштам с Рейснер сидели в его кабинете на Лубянке. Дзержинский, теребя бородку, внимательно выслушал сбивчивый рассказ Мандельштама. Затем встал, протянул Мандельштаму руку.
– Благодарю вас, товарищ. Вы поступили так, как должен был поступить всякий честный гражданин на вашем месте, — он тут же снял телефонную трубку, приказал непосредственному начальнику Блюмкина Мартину Лацису: — Немедленно арестовать товарища Блюмкина и через час собрать коллегию ВЧК для рассмотрения его дела.
Подумав, пару секунд, снова взял телефон – теперь позвонил другому своему заместителю, Александровичу.
– Вячеслав Александрович, я вас попрошу немедля потребовать объяснений от ЦК левых эсеров по поводу действий члена вашей партии Блюмкина.
Наконец, Дзержинский снова обратился к Мандельштаму:
– Сегодня же Блюмкин будет расстрелян.
– Феликс Эдмундович, а кто вообще такой этот Блюмкин, – решила спросить и Рейснер.
– Это наш, теперь уже бывший сотрудник, товарищ Рейснер. Передайте мой горячий компривет Фёдору.
Пожимая руку Мандельштаму на прощание, Дзержинский строго произнес:
– А вас, Осип Эмильевич, я хочу предупредить самым серьезным образом: вы пожалеете, если кому-либо еще разболтаете об инциденте в кафе и болтовне Блюмкина.
Когда они вернулись к Раскольниковым, Фёдор Фёдорович посоветовал Мандельштаму пару дней отсидеться дома.
– Пока вся эта история не уляжется.
Однако не тут-то было: коллегия ВЧК не арестовала, а просто отстранила на время Блюмкина от дел, а контрразведку распустила.
– До получения объяснений от ЦК левых эсеров предлагаю данные против Блюмкина комиссии не докладывать, – сказал Дзержинский, и тут же добавил: – Фигура Блюмкина ввиду разоблачения его Раскольниковым и Мандельштамом сразу выяснилась, как провокатора.
– Товарищи, – произнес Лацис. – Хочу поставить вас в известность, что на Блюмкина жаловались и его сотрудники.
– Товарищ Лацис, подготовьте постановление комиссии по расформировано отделения, а Блюмкина оставьте пока без определенных занятий.
История с Мандельштамом произошла как нельзя кстати и стала хорошим поводом для устранения не в меру ретивого Блюмкина: немцы жаловались на слежку, и Блюмкина решили демонстративно «принести в жертву», чтобы их успокоить. При этом расформирование его отделения было чистой воды формальностью, а сам он продолжал заниматься тем, что ему было поручено не только чекистами, но и партией левых эсеров.
Поэтому, при негласном согласии Дзержинского, он продолжал спокойно ходить на работу, вести дела, которые он вел до этого. В тот же вечер один из доброжелателей Осипа Мандельштама позвонил ему по телефону и сообщил:
– Блюмкин на свободе и ищет вас по всему городу.
Мандельштам вздохнул свободно только через несколько дней, когда оказался в Грузии.
Впрочем, Блюмкину было не до Мандельштама, его ждали более героические дела.
Тем временем, Дзержинский выполнил просьбу Блюмкина – нашел ему людей, которые должны сделать и передать исполнителю бомбу. Точнее, их порекомендовали председателю ВЧК Троцкий со Свердловым.
Первый назвал имя человека, который должен эту бомбу изготовить, второй – имя человека, который получит и доставит бомбу Блюмкину. Впрочем, и тот, и другой прекрасно знали обоих помощников Блюмкина.
Яков Моисеевич Фишман, член ЦК партии левых эсеров и член ВЦИК, был прекрасно знаком с обоими руководителями советской России. С Троцким он познакомился еще в 1905 году во время совместной работы в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, который Лев Давидович и возглавлял, и оба были членами его Военно-революционного комитета, вместе готовили и совершали октябрьский переворот. С Фишманом Троцкий дружил, несмотря на некоторые партийные разногласия. Со Свердловым же Фишман познакомился, став членом ВЦИК от партии левых эсеров.
Фишман еще до революции, находясь в эмиграции, закончил в Италии химический факультет Неаполитанского университета, был специалистом подрывного дела. Ассистировать же Фишману в подготовке бомб и их транспортировке Свердлов предложил Анастасии Алексеевне Биценко (в девичестве Камористая), также члена ВЦИК, руководителя Московского отделения партии левых эсеров. Ее хорошо знал и был с ней также в добрых отношениях и Троцкий – Биценко была членом российской делегации на переговорах с Германией в Брест-Литовске. Как известно, этой делегацией руководил сам Лев Давидович. Он любил слушать ее рассказ о том, как она, эсерка-террористка, член летучего отряда Боевой организации ПСР, в 1905 году в доме Петра Столыпина застрелила в былые времена царского генерал-адъютанта Сахарова, за что была судом приговорена к смертной казни, впрочем, замененной бессрочной каторгой.
Эта женщина с простым русским лицом в свое время бросила ради революции своего мужа и, вступив в боевое крыло партии социалистов-революционеров, стала террористкой, участвовала в убийствах видных российских деятелей.
Близко познакомилась и подружилась с Троцким и Фишманом в октябрьские дни 1917 года, когда в составе районного Военно-революционного комитета Петросовета действовала на улицах города.
Обе эти кандидатуры позволяли одновременно решить две проблемы: и подготовку оружия для покушения на германского посла, и возможность потом все свалить на левых эсеров.
И все получилось удачно. Бомбы сработали и наделали много шума, эсеры были скомпрометированы, а Фишман сразу после этого, вместо того чтобы сесть в тюрьму, резко пошел в гору. Естественно, при поддержке своего друга Троцкого — назначается начальником Военно-химического управления Рабоче-Крестьянской Красной армии.
Не осталась в накладе и Биценко: в ноябре 1918 года она по рекомендации Свердлова была принята в члены Коммунистической партии и окончательно, уже легально, порвала с левыми эсерами. В дальнейшем бывшая эсерка и террористка окончила институт Красной профессуры и состояла на государственной и преподавательской работе.
13.
4 июля 1918 года в помещении Большого театра в Москве открылся Пятый Всероссийский съезд Советов. Последнее мероприятие, в котором принимало участие несколько партий: большевики, левые эсеры, максималисты, анархисты, меньшевики-интернационалисты и даже один правый эсер – всего 1164 делегата, в том числе 733 большевика и 353 левых эсера.
В отделанном бархатом и золотом зале сидели люди в косоворотках, сапогах, кожаных куртках, военной и матросской форме. В воздухе плавали густые клубы дыма — запрещать курение тогда еще никому не приходило в голову. Правую сторону зала занимали большевики, левую — левые эсеры. На сцене восседал президиум во главе со Свердловым. По правую руку от Свердлова размещены левые социалисты-революционеры, бритые, хорошо одетые и, очевидно, принадлежащие к образованным классам, — Камков и Карелин, затем Черепанов, на крайнем конце — 32-летняя предводительница партии Мария Спиридонова, скромно одетая, с гладко зачесанными волосами и в пенсне, которым она беспрестанно играла. Сосредоточенный фанатичный взгляд ее глаз свидетельствовал о том, что перенесенные ею страдания отразились на ее психике. Нет только Дзержинского и Петерса. Ленин тоже опаздывает, по обыкновению. Он проскользнет позже, тихо, незаметно, но как раз вовремя.
В большой царской ложе сидели представители печати. Две ложи занимали дипломаты, в числе которых был и англичанин Роберт Брюс Локкарт. В одной находились члены союзнических миссий, а над ними — представители германского, турецкого и болгарского посольств. В этой ложе находился и посол Германии в России граф Мирбах.
В соседней ложе с Мирбахом до начала заседания оказались лидеры левых эсеров Спиридонова, Карелин и Майоров. У них все кипело внутри – вот он, представитель страны, заставившей подписать унизительный мирный договор. Надо воспользоваться ситуацией и застрелить Мирбаха. Самой решительной была Мария Спиридонова, предложившая немедленно и самолично убить посла. Но соратники по партии не могли позволить это сделать женщине. Револьвер уже отсвечивал в ложе своей вороненой сталью. Они начали спорить, кому из них предстоит взять на себя миссию мстителя. Они спорили несколько минут и упустили удобный момент для задуманного — уже началось заседание.
Словно предчувствуя недоброе, сотрудники германского посольства просили графа покинуть театр, но тот отказался.
С самого начала в атмосфере съезда чувствовалось приближение грозы. Левые эсеры резко критиковали политику правительства большевиков, обличали Брестский мир, комитеты бедноты, введение смертной казни. Критиковали они и проект Конституции РСФСР за авторством Свердлова, которую съезд должен был принять.
Казалось бы, главным вопросом съезда и должно было стать принятие первой советской Конституции, закрепившей новое название России – Российская советская федеративная социалистическая республика. История, однако, выкинула такой фортель, от которого Ленина едва не хватил Кондратий.
Накануне съезда левые эсеры провели заседание своей фракции под председательством Марии Спиридоновой, где было решено требовать от съезда денонсации Брестского мира, сближения с Антантой и, главное, объявили борьбу придуманным большевиками Комитетам бедноты (комбедам), благословленных лично Свердловым и разделивших крестьянство на три класса – бедняков, середняков и кулаков, что, по сути, означало начало гражданской войны. Левые эсеры и расценили это, как объявление войны крестьянству. Ведь эсеры, в отличие от большевиков, опиравшихся в большинстве своем на рабочий класс, выступали идеологами как раз крестьянства, самого массового в дореволюционной России класса.
Один из лидеров левых эсеров Борис Камков на открывшемся съезде Советов пообещал, что крестьяне вышвырнут за шиворот всякие комбеды и продотряды.
– Беднота, это ведь не класс, – объяснял он. – Здесь и пьяница, и трудолюбивый неудачник, и батрак, и проходимец. Почему они становятся первыми фигурами в деревне? Товарищ Ленин из всех книжек, которые он давно прочитал и которые заставили его предлагать отрезки крестьянам, вспомнил, что есть беднейшие и трудовые крестьяне, что с беднейшими надо быть в полном контакте, а с трудовыми – в дипломатических отношениях, в каких вы находитесь с Мирбахом. И наша партия, которая знает трудовое крестьянство, утверждает, что это деление есть искусственное деление. Мы вам открыто заявляем, что не только ваши отряды, но и ваши комитеты бедноты мы выбросим вон за шиворот.
– Не плакаться надо, что в деревню наконец пришла классовая борьба, – возражал ему большевик Григорий Зиновьев, – а радоваться, что деревня начинает наконец дышать воздухом гражданской войны.
– Какая же это власть Советов, если Советы подменяются комбедами? – возмущалась Спиридонова, которая до последнего сопротивлялась решению ЦК партии левых эсеров о выходе из Совета народных комиссаров, считая уход из власти предательством эсерами крестьян. – Мы будем резко бороться против комитетов бедноты, этих сыскных отделений. Комбеды могут реквизовать каждый фунт спрятанной муки. В них вошли хулиганы, отбросы деревни. Наша единственная цель в борьбе с беками, – так она называла большевиков, – это перевыборы Советов при свободе. Основная задача – это углубление социализма и революции.
Однако было понятно, что при подавляющем (более чем в два раза, даже если против них объединятся все остальные делегаты съезда) преимуществе большевистской фракции на съезде, своей цели по ликвидации комбедов левым эсерам не добиться. И тогда они решили зайти с другой стороны: не зря же в выступлении Камкова прозвучала фамилия германского посла.
Конфликты начались уже в первый день съезда. Свердлов на правах председателя не раз просил левых эсеров выражать свои чувства членораздельно. Троцкий предложил принять резолюцию, в соответствии с которой все красноармейские части предполагалось очистить от провокаторов и наемников империализма, и прежде всего от тех, кто провоцирует столкновения с немцами. Левые эсеры в знак протеста решили покинуть заседание. Большевики проводили их аплодисментами и насмешливыми возгласами.
Между тем, эсеры, не вернувшись на заседание съезда, вышли на Театральную площадь с пением революционных песен и возгласами: «Долой империалистов и соглашателей!», «Долой Мирбаха!», «Да здравствует восстание на Украине!», «Да здравствует мировая революция!». Демонстранты, не расходясь, двигались с пением революционных песен мимо дома Советов по Моховой улице до Воздвиженки, провожая депутатов крестьян в Крестьянский отдел ВЦИК.
4 июля, перед вечерним заседанием съезда Советов, на Пречистенке, где располагался штаб ЦК левых эсеров, состоялось еще одно заседание, куда был приглашен и Яков Блюмкин. Это было сделано специально, хотя Блюмкин и не был членом ЦК. Зато Блюмкин хорошо знал расположение комнат в посольстве и, что важно, занимался делом Роберта Мирбаха, а следовательно, под этим предлогом мог попросить аудиенции у посла и попасть в здание в Денежном переулке.
– Товарищ Блюмкин, хочу довести до твоего сведения, что ЦК нашей партии приняло решение убить графа Мирбаха, чтобы апеллировать к солидарности германского пролетариата, чтобы совершить реальное предостережение и угрозу мировому империализму, стремящемуся задушить русскую революцию, чтобы, поставив правительство перед свершившимся фактом разрыва Брестского договора, добиться от него долгожданного объединения и непримиримости в борьбе за международную революцию, – Спиридонова перевела дыхание и в упор посмотрела на молодого чекиста. – Готов ли ты взять на себя выполнение решения ЦК?
– Я полностью солидарен с мнением партии и ЦК и предлагаю себя в исполнители этого действия. Однако прошу мне ответить предварительно на несколько глубоко интересующих меня вопросов:
1) Угрожает ли, по мнению ЦК, в том случае, если будет убит Мирбах, опасность представителю Советской России в Германии товарищу Иоффе?
2) ЦК гарантирует, что в мою задачу входит только убийство германского посла?
На первый вопрос Блюмкиным был получен отрицательный, а на второй – положительный ответы.
– Тогда я прошу вас в качестве моего помощника утвердить нашего товарища, члена нашей партии и моего друга Николая Андреева.
– Обе ваши кандидатуры мы сегодня же обсудим на ЦК и примем решение, – заверила его Спиридонова.
Ночью Блюмкина пригласили на заседание ЦК, в котором было окончательно постановлено, что исполнение акта над Мирбахом поручается ему, Якову Блюмкину, и его сослуживцу Николаю Андрееву, также полностью разделявшему настроение партии.
На следующий день левые эсеры вернулись на съезд. Обе стороны применили сверхтяжелую артиллерию. Сначала Свердлов в своей речи доказывал, что Россия слишком слаба, чтобы вести войну с немцами. Затем ехидно прошелся по выступлениям левых эсеров против смертной казни.
– В то же время они работают с большевиками в чрезвычайных комиссиях, — говорил он. — Один из членов их партии — зампред московской ЧК, который привел в исполнение много смертных приговоров без суда. Следует ли это понимать так, что левые социалисты-революционеры против смертной казни по суду и за нее, когда нет суда?
Тут поднялась Спиридонова. Поначалу говорила монотонно, но постепенно перешла почти на крик. Обвиняла большевиков в том, что по отношению к крестьянству их партия начинает становиться на путь гибельной политики и что эта политика убьет у крестьян любовь к советской власти.
– Началась диктатура теории, диктатура отдельных лиц, влюбленных в свою теорию, в свою схему, в свои книжки! — кричала она, обращаясь к появившемуся в президиуме Ленину. – Когда крестьян, крестьян-большевиков, крестьян-левых социалистов-революционеров и беспартийных крестьян — всех одинаково уничтожают, гнетут и давят, — в моих руках вы найдете тот же револьвер, ту же бомбу, с которыми я когда-то защищала…
Конец ее фразы потонул одновременно в овациях и негодующих криках.
– Я, связанная с крестьянством, вы знаете, как сильно, я с искренностью, в которой вы не можете сомневаться, – продолжила она, – вы, товарищи большевики, крестьяне…
В этом месте ее прервали выкриком:
– Нахалка!
И, по сути, на этом ее речь закончилась – большевики устроили ей обструкцию, кто-то громко и грязно выругался в ее адрес. Когда в некоторых местах дело уже шло к потасовке, к краю сцены вышел Ленин.
Его тоже встретили криками и насмешками. Но он заговорил спокойно, будто на лекции в университете, и зал постепенно затих. Говорил он без пафоса, без нажима, с простыми житейскими интонациями, слегка грассируя. Во время выступления он ходил вдоль рампы и то засовывал руки в карманы брюк, то непринужденно держался обеими руками за вырезы черного жилета.
Ленин анализировал унизительность, но необходимость Брестского мира, продовольственной диктатуры и смертной казни во время революции. Снисходительно, но и язвительно несколько раз отозвался о партии левых эсеров и ее лидерах.
– И если теперь прежние товарищи наши — левые эсеры со всей искренностью, в которой нельзя сомневаться, говорят, что наши дороги разошлись, то мы твердо отвечаем им: тем хуже для вас, ибо это значит, что вы ушли от социализма, — заявил он.
А чуть позже добавил:
– Те социалисты, которые уходят в такую минуту… те — враги народа, губят революцию и поддерживают насилие, те — друзья капиталистов! Война им, и война беспощадная!
Ленин умел зарядить публику своей логикой. Когда он выступал, даже противники его не могли не признать, что речь его держит в напряжении слушателей, иные из которых по ходу выступления могли даже кардинально поменять свою точку зрения на существовавший прежде порядок вестей. Вот и в конце этого выступления зал разразился вспышкой оваций, причем, аплодировали не только одни большевики.
Впрочем, вскоре обстановка вновь накалилась. Левый эсер Камков, выступая, повернулся к ложе, где сидел Мирбах, и крикнул:
– Диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха!
Эти слова будто послужили сигналом определенной части делегатов: в их речах на съезде звучали угрозы в адрес графа Мирбаха, да и в адрес ложи, предоставленной германской дипломатической миссии, раздавались оскорбления, делегаты грозили Мирбаху кулаками, показывали неприличные жесты и кричали:
– Долой Мирбаха! Долой немецких мясников!
Камков подошел почти вплотную к ложе, где сидел Мирбах, и крикнул ему в лицо:
— Да здравствует восстание на Украине! Долой немецких оккупантов! Долой Мирбаха!
Левые эсеры вскочили с мест. Они кричали, потрясая кулаками. Потрясал кулаками и Камков. Под его распахнувшимся пиджаком был виден висящий на поясе револьвер.
Атмосфера за кулисами до того накалилась, что каждую минуту можно было ожидать схватки. Эсеры, не стесняясь, громогласно ругали и Советскую власть, и ее представителей, и большевиков. Многочисленные рабочие, присутствовавшие в зале, не отставали от эсеров и, со своей стороны, не оставались в долгу и крыли их далеко не лестными для них словами. Когда страсти дошли до своего апогея, Бонч-Бруевич не выдержал, подошел к Ленину:
– Что делать, Владимир Ильич? Надо как-то успокоить страсти. А то, как бы чего не вышло.
– Да, да! Вы напишите записку Спиридоновой, вызовите ее за кулисы и переговорите с ней, чтобы она оказала воздействие на своих товарищей.
Бонч так и сделал, благо Спиридонова сидела тут же в президиуме. Спиридонова, кокетливо улыбаясь, ответила:
– Ничего не поделаешь, Владимир Дмитриевич, наши ребята — настоящие революционеры, и они не могут сдерживать свои чувства, свои порывы.
– И все-таки, я настаиваю, Мария Александровна, чтобы Вы, как влиятельнейший член ЦК вашей партии, приняли меры против расходившихся собратьев.
– Хорошо, я попробую.
Она пошла за кулисы, долго там вела разговоры, ей отвечали на повышенных тонах, и все же, часть наиболее шумливой публики с ругательствами по адресу большевиков ушла из театра.
А под вечер раздался неожиданный взрыв бомбы, нечаянно уроненной в ложе Большого театра одним из боевиков-эсеров. Взрывом был убит сам виновник его, и несколько его товарищей было ранено. Свердлов, председательствовавший на съезде, нисколько не растерялся и продолжал заседание, а раненых увезли в больницу.
Мирбах, однако, сидел невозмутимо, не вынув даже монокля из глаза, и читал газету. Крик, свист, топот продолжались в зале до тех пор, пока Свердлов не закрыл заседание. Тогда Мирбах встал и неторопливо вышел из ложи, оставив газету на барьере.
Вечером того же дня немцы совершили роковой для графа Мирбаха поступок — они уговорили его больше не появляться на съезде. Впрочем, аргументы об угрозах покушения на его жизнь не подействовали. Посол согласился не посещать съезд на следующий день только после того, как ему сказали, что он, как первый представитель Германской империи, не имеет права подвергать себя подобного рода оскорблениям. А ведь если бы Мирбах поехал на съезд 6 июля, все могло бы пойти совсем по-другому…
14.
6 июля рано утром Биценко забрала бомбы у Фишмана, принесла их в дамском саквояже в свой номер в гостинице «Националь», где ее уже ждали Блюмкин с Андреевым.
Николая Андреева, своего киевского приятеля, Блюмкин устроил в свое отделение в качестве фотографа. Это был человек, которому он всецело доверял. Оба они в ночь с 5-го на 6-е почти не спали и готовились психологически и организационно.
Получив бомбы, оба чекиста вернулись на Лубянку. Оставив Андреева охранять ценный груз, Блюмкин направился сначала в приемную Дзержинского. Но сначала зашел к Лацису.
– Товарищ Лацис, меня Феликс Эдмундович уполномочил встретиться с послом Мирбахом, и мне нужно освежить в памяти дело Роберта Мирбаха. Выдайте мне его для просмотра.
Лацис с некоторым сомнением посмотрел на Блюмкина, но все же, не говоря ни слова, открыл сейф, вытащил нужную папку с делом «Племянника Мирбаха» и протянул ее Блюмкину.
После этого в приемной Дзержинского он попросил секретаршу дать ему чистый бланк Комиссии. Его просьба была тут же выполнена. Блюмкин вернулся в свой кабинет, сел за пишущую машинку и напечатал удостоверение, по которому ВЧК якобы уполномочивала его и Андреева войти в переговоры с господином Германским послом в Российской Республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу.
«Российская
Социалистическая Федеративная Советская Республика
Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе
с контрреволюцией и спекуляцией при Совете
Народных Комиссаров
УДОСТОВЕРЕНИЕ
6 июля 1918 г.
№ 1428
Москва, Б. Лубянка, 11
№ телеф.
Всероссийская чрезвычайная комиссия уполномочивает ее члена Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином Германским послом в Российской Республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу.
Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии: Ф. Дзержинский
Секретарь: Ксенофонтов».
Оставалось только поставить печать и подделать подписи Дзержинского и секретаря ВЧК Ксенофонтова. Дальше началось самое интересное.
В это время в кабинете председателя ВЧК дежурил однопартиец Блюмкина Александрович, а Дзержинский отдыхал на тахте в этой же комнате, но за ширмой. В последние дни он практически не спал. Дзержинский так уставал на работе, что часто ночевал прямо в кабинете на диване, укрывшись шинелью.
– Вячеслав Александрович, Феликс Эдмундович подписал мое удостоверение. Необходимо печать поставить.
Блюмкин протянул Александровичу бумагу, тот пробежал по ней глазами, удостоверился в подписях, подошел к сейфу, открыл его, достал печать и шлепнул ее в место подписи председателя ВЧК.
– Удачи, Яков!
– Спасибо товарищ Александрович, – но, сделав пару шагов, остановился. – Да, и еще хочу вас попросить предоставить автомобиль, а также дежурить на телефоне, чтобы подтвердить наши полномочия в случае, если из германского посольства захотят позвонить и проверить наш мандат.
Александрович удивленно посмотрел на Блюмкина, пытаясь понять, что им задумано. Он что-то начал подозревать. И, к удивлению своему, понял, что ни ЦК партии, ни председатель ВЧК не удосужились поставить его в известность о намечаемой операции – а он уже понял, что намечается нечто серьезное.
– Зачем тебе автомобиль, Блюмкин?
Блюмкин понял, что Александрович колеблется не спроста и начал что-то подозревать и, чтобы ускорить его действия, произнес:
– Товарищ Александрович, все согласовано с ЦК нашей партии.
Заместителю Дзержинского осталось лишь руками развести. Он выдал Блюмкину записку на получение автомобиля в гараже ВЧК.
Собираясь в посольство, Блюмкин положил в портфель не только папку с этим делом, но и еще одну – с надписью: «Бумаги по ликвидации Отделения». Соответствующих бумаг в ней, правда, не было, а находилась лишь копия секретного документа о роли германского и австрийского Генштабов в отношении России.
Вернувшись в свой кабинет, Блюмкин на некоторое время задумался, тяжело вздохнул, вытащил из ящика стола лист бумаги, пододвинул к себе чернильный прибор, обмакнул перо в чернильницу и, еще раз на мгновение задумавшись, стал писать:
«Письмо к товарищу
В борьбе обретешь ты право свое!
Уваж<аемый> товарищ!
Вы, конечно, удивитесь, что я пишу это письмо Вам, а не кому-либо иному. Встретились мы с Вами только один раз. Вы ушли из партии, в которой я остался. Но, несмотря на это, в некоторых вопросах Вы мне ближе, чем многие из моих товарищей по партии. Я, как и Вы, думаю, что сейчас дело идет не о программных вопросах, а о более существенном: об отношении социалистов к войне и миру с германским империализмом. Я, как и Вы, прежде всего противник сепаратного мира с Германией, и думаю, что мы обязаны сорвать этот постыдный для России мир каким бы то ни было способом, вплоть до единоличного акта, на который я решился…
Но, кроме общих и принципиальных моих, как социалиста, побуждений, на этот акт меня толкают и другие побуждения, которые я отнюдь не считаю нужным скрывать — даже более того, я хочу их подчеркнуть особенно. Я — еврей, и не только не отрекаюсь от принадлежности к еврейскому народу, но горжусь этим, хотя одновременно горжусь и своей принадлежностью к российскому народу. Черносотенцы-антисемиты, многие из которых сами германофилы, с начала войны обвиняли евреев в германофильстве и сейчас возлагают на евреев ответственность за большевистскую политику и за сепаратный мир с немцами. Поэтому протест еврея против предательства России и союзников большевиками в Брест-Литовске представляет особенное значение. Я, как еврей и как социалист, беру на себя совершение акта, являющегося этим протестом.
Я не знаю, удастся ли мне совершить то, что я задумал. Еще меньше я знаю, останусь ли я жив. Пусть это мое письмо к Вам, в случае моей гибели, останется документом, объясняющим мои побуждения и смысл задуманного мною индивидуального действия. Пусть те, кто со временем прочтут его, будут знать, что еврей-социалист не побоялся принести свою жизнь в жертву протеста против сепаратного мира с германским империализмом и пролить кровь человека, чтобы смыть ею позор Брест-Литовска.
Жму крепко Вашу руку и шлю Вам сердечный привет Ваш (подпись „Блюмкин“)».
Дописав письмо, по сути, как он думал, предсмертное, он задумался: как доставить его адресату. Да и станет ли его читать Борис Савинков, тот самый адресат?
В гараже Блюмкину предоставили служебный автомобиль «паккард» с открытым верхом. Сначала он заехал к себе домой — в отель «Элит». Там переоделся и отправился в отель «Националь», который тогда назывался 1-м Домом Советов. Там, на квартире Проша Прошьяна, члена ЦК левых эсеров, наркома почт и телеграфа его ждал Николай Андреев. Помимо Прошьяна, в квартире находилась и Анастасия Биценко. Она поцеловала обоих чекистов в щеку и прошептала горячие пожелания удачи. Засунув бомбы и револьверы в портфели, набитые бумагами, оба покинули гостиницу и сели в машину, черный «паккард» с открытым верхом, за рулем которой сидел шофер из чекистского гаража Александра Мачульский. В машине сидел и запасной шофер Ефремов, матрос из Боевого отряда ВЧК, которым командовал Дмитрий Попов. Матрос был вооружен бомбой и, в отличие от Мачульского, знал, что затевается.
Мачульский же даже не подозревал, куда ему следует ехать. Устроившись на заднем сиденье, Блюмкин протянул ему револьвер и приказал:
– Вот вам кольт и патроны, езжайте тихо, у дома, где остановимся, не прекращайте все время работы мотора, если услышите выстрел, шум, будьте спокойны.
Подготовка к теракту вступала в завершающую фазу.
В 14:15 к зданию посольства Германии в Денежном переулке, дом 5 (бывший особняк Берга) подъехал «паккард». Оба шофера остались в машине, а Блюмкин с Андреевым подошли к двери посольства. Блюмкин позвонил, дверь открыл немец-швейцар. Он подозрительно осматривал нежданных гостей: один из них, смуглый брюнет с бородой и усами, большой шевелюрой и бледноватым лицом, был одет в черный пиджачный костюм. Другой — рыжеватый, без бороды, с маленькими усами, худощавый, с горбинкой на носу, был одет в коричневатый костюм и в цветную косоворотку.
– Мы из Всероссийской Чрезвычайной комиссии. Нам необходимо встретиться с господином послом по очень важному делу, касающемуся его племянника.
Минут пятнадцать чекисты объяснялись со швейцаром на ломаном немецком языке, пока, наконец, не поняли, что посол обедает и его нужно подождать. Швейцар проводил их в вестибюль, Блюмкин и Андреев присели на диванчике. Время для них тянулось необычайно медленно. В это время граф Мирбах и в самом деле обедал с советниками посольства и представителем Верховного главнокомандования при немецкой дипломатической миссии в Москве майором Карлом фон Ботмером.
Минут через десять из внутренних комнат вышел один из сотрудников посольства. Блюмкин предъявил ему мандат и объяснил, что является представителем правительства:
– Прошу довести до сведения графа о моем визите.
Немец поклонился и ушел. Вскоре, почти сейчас же, вслед за ним вышли два молодых господина. Один из них спросил:
– Вы от Дзержинского?
– Да.
– Пройдемте, пожалуйста.
Чекистов провели через приемную, где отдыхали дипломаты, через зал в гостиную, всю в малиновых цветах, с правой стороны особняка. Предложили сесть за стол. Когда все четверо уселись возле стола, все тот же дипломат спросил.
– Что вам угодно, господа? Кто вы такие?
– Я представитель правительства советской России, начальник отделения по борьбе с иностранным шпионажем ВЧК Блюмкин, это наш сотрудник, председатель революционного трибунала Андреев. Вот, наш мандат, – Блюмкин протянул Рицлеру удостоверение, подписанное Дзержинским. Пока текст Мюллер переводил Рицлеру, Блюмкин продолжал. – Нам необходимо встретиться с господином послом касательно дела его родственника Роберта Мирбаха, задержанного ВЧК по подозрению в шпионской деятельности. С кем я разговариваю?
Дипломат глянул на своего товарища, тот перевел.
Рицлер, разумеется, был в курсе, что чекисты арестовали некоего Роберта Мирбаха и посол даже, ради облегчения судьбы несчастного соотечественника, согласился признать его своим дальним, правда, совершенно незнакомым родственником. Кроме того, в посольстве были в курсе сведений о покушении на жизнь графа.
– Я – тайный советник посольства доктор Курт Рицлер, а это наш переводчик, адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Мюллер. Я уполномочен господином послом принять вас и выслушать ваши требования.
– Меня ваши полномочия не устраивают, – запротестовал Блюмкин, тыча в удостоверение пальцем. – Здесь четко сказано, что нам необходимо встретиться с графом Мирбахом лично. Непосредственно!
– Господин посол занят и не принимает. Но я, как старший чин посольства, уполномочен принимать и личные сообщения. Если вы требуете для этого письменного уполномочия графа, то я могу вам таковое доставить.
– Тогда мы здесь же подождем, пока он освободится.
Настойчивость Блюмкина сыграла свою роль.
– Хорошо, – произнес Рицлер. – Подождите здесь, я узнаю у господина посла, примет ли он вас.
Рицлер ушел, Мюллер остался в гостиной. Все это время они сидели со своими толстыми портфелями вместе с другими ожидающими приема в вестибюле. Учитывая многочисленные предупреждения о предстоящем покушении, было решено, что людей из ЧК примет не граф Мирбах, а доктор Рицлер и лейтенант резерва Мюллер в качестве переводчика.
Граф Мирбах согласился принять чекистов и велел провести их в зал второго этажа. Андреев хорошо изучил это помещение, когда приходил сюда в качестве электрика, да и Блюмкин изучил его благодаря схеме, которую ему предоставил электромонтер посольства Александр Вайсман.
Вместе с послом остались все те же доктор Рицлер и лейтенант Мюллер. Сели вокруг длинного мраморного стола. Андреев сел у двери, закрыв собой выход из комнаты. Трое немцев устроились напротив Блюмкина, который положил на стол шляпу, вынул из портфеля папку с делом Роберта Мирбаха, разложил документы на столе и подвинул их послу.
– Я должен с вами переговорить по поводу дела графа Роберта Мирбаха, члена отдаленной венгерской ветви вашей семьи. Роберт Мирбах замешан в деле о шпионаже против нашей страны.
Граф Мирбах пролистал папку, поднял глаза на Блюмкина и пожал плечами.
– Я ничего об этом родственнике не знаю.
– Тем не менее, это не помешало ни вам, господин посол, ни датскому генеральному консулу Гакстгаузену ходатайствовать за графа Роберта Мирбаха. Вот, узнаете свою подпись, граф? А вот подпись Гакстгаузена, – Блюмкин со знанием дела находил нужные документы. – Граф Роберт был арестован нами несколько недель назад. Но только вы, господин посол, можете облегчить его судьбу.
В этот момент доктор Рицлер, понимая бессмысленность дальнейших переговоров на эту тему, обратился к Мирбаху:
– Граф, мне крайне неясны объяснения докладчика. Я предлагаю сейчас прекратить переговоры и дать письменный ответ через комиссара Карахана.
Лев Михайлович Карахан был заместителем народного комиссара по иностранным делам РСФСР Чичерина. Мирбах готов был уже согласиться с предложением своего советника, но такой вариант никак не устраивал чекистов. И тут впервые подал голос Андреев:
– Вы, по-видимому, хотите узнать, какие меры будут приняты со стороны трибунала по делу графа Роберта Мирбаха?
Данный вопрос привел дипломатов в некоторое замешательство. Тогда уже Блюмкин повторил:
– Желаете ли вы, господин посол, узнать о мерах, которые намерено предпринять, в связи с этим делом, советское правительство?
– Да! – кивнул Мирбах.
– Тогда это я вам сейчас покажу!
Это явилось обговоренным заранее условным сигналом.
Блюмкин уже стоял за большим и тяжелым столом, резко опустил руку в портфель, быстро выхватил из портфеля револьвер и выстрелил через стол сперва в графа, а потом в Мюллера и, наконец, в доктора Рицлера. Дипломаты были настолько поражены этой неожиданностью, что остались сидеть в своих глубоких креслах. Они все были без оружия.
Как ни странно, ни одна из пуль в цель не попала. Опомнившийся Мирбах вскочил и бросился к двери зала. Тогда Николай Андреев ему и себе под ноги бросил бомбу, которая... не взорвалась. Но, быстро сориентировавшись, Андреев толкнул Мирбаха в угол, тот упал и в это время Андреев вытащил свой револьвер и тут же снова в упор выстрелил, смертельно ранив дипломата. После этого Андреев выстрелил в рванувшегося к послу лейтенанта Мюллера. Но тот вовремя пригнулся, укрывшись за шкафом.
Оба они (Блюмкин с Андреевым) стреляли неплохо, но видимо, сильное волнение и дипломатический статус находившихся в зале людей, в которых они целились, сыграли свою роль. Как ни странно, даже услышав выстрелы, в зал никто из посольства не вошел, хотя в соседней комнате находились люди.
Тем временем Блюмкин поднял с пола и бросил бомбу вторично, не сей раз она взорвалась, раздался очень сильный взрыв. Взрывной волной Блюмкина отбросило к окну, стекла рассыпались вдребезги, с потолка и стен посыпалась штукатурка. Мюллер с Рицлером интуитивно упали на пол, прикрыв головы руками. Через несколько секунд они вскочили и бросились к Мирбаху, которому все же удалось убежать в соседний зал. Но граф Мирбах лежал на полу, обливаясь кровью – пуля попала ему в затылок.
А в это время в одной из соседних комнат майор Карл фон Ботмер диктовал донесение в Берлин печатавшему на пишущей машинке унтер-офицеру Беркигту. Тот, однако, услышав выстрелы, отвлекся и подошел к окну:
– Вам не показалось, будто на улице стреляют?
Однако на улице пока никого не было видно.
– Я, наверное, ошибся, – пожал плечами унтер-офицер.
Но не успел он вернуться на свое рабочее место, как раздался сильный взрыв, послышались крики, звон стекла. Майор схватил со стола пистолет и ринулся вниз и уже на лестнице встретил еще одного военного – Геннинга, который возбужденно воскликнул:
– Кажется, наш граф убит! Я иду за оружием!
Андреев первым выпрыгнул в окно. Блюмкин бросился за ним. В этот момент охрана посольства успела прибежать в зал и открыла огонь по чекистам. Тем все-таки удалось спастись, хотя и не без потерь: Блюмкин сломал ногу при прыжке, точнее надломил лодыжку и разорвал связки, тем не менее, в горячке добежал до двухметровой высоты забора, но, перелезая через него, зацепился штанами в не очень презентабельной позе и в этот момент его настигла пуля, попав в левое бедро. Блюмкин вскрикнул от боли. Андреев, уже находившийся на улице, вернулся, подцепил Блюмкина и дотащил его до машины.
С помощью второго водителя, усадили Блюмкина на заднее сиденье и «паккард» рванул с места. Им повезло, что на улице никого не было. А часовой, стоявший у ворот, наоборот, вбежал во двор.
Выскочившие наружу сотрудники посольства закричали охране:
– Стреляйте! Стреляйте!
Но было уже слишком поздно, машина была уже далеко.
Вся операция заняла всего полчаса времени.
Но тут Блюмкин неожиданно едва не запаниковал: он истекал кровью, хотя Андреев помог ему с перевязкой, не пожалев для бинтов собственной рубашки, к тому же у них не было заранее приготовленной квартиры, где они могли бы укрыться.
– Мы умрем! – пересохшими губами прошептал Блюмкин.
– Никак нет, товарищ! – произнес матрос, второй шофер. – У нас есть приказ отвезти вас в надежное укрытие. В Трехсвятительский переулок, – скомандовал матрос шоферу.
В Трехсвятительском переулке находился штаб оперативного отряда ВЧК, которым командовал левый эсер, член ЦК партии Дмитрий Попов.
– Надо бы заявить в Комиссию, – немного успокоившись, произнес Блюмкин.
– Успеется! – ответил Андреев.
Из автомобиля в штаб отряда Попова Блюмкина перенесли на руках матросы — он не мог двигаться, бедро кровоточило, нога распухла. В Трехсвятительском переулке понимали, что убийц Мирбаха будут искать. И следы приведут в отряд Попова. Поэтому ходячему Андрееву Попов приказал просто немедленно исчезнуть из Москвы, что тот и беспрекословно выполнил, направив свои стопы в Киев. С раненым же Блюмкиным было сложнее. Но для начала решили изменить его внешность: его подстригли, сбрили бороду, переодели в солдатскую форму и перенесли в лазарет отряда, который размещался на противоположной стороне улицы. Таким образом, в штабе Попова сделали все возможное, чтобы скрыть Блюмкина. Никто не сомневался в том, что его будут искать.
А в посольстве в это время началась невообразимая сумятица. Стеклянный потолок вестибюля почти полностью обрушился, несколько вестовых задержали подозрительного молодого человека. Все покрыто пылью и заполнено дымом, особенно танцзал, в котором и нашли лежащего в крови графа Мирбаха. Здесь уже находился военный атташе Шуберт. Сразу стало понятно, что надежды на спасение жизни посла не было. Когда его несли в спальню, еще можно было почувствовать слабые движения, но уже через несколько минут наступила смерть: пуля прошла сзади через горло и вышла в области носа. Ему было всего сорок семь лет.
Однако в суматохе и спешке чекисты допустили большую оплошность: они оставили в посольстве свой портфель с бумагами по делу графа Мирбаха и другими документами, включая удостоверение ВЧК, бомбу в том же портфеле, портпапиросник с несколькими папиросами, револьвер и свои две шляпы.
Долго еще по Москве ходили слухи, что пятна крови на паркете в здании германского посольства так никогда и не удалось отмыть до конца. И даже через несколько лет еще можно было увидеть то место, где лежал смертельно раненный Мирбах.
В тот же день ЦК ПЛСР выпустил воззвание «Ко всем рабочим и красноармейцам!», в котором говорилось следующее:
«Палач трудового русского народа, друг и ставленник Вильгельма гр. МИРБАХ УБИТ карающей рукой революционера по постановлению ЦК партии левых социалистов-революционеров… Немецкие шпионы и провокаторы, которые наводнили Москву и частью вооружены, требуют смерти левым социалистам-революционерам.
Воинствующая часть большевиков, испугавшись возможных последствий, как и до сих пор, исполняет приказы германских палачей.
Все на защиту революции!..
Позор всем, кто вместе с немецкими шпионами и идут на подавление восставших против Вильгельма рабочих и крестьян!»
В телеграмме «Всем губернским, уездным, волостным и городским Советам» указывалось, что «по постановлению ЦК партии левых с.-р. убит летучим боевым отрядом представитель германского империализма граф Мирбах».
15.
В первые минуты после бегства террористов в германском посольстве царила суматоха. Немцы ожидали нового нападения, поэтому наспех организовывали оборону. Пытались дозвониться до представителей советского правительства, но безуспешно. Наконец, майор фон Ботмер и лейтенант Мюллер поехали на машине в «Метрополь», где размещался Наркомат иностранных дел.
Но в наркомате они нашли только Карахана, который еще ничего не знал о случившемся, но при их появлении сбежал с какой-то дамой в соседнюю комнату и там заперся. Вероятно, он решил, что немцы пришли его убивать или арестовывать. Но немцы были весьма настойчивы и Карахан все-таки вышел к посетителям и услышал от них новость об убийстве Мирбаха. Он был ошеломлен. Некоторое время пребывал в шоке, однако быстро взял себя в руки.
– Мы не можем ни до кого дозвониться в вашем правительстве, – фон Ботмер находился на грани истерики.
– Успокойтесь, господа! Я вам обещаю сообщить это во все необходимые инстанции.
На том они и расстались.
Естественно, Карахан тут же доложил о происшествии своему непосредственному начальнику – наркому иностранных дел Чичерину. Тот сразу же набрал по прямому проводу Бонч-Бруевича.
– Говорит Чичерин — услышал Бонч-Бруевич знакомый, несколько певучий, слабоватый голос. — Бомбой убит германский посол граф Мирбах; прошу вас сейчас же сообщить об этом Владимиру Ильичу и принять меры, которые вы найдете нужными...
— Известны подробности?
— Пока ничего не известно...
Вскоре об убийстве узнали Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский и другие лидеры большевиков. На экстренном совещании решили, что Ленин, Свердлов и Чичерин немедленно поедут в германское посольство выражать соболезнования. Троцкий ехать к немцам наотрез отказался: его формула «ни мира, ни войны» не требовала выражения сочувствия к убитому «империалисту и врагу мировой революции» Мирбаху.
Шикарный «роллс-ройс» из бывшего царского гаража вез главу советского государства, главу правительства и наркома иностранных дел в Денежный переулок. Ленин был в прекрасном расположении духа: графа Мирбаха, который был в курсе темных дел большевиков с кайзеровским рейхом, графа Мирбаха, который прилагал усилия для спасения царской семьи, графа Мирбаха, который был олицетворением унижения революционной России германским империализмом, больше не было в живых. Ленин даже пошутил:
– Я уж с Радеком сговорился: хотел сказать «Mitleid», а надо сказать «Beileid», – и засмеялся собственной шутке.
Ленин ловко пожонглировал близкими по смыслу словами, которые можно перевести на русский как «сочувствие»; однако первое скорее означает «сочувствие, соучастие», а второе – «соболезнование».
Но пока они добирались, особняк в Денежном переулке заполнился большевиками рангом пониже: Радек, Стучка, Бонч-Бруевич, тот же Карахан. Прибыл для защиты посольства отряд латышских стрелков. Приехал и Дзержинский. Его встретил с горьким упреком лейтенант Мюллер, показывая подписанное им, Дзержинским, удостоверение Блюмкина.
– Что вы теперь скажете, господин Дзержинский?
Всмотревшись в подписи – свою и Ксенофонтова, Дзержинский слегка побледнел: эти мальчишки даже свои мандаты с собой не забрали. Но тут же, посмотрев на лейтенанта, заявил:
– Подписи наши скопированы, подложны. Я этот мандат не подписывал. Я распоряжусь немедленно отыскать и арестовать Блюмкина!
И тут же повернулся к подошедшему к нему Лацису:
– Кто такой Андреев, я его не знаю?
– Фотограф из отделения Блюмкина, – уточнил латыш.
– Его также немедленно найти и арестовать.
В это время в вестибюле допрашивали какого-то человека, русского немца, который ждал приема у Мирбаха и показался подозрительным. Но потом его отпустили.
Наконец, приехали Ленин, Свердлов и Чичерин. Их пригласили в большую парадную комнату. Они все уселись в глубокие кресла. На минуту воцарилась торжественная мертвая тишина. Ее прервал Ленин, который, сидя, произнес краткую реплику на немецком языке:
– Господа, от имени советского правительства примите мои искренние извинения по поводу случившегося внутри здания посольства, где мы не имели возможности оказать помощь германскому представительству. Выражаю также глубокое соболезнование по поводу трагической смерти посла и обещаю, что дело будет немедленно расследовано и виновные понесут заслуженную кару.
Свердлов и Чичерин вслед за Лениным также выразили свои соболезнования. Но, если Ленин и Чичерин были явно смущены происшедшим, то на лице Свердлова не дрогнул ни один мускул сожаления, взгляд его оставался холодным.
Перед тем, как покинуть посольство, Ленин со Свердловым накоротке переговорили с Дзержинским. Тот был в несколько странной одежде: на нем была гимназическая серая суконная рубашка, сшитая на русский покрой, на воротнике которой блестели две маленькие медные пуговички; он был подпоясан темно-палевым кожаным поясом. Серые брюки навыпуск цвета солдатского сукна гармонировали с курткой, придавая ему вид совершенно штатский, скорее студенческий.
– Каковы факты, что это наши? – строго спросил Ленин.
Дзержинский тяжело вздохнул и растерянно произнес.
– В посольстве остались личные вещи, бомба, документы, забытые покушавшимися: папка с делом Роберта Мирбаха, удостоверение ВЧК с подписями моей и Ксенофонтова, где указаны фамилии наших сотрудников – Блюмкина и Андреева.
— Это что же такое? — Дзержинский, совершенно ошарашенный произошедшим, словно высказывал свои мысли вслух. – Звоню, — никто не подходит. Еле добился... Зову Александровича, — его нет. Того нет, другого нет, все в какой-то суматохе, и всё левые эсеры...
— Не дело ли это их рук? — спросил Бонч-Бруевич.
— Я сам начинаю так думать.
— Уж очень они вчера ерепенились...
— Да, да, что-то есть...
– Я вас жду к себе с подробным докладом, – произнес Ленин и направился к выходу.
Свердлов блеснул линзами пенсне, направленными в сторону Дзержинского, но ничего не сказал.
А Чичерин, оставшись один на один майором фон Ботмером, еще раз извинился и добавил:
– Эту весть я воспринял с глубоким прискорбием, но я убежден, что этот удар был нацелен в первую очередь против нашего правительства, а не против вас.
– Ваша скорбь теперь не поможет, а вашему правительству следовало принять более серьезные меры против открытых подстрекательств и для защиты посланника, – ответил фон Ботмер.
Блюмкин и Андреев официально, по оставленным документам числились сотрудниками государственных организаций — ВЧК и Ревтрибунала. Следовательно, правительству теперь нужно было доказывать, что к убийству посла оно не имеет никакого отношения.
Тут же во все милицейские участки Москвы была направлена телеграмма следующего содержания: «Задержать и препроводить в уголовную милицию Якова Блюмкина. Приметы: высокого роста, голова бритая, обросший черной бородой, хромой, ввиду вывихнутой ноги. Одет в зеленый френч, может быть и синий костюм. У Блюмкина могут быть бланки Чрезвычайной комиссии». И тут же, следом, дополнение к телеграмме: «Роста Блюмкин выше среднего, черные волосы, лоб высокий, лицо бледно-желтоватое, густая круглая борода, у губ редкая. Тип еврейский. Одет в черную шляпу и синий костюм. Надлежит задержать еще Николая Андреева. Приметы: небольшого роста, рыжеватый, нос горбатый, лицо тонкое, длинное, худощавый, глаза косят. Тип еврейский».
В этот момент к германскому посольству примчался на автомобиле еще один чекист, нашел Ленина, стоявшего в окружении Дзержинского, Свердлова и Бонч-Бруевича и нервно сообщил:
– Восстал особый полк ВЧК и отказался повиноваться распоряжениям Совнаркома.
– Как! – воскликнул возмущенный Дзержинский. – Этого не может быть, это ерунда. Я сейчас же поеду туда и разберусь в чем дело.
– Ни в коем случае вам туда ехать не надо, – возразил Бонч-Бруевич. – Вы только испортите дело!
Но Свердлов поддержал Дзержинского:
– Это все пустяки! Стоит Феликсу приехать и все будет в порядке.
– Нет, я поеду к ним во чтобы то ни стало, – Дзержинский негодовал.
– Конечно, – поддерживал его Свердлов.
Бонч-Бруевич понял, что Свердлов возьмет свое, а Дзержинский не сможет отказаться. И тогда Бонч взял за локоть Ленина и отвел его в сторону. Свердлов заметил это и нахмурился, но остался на месте, продолжая подначивать Дзержинского.
– Владимир Ильич, – негромко заговорил Бонч, – вы же видите, что разговор идет совсем не в деловых тонах, и кончится это все весьма печально. Дзержинский там будет, наверняка, арестован и положение еще больше осложнится.
– Но что делать? Видите, как они настаивают? – Ленин был явно растерян.
– Это от излишнего возбуждения.
– Я им говорил. Но они оба члены ЦК и их мнения самостоятельны.
– Да, но здесь не заседание ЦК, здесь не голосование, а лишь мнения отдельных товарищей, и вас они, конечно, послушают
– Вряд ли! – пожал плечами Ленин, но Бонч-Бруевич был настойчив.
– Но они члены правительства и своим необдуманным поступком могут поставить правительство в критически тяжелое положение.
– Но что вы предлагаете, Владимир Дмитриевич?
– Надо немедленно двинуть войска. Надо окружить восставших, предложить им сдаться сейчас же, и, если они не будут согласны, обстрелять занятые ими дома и расстрелять их всех; попутно сейчас же ввести отборные части на центральную телефонную станцию, телеграф и электрическую станцию; вокзалы полностью взять в свои руки и объявить их на военном положении.
Ленину план понравился
– Сообщите сейчас же Подвойскому, чтобы он был готов...
Но тут снова вмешался Свердлов.
– Ничего этого не надо, – пробасил он, – в два счета мы все успокоим. Что случилось? Ничего нет!
– Войсковая часть ВЧК, – ответил Бонч-Бруевич, делая ударение на слове «ВЧК», – восстала!
– Ну, какое это восстание? – ответил Свердлов. – Надо только появиться там Дзержинскому и все успокоится. Ты, Феликс, поезжай туда и телеграфируй нам. А после разберемся.
Ленин более не принимал участия в разговоре, и в сопровождении Бонча пошел к автомобилю.
– Я еду! – крикнул им вдогонку Дзержинский и бегом пронесся мимо них, вскочил в свой автомобиль и исчез.
Пока они ехали в Совнарком, Бонч-Бруевичу удалось вывести Ленина из состояния прострации и заставить приступить к элементарным мерам самообороны.
– Что вы предлагаете? – снова спросил Ленин.
– Дайте мне письменное распоряжение об отмене прежних автомобильных пропусков. Все автомобили со старыми пропусками задерживаются и направляются в правительственные гаражи. Допуск в Кремль по обыкновенным пропускам прекращается.
– Пожалуй, вы правы, – согласился Ленин, оживляясь. – По приезде в Кремль зайдите ко мне.
— Минут через двадцать. Я считаю необходимым прежде всего проверить все здесь, у нас, в Кремле. Ведь левые эсеры могли иметь связи и здесь.
— Это правильно.
Прибыв в Кремль, Бонч-Бруевич по телефону связался со своим сторонником в руководстве Красной Армии – председателем Высшей военной инспекции Николаем Подвойским и потребовал от него как можно скорее ввести в Москву армейские части и самому прибыть в Кремль. В Кремле Бонч-Бруевич вручил Подвойскому письменный приказ Ленина о вводе войск в Москву. Подвойский внимательно выслушал Бонча и сказал:
– Сосредоточив войска за Москвой-рекой, я начну продвижение частей от храма Христа Спасителя.
– Все не то! – недовольно покачал головой Бонч-Бруевич. – Это все крайне медленно. Поймите вы, враг слаб. Достаточно взять одну батарею, отряд стрелков с пулеметами и сразу перейти в наступление.
– Да, серьезную штуку затеяли наши военные, настоящую войну разыгрывают, – Ленин нервно вышагивал по кабинету. – Вы им звоните почаще, напоминайте, что надо как можно скорее закончить с этим делом.
Однако не все было так гладко, как расписал управляющий делами Совнаркома. Сторонник Свердлова, нарком по военным и морским делам Троцкий как мог тормозил продвижение армейских частей. В результате их активные действия начались только в два часа ночи 7 июля.
Между тем, Дзержинский не зря так рвался в штаб особого полка ВЧК. Он же прекрасно понимал, что прежде всего подозрения падали на него — ведь Блюмкин был его непосредственным подчиненным. И понимал, где следует искать Блюмкина – в штабе Боевого отряда ВЧК Дмитрия Попова, настоящем левоэсеровском гнезде чекистов. А сообщил ему об этом комиссар ВЧК Абрам Беленький, который по стечению обстоятельств как раз находился в Трехсвятительском переулке в тот момент, когда Блюмкин с Андреевым сразу после убийства Мирбаха явились туда. Беленький как раз в это время разговаривал с Поповым в его кабинете. Попов тут же закончил разговор, и Беленький спокойно уехал. Узнав, что Дзержинский в германском посольстве, он тут же направился туда и рассказал начальнику, где сейчас, скорее всего, находятся убийцы Мирбаха. Вместе с ним и двумя другими чекистами — Трепаловым и Хрусталёвым — председатель Дзержинский отправился за ними. По дороге еще вызвали Мартина Лациса.
Спустя три часа после покушения в отряд явился лично Феликс Дзержинский в сопровождении трех сотрудников ВЧК и потребовал немедленно выдать ему Блюмкина и Андреева.
– Где Блюмкин? – спросил Дзержинский, обратившись к Дмитрию Попову.
– Уехал больной на извозчике.
– Кто это видел?
– Заведующий хозяйством, – пожал плечами Попов.
– Позовите его! – приказал Дзержинский.
– Я здесь, – ответил невысокий, но плотно сбитый, одетый в кожу чекист.
– Мне доложили, что Блюмкин скрывается здесь, – своим колючим взглядом пронзил хозяйственника председатель ВЧК.
– Нет, он уехал в больницу.
– В какую?
– Почем я знаю.
– Хорошо, – Дзержинский снова повернулся к Попову. – Дайте мне честное слово революционера, что Блюмкина у вас нет.
– Даю слово, что не знаю, здесь ли он, – исхитрился командир Боевого отряда ВЧК.
Но, заметив колебание Попова, Дзержинский ему не поверил.
– Тогда я осмотрю помещение.
– Пожалуйста, – разрешил Попов.
Слышавший весь разговор Попова с Дзержинским, находившийся, конечно же, в одной из комнат Блюмкин, побледнел, но его тут же жестом успокоила Спиридонова. В это время в штабе Попова проходило внеочередное совещание членов ЦК партии левых эсеров.
И когда Дзержинский со своими сопровождающими стал осматривать каждую комнату. Спиридонова не выдержала:
– Хватит играть с Дзержинским в казаков-разбойников!
Она направила к нему двух членов ЦК Прошьяна и Карелина.
– Феликс Эдмундович, не стоит вам искать Блюмкина, – попытался уговорить Дзержинского Прошьян. – Граф Мирбах убит им по постановлению ЦК нашей партии и, соответственно, всю ответственность берет на себя ЦК.
Дзержинский едва заметно вздрогнул, глянул в ту комнату, откуда вышли Прошьян с Карелиным, и увидел там практически весь состав ЦК ПСЛР: Спиридонову, своего заместителя Александровича, Трутовского, Черепанова, Фишмана, Камкова.
– Хорошо, тогда я объявляю арестованными вас, – Дзержинский посмотрел на Прошьяна с Карелиным. – А если Попов откажется вас выдать мне, то я его убью как предателя.
К ним было направились чекисты Трепалов и Беленький. Но эсеры, вместо того чтобы проследовать за чекистами Дзержинского, быстро укрылись в комнате штаба, откуда прошли в другую комнату. Дзержинский пошел за ними, но его не пустили часовые матросы с винтовками с примкнутыми штыками.
– Извините, товарищ Дзержинский, у нас приказ никого из посторонних сюда не пускать.
– Это я, председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский, здесь посторонний?
И тут вперед решительно шагнул Дмитрий Попов:
– Товарищ Дзержинский, сдайте оружие.
Дзержинский обежал взглядом чекистов и с горечью воскликнул:
– Неужели вы позволите, чтобы какой-то господин разоружил меня, председателя Чека, в отряде которой вы состоите?!
Но едва он это произнес, как на него накинулись чекисты-левые эсеры, схватили его за руки и обезоружили.
Одновременно, матросы окружили Трепалова, схватили его за руки, к нему подошла Спиридонова и собственноручно вынула из кармана чекиста револьвер.
Однако Дзержинский, на удивление, ничуть не потерял самообладания. Он пришел в ярость от такого поворота событий и обратился к Попову:
– Вы – изменники революции. Вам что, советская власть не нравится?
– Нет! Мы не против советской власти, но такой, как теперь, не хотим. Теперешняя власть – соглашательская шайка во главе с Троцким и Лениным, которые довели народ до гибели и почти ежедневно производят аресты и расстрелы рабочих. Если теперешняя власть не способна, то мы сделаем, что можно будет выступить против германца.
Тут же слова Попова поддержал Карелин:
– Это вы, большевики изменники! Ваши декреты писались по приказанию его сиятельства графа Мирбаха. Это вы погубили предательски Черноморский флот, обезоружили матросов, не даете им ходу, хотя они на себе вынесли всю тяжесть революции.
Тут все сразу заговорили матросы:
– Вы отнимаете муку у бедняков!
– Меня, например, советская власть в Орле посадила на три месяца на пасху.
– В деревнях повсюду ненавидят советскую власть!
Дзержинский понял, что этих ребят не переубедить. И он решил идти ва-банк.
– Отдайте мне ваш револьвер!
– Зачем? – опешил Попов.
– Я вас расстреляю как изменника!
После небольшой паузы, поповцы рассмеялись от этих слов. Дзержинский, тем временем, взял себя в руки и уже спокойно продолжил:
– Разве так делают восстания? На вашем месте я расстрелял бы себя немедленно. Ну, чего же вы медлите? Вы – подлые трусы и изменники!
– У вас были октябрьские дни, у нас июльские, – вышла к Дзержинскому Спиридонова. – Мир сорван и с этим фактом вам придется считаться. Мы власти не хотим, пусть будет так, как на Украине. Мы пойдем в подполье, пусть немцы займут Москву.
– И с чехословаками нам теперь не придется воевать, – добавил Попов.
Позже Дзержинский признавался, что ему никогда не было так тяжело, как в этот день. Угнетало его и то, что он так опростоволосился, понадеявшись, на свой характер и на то, что в чекистском отряде не посмеют поднять руку на своего начальника. Но расстреливать его не стали. В тот момент ни Попов, ни его соратники не хотели проливать лишней крови.
В городе становилось всё напряженнее. Улицы опустели. Почти никто не решался выходить. Эсерам удалось захватить телеграф и телефонную станцию. Патрули враждебных сторон в некоторых местах стояли друг против друга. Большевики, попадавшие в «ту половину», задерживались и арестовывались.
Вслед за Дзержинским был арестован Мартын Лацис, назначенный временным председателем ВЧК, председатель Моссовета Пётр Смидович и еще 27 коммунистов. Так началось восстание левых эсеров.
Увидев Смидовича, его старый приятель член ЦК партии левых эсеров Донат Черепанов, удовлетворенно потирая руки, произнес:
– А, Гермогеныч, старый хрен, и ты попал! Что, разве не похоже на октябрьские дни? Вы в октябре осмелились сделать переворот, а теперь осмелились мы. Мирбах убит, Брестский мир, во всяком случае, сорван. Теперь все равно война с Германией, и мы должны идти против нее вместе.
Узнав об аресте Дзержинского, Ленин даже не побледнел, а побелел. Это бывало с ним, когда его охватывал гнев или нервное потрясение. В первые минуты Ленину показалось, что мятеж подняла вся ВЧК. Но потрясение быстро прошло.
В тот же день ЦК ПЛСР выпустило свое воззвание:
«В борьбе обретешь ты право свое.
ПАРТИЯ ЛЕВЫХ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
Ко всем рабочим и красноармейцам.
Палач трудового русского народа, друг и ставленник Вильгельма граф Мирбах убит карающей рукой революционера по постановлению Центрального Комитета партии левых социалистов-революционеров.
Как раз в этот день и час, когда окончательно подписывался смертный приговор трудящимся, когда германским помещикам и капиталистам отдавалась в виде дани земля, золото, леса и все богатства трудового народа, когда петля затянулась окончательно на шее пролетариата и трудового крестьянства, – убит палач Мирбах.
Немецкие шпионы и провокаторы, которые наводнили Москву и частью вооружены, требуют смерти левым социалистам-революционерам.
Властвующая часть большевиков, испугавшихся возможных последствий, как и до сих пор, исполняют приказы германских палачей.
Все на защиту революции!
Все против международных хищников-империалистов!
Все на защиту борцов против германских насильников!
Вперед, работницы, рабочие и красноармейцы, на защиту трудового народа, против всех палачей, против всех шпионов и провокационного империализма!
Вперед к свержению германского империализма, морящего нас голодом!
Смерть всем насильникам и палачам империализма!
Позор всем, кто вместе с немецкими шпионами идут на подавление восставших против Вильгельма рабочих и крестьян.
Да здравствует мировая социалистическая революция!»
Правда, в пику левым эсерам и большевики выпустили свое воззвание:
«Сегодня, 6 июля, около 3-х часов дня двое (негодяев) агентов русско-англо-французского империализма проникли к германскому послу Мирбаху, подделав подпись т. Дзержинского под фальшивым удостоверением, и под прикрытием этого документа убили бомбой графа Мирбаха. Один из негодяев, выполнивших это контрреволюционное дело, по имеющимся сведениям, левый эсер, член комиссии Дзержинского, изменнически перешедший от службы Советской власти к службе людям, желающим втянуть Россию в войну и этим обеспечить восстановление власти помещиков и капиталистов либо подобно Скоропадскому, либо подобно самарским и сибирским белогвардейцам…
Россия теперь, по вине левоэсерства… на волосок от войны…
На первые же шаги Советской власти в Москве, предпринятые для захвата убийцы и его сообщников, левые эсеры ответили началом восстания против Советской власти…».
16.
Между тем в Большом театре продолжался спектакль под названием Пятый съезд Советов.
Шестого июля заседание съезда Советов было назначено на два часа дня. Однако оно никак не начиналось. День был душный, и в театре было жарко, как в бане. Партер был почти полон делегатами, но на сцене оставалось много пустых мест, да и места в президиуме пустовали. Не было ни Троцкого, ни Радека. Никого не было ни в немецкой ложе, ни в ложе союзников. Впрочем, к четырем часам подъехал дипломатический представитель Великобритании Локкарт.
В ожидании начала работы съезда в театральном буфете беседовали два высокопоставленных чекиста — левый эсер Александрович и большевик Петерс. Выпили лимонаду, слово за слово, и тут неожиданно Александрович начал уговаривать Петерса поехать в штаб Боевого отряда ВЧК под командованием Дмитрия Попова — в Трехсвятительский переулок. Мол, нужно посмотреть, что у них там сейчас происходит. Петерсу эта просьба показалась странной, и он на всякий случай решил вернуться в штаб ВЧК в гостинице «Селект» на Лубянской площади. Чуть позже чекисты заняли соседнее здание страхового общества «Россия» — в этих зданиях разместились 12 отделов ВЧК.
В душном зале Большого театра тем временем уже несколько часов царила странная неопределенность. Делегаты слонялись по фойе и залу и обсуждали, что могла бы означать эта задержка работы съезда. Новостей из города не было никаких.
Было, однако, много левых социалистов-революционеров, в том числе Спиридонова. Она выглядела спокойной. Ее поведение ничем не выдавало того, что партия эсеров уже решила начать войну.
В шесть часов вечера в дипломатическую ложу к Локкарту вошел Сидней Рейли и рассказал, что на улицах началась стрельба. Журналисты пытались пробиться к телефонам, чтобы узнать, что происходит в городе, но их к ним не подпускали.
Примерно в это же время Троцкий иронически сказал Ленину:
– Да, на монотонность жизни мы пожаловаться никак не можем.
Левые эсеры были весьма довольны последними событиями. Но, арестовав Дзержинского, эсеры долго обсуждали, что им делать дальше. Их действия сводились к тому, что бойцы из отряда Попова начали останавливать и реквизировать автомобили. При одной из таких «реквизиций» был убит делегат съезда Советов Николай Абельман. Другие «поповцы» в это время рыли окопы вокруг штаба отряда.
А ЦК партии все еще чего-то ждал. Настроение большинства, однако, сводилось к принципу: «увидим, что народные массы на нашей стороне — возьмем власть, против нас — все останется по-прежнему». Наивные левые эсеры не могли понять, что «по-прежнему» все уже остаться не может.
Спиридонова считала, что все окончится мирно. Другие были уверены, что большевики не смогут найти столько сил, чтобы начать решительное наступление против левых эсеров. После шести часов вечера Спиридонова в сопровождении группы матросов отправилась в Большой театр, на съезд. Левые эсеры надеялись, что убийство Мирбаха сможет переломить настроение делегатов и линия революции выправится мирным путем. Но они явно недооценили большевиков.
Вернувшись в Большой театр на очередное заседание съезда Советов, Мария Спиридонова, в черном платье с приколотой к ее корсажу алой гвоздике и сверкающими глазами, выскочила на сцену и высоко вздымая руку с маленьким стальным браунингом, пронзительно закричала:
– Эй, вы, слушай, Земля, эй, вы, слушай, Земля! Русский народ свободен от Мирбаха! Да здравствует восстание!
Зал ответил ей таким же криком:
— Да здравствует восстание!
В это время Троцкий позвонил одному из заместителей Дзержинского Якову Петерсу, остававшемуся за начальника ВЧК:
– Товарищ Петерс! Срочно! Вместе с другими товарищами немедленно двигайтесь в Большой театр. Необходимо арестовать всю фракцию левых эсеров.
– Что случилось? – опешил Петерс.
– Все узнаете на месте! – отрезал Троцкий. – Приказываю вам немедленно прибыть в Большой театр.
Накоротке переговорив в театре с Троцким и Свердловым, Петерс быстро оценил обстановку и, выйдя на сцену, объявил:
– Внимание! Все большевики приглашаются на заседание фракции, которое состоится по адресу: Малая Дмитровка, 6. Просьба всем большевикам покинуть театр.
Большевики начали выходить. Если пытался выйти кто-то из левых эсеров, его почему-то разворачивала охрана. Но пока еще никто ничего не подозревал.
При выходах чекисты установили проверку документов и выпускали сначала только коммунистов. Но, понятно, очень скоро эта хитрость была обнаружена эсерами и другими, но они никак на это не реагировали. Потом стали пускать по рекомендациям, по документам. Разумеется, выпустили и иностранцев, присутствовавших на съезде. Сидней Рейли и французский военный агент боялись, что их будут обыскивать на выходе, и разорвали в клочки какие-то документы, которые были у них в карманах, а некоторые даже проглотили. Но всё обошлось.
В конце концов, в театре остались левые эсеры, интернационалисты и беспартийные. Некоторые из них волновались, задавали вопрос, что это значит, так как положение им было неизвестно. Когда им объявили об аресте, все левые эсеры вынули из-под пиджаков и из карманов револьверы. Однако, в ту же минуту с галерки раздался спокойный и жесткий голос коменданта Кремля Павла Малькова:
– Господа левые эсеры! При первой же попытке выйти из театра или применить оружие с верхних ярусов будет открыт по залу огонь. Советую сидеть спокойно и ждать решения вашей участи.
А что им еще оставалось? Оставшиеся в зале делегаты устраивали дискуссии, импровизированные митинги, решали организационные вопросы, переизбрали бюро фракции и приняли декларацию по поводу убийства Мирбаха, которую намеревались зачитать после возобновления работы Съезда, и пели революционные песни. Потом все устали и начали укладываться спать — кто в креслах, кто на сцене, кто в проходах на коврах. Спиридонова разместилась на нескольких сдвинутых стульях. Вряд ли они успели уснуть. Вскоре их пригласили перекусить в верхнее фойе театра, однако туда пускали только членов партии левых эсеров. Обратно их уже не выпустили и, кстати, так и не накормили, зато отобрали револьверы. Члены фракции провели ночь в фойе на полу, лишь Спиридонову уложили на прилавке, где раньше продавали лимонад.
Слабые попытки левых эсеров протестовать против незаконного ареста, почему-то чрезвычайно развеселили Ленина, и он в веселом запале, хлопая себя по коленкам, воскликнул:
– Дайте, дайте Спиридоновой брому!
Свердлов же потирал руки и ехидно распевал:
– Так хочется расцеловать эту страшилу Спиридонову, – и смачно сплевывал в сторону.
В это время на Малой Дмитровке большевикам-делегатам сообщили об убийстве Мирбаха и о начале мятежа левых эсеров, а также о решении арестовать всю фракцию ПЛСР на съезде. Отряд латышских стрелков уже окружал здание театра. Примерно в шесть часов вечера левым эсерам объявили, что их фракция арестована. Вместе с ними арестованными оказались (на всякий случай) и делегаты от других партий — максималистов, анархистов и прочих. Так что в зале под охраной находились около 450 человек.
Когда об аресте однопартийцев, включая и Спиридонову узнал Дмитрий Попов, он решил действовать. Вспыльчивый матрос-балтиец не задумывался о своих действиях, чутье подсказывало ему верный путь.
– За Марию, – воскликнул он, – я снесу пол-Кремля, пол-Лубянки, пол-театра!
Его отряд открыл беспорядочный артиллерийский огонь по Кремлю, но, к счастью, большого вреда снаряды исторической крепости не нанесли.
В то же время небольшой отряд во главе с левым эсером Василием Лихобадиным, членом ЦИК Всероссийского почтово-телеграфного союза, захватил здание Главного телеграфа, что было гораздо серьезнее. По всей стране за подписью Лихобадина пошли телеграммы следующего содержания: «Всякие депеши за подписью Ленина, Троцкого, Свердлова, а равно и депеши, направленные контрреволюционными партиями правых социалистов-революционеров и социал-демократов меньшевиков, ненавистников Советской власти, и белогвардейцев, кадетов и монархистов, провоцирующих левых социалистов-революционеров, задерживать, признавая их вредными для Советской власти вообще и правящей в настоящее время партии левых эсеров в частности...».
Общее количество вооруженных сил левых эсеров в Москве насчитывало порядка двух тысяч человек. Главной ударной силой большевиков должны были стать части латышских стрелков, численностью свыше пяти тысяч человек, но они находились в лагерях, где праздновали Янов день (по-русски говоря, день Ивана Купалы). Командующий Латышской стрелковой дивизией Иоаким Вацетис привел их в город. Рано утром 7 июля латыши начали наступление на позиции левых эсеров. Еще были попытки переговоров. Левым эсерам предъявили ультиматум, но ЦК ПЛСР решил не капитулировать, а отступать.
Латыши – единственные из армейских частей, которые, в силу своего особого статуса, пользовались внутренним самоуправлением и не подчинялась Троцкому.
Узнав о том, что Бонч-Бруевич нашел выход, Ленин пошутил, одновременно сердясь:
– Наконец-то продвигаются! Хорошо, что враг попался смирный, взбунтовался и почил на лаврах, а то ведь беда была бы с таким войском.
Руководство операцией по подавлению мятежа взял под личный контроль сам Ленин, обозвавший левоэсеровских лидеров в своем обычном стиле «безголовыми интеллигентами-истериками, оказавшимися пособниками белогвардейцев, помещиков и капиталистов».
Ночь прошла тревожно. Подвойский стягивал к району Покровских ворот войска, охватывая морозовский особняк широким плотным кольцом. По Маросейке, Ильинке, Солянке с грохотом катились артиллерийские орудия.
Всю ночь от передвигавшихся войск, из районов города поступали донесения. Левых эсеров выбили из ЧК, из Центрального телеграфа. Среди ночи к Малькову привели левоэсеровского комиссара телеграфа Лихобадина, у которого мы обнаружили копию пресловутой телеграммы: «Приказов Ленина и Свердлова не исполнять».
Мальков тут же пошел с этой бумажкой к Ленину, который всю эту ночь не смыкал глаз, работая в своем кабинете.
Прочитав копию телеграммы, Ленин протянул ее Свердлову, находившемуся здесь же:
– Полюбуйтесь, какая самоуверенность, какая наглость. Да, да, наглость!
С утра латышские части перешли в наступление. Загрохотала артиллерия. Снаряды начали рваться во дворе морозовского особняка. При первых же разрывах среди мятежников поднялся неимоверный переполох. В штаб наступающих войск отправилась делегация с сообщением, что мятежники готовы сдаться на определенных условиях.
– С предателями Советской России ни в какие переговоры не вступаем, – ответил Подвойский. – Условие одно: безоговорочная капитуляция, немедленное освобождение Дзержинского, Лациса, Смидовича и других товарищей. Все!
Делегаты вернулись в штаб мятежников ни с чем. Особняк пустел с каждой минутой. Первыми бросились наутек члены ЦК левых эсеров. В одиночку и группами бежали ближайшие сотрудники Попова, бежали рядовые бойцы поповского отряда. Сопротивление продолжали только отдельные кучки поповцев, укрепившихся на дальних подступах к особняку.
Утром, 7 июля латыши заняли телеграф. Около 12.00 артиллерия большевиков открыла огонь по штабу отряда Попова прямой наводкой. Вдруг раздался страшный грохот и треск. На людей посыпалась штукатурка с потолка и карнизов, разбились стекла, дверь отворилась и повисла. Внутри разорвался артиллерийский снаряд. Суматоха началась отчаянная. Все повскакали и кричали, ничего не соображая. Все метались, били рамы, выпрыгивали из окон. Обстрел продолжался около 15–20 минут. Дзержинский в это время вышел в соседнюю комнату и подумал: «Надо сейчас уходить». Арестованные чекисты вошли в комнату, где не было полстены, и через эту пробоину выскочили на улицу, смешались с толпой и быстро скрылись, вскоре добравшись до расположения красногвардейцев.
– Отступаем! – скомандовал Попов.
Но вместо отступления началось настоящее бегство. И первым исчез, никому ничего не сказав, со своими матросами Попов, затем, переодевшись в штатское платье и тоже никого не уведомив, исчезли члены ЦК. Затем ушел весь отряд, вслед за которым, эвакуировав раненых, уехал на автомобиле Юрий Саблин; остальные разошлись по городу.
Войскам был немедленно отдан приказ преследовать по пятам бежавших — в большинстве своем по направлению к Рогожской заставе. Помимо этого, Ленин подписал приказ всем волостным и городским исполкомам с немедленной передачей в сельсоветы Московского уезда, во все фабзавкомы и комячейки фабрик и заводов, расположенных в тридцативерстном кольце вокруг Москвы, около шоссейных дорог, с предложением везде на шоссе опустить шлагбаумы и выставить около них вооруженные отряды рабочих, а также на мостах через реки, где задерживать все автомобили, тщательно проверять их и при малейшем подозрении пассажиров арестовывать и отправлять в Москву для выяснения личностей. Таким образом, все пути отступления были перерезаны, и довольно значительное количество беглецов было задержано на этих заставах.
Красногвардейцы настигли бежавших километрах в тридцати – сорока от Москвы, остановили паровоз и бросились наперерез мятежникам. Завязалась короткая перестрелка. Мятежников было больше, но действовали они крайне нерешительно, а тут подоспели на грузовиках латышские стрелки, и мятежники сразу сложили оружие.
Во время боя в Трехсвятительском переулке латыши потеряли убитым одного, а отряд Попова четырнадцать человек. «Поповцы» пытались захватить на Курском вокзале эшелон, потерпели неудачу, двинулись «походным порядком» по Владимирскому шоссе, но вскоре их настигли правительственные части. Часть отряда сдалась, часть разбежалась. В этот день было арестовано 444 участника выступления. В 16.00 Совнарком объявил о том, что «восстание левых эсеров в Москве ликвидировано».
В Кремль Мальков вернулся к вечеру и тут же отправился к Ленину с докладом о результатах операции. Ленин слушал внимательно, но как-то спокойно, без особого интереса. Было очевидно, что для него левоэсеровский мятеж – уже прошлое, пройденный этап, что все его думы, помыслы устремлены вперед, в завтрашний день. Если что его и интересовало в связи с мятежом, то только вопрос о том, как дальше будут вести себя вожаки левых эсеров.
– Да, вот что, – заметил, как бы между прочим, Ленин, когда Мальков закончил доклад. – Спиридонова и Саблин задержаны в Большом театре вместе со всей фракцией левых эсеров. Остальных членов фракции мы, по-видимому, отпустим, а этих придется арестовать и судить. Так вы заберите-ка их обоих в Кремль и держите пока здесь, так будет надежнее.
– Охрану, конечно, организуйте, какую полагается, – добавил вошедший в кабинет Свердлов, – но стеснять их особо не стесняйте. Обеспечьте книги, питание, прогулки. Разрешите передачи, но принимайте сами. За Спиридоновой вообще наблюдайте повнимательнее. Она превосходный агитатор, да и конспиратор неплохой, кого хочешь вокруг пальца обведет, учтите.
В тот же вечер Мальков отправился в Большой театр и привез Спиридонову и Саблина в Кремль. Поместил их в отдельных комнатах, в пустовавшем тогда так называемом Чугунном коридоре, приставив надежных часовых.
Вечером того же дня к зданию, где располагался штаб заговорщиков, подъехали Ленин с Крупской. Любопытства ради. Ленину, безусловно, убийство Мирбаха пришлось весьма кстати – он использовал его, чтобы разгромить партию левых эсеров, как наиболее сильных оппонентов большевизма.
– Вот, Наденька, – с улыбкой произнес Ленин, довольно потирая руки, – теперь мы произведем среди товарищей левых эсеров внутренний заем и таким образом и невинность соблюдем, и капитал приобретем.
И тут же довольно захохотал.
После этого в Большой театр прибыл Троцкий. Возмущенные левые эсеры потребовали от него немедленного освобождения и прекращения огня в городе. Большевиков обвиняли в нарушении конституционных прав. Троцкий парировал:
– Какие вообще могут быть речи о конституционных правах, когда идет вооруженная борьба за власть! Здесь один закон действует — закон войны. Задержанные вовсе не являются сейчас фракцией Пятого съезда Советов или ВЦИКа, а членами партии, поднявшей мятеж против советской власти, а стало быть, и закон, по которому мы сейчас действуем, есть закон усмирения мятежа.
К тому времени раненый Блюмкин уже переправлен в больницу и к нему приставлена большевистская охрана, которая должна арестовать его и доставить на Лубянку, как только он сможет подняться с койки. Блюмкин мастерски обманывает бдительность охранников, совершает побег из палаты и исчезает, «ложится на дно». В Москве он скрывался еще несколько дней — в лечебнице или на частных квартирах – непонятно. Двенадцатого июля Блюмкин выбрался из Москвы и оказался в Рыбинске. Там он жил под фамилией Авербах и лечил раненую ногу. Так продолжалось до конца августа. В начале сентября, «очень нуждаясь», он начал давать уроки в Кимрах, в уездном комиссариате земледелия. Правда не известно, кого он там учил и чему?
Затем путь его лежит в Украину, где он планирует теракт против гетмана Скоропадского, сорвавшийся из-за неисправности взрывных устройств. Тем временем мятеж левых эсеров утоплен в крови большевиками, одним махом избавившимися и от конкурентов во власти. Триста эсеров убито, шестьсот – включая состав ЦК – арестовано. Дмитрий Попов спасся бегством, пробился к вольнолюбивому Нестору Махно и возглавил один из его боевых отрядов.
Под арестом в Большом театре левые эсеры просидели и 7, и 8 июля. По приказу Ленина и Свердлова среди них распространили анкеты с вопросом об их отношении к «авантюре». Ответили на нее 173 человека — остальные отказались. Примерно 40 процентов из ответивших осудили убийство Мирбаха. Большинство из них были также против войны с Германией.
Девятого июля левых эсеров перевели в Малый театр.
Следствие по делу о левоэсеровском мятеже было проведено оперативно. 7 июля Совнарком создал Особую следственную комиссию по делу о событиях 6 июля. Отдельная комиссия была организована по приказу Троцкого для расследования «поведения частей московского гарнизона».
Из большевиков под подозрением оказался Дзержинский, который сразу же после освобождения из плена появился в Кремле. И он это прекрасно понимал сам.
– Вот и я, — весело проговорил Дзержинский, быстро входя в Управление делами Совнаркома.
– Наконец-то явился! — встретили его Бонч-Бруевич со Свердловым.
О Дзержинском ни в одном донесении не было никаких известий. И все терялись в догадках, где он. Одни думали, что его увели с собой левые эсеры в качестве заложника, другие предполагали, что они его расстреляли, третьи были уверены, что он бежал. Но так как никто ничего не знал положительного, то все волновались.
Ленина не было в это время в Совнаркоме, и поэтому Дзержинского увел к себе Свердлов. Они прохаживались по залу, и Феликс Эдмундович возбужденно рассказывал ему о происшедшем.
– Как ты мог так попасть впросак, Феликс? – укорял его Свердлов. – Неужто и в самом деле верил в то, что эти бандиты в своем логове будут тебе подчиняться. У них же в крови терроризм.
— Почему они меня не расстреляли? — вдруг воскликнул Дзержинский. — Жалко, что не расстреляли, это было бы полезно для революции.
Это было произнесено вполне искренно. Дзержинский понимал, что гибель его от рук убийц Мирбаха явилась бы лучшим доказательством непричастности советской власти к убийству дипломатического представителя Германии, устранением повода для объявления войны России.
Теперь же, в Следственной комиссии, ему приходилось доказывать еще и свою непричастность к связи с Блюмкиным и левыми эсерами.
– Старик в бешенстве! – Свердлов ухмыльнулся, вспомнив о Ленине. – Я таким еще его не видел. Германцы явно занесли над ним топор войны.
– Что же мне делать? – растерянно спросил Дзержинский.
А у Свердлова уже был готов ответ.
– Ничего страшного не произошло. Напишешь заявление об отставке с поста председателя ВЧК. Мы вместо тебя временным начальником назначим Петерса. А через пару дней, когда все утихнет и наш Старик успокоится, все вернется на круги своя. Это я тебе обещаю. Ты же знаешь, я веньгать не люблю.
Свердлов направил на Дзержинского свой колючий взгляд, «железный Феликс» даже едва заметно поежился от этого пронзительного взгляда. «Слабак! – подумал Свердлов. – На него и положиться-то нельзя».
Все произошло именно так, как и представлял себе Свердлов.
Уже 7 июля Ленин приказал расформировать Коллегию ВЧК. Очевидно, что он все-таки испытывал недоверие к этому ведомству. Ведь в событиях 6 июля так или иначе были замешаны многие чекисты, включая и правую руку Дзержинского — Александровича. Теперь предстояло выяснить все аспекты поведения и «железного Феликса», который совсем недавно фактически разделял позицию левых эсеров в отношении Брестского мира.
Дзержинский же, уходя в отставку с поста председателя ВЧК, в своем заявлении написал: «Ввиду того, что я являюсь, несомненно, одним из главных свидетелей по делу об убийстве германского посланника графа Мирбаха, я не считаю для себя возможным оставаться больше во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии… в качестве ее председателя, равно как и вообще принимать какое-либо участие в Комиссии. Я прошу Совет народных комиссаров освободить меня от работы в Комиссии».
Постановление об отставке Дзержинского было не только напечатано в газетах, но и расклеено всюду по городу. И сделано это было демонстративно: для того, чтобы немцы оценили этот поступок. Временным главой ВЧК стал Петерс. Главной задачей, поставленной перед ним Лениным и Троцким, стала чистка ВЧК — прежде всего от левых эсеров. Ему было поручено «в недельный срок представить Совнаркому доклад о личном составе работников Чрезвычайной комиссии на предмет устранения всех тех ее членов, которые прямо или косвенно были прикосновенны к провокационно-азефовской деятельности члена партии левых социалистов-революционеров Блюмкина».
Уже через день эстонский большевик, член Революционного трибунала и сотрудник ВЧК Виктор Кингисепп и Елена Розмирович, член Революционного трибунала и супруга председателя Революционного трибунала Николая Крыленко подписали ЗАКЛЮЧЕНИЕ Следственной комиссии при ВЦИК, гласившее:
«Рассмотрев следственное производство:
1) по делу М.А. Спиридоновой, Голубовского, Майорова, Карелина, Камкова, Черепанова, Фишмана, Прошьяна, Магеровского и Трутовского по обвинению их:
а) в составлении тайного заговора для вовлечения Российской Советской Федеративной Социалистической Республики путем убийства германского посла графа В. Мирбаха в войну с Германией вопреки воле подавляющего большинства рабочих и беднейших крестьян, выраженной 5-м Съездом Советов;
б) в попытке путем вероломства, лжи и клеветы и вооруженного выступления свергнуть Рабоче-Крестьянское Правительство, творящее волю большинства Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов, и захватить власть.
2) по делу Ю.В. Саблина, Попова, Протопопова по обвинению их в руководстве вооруженным выступлением для захвата власти.
3) по делу Блюмкина и Андреева, обвиняемых в убийстве германского посла графа Мирбаха
и признав, что данными следствия все вышепоименованные лица вполне изобличаются в инкриминируемых им преступлениях,
ПОСТАНОВИЛА
Привлечь в качестве обвиняемых М.А. Спиридонову, Голубовского, Майорова, Карелина, Черепанова, Фишмана, Прошьяна, Магеровского, Трутовского, Саблина, Попова, Протопопова, Блюмкина и Андреева; следствие заключить и следственный материал передать в обвинительную коллегию Трибунала при ВЦИК».
Мария Спиридонова, чувствуя свою ответственность перед однопартийцами, на допросе в следственной комиссии 10 июля, пытаясь спасти товарищей по партии, все взяла на себя:
– ЦК партии выделил из себя очень небольшую группу лиц с диктаторскими полномочиями, которые занялись осуществлением этого плана при условиях строгой конспирации. Остальные члены ЦК никакого касательства к этой группе не имели. Я организовала дело убийства Мирбаха с начала и до конца… ЦК партии выделил для приведения в исполнение решения ЦК «тройку», фактически же из этой тройки этим делом ведала я одна. Блюмкин действовал по поручению моему. Во всей инсценировке приема у Мирбаха я принимала участие, совместно обсуждая весь план покушения с товарищами террористами и принимая решения, обязательные для всех.
Левоэсеровская «тройка» – это сама Спиридонова, а также члены ЦК Прошьян (он заменил Майорова) и Голубовский.
Однако не помогло. Через два дня по решению ВЧК тринадцать чекистов из отряда Попова были расстреляны как «изменники». Блюмкина заочно приговорили к трем года заключения. Всех остальных задержанных, в том числе и саму Спиридонову, (временно) выпустили на свободу.
Расстреляли без суда и следствия и Александровича после краткого допроса и доверительной беседы с Яковом Петерсом. Александрович был сильно взволнован и не находил слов для оправдания своего поведения. Но его оправдания сводились к тому, что он беспрекословно только подчинялся партийной дисциплине. Он даже заплакал и долго плакал. Петерсу стало тяжело, возможно потому, что он из всех левых эсеров оставил наилучшее впечатление. Но приказ о расстреле Александровича отменить он не мог. И Петерс просто вышел.
Причем, его расстрел удивил многих. Это был единственный член ЦК партии эсеров и, к тому же, практически непричастный к убийству Мирбаха. Спиридонова на вопрос об Александровиче заявила следователям:
– Мы от него скрывали весь мирбаховский акт, а другого ведь ничего и не готовилось. Он выполнял некоторые наши поручения, как партийный солдат, не зная их конспиративной сущности.
Защищал своего теперь уже бывшего заместителя и сам «железный Феликс»:
– Александровичу я вполне доверял, почти всегда он соглашался со мною.
Александрович стал скорее, как говорят, сакральной жертвой большевиков: в большей степени, чтобы отчитаться перед немцами — председатель ВЧК отстранен от должности, а его заместитель расстрелян.
Впрочем, за Александровичем оказались и еще грешки, помимо поставленной печати на подписанном бланке ВЧК. После того, как утром 6 июля он расстался с Блюмкиным в кабинете Дзержинского на Лубянке, он еще выписал и заверил печатью собственное удостоверение на имя Сергея Александровича Журавлева, сотрудника советских учреждений, дающее ему право на проживание в Москве и ее окрестностях. Зачем — непонятно. Вероятнее всего, чтобы в случае необходимости перейти на нелегальное положение. Затем Александрович взял из сейфа 544 тысячи рублей, конфискованные у одного арестованного, и отправился в штаб Попова. Там передал эти деньги в партийную кассу. Он весьма активно участвовал в событиях 6–7 июля — аресте Дзержинского, именно по его приказу арестовали Лациса, именно он агитировал солдат переходить на сторону левых эсеров.
Понимая всю серьезность положения, он пытался бежать с Курского вокзала, переоделся, сбрил усы и загримировался. Однако этот маскарад не помог Александровичу укрыться от внимания дежуривших на вокзале сотрудников Чрезвычайной комиссии, хорошо знавших одного из своих начальников. Александрович был задержан. При обыске у него изъяли наличными деньгами 2644 рубля 75 копеек, 100 финских марок и расписку от 7 июля 1918 года о получении в президиуме Комиссии 40 рублей.
Днем 7 июля Александровича допросил член Коллегии ВЧК Савинов. Ему было предъявлено обвинение в организации восстания против советской власти и аресте Лациса, а также в отдаче приказа об аресте члена коллегии ВЧК Петерса. На эти обвинения Александрович ответил:
– Все, что я сделал, я сделал согласно постановлению Центрального комитета партии левых социалистов-революционеров. Отвечать на задаваемые мне вопросы считаю морально недопустимым и отказываюсь.
Но пообещал, что 544 тысячи рублей будут возвращены в Комиссию, а затем написал: «…деньги мною оставлены в отряде Попова и, думаю, будут возвращены ЦК партии социалистов-революционеров. Александрович. 7.VII.18».
За Александровича, помимо Дзержинского, заступались и другие видные большевики, например, Александра Коллонтай, которую связывали с Александровичем еще с Норвегии романтические отношения. Коллонтай даже написала некролог «Памяти тов. Александровича» и отнесла в «Правду», но ей в публикации категорически отказали.
Яков Свердлов, разумеется, ни словечка не замолвил за Александровича. А ведь его голос мог иметь решающее значение. Но зачем? Мавр сделал свое дело – мавр может уходить!
Впрочем, в первые дни досталось и самому Дзержинскому. Не зря же Ленин требовал, чтобы он лично прибыл к нему, и Ленин лично допрашивал председателя ВЧК, арестованного 8 июля в его кабинете на Лубянке по подозрению в организации убийства германского посла Мирбаха. Ленин подозревал Дзержинского в работе на английскую разведку.
– Мне нужны письменные объяснения от Дзержинского на вопросы о его роли в организации покушения на Мирбаха, которое послужило сигналом и поводом к мятежу, – наставлял он Лациса и Петерса, которым лично поручил допросить председателя ВЧК.
– Как случилось, что такие люди, как Александрович, Попов, Блюмкин и ряд других попали к вам в отряд?
– Это дело Александровича, Попова и ЦК левых эсеров, – оправдывался «железный Феликс». – Александрович был введен в комиссию в декабре месяце прошлого года в качестве товарища Председателя по категорическому требованию членов Совнаркома левых эсеров и рекомендации Свердлова. Права его были такие же, как и мои, имел право подписывать все бумаги и делать распоряжения вместо меня. У него хранилась большая печать, которая была приложена к подложному удостоверению от моего, якобы, имени, при помощи которого Блюмкин и Андреев совершили убийство. Блюмкин был принят в комиссию по рекомендации ЦК левых эсеров для организации в Отделе по борьбе с контрреволюцией контрразведки по шпионажу.
Александровичу я доверял вполне. Работал с ним все время в комиссии и всегда почти он соглашался со мною и никакого двуличья не замечал. Это меня обмануло и было источником всех бед. Без этого доверия я не поручил бы ему дела против Блюмкина, не поручил бы ему расследовать жалобы, которые поступали иногда на отряд Попова, не доверял бы ему, когда он ручался за Попова в тех случаях, когда у меня возникали сомнения в связи со слухами о его попойках. Я и теперь не могу помириться с мыслью, что это сознательный предатель, хотя все факты налицо и не может быть после всего двух мнений о нем. Отряд же его превратился в банду следующим образом: после посылки финнов на чехословацкий фронт, осталось их в отряде немного, из оставшихся более сознательных, Попов стал увольнять и набирать новых уже для определенной цели — Александрович стал туда постоянно ездить. Пришли черноморцы, а получили о них сведения от Цюрупы, что это банда. Велел Попов сделать разведку. Отряду Попова всегда поручалось разоружение банд, и он всегда блестяще выполнял такие поручения — в результате без ведома комиссии он принял до 150 человек в свой отряд, принимал также и балтийцев по собственному почину и для своих целей. За два;три дня до роковой субботы Попов держал свой отряд в полной боевой готовности, нервируя всех данными своей разведки, что немецкие контрреволюционеры собираются разоружить отряд и арестовать самого Попова. В ночь с пятницы на субботу Попов забил особенную тревогу, что якобы нападение готовится в эту ночь. Верность своих данных подтверждал тем уже не измышленным фактом, что получил от комиссии повестку явиться для допроса в субботу в 2 часа дня. Повестка эта была послана комиссией по делу обвинения его в злоупотреблениях при получении из интендантства консервов. Получал гораздо большее количество, чем имел на то право. Оставшиеся финны в большинстве своем остались нам верны до конца.
Должен добавить еще, что из видных эсэров, находясь в помещении, я видел Магеровского. Он пришел к нам в комнату и просил одного из заключенных ими наших латышских разведчиков пойти с нашим и сказать, что все это недоразумение. Александрович, как оказалось теперь, получив для сдачи в кладовую пятьсот сорок четыре тысячи рублей, отобранных у арестованного — передал эти деньги в ЦК своей партии.
8 июля состоялась панихида по графу Мирбаху. Ее совершили два польских священника — немецких в Москве не было. Затем гроб повезли на Александровский вокзал. Немцы хотели, чтобы процессия состояла из катафалка, запряженного четверкой лошадей, а все сотрудники и друзья посла шли за ним пешком. Однако власти на это не решились — посчитали, что в свете последних событий такая церемония будет выглядеть слишком вызывающей. В итоге гроб повезли на грузовике, а немцы прошли за ним лишь несколько сотен метров до Арбата.
Ни Ленин, ни кто-либо из советского правительства на похороны не пришли. От Арбата тело посла сопровождали лишь несколько человек в легковом автомобиле. Впереди и сзади ехали грузовики с красногвардейцами. К удивлению немцев, в пути их встретил нарком Чичерин. Затем он приехал на вокзал и возложил на гроб венок с надписью на белой ленте: «Смерть графа Мирбаха — тяжелая утрата и для нас. Он пал, отстаивая идею мира».
«Совершенно очевидно, — отмечал в дневнике майор фон Ботмер, — что убийство посланника должно было послужить сигналом выступления левых социалистов-революционеров против большевиков… Правительство Советов действовало энергично, поскольку дело шло о его существовании. Однако тот факт, что убийцам дали возможность уйти, что расследование не дало никаких результатов, свидетельствует о том, что по отношению к нам оно такой энергии не проявило. Хотя внешне было сделано все, что можно было ожидать и что требовалось сделать».
9 июля было сформировано новое руководство ВЧК. В него вошли девять большевиков. Принято решение уволить из Комиссии всех левых эсеров, а беспартийных чекистов обязали в трехнедельный срок представить рекомендации от членов РКП(б) и подробно описать свою предыдущую деятельность.
Германское посольство в Москве получило категорические директивы из Берлина и предъявляло требование за требованием советскому правительству. Все, что касалось удовлетворения пострадавшего самолюбия немцев, Ленин распорядился выполнить полностью. Торжественную перевозку тела убитого посла на вокзал в присутствии членов правительства при почетном войсковом карауле выполнили, принеся множество извинений за случившееся.
Но 14 июля первый советник германской миссии доктор Рицлер вручил Чичерину ноту, полученную из Берлина. Немцы требовали разрешения на ввод в Москву своего батальона для охраны посольства, ибо только им оно может доверить охрану высокой личности посла его величества императора германского и что это требование является ультимативным, за невыполнением которого последует все то, что бывает после решительных ультиматумов.
Ленин в это время находился под Москвой, в дачной местности Мальцебродово, в сторону от деревни Тарасовки, около поселка Комаровка, где по реке Клязьме было расположено довольно живописное имение, ранее принадлежавшее доктору, хирургу Николаю Васильевичу Соловьёву, и где в настоящее время расположен сельскохозяйственный трест «Лесные поляны». Здесь и устроили для семьи Ульяновых дачный отдых. Ленин частенько туда наезжал в последние месяцы на выходные. Тем более, что Крупская все время прихварывала.
В том же флигеле, где разместилась семья Ульяновых, жил со своей семьей и Бонч-Бруевич, у которого, как у управляющего делами Совнаркома была прямая телефонная связь с Москвой, и он имел возможность получать даже в деревне все экстренные сообщения.
Именно находясь в Мальцебродово и застал Бонча этот ультиматум немцев. С тяжелым чувством Бонч пошел немедленно доложить Ленину о полученном кратком извещении.
– Владимир Ильич, есть очень важные известия из Москвы.
— От немцев?
— Да, — и он подал ему полученную телефонограмму. Ленин быстро прочитал ее и, еще читая, стал бледнеть.
Наконец, он оторвался от листка и поднял голову, в расширенных зрачках его глаз сверкнули решительные огоньки.
— Чего захотели?.. А!.. Прохвосты! Вот левые эсеры добиваются своего. В колонию нас обратить?.. Нет!.. — и он рассмеялся тихим смехом.
Он быстро прошелся несколько раз по своей комнате, где стояли две кровати и маленький столик, за которым он работал.
— Хорошо, мы им ответим, — жестко заявил он и, как всегда, перед работой или выступлением, провел обеими руками несколько раз по голове, разглаживая венчик когда-то немного вившихся волос.
– Подобное требование мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы объективно началом оккупации России чужеземными войсками – ответил на эту ноту Ленин.
Он понимал, что немцы уже не настолько сильны, чтобы настаивать на своем. И с 15 по 19 июля в Берлин направлены две советские ноты, в которых отвергались германские требования. Впрочем, в качестве компромисса немцам разрешили допустить для охраны триста человек в гражданской одежде и пообещали охрану из тысячи красногвардейцев.
Впрочем, немцы и сами не стремились обострять конфликт. Берлин все еще пытался хотя бы как-то воздействовать на большевиков и, в первую очередь, на Ленина. И вскоре в Москву из Берлина прибыл новый посол — бывший директор Немецкого банка и вице-канцлер Карл Гельферих. Правда, задержался он в столице советской России недолго. Несколько раз здание посольства обстреливалось, причем пули попадали в окно кабинета Гельфериха, где тот работал. Кто стрелял — установлено не было. Гельферих так опасался покушения, что даже не поехал в Кремль для вручения верительных грамот Свердлову, а 6 августа отбыл в Берлин.
***
Еще сидя в тюрьме и читая советские газеты, Спиридонова не могла сдержать эмоций по поводу действий большевиков во время расследования дела об убийстве германского посла:
– Газеты читаю с отвращением. Сегодня меня взял безумный хохот. Я представила себе – как это они ловко устроили. Сами изобрели «заговор». Сами ведут следствие и допрос. Сами свидетели и сами назначают главных деятелей – и их расстреливают. Ведь хоть бы одного «заговорщика» убили, а то ведь невинных, невинных... Как их убедить, что заговора не было... Я начинаю думать, они убедили себя сами, и, если раньше знали, что раздувают и муссируют слухи, теперь они верят сами, что «заговор» был. Они ведь маньяки. У них ведь правоэсеровские заговоры пеклись, как блины.
Ленин остался доволен всем случившимся. После разгрома эсеров его власть укрепилась, убийц графа Мирбаха он приказал «искать, очень тщательно искать, но не найти». Вполне прагматичный Ульянов, по-видимому, не желал лишиться такого ценного человека, как Блюмкин. И «крыша» была предоставлена ему ведомством Дзержинского, счастливо спасшегося из эсеровского плена. Исходя из этого можно предположить, что украинская эпопея Блюмкина насквозь просвечивалась фонарями ЧК.
27 ноября 1918 года состоялся революционный трибунал при ВЦИК, на котором разбиралось дело о контрреволюционном заговоре ЦК партии левых социалистов-революционеров. Но из всех обвиняемых (из тех, разумеется, кого не расстреляли еще в июле) в зал заседания трибунала были доставлены лишь двое – Мария Александровна Спиридонова и Юрий Владимирович Саблин. Остальные ударились в бега. Да и оба присутствующих тут же заявили, что по постановлению партии левых социалистов-революционеров и по личным убеждениям они отказываются принимать участие в том, что происходит в этом зале. А происходит там всего лишь суд одной партии над другой, что совершенно недопустимо.
– Я пришла к вам 6 июля для того, чтобы был у вас кто-нибудь из членов ЦК нашей партии, на ком вы могли бы сорвать злобу и кем могли бы компенсировать Германию… Это были мои личные соображения, о которых я считала себя вправе говорить своему ЦК, предложив взять представительство на себя… Я была уверена, что, сгоряча расправившись со мной, вы испытали бы потом неприятные минуты, так как, что ни говори, а этот ваш акт был бы чудовищным, и вы, быть может, потом скорее опомнились и приобрели бы необходимое в то время хладнокровие. Случайность ли, ваша ли воля или еще что, но вышло все не так… Нашу междоусобицу, наш спор может решить только III Интернационал, поэтому я покидаю зал суда, – заявила Спиридонова.
Однако государственный обвинитель Николай Крыленко тут же успокоил подсудимых:
– Данный суд вовсе не есть суд одной партии над другой, а это есть суд, установленный Конституцией Российской Социалистической Федеративной Советской республики, поэтому я прошу у суда в ходатайстве обвиняемым отказать и дело слушанием продолжать, не мешая обвиняемым апеллировать к III Интернационалу.
Суд принял, с одной стороны, решение – дело слушать, хотя обвиняемые и отказываются присутствовать в зале суда, с другой же стороны, в конечном итоге, обоих обвиняемых амнистировать. Остальных же приговорили: Попова, при поимке и установлении личности, к расстрелу, как врага трудящихся, оставшихся, опять же при поимке, заключить в тюрьму с применением принудительных работ на три года.
А Дзержинский, как и обещал Свердлов, вскоре вернулся на свою должность. Уже 22 августа 1918 года тот же Совет народных комиссаров постановил: «Председателем ВЧК вновь назначается т. Ф. Дзержинский, отставка которого была принята больше месяца тому назад по собственному его прошению». Позже Петерс признавался, что увольнение «железного Феликса» было фикцией: «Хотя формально Дзержинский был устранен как председатель ВЧК, фактически он оставался руководителем ВЧК, и коллегия была сформирована при его непосредственном участии».
Восстание левых эсеров для большинства жителей Москвы прошло малозамеченным. К тому же его тут же затмили другие события. Вскоре до Москвы дошли слухи о расстреле в Екатеринбурге царя Николая II. Потом в городе начали снимать памятники императорам.
17.
С каждым месяцем власть Свердлова все крепла. Уже 8 апреля Свердлов фактически единолично упраздняет национальный русский бело-сине-красный флаг, утвержденный в качестве государственного императором Николаем II в начале Первой мировой войны, и утверждает в качестве нового – красное полотнище с надписью «Россійская Соціалистическая Федеративная Сов;тская Республика».
Его подпись чаще других мелькает под документами. Председатель ВЦИК, член ЦК, секретарь ЦК, Свердлов постепенно сосредотачивает в своих руках всю партийную работу. С июля 1918 года он подписывается титулами: секретарь ЦК РКП(б) или даже просто «секретарь»; «за секретаря» подписывается Клавдия Новгородцева – жена Свердлова; все чаще и чаще на места идут письма от имени «Секретариата ЦК» (а не ЦК, как это было принято до августа 1918 и после сентября 1918 г.»).
Оставалось дело за малым: хотя бы на время «вывести из игры» председателя Совнаркома. А потом и приступить к осуществлению главного на данный момент замысла.
Собственно, Свердлов понимал, что, если не изолирует хотя бы в малой степени Ленина, ему не удастся осуществить свой замысел – убить царя и всю его семью. И помочь ему в этом должны его преданные соратники-уральцы – Юровский и Голощёкин.
Перед тем, как отправить их (официально) в Екатеринбург, он долго и обстоятельно с ними беседовал, втолковывая им свой замысел. А план его был невероятно коварен, он нашел болевую точку Ленина – его родственники Ардашевы. А поскольку теперь Ардашевы, можно сказать, изолированы, пора приступать и к главному.
Ленин с момента заключения Романовых в Ипатьевском доме периодически вел переговоры с Уралоблсоветом о судьбе царской семьи. Он интересовался условиями их жизни и председателю Уральского областного Совета Александру Георгиевичу Белобородову приходилось по этому поводу не только телеграфировать предсовнаркома, но и говорить с ним по прямому проводу. Однако, разговоры по прямому проводу с Лениным Белобородову удавалось проводить не всегда: Свердлов не очень-то доверял ему и приказал Юровскому с Голощёкиным, по возможности, отсекать прямые переговоры Белобородова с Лениным.
Между тем, фронт гражданской войны стремительно приближался к Екатеринбургу, и надо было срочно принимать решение о судьбе царской семьи, содержащейся под стражей в доме Ипатьева.
В июле 1918 года части 1-й Чехословацкой дивизии под командованием генерала Сергея Войцеховского провели Екатеринбургскую операцию. На первых порах, в конце июня, Войцеховский направил на Екатеринбург только около одной тысячи человек. В этом направлении действовала основная часть казачьих отрядов полковника Сорочинского, насчитывавших в целом около 4,5 тысячи штыков и сабель, девять пулеметов и четыре орудия. В то время Степной корпус Белой армии, штаб которого находился в Семипалатинске, смог выделить для наступления из Зауралья на Екатеринбург всего 590 штыков и сабель, четырнадцать пулеметов. Таким образом, совокупные силы, собранные для наступления на Средний Урал, составляли не более шести тысяч штыков и сабель. Но к этим войскам подключались возникавшие на местах повстанческие отряды. Из тех же «Союзов фронтовиков» – группа прапорщика Олесова; и две группы офицеров Академии Генерального штаба, эвакуированной в город весной 1918 года. Одна из них («пятёрка помощи»), под руководством капитана Малиновского, планировала освобождение царской семьи (в нее входили также капитаны Гершельман и Деллингсгаузен).
Еще 12 июня группой капитана Ростовцева была предпринята попытка свергнуть в городе Советскую власть, но тогда ее удалось сорвать.
Также в городе действовала группа подпоручика Василия Михайловича Зотова, руководившего всем екатеринбургским антисоветским подпольем. Построенная на основе конспиративных «пятёрок», она смогла внедрить своих представителей в советские структуры. Причем, сам Зотов занимал должность адъютанта штаба Уральского областного военного комиссариата, а его сотрудники работали в штабе Уральского военного округа и даже в разведотделе штаба Северо-Урало-Сибирского фронта. Связь между членами организации, контакты с другими подпольными военными группами осуществляли екатеринбургские скауты. Незадолго до вступления в город чехословацких войск, подпольщикам удалось укомплектовать своими членами городскую караульную команду. Часть членов этой группы, под руководством поручика Химичева, безуспешно пыталась освободить царскую семью. Однако, антисоветское выступление в целом прошло удачно. В ночь с 24 на 25 июля 1918 г. подпольщикам удалось взять под контроль окраину города, установить контакты с наступавшими на Екатеринбург чехословаками и оренбургскими казаками и содействовать взятию города.
Разумеется, в таких условиях могло произойти все, что угодно с семьей Романовых.
Свердлов торопил Юровского с Голощёкиным, говоря едва ли не открытым текстом:
– Мне не нужен Николай Романов как знамя контрреволюции. Время белого царя навсегда ушло, наступила эпоха красного царя!
До 4 июля комендантом «особого дома» был бывший рабочий, слесарь Александр Авдеев, крайне бестолковый, глубоко невежественный, пьяница и вор. Тот самый, который помогал комиссару Яковлеву доставить царскую семью из Тобольска в Екатеринбург. Авдеев, блондин с маленькими усами и бритым подбородком, пил всегда, где только можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на Злоказовской фабрике. С ними пили и его помощники. А, немного пообвыкнув к новой роли, стали потихоньку, а иногда и в открытую воровать вещи из царских сундуков.
Перед большевистским переворотом Авдеев работал на фабрике Злоказова. Как только большевики взяли власть, Авдеев лично отвез хозяина в тюрьму и стал главным заправилой на его фабрике. Собственно говоря, именно возможность безнаказанного присвоения чужого имущества, вседозволенность и упоение внешними проявлениями власти и были главной причиной, приведшей Авдеева в стан большевиков.
Рвение Авдеева было замечено, и екатеринбургское большевистское руководство решило привлечь его к вывозу царя из Тобольска. Однако при этом он рассматривался исключительно как исполнитель и подчиненный Яковлева. Яковлев часто жаловался Свердлову на то, как Авдеев пытался ему противодействовать и мешал. С другой стороны сам Яковлев в телеграмме Свердлову, говоря об опасности оставления царя в руках екатеринбуржцев, опирался на аналогичное мнение Гусева и Авдеева. Последний не понимал вообще сути происходящего: куда везут бывшего царя, зачем, с какой целью? Поэтому в голове Авдеева мелькала мысль о том, что императора везут, чтобы вернуть ему престол. Доходившие до него слухи лишь подтверждали подобные догадки. В этой ситуации Авдеев вел себя по меньшей мере осторожно по отношению к Романовым.
Но зато в Екатеринбурге, когда выяснилось, что никто восстанавливать Николая II на престоле не собирается, а наоборот, он и его семья будут содержаться в Екатеринбурге как арестанты, Авдеев надел на себя личину революционера. Однако опять-таки эта личина надевалась на революционных митингах и пьянках с рабочими-охранниками, а в стенах Ипатьевского дома Авдеев был трусовато-нейтрален. Осложняя, как только возможно, жизнь царской семьи, Авдеев одновременно, на всякий случай, особо не обострял отношений с узниками дома Ипатьева.
Когда же Авдеев был окончательно назначен комендантом Дома особого назначения, то помощником он назначил своего друга по Злоказовской фабрике рабочего Мошкина. Он был весьма рад этому назначению: как же – он, простой рабочий поставлен стеречь царя. Авдеев упивался своей властью над Николаем Романовым именно как над царем. И при этом он продолжал воспринимать его именно, как Царя:
– Я вас всех свожу в дом и покажу вам Царя, – частенько говаривал он на митингах, выступая перед рабочими.
Возвращаясь из комнат, где жила царская семья, Авдеев, бывало, радостно сообщал, что его просили о чем-либо, а он отказал. Например, когда его просили разрешить открывать окна, он, рассказывая об этом, говорил Мошкину, что отказал в этой просьбе.
Да и одевался он теперь практически всегда в рубаху защитного цвета, шаровары, высокие сапоги и носил при себе казацкую шашку.
Однако внешняя «нейтральность» Авдеева в отношении царской семьи вовсе не означала, что первый комендант Ипатьевского дома сочувствовал ей. Наоборот, Авдеев изо всех сил старался воплощать в жизнь «тюремный режим», постоянно выступал на митингах и собраниях, где настраивал рабочих против бывшего царя, о котором всегда говорил со злобой и называл его не иначе, как «кровавый» и «кровопийца».
Лишь во второй половине мая Авдеев начинает набирать свою команду для охраны Дома особого назначения. Помогал Авдееву комиссар Екатеринбургско-Челябинского фронта Сергей Мрачковский. Последний набрал 30 человек рабочих Сысертского завода, Авдеев же прогулялся по некогда родной Злоказовской фабрике, откуда пригласил 16 человек. При этом, охрану разделили на внешнюю и внутреннюю. Внешнюю охрану дома несли сысертские рабочие, внутреннюю — злоказовские.
Стоит отметить, что фабрика братьев Злоказовых работала во время войны на оборону: изготовляла снаряды. Работа на фабрике избавляла от фронта. Сюда шел самый опасный элемент, преступный по типу: дезертир. Он сразу всплыл на поверхность в дни смуты, а после большевистского переворота создал его живую силу. Многие из этих рабочих имели уголовное прошлое. Так, один из охранников, Иван Клещев, был с детских лет замечен в кражах, другой –Михаил Летемин – был осужден за растление малолетней девочки.
Охранникам Дома особого назначения хорошо платили – 400 рублей в месяц за вычетом кормовых. Кроме того, за рабочими оставалось и фабричное жалованье, как состоящих в фабричном комитете или деловом совете.
Первоначально, в первые дни прибытия царя, царицы и великой княжны Марии Николаевны, внутренняя охрана находилась вместе с ними на втором этаже. Потом ее перевели вниз, на первый этаж, а затем для нее был выделен находившийся напротив дом Попова. На нижнем этаже осталась только комендантская, а затем Юровский поместил туда же уже им набранную внутреннюю охрану.
Один из внутренних постов был установлен рядом с уборной, поэтому узники, направляясь в уборную, были вынуждены видеть стоящего рядом часового. Особенно это было тяжело для великих княжон, в отношении которых охранники иногда отпускали скабрезные шутки. Или начинали петь революционные песни, неприятные для ушей императорской семьи:
– Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе!
Особенно безобразничал Вениамин (Файка) Сафонов. Уборная в доме была одна, куда ходила вся царская семья. Вот около этой уборной Файка стал писать разные нехорошие слова. А то и демонстративно распевал прямо под окнами царской семьи неприличные частушки.
– Попросила Николая
Ты побрей-ка бороду!
Он побрил мою м***ду
Ни к селу, ни к городу!
В Екатеринбурге над бывшей царской семьей бывшее мужичье (кто был ничем, тот стал вдруг всем!) попросту издевались.
На обеденный стол ставилась одна миска, ложек, ножей и вилок на всю семью не хватало. Более того, нередко во время обеда к ним заглядывали и красноармейцы. Заглянув в миску, они бесцеремонно ее забирали:
– Ну, с вас довольно!
Княжны спали на матрасах на полу, так как кроватей тоже на всех не хватало.
Да еще караульные, не особо стесняясь, воровали царские вещи. И даже продукты, которые присылали арестантам монахини женского Ново-Тихвинского монастыря.
Впрочем, далеко не все охранники позволяли себе подобное хамство в отношении царского семейства. А некоторые так и вовсе их жалели. К примеру, однажды Александра Фёдоровна с сыном Алексеем и поваренком Лёней Седнёвым гуляли во дворе почти час. Алексей, сидевший в инвалидной коляске, чувствовал себя почти совсем хорошо. Один из солдат внешней охраны, стоявший постовым перед калиткой во дворе, оглянулся кругом и, не увидев никого лишнего, поставил свою винтовку и несколько раз помог цесаревичу подняться из коляски на ноги и пройти несколько шагов. Когда же на лестнице послышались шаги, он быстро подхватил мальчика на руки, посадил его в коляску и, схватив винтовку, стал, как ни в чем не бывало, у калитки.
– Спасибо, солдатик! Бог вам этого не забудет! — тихо произнесла царица.
Впрочем, и сами Авдеев с Мошковым иногда позволяли себе чем-нибудь побаловать бывшего царя.
Однажды после обеда камер-лакей Николая II, полковник Алоизий Егорович Трупп протянул Николаю пакетик с табаком со словами:
– Ваше Величество, этот табак дал мне Мошкин для Вас. Он сказал мне, что эта передача из монастыря и что о ней для Вас просил Авдеев.
Авдеев и в самом деле обратился в женский Ново-Тихвинский монастырь с просьбой:
– Император нуждается в табаке и просит прислать ему табак, – именно так и сказал – император.
Естественно, монахини не смогли отказать ни Авдееву, ни императору. Они стали носить не только табак, но и сливки, сливочное масло, редис, огурцы, ботвинью, разные печенья, иногда мясо, колбасу, хлеб.
Николай, оценив заботу коменданта, ответил:
– Передайте, Трупп, от меня обоим большое спасибо и мою радость, что они оба нашли наконец самих себя.
12 июня Авдеев вдруг заговорил о возможном скором увозе царской семьи в Москву, на чем категорически настаивал Ленин и чему так яростно противился Свердлов. Отправка в Москву могла означать некую «победу» в этой внутрикремлевской борьбе Ленина (и, соответственно, Мирбаха). Именно в эти дни Ипатьевский дом по личному поручению Ленина посещает Берзин, и именно в этот период все больше ощущается германская заинтересованность к судьбе свергнутого царя и его семьи.
Однако в тот же день, 12 июня на Урале произошли совершенно иные события: в Перми был таинственно убит младший брат царя, в пользу которого Николай отрекся от престола, великий князь Михаил Александрович. Стало понятно, что произошло это не без участия Свердлова.
К тому же, Свердлову через Голощёкина стали известны эти факты проявления мягкости в отношении царственных узников. И это ускорило смену караула.
17 июня 1918 года, то есть за месяц до убийства царской семьи, американский консул в Москве Дьюитт Клинтон Пул телеграфировал государственному секретарю США в Вашингтон: «Москва 17 июня 1918 года. Не подтверждаются слухи о том, что большевики вывезли царя и его брата Михаила из Екатеринбурга и что царевич мертв».
Здесь обращает на себя внимание тот факт, что, с одной стороны, великий князь Михаил Александрович никогда не содержался в Екатеринбурге, а к 17 июня, то есть ко дню отправки американской телеграммы, он был уже мертв; но, с другой стороны, – дата отправки телеграммы и ее текст по времени совпадают с разговорами Авдеева о возможной скорой отправке царской семьи в Москву и с записью в «Книге дежурств» о слухах о гибели наследника цесаревича! Значит, слова Авдеева о предполагаемом вывозе Романовых из Екатеринбурга не были просто выдумкой коменданта, но отражали какие-то реальные события, происходившие вокруг Дома Ипатьева.
А на самом деле Михаила Александровича еще 12 июня убили в Перми. Сразу после убийства власти Перми объявили, что Михаил Романов бежал, и объявили его в розыск. 17 июня сообщение о «бегстве» Михаила Александровича было перепечатано в газетах Москвы и Петрограда. Параллельно появляются слухи о том, что Николай II убит самовольно ворвавшимся в дом Ипатьева красноармейцем. Слухи же о самосуде над Николаем II и над Романовыми вообще распространились и за пределы Урала.
Так, германское посольство в Москве обратилось к советскому правительству за разъяснениями, и в Берлин ушла телеграмма со следующим ответом:
«Посольство в Москве.
Министерству иностранных дел.
21 июня 1918.
Я сегодня открыто сказал Чичерину, что располагаю информацией о том, что во время боев за Екатеринбург погибла царская семья. В случае если информация, которая вызывает такое большое возмущение и горечь в широчайших кругах, недостоверна то я не понимаю, почему большевики не опровергают ее, что является их внутренним интересом.
Чичерин лениво парировал, утверждая, что недостоверной информации появляется так много, что опровергать каждую просто не стоит. Кроме того, как и прежде, в комиссариате поддерживается оптимистическое настроение в отношении боев с чехословаками. Хотя и признается сдача Кузнецка, но оспаривается потеря Пензы, Тамбова, Козлова и Рязани.
Мирбах».
Оппозиционная большевизму либеральная газета «Наше слово» поступила проще — в интервью с Лениным она поинтересовалась, что же происходит с царской семьей, и, по-видимому, с удивлением воспроизвела его ответ: «На вопрос, верны ли слухи об убийстве Николая Романова, Ленин ответил, что сведений об этом до сих пор в совете комиссаров нет».
А все потому, что уральцы далеко не всегда прислушивались к тому, что говорят в далекой Москве.
– У нас своя республика. Мы Москве не подчиняемся, – заявлял Голощёкин.
19 июня 1918 года королева эллинов Ольга, находясь в Германии, имела в Берлине встречу с женой наследника германского престола принцессой Цецилией. Последняя в разговоре с королевой Ольгой сказала: «Царь заявил, что он ни при каких обстоятельствах не желает быть спасенным немцами. Эта его позиция удручает германского императора, который проводит бессонные ночи, переживая за судьбу Романовых».
И снова – 17 июня: арестованным было сообщено, что монахиням Ново-Тихвинского монастыря разрешено доставлять к их столу яйца, молоко и сливки. И тут же, спустя пару дней, царская семья обнаружила в пробке в одной из бутылок со сливками записку на французском языке:
«Друзья не дремлют и надеются, что час, которого так долго ждали, настал. Восстание чехословаков представляет всё более серьезную угрозу для большевиков. Самара, Челябинск и вся восточная и западная Сибирь находятся под контролем национального Временного правительства. Дружественная армия славян уже в восьмидесяти километрах от Екатеринбурга, сопротивление солдат Красной Армии безуспешно. Будьте внимательны ко всему, что происходит снаружи, ждите и надейтесь. Но в то же время, умоляю вас, будьте осмотрительны, ибо большевики,;пока их ещё не победили, представляют для вас реальную и серьёзную опасность. Будьте наготове во всякий час, днем и ночью. Сделайте чертёж;ваших двух комнат: расположение, мебель, кровати. Напишите точный час, когда все вы ложитесь спать. Один из вас должен отныне бодрствовать от 2 до 3 каждую ночь. Ответьте несколькими словами, но дайте, прошу вас, необходимые сведения вашим друзьям снаружи.
Передайте ответ тому же солдату, который вручит вам эту записку, письменно,;но не говорите ни слова.
Тот, кто готов умереть за вас.
Офицер Русской армии».
Надо ли говорить, как эта записка взбудоражила все семейство. Потом таким же образом пришло еще несколько писем. Немного успокоившись, Николай II взялся за перо, перевернул очередную страничку своего дневника и записал: «На днях мы получили два письма, одно за другим, [в которых] нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми!».
Было еще три письма все от того же «офицера Русской армии».
В третьем письме от 26 июня, «русский офицер» просил быть начеку и ждать сигнала. В ночь с 26 на 27 июня царская семья так и не легла спать, более того, даже бодрствовали одетые. Ожидание было очень мучительным, а неуверенность в осуществлении замысла не придавала спокойствия.
– Не провокация ли это, Аликс? Как ты думаешь?
Александра Фёдоровна тоже была согласна, что с этими письмами не все в порядке.
– Смотри, Ники! – аргументировала она свои сомнения. – По всему получается, что автор письма – монархист. Но: обращается к своему императору не Votre Majest; (Ваше Величество), а просто vous (т.е. вы).
– Да, да! – соглашался Николай. – И, к тому же не понятно, каким образом монархисты могли бы подсунуть письма в пробку.
Наконец, Николай не выдержал и, посоветовавшись с супругой, 28 июня сел писать ответное письмо:
«Мы не хотим и не можем БЕЖАТЬ. Мы только можем быть похищены силой, как силой нас привезли из Тобольска. Поэтому не рассчитывайте ни на какую нашу активную помощь. У коменданта много помощников, они часто сменяются и стали тревожны. Они бдительно охраняют нашу тюрьму и наши жизни и обращаются с нами хорошо. Мы бы не хотели, чтобы они пострадали из-за нас или чтобы вы пострадали за нас. Самое главное, ради Бога, избегайте пролить кровь. Собирайте информацию о них сами. Спуститься из окна без помощи лестницы совершенно невозможно. Но даже если мы спустимся, остаётся огромная опасность, потому что окно комнаты коменданта открыто и на нижнем этаже, вход в который ведёт со двора, установлен пулемёт. Поэтому оставьте мысль нас похитить, – здесь Николай задумался и вычеркнул это предложение. – Если вы за нами наблюдаете, вы всегда можете попытаться спасти нас в случае неминуемой и реальной опасности. Мы совершенно не знаем, что происходит снаружи, так как не получаем ни газет, ни писем. После того, как разрешили распечатать окно, наблюдение усилилось, и мы не можем даже высунуть в окно голову без риска получить пулю в лицо».
Прочитав подобный ответ Николая, Юровский с Голощёкиным лишь со злостью стукнули кулаками по столу. Их провокация, а это и в самом деле была провокация с целью проверить готовность царской семьи к побегу, по сути, окончилась ничем. Привлекли они к этой операции единственного в их рядах человека, в совершенстве владевшего французским языком – бывшего боевика Петра Войкова, в 1907 году эмигрировавшего в Женеву и изучавшего в университете Женевы математику и химию. Там же, в Швейцарии, Войков познакомился с Лениным и другими большевиками.
Впрочем, в какой-то степени провокация все же удалась: после того как Романовы две ночи провели одетыми, такая готовность стала для всех очевидной. Как стало очевидным и то, что с Романовыми нужно кончать.
Тем не менее, вся эта суета вокруг царской семьи, напрягла Ленина. В Екатеринбург одна за другой полетели три телеграммы.
1. Телеграмма № 2729 подана в Москве 20 июня 1918 года.
принята в Екатеринбурге 23 июня 1918 года
«Екатеринбург, председателю Совдепа.
В Москве распространились сведения что будто бы убит бывший император Николай второй сообщите имеющиеся у вас сведения
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
Владимир Бонч-Бруевич».
2. Телеграмма № 814 подана в Москве 21 июня 1918 года в 19 часов 26 минут, принята в Екатеринбурге 24 июня 1918 года.
«Екатеринбург, Президиуму Совдепа
Срочно сообщите достоверность слухов убийства Николая Романова вестнику точка комиссар по пта
Старк».
3. Телеграмма № 819 подана в Москве 24 июня 1918 года в 15 часов 15 минут, принята в Екатеринбурге 24 июня 1918 года.
«Екатеринбург, Воробьеву
Прошу срочно сообщить достоверность слухов убийстве Николая Романова очень важно точка комиссар
Старк».
На все телеграммы был послан в Москву ответ.
Одновременно с телеграммами Москва направила в Екатеринбург для инспекции командующего Северо-Уральской группой советских войск латыша Рейнгольда Берзина, ранее занимавшего пост Председателя Высшей Военной Инспекции РККА в Сибири, который посетил дом Ипатьева 22 июня. 23 июня представители Совнаркома вновь сообщили, что сведений о том, жив Николай II или нет, у них все еще нет.
Ленин уже давно понял, что Свердлов ведет свою игру, поэтому никакого доверия у него Голощёкин, явный человек Свердлова, не вызывал. Да и на «леваков» Белобородова с Дидковским надежды было мало. В последнее время до вождя все чаще стали доходить слухи о расправе над царской семьей. А это великолепный, весомый аргумент для смягчения кабальных для Советской России условий, предусмотренных Брест-Литовским мирным соглашением. Поэтому Ленин решил довериться пока не запятнавшим себя ничем, самым испытанным бойцам партии латышским стрелкам, небольшая часть которых находилась в непосредственном подчинении Берзина. Но самое главное заключалось в том, что в то время Рейнгольд Иосифович Берзин, член Высшей Военной Инспекции в Сибири и Командующий Северо-Урало-Сибирским фронтом, был, пожалуй, единственным на Урале человеком с самыми широкими полномочиями, способным выполнить любой приказ кремлёвского вождя.
21 июня Берзин во главе делегации из шести человек из Уралоблсовета, включая Белобородова и Сафарова, лично посетил арестантов.
Их встретил комендант Авдеев, отдавший рапорт Берзину и отрапортовавший о состоянии и наличии заключенных.
– Где сейчас находятся заключенные?
– Николай с доктором пьют в столовой чай. Остальные в комнатах, – доложил Авдеев.
– Со столовой и начнем!
Делегация сразу туда и направилась.
– Здравствуйте, граждане заключенные! – поприветствовал Николая с Боткиным Берзин.
При их появлении оба встали и вместо приветствия лишь глубоко молча поклонились.
Некоторое время молчали и Берзин со товарищи. Не желая мешать чаепитию, проверяющие прошли через столовую во двор, где Николай ежедневно занимался физкультурой — колол дрова под бдительной охраной команды из латышей. Вернувшись обратно, Берзин спросил у Николая:
— Ну, заключенный, имеете ли какие-либо жалобы по поводу содержания вашего или какие-либо просьбы?
— Нет, жаловаться ни на что не могу, — ответил Николай II каким-то потухшим голосом.
Берзин с интересом рассматривал бывшего «самодержца всея Руси». Сейчас у него был жалкий вид. Осунувшийся старик с большими мешками под глазами и неопределенного цвета бровями (а ему, Николаю Александровичу Романову совсем недавно, 18 мая, исполнилось всего-навсего пятьдесят лет). Совсем не тот, кого привыкли видеть на портретах и картинах. Да и сам Николай не без интереса смотрел на Берзина – они были чем-то похожи: тот же высокий лоб, массивная, но аккуратная борода, усы.
Кроме отвращения, Берзин к царю в тот момент ничего не испытывал. Когда делегация уже собралась перейти в другое помещение, Николай вдруг обратился к Берзину:
— Господин командующий, имею к вам просьбу. Нельзя ли мне разрешить побольше заниматься колкой дров во дворе?
— Разве вам этого не позволяют?
— Позволяют, но время очень ограничивают.
Доктор Боткин встал из-за стола и также посмотрел на Берзина:
– Это было бы очень желательно для здоровья Николая Александровича.
— Ну что же, не возражаю. Если хотите, можете заняться колкой дров и побольше. Дам об этом распоряжение начальнику охраны.
— Благодарю, — отозвался Николай, следуя за проверяющими туда, где содержались остальные члены его семьи.
В угловой комнате сидела Александра Фёдоровна со своим сыном.
– Здравствуйте!
Александра Фёдоровна так же, как и супруг, молча, но едва заметно кивнула головой, а на лице ее играла гримаса презрения. Это не осталось без внимания Берзина.
«Вот настоящая фурия, которую следовало бы поскорее поставить к стенке!» – пронеслось у него в голове. Однако он тут же совершенно спокойно спросил:
— Заключенная, имеете ли какие-либо претензии или пожелания?
Но ответить она даже не удосужилась, вместо этого наклонившись к сыну. Берзин уже было повернулся, чтобы уйти, как снова к нему обратился Николай:
— Еще к вам одна просьба.
— Какая?
— Здесь, в этой комнате, очень тяжелый воздух, поэтому нельзя ли сделать вот в окне форточку, чтобы держать ее открытой в течение ночи?
— И это разрешаю. Только в форточке устройте железную решетку, — повернулся Берзин к Авдееву. — Все просьбы, заключенный?
— Все, господин командующий, — ответил Николай.
Княжнам Берзин вопросов не задавал. На этом его посещение Дома особого назначения закончилось.
На следующий день Ленин вызвал Берзина к прямому проводу.
– Владимир Ильич, докладываю: все члены семьи и сам Николай II живы. 22/6 мною было проверено как содержится бывшая царская семья и как охраняется, и могу сообщить – хорошо. Все сведения о его убийстве;— провокация.
– Товарищ Берзин, прошу вас взять под свою охрану всю царскую семью и не допустить каких бы то ни было насилий над ней, отвечая в данном случае своей собственной жизнью. Это архиважно!
– Слушаюсь!
Больше недели потребовалось Берзину, чтобы выполнить поручение Ленина – организовать охрану царской семьи, независимую от уральского руководства, но с участием ЧК. В результате 4 июля комендантом «Дома особого назначения» был назначен член коллегии ВЧК Юровский, его помощником стал чекист Григорий Никулин, срочно отозванный от выполнения своего предыдущего задания, слежки за слушателями и руководством Генеральной Военной академии, переведенной в Екатеринбург.
Сразу же после смещения бывшего коменданта и его помощника в Москву полетела следующая телеграмма: «Москва. Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаниям центра. Опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими Белобородов».
Филипп (Шая) Голощёкин в это время как раз находился в Москве и жил на квартире у Свердлова, получая от того обширные инструкции, что делать дальше с семейством Романовых. Что касается указанного в телеграмме комиссара финансов Сыромолотова, то он в эти дни перевозил деньги из Екатеринбурга в Пермь, спасая финансы от приближавшегося к городу корпуса чехословаков. Те самые деньги из екатеринбургских банков, из-за которых и начались рабочие митинги в Екатеринбурге.
Когда 4 июля Николай узнал, что Авдеева сменил Юровский по причине краж царского имущества, Николай II записал в дневник: «Сегодня произошла смена комендантов — во время обеда пришли Белобородов и др. и объявил, что вместо Авдеева назначается тот, кот[орого] мы принимали за доктора — Юровский. Днём до чая он со своим помощником составляли опись золотым вещам — нашим и детей; большую часть (кольца, браслеты и пр.) они взяли с собой. Объяснили тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов. Так что убеждение, о кот[ором] я писал 28 мая (Николай пользовался старым, дореволюционным летосчислением – В.Ю.), подтвердилось. Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае».
На самом деле Юровскому было поручено подготовить все к быстрой ликвидации неудобных арестантов. Сперва к ним подослали провокатора, обещавшего побег, но царь от побега отказался. Семейству разрешили открывать в верхнем этаже окно, чтобы дать возможность бежать и тут же скосить весь этот царский род из пулемета в нижнем окне.
Их лишили всех контактов с внешним миром. Охрана стала жестче. Ожидали недовольства и возмущения. Но семейство выказывало только смирение.
Николай сделал в дневнике очередную запись: «25 июня 1918 г. (8 июля) Наша жизнь нисколько не изменилась при Ю[ровском]. Он приходит в спальню проверять целость печати на коробке и заглядывает в открытое окно. Сегодня всё утро и до 4 час. проверяли и исправляли электр[ическое] освещение. Внутри дома на часах стоят нов[ые] латыши, а снаружи остались те же — частью солдаты, частью рабочие! По слухам, некоторые из авдеевцев сидят уже под арестом! Дверь в сарай с нашим багажом запечатана. Если бы это было сделано месяц тому назад!..».
Вообще личность Якова Михайловича (в «девичестве» Янкеля Хаимовича) Юровского довольно интересна сама по себе. Он родился в 1878 году в городке Каинске Томской губернии в большой рабочей еврейской семье, восьмым из десяти детей. В этот городок, тонувший в грязи и славившийся разве что своим острогом, где содержали пересыльных, родители сыновей евреев Юровских попали с Полтавщины. Его отец, Хаим Ицхакович, сменил теплую Украину на прохладную Сибирь не по причине политической ссылки – его сослали туда за банальное воровство. В Каинске Хаим Ицхакович устроился стекольщиком (надо же было кормить свое многочисленное семейство), а мать работала швеёй.
Каким образом молодой Юровский оказался в среде революционеров, неизвестно. Сам он о пути в революцию не упоминал, зато известно, что образования он никакого не получил, едва вытянул начальную школу в речном районе, а с 1890 года стал работать – подмастерьем в Тобольске и Томске. Какое-то время провел на Черноморском побережье – в Батуми, Екатеринодаре и Феодосии. Потом снова вернулся в Томск, где у него была своя семья.
И вот здесь произошло удивительное событие – 25 сентября 1902 года Юровский написал письмо графу Льву Толстому с просьбой посоветовать ему, что делать. Он в письме рассказал знаменитому писателю, что он сблизился с женщиной, муж которой по уголовному делу отбывал наказание в тюрьме. Переехав в другой город, они подали прошение о разводе, но женщина не выдержала ненормальности сложившегося положения и уехала к родным. И далее Юровский спрашивал совет — следует ли ему жениться на ней, если разрешение на развод будет получено. Почему Юровский обратился с исповедью именно к Толстому? Можно лишь предположить, что, как человек неверующий, он, оказавшись в ситуации, затрагивавшей мораль, попросил совета у отлучённого от церкви Толстого. Великий «безбожник» в глазах многих простых людей оставался мудрым философом, способным разобраться во всех сложностях жизни.
Как ни странно, писатель ответил на это письмо. Правда, год с небольшим спустя.
«Милостивый государь Яков Михайлович!
Я думаю, что человек, вступивший в плотскую связь с женщиною, не может и не должен оставлять её, тем более, когда есть или может быть ребёнок. Думаю тоже, что во всех нравственных вопросах человек должен руководствоваться только тем, что он, по совести, т.е. перед Богом, должен делать. О последствиях же наших поступков нам рассуждать не должно, потому что мы никогда не можем знать, какие они будут. И потому в Вашем деле советую Вам поступить так, как бы Вы поступили, если бы знали, что завтра должны умереть.
Желаю Вам всего хорошего. Самое лучшее, что может быть для человека, это то, чтобы поступать по-божьи.
1903. 1 ноября. Лев Толстой».
Юровский воспринял совет знаменитого графа, как и должно, – в том же году женился на Марии Яковлевне Каганер, и в 1904 году у них родился первый сын Александр. При этом, скорее всего, удочерил дочь Марии Яковлевны от первого брака Римму, родившуюся в 1898 году. В 1909 году родился еще один сын – Евгений.
После начала революционных событий 1905 года Юровский вдруг оказался среди бундовских боевиков, а спустя недолгое время примкнул к большевикам. С новыми товарищами он больше не расставался. Однако прежде ему пришлось бежать из России вместе со всей своей семьей. Он осел в Берлине, где сменил иудаизм на лютеранство, побывал в США, неожиданно разбогател. В 1912 году он нелегально вернулся в Сибирь на родину. Тут его арестовали и велели покинуть Томск.
Причем, этот арест, судя по его письму «товарищу министра внутренних дел», вызвал у Юровского некое удивление, и он даже попросил вернуть его обратно на место жительство в Томск:
«4 апреля 1912 г. в Томске, где я проживал по Татарской улице дом 36, кв. 2 по предписанию начальника Томского губернского жандармского управления, которое гласило о проведении обыска у меня и купеческой дочери Анны Павловны Линкевич, как у людей противогосударственно-преступных, подлежащих аресту независимо от результатов обыска. После обыска я был арестован. Кто такая подлинная Линкевич я не знаю до сих пор, но то обстоятельство, что мой арест был связан с ее именем дает мне повод думать, что она лицо политически преступное, иначе я не могу себе представить обыска и ареста меня. Я как уроженец города Томска и почти безвыездно провел свою жизнь на виду у властей, как часовой мастерской, а потом часового магазина. В 1911 году в силу кризиса я ликвидировал свой часовой магазин и ездил в Нарымский край, где расположено Нарымское лесничество, чтобы собрать необходимые сведения относительно нового коммерческого предприятия. Никогда ни в чем не обвинялся и в первый раз был подвержен обыску и аресту».
Но, поскольку вернуться в Томск ему не разрешили (возможно, по причине вранья подателя прошения), он обосновался в разрешенном для проживания Екатеринбурге, где открыл часовую мастерскую и фотографию «Сегодня сняли, завтра готово». Фотографию использовали для своих целей и революционеры, и жандармы. Для первых в ней изготавливались паспорта и прочие нужные документы, а вторые снимали у Юровского подозрительных лиц и задержанных. Так вот эта совместная революционно-полицейская деятельность и тянулась до начала Первой мировой войны.
Солдатскую лямку тянуть по состоянию здоровья Яков не мог, так что его отправили учиться на фельдшера, а потом он стал работать в местном госпитале. Мастерскую и фотографию он продал, зато приобрел типографию и стал вовсю вести, как отчитывался в анкетах, пораженческую пропаганду.
Весной 1917 года началась революция, осенью в Петербурге и Москве к власти пришли большевики. И уже с весны в Екатеринбурге существовали Уральский совет и Военный комитет, где главную роль играли присланные из столицы Яков Свердлов и Филипп Голощёкин, а третьим в этой компании стал Яков Юровский.
Посты в «Доме особого назначения» Юровский, первым делом, увеличил и распределил следующим образом: пост № 1 внутри дома, на площадке за парадной дверью. Пост № 2 — внутри здания, на площадке с черного хода, где находятся ванная и уборная, пост № 3 — во дворе у ворот, пост № 4 — у калитки со двора, так, что был виден парадный подъезд, пост № 5 — на первой будке снаружи большого забора, пост № 6 — в будке по Вознесенскому проспекту, пост № 7 — на углу дома, внутри малого наружного двора (во дворе за второй перегородкой по переулку), пост № 8 — в саду, пост № 9 — на заднем дворе. Кроме этих постов, были два поста пулеметных: № 1 на балконе с переулка, № 2 — внизу, в помещении у окна, выходящего в сад, в той комнате, где в одном из двух окон, выходящих в сад, выставлена зимняя рама; на подоконнике этого окна и стоял пулемет. Он поставил еще пулемет на чердаке дома и установил пост на заднем дворе. Этот пост на заднем дворе стал называться номером 10; пост у пулемета стал называться номером 11, а пост на чердаке — номером 12. Латыши несли охрану постов за № 1, 2 и 12.
Установил Юровский и новый распорядок дня для узников Дома особого назначения: подъем до 10 часов. В 10 он являлся для того, чтобы проверить все ли арестованные налицо. Правда у него тут же по этому поводу возник конфликт с царицей, высказавшей свое неудовольствие.
– Я не привыкла так рано вставать.
– Хорошо! Я могу проверять вашу комнату, когда вы еще будете в постели.
– Но я не привыкла принимать кого-либо, когда я еще в постели.
– Мне безразлично, как вы привыкли или не привыкли, но проверять я должен ежедневно, – отрезал Юровский и пошел в комнату великих княжон.
Сестры стали спрашивать, могут ли гулять чаще.
– Это будет зависеть от ситуации. Я почти всегда на месте, приходите спрашивайте.
Девушки ходили гулять часто, учитывая жаркую погоду, одевались в простые платья и ходили с обнаженными головами. Княжны также любили прибегать на кухню, помогать стряпать, заводить тесто, а то или играли в карты в дурачка, или раскладывали пасьянс, или занимались стиркой платков. Александра Фёдоровна выходила во двор редко, а когда выходила, то обязательно с зонтиком и в шляпе. Вообще же, Александра Фёдоровна держала себя довольно величественно, очевидно памятуя, кто она была. Николай же разгуливал поочередно то с одной, то с другой из дочерей. При этом, несмотря на то что у него в запасе был не один десяток хороших новых сапог, он носил сапоги обязательно с заплатами. Алексей почти все время, в промежутках между болевыми ощущениями, забавлялся хлопушками с мальчиком Лёней Седнёвым, а иногда оба играли с собакой цесаревича Джойсом, чем сильно раздражали царицу. И вообще, поваренок настолько привык и обжился в семье, что порою забывал исполнять какие-то лакейские услуги.
Приступив к исполнению обязанностей коменданта Дома особого назначения, Юровский тут же начал и общую проверку: не только положение дел собственно царской семьи, но и все хозяйство ипатьевского дома. А оно было довольно запущенным. Вплоть до того, что даже колодец нужно было ремонтировать.
Вот в момент, когда Юровский возился с колодцем, к нему приблизился Николай, желающий поближе познакомиться с новым комендантом, от которого, как ему казалось, будет зависеть, пусть и непродолжительное время, благополучие его и его большой семьи.
– Простите, господин комендант, вас как звать-величать?
Юровский недовольно скосил глаза в сторону царя и хмуро ответил:
– Я же вам уже представился. Юровский моя фамилия.
– Да, но… Хотелось бы имя-отчество, так сказать, для неформального общения.
– А вы думаете, у меня есть желание и время с вами неформально общаться?
– Я п-понимаю, просто думал… Простите, бога ради!
Николай повернулся, чтобы уйти. Юровский отвлекся от работы и посмотрел на него: дряблое, слегка обрюзгшее лицо. Совсем не таким, каким он был на парадных портретах, и каким он представлял себе царя. Пожалуй, впервые, он не только находился рядом с бывшим повелителем Всея Руси, но и разговаривал с ним, как равный с равным. Точнее, даже не так: как начальник с подчиненным. Это очень тешило самолюбие Юровского.
Он вдруг вспомнил, как в далекой Сибири в городе Томске году так в 1886–87-м, сидя летом на бревнах во дворе, размышлял о том, что плохо живется на свете. Думал, как бы это добраться к царю и рассказать ему о том, как плохо живется. Но рассказать так, чтобы он думал, что этот голос исходит откуда-то с неба…
Ему тогда было лет 7–8. Жили они на «Песках», так называлось предместье Томска, которое ежегодно во время половодья затапливалось. Они занимали в подвальном этаже небольшую квартирку на Миллионной улице в доме Дондо. Хозяин, мясник, жил наверху, а на улицу выходило лавочное помещение, где был кабак родственника хозяина.
И вот в ту весну было половодье, которое застало их спящими. Отец его был стекольщиком. Семья большая. Нужду терпели огромную. Когда залило подвал, ночью, хозяин разрешил поднять детей наверх в его помещение.
Юровский смутно вспоминал, как он задал вопрос матери:
– Почему это мы должны жить в таком подвале, который заливает водой, а дети хозяина и его родственника кабатчика живут наверху в хороших условиях?
Мать отвечала:
– Лучше жить бедным, но честным.
– А почему к синагоге богатый еврей имеет право подъезжать на лошади в праздник, тогда как евреям это запрещено?
– Так как он приносит пожертвования, то ему это простительно.
А он тогда подумал: «Великая штука, если бы у меня были деньги: не пожалел бы и с удовольствием дал другим!»
С тех пор подобные мысли не покидали его, и он очень хотел выйти из этого тяжелого материального положения. И вот теперь он мог сказать, что его нищета в прошлом, что он занимает не самый последний пост в государстве. И что теперь ему подчиняется даже некогда всесильный монарх.
Впрочем, насчет всесильности. Это в стране он был первым лицом, а в семье явно верховодила супруга, царица Александра Фёдоровна. Чувствовалось, что Николай живет в такой семье, где жена — сильнее мужа. Оказывала она на него сильное давление, руководила семьей твердой рукой.
Юровский, положил на землю топор, и еще раз глянул на неспешно вышагивавшего в сторону особняка Николая, и вдруг окликнул его:
– Николай Александрович!
Тот остановился и повернулся к Юровскому.
– Вы хотели неформального общения. Так вот, я вдруг вспомнил, что мы с вами виделись в девяносто первом году в Томске.
– Вот как? – оживился Николай и зашагал обратно.
– Вы, разумеется, этого не помните, да и меня тогда не видели, в толпе-то! Но вы в том году, совершали мировое путешествие и проезжали по Сибири с заездом в Томск. В городе все ждали и готовились к встрече наследника престола. Весь город был убран флагами и зеленью, но некоторые здания, оба моста и почти вся центральная улица, представляли прелестный сад – лето же было. Я тогда учился часовому ремеслу. Видя все эти приготовления, они меня захватили, хотя особенной тяги видеть наследника как будто не было. Ребята готовились влезать на крыши, чтобы увидеть наследника, то бишь, вас. Я думал, что если увижу, никуда не лазая, то посмотрю, а если не увижу так что же?
Николай стоял всего в нескольких шагах и слушал с интересом и при этих словах даже улыбнулся.
– Вы и приехали в назначенный день. Магазин, где я учился часовому делу, был на Почтамтской улице, на самой большой улице города, которая вела к губернаторскому дому. Таким образом я имел возможность наблюдать из окон и ворот дома, как проезжала процессия. Помню, как сейчас, вы – с маленькими бакенами, красивый. Кругом много крестьян на лошадках, с мешками за плечами. Один крестьянин на худой лошаденке, мчавшийся за хорошими рысаками, на которых вы ехали, с размаху ударился об угловой магазин Корнакова и расшибся вместе со своей лошадью, – Николай сочувственно покачал головой. – Вас провожала свита, особенно гарцевал один грузин. Вас в Томск, то есть последний перегон, помню, вез один содержатель постоялого двора еврей, который на тройке вороных и примчал вас в город. Вызвало тогда у нас немало разговоров: как это наследник престола решился ехать на еврейских лошадях, и еврей сам же управлял этой тройкой. Тогда же рассказывали, что вы пробовали у этого еврея приготовленный еврейский пряник и другие кушанья.
– Было такое! – снова улыбнулся Николай. – Что же касается евреев, – пожал он плечами. – Не мною это заведено, но ведь, согласитесь, я сделал немало, чтобы облегчить судьбу вашего народа.
– Да, согласен! – нахмурился Юровский. – Если учитывать, что черносотенцы как раз при вас и заявили о себе в полный голос, устраивая жуткие еврейские погромы.
Юровский вновь взялся за топор, давая понять Романову, что разговор окончен. Тот постоял немного, повернулся и сделал пару шагов прочь, когда снова услышал голос Юровского.
– А зовут меня Яков Михайлович.
Николай на секунду приостановился, кивнул головой, давая понять, что услышал, и пошел дальше.
18.
Однако прошло всего несколько дней, и Николай начал прозревать: «28 июня 1918 г. (11 июля) Утром около 10 1/2 час. к открытому окну подошло трое рабочих, подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы — без предупреждения со стороны Ю[ровского]. Этот тип нам нравится все менее!..».
Это была предпоследняя запись в дневнике свергнутого царя Николая Александровича. Дальше события развивались стремительно.
В начале июля 1918 года уральский военный комиссар Филипп Голощёкин выехал в Москву для решения вопроса о дальнейшей судьбе царской семьи. В столице он остановился в квартире Свердлова. 4 июля там же ему в собственные руки и под расписку вручили телеграмму следующего содержания:
«МОСКВА Председателю ЦИК Свердлову для ГОЛОЩЕКИНА.
Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаниям Центра опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Мошкин арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими точка.
Белобородов».
Голощёкин растерялся. Что это значит? Центр взял охрану ипатьевского дома в свои руки?
А Свердлов тут же стал его накачивать.
– Ты должен разъяснять солдатам, что, если белогвардейцы попробуют захватить Екатеринбург, полетят коронованные головы. Красноармейцам это понравится.
– Скажи, товарищ Андрей, я правильно понимаю, что любые намеки на то, что Николашку Кровавого Центр собирается вывезти живым из Екатеринбурга, сразу же дают шанс эсерам привлечь массы на свою сторону?
– Возможно! – не стал его разубеждать Свердлов, хотя сам думал совсем по-другому, но ему нужно было застращать уральцев.
Голощёкин в тот же день сел на поезд и 14 июля прибыл в Екатеринбург. И только там он понял, что Белобородое перетрусил зря. Берзин, организовавший охрану «Дома особого назначения», имел в виду охрану жизни бывшего царя от белогвардейцев, заговорщиков, бандитов, но никак не от екатеринбургской советской власти, которую как раз и представляли Белобородов и Голощёкин.
Расстрел всей семьи не был санкционирован Советом Народных Комиссаров, однако Свердлов от имени ВЦИК еще раз подтвердил о принятом решении – всю семью Романовых уничтожить. В соответствии с этим решением Уральский Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов на своем заседании 12 июля принял постановление о казни.
15 июля Свердлов вызвал к аппарату Юровского.
– Весьма срочно! Сообщение исключительной важности. В связи с угрозой захвата царской семьи белогвардейцами или немцами, американцы заволновались. Пересылаю тебе приказ, подписанный Шиффом о необходимости ликвидировать всю семью. Прошу обратить внимание – никому другому, кроме меня, обо всем этом неизвестно. И в таком же порядке я передаю приказ тебе для исполнения.
Приказ американского банкира Якова Шиффа был передан в Москву через американскую миссию, находившуюся тогда в Вологде, через нее же передавались в Америку и донесения Свердлова. В американскую миссию входили бывший посол США в России Френсис (уже давно готовый осуществить в отношении царя и наследника самые решительные меры), глава американской миссии Красного Креста Робинсон и ряд других дипломатов и военных.
Впрочем, Шифф был не одинок в своем стремлении уничтожить всю семью свергнутого царя. И тут в значительной степени виновен сам бывший император. Он в 1907–1910 годах перевел в европейские и североамериканские банки значительную часть капиталов своей семьи в сумме 400 миллионов рублей золотом. Цель этих переводов была весьма наивной. Поэтому если бы был убит только Николай II, то на данную внушительную сумму и набежавшие на них проценты стали бы претендовать оставшиеся члены его семьи. А после их расстрела эти значительные деньги были бы благополучно присвоены теми, в чьих банках они находились. Кроме того, банкиры были совершенно против того, чтобы Николай II после свержения попал бы в Европу или в Северную Америку и по политическим мотивам. Поскольку там он мог бы предать гласности подлинные обстоятельства и причины своего свержения.
Интересно, не правда ли, что его примеру последовали и советские власти, размещая значительную часть государственных активов в зарубежных банках; и постсоветские, собственно российские власти.
И тут Юровский испугался. Одно дело куражиться над царским семейством, совершенно другое – убить его. Там ведь не только царь с царицей, но и их дети, половина из которых были несовершеннолетними. Более того, в Доме особого назначения находилась не только семья Романовых, но и их прислуга, большинство из которых – простые люди, не вельможи.
На следующий день теперь уже Юровский запросил к прямому проводу Свердлова.
– Яков Михайлович, хочу уточнить: речь идет о ликвидации только главы семьи? Я считаю, что остальных членов вполне можно эвакуировать. У нас еще есть время.
– Ты меня не понял вчера, Юровский? Я категорически приказываю убить всю семью. Выполнение этого приказа ставлю под твою личную ответственность.
Свердлов немедленно отправил на телеграф охранника Ленина (и своего осведомителя) Алексея Акимова. Вручив ему запечатанный конверт с текстом телеграммы, Свердлов предупредил:
– Поосторожнее отправляй!
Акимов прекрасно понял председателя ВЦИК: это означало, что обратно надо было принести не только копию телеграммы, но и саму ленту.
Однако телеграфист заупрямился:
– Не положено! Ленту мне надобно для отчетности представить.
– А вот я тебе сейчас такую отчетность представлю вот этим, что мама – не горюй, – Акимов приставил к затылку телеграфиста наган.
Он знал, что, если не выполнит поручение Свердлова в точности, ему несдобровать. Ленина он не боялся – тот лишь поворчит, да и угомонится. Телеграфист, напуганный таким напором, ленту солдату отдал, но пока Акимов шел от Мясницкой, где находился телеграф, до Кремля, Ленину уже позвонили с телеграфа и доложили о его поступке – мало того, что охранник не согласовал с Лениным отлучку, ушел с поста охраны, так он еще и угрожал телеграфисту оружием.
Вернувшись на место, Акимов встретил недовольного секретаря:
– Тебя вызывает Ильич! Иди, он тебе сейчас намоет холку.
– Товарищ Акимов, это же настоящий бандитизм – угрожать безоружному телеграфисту, да еще и при исполнении оружием. И потом, что это вы за телеграмму передавали и куда?
– Виноват, Владимир Ильич! Товарищ Свердлов просил отправить телеграмму председателю Екатеринбургского губчека. Текст телеграммы – мне не известен.
Ленин слегка побледнел – он все понял.
– Идите, товарищ Акимов. И впредь, покинуть место службы вы имеете право только по моему разрешению, или товарища Бонч-Бруевича.
– Слушаюсь, Владимир Ильич! – охранник вытянулся по стойке «смирно», по-военному четко развернулся и покинул кабинет предсовнаркома.
Свердлов несколько лукавил, когда говорил Юровскому, что о содержании приказа (соответственно и переданной телеграммы, зашифрованной, написанной на условном языке), знал только он. Разумеется, содержание письма американского банкира Якова Шиффа было известно и Ленину. Но Ленину не понравилось, что Свердлов действовал втайне от него. К тому же, задействовал людей из его личной охраны. Конечно, опытный подпольщик и конспиратор, Владимир Ильич догадывался, что среди его окружения были люди, завербованные Свердловым. Но, догадываясь об этом, Ленин ничего не мог поделать – он в последнее время все больше физически боялся Свердлова. А тот все плотнее опутывал вождя своей ядовитой паутиной.
Так, практически каждый день заглядывая к Ленину (в рабочее и в нерабочее время, хотя для них обоих вообще не существовало такого понятия, как рабочее или нерабочее время – они работали целыми сутками и без выходных, позволяя себе отдохнуть лишь несколько часов урывками), Свердлов все удивлялся, почему это председатель Совнаркома собственноручно пишет свои работы.
– А почему бы вам не привлечь к этому хорошего стенографиста, Владимир Ильич? Это же значительно облегчит вам жизнь и время.
– Благодарю, Яков Михайлович! Но я как-то привык сам писать.
– Напрасно! – Свердлов глянул на сидевшую рядом с мужем Крупскую, читавшую очередной номер «Правды». – Вот даже Надежда Константиновна стенографирует свои записи.
Крупская сняла очки, отложила газету и растерянно посмотрела сначала на Ленина, затем на Свердлова. Ленин поднял голову, намереваясь что-то сказать, но Свердлов его опередил:
– Я пришлю вам лучшего стенографиста.
Буквально на следующий день в кабинет Ленина робко постучали.
– Да, да, войдите! – пригласил Ленин, продолжая что-то быстро строчить своим мелким, бисерным почерком.
Заметив, что вошедший робко топчется у двери, Ленин поднял голову:
– Я вас слушаю, товарищ! Вы кто и по какому вопросу?
– Моя фамилия Хлебников. Я стенографист. Меня к вам направил товарищ Свердлов.
– А, да, да! – Ленин слегка поморщился. Он понимал, что этот стенографист будет обо всем докладывать председателю ВЦИК. Впрочем, статьи и письма Ленина и так предназначались для общего ознакомления. – Ну, что же проходите, устраивайтесь. Берите карандаш, бумагу. Будем работать.
Именно после переговоров Юровского и Голощёкина со Свердловым и было принято окончательное решение об уничтожении царской семьи. 16 июля была подготовлена к отправке телеграмма Свердлову (с копией для Ленина). При этом, не понятно, для чего, был сделан по мысли Юровского весьма хитроумный ход: телеграмму отправили не напрямую в Москву, а транзитом через Петроград (с ознакомлением председателя Петросовета Григория Зиновьева): «Из Петрограда. Смольного. В Москву, Кремль, Свердлову, копия Ленину. Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: сообщите [в] Москву, что условленного с Филипповым суда по военным обстоятельствам не терпит отлагательства. Ждать не можем. Если ваши мнения противоположны, сейчас же, вне всякой очереди сообщить. Голощёкин,;Сафаров. Снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом. Зиновьев».
Телеграмма в Москве была принята 16 июля 1918;года в 21 час 22 минуты. Ответа на эту телеграмму уральцы не дождались. Это означало, что следовало действовать по своему усмотрению.
– Что будем делать с прислугой? – спросил Юровский у Ермакова.
– Считаю, что можно всех отпустить.
– Поддерживаю. Я уже отправил Медведева предложить им, что они могу быть свободны. А вот поваренка этого, Лёню Седнёва, я уже отослал из дома. Сказал, что его якобы хочет видеть дядя. Так представляешь, этот рахитичный цесаревич поинтересовался, где Лёня. Оказывается, это товарищ его игр.
– Тоже мне, товарища нашел, – хмыкнул Ермаков.
В этот момент вернулся Михаил Медведев-Кудрин.
– Ну, что там? – сразу спросил его Юровский.
– Они все заявили, что желают разделить участь монарха.
– Ну, пусть и разделяют! – со злостью произнес Юровский.
– Один из них, правда, захворал, – уточнил Медведев.
– Кто? – едва ли не хором спросили Юровский с Ермаковым.
– Камердинер ихний, Чемодуров. Я велел отправить его в тюремную больницу.
– Ладно! Пусть подлечится, там решим, что с ним делать.
Часов в одиннадцать вечера 16-го Юровский собрал снова людей, раздал наганы и объявил:
– Скоро мы должны приступить к ликвидации арестованных.
Павла Медведева он предупредил о тщательной проверке караула снаружи и внутри, о том, чтобы он и разводящий все время наблюдали сами в районе дома и дома, где помещалась наружная охрана, и чтобы держали связь лично с ним, Юровским.
– И уже только в последний момент, – уточнял Медведеву Юровский, – когда все будет готово к расстрелу, предупреди как всех часовых, так и остальную часть команды, что если из дома будут слышны выстрелы, чтобы не беспокоились и не выходили из помещения, и уж если что особенно будет беспокоить, то дать знать мне через установленную связь.
– Понял, товарищ комиссар!
В ночь с 16 на 17 июля 1918 года Романовы и обслуга легли спать, как обычно, в 22 часа 30 минут.
Юровский нервничал, то и дело посматривая на часы. По последним данным завтра-послезавтра в Екатеринбург должны войти колчаковцы, успеть бы к тому времени выполнить приказ из Москвы, да эвакуироваться. Грузовик для перевозки должен был подъехать к Ипатьевскому дому ровно в полночь. Но уже часы пробили двенадцать, затем час ночи, а грузовика все не было. Операция могла сорваться по неизвестным пока Юровскому причине. Он уже подумал, что сегодня не приедут. Подождет еще полчаса и отправится отдыхать. Июльские ночи короткие, а на Урале так и вовсе светло. Хотел было сам позвонить в Американскую гостиницу, где в то время располагалось Уралоблчека, чтобы выяснить обстановку.
Но вот во дворе послышался шум мотора. Юровский выглянул в окно и облегченно выдохнул: «Приехал!». На часах была половина второго. В доме все, кроме нервничавшего Юровского, спали.
В дверь постучали. Юровский уже был у двери и тут же открыл давно жданному гостю. На пороге стоял явно чем-то недовольный Ермаков.
– Трубочист! – произнес он требуемый пароль.
Юровский кивнул, но встревоженно спросил:
– Почему задержался на целых полтора часа? Я уже думал, что операция откладывается.
Мотор автомобиля специально не заглушали, и его урчание было слышно даже в доме.
– Ждал в УралоблЧК ответа из Москвы на телеграмму Голощёкина и Сафарова.
– Место нашел, куда их потом всех свезти и сжечь?
– Да, есть тут одно местечко. Недалеко, в лесу.
– Пойду будить Боткина.
Войдя в комнатку, где располагался доктор Боткин, Юровский, будя его, тронул за плечо:
– Евгений Сергеевич, проснитесь!
Дождавшись, когда доктор открыл глаза и свесил ноги с постели, Юровский приказал:
– Немедленно разбудите всех, и все вместе, включая прислугу, спускайтесь в полуподвальное помещение.
– А что случилось?
– Скажите им, что они должны быстро одеться и собрать свои вещи для быстрого ночного ухода. Нужно сделать общую фотографию для отправки в Москву. Требование правительства.
Это был черный юмор от Юровского, коренастого, черноволосого, франтоватого с невероятным апломбом чекиста: царская семья знала, что у него в свое время было фотоателье. Важно было избежать паники.
– И поторопитесь, пожалуйста! У нас очень мало времени.
К городу стремительно приближались белые войска, и арестанты уже могли слышать гул больших пушек.
Евгений Сергеевич Боткин, лейб-медик Николая II, был потомственным врачом. Его отец, Сергей Петрович Боткин, известный патолог и физиолог, создатель учения об организме как о едином целом, подчиняющемся воле, также был лейб-медиком, лечившем императоров Александра II и Александра III. Это его именем названа известная больница в Москве.
Доктор Боткин то ли спросонья неверно расслышал слова Юровского, то ли специально не захотел создавать лишних волнений императору и императрице, поэтому, разбудив Николая Александровича, сообщил тому, что Юровский приказал собраться всем в подвале дома, для фотографирования и отправки в Москву.
Раз в Москву, значит, возможно, скоро им разрешат покинуть Россию. Было понятно, что им не разрешат вывезти с собой ларцы с драгоценностями. Но практичная Александра Фёдоровна, еще когда их семейство перевозили из Петрограда в Тобольск, придумала замечательный ход, точнее, превосходное место, где можно укрыть от посторонних глаз и возможных обысков хотя бы часть драгоценностей.
Вот и сейчас Александра Фёдоровна вошла к дочерям и строго спросила:
– Девочки, вы не забыли надеть нужные лифчики.
– Нет, мама, не забыли.
Александра Фёдоровна еще в Тобольске придумала зашить часть драгоценностей в одежду (в том числе и в интимную часть) свою и дочерей, для чего привлекла в помощницы наиболее умелую из всех дочерей швею – Татьяну. Императрица приказала взять несколько лифчиков из толстого полотна, затем положили драгоценности в вату, и эту вату покрыли двумя лифчиками, а затем их сшили. Таким образом, драгоценности были зашиты между двумя лифчиками, а сами они были с обеих сторон покрыты ватой. В двух парах лифчиков были зашиты драгоценности императрицы – бриллианты, изумруды, аметисты. Один из таких парных лифчиков весил ни много, ни мало около двух килограммов. В другом было столько же весу. Один лифчик надела на себя Татьяна, другой мать велела надеть толстушке Анастасии. Драгоценности княжон были таким же образом зашиты в двойной лифчик, который надела на себя старшая Ольга. Кроме того, они под блузки на тело надели на себя много жемчугов. Драгоценности были зашиты еще и в шляпы княжон между подкладкой и бархатом.
Княжны были одеты в летние верхние синие костюмы из шевиота. На этих костюмах пуговиц не было, а были кушаки, и на каждом кушаке – по две пуговицы. Вот эти пуговицы девушки отпороли и вместо них вшили бриллианты, обернув их сначала ватой, а потом черным шелком.
Вот в таком виде они вышли в коридор. Николай на руках нес своего сына Алексея. Анастасия несла на руках свою любимую маленькую курносую комнатную собачку, Александра Фёдоровна шла под руку со старшей дочерью Ольгой. Все семейство проследовало за охранниками (один спереди, один сзади, у каждого на плече винтовка), спустились в коридор и выстроились по стенке в подвальном помещении в ожидании коменданта.
Юровский вместе с Ермаковым вошли в подвальное помещение, где уже собрались все Романовы, а также доктор Боткин, комнатная девушка Демидова, лакей Трупп и повар Харитонов. Последние мало интересовали чекистов, как и царь с царицей. А вот великих княжон с цесаревичем Алексеем они в очередной раз рассматривали не без интереса. Ведь знали убийцы, что тем осталось жить всего несколько минут.
Двадцатидвухлетняя старшая дочь, Ольга Николаевна, была стройная, худенькая, изящная блондинка, унаследовавшая глаза отца. Была вспыльчива, но отходчива. Она была хорошо образована и развита, наделена большими музыкальными способностями, смело импровизировавшая на рояле. В ней чувствовалась хорошая русская барышня, любившая уединение, книжки, поэзию, но не любившая будничных дел, отчего считалась весьма непрактичной. Прямая и искренняя, она была неспособна скрывать свою душу и была, видимо, ближе к отцу, чем к матери.
Двадцатилетняя Татьяна Николаевна была темная блондинка, худенькая, элегантная и, несмотря на некоторое сходство со старшей сестрой, была полной ее противоположностью. Была замкнута, сдержанна, сосредоточенна и самостоятельна. Ее сферой было хозяйство, рукоделия, будничный домашний уклад. Благодаря таким чертам в ее характере, в ней, а не в Ольге, видели старшую дочь в семье. Она более всех сестер напоминала мать, и была ей самым близким человеком, другом и советчиком.
Восемнадцатилетняя Мария Николаевна была светлее Татьяны, но темнее Ольги с очень красивыми светло серыми глазами. Она была сложена из широкой кости, и, обладая большой физической силой, напоминала, кажется, единственная из всех детей, деда – императора Александра III. В семье она была самая простая, самая ласковая и приветливая. По натуре это была типичнейшая мать. Ее сферой были маленькие дети. Больше всего она любила возиться и нянчиться с ними. Она любила быть с простым народом, умела поговорить с солдатами, расспросить про их домашнюю жизнь и в совершенстве знала, какое у кого хозяйство, сколько детей, сколько земли и т.п. За свою простоту и ласковость она получила от сестер и брата имя Машка.
Шестнадцатилетняя Анастасия Николаевна была еще девушка-подросток, при этом самая полная из сестер и стыдилась своей полноты. Любила читать, но была с ленцой и не любила готовить уроков. Ее отличительной особенностью было подмечать смешные особенности людей и воплощать их с талантом природного комика.
Наконец, четырнадцатилетний наследник, цесаревич Алексей Николаевич был мальчиком умным, наблюдательным, восприимчивым, ласковым, жизнерадостным, несмотря на свою неизлечимую болезнь, гемофилию, и не особенно любил книги. Он совмещал в себе черты отца и матери: унаследовал простоту отца, был чужд надменности, заносчивости, но имел свою волю и подчинялся только отцу и никогда не подчинился бы никакой женщине. Мать хотела, но не могла быть с ним строгой. Он был весьма дисциплинирован, замкнут и терпелив. Он не любил придворного этикета, любил быть с солдатами и учился их языку, употребляя в своем дневнике чисто народные, подслушанные им выражения. Скуповатостью напоминал мать: не любил тратить своих денег; и собирал разные брошенные вещи: гвозди, свинцовую бумагу, веревки и т.п.
Все дети говорили с отцом по-русски, а с матерью – по-английски и по-французски. Они все были воспитаны в условиях чрезвычайной скромности и простоты, что вошло уже в их привычки.
– Боже, здесь даже стульев нет, – устало возмутилась Александра Фёдоровна.
Она, как и все остальные, не понимала, для чего их сюда привели. Ей было тяжелее всех – в последние дни она заболела.
– Кто-нибудь там! Принесите два стула! – крикнул в дверь Юровский.
Через пару минут дверь отворилась и два охранника внесли в подвал заказанные стулья, на которые сели царица и опять почувствовавший боли в коленях Алексей. Заместитель Юровского Григорий Никулин глянул на царевича: тот был страшно бледен, видимо, боль у него была нестерпимой. Из жалости к подростку, за два дня до расстрела Никулин вырезал царевичу деревянную дудочку, на которой учил его играть «Во саду ли в огороде...».
Юровский коротким движением рук показывал арестованным, как и куда нужно становиться, и негромко командовал:
– Пожалуйста, вы станьте сюда, а вы вот сюда, вот так в ряд.
Узники Дома особого назначения выстроились в два ряда, в первом – вся царская семья, во втором — их лакеи. Справа в первом ряду стоял царь. В затылок ему стоял один из лакеев. Перед царем лицом к лицу стоял Юровский, держа правую руку в кармане брюк, а левой держал небольшой листок бумаги.
Была половина третьего ночи 17 июля 1918 года. Неожиданно дюжина вооруженных до зубов людей, зловеще вошла в комнату. У некоторых было по два пистолета – бельгийские браунинги, немецкие маузеры, американские кольты, у двоих еще и американские винтовки «винчестер» с примкнутыми штыками. У Юровского в кобуре был десятизарядный маузер, а у Ермакова – и вовсе оказалось три пистолета, один из которых он просто заткнул себе за пояс.
Вспомним их поименно (к сожалению, не все члены расстрельной команды идентифицированы): Я. М. Юровский, Г. П. Никулин, М. А. Медведев (Кудрин), П. С. Медведев, П. З. Ермаков, С. П. Ваганов, А. Г. Кабанов, В. Н. Нетребин, А. Стрекотин, латыш Ян Цельмс, а также несколько венгров из бывших военнопленных, перешедших на сторону большевиков. В небольшой комнате в тусклом свете лампочки стояли люди в кожанках с пистолетами. А напротив них — невинные жертвы: император Николай Александрович, императрица Александра Фёдоровна, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия, цесаревич Алексей, а также врач Евгений Боткин, повар Иван Харитонов, камердинер Алексей Трупп и горничная Анна Демидова.
Николай с Александрой вздрогнули. Они уже догадались, что сейчас произойдет.
Юровский зачитал смертный приговор.
– Ввиду того, что чехословацкие банды угрожают красной столице Урала — Екатеринбургу, ввиду того что коронованный палач может избежать народного суда, президиум областного совета, выполняя волю революции, постановил: бывшего царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых преступлениях перед народом — расстрелять! А потому ваша жизнь покончена!
Но не успел он докончить последнего слова, как царь громко переспросил:
– Как, я не понял? Прошу вас, прочитайте еще раз.
– Николай Александрович! – уже своими словами произнес Юровский. – Попытки ваших единомышленников спасти вас не увенчались успехом! И вот в тяжелую годину для Советской республики Советом народных комиссаров на нас возложена миссия покончить с домом Романовых!
– Господи боже мой! Что ж это такое?! — воскликнул Николай.
– Начинайте! – громко скомандовал Юровский.
И вдруг двое из трех латышей, бывших в команде, стрелять отказались:
– В девиц не стреляем!
Они вышли из подвала. Но третий, Ян Цельмс, остался.
Царица с Ольгой пытались осенить себя крестным знамением, но не успели. Началась стрельба. Первым выстрелил сам Юровский – в царя, Николай был сражен первой же пулей и, как стоял, так и рухнул на цементный пол. Вторым стрелял Ермаков – в царицу, он попал ей прямо в рот, через две секунды она была мертва. Затем он выстрелил в доктора Боткина, тот вскинул руками и наполовину отвернулся. Пуля попала ему в шею, и он упал навзничь. А дальше каждый палач должен был стрелять в конкретного члена семьи.
Небольшое помещение, всего двадцать метров квадратных, было тесным для такого количества людей. Поэтому, когда все, участвующие в казни, подошли к раскрытой двустворчатой двери подвала, то получилось три ряда стреляющих из револьверов, причем второй и третий ряды стреляли через плечи впереди стоящих исполнителей и рук, протянутых с пистолетами в сторону жертв, было много. Дым от выстрелов заслонил электрический свет и затруднял дыхание.
Стрельба была дикой; убийцы даже умудрились ранить друг друга, когда комната наполнилась пылью, дымом и криками. Когда был сделан первый залп, большая часть семьи была еще жива, ранена и напугана. Выстрелы, крики, стоны.
Однако не все оказалось безупречно. Убийцы удивлялись, что поначалу пули отскакивали от царицы и княжон, как от стенки, и свинцовыми градинами прыгали по комнате, когда же Юровский с Ермаковым после окончания стрельбы пошли проверять, все ли мертвы, оказалось, что несколько девушек еще были живы и постанывали от ран. Их добивали выстрелами в голову. А все потому, что те самые лифчики с драгоценностями оказались своего рода защитными бронежилетами и не дали возможности сразу убить женскую часть семьи.
Когда выстрелы стихли, в правом углу раздался крик — горничная Анна Демидова оказалась жива, даже успела снова подняться на ноги. Выстрел. Доктор Боткин лежал, опершись локтем правой руки, как бы в позе отдыхающего, и тихо стонал. Выстрел. Но тут очнулся раненый цесаревич Алексей и застонал от боли. Выстрел. В противоположном углу шевельнулась великая княжна Татьяна — ее тоже убили не сразу, как и царевну Анастасию. Они долго не умирали, кричали, стонали, передергивались. В особенности тяжело умирала княжна Татьяна. Поняв, что дети Романовых все еще живы, убийцы начали колоть их штыками и добивали выстрелами в голову.
– Стрекотин, чего стоишь! – заорал не своим голосом Петр Ермаков одному из убийц. – Коли живых штыком!
Но тут же, заметив нерешительность красноармейца, Ермаков выхватил у него винтовку, поднял ее обеими руками вверх, подбежал к истекающим кровью великим княжнам и, со всего маху вонзал в их тела штык. Причем, удары он делал так сильно, что штык каждый раз глубоко втыкался в пол.
Михаил Медведев-Кудрин вместе с Ермаковым прощупали пульс у Николая, тело которого все было изрешечено пулями, царь был мертв. Затем они осматривали остальных и достреливали из медведевского кольта и ермаковского нагана еще живых Татьяну и Анастасию.
В ходе этой беспорядочной стрельбы были также убиты поднявшие вой две собаки царской семьи;— французская бульдожка;Ортино Татьяны и;королевский спаниель;Джимми Анастасии. А вот третьей собаке;— спаниелю;Алексея по кличке Джой;— повезло: поскольку он не выл, ему была сохранена жизнь.
Потом этого спаниеля взял к себе охранник Летемин, который из-за этого был опознан и арестован белыми.
Несмотря на работавший во дворе особняка мотор грузовика, выстрелы из подвала были слышны и на улице. Как раз в этот момент мимо дома проходили крестьянин Буйвид и ночной сторож Цецегов. Услышав пальбу, они вздрогнули, переглянулись и, перекрестившись, молча ускорили шаги.
Кошмар длился двадцать мучительных минут. Когда тела начали уносить, оказалось, что две девушки были все еще живы, брызгали кровью и кашляли, прежде чем были окончательно заколоты. Из разорванной одежды посыпались бриллианты, драгоценные камни, золотые и серебряные украшения.
Все драгоценности по окончании экзекуции были тщательно собраны и отнесены в комендантскую комнату и до описи грудой лежали на столе Юровского. Причем, надо отдать ему должное, он жестко пресек попытки (вплоть до угрозы расстрела) воровства красноармейцами драгоценностей. У него было много человеческих недостатков, но он обладал несколькими важными для чекиста достоинствами: он был до щепетильности честен в обращении с государственным имуществом, безгранично жесток и довольно проницателен.
Все богатство Романовых Юровский привез в Москву и сдал в Гохран. А потом он же был назначен руководителем этого Гохрана.
Однако, когда, эмигрировавшая за границу великая княгиня Ксения Александровна, сестра императора Николая II, должна была получить одежду, украшения, книги, иконы своего брата и его семьи (всего было полсотни ящиков, переправленные пароходом в Лондон), оказалось, что большая часть груза бесследно исчезла, а тара была забита разным мусором.
Едва затихла стрельба, как из комендантской прибежал военный комиссар Голощёкин, в ярости спросил:
– Что так долго возились?
Юровский ответил:
– Команда растерялась, пришлось мне самому все взять на себя.
Наконец, принесли носилки, сделанные из палок и одеял, начали убирать трупы, первым был вынесен труп царя, завернутый в одеяло. Трупы выносили на тот самый грузовой автомобиль, находящийся во дворе, когда укладывали на носилки одну из дочерей, она вскричала и закрыла лицо рукой. Живыми оказались также и две княжны. Стрелять было уже нельзя, при раскрытых дверях выстрелы могли услышать на улице. Ермаков снова взял в руки винтовку со штыком и доколол всех, кто оказался жив.
Голощёкин поручил провести захоронение Ермакову. Но Юровский для собственного спокойствия решил поехать вместе с ним. Оказалось, что Ермаков собрал слишком большую похоронную команду. Отъехав версты три от Верх-Исетского завода они натолкнулись на целый табор пролеток и верховых.
– Что это значит? – удивился Юровский.
– Это все наши ребята, которые приехали нам помогать, – ответил Ермаков.
– Для чего тебе понадобилась такая уйма людей, для чего тебе понадобились пролетки?
– Я думал, что люди все будут нужны.
И тут же послышались выкрики некоторых похоронщиков:
;— Мы думали, что нам их сюда живыми дадут, а тут, оказывается, мертвые.
Ермаков растерянно глянул на Голощёкина.
– Я думаю, трех-четырех человек вполне хватит, – ответил тот.
Стремясь избавиться от присутствия чрезмерно большой похоронной команды, он отсылает часть людей в город за ненадобностью.
В результате, в коптяковский лес трупы увозили Ермаков и Медведев-Кудрин (тот самый, который привел Георгия Ардашева к красным) и еще двое красноармейцев.
Большевики очень торопились: по Екатеринбургу пронесся слух, что белогвардейские части вот-вот захватят город. Но, как назло, грузовик по дороге сломался. Пришлось вызвать другой, на котором приехал и Юровский со своей командой. Тела перегрузили на новый грузовик, при этом из одежды княжон высыпались оставшиеся незамеченными при расстреле драгоценности. Некоторые из людей Ермакова начали их рассовывать по карманам.
– Отставить! – грозно прикрикнул на них Юровский, вытаскивая из кобуры наган. – Расстреляю гадов! Это отныне достояние республики.
Он распорядился приставить к грузовику охранников. В пути и около намеченной для погребения шахты встретились посторонние. Юровский выделил людей для оцепления района, а также для сообщения в деревню, что в районе действуют чехословаки и что выезжать из деревни запрещено под угрозой расстрела.
В Доме особого назначения оставил за коменданта Никулина и распорядился не снимать караулов, чтобы ничего внешне не изменилось.
Несколько раз машина застревала в грязи. В одном месте зацепились между двумя деревьями и остановились. Дальше было болото. На грузовике ехать было нельзя. Трупы начали перегружать в пролетки, это оказалось очень трудно и крайне неудобно, а телег захватить не догадались. С величайшим трудом пришлось уложить трупы в пролетки, чтобы следовать дальше.
Наконец, трупы привезли в лес, в место, которое подобрал Ермаков. Это были бывшие шахты. Всех убитых раздели, развели костры, попытались трупы сжечь и затем сбросить в шахты. Но те оказались слишком мелкими – вода едва покрыла тела. Похоронная команда безуспешно попыталась обрушить шахту гранатами (бомбами), после чего Юровский окончательно пришел к выводу, что захоронение трупов провалено, поскольку их легко было обнаружить и, кроме того, были свидетели всего этого действа.
Все это происходило у Старой Коптяковской дороги, у шахты №7, неподалеку от железнодорожного переезда № 184.
В панике Юровский бросил тела, оставив охрану и взяв ценности, и поспешил в Екатеринбург. Приехал в Уралоблисполком, доложил о ситуации. Голощёкин вызвал Ермакова и отправил извлекать трупы. Затем Юровский пошел в горисполком к его председателю Чуцкаеву за советом относительно места для захоронения. Чуцкаев сообщил о глубоких заброшенных шахтах на Московском тракте. Юровский отправился осматривать эти шахты, но до места сразу добраться не смог снова из-за поломки машины. Вне себя от ярости, он решил идти пешком. Возвращался на реквизированных лошадях. За это время появился другой план;— сжечь трупы.
Юровский не был вполне уверен в том, что сжигание будет успешным, поэтому как вариант по-прежнему оставался план захоронения трупов в шахтах Московского тракта. Кроме того, у него возникла мысль в случае какой-либо неудачи похоронить тела группами в разных местах на глинистой дороге. Таким образом, имелись три варианта действий.
Юровский отправился к комиссару снабжения Урала Войкову, чтобы получить бензин или керосин, а также серную кислоту, чтобы обезобразить лица, и лопаты. Погрузив все это на подводы, отправились к месту нахождения трупов. Туда же направили и грузовик. Сам Юровский остался ждать «спеца по сжиганию» Полушина, и прождал его до 11 часов вечера. Но тот так и не прибыл, поскольку, как позднее узнал Юровский, упал с лошади и повредил ногу. Около полуночи 18 июля Юровский, не рассчитывая более на надежность машины, отправился к месту, где были тела убитых, верхом, однако на этот раз другая лошадь отдавила ему ногу, так что он час не мог двигаться.
Юровский приехал на место ночью. Шли работы по извлечению тел из шахты. Юровский решил захоронить несколько трупов по дороге. Начало уже светать. Крестьяне выезжали на работу. Ничего другого не оставалось, как двинуться в неизвестном направлении. Ермаков убеждал, что он знает где-то дальше шахту, и все поехали туда, куда сказал Ермаков. Верстах в шестнадцати от Верх-Исетска и в полутора-двух верстах от деревни Коптяки остановились. Солдаты поехали в лес и вернулись сказав, что шахту нашли. Свернули в лес. Но и эта шахта оказалась очень мелкой. Какая-то заброшенная старательская. Распрягли лошадей. Разложили костер. Поставили стражу из верховых вокруг леса. Отогнали бывших вблизи крестьян. Окружили место верховыми. Юровский начал раздевать трупы, а похоронщики копать яму.
К рассвету 18 июля яма была почти готова, но рядом появился посторонний человек. Пришлось отказаться и от этого плана. Дождавшись вечера, погрузились на телегу (грузовик ждал в таком месте, где он не должен был застрять). Потом ехали на грузовике, но он все-таки застрял. Снова приближалась полночь, и Юровский решил, что хоронить надо где-то здесь, так как было темно и никто не мог оказаться свидетелем захоронения. Все так дьявольски устали, что уже не хотели копать новой могилы, но, как всегда в таких случаях бывает, двое-трое взялись за дело, потом приступили другие, тут же развели костер. Одновременно Юровский начал раздевать трупы, чтобы отдельно сжечь одежду и людей, и пока готовилась могила, сожгли два трупа: Алексея и по ошибке вместо Александры Фёдоровны сожгли, очевидно, Анюту Демидову. Повезло, что там была трясина, земля мягкая. На месте сожжения вырыли яму, сложили кости, заровняли, снова зажгли большой костер и золой скрыли всякие следы. Прежде чем сложить в яму остальные трупы, облили их серной кислотой, яму завалили, шпалами закрыли, благо, рядом была железная дорога, а сверху прогнали еще и пустой грузовик, несколько утрамбовали шпалы и поставили точку.
Юровский провел эти три дня и три ночи в каком-то решительном остервенении, бессонно гоняя туда и обратно в лес, привозя серную кислоту, чтобы уничтожить тела, которые он, в конце концов, решил закопать в отдельных местах, чтобы запутать любого, кто сможет их найти. Он был полон решимости добиться того, чтобы никто не узнал, что случилось с семьей Романовых. Он ломал кости прикладами, обливал их серной кислотой и сжигал бензином. Наконец, он похоронил то, что осталось, в двух могилах.
А тем временем, в девять часов вечера 17 июля председатель Уралоблисполкома Белобородов отправил в Москву шифрованную телеграмму: «Секретарю Совнаркома;Н.П. Горбунову: передайте Свердлову, что всё семейство постигла та же участь, что и главу. Официально семья погибнет при эвакуации».
19.
По окончании «процедуры» расстрела, когда другие члены команды Юровского погрузили трупы на грузовик и тот покинул двор Ипатьевского особняка, расстрельщики, в бесноватом своем кураже решили расписать стены подвала, изрешеченные пулями и обрызганные кровью, еще и своими метками: «Да здравствует всемирная революция! Долой Международный Империализм и капитал и к черту всю монархию!», «Никола он ведь не Романов, а родом чухонец. Род дома Романовых кончился Петром III, тут пошли все чухонская порода». А кто-то и вовсе перепутал родной язык с матерным, с особым изыском «украшая» стены нецензурными выражениями. На самом краю подоконника чернилами сделаны одна под другой три надписи: „1918 года“, „148467878 р“, а вблизи их такими же чернилами и тем же почерком „87888“», а рядом с ней — четыре символа, напоминающие латинские буквы sryl.
Кроме того, были на стенах и такие записи: «Стоял на посту с 2-х до 4-х с 8 и 10 и 24 8 р охранник», «Verhas Andras 1918 VII/15 e ;rsegen» – последнюю надпись явно сделал венгр.
А уже на следующий день в городе Алапаевске свершилась еще одна расправа: были сброшены в шахту живыми, а затем забросаны гранатами «алапаевские узники» – еще одни представители Романовых: великая княгиня Елизавета Фёдоровна, великий князь Сергей Михайлович, князья Иван Константинович, Константин Константинович (младший), Игорь Константинович, князь Владимир Павлович Палей, управляющий делами великого князя Сергея Михайловича Фёдор Семёнович Ремез, инокиня Варвара (Яковлева).
Когда на следующий день после расправы Дзержинский получил из Екатеринбурга телеграмму, сообщившую ему об этом, он страшно побледнел, вскочил на ноги и, выкрикнув:
– Опять они действуют, не посоветовавшись со мной! – бросился из комнаты вон.
Он помчался в Кремль, к Ленину.
18 июля состоялось первое заседание Президиума ЦИК;5-го созыва. Председательствовал, разумеется, Яков Свердлов. Присутствовали еще девять членов Президиума, включая заместителя Свердлова, секретаря ЦИК Варлама;Аванесова.
– Товарищи! – бас Свердлова звучал как-то по-особенному жестко и решительно. В руках у него был текст телеграммы, присланной из Екатеринбурга на имя Ленина и Свердлова. – На мое имя от Президиума Уральского областного Совета рабоче-крестьянского правительства поступила телеграмма. Зачитываю: «Ввиду приближения неприятеля к Екатеринбургу и раскрытия Чрезвычайной Комиссией большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшего царя и его семьи. Документы в наших руках. По постановлению Президиума областного Совета в ночь на шестнадцатое июля расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надежное место. По этому поводу нами выпускается следующее извещение: «Ввиду приближения контрреволюционных банд [к] красной столице Урала и возможности того, что коронованный палач избежит народного суда (раскрыт заговор белогвардейцев, пытавшихся похитить его семью и его самого, и найдены компрометирующие документы, которые будут опубликованы), Президиум областного Совета, исполняя волю революции, постановил: расстрелять бывшего царя Николая Романова, виновного в бесчисленных кровавых насилиях русского народа. В ночь на 16 июля 1918 года приговор этот приведен [в] исполнение. Семья Романова, содержится вместе с ним под стражей, [в] интересах охраны общественной безопасности эвакуирована из города Екатеринбурга. Президиум областного Совета». Просим ваших санкций [по] редакции данного. Документы заговора высылаются срочно курьером Совнаркому, ЦИК. Извещения ожидаем у аппарата. Просим дать ответ экстренно, ждём у аппарата».
Свердлов положил телеграмму рядом с собой на стол и продолжил:
– Товарищи, хочу вам напомнить историю перевода Николая Романова из Тобольска в Екатеринбург после раскрытия такой же организации белогвардейцев, подготавливавшей побег Николая Романова. Только благодаря невероятным усилиям чрезвычайного комиссара товарища Яковлева, удалось семью Романовых перевезти на Урал. В последнее время предполагалось предать бывшего царя суду за все его преступления против народа, и только события последнего времени помешали осуществлению этого. Поэтому предлагаю членам президиума проголосовать за то, чтобы признать решение Уральского Областного Совета правильным. Прошу голосовать. Кто «за»?
Все до единого присутствующие подняли руки.
– Благодарю, товарищи! Принято единогласно. Товарищ Аванесов, подготовьте решение Всероссийского ЦИК в лице своего Президиума.
Аванесов молча кивнул, что-то записывая карандашом на листе бумаги.
Разумеется, о расстреле всей семьи Романовых вместе с прислугой уральцы в телеграмме не сообщили, а Свердлов, знавший об этом, также промолчал.
Закрыв заседание Президиума ВЦИК, Свердлов поспешил на заседание Совнаркома, проходившего в то же время. Конечно же, он опоздал. Тихонько вошел, когда делал доклад нарком здравоохранения Семашко, предлагая реформы системы здравоохранения.
Свердлов сел на свое место на стул позади Ленина. Когда Семашко окончил свой доклад, Свердлов наклонился к;Ленину;и что-то шепнул ему на ухо, ткнув пальцем в телеграмму. Ленин слегка побледнел, но произнес:
— Товарищи, Свердлов просит слово для сообщения.
;— Я должен сказать,;товарищи, — поднявшись, начал Свердлов обычным своим тоном,;— получено сообщение, что в Екатеринбурге по постановлению областного Совета расстрелян Николай, а семья эвакуирована в надежное место. Николай хотел бежать. Чехословаки подступали. Президиум ЦИК постановил одобрить…
— Перейдем теперь к постатейному чтению проекта,;— предложил Ленин.
Все время, пока шло обсуждения проекта постановления, Ленин молчал. Он был зол на Свердлова, который снова все сделал по своей воле, не посоветовавшись с ним. Ведь он обещал немцам, что над бывшим царем будет объективный суд, теперь же получается, что он, Ленин, выставил себя лжецом в глазах иностранных дипломатов.
Когда обсуждение проекта постановления по поводу казни Романова завершилось, Ленин снова взял слово:
– Предлагаю, товарищи, принять к сведению решение Уральского Совета. Прошу голосовать.
Здесь Ленин неожиданно для Свердлова переиграл его. Если ВЦИК одобрил решение Уральского Совета, то Совнарком всего лишь принял его к сведению. Свердлов сглотнул слюну. Тем не менее, остался доволен происшедшим.
Когда же через несколько дней после падения Екатеринбурга прибыл с фронта Троцкий и, зайдя к Свердлову, спросил:
– Да, а где царь?
— Кончено,;— ответил Свердлов,;— расстрелян.
— А семья где?
— И семья с ним.
— Все?;— удивился Троцкий.
— Все,;— буднично произнес Свердлов.;— А что?
Он вперил взгляд своих черных колючих глаз в Троцкого, ожидая его реакции. Троцкий с недавних пор тоже стал побаиваться этого взгляда. Он снял пенсне, протер стекла платком, снова нацепил его на нос и, сверкнув линзами, все-таки уточнил.
— А кто решал?;
— Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять нам им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях.
Больше вопросов Троцкий на эту тему не задавал.
19 июля Юровский привез в Москву «документы заговора», включая дневники Николая II. А 6 августа был доставлен в Москву из Перми уже весь архив Романовых.
Как ни странно, известие о казни Николая II в общем прошло малозамеченным, без проявлений протеста, даже среди монархистов и враждебно настроенных к большевикам людей. В день опубликования известия о расстреле царя в газетах нигде не было видно ни малейшего проблеска жалости или сострадания. Известие читалось громко, с усмешками, издевательствами и самыми безжалостными комментариями. Горожане восприняли весть об убийстве царя с тупым равнодушием, а зажиточные крестьяне;— с изумлением, но без всякого протеста.
А поэтесса Зинаида Гиппиус записала в своем дневнике: «Щупленького офицера не жаль, конечно, он давно был с мертвечинкой, но отвратительное уродство всего этого;— непереносно».
25 июля 1918 года, через восемь дней после расстрела царской семьи, Екатеринбург заняли отряды Чехословацкого корпуса и части Белой армии (так называемая армия КОМУЧа – Комитет членов учредительного собрания, первое претендовавшее на статус всероссийского антибольшевистское правительство в период Гражданской войны).
Когда большевики и местный Совдеп при приближении белых вынуждены были спешно покинуть Екатеринбург, то впопыхах оставили на телеграфе телеграфные ленты зашифрованных переговоров по прямому проводу между Свердловым и Юровским. Ленты эти, вместе с другими следственными материалами попали в руки следователя по особо важным делам Н.А. Соколова, проводившего в 1919 году следствие об убийстве царской семьи, по приказанию адмирала Колчака.
Но, стоит заметить, что чехословацкий мятеж с советской стороны был спровоцирован Троцким, разославшим местным Советам еще 25 мая следующую специальную правительственную телеграмму, озаглавленную «Всем Советам по линии от Пензы до Омска»: «Все Советы по железной дороге обязаны под страхом тяжкой ответственности разоружить чехословаков. Каждый чехословак, который будет найден вооруженным на железной дороге, должен быть выброшен из вагона и заключен в лагерь военнопленных. Местные военные комиссары обязуются выполнить этот приказ. Всякое промедление будет равносильно измене и обрушит на виновных суровую кару. Всем железнодорожникам сообщается, что ни один из вагонов с чехословаками не должен продвинуться на восток».
И что оставалось делать бедным братьям-славянам? Пришлось снова браться за оружие и объединяться для того, чтобы с оружием в руках пробиваться в Приморье, а оттуда, морем, возвращаться в Европу, на Родину. Тем более, что у них теперь была своя страна, свое государство, не зависимое от Автро-Венгрии – Чехословацкая республика.
Военными властями был начат поиск исчезнувшей царской семьи. 30 июля началось расследование обстоятельств ее гибели.
А 26-го числа белогвардейцы явились на квартиру Юровского, в которой оставалась его семидесятилетняя мать Эстер Моисеевна Варшавская, почти всю жизнь проработавшая швеей. Пытались выяснить, где скрывается ее сын-цареубийца.
– Разве мой сын убил царя? Я ничего не слыхала об этом. Я знаю, что он ловит преступников.
Юровский и в самом деле не посвящал мать в тайны своей работы. Боялся за нее, понимал, что, в случае оставления красными Екатеринбурга, она окажется в большой опасности. Но она уезжать отказывалась.
– Стара я уже куда-то переезжать. Да и кто меня, старуху, тронет? А в крайнем случае, все равно умирать.
Но за ней все-таки пришли.
– Где семья Юровского? Где они? – допытывались офицеры, но старуха упрямо отвечала:
– Я знаю только, где мои ухват, кочерга, кухня, а больше ничего не знаю.
– Послушай, старуха, ты за кого: за большевиков или за белую власть?
– Я за сына.
– Напрасно вы упираетесь, гражданка. Стоит только вам все рассказать, и вы будете свободны, а иначе вас расстреляют за запирательство. Да, и к тому же все-равно скоро ваш сын будет в наших руках.
– Ну что-же, и я в ваших руках, что хотите, то и делайте.
– Арестовать ее! – приказал старший. – Сволочь, родила такого сына.
Пока ее допрашивали, в квартире производили обыск. Естественно, ничего не нашли.
Эстер Моисеевна почти год просидела в тюрьме и лишь по счастливой случайности ее не расстреляли – перед отступлением белых одна из сестер милосердия уговорила ее перейти в тифозный барак, и таким образом ей удалось спастись.
Однако тюрьма никому не добавляет сил и здоровья, и спустя шесть месяцев после освобождения из тюрьмы мать Юровского скончалась от паралича сердца.
В ноябре 1918 года белые пришли и за братьями Якова Юровского, проживавшими в Томске, – Леонтием и Ильей. Арестовали также жену Леонтия. И снова в их квартире искали царские драгоценности. И, увы, снова ничего не нашли. Всех арестованных увезли в Омск, заковав предварительно в ручные и ножные кандалы. Там их продержали некоторое время. Затем отправили в Иркутск, оттуда в Читу. Позднее опять в Иркутск. И так в течение восьми месяцев их держали под угрозой расстрела. Освободились они лишь после занятия Иркутска красными.
20.
Свердлов вышел из кабинета, быстро прошел через приемную в коридор и, не останавливаясь, взглядом просканировал небольшой зальчик приемной, в котором сидел в единственном числе какой-то старичок с пожелтевшей от старости плохо ухоженной бородой, рядом с ним, у его обутых в старые, видавшие виды, все в заплатах сапоги, стояла тощая холщовая котомка. А слева на стуле, стоявшем рядом с секретарским столом его сестры Сарры, сидела довольно ухоженная с пышной шевелюрой черных густых волос, но с печатью усталости на лице, невысокого роста и среднего телосложения женщина лет тридцати, плечи ее покрывал платок, спущенный с головы. Она о чем-то негромко рассказывала Сарре, иногда близоруко щурясь.
Увидев Свердлова, женщина подняла на него глаза и снова прищурилась, желая рассмотреть председателя ВЦИК. Она знала, что Сарра – сестра Свердлова и работает у брата секретарем-машинисткой.
Когда Свердлов вернулся в приемную – женщины рядом с сестрой уже не было, а старичок все так же неподвижно сидел на старом месте.
– Сарра, зайди ко мне! – снова, не останавливаясь, произнес Яков Михайлович и почти мгновенно скрылся за двойной дверью своего кабинета.
Сестра поднялась, взяла несколько уже готовых, отпечатанных на машинке документов, на которые осталось поставить только подпись председателя ВЦИК да печать, и открыла дверь кабинета.
– Что за ходок сидит в приемной? – спросил он сразу же, закуривая папиросу.
Сарра положила на стол документы, Свердлов тут же глянул на верхний, затем, перелистал остальные листы, и, обмакнув перо в чернильницу, размашисто чиркнул на каждом из них.
– Председатель сельского совета из Тульской губернии. Говорит, пришел за советом, – доложила Сарра, промокая подписанные бумаги полукруглым из красного дерева пресс-папье.
– Так, а что за странноватая дама сидела рядом с тобой? Что хотела?
– О, Яша! – улыбнулась Сарра. – Это наш товарищ, старая каторжанка. Правда, из эсеров. Десять лет в Акатуе на каторге отбыла. Фаня Каплан. По амнистии Керенского выпущена.
– Ты знаешь ее?
– Да, как-то случайно познакомились. А потом несколько раз пересекались и даже подружились. Она здесь в Москве живет, в доходном доме на Большой Садовой.
– Ты хорошо ее знаешь?
– Ты удивишься ее биографии, Яша.
Затрезвонил на его столе солидный черный телефонный аппарат. Но прежде, чем снять трубку, Свердлов поднял глаза на сестру.
– Зайди к нам часиков в десять на чай. Расскажешь про свою подругу.
– Хорошо! – кивнула Сарра, взяла подписанные Свердловым документы, аккуратно сложила их в папку и подошла к двери кабинета.
– Да, – остановил ее у самой двери Свердлов. – Минут через двадцать пусть зайдет ходок.
– Хорошо! – еще раз произнесла Сарра и, уже закрывая за собой дверь, услышала, как Свердлов говорил в трубку:
– Слушаю вас, Владимир Ильич!
Как и просил брат, Сарра Свердлова пришла к брату ровно в десять вечера. Дверь открыла Новгородцева. Обрадовалась.
– Саррочка, рада тебя видеть!
– Яша просил заглянуть к вам вечерком. Вот я и пришла…
– А если бы Яша не попросил, ты бы и забыла про нас? – улыбнулась Новгородцева.
– Да ведь он же у нас архизанятой человек. Зачем лишний раз его тревожить.
– Клавочка, кто пришел? – услышав женские голоса, крикнул из своего кабинета Свердлов.
– Это я, Яша!
– А, очень хорошо! – попыхивая папиросой в зубах, показался в проеме двери Свердлов.
Он был в желтой косоворотке, но все в тех же черных кожаных брюках. В комнате, из которой он только что вышел, раздавались веселые детские голоса – Андрей и Вера любили, когда с ними играл отец. Возможно, потому что это бывало так редко. Да и сам Свердлов любил с детьми повозиться – это было единственное время (точнее, даже не время, а минуты), когда он выбрасывал из головы все остальное, всю политику, экономику, замыслы и прочие государственные вопросы. В спальне у них лежал большой пушистый ковер. Вот на нем по утрам или, что реже, по воскресеньям что только они не вытворяли! То отец превращался в коня, становился на четвереньки и бегал по комнате, а ребята сидели на нем верхом, то начиналась «французская борьба» с сыном, по всей квартире неслись воинственные возгласы, звенел смех.
Свердлов с Новгородцевой и двумя детьми заняли в Кремле квартиру из четырех комнат. Двенадцать лет прожили они до революции, и из них лишь два года провели вместе, да и то в туруханской ссылке. Остальные годы были временем постоянных разлук и мимолетных свиданий в тюрьмах или на явочных квартирах. Арест, тюрьма, этап, ссылка, недолгие месяцы свободы, наполненные работой в подполье, — такова была их «семейная жизнь». Да и в первые месяцы Советской власти жили, как на биваке: сегодня Питер, Фурштадская, Таврический, завтра — Москва, гостиница «Националь», Белый коридор в Кремле. И все это время их дети жили у деда, в Нижнем Новгороде. Семьи практически не было, да и не до семьи было.
После работы, которая кончалась иногда поздно ночью, Свердлов возвращался домой, но и тут еще часа два-три он сидел за бумагами и книгами. А зачастую его и дома ждали люди — знакомые и незнакомые… И усталость как бы улетучивалась, Свердлов оживлялся, каждый человек глубоко интересовал его, и он мог часами вести разговор. Свердлов не мог ограничиться разговором в официальной обстановке в своем кабинете. За чашкой чая, в непринужденной беседе, которая зачастую затягивалась за полночь, Свердлов требовал все новых и новых подробностей о положении на местах, о людях, их взаимоотношениях, их работе.
Рядом с его квартирой в Кремле были отведены две комнаты для приезжающих с мест товарищей. Частым гостем бывал здесь и уралец Филипп Голощёкин. Останавливались комиссары и политические работники, приезжавшие с фронтов гражданской войны; большевики-подпольщики с оккупированных немцами территорий и из районов, где шли бои с белогвардейцами; партийные и советские работники из центральных областей страны, с Урала, из Поволжья. Немало было среди них старых боевых товарищей Свердлова, сормовчан и уральцев, нарымчан, колпашевцев, туруханцев и питерцев. Но бывали и такие, с которыми ранее Свердлов не был знаком.
– Знаешь, Клава, почему я попросил Сарру заглянуть к нам?.. – и, не дожидаясь ответа, продолжил. – У нее сегодня была очень интересная посетительница, и Сарра обещала мне рассказать про нее.
– Крайне любопытно, – ответила Новгородцева. – А у меня как раз только что чайник вскипел. И пирожки с картошечкой имеются. Проходите на кухню, там и поговорим.
Новгородцева по-хозяйски разлила по стаканам в подстаканниках чай, поставила посередине стола блюдце с кусковым сахаром, рядом положила щипцы для раскалывания, наконец, появились и обещанные пирожки.
– Ну-с, Сарра, жду рассказ про эту твою подругу. Фаню Каплан.
Сарра в очередной раз оценила идеальную память брата – с первого раза запомнившего имя девушки.
– Вы, наверное, помните, взрыв в киевской гостинице «Купеческая» в декабре девятьсот шестого года? – начала свой рассказ с вопроса Сарра.
– Это когда эсеры хотели убить киевского генерал-губернатора Сухомлинова? – уточнил Свердлов.
– Ну да! Так вот, бомбу для покушения на Сухомлинова прямо в номере гостиницы на третьем этаже там изготавливал некий анархист Гарский. Ему в этом деле помогала Фаня Каплан, партийная кличка Дора. У них тогда, кажется, была сильная любовь. Но что-то пошло не так, и бомба взорвалась прямо в номере.
При упоминании фамилии Виктора Гарского глаза Свердлова сверкнули из-под пенсне хищным огоньком. Это тут же заметила Новгородцева.
– Яша, ты что, его знаешь? – поинтересовалась она, подливая в полуопустошенный стакан мужа и невестки кипяток.
– Знаком! – коротко ответил Свердлов и тут же глянул на сестру в ожидании продолжения рассказа. И та не заставила себя ждать.
– Так вот! Гарскому тогда каким-то чудом удалось выскочить из номера, а Фаня не успела. Ее тогда контузило и ранило: она получила два осколка в голень и ягодицу. Полиция задержала раненую Фаню при попытке самостоятельно покинуть отель. На допросах она держалась мужественно, не выдала своего товарища и взяла всю вину на себя, и в результате в январе девятьсот седьмого года военно-полевым судом Киева Дора была приговорена к смертной казни, но как несовершеннолетней, ей тогда было всего шестнадцать лет, казнь ей заменили пожизненной каторгой в далекой Сибири.
Сарра сделала небольшую паузу, откусила пирожок, запила двумя глотками чая и продолжила.
– Кстати, спустя ровно год после суда над Фаней, Гарского арестовали по другому делу, осудили на двенадцать лет. Но то ли совесть его замучила, то ли какую весточку получил от Фани, но спустя четыре месяца после приговора Гарский вдруг разговорился и дал показания по делу о подготовке покушения на Сухомлинова, что Фанни Каплан непричастна к этому покушению, а именно он, Гарский, принес в гостиничный номер бомбу. Но приговор Фане почему-то пересматривать не стали. Между тем, ей на каторге в Акатуе, на этих серебряных рудниках было очень трудно. Однажды она даже пыталась там покончить с собой. В заключении она стала терять зрение, на три года практически ослепла. Как она мне сказала: врачи диагностировали, что это произошло на нервной почве. Потом зрение то вновь появлялось, то снова исчезало.
После амнистии она приехала в Москву, где узнала, что вся ее родня еще до революции эмигрировала в Соединенные Штаты. Она осталась совсем одна, больная, полуслепая. Хорошо ей помогли партийные товарищи – эсеры, дали ей путевку для восстановления здоровья в Дом каторжан в Крыму…
Здесь Сарра, допив чай, загадочно улыбнулась.
– Яша, Клава, а дальше, в Крыму, вовсе интересная штука произошла.
– Ну-ка, ну-ка! – заинтересовалась Новгородцева.
Свердлов в этот момент прикуривал очередную папиросу, заправив ее в мундштук.
– Там наша Фаня познакомилась с доктором Дмитрием Ильичом Ульяновым, – брови Свердлова тут же поднялись вверх. – Он же как раз практиковал в Доме каторжан. И не просто познакомилась... Насколько я поняла Фаню, флирт был очень глубокий, речь практически уже шла о свадьбе.
– А почему не состоялось? – выказывая большое любопытство, поинтересовалась Новгородцева.
– Фаня как-то расплывчато об этом рассказала. Насколько я поняла, связь эту прервали левые эсеры, не пожелавшие, чтобы их однопартийка переметнулась в лагерь большевиков.
Для Свердлова все сложилось, как нельзя лучше. В его «компьютеризированном» мозгу тут же родился план дальнейших действий. И Каплан здесь была определена роль пешки, пусть и проходной. Главную роль здесь должна сыграть ее интимная связь с братцем Ленина и Виктором Гарским.
На следующее утро он вызвал к себе кузена Еноха Иегоду, ставшего теперь Генрихом Ягодой.
– Здравствуй, Яша!
– Приветствую тебя, братец! Проходи! Садись.
Пока Ягода устраивался, Свердлов внимательно наблюдал за ним. Став чекистом, его двоюродный брат как-то незаметно изменился – стал в своих действиях более уверенным в себе, что ли. Положив черную кожаную фуражку с красной звездочкой вместо кокарды, Ягода поднял глаза на Свердлова.
– Как поживает наш железный друг Феликс?
Ягода улыбнулся.
– Могу сказать, что уже вжился в роль, спуску никому не дает. Всю контру насквозь видит.
– Насквозь – это хорошо! – кивнул Свердлов. – Ну, а ты?
– Что я?
– Ты в свою роль уже вжился?
– Более-менее!
– Вот и хорошо! Как говорит наш Ильич – архиважно всю контру вывести на чистую воду. Только та революция чего-нибудь стоит, которая умеет защищаться. Слыхал?
– Слыхал.
– Впрочем, к делу! Времени у меня в обрез. Мне нужен здесь, в Москве, некто Виктор Гарский. Причем, чем быстрее, тем лучше. Он кантуется где-то в Одессе. Настоящее имя – Яков Шмидман. Из анархистов. Имел несколько сроков, в том числе по уголовке, из политкаторжан.
– А чем он сейчас в этой своей Одессе пробавляется?
– Так вот это ты и выясни, Енох! Включи свою чекистскую интуицию, подними товарищей на местах. Ежели обнаружишь его, лично отправляйся в Одессу и привези мне его сюда.
У Свердлова с Ягодой были хотя и родственные отношения, но весьма настороженные. Да и понял Ягода, что лучше не задавать Свердлову лишних вопросов, чтобы не разгневать кузена. Он встал, взял фуражку, надел ее, проверив ребром ладони, где находится звездочка.
– Понятно! Я пошел?
– Иди!
21.
Ягода успешно выполнил задание Свердлова. Из своих, чекистских источников он выяснил, что после революции Гарский отрекся от своих анархистских убеждений, вступил в партию большевиков, а те, памятуя о бурном революционном прошлом Гарского, включили его в Тираспольский революционный отряд на должность комиссара продовольствия. Впрочем, там он прослужил не очень долго, и теперь мотался по Украине, агитируя за большевиков. И в последнее время он, действительно, осел в Одессе, точнее, лечился в военном госпитале.
Там Ягода и встретился с Гарским. Когда же последний узнал, что с ним хочет встретиться сам Свердлов, Гарский усмехнулся.
– Старые товарищи друг друга не забывают. Зачем – не сказал?
– Не сказал. Но уточнил, что дело государственной важности.
– Не волнуйся, товарищ Ягода! Улажу тут все свои дела, выпишусь из госпиталя и тут же еду в Москву.
Они пожали друг другу руки.
28 августа 1918 года Гарский прибыл в Москву и, едва устроившись в гостинице «Националь» (она все еще использовалась как общежитие для совпартслужащих) и, приведя себя в порядок, принял душ, выкурил папиросу, заказал в номер чашечку кофе. На сегодня у него была назначена встреча со Свердловым, но Гарский не торопился. Он предчувствовал, что Свердлов предложит ему какое-то не очень приятное задание. А какие он еще может давать задания? В партийной среде уже распространился слух о казни бывшего царя, Николая Романова. Более того, ходили даже разговоры, что Яков Юровский, даже отрезал царю голову и упрятал в банку со спиртовым раствором, которую, в качестве доказательства исполнения казни, привез в Москву и вручил Свердлову. Разумеется, Гарский этому не верил, но слухи все-таки ходили. Поэтому пусть подождет.
Покинув гостиницу, он прошелся по Моховой, миновал Манеж и через Александровский сад подошел к Боровицким воротам. Наконец, направился к Красной площади.
Свердлов его принял немедленно. Вышел из-за стола, сверкнув черными зрачками из-под линз пенсне. Протянул руку для приветствия, изобразив улыбку на лице:
– Бывшему каторжанину от товарища по каторге!
Они долго жали друг другу руки, в упор рассматривая лица, ища в них изменения.
– Как устроился?
– По высшему разряду!
– Здоровье, самочувствие?
– Тьфу, тьфу, тьфу, после госпиталя пока не жалуюсь.
– Вот и отлично! У меня не очень много времени, поэтому давай сразу к делу! Прошу!
Свердлов указал на мягкое кожаное кресло, стоявшее сбоку от окна. Сам устроился на соседнее. С полминуты еще смотрел в упор на Гарского, будто решая, стоит ли его посвящать в свои замыслы, или все же… Нет, этот не предаст – решил Свердлов, и заговорил.
– Ты знаешь, какова сейчас обстановка в стране. Белогвардейцы с иностранными интервентами окружают нас со всех сторон. Революция в опасности. Нужно принимать срочные меры.
– И что же за меры ты думаешь принимать, Яков? – Гарский сразу понял, к чему ведет собеседник.
– Нужна сакральная жертва.
Возникла небольшая пауза: Гарский соображал, кого же Свердлов предлагает назначить этой самой сакральной жертвой; а Свердлов вновь соображал, стоит ли сразу раскрывать все карты. Но, сказав «а», нужно говорить и «б».
– Ленин! – резко, чуть повысив голос, произнес Свердлов.
Гарский аж присвистнул, чуть приподнявшись с кресла.
– Ты это серьезно?
– Вполне!
Свердлов встал, подошел к столу, взял из портсигара папиросу, вопросительно взглянул на Гарского, тот понял немой вопрос, поднялся, тоже взял папиросу, помял ее пальцами. Свердлов чиркнул спичкой, сначала дал прикурить гостю, затем прикурил сам.
Они вернулись каждый в свое кресло.
– Я все продумал. Согласно составленному мною графику, Ильич тридцатого числа должен будет выступить перед рабочими на заводе Михельсона – это самое удобное место и время. Его повезет наш шофер Гиль. К концу выступления к Гилю должна будет подойти женщина и задать вопрос, кто это приехал. Она же потом должна будет вместе с Ильичем выйти через проходную и завязать с ним разговор. Когда же они подойдут к авто, в Ленина должны будут выстрелить. Разумеется, раны должны быть не смертельными.
– Надеюсь, роль стрелка должен исполнить не я?
– Нет! У тебя будет совершенно другая задача. Именно поэтому я и пригласил тебя.
Свердлов замолчал, снова взглянув на Гарского, но тот молча ждал продолжения разговора.
– Стрелять будет другой человек. А мне нужна будет еще одна сакральная жертва, которая должна взять на себя покушение на вождя…
– И?
– Как поживает твоя бывшая пассия?
– Которая?
– Дора Каплан!
Гарский удивленно вскинул брови.
– Она же почти слепая. Куда ей в кого-то стрелять!
– Я же сказал, Виктор, стрелять будет другой человек. Каплан же должна выполнить роль той самой сакральной жертвы.
– Не совсем понимаю, Яков Михайлович, твою мысль.
– Ты знаешь, что летом прошлого года Дора восстанавливала здоровье в Крыму?
– Ну да! Я с ней в июле встретился в Харькове. Там профессор Гирштейн делал ей операцию по восстановлению зрения.
– А в Евпатории, в Доме каторжан главным врачом был Дмитрий Ильич Ульянов. И у него с Каплан были весьма серьезные отношения, дело едва не закончилось свадьбой. Теперь понимаешь, к чему я веду?
– То есть, ты хочешь сказать, что у Доры есть повод отомстить брату доктора за разорванные с ней отношения? За зря растраченную любовь?
– Именно!
– Но каким боком здесь я?
– Ты здесь не боком – ты ключевая фигура. Только ты, как старая любовь сможешь уговорить Дору сыграть отвлекающую роль. Так сказать, случайного свидетеля. Нужно будет сделать так, чтобы она поверила, что в вождя будешь стрелять ты. А поскольку район покушения на Ильича будет мгновенно оцеплен, все подозрительные личности будут арестованы и допрошены. Будет арестована и допрошена и Дора. Но, поскольку она будет думать, что в Ленина стрелял ты, она тебя не сдаст, как не сдала и в девятьсот шестом году в Киеве.
– Но какова цель этой всей затеи? – после некоторого раздумья спросил Гарский.
– Цель – объявить красный террор. Скажу тебе откровенно: Ильич проявляет слабоволие, нерешительность и остерегается этой моей затеи, боится, что она сыграет против революционной идеи. А так, поскольку Ильич после ранения выпадет на некоторое время из управления, я, как председатель ВЦИК, самолично подпишу декрет об объявлении в стране красного террора.
– Я все понял! – Гарский встал, положил окурок в пепельницу, стоявшую на столе Свердлова, затем повернулся к хозяину кабинета, у которого давно потухший папиросный окурок торчал в самом углу рта. – Но ты же понимаешь, товарищ Свердлов, что любая операция требует какого-то удовлетворения.
– Разумеется! Ты получишь неплохую сумму.
– Деньги мне не нужны, я смогу их заработать и по своей профсоюзной линии.
– Назови свои условия.
– Мне нужна должность в Совнаркоме, ну, или по партийной линии продвижение.
– Хорошо! Это я тебе гарантирую. Надеюсь, письменных гарантий подписывать не будем?
– Мне достаточно твоего слова.
– Отлично! Остальные инструкции ты получишь от моего человека в гостинице.
Они пожали друг другу руки на прощание.
Гарский ушел в небольшом смятении. Он понимал, что Дора ему полностью доверится, но не жалко ли ему своей бывшей соратницы и любовницы? Жалко! И он также понимал, что, если Дору арестуют, а ее обязательно арестуют, просто так ее не отпустят. Впрочем, что ему до нее. Ему нужно налаживать свою жизнь, и строить свою карьеру.
А Свердлов довольно потирал руки. Естественно, он, сказав много, основное не сказал вообще.
22.
Фаня Каплан по-прежнему жила в Москве в доме 10 на Большой Садовой у своей подруги по террористическому прошлому и однопартийке Анны Пигит, вместе с которой отбывала срок на Нерчинской каторге в Мальцевской и Акатуйской тюрьмах.
Скучать ей не приходилось, дом был всегда полон гостей или квартирантов. Помимо самой Анны и ее брата Давида Пигита, в многочисленных комнатах гостили такие же подруги по Нерчинской каторге, как и Анна с Фаней, эсерки Мария Александровна Попова, проживавшая вместе со своим сожителем Лазарем Шмидтом, Вера Тарасова и Вера Штольтерфорт, а также квартирантка, слушательница юридического факультета университета Шанявского Мария Коциовская.
Вообще-то все племянники Ильи Давидовича Пигита отличались революционными настроениями.
Давид Садукович Пигит принимал определенное участие в событиях первой русской революции – нелегально перевозил из Финляндии оружие, в основном браунинги. А уже перед Февральской революцией тесно общался с эсерами, носил кличку Балкон. До революции Давид Пигит был директором типографии торгового дома «Мысль», а акционерами типографии числились его сестры Дина и Анна.
Его сестра Анна Садуковна Пигит – левая эсерка, осужденная за революционную деятельность царским судом.
Дни и вечера проходили в бесконечных беседах, в основном политических, что называется на злобу дня. В большой гостиной стояла настоящая дымовая завеса – все курили папироски «Дукат» (дядя Анны и Давида Илья Давидович Пигит был владельцем знаменитой табачной фабрики «Дукат». Его многие так и звали «Дукат», а его жену – «Дукатшей»), которыми всех угощал Давид, и пачки которых лежали на небольшом столике близ камина. Стол был устлан мягкими бархатными коврами, под потолком – лепные карнизы, на столе в хрустальных конфетницах разносортные дюшесы и прочие конфеты (бон-боны). Потолки были высоки, а квартира настолько огромна, что в ней можно было играть в прятки – там было много разных закуточков, где можно было свободно спрятаться. За корпусами дома были небольшие дворики, на них выходили черные лестницы.
Поскольку все друзья и подруги принадлежали (более или менее) к партии эсеров (правда, кто к левым, а кто и к правым), то, конечно же, они костерили, на чем свет стоит, большевиков за террор, устроенный эсерам из-за убийства Блюмкиным посла Мирбаха.
– Обиднее всего, что мы ведь призывали к восстанию, но – не против большевиков, а против германского империализма, – горячился длинноносый и большеглазый Давид Пигит. – Этот призыв был разослан нами по разным регионам в телеграммах.
– Это все из-за Ленина, – вдруг сказала Каплан. – Он – предатель революции. Чем дольше живет он, тем больше удаляет идею социализма на десятки лет. Я даже готова убить его ради нашей революции.
В этот момент в зале неожиданно для всех появился Виктор Гарский. Увлеченные разговорами, никто даже не услышал звонка, дверь ему открыла домработница.
– Ты, однако, кровожадна, Дора. Чем же это тебе так насолил Ленин?
Секудное замешательство, молчание и радостный взвизг Каплан.
– Мика!
Она вскочила со своего кресла, бросилась к Гарскому и повисла у него на шее, прижавшись щекою к его щеке. Затем ее губы коснулись его губ, но он быстро и не оскорбительно отстраился от нее и, перебегая взглядом с одного присутствующего на другого, поздоровался.
– Приветствую вас, товарищи!
– Аня, друзья, познакомьтесь – это…
Но Гарский не дал Каплан договорить и предствился сам.
– Виктор Гарский, чрезвычайный комиссар по продовольствию из Одессы. В Москву прибыл по приглашению…
Тут он сделал многозначительную паузу и не стал договоривать, по чьему приглашению. Впрочем, никто и не стал настаивать. Гарский по очереди подходил к сидящим в зале, начав с Давида, и каждому пожимал руку.
– Как там в Одессе? – поинтересовался Давид Пигит.
– В Одессе сейчас, как в хорошем борделе – красные, белые, французы, немцы, англичане – на любой вкус и цвет, – ответил Гарский и усмехнулся. – Вот только с продовольствием проблема.
– Ну, с продовольствием и в Москве беда, – вздохнул Давид. – Мы об этом едва ли не каждый день спорим.
Фанни Каплан едва ли не прыгала рядом с Гарским. Наконец, Гарский глянул на нее и произнес:
– Вы не будете возражать, товарищи, если я у вас уведу мадмуазель Каплан?
Все засмеялись, а Фанни ответила за всех:
– Они не будут возражать, Мика.
– Фаня, к ужину приходите, – крикнула им вслед Анна Пигит.
Они покинули общество и Каплан увела Гарского в свою комнату.
– Скажи, как ты узнал, что я здесь?
– Дело не хитрое, если ты общаешься с чекистами.
– А ты общаешься с чекистами? – удивилась Каплан.
– Исключительно в служебном порядке.
Они уже сидели в комнате Каплан, которую Фанни предусмотрительно закрыла на ключ. Она села к нему на колени и с удовольствием рассматривала такое знакомое лицо, ища в нем перемены. И вдруг спросила:
– Мика, скажи, ты тогда пошутил?
– Когда тогда? – не понял Гарский.
– Ну, тогда в Харькове.
– А что было в Харькове, напомни? – Гарский искренне пытался вспомнить, что он ей наговорил в Харькове.
– Ты и в самом деле ничего не помнишь?
– Нет!
– Ты тогда… ты сказал, что больше меня не любишь.
– Ну, вот видишь, как бывает: тогда сказал, а сейчас нашел тебя.
Он улыбнулся, обнял ее, погладил по спине. Она выгнулась, словно кошка, прижалась к нему сильнее, а затем их губы слились в поцелуе.
Вскоре они уже лежали в постели, наслаждаясь интимной близостью. Каплан вся дрожала от невероятного удовольствия, которого она не испытывала давно – с тех пор, как она… Она ведь и в самом деле любила доктора Ульянова…
– Скажи, Дора, твои слова, когда я вошел, по поводу твоей готовности убить Ленина – это всего лишь фигура речи или…
– Или! – резко произнесла она.
– Это из-за Дмитрия Ульянова?
– В том числе.
Она повернулась к Гарскому, согнула руку в локте и, подперев ладонью голову серьезно посмотрела на него слегка свысока.
– А ты почему это спрашиваешь? Ты и правда сотрудничаешь с чрезвычайкой?
Тут в дверь комнаты постучали. Раздался голос Анны Пигит:
– Эй, вы там, ужинать будете?
– Нет, спасибо! – ответила Каплан. – Мы скоро гулять пойдем.
– Как хотите.
Гарский поднялся, стал одеваться. Каплан продолжала лежать все в той же позе, подперев голову рукой.
– Мика, ты мне так и не ответил на вопрос. Ты работаешь на чрезвычайку?
– Нет! Но очень важные люди…
Он подошел к кровати, присел на край и поглядел на Каплан в упор.
– Я знаю, Дора, ты умеешь хранить тайны. Но то, что я тебе сейчас скажу, – это больше, чем тайна. Готова ли ты мне помочь в этом деле?
– Ты еще спрашиваешь! – она села, свесив ноги, рядом с Гарским. – Что за дело?
Гарский поднялся, на цыпочках подошел к двери, приложил ухо, прислушиваясь, затем вернулся к кровати, но садиться не стал, а остановился напротив Каплан и негромко произнес:
– Нужно убить Ленина.
Каплан вздрогнула, выпрямилась.
– Ты готова мне помочь?
Она больше не задумывалась, встала босиком, поправляя спустившиеся с плеч лямки ночной сорочки. Серьезно посмотрела на Гарского.
– Ленина убить я готова.
– Вот и хорошо! Тогда одевайся, нужно встретиться с одним человеком.
– Кто он? – поспешно одеваясь, спросила Каплан.
– Некто Григорий Семёнов, эсер. Можно сказать, товарищ по партии.
– Я лично с ним не знакома, но фамилию слыхала.
– Скоро эту фамилию услышат по всей России, – хмыкнул Гарский. – Ты готова?
– Готова! – Каплан перед зеркалом поправила прическу, взяла свой ридикюль и повернулась к Гарскому.
– Ну, тогда пошли.
Гарский подошел к двери, хотел было повернуть ключ, чтобы открыть ее, но в последний момент остановился и полез во внутренний карман кителя. Сделав небольшую паузу, вынул оттуда маленький, длиной всего 164 миллиметра, пистолет – семизарядный браунинг 1-й модели, 1900 года выпуска. Протянул его Каплан, не спуская с нее глаз.
– Вот, возьми. Очень удобный и практически безотказный.
Каплан, даже не вздрогнув, взяла пистолет и тут же положила его в ридикюль.
– А теперь пошли.
Познакомив Каплан с Семёновым, Гарский распрощался и исчез.
– Я тебя найду перед делом, – сказал он ей.
Она ответила воздушным поцелуем.
Семёнов не стал вдаваться в подробности операции, а сразу же направился с ней в штаб-квартиру партии правых эсеров. Сначала нужно было получить одобрение там. Но, к его удивлению, в ЦК идею не одобрили. Семёнова с Каплан принял член ЦК партии правых эсеров Дмитрий Дмитриевич Донской.
– Товарищ Донской, моя боевая группа готова к террористическому акту – убийству Ленина.
Вообще-то в тот момент Семёнов главным считал убийство Троцкого, полагая, что это убийство, оставив большевистскую армию без руководителя, значительно подорвет военные силы большевиков. Покушение же на Ленина он расценивал всего лишь, как крупный политический акт…
Узнав, с какой целью пришли к нему однопартийцы, он от возмущения даже руки вверх поднял.
– Товарищи! Григорий! Ты же знаешь, что все наши руководящие лица категорически настаивают, чтобы убийцей Ленина непременно был рабочий. Это, мотивировали они, послужило бы большой агитацией против большевиков. Мы приняли на бюро такое решение и партия назад это решение не возьмет. Вы же знаете, что после июньских событий в стране сейчас идет красный террор, и если мы это решение возьмем обратно, то вся партия в целом будет подвергнута разгрому.
– Но Ленин – предатель революции, и я готова лично стрелять в него, – поддержала Каплан. – И мы не можем ждать, пока рабочие проснутся.
Донской удивленно посмотрел на Каплан – женщина довольно красивая, но, несомненно, ненормальная, да еще с разными дефектами: глухая, полуслепая, экзальтированная вся какая-то. Словно юродивая! Меньше всего ему в тот момент приходило в голову отнестись к ее словам серьезно. В конце концов, он ведь не психиатр, а терапевт (Донской окончил медицинский факультет Киевского университета). Уверен был – блажь на бабенку напала!
– Иди, милая, проспись! – он похлопал ее по плечу. – Он не Марат, и ты не Шарлотта Корде, – довольно грубо остудил ее пыл Донской. – А главное, наш ЦК никогда на это не пойдет. Ты попала не по адресу. Даю добрый совет – выкинь все это из головы и никому больше о том не рассказывай!
Каплан от обиды за такие слова даже прикусила губу. Но Семёнов продолжал настаивать на своем.
– Члены центрального боевого отряда нашей партии недовольны этим решением ЦК, – сказал он. – Но, если партия не хочет этот теракт признавать партийным делом, мой отряд возьмет его на себя.
Донской на некоторое время задумался, потом произнес:
– Что же, эта идея, пожалуй, мне больше нравится. Единственная возможность, которая осталась для устранения Ленина — это действовать как народные мстители, черные маски, вот это дело хорошее, тут партия будет в стороне, и, с другой стороны, капитал приобретем, удар основательный нанесем Советской власти.
На том они и остановились.
– Но только помните: партия к этому теракту никакого отношения не имеет.
– Сговорились! – Семёнов протянул руку Донскому.
Тот попрощался сначала с ним, затем с Каплан.
Когда они вышли на улицу, Каплан спросила у Семёнова:
– А что это за центральный боевой отряд, о котором ты упомянул?
– Нас мало, всего пятнадцать человек, но все бойцы крепкие. И не только мужики, но и бабы есть. Кстати, коли уж ты вошла в наш круг, приезжай завтра с утра в Томилино, там у нас на даче конспиративная квартира отряда. Там и обсудим все детали операции.
23.
Летом 1918 года большевики оказались вновь близки к тому, чтобы потерять власть. Главной причиной был подписанный ими Брест-Литовский мирный договор с Германией, что, по сути, явилось, сепаратным миром с воюющей страной и предательством союзных стран – Великобритании и Франции. Три четверти страны было оккупировано войсками стран Запада и Востока (целых четырнадцати стран!). Да еще лето началось с убийства эсером Яковом Блюмкиным германского посла Мирбаха и расстрелом Николая Романова, отрекшегося от престола российского царя. Именно партийная принадлежность Блюмкина сыграла немаловажную роль в дальнейших трагических событиях конца лета – начала осени этого года.
В июне 1918 года в Петрограде проходили многочисленные и частые рабочие собрания в рамках агитации перевыборов в Советы. На них активно выступали виднейшие деятели большевистской партии, в том числе член президиума Петроградского совета, комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Моисей Маркович Гольдштейн, более известный под творческим псевдонимом В. Володарский. Талантливый оратор и не менее талантливый пропагандист, в Петрограде он закрыл более 150 газет за их «буржуазную направленность». Несмотря на это, агитация за партию большевиков в Петрограде шла трудно.
В «колыбели революции» недовольное голодом и безработицей население начало отказывать новой власти в доверии. По этому поводу от петроградского партийного актива потребовали усилить разъяснительную работу в массах. Но комиссаров все чаще и чаще встречали враждебно. Ибо вместо конкретного ответа на простой вопрос, когда в городе будет хлеб, те предпочитали пространно рассуждать о перспективах мировой революции…
Испугавшись потери власти, большевики начинают ликвидировать социалистическую оппозицию: в июне запретили участвовать в работе Советов меньшевикам и правым эсерам, в июле разгромили и изгнали с правящих должностей и левых эсеров. Тем не менее, все еще не надеясь на окончательный успех, в августе месяце в швейцарские банки из России потекли денежные переводы, а многие большевистские вожди запросили для членов своих семей дипломатические паспорта.
Но на всякую акцию должна быть контракция: только в борьбе происходит развитие человечества. В Петрограде запахло заговором. Бывшая столица Российской империи просто кишела заговорщиками. Заговоры были всякие: монархические и республиканские, пронемецкие и просоюзнические. Даже внутри большевистской партии произошел раскол. Численность членов партии вдруг резко пошла на убыль – с полумиллиона до 150 тысяч. Да и в местных Советах большевики стали терять позицию за позицией: если в марте 1918 года у них было 66 процентов членов Советов, то к концу лета осталось всего 45 процентов. Крестьянские мятежи, рабочие забастовки, ухудшение материального положения населения, военные неудачи на фронтах гражданской заставили вождей революции вновь идти в массы: выступать на фабриках и заводах. Причем, порою по нескольку раз в день.
Свердлов, как и Ленин, понимал, что, как и в семнадцатом году, промедление смерти подобно. Но, если в октябре семнадцатого Ленин, в отличие от Свердлова, больше полагавшегося на некие внешние факторы и политические компромиссы, повел себя самым решительным образом, то летом восемнадцатого ситуация в стане большевиков коренным образом перевернулась. Теперь уже Ленин больше полагался на свой талант управленца и не желал пролития лишней крови, благо, по всей России ее и так уже проливалось немало на фронтах гражданской войны, Свердлов же настаивал на терроре, красном терроре. Но, если в семнадцатом году Ленин переиграл Свердлова и пришел к власти, то ныне именно Ленин мешал Свердлову прийти к единоличной власти.
Значит, следовало, если не устранить Ленина, то, по крайней мере, сильно напугать его, заставить отстраниться, уйти на второй план. Для этого им и было задумано покушение, для этого и понадобились Свердлову и Виктор Гарский, и Фанни Каплан, которые должны были сыграть все же второстепенную роль в покушении. Исполнителем должен был стать другой (или другие).
Впрочем, хотя официально и не объявленный, красный террор уже был в действии в самых разных формах. И не только в Москве и Петрограде, но и в целом ряде других городов.
Но неожиданно некий рок дал в руки Свердлову еще один козырь.
Ранним утром 30 августа в Петрограде раздался выстрел – поэт и левый эсер, еврей Леонид Каннегиссер стрелял в начальника Петроградской ЧеКа, большевика и еврея Моисея Урицкого. Урицкий был убит. А за полтора месяца до этого, там же, в Петрограде, был убит еще один Моисей – Володарский.
Моисей Маркович Володарский – был комиссар по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда. На этом посту руководил цензурой и репрессиями в отношении оппозиционной прессы, особенно усилившимися в мае 1918 года, когда он был главным обвинителем на получившем широкую огласку публичном процессе против нескольких небольшевистских вечерних газет.
В мае 1918 года по предложению Григория Ивановича Семёнова при ЦК партии социалистов-революционеров был создан Центральный боевой отряд из 15 человек, целью которого было убийство большевистского руководства. И пришла пора действовать. В качестве первой жертвы был выбран Володарский. Семёнов составил простой, но вполне себе реальный план покушения.
20 июня на предприятиях города с речами должен был выступать лично председатель Петроградского совета, бывший член ЦК ВКП(б) Зиновьев, ближайший соратник Ленина. Но, как на зло, на товарной станции Николаевского вокзала взбунтовались путейцы, требуя изгнания большевиков из Советов. А этот вокзал входил в план выступлений Зиновьева. Рабочие были настроены решительно, вплоть до того, чтоб взять комиссаров в заложники, пока не появится обещанный хлеб. И пустых обещаний вроде «временных трудностей» больше слушать не желали. Володарский решил предупредить Зиновьева, чтобы тот к путейцам не совался, поберег здоровье и репутацию. Зиновьев в этот момент выступал на фарфоровом заводе. Пришлось ехать.
В тот же день в половине десятого утра шофер Гуго Юрген, прикрепленный к комиссару по делам печати, пропаганды и агитации Петрограда, как обычно, подал комиссарский «роллс-ройс» (из бывшего царского гаража, разумеется) к «Астории» на Большой Морской улице, где жили ответственные большевики из петроградских партийных и советских учреждений (в том числе и председатель Петросовета Григорий Зиновьев). Володарский сел в автомобиль с сотрудницей секретариата Зиновьева (и, по совместительству, женой) Ниной Аркадьевной Богословской и, доехав до редакции «Красной газеты» на Галерной улице, велел отвезти даму в Смольный.
На Галерную улицу Гуго вернулся в половине одиннадцатого и до четырех часов стоял, пока не повез Моисея Марковича в Смольный обедать. Кормили и Юргена, и Володарского в Смольном, но в разных столовых и с разным меню.
После обеда, дожидаясь шефа, Юрген зашел в комнату № 3, чтобы взять наряд на следующий день. Там столкнулся с приятелем Петром Юргенсоном, водителем «паккарда» из того же смольнинского гаража №6. Возможно, их сближению поспособствовало прибалтийское происхождение обоих, да и сходство их фамилий.
Убедившись, что их никто не слышит, Юргенсон спросил:
– В какой комнате в «Астории» живет Володарский? Сегодня я должен дать окончательные сведения.
Юрген посмотрел в упор на коллегу. И понял всю серьезность вопроса, понял, что именно сегодня Володарский будет убит.
Еще 7 июня Петр Юргенсон, подошел к Юргену и спросил:
– Хочешь, Гуго, денег заработать?
– Как?
– Очень просто. Надо Володарского убить.
– Я, что ли, должен убить? – насторожился Гуго.
– Нет. Ты сиди в машине и молчи. Когда навстречу будет идти машина и покажут сигнал, остановишься. Сделаешь вид, что машина испортилась, – ответил Юргенсон. – Тогда сделают все, что надо.
Гуго Юрген заколебался, и Юргенсон, чтобы подбодрить его, сказал:
– В награду можешь взять себе бумажник убитого Моисея.
Юрген продолжал удивленно смотреть на приятеля, а тот настаивал:
– Ты не кричи, а возьми бумажник Володарского в свою пользу и только потом заяви о случившемся.
– Как ты себе это представляешь – взять бумажник? А если кто заметит? – недоумевал Юрген.
– А ты возьми его незаметно, будто осматривая Володарского, где его ранили.
И вот сейчас Юргенсон ждал ответа. Юрген ответил не сразу.
– Мы весь вечер в разъездах. После обеда сразу едем в трамвайный парк на Васильевском острове, оттуда — на Средний проспект в районный Совет и снова в Смольный, потом на Обуховский… Но ты знаешь, Петер, я боюсь ехать с Володарским на эти митинги. Толпа там постоянно кричит и орет, норовят побить его.
– Я понял! Жди сегодня сигнала, как договаривались.
Около семи часов вечера Юрген отвез шефа на митинг на Николаевском вокзале, где Володарский должен был выступить перед железнодорожниками. Но выступление было практически сорвано. Более того, его там же хотели вообще побить.
– Мы голодаем, жрать нечего, детишки пухнут от голода! – кричали железнодорожники.
Володарский, перекрикивая толпу снова и снова пытался объяснять, что хлеба нет по вполне объективным причинам, и поэтому не надо волноваться. Но его никто и слушать не хотел.
– Требуем Зиновьева! Давай сюда Зиновьева! Надоело нам тебя слушать!
Толпа подступала все ближе, и Володарский от греха подальше решил ретироваться.
– Хорошо, товарищи! Я обещаю вам привезти Зиновьева.
Он направился было к машине, но его не пускали. Испарина покрыла все его тело. Он испуганно посмотрел на стоявшего рядом начальника вокзала.
– Давайте через другие ворота, – еле слышно произнес тот, а потом громко выкрикнул:
– Товарищ Володарский согласился немедленно позвонить в Смольный и пригласить сюда товарища Зиновьева. Так что, не расходитесь, товарищи, дождитесь.
– Давай, давай!
Под свист и улюлюканье Володарский быстрым шагом направился вслед за начальником вокзала. Он позвонил в Смольный, секретарша Зиновьева ему ответила, что Григорий Евсеевич выступает на митинге на каком-то заводе.
– Где, на каком заводе?
– Ой, я запуталась, Моисей Маркович. Боюсь ввести вас в заблуждение, – Елизавета Зорина не врала, она и в самом деле запуталась, ибо в эти дни не только Зиновьев, но и все петроградские руководители переезжали с митинга на митинг, с места на место, и поймать их было очень трудно.
– Да поймите вы, Лизонька, речь идет об опасности для Григория Евсеевича. Рабочие настроены весьма решительно и ему лучше не приезжать на Николаевский.
– Ну давайте я с вами поеду. Авось перехватим его где-нибудь.
Расстроенный Володарский бросил трубку, глянул исподлобья на начальника вокзала и, махнув рукой, выскочил из кабинета. Растрепанный и мокрый от страха, он юркнул в свой «роллс-ройс».
– В Смольный! – буркнул Володарский шоферу.
Из Смольного, захватив с собой сотрудниц секретариата Зиновьева жену Нину и Елизавету Яковлевну Зорину, он едет в Невский райсовет. Но Зиновьева и там нет…
Пока Володарский звонил по телефону, выясняя, на каком заводе выступает Зиновьев, мимо райсовета проехал Луначарский. Богословская остановила его машину, и Луначарский объяснил, что Зиновьев должен говорить сейчас заключительное слово на митинге на Обуховском заводе.
Луначарский уехал, а Нина Аркадьевна тут же побежала в Невский райсовет сообщить об этом Володарскому. Через несколько минут они с Володарским садились в машину, где сидела, дожидаясь супругов Зорина. Едва они сели, как шофер поехал.
– Куда это едет шофер? – удивилась Богославская. – Ты же ему не сказал, куда, на какой завод…
– Вероятно, он знает из наших разговоров… – ответил Володарский.
Но, проехав минут восемь, машина замедлила ход. Шофер, полуобернувшись к пассажирам, сказал:
— Да… Пожалуй, весь бензин вышел.
И тут же остановил машину.
Прежде этот «роллс-ройс» принадлежал миллионеру Манташеву и изготовлялся по спецзаказу, прежнему владельцу авто обошлось в кругленькую сумму — 125 тысяч рублей. Понятно, что и надежность этой, одной из лучших в Европе, машин тоже была повышенной. И поэтому план Юргенса был хорошо продуман – не внезапная поломка машины, что могло бы насторожить Володарского, а именно – закончился бензин.
Шофер вышел, потом опять сел в машину и сказал:
— Ничего не будет. Бензина нет.
— Где же вы раньше были? — спросил Володарский.
— Я не виноват. Два пуда всего дали бензина, — ответил Юрген.
— Эх вы! — сказал Володарский, выходя из машины.
Выйдя, они стали советоваться, что им делать.
– Я предлагаю пойти в райсовет, – сказал Володарский.
– Послушайте, в этом доме есть касса, – кивнула в сторону дома Богословская. – Можно ведь и оттуда позвонить по телефону.
– Сходи-ка, Ниночка, узнай.
Но касса оказалась закрыта и все трое направились назад.
В это время за углом дома-кассы, у которого остановилась машина, на углу Ивановской улицы стоял с браунингом в руках худой человек среднего роста, сероглазый, со скуластым лицом, бритый в темном костюме, на голове была темная кепка. Он явно кого-то поджидал. Володарский оказался между женщинами – левее, ближе к стене дома шла Богославская, с другой стороны, ближе к Неве – Зорина. Но едва Володарский сделал несколько шагов, раздался выстрел.
При первом же выстреле Гуго Юрген сразу присел, спрятавшись за кузов машины – он все понял.
Богословской показалось, что выстрел был произведен сзади на близком расстоянии, но, оглянувшись, ничего и никого не увидела. На всякий случай крикнула:
– Володарский, вниз!
Ей казалось, что мужу надо спрятаться под откос берега. Володарский тоже оглянулся. Зорина же лишь вздрогнула да спросила:
– В чем дело?
Они успели сделать еще несколько шагов по направлению к откосу и были уже посреди улицы, когда раздались сразу еще два выстрела, которые послышались ближе. Володарского два раза передернуло, и он начал падать, успев лишь крикнуть:
– Нина!
Когда она оказалась рядом, он лежал на земле, делая глубокие вдохи. Лежал он головой в сторону автомобиля, на расстоянии шагов трех от машины. Обе женщины стали искать рану и заметили одну в области сердца.
Володарский был уже мертв. Богословская подняла голову, оглянулась и увидела шагах в пятнадцати от себя и в нескольких шагах от конца дома-кассы по направлению к Ивановской улице стоящего человека. Он упорно смотрел на них, держа в правой руке, поднятой и согнутой в локте, черный браунинг. Как только он увидел, что на него смотрят, он моментально повернулся и побежал. Но Богословская уже узнала его – это был смольнинский шофер Пётр Юргенсон. Зорина также узнала его.
И, надо же такому случиться, буквально через несколько минут в этом месте появилась машина Зиновьева. Его тут же окружили рыдающая Богословская с Зориной. Впрочем, и без женских рыданий Зиновьев все понял. Он посмотрел на тело и приказал везти труп в больницу. Ради этого даже поделился бензином из своего автомобиля. Ближайшей больницей была больница Семянниковского (ныне Невского) завода.
Но женщинам пришлось довольно долго стучать, пока минут через пятнадцать дверь, наконец, открылась и вышел человек в военной форме. Взглянул на труп и сказал:
– Мертвый… Чего же смотреть, везите прямо в морг.
– Нет, вы позовите доктора! Может быть он еще жив. Это Володарский, комиссар, – закричала на него Зорина.
Военный пожал плечами и вернулся в здание, закрыв за собой дверь, оставив женщин и Юргена в недоумении, однако через пару минут все же к ним вышла женщина-врач, но едва взглянула на труп и сразу сказала:
– Да, умер… Надо везти.
– Да вы раны его осмотрите. Вы же врач! Может, пуля прошла навылет, и он все-таки еще жив.
Доктор вздохнула и, кое-как расстегнув костюм, осмотрела рану в области сердца, пытаясь установить, навылет ли он прострелен.
– Нет! Выходного отверстия нет. Да и не дышит он уже.
Зиновьев и председатель Петроградской ЧеКа Урицкий, не сговариваясь, решили, что покушение – дело рук эсеров, пропагандировавших индивидуальный террор как метод политической борьбы. Однако уже через день в газете «Петроградская правда» ЦК партии социалистов-революционеров объявил о своей непричастности к убийству.
Допросив Богословскую, Зорину и Гуго Юргена, чекисты быстро вычислили убийцу – Петра Юргенсона.
Против него него дал показания еще и начальник гаража Смольного Юрий Петрович Бирин, сообщивший чекистам:
– Сегодня после допроса шофера Гуго Юргена последний мне рассказал следующее: несколько дней назад, с тех пор как я его назначил ездить с Володарским, к нему стал обращаться шофер того же гаража Петр Юргенсон с вопросами, куда и когда поедет Володарский… Юргенсон рассказал Юргену, что все равно Володарского убьют, ибо на него сердиты адвокаты и студенты. Кроме того, он сказал, что есть какой-то автомобиль «Паккард», если эта машина ночью будет останавливать его автомобиль, чтобы он потихоньку ехал, чтобы можно было бы застрелить Володарского. Как раз водителем «Паккарда» был Юргенсон.
21 июня на квартире Юргенсона был произведен обыск. Там были найдены: 1 снаряд 37 мм, начиненный порохом, одно воззвание против Советской власти, всевозможная переписка, письма, фотографии, автомобильные пропуска на проезд по Петрограду за № 5379, машина «Делонэ» № 1757, пропуск на проезд по городу Петрограду на машине «Паккард» 1918.
Алиби у него не было, хотя он и пытался его впоследствии организовать. Первоначально он заявлял, что после разговора в Смольном с Гуго Юргеном пошел в гараж, где и пробыл до девяти часов вечера, но это алиби опровергли показания Бирина и матери подозреваемого — Христианы Ивановны Юргенсон. Бирин в день убийства Володарского спустился около шести часов вечера в гараж и увидел там Петра Юргенсона.
— Что ты тут делаешь? — спросил он. — У тебя ведь выходной.
— Посмотреть зашел… — ответил Юргенсон.
Бирин собирался в кинематограф и предложил Юргенсону присоединиться.
– Из гаража вышли — я, моя жена, Юргенсон и Озоле. У ворот встретили Коркла, и все пошли по направлению к Кирочной. На углу Кирочной и Потемкинской Юргенсон и Озоле отделились от нас.
Христиана Ивановна Юргенсон, в свою очередь, показала, что в день убийства Петр пришел домой около семи часов вечера, поел и опять вышел около восьми часов. Кажется, в кинематограф. Вернулся он около одиннадцати часов вечера. Сам же Петр Юргенсон на допросе 21 июня 1918 г. говорил о своей невиновности, отказавшись признать себя причастным к убийству Володарского.
Тем не менее, Юргенсон был арестован. За компанию арестовали и Юргена, впрочем, через пару дней его освободили, несмотря на то что все факты свидетельствовали о его причастности к убийству Моисея Володарского.
Юргенсона, в конце концов, расстреляли, но питерским чекистам так и не удалось вычислить ни заказчиков, ни организаторов убийства. Дело это так и осталось нераскрытым. Бытовали различные версии. Желать смерти комиссару по делам пропаганды товарищу Гольдштейну-Володарскому, которого даже в партийной среде ласкового за глаза называли «гаденыш», мог кто угодно. Да хоть те же издатели закрытых по его приказу газет. Или ревнивые мужья – поговаривали, что покойный был неравнодушен к женскому обществу. Этого Моисея, большевики решили похоронить на Марсовом поле. Ему было всего двадцать шесть лет.
Взвинченные большевиками, наиболее сознательные, точнее, пробольшевистски настроенные рабочие потребовали ответить на убийство комиссара Володарского массовым террором. Зиновьеву с Урицким с большим трудом удалось сдержать жаждавшую крови публику.
Но, видимо, кто-то из этой публики все-таки пожаловался в Москву. И спустя две недели председатель Совнаркома прислал с курьером записку на имя председателя Петроградского Совета:
«Тов. Зиновьев!
Только сегодня мы услыхали в ЦК, что в Питере рабочие хотели ответить на убийство Володарского массовым террором и что Вы (не лично Вы, а питерские чекисты) удержали! Протестую решительно! Мы компрометируем себя: грозим даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную. Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовидность террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает.
Привет!
Ленин».
Правда, в 1922 году в Берлине Григорий Иванович Семёнов сделал сенсационное заявление, что убийство Володарского организовал он по заказу Абрама Рафаиловича Гоца, лидера партии эсеров в Петрограде. Состоялся открытый суд с участим иностранных журналистов, на котором 14 видных деятелей партии социалистов-революционеров приговорили к расстрелу, но потом расстрел заменили пятью годами тюрьмы (все они погибнут в лагерях в 30–40-х годах). Исполнителя, некоего «рабочего Петрова», так и не нашли. А вот организатора убийства Семёнова гуманный трибунал оправдал. Он, мол, добросовестно заблуждался при совершении тяжкого преступления, думал, что борется в интересах революции… Правда, злые языки потом утверждали, что он был агентом ЧК.
Питерским чекистом, «тормозившим процесс», был другой Моисей – Урицкий, председатель Петроградской ЧК и по совместительству комиссар внутренних дел, выпускник юридического факультета Киевского университета.
Народный комиссар внутренних дел Северной коммуны Моисей Соломонович Урицкий жил на Васильевском острове в большой многокомнатной квартире. К месту службы на Дворцовую площадь его доставляли в автомобиле из бывшего царского гаража. Царский автомобиль с наркомом обычно останавливался у подъезда здания Главного штаба, находившегося посредине той половины, которая идет от арки к Миллионной улице. До октябрьского переворота здесь находились военное министерство и Министерство иностранных дел, а после Октября – Комиссариат внутренних дел Петроградской коммуны и Петроградской ЧеКа. Кабинет председателя ЧК находился на третьем этаже.
И утром 30 августа настал и его черед.
24.
Утро 30 августа 1918 года ничем не отличалось от любого иного.
В начале одиннадцатого часа утра из квартиры № 5 дома 10 на Сапёрном переулке в Петрограде вышел одетый в кожаную куртку двадцатилетний красивый юноша – студент Политехнического института Леонид Иоакимович Каннегисер, элегантный эстетствующий сноб, начинающий поэт не без способностей, близко знакомый с Сергеем Есениным, уважаемый в богемной среде Петрограда – Марина Цветаева, Анна Ахматова, Михаил Кузмин, Марк Алданов, Рюрик Ивнев, Владислав Ходасевич, Надежда Тэффи и другие поэты и писатели «серебряного века» нередко посещали гостеприимный и роскошный дом в Сапёрном переулке, ставший литературным салоном, а в 1913—1916 годах в семье Каннегисеров жил сын поэта Константина Бальмонта Николай. Дом принадлежал известному инженеру-механику Иоакиму Самуиловичу Каннегисеру, стоявшему во главе крупнейших в России Николаевских судостроительных верфей, где строились броненосцы и крейсеры.
Под руководством Каннегисера были сданы Черноморскому флоту линейные крейсеры «Лейтенант Шестаков», «Капитан-лейтенант Баранов», «Лейтенант Зацаренный», «Лейтенант Пущин» и другие. Он «пробивал» финансирование и лично руководил проектами по созданию первого в мире подводного минного заградителя «Краб», первого турбинного крейсера в России «Адмирал Лазарев», впоследствии «Красный Кавказ». На производстве Каннегисер ввел ряд новшеств в сфере организации труда: отменил обыски на проходной, сократил рабочий день по субботам и назначил полуторную оплату за сверхурочные работы. Старался не только для работников завода, но и для жителей всего Николаева: организовал театр, построил лечебницу, открыл «Сад трезвости», соорудил водонапорную башню, провел трамвайные пути.
А позже, переселившись в столицу, Иоаким Самуилович (или, как его на русский манер звали – Аким Самойлович) и вовсе возглавил руководство всей металлургической отраслью Российской империи. И это – несмотря на свое еврейское происхождение. Более того, Каннегисеры – потомственные дворяне. Причем, уникальный случай – им удалось сохранить свое иудейское вероисповедание.
Первым же в семье дворянство получил отец Иоакима, дед Леонида Самуил Хаимович Каннегисер – врач, служивший в Житомирском военном госпитале и удостоенный должности статского советника.
Так вот, выйдя из дома, спрятав за поясом револьвер, Леонид Каннегисер сел на велосипед и поехал на Гороховую улицу. Там, в доме номер два, до марта месяца располагалась главная контора Всероссийской чрезвычайной комиссии, а после переезда вместе со всем правительством ведомства Дзержинского в Москву, особняк заняли их коллеги из Петрочека и наркомата внутренних дел Петрограда. Оба ведомства возглавил Моисей Урицкий.
У входа в подъезд Каннегисер остановился, слез с велосипеда и вошел в тот подъезд, к которому всегда подъезжал Урицкий.
— Товарищ Урицкий принимает? — спросил юноша у старика швейцара ещё царских времён.
— Ещё не прибыли-с, — ответил швейцар.
– Я записан к нему на прием, – сказал Каннегисер и подошел к окну, выходящему на площадь. Сел на подоконник. Он долго глядел в окно. По площади шли люди. Время тянулось мучительно долго.
За несколько дней до этого Каннегиссер уже встречался с Урицким. Леонид просил главного питерского чекиста помиловать своего друга Володю Перельцвейга, гарантировал, что он никогда больше не будет принимать участие ни в каких антисоветских акциях. Урицкий что-то неопределенно ему пообещал и даже выдал пропуск на одно посещение.
– Если же вы не выполните свое обещание и расстреляете Перельцвейга, я клянусь, я вам отомщу.
Урицкий на эти слова как-то странно отреагировал, изобразив на лице то ли улыбку, то ли гримасу ненависти.
– Я готов выполнить вашу просьбу, Каннегисер, если вы выполните мою.
– Какую? – вскинул глаза на чекиста поэт.
– Если вы станете с нами сотрудничать. И тогда я обещаю сохранить жизнь вашему другу.
– Вы меня вербуете?
– Да!
– Я подумаю.
– Подумайте!
Впрочем, Каннегисер вскоре узнал, что Перельцвейга вместе с другими участниками заговора расстреляли.
Наконец, вдали послышался мягкий приближающийся грохот. Автомобиль из бывшего царского гаража замедлил ход и остановился у подъезда. Прибыв со своей квартиры на Васильевском острове, маленького роста на коротких кривых ногах, по-утиному раскачиваясь, Урицкий вошел быстрым шагом и сразу направился к лифту, куда уже спешил швейцар, который должен был открыть дверь лифта. Каннегисер тут же поднялся и сделал несколько шагов по направлению к чекисту. Урицкий удивленно оглянулся. Их глаза встретились. И в то же мгновение грянул выстрел. Урицкий молча свалился на пол – пуля попала в голову и сразила его наповал. Выстрел с шести шагов оказался на удивление удачным.
Когда чекист упал, стрелок бросился на улицу, забыв фуражку. Выбежав на Дворцовую площадь, он прыгнул на велосипед и попытался скрыться, продолжая держать в руке револьвер.
Между тем оцепеневший швейцар, оглушенный выстрелом, пришел в себя. Он выглянул в окно и увидел спину садившегося на велосипед недавнего посетителя. Лестница задрожала от грохота сапог – это с верхнего этажа спускались чекисты, услышавшие звук выстрела. Они столбами застыли у распростертого тела своего шефа. Толком не понимая, что произошло, они тут же перенесли его на деревянный диван у стены.
– Посетитель... С револьвером... Уехал на велосипеде... – побелевшими от страха губами прошептал старик-швейцар.
– Куда он повернул?
– Направо... На Миллионную...
Одинокого велосипедиста с револьвером в руке опознать было не сложно. Да еще и ехал он зигзагами – видимо, опасался получить пулю в спину. Понимая, что от автомобиля ему не оторваться, Каннегисер затормозил около дома № 17 по Миллионной (до революции это был Доходный дом Петербургского английского собрания), бросил велосипед и, вбежав в первую квартиру, дверь которой была открыта (это оказалась квартира князя Петра Левановича Меликова), не обращая внимания на изумленную прислугу, схватил с вешалки пальто. Надев его поверх куртки, он спустился вниз, вышел во двор и попытался пройти через оцепление, но там был опознан и арестован подоспевшим нарядом милиции.
– Вы кто?
– Мое имя – Леонид Каннегисер.
– Зачем вы стреляли в председателя Петрочека?
– Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он — отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев.
Парадокс в том, что Урицкий знал, что на него готовится покушение, его неоднократно предупреждали и, более того, определенно указывали на Каннегисера, но Урицкий слишком скептически относился к этому. О Каннегисере он знал хорошо, по той разведке, которая находилась в его распоряжении.
После убийства Володарского в Петрограде, по сути, с подачи Зиновьева и Урицкого был начат «красный террор». 19 августа Урицкий в Петрограде снял запрет на расстрелы чекистами без суда и следствия, после чего были расстреляны первые 21 человек, а 28 августа на пленарном заседании Петроградского Совета произошло фактически официальное провозглашение «красного террора».
Узнав об убийстве председателя Петрочека, в Петроград по заданию Ленина срочно выехал Феликс Дзержинский. А пока «железный Феликс» был в дороге, первым допросил Каннегисера лично комендант Петрограда, а по сути, практический организатор и первый руководитель петроградской милиции Владимир Сергеевич Шатов.
– Ваше имя, социальное положение, вероисповедание, возраст? – начал допрос Шатов, протоколист, милиционер Николай Антипов, все тщательно записывал.
– Каннегисер Леонид Акимович. Дворянин, еврей, двадцати двух лет, проживаю по Сапёрному переулку, дом 10, квартира 5.
– Что можете о себе сказать?
– Я – бывший юнкер Михайловского артиллерийского училища, студент Политехнического института, 4-го курса, принимал участие в революционном движении с 1915 года, примыкая к народным социалистическим группам. Февральская революция застигла меня в Петрограде, где я был студентом Политехникума. С первых дней революции я поступил в милицию Литейного района, где пробыл одну неделю. В июне 1917 года я поступил добровольцем в Михайловское артучилище, где пробыл до его расформирования. В это время я состоял исполняющим обязанности председателя Союза юнкеров-социалистов Петроградского военного округа. Я примыкал в это время к партии, но отказываюсь сказать к какой, а активного участия в политической жизни не принимал.
– Что вас подвигло на убийство председателя Петрочека товарища Урицкого?
– Мысль об убийстве Урицкого возникла у меня только тогда, когда в печати появились сведения о массовых расстрелах, под которыми имелись подписи Урицкого и Иосилевича. Урицкого я знал в лицо. Узнав из газеты о часах приема Урицкого, я решил убить его и выбрал для этого дела день его приема в Комиссариате внутренних дел — пятницу, 30 августа.
– Каковы ваши действия были дальше?
– Утром 30 августа, в 10 часов утра я отправился на Марсово поле, где взял напрокат велосипед и направился на нем на Дворцовую площадь, к помещению Комиссариата внутренних дел. В залог за велосипед я оставил 500 руб. Деньги эти я достал, продав кое-какие вещи. К Комиссариату внутренних дел я подъехал в 10.30 утра. Оставив велосипед снаружи, я вошел в подъезд и, присев на стул, стал дожидаться приезда Урицкого. Около 11 часов утра подъехал на автомобиле Урицкий. Пропустив его мимо себя, я поднялся со стула и произвел в него один выстрел, целясь в голову, из револьвера системы «Кольт» (револьвер этот находился у меня уже около трех месяцев). Урицкий упал, а я выскочил на улицу, сел на велосипед и бросился через площадь на набережную Невы до Мошкова переулка и через переулок на Миллионную улицу, где вбежал во двор дома № 17 и по черному ходу бросился в первую попавшуюся дверь. Ворвавшись в комнату, я схватил с вешалки пальто и, переодевшись в него, я выбежал на лестницу и стал отстреливаться от пытавшихся взять меня преследователей. В это время по лифту была подана шинель, которую я взял и, одев шинель поверх пальто, начал спускаться вниз, надеясь в шинели незаметно проскочить на улицу и скрыться. В коридоре у выхода я был схвачен, револьвер у меня отняли, после чего усадили в автомобиль и доставили на Гороховую, 2.
На этом первый допрос был окончен. Шатов, разминая в руках папиросу кивнул в сторону писавшего протокол милиционера.
– Прочитай ему запись и, если все верно, подпишите, – Шатов тут же перевел взгляд на Каннегисера.
Леонид встал, подошел к столу, взял протянутую ему Антиповым ручку, написал:
«Протокол был мне прочитан. Запись признаю правильной.
30 августа 1918 г. Л. Каннегисер».
И тут же собственной рукой дописал: «Добавление: 1) что касается происхождения залога за велосипед, то предлагаю считать мое показание о нем уклончивым, 2) где и каким образом я приобрел револьвер, показать отказываюсь, 3) к какой партии я принадлежу, я назвать отказываюсь.
Л. Каннегисер».
Леонид Каннегисер заявил, что он убил Урицкого не по постановлению какой-либо организации, а по собственному побуждению, желая отомстить за аресты офицеров и за расстрел своего друга Владимира Перельцвейга, с которым он был знаком более десяти лет. С Володей их связывала юнкерская юность в Михайловском артиллерийском училище, которое большевики после захвата власти переименовали в 1-е Советские артиллерийские командные курсы. На эти курсы были автоматически зачислены преподаватели и часть оставшихся в Петрограде юнкеров Михайловского и Константиновского училищ. Но в июле 1918 года в Петроградскую ЧК поступил донос о контрреволюционном заговоре. Начались аресты. 19 августа шестерых из арестованных, в числе которых оказался и Перельцвейг, приговорили к расстрелу. О расстрельном постановлении, подписанном Урицким, в городе стало известно на следующий день – оно было опубликовано во всех петроградских газетах.
При Урицком в Петрограде, надо признать, не было такого массового террора (что как раз и возмутило Ленина), какой развернулся уже после его убийства. Но и десятки расстрелянных за несколько месяцев при Урицком были еще внове для Петрограда.
Нерешительность Урицкого в деле борьбы с контрреволюцией не нравилась Дзержинскому. Еще 12 июля он подписал Постановление коллегии ВЧК:
«Ввиду грозного момента и исключительных обстоятельств вынесены следующие постановления...». И далее, среди прочих предполагаемых мер, под номером 6 значится и эта: «Предложить ЦК партии отозвать т. Урицкого с поста председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии и заменить его более стойким и решительным товарищем, способным твёрдо и непреклонно провести тактику беспощадного пресечения и борьбы с враждебными элементами, губящими Советскую власть и революцию».
Впрочем, ходу этому документу Дзержинский давать не спешил. А спустя полтора месяца он уже и смысл потерял.
1 августа Свердлов и Троцкий посетили 2-й съезд Советов Северной области, постановивший под их влиянием наделить ЧК правом вынесения смертных приговоров. 18 августа Совнарком Северной области утвердил это решение. Через три дня коллегия петроградской ЧК проголосовала за немедленный расстрел двадцати одного заключенного, из которых двенадцать обвинялись в контрреволюционной деятельности. Урицкий при голосовании воздержался.
30 августа днем, сразу же после обеда в той же гостинице «Астория» Григорий Зиновьев собрал совместное совещание партийного руководства с имевшими отношение к делу членами чрезвычайной комиссии и милиции.
В самом начале совещания Зиновьев, напомнив собравшимся о сдержанной позиции партии после убийства Володарского, потребовал, чтобы на этот раз соответственные меры были приняты безотлагательно.
– В эту эпоху мы должны быть террористами! — восклицал на заседании Петросовета Зиновьев. — Да здравствует красный террор! Мы должны увлечь за собой девяносто миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить!
Практически все присутствующие на совещании были несколько шокированы этими словами. Но вошедший в раж Зиновьев продолжал:
– Мы должны позволить рабочим расправляться с интеллигенцией по-своему, прямо на улице!
– Да ведь нас же и перещелкают в первую очередь! – возразил питерский чекист Глеб Бокий.
– Товарищи, прошу слова! – поднялась со своего места секретарь ЦК Елена Стасова, и, не дожидаясь разрешения, продолжила. – То, что предлагает товарищ Зиновьев – просто возмутительно. Мы не должны опускаться до бандитских методов: убивать людей без суда и следствия. Какая же мы тогда власть?
– Правильно! Согласны!
– Надо управлять расправой! Держать ее под революционным контролем! – произнес Бокий.
Зиновьев в гневе выскочил из зала.
– Что ты предлагаешь, Глеб?
– Революционный трибунал. Предлагаю, чтобы в каждом районе были созданы специальные тройки для выявления контрреволюционных элементов. И дать им право немедленно расстреливать значительное число политических заложников, задержанных ранее Петрочека. А товарищ Стасову назначить в президиум Петрочека с целью проверки списков лиц, подлежащих расстрелу.
– Правильно! На белый террор контрреволюции мы ответим красным террором революции!
– Белогвардейцы слишком долго оставались безнаказанными — настал час расплаты!
Большой процент арестов и расстрелов, произведенных чекистами в рамках «красного террора» 1918 года в Петрограде, пришелся на первые несколько дней после этого решения. В ночь с 30 на 31 августа только в одном Адмиралтейском районе чекистами были арестованы около 40 человек, в основном бывшие офицеры и правые эсеры. Особенно большое количество расстрелов «контрреволюционеров» было произведено в ночь с 31 августа на 1 сентября.
Зато в первые же дни сентября 1918 года в Петрограде было расстреляно 900 заложников из буржуазии, в Кронштадте – больше 500, да еще сколько-то по губернии и всей Северной области.
1 сентября, когда стало ясно, что аресты и расстрелы в Петрограде носят повальный характер, местные представители Украины, Польши, Грузии и Литвы направили Зиновьеву совместное письмо, в котором заявили о неприемлемости подобных мер к гражданам своих стран, находившимся в тот момент в Петрограде. Реакция на их обращение демонстрировала хаотическую природу петроградского «красного террора». Разумеется, большое число граждан этих стран, находившихся тогда под германской оккупацией, были арестованы. Германский консул в Петрограде, узнав об этом, забросал Бокия письмами с требованием освободить большую их часть на том основании, что они находятся под покровительством Германии. К каждому письму прилагался список лиц, арестованных с момента предыдущего письма, с указанием их национальности и места задержания — в общей сложности, около тысячи человек.
Уже 6 сентября, петроградские газеты публикуют сообщение ЧК за подписью Бокия и Иосилевича: расстреляно 512 контрреволюционеров и белогвардейцев. Тут же — список заложников, продолженный в трех следующих номерах газеты — 476 человек, очередь к смерти: если будет убит еще хоть один советский работник, заложников расстреляют.
Более трехсот человек заложников было расстреляно в те дни в Москве.
10 сентября Глеб Бокий, которого назначили на место убитого Урицкого, направил германскому консулу текст письма, разосланного им районным Советам с распоряжением освободить всех арестованных граждан стран, находящихся под покровительством Германии, если против этих граждан нет особых улик, обвиняющих их в контрреволюции или спекуляции. Бокий также приказал, чтобы впредь граждан этих стран, если им нельзя предъявить серьезных обвинений, не арестовывали. Последующие письма германского консула со списками показывают, что распоряжение Бокия было проигнорировано. Аресты граждан из стран «под германской протекцией» продолжались. К концу сентября примерно из тысячи арестованных, фигурировавших в консульских списках, освобождены были не больше двухсот.
Революция приняла людоедское, зверское обличье.
Газеты призывают: «Не нужно ни судов, ни трибуналов. Пусть бушует месть рабочих, пусть льется кровь правых эсеров и белогвардейцев, уничтожайте врагов физически!»
Кипят митинги. «Нет больше милости, нет пощады!» «Через трупы бойцов — вперед к коммунизму!»
Движется отряд коммунаров, впереди — черное знамя с надписью: «Пуля в лоб тому, кто против революции!»
И вот уже — настоящая живодерня из письма рабочих в «Красной коммуне»: «Вас, жирных, за ваши преступления и саботаж надо бы препроводить на утилизационный завод и переварить на мыло, которым пользовались бы труженики, чтобы знать, что их кровь и пот, что вы из них высосали, не пропали даром».
И препровождали, и переваривали, и посылали пули в лоб.
Так, к примеру, поступал самоорганизованный рабочий отряд на машиностроительном заводе «Новый Лесснер». Газетная пропаганда уже тогда прекрасно делала свое дело. Рабочие стали бояться, что после убийства Володарского и Урицкого и они могут стать следующими жертвами бомбометателей-эсеров. Потому командиры этого отряда выводили выводили всех рабочих своего завода на антиэсеровские демонстрации, где объявляли ответный террор и осуществляли его, ничуть не стесняясь — заядлых врагов топили в барках на Лисьем Носу…
В те дни были потоплены в Финском заливе две барки, наполненные офицерами, трупы их потом выбрасывало на берег, многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой...
В эти страшные дни в Петрограде было арестовано большое количество буржуазных профессионалов, известных людей, среди которых были выдающиеся деятели искусства. Были среди них и люди, чья деятельность представляла особую важность для выживания Петрограда: технические специалисты в Советах и на судах Балтийского флота и врачи, ведущие борьбу с эпидемическими заболеваниями не только в масштабах Северной коммуны, но и всей страны. В конце сентября центральный Наркомат здравоохранения привлек внимание Наркомата внутренних дел к этой проблеме, и нарком внутренних дел Григорий Петровский, который прежде был сторонником массового захвата заложников из числа буржуазии и офицерства, спешно разослал Советам по всей стране циркулярное письмо с запретом арестовывать врачей и другой медицинский персонал «только за их популярность». В начале октября Петровский расширил сферу своей озабоченности, выразив недовольство по поводу того, что, согласно его данным, мало что делается для обеспечения безопасности тыла, и, прежде всего, потому что некоторые Советы направили «красный террор» против мелкой буржуазии и интеллигенции вообще — вместо того, чтобы направить его на политически влиятельных представителей крупной буржуазии и старого режима (именно это и происходило в Петрограде). Петровский распорядился пересмотреть списки задержанных заложников и освободить тех, кто, по своей малой политической значимости, не представлял ценности как заложник.
Каннегисера поместили в Кронштадской тюрьме и на допросы в Петроград возили на катере по морю. Там же, в Кронштадте, держали в заложниках несколько сотен человек. Однажды заключенных вывели из камер, построили в ряды и объявили:
– За убийство товарища Урицкого каждый десятый из вас будет расстрелян!
Начали отсчитывать первую десятку. Десятым оказался совсем молодой священник, а перед ним, девятым – известный в Петрограде священник, благочинный всех морских церквей Алексий, протоиерей Алексей Андреевич Ставровский, старец 84 лет. И старец поменялся местом с молодым священником.
Между прочим, примерно в те же дни и Лев Троцкий ввел в Красной ар¬мии систему «децимария», согласно которой расстреливали каждого 10-го красноармейца из отступившей части. Для рас¬стрелов были созданы специальные латышские части. «Рас¬стреливать, никого не спрашивая, и не допуская идиотской волокиты», — чуть ранее телеграфировал в Саратов Ленин.
Еще не доехав до Петрограда, Дзержинский узнал, что в Москве совершено покушение на Ленина. Ленин же и командировал его в Питер. Он был в полной растерянности. Вызвал по телеграфу Свердлова. Но тот решительно заявил:
– Ни в коем случае не возвращайся в Москву, тщательно расследуй убийство Урицкого, а в Москве и без тебя разберутся. Я лично возглавил следствие.
Кажется странным, но «железный» Феликс побаивался тщедушного, маленького Свердлова (впрочем, председателя ВЦИК тогда боялись все, ну, разве за исключением управляющего делами Совнаркома Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича. Это, скорее, Свердлов побаивался Бонча, иначе, зачем ему было убивать его жену… Впрочем, об этом еще будет речь). Свердлов порою не утруждал себя письменными распоряжениями. Возможно, не хотел оставлять потомкам лишних следов (улик) своей деятельности. Обычно он говорил тому или иному совпартчиновнику:
– Скажите, что это мое распоряжение.
Хотя с Дзержинским так общаться он не всегда решался. Писал ему записки. А Дзержинский хитрил: напишет Свердлов ему записку, что в ЧК такие-то непорядки и надо сделать то-то и то-то, а Дзержинский берет эту записку и, не меняя в ней ни слова, сняв лишь обращение к себе и поставив свою подпись, рассылает в органы ЧК в качестве директивы.
Вот и в этот раз Дзержинский не рискнул ослушаться Свердлова. Остался в Петрограде, позволяя себе лишь телефонировать в Москву своему заместителю Петерсу, узнавая, как идет следствие по покушению на Ленина.
В Петроград Дзержинский приехал ночью с 30 на 31 августа.
Поскольку Свердлов сообщение о покушении на Ленина отправил в 22 часа 45 минут, почти за час (!) до покушения, оно уже должно было поступить в Петроград, когда туда приехал Дзержинский.
Наконец, вечером 31 августа Каннегисера вызвали на допрос к самому Дзержинскому. Протокол вел все тот же Николай Антипов, следователей, ведших это дело, не пригласили.
Дело в том, что следователи петроградской ЧК по делу об убийстве Урицкого Эдуард Отто и Александр Рикс выдвинули свою версию. Даже после расстрела Каннегисера и закрытия дела, они продолжали на ней настаивать. Согласно их версии, сионисты руками Канегиссера отомстили Урицкому за слишком рьяное преследование их спекуляций и финансовых махинаций. Отмечались широкие и тесные связи Канегиссера в сионистских кругах, а также то влияние, которое сионисты оказали на следствие, представив убийство делом рук одиночки. Но как раз это и не устраивало Дзержинского и Свердлова – им нужен был заговор, но не сионистский, а контрреволюционный заговор эсеров. Поскольку нужен был повод для введения красного террора. А сионисты сюда никак не вписывались.
Потому Дзержинский и не пригласил местных следователей на свой допрос.
Впрочем, и сам допрос был короток – Дзержинский предварительно ознакомился с протоколами предыдущих допросов. Он, скорее, изучал самого арестованного, нежели хотел выяснить нечто новое.
– Вы к какой партии принадлежите?
Дзержинский и так знал симпатии Каннегисера к правым эсерам, но ему хотелось, чтобы данное признание прозвучало из уст самого убийцы. Но Каннегисер четко держал свою линию.
– Я снова заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению.
– Мне известно, что вы жили отдельно от своей семьи. На какие же средства вы существовали?
– После Октябрьского переворота я был все время без работы и средства на существование получал от отца. Дать более точные показания отказываюсь.
Под руководством Дзержинского чекисты составили схемы родственных связей и связей между лицами, привлекаемыми по делу, списки фамилий и адресов, разобрали груду писем, документов и записок, пронумеровав их по степени важности, и, в конце концов, запутались.
1 сентября Дзержинский отдал приказ об аресте всех родных и близких, друзей и знакомых Каннегисера – всех, чьи имена нашли в записной книжке Леонида и в его письмах. А потому арестованных по делу было много, и, помимо следователей, ведущих дело, арестовывали члены Президиума ЧК. Первые двое-трое суток трудно было установить, кто причастен к делу, ибо их переписка не была хорошо усвоена, то есть приносилась все новая переписка, которую надо было сопоставить с имеющейся, и извлекать оттуда новый материал, однако ни малейшего намека на связь с делом из переписки так и не нашли.
При этом следствие констатировало: установить точно, когда было решено убить товарища Урицкого, Чрезвычайной комиссии не удалось, но о том, что на него готовится покушение, знал сам товарищ Урицкий. Его неоднократно предупреждали и определенно указывали на Каннегисера, но Урицкий слишком скептически относился к этому.
Кстати, интересный поворот наметился в судьбе самого Дзержинского: его феноменальная способность уклониться от малейшего участия в наиболее важных событиях этих дней. В самом деле: так и не допросив толком Леонида Каннегисера в Петрограде, Дзержинский вернулся в Москву, чтобы опоздать на допросы Фанни Каплан.
Иоаким Каннегисер находился дома один, когда в их квартиру в Сапёрном переулке нагрянули чекисты – стремительно провели обыск, оставили засаду для ареста остальных членов семьи, его сразу повезли на допрос. Он не задавал никаких вопросов – было понятно, что арест связан с младшим сыном Леонидом. Точнее, уже единственным сыном – чуть больше года назад Иоаким Каннегисер потерял старшего сына Сергея и оправиться от этой трагедии не мог до сих пор. Когда ему сообщили, в чем обвиняют его младшего сына, руки его задрожали. Растерянно и сбивчиво он начал отвечать на вопросы следователя.
– Я, Иоаким Самуилович Каннегисер, инженер, служу в Центральном народно-промышлен-ном комитете членом президиума. Сын мой Леонид в последнее время совместно со мной не жил, имеет гражданскую жену, которую я не знаю, где живут – тоже не знаю. Близких друзей моего сына, посещавших мою квартиру, я называть не желаю. О совершении моим сыном убийства Урицкого я до моего ареста не знал. От сына не слышал, что он к таковому готовится…
В тот день арестовали не только старшего Каннегисера, но и всю оставшуюся его семью – жену Розалию Львовну и дочь Лизу. В ходе расследования были также привлечены к дознанию и арестованы многие лица из дружеского окружения Леонида Каннегисера. Никаких фактов о случившемся убийстве они следствию не поведали. Под арестом они оставались вплоть до конца декабря 1918 года. О том, что его сын расстрелян, Иоаким Самуилович узнал в тюрьме. Сам же Леонид о том, что все его близкие находятся в заключении, вообще не знал. Время от времени он писал им записки, передавая их через «надежного» человека и не подозревая, что все они попадают прямиком к следователю. Леонид в этих записках просил родителей помочь организовать ему побег и не знал, насколько большие проблемы могут быть из-за этого у его родных. Не знал он и то, что его преступление – наравне с совершенным в тот же день покушением на Ленина – стало поводом для объявления красного террора, загубившего множество жизней.
Как-то раз перед очередным, одним из последних, допросом Каннегисера, как и прежде, везли по морю в катере. Его охраняли матросы. И внезапно в середине пути разыгралась буря, начался шторм и катер начало заливать. Матросам уже было не до вёсел. Они одной рукой держались за борта катера, а другой стали вычерпывать воду.
– Если мы потонем, я один буду смеяться, – хмыкнул Каннегисер.
И вдруг, перекрикивая шум волн и грохот бури, с необычайным остервенением начал декламировать, выкрикивать свое любимое стихотворение:
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
По постановлению Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией при Петроградском Совете рабочих и красноармейских депутатов в сентябре 1918 года за совершение убийства 30 августа 1918 года председателя Петроградской Чрезвычайной комиссии Урицкого Леонид Каннегисер был расстрелян.
А вот родители Каннегисера после допросов были выпущены и им даже разрешили выехать за рубеж, они умерли в Варшаве. Хотя после расстрела Лёвы (как в семье ласково называли сына) старики были совершенно убиты. Такие мальчики, выдающиеся, блестящие, столько возлагалось на них надежд, такие рисовались радужные перспективы... Через некоторое время старики уехали за границу вместе с дочерью. Счастье, благополучие, почет – все осталось позади. Трагическая судьба постигла и их единственную дочь Елизавету – она была депортирована фашистами из Ниццы в 1942 году и погибла в Освенциме.
25.
Яков Свердлов тщательно следил за составленным им лично планом выступлений на митингах на различных заводах и фабриках всем важным ораторам из ЦК, ВЦИК и Совнаркома. Большевикам в это время приходилось не сладко – голод и начало гражданской войны, финансируемой иностранными державами, в первую очередь, Антантой и Германией, заговоры монархистов, послов, плохо скрываемый шпионаж. Все это заставляло большевиков проявлять небывалую активность. И Свердлов здесь был жёсток и решителен.
За день до покушения, 29 августа, Свердлов отправил Ленину записку, в которой практически приказывал ему явиться на митинги, намеченные на следующий день: «Владимир Ильич! Прошу назначить заседание Совнаркома на завтра не ранее 9 часов вечера. Завтра по всем районам крупные митинги по плану, о котором мы с вами уславливались. Предупредите всех совнаркомщиков, что в случае получения приглашения или назначения на митинг, никто не имеет права отказываться».
Как правило, выступления лидеров партии большевиков начинались в шесть часов вечера. Вот, согласно этому плану, Ленин должен был выступить сначала на митинге на бывшей Хлебной бирже в 18 часов, а затем сразу же оттуда ему следовало ехать на завод Михельсона в 19 часов.
А тут, как гром среди ясного неба, в 11 часов утра тридцатого числа, в Кремль пришло экстренное сообщение из Петрограда, в котором указывалось, что там было совершено покушение на председателя Петроградской чрезвычайной комиссии Урицкого, в результате которого он был убит. Сообщалось, что убийство совершил член партии народных социалистов Леонид Каннегисер; побудительные мотивы его действий правоохранительные органы города выясняли. Ленин немедленно направил туда на помощь петроградским следователям председателя ВЧК Дзержинского для проведения под его руководством тщательного расследования всех обстоятельств убийства.
Вот так мрачно начинался этот день, 30 августа 1918 года.
Свердлов отлично рассчитал момент для покушения на Ленина: Троцкого в Москве нет — он в Казани на Восточном фронте. Убийством Урицкого в Петрограде выманивается из Москвы Дзержинский, Ленин сам его туда отправил. Органы ВЧК готовятся к разоблачению заговора послов. Обстановка в столице тревожная.
Мрачность этого дня ощущалась тогда очень многими среди близких или приближенных к Ленину людей.
Тем не менее, это нисколько не мешало Ленину в течение дня работать с различными государственными документами, а вечером он должен был выступать на пропагандистских митингах перед трудящимися двух предприятий города Москвы. И в течение всего этого дня секретарь Московского горкома партии Загорский упрашивал Ленина не выезжать в этот день на митинги. Но Ленин лишь отмахивался да отшучивался:
– Вы хотите, чтобы я получил нагоняй от Якова Михайловича?
Дело в том, что и сам Загорский боялся получить нагоняй от Свердлова. Загорский, ведь, это старый, канавинский дружок Свердлова, Вольф Лубоцкий, который, собственно, и пристрастил нынешнего председателя ВЦИК к революционным делам. Более того, именно Лубоцкий и вырвал тогда еще хулиганистого недоросля Яшку из бандитского болота, которое все сильнее засасывало сына нижегородского гравера Мойши Свердлова. Только теперь они поменялись ролями – теперь Свердлов верховодил над Лубоцким-Загорским. И Владимир Михайлович знал, что шутить с бывшим дружком – весьма рискованно: подомнет и расплющит. Но и выполнить приказ Свердлова – оставить Ленина без охраны, зная, что на него сегодня готовится покушение – он боялся. Потому и пытался, как мог, остановить Ленина, уговорить его не ездить на митинги. Ленин, однако, его не послушал, не хотел ломать устоявшийся порядок проведения митингов по пятницам.
Свердлов в данном случае проявлял непоколебимую решимость. Когда ему говорили об опасности новых покушений (в том числе и на Ленина), он тут же резко отсекал:
– Что же мы испугались всякой буржуазной сволочи? Прятаться начнём?
И Ленин отлично это понимал.
Свердлов и сам 30 августа выступал на рабочем митинге в Введенском народном доме. При этом он уже знал об убийстве Урицкого.
В этот день, как обычно, секретарей московских райкомов вызвали в московский горком партии и Загорский им сообщил:
– Товарищ Ленин сегодня будет выступать в Басманном и Замоскворецком районах. Секретарям этих райкомов предлагаю принять меры охраны.
В Басманном, районе, где находилась Хлебная биржа, поручили Ленина на митинге и проводить его до Замоскворечья члену райкома Шабловскому. Однако за два-три часа до начала митинга Загорский в экстренном порядке снова вызвал всех секретарей райкомов и сообщил, что в связи с тревожным положением Ленину предложено сегодня не выступать. При этом самому Ленину об отмене митингов ничего не сообщили. Тем не менее секретарь Басманного райкома Ямпольская отбой Шабловскому не дала, а Ленин приехал на Хлебную биржу в Басманный район, где его охранял Шабловский.
В 17 часов, незадолго перед выездом, Ленин собрался пообедать. Вместе с ним обедал и Бухарин. Он также попытался отговорить Ленина от поездки на митинги. Знал ли он что-нибудь о заговоре? Или просто что-то предчувствовал. Но в ответ на его уговоры Ленин лишь смеялся, отмахивался, а потом, чтобы прекратить все разговоры на этот счет, сказал, что, может быть, он и не поедет.
Приболевшая Мария Ильинична в этот день осталась дома. Но и она была не менее встревожена, чем Загорский и Бухарин – еще бы, однажды уже попала в переделку (точнее в перестрелку) вместе с братом. К счастью, в те новогодние дни все отделались лишь легким испугом. Но убийство в Питере сначала Володарского, а теперь и Урицкого – это уже не угрозы покушения на жизнь, это уже реальные убийства.
Ленин вошел к ней уже в шапке и пальто, готовый ехать. Спросил о самочувствии.
– Володя, тебе не стоит сегодня ездить на митинги. У меня на сердце неспокойно.
– А ты успокоительного выпей, Маняша, – нахмурился Ленин.
Ему уже стали надоедать постоянные сегодня просьбы никуда не ездить.
– Тогда я поеду с тобой, – решительно заявила Мария Ульянова.
– Ни под каким видом, сиди дома! – не менее решительно запротестовал Ленин. – Вдруг убийца перепутает и, вместо меня, выстрелит в тебя.
Мария Ильинична не сразу поняла шутку брата, а тот, выдержав паузу, расхохотался.
В это время Гарский с Каплан вышли из машины. Прошли несколько десятков метров, остановились у большого раскидистого дерева. Гарский оглянулся по сторонам – Дубининская улица была пустынной и тихой. Только ветер шелестел листьями на ветвях. Да по хмурому небу гонялись друг за другом сердитые серые облака, пряча от людей дневное светило.
– Стой здесь! – сказал Гарский. – И никуда пока не двигайся.
– А ты, Мика?
– Я схожу на разведку. Услышишь шум и крики людей, беги во-он в ту сторону.
– А где будет выступать Ленин?
– Я тебе дам знать, когда надо будет?
Гарский сразу же исчез в полумраке первых сумерек. Каплан стояла, прижимая к себе черный зонт и портфель, в котором, в числе прочего, лежал и подаренный Гарским браунинг.
С другой стороны улицы, на Третьем Щипковском переулке, почти у самой проходной завода, прячась от посторонних глаз, Григорий Семёнов давал инструкции своей даме – Лидии Коноплёвой, соратнице Семёнова по Регистрационному отделу РВС Юго-Западного фронта, в прошлом – члену Центральной боевой группы ПСР – с какого места и когда лучше всего стрелять. Ранее она вместе с Семёновым была в архангельской ссылке, затем оба работали в Петроградском комитете ПСР.
Сразу же после инструктажа, Семёнов, как и Гарский, исчез. Правда, в отличие от Гарского, он исчез в известном направлении – уехал на дачу в Томилино, и там, до поры до времени, залег на дно.
Тем временем, председатель завкома завода Михельсона Николай Иванов озабоченно посматривал на часы: пора открыть помещение для митинга. Рабочих приглашать не приходилось. Ждали Ленина.
Лев Александрович Михельсон, известный в дореволюционной России юрист, промышленник и издатель, приобрел у фирмы «В.Я. Гоппер и К°» Московский электромеханический завод всего два года назад, в 1916-м, но, получив 15-миллионную субсидию правительства, быстро наладил выпуск снарядов и гранат. Разумеется, после революции завод у хозяина экспроприировали.
Корпуса завода Михельсона из красного кирпича имели достаточную протяженность по улице, точнее, по Третьему Щипковскому переулку. Двухэтажное строение гранатного цеха с узорчатыми арками окон было еще возведено при англичанине Гоппере, прежнем владельце завода. Как раз в этом корпусе завода митинги всегда и проводились. К тому же, Гранатный корпус – единственное вместительное здание в Замоскворецком районе, находившееся в самой глубине Москвы.
На этот раз к михельсоновцам пришли не только жители окрестных улиц, многие притопали из Даниловской и Симоновской слобод. Увидеть Ленина и услышать его хотелось каждому.
Председатель завкома, наконец, распахнул двери, рабочие дружно хлынули в зал. Только заядлые курильщики остались у входа и просили своих товарищей занять местечко поближе к трибуне, чтобы можно было получше рассмотреть Ленина.
Со двора в Гранатный корпус вела довольно шаткая лесенка. Свет в зал проникал сверху — окна находились под потолком. Стулья и скамейки подступали к невысокому деревянному помосту, на котором стоял массивный стол президиума.
На помост бесцеремонно забрался какой-то верзила в матросском бушлате и бескозырке. Вразвалку, вихляющей походкой подошел к столу… Взял графин с водой. Взболтнул. Наполнил стакан. Жадно выпил. Вытер рот рукавом и, спрыгнув с помоста, скрылся в толпе. Возле помоста шныряли ребятишки. Председатель завкома цыкнул на них — дети присмирели. И они терпеливо ждали приезда Владимира Ильича.
Внимание Иванова привлекла незнакомая женщина. «Не заводская, — подумал председатель завкома. — Может, из редакции?»
Незнакомка, читая газету, то и дело беспокойно поглядывала по сторонам. Прислушивалась к разговорам рабочих. Иванов хотел подойти, спросить, откуда она, но его окликнул старый слесарь, сосед по квартире.
— Не видать Ильича… Приедет ли?
— Обещал. Ждем с минуты на минуту.
Незнакомка встрепенулась, убрала газету в портфель и направилась к выходу. Верзиле –матросу, курившему у двери, шепнула:
— Должен приехать…
Тем временем, митинг на Хлебной бирже, на другом конце Москвы, в Басманном районе, завершился. Ленин там выступал вместе с Александрой Коллонтай и Емельяном Ярославским. Для двух последних на сегодня это было последнее выступление, и они, попрощавшись с Лениным уехали. Сам же Ленин подошел к своему авто. Степан Гиль тут же открыл заднюю левую дверцу. Он опытным глазом телохранителя осмотрелся. И его очень сильно удивило, что никого из охраны рядом не оказалось. К тому же, он заметил, что за Лениным ведут наблюдение неизвестные ему люди. Некоторое время раздумывал, сказать Владимиру Ильичу об этом или нет? Решил не говорить, но при этом был очень осторожен. «Вечером доложу об этом Владимиру Дмитриевичу».
– Степан Казимирович, батенька, поторопитесь! Нас ждут на заводе Михельсона. Не хотелось бы товарищей заставлять ждать.
– Успеем, Владимир Ильич! – нажимая на педаль газа, ответил шофер.
Впрочем, Гиль прекрасно знал, что они и так уже опаздывали на несколько часов. На Москву спускались сумерки.
Замосквореченцы все подходили и подходили. Появилась в зале и кастелянша Петропавловской больницы Мария Попова, женщина лет сорока. Она пришла на митинг не только для того, чтобы увидеть Ленина, но и сказать ему хоть несколько слов. Вдруг об этом напечатают в газетах? Обомлеют на работе приятельницы. Прибегут с расспросами соседки. О ее разговоре с Лениным узнает вся Москва!
Гранатный корпус завода гудел. Людей набралось великое множество. Кастелянша упорно протискивалась вперед, то и дело оглядываясь. Она сообразила, что лучше всего поджидать приезда Ленина у трибуны. И с новыми силами устремилась вперед сквозь толпу. На нее шикали, толкали в спину, но кастелянша не сдавалась. Наступала кому-то на ноги, толкала. Ее тоже не щадили.
Один за другим сменялись на трибуне ораторы. Попова машинально им аплодировала. Вместе с рабочими кричала: «Мир хижинам, война дворцам». А у входной двери все стоял верзила-матрос…
26.
Гиль остановил недалеко от проходной черный французский «Рено-40» выпуска 1913 года, с открытым кузовом-ландоле, на котором в тот год Ленин ездил по Москве. И был снова удивлен отсутствием не только какой-либо охраны, но и вообще встречающих. Встревоженный этим обстоятельством, водитель-телохранитель, каковым и являлся Степан Гиль, вертел головой во все стороны: нет ли кого подозрительного?
Впрочем, Ленин мало озадачивался подобными странностями. Он уже не первый раз приезжал сюда и сейчас уверенно направился в Гранатный цех.
Наконец, в зале появилась невысокая фигура Ленина в пальто. И только там его встретил Иванов и проводил, раздвигая толпу рабочих, до самого подиума.
Вождя встречали по-разному: кто-то восторженно аплодировал, кто-то посвистывал и топал ногами, кто-то молча вглядывался в его фигуру, пытаясь рассмотреть его.
Поднявшись на помост, он на ходу снял пальто, присел на свободный стул в президиуме.
Наконец, председатель митинга объявил:
— Слово предоставляется товарищу Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину.
Долго длилась овация. Наконец, аудитория притихла, Владимир Ильич вышел к трибуне.
К стоявшему возле машины Гилю неожиданно приблизилась женщина средних лет в черном летнем пальто. Из-под шляпки выглядывали ее светлые волосы. Это была Лидия Коноплёва, это она читала возле трибуны газету, и она же общалась с верзилой-матросом.
– Кого это вы привезли? – спросила она.
Гиль сидел в машине за рулем и курил. Услышав вопрос, глянул на женщину, словно просверлив ее взглядом. Вроде бы никакого подозрения не вызывала, но и говорить правду шофер не посчитал нужным.
– Да я не знаю.
– Ладно, – засмеялась блондинка. – Возишь, и не знаешь, кого? Сама узнаю.
Вскоре она скрылась в проходной.
Ленин, несмотря на усталость, был в ударе. Он по своей привычке решительно разрезал воздух ребром ладони, заканчивая свою речь:
– Нас, большевиков, постоянно обвиняют в отступлении от девизов равенства и братства. Объяснимся по этому поводу начистоту. Какая власть сменила царскую? – гучково-милюковская, которая начала собирать в России Учредительное собрание. Что же действительно скрывалось за этой работой в пользу освобожденного от тысячелетнего ярма народа? А то, что за Гучковым и прочими радетелями собралась стая капиталистов, преследовавших свои империалистические задачи. А когда воцарилась компания Керенского, Чернова и прочих, то это правительство, шатавшееся и лишенное почвы, только и пеклось о кровных интересах близкой им буржуазии. Власть фактически перешла к кулакам, которая трудящимся массам ничего не давала. То же видим и в других странах. Возьмем Америку, самую свободную и цивилизованную. Там демократическая республика. И что же? Нагло господствует кучка не миллионеров, а миллиардеров, а весь народ – в рабстве и неволе. Если фабрики, заводы, банки и все богатства страны принадлежат капиталистам, а рядом с демократической республикой мы видим крепостное рабство миллионов трудящихся и беспросветную нищету, то спрашивается: где тут ваше хваленое равенство и братство? Нет! Где господствуют демократы – там неприкрашенный, подлинный грабеж. Мы знаем истинную природу так называемых демократий.
— Верно! Правильно! – раздались выкрики из зала.
– Тайные договоры Французской республики, Англии и прочей демократии нам воочию показали сущность и подоплеку всего дела. Цели и интересы такие же преступно-грабительские, как и у Германии. Война нам открыла глаза, и мы ясно видим, как из защитников отечества вылезает наглый хищник и грабитель. Этому натиску хищника должно быть противопоставлено революционное действие, революционное творчество. Правда, очень трудно в такое исключительное время провести объединение, в особенности крестьянских революционных элементов, но мы верим в творческую силу и социальный пыл авангарда революции – фабрично-заводского пролетариата. Рабочие же прекрасно осознали, что, покуда будут жить в умах феерии о демократической республике и Учредительном собрании, до тех пор по-прежнему будут тратиться 50 миллионов рублей ежедневно на пагубные для них военные цели, до тех пор они никогда не увидят выхода из капиталистического гнета. Поняв это, рабочие создали свои Советы.
Точно так же реальная, подлинная жизнь научила рабочих понимать, что пока помещики великолепно устроились в дворцах и волшебных замках, до тех пор свобода собраний является фикцией и означает свободу собираться разве на том свете. Согласитесь, что обещать свободу рабочим и одновременно оставлять дворцы, землю, фабрики и все богатства в руках капиталистов и помещиков — не пахнет что-то свободой и равенством. У нас же один только лозунг, один девиз: всякий, кто трудится, тот имеет право пользоваться благами жизни. Тунеядцы, паразиты, высасывающие кровь из трудящегося народа, должны быть лишены этих благ. И мы провозглашаем: все — рабочим, все — трудящимся!
Мы знаем, как все это трудно провести, знаем бешеное сопротивление со стороны буржуазии, но верим в конечную победу пролетариата, ибо, раз он мог выйти из чудовищных бедствий военной империалистской грозы и водрузить на развалинах разрушенного им здания — здание социалистической революции, он не может не победить.
И, действительно, всюду идет сплочение сил. Благодаря отмене нами частной собственности на землю, происходит теперь живое объединение пролетариата города и деревни. Прояснение классового сознания рабочих все рельефнее вырисовывается также и на Западе. Рабочие Англии, Франции, Италии и других стран все больше обращаются с воззваниями и требованиями, свидетельствующими о близком торжестве дела всемирной революции. И наша задача дня: презрев все лицемерные, наглые выкрики и причитания разбойничьей буржуазии, творить свою революционную работу.
Заканчивая речь, Ленин подошел к самому краю помоста:
– Мы должны все бросить на чехословацкий фронт, чтобы раздавить всю эту банду, прикрывающуюся лозунгами свободы и равенства и расстреливающую сотнями и тысячами рабочих и крестьян. У нас один выход: победа или смерть!
Последние слова Ленина заглушили голоса рабочих:
— Долой империалистов! Мы, как один, направимся на защиту революции! Мы — за Советскую власть!
В президиум посыпались записки от рабочих, желающих добровольно идти на фронт. Их набралось более двухсот. Но были и другие послания: «Довольно, большевики, поцарствовали, не больше недели вам жить осталось». «Будут шкуры с вас, большевиков, содраны и высушены на переплетную кожу».
Ленин огласил одну из таких записок и, переждав гул возмущения, сказал:
— Если кто-нибудь из рабочих не согласен с нашей политикой, может здесь открыто выступить. Но я вижу, что эти записки писала не рабочая рука. Это писали те, кто стоит на страже интересов капиталистов. У них не хватает мужества выступить здесь с трибуны и заявить открыто, что они хотят восстановить капиталистический строй и возвратить заводы капиталистам… Но рабочие Москвы, которые завоевали свободу, которые славно дрались на Октябрьских баррикадах, не сдадут своих завоеваний.
В это время из зала незаметно удалился тот самый верзила в матросском бушлате и бескозырке и остановился у двери.
Ленин выступал около часа, а затем извинился: ответить на все поданные в президиум записки не может — очень спешит на заседание Совнаркома.
— Обязательно отвечу на записки в другой раз, — заверил Ленин рабочих и направился к выходу.
Ленин спустился с подиума и пошел к проходной, чтобы выйти за территорию завода. Но сделать это было довольно трудно – его тут же окружила толпа рабочих. Они пытались на ходу задать Ленину вопросы. И задавали. Кому-то он успевал отвечать, кому-то нет, а вопросы некоторых он просто не слышал, из-за стоявшего вокруг шума и гула. Образовался живой коридор. Рядом с Лениным мелькнул платок кастелянши Поповой. Какой-то гимназист подал Ленину записку, тот, не останавливаясь, взял ее. Образовалась пробка. Основная масса рабочих не успела выйти во двор.
В этой толпе находился и одетый в форму матроса Глухарёв, сжимавшим в кармане бушлата револьвер. Он был несколько озадачен таким всеобщим порывом, которому и сам поддался. Толпа также выносила его за проходную.
Но тут ему невольно пришла на помощь Мария Попова, кастелянша Петропавловской больницы. Она не зря в свое время проталкивалась поближе к сцене. Теперь она оказалась совсем близко от Ленина, и, подстраиваясь под его шаг, быстро заговорила:
– Владимир Ильич! – тронула она его за рукав. – Вы вот в своих речах говорили, что теперь можно держать излишки хлеба, а муку все равно отбирают.
– По новому декрету нельзя! Бороться надо.
– Так остановите произвол заградотрядов, которые продолжают самоуправничать. Реквизуют муку, которую мы из деревни везли от родственников в Москву. Вы же знаете, в Москве голодно.
Она шла по правую руку от Ленина, отставая на несколько шагов от него.
– Не имеют права самоуправничать. Мы же на Совнаркоме приняли специальный декрет, чтобы не отбирали.
– Так в том и дело, Владимир Ильич. Декрет есть, чтобы не отбирали, а они отбирают, — поддержала Попову ее подруга Клавдия Московкина, шедшая рядом.
— Заградотрядчики иногда поступают неправильно, — согласился Ленин. — Но эти явления — временные. Снабжение Москвы хлебом скоро улучшится.
Ленин остановился возле автомобиля. Степан Гиль открыл дверцу. И когда он сделал последний шаг к машине, взялся за ручку двери, раздался первый выстрел…
И тут сразу закричала Попова, упавшая на землю, схватившись за плечо, шагах в четырех от Ленина:
– Я ранена, ранена.
Попова была ранена навылет: пуля, вышла с наружной стороны локтевого сустава, прошла сустав насквозь, вышла из внутренней стороны сустава, раздробив кость, и на дальнейшем пути обожгла левую грудь соска.
Ленин повернул к ней голову, и заметил убегавшего мужчину в форме матроса, но в этот момент раздалось еще три выстрела подряд. Но именно этот поворот головы спас ему жизнь. Одна пуля прошла навылет, две другие застряли в теле. Окружавшие Ленина рабочие на какое-то мгновение оцепенели. Ленин начал оседать на землю рядом с машиной. Гиль, сидевший за рулем, вздрогнул и обернулся. И тоже заметил стрелявшего. Он было, вытащив револьвер, бросился за ним:
– Стой, стрелять буду!
Матрос резко метнулся в сторону и скрылся за воротами, а Гиль остановился: ведь Ленин оставался один и, вероятно, требовал помощи.
Из толпы кричали:
– Она убийца! Она стреляла в Ленина.
Толпа стала рассеиваться и Коноплёва, а стреляла именно она, и именно она произвела те самые три выстрела, слившись с толпой, исчезла.
Гиль даже растерялся. Разумеется, он заметил высунувшуюся из толпы руку с револьвером в руках, но различить ее в толпе было невозможно и нереально. Он бросился к стрелявшей с наганом, целясь ей в голову, но она бросила свой браунинг ему под ноги, быстро повернулась и бросилась в толпу по направлению к выходу. Кругом было так много народа, что Гиль не решился выстрелить ей вдогонку, так как чувствовал, что может убить кого-нибудь из рабочих.
Держа в руках браунинг, он побежал назад, к Ленину.
– Убили! Убили! – кричала какая-то женщина.
Ленин лежал на земле лицом вниз. Гиль наклонился над ним, помогая ему перевернуться на спину. К шоферу подбежала пожилая женщина и, приняв Гиля за террориста, в ужасе закричала:
— Что вы делаете! Не стреляйте! Это же Ленин!
— Это свой, свой! — успокаивали ее подоспевшие из Гранатного корпуса рабочие.
Кто-то пытался узнать у Гиля, кто стрелял в Ленина. Тот ничего вразумительного сказать не мог. Помогли дети, игравшие во дворе. Во время революции они уже привыкли к выстрелам и не испугались.
— Та, которая стреляла, — сказали они, — побежала на стрелку к трамваю.
Услышав эти слова, помощник военного комиссара 5-й Московской Советской дивизии Батулин, наконец-то выбравшийся из толпы рабочих, бросился за террористкой вдогонку.
Толпа в панике разбежалась. Гиль стоял в растерянности: он достал револьвер, но не знал, что делать – бежать ли за стрелявшим или спасать Владимира Ильича. В этот момент у него под ногами оказался браунинг, из которого стреляли. Гиль автоматически носком ботинка затолкнул его под машину. Кто-то погнался за стрелявшим и Гиль понял, что рядом с Лениным он нужнее. Он склонился к вождю, продолжая держать револьвер в руке, и почувствовал, что кто-то схватил его за ту руку, думая, что он хочет добить Ленина. Это был случайно оказавшийся рядом фельдшер 81-го эвакогоспиталя красноармеец Сафронов.
– Не волнуйтесь, я шофер Ильича.
Он опустился на колени, склонился к Ленину и спросил:
– Вы ранены, Владимир Ильич?
Ленин был в сознании. У него даже хватило сил спросить:
– Поймали его или нет?
– Молчите. Вам тяжело говорить, — задыхаясь от волнения, выдавил Гиль.
Именно так и спросил – ЕГО, а не ЕЕ. Вероятно, он вполне мог видеть стрелявшего. Но дальнейшие события развивались уже независимо от воли вождя, и в покушении на него обвинили женщину.
Сафронов бегло осмотрел Ленина, с помощью Гиля расстегнув пальто и сюртук. Увидев, что из руки течет кровь, Сафронов, порылся в своих карманах. Совершенно случайно в одном из них оказался кусок веревки. Пытаясь остановить кровотечение, он перевязал руку Ленину.
Затем Гиль с помощью Сафронова и еще двух добровольных помощников, подняли Ленина и посадили в машину. Попова продолжала стонать и просить окружающих отвезти ее в Павловскую больницу:
– Я работаю там, мне там будет легче.
Однако некоторые оставшиеся на месте люди указывали на нее подоспевшим милиционерам и кричали:
– Это она! Она убийца! Она нарочно отвлекала товарища Ленина.
Попову два милиционера, Сухотин с Калабушкиным, доставили в Павловскую больницу. Там ей остановили кровотечение, сделали перевязку, а затем отвели на допрос в ближайший военкомат.
Думая, что Ленин ранен лишь в руку, Сафронов подвязал ее своим носовым платком, вдвоем с шофером они усадили Ленина в машину, и Гиль быстро рванул с места. Однако по дороге Ленину стало хуже, он начал кашлять кровью. Стало понятно, что дело с его ранением гораздо серьезнее.
– Надо бы в ближайшую больницу товарища Ленина, – произнес фельдшер. – А то, как бы чего не вышло.
Но шофер решительно запротестовал:
– Я за Ильича отвечаю, и я отвезу его только в Кремль.
Гиль выехал на Третий Щипковский переулок и на пересечении с улицей Павловской свернул направо, в сторону улицы Большая Серпуховская, и направился в Кремль. Благо, он был недалеко. Однако трудность поездки заключалась в том, что в то время дороги в Москве в основном были вымощены камнем, и автомобиль при движении по ним прилично трясло. Поэтому Гиль вынужден был ехать с максимальной осторожностью, чтобы не травмировать истекающего кровью Ленина.
Гиль остановил машину у подъезда, где была квартира Ленина. Все трое помощников помогли Ленину выйти из автомобиля и стали просить, даже умолять его, чтобы он разрешил им внести его, но никакие уговоры не помогли.
– Я пойду сам! – твердо сказал Ленин и тут же попросил Гиля.
— Снимите пиджак, мне так легче будет идти.
Шофер осторожно снял с него пиджак, и он, опираясь на сопровождающих, пошел по крутой лестнице на третий этаж. Поднимался он совершенно молча. Придя к двери, Гиль позвонил, открыла домработница Анна Петровна. Гиль проводил его прямо в спальню и положил на кровать. Хотел снять рубашку, но этого сделать было невозможно, и он разрезал ее. В этот момент пришла Мария Ильинична.
– Что случилось? — она бросилась сначала к брату, потом к Гилю и дрожащим голосом сказала:
— Звоните скорей! скорей!
И тогда Гиль позвонил Бонч-Бруевичу и вкратце все ему объяснил.
27.
Бонч-Бруевича ошарашила четырнадцатилетняя дочь Лёля, встретившая его в коридоре квартиры и сообщившая, что только что позвонили по телефону и попросили прислать бинт, чтобы перевязать рану Владимиру Ильичу. Всего несколько минут назад Бонч покинул здание Совнаркома во время небольшого перерыва в заседании. Встревоженный словами дочери, Бонч бросился к телефону, чтобы прояснить слова Лёли, как вдруг раздался звонок прямого провода, за ним другой, третий...
Бонч в необычайном волнении схватил телефонную трубку.
— Скорей! Скорей! Несчастье... — кричал кто-то в телефон искаженным, рыдающим голосом.
— Ранен, убит?
— Ранен, ранен!..
— Владимир Ильич?
— Да, — Бонч наконец узнал голос Степана Гиля, — Скорей! Скорей!
Он бросил трубку. Оцепенение на мгновение охватило его, как это не раз случалось с ним в минуты наиболее тяжкой опасности.
Но, тут же взяв себя в руки, схватил из домашней аптечки супруги йод, бинты и какое-то возбуждающее, и, сказав домашним, что Ленин ранен, и чтобы скорей звонили — разыскивали Веру Михайловну, он бросился опрометью из дома.
Выбежав на Дворцовую улицу, Бонч подумал вслух:
— Как бы не было нападения на Кремль! Урицкий, Ильич...
По пути он забежал в комендатуру, вызвал коменданта Малькова в отдельную комнату и распорядился:
— Привести караулы Кремля и всех красноармейцев в боевую готовность. Охрану усилить... Беспрерывное дежурство у всех ворот, на стене, у входов в Совнарком и ВЦИК... Ильич ранен, — добавил он.
— Что? — вскрикнул Мальков и зашатался.
— Ранен... Действуйте... Живо...
Мальков быстро овладел собой, и не успел еще Бонч выскочить из комендатуры, как уже зазвенели телефоны, приводившие в движение весь гарнизон Кремля.
Вбежав в маленькую квартиру Ленина, Бонч прежде всего увидел Марию Ильиничну, метавшуюся из комнаты в комнату и в крайне нервном возбуждении повторявшую:
— Что же это такое? До каких пор это будут терпеть? Неужели и это пройдет им даром?
— Мужайтесь, Мария Ильинична, — сказал он ей.
Они встретились взглядами и мгновенно поняли друг друга: кто подразумевался под словом ИМ, Бончу объяснять не надо было. Но, в данном случае, Свердлов со своими приспешниками явно переборщил. И он, Владимир Бонч-Бруевич сделает все возможное, если Ильич выживет, чтобы покончить с происками этого черного демона.
— Спокойствие прежде всего, – успокаивал он сестру Ленина. – Отдадим все наше внимание ему.
Тут же, прижавшись к стене, тихо рыдала прислуживавшая Ленину и Крупской Анна Петровна.
– Анна Петровна, плакать нельзя, это его расстраивает, – Бонч одними глазами указал на спальню, где лежал Ленин.
Она посмотрела на Бонча своими жалостливыми большими глазами и тихонько, как маленькая девочка, прошептала:
— Сейчас, не буду... — и тут же зарыдала.
Но минут через пятнадцать она была уже спокойна и твердо выполняла все, что ей поручали.
Бонч посмотрел на Ленина. Тот лежал на правом боку на постели, которая стояла ближе к окну, и тихо, тихо стонал. Лицо его было бледно, на лбу выступили капли крупного пота. Разорванная рубашка обнажала грудь и левую руку, на которой виднелись две ранки на плечевой кости. Он был полуодет, без пиджака, в ботинках...
Тут подоспел нарком социального обеспечения, некогда окончивший медицинский факультет Московского университета Александр Николаевич Винокуров. Это был старый, надежный товарищ, который еще в 1893 году вступил в марксистский кружок, созданный Лениным. Он раньше других пришел на заседание Совнаркома и, узнав о несчастье с председателем Совнаркома, тотчас же явился в его квартиру, расположенную на том же этаже близко от Совнаркома.
– Александр Николаевич, нужно немедленно смазать отверстие ран йодом, дабы предохранить от внешнего заражения, – Бонч протянул врачу принесенные им медикаменты.
Винокуров сейчас же все это взял и склонился над Лениным. Он тут же начал осмотр Ленина, главное внимание обратив на перевязанную руку. Ленин слабым голосом попросил выйти из комнаты всех, кроме доктора, и, оставшись с ним наедине, спросил:
– Скоро ли конец? Если скоро, то скажите мне прямо, чтобы кое-какие делишки не оставить.
– Пока могу сказать одно, Владимир Ильич, – вашей жизни ничего не угрожает, – постарался успокоить его доктор. – Но положение тяжелое.
Бонч стоял со стороны лица Ленина. Он открыл глаза, скорбно посмотрел на Бонча и тихо произнес:
— Больно, сердце больно... Очень сердце больно.
— Сердце ваше не затронуто. Я вижу раны – они в руке и только... Это отражательная нервная боль, — как можно спокойнее ответил Бонч.
— Раны видны? В руке?
— Да...
— А сердце? Далеко от сердца? Сердце не может быть затронуто?
Ленин затих, закрыв глаза. Через минуту снова застонал тихонько, сдержанно, точно боясь кого-то обеспокоить. Лицо стало еще бледней, и на лбу появился желтоватый восковой оттенок.
«Как бы не умер...» — пронеслось в голове у Бонча. Он бросился в соседнюю комнату к телефону и позвонил домой.
К счастью, жена, Вера Михайловна Величкина, работавшая врачом, только что вошла. Ей сказали, что Владимир Ильич ранен, и она тотчас же, захватив что-то в аптечке, бросилась бежать на квартиру Ленина.
Поняв, что первая помощь будет оказана, Бонч тут же позвонил в Московский Совет и попросил дежурного и случайно находившихся в тот момент там сотрудников сейчас же ехать за врачами.
– Нужны немедленно Обух, Вейсброд и еще хирург, – перечислял Бонч.
– Владимир Дмитриевич, – срывающимся голосом ответили на другом конце провода. – В Моссовете нет машин, все в разгоне по митингам.
– Я немедленно решу этот вопрос!
Бонч послал несколько машин из автобазы Совнаркома к Московскому Совету, а еще три машины и самокатчиков потребовал прислать на дежурство в Кремль к подъезду Совнаркома.
В то время в Кремле еще не была организована медицинская помощь: не было ни аптеки, ни больницы, и за всем надо было посылать по городу. Вот и кислородные подушки пришлось разыскивать в московских аптеках.
В это время прибежала Величкина, и когда Бонч вошел с ней к Ленину, то сразу заметил в нем сильную перемену к худшему: он был без сознания, лицо сделалось смертельно бледным и подернулось каким-то матовым, землистым цветом. Бонч с тревогой глянул на жену.
Одна пуля только продырявила пальто и пиджак. Другая попала в левое плечо. Раздробив плечевую кость, застряла в мягких тканях.
– Рука сразу повисла, как крыло подстреленной птицы, – попытался пошутить Ленин.
Это ранение было очень болезненным. Но по-настоящему опасным оказалась траектория третьей пули, которая вошла в левое надплечье. Она прошла через верхнюю долю лёгкого, разорвала плевру и сеть артерий, повредила главную питающую мозг сонную артерию и застряла в шее.
– Точно змейка пробежала, – описал Ленин это ощущение.
Началось сильное кровотечение в полость левой плевры.
– От страшной боли у него может быть коллапс, то есть может остановиться сердце, – констатировала Вера Михайловна. – Необходимо немедленно впрыснуть морфий.
Бонч уже хотел бежать за морфием и шприцем, но Величкина его остановила.
– Погоди, Володя! – она сняла трубку телефона и подозвала дочку.
– Лёля, слушай меня внимательно! В моей личной аптеке возьми ампулы с морфием и шприц, и как можно быстрей беги на квартиру к Владимиру Ильичу.
– Да, мама!
Через несколько минут Величкина уже впрыскивала в ногу Ленину морфий и выслушивала пульс. Узнав, что вызваны хирурги, она посоветовала не трогать Ленина, лишь по возможности освежать его, снять ботинки и насколько возможно раздеть его.
Случилось так, что, передавая друг другу порядочный пузырек с нашатырным спиртом, его уронили и разбили. Комната быстро наполнилась запахом нашатыря. Бонч стал подтирать разлитую жидкость, подтекшую под кровать Ленина, и тот вдруг очнулся от запаха и сказал:
— Вот хорошо... — вздохнул и опять забылся.
Очевидно, нашатырь его освежил, а морфий несколько утолил боль.
Тут раздался еще один звонок. Бонч поднял трубку – звонил Свердлов, которому только что кто-то сообщил о ранении Ленина. Бонч рассказал ему, что предпринял, и попросил найти еще хирурга.
– Я сейчас же пошлю за доктором Минцем, – пробасил Свердлов.
Минц был креатурой Свердлова, и Бонч ему не доверял. Но сейчас не было другого выхода. К тому же хирург будет под присмотром старых товарищей Ильича, опытных врачей…
– В организм Владимира Ильича попало несколько пуль, но, на первый взгляд, как мне показалось, ранение не столь тяжелое. Но однозначное заключение должен сделать консилиум.
– Надо бы Надюше сообщить, – суетилась Мария Ильинична.
– Я за ней уже послал Гиля, – сказал Бонч-Бруевич.
Бонч-Бруевич продолжал организовывать медицинскую помощь. Он организовал медиков, знавших Ленина еще, с конца XIX столетия, к которым Свердлов не имел никаких подходов. Следом за Величкиной к Ленину прибыл его личный врач Владимир Александрович Обух, который в 1893 году вместе с Лениным участвовал в создании «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Последним приехал, освободившись от неотложных дел, профессор медицинского факультета Московского университета Борис Соломонович Вейсброд, вступивший в большевистскую фракцию РСДРП в 1904 году, личный врач академика Тимирязева. К ним скоро присоединился первый нарком здравоохранения Николай Александрович Семашко, член марксистского кружка Ленина с 1893 года.
Вейсброд быстро сбросил пиджак и стал готовиться к осмотру Владимира Ильича. Но тут вошел профессор Минц. Он, не здороваясь ни с кем, не теряя ни одной минуты, быстро подошел со стороны спины к Ленину, мимоходом взглянув на его лицо, и отрывисто сказал:
— Морфий...
— Впрыснут... — ответила Величкина.
Минц был уже одет в медицинский белый халат. Он руками в воздухе промерил обоими указательными пальцами расстояние между ранами на руке Владимира Ильича, на минуту задумался и быстрыми гибкими пальцами стал ощупывать Ленина, и на лице его читалось недоумение. В комнате стояла мертвая тишина. Иногда только были слышны слова профессора Минца:
— Одна в руке...
— Где другая?..
— Цела, цела...
— Крупные сосуды не затронуты...
— Другой нет...
— Где другая?
Вдруг его лицо помрачнело, и он сам, отшатнувшись и страшно побледнев, стал ощупывать всеми своими тонкими быстрыми пальцами вокруг шеи Ленина.
— Вот она! — указывал он на противоположную, правую сторону шеи.
И все стихло... Доктора переглянулись и смутились. Воцарилось ужасное, томящее, изнывающее молчание. Все без слов понимали, что случилось что-то страшное, может быть, непоправимое... Минц первый, через минуту, показавшуюся вечностью, очнулся.
— Руку на картон... Нет ли картона?
Бонч принес нетолстый бумажный переплет конторской книги и лист картона, случайно лежавший в Управлении делами Совнаркома.
Минц быстро вырезал подстилку под руку и положил на нее раненую руку.
— Так будет легче. Упор руке. Ловчей... Боль меньше...
И, когда он поднял эту обессилевшую руку, показавшую явный свой излом, Ленин тихонько застонал.
Привезли подушки с кислородом, которые тут же, в углу, поблизости от кровати и положили.
В коридоре около квартиры растерянно толпился народ: сотрудники Совнаркома, кое-кто из наркомов. Обхватив руками голову, упершись лбом в оконное стекло, в позе безысходного отчаяния застыл Анатолий Васильевич Луначарский.
Всегда плотно прикрытая дверь в квартиру Ленина стояла раскрытой настежь. Возле двери, загораживая собою вход, держа винтовку наперевес, замер с каменно неподвижным лицом часовой.
Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, стремительно прошел необычно суровый Яков Свердлов; за ним подтянулись и другие товарищи. В Совнаркоме наступила тишина. Все сидели за столом, каждый в своем, уже привычном кресле, получали сведения из комнат Владимира Ильича и по телефону из города, и все были крайне подавлены, убиты. Почти не говорили между собой.
Ленина раздели окончательно и стали готовить к перевязкам.
Величкина вышла в соседнюю комнату. Ей пришлось видеть на поле битв и жестоких сражений тысячи раненых, и не только видеть, но, как врачу полевого госпиталя, в 1914 году стоявшего у самых позиций на линии огня, непосредственно делать перевязки и операции тут же в поле. И Бонч знал, что она скажет ему о настоящем положении вещей.
— Ранение безусловно крайне опасное, даже смертельное, если бы та пуля, которая засела под челюстью, задела бы пищевод или позвоночный столб, но, видимо, этого нет. Ближайшие часы все определят. Но я уверена, – сказала Величкина, – что пуля проскользнула, несколько поранив легкие, ничего не задев, иначе была бы кровавая рвота, а этого нет, хотя прошло уже почти три часа после ранения. Он будет жив, — твердо шепнула она мужу.
Худенькое обнаженное тело Владимира Ильича, беспомощно распластавшееся на кровати, — он лежал навзничь, чуть прикрытый, — склоненная немного набок голова, смертельно бледное, скорбное лицо, капли крупного пота, выступившие на лбу, — все это было так ужасно, так безмерно больно, что с трудом удавалось сдерживать себя присутствующим от заливающего сердце волнения.
Владимир Александрович Обух бережно взял здоровую руку раненого и начал считать пульс, испытующе и пристально вглядываясь в лицо Ленина, прислушиваясь к прерывистому, тяжелому дыханию. Он изловчился и послушал сердце и, насколько мог, легкие. Обух – товарищ и друг многих наркомов, врач, постоянно наблюдавший и, когда нужно, лечивший Владимира Ильича, прекрасно знавший его организм и его силы.
Перевязка была окончена, и Владимир Ильич уложен на высокие подушки. Прибыли сестры милосердия. Температура поднялась. Ленин находился в полузабытье, иногда произнося отдельные слова.
Профессор Минц, сказав все, что нужно, об уходе за Лениным, и оставив свой адрес и телефон, собрался уезжать, сказав на прощание:
– Меня крайне изумляет, стойкость и терпение Владимира Ильича, не проронившего ни звука даже тогда, когда ему делали ужасно болезненную перевязку.
– Скажите, профессор, как состояние Ильича? – спросил Бонч.
– Пока ничего определенного, сказать не могу. Нужно собрать консилиум. Мое мнение, что это ранение принадлежит, несомненно, к разряду весьма тяжелых.
Все остававшиеся собрались, в комнате Марии Ильиничны, и чуть слышно переговаривались.
– А каково ваше мнение, Владимир Александрович? – теперь уже Бонч поинтересовался у Обуха.
— Завтра увидим. Выживет, — шепнул он ему. — Я в этом уверен.
— Почему?
— Сложилось такое определенное внутреннее убеждение, я даже не знаю, почему. Самые опасные часы прошли. Сердце у него здоровое, и сам он здоровый... Да что тут говорить... Ильич будет жить! — твердо и убежденно заключил Обух.
Ленин лежал тихо, спокойно, и только на его лице отражались ужасные страдания. Только иногда открывались глаза, и его взор, подернутый теперь поволокой, встречаясь с товарищами, будто говорил им о том, сколь непомерны его мучения.
Дыхание снова становилось тяжелым, прерывистым...
— Левая плевра наполнилась кровью, — сказал кто-то из докторов.
Он чуть-чуть кашлянул, и алая кровь тихой струйкой залила его лицо и шею.
Почти безжизненное тело его прикрыли белой простыней...
И вдруг стало страшно.
— Неужели это саван смерти?.. – пронеслось в голове у многих.
И только Свердлов стоял и с суровым лицом смотрел на своего конкурента во власти.
Страшная тишина наступила в комнате Ленина, все бесшумно вышли, предоставив делать свое дело врачам.
28.
Когда раздались револьверные выстрелы, Батулин поначалу принял их за выхлопы автомобильного двигателя. Но когда люди во дворе в панике бросились врассыпную, он увидел Ленина, ничком лежавшего на земле. И не помня себя закричал:
– Держите убийцу Ленина!
Батулин бежал по Серпуховке, обгоняя перепуганных людей. Добежав до так называемой Стрелки, увидел двух бежавших сломя голову девушек. Батулин остановился, поняв, что они бегут лишь потому, что за ними гонится толпа преследователей. В это время позади себя, у трамвайной остановки, около дерева, он заметил черную женщину с чемоданчиком и зонтиком. Это была Фанни Каплан, по-прежнему стоявшая на том же месте, где ее оставил Гарский. Батулин вспомнил, как об этом же месте, где могла укрыться террористка, его некоторое время предупреждал один человек. Он даже не знал, кто это, а спросить имя – не догадался.
– Как вы сюда попали? – спросил Батулин.
– А зачем вам это нужно?
– Зачем вы стреляли в товарища Ленина?
– А вам зачем это знать? — зло отрезала женщина, затравленно озираясь.
Она поняла, что покушение на Ленина состоялось. Правда, думала, что стрелял в него Гарский. И потому, как и двенадцать лет назад, снова решила прикрыть любимого человека и взять всю его вину на себя. Откуда ей было знать, что ей изначально во всей этой операции была предназначена роль сакральной жертвы. Она нужна была только для того, чтобы прикрыть истинных участников тщательно продуманной Свердловым операции по захвату власти.
Тогда Батулин вытащил из кобуры наган, наставил на женщину и стал обыскивать ее карманы, а затем отобрал у нее чемоданчик и зонтик.
– Следуйте за мной! – приказал он.
Она послушно пошла, даже не пытаясь бежать.
Пройдя некоторое расстояние, Батулин приблизился к ней и опять спросил:
– Зачем вы стреляли в товарища Ленина?
– А зачем вам это нужно знать? – снова вопросом на вопрос ответила Каплан.
В это время к Батулину подошло несколько человек, один из которых вроде бы узнал в ней ту, кто стрелял. Но, как говорится, у страха глаза велики. Да и темно уже было. Подбежавшие рабочие опознали в задержанной женщине террористку. Батулин еще раз спросил Каплан:
— Вы стреляли в товарища Ленина?
Из толпы по адресу Каплан, закрывавшей лицо рукой, неслись бранные слова и проклятия.
— Нечего закрываться. Умела стрелять, умей людям и в глаза смотреть!
Каплан обвела глазами собравшуюся вокруг нее толпу. Она вдруг испугалась самосуда и, пожав плечами, негромко ответила:
– Это была не я.
– Ладно, там разберутся, ты или не ты, – крикнул кто-то из толпы.
Каплан доставили в военный комиссариат Замоскворецкого района. Там ее, первым делом обыскали, раздев донага, и допросили. Там же она впервые и назвала свое имя.
Глухарёву далеко убежать не довелось. Поняв, что его заметили, Глухарёв резко развернулся и помчался в другую сторону, добежав до стены, по пустым ящикам и бочкам взобрался на самый верх и, ловко перемахнув через стену, бросился к ближайшему дому на Серпуховской площади. Но, успел добежать только до сквера с фонтаном. Словно предвидевший это, Виктор Гарский уже ждал его в этом месте, укрывшись за стволом дерева. Подпустив Глухарёва поближе, Гарский выстрелил из револьвера. Пуля попала прямо в сердце, Глухарёв даже не успел издать ни звука. Гарский подошел к нему, присел, пощупал пульс на шее, пнул ногой тело и, убедившись, что он мертв, забрал револьвер, все еще зажатый в руке Глухарёва, и, затащив тело в ближайший кустарник, пошел прочь.
На Попову и в самом деле упало подозрение, что она причастна к покушению. Ведь она своим разговором отвлекла Ленина. Пусть и всего на пару минут. Но их вполне хватило, чтобы террорист смог выхватить оружие и прицелиться. А вдруг ей ставилась задача задержать Ленина у машины под любым предлогом, чтобы исполнитель теракта смог приготовиться для стрельбы?
Чтобы ответить на эти вопросы, в палату к ней явился Виктор Эдуардович Кингисепп — следователь по особо важным делам Верховного трибунала РСФСР и ВЧК.
— Расскажите, как вы попали на митинг?
— В пятницу я вышла из дому в шестом часу вечера с Семичевым и его племянником Володей, — начала объяснять подозреваемая.
— Фамилия Володи?
— Не знаю. Он приехал из деревни, я первый раз его видела. Рассталась я с ними у Петропавловского переулка на Полянке. Оттуда направилась к Клавдии Сергеевне Московкиной, хотела попросить ее сшить мне рубашку и пригласить к себе ночевать, так как я была одна, дочери уехали за хлебом в деревню…
Кингисепп не прерывал тараторившую с испуга кастеляншу. Для него была важна каждая деталь. Маскируется под обывательницу или таковой является на самом деле?
— Московкина согласилась, мы пошли ко мне. По пути зашли на митинг, подоспели под самый конец речи Ленина. Когда митинг закончился, я вместе с Московкиной пошла к двери и оказалась возле самого Ленина. Я его спросила: «Вы разрешили провозить муку, а муку отбирают!». Ленин сказал: «По новому декрету нельзя отбирать…». Раздался выстрел, и я упала…
Кингисепп устремил свой цепкий взгляд в глаза подследственной:
— Когда раздался выстрел, вы по какую сторону от Ленина шли, справа или слева?
— Справа и немного сзади…
Второго сентября Кингисепп вынес такое заключение: «Пособничество со стороны Поповой покушению ничем не подтверждено. Установлено, что она шла по правую руку от В. И. Ленина, отставая на несколько шагов от него и, во всяком случае, не загораживая ему дорогу к автомобилю. Нет никаких данных, что Попова вообще задержала В. И. Ленина и этим помогла Каплан…»
Более того, следователь ВЧК Кингисепп внес предложение: признать гражданку Попову пострадавшим лицом при покушении на Ленина. И рекомендовал отправить ее в лечебницу за счет государства, и просил Совнарком выдать ей единовременное пособие.
На всякий случай, предварительно арестовали двух ее дочерей, Нину и Ольгу, и мужа. Впрочем, когда все с кастеляншей выяснилось, их тут же отпустили. Как и саму Марию Попову.
29.
Надежда Константиновна Крупская задерживалась на работе – во 2-м МГУ шло совещание по народному образованию.
2-й Московский государственный университет был создан совсем недавно на основе Московских высших женских курсов (сейчас это педагогический институт имени Ленина). Ректором 2-го МГУ был назначен бывший директор женских курсов, профессор Сергей Алексеевич Чаплыгин. Идея подобного вуза со смешанным составом студентов впервые была озвучена еще Временным правительством, но реализовали ее только большевики. Народный комиссариат просвещения придавал ему большое значение и Крупская даже попросила выступить на нем мужа, и Ленин был здесь всего пару дней назад.
Заседание подходило к концу, и Крупская собралась ехать домой, перед тем предложив подвезти одну знакомую учительницу, живущую в Замоскворечье. Она вышла из здания в окружении учителей.
У подъезда ее ждал кремлевский автомобиль, но шофер был ей незнаком.
– Садитесь, мы вас подвезем, – позвала Крупская ту самую учительницу. – Товарищ, мы сначала поедем в Замоскворечье, а потом в Кремль.
Шофер кивнул и дал газ, машина рванула вперед. И тут Крупская увидела, что шофер едет в сторону Кремля, но она даже не успела ничего сказать. У ворот Кремля шофер остановил машину, открыл дверцу и высадил учительницу.
– Вы что это, товарищ, так распоряжаетесь? – стала возмущаться Крупская.
Но шофер четко выполнял данные ему Бончем инструкции. Он, не говоря ни слова, зарулил во двор ВЦИК и подъехал к нужному подъезду. Там их встретил Степан Гиль.
– Надежда Константиновна, я сегодня возил Ильича на завод Михельсона, и там женщина стреляла в Ильича, – Крупская едва не потеряла сознание от такого известия. – Да вы особо не переживайте, Надежда Константиновна, она его легко ранила.
Вид у Гиля был очень расстроенный. Скорее уже не ее, а его самого следовало пожалеть. И Крупская взяла себя в руки.
– Вы скажите только, жив Ильич или нет?
– Жив! – коротко ответил Гиль, и Крупская почти бегом поднялась по лестнице.
Наверху, у лестницы, первым ее встретил Алексей Иванович Рыков, заместитель председателя Совнаркома, взял ее под руку и повел по коридору. Крупская почувствовала, как он весь дрожит. Он пытался что-то сказать ей, но она не слышала, не понимала, что он говорит. В квартире уже было полно народа, на вешалке висели какие-то пальто, двери непривычно были раскрыты настежь. Крупской даже пришлось протискиваться между товарищами. Впрочем, все перед ней вежливо расступались. Она старалась не показывать виду, что безумно переживает, но все было написано на ее лице. Около вешалки стоял Свердлов вид у него был не озадаченный, как у многих, а какой-то серьезный и решительный. Это сразу бросилось в глаза. Взглянув на него, Крупская решила, что все кончено.
– Как же теперь будет? – вырвалось у нее.
– У нас с Ильичем все сговорено, — ответил он.
«Сговорено, значит, кончено», — подумала она.
Крупская с трудом преодолела маленькую комнатку, через которую был проход в спальню. Этот путь показался ей целой вечностью.
Она спокойно, заранее смирившись с тем, что случилось, вошла в спальню. И сразу заметила, что кровать Владимира Ильича была выдвинута на середину комнаты, и он лежал на ней бледный, без кровинки в лице. Увидев жену, Ленин, после некоторой паузы, тихим голосом произнес:
– Ты приехала, устала. Поди ляг.
Но сказал он это так, будто прощался с ней.
Крупская не выдержала и, с трудом сдерживая слезы, чтобы лишний раз не волновать Ленина, вышла из комнаты и села на стул около самой входной двери в комнату, так, чтобы ей его было видно, а он бы ее не видел.
— Еще взволнуется... — чуть слышно сказала она при этом.
Крупская была настолько шокирована, что, будучи в спальне, даже не обратила внимания, кто там был. И только теперь увидела: не то вошел, не то раньше там стоял около постели Анатолий Луначарский и смотрел на Ленина испуганными и жалостливыми глазами.
– Ну, чего уж тут смотреть, – скорее простонал, чем произнес Ленин.
Квартира превратилась в некий лагерь, в медсанбат. Около больного хлопотали Вера Михайловна Величкина, жена Бонч-Бруевича, и Вера Моисеевна Крестинская, жена Николая Николаевича Крестинского, народного комиссара финансов – обе профессиональные врачи. В маленькой комнате около спальни устраивали санитарный пункт, принесли подушки с кислородом, вызвали фельдшеров, появилась вата, банки, какие-то растворы.
Анна Петровна Кизас, домработница Ленина-Крупской, латышка, вскоре уехавшая в Латвию, перепугалась, ушла в свою комнату и заперлась на ключ. В кухне кто-то разжигал керосинку, в ванне кто-то полоскал окровавленные повязки и полотенца.
Пока женщины занимались Лениным, Степан Гиль стоял перед Бонч-Бруевичем и скорбным, виноватым голосом докладывал ему о том, что произошло во дворе завода Михельсона.
– По окончании речи Ильича, которая длилась около часа, из помещения, где был митинг, бросилась к автомобилю толпа, человек пятьдесят, и окружила его. Вслед за толпой вышел Ильич, окруженный женщинами и мужчинами, и жестикулировал рукой. Среди окруживших его была женщина блондинка, которая меня спрашивала, кого привез. Эта женщина говорила, что отбирают муку и не дают провозить. Когда Ленин был уже на расстоянии трех шагов от автомобиля, я увидел сбоку, с левой стороны от него, на расстоянии не больше трех шагов, протянутую из-за нескольких человек женскую руку с браунингом, и были произведены три выстрела, после которых я бросился в ту сторону, откуда стреляли, но стрелявшая женщина бросила мне под ноги револьвер и скрылась в толпе. Револьвер этот лежал под моими ногами. При мне револьвера этого никто не поднял. Но, я подтолкнул его ногой под автомобиль.
В ходе медосмотра и лечения было установлено, что оба пулевых ранения Ленина должны были быть смертельными. Первая пуля должна была пробить сердце, но обошла его и на излете вызвала перелом плечевой кости. Вторая пуля прошла в очень опасной близости от сразу нескольких жизненно важных центров: шейной артерии, шейной вены, нервного ствола, обеспечивающего работу сердца. Ранение каждого из них грозило мгновенной или быстрой смертью, но пуля, чудом не задев их, пробила легкое и затем засела в передней части шеи под кожей.
Несомненно, жизнь Ленина была в опасности, он был на волоске от смерти. Кровь залила ему легкое. Кроме того, врачи опасались, что у него прострелен пищевод, и запретили ему пить. А его мучила жажда из-за большой потери крови. Через некоторое время после того, как уехали врачи и он остался с вызванной к нему из городской больницы сестрой милосердия, он попросил ее уйти и позвать Надежду Константиновну. Когда Крупская вошла, Ленин помолчал немного, потом сказал:
– Вот что, принеси-ка мне стакан чаю.
Ей так хотелось выполнить его просьбу, но вдруг действительно прострелен пищевод и глоток воды может принести непоправимую беду?! Она ласково наклонилась к постели, положила руку на лоб:
— Ты знаешь ведь, доктора запретили тебе пить.
Поняв, что хитрость ему не удалась, Ленин снова закрыл глаза:
– Ну иди.
Главной помощницей была Мария Ильинична, хлопотавшая с докторами, с лекарствами.
Вечером, в одиннадцать часов, 30 августа был выпущен Официальный бюллетень № 1 о состоянии здоровья Ленина: «Констатировано 2 слепых огнестрельных ранения: одна пуля, войдя над левой лопаткой, проникла в грудную полость, повредила верхнюю долю легкого, вызвав кровоизлияние в плевру, и застряла в правой стороне шеи выше правой ключицы; другая пуля проникла в левое плечо, раздробила кость и застряла под кожей левой плечевой области, имеются налицо явления внутреннего кровоизлияния. Пульс 104. Больной в полном сознании. К лечению привлечены лучшие специалисты-хирурги».
Врачи не хотели уходить из помещения Совнаркома и беспрерывно дежурили около комнаты Ленина, отрядив на первую ночь наблюдающим врачом у постели больного Веру Михайловну Величкину. Эта первая ночь, которая должна была определить все, прошла в большом неустанном напряжении врачей, ночевавших в соседней комнате, принадлежащей канцелярии Совнаркома.
Тревожно, глубоко печально и грустно протекали эти ночные часы и для членов Совнаркома. Москва уже вся жила этим событием. Страна оповещалась. Телеграф и телефон работали безостановочно, лихорадочно.
Ночью показалась вновь кровь в мокроте, а потом отделился сгусток. Когда узнали о крови, все переполошились.
Величкина твердо сказала мужу:
— Это, как тот раз, из легких. Кровь натекла туда от разрыва мелких сосудов. Оттого у него и сердце болит. Давит кровь. Кровоизлияние, вероятно, значительное, но если бы был поражен пищевод, что самое опасное, то была бы кровавая рвота, а тут кровь при кашле со слюной совершенно алого цвета, а не бурого, как из желудка.
Врачи решили на другой день утром созвать консилиум и пригласить Мамонова и Розанова: Мамонова как специалиста по внутренним болезням, а Розанова как хирурга.
Крупская также всю ночь не сомкнула глаз, трижды она входила в спальню, проверяла, как себя чувствует Ленин. Думали, что он не переживет ночь.
Утром Владимиру Ильичу стало немного хуже – почти не прощупывался пульс, слабело дыхание. Собрался большой консилиум врачей – Семашко, Обух, Величкина, Вейсброд, Винокуров, Баранов, Розанов, Минц. Профессор Розанов, которого привлекли самым последним, пытался нащупать пульс, к своему ужасу, не находил его, порой все же прощупывался, как нитевидный.
– Сердце сдвинуто резко вправо, – докладывал он, приложив стетоскоп к груди Ленина. – Тоны отчетливые, но слабоватые.
Профессор стал слегка выстукивать грудь, и вся левая половина груди давала тупой звук.
– Очевидно, громадное кровоизлияние в левую плевральную полость, которое и сместило так далеко сердце вправо.
Выпрямившись, повесив стетоскоп на шею, обвел глазами коллег. Все ждали его оценки, как вновь прибывшего врача.
– Я думаю, что здесь шок пульса от быстрого смещения сердца вправо кровоизлиянием в плевру из пробитой верхушки левого легкого и в центре нашего внимания, конечно, должна быть не сломанная рука, а этот гемоторакс. Но ясно – если больной справится с шоком, то непосредственная опасность минует.
– Да, но остается другая опасность – инфекция, которая могла быть внесена в организм пулей, – произнес Семашко.
– Но эту опасность предотвратить мы уже не можем, мы можем ее только предполагать и бояться ее, так как она была бы грозной...
– Необходимо рентгеновское исследование, – Семашко посмотрел на коллег, которые согласно закивали. – Я распоряжусь, чтобы немедленно доставили сюда рентгеновский аппарат.
Врачи, долго совещались, и, наконец, пришли к выводу, что пищевод не затронут, кровоизлияние в плевру рассосется, надо сделать повязку, чтобы не двигалась левая рука. Владимир Николаевич Розанов ободряюще сказал Надежде Константиновне:
– Не беспокойтесь, у Владимира Ильича здоровое сердце, он выживет.
Переливания крови в то время еще не делали – наука еще не дошла до этого, но кровотечение и скопление крови в левой плевральной полости были умеренными, и врачи решили только применять сердечные, при необходимости – обезболивающие и питьё чая. На левое плечо была наложена шина.
2 сентября прямо на квартире Ленина провели рентгеновское исследование, показавшее: «Вклиненный оскольчатый перелом левой плечевой кости на границе средней и верхней трети. Надлом части левой лопаточной кости. Одна пуля находится в мягких частях левого надплечья, а другая – в мягких частях правой половины шеи, кровоизлияние в полость левой плевры».
Итак, жизни Ленина более ничего не угрожало. Теперь дело было за следствием, а оно с самого начала протекало из рук вон плохо. Начать с того, что никто, ни один следователь ни сразу, ни после не допросил самого потерпевшего о том, что это было, кто стрелял и прочее. Правда, Ленина все время информировали о ходе следствия, ознакамливали с материалами.
Когда начались допросы о покушении на Ленина, подозреваемых было двое – Каплан и Попова. Но вторую, как уже сказано, вскоре выпустили и сняли с нее все подозрения. С Каплан же все было серьезно.
30.
Каплан привели в Замоскворецкий военкомат, заперли в комнате, стали звонить в ВЧК. Она села на диван, ей показалось, что в ботинке гвоздь колет ногу. Она сняла ботинок, заглянула под стельку, пощупала пальцем. Затем обвела взглядом стол и увидела на нем небольшую стопку серых конвертов со штемпелем военкомата. Она взяла два конверта, положила их в ботинок и снова надела его.
Позже это даст повод следователям искать сообщников Каплан среди сотрудников военкомата. Но, к счастью для последних, чекисты очень быстро поняли, что это заведомо ложный след и не дали ему ход.
Вскоре в военкомат прибыла группа чекистов во главе с председателем Московского революционного трибунала Александром Дьяконовым. Бегло пробежав глазами протокол предварительного допроса и обыска Каплан, он неудовлетворенно отодвинул их от себя и тут же приказал произвести новый обыск задержанной.
Каплан отвели на третий этаж, в ту же комнату, где ее и обыскивали в первый раз. В этот момент на глаза Дьяконову попались две молодые женщины.
– Кто такие? – спросил он.
– Я – сотрудница военкомата Зинаида Лёгонькая, – ответила за всех самая боевая и старшая. – Мы занимались в инструкторской коммунистической школе красных офицеров. И вот, после первого перерыва, прибежал один курсант, наш член партии, и сообщил о покушении на товарища Ленина. Все тут же бросились в партийный комитет, а я направилась сюда.
– Очень хорошо, товарищ Легонькая. А эту барышню вы знаете?
– Да, это наша товарищ по партии Зина Удотова.
– Они обе являются сотрудниками военкомата, – подтвердил дежурный по военному комиссариату Григорий Осовский, который и проводил первый допрос и обыск.
– Очень хорошо! – кивнул Дьяконов. – Я даю вам в помощь товарищ Марту Кондулайнен. Вы обязаны, товарищи женщины, исполнить поручение партии и обыскать опасную преступницу, стрелявшую в товарища Ленина. Оружие у вас есть?
– У меня револьвер, – ответила Лёгонькая.
– Тогда вперед! И обыскивайте тщательней, но будьте бдительны. Она может быть опасной.
Девушки внутренне напряглись. Они понимали, что значит для них этот приказ. Они вошли в комнату, где уже сидела Каплан в красном кресле, стоявшем у письменного стола.
– Раздевайтесь! – приказала Лёгонькая.
Каплан послушно встала и начала расстегивать кофту.
Сама Лёгонькая стала у двери, держа наготове револьвер. Две другие девушки подошли к задержанной и помогли ей раздеться. Обыскивали очень тщательно. Все вещи просматривались до малейших подробностей: рубцы и швы просматривались на свет, каждую складку разглаживали. Из ботинок вынули стельки и подкладки, подшивку вывернули наизнанку. Волосы были расчесаны. Просмотрели даже голое тело: между ног, под мышками. Однако ничего найти не удалось. Все, как и при первом обыске: в чемоданчике у Каплан находились – браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет до Томилино, иголки, булавки, шпильки и всякая мелочь.
– Одевайтесь! – скомандовала Лёгонькая.
Девушки и тут стали помогать ей, подавая вещи. После этого Легонькая открыла дверь и позвала:
– Караул!
Вошли вооруженные часовые, после чего девушки покинули комнату и пошли составлять протокол.
Пока Каплан обыскивали, в военкомат прибыл практически в полном составе президиум Всероссийской чрезвычайной комиссии во главе с заместителем председателя Яковом Христофоровичем Петерсом. Закончив все формальности с обысками и протоколами, Петерс приказал доставить Каплан под конвоем в серое здание ВЧК на Лубянке, где до революции размещалось Российское страховое общество. Дзержинский поручил Петерсу лично вести дело о покушении на Ленина.
Как ни странно, у Каплан к Петерсу сразу возникла симпатия. И если она на первом допросе была все-таки замкнутой и малословной, даже отказалась подписать протокол допроса, то на последующих она разговорилась и немало рассказала о себе этому чекисту.
30 августа 1918 года в 23 часа 50 минут Фанни Каплан ввели в кабинет Петерса. Помимо хозяина кабинета, там находились еще Дьяконов, Яков Свердлов, Председатель ВЦИК, Варлаам Аванесов, член Президиума и секретарь ВЦИК, а также народный комиссар юстиции Дмитрий Иванович Курский. Каплан была похожа на затравленную волчицу – встрепанная, бледная, в черной кофточке, наспех заправленной в черную же юбку. Войдя, она прислонилась к стене и чуть приподняла одну ногу. Заметив это, Петерс удивленно спросил:
– Почему она стоит на одной ноге?
– Тут нашли кое-что, прятала в ботинке, – ответил Дьяконов.
Петерс молча кивнул и посмотрел на Курского, который дочитывал предыдущие протоколы допросов. Он должен был проводить допрос. Четверо мужчин поднялись и вышли из кабинета, оставив наркомюста один на один с арестованной. Курский допрашивал Каплан до двух часов ночи, но не добился ничего, кроме собственно признания в покушении на Ленина. Даже протокол она отказалась подписать.
– Сумасшедшая какая-то. Или – экзальтированная, – произнес Аванесов, ознакомившись с протоколом допроса.
– Ну что ж, пойду продолжать начатое товарищем Курским, – поднялся Петерс и направился в свой кабинет.
Всю эту ночь Каплан допрашивали следователи, сменяя друг друга. Допрашивали нарком юстиции Курский, член коллегии наркомата юстиции Козловский, секретарь ВЦИК Аванесов, зампредседателя ВЧК Петерс, завотделом ВЧК Скрыпник. Допросы шли один за другим, и на пятом допросе, кото¬рый состоялся в 2 часа 25 минут утра 31 августа (за три часа — пять допросов!), Якоб Петерс таки сломал Каплан и заставил подписать признание, что на каторге из анархистки она сделалась эсеркой.
Курский. Где вы взяли оружие?
Каплан. Не имеет значения.
Курский. Вам его кто-нибудь передал?
Каплан. Не скажу.
Курский. С кем вы связаны? С какой организацией или группой?
Каплан молчит.
Курский. Повторяю, с кем вы связаны?
Каплан. Отвечать не желаю.
Курский. Связан ли ваш социализм со Скоропадским?
Каплан. Отвечать не намерена.
Курский. Слыхали ли вы про организацию террористов, связанную с Савинковым?
Каплан. Говорить на эту тему не желаю.
Курский. Почему вы стреляли в Ленина?
Каплан. Стреляла по убеждению.
Курский. Сколько раз вы стреляли в Ленина?
Каплан. Не помню.
Курский. Из какого револьвера стреляли?
Каплан. Не скажу. Не хотела бы говорить подробности.
Курский. Были ли вы знакомы с женщинами, разговаривавшими с Лениным у автомобиля?
Каплан. Никогда их раньше не видела и не встречала. Женщина, которая оказалась раненой при этом событии, мне абсолютно не знакома.
Петерс. Просили вы Биценко провести вас к Ленину в Кремль?
Каплан. В Кремле я была один раз. Биценко никогда не просила, чтобы попасть к Ленину.
Курский. Откуда у вас деньги?
Каплан. Отвечать не буду.
Курский. У вас в сумочке обнаружен железнодорожный билет до станции Томилино. Это ваш билет?
Каплан. В Томилино я не была.
Петерс. Где вас застала Октябрьская революция?
Каплан. Октябрьская революция застала в Харькове, в больнице. Этой революцией я осталась недовольна. Встретила ее отрицательно. Большевики — заговорщики. Захватили власть без согласия народа. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за него.
Петерс. Где вы учились? Где работали?
Каплан. Воспитание получила домашнее. Занималась в Симферополе. Заведовала курсами по подготовке работников в волостные ведомства. Жалования получала (на всём готовом) 150 рублей в месяц.
Петерс. Стреляли в Ленина вы? Подтверждаете?
Каплан. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг в феврале. Эта мысль назрела в Симферополе. С тех пор готовилась к этому шагу.
Петерс. Жили ли вы до революции в Петрограде и Москве?
Каплан. Ни в Петрограде, ни в Москве не жила.
Скрыпник. Назовите полностью своё имя, отчество и фамилию?
Каплан. Меня зовут Фанни Ефимовна Каплан. По-еврейски моё имя Фейга.
Допрашивал ее и лично Свердлов, ворвавшись в допросную камеру на Лубянке в тот момент, когда Каплан допрашивал Петерс. Он буквально обрушил на бедную Фанни це¬лый шквал вопросов, ответы на которые он уже и так знал, не зря же еще в 22.40, когда, может быть, ник¬то еще и не стрелял в Ленина, по крайней мере, еще до начала допросов подозреваемых в покушении Свердлов передал сообщение для прессы:
«ВСЕМ СОВЕТАМ РАБОЧИХ, КРЕСТЬЯНСКИХ, КРАСНОАРМЕЙСКИХ ДЕПУТАТОВ, ВСЕМ АРМИЯМ, ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ
Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина. Роль тов. Ленина, его значение для рабочего движения России, рабочего движения всего мира известны самым широким кругам рабочих всех стран.
Истинный вождь рабочего класса не терял тесного общения с классом, интересы, нужды которого он отстаивал десятки лет.
Тов. Ленин, выступавший все время на рабочих митингах, в пятницу выступал перед рабочими завода Михельсон в Замоскворецком районе г. Москвы. По выходе с митинга товарищ Ленин был ранен. Задержано несколько человек, их личность выясняется.
Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов.
Призываем всех товарищей к полнейшему спокойствию, к усилению своей работы по борьбе с контрреволюционными элементами.
На покушения, направленные против его вождей, рабочий класс ответит еще большим сплочением своих сил, ответит беспощадным массовым террором против всех врагов революции.
Товарищи! Помните, что охрана ваших вождей в ваших собственных руках. Теснее смыкайте свои ряды, и господству буржуазии вы нанесете решительный, смертельный удар.
Победа над буржуазией — лучшая гарантия, лучшее укрепление всех завоеваний Октябрьской революции, лучшая гарантия безопасности вождей рабочего класса.
Спокойствие и организация! Все должны стойко оставаться на своих постах! Теснее ряды!
30 августа 1918 г. 10 час. 40 мин. вечера.
Председатель ВЦИК Я. Свердлов».
Свердлов, давая выход своему дурному настроению, закричал на Каплан:
– Я как председатель высшего исполнительного органа советской власти – ВЦИК – требую от вас, стрелявшей в товарища Ленина, ответа. Кто вы? Кто поручил вам совершить неслыханное злодеяние против вождя рабочего класса России? Говорите! Вы эсерка?
Каплан с ненавистью взглянула на него, сказала резко:
– Я сидела в царских тюрьмах, жандармам ничего не говорила и вам ничего не скажу. В Ленина стреляла я.
Тут голос у нее сорвался, она вскочила со стула, истерически закричала:
– Убила я его или нет? Жив он или нет?
Тут Свердлов совладал с собой и спокойно ответил:
– Да, да, наш дорогой товарищ Ленин жив и будет жить!
Понимая, что ей уже не вырваться из этих острых когтей, Фанни и признала себя виновной:
– Я сегодня стреляла в Ленина. Я стреляла по собственному убеждению.
Правда, протокол допроса с этим признанием она под¬писать отказалась.
31.
Вечером 31 августа к Якову Петерсу, человеку с копной черных волос, вдавленным носом, большим узкогубым ртом и мутными глазами, заглянул Яков Свердлов. Он был настроен весьма решительно. Поинтересовался, как идет следствие.
– Не все так просто, как думалось.
– Яков Христофорович, нам некогда рассусоливать. Утром необходимо дать официальное сообщение в «Известия ВЦИК».
– И что я напишу, Яков Михайлович?
– Напиши коротко: стрелявшая – правая эсерка черновской группы, установлена ее связь с самарской организацией КОМУЧ, готовившей покушение, принадлежит к группе заговорщиков.
– Этих «заговорщиков» придется выпустить, – возразил Петерс. – Против них ничего нет. Никакими связями ни с какой организацией от этой дамы пока не пахнет. А то, что она правая эсерка, сказал я. И вообще, таких дилетантов, как мы, самих сажать нужно.
Свердлов странно посмотрел на Петерса, но ничего не ответил. Зато запомнил эти слова и чуть позже, при случае, на вопрос управляющего делами Владимира Бонч-Бруевича, как идут дела на Лубянке, не удержался, чтобы не съязвить:
– А так, что всю ВЧК надо пересажать, а даму выпустить. И на весь мир покаяться: мы, мол, дилетанты-с, извините-с!
Тем временем, Петерс вызвал Каплан на очередной допрос. И вдруг она разговорилась.
– Я – Фаня Ефимовна Каплан. Под этой фамилией жила с 1906 года. В 1906 году я была арестована в Киеве по делу взрыва. Тогда сидела как анархистка. Этот взрыв произошел от бомбы, и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась я военно-полевым судом в городе Киеве. Была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а потом в Акатуевской тюрьме. После революции была освобождена и переехала в Читу. Потом в апреле приехала в Москву. В Москве я остановилась у знакомой по каторге Пигит, с которой вместе приехала из Читы. И остановилась на Большой Садовой, д. 10, кв. 5. Прожила там месяц, потом поехала в Евпаторию в санаторий для политических амнистированных. В санатории я пробыла два месяца, а потом поехала в Харьков на операцию. После поехала в Симферополь и прожила там до февраля 1918 года. В Симферополе познакомилась с доктором Ульяновым, Дмитрием Ильичем…
Петерс удивленно поднял глаза на Каплан: вот так новость! Вот так поворот! Не здесь ли кроется причина покушения на Ленина?
– Что значит – познакомилась с доктором Ульяновым? – спросил чекист. – Как пациентка с доктором, или…
– Он был моим любовником.
Петерс почувствовал внутри тела какую-то дрожь. Этого еще не хватало – примешать к покушению брата Ильича. Петерс пока не смог осмыслить только что услышанное. Перевел разговор вновь на ссылку.
– В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой. В тюрьме мои взгляды сформировались – я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Там же сидела еще с Биценко, Терентьевой и многими другими. Свои взгляды я изменила потому, что я попала в анархисты очень молодой.
Октябрьская революция меня застала в Харьковской больнице. Этой революцией я была недовольна, встретила ее отрицательно. Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению в эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову. Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз с союзниками против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг еще в феврале. Эта мысль во мне назрела в Симферополе, и с тех пор я начала подготовляться к этому шагу.
– У вас есть семья?
– Мои родители в Америке. Они уехали в 1911 году. Имею четырех братьев и три сестры. Все они рабочие. Отец мой еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее. Занимала в Симферополе должность заведующей курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалование я получала на всем готовом 150 рублей в месяц.
Петерс ухватился за связь Каплан со Спиридоновой. Попросил арестованную вернуться к этому. Каплан не стала возражать.
– Ранней весной 1917 года освобожденные февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль... Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой... Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Все опять было в красках, все возвращалось – зрение, жизнь... Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом... утром... он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло все сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло... И я не могу простить себя... Не прощаю.
Петерс понял, что из всей предполагавшейся им связи Каплан со Спиридоновой осталась лишь одна эта дурацкая шаль. Как эта женщина была ему сейчас омерзительна: шла убивать, а в голове... мыло.
Зато появилась наводка на возможных сообщников, живущих на Большой Садовой. Дом Пигит был хорошо известен. Петерс направил туда бригаду чекистов для ареста всех постояльцев пятой квартиры.
Были арестованы Мария Александровна Попова (снова), впрочем, сразу выяснили, что она в квартире Пигит на Большой Садовой, дом 10, квартира 5 оказалась совершенно случайно – лишь потому, что там проживал ее любовник Лазарь Шмидт. С ней вторично заморачиваться не стали, и сразу же освободили из-под стражи.
Да и с другими обошлись по-справедливости. Следователь Кингиссеп предложил, а Петерс с Аванесовым завизировали освобождение после первых же допросов.
«ЗАКЛЮЧЕНИЕ о лицах, задержанных на квартире Пигит Б. Садовая, д. № 10, кв. 5
1) Мария Александровна Попова оказалась на этой квартире лишь потому, что там проживал Лазарь Шмидт, с которым она находится в близких отношениях. К делу о покушении на убийство тов. Ленина М. А. Попова абсолютно никакого отношения не имеет.
Предлагаю:
М. А. Попову из-под стражи освободить.
2) Давид Савельевич Пигит, «беспартийный марксист и интернационалист». Имеет обыкновение после каждого незначительного акта против Совнаркома быть арестованным. Так он был арестован после убийства графа Мирбаха и освобожден по просьбе ряда коммунистов. Ныне предлагаю освободить его без таковых ходатайств.
3) Анна Савельевна Пигит, бывшая каторжанка, отбывавшая каторгу совместно с Ф. Каплан.
4) Тарасова Вера Михайловна, тоже отбывала каторгу совокупно с Ф. Каплан.
5) К Вере Штольтерфот отношение то же самое.
Все трое имели связь с Ф. Каплан исключительно как с лицом, с которым они совместно отбывали каторгу.
Пигит – левая эсерка. Тарасова стала просто обывательницей; Штольтерфот по настроению «вообще эсерка», но тоже отошла от политики и работает в советских учреждениях.
Все трое [имеют] политические расхождения с Фани Каплан. Кроме того, нет ни малейших намеков на их прикосновенность к покушению на убийство тов. Ленина. Интересами следствия их дальнейшее содержание под стражей тоже отнюдь не диктуется.
Предлагаю всех троих освободить.
6) Мария Коциовская – хорошенькая барышня, квартирантка Пигит. Тоже никакого отношения к делу не имеет.
Предлагаю постановить:
1) Освободить из-под стражи:
Марию Александровну Попову,
Давида Савельевича Пигит,
Анну Савельевну Пигит,
Веру Михайловну Тарасову (Боброву),
Веру Штольтерфот,
Марию Коциовскую,
2) Засаду с квартиры Пигит снять.
В. Кингисепп
Я. Петерс
В. Аванесов».
2 сентября Свердлов созвал президиум ВЦИК, на который вызвал Петерса с докладом о ходе следствия (Дзержинский все еще не вернулся из Петрограда). Петерс доложил, что появляются новые данные, что будет проведен следственный эксперимент и дактилоскопическая экспертиза. Но Свердлову хотелось побыстрее поставить точку. К тому же, ему не понравилось то, что Каплан разговорилась, упомянула даже о своем романе с Дмитрием Ульяновым, о связи с Виктором Гарским. Кто знает, что еще всплывет у нее в памяти (вдруг расскажет о своей дружбе с его сестрой Саррой). Нет, с ней надо кончать.
– Я согласен, что следствие нужно продолжить. Однако с Каплан придется решать сегодня.
– Но если следствие нужно продолжить, то как можно решать с Каплан, которая является главным обвиняемым по этому делу? – возразил Петерс.
– В деле есть ее признание? – спросил Свердлов, и тут же сам ответил на поставленный вопрос. – Есть! Товарищи, вношу предложение – гражданку Каплан за совершенное ею преступление расстрелять.
– Но признание не может служить доказательством вины, – пытался доказывать свое Петерс.
– Нам объявили войну, мы ответим войною. И чем жестче будет ее начало, тем ближе станет конец, – сказал, как отрезал, Свердлов. – Мы должны начать осуществлять на всей территории Советской республики красный террор против врагов рабоче-крестьянской власти.
– Но с дела Каплан мы имеем шанс раз и навсегда отказаться от подмены закона какой бы то ни было целесообразностью, – не унимался Петерс.
Но, увидев поднятые вверх руки членов президиума ВЦИК, Свердлов не стал больше даже говорить на эту тему. Это было вполне в стиле Якова Михайловича. Точно так же, безапелляционно и практически самолично он принял решение не далее, как в июле месяце о расстреле Николая Романова, бывшего российского императора.
Тем не менее, 2 сентября следственный эксперимент все же провели, и это спустя три дня после покушения. При этом, обошлись без главной подозреваемой – Фанни Каплан. Зачем? Она же могла окончательно убедить следствие в своей непричастности к покушению. А Свердлову этого было не нужно.
На завод Михельсона выехали Гиль, следователь Виктор Кингисепп и специально вызванный из Екатеринбурга Свердловым верный Яков Юровский. Возглавил группу именно Юровский, который даже не был членом следственной комиссии. За месяц с небольшим после расстрела царской семьи Юровский очень изменился: лицо постарело, а волосы поседели. То ли от содеянного, то ли от страха за собственную жизнь.
В ходе осмотра были обнаружены не то три, не то четыре стреляные гильзы, и встал вопрос: из какого оружия они были выброшены?
После осмотра места покушения группа Юровского провела так называемый «следственный эксперимент», в котором вопреки всем юридическим правилам ни жертва (Ленин), ни обвиняемая (Каплан) не участвовали. Перед фотографом группа взрослых людей разыграла своеобразную пантомиму покушения. Гиль в этой пантомиме играл самого себя, роль Ленина и свидетельницы Поповой, будто беседовавшей с ним насчет перевозки муки, взяли на себя заводские активисты Иванов и Сидоров, а Кингисепп изображал из себя стрелявшую женщину (по мнению следствия – Каплан) вместо того, чтобы руководить, как член следственной комиссии, следственным экспериментом.
«ПРОТОКОЛ
осмотра места покушения на убийство тов. Ленина на заводе Михельсона 30 августа 1918 года
2 сентября 1918 года мы, нижеподписавшиеся, Яков Михайлович Юровский и Виктор Эдуардович Кингисепп в присутствии председателя заводского комитета завода Михельсона тов. Иванова Николая Яковлевича и шофера тов. Степана Казимировича Гиля совершили осмотр места покушения на председателя Совнаркома тов. Ульянова-Ленина.
Выход из помещения, где проходят митинги – один.
От порога этой двустворчатой двери до стоянки автомобиля 9 (девять) сажен.
От ворот, ведущих на улицу, до места, где стоял автомобиль, 8 сажен, 2 фута (до передних) – 10 сажен, 2 фута (до задних колес автомобиля).
Стрелявшая Фани Каплан стояла у передних крыльев автомобиля со стороны входа в помещение для митингов.
Тов. В. И. Ленин был ранен в тот момент, когда он был приблизительно на расстоянии одного аршина от автомобиля, немного вправо от дверцы автомобиля.
Место стоянки автомобиля, пункты, где стояла Ф. Каплан, тов. Ленин и М. А. Попова, изображены на фотографическом снимке.
Недалеко от автомобиля нами при осмотре найдены четыре расстрелянные гильзы, приобщены к делу в качестве вещественных доказательств. Места их находки помечены на фотографических снимках, находка этих гильз несколько впереди стрелявшей объясняется тем, что таковые отскакивали от густо стоявших кругом людей, попадали ненормально, несколько вперед.
К настоящему глубокому осмотру приобщается:
1) План строений Московского снарядного и машиностроительного завода Л. А. Михельсона, а также 4 фотографических снимка, изображающих три момента покушения и само здание завода, в котором проходил митинг.
В. Кингисепп, Я. Юровский».
Утром 3 сентября Ленин впервые после ранения попросил доложить ему, как идут дела. Ему доложили, что следствие по делу о покушении на него закончено, подозреваемая в покушении, правая эсерка Фанни Ефимовна Каплан арестована и созналась в преступлении.
– Что с ней? Надо бы сохранить ей жизнь, – попросил Ленин.
– Поздно, Владимир Ильич, – ответил Свердлов, выдавая пока еще желаемое за действительное. – Она расстреляна.
Впрочем, Свердлов не очень и хитрил.
Практически в это же время на Лубянку снова заглянул комендант Кремля Павел Мальков. Дзержинский еще не вернулся из Петрограда, вместо него по-прежнему командовал чекистами Петерс. Впрочем, Петерс и сам не понимал, кто кем командовал, поскольку довести до конца следствие о покушении на Ленина Свердлов ему не дал. Он же, председатель ВЦИК, подписал предписание срочно перевести Каплан в Кремль в полуподвальную комнату, тщательно охраняемую латышскими стрелками. Именно это предписание и вручил Малькову Петерс.
– Каплан следует особенно тщательно охранять как опасную террористку, – сказал Петерс. – Есть вероятность, что ей могут помочь бежать.
Мальков и так уже все знал от Аванесова. Он принял Каплан, как говорится, с рук на руки. Ее посадили в автомобиль и под охраной полузвода латышских стрелков отвезли на территорию Кремля.
Однако, едва ее там устроили, едва Мальков успел еще раз допросить женщину (прошла всего пара часов), как в кабинет коменданта вошел секретарь ВЦИК Аванесов и вручил Малькову постановление ВЧК о расстреле Каплан.
– Когда? – коротко спросил Мальков.
– Сегодня, немедленно, – ни один мускул на лице Аванесова при этих словах не дрогнул.
Минуту помолчав, теперь уже Аванесов спросил Малькова.
– Где будете расстреливать?
– Пожалуй, во дворе Автобоевого отряда. В тупике, – после некоторого раздумья произнес Мальков.
– Согласен, – кивнул Аванесов.
В этот момент к Малькову заглянул и Свердлов. Он, как никто другой, торопился с исполнением приговора: то ли боялся, что его не выполнят, то ли не до конца доверял чекистам.
– А хоронить ее где будем? – спросил Мальков.
Аванесов снова задумался, но молчание прервал Свердлов, который сначала словно просверлил обоих тяжелым, мрачным взглядом своих черных глаз, затем медленно, чуть подавшись вперед, жестко, раздельно произнес:
– Хоронить Каплан не будем. Останки уничтожить без следа.
И здесь Яков Михайлович не был оригинален: точно также он приказал поступить и с останками расстрелянной семьи Романовых.
Мальков несколько опешил от этих слов, но даже и не подумал ослушаться приказа. В четыре часа дня 3 сентября он велел начальнику Автобоевого отряда выкатить из боксов несколько грузовых автомобилей и запустить их моторы, а в тупик загнать легковую машину и повернуть ее радиатором к воротам. В воротах гаража он поставил вооруженную охрану – двух латышских стрелков.
После этого лично отправился за Каплан, вывел ее во двор и скомандовал:
– К машине! – указав на стоящий в тупике автомобиль.
Но тут случилось нечто непредвиденное – во двор выбежал встревоженный поэт Демьян Бедный. В то время на территории Кремля жили не только представители советского правительства и других органов, но и некоторые избранные лица, к каковым как раз и относился Демьян Бедный. Его квартира находилась как раз над Автоброневым отрядом, и по лестнице черного хода, услышав шум моторов, он спустился прямо во двор. Лишние свидетели были ни к чему, но делать нечего. Коль уж объявился здесь, то пусть и помогает.
Увидев Малькова вместе с Каплан, Бедный сразу все понял. Нервно закусив губу, он молча отступил на шаг. Однако уходить он не собирался.
Каплан лишь судорожно передернула плечами и пошла в указанном направлении. Шаг, другой, третий… Мальков поднял пистолет и выстрелил. Каплан, не издав ни звука, рухнула на землю.
Мальков посмотрел на Бедного.
– Ну-ка, Дёма, коль уж ты здесь, подсоби.
– Что нужно сделать? – не сказать, чтобы поэт обрадовался словам коменданта, но коль уж вышел и вляпался в историю, отказываться нет резона.
– Берем ее за руки, за ноги и во-он в ту бочку.
Они подхватили труп, с трудом затолкали его в бочку. Мальков взял заранее припасенную канистру с бензином, полил сверху и бросил в бочку спичку. Пламя вспыхнуло довольно быстро. Демьян сначала молча наблюдал с расширенными зрачками за вылезавшими наружу языками пламени. Однако, когда запахло гарью и сгоревшим человеческим мясом, Бедному стало плохо. Он подбежал к стене гаража и, едва успел упереться одной рукой о стену, как его тут же вырвало. Рвало его долго и болезненно, будто все нутро выворачивало наружу.
Мальков ощерился в дьявольской улыбке и, отбросив канистру в сторону, вытирая руки платком, который тоже потом выбросил, вернулся в комендатуру, позвонил Свердлову.
– Яков Михайлович, докладываю: возмездие свершилось. Приговор исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков — собственноручно.
И тут же записал в своем дневнике: «И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская крючок, как не дрогнула она тогда…»
Затем по его приказу два латышских стрелка, до этого охранявших ворота, бочку с прахом Фанни Каплан перевернули на месте расправы и высыпали из нее всё, что осталось от обвиняемой, и прах ее поглотила кремлевская земля.
Когда о казни подруги узнала Сарра Свердлова, она заплакала. Почувствовала себя виноватой. Ведь это она, по сути, рекомендовала брату Фанни Каплан.
Она вошла к нему и, едва сдерживаясь от слез, сказала:
– Яша, зачем же ты так?
– Так надо было! – сразу поняв смысл вопроса, резко и грубо ответил Свердлов.
Свердлов (по крайней мере на время) почувствовал себя всесильным. Ведь он теперь практически единолично возглавлял огромную страну, пусть и воюющую со всем миром, пусть и с разрушенной экономикой – это все преходяще, а он, Свердлов, похоже становился красным царем надолго.
3 сентября Народный комиссар внутренних дел Григорий Петровский в своем распоряжении заявил о несоответствующем выполнении указаний революционной власти, поскольку расстрелы происходят недостаточно массово и несмотря на «массовые расстрелы десятками тысяч наших товарищей», все еще не введен массовый террор против «эсеров, белогвардейцев и буржуазии».
5 сентября Свердлов подготовил постановление Совнаркома о начале «красного террора». При этом, ему не пришлось даже ставить свою подпись под документом: прикрылся наркомами юстиции и внутренних дел (полностью подчиненными ему лично), а управделами Бонч-Бруевичу в этот раз деваться было некуда (к радости Свердлова), и он завизировал этот документ.
«СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ РСФСР
ПОСТАНОВЛЕНИЕ
от 5 сентября 1918 года
О КРАСНОМ ТЕРРОРЕ
Совет Народных Комиссаров, заслушав доклад Председателя Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности о деятельности этой Комиссии, находит, что при данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью; что для усиления деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности и внесения в нее большей планомерности необходимо направить туда возможно большее число ответственных партийных товарищей; что необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях; что подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам; что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры.
Подписали: Народный Комиссар Юстиции Д. Курский
Народный Комиссар по Внутренним Делам Г. Петровский
Управляющий Делами Совета Народных Комиссаров Вл. Бонч-Бруевич».
Дзержинский выпустил для чекистов следующее указание:
«Расхлябанности и миндальничанью должен быть немедленно положен конец. Все известные правые эсеры должны быть немедленно арестованы. Из буржуазии и офицерства должно быть взято значительное количество заложников. При малейших попытках сопротивления должен применяться массовый расстрел. Местные губисполкомы должны проявить в этом направлении особую инициативу. Отделы милиции и чрезвычайные комиссии должны принять все меры к выяснению и аресту всех подозреваемых с безусловным расстрелом всех замешанных в контр.р. [контрреволюционной] и белогвардейской работе. О всяких нерешительных в этом направлении действиях тех или иных органов местных советов Завуправы исполкомов обязаны немедленно донести народному комиссариату Внутренних Дел. …Тыл наших армий должен быть, наконец, окончательно очищен от всякой белогвардейщины и всех подлых заговорщиков против власти рабочего класса и беднейшего крестьянства. Ни малейших колебаний, ни малейшей нерешительности в применении массового террора!
I. Применение расстрелов.
1. Всех бывших жандармских офицеров по специальному списку, утверждённому ВЧК.
2. Всех подозрительных по деятельности жандармских и полицейских офицеров соответственно результатам обыска.
3. Всех имеющих оружие без разрешения, если нет налицо смягчающих обстоятельств (например, членство в революционной Советской партии или рабочей организации).
4. Всех с обнаруженными фальшивыми документами, если они подозреваются в контрреволюционной деятельности. В сомнительных случаях дела должны быть переданы на окончательное рассмотрение ВЧК.
5. Изобличение в сношениях с преступной целью с российскими и иностранными контрреволюционерами и их организациями, как находящимися на территории Советской России, так и вне её.
6. Всех активных членов партии социалистов-революционеров центра и правых. (Примечание: активными членами считаются члены руководящих организаций — всех комитетов от центральных вплоть до местных городских и районных; члены боевых дружин и состоящие с ними в сношениях по делам партии; выполняющие какие-либо поручения боевых дружин; несущие службу между отдельными организациями и т. д.).
7. Всех активных деятелей к/революционных партий (кадеты, октябристы и проч.).
8. Дело о расстрелах обсуждается обязательно в присутствии представителя Российской партии коммунистов.
9. Расстрел приводится в исполнение лишь при условии единогласного решения трёх членов Комиссии.
10. По требованию представителя Российского комитета коммунистов или в случае разногласия среди членов Р. Ч. К. дело обязательно передаётся на решение Всероссийской ЧК.
II. Арест с последующим заключением в концентрационный лагерь.
11. Всех призывающих и организующих политические забастовки и другие активные выступления для свержения Советской власти, если они не подвергнуты расстрелу.
12. Всех подозрительных согласно данных обысков и не имеющих определённых занятий бывших офицеров.
13. Всех известных руководителей буржуазной и помещичьей контрреволюции.
14. Всех членов бывших патриотических и черносотенных организаций.
15. Всех без исключения членов партий с.-р. центра и правых, народных социалистов, кадетов и прочих контрреволюционеров. Что касается рядовых членов партии с.-революционеров центра и правых рабочих, то они могут быть освобождены под расписку, что осуждают террористическую политику своих центральных учреждений и их точку зрения на англо-французский десант и вообще соглашение с англо-французским империализмом.
16. Активных членов партии меньшевиков, согласно признакам, перечисленным в примечании к пункту 6.
Должны быть произведены массовые обыски и аресты среди буржуазии, арестованные буржуа должны быть объявлены заложниками и заключены в концлагерь, где для них должны быть организованы принудительные работы. В целях терроризации буржуазии следует также применять выселение буржуазии, давая на выезд самый короткий срок (24-36 часов)…».
Вакханалия, начатая еще в Петрограде после убийства Урицкого, продолжилась по всей стране. Всего по России до конца 1918 года было казнено более пятидесяти тысяч человек.
Впрочем, подобные действия Кремля возмущали не только врагов и оппонентов большевиков. Находились люди и в их рядах, которые не могли молчать по этому поводу. Так, старый большевик (член партии еще с 1898 года), талантливый публицист Михаил Ольминский, кстати, сам пострадавший во время взрыва в 1919 году в Леонтьевском переулке, в здании Московского комитета РКП(б), когда был убит Загорский, смело заявил:
– Можно быть разного мнения о красном терроре, но то, что сейчас творится, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина.
А красный командир и политработник Александр Дьяков пошел еще дальше, добившись приема у Ленина, заявил, глядя ему в глаза:
– Разве вы не слышите голосов рабочих и крестьян, требующих устранения порядков, при которых могут человека держать в тюрьме, по желанию передать в трибунал, а захотят – расстрелять?
Правда, и Ольминскому, и Дьякову повезло – все-таки Ленин, в отличие от Сталина, умел выслушивать прямую критику и не судить критикующих его. Оба этих деятеля умерли своей смертью.
Зато Лев Троцкий, временами отвлекаясь от своих военных обязанностей, объяснял на митингах причину введения «красного террора»:
– Старые правящие классы свое искусство, свое знание, свое мастерство управлять получили в наследство от своих дедов и прадедов. Что можем противопоставить этому мы? Чем компенсировать свою неопытность? Запомните товарищи – только террором! Террором последовательным и беспощадным. Если до настоящего времени нами уничтожены сотни, тысячи, то теперь пришло время создать организацию, аппарат, который сможет уничтожать десятками тысяч. У нас нет времени выискивать действительных активных наших врагов. Мы вынуждены стать на путь уничтожения физического, всех групп населения, из которых могут выйти возможные враги нашей власти…
18 сентября Виктор Гарский пришел к Свердлову. Тот понял, зачем он пришел, но первый не начинал разговор. Они некоторое время в упор смотрели друг на друга. Наконец, Гарский подошел к огромному, обитому зеленым сукном столу председателя ВЦИК, уставленному телефонными аппаратами, различного рода папками, с чернильным прибором и настольным светильником.
– Я выполнил твое задание, Яков. Теперь хотелось бы, чтобы и ты выполнил свое обещание.
– Нет проблем, Виктор! – хмыкнул Свердлов. – Ты же знаешь, что я веньгать не люблю.
Он вынул из ящика стола лист бумаги и положил его перед Гарским.
– Вот, видишь, на бланке ЦК подписанное мною и заверенное печатью ЦК РСДРП(б) Постановление о включении Гарского Виктора ... в состав Центрального комитета партии. Здесь нет только даты и регистрационного номера. Дату я сейчас при тебе проставлю и отдам на регистрацию в секретариат.
Свердлов вышел из-за стола с бланком и, поравнявшись с Гарским, обменялся с ним долгим, крепким рукопожатием.
Контрразведкой РККА 22 октября 1918 года был задержан Григорий Семёнов за принадлежность к боевой организации. Явных улик против него не было, арест носил случайный характер, но в тот момент у Семёнова имелись основания опасаться самого худшего – либо Каплан, либо Гарский вполне могли назвать его имя. По дороге в караульное помещение он выхватил револьвер и сумел ранить двух конвоиров-красноармейцев, и пытался бежать, но был пойман. Оружие отобрали, оставалось ждать сурового приговора.
В тюрьме он просидел до апреля 1919-го. Конспиративный характер межпартийной агентурной работы не позволял Семёнову раскрыться преждевременно, поэтому были и недельные голодовки, и категорический отказ на настойчивые попытки сотрудников ВЧК склонить к «сотрудничеству» упрямого эсера. Семёнов продолжал исправно выполнять роль командира Центрального боевого отряда. За это время коммунисты успели разделаться с оппозицией по полной программе.
Объявленная 27 февраля 1919 года амнистия для тех, кто даст письменное обязательство отказаться от продолжения борьбы с большевиками, стала хитроумной ловушкой, в которую угодили остававшиеся на свободе лидеры ПСР. Дело было сделано, и к Семёнову приехал в тюрьму Авель Енукидзе, чтобы взять «раскаявшегося товарища» на поруки. Семёнова выпустили на волю с полным освобождением от суда и прекращением дела Верховным трибуналом, даже без письменного обязательства. Семёнов начал сотрудничать со спецслужбами сначала неофициально, а затем был зачислен в штат Региструпра РККА.
Та самая рука с маузером, которую увидел перед самыми выстрелами во дворе завода Михельсона шофер Гиль, принадлежала Лидии Коноплёвой, сообщнице Семёнова. Ей, однако же, в отличие от самого Семёнова и Каплан, удалось раствориться в толпе рабочих и исчезнуть. Ее фамилия, в связи с этим покушением, всплыла лишь через много лет.
32.
Не спал в ночь с 30 на 31 августа и комендант Кремля Павел Мальков. Несколько раз за ночь он отправлялся к квартире Ленина. Все так же неподвижно стоял перед дверью часовой. Царила глубокая, гнетущая тишина. Мальков знал, там, в глубине квартиры, в комнате Ленина, шла упорная борьба со смертью, борьба за его жизнь. Там были Надежда Константиновна и Мария Ильинична, профессора и сестры милосердия. Как хотелось и ему в эти минуты быть с ними, хоть чем-нибудь помочь, хоть как-то облегчить тяжкие страдания вождя! Казалось, будь от этого хоть какая-нибудь самая малая польза, самое ничтожное облегчение, всю свою кровь до последней капли, всю жизнь до последнего дыхания он отдал бы тут же, с радостью, с восторгом. Да разве он один?
Противоречивые чувства доводили до смятения душу Малькова. С одной стороны, разумеется, он искренне был удручен покушением на Ленина. Но, с другой стороны, кажется, догадывался, что произошло на самом деле. И от этого ему было еще хуже.
Мальков уныло, в угнетенном состоянии бродил из конца в конец пустынного коридора мимо обезлюдевшей в ночные часы приемной Совнаркома, мимо двери в кабинет Ленина.
Но что это? Из-под этой двери в полутемный коридор пробивался слабый свет. Не может быть! Владимир Ильич всегда тщательно следил за тем, чтобы перед уходом свет в кабинете был погашен. Значит!.. Там кто-то есть. Но кто?
Бонч-Бруевич сразу после переезда в Кремль издал специальное распоряжение, что, в отсутствие Владимира Ильича, никто не имеет права не только занимать, но даже входить в этот кабинет.
– Кто там? – наконец спросил у часового.
– Товарищ Свердлов, – ответил тот. – И просил никого не пускать.
Мальков прислушался, приложил ухо к двери. Было тихо. Открыть дверь, чтобы проверить, есть ли там кто или нет? И все же он не решился нарушить распоряжение управляющего делами Совнаркома. Зато решил поставить его самого в известность. Он знал, что Бонч-Бруевич тоже в эту ночь не спит, поэтому разбудить его не боялся.
Мальков нашел Бонча в квартире Ленина, подошел к нему, тихо зашептал ему на ухо. Недовольная гримаса прошлась по лицу Бонча. Он тут же, вслед за Мальковым, вышел в коридор и сразу же оба направились к кабинету Ленина. Перед дверью Бонч на мгновение остановился, глянул на Малькова, затем решительно открыл дверь.
За ленинским столом сидел… Свердлов. Два ящика письменного стола были выдвинуты, в руках Свердлов держал какой-то исписанный мелким почерком Ленина синий лист бумаги.
Отправив воззвание «Всем, всем, всем» в печать, Свердлов перешел из своего кабинета в кабинет председателя Совнаркома, уселся в ленинское кресло. Отбил телеграмму Троцкому в Казань: «...Ленин ранен, положение его безнадежное». Позвонил в Петроград Зиновьеву, сообщил о ранении Ленина, пообещал звонить каждые полчаса. Но с каждым получасом волнение Свердлова нарастало, и его покидала обычная невозмутимость. Неужели и на сей раз все задуманное и так тщательно проработанное им не удастся?
Свердлов так увлекся чтением, что даже не сразу обратил внимание, что в кабинет кто-то вошел.
– Яков Михайлович, что вы здесь делаете? Вы же знаете, что в этот кабинет никто не имеет права входить в отсутствие Ильича.
Свердлов немалым усилием воли сохранил спокойствие. Практически ни один мускул не дрогнул на его лице. Он положил на стол бумагу, повернул голову в сторону двери. Там, пройдя несколько шагов, стоял Бонч, а немного сбоку и позади – Мальков.
– У нас с Ильичем все сговорено, Владимир Дмитриевич, – как ни в чем не бывало произнес Свердлов, сняв очки и, подышав на них, стал протирать их платком. – Несмотря на то, что Ильич выбыл на некоторое время, руководить страной нужно.
– Но у вас есть свой кабинет.
– Однако, не могу же я документы Совнаркома переносить из кабинета в кабинет, – Бончу даже показалось, что в голосе Свердлова прозвучала некая, едва заметная издевка.
Бонч каждый день по несколько раз навещал Ленина, но говорить с ним было нельзя: доктора строжайше запретили. И вот как-то на минуту войдя к нему, он вдруг заметил, что Ленин смотрит совсем не так, как эти последние дни: глаза его загорелись глубоким светом, а левый — всегда чуть-чуть прищуренный — задорно, весело, пытливо сверкнул, и лицо его озарилось мгновенной улыбкой. И в это мгновение Бонч почувствовал, что к Ленину вернулись жизненные силы, что он уже весь пронизан глубокой творческой мыслью. Бонч встретился с Лениным взглядом и тоже улыбнулся.
Радостный, как на крыльях, вышел он к товарищам и, как только мог, передал им всю полноту своих чувств.
Это был первый день, когда все действительно почувствовали, что Ленин вне опасности, что к нему возвращаются могучие силы его, что наконец он начинает по-старому проявлять себя. Весть о несомненном переломе в болезни Владимира Ильича быстро разнеслась повсюду.
Наконец Ленин пожелал узнать о ходе дел и политических новостях. Ему понемногу стали рассказывать все самое главное. А вскоре он потребовал газеты. Газет ему не дали, но Надежда Константиновна или Мария Ильинична прочитывали ему наиболее важное. С каждым днем он проявлял все больший и больший интерес и даже стал задавать вопросы по текущим делам. Но, помня советы докторов, все деликатно уклонялись от этих деловых бесед, чтобы как-либо не взволновать вождя.
Наконец наступило время, когда доктора разрешили ему принимать друзей и говорить о политических новостях.
– Дайте мне костюм, я хочу встать, – попросил Ленин.
Еще несколько дней — и Ленин оделся, и ему было разрешено перейти с постели на диван. Здесь он по-настоящему стал читать газеты и сам просматривал особо важные бумаги и телеграммы, давая некоторые устные распоряжения по неотложным делам.
Протекали дни, и наконец Владимир Ильич решительно заявил, что он не желает больше болеть, а желает работать, ему скучно, что он так, без дела, хуже заболеет, а что там, в Совнаркоме, сам воздух будет его лечить... И вот было назначено заседание Совнаркома под председательством Ленина.
33.
Мария Спиридонова была возмущена тем, что покушение на Ленина приписали социалистам-революционерам. Да, методы борьбы ее партии изначально состояли из планирования и проведения террористических актов, но последние несколько лет тактика и стратегия развития ПСР изменились. Да, в июле месяце этого года она, Спиридонова, стала идейным вдохновителем вооруженной борьбы левых эсеров с большевиками, но только потому, что большевики узурпировали власть, довольно грубо отодвинув на задворки всех своих политических оппонентов.
Тем не менее, после отречения царя социалисты-революционеры превратились в нормальную партию парламентского типа. А убийство эсером Яковом Блюмкиным германского посла в Москве Мирбаха было явно спровоцировано большевиками, чему свидетельством – кожаная куртка чекиста на Блюмкине. Без ведома Ленина этого покушения не могло произойти: слишком многое (и морально, и материально) связывало партию большевиков с немцами, им нужно как-то открещиваться от гуляющих по России слухов, а порою и доказательств, что большевики совершили октябрьский переворот на деньги, выделенные германским Генштабом. Но покушение на Ленина, да еще совершенное по благословению ЦК партии социалистов-революционеров? Какой смысл совершать его эсерам, входящим в правительственную коалицию? Скорее, это покушение выгодно самим большевикам, чтобы совершить очередной переворот, очередной и окончательный захват единоличной власти, чтобы найти повод для начала своего красного террора.
Спиридонова прочитала статью Якова Свердлова о покушении, опубликованную в газете «Известия ВЦИК»: «Несколько часов тому назад совершено злодейское покушение на тов. Ленина... По выходе с митинга тов. Ленин был ранен. Задержано несколько человек. Их личность выясняется. Мы не сомневаемся в том, что и здесь будут найдены следы правых эсеров, следы наймитов англичан и французов...».
Тут же ниже помещено короткое сообщение ВЧК, уже установившей, что в Ленина стреляла женщина, отказавшаяся назвать свою фамилию, но по партийной принадлежности она – эсерка, связанная с самарской организацией. Спиридонова уже знала, что звали эту женщину Фанни Каплан. Она сидела, обхватив голову руками, и с остервенением посасывала папиросу. В это время к ней пришел Дмитрий Дмитриевич Донской, военный врач, руководитель военной комиссии партии эсеров.
– Мария Александровна, голубка, что же вы себя травите табачищем. Пожалейте себя, ведь здоровье ваше и без того отравлено каторжными работами.
Донской подошел к Спиридоновой, взял ее правую руку в свои ладони и приблизил к губам.
– Димитрий Дмитриевич! – обрадовалась его приходу Спиридонова. – О каком моем здоровье вы ведете речь, коли нашей партии угрожает смертельная опасность? Вы даже не представляете, что теперь может нас ожидать. Да нас обвинят во всех смертных грехах. Убийство Урицкого в Питере Каннегиссером, покушение Фани Каплан здесь, в Москве, на Ульянова-Ленина. И ведь все это приписывается нашей многострадальной партии. Вы ведь тоже знаете эту Каплан, Димитрий Дмитриевич? Мне говорили, что вы с ней встречались несколько раз. Я проверила по картотеке, она действительно состояла в нашей партии, и даже за «экс» в Киеве в девятьсот шестом оказалась на каторге. Но после этого? И она на допросе в ЧК заявила, что действовала по заданию ЦК нашей партии. Как могло такое случиться?
Донской опустил глаза, прошелся по кабинету, затем сел напротив Спиридоновой, поймав на себе ее растерянно-вопросительный взгляд.
– Мария Александровна, Каплан сейчас не является эсеркой. Но я действительно с ней встречался. Она приходила ко мне несколько недель назад. Говорила, что готова убить Ленина, и просила, чтобы ЦК одобрил этот ее поступок. Женщина довольно красивая, но, несомненно, ненормальная, да еще с разными дефектами: глухая, полуслепая, экзальтированная вся какая-то. Словно юродивая! Меньше всего мне приходило в голову отнестись к ее словам серьезно. Я ведь, в конце концов, не психиатр, а терапевт. Уверен был – блажь на бабенку напала!.. Помню, похлопал ее по плечу и сказал ей: «Поди-ка проспись, милая! Он – не Марат, а ты не Шарлотта Корде. А главное, наш ЦК никогда на это не пойдет. Ты попала не по адресу. Даю добрый совет – выкинь это все из головы и никому больше о том не рассказывай!». Но я же не мог следить за ней, Мария Александровна.
– Да, да! – вздохнула Спиридонова. – Помнится, в марте семнадцатого на нескольких тройках из Акатуйской каторги в Читу отправились десять каторжанок. Перед отъездом мы навестили могилу декабриста Лунина, а 8 марта уже прибыли в Читу. Так вот, одной из этих десяти была я, а еще одной – Фаня Каплан. Могла ли я тогда подумать... Впрочем, вы меня успокоили, Димитрий Дмитриевич, – грустно улыбнулась Спиридонова. – Попробую повстречаться с Лениным или хотя бы с Крупской и обелить нашу партию. В противном случае, все для нас закончится непредсказуемо печально. И непременно следует опубликовать в печати о нашей непричастности к покушению и призвать, в ответ на выстрелы в Ленина, перейти к террору против цитадели отечественного и международного капитала. Нам необходимо упредить действия большевиков.
Большевики знали, что подозрение в подготовке покушения на Ленина эсерами упадет на благодатную почву. Не так давно им стало известно, что еще в начале 1918 года план пленения или убийства Ленина разработал Ф.М. Онипко, эсеровский депутат от Ставрополя и член военной комиссии Союза защиты Учредительного собрания. Впрочем, известно было и о том, что, когда Онипко обратился за одобрением в ЦК ПСР, члены ЦК пришли в ужас от самой идеи покушения, доказывая, что убийство эсерами Ленина и Троцкого обрушит на партию ярость рабочих. После этого Онипко распустил свою террористическую группу.
Спиридонова еще со времен совместной борьбы с царизмом поддерживала довольно дружеские отношения с Лениным. Последний не раз прислушивался к ее советам и также ценил Спиридонову как настоящую революционерку. Более того, Мария Спиридонова была едва ли не единственной из эсеровских лидеров, кто поддержал большевиков во время подписания с Германией Брест-Литовского мирного договора. Она тогда сказала:
– Мир оказался подписан не нами и не большевиками: он был подписан нуждой, голодом, нежеланием всего народа – измученного, усталого – воевать. И кто из нас скажет, что партия левых социалистов-революционеров, представляй она одна власть, поступила бы иначе?
Такие слова, тем более, если они сказаны в критические для правящей партии дни, не забываются. Именно это и позволяло ей надеяться на благоприятный исход такой встречи, хотя определенный риск ее ареста и оставался.
Но Спиридонова не знала, что события развивались уже независимо даже от воли Ленина. Пока Ленин был прикован к постели, заправляли всем Яков Свердлов и Лев Троцкий. Но и они пока еще находились в шоке от происшедшего.
Она смогла попасть к Ленину только вечером четвертого сентября, когда Ленину было позволено впервые после покушения встать с постели и когда Фанни Каплан, фактически без суда и следствия уже была расстреляна комендантом Кремля Мальковым.
– Неужели, неужели вы, Владимир Ильич, с вашим огромным умом и личной безэгоистичностью и добротой, не могли догадаться не убивать Каплан?
Спиридонова сидела на стуле рядом с креслом, в которое усадили Ленина, и укрыли пледом. Крупская сидела рядом. Было видно, как она необычайно расстроена. Ослабленный болезнью Владимир Ильич сидел, прикрыв глаза. Ему самому только что об этом сообщил Бонч-Бруевич.
– Как это было бы не только красиво и благородно, – продолжала Спиридонова, – и не по царскому шаблону, как это было бы нужно нашей революции в это время нашей всеобщей оголтелости, остервенения, когда раздается только щелканье зубами, вой боли, злобы и страха и... ни одного звука, ни одного аккорда любви.
– Так решил Центральный комитет, – слабым, слегка смущенным голосом ответил Ленин. – Я думаю, решение было бы более легким, если бы жертвой пули этой женщины был один из народных комиссаров.
Вошел доктор Обух и, извинившись, попросил Спиридонову уйти.
– Прошу прощения, но Владимир Ильич еще весьма слаб, а вы говорите о довольно серьезных вещах.
– Да, да, я понимаю, – поднялась Спиридонова. – Поправляйтесь Владимир Ильич, и поверьте мне, мы, левые эсеры, не меньше большевиков желаем вашего скорейшего выздоровления.
Ленин улыбнулся и, вынув из-под пледа свою теплую правую руку, протянул ее Спиридоновой. Она пожала его руку и вышла. Вслед за ней вышла и Крупская, оставив доктора наедине с Лениным.
– Милочка, Мария Александровна, – дрожащим голосом заговорила Крупская, – если бы вы знали, как мне жаль эту молодую женщину, Дору Каплан. Меня глубоко потрясает мысль, о революционерах, которых осуждает на смерть революционная же власть.
Крупская заплакала. Спиридонова подошла к ней, обняла за плечи, прижала к себе и тоже заплакала.
Месть Ленина
1.
Убийство Урицкого в Петрограде и, особенно, покушение на Ленина в Москве, вызвали шок и негодование среди рабочего люда в стране. В городах вовсю шли стихийные митинги. Председатели местных советов и рабочих комитетов успокаивали граждан, как могли: Ильич будет жить.
Полосы советских газет наводняют сотни телеграмм и писем в поддержку Ильича. Но все громче звучат призывы взяться за оружие: «Мы дети Петергоф. дет. труд. ком. преисполнены негодованием и безгранично жалеем о том, что малы мы еще, что не выросли и не окрепли для того, чтобы вооружиться и вместе с вами, дорогие старшие товарищи, в открытом честном бою в последней решительной схватке беспощадно мстить за страдания наших вождей», – газета «Петроградская правда» 6 сентября опубликовала резолюцию подростков из детской трудовой коммуны Петергофа.
Свердлов добился чего хотел – «красный террор» был принят в народе.
Как известно, Феликс Дзержинский на момент покушения находился в пути в колыбель революции, поэтому видные работники ВЧК собрались на «междурайонное совещание по вопросу о проведении террора в связи с покушением на тов. Ленина» в его отсутствие. На этом совещании было принято решение о расстреле всех контрреволюционеров, о взятии заложников у буржуазии (крупных фабрикантов) и так называемых «союзников», причем специально оговаривалось: никаких ходатайств не принимать. Районным ЧК был предоставлен карт-бланш на проведение арестов и взятие заложников. Для размещения задержанных предполагалось устройство в районах маленьких концентрационных лагерей. Собравшиеся постановили:
«Сегодня же ночью Президиуму ВЧК рассмотреть дела контрреволюционеров и всех явных контрреволюционеров расстрелять. То же сделать районным Ч.К. Принять меры, чтобы трупы не попадали в нежелательные руки.
Ответственным товарищам из ВЧК и районных ЧК присутствовать при крупных расстрелах. Поручить всем районным ЧК к следующему заседанию доставить проект решения о трупах».
На всякий случай решили арестовать левых эсеров, далее в протоколе зафиксировали: «Что касается пр[авых] эсеров, центровиков, меньшевиков, кадетов и других черносотенцев, то вопрос о них ясен».
Сам же председатель ВЦИК Яков Свердлов, как ни в чем не бывало продолжал руководить государством. 2 сентября в Москве прошло заседание ВЦИК в Большом ресторанном зале гостиницы «Метрополь», где тогда проходили все подобные заседания, оно было проведено в довольно узком кругу: на нем присутствовали только члены ВЦИК.
Открыл заседание, поднявшись на трибуну, разумеется, председатель Свердлов:
– Объявляю заседание ВЦИК открытым. Прежде чем перейти к порядку дня нашего сегодняшнего заседания, я хочу напомнить в нескольких словах о том, что и без того твердо помнит каждый из здесь присутствующих. Прежде всего я напомню об убийстве в Петрограде товарища Урицкого и предложу ВЦИК почтить память нашего славного товарища вставанием…
Через несколько часов после убийства т. Урицкого в Петрограде было совершено покушение и здесь, в Москве, на товарища Ленина, главу мирового рабочего движения. Мне не приходится говорить о заслугах и значении товарища Ленина. Каждый из вас рос и занимался работой в качестве революционера всегда под руководством товарища Ленина. Вы знаете, что товарища Ленина заменить мы не можем никем. Я хочу напомнить, что если в настоящее время мы лишены руководства товарища Ленина, то будем надеяться, что мы лишены будем его на самый короткий период, и будем надеяться, что в ближайшее время наш вождь займет свой пост и будет попрежнему работать на благо социалистической революции, как он работал всю свою жизнь.
Я предложил бы ВЦИК принять следующую резолюцию: «Всероссийский центральный исполнительный комитет выражает глубокое негодование по поводу гнусного покушения агента контрреволюции на жизнь вождя рабочего класса и крестьянской бедноты, товарища Ленина, самого выдающегося представителя современного революционного социализма во всем мире. ВЦИК шлет ему пожелание скорейшего выздоровления. Это неслыханное посягательства на самую драгоценную для мирового пролетариата жизнь подготовлено предательской агитацией ренегатов социализма, вдохновлено черной сотней и оплачено золотом англо-французского империализма.
Российская контрреволюция, руководимая партией правых эсеров и штабом генерала Алексеева, хотела в лице товарища Ленина поразить великие завоевания Октябрьской революции и нанести тяжелый удар рабочему классу.
ВЦИК глубоко уверен, что преступные посягательства наймитов буржуазии не внесут смущения в ряды революционного пролетариата и не ослабят борьбы за утверждение социального строя и за уничтожение контрреволюции.
ВЦИК призывает трудящиеся массы к укреплению своих организаций. Вместе с тем ВЦИК дает торжественное предостережение всем холопам российской и союзнической буржуазии, предупреждая их, что за каждое покушение на деятелей советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».
Позвольте поставить на голосование эту резолюцию. Кто за нее, прошу поднять руки. Кто против? – Свердлов просверлил взглядом каждого присутствующего, хотя мог этого и не делать – не тот случай, когда кто-то мог бы возражать. – Таковых не имеется. Принята единогласно.
Затем на заседании вновь заблистал ораторский талант специально примчавшегося с фронтов гражданской войны народного комиссара по военным и морским делам Льва Троцкого.
– Весть о покушении на товарища Ленина застигла меня и ряд других товарищей в Свияжске, на Казанском фронте. Там были удары – удары справа, удары слева, были удары в лоб. Но этот новый удар был удар в спину из глубокого тыла. Этот предательский удар открыл новый фронт – самый болезненный, самый тревожный для нас в настоящий момент: фронт, на котором жизнь Владимира Ильича борется со смертью. И какие бы поражения нас ни ожидали на том или другом фронте – я твердо верю в близкую победу вместе с вами, – но отдельные частичные поражения не оказались бы для рабочего класса России и всего мира такими тяжкими, такими трагическими, каким оказался бы роковой исход борьбы на том фронте, который проходит через грудную клетку нашего вождя. Можно понять – стоит лишь вдуматься – всю ту силу сосредоточенной ненависти, какую вызывала и будет вызывать эта фигура у всех врагов рабочего класса. Ибо природа поработала на славу, для того чтобы создать в одной фигуре воплощение революционной мысли и непреклонной энергии рабочего класса. Эта фигура – Владимир Ильич Ленин. Галерея рабочих вождей, революционных борцов, очень богата и разнообразна, и мне, как и многим другим товарищам, которые насчитывают третий десяток лет революционной работы, доводилось встречать в разных странах много разновидностей типа рабочего вождя, революционного представителя рабочего класса. Но только в лице товарища Ленина мы имеем фигуру, которая создана для нашей эпохи крови и железа. За нашей спиной осталась эпоха так называемого мирного развития буржуазного общества, когда противоречия накапливались постепенно, когда Европа переживала период так называемого вооруженного мира и кровь протекала почти только в колониях, где хищный капитал терзал наиболее отсталые народы. Европа наслаждалась так называемым миром капиталистического милитаризма. В эту эпоху формировались и складывались виднейшие вожди европейского рабочего движения. Среди них мы знаем такую превосходную фигуру, как Август Бебель, великий покойник. Но он отражал эпоху постепенного и медленного развития рабочего класса; ему, наряду с мужеством и железной энергией, свойственна была крайняя осторожность в движениях, ощупывание почвы, стратегия выжидания и подготовки. Он отражал процесс постепенного, молекулярного накопления сил рабочего класса, – его мысль шла вперед шаг за шагом, как и немецкий рабочий класс в эпоху мировой реакции лишь постепенно поднимался снизу, освобождаясь от тьмы и предрассудков. Его духовная фигура росла, развивалась, становилась крепче и выше, но все на той же почве выжидания и подготовки. Таков был Август Бебель в своих мыслях и методах – лучшая фигура прошлой, уже отошедшей в вечность эпохи.
Наша эпоха соткана из другого материала. Это эпоха, когда старые накопленные противоречия пришли к чудовищному взрыву, когда они прорвали оболочку буржуазного общества, когда все основы мирового капитализма потрясены до дна чудовищной европейской бойней народов, – эпоха, которая обнаружила все классовые противоречия, которая поставила народные массы перед страшной реальностью гибели миллионов во имя обнаженных интересов барыша. Вот для этой эпохи история Западной Европы позабыла, не догадалась или не сумела создать своего вождя, – и недаром: ибо все вожди, которые накануне войны пользовались наибольшим доверием европейского рабочего класса, отражали его вчерашний, но не сегодняшний день...
И когда наступила новая эпоха, она оказалась не по зубам прежним вождям – эта эпоха страшных потрясений и кровавых боев. Истории угодно было – не случайно – создать в России фигуру из одного цельного куска, фигуру, отражающую в себе всю нашу суровую и великую эпоху. Повторяю, не случайно… Для этой эпохи русская история создала нового вождя. Все, что было в старой революционной интеллигенции лучшего – ее дух самопожертвования, дерзания, ненависти к гнету, – все это сосредоточилось в этой фигуре, которая однако, бесповоротно, еще в период юности, порвала связь с миром интеллигенции, ввиду ее связи с буржуазией, и воплотила в себе смысл и сущность развития рабочего класса. Опираясь на молодой революционный пролетариат России, пользуясь богатым опытом мирового рабочего движения, превратив его идеологию в рычаг действия, эта фигура ныне поднялась на политическом небосклоне во весь рост. Это – фигура Ленина, величайшего человека нашей революционной эпохи…
… Какое счастье, что все, что мы говорим, и слышим, и читаем в резолюциях о Ленине, не имеет формы некролога. А ведь до этого было так близко... Мы уверены, что на том близком фронте, который проходит там, в Кремле, победит жизнь и что Владимир Ильич скоро вернется в наши ряды.
… Я не знаю, дойдут ли сейчас наши слова и биения наших сердец до постели товарища Ленина, но я не сомневаюсь все же, что он их чувствует. Я не сомневаюсь, что в своей лихорадочной еще температуре он знает, что и наши сердца бьются сейчас удвоенным, утроенным темпом. Все мы сознаем теперь ярче, чем когда бы то ни было, что мы члены одной коммунистической советской семьи. Никогда собственная жизнь каждого из нас не казалась нам такой второстепенной и третьестепенной вещью, как в тот момент, когда жизнь самого большого человека нашего времени подвергается смертельной опасности. Каждый дурак может прострелить череп Ленина, но воссоздать этот череп – это трудная задача даже для самой природы.
Но нет, он встанет вскоре – для мысли и творчества, для борьбы вместе с нами. Мы же со своей стороны обещаем дорогому вождю, пока в наших собственных черепах есть еще сила мысли и в сердцах наших бьется горячая кровь, мы останемся верны знамени коммунистической революции. Мы будем бороться с врагами рабочего класса до последней капли крови, до последнего издыхания.
Первым вопросом повестки дня заседания ВЦИК была ратификация дополнительного договора с Германией, вторым – «обсуждение» вопроса «о создании единого военного совета и назначении Главнокомандующего» (именно так был обозначен вопрос об установлении «военной диктатуры»). И вот в этом, втором вопросе, как раз и заключалась вся задуманная Свердловым и Троцким преамбула по сути нового государственного переворота. Эти двое опять нашли общий язык.
2 сентября 1918 года ВЦИК передал всю полноту власти в стране срочно примчавшемуся из Казани Троцкому, назначив его председателем вновь созданного Реввоенсовета республики.
Реввоенсовет Республики виделся им как единый руководящий центр по экспорту революции со множеством подчиненных реввоенсоветов советских республик. При этом Свердлов снова спрятался за чужой спиной, пойдя на провозглашение новым вождем революции Троцкого. Ему это было выгодно с нескольких сторон, а прямой и бесхитростный Троцкий проглотил это: во-первых, Ленин оставался для старых большевиков единственным безоговорочным лидером и Свердлову было выгодно подставить под удар другого: вождь мировой революции мог неожиданно пойти на поправку; во-вторых, Свердлов подозревал, что как самому Ленину в случае его выздоровления, так и значительной части руководящего ядра РКП(б) могут не понравиться серьезнейшие коррективы внутренней политики, которые вносил Свердлов, представляя интересы радикально настроенных группировок, руки которых автоматически развязывались объявлением массового красного террора; в-третьих, Свердлов мог посчитать более целесообразным — конечно, для дела мировой революции — подставить другого человека под удар очередной Шарлотты Корде.
Впрочем, речь, разумеется, не шла о фактическом наделении Троцкого властными полномочиями. В условиях, когда Ленин, как считалось, находился при смерти, на заседании ВЦИК собрались члены ВЦИК и выбрали (а вернее — утвердили) нового «хозяина» партии и государства — не высокомерного Троцкого, а самого Свердлова, вотумом доверия которому и стало голосование по вопросу о создании РВСР (причем, молча за это проголосовал и председатель Моссовета Лев Каменев, один из двух, наряду с Зиновьевым, дооктябрьских ближайших соратников Ленина). А сам этот орган чрезвычайной военной диктатуры целиком и полностью подотчетен и подконтролен ВЦИК. Свердлов фактически создал псевдоколлегиальный орган во главе с Троцким — конструкцию, которая должна была служить прикрытием тяги обоих попутчиков во власти к мировой революции и установлению диктатуры партии на всем пространстве земного шара.
При этом, прекрасно зная бонапартистские замашки Троцкого, Свердлов изначально действовал в строгом соответствии со стратегическим замыслом Ленина по ограничению возможностей потенциального Бонапарта, и на том же заседании тем же актом провел назначение первого Главнокомандующего всеми вооруженными силами Республики – латыша Иоакима Вацетиса, кандидатуру которого не так давно предложил сам Ленин.
Троцкий тут же, не без ухмылки, не отказал себе в удовольствии ознакомить Вацетиса с шифрованной телеграммой, отправленной Лениным ему в Свияжск буквально в день ранения, 30 августа: «Если есть перевес и солдаты сражаются, то надо принять особые меры против высшего командного состава, объяснить ему, что мыслимо применим образец французской революции, и отдать под суд и даже под расстрел как Вацетиса, так и командарм[а] под Казанью и высших командиров, в случае затягивания и неуспеха действий. Советую вызвать многих заведомо энергичных и боевых людей из Питера и других мест фронта. Не подготовить ли сейчас Блохина и других к занятию высших постов». Несомненно, Вацетису, бывшему полковнику царской армии было не очень приятно узнать о предложении вождя мировой революции. Да еще и выяснить, что Ленин имел на примете запасного Главкома — Виктора Блохина, которого сам же Вацетис и назначил вместо себя новым командармом 2-й армии.
Свердлов в качестве руководителя Секретариата ЦК в своем стиле тогда же, 2 сентября, занялся расстановкой кадров в ведомстве Троцкого — так, в удостоверении ЦК РКП(б) он предлагал оказывать «всяческое содействие» Лесову, командируемому Оперативным отделом Наркомвоена в распоряжение Оршанского военкома «для ответственной партийной работы». С другой стороны, когда Свердлову это было необходимо или выгодно, он сам или посредством сотрудников Секретариата ЦК РКП(б) отказывал в командировании работников, ссылаясь на решения военного ведомства, то бишь, Троцкого.
Понимая и принимая во внимание критическое состояние Ленина, некоторые советские бонзы стали заискивать перед Свердловым. К примеру, Карл Радек буквально в тот же день, 2 сентября проинформировал Свердлова о том, что, вследствие конфликта, он более не может работать в коллегии НКИД РСФСР, а в завершение написал: «Я попросил т. Чичерина назначить товарища, которому я бы мог в продолжение семи дней сдать бумаги. / Ввиду болезни Владимира] Ил[ьича] извещаю Вас как фактического руководителя партии об этом и прошу одновременно назначить меня на другой пост. Жму Вашу руку. К. Радек».
В отсутствие Ленина председатель ВЦИК председательствовал, не только в ЦК партии, но и на заседаниях Совнаркома, что нравилось далеко не всем – сосредоточение всей полноты власти в руках одного человека — это при ЦК партии и к тому же при живом вожде! Они потребовали обсудить новую конструкцию аппарата власти на пленарном заседании ЦК РКП(б). В такой ситуации Свердлову оставалось лишь максимально отсрочить созыв Пленума ЦК, что он, собственно, и сделал: Пленум состоялся только 14 сентября 1918 года.
Таким образом, Свердлов дал своим завистникам и ненавистникам (а таких тоже было немало) прекрасный повод для сведения счетов: всего, что он успел сотворить за неделю — с 30 августа по 5 сентября 1918 года, — с лихвой хватило бы для открытого обвинения в узурпации власти.
Свердлов заодно решил избавиться и от Латышской дивизии, сорвавшей не так давно подготовленный им левоэсеровский мятеж. 12 сентября, эта дивизия в полном составе была отправлена на фронт и до конца гражданской войны в Москву более не возвращалась. Охрану Кремля стали нести курсанты военного училища имени ВЦИК РСФСР, командование которого подчинялось непосредственно Троцкому.
При этом сам Свердлов внешне вел себя как верный соратник Ленина, ни за что не желавший подменять его во главе страны, разве что только на время.
4 сентября к нему пришли растерянные Каменев и Рыков, вконец разуверившиеся в выздоровлении Ленина, и поставили вопрос об избрании временного председателя Совнаркома. Разумеется, имелась в виду только одна его кандидатура. Свердлов тут же дал обоим гневную отповедь:
– Согласие на подобное предложение я не дам никогда и буду самым категорическим образом возражать против попыток избрать кого-то другого на пост, принадлежащий Ильичу.
Но что-то сработало не так, как планировалось. По редчайшему стечению обстоятельств нанесенные Ленину раны не оказались смертельными. Они даже не вывели Ленина надолго из строя, и он, похоже, прекрасно понял, что его сподвижники едва не осуществили против него заговор. Во всяком случае, уже 8 октября в состав Реввоенсовета, в котором Троцкий собрал было своих приверженцев, было введено семь новых членов — противников Троцкого, включая Сталина.
2.
Здоровый организм Ленина благоприятствовал выздоровлению председателя Совнаркома.
Официальный бюллетень от 5 сентября констатировал: «Осложнений нет. Самочувствие удовлетворительное». 8 сентября «Петроградская правда» публикует развернутый отчет о ранениях Владимира Ленина со слов Николая Семашко:
«Уже сообщалось, что тов. Ленин был ранен двумя пулями. Одна из них (попала) в левую плечевую кость и, если бы не изменила направления, была бы безусловно опасна, если не смертельна, ибо она прошла бы в левую часть грудной полости, следовательно поранила бы левое легкое, если не сердце... Вторая пуля (которая по времени была нанесена, видимо, первой) пробила верхушку левого легкого, прошла через шею и остановилась с правой стороны шеи.
Имея в виду, что через шею проходят крупнейшие сосуды, нервы, важнейшие органы (позвоночник со спинным мозгом, пищевод, дыхательное горло) нужно признать, что эта пуля могла быть безусловно смертельной и даже смертельной на месте. Отклонись она на несколько сантиметров на своем пути, повреди она перечисленные органы или сосуды, последствия были бы самые серьезные, если не безнадежные».
Третья пуля, как пишет Семашко, пробила в двух местах пальто, порвала пиджак, но не задела самого Ленина.
12 сентября ему врачи уже разрешили вставать. В тот же день из Петрограда в Москву приехал писатель Максим Горький, и ему разрешили встречу с Лениным. А в восемь часов вечера в бюллетене № 36 сообщалось: «…на руку наложена повязка с вытяжением. …Регулярный бюллетень выпускать прекращается».
14 сентября Ленин беседовал с Мальковым, пытаясь узнать, где сейчас Фанни Каплан. Этим вопросом Мальков был поставлен перед дилеммой: как ответить правильно, чтобы не подставить своего босса Якова Свердлова. Если сказать Ленину, что Каплан уже расстреляна по приказу Свердлова без суда и следствия, Ленин поймет, что тот заметает следы своего заговора. Если же он промолчит, сошлется на незнание, не скомпрометировав Свердлова, поверит ли ему Ленин? Но Ленин пока не совсем здоров, а вот Свердлов может и не простить такого предательства.
– Она пока еще в камере на Лубянке, Владимир Ильич. Ведется следствие, – ответил Мальков.
Ленин, видимо удовлетворился этим ответом, и Мальков облегченно вздохнул.
16 сентября он впервые после болезни участвовал на заседании ЦК РКП (б) и в тот же вечер председательствовал на заседании Совнаркома. Члены Центрального Комитета, для которых появление Ленина было неожиданным приятным сюрпризом, горячо приветствовали, стоя несколько минут аплодируя.
Заседание Совнаркома было на этот раз перенесено с восьми часов вечера на шесть. Ленин, разумеется, не знал, что наркомы заранее договорились, чтобы это заседание продолжалось не более получаса. При этом, надо было сделать так, чтобы Ленин не заметил искусственного сокращения повестки.
Минута в минуту Ленин вошел в зал заседаний и, как всегда, прошел торопливой, но немного теперь замедленной походкой к своему председательскому месту. Все народные комиссары, их заместители и другие члены ЦК партии, имевшие право на вход в Совнарком, были в сборе и находились на своих местах. Ленин тихим, слабым голосом огласил повестку.
Первым попросил слово Рыков и сделал заявление, что ВСНХ просит снять с повестки его доклад и перенести через два заседания, когда все сведения будут собраны и цифры будут стоять на всех нужных и присущих им местах. Ленин укоризненно посмотрел на своего заместителя, покачал головой и поставил на голосование.
Совнарком охотно отложил доклад ВСНХ. По второму вопросу не явился докладчик, и наконец приступили к разбору третьего вопроса, продолжавшемуся не более десяти минут; потом заслушали что-то еще и очень искусно свели дело к полному исчерпанию повестки, и через двадцать пять минут это историческое, первое, после ранения Владимира Ильича, заседание было окончено. Ленина тут же обступили товарищи. Он поговорил со всеми, ответил на вопросы и тихонько ушел к себе.
18 сентября 1918 года в 20 часов опубликовано очередное сообщение в газете «Правда»: «…Повязка переносится хорошо. Положение пуль под кожей и полное отсутствие воспалительных реакций позволяют отложить удаление их до снятия повязки».
Однако в 1918 году пули не были извлечены. Во-первых, они тогда не беспокоили Ленина. Во-вторых, Ленин стремился как можно быстрее вернуться к активной политической деятельности, и он в категорической форме отказался от операции, а кремлевские врачи, вполне естественно, не осмелились настаивать на ее проведении.
Впрочем, Ленин поторопился, переоценил свои силы. Через несколько дней ему стало хуже. Необходим был основательный отдых.
В эти дни Малькова вызвал Свердлов. Комендант уже пришел в себя после перипетий последних недель, но все еще находился словно бы в полусне.
Свердлов был не один, у него находился председатель Московского губисполкома Пётр Гермогенович Смидович.
– Товарищи, нужно как можно скорее найти за городом, где-нибудь не очень далеко от Москвы приличный дом, куда можно было бы временно поселить Ильича, чтобы он мог, как следует, отдохнуть и окончательно окрепнуть.
– Понял, Яков Михайлович, – с готовностью ответил комендант Кремля, готовый тут же броситься выполнять задание, но его тут же остановил Свердлов.
– Не суетись! Я еще не все сказал, – и вдруг Свердлов понизил голос. — Имейте в виду, никто об этом поручении не должен знать. Никому ничего не рассказывайте, действуйте только вдвоем и в курсе дела держите меня.
Свердлов будто насквозь просверлил обоих своими колючими черными глазами, у них даже мурашки пробежали по коже.
– Всё понятно, Яков Михайлович, – едва ли хором произнесли Мальков со Смидовичем.
Когда оба покинули кабинет, Свердлов достал из стоявшей на столе папиросницы одну папиросу, размял ее между пальцами, зажал губами и чиркнул спичкой.
Замысел Свердлова был понятен – упрятать Ленина подальше, дабы не мешал ему претворять в жизнь свои замыслы по управлению страной. Именно в этот период Свердлов и сосредоточил в своих руках наибольшую партийную и государственную власть. Даже все заседания Совнаркома вел не заместитель председателя Совнаркома Алексей Иванович Рыков, а он, Яков Свердлов.
Задача по поиску дачи была не из легких. Под Москвой в то время было немало заброшенных особняков, роскошных дач, просторных дворцов, но они знали, что во дворец Ленин не поедет. Надо было найти удобный, по возможности хорошо сохранившийся, но не слишком роскошный дом.
Объездив пригороды и дачные места и осмотрев ряд особняков, Мальков со Смидовичем остановились на имении бывшего московского градоначальника Рейнбота в Горках, верстах в двадцати пяти от Москвы. Дом там был в полном порядке, хотя и несколько запущен. Поблизости от дома стоял небольшой флигелек.
Недалеко от бывшего поселка Фельдмаршальский, переименованного после революции в Расторгуево, на высоком берегу речки Туровки, с широким видом на дальние луга и долину Пахры, стояла усадьба Горки. Пологий луг спускался от дома к небольшому круглому пруду, ставшему центральным элементом парковой композиции. О том времени и сейчас напоминают сохранившиеся в западной пейзажной части парка деревья – дубы, липы, вязы, которым уже более трехсот лет.
Первый каменный дом здесь, в тогдашнем сельце Вышние Горки, появился еще в конце XVIII века. Принадлежал он Марфе Афанасьевне Спасителевой, вероятно, последней представительнице этого старинного рода. Предком Спасителевых был священник Сальватор (по-латыни – Спаситель), который прибыл в Россию в свите невесты Ивана III Софьи Палеолог. После ее смерти, в XIX столетии усадьба Горки часто переходила из рук в руки. Каких только имен с нею не было связано: Голохвастовы и Кречетниковы, знаменитые московские богачи Дурасовы, попечитель Московского университета, генерал эпохи наполеоновских войн Александр Александрович Писарев, литератор и поэт, президент Московского общества испытателей природы. Именно при нем в Горках создан сохранившийся до наших дней архитектурно-парковый ансамбль, характерный для среднепоместной усадьбы первой половины XIX века. Главный дом и два боковых флигеля, построенные в стиле классицизма, занимали необычайно выгодное место на высоком берегу лесной речки Туровки и прекрасно смотрелись со стороны проходившего в версте от усадьбы Каширского тракта. Ландшафт местности определил деление усадебного парка на нижний, пейзажный, круто спускающийся по речному обрыву, и верхний, регулярный, расположенный за главным домом. Писарев, вложивший в строительство усадьбы большие денежные средства и много душевных сил, часто и подолгу жил в Горках. Он гордился своим имением и любил приглашать в Горки своих многочисленных друзей.
Каждый новый владелец обязательно что-нибудь менял в домах по своему вкусу. Свой современный респектабельный облик имение Горки получило, совсем недавно, в первом десятилетии ХХ века, когда им владела вдова купца и промышленника Саввы Тимофеевича Морозова Зинаида Григорьевна Морозова-Рейнбот-Резвая. Большое состояние помогло ей отделать дом, вернуть поместью почти все принадлежавшие ему земли.
Стремясь восстановить имение, Морозова откупила несколько дач вместе с участками, произвела реконструкцию главных усадебных построек, создала на базе старого хозяйственного двора рентабельное хозяйство, оборудованное по последнему слову техники, построила новые оранжереи и теплицы, водонапорную башню и электростанцию, снабжавшие поместье водой и электричеством. На склоне речного обрыва у дороги, ведущей к северным воротам усадьбы, была возведена церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы. Умеющая зарабатывать деньги, Зинаида Григорьевна превратила Горки в процветающую капиталистическую ферму. Во вновь отстроенной оранжерее выращивались экзотические для средней полосы фрукты и редкие цветы. Рядом с домом был разбит фруктовый сад, посажаны ягодники; молочный скот и элитная пшеница получали медали на сельскохозяйственных выставках.
Строгий двухэтажный прямоугольный объем Большого дома с торцов удлиняется одноэтажными разновеликими пристройками: с северной стороны – Зимним садом со стеклянной полуротондой, а с южной – остекленной цветными витражами верандой. На плоских крышах пристроек устроены открытые, огражденные балюстрадой террасы. Парадный западный фасад дома, обращенный к пейзажному парку, украсил шестиколонный портик ионического ордера, на белокаменной лестнице которого были установлены две большие мраморные вазы. Восточный фасад, выходящий в регулярный парк, архитектор оформил колоннадой тосканского ордера. Фасадные окна второго этажа, с зеркальным остеклением на западе и тройные, венецианские, на востоке, обрамлены скульптурным фризом на мифологические темы. Полуротонда и центральное окно Зимнего сада также украсили барельефы, а фигурный переплет стеклянной двери сада – лепной архивольт. Изменили свой внешний вид и усадебные флигели: к их торцам со стороны пейзажного парка пристроены полуротонды, а к парадным входам – четырехколонные портики дорического ордера с балконами.
Усадебные дома получили новые фасады, их площадь несколько расширилась за счет пристройки с северной стороны зимнего сада, а с южной – большой летней террасы. Интерьеры горкинских комнат украсили коллекции мейсенского фарфора, многочисленные миниатюрные портреты XVIII-XIX столетий, полотна старых и современных мастеров (портреты кисти И. Макарова и В. Серова, пейзажи И. Левитана, П. Петровичева, А. Борисова).
Преобразился и старинный ландшафт усадьбы. В верхнем, регулярном, липовом парке, особую таинственность которому придают курганы вятичей XII века, проложили несколько новых аллей, его уголки украсили мостики с перилами из балясин, а центр – большая цветочная клумба с мраморной вазой на высоком постаменте. В духе нового времени в парке устроены теннисный корт и крокетная площадка.
Революция 1917 года поначалу не многое изменила в жизни имения. Все остальное оставалось по-старому. Владелица Горок вовсе не ощущала себя «бывшей», она по-прежнему, наезжая сюда из Москвы, часто жила в имении. Разница для нее состояла лишь в том, что теперь за присланные с фермы молоко, творог и яйца ей приходилось платить.
Но 10 марта 1918 года Горки были национализированы и переданы в распоряжение Сухановского волостного земельного комитета. Морозова вынуждена покинуть усадьбу. Однако, пользуясь лояльным отношением к ней со стороны своих бывших рабочих и управляющего Зандовского, она не теряла связи с ней, постоянно бывала в Горках и надеялась получить разрешение на аренду хозяйства.
А в апреле 1918 года приехала Комиссия по охране памятников и художественных сокровищ при московском Совете и, признав художественно-культурную ценность усадьбы, стала ее охранять. В конце июня 1918 года очередная комиссия составила новый акт по приемке имения Горки. С этого времени Горки стали государственной сельскохозяйственной фермой, в обязанности которой входило снабжение молоком и другими молочными продуктами Сухановской больницы и местного населения.
По отношению к бывшей владелице власть заняла жесткую позицию: Морозовой не только отказано в праве проживать в усадьбе, она едва избежала ареста, решение о котором уже было принято на заседании Мосгубземкома. Зинаида Григорьевна уезжает в Москву и больше никогда не вернется в Горки.
А с июля имение Горки превратилось в место отдыха ответственных работников и партийных товарищей – советские служащие стали приезжать в эту «санаторию», предъявляя управляющему фермой в качестве путевки билет с печатью и подписью комиссара земледелия. Отдыхающие бесплатно обеспечивались бельем, и по принятым на ферме ценам им отпускалось на день две бутылки молока (кружка молока стоила 15 копеек), пять штук яиц, четверть фунта масла, фунт творогу и дважды в день для них ставили самовар.
Мальков доложил Свердлову о результатах поиска. Он одобрил выбор и велел подготовить Горки к переезду Ильича. И снова подчеркнул, что все нужно сохранять в строгой тайне, чтобы никто лишний не знал о будущем местопребывании Ленина.
И опять отправились Мальков со Смидовичем в Горки, и несколько дней потратили на то, чтобы привести там все в порядок: внимательно следили за тем, как рабочие вытаскивали из дома весь хлам и мусор, вычистили и вымыли полы, стены, окна, выколотили мебель. Когда все было готово, вернулись в Москву. После этого Мальков отправил в Горки постельное белье и посуду, заодно забросил и бочку нефти для топки — по ночам становилось уже прохладно, да и готовить на чем-то было надо. Дзержинский выделил для охраны Горок десять чекистов, подчинив их напрямую Малькову. Он отвез их на место и поселил во флигеле, где ранее жил управляющий.
Можно было теперь перевозить туда и семью Ленина.
Ленина впервые привезли в Горки 25 сентября. Дорога вилась по подмосковным полям и перелескам. День был теплый, и ехали в открытой машине. Ленин приехал вместе с женой Надеждой Константиновной и сестрой Марией Ильиничной. Их разместили в Большом доме. Горки им понравились: удобная, красивая мебель, дизайн комнат, архитектурный облик не был искажен поздними пристройками, а старинный усадебный парк практически не пострадал от стихийных вырубок, а также нетронутая окружающая природа: лес, река Пахра и даже собственный пруд. Что еще нужно для восстановления сил и укрепления организма?
У крыльца их встретила охрана с огромным букетом цветов. Ульяновы были смущены, долго потом не могли привыкнуть к постоянному присутствию людей, охраняющих жизнь Владимира Ильича, к большому дому.
Напутствуя чекистов, направляемых в Горки на охрану Ленина, Петерс сказал:
– Товарищи! Центральный Комитет партии и Совнарком поручили вам охрану нашего вождя Владимира Ильича Ленина, он будет отдыхать, в имении Горки. Вам доверили самое дорогое, вас знают и надеются, что вы оправдаете доверие. Но, хочу сразу заметить, Ильич не любит, когда его охраняют. Даже несмотря на то, что на него было совершено покушение эсеркой Каплан. Тем более в таком тихом месте, как Горки. Поэтому старайтесь поменьше попадаться ему на глаза.
Проинструктировал Петерс и своих земляков-латышей, также направлявшихся в Горки. Свердлов приказал особо не афишировать местонахождение Ленина – чтобы никто не мешал его отдыху и оздоровлению. Даже звонить Ленину не разрешалось.
Впрочем, охранники не могли отказать в просьбе председателя Совнаркома позвонить. Тем более, когда это касалось работы. В таких случаях всегда, положив трубку на аппарат, Ленин как бы извинялся перед телохранителем за то, что заставил его нарушить инструкцию:
– Не так уж много я нагрешил, ничего плохого не сказал!
Среди охранников было много молодых, но уже закалившихся в боях первой мировой войны ребят. Так, один из них, ныне девятнадцатилетний бывший одессит Петр Пташинский в тринадцать лет вслед за старшими братьями убежал на фронт. За спасение раненого офицера мальчишке пожаловали Георгиевский крест IV степени. Но парнишка панически боялся матери, и солдаты, чтобы та не сильно бранила его за побег, отправили мальчишку домой с подарками. Мать простила, рада была, что младшенький вернулся живой. Но военная карьера Петра Пташинского на том не закончилась – накануне февральской революции он – в родной Одессе, в отряде рабочей милиции. В 1918 году в ходе январского восстания Пташинский был тяжело ранен. После выздоровления он в составе отряда свеаборгской ВЧК выполнял различные задания, одним из которых как раз и была охрана Ленина.
Накануне приезда Ленина с женой и сестрой, охрана ночевала в зимнем саду. Кто где – на диванах, кушетках, а то и на полу. Но едва зажглось электричество, почти сразу же раздался крик:
– Едут!
Парадные двери распахнулись, и быстрым шагом вошел Владимир Ильич. На нем темно-коричневый свитер, темно-синий ношеный костюм, на плечи накинуто легкое демисезонное пальто с узеньким черным бархатным воротничком. За ним вошли Крупская, Мария Ульянова и доктор Семашко, нарком здравоохранения.
– Здравствуйте, товарищи! – произнес Ленин, и все прибывшие быстро прошли в вестибюль на второй этаж.
Обстановка для Ульяновых была и в самом деле непривычная — они ведь не привыкли жить во дворцах. Потому и не знали поначалу, куда сунуться в покоях Рейнбота.
Оказавшись в Горках, Ленин первым делом обошел весь дом, все осмотрел. В одной из комнат он обратил внимание на запертую дверь.
— А там что?
– Эта дверь ведет на балкон, – объяснил Мальков.
— Почему же она заперта? Ключей нет?
— Да нет, Владимир Ильич. Ключи есть. Просто дверь разбухла, не отворяется. Надо столяра позвать.
Для убедительности Мальков подергал за ручку двери.
— Ну-ка, ну-ка, — загорелся Ленин, — позвольте-ка я попробую.
У него раненая рука еще висела на перевязи, но он уперся ногой в косяк, здоровой рукой дернул за ручку, дернул еще раз, и дверь распахнулась.
— Ну вот видите, — обрадовался Ленин. — И никакого столяра не надо. Незачем людей беспокоить.
Ленину понравились балконы и большие окна.
Для проживания выбрали одну из самых маленьких комнат, в которой Ленин потом, спустя шесть лет, и умер. Но маленькая комната имела три больших зеркальных окна и три трюмо. Лишь постепенно привыкли они к этому дому. Охрана тоже не сразу освоила его.
Так, в один из первых дней пребывания едва не случился пожар. Шел уже конец сентября, становилось очень холодно, особенно по ночам. Рядом с комнатой, где поселились главные жильцы, в большой комнате красовались два камина. К каминам Ульяновы привыкли в Лондоне, там это в большинстве квартир — единственное отопление.
– Затопите-ка камин, — попросил Ленин.
Петру Сташинскому ночью предстояло стать на свое первое дежурство. Он решил поспать и хотел прилечь на кресла, которые поставил рядом с лестницей, ведущей на второй этаж. Но попытка оказалась неудачной – ролики разъехались, и он шлепнулся на пол. Пытаясь подняться, посмотрел вверх. На ступеньках стояла Крупская и, улыбаясь, наблюдала за его барахтаньем. Парню стало очень стыдно. Быстро вскочив на ноги, он выпрямился по стойке смирно. Продолжая улыбаться, Крупская попросила его помочь разжечь камин в комнате Ильича.
Сташевский тут же бросился выполнять просьбу: вместе с двумя товарищами из охраны они напилили и накололи березы на хозяйственном дворе и принесли несколько охапок на второй этаж, поискали трубы, их не было. Ну, подумала охрана, у каминов, должно быть, не полагаются трубы. Затопили. Сделав свою работу, Сташинский все же снова решил поспать. Но и вторая его попытка улечься отдыхать не увенчалась успехом – едва он лег, как раздался крик:
– Пожар! Пожар в комнате Ильича!
Эти камины, как оказалось, были лишь для украшения, декоративные, а не для топки. Загорелся чердак, стали заливать водой, провалился потолок.
С двумя ведрами воды Пташинский бросился в комнату Ленина, где сквозь дым увидел Семашко. Николай Александрович выхватил у него из рук ведро и вылил воду в горящий камин, потом второе ведро... Все были испуганы. А самым хладнокровным и самым спокойным оказался Ленин.
– Надюша, – сказал он, – успокойся, ничего страшного нет, вероятно, камин давно не чистили, вот сажа и горит.
При этом, сам Ленин стоял, прислонившись к окну, и смотрел, как камин заливают водой.
Первое время у Ленина в Горках было постоянно хорошее настроение. Он с Крупской и Марией Ильиничной гуляли по парку, спускались к речке. Ленин любил природу, а самым лучшим удовольствием и отдыхом для него являлось хождение по глухим, нелюдимым местам, коих в Горках оказалось немало. Любил ходить пешком – в Горках порою отмахивал по десятку километров.
А в эти сентябрьские дни они гуляли по парку, беседовали с крестьянами деревни Горки, завели друзей среди окрестных ребятишек.
Впрочем, трудоголик по натуре, Ленин не мог долго оставаться не у дел. Тем более в полной изоляции, которую ему устроил Свердлов, державший на личном контроле пребывание Ленина в Горках. Он тяжело переживал отлучение от дел, он все время хотел быть на связи, все время хотел быть в курсе последних событий. Уже спустя неделю Ленин стал рваться в Москву, хотя Мальков ежедневно, а то и раза по два, по три в сутки, ездил туда: проверял охрану, а заодно возил Ленину почту, газеты.
Однажды второпях комендант забыл захватить газеты и явился с пустыми руками. Ленин ужасно рассердился:
— Не привезли газет, забыли? Да вы понимаете, что значит оставить меня без газет?! Если еще раз такое случится — пеняйте на себя!
При этом, каждый раз, прежде чем ехать в Горки, Мальков заходил к Свердлову. Он обычно поручал коменданту передать Ленину что-либо устно или писал ему коротенькие записки, которые тот и отвозил. Иногда пересылал те или иные документы, материалы.
Как-то в начале октября Мальков уехал, не доложив об этом Свердлову, которому будто специально именно в тот день нужно было что-то срочно сообщить Ленину, и пришлось отправлять курьера. Посыльный приехал, когда Мальков был еще в Горках, и Ленин, укоризненно взглянув на него, показал ему записку Свердлова, начинавшуюся словами: «К сожалению, Мальков уехал, не поставив меня в известность...». Мальков, прочитав это, не на шутку испугался – Свердлов был крут на расправы.
К счастью, в тот раз все обошлось.
Ездил в Горки довольно часто и сам Свердлов. Задерживался он в Горках по часу, по полтора, не больше. Докладывал об успехах на фронтах: части Красной Армии освободили Казань, Вольск, Хвалынск, Симбирск, Самару, Грозный, Уральск. На просьбу Ленина ускорить его возвращение в Москву, Свердлов мягко возражал:
– Врачи не велят, Владимир Ильич. Да и ремонт мы затеяли в вашей квартире. Освежить ее надобно.
– Ведь недавно же был ремонт.
– Тогда ремонт был сделан наспех, и сейчас я не могу допустить, чтобы вы после ранения возвратились в квартиру, напоминающую вам о покушении. Да и врачи советуют вам подольше побыть здесь – живительный воздух действует, порою лучше всяких лекарств.
– В таком случае я требую доставить меня 3 октября на заседание Совнаркома. Я подготовил небольшую речь о революционном брожении в Германии.
– Это можно! Я пришлю за вами машину, – пообещал Свердлов.
На следующий день Ленин с самого утра сидел, стоял или прохаживался у ворот усадьбы в ожидании машины из Москвы. Но так и не дождался. Ленин озлился на Свердлова – было понятно, что тот его просто обманул.
Вечером 3 октября, по окончании заседания Совнаркома, Свердлов продиктовал своей жене несколько слов для Ленина: «Не могу сам писать, потому что испанка опять уложила в постель».
Он даже рискнул пошутить со своим здоровьем, лишь бы оправдать свой отказ прислать автомобиль. Впрочем, понимая, что, возможно, перегнул палку, через три дня Свердлов уже сам написал Ленину: «Хворает у нас публика основательно. При таких условиях необходимо Вам возможно дольше задержаться на даче».
Посещали Ленина в Горках Дзержинский и Сталин, как раз вернувшийся из-под Царицына. Но особенно ждал Ленин визита Бонч-Бруевича, единственного человека, кому он мог полностью доверять. А у Бонча случилась трагедия – 30 сентября умерла жена, верная спутница, Вера Михайловна. От шумевшей тогда по всему миру пандемии – испанки, испанского гриппа, скосившего по всему миру десятки миллионов человек. Впрочем, проведя собственное расследование, Бонч понял, кто был косвенным виновником заражения Величкиной.
Молодые чекисты-охранники, свободные от дежурства, по вечерам собирались в общей комнате, служившей библиотекой, что-то читали, но чаще просто беседовали, мечтали о том, чтобы увидеть Ленина один на один и поговорить с ним, задать вопросы о будущем страны, об их собственном будущем. Вдруг кто-то из ребят спросил:
– А что мы будем делать, если сюда войдет Ленин?
Они ведь даже не знали, как себя держать с ним, с главой государства.
– А давайте, если войдет Ильич, все встанем и выйдем, чтобы ему не мешать, – предложил Генка Летунов, земляк и товарищ Петра Пташинского.
– Так и сделаем! – рубанул свободной рукой по воздуху Пташинский. Подмышкой другой руки он держал книжку.
Остальные согласились. И тут вдруг открылась дверь, и вошел… Ленин.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал он.
– Здравствуйте, Владимир Ильич, – слегка опешив от того, что сам Ленин будто прочитал их мысли, вразнобой ответили охранники и стали подниматься, чтобы выйти, но он остановил их:
– Сидите, сидите, я вам не помешаю.
Ленин подошел к книжной полке и стал выбирать книги. Сойдя с лестницы, он увидел в руках у Пташинского книгу.
– Что вы читаете, юноша?
Пташинский протянул Ленину книгу. Это был «Последний самодержец» о Николае II, изданный в Берлине в 1911 году. Набравшись храбрости, Пташинский спросил:
– Владимир Ильич, как они узнали, что Николай II будет последним царем?
Ленин быстро пролистал книгу, посмотрел на нее и сказал:
– Не знали они этого, речь о другом. Николай вынужден был под напором революционных масс объявить конституцию и созвать Думу и стал конституционным царем, а не самодержцем. Учитесь, читайте Маркса, Энгельса, нашу партийную литературу, будете грамотным марксистом, все поймете.
Заметив смущение на лице Пташинского, Ленин начал расспрашивать его, откуда он, кто его родители, как попал в ВЧК, сколько ему лет.
Выслушав ответы, снова спросил:
– А чем вы думаете заняться, когда закончится борьба с контрреволюцией?
– Пойду учиться на красного командира. Хочу быть военным.
– Архиумно, юноша. Внутреннего врага мы победим, но от внешнего нужно будет страну защищать.
Так же подробно он расспросил всех остальных, кто был в библиотеке. Затем, пожелав им всего доброго, ушел. Дверь за ним закрылась, все снова уселись и безмолвно смотрели друг на друга. Да кто же это только что разговаривал с нами? Создатель партии, великий ученый? Полководец? Глава государства? В тот момент они видели в нем простого, доброжелательного, заботливого и доступного всем человека.
Незадолго до окончания отдыха Ленина в Горках произошла еще одна неожиданная встреча с ним. Свободные от дежурства, Генка с Петром сидели на скамье недалеко от дома. Вдруг Генка толкнул товарища локтем:
– Смотри, Петька, Ильич вышел в парк и идет к нам.
Увидев, что он идет в другую сторону, Пташинский сказал дружку:
– Сиди, он ушел направо.
Но, увлекшись беседой, друзья не заметили, как Ленин свернул в их сторону, и вдруг услышали:
– Здравствуйте, молодые люди, что вы здесь делаете?
Чекисты вскочили на ноги. Генка встал по стойке смирно и громко отрапортовал:
– Охраняем жизнь вождя мировой революции!
Это было так неожиданно и нелепо! Их ведь предупреждали, что Ленин не терпел возвеличивания и холодно относился к телохранителям.
В этот момент обычно приветливый, доброжелательный к молодым охранникам, Ленин вдруг резко изменился, лицо стало суровым, на нем появилось выражение обиды.
– Кто вас, юноша, научил так выспренно выражаться? – спросил он. – Зряшным делом занимаетесь!
Махнув рукой, он ушел.
– Генка, ты что же натворил? – с укоризной посмотрел на друга Пташинский.
– Это я от неожиданности брякнул. Ильич меня врасплох застал.
Поздно вечером приехавший в Горки Петерс собрал всех охранников в северном флигеле и сильно отругал «за вождя мировой революции». А на другой день Крупская на кухне спросила, чем это они так огорчили?
– Он возвратился с прогулки расстроенным, долго ходил по террасе и бормотал: «Ну и ну! Вождь мировой революции! Революция нуждается в каждом солдате, а тут двадцать здоровых молодых парней бездельничают возле моей особы».
К середине октября Ленин стал чувствовать себя намного лучше и все чаще начал интересоваться, как идет ремонт и скоро ли он сможет вернуться в Москву. Когда Мальков говорил об этом Свердлову, тот отвечал:
— Тяните, тяните с ремонтом. Иначе не удержать Владимира Ильича за городом, все бросит, не долечившись, как следует. Пусть подольше побудет на воздухе, пусть отдыхает, пока врачи не дадут согласия на его возвращение.
– Но я уже не могу выдумывать причины, Яков Михайлович.
– А не надо тебе ничего выдумывать. Объясни Ильичу, что ремонт задерживается вследствие недостатка необходимых строительных материалов и отсутствия должной рабочей силы.
А врачи и не давали согласия – Свердлов требовал от Семашко, чтобы он не торопился «выписывать» Ленина. Требовал от врачей дополнительных медицинских исследований…
Бонч в очередной раз заглянул в кремлевский кабинет Ленина. Ему абсолютно не нравилось, что в нем уже, можно сказать, укоренился Свердлов. Бонч собрался в Горки и по просьбе Ленина хотел захватить папки с некоторыми документами. Увидев управляющего делами, Свердлов, тихо усмехнувшись, произнес:
– Ну вот, Ильич болен, а мы и без него отлично справляемся.
Бонч-Бруевич не хотел расстраивать Ленина, поэтому ничего не сообщал ему о смерти жены. Но тут и он не выдержал. Передал Владимиру Ильичу слова Свердлова. Ленин побледнел. Он вспомнил свой разговор со Свердловым после первого, новогоднего покушения на него, когда лишь благодаря реакции Фрица Платтена Ленин остался жив и даже невредим. Тогда Ленин сказал Свердлову:
– Если со мной что случится, тебе управлять страной.
Вероятно, сейчас Ленин весьма сожалел о том порыве страха и о тех словах. Он понимал, что ничуть не застрахован от нового покушения.
Ленин спросил у Бонча:
– Скажите, Владимир Дмитриевич, что там с ремонтом нашей квартиры?
– Так ремонт еще позавчера закончен, Владимир Ильич. Но Свердлов не позволяет Малькову сообщать вам об этом.
– Вот спасибо за информацию. Теперь у меня Мальков не отвертится. А вы пришлите за нами машину, Владимир Дмитриевич.
Почти три недели прошло после переезда Ленина в Горки. Дальше оставаться здесь он был не намерен. И в ближайший же приезд Малькова Ленина встретил его с какой-то особенной, подчеркнутой любезностью.
— Ну как, товарищ Мальков, ремонт в моей квартире скоро закончится?
— Да знаете, Владимир Ильич, туго дело идет. То материалов нет, то того, то другого... Сами понимаете.
— Так, так!.. — усмехнулся Ленин. — Значит, говорите, материалов нет? Того да другого? Так, так.
Он вдруг посуровел.
— Дипломат вы, товарищ Мальков, никудышный! Ремонт в Кремле уже два дня как закончен, я это выяснил. Завтра же я возвращаюсь в Москву и приступаю к работе. Да, да. Завтра.
И снова посмотрел на опешившего Малькова, добавив:
– Передайте, между прочим, об этом Якову Михайловичу. Я ведь знаю, кто вас инструктирует. Так запомните — завтра!
И, круто повернувшись к коменданту спиной, Ленин ушел в свою комнату. На следующий день он вернулся в Москву.
Перед отъездом, уже садясь в машину, Ленин заметил Петра Пташинского, как раз дежурившего у въезда в усадьбу. Остановился, спросил:
– Что, опять охраняете вождя мировой революции?
От неожиданности Пташинский растерялся. Возможно, это его последняя встреча с Лениным, а тот все никак не мог забыть того случая. Ленин с Крупской уже садились в машину, и Пташинский закричал:
– Владимир Ильич, это же не я сказал, ей-богу, не я, это Генка!
Ленин залился громким смехом. Засмеялась и Крупская. Улыбнулся шофер. Увидев подобную реакцию, и у самого Пташинского губы поползли к ушам.
3.
Конец сентября выдался не менее трагичным, нежели конец августа. Конечно, менее значимый для судьбы всей страны, но не менее страшный для отдельно взятых людей.
В Кремле в течение двух дней от испанки умерли три женщины. Это случилось всего лишь через несколько дней после отъезда Ленина в Горки.
Одной из этих женщин была врач Вера Михайловна Величкина, жена Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича. Обстоятельства ее смерти до сих пор детально не известны, но у Бонча были все основания предполагать, что к смерти жены тем или иным образом также причастен Яков Свердлов. Возможно, это было местью ей за то, что она первой из медиков оказала помощь истекавшему кровью и находившемуся на грани жизни и смерти Ленину. Возможно, это было местью ему самому, Бонч-Бруевичу, за то, что он опекал вождя, словно отец малого ребенка. К тому же, в последнее время Бонч уже особо и не скрывал своей ненависти к Свердлову, и был одним из тех, весьма малочисленных, людей в руководстве России, кого Свердлов искренне побаивался.
Вера Величкина родилась в семье священника и еще в молодом возрасте проявила себя довольно активно. Когда в 1891–92 годах в России разразился голод, 23-летняя Вера оказалась среди добровольцев (сейчас сказали бы – среди волонтеров), которые помогали организовывать сбор средств для пострадавших, открывать столовые и пункты помощи. Руководил одним из пунктов сбора помощи писатель, граф Лев Николаевич Толстой. Там Вера и познакомилась, и даже подружилась с ним. Лев Толстой работал там вместе с двумя своими дочерьми.
Дружба Величкиной с Толстым продолжалась долгие годы. В 1892 году Вера Михайловна отправилась в Швейцарию с намерением получить медицинское образование. Она мечтает стать врачом, но сомнения мучают ее: как оказать максимальную пользу людям? Она забрасывает Толстого письмами и, в отчаянии, спрашивает: «…Что же Вы ничего не пишете! Я так много жду с Вашей стороны, Вы мне столько дали надежды, что я тоже сумею жить активной, хорошей жизнью и сделать то, во что я верю…».
Если помните, читатель, еще один герой нашей книги спрашивал у великого старца житейского совета – Яков Юровский.
В Швейцарии Вера Величкина знакомится с политэмигрантами, что в дальнейшем практические перевернуло ее жизнь – она проникается большевистскими идеями и становится на путь революционной борьбы. В 1894 году она отправляется в Москву на каникулы, даже не подозревая о том, что с самого начала своего пребывания в России находится под надзором полиции. Летом, при отъезде обратно в Швейцарию, ее арестовывают прямо на вокзале. При обыске у нее на квартире находят нелегальную литературу, и Величкина оказывается в тюрьме. В декабре того же года ее освобождают по амнистии в связи с восшествием на престол Николая II. Однако дело не закрыто, и ей запрещен выезд из России. Но Величкина не унывает: она едет в Воронежскую губернию работать фельдшером, с помощью Толстого открывает библиотеку для крестьян и, помимо оказания им медицинской помощи, занимается просветительской деятельностью. В это время она знакомится с Владимиром Дмитриевичем Бонч-Бруевичем, за которого впоследствии выйдет замуж. И Величкина, и Бонч-Бруевич тогда уже состоят в социал-демократической организации и являются членами московского Рабочего союза. Оба они постоянно находятся под пристальным наблюдением полиции, опека которой становится все более и более настораживающей.
В 1896 году Величкина и Бонч-Бруевич все же уезжают в Швейцарию. В эмиграции они проведут пять лет. Здесь Вера Михайловна завершит свое медицинское образование в Бернском университете, защитит диссертацию и будет заниматься врачебной деятельностью. В это время она напишет свою книгу о Швейцарии, своеобразный путеводитель по этой удивительной стране. Все эти годы Величкина оказывает активную помощь Льву Толстому, защищающему интересы духоборов, которые подвергаются гонениям со стороны правительства. Тринадцать месяцев она проводит в Канаде, помогая духоборам, покинувшим Россию, устроиться на новом месте. В октябре 1901 года она возвращается в Россию, но на границе Величкину вновь арестовывают, обвинив в организации митинга протеста перед российским консульством в Женеве. Молодую женщину, которая в это время ждет ребенка, отправляют в печально известную тюрьму «Кресты». В одиночном заключении она будет находиться вплоть до января 1902 года. В итоге Величкину выпускают, но ребенок умер сразу после родов.
Бонч-Бруевич в это время находился в Лондоне, где принимал активное участие в подготовке Второго Съезда РСДРП, и вскоре Вере Михайловне удалось выехать к нему. Понимая, что возвращение в Россию грозит им очередным арестом, по окончании съезда они снова уезжают в Женеву и селятся в доме номер 91-93 по улице Каруж, ставшем потом знаменитым: в этом доме с 1904 по 1905 год официально был прописан Ленин, хотя жил он на улице Плантапорр;, в доме номер 3.
В этом же доме в семье Величкиной и Бонч-Бруевича произошло радостное событие: у них родилась дочь Елена, которую в семье все называли Лёлей.
Когда началась Первая мировая война, Величкина отправилась на фронт.
– Я врач. Там страдания и смерть. Я должна быть там, — сказала она мужу.
Видимо, она не просто «была» на фронте, поскольку ей присвоили высокие награды, которым так редко удостаивают женщин: Георгиевскую медаль четвертой степени и серебряную медаль «За усердие».
Во время Октябрьской революции Вера Михайловна возглавляла госпиталь для раненых красноармейцев, который, по указанию Ленина, открыла в Смольном. Потом она курировала здравоохранение и образование в молодой Республике Советов, уделяя серьезное внимание вопросам воспитания детей.
В конце сентября Ленин в очередной раз приехал из Горок, чтобы показаться лечащим врачам Минцу, Розанову и терапевту Мамонову. Ленин в тот приезд уже выглядел прекрасно: бодрый, свежий, со стороны легких и сердца — полная норма, рука срослась прекрасно, так что протез свободно можно было бросить.
– Ну-с, голубчик, Владимир Ильич, какие-либо жалобы имеются? – довольный состоянием пациента спросил Розанов.
– Жалоба только одна: неприятные, порой болевые ощущения в большом и указательном пальцах больной руки.
Розанов осторожно взял ленинскую ладонь в свою, и, внимательно глядя ему в лицо, попросил:
— Пошевелите пальцами, Владимир Ильич… Так, все ясно. Это у вас в результате ушиба лучевого нерва. Это довольно быстро пройдет. А вот не беспокоят ли вас пули?
– Нет, пули не беспокоят.
– Ну и замечательно! Скоро вы окончательно поправитесь.
– Да я уже практически здоров.
– Не торопите свой организм, Владимир Ильич, – произнес Николай Николаевич Мамонов. – Все должно идти своим чередом, дабы не случилось непредвиденных сбоев.
– Вы мне лучше скажите, Владимир Николаевич, как обстоят дела в больнице?
– Все, что касается оборудования и медикаментов, жаловаться не приходится. Мы имеем возможность применять новейшие методы лечения, анестезию, наркоз, асептики, – ответил Розанов. – У нас работают лучше врачи. Беспокоит нас другое. Близится зима и нам, работникам Солдатёнковской больницы, которая стоит за две версты от заставы, боязно, что зимой будет очень трудно – и холодно, и голодно.
– Что вы предлагаете?
– Рядом с больницей расположен Петровский огород. Получить этот огород для нужд служащих было бы крайне желательно, Владимир Ильич, так как он стал бы большим под¬спорьем. Особенно в смысле снабжения картофелем…
– Чудненько! Так мы этот вопрос и решим на Совнаркоме. И в ближайшее же время. Вот сегодня на заседании и решим.
Солдатёнковская больница, где сейчас и находился Ленин, и в самом деле считалась одной из лучших больниц в России, да и не только в России. Сюда перед войной даже приезжали иностранные специалисты.
Больница обязана своим именем купцу и меценату Козьме Терентьевичу Солдатёнкову, пожертвовавшему на развитие медицины более двух миллионов рублей – это было сделано по его завещанию: «…На предмет устройства и содержания в Москве новой бесплатной больницы для всех бедных… без различия сословий, званий и религий под названием «больница Солдатёнкова».
Сам Солдатёнков умер в 1901 году, а в 1902 году, получив завещанные им ¬деньги, город выделил около 12 гектаров земли на Ходынском поле, близ Петровского парка. По проекту Иллариона Иванова-Шица (одного из самых востребованных мастеров русского модерна) решено было построить двенадцать корпусов (двух- и трёхэтажных) на 505 больных. Революция 1905–1907 годов отодвинула начало строительства. Но в 1910 году построили, наконец, первый, инфекционный, корпус. Курировать строительство Врачебный совет при городском управлении поручил Фёдору Афанасьевичу Гетье. Он же стал и первым главным врачом новой больницы.
К 1912 году готовы были еще шесть корпусов: терапевтический, хирургический, дифтеритный, скарлатинный, «для смешанной инфекции» и приёмный. А в 1913-м, накануне войны, сдали еще три корпуса. Корпуса стояли на расстоянии друг от друга 60–80 м, имели застекленные веранды, выходившие в большой сад. Палаты были на шесть коек, но имелись и на одну: «для беспокойных и неопрятных». Для прогулок больным выдавались теплые костюмы, часть пациентов выводили на проветриваемые веранды. Больные проводили там по несколько часов, лёжа на кушетках, завернутые в меховые одеяла-конверты.
В отличие от XIX века, когда в больницах и богадельнях кормили скудно, в новой Солдатёнковской больнице рацион подбирался в зависимости от возраста пациента и тяжести его заболевания. Из больничных отчётов 1911 года следует, что врачами «…выяснялись наи-более желательные способы питания, устанавливались его нормы и вырабатывались наи¬более целесообразные меню».
В 1920 году Солдатёнков¬скую больницу переименовали. С тех пор все называют её Боткинской в честь выдающегося терапевта и клинициста Сергея Петровича Боткина, отца Евгения Сергеевича Боткина, лейб-медика, расстрелянного вместе с семьей Романовых в Ипатьевском доме в Екатеринбурге.
Между прочим, Ленин не особо жаловал врачей из большевиков, как он их называл врачи-товарищи. Вот что он писал Максиму Горькому еще в 1913 году на Капри: «Известие о том, что вас лечит новым способом «большевик», хотя и бывший, меня, ей-ей, обеспокоило. Упаси боже от врачей-товарищей вообще, врачей-большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи «ослы», как мне раз сказал хороший врач. Уверяю вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретение большевика — это ужасно!! Только вот контроль профессоров неапольских... если эти профессора, действительно, знающие... Знаете, если поедете зимой, во всяком случае заезжайте к первоклассным врачам в Швейцарии и Вене — будет непростительно, если Вы этого не сделаете!».
В тот же день, 27 сентября прошло заседание Совнаркома, на котором снова председательствовал Ленин, совместивший приезд в Москву встречу с врачами и заседанием Совнракома. К этому заседанию Вера Михайловна Величкина готовила доклад о здоровье школьников и о положении с питанием детей в школах. Еще в январе она была назначена правительственным комиссаром по народному просвещению по отделу школьной санитарии и гигиены.
Доклад был обстоятельным и аргументированным. В конце Величкина поставила вопрос об усилении детского питания в школах, независимо от принадлежности ребенка к тому или иному социальному классу.
– Вы считаете, что ребенок бедняка или рабочего и ребенок кулака и буржуя, а то и контры должны получать еду поровну? – выкрикнул один из присутствующих. Его поддержали и некоторые другие.
– Но, если они учатся вместе, почему они не должны и питаться вместе? – ответила Величкина. – Только так мы сможем добиться того, что никто при советской власти не может чувствовать себя изгоем. В каждой школе обязательно должен быть горячий завтрак для всех без исключения детей.
– Товарищи, видимо, мнят себя особо ортодоксальными марксистами, – резко поддержал Величкину Ленин.
– Владимир Ильич, я от имени Наркомздрава, прошу поставить на голосование Декрет об усилении детского питания.
– Всецело поддерживаю предложение Веры Михайловны. Такой декрет архиважен именно сейчас, ибо голод в стране повсюду уже дает о себе знать и он, конечно, более всего отражается на детях. Итак, товарищи, кто «за», прошу голосовать?
Всеми голосами против одного и одного воздержавшегося декрет был принят и сейчас же вошел в силу. Его подписали народный комиссар продовольствия А. Цюрупа, народный комиссар здравоохранения Н. Семашко и управляющий делами Совета Народных Комиссаров В. Бонч-Бруевич. Текст его был всюду передан по телеграфу.
Величкина была весьма довольна собой. Она не шла, а буквально летела домой. Теперь с чистым сердцем она может пойти вечером в Художественный театр на спектакль Станиславского по приглашению Анатолия Луначарского. Правда, не известно, сможет ли, успеет ли подойти Владимир Дмитриевич – у управляющего делами Совнаркома всегда куча дел.
Но дома ее ожидал неприятный сюрприз. В квартире никого не было – Лёля была в школе, прислуга отошла, видимо, за продуктами. В дверь позвонила неизвестная женщина. Судя по тому, что она свободно прогуливалась по территории Кремля, женщина явно жила в Кремле.
– Вера Михайловна, простите, я знаю, что вы врач, а мне обратиться больше не к кому. Мне кажется, я больна.
Величкина взглянула на незнакомку – сомнений не было никаких, женщина действительно, больна, причем серьезно.
– Зайдите!
Величкина открыла дверь пошире, пропуская нежданную гостью. Она провела ее в комнату, усадила в кресло и вручила градусник. Температура у женщины зашкаливала – 40,8°. Величкина послушала ее, простучала, проверила горло.
– Да у вас, голубушка, начинается воспаление легких. Вам надобно немедленно лечь в постель. Я вам сейчас пропишу нужные лекарства и лечения.
Величкина, видимо, не хотела пугать незнакомку. Потому и диагностировала воспаление легких, а не испанский грипп – страшная испанка во всем мире косила людей направо и налево. В Кремле в это время стали появляться больные инфлуэнцией, которая быстро переходила в воспаление легких. Врачи Мосздравотдела стали определять болезнь «испанкой», и больных забирали в больницы. Причем, почему-то заболевали больше женщины.
– Вы где живете, голубушка? Сами дойдете?
– В Кухонном корпусе. Простите, Вера Михайловна, но мне очень трудно передвигаться. Самостоятельно я не дойду.
Что делать? Дома никого нет. Придется самой сопроводить больную.
Женщина еле шла, тяжело дышала, положив голову на плечо Веры Михайловны, а та, обняв ее, с трудом таким образом вела по коридору третьего этажа Кавалерского корпуса. К счастью, ей встретился кремлевский служитель, который узнал женщину — это была прачка — и взялся довести ее до дома.
Таким образом, освободившись от опеки, Величкина поспешила в театр. А вернулась из театра с недомоганием, жаловалась, что ее знобит. Поднялась температура до 37,5°. Но, самое ужасное, что воздух в квартире пропитался заразными микробами – плохо себя почувствовали дочка Лёля и ее няня. Лёля ночью металась в жару. Наутро Вера Михайловна встала с температурой 38° и очень волновалась, что именно в этот день проходят ассигновки в Наркомпросе на горячие завтраки для школьников. Она очень боялась, что без нее там занизят суммы, и она, несмотря на болезнь, в холодный ветреный день поехала в пролетке в Наркомпрос. Днем, казалось, недомогание ушло, она стала чувствовать себя лучше. Но из наркомата она еле вернулась назад в сопровождении товарища. У нее была температура 40°. Сейчас же были вызваны врачи.
Она бредила и все повторяла:
– Теперь можно спокойно умереть: дети будут накормлены!
Врачи определили воспаление легких на почве «испанки». Было установлено дежурство. Приехал доктор Мамонов, принявший энергичные меры, но заявивший, что это «испанка» в очень тяжелой форме и что он ни за что не ручается. Остаток дня и ночь были кошмарны: и Вера Михайловна, и Лёля, и ее няня были на краю гибели. Но 29 сентября всем стало лучше. Температура спала, у Величкиной было 37,7°, однако Мамонов покачивал головой:
— Сердце сильно сдало. Температура может опять вспыхнуть! — говорил он. — Эта болезнь очень коварная.
И действительно, у всех больных к четырем часам дня температура поднялась, и у Веры Михайловны больше всего. Сердечные капли впрыскивали беспрестанно, но это мало помогало. Она была почти без сознания. Температура дошла до 41°. Мамонов хотел оборвать процесс и ввел большой шприц хины. Температура несколько упала, чтобы через некоторое время дойти до 42°. Началась агония. Вера Михайловна задыхалась.
Все собрались у ее постели. Она открыла уже тускневшие, страдающие глаза и посмотрела на сгрудившихся вокруг нее. А она увидела свою дочку и тихо сказала:
— Прощайте! Умираю! Уведите Лёлю. Она больна. Берегите ее...
И глаза ее закрылись. Бледная рука скатилась с груди. Бонч со слезами на глазах стал на колени и поцеловал ее помертвевшую руку.
Она тихо скончалась в два часа ночи. Сгорела фактически за два дня.
Бонч пытался выяснить, кто подсказал заболевшей прачке, куда надо пойти? Как она могла проникнуть в корпус, и кто ей сообщил номер квартиры? Ведь в Кремле постоянно курсировали патрульные чекисты. Они что, не видели, как женщина идет, пошатываясь? Или она умело обходила патрули? Допытывался у того самого кремлевского служителя, спрашивал у Малькова. Разумеется, никто не знал правды, или скрывал ее из-за страха перед одним человеком. Бонч понял, что это был за человек, и рана на его сердце с тех пор не могла зажить, пока тот человек находился у власти.
Ленину Бонч не решался сообщать о смерти жены – у него самого здоровье еще было некрепким. Но кто-то из наркомовцев, видимо, все же позвонил Крупской, сообщив о трагедии, а она сочла нужным оповестить мужа. И 1 октября Бонч-Бруевич получил личное письмо от семьи Ульяновых:
«Дорогой Владимир Дмитриевич! Только сегодня утром мне передали ужасную весть. Я не могу поехать в Москву, но хотя бы в письме хочется пожать Вам крепко, крепко руку, чтобы выразить любовь мою и всех нас к Вере Михайловне и поддержать Вас хоть немного, поскольку это может сделать человек, в Вашем ужасном горе. Заботьтесь хорошенько о здоровье дочки. Еще раз крепко, крепко жму руку.
Ваш В. Ленин.
Дорогие Владимир Дмитриевич и Леленька, не знаю, что и сказать. Берегите друг друга. Крепко, крепко жму руку. Как-то ужасно трудно верится.
Ваша Н. К. Ульянова».
Однако, несмотря на горе и траур, Бонч-Бруевич ни на день не прекращал работу в Управлении делами Совнаркома.
В Управлении делами ему сказали, что его ждет какая-то полувоенная депутация из пяти человек. Бонч тотчас же пошел в приемную. Это оказалась депутация от «Союза инвалидов войны». Оказывается, это он с ними столкнулся в подъезде, когда возвращался от Ленина. Они записывались на прием у дежурного секретаря Управления делами.
– Пригласите их, – сказал Бонч, а когда они вошли, спросил:
– Зачем именно вы пришли?
Один из них, без руки и, видимо, старший, ответил:
— Так как Владимир Ильич был ранен, то правление нашего Союза решило просить Владимира Ильича записаться к нам на правах почетного члена.
– Вы, вероятно, видели, как через ступеньку шагал Владимир Ильич, быстро поднимаясь на третий этаж, что за ним трудно было угнаться мне, вполне здоровому человеку. Потому к инвалидам Владимира Ильича никак причислить нельзя, несмотря на то что он был ранен двумя пулями.
Но по установленному самим Лениным порядку обо всякой делегации того или иного союза необходимо было сейчас же ему сообщать, и особенно о каждой военной делегации. И, чтобы не обижать этих людей, получивших ранения на германской, Бонч сказал им, что тотчас же сообщит об их приходе Ленину, и пошел к нему в кабинет. В нескольких полушутливых словах он рассказал о только что прибывшей делегации.
— Вот тебе и на! — воскликнул Ленин. — Не успел еще окончательно выздороветь, как меня уже в инвалиды хотят записать! Благодарю покорно... Это сюжет для Демьяна Бедного! А им передайте, что я очень благодарю их за память и заботу обо мне, но я уже совершенно здоров и в их весьма полезный союз поэтому не подхожу.
Бонч-Бруевич вернулся к депутации инвалидов и передал им слова Ленина.
— Конечно, если Владимир Ильич совсем оправился, ему к нам неподходяще, — смущенно произнес все тот же однорукий. – Ну, так передайте Владимиру Ильичу наши пожелания всяких благ.
Попрощавшись, они тихонько, а некоторые с трудом, пошли вниз по лестнице, придерживаясь за ее перила, в сопровождении двух работников Управления, помогавших им шаг за шагом спускаться по лестнице.
Вечером, Бонча вызвал Ленин по неотложным делам. Но первым делом спросил:
– Что там с вашими инвалидами, Владимир Дмитриевич?
– Посмотрел я, как им трудно было спускаться по лестнице и как жаль на них, явно страдающих, было смотреть.
— Пожалуйста, наведите сейчас же справки о положении этого Союза. Мы всячески должны заботиться о них. Вот вам результаты этого клича — «война до победного конца». Нам нужен мир, а не война!..
4.
Свердлов вызвал в Кремль Дзержинского. И председатель ВЧК предчувствовал, что разговор с председателем ВЦИК будет тяжелым. Свердлов не стал делать никаких вступлений (как он сам говорил, болтологию он не любил), и сразу же, едва поздоровавшись, заявил:
– Тебе надо отдохнуть, Феликс! Поезжай-ка ты в Швейцарию. С женой, с сыном встретишься, расслабишься. И заодно, со счетами партийными разберешься. Там наши что-то напутали.
– Я же не по финансовой части, – пожал плечами Дзержинский, глянув исподлобья на Свердлова.
– Вместе с тобой поедет Варлам, он как раз по финансовой части. А ты за ним присмотришь.
Это в стиле Свердлова – первый присмотрит за вторым, второй – за первым. И оба, в случае чего, будут докладывать ему, Свердлову, лично.
– А контору я на кого оставлю?
– За конторой присмотрит Петерс. Не впервой ему. Я подписал распоряжение ВЦИК об отстранении тов. Дзержинского Феликса Эдмундовича от руководства ВЧК за плохую работу по охране Ильича.
Это уже было второе отстранение Дзержинского от руководства ЧК (первый раз – после убийства посла Мирбаха) и он воспринял это, если и не спокойно, то с пониманием. В самом деле – его подчиненные проспали подготовку заговора против Володарского и Урицкого в Питере, и, особенно, против Ильича в Москве, вовремя не раскусили террористов. Но, с другой стороны, сам он был в Петрограде, куда его отправил сам Ильич, и потому проконтролировать охрану Ленина 30 августа он не мог.
Однако, Дзержинский знал, что Свердлову возражать бесполезно. Впрочем, он и в самом деле давно не виделся и страшно соскучился и по жене, Софье, и, особенно по сынишке Ясику, как называл его Дзержинский. Да и практически постоянная, без сна и отдыха, работа здорово надорвала ему здоровье. Иногда от усталости в голове туман стоит. И здесь Яков прав – отдых ему необходим.
Свердлов же видел в отстранении и, по сути, отсылке Дзержинского свою выгоду – отъезд Дзержинского существенно менял баланс сил в политическом руководстве. Обязанности Дзержинского будет выполнять Яков Петерс, человек, безусловно, более тесно связанный со Свердловым, нежели Дзержинский, «курсировавший» между Свердловым и Лениным.
Весной-летом 1918 года Дзержинский практически жил в своем кабинете в ВЧК, хотя был прописан у своей сестры Ядвиги Эдмундовны Кушелевской в Успенском переулке, а затем на Петровке под часто используемой им фамилией Доманский. И только осенью он получил квартиру в Кремле. Однако и в это время он ее редко использовал, практически все время находясь на Лубянке.
На письменном столе его кабинета, покрытом красном сукном, стояло два телефона, чернильный прибор, стопки книг, бумаг, фотография сына в рамке. За спиной хозяина кабинета — портреты Ленина и Розы Люксембург. Из-за ширмы в углу комнаты видны узкая металлическая кровать и умывальник на стене. Из мебели еще — этажерка с книгами и журналами, столик у окна, стулья и кресла. Он ложился спать в 3—4 часа ночи. Перед тем он порою спускался в дежурную часть и давал указания дежурным. В 9 утра он уже за рабочим столом.
Дзержинский практически всегда ходил в гимнастерке, подпоясанной широким ремнем, армейских брюках, и вычищенных до блеска сапогах. Он был очень аккуратен. На улицу выходил в солдатской шинели и фуражке с красной звездой.
Напряженная работа в ВЧК накладывалась на переживания о семье, находившейся в Швейцарии. Там проживала его жена Софья Мушкат с их сыном Яном, которому совсем недавно, в июне месяце, исполнилось семь лет. Дзержинский, пожалуй, был одним из немногих (если не единственным) представителем верхушки большевиков, у которого семья оставалась за границей – Софья Мушкат работала в советской миссии в Берне. Более того, более полугода он не имел физической возможности давать о себе знать семье.
И вот случилась оказия – 27 мая в Швейцарию отправлялись два члена ЦК Багоцкий и Ганецкий в качестве представителей Советского Красного Креста. Узнав об этом, Дзержинский тут же сел писать письмо жене:
«Я нахожусь в самом огне борьбы. Жизнь солдата, у которого нет отдыха, ибо нужно спасать наш дом. Некогда думать о своих и себе. Работа и борьба адская. Но сердце мое в этой борьбе осталось живым, тем же самым, каким было и раньше. Все мое время — это одно непрерывное действие...
Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать ко все более решительным мерам. Сейчас предстал перед нами величайший наш враг — настоящий голод. Для того чтобы получить хлеб, надо его отнять у тех, у кого он имеется, и передать тем, у которых его нет. Гражданская война должна разгореться до небывалых размеров. Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля — бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...
Физически я устал, по держусь нервами, и чуждо мне уныние. Почти совсем не выхожу из моего кабинета — здесь работаю, тут же в углу, за ширмой, стоит моя кровать. В Москве я нахожусь уже несколько месяцев. Адрес мой: Б. Лубянка, 11.
Быть может, ты найдешь оказию, чтобы написать мне о себе и Ясике. Меня охватывает беспокойство, когда думаю, что с ним, так давно ничего не знаю о вас, не имея ни косвенных, ни непосредственных вестей.
Ничего не знаю, что с вами. А обо мне ты, может быть, имеешь искаженные сведения из печати и, может быть, уже не стремишься так ко мне. Мысль моя заставляет меня быть беспощадным, и во мне твердая воля идти за мыслью. До конца... Вижу, как тяжела должна быть твоя жизнь — и не раз говорю себе, почему я не написал: приезжай сюда, к нам (чтобы) быть вместе в огне борьбы, принять. Участие в борьбе титанов».
К письму он приложил 250 рублей.
А в середине августа (примерно 22-го числа) 1918 года он отправил жене короткую записку:
«Дорогая!
Прости, что не пишу. Душою с вами, а времени нет. Я постоянно, как солдат, в бою, быть может, последнем…
Целую вас.
Твой Ф. Д.».
Вскоре в Швейцарию, в Берн, прибыла советская миссия во главе с Яном Карловичем Берзиным, дипломатом старой школы. Стефан Братман, с семьей которого Софья снимала квартиру в Цюрихе, был приглашен на должность секретаря советской миссии и выехал из Цюриха в Берн. После отъезда из Цюриха Стефана Братмаиа Софья Дзержинская заняла должность секретаря русских эмигрантских касс.
Зато через неделю, 29 августа Дзержинский, наконец, написал жене более пространное письмо: «…В постоянной горячке, я не могу сегодня сосредоточиться, анализировать и рассказывать. И я живу тем, что стоит передо мной, ибо это требует сугубого внимания и бдительности, чтобы одержать победу. Моя воля — победить, и, несмотря на то что весьма редко можно видеть улыбку на моем лице, я уверен в победе той мысли и движения, в котором я живу и работаю. Это дает мне силы…».
Очевидно, что имели место и явная усталость, и желание увидеть семью. Об этом желании было известно многим.
Впрочем, первой любовью молодого, двадцатиоднолетнего Феликса Дзержинского была не Софья Мушкат, а Маргарита Николаева, с которой он познакомился в 1898 году в ссылке в Нолинске. Николаева тоже участвовала в студенческих беспорядках и была ссыльной. Маргарита привлекла Феликса своими прогрессивными взглядами и рассуждениями о революции. Молодой человек в порыве гнева вышвырнул из дома полицейского, ворвавшегося к ним в самый неподходящий момент. И за это его сослали еще дальше – в село Кайгородское, откуда он и слал письма своей возлюбленной.
Дзержинского пугали первые порывы любви к женщине, о чем он и пожаловался в своем дневнике: «Мне хочется с ней говорить, видеть ее серьезные, добрые очи, спорить с ней. Если она дома, мне трудно читать, сосредоточиться, все думается о ней. ...Как жалко, что она не мужчина. Мы могли бы быть тогда друзьями, и нам жилось бы хорошо... Женщин же я, право, боюсь. Боюсь, что дружба с женщиной непременно должна перейти в более зверское чувство. Я этого допускать не смею. Ведь тогда все мои планы, вся жизнь должна будет очень и очень сузиться. Я тогда сделаюсь невольником этого чувства и всех его последствий».
Переписка продлилась недолго – летом 1899 года Дзержинский бежал из ссылки за границу, и когда Маргарита разыскала его через два года, он уже охладел к ней:
– Я за это время, которое прошло после последней нашей встречи, решительно изменился и теперь не нахожу в себе того, что некогда было во мне, и осталось только воспоминание, которое мучает меня. Нам, право, лучше вовсе не стоит переписываться, это будет только раздражать Вас и меня... Я – бродяга, а с бродягой подружиться – беду нажить.
Впрочем, «бродяга» на тот момент уже был увлечен другой женщиной – революционеркой Юлией Гольдман. Они познакомились еще до его первого ареста, а спустя несколько лет Юлия разыскала Дзержинского и добилась свидания с ним в тюремном заключении, представившись его двоюродной сестрой. После этого они жили вместе и даже собирались пожениться, но этим планам не суждено было осуществиться: Юлия была больна туберкулезом и скончалась на руках у своего жениха.
В семье Юлии Гольдман, как и во многих еврейских семьях, было много детей. И несколько ее братьев не просто ударились в политику, но и стали в этой политике не последними лицами. Так, один из братьев – Борис Исаакович Гольдман, известный потом как Горев, одно время подвизался среди большевиков, но в 1907 году переметнулся к меньшевикам, став членом ЦК РСДРП(м). Другой брат, Михаил Исаакович, более известный, как Михаил Либер, тоже меньшевик, стал одним из основателей и руководителей Бунда. С Михаилом Феликс Дзержинский особенно сдружился, несмотря на разность их политических взглядов.
Однако, любовь к Юлии и дружба с ее братьями абсолютно не помешали Дзержинскому приказать арестовать Горева и Либера, направив распоряжение заведующему Отделом по борьбе с контрреволюцией ВЧК Николаю Скрыпнику (одному из организаторов компартии Украины):
«Т. Скрыпнику
Необходимо разыскать и арестовать меньшевиков:
Мартова (Цедербаума)
Дана – д-ра (Гурвича)
Б. Горева (Б. Гольдмана)
Либера (М. Гольдмана)
Потресова
И друг.
У Вас в политич. отделе и бюро печати должны быть адреса, по которым (а также по адресному столу) можно установить и адреса вождей.
У меня имеется № 104 (от 4/VIII) их «Известия Бежицкого Совдепа». Надо абонировать и достать эти «Известия».
Телеграфируйте об этом в Брянск Визнеру (через Фомина)
Ф.Д.
15/VIII (1918 г.)».
Нужно сказать, что особенно раздражал большевиков именно Либер.
Еще в июле 1917 года в газете «Единство» он заявлял, что «большевики объединили самые тёмные элементы петроградского населения, которые хотят только мародёрствовать» и предлагал судить их за лозунг «Грабь награбленное!». А в мае 1918 г. писал: «Жажда власти у этой кучки авантюристов оказалась настолько сильна, что в борьбе за её удержание в своих руках они не останавливаются ни перед какими преступлениями». Немудрено, что чекисты начали на него охоту.
Впрочем, тогда все закончилось всего лишь арестом братьев бывшей невесты «железного» Феликса, расстрелял их в 1937-м Сталин.
Затем Феликс познакомился со своей будущей супругой – Софьей Сигизмундовной Мушкат. Они встретились на конспиративной квартире и вначале знали только свои революционные прозвища – Чарна и Юзеф. Девушка печатала листовки, распространяла запрещенную литературу, была делегатом съезда польских социал-демократов и какое-то время работала помощницей Дзержинского.
Долгие годы она была лишь товарищем по совместной революционной работе. Возможно, потому, что она не блистала красотой. Ее родной отец, Сигизмунд Мушкат, говорил о дочери так: «Наша Зося издали нехороша, вблизи еще хуже…».
Лет пять Дзержинский знал ее лишь под партийным именем Чарна. Она тоже довольно долго знала его исключительно как Юзефа. Во время одной симпатичной заграничной командировки у товарищей вдруг случился роман. Как честный большевик с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем, в 1910 году Юзеф сделал Чарны предложение. Они поженились, и в лучших традициях любой подпольной жизни – разъехались. Трагическая история произошла через несколько месяцев, когда в 1911 году в женской тюрьме «Сербия» Софья Дзержинская родила сына в тюремной больнице. И – небывалый даже для тогдашней имперской системы приговор суда: кормящую мать лишили всех прав состояния и сослали – бессрочно (!) – в Восточную Сибирь.
Софья Сигизмундовна отдала новорожденного Яна Феликсовича на воспитание мачехе, а сама отправилась по этапу. Но уже через год из ссылки в село Орлинга она бежала, по поддельным документам отсиделась то ли в Берне, то ли в Лондоне. Потом была секретарем Бюро заграничных секций СДКПиЛ (сия аббревиатура расшифровывается так: Социал-демократия Королевства Польского и Литвы) в Кракове. В начале Первой мировой войны уехала в Вену, позднее переехала в Швейцарию. После Октябрьской революции работала секретарем эмигрантских касс в Швейцарии; в 1918 – в Советском представительстве в Берне.
Феликс писал жене: «Только бы ты была сильной и все перенесла. Порой, когда думаю о тебе и ребенке, несмотря на все и вопреки всему, меня охватывает какая-то волнующая удивительная радость».
В июле 1918 года швейцарские газеты сообщили об убийстве в Москве 6 июля левыми эсерами германского посла Мирбаха с целью сорвать Брестский мир и спровоцировать снова войну с Германией, а также о контрреволюционном восстании левых эсеров. Газеты напечатали также сообщение об аресте левыми эсерами Дзержинского, который после убийства Мирбаха без охраны отправился в логово врага, чтобы найти и арестовать убийцу. В течение нескольких дней Софья ничего не знала о дальнейшей судьбе Феликса. Это были страшно тяжелые дни для нее и ее друзей. Только лишь 10 июля советский посол в Берне Берзин получил телеграмму на немецком языке из Берлина от секретаря советского посольства в Германии Якубовича следующего содержания: «Сообщите семье Дзержинского, что нет никаких оснований для беспокойства. Он чувствует себя хорошо и продолжает оставаться на своем посту».
В обязанности сотрудников дипмиссии в Берне входило также собирать сведения, в том числе и из газет. Что они и делали, отправляя их дипломатической почтой прямо в Кремль.
Но вот из Москвы на имя Берзина пришла грозная телеграмма от Ленина: «Русским дуракам раздайте работу: посылать сюда вырезки, а не случайные номера (как делали эти идиоты до сих пор)».
Берзин привык к не совсем дипломатическим выражениям вождя, но тут еще и явное оскорбление русских. Разумеется, латыш Берзин сделал сотрудникам замечание, приказав не перекладывать работу с прессой на плечи руководства страны, а самим делать нужные вырезки.
И вот, впервые за восемь лет (!) у супругов Дзержинских появился шанс увидеться. В письме в Швейцарию от 24 сентября Дзержинский известил жену, что, может быть, ему удастся приехать к ней и сыну «на несколько дней, мне надо немного передохнуть, дать телу и мыслям отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы встретимся скоро, вдали от водоворота жизни после стольких лет, после стольких переживаний. Найдет ли наша тоска то, к чему стремилась. А здесь танец жизни и смерти — момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий…».
Обе семьи, Дзержинских и Братманов, снимали комнаты у одной и той же хозяйки – фрау Бюргн в Унтер-Энгерн. Семьи сдружило еще и то, что у них были сыновья одногодки – Ясик и Янек. Оба в том году пошли в первый класс цюрихской школы на Университетской улице, недалеко от дома, где они жили.
Летом 1918 года в Цюрихе свирепствовала сильная эпидемия испанского гриппа. Заболевали ею главным образом мужчины, причем поголовно все. Были дни, когда на улицах Цюриха почти не видно было полицейских — все были больны гриппом.
В квартире, где Софья снимала комнату, также болели все мужчины. Она боялась за Ясика и по совету врача увезла его в детский санаторий курорта Райнфельден, но вскоре получила сообщение, что все же Ясик заболел. Мушкат немедленно поехала в Райнфельден, и ей сообщили, что и там свирепствует испанка. Был даже смертельный случай. К счастью, оказалось, что Яспк заболел не гриппом, а ветряной оспой. Мать хотела остаться и ухаживать за ним днем и ночыо, но в санатории мест для матерей не было, и владельцы санатория не разрешили ей там остаться. Оплачивать же номер в гостинице в Реппфольденсе она не могла в силу отсутствия средств. Пришлось уехать в страшной тревоге.
После выздоровления Ясика она взяла его к себе, но, опасаясь, чтобы он в Цюрихе не подхватил грипп, отвезла его в детский дом в Унтер-Эгери. Сама же поехала в Берн, где ей предложили работу в советской миссии секретарем советника миссии Стефана Братмана. Софья Мушкат-Дзержинская приступила к зтой работе в начале сентября.
Вскоре в Берн приехала также Мария Братман, получившая работу в советском Красном Кресте. Братманы с Мушкат сняли две меблированные комнаты у одной швейцарки. В начале октября обе матери забрали сыновей из детского дома и мальчика в Берне снова начали ходить в школу.
В начале октября от Дзержинского пришло письмо, датированное 24 сентября: «Тихо сегодня как-то у нас в здании. На душе какой-то осадок, печаль, воспоминания о прошлом, тоска. Сегодня — усталость может быть — не хочется думать о делах, хотелось бы быть далеко отсюда и ни о чем, ни о чем не думать, только чувствовать жизнь и близких около себя... Так солдат видит сон наяву в далекой и чужой стране... Так тихо и пусто здесь в моей комнате — и чувствую тут близость с вами. Как когда-то там, в тюрьме. Я сейчас все тот же. Мечтаю. Хотелось бы стать поэтом, чтобы пропеть вам гимн жизни и любви... Может, мне удастся приехать к вам на несколько дней, мне необходимо немного передохнуть, дать телу и мыслям отдых и вас увидеть и обнять. Итак, может быть, мы встретимся скоро, вдали от водоворота жизни после стольких лет, после стольких переживаний. Найдет ли наша тоска то, к чему стремилась.
А здесь танец жизни и смерти — момент поистине кровавой борьбы, титанических усилий...».
Весть о предполагаемом приезде Дзержинского в Швейцарию несказанно обрадовала мать с Ясиком, и они с нетерпением стали ждать.
Но перед отъездом Дзержинский успел еще и позаботиться о Ленине. Случилось это после заседания ЦК РКП (б) 16 сентября, на котором впервые после ранения присутствовал Ленин. Дзержинский вызвал своего сотрудника Абрама Беленького, будущего начальника личной охраны Ленина, и дал ему необычное поручение:
– Владимир Ильич, хотя еще и не совсем выздоровел, но все же хочет выступить перед рабочими. Но вот беда — ходить ему не в чем: единственное пальто пробито пулями. Надо сшить Ильичу другое пальто, а так как руку он держит на повязке, надо посоветоваться с мастерами из портновской мастерской ВЧК, там же и сшить пальто. Простое осеннее пальто из недорогого сукна.
Был вечер, пальто предстояло сшить к утру следующего дня.
Комиссар ВЧК явился в портновскую мастерскую. Закройщик Журкевич поехал к Ленину снять мерку, чем немало того удивил. Тем не менее, портной Косолапов вместе с Журкевичем выполнили за ночь поручение Дзержинского. Они сшили не простое пальто: для того, чтобы, надевая его, Ленин не потревожил больную руку, один рукав не был зашит по боковому шву, а застегивался на кнопки.
У Дзержинского с Аванесовым были и другие задания (помимо отдыха), поставленные перед ними Свердловым. Поскольку ехать им предстояло через Германию (иначе им в Швейцарию было не попасть, впрочем, этот путь, правда в обратном направлении, большевики уже проделывали весной семнадцатого года), необходимо было возобновить контакты с лидерами немецких коммунистов (спартаковцев) Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург – ведь Германия в сентябре-октябре восемнадцатого года находилась накануне революционного взрыва. Нужно было в интересах мировой революции этот взрыв ускорить, подкинуть, так сказать, революционного напалма. И в этом смысле фигура Дзержинского подходила как нельзя лучше.
У Дзержинского были отличные отношения с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург еще по подпольной работе в Польше. Правда, на момент поездки Дзержинского Карл Либкнехт и Роза Люксембург находились в заключении, однако их освобождение казалось близким. Тесно Дзержинский общался ранее и с другими немецкими революционерами, например, Тышкой. Имел Дзержинский контакты и в среде швейцарской социал-демократии.
Была и еще одна цель этой поездки – организация нового поезда эмигрантов в советскую Россию из Швейцарии. В этот поезд позднее, уже после поражения Германии, в январе-феврале 1919 года, включат, помимо политэмигрантов, и большое количество русских военнопленных. Но решение об этом поезде как раз принималось осенью восемнадцатого. Это уже была епархия Аванесова. Тем более, что для Аванесова, в отличие от Дзержинского, Швейцария была, что дом родной. Он длительное время жил здесь, даже окончил здесь медицинский факультет Цюрихского университета. Имел много знакомых именно в Швейцарии. В 1907–1913 годах, проживая в Швейцарии, он длительный период был секретарем объединенной социал-демократической группы в Давосе, где его знали как «Мартиросов», «Карпыч» и под другими партийными кличками.
Представитель Советского Красного Креста Сергей Багоцкий при помощи швейцарских социал-демократов получил разрешение отправить из Швейцарии через Германию в Россию большое число русских военнопленных, бежавших из германского плена в Швейцарию, где они довольно долго были интернированы. Был организован специальный эшелон, которым отправлялись на Восток пятьсот военнопленных. С этим эшелоном выехала также небольшая группа политэмигрантов из России, коммунистов и членов других партий: старый большевик Сергей Петропавловский с женой и двумя сынишками, бывший сотрудник Советской миссии Рейх, интернированная в Берне жена Любарского и Софья Дзержинская с Ясиком. Комендантом эшелона был Петропавловский. До границы, до Базеля, эшелон сопровождал старый, добрый знакомый большевикам Фриц Платтен.
4 октября Дзержинский выехал в Германию. На следующий день Софью Сигизмундовну вызвал в кабинет полномочный представитель РСФСР в Швейцарии, латыш Ян Антонович Берзин и под секретом сообщил, что Феликс уже находится на пути Швейцарию. Нейтральная Швейцария установила дипломатические отношения с советской Россией одной из первых – в сентябре 1918 года.
Дзержинский поехал за рубеж с уже ранее им использовавшимся (еще до революции) паспортом на фамилию Доманского. Этот паспорт использовался и в ранние советские годы. Именно под фамилией Доманского он жил некоторое время на Петровке и у сестры в Успенском переулке в Москве. Также, для безопасности (конспирации), Дзержинский радикально изменил свой внешний облик: он сбрил волосы с головы, укоротил усы и бородку (сделал ее не клином), его облик дополнял цивильный костюм, пальто, головной убор-котелок. В таком виде его и в самом деле было трудно узнать, особенно людям, с которыми он никогда близко не общался. Такие меры предосторожности были не случайны – и в Германии, и в Швейцарии проживало немало русских эмигрантов, а среди них могли оказаться и такие, кто лично знал Дзержинского.
Поездка проходила по немецким территориям, через Берлин. В столице Германии Дзержинский купил сыну конструктор. Из Берлина выехали в Швейцарию. В Берне Дзержинский и Аванесов остановились в гостинице «Швайцерхоф», напротив вокзала, в которой ночуют советские дипкурьеры. Сразу после приезда, поздним вечером, Феликс Эдмундович направился к своей семье.
Можно сказать, пока Дзержинский утопал в семейной идиллии, Аванесов решал свои задачи – отрегулировать в Швейцарии финансовые вопросы, встретившись с необходимыми людьми, и организовать будущий необходимый отъезд политэмигрантов.
И вот вечером, после десяти часов, уложив детей спать, Софья Мушкат с семьей Братманов, также работавших в советском диппредставительстве в Берне, сидели за ужином. Вдруг под окнами их дома раздалось насвистывание нескольких тактов мелодии из оперы Гуно «Фауст». Софья была довольно музыкальной барышней, и в годы тесного общения с будущим мужем, приобщила его к походам в театр. Потом это пригодилось в их работе. Мелодия из «Фауста» была их условным эмигрантским сигналом, которым они давали знать о себе друг другу, когда приходили вечером после закрытия ворот. Дзержинские использовали этот сигнал еще со времен своего пребывания в Швейцарии — в Цюрихе и Берне в 1910 году, а затем пользовались им и в Кракове.
В Швейцарии был обычай, что жильцы после 10 часов вечера сами отпирали ворота или двери подъезда. Софья сразу догадалась, что это Феликс, и бегом помчалась, чтобы впустить его в дом. Они бросились друг другу в объятия, Софья не могла удержаться от радостных слез, да и у Феликса мурашки радости пробежали по коже. Мальчики (ее и Братманов) уже спали, но отказать отцу Софья не посмела и провела Феликса в детскую спальню. Феликс долго всматривался в спящего в кровати сына, не в силах оторвать глаз. Он тихонько поцеловал его, чтобы не разбудить. На лице его отражалось сильное волнение и растроганность. Если с женой Дзержинский не виделся семь лет, то сына ему удалось повидать один раз в 1912 году: Ясику тогда шел девятый месяц, и он находился в воспитательном доме; и вот в течение нескольких минут под видом незнакомого дяди, отец в первый раз и увидел сына. Правда, длилось это свидание всего несколько минут.
Они вместе поужинали и несколько часов подряд разговаривали, не имея сил остановиться и расстаться. Поздно ночью Дзержинский вернулся в гостиницу, а на следующий день утром снова пришел, чтобы увидеть Ясика. Мать, разумеется, уже рассказала сыну о том, что приехал папа и Ян с нетерпением ждал его прихода. Но когда Софья открыла входные двери Феликсу и Ясик увидел его лицо, не похожее на то, которое он хорошо знал по фотографии 1911 года, постоянно стоявшей у них на столе, а также по другим фотографиям его с густой шевелюрой, с усами и бородкой, мальчик с плачем убежал и спрятался за дверями, ведущими в столовую, и в течение нескольких минут не хотел выходить оттуда. Сейчас он увидел высокого, стройного, но слегка сутуловатого человека. Оба родителя убеждали ребенка, что это и есть его собственный отец, но Ясик хоть и успокоился, однако долго не хотел верить, что это его отец.
Но Дзержинский вскоре завоевал доверие и симпатию Ясика, подарив ему купленный в Берлине замечательный подарок – конструктор «Мекано» с металлическими частями разной величины и формы. Из них можно было собирать самые различные предметы по приложенным образцам: здания, ветряные мельницы, мосты... Ясик очень обрадовался подарку и многие годы часами строил разные конструкции.
Стоит отметить, что в свои семь лет Ян Дзержинский ни слова не знал по-русски. Поначалу это неприятно поразило Дзержинского, но вскоре он согласился с тем, что в этом нет ничего удивительного – его сын родился в Польше, а затем все свои юные годы провел в Швейцарии. Кто бы его мог обучить русскому языку, если и сама мать практически не говорила по-русски, дабы лишний раз не подставляться и не привлекать к себе внимание полиции.
Разумеется, Софье дали отпуск. И вся семья Дзержинских, все трое ходили гулять. Ясик сводил отца в свое любимое местечко в Берне, где среди деревьев и цветочных клумб в глубокой яме находились бурые медведи. Ясик, худенький, застенчивый, в очках, с вязаной шапочкой с помпоном на голове, любил часами наблюдать за медведями, кормить их пряниками и любоваться их смешными движениями. И надо же такому случиться, что в тот же день Дзержинский тяжело заболел гриппом и несколько дней пролежал в постели с высокой температурой. Жена сидела около него целыми днями, к тому же в гостинице некому было за ним ухаживать. Боялись, что его сразила пресловутая испанка, как раз в то время бушевавшая в Европе. Но, к счастью, обошлось. На третий день, когда температура спала, Дзержинский ни за что не захотел остаться в помещении и, несмотря на все просьбы жены, встал и вышел с ней на воздух.
В Берне, однако, не было условий для отдыха и длительных прогулок, и они решили поехать на неделю в Лугано, где был чрезвычайно здоровый климат и прекрасные виды. Поехали втроем поездом сначала в Люцерн, а оттуда, переночевав там, — в Лугано. Дзержинский был еще очень слаб после перенесенной болезни, но счастлив и весел. В вагоне было мало людей, и они сидели только втроем в купе. Сын и отец сидели рядышком, разговаривая и играя. Они ведь, собственно, впервые были вместе и знакомились друг с другом на ходу. Феликс рассказывал Ясику разные интересные и смешные вещи, учил его всевозможным фокусам и веселым проделкам. А Ясик весело смеялся. В Лугано они приехали вечером и остановились в гостинице на самом берегу озера с чудесным видом на него и на окружающие это озеро горы.
В Лугано они совершали замечательные прогулки, гуляли по великолепной набережной Лаго-Маджиоре и катались на лодке. Дзержинский любил грести и садился на весла, а Софья управляла рулем. Они сфотографировались на берегу озера, затем поднялись на фуникулере на вершину горы Сан-Сальваторе, с которой открывался чудесный вид на горную альпийскую степь и на окрестности Лугано, где провели несколько часов.
Однажды произошел неприятный случай, в тот момент, когда они на пристани в Лугано садились в лодку, тут же рядом с ними, с правой стороны, пристал пароходик, на палубе которого рядом с трапом стоял… Брюс Локкарт, английский дипломат, высланный из советской России за шпионаж и организацию ряда контрреволюционных заговоров против советской власти. Незадолго до этого он был арестован в Москве, и Дзержинский лично допрашивал его. Как официального дипломата, его не подвергли заслуженному наказанию, но выслали за пределы Советского государства. Дзержинский узнал его сразу. А вот Локкарт Дзержинского нет. Сработало предусмотрительное изменение внешности. К тому же, британцу и в голову не могло прийти, что самый главный чекист находится сейчас в Швейцарии.
Жена тут же обратила внимание на изменившегося в лице мужа.
– Что случилось, Феликс? Тебе плохо.
Но Дзержинский молча и быстро работал веслами. Лишь когда они удалились от пристани на безопасное расстояние, он выдохнул и произнес:
– Знаешь, кого я увидел на палубе парохода? Английского дипломата-шпиона Брюса Локкарта, которого я лично, где-то месяц назад допрашивал. Представляешь, что могло бы произойти, если бы и он меня узнал?
Мушкат лишь головой покачала.
Странные взаимоотношения были у большевиков с этим англичанином. После отъезда в Англию профессионального дипломата – английского посла Бьюкенена – дипломатическим представителем Англии в России стал профессиональный разведчик Брюс Локкарт.
Когда советское правительство переезжало из Петрограда в Москву, тогда еще народный комиссар по иностранным делам Троцкий распорядился предоставить Локкарту и его ближайшим сотрудникам два купе в поезде Наркоминдела, и Локкарт оказался соседом Павла Малькова. Несколько раз по приглашению Троцкого Локкарт бегал к нему в вагон, и они подолгу что-то обсуждали. Но и Малькова Локкарт не оставлял своим вниманием, пытаясь завязать с ним какие-то отношения.
Брюс Локкарт работал в Москве консулом с 1912 года по февраль 1917 года, хорошо знал Россию и русский язык, как и второй крупный «русский» сотрудник английской разведки – уроженец Одессы Сидней Рейли. Работал в России и еще один английский разведчик – Хилл, который входил в окружение Троцкого, чем впоследствии хвалился в своих мемуарах.
А в августе 1918 года Локкарт организовал заговор с целью свержения Ленина с помощью латышских стрелков, в чём ему активно «поспособствовали» люди Дзержинского, контролировавшие этот заговор. Впрочем, сам Локкарт об этом даже не догадывался. Со стороны Англии заговором руководил также морской атташе Кроми, а от Франции – посол Нуланс, генеральный консул Гренар, глава военной миссии генерал Лавернь, капитан разведки Вертимон… От США – посол Френсис и резидент разведывательной сети Каламатиано…
После покушения Каплан на Ленина игру ВЧК решили «свернуть», и в ночь с 31 августа на 1 сентября 1918 года Локкарт был арестован – как раз Мальковым и доставлен на Лубянку, где и допрашивал лично Дзержинский…
Через несколько дней в Лугано испортилась погода, густой туман окутал озеро, пошел дождь, и прогулки пришлось прекратить. Осень брала свое. Они прождали пару дней в надежде, что погода наладится. А Дзержинский все это время отсыпался за все те бессонные ночи, которые он проводил в России. Но дожди продолжались, и они приняли решение вернуться в Берн.
Из Лугано в Берн Дзержинский с семьей прибыл поездом в семь утра 23 октября. Дзержинского встречал заместитель Берзина Морис Лейтейзен, который сообщил о начавшейся революции в Германии. Когда же Дзержинский рассказал Берзину о нечаянной встрече с Локкартом, тот, на всякий случай, предложил хотя бы пару дней не выходить из дома.
Пришла пора прощаться. 25 октября Дзержинский с Аванесовым должны были покинуть Берн, кончался срок их отпуска.
Ясик креплко обнимал отца, на глазах его застыли слезы.
– Почему ты нас с мамой опять бросаешь? – спросил мальчик по-польски.
– Ясик, сынок, нам вместе уехать пока никак нельзя. Понимаешь, в Москве сейчас трудно, голодно. Но я приложу все силы, чтобы ускорить ваш с мамой приезд в Россию. И больше мы никогда не расстанемся.
– Обещаешь?
– Клянусь!
Еще до переезда швейцарско-германской границы из Винтертура 25 октября Дзержинский послал жене небольшое прощальное письмо с обещанием часто писать.
В связи с событиями в Германии цели поездки были скорректированы. Тем более, что 23 октября из тюрьмы в Луккау был освобожден Карл Либкнехт, и перспектива более тесных связей со спартаковцами становилась более реальной. Тем самым возникала необходимость встречи Дзержинского и его старого товарища по борьбе. 28 октября Дзержинский писал жене из столицы Германии: «Только сегодня в 12 часов мы едем дальше. Вчера здесь состоялся ряд собраний, на которых выступал Либкнехт, а потом — демонстрация. Демонстрантов разгоняли шашками, имеются тяжелораненые. Часть демонстрантов прорвалась через полицейские кордоны и остановилась перед посольством, приветствуя его, размахивая шапками и платками, провозглашая лозунги. Это лишь начало движения. Массы ждут переворота. Недостает лишь группы пионеров с достаточной волей и авторитетом.
Роза все еще сидит, и неизвестно, когда ее освободят. Ожидают, что скоро. Либкнехт полностью солидаризуется с нами. В более широких кругах партии слаба еще вера в собственные силы, и отсюда «пораженческие» настроения…».
Швейцарский вояж двух высопоставленных чиновников советской России был успешным и в другой сфере: в банках Европы и Америки стали появляться счета Троцкого (1 млн долларов и 90 млн швейцарских франков), Ленина (75 млн швейцарских франков), Зиновьева (80 млн швейцарских франков), Ганецкого (60 млн швейцарских франков и 10 млн долларов), и самого Дзержинского (80 млн швейцарских франков).
5.
Кажется, впервые после прихода к власти Свердлов испугался. Испугался Ленина, поняв, что слишком переборщил – сначала с покушением, затем с заточением в Горках, потом практически узурпировав власть в стране. Он ведь хорошо изучил характер Ленина и знал, что вождь злопамятен и мстителен. Он вспомнил рассказ Карла Радека о том, как Ленин с товарищами договорились с помощью Фрица Платтена проехать в Россию через Германию в опломбированном вагоне, и вдруг Ильич увидел, что в вагон садится один из большевиков, который раньше весьма критически отзывался о «предательском решении» однопартийцев согласиться на условия немцев и категорически возражал против этой поездки. Зато, когда договоренность уже была в силе и поезд в Россию практически уже тронулся, этот самый тип, ничтоже сумняшеся, садился в вагон. Посадка уже заканчивалась, Ленин уже держался за поручни вагона, но, с налитым краской лицом, соскочил со ступеней и тут же схватил критикана за шиворот и отбросил его на платформу.
Ну, а уж о всепроникающем кремлёвском стукачестве, которое сам же Свердлов и насаждал, не надо было много рассказывать. Скорее всего, произошла утечка смертельной для него информации… Вот тогда и пришло к Свердлову понимание, что надо спасать жизнь. Надо уносить ноги. Только куда?
И вот, начиная с ноября 1918 года, он почему-то зачастил по командировкам. Один город, другой, третий… Началась жизнь на железнодорожных колесах, поездки из месяца в месяц. Ленин на одном из заседаний Совнаркома очень попросил Свердлова наладить работу региональных советов рабочих и солдатских депутатов с тем, чтобы больше оказывалось помощи органам исполнительной власти на местах.
– Это можете сделать только вы, Яков Михайлович! – констатировал Ленин.
Их взгляды встретились. И, пожалуй, впервые, Свердлов не выдержал ленинского взгляда с прищуром. Он все понял. Отказываться он не мог – это было бы признанием собственного поражения. А так! На местах нужны будут свои люди. Ведь через полгода – очередной партийный съезд. Там-то все и решится. Там и будет понятно, чья возьмет.
Но для начала нужно возобновить контакты с братом. И, как нельзя более кстати, пригодится ему папка с документами о расстреле царской семьи. Для этого ему снова нужен Василий Яковлев. И Свердлов вызвал его в Москву.
После перевозки Романовых из Тобольска в Екатеринбург и возвращения в столицу, комиссар Яковлев был назначен командующим Урало-Оренбургским фронтом против войск оренбургского атамана Дутова. Когда же на помощь Дутову и другим белогвардейским частям пришли восставшие военнопленные времен Первой мировой войны, возвращавшиеся через Сибирь к себе на родину чехословаки, основные боевые действия фронта переместились ближе к Самаре.
Однако военачальник Яковлев был тот еще – бои с чехословаками были крайне неудачны, командование крайне неумелым и, в результате, Красной армии пришлось оставить Самару. А наркомвоенмор Троцкий Яковлева от должности главкома освободил. Но у него со Свердловым были несколько другие планы, и под предлогом проведения подпольной работы в тылу белой армии Яковлев проник в занятую белыми Уфу, где в начале октября 1918 года перешел на сторону белых.
Но перед тем, как отправиться в Уфу, Яковлев наведался в Москву, к Свердлову, и тот снова напомнил ему про папку с документами по расстрелу царской семьи.
– Передай эти бумаги лично в руки советнику генерала Жанена. Догадываешься, кто это? – Свердлов в упор, стоя вплотную к Яковлеву, посмотрел на своего соратника.
Вместо ответа Яковлев кивнул.
– Как ты понимаешь, эти бумаги – особой секретности, Василий.
– Не сомневайся, Яков. Если я их смог доставить тебе, смогу передать и советнику генерала Жанена.
Они знали, о ком говорили: советником главы французской миссии генерала Жанена был не кто иной, как капитан Зиновий Пешков.
Правда, для того чтобы встретиться с Пешковым, не вызывая ни у кого подозрений, комиссару Василию Яковлеву пришлось «предать» красных и перейти на сторону белых (точнее правительства КОМУЧа).
При этом, несомненно, Яковлев рисковал, всерьёз опасаясь своих бывших товарищей по большевистской партии, которые могли в очередной уже раз обвинить его в предательстве. В условиях же общей неразберихи и войны, он мог быть и расстрелян. Пример расстрела Романовых для беглого комиссара был в высшей степени показательным.
В Уфе он сразу явился в штаб-квартиру Комитета учредительного собрания, и заявил, что поддерживает правительство КОМУЧа, разочаровавшись в Советской власти, порывает с большевиками и советской властью и отдает себя в руки нового правительства.
– После оставления большевиками Уфы я смог выбраться из города и скрыться в одной из деревень. Там я бродил из конца в конец, один из таких прозревших большевиков, от деревни до деревни, и ничего нигде не слышал, кроме радости, что освободились от большевиков. Точно от нашествия татарского ига вздыхает теперь свободная Россия.
В тот период в Сибири и в самом деле не особо жаловали большевиков и советскую власть тем более, что белые в тот момент вели успешное наступление. И, скитаясь по деревням под видом беженца, Яковлев оказался один на один с народной бедой и, вполне, впервые смог ее осознать. Вот тогда-то и послушал напрямую, что крестьяне думают о партии, к которой он принадлежал и ее политике.
Стараясь казаться более убедительным в своем разочаровании большевиками, Яковлев продолжал:
– Пусть я отдамся в руки новых властей, пусть я погибну, как пленник, но идти против народа я не могу. Я не хочу быть преступником, не могу больше оставаться в рядах большевиков. Слишком много пришлось переживать за это короткое время экспериментов!? Я измучен постоянными угрозами, арестами, расстрелами со стороны советской власти всякому, кто не желает больше оставаться в их рядах. Я не могу больше допускать унижения человеческой личности, когда без твоего ведома, без твоего спроса или желания распоряжаются тобой, как пешкой, а потом бросают в тюрьму, или приставляют к стене для расстрела. Нет, я не могу смотреть, как развивается среди товарищей кровожадность. Мне больно. Такая масса хороших молодых сил гибнет как с той, так и с другой стороны! И это в то время, когда бедная истерзанная Россия так нуждается в этих молодых силах, чтобы не быть окончательно порабощенной внешними врагами. Как могильная плита, давили меня рассказы крестьян о бесчинствах Красной армии. Я чувствовал всю горечь, всю истину этих рассказов и краска стыда заливала мое лицо. Нет, я не могу больше выносить этих пыток, я – народник, не могу идти против народа. Я пришел к вам после долгих мучительных, бессонных ночей, после страшных, пережитых мучений, после долгой внутренней борьбы, которая поселилась во мне с момента выступления против нас, социалистов, чехословаков. Долг и совесть терзали меня – я не выдержал и хочу прийти теперь сюда, к вам, к новой власти, со спокойной совестью, так как не чувствую за собой никакого преступления, кроме моей бывшей принадлежности к партии большевиков, если это только вменяется мне в преступление, и отдаться в ваши руки. Я сдаюсь и буду в вашей власти. Судите меня, делайте со мной, что хотите, но я настрадался, измучился – я хочу жить таким же свободным гражданином, как и вы все, если имею на то право, или пусть я погибну, как пленник. Иного выхода для меня нет.
Более того, от имени комиссара Яковлева было опубликовано воззвание к солдатам Красной армии, в котором он призывал прекратить вооруженное сопротивление и сдаваться сторонникам Учредительного собрания, то есть белым. Из Уфы его отправили в Оренбург к чешскому генералу Шениху, которого Яковлев просил принять его в ряды белых войск. Учинив допрос перебежчику, командование Чехословацкого корпуса сочло за благо передать беглого красного комиссара верховному правителю адмиралу Колчаку, штаб которого находился в Омске.
Такой поступок комиссара Яковлева вызвал шок в столице. Все были возмущены предательством. Все, кроме одного человека – Якова Свердлова. Узнав о долгожданном переходе в стан белогвардейцев своего доверенного лица, председатель ВЦИК удовлетворенно хмыкнул.
Попав в штаб Колчака, Яковлев тут же потребовал личной встречи с самим адмиралом. А когда тот встретился с ним, Яковлев сообщил:
– Господин адмирал, мне необходимо увидеться с помощником генерала Жанена, капитаном Пешковым.
– Причина?
– У меня есть для него пакет с важной государственной информацией из Москвы. Простите, адмирал, но больше я вам об этом сказать не имею права.
Колчак странно посмотрел в упор на Яковлева, но тот выдержал взгляд, не проронив более ни слова.
– Хорошо! Я попробую устроить вам встречу с господином Пешковым.
– Буду вам весьма признателен.
16 января 1918 года Военное министерство Франции вызвало Зиновия Пешкова в Париж, чтобы направить в Россию Северным путем. 7 марта 1918 года он получил приказ Генерального штаба отправиться в Восточную Сибирь, через Америку и Японию. При этом у Пешкова имелось особое задание в Вашингтоне от Министерства иностранных дел. 1 июня 1918 года он прибыл в Токио, потом в Пекин, в конце июля уже был в Сибири. А уже в сентябре Пешков встречает в Сибири приход к власти адмирала Колчака. И не просто встречает – он привез в Омск и лично вручил Александру Васильевичу Колчаку акт признания адмирала верховным правителем России. Таким образом, Зиновий Пешков стал агентом связи между французским правительством и командованием русской Белой армии.
При Колчаке на постоянной основе работали две миссии из стран Антанты – французская во главе с генералом Жаненом (и его главным советником капитаном Пешковым) и английская, которую возглавлял генерал Нокс.
Генерал Альфред Нокс, в отличие от генерала Мориса Жанена, был хорошо знаком с Россией. Он был британским военным атташе в России еще в 1911-1918 годах. А во время Первой мировой войны 1914—1918 годов находился при Ставке Верховного главнокомандования русской армии. Работал в тесном сотрудничестве с британским послом в России Джорджем Бьюкененом. Был свидетелем октябрьского вооруженного переворота в Петрограде и захвата Зимнего дворца большевиками. Он считался одним из крупнейших британских специалистов по России. Несомненно, что Нокс имел задание разобраться в политической ситуации, разработать рекомендации для контрреволюционного лагеря на Дальнем Востоке и содействовать их реализации. Нокс предложил адмиралу Колчаку с помощью Британии воссоздать русскую армию в Сибири. Генерал радостно рапортовал в Лондон: «…нет никакого сомнения в том, что он является лучшим русским для осуществления наших целей на Дальнем Востоке».
5 сентября 1918 года Нокс прибыл во Владивосток, откуда направился в Омск, где был назначен начальником Английской военной миссии. Ведал поступающим из Великобритании снабжением для Восточного фронта Русской армии, организовал «Учебную инструкторскую школу на Русском острове» во Владивостоке для подготовки офицерского состава русских войск.
При этом, очень многие и в штабе Колчака, и, позднее, у генерала Врангеля на юге России Зиновию Пешкову не особо доверяли, подозревая в шпионаже на «красных», – как-никак, родной брат главы советского государства.
Впрочем, подозрения были небеспочвенны. Пешков нередко совершал поездки на передний край колчаковского фронта, простиравшийся аж до Уфы. И там, в Уфе, тайно встречался с командующим красными войсками на Урале Белобородовым, с которым братья Свердловы дружили еще со времен Нижнего Новгорода. Можно предположить, что именно от Пешкова красные узнали о ближайших планах наступления Колчака на Тобольск и Екатеринбург, куда в то время были перемещены царь и его семья. Возможно, именно это и ускорило конец царской семьи. Белобородов связался немедленно со Свердловым и тот распорядился направить туда для расправы расстрельную команду.
Зиновий Пешков встретился с Яковлевым в личном купе в штабном вагоне французской миссии. Они некоторое время молча изучали глазами друг друга. Яковлев, помимо прочего, искал в старшем брате Свердлова родственные черты. Но кроме носа, черных глаз и такого же цвета волос особой схожести не увидел. Да и повыше был Зиновий, нежели его брат Яков.
– Итак, гражданин беглый комиссар, адмирал Колчак сообщил мне, что вы имеете мне передать некий пакет особой государственной важности.
Яковлев улыбнулся одними губами на обращение Пешкова (гражданин беглый комиссар), и тут же вытащил из-за пазухи приличной толщины конверт.
– Совершенно верно, Зиновий Михайлович. Вот пакет, о котором я говорил адмиралу Колчаку.
– Что в нем? – Пешков осторожно взял в руку пакет, прощупывая пальцами содержимое.
– По поручению председателя ВЦИК Свердлова, я должен передать вам документы о расстреле царской семьи Романовых.
Пешков вскинул брови и внимательнее присмотрелся к курьеру родного братца.
– Именно поэтому вы предали красных?
– Ну, не совсем и предал, – улыбнулся Яковлев. – Просто не видел другого способа встретиться с вами для выполнения данного поручения.
Пешков все понял.
– Вас хорошо встретили у адмирала? Покормили? Как благоустроились?
– Спасибо! Не буду жаловаться.
– Хорошо! Если у меня возникнут вопросы по этим документам, я вас приглашу к себе.
– Имейте ввиду, господин капитан, это именно я доставил семью императора из Тобольска в Екатеринбург, предотвратив покушение на них в Сибири. Ко всему, что произошло на Урале, я не имею никакого отношения. Я в это время был отозван в Москву.
– Учту! Вы можете идти.
Несколько часов провел Пешков за изучением документов, затем передал их Колчаку, а тот, также изучив их, приказал создать следственную группу во главе с Николаем Соколовым для изучения случившейся трагедии и выявления всех виновных в расстреле Романовых.
Бывший следователь по особо важным делам Омского суда Соколов повел дело умело и быстро. Были найдены два кострища, в которых обнаружили обгоревший изумрудный крест, бриллиант, военную пряжку детского размера, корсетные планшетки, много пуговиц и крючков. Сличение с вещами, обнаруженными в Ипатьевском доме, показало: те же пряжки, те же пуговички, петли, крючки! Следствие установило: трупы были вывезены в район заброшенных шахт, раздеты, облиты бензином и соляной кислотой и сожжены.
Включил Соколов в свой список свидетелей и Яковлева, на всякий случай взятого под стражу, но, когда он захотел допросить его, выяснилось, что Яковлев вдруг исчез: бежал, обманув конвоира. И в самом конце 1918 года Яковлев оказался в Харбине. Там он сначала работал электромонтером на мельнице, затем в железнодорожных мастерских КВЖД. И, заметая следы своей прежней комиссарской деятельности, он вновь берет свою настоящую фамилию – Мячин. Но быть простым монтером он уже не мог и вскоре включился вновь в революционную деятельность. За организацию забастовок преследовался властями Китая. Затем из Харбина он переехал на юг Китая, в Шанхай, куда прибыл в начале 1919 года. Там он установил связь с агентами иностранных разведок Пиком и Рейером.
В Китае Яковлев жил до 1927 года под именем Стояновича Константина Алексеевича и руководил информационным бюро Михаила Бородина (Грузенберга; советского советника при Сунь Ятсене, а затем и Гоминьдане и, одновременно агентом Коминтерна), писал статьи в советские газеты и журналы.
Генерал Жанен от своего лица в августе месяце отправил военному министру Франции в Париж телеграмму, текст которой составил Зиновий Пешков: «Бывший император, его жена и дети пропали ночью с 16-го на 17-е июля. Они были убиты. Николай был убит револьверными выстрелами людьми, которыми руководил человек под именем Бирон, стрелявшим первым. Царевич был болен, и у него на глазах были убиты Царь, мать и его сестры. Он (цесаревич) был убит после них револьверным выстрелом. Императрица и девушки были расстреляны, будучи перед этим по нескольку раз изнасилованы. По всей видимости, великие княжны были изнасилованы на глазах своих родителей».
При этом Свердлов не был бы Свердловым, если бы и тут не решил всех запутать и переиграть. Он вложил в папку с материалами протокол допроса сотрудниками уголовного розыска некоего студента С.И. Матикова, который и сообщил о каком-то Бироне:
«Месяца два времени до освобождения от большевиков г. Перми, т.е. с 5 ноября 1918 года, я проживал в г. Перми, куда прибыл из Петрограда. В Перми проживал по Оханской улице в д. № 29, квартира Шиляевой. <…> В этой же квартире проживали помощник начальника военных сообщений 3-й армии большевиков Георгий, кажется, Николаевич Бирон с женой и некто Шпилевский, тоже служащий у начальника военных сообщений. От Шпилевского я узнал, что Бирон участвовал в убийстве Николая II, почему в беседах и заводили разговоры при Бироне на тему убийства.
Бирон в виде хвастовства рассказал, хотя от подробностей уклонялся, но сказал, что он, Бирон, принимал участие в убийстве Николая II и его семьи при следующих обстоятельствах. /…/
Накануне взятия Екатеринбурга вся прислуга и сопровождавшие Николая II, как-то: Фредерикс (кажется, Фредерикс) были взяты и удалены в тюрьму — это было днем. Затем, приблизительно в 8 ч. вечера того же дня, явились в тот дом, в котором был Николай II с семьей, в числе приблизительно восьми человек и, прежде чем войти в комнату Николая II, кинули жребий — кому кого убивать (кроме Николая II, убить которого взял на себя латыш-матрос „Пашка Берзин“).
Когда вошли в комнату, Николай II сидел за столом один и пил чай и, как видно, не подозревая о готовящемся, говорил: «Жарко, душно, выпить бы, выпить бы хорошо», а когда увидел у вошедших обнаженные револьверы, то замолчал, поняв, видимо, в чем дело, задрожал и, когда над ним матрос Берзин стал издеваться-смеяться и сказал ему, что теперь ему довольно жить, то Николай II пал на колени и стал молить о пощаде, просил, ползал, плакал, а Берзин издевался, отвечая пинками и смехом. И в заключение Берзин из револьвера системы „Кольта“ выстрелил в Николая II в лоб и убил наповал.
После этого убийства была приведена в ту же комнату императрица Александра Фёдоровна. По виду она, как видно, была изнасилована, а если и не изнасилована, то над ней тоже издевались, но она вошла со скрещенными руками на груди и держа себя очень гордо и не проронила ни одного ни звука, ни слова. Что государыня была изнасилована, я заключаю по тому, что, по словам Бирона, „она была обнажена и тело у нее очень красивое“ (это слова Бирона). В государыню было произведено два выстрела, и она оказалась лежащей на трупе мужа, т.е. Николая II.
По очереди были в ту же комнату приведены княжны и тоже расстреляны, причем они были так запуганы, что выглядели, по выражению Бирона, были в состоянии обалдения (так!).
Последним был приведен больной царевич Алексей, который тоже был убит, но Бирон не мог сказать, у себя ли был убит царевич Алексей в комнате или же был приведен в жару и бессознательном состоянии и убит в комнате, в которой были убиты его родители».
Впрочем, следователь Соколов вскоре убедился, что эти сведения – абсолютно не соответствуют действительности, что помощник начальника военных сообщений 3-й Красной армии П.Н. Бирон никакого отношения к убийству царской семьи не имел. А вот «Пашка Берзин», он же Пауль Бланк, действительно был охранником в Ипатьевском доме. Впрочем, независимо от того, в чьей голове родилась эта ложь, целью ее было изначально запутать следствие и вывести из-под удара истинных организаторов преступления. И поэтому странно, что французская военная миссия настолько поверила этой лжи, что немедленно отправила ее в Париж, как подлинную картину убийства.
6.
Ленин после своего полноценного возвращения к работе никак не подавал виду окружающим об окончательном разрыве всяческих отношений со Свердловым. Да и Свердлов не был заинтересован в том, чтобы выносить сор из кремлевской избы. Оба делали вид, что сохраняют нормальные деловые отношения.
Но уже в ноябре Ленин предпринимает первые шаги для вытеснения Свердлова с ведущей позиции. И это не могло пройти незамеченным, особенно в узком кругу советской верхушки.
Во-первых, в Москве 6 ноября открылся Чрезвычайный VI Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, казачьих и красноармейских депутатов. Он собрался ровно через год после захвата власти большевиками. На сей раз в Большом театре собрались 1296 делегатов.
Председательствовал на съезде, как и всегда, Яков Свердлов. Он же его и открыл, и закрыл, но при этом, с докладом он не выступал, делая лишь небольшие сообщения. Даже доклад о пресловутых Комитетах бедноты, созданных полгода назад по предложению Свердлова, делал не он, а Зиновьев. Между тем, Ленин выступал дважды – делал доклады о годовщине революции и международном положении.
Во-вторых, Ленин сделал очень сильный ход, выбив козырную карту у сторонников Свердлова, – он обнулил Брестский мир. Причем, не просто обнулил, а с особой жестокостью – настоял, чтобы не Совнарком, а именно ВЦИК денонсировал этот договор. Случилось это сразу после революции в Германии, свергнувшей кайзера Вильгельма и провозгласившей республику. Тем более, что там верх брали представители Германской компартии во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. Постановление об аннулировании Брестского договора подписали Свердлов, Ленин и Аванесов:
«Всем народам России, населению всех оккупированных областей и земель.
Всероссийский ЦИК сим торжественно заявляет, что условия мира с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор (равно и дополнительное соглашение, подписанное в Берлине 27 августа и ратифицированное ВЦИК 6 сентября 1918 г.) в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным.
Все включенные в Брест-Литовский договор обязательства, касающиеся уплаты контрибуции или уступки территорий и областей, объявляются недействительными.
Последним актом правительства Вильгельма II, вынудившего этот насильнический мир в целях ослабления и постепенного удушения Российской Социалистической Федеративной Советской Республики и ничем не ограниченной эксплоатации окружающих Республику народов, была высылка Советского посольства из Берлина за его деятельность, направленную к ниспровержению буржуазно-императорского режима в Германии. Первым актом восставших рабочих и солдат в Германии, низвергнувших императорский режим, был призыв посольства Советской Республики.
Брест-Литовский мир насилия и грабежа пал таким образом под соединенными ударами германских и русских пролетариев-революционеров.
Трудящиеся массы России, Лифляндии, Эстляндии, Польши, Литвы, Украины, Финляндии, Крыма и Кавказа, освобожденные германской революцией от гнета грабительского договора, продиктованного германской военщиной, призваны ныне сами решать свою судьбу. На место империалистического мира должен прийти социалистический мир, — мир, заключенный освободившимися от гнета империалистов трудящимися массами народов России, Германии и Австро-Венгрии. Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика предлагает братским народам Германии и бывшей Австро-Венгрии, в лице их Советов рабочих и солдатских депутатов, немедленно приступить к урегулированию вопросов, связанных с уничтожением Брестского договора. В основу истинного мира народов могут лечь только те принципы, которые соответствуют братским отношениям между трудящимися всех стран и наций и которые были провозглашены Октябрьской Революцией и отстаивались русской делегацией в Бресте. Все оккупированные области России будут очищены. Право на самоопределение в полной мере будет признано за трудящимися нациями всех народов. Все убытки будут возложены на истинных виновников войны — на буржуазные классы.
Революционные солдаты Германии и Австрии, создающие ныне в оккупированных областях солдатские Советы депутатов, вступив в связь с местными рабочими и крестьянскими Советами, будут сотрудниками и союзниками трудящихся в осуществлении этих задач. Братским союзом с крестьянами и рабочими России они искупят раны, нанесенные населению оккупированных областей германскими и австрийскими генералами, охранявшими интересы контрреволюции.
Построенные на этих основах отношения между народами России, Германии и Австро-Венгрии будут не только мирными отношениями. Это будет союз трудящихся масс всех наций в их борьбе за создание и укрепление социалистического строя на развалинах строя милитаризма, империализма и экономического рабства.
Этот союз трудящиеся массы России, в лице Советского правительства, предлагают народам Германии и Австро-Венгрии. Они надеются, что к этому могущественному союзу освободившихся народов России, Польши, Финляндии, Украины, Литвы, Прибалтики, Крыма, Кавказа, Германии и Австро-Венгрии примкнут народы всех остальных стран, еще не сбросивших иго империалистов. Впредь же до этого момента этот союз народов будет сопротивляться всякой попытке навязать народам капиталистический гнет чужеземной буржуазии.
Освобожденные германской революцией от ига германского империализма народы России тем менее согласятся подчиниться игу империализма англо-американского или японского. Правительство Советской Республики предложило всем державам, ведущим с ним войну, мирное соглашение. Впредь же до того момента, когда трудящиеся массы этих держав заставят свои правительства принять мир с рабочими, крестьянами и солдатами России, — правительство Республики будет, опираясь ныне на революционные силы всей Средней и Восточной Европы, сопротивляться попыткам вновь ввергнуть Россию под иго рабства чужеземному и туземному капиталу.
Приветствуя население всех областей, освобожденных от ига германского империализма, Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика зовет трудящиеся массы этих областей к братскому союзу с рабочими и крестьянами России и обещает им полную, до кюнца идущую поддержку в их борьбе за установление на их землях социалистической власти рабочих и крестьян.
Насильнический мир в Брест-Литовске уничтожен.
Да здравствует истинный мир — мировой союз трудящихся всех стран и наций!
Председатель ВЦИК Я. Свердлов.
Председатель СНК Ульянов-Ленин.
Секретарь ВЦИК В. Аванесов».
Подобный ход конем вмиг поднял авторитет Ленина в большевистской партии, несмотря на то что фактическим партийным руководителем был именно Свердлов.
2 июня 1918 года статс-секретарь иностранных дел Германии Кюльман представил советскому послу в Берлине Иоффе ультиматум, согласно которому, если советские войска не прекратят нападения на части, дислоцированные в районе Таганрога, а Черноморский флот не вернется в порт приписки (Севастополь) к 15 июня 1918 года, то «германское командование будет вынуждено предпринять дальнейшие меры». Ленин принял условия ультиматума, что помогло избежать последствий. Однако многие экипажи Черноморского флота, которые должны были вернуть свои корабли из Новороссийска в занятый германской армией Севастополь, взорвали их, не допустив передачи Германской империи.
27 августа был заключен дополнительный (секретный) двусторонний договор, согласно финансовой части которого РСФСР обязывалась выплатить – контрибуцию в 6 миллиардов марок (2,75 миллиарда рублей): в том числе 1,5 миллиарда рублей золотом (245,5 тонны), 545,44 миллиона – кредитными обязательствами, а еще один миллиард – поставками сырья и товаров. Большевикам же удалось добиться признания своего контроля над Баку. Однако при этом Германия получала четверть производимой там продукции (прежде всего, нефти).
Также германское правительство обязалось вывести свои войска из Белоруссии, с черноморского побережья и из района Ростова, а также не оккупировать новые территории и не поддерживать никакие «сепаратистские» движения.
4 ноября германское правительство заявило о высылке советских дипломатов из Берлина, вручив напоследок ноту, в которой говорилось: «...Уже в течение некоторого времени становилось ясным, что русское дипломатическое представительство путем интимного общения с некоторыми элементами, работающими в направлении ниспровержения государственного порядка в Германии, и путем употребления таких элементов на своей службе было заинтересовано в движении, направленном к ниспровержению существующего строя в Германии...
Вследствие повреждения, которому подвергся во время транспорта один из ящиков, принадлежащих к официальному багажу приехавшего вчера в Берлин русского курьера, было констатировано, что эти ящики заключали в себе составленные на немецком языке и предназначенные по своему содержанию для распространения в Германии революционные листки.
Дальнейшее основание для жалобы дается Германскому правительству тем отношением, которое Советское правительство проявило к вопросу о том, как убийство императорского посланника графа Мирбаха должно быть искуплено. Русское правительство торжественно обещало, что сделает все, чтобы подвергнуть виновных наказанию.
Германское правительство, однако, не могло констатировать никаких признаков того, что преследование или наказание виновных уже начато или даже что имеется намерение таковое произвести. Убийцы бежали из дома, окруженного со всех сторон органами общественной безопасности Русского правительства...».
В этом документе довольно странной была ссылка на убийство посла Мирбаха, произошедшего еще четыре месяца назад. Но здесь важен уже не этот нюанс, а сам факт разрыва отношений с Россией. То есть, разрывая отношения, германский кабинет задумывался не столько о своих правах, сколько о будущих обязательствах перед руководством Антанты и желании как можно скорее заключить с ними мирный договор.
По этому поводу, выступая на VI съезде Советов, Ленин сказал:
– Если Германия вытурила нашего посла из Германии, то она действовала, если не по прямому соглашению с англо-французской политикой, то желая им услужить, чтобы они были к ней великодушны. Мы, мол, тоже выполняем обязанности палача по отношению к большевикам, вашим врагам.
А 11 ноября между Германией и Антантой было заключено Компьенское перемирие. Одним из условий соглашения являлся отказ Германии от всех условий Брестского и Бухарестского мирного договоров. В эти же самые дни в Германии вспыхнула революция, что существенно осложнило ее положение. Таким образом, Брестский мирный договор оставался в силе всего чуть более полугода.
13 ноября, правительство отдало приказ армии перейти демаркационные линии и вступить в занятые немцами районы бывшей Российской империи. 25 ноября 1918 г. немцы вынуждены были оставить Псков, а спустя три дня – Нарву.
Наконец, на десерт: в-третьих, 30 ноября Ленин, пользуясь своими полномочиями председателя Совнаркома, создает новый чрезвычайный высший орган власти Советской России – Совет рабочей и крестьянской обороны (СРКО). Ленин даже не оставил Свердлову выбора – документ о создании СРКО был подписан ими обоими.
Совет обороны стал главным чрезвычайным военно-хозяйственным и планирующим центром республики в период войны. Под контроль Совета была поставлена деятельность Реввоенсовета и других военных органов. Председателем Совета обороны был назначен Ленин, как председатель СНК РСФСР. Кроме него в состав Совета вошли: Председатель Реввоенсовета Республики Л.Д. Троцкий, нарком путей сообщения В. И. Невский, заместитель наркома продовольствия Н.П. Брюханов, Председатель Чрезвычайной комиссии по производству предметов снабжения (позднее — Чрезвычайная комиссия по снабжению Красной Армии) Л.Б. Красин и представитель ВЦИК И.В. Сталин. Секретарём Совета была назначена секретарь СНК Л.А. Фотиева. Свердлов только проглотил слюну от бешенства – его в составе Совета обороны не оказалось. А ведь он – глава государства, говоря современным языком, президент страны.
Проще говоря, фактически СРКО объединял в руках Владимира Ленина все нити власти – партийные и государственные, оттесняя при этом от прямого управления председателя ВЦИК Якова Свердлова, главного орговика партии. И это стало переломным моментом в противостоянии Свердлова и Ленина. Но это вовсе не означало, что Свердлов сдался.
7.
Свердлов становился все более раздражительным, все чаще срывался на жене, сестре и помощниках. Все больше нервничал. События развивались, в принципе, по его плану, но слишком медленно и неуверенно. На Дзержинского уже нельзя было надеяться – после августовских покушений Феликс откровенно побаивался его, а ко всем его просьбам и распоряжениям относился с предосторожностью. С одной стороны, трусость Дзержинского тешила самолюбие Свердлова, но, с другой стороны, у него теперь не было рычагов давления на чекистов. Даже Петерс после отправки на фронт Латышской дивизии, понимал, что Свердлов просто избавился от его соотечественников, которые единственно реально могли противодействовать приказам Свердлова в пользу указаний Ленина. А Троцкий, еще один его партнер, сейчас был в упоении от создания Красной Армии и военно-морского флота, отчего в Москве практически не появлялся, курсируя на своем бронепоезде по всей России, оценивая фронтовую обстановку прямо на месте.
Ленин оказался удивительно живучим. Но Свердлов не оставлял попыток все же расправиться с ним чужими руками. Однако дело продвигалось слишком медленно. И все потому, что анархисты и эсеры всех мастей были к этому времени уже разгромлены (не без участия самого Свердлова), а среди белых опытных террористов не было.
И Свердлов решил озадачить своего троюродного братца Генриха Ягоду найти ему подходящего субъекта, который должен был выполнить миссию очередного покушения на вождя. В данном случае только ему мог довериться Свердлов – Генрих, хоть и работал в петроградской ЧеКа, но имел контакты и со своими московскими коллегами. А это было еще лучше – кто мог подумать на питерского чекиста, если покушение произойдет в Москве?
Они встретились будто бы случайно в ресторане гостиницы «Националь». Свердлов коротко изложил суть поручения. У Ягоды от неожиданности на некоторое время даже дар речи виесте с аппетитом пропал. Но Свердлов, чтобы успокоить брата, положил ладонь на его руку, лежавшую на столе.
– Найдешь мне человечка, я прикажу Феликсу перевести тебя в Москву. Да еще на хорошую должность. Насколько я знаю, у Феликса освободилась одна вакансия – начальник отдела. А там и замом Дзержинского станешь.
Ягода освободил руку от ладони Свердлова, ею же налил из графина в стакан немного водки, выпил залпом, резко выдохнул, вместо закуски, и глянул в упор на Свердлова.
– Ну и задачку ты мне задал, Яша. Если бы речь шла о питерских, проблем бы не было, а тут ведь Москва.
– А ты напрягись, Генрих. Наверняка среди московских у тебя есть контакты.
– Я постараюсь, – кивнул Ягода, снова наливая водки, но теперь не только в свой стакан, но и Свердлову. – За успех надо выпить, Яша.
Но прошло уже больше месяца, а от Ягоды не было никаких известий. И это еще больше бесило Свердлова.
Наконец, сестра Сарра передала Якову записку. Он развернул ее и узнал почерк Ягоды: «Можем встретиться там же».
И вот они снова за тем же столиком в отдельной комнатке ресторана «Националь». Свердлов, не говоря ни слова, смотрел из-под пенсне на Ягоду.
– Нашли мне человечка. Как ты и просил, главарь банды уголовников.
– Кто?
– Некто Кошелек.
Свердлов тут же прокрутил в голове имя этого главаря. Он знал по именам не только многих коммунистов и деятелей других партий, но и, благодаря своей феноменальной памяти, кое-кого из блатного мира. В самом деле, имя Яшки Кошелькова по кличке Кошелек в то время в Москве было на слуху. Свердлов кивнул, скорее, сам себе, нежели Ягоде.
– С ним уже встречались?
– Само собой! Суть заказа ему объяснили так: в определенное время, в определенном месте остановить легковую машину определенной марки и, не вступая в разговоры с пассажирами, перестрелять их всех.
– Надеюсь, ты не засветился?
– Никак! Встречались с Кошельком москвичи.
– Доверять им можно?
– Как мне.
Свердлов хмыкнул.
– Помнится, тебе однажды мой незабвенный папаша доверился. Не подскажешь, что случилось дальше?
Ягода виновато улыбнулся:
– Яша, кто старое помянет, тому глаз вон.
– Ну, да! А кто забудет, тому оба.
Свердлов встал, хлопнул Ягоду по плечу.
– Ладно! Указания получишь, когда будет нужно.
Он вышел из кабинета, а Ягода остался доедать.
Свердлов потребовал у Дзержинского данные на Кошелькова.
– До меня дошли слухи, что банда Кошелька терроризирует Москву, а твои люди, Феликс, никак не могут его поймать.
– Ловим, Яков, ловим. Уже напали на след. Но, скажу тебе, что наши называют его «Неуловимым» – ему везет улизнуть в самых, казалось бы, безвыходных для него моментах. А данные на Кошелька завтра же тебе принесут.
Впрочем, Дзержинский пока даже не догадывался, что Кошелек потому и ускользал от чекистов, что у него среди них были свои люди.
Настоящая фамилия Якова Кошелькова – Кузнецов. Родился он в 1890 году и, по сути, никакой другой жизни, кроме преступной, не знал. Его отец был осужден за разбойные нападения и отправлен в Сибирь на каторгу, откуда уже не вернулся.
Свою же «карьеру» Яшка начал еще при царе. Сначала был карманником на московской Хитровке, потом ставки начали повышаться и к 1913 году он значился в полицейской картотеке уже как опытный вор-домушник. Наконец, к 1916 году его удалось поймать. Кошельков отправился, так сказать, по стопам отца – на каторгу.
Наверное, Яшка сгинул бы в Сибири так же, как и его отец, но послереволюционные события оказались ему на руку. В 1917 году указом Александра Керенского из тюрем по всей стране было выпущено по разным данным от 70 до 90 тысяч преступников, которых называли «жертвами царизма». Причем, выходили на свободу не только политические заключенные, но и осужденные пожизненно за особо тяжкие преступления. Упразднена была и правоохранительная система. Подразумевалось, что общество возьмет на себя перевоспитание уголовников, но вышло совсем наоборот...
Общество оказалось расколотым надвое, в городах наступило двоевластие – власть закона, и власть беззакония. А это значило, что днем в городе могли властвовать одни, к вечеру – совсем другие, а в сумерках на улицы выходили уже третьи – те самые, которых теперь стали называть «птенцами Керенского». Освободившись из заключения, они не просто брались за старое, а делали это с особой жестокостью.
«Хозяин города ночью» – именно так называл себя Кошельков, который, конечно, оказался в числе таких выпорхнувших из клетки «птенцов». Вскоре он снова появился в Москве, но каторга, как и для большинства бежавших или амнистированных преступников, сказалась на характере Кошелькова не лучшим образом. Он стал особенно жесток. Если раньше он был просто вором и за оружие брался только для самозащиты, то сейчас вместе со своей шайкой наводил настоящий ужас в городе.
Целью преступников часто становились сотрудники правоохранительных органов. Уничтожив их в перестрелке, они завладевали их одеждой и документами, которые служили впоследствии входным билетом в разного рода учреждения, где люди (часто сами нечистые на руку) отдавали Кошелькову ценности. Масштаб был впечатляющим, однажды банде удалось вынести с ювелирной фабрики три фунта золота, столько же платиновой проволоки и 25 тысяч рублей.
И все-таки однажды Кошельков расслабился и бдительность потерял. Дело было на бандитской свадьбе в Вязьме, куда он был приглашен. В разгар застолья шайку накрыли сотрудники ЧК, которым удалось взять главаря. В Москву Яшку везли поездом, а следом отправились его дружки, одному из которых на станции под видом торговца удалось передать ему хлеб. Внутри было оружие, с помощью которого Кошелькову удалось освободиться. И он продолжил бесчинствовать на улицах Москвы. Он не останавилвался ни перед чем, и ни перед кем, у него было золотое правило, которое он заставил усвоить всей своей банде: стреляй первым и не оставляй свидетелей, тогда тебя никто не поймает.
Наконец, 6 января 1919 года один мальчишка-оборвыш пробрался на хату банды Кошелька в Сокольниках. Бандиты расслабились, ели, пили. Папиросный дым – столбом. Черный, кудрявый со шрамом через всю левую щеку играл на гитаре и пел довольно приятным баритоном:
Ни в Москве, ни за Москвой,
Меж Бутырской и Тверской,
Там стоят четыре башни,
А в средине дом большой,
Где крест-накрест коридоры,
И народ сидит — все воры…
Кошелёк сидел за столом, слегка раскачиваясь, перед ним стояла початая бутылка водки и наполовину опустошенный стакан. Рядом сидела красивая шатенка, поставив локоть правой руки на стол и держа между двумя пальцами папироску. Это была двадцатилетняя Ольга Фёдорова, конторщица из телеграфного агентства.
– Каркал ворон на березе,
Каркал черный не к добру:
«Пропадешь, как пес, мальчишка,
Здесь в проклятой стороне.
Прежде жил ты, веселился,
Как имел свой копитал,
С красной девицей водился,
Копитал свой промотал...
В этот момент и появился мальчишка, протянувший Кошельку записку и тут же вновь исчезнув.
– Копиталу не хватало,
Во неволи жить пришлось;
В белокаменный острог
Посадили на неделю.
А сидим мы круглый год,
За тремя мы за стенами,
Не видали светлый день.
Бог-Творец один здесь с нами;
Часто звезды нам сияли;
Мы и тут не пропадем!
Часто звезды потухали,
Барабан зорю пробил,
Клюшник двери отпирает
Всех на имя нас зовет:
«Одевайтесь, ребятишки,
В свои серы чапаны!»
Взяли сумки, подхватили
И в поход ушли-пошли.
У родных сердца забьются,
Слезно плакали об нас.
Отправляли нас в Сибири,
Не спрося об этом нас.
Кошельков поднялся, проверил револьвер, засунутый за ремень. Это был высокий, по тем временам, хорошо сложенный, физически крепкий, с гладко выбритым, довольно симпатичным лицом и короткой стрижкой темнорусых волос двадцативосьмилетний мужчина.
– Хватит сопли под гитару жевать. Собирайтесь, дело есть! Форму милицейскую надевайте!
– Что за дело, Кошелёк?
– Ограбление особняка и кооператива вблизи Арбата. Оружие захватить не забудьте!
– Так для этого авто нужно, – произнес, откладывая гитару, кудрявый брюнет.
– Будет тебе авто, Цыган.
8.
Ноябрь 1918 года. Зима как-то сурово предъявила свои претензии москвичам: засыпала столицу снегом.
Вообще зима 1918-1919 годов была необычайно снежной и метельной. Белое покрывало толстым слоем покрыло землю. Из-за огромных сугробов не видно было домов в старых московских переулках.
А снег все шел и шел… Остановились, замерли московские трамваи. Срывалось движение по железным дорогам. Снегопад превратился в великое бедствие. Промышленные центры оставались без хлеба и топлива, армия — без боеприпасов.
На железнодорожных путях крестьяне окрестных деревень и проходящие воинские эшелоны расхищали снеговые щиты, используя их как топливо. Это грозило новыми бедствиями. Совет Обороны предложил всем органам власти строго охранять пути, предавать военно-революционному суду виновных в нарушении порядка на железных дорогах.
А снежный циклон все бушевал над Россией.
23 декабря 1918 года Свердлов направил на места срочную радиотелеграмму:
«…Недостаточно энергичная расчистка линий железных дорог от громадных снежных заносов угрожает местами полной остановкой железнодорожного сообщения… вызывает прекращение притока топлива и продовольствия для рабочего населения городов…, военного снаряжения для фронта. Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет предписывает… принять срочное и энергичное участие в работах по очистке путей от снежных заносов с самым широким привлечением к этим работам местного населения».
Весь январь и февраль 1919 года продолжалась борьба измученных голодом и непосильным трудом людей со снежными заносами. И снежная стихия постепенно отступала.
Порядка в городе тогда еще практически не было (не до этого), и снег с улиц не убирали и, соответственно, не вывозили. Всюду образовались ухабы, так что на многих улицах машинам приходилось ехать так, как будто вы катаетесь с «русских горок», часто устраиваемых на народных празднествах и увеселениях. Снег с крыш тоже не счищали, и он свешивался большими глыбами. Огромные ледяные сосульки, оставшиеся еще от осени, никто не сбивал, и они, как сталактиты, причудливо и красиво, одна за одной, лепились по карнизам, по водосточным трубам, угрожая прохожим падением, так что от домов старались отходить подальше. Тротуары, очищаемые мобилизованными гражданами, по преимуществу из бывшей буржуазии, имели вид разъезженных проселочных дорог – изрытых, исковерканных и обледенелых в разных направлениях; ходить по ним было не только неудобно, но местами и опасно. Барышни в туфельках, люди свободных профессий, бывшие богатеи и прочие представители старого, только что разрушенного мира оказались совершенно неприспособленными к этим простейшим работам городского благоустройства.
В последнее время Надежда Константиновна Крупская стала все чаще болеть, что весьма печалило Ленина, порою мешая ему сосредоточиться. Это не прошло мимо внимания Бонч-Бруевича.
Управляющий делами Совнаркома принес Ленину целую кипу сводок с фронтов, расшифрованных и простых телеграмм от революционных комитетов и простых людей, полученных с разных концов России. Положив все это на стол перед Лениным, Бонч-Бруевич удивился, что тот далеко не сразу взялся их читать, а некоторое время молча сидел и мрачно смотрел перед собой.
– Что с вами, Владимир Ильич?
– А что?
– Да больно уж взгляд у вас какой-то мрачный. Беда, что ли, какая случилась?
— Надя плоха, все хуже и хуже... У Нади, кажись, рецидив базедовой болезни – пока слабые признаки, но есть, — грустно и тихо сказал Ленин, и тут же, словно устыдившись своей слабости, углубился в просмотр документов.
— Надежде Константиновне необходим длительный отдых и обязательно вне Москвы, — твердо произнес Бонч.
— Длительный отдых! – хмыкнул Ленин. – Пойдите уговорите ее. Она и слышать не хочет.
— Уговорить ее можете только вы один... И это надо сделать.
Ленин серьезно, искоса посмотрел на Бонча, и тот понял, что эта его настойчивость пришлась Ленину по душе, и так как он знал всю опасность болезни Надежды Константиновны, то с радостью стал советовать Владимиру Ильичу перевезти Крупскую в одну из лесных школ в Сокольники.
— Это недалеко от Москвы, так что и вам легко будет видеться с ней, и она всегда может быстро приехать, если потребуется. Телефон есть. Школа хорошая. Детишки и подростки... Администрация вполне надежная...
Ленину понравилось это предложение. Он встал и, заложив большие пальцы обеих рук за прорези жилета, по конспиративной привычке на цыпочках подошел к Бончу и тихо, почти на ухо, сказал:
— Поезжайте туда на разведку, все хорошенько посмотрите и никому ничего не говорите, зачем приехали. Запомните получше дорогу. Как вернетесь, мне скажете... А я попробую предварительно поговорить с Надей...
Бонч-Бруевич вызвал автомобиль со своим постоянным шофером Рябовым, бывшим матросом, с которым он не разлучался со времени Октябрьской революции, и выехал в Сокольники. Машин было немного, но из-за заваленной снегом дороги, шоферы стремились попасть на трамвайные рельсы, поскольку те, в отличие от проезжей части, расчищались, и по ним легко было ехать, но выскочить из колеи оказалось довольно трудно, так как по сторонам тянулись утрамбованные сугробы снега. Свернуть с пути удавалось лишь на перекрестках улиц, и то с большим трудом. Трамваев ходило мало, и пешеходы шествовали не только по тротуарам, но и посреди улиц. Рябов нырял из ухаба в ухаб, все ближе подвигаясь к месту назначения – школе в Сокольниках.
Бонч-Бруевич давно и хорошо знал эту школу, и сейчас, осмотрев ее со всех сторон, он выяснил, что Крупской может быть предоставлена небольшая комнатка во втором этаже, где она будет жить спокойно, совершенно не мешая внутреннему распорядку школьной жизни. Бонч со спокойной душой двинулся в обратный путь и здесь исследовал все дороги, которыми можно подъехать или подойти к школе. Он знал, что если Крупская будет здесь жить, то и Ленин, конечно, частенько сюда будет приезжать, а стало быть, нужно было все предвидеть с точки зрения его охраны. Но и с этой стороны, казалось, все было хорошо.
Ленин ждал Бонч-Бруевича с нетерпением и, едва тот вошел в его кабинет, тут же устремил на него свой взор.
– Ну что?
Бонч все подробно и обстоятельно доложил. И теперь уже сам вопросительно посмотрел на Ленина. Тот понял его немой вопрос.
– Надя склоняется поехать... Кажется, там будет удобно... Завтра утром я скажу вам окончательно.
И он опять углубился в работу, постоянно прерываемую телефонными сигналами: вспыхивали лампочки, жужжали «пчелы», телефонисты станции, находившиеся в соседней комнате, сигнализировали вызовы из Петрограда, Нижнего Новгорода, Курска и других мест. Ровно, не повышая голоса, Ленин делал распоряжения; получал донесения, записывал важнейшее; составлял телеграммы, радиограммы, телефонограммы; посылал записочки и письма с курьерами, мотоциклистами… Время от времени быстро подходил к картам с обозначением линий фронтов и делал отметки согласно последним донесениям.
Наутро, лишь только Бонч вошел к нему с очередным докладом, Ленин произнес:
– Надя согласна... укладывается... Берет с собой кучу работы, а сама еле говорит, еле дышит... Поправится ли?..
Было заметно, что Ленину сейчас тяжело – его лицо осунулось, посерело, и мелкие складки морщин зарябили вокруг глаз на висках.
– Сегодня к вечеру мы поедем, только не надо никому говорить, совершенно никому...
– Конечно, это ясно...
– Заведующая школой Фанни Лазаревна, кажется, вполне хороший человек?
Бонч-Бруевич убежденно отрекомендовал заведующую с самой лучшей стороны, так как за время работы в Коллегии Отдела охраны здоровья детей при Наркомздраве вполне мог убедиться в ее прекрасных душевных качествах и в полной преданности новому порядку.
В этот же день Надежда Константиновна уехала в лесную школу в Сокольниках, и вскоре все убедились, что пребывание ее там на отдыхе, в полном спокойствии, на свежем воздухе соснового леса, пошло ей на пользу. И Ленин повеселел.
– Может быть, отдышится... Поправится... Отдохнет...
Как и предполагал изначально Бонч-Бруевич, Ленин частенько ездил в Сокольники, обыкновенно даже никого не предупреждая. Но Бонч все же настоял на том, чтобы, когда Ленин уезжал, то предупреждал его, дабы можно было тотчас удовлетворить любопытных сведениями о его поездке совершенно в другом направлении и тем самым на всякий случай не называть место его действительного пребывания.
6 января – православный сочельник. В 1919 году – вполне себе праздник, в отличие от последующих лет, когда любые религиозные празднования оказались под запретом. И даже вождь большевиков не гнушался отмечать это событие.
И вот, накануне этого праздника Ленин спросил у Бонч-Бруевича:
— Хотите, Владимир Дмитриевич, участвовать в детском празднике?
— Хочу.
— Ну так вот доставайте, где хотите, пряников, конфет, хлеба, хлопушек с костюмами, масок, игрушек и поедем шестого к вечеру Надю навестить и детишкам праздник устроим, а на расходы вот вам деньги для складчины.
И вот так всегда – Ленину охота, а Бончу – работа.
Шла гражданская война, и все, что можно было, правительство отправляло на фронт. В городах же продуктов было мало. А тут – пряники, конфеты… Впрочем, на то Бонч-Бруевич и возглавлял Управление делами Совнаркома, чтобы у него всегда все было, а если и не было, то была возможность это купить или даже отжать. Таким образом, отправили накануне в школу все, что требовалось для детского праздника, чтобы детишки вместе с учительницами заранее приготовили елку.
Решили поехать туда около четырех-пяти часов дня, в разное время, чтобы не очень обращать внимание на автомобили. Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной должны были поехать после Бонч-Бруевича.
Бонч выехал в Сокольники около половины четвертого. На улицах было довольно оживленно. Ехали сначала к Красным воротам, затем к трем вокзалам, а далее, мимо них – к Сокольникам. Однако, когда они проезжали возле моста Рязанского (ныне – это Казанский) вокзала, кто-то пронзительно свистнул, и на этот свист тут же раздался, как бы откликнулся, другой такой же свист где-то там, дальше. Проехали вокзалы, послышался опять такой же свист. Бончу это очень не понравилось, ему показалось это подозрительным, будто передавали автомобиль от поста к посту. Он сразу заволновался по поводу Ленина.
Приехав в Сокольники, он позвонил в гараж и справился, выехала ли машина Гиля, бессменного шофера Ленина. Ему ответили, что машина ушла не менее получаса тому назад. Стало понятно, что предупредить его на всякий случай об изменении маршрута не удастся. И все же была надежда, что Ленин еще не уехал. Но, позвонив на квартиру Владимира Ильича, получил ответ от домохозяйки, что Владимир Ильич уже выехал. Бонч-Бруевич вынул из жилетного кармана часы, открыл крышку. По его прикидкам Ленин вот-вот должен был приехать.
А все было в том, что, как ни старался Бонч-Бруевич сохранять тайну передвижений Ленина, у Свердлова все было поставлено по высшему разряду: его агенты были не только в Управлении делами, ведавшим гаражом Совнаркома, не только в чекистской среде, но и среди уголовников.
Однако прошло еще полчаса, а Ленина все не было. Крупская, находившаяся внизу среди детей, сказала Бончу:
— Что-то Владимир Ильич запаздывает, детишки не хотят начинать петь песни без него: «Подождем дядю», — говорят они.
Директор школы угощала Бонча чаем с вареньем. Однако, тревога закрадывалась в душу: Ленин всегда был крайне точен, и только особые обстоятельства могли бы его задержать. Бонч позвонил на всякий случай в Совнарком, но и там его не оказалось.
— Лопнула шина? Испортился мотор? — думал он. — Но Гиль очень аккуратный шофер, вряд ли это могло случиться. Кроме того, с ним всегда был помощник, на сей раз Иван Чубаров, и, если бы понадобилась техническая помощь, он немедленно позвонил бы в гараж.
Уличные свистки стояли в ушах, сознание как-то невольно все время возвращалось к ним. Бонч уже сильно нервничал. Наконец, он не вытерпел и позвонил в гараж, спросил, в исправности ли был автомобиль Гиля. Ему ответили, что в полной исправности, и он понял, что в гараж Гиль не звонил и не возвращался.
Бонч-Бруевич опять вспомнил о тех подозрительных свистах, сопровождавших его машину. Как бы бандиты не напали на Ильича.
В машине Ленина, направлявшейся тем вечером в лесную школу в Сокольниках, помимо него самого, ехала его сестра Мария Ульянова, охранник Иван Чубаров и водитель Степан Гиль.
В начале пятого часа Гиль подал к подъезду машину, в которой справа от него уже сидел Чубаров. Ровно в назначенное время из подъезда вышли Ленин с Марией Ильиничной.
— Поедемте, товарищ Гиль, к Надежде Константиновне, — тихо произнес Ленин. – А вам товарищ, особое задание, – улыбнулся Ленин. – Вот Мария Ильинична купила бидончик молока для Надежды Константиновны, так вы уж приглядите за ним.
– Только крышка плохо закрывается, как бы не пролилось, – добавила Мария Ильинична.
Подождав, пока оба пассажира уселись на задних сиденьях, Гиль поднял отгораживавшее кабину от салона стекло и нажал на педаль газа. Маршрут он заранее согласовал с Бонч-Бруевичем.
На улице в это время было уже совсем темно, так как город совершенно не освещался. Впрочем, Гиля это нисколько не смущало, поскольку фары у его «роллс-ройса» были превосходные. Ехали не очень быстро – со скоростью сорок—сорок пять верст в час. Быстрее было невозможно из-за сугробов прямо на проезжей части. Проехали Лубянскую площадь, Мясницкую улицу, пересекли Садовую и стали подъезжать к ночлежному дому. Гиль, согласно полученных инструкций, зорко отслеживал каждого встречавшегося по пути человека, даже идущего по тротуару. И тут заметил трех мужчин, шедших в попутном с машиной направлении. Никакого подозрения они поначалу не вызвали, но, когда машина почти поравнялась с ними, один из троих вдруг быстро подбежал к машине сбоку и закричал:
– Стойте!
В руке у него был револьвер. Но Гиль сразу сообразил, что это не патруль: он был в шинели, а винтовки у него нет. Это сразу бросилось ему в глаза — патруль всегда с винтовкой и револьвера не вынимает. Гиль переглянулся с Чубаровым, мнения у них совпали.
– Прибавь-ка ходу! – сказал охранник.
Гиль быстро переключил скорость и сразу прибавил ходу, не обращая внимания, что здесь крутой поворот. Гиль был опытнейшим водителем и с машиной легко справился. Сзади им что-то кричали те трое.
– Если это бандиты, они стрелять зря не будут! – Чубаров наблюдал за ними в зеркало заднего вида.
Так и вышло – ни одного выстрела не прозвучало. Но тут в стеклянную перегородку постучал Ленин.
— В чем дело, товарищ Гиль? Нам что-то кричали...
— Да, это пьяные, — ответил шофер.
Они миновали Николаевский (ныне – Ленинградский) вокзал. Свернули на улицу, ведущую к Сокольникам. Тьма — хоть глаза выколи. Но водителю далеко и хорошо все видно. Из-за сочельника народу на тротуарах очень много. Гиль ехал по трамвайным рельсам довольно быстро. Вдруг, немного не доезжая пивного завода бывшего Калинкина, впереди машины за несколько саженей выскочили трое вооруженных маузерами и снова закричали:
– Стой!
– Те самые! – Гиль с Чубаровым их узнали.
Гиль немного сбавил ход и сказал Чубарову:
— Ну, Ванька, попались мы к бандитам.
— Да, — ответил тот, — это не патруль.
Бандиты уже почти совсем поравнялись с автомобилем. Гиль посмотрел по сторонам — народу порядочно. Многие стали останавливаться, с любопытством ожидая дальнейших событий. Но Гиль решил на скорости проскочить между ними. И в тот момент, когда оставалось до бандитов несколько шагов, он резко нажал на педаль газа и направил машину прямо на них. Но бандиты успели отскочить и стали кричать им вслед:
— Стой! Стой! Стрелять будем!
Дорога на этом месте шла под уклон, и авто быстро разогналось. Но тут Ленин снова постучал в окно. Гиль, однако, сделал вид, что ничего не слышит, и продолжил гнать машину. Но Ленин стал стучать сильнее. Пришлось сбавить ход. Ленин опустил стекло.
— Товарищ Гиль, надо остановиться и узнать, что им надо. Может быть, это патруль?
Они уже ехали очень медленно. А вот бандиты, наоборот, ускорились и на бегу продолжали кричать:
— Стой! Стрелять будем!..
— Ну, вот видите, — произнес Ленин, — надо остановиться.
Гиль нехотя стал тормозить машину. Глянул вперед, а там, за железнодорожным мостом горит яркий фонарь, и там стоит часовой. Это — районный Совет. И Гиля взяло сомнение. Он кивнул в сторону часового и сказал Чубарову:
— Как это я подумал, что это бандиты? Наверное, это кричит патруль; ведь совсем рядом с Советом.
Он оглянулся и произнес:
— К нам бегут четверо, и они совсем близко.
В это время подбегают к машине несколько человек, резко открывают дверцу автомобиля и кричат:
— Выходи!
— В чем дело, товарищи? — удивленно спросил Ленин.
— Не разговаривай! Выходи, говорят!..
И один из них, самый высокий, схватил Владимира Ильича за рукав, сильно потянул его из автомобиля, грубо говоря:
— Живей выходи!
Это был главарь Яшка Кошелев. Он правильно просчитал автомобиль – именно его и надо было тормознуть. Вот только дальше все пошло не по плану, составленному Свердловым. Что должен был сделать Кошелёк с пассажирами? Расстрелять безо всяких предисловий! Однако Кошельку было интересно, кого же ему заказали? И он буквально за рукав вытащил из машины Ленина, едва не уронив того в снег, но, устояв на ногах, Ленин сделал пару шагов к передку машины и остановился напротив Гиля, все время спрашивая:
— Что вам нужно?
Мария Ильинична быстро вышла вслед за братом и, обращаясь к бандитам, произнесла:
— Что вы делаете? Как вы смеете так обращаться?
Но на нее бандиты не обратили никакого внимания.
Чубарова тоже дернули за руки с криком:
— Выходи!..
Каким-то ловким движением Чубарову удалось удержать крышку бидона, молоко пролилось лишь чуть-чуть.
Все это время Гиль не спускал глаз с Ленина. А тот стоял, держа в руках пропуск. С обоих боков его окружили бандиты, и оба, целясь в голову, предупреждали:
— Не шевелись!
Против Ленина стоял сам Кошелёк.
— Что вы делаете? — с некоторой дрожью в голосе сказал Ленин. — Это недоразумение. Я — Ленин. Вот мой документ.
После этих слов у Гиля даже сердце замерло. «Ну, все, погиб Владимир Ильич».
Однако, оторопь взяла и Кошелька. Ничего себе – самого Ленина ему предложили убить. Ага, а потом и его самого за это же убьют. Чекисты же всю Москву сразу на уши поставят – знают же, кого послали.
Но как быть с подельниками? Они же могут его заложить, если заказчики спросят, почему не расстреляли пассажиров. И тут он сообразил: нельзя, чтобы Ленин еще раз назвал себя.
— Нам все равно, кто ты... Молчать!.. Не разговаривать!.. — громко и грубо закричал на Ленина главарь, перекрикивая работаюший мотор автомобиля и одновременно вырывая из рук Владимира Ильича пропуск и кладя его в карман, даже не посмотрев на него.
Затем он схватил за лацканы пальто Ленина и очень резко дернул, почти отрывая пуговицы, и полез в боковой карман. Вынул оттуда браунинг, бумажник и все это также положил себе в карман.
Мария Ильинична продолжала возмущенно протестовать, но бандиты на нее по-прежнему не обращали никакого внимания. Как и на шофера – про него вообще как будто бы забыли, хотя мотор по-прежнему работал. А Гиль, держа в правой руке под рулем наган, оценивал обстановку. Чубаров стоит под дулом. Гиль из-под левой руки целит в ближайшего, стоявшего всего в двух шагах, а это был как раз главарь. Дверца переднего сидения открыта. Промаху быть не может... Но Ленин стоит под двумя дулами револьверов, и Гиль испугался. Как молния, сверкнула мысль: «Нельзя... Стрелять нельзя... Сейчас после моего выстрела Владимира Ильича уложат первого на месте».
Он было решил тоже выйти из автомобиля, но не успел пошевелиться, как получил удар в висок дулом револьвера. Тут же раздался сильный окрик:
— Выходи! Чего сидишь?..
Гиль быстро сунул наган за спинку, за подушку: «Авось, не найдут». Но не успел он встать на подножку, как на его место ловко сел шофер-бандит. Остальные двое навели на них револьверы и крикнули:
— Стоять! Не шевелиться!..
А в это время четверо бандитов быстро сели в автомобиль, один вскочил рядом с шофером. Целясь в высаженных из машины из револьвера, они тронулись с места и понеслись с большой скоростью к Сокольникам. Во второй раз, причем, снова зимой, у Гиля угнали совнаркомомвскую машину. Впрочем, в этот раз не из-за его ротозейства, а при угрозе жизни.
Прошла длительная минута молчания.
— Да, ловко! — первым пришел в себя Ленин. – Вооруженные люди и отдали машину! Стыдно!
— Об этом, Владимир Ильич, поговорим после, — сказал в ответ Гиль, взяв на себя командование в данной ситуации. — А сейчас нам нужно поскорей идти в Совет.
В это время их осветил фарами идущий навстречу автомобиль.
— Оружие у вас обоих отобрали? — спросил Владимир Ильич.
— Нет, — ответил Гиль. — Чубаров как-то ухитрился спрятать, а у меня не нашли браунинга.
— Ну, тогда остановите эту машину и поезжайте догонять.
Гиль подождал, пока машина приблизится, вышел на середину дороги и стал останавливать. Шофер растерялся и от растерянности так резко тормознул, что после этого никак не могли эту машину завести. Оказалось, что это была санитарная машина.
— Ничего из этого не выйдет, — сказал Гиль.
— Почему? – поинтересовался Ленин.
— Потому что моя машина в три раза сильней. И горючее хорошее, а в этой самый скверный газолин. Мы их никогда не догоним. А наша машина не пропадет. Часа через три-четыре будет взята.
— Почему вы так уверенно говорите? — спросил Ленин и пристально посмотрел на шофера.
— Потому что, дороги совершенно непроезжие. За город им не уехать, когда в городе только и можно, что ездить по рельсам трамвая. А в городе машина очень заметна.
— Ну, посмотрим, — ответил Ленин.
И все четверо направились в Совет.
Но и тут застопорилось – часовой ни в какую не хотел пропускать Ленина.
— Я — Ленин, — убеждал часового Владимир Ильич, — хотя доказать вам этого сейчас не могу, так как мы ехали на автомобиле, нас остановили, высадили, машину угнали, а также взяли мой бумажник со всеми документами и мой пропуск.
Долго колебался часовой, но все же пропустил в Совет. Вошли. А там по случаю праздника ни души. Кое-как разыскали дежурного телефониста. Гиль принялся объяснять ему, в чем дело, а тот не верит: как же, будет Ленин пешком ходить.
— Слушайте, товарищ, вызывайте председателя, — решительно произнес Гиль. — Его нет — кого хотите, мы отвечаем за все. Дело серьезное.
Дежурный телефонист переминался с ноги на ногу и не знал, как ему поступить. Дело, видно, уж очень необычное; никак поверить он не может, что все это случилось почти у самых ворот Совета.
В ожидании, что кто-нибудь к нам придет, все вышли в соседнюю комнату. Ленин, задумавшись, ходил взад и вперед по комнате. Мария Ильинична присела на диван и была очень взволнована. Еще бы: ей довелось второй раз присутствовать при покушении на брата. Она даже спала с лица, пальцы ее рук слегка подрагивали. Чубаров встал у самой двери, опершись о косяк. Время шло, а никто не приходил. И снова Гиль решил взять на себя инициативу.
Он решительно подошел к телефону; телефонист не протестовал, молча пожав плечами.
— Дайте ВЧК.
Соединили.
— Слушаю, Петерс, – раздался в трубке знакомый Гилю голос.
Гиль вкратце объяснил ему, в чем дело. Тут подошел Ленин и шофер передал ему трубку. Ленин объяснил Петерсу, что произошло. У того от страха за жизнь Ленина и всего ужаса даже дыхание перехватило. А в это время Гиль по другому телефону вызывал базу Совнаркома.
– Срочно высылайте три машины с вооруженными товарищами.
Отъехав на некоторое расстояние, Кошельков решил внимательнее рассмотреть пропуск на имя Председателя Совета Народных Комиссаров В.И. Ленина и тут его осенило.
– Разворачивай машину, Цыган!
Он задумал взять Ленина в заложники и требовать серьезный выкуп, включая освобождение заключенных в Бутырке. Однако на старом месте никого уже не было... Ограбленные уже добрались до Сокольнического исполкома Советов и подняли на уши всю Москву. Увидев фары трех машин с вооруженными чекистами, Кошельков повернул назад осуществлять свой прежний план ограбления на Арбате.
Ленин кончил говорить и стал опять ходить по комнате. По-прежнему никто из сотрудников Совета не появлялся.
— Вы сказали, Владимир Ильич, что мы, вооруженные люди, отдали машину, — обратился Гиль к Ленину.
— Да, сказал.
— Иначе, Владимир Ильич, нам не было выхода. Вспомните, вы стояли под дулами револьверов. Я бы мог стрелять, у меня было время, они забыли про меня минуты на две-три. Но какой бы был результат моего выстрела? Я бы одного уложил наверняка. Но после моего первого выстрела они тоже уложили бы вас на месте, потому что им нужно было бы стрелять ради самозащиты. Вот почему, сообразив невыгодность нашего положения, я и не стал стрелять. При этом я понял, что им нужна только наша машина, а не мы.
— Да, товарищ Гиль, вы рассчитали правильно, — ответил Ленин после минутной паузы. — Тут силой ничего бы не сделали. Мы уцелели только благодаря тому, что не сопротивлялись.
В это время вошел какой-то незнакомец. Оказалось — председатель Совета. Владимира Ильича он, видимо, не знал и смотрел на него удивленно.
– Здравствуйте, товарищ. Я – Ленин.
Ошеломленный этим председатель что-то невнятное пробормотал и стремительно выбежал из комнаты. Тут же началась суматоха. Председатель вскоре вернулся и, обращаясь к Владимиру Ильичу, сказал:
– Все возможные меры для погони будут немедленно приняты.
— Поздновато, — улыбаясь, ответил Ленин. — Я никогда не думал и даже предположить не мог, что почти у самого Совета, на глазах постовых совершаются такие дела, открытые грабежи, и никаких мер Совет не принимает по охране граждан от насилий. Наверное, такие случаи у вас нередки? Грабят ли у вас, в вашем районе, на улицах граждан? — Ленин пристально с укоризной смотрел на председателя.
— Да, случается нередко! — смущенно ответил председатель.
— А что же вы предпринимаете?
— Боремся, как можем.
— Но, очевидно, не так энергично, как нужно. Надо, товарищ, надо взяться за это серьезно.
В это время пришли машины из автобазы Совнаркома. Гиль сопроводил Ленина до автомобиля.
— А вы, товарищ Гиль, отправляйтесь на розыски машины, — улыбаясь, произнес Ленин. — Без машины не являйтесь домой.
Ленин с Марией Ильиничной и под охраной Чубарова, отправились к Надежде Константиновне. А Гиль с товарищами из автобазы отправился по следам своей машины. Но на Сокольничьем кругу след роллс-ройса потерялся. Тут послышался сигнал ехавшей сзади машины. Остановились. К ним подъехал автобоевой отряд на двух машинах, которых направил Петерс. Посоветовались, как быть. Решили разделиться. Они поехали в Сокольники в парк, а Гиль с совнаркомовской машиной продолжили поиски. Но, доехав до Бахрушинской больницы, они встретили встречный грузовик, с вооруженными красноармейцами, которые сказали, что дальше ехать не стоит, так как они были везде там и никакой машины не встретили, и что лучше всего им ехать в центр. Там скорее можно напасть на след. И снова они разделились и по разным дорогам поехали в центр города. Поехали по Бульварному кольцу. Их часто стали останавливать патрули. По городу уже была поднята тревога. Были всюду посланы конные и автомобильные разъезды, выставлены пешие заставы. Когда подъехали к Крымскому мосту, услышали справа, на Москве-реке, стрельбу. Бросились туда. Но пока пробирались, стрельба стихла. А когда подъехали, увидели толпу красноармейцев. И тут же Гиль увидел свою машину, которая стояла, накренившись на левый бок. Колеса совершенно зарылись в снег. Сзади, у бензобака, лежал убитый милиционер. Фонари горели и осветили спереди, у самой машины, еще одного убитого – курсанта-артиллериста. Шинель расстегнута, ремни амуниции разорваны, и револьвера нет. Ясно, что это было делом бандитов.
Были еще и раненые, но их, видимо, уже увезли. Вероятно, бандиты, отстреливаясь, скрылись. Место здесь очень глухое, и за прикрытием машины удобно было стрелять по отряду красноармейцев, а потом скрыться.
– Ну-ка, ребята, выручаем машину Владимира Ильича, – скомандовал Гиль. – А то мне сказано, без машины домой не возвращаться.
Красноармейцы заулыбались и дружно принялись откапывать автомобиль. Вскоре выкатили его на твердую дорогу. Машина оказалась в порядке. Гиль придирчиво, тщательно все осмотрел. Нашел какую-то корзинку с дорожными вещами. Позже выяснилось, что за время своей недолгой поездки по Москве, банда Кошелькова успела совершить несколько ограблений на довольно крупную сумму. Возможно, на Арбате, куда они изначально собирались ехать.
Вещи передали подоспевшим представителям ВЧК. А Гиль сел в машину и поехал в гараж. Из гаража позвонил Ленину в Сокольники и сообщил ему, что машина дома.
Комендант Кремля Павел Мальков по какому-то делу зашел в приемную Ленина. Но, к его удивлению, дверь в кабинет была распахнута, а хозяина кабинета не было. «Не порядок!» – подумал было Мальков, но тут обратил внимание, что все сотрудники секретариата Совнаркома находились в растерянности: хватались то за одну, то за другую телефонную трубку, кричали, шумели. Мальков начал выяснять, что случилось – в голову полезли какие-то страшные мысли. Наконец, одна из машинисток объяснила ему причину переполоха:
– Владимир Ильич поехал с Марией Ильиничной в Сокольники, а по дороге на них напали бандиты. Из машины высадили, машину угнали. Пешком они добрались до Сокольнического районного Совета, находившегося, по счастью, вблизи от места происшествия, с трудом добыли там машину и в конце концов приехали-таки в школу, где уже начала волноваться Надежда Константиновна.
Адрес лесной школы Малькову был прекрасно известен, и он, не раздумывая, быстро вызвал машину – и скорее в Сокольники.
В то время, когда Гиль отправился на поиски угнанного автомобиля, Ленин с Марией Ильиничной направились на встречу с детьми и Надеждой Константиновной. И почти у самых ворот встретились с Бонч-Бруевичем, который в сильном волнении незаметно покинул здание школы и стал искать шофера, чтобы выехать по маршруту, им же составленному, в поисках пропавшего Ленина.
– Владимир Ильич, слава богу! – воскликнул обрадовавшийся Бонч. – Что произошло? Почему вы своим ходом?
– Ох, Владимир Дмитриевич, – завздыхала Мария Ильинична. – На нас напали бандиты, отобрали машину, пропуск у Владимира Ильича.
Но Ленин перебил сестру. Поздоровавшись с Бончем, коротко спросил:
– Где Надя?
— Пошла к себе наверх.
— Ты иди к ней, — обратился Ленин к Марии Ильиничне и, немного задержавшись, тихо сказал Бончу:
— На нас напали какие-то хулиганы с револьвером и отняли машину, я приехал на чужой... Ничего не говорите Наде... Жаль машины...
Бонч буквально похолодел.
— Где? — спросил он.
Ленин, не знавший названий улиц, описал место встречи с хулиганами, и оно приблизительно было там, где Бонч тогда слышал свист.
— И мы-то хороши! Все вооружены, а машину отдали... — полусмеясь, сказал Ленин. — И револьверы отняли.
Бонч почувствовал, что по всему телу у него побежали мурашки, его охватила нервная дрожь. Но надо было справиться с собой и действовать...
— Вас ждет Надежда Константиновна, она волновалась по поводу вашего запоздания... — наконец сказал он Ленину.
— Да, да, я пойду, только молчок... Наде ни слова... — сказал он полушепотом, прикладывая палец к губам. – Я и Маняшу просил ничего ей не говорить.
— Само собой понятно... Сейчас будем веселиться с детворой... — ответил Бонч.
— А жаль машины... — повторил Ленин еще раз.
— Машина будет найдена немедленно... — твердо заявил Бонч, ясно представив себе, что надо делать.
— Ну, ну, не хвалитесь... Они небось за десятки верст уже уехали.
— Они в Москве, и уехать им некуда...
— То есть как?
— С рельсов им не съехать, они в кольце трамвая, как в мышеловке. Мы сейчас же вышлем автомобильные отряды навстречу им, и мы их поймаем...
— Поймаете?.. — с удивлением посмотрел на него Ленин, отходя немного назад, словно для того, чтобы лучше было видно.
— Да, поймаем!
— Ну, ну... Товарищ Гиль мне то же самое сказал, – уже на ходу произнес Ленин.
— Или расстреляем... — бросил ему вдогонку Бонч.
Ленин молча, исподлобья взглянул на него и быстро стал подниматься по лестнице в комнату Крупской.
Бонч-Бруевич решительно направился в столовую, где находился телефон. Дети кончали пить чай. Он попросил воспитателей поскорее увести детишек, говоря, что получил важные сообщения, по которым должен послать телефонограммы.
Но как заставить детей поторопиться. Эти несколько минут тянулись очень долго.
За это время Бонч-Бруевич ясно представил себе, как шайка бандитов — именно бандитов, в этом Бонч был уверен на сто процентов, ибо если бы это были белогвардейцы, они, конечно, застрелили бы Ленина, — нападает на автомобиль, высаживает председателя правительства, держит его под прицелом и исчезает на его машине.
«Да, это бандиты», — он окончательно укрепился в своем предположении. Им нужна была быстроходная машина, а на Ленина, несмотря на то что он назвал себя им, и они отобрали у него пропуск с его фамилией, они не обратили никакого внимания. Ясно, они или убегали от преследования, заметая следы, или брали машину для осуществления задуманного ими налета.
Наконец, столовая опустела. Он закрыл двери и, прежде всего, вызвал коменданта Кремля.
— Немедленно на автомобиле пришлите сюда отряд в десять человек коммунистов-курсантов для личной охраны Владимира Ильича.
— Что случилось?
— Ничего особенного... На Владимира Ильича напали хулиганы, на всякий случай надо охранять дачу, где он сейчас находится, и осветить местность. Для разведки вокруг бросьте на другом автомобиле пяток курсантов со старшим...
— Есть... — ответил по-матросски Мальков.
— ВЧК — кабинет Дзержинского...
Бонч подробно рассказал ему, что узнал о нападении, и попросил дать распоряжение о тщательной проверке по пропускам всех автомобилей, циркулирующих по городу, и, самое главное, бросить чекистов по кольцу трамвая на автомобилях навстречу отнятой машине Ленина и на всякий случай вдогонку, так как при трудных обстоятельствах бандиты могли двинуться по рельсам задним ходом, тем более, что один из них, по словам Гиля, должен был быть очень опытным шофером: так ловко сел он за руль и двинул машину на полный ход.
Дзержинский спокойно выслушал Бонча, и ответил, что он уже кое-что знает от Петерса, говорившего по телефону с Владимиром Ильичем.
– К тому же я уже предпринял некоторые меры, а сейчас мы спешно разрабатываем план действий, но ваши соображения, Владимир Дмитриевич, я также приму во внимание.
Дзержинский в несколько минут поставил весь свой аппарат на ноги. Погоня была тотчас же организована. Немедленно начались розыски по всему городу.
Сообщение о случившемся было направлено в ЦК партии, в президиум Московского Совета и начальнику военного округа Муралову.
В это время в полном вооружении прибыл в Сокольники комендант Кремля Мальков и доложил:
– Товарищ Бонч-Бруевич, охрана прибыла, а разведка осматривает близлежащие дороги и просеки в Сокольниках.
– Хорошо, товарищ Мальков. Но нужно сделать так, чтобы охрана была возможно менее заметна, и чтобы ее неожиданный приезд не нарушил долгожданный детский праздник.
– Уже на подъезде к Сокольникам мы встретили патрули и заставы, строго проверявшие пропуска автомобилей.
— Стало быть, — удовлетворенно произнес Бонч, — приказ Дзержинского всюду получен и действует. Хорошая проверка нашей дисциплины и организованности!
Бонч снова пошел кому-то звонить, а Мальков спустился вниз в коридор, зашел в приемную директора, где, понурив голову, сидел охранник Чубаров. Мальков тут же на него набросился.
– Ты что же это, Чубаров, твою в шляпу мать. Тебе доверили охранять Ильича, а ты…
– Понимаете, Павел Дмитриевич, молоко! Если бы не молоко…
– Молоко? Какое молоко? – Мальков никак не мог сообразить, о чем речь.
– Понимаете, когда мы отправлялись из Кремля, Владимир Ильич вручил вручил мне бидончик с молоком для Надежды Константиновны и просил держать его как можно осторожнее, предупредив, что крышка закрывается неплотно. Ну, я и держал этот бидон, руки были заняты. Да поначалу еще не сообразил, что произошло, потом уже было поздно. Бандиты бросились наперерез машине. Пришлось остановиться. Все думали, что это просто проверка документов. Ильич вышел из машины и предъявил свое удостоверение, а ему приставили револьвер к виску, удостоверение отобрали, даже не прочитав, высадили всех нас из машины, а сами сели в машину и удрали. Хорошо еще, обошлось без стрельбы.
Пока они так разговаривали, по лестнице спустился Ленин. Поняв, о чем был разговор, он сказал:
– Нечего винить товарища из охраны, обстоятельства сложились так, что ничего поделать было нельзя, – и тут же добавил:
– Вообще, когда стоит выбор: кошелек или жизнь и сила на стороне напавших разбойников, надо быть окончательным идиотом, чтобы выбрать кошелек!
Узнав, что Ленин пробудет у Надежды Константиновны еще не менее часа, Мальков решил отправиться на розыски машины, благо до места происшествия было недалеко. Машин в этом районе почти не бывает, следов мало, авось что и выйдет.
Но озадачился поиском Кошелькова не только Бонч-Бруевич с Дзержинским. Громы и молнии метал, нервно вышагивая по кабинету, Яков Свердлов. Он готов был первым найти и лично расстрелять этого Кошелькова. Был же приказ: перехватить автомобиль Ленина и просто расстрелять всех, находившихся в машине. А он полез проверять документы и просто пограбить. Урка несчастный.
Когда к нему в кабинет вошел Ягода, он даже испугался вида Свердлова: лицо председателя ВЦИК было сродни цвету его одеяния – черным.
– Найди мне, Генрих! Найди мне первым этого Кошелька. Я хочу с него лично кожу содрать!
– Там Феликс уже все чека на ноги поставил.
– Найди мне его первым! Не то… – Свердлов угрожающе посмотрел на Ягоду.
Ленин спустился со второго этажа вместе с Крупской и Марией Ильиничной и вошел в комнату, где была устроена елка. Детишки окружили его и наперебой задавали вопросы.
— Во что будем играть? — спросила Ленина очень живая, лет десяти девочка. — Давайте поскорей! А то скучно! Мы вас заждались! Ну, во что же?
— Сейчас хоровод вокруг елки, — ответил Владимир Ильич. — Петь будем, а потом кошки-мышки...
— Согласны, согласны, — хлопая в ладоши, радостно кричала девчонка, и все другие хором за ней.
— Согласны? Ну так что же, за чем же дело стало? Давай руку! Тащи вот тех! Ну, живей, присоединяйтесь!
И мигом образовался большой круг детей, в него втянулись взрослые, и во главе с Лениным все пошли вокруг елки.
— Ну, запевай! Что же ты? — обратился Ленин к той девочке.
И та, ничуть не стесняясь запела.
– В лесу родилась ёлочка,
В лесу она росла…
Все тут же подхватили песню и продолжили хоровод. И вдруг елка вспыхнула разноцветными огнями. Это электромонтер школы устроил удовольствие детишкам. Он где-то раздобыл маленькие электрические лампочки, и накануне, когда все спали, провел шнур, вплел в ветки лампочки. Ликованию и радости детей не было предела, и все еще бодрей запели и закружились в дружном хороводе вокруг елки, которая переливалась разноцветными огоньками.
Ленин весь ушел в детский праздник, веселился, смеялся и пел вместе с детьми. Его забрасывали вопросами, и он каждому успевал ответить, бросал шутки, остроты, сам задавал вопросы, загадки, и только приходилось удивляться, откуда это он все знает, все помнит. Дружный смех и шутки разносились по залу. Да и все взрослые, увлеченные заразительным примером Ленина, также прониклись общим духом веселья и радости...
С детьми ничего нельзя было поделать. Они потащили Ленина в другие комнаты. Показывали свой живой уголок — птиц, мышей, белку и все, что у них только было. Показывали рисунки, свой журнал, который они почти никому не давали читать. Ленин искренне углубился в их дела, да так, как будто бы он всю жизнь только то и делал, что занимался со школьниками.
Наконец детям раздали подарки, и все пошли пить чай, после которого решили ехать домой.
Было часов девять вечера. Пора было уезжать.
Бонч-Бруевич, как и было условлено, предупредил об этом Дзержинского. Ленин попрощался с женой и школьными учителями, которые так и не узнали о случившемся происшествии, и двинулись в автомобиле Бонча, на всякий случай держа револьверы на изготовке.
Охрана ехала поодаль. Отъехали с полверсты. Вдруг раздался сильный треск, словно выстрел. Это на автомобиле охраны лопнула шина. Мария Ильинична в страхе зажмурилась, и вся вжалась в сиденье. Ленин, узнав причину «взрыва», засмеялся:
— Вот когда нужно, тут-то и сели на мель...
Бонч приказал шоферу Рябову не дожидаться автомобиля охраны, а ехать вперед. Их останавливали патрули, тщательно проверяли пропуск автомобиля. А через двадцать минут они уже въезжали в Кремль.
Там, в Кремле, Ленин снова вернулся к нападению на свой автомобиль.
– Я требую принять срочные и беспощадные меры по борьбе с бандитизмом, Феликс Эдмундович! – разрезал ребром ладони воздух Ленин, вышагивая по кабинету и не давая возможности Дзержинскому что-либо ответить.
Но чекисты и без указания вождя уже делали свое дело: начались круглосуточные облавы во всех злачных и подозрительных местах. Но Кошельков всегда уходил в последний момент. Более того, 24 января в перестрелке банда Кошелькова на улицах города уничтожила три десятка чекистов.
И теперь уже Дзержинский не сомневался: у Кошелька были свои люди в ЧК. Дзержинский дал всем негласное указание: живыми Кошелькова и всех его бандитов не брать.
Обезвредить банду было поручено Фёдору Мартынову. Позже он был отправлен на борьбу с бандитизмом в Одессу, где был разработан план внедрения к преступникам Маруси Климовой (легендарной Мурки).
Мартынову удалось задержать подельников Кошелькова. В их допросах участвовал сам Феликс Дзержинский. В итоге они сдали какие-то адреса, но там главаря не обнаружили. Лишь к лету 1919 года в руках чекистов оказалась Яшкина дама сердца – Ольга Фёдорова, конторщица из телеграфного агентства. После недолгого сопротивления она согласилась на сотрудничество:
– Я предлагаю свои услуги в поиске Кошелькова. Где он скрывается, не знаю, но уверена, что, если буду на свободе, он ко мне придет, поскольку очень в меня влюблен.
Кошельков, узнав об этом, впал в ярость и объявил настоящую войну чекистам. И посвятил несколько строк возлюбленной в своем дневнике, который он вел уже несколько лет: «...Ведь ты мое сердце, ты моя радость, ты все-все, ради чего стоит жить. Неужели все кончено? О, кажется, я не в состоянии выдержать и пережить это. Боже, как я себя плохо чувствую – и физически, и нравственно! Мне ненавистно счастье людей. За мной охотятся, как за зверем: никого не щадят. Что же они хотят от меня, ведь я дал жизнь Ленину».
Бандит был уничтожен 25 июля 1919 года. При нем нашли этот дневник и тот самый браунинг, принадлежавший Ленину. Выследил Кошелькова один из сотрудников Московского уголовного розыска, благодаря своей знаменитой собаке по кличке Треф.
Правда, Яков Свердлов об этом уже не узнал.
Если до этого покушения Ленин отделывался лишь общими фразами на требования Бонч-Бруевича наконец-то покончить со Свердловым, то покушение 6 января 1919 года окончательно вывело из себя Владимира Дмитриевича. Он решительно заявил сестрам Ленина Марии и Анне Ильиничным и Крупской, что, если Владимир Ильич сейчас не переборит свой страх перед Свердловым, он снимает с себя всю ответственность за дальнейшую безопасность Ленина. В помощь себе Бонч взял Феликса Дзержинского, который уже также был зол на Свердлова из-за всех своих прежних страхов. Все они по очереди явились в кабинет к Ленину с жестким требованием подчиниться Бончу. Да Ленин и сам уже понимал, что следующее покушение может закончиться для него слишком печально.
– Только я вас прошу, Владимир Дмитриевич, чтобы все было сделано аккуратно.
– Об этом не беспокойтесь, Владимир Ильич. Яков Михайлович умрет от испанки. Как и моя Верочка, – грустно вздохнул Бонч.
Ленин некоторое время смотрел на Бонч-Бруевича, пока до него дошел истинный смысл сказанных слов. После чего он залился нервным смехом.
Бонч-Бруевич уже давно в голове продумал план мести Свердлову. Ведь у Бонча был еще должок перед Свердловым за убитую по его приказу жену. И, получив, наконец, добро от Ленина, он тут же направился к Дзержинскому. Без помощи чекистов операцию выполнить было бы гораздо труднее.
9.
В конце октября началась революция в Австро-Венгрии, приведшая 11 ноября к падению монархии Габсбургов. В Вене, Будапеште и других городах возникли Советы рабочих депутатов. Австро-Венгерское государство распалось, и народы, входившие в его состав, обрели независимость.
От Австро-Венгрии не отставала и Германия. Но там события развивались несколько по-иному, более жестоко и кроваво.
В ноябре 1918 года Германия едва не повторила путь России. Свергли монарха, Вильгельма II, Германская империя (второй рейх) приказала долго жить. Наступила пора республики, названная Веймарской.
Правда, в отличие от России, отрекшемуся от престола кайзеру, позволили не просто эмигрировать в Голландию, но и вывезти почти все свое богатство.
К тому времени Германия уже проиграла войну, в стране наступил жесточайший экономический кризис.
Детонатором для революционных событий стали выступления матросов германского флота, начавшиеся в Киле. А поводом для их выступления стал приказ командования флота на выход в море для последнего решающего боя. И это случилось в то время, когда начались переговоры о завершении войны. Новое правительство об этом приказе не было даже проинформировано. Часть экипажей кораблей отказалась выполнять этот самоубийственный приказ, но верные присяге войска развернули мятежные корабли. Тысячи матросов были арестованы.
Но остановить революционных матросов уже было невозможно. 2 ноября на улицы Киля они вышли уже вместе с горожанами – с требованием освобождения арестованных товарищей и с плакатами «Хлеба и мира». Демонстранты были остановлены солдатами, которые открыли по ним огонь. Было убито 9 человек и ранено 29. Это не остановило восставших, они разоружили солдат, а офицера, командовавшего ими, застрелили.
В город были стянуты «верные» войска, которые, впрочем, в основном поддержали восставших. 4 ноября город был в руках созданного совета рабочих и солдатских депутатов. Здесь были выдвинуты требования освобождения всех заключенных, свободы слова и печати, надлежащее обращение с командами и т.д.
В рейхстаге зазвучали голоса социал-демократов об отречении императора, но, не собрав голосов, они вышли из рейхстага и призвали к всеобщей забастовке. 7 ноября начались массовые демонстрации в Мюнхене, которые провозгласили Баварию социалистической республикой. 9 ноября революция добралась до Берлина. Многие матросы прибыли в столицу, были захвачены военное министерство и другие административные учреждения. Началось создание Советов.
Карл Либкнехт, Роза Люксембург и некоторые другие лидеры Независимой социал-демократической партии Германии, возглавили Советы солдатских и рабочих депутатов. Они вполне отдавали себе отчет в том, что если революция в Германии закончится провалом, то вряд ли большевики удержат власть в России. Еще в сентябре 1918 года были опубликованы так называемые «Письма "Спартака"», в которых легко угадывается почерк Карла Либкнехта. Так вот в этих письма подчеркивалось: «Большевики в России совершили много ошибок. Есть только один выход из трагических сетей, в которых запуталась Россия: революция в тылу германского империализма, восстание германского народа, как сигнал к международному революционному вмешательству в войну. Спасение русской революции в этот роковой час есть в то же время спасение чести германского пролетариата и международного социализма». И революция в Германии, свергнувшая монархию Гогенцоллернов и поставившая на колени германский милитаризм, на самом деле спасла большевистскую Россию. Как показала история, легкомысленная Антанта (без вышколенной германской армии) оказалась не в состоянии победить юную и малоопытную Красную Армию.
Правительство поручило члену социал-демократической партии Густаву Носке подавить восстание, но оно начинает распространяться по всей Германии.
Носке вместе с двумя ближайшими соратниками социал-демократами Фридрихом Эбертом и Филиппом Шейдеманом, возглавили так называемый центр СДПГ, поддерживавший войну в качестве оборонительной меры. Носке поддерживал военные займы, но он также выступал за усиление политической позиции рейхстага. С 1916 по 1918 год он был спикером парламента в комиссии, назначенной правительством для расследования военных закупок и связанных с ними сверхприбылей подрядчиков.
Мятежники приветствовали Носке и избрали его председателем Солдатского совета (позже «губернатором»), поскольку считали, что он – социал-демократ – на их стороне. В течение нескольких дней Носке удалось восстановить авторитет офицеров и заставить мятежников, оставшихся в Киле, вернуться к своим обычным обязанностям. Канцлер Макс фон Баден, кузен свергнутого кайзера, и его преемник на посту канцлера Фридрих Эберт, который был близким личным другом Густава, были довольны достижениями Носке.
Настолько довольны, что в январе 1919 года Носке снова направили на подавление восстания на сей раз уже «спартаковцев» – Союз Спартака, возглавлявишийся Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, вскоре юридически оформился в компартию Германии. Коммунисты имели все шансы прийти к власти, объявив в стране всеобщую забастовку. Социал-демократы же ни в коем случае не желали расставаться с властью, у которой они оказались всего месяц назад. И канцлер Эберт поручил Носке расправиться с конкурентами и подавить политическую забастовку в Берлине военной силой, на что Носке с готовностью согласился, заявив на заседании Совета народных уполномоченных 6 января 1919 года:
– Кто-то ведь должен стать кровавой собакой, я ответственности не боюсь.
«Кровавыми собаками» в 1848 году назвали войска, подавившие революцию в Германии.
После первой мировой войны в Германии возникло несколько реваншистских полувоенных патриотических формирований «фрайкор», куда вступали бывшие офицеры и солдаты кайзеровской армии. Они мечтали о возрождении великой Германии и готовы были на любые действия, лишь бы добиться поставленной цели. Так вот с одним из подобных подразделений «фрайкора» и договорлися Носке ради подавления выступления коммунистов и левых социал-демократов, намеревавшихся провозгласить советскую власть. Он напомнил им слова железного канцлера Германской империи Отто фон Бисмарка: «Если вы хотите строить социализм, выберите страну, которую не жалко!».
Поводом к выступлению берлинских рабочих послужило увольнение члена НСДПГ полицай-президента Берлина Эмиля Айхгорна и назначение на его место правительственного социалиста Ойгена Эрнста. Будучи членом НСДПГ, уволенный обратился за помощью в берлинскую организацию своей партии. В субботу, 4 января в полицай-президиуме Айхгорн встретился с членами правления берлинской организации НСДПГ, «революционными старостами» и двумя, теперь уже, представителями только что созданной компартии Германии – Карлом Либкнехтом и Вильгельмом Пиком. Было решено провести в воскресенье на Зигесаллее демонстрацию протеста против смещения Айхгорна. Полиция призвала граждан к демонстрации солидарности.
Но произошло то, чего не мог предвидеть никто. Уже с утра 5 января с рабочих окраин к центру Берлина нескончаемым потоком потянулись колонны демонстрантов. К двум часам дня сотни тысяч людей стояли плечом к плечу не только на Зигесаллее, но и поперек Тиргартена, вдоль Унтер-ден-Линден, на Дворцовой площади и дальше по Кёнигштрассе до самой Александерплац, где и располагалось здание полицай-президиума. Причем, многие пришли с оружием. Все были предельно ожесточены и только ждали призыва от слов перейти к делу. Они захватили газеты и железнодорожные станции. Представители полиции и коммунистов решили свергнуть правительство Эберта.
Карл Либкнехт произнес краткую речь, закончив ее словами:
– Долой правительство! Да здравствует революция! России – ура!
После этого вся масса через Бранденбургские ворота направилась к советскому посольству – представительному, пышному зданию, хорошо освещенному, но с плотно закрытыми окнами. Наряды пешей и конной полиции едва сдерживали напор многотысячной толпы, заполнившей площадь и прилегающие улицы и серьезно нарушившей движение трамвая и других видов транспорта.
Однако на следующий день собравшиеся массы не стали захватывать правительственные здания, поскольку ожидаемой поддержки со стороны военных не последовало. К полуночи 6 января центр города опустел: голодные массы предпочли домашний уют голоду и холоду. Эберт начал переговоры с лидерами восстания, но одновременно готовился к военному ответу. Носке был назначен командующим Фрайкора, а Эберт работал над мобилизацией регулярных вооруженных сил Берлинского округа на стороне правительства.
Решающие события произошли в дни с четверга 9-го по воскресенье 12 января. Пушки грохотали непрерывно, разношерстные воинские части, лояльные правительству, в тяжелых уличных боях отбили одно за другим все занятые революционерами здания. Последним в воскресенье пал полицай-президиум.
11 января Носке распорядился расклеить по улицам Берлина плакаты следующего содержания: «Рабочие! Правительство поручило мне командование республиканскими войсками. Таким образом, во главе защитников социалистической республики становится рабочий. Вы знаете меня и мою прошлую работу в партии. Я ручаюсь, что напрасного кровопролития не будет. Я хочу чистить, а не уничтожать». В тот же день в Берлин вступил, наконец-то, сформированный Носке доброльческий ландъегерский корпус под командованием генерала Меркера. Сам Густав Носке не мог отказать себе в удовольствии возглавить это шествие. На его сумрачном лице застыло выражение железной воли.
Впрочем, с «напрасным кровопролитием» Носке явно не была согласна появившаяся в Берлине «Антибольшевиссткая лига», напрямую призывавшая с развешанных по Берлину плакатов:
«Рабочие, граждане!
Отечество близко к гибели, спасите его!
Ему угрожают не извне, а изнутри:
угрожает спартаковская группа.
Убейте ее вождей!
Убейте Либкнехта!
Тогда вы получите мир, работу и хлеб!»
12 января 1919 года бои в Берлине закончились. Революция была подавлена, но не обезглавлена: еще оставались на свободе Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Лео Иогихес, Вильгельм Пик. За убийство первых двух еще в декабре было обещано сто тысяч марок.
При всей личной симпатии к Ленину у лидеров германских коммунистов Карла Либкнехта и Розы Люксембург накопилось немало ядовитых стрел к проводимой вождем последней русской революции внутренней и внешней политике. Его авторитарные методы управления партией, а теперь и страной, его амбициозные претензии на всемирное лидерство не находили одобрения у руководства Германской компартии. Оба (и Либкнехт, и Люксембург) ополчились на большевиков за поистине предательский Брестский мир. И тот, и другая не стеснялись при этом в выражениях.
«В действительности, Брестский мир был ничем иным, как капитуляцией русского революционного пролетариата перед германским империализмом... А теперь большевики приближаются к конечной – самой ужасной – станции на своем тернистом пути: надвигается жуткий призрак – союз большевиков с Германией! Троцкий говорил, что если бы у России был выбор между японской и германской оккупацией, то она бы выбрала последнюю, так как Германия гораздо более зрелая страна в революционном отношении, чем Япония. Вымученность этой спекуляции совершенно очевидна... Но это рассуждение Троцкого и в корне неверно, поскольку именно каждое укрепление и каждая победа германского милитаризма уменьшает перспективы и возможности революции в Германии... Есть только одно решение трагедии, в которую оказалась втянутой Россия! Восстание в тылу германского империализма, подъем народных масс Германии... Именно немецкая революция – а не английская или французская – единственно возможное спасение для русской революции, внешняя политика которой – ее слабая сторона, так как в случае неудачи немецкого пролетариата получается квадратура круга. Но таков был «Брест-Литовск». Так не должно было быть. Единственный выход: немецкая революция. Но революционизирующему влиянию событий в России противостоят противоположные факторы: укрепление германского империализма, контрреволюционных сил и заблуждения немецкого пролетариата вследствие двойственного отношения советского правительства к германскому империализму...». Так писал Карл Либкнехт.
«Теперь ... нет уже прежнего большевизма с прежними целями. Отказавшись от надежды на немедленную революцию в Европе, он ставит себе целью восстановить народное хозяйство в России на началах сочетания государственного капитализма с частнокапиталистическими и кооперативными хозяйственными формами...
Но то, что делают большевики, должно работать прямо противоположно, ибо раздел земли среди крестьян отрицает путь к социалистическим реформам... Развязанный большевиками террор и разгон Учредительного собрания – нарушение всех демократических норм, свободы слова и свободы печати... Терроризм доказывает лишь слабость... Когда придет европейская революция, русские революционеры потеряют не только поддержку, но, что еще важнее, мужество. Итак, русский террор – это только выражение слабости европейского пролетариата...». Так писала Роза Люксембург.
Статья очень не понравилась Ленину и он на полях газеты в нескольких местах делал сердитые пометки: «идиотка», «дура».
Все эти раздумья привели вождей немецких коммунистов к страшному и, одновременно, печальному выводу: победа революции в индустриальной Германии была не в интересах Ленина, так как в этом случае аграрная Россия отступала на второй план. Не удивительно поэтому, что Либкнехт и Люксембург, как могли, противились созданию III, коммунистического, Интернационала, не без основания боясь, что Ленин просто подомнет под себя (а он это умел делать с блеском!) все остальные партии, в том числе и германскую. Но, в то же время, и Ленин, со своей стороны, боялся, что, в случае победы революции в Германии, власть в III Интернационале, помимо его желания, могут захватить Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Более того, стало известно, что Роза усердно принялась за восстановление довоенного, II Интернационала, всячески противясь созыву международного коммунистического конгресса для провозглашения III Интернационала.
И тогда Ленин решил пойти ва-банк. Необходимо было расколоть руководство компартии Германии! Но для этого нужен был исполнитель, который блестяще справился бы со своей ролью. И такой человек в ЦК РСДРП(б) был. Не кто иной, как Карл Радек, личный враг Розы Люксембург. И повод для отправки Радека в Германию в самом конце декабря 1918 года был найден очень хороший. Берлинский Совет рабочих и солдатских депутатов пригласил делегацию советской России принять участие в I съезде Советов Германии. В спешном порядке была составлена советская делегация из пяти человек во главе с Николаем Ивановичем Бухариным. Кроме него в состав делегации вошли Раковский, Иоффе (которого, кстати, 4 ноября за организацию революционной деятельности правительство Макса Баденского выдворило из Германии), Игнатьев (секретарь делегации) и Карл Радек. Однако немецкие военные в Минске отказались пропустить делегацию через демаркационную линию. Бухарин, Раковский, Иоффе и Игнатьев вернулись домой. Радек же, в сопровождении двух немецких коммунистов Эрнста Ройтера и Феликса Вольфа нелегально пересек границу под видом возвращающегося на родину военнопленного. Причем, ехал он не под партийным псевдонимом, а под собственной фамилией – Собельсон. Это вполне подтверждает версию, что у Радека в этой делегации была особая миссия. Кстати, интересно отметить, что две предыдущие попытки Радека прорваться в Германию под революционным псевдонимом заканчивались крахом: и в апреле, и в августе 1918 года его выдворяли в Россию. На этот раз, в начале января 1919 года Собельсон-Радек благополучно добрался до Берлина. Разумеется, ни на какой съезд Советов он не попал. Ему туда не очень-то и хотелось. У него была другая цель.
Либкнехту и Люксембург каждый день приходилось менять свое место пребывания (но, почему-то, всякий раз их местонахождение становилось известно тому же Радеку). Но и перевозить их с места на место с каждым разом становилось все труднее: фрайкоровцы останавливали на улицах Берлина абсолютно все экипажи, тщательно проверяли и обыскивали пассажиров и прохожих в поисках оружия и красных вождей. Ведь солидный куш в сто тысяч марок за убийство Либкнехта и Люксембург пока еще ждал своего обладателя. По этой причине и нельзя было вывезти из Берлина ни Розу, ни Карла (их просто узнали бы в лицо). Густав Носке лично отдал приказ лейтенанту Фридриху Вильгельму фон Эртцену установить постоянное прослушивание телефонных разговоров Либкнехта и ежечасно докладывать ему обо всех перемещениях того капитану Вальдемару Пабсту из гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии, а ныне возглавившему оин из отрядов фрайкора. Пабсту и был поручен арест Либкнехта и Люксембург.
В ночь с 14 на 15 января 1919 года они перебрались (не зная того, что их уже попросту вели ищейки) на свою последнюю квартиру в Вильмерсдорфе по адресу Манхаймерштрассе, 53. Совершенно случайно, выйдя на улицу и идя к крытому экипажу, Карл Либкнехт столкнулся лицом к лицу с братом Теодором. Теодор узнал брата. Но разговаривать было некогда. Единственное, что успел сказать Карл, после рукопожатия, были слова, поразившие и шокировавшие Теодора:
– Мне нужно обязательно завтра с тобой увидеться, Тео. Я только что узнал чудовищные вещи о Радеке. Я получил сведения о связях Радека с военными кругами и считаю его предателем.
Но встретиться братьям так больше никогда и не довелось. Утром, 15 января они написали свои последние статьи для коммунистической газеты «Роте Фане». Вечером в комнату, где находились Карл, Роза и Вильгельм Пик (последний появился в квартире всего несколько минут назад – принес товарищам, на случай проверки обитателей дома необходимые удостоверения личности) позвонили. У двери стоял трактирщик Меринг, пожелавший видеть господина Либкнехта и госпожу Люксембург. Те велели сказать хозяину, что их нет. Но Меринг не уходил. По его зову появилась группа солдат во главе с лейтенантом Линднером. Они вошли в квартиру, обнаружили там тех, кого искали, и предложили им следовать за собой. Либкнехт, Люксембург и Пик молча собрали свои вещи и вышли под конвоем на улицу. Их доставили в отель «Эден», в котором с утра этого дня размещался штаб гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии. В отеле их уже ждал капитан Пабст. По его команде арестованных стали избивать. Либкнехту в двух местах прикладами разбили голову до крови. Он попросил бинт. Ему отказали. Тогда он попросил разрешения умыться в туалете. Ему снова отказали.
Вильгельм Пик, не выдержав избиений, подозвал к себе охранника, егеря Рунге, и потребовал проводить его к капитану Пабсту. Пик представился капитану другим именем. Несколько минут разговора с глазу на глаз, и капитан Пабст приказал двум офицерам вывести Пика из отеля и доставить в безопасное место возле зоосада, откуда Пик 17 января загадочным образом бежал.
Позже Карла и Розу, уже изрядно избитых, поволокли вниз по лестнице и передали уже стоявшему наготове отряду убийц. Тем временем Пабст сидел в своем кабинете и составлял подробное сообщение, появившееся на следующий день во всех газетах: Либкнехт был застрелен при попытке к бегству во время транспортировки в следственную тюрьму Моабит, а Розу Люксембург захватила разъяренная людская толпа, смявшая охрану, и увела в неизвестном направлении.
На самом же деле произошли два страшных убийства. Вина за них полностью лежит на тех людях, которые находились в тот момент у власти, и, в первую очередь, на Фридрихе Эберте, Филиппе Шейдемане и Густаве Носке, именовавших себя социал-демократами.
Карла Либкнехта и Розу Люксембург вывели из отеля через боковой выход. Улица была оцеплена и пуста. У выхода дежурил тот самый егерь Рунге, которому был отдан приказ размозжить голову тем, кого будут выводить из отеля. Но, видимо, рука у егеря все-таки дрогнула, поскольку через несколько минут после его страшных ударов и Либкнехт, и Люксембург пришли в себя. Их бросили в подъехавшие автомобили, каждого в другой. Отрядом убийц Карла командовал капитан-лейтенант Пфлюгк-Хартунг, убийц Розы – лейтенант Фогель.
Обе машины с интервалом в несколько минут направились в Тиргартен. У Нойензее от Либкнехта потребовали выйти из машины. Его убили выстрелом в затылок, а затем на той же машине отвезли в морг как «труп неизвестного мужчины». Розу же прямо в машине убили выстрелом в висок, а тело сбросили с Лихтенштейн-брюкке в Ландсверканал. Через несколько месяцев труп Розы Люксембург всплыл недалеко от того места, где ее выбросили из машины. Вскрытие так и не смогло определить, от чего она погибла: черепная коробка не была расколота, а пулевое ранение не было смертельным. Возможно, она умерла от того, что захлебнулась.
19 января 1919 года состоялись выборы в Национальное собрание. Оно собралось в Веймаре, и 13 февраля 1919 года новоизбранный президент Эберт назначил новое правительство во главе с Филиппом Шейдеманом. Носке стал военным министром.
А 25 января столица хоронила Карла Либкнехта и тех, кто погиб в январских боях. Тридцать три гроба, все в цветах и венках, плыли по заполненным людьми улицам Берлина. Первым несли гроб Либкнехта. Гроба Люксембург не было, вместо него несли ее огромный портрет. Процессия двигалась к Фридрихсфельде – центральному кладбищу Берлина.
Берлин в тот день походил на военный лагерь – войска оцепили центральную часть города; у Бранденбургских ворот стояли две пушки, жерла их были нацелены на шоссе, по которому должна была пройти процессия. На Вильгельмштрассе висел огромный плакат: «Стой! Кто пойдет дальше, будет расстрелян».
Многокилометровые обходы должны были делать люди, идущие на похороны. Первоначальное место сбора внезапно было перенесено. Трамваи не ходили, поезда метро не останавливались на центральных станциях; но люди шли и шли через весь город, и ничто не могло их остановить. Изо всех улочек и переулков вливались в траурную процессию человеческие потоки, и казалось, город не в состоянии вместить в себя больше ни одного человека. Но с каждой минутой процессия пополнялась – не одними берлинцами, из десятков немецких городов приехали делегации проститься со своими героями.
Свердлов был по-настоящему шокирован такой расправой. Узнав все подробности, он тут же сел за написание воззвания для публикации в «Правде».
«КО ВСЕМ СОВЕТАМ ГЕРМАНИИ, КО ВСЕМУ РАБОЧЕМУ КЛАССУ!
Подлое убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург, организованное шайкой негодяев, господствующих в Берлине, переполнило сердца русских рабочих невыразимым гневом, возмущением и скорбью. Когда царские палачи хотели без суда казнить рабочих вождей России, они приказывали инсценировать расстрелы при попытке бежать или мнимый суд Линча толпой наемников. Шейдеман и Эберт пошли по знакомому нам пути Трепова и Дубасова.
Немецкие товарищи, видите теперь, каковы та законность и порядок, та демократия и культура, которые хотят насаждать буржуазия и социал-предатели. Они утверждают кровавое господство буржуазии и генералов, расстреливая рабочих пулеметами, пуская в ход огнеметы, зверски, из-за угла, убивая рабочих вождей. Их демократия и порядок суть кровавая диктатура денежного мешка и юнкерской сабли, которую они водворяют зверскими приемами.
Теперь вы знаете, кто во всех странах, в Германии, как и в России, начинает гражданскую войну, лишь только пролетариат выступает с требованием осуществления социализма на деле. Теперь вы знаете, кто действует, как звери и варвары революции, — коммунисты или буржуазия. Теперь вы не будете больше верить буржуазным клеветам на революционный коммунизм в Германии и России.
Шейдеман и Эберт убили великих, верных и честных революционеров — Либкнехта и Люксембург, впервые восставших против войны, впервые поднявших знамя мира и революции, за то, что они требовали для пролетариата реальных прав и реальной власти. Шейдеман и Эберт казнили их для того, чтобы обезглавить рабочую революцию, угрожающую буржуазии.
Господа палачи в маске социализма грозят поэтому великой опасностью успеху германской и международной революции. Эти люди не только отрывают немецкое рабочее движение от братского движения других стран, они несут гибель самому пролетариату Германии. Русский пролетариат, в лице своих высших исполнительных органов, присоединяет свой голос возмущения и печали к голосу сознательных немецких рабочих. Русский пролетариат уверен, что германский пролетариат не положит оружия, пока не покончит с системой белого террора капиталистических агентов и не утвердит свою рабочую диктатуру.
От имени соединенного заседания Всероссийского центрального исполнительного комитета советов, Всероссийского съезда профессиональных союзов, Московского совета рабочих и красноармейских депутатов и представителей фабрично-заводских комитетов Москвы
Я. Свердлов».
На следующий день, с утра, к собиравшемуся на работу Свердлову подошел восьмилетний сны Андрей. Клавдия Новогородцева уже ему сообщила об убийстве Либкнехта и Люксембург. Андрей тронул отца за локоть и с серьезным выражением лица спросил:
– Папа, Либкнехт был революционер, большевик?
– Да, настоящий революционер, – Свердлов погладил сына по голове.
– А его убили буржуи?
– Ну конечно, буржуи.
– Но ведь и ты, папа, тоже революционер. Значит, тебя буржуи тоже могут убить?
Свердлов пристально посмотрел на мальчика, ласково потрепал его по голове и очень серьезно сказал:
– Конечно, сынка, могут убить, но тебе не надо этого бояться. Когда я умру, я оставлю тебе наследство, лучше которого нет ничего на свете. Я оставлю тебе ничем не запятнанную честь и имя революционера.
10.
Напуганное революциями в Германии и Австрии и начавшимся революционным брожением рабочих в самой Швейцарии, швейцарское правительство 12 ноября выслало за пределы своего государства советскую миссию. Как говорится, от греха подальше: от этих неблагодарных большевиков, десятками, если не сотнями проживавшими в гостеприимной горной стране до 1917 года, можно было всего ожидать.
Ведь после тайного визита Дзержинского с Аванесовым активность советской миссии увеличилась. Особенно усилилась большевистская пропаганда с приездом в Швейцарию из Москвы Ангелики Балабановой в октябре 1918 года. Политический департамент правительства потребовал от советской миссии отъезда за пределы страны Балабановой и Залкинда. Особенно засуетились швейцарцы ближе к годовщине большевистского переворота.
5 ноября швейцарские власти объявляют призыв в целях борьбы с ожидающимися рабочими выступлениями, что только подливает масла в огонь. 6 ноября газеты сообщают о высылке накануне из Германии советской миссии под руководством Адольфа Иоффе – между прочим, бывшего цюрихского студента-юриста. 9 ноября кайзер Вильгельм отрекается от престола. В Германии вспыхивает революция. 11 ноября рушится монархия Габсбургов в Австро-Венгрии. В Швейцарии начинается всеобщая стачка. Цюрихские коммунисты готовятся к баррикадным боям. В этой обстановке швейцарское правительство принимает на следующий день после начала генеральной забастовки решение о высылке советской миссии в 24 часа. В здании посольства советские дипломаты спешно жгут документы.
По поручению своего начальника Георгия Шкловского Софья Дзержинская отобрала все секретные документы и сожгла их в печке в комнате, где работала. Во время обыска у нее были отобраны, в частности, письма ее мужа, Феликса Дзержинского. Но швейцарская полиция, по-видимому, не имела такого опыта в политической борьбе, как русская охранка, и не разобралась в том, чьи письма изъяла при обыске, и через несколько месяцев по требованию Софьи Дзержинской вернула все взятые у нее письма мужа.
Но швейцарские власти для начала выслали только тех, у кого были дипломатические паспорта – полномочного представителя Яна Берзина, его заместителя Георгия Шкловского, Стефана Брантмана и других.
К ним пыталась пристроиться и Софья Дзержинская с сыном Ясиком, но швейцарские власти ей отказали. А перед домом, где жили Дзержинская и Мария Брантман поставили шпиков, совершенно открыто следивших днем и ночью за каждым шагом обеих женщин.
На другой день после обыска хозяйка дома отказала им в квартире. Они перебрались временно в Народный Дом, игравший роль рабочей гостиницы, а потом каждая из них нашла себе меблированную комнату. Материально они были обеспечены, так как советская миссия перед отъездом из Берна всем остающимся работникам выплатила трехмесячную зарплату.
Через несколько дней Мария Брантман и жена Шкловского были интернированы на продолжительное время, а сотрудник миссии Рейх был заключен в тюрьму. А вот Софью Дзержинскую, к ее удивлению, не тронули. Она это себе объясняла тем, что швейцарские власти не знали, что она жена председателя ВЧК. Однако вскоре после обыска и ее вызвали в полицейское управление на допрос. Обвиняли ее как раз в том, что она вечером и ночью накануне высылки миссии жгла компрометирующие бумаги миссии.
Как потом выяснилось, один из технических работников, политэмигрант, после высылки миссии сообщил швейцарским властям разные данные о работниках миссии, оставшихся в Берне. Он знал и то, что Дзержинская уничтожала документы. Но, к счастью, он не знал, что она является женой председателя ВЧК, не знал он и о приезде Феликса в октябре в Берн.
После отъезда из Швейцарии советской миссии вопрос выезда в Россию остававшихся сотрудников повис в воздухе. Долго не было никаких признаков того, что удастся туда поехать. Оставаться же дольше в Швейцарии, когда шпики ходили за ними по пятам, когда нечего было и думать найти заработок, было просто невозможно. Вскоре, однако, у Софьи Дзержинской, польской уроженки, появилась надежда на возвращение в Польшу.
Осенью 1918 года в Польше, как и во многих европейских странах, началось революционное рабочее движение. В начале ноября во всех промышленных центрах Польши возникли Советы рабочих депутатов. Началось разложение в среде германских и австрийских оккупационных властей.
7 ноября в Люблине возникло Временное народное правительство во главе с галицийским социал-демократом Игнацием Дашинским. Это правительство просуществовало всего неделю и было заменено другим, правительством, которое возглавил социалист Енджей Морачевский, борец за независимость Польши, ближайший друг и соратник Юзефа Пилсудского. Декретом этого правительства 28 ноября Юзеф Пилсудский был провозглашен «начальником государства», т.е. по-существу диктатором Польши. Кстати, Пилсудский (ирония судьбы!) в свое время учился в одной и той же гимназии (Первой виленской гимназии), что и Дзержинский. А еще один поворот истории – старший брат Юзефа Пилсудского Бронислав и старший брат Ленина (Ульянова) Александр состояли в террористической фракции партии «Народная воля». Оба были арестованы после неудавшегося покушения на императора Александра III в 1887 году. Оба приговорены к смертной казни. Но двадцатиоднолетнего Александра повесили, а Брониславу император заменил казнь десятилетней каторгой. Потом Бронислав был ссыльнопоселенцем и занимался географическими исследованиями на Сахалине. В 1905 году вернулся в Польшу, в 1917 году переехал во Францию, где 17 мая 1918 года утонул в реке Сене (предполагалось самоубийство).
После создания в Польше правительства Морачевского в Швейцарию прибыло представительство этого правительства. И Софья Дзержинская обратилась к нему с просьбой разрешить ей вернуться в Варшаву. Но польские власти отказали ей в праве вернуться на родину, а в качестве черного юмора разрешили поехать в Польшу только семилетнему Янеку Дзержинскому, мотивировав это тем, что в самой Польше жили три родных брата Феликса Дзержинского – Владислав, Казимир, Игнатий, которые и могли позаботиться о малолетнем племяннике. Разумеется, такой вариант никак не устраивал Софью. Ей не оставалось ничего другого, как терпеливо ждать случая выезда в Москву. Случай такой представился лишь в середине января 1919 года.
Представитель Советского Красного Креста Сергей Багоцкий при помощи швейцарских социал-демократов (уже хорошо известного нам Фрица Платтена) получил разрешение отправить из Швейцарии через Германию в Россию большое число русских военнопленных, бежавших из германского плена в Швейцарию, где они довольно долго были интернированы. Был организован специальный эшелон, которым отправлялись на Восток пятьсот русских военнопленных.
С этим эшелоном выехала также и небольшая группа политэмигрантов из России, коммунистов и членов других партий: старый большевик Сергей Петропавловский с женой и двумя сынишками, Софья Дзержинская с Ясиком, бывший сотрудник советской миссии Рейх и еще несколько человек. Это снова Платтен повторил свой трюк из весны семнадцатого года с опломбированным вагоном.
Комендантом эшелона был назначен Петропавловский. До швейцарско-германской границы, до Базеля, эшелон сопровождал лично Платтен.
Швейцарские вагоны были неудобны, не приспособлены к длительным поездкам, с короткими скамейками на два сидячих места. Поэтому всю дорогу, продолжавшуюся свыше двух недель, невозможно было лечь и отдохнуть. К тому же, вагоны были запломбированы, поезд на станциях нигде не останавливался. Германские социал-демократические власти, точно так же, как и власти кайзера Вильгельма II, боялись «коммунистической заразы». Однако польское правительство не дало разрешения на проезд эшелона кратчайшим путем через Польшу. Поэтому пришлось ехать через Пруссию до Кёнигсберга, а оттуда в Белосток и дальше, в сторону Минска.
Однажды вечером поезд прибыл на станцию Замирье в Белоруссии, находившуюся в то время еще в руках немцев. Там нужно было опломбированный поезд перевести на другой железнодорожный путь. Но паровоза не было.
Поздно ночью к Софье подошел Петропавловский и под большим секретом от других спутников и даже от собственной жены, чтобы их не волновать, сообщил об угрожающей всем опасности. Он узнал, что противоположный перрон, к которому должен быть подан состав, и часть пути к Минску находятся в руках петлюровцев, люто ненавидевших большевиков. Они могли с ними расправиться. Петропавловский и Дзержинская провели ночь в большой тревоге. Среди ехавших в этом эшелоне были анархисты, враждебно настроенные по отношению к большевикам и вообще недовольные Петропавловским и Дзержинской за противодействие их авантюризму еще во время пребывания в Цюрихе и ее работы в секретариате русских эмигрантских касс.
К счастью, паровоза ночью не подали, а когда рассвело, то неожиданно, к величайшей радости, все услышали крики «ура!» и увидели солдат в красноармейской форме. Оказалось, что ночью Красная Армия прогнала петлюровцев, очистила от них противоположный перрон и дальнейший путь к Минску. Эмигранты-возвращенцы были спасены. Их охватила неописуемая радость при виде красноармейцев.
Вскоре подали паровоз и эшелон перевели на другой путь, и они благополучно доехали до Минска. Хотя это было уже недалеко, но ехали еще несколько дней. Поезду приходилось останавливаться и простаивать часами, чтобы пропускать следующие на фронт эшелоны с красноармейцами.
В Минске возвращенцы переночевали в совершенно пустом, без всякой мебели, вокзале на голом полу. Из Минска Петропавловский послал телеграмму Дзержинскому, сообщая о прибытии эшелона с русскими пленными и эмигрантами.
На следующее утро в Минске им подали уже русский состав, а швейцарский вернулся обратно.
Но этот поезд состоял исключительно из товарных вагонов. Была только одна теплушка — пассажирский вагон четвертого класса. Этот вагон обогревался. Все остальные не отапливались, а дело было в конце января и морозы стояли трескучие. В теплушку поместили женщин и детей, а также больных эмигрантов и военнопленных. Петропавловский и Рейх ехали в неотапливаемом вагоне. Только время от времени, когда поезд стоял, они заходили к в теплушку, чтобы немного обогреться.
Поезд продолжал двигаться вперед очень медленно, пропуская военные эшелоны, и только от Смоленска движение пошло быстрее.
До Москвы добрались только в субботу 1 февраля. На Александровском вокзале (ныне Белорусский) жену с сыном встречал Дзержинский вместе со своим помощником Абрамом Яковлевичем Беленьким.
Но, поприветствовав родных, Дзержинский занялся прежде всего устройством прибывших из Швейцарии политэмигрантов и военнопленных. Политэмигранты временно были помещены в третьем Доме Советов. И только покончив с этими делами и отправив Беленького с прибывшими, Дзержинский, наконец, вернулся к семье, повел их к машине.
– Куда мы едем? – спросил по-польски Ясик.
И родители вдруг сообразили, что Ясик вообще не говорит по-русски. Надо бы заняться этим. А пока Дзержинский, повернув голову к сыну, ответил:
– В Кремль едем, сынок. К себе домой.
– А что это за улица? – поинтересовалась уже Софья.
– Тверская. Главная улица столицы.
Квартиру в Кремле Дзержинский получил всего лишь несколько месяцев назад. Это была просторная, высокая комната с двумя большими окнами на втором этаже Кавалерского корпуса. Рядом с ними жил секретарь ВЦИК Авель Енукидзе. С другой стороны дверь из комнаты Дзержинских вела в большую комнату с тремя окнами, где тогда помещалась столовая Совета Народных Комиссаров. Кухня была на противоположной стороне коридора, и ею пользовались все, кто жил в этой части корпуса.
Но все же – одна комната, пусть и большая, для семьи из трех человек, не очень комфортная. И через некоторое время они перебрались в небольшую квартиру на первом этаже этого же Кавалерского корпуса.
На следующий день после приезда, несмотря на то что было воскресенье, Дзержинский, как обычно, пошел на работу в ВЧК на Большую Лубянку, 11. Но предложил прогуляться с ним и жене с сыном. Они вышли втроем и сразу направились к Троицким воротам. Тогда это были единственные открытые ворота Кремля как для пешеходного движения, так и для машин. Только позднее для въезда и выезда были открыты Спасские ворота.
И вдруг на мосту, который ведет вниз от Троицких ворот, они неожиданно встретились с идущим из города без всякой охраны Лениным. Ленин шел о чем-то задумавшись, никого не замечая. Дзержинский, увидев его издали, побледнел и, сильно обеспокоенный, прибавил шагу, а потом, здороваясь с Лениным и пожимая ему руку, упрекнул его в том, что он ходит в город один, без всякой охраны, на что Ленин быстро бросил в ответ:
— А вы? А вы?
Но Дзержинский тут же нашелся:
– А я не один. Со мной охрана! – он жестом руки указал на жену с сыном.
Ленин сначала удивленно посмотрел в их сторону, а затем расхохотался. Поравнявшись с ними, Ленин протянул руку сначала Софье, затем мальчику.
– Здравствуйте! Я правильно понимаю, что имею честь приветстствовать Софью Сигизмундовну и Яна Феликсовича?
– Да, Владимир Ильич, вы не ошиблись, – раскраснелась скорее от неожиданности и волнения, нежели от мороза Софья.
– Ильич у нас редко когда ошибается, – сказал Дзержинский. – Вот только к нашим советам не прислушивается. Даже после трех покушений не хочет ходить с охраной.
– А я убежал от них, – снова засмеялся Ленин. – Люблю походить в одиночку. А уж это ваша забота, Феликс Эдмундович, чтобы руководству страны можно было ходить без охраны.
Вдруг Ленин посерьезнел и в упор посмотрел на главного чекиста:
– Кстати, об охране! Вы уж, наконец, определитесь, Феликс Эдмундович, с кем вы, со мной или со Свердловым.
Дзержинский побледнел, желваки на выделяющихся скулах узкого лица заходили вверх-вниз, губы едва заметно задрожали. Но он выдержал взгляд вождя. Он тогда не сказал Ленину ни слова в ответ, но они друг друга поняли: Дзержинский выбрал Ленина и после этого уже ни разу не менял своей позиции.
На том они распрощались, а Дзержинский повел родных через Александровский сад на Красную площадь, где показал им могилы погибших во время революции и похороненных у Кремлевской стены. Показал также всю красоту Красной площади: храм Василия Блаженного, памятник Минину и Пожарскому, Лобное место. На Ясика это произвело огромное впечатление. Он даже рот приоткрыл от удивления, что может быть так красиво – в Швейцарии ведь ничего подобного не было.
С Красной площади они перешли на площадь Революции, где как раз проходили учебные занятия красноармейцев. И тут Дзержинский с улыбкой и не без гордости стал рассказывать жене о формирующейся Красной армии, ее боевых успехах, о Троцком, создавшем Красную армию.
– Ну, вы погуляйте здесь по центру. Надеюсь, не заблудитесь – Кремль издалека виден. А я на работу.
Москва имела необычный вид. Почти все магазины из-за отсутствия товаров были закрыты, витрины забиты досками. В просветы окон, между досками, было видно, как бегают крысы в поисках съедобного. На улицах вдоль домов тянулись высокие валы обледенелого снега. Даже в Кремле горы снега были так высоки, что закрывали весь первый этаж. Тротуары были покрыты толстым слоем льда. Движения, кроме пешеходного, на улицах почти не было. Изредка лишь проходили трамваи, переполненные людьми. Но сесть в такой трамвай было невозможно. Легковых машин было очень мало и из-за их малого количества и нехватки бензина ими пользовались лишь ответственные работники.
Зима в тот год москвичей побаловала – было морозно, но солнечно. За весь февраль не было ни одного пасмурного дня, температура держалась постоянная — 20° мороза. Софья была восхищена московской зимой, особенно в сравнении с цюрихской с ее туманами даже в хорошие дни.
Дзержинский решил, что пора вводить супругу в круг высшего советского общества. Для начала он пошел с ней в Большой театр, где проходило совместное заседание ВЦИК и Московского Совета с партийными, военными и общественными организациями. Огромный зрительный зал театра был так набит людьми, что казалось, ярусы не выдержат их тяжести. Собрание открыл Свердлов.
Дзержинская его увидела впервые и была поражена, что голос у этого невысокого, худощавого человека, был такой сильный, что его было великолепно слышно в самых дальних рядах зрительного зала.
На этом собрании с большой речью выступил и Ленин, рассказавший о текущем моменте, о переломе на колчаковском фронте, о необходимости мобилизации всех сил партии и рабочего класса для победы над врагами, которые еще в 1918 году начали интервенцию против молодого советского государства.
11.
Однако Яков Свердлов и не думал сдаваться. Как говорится в народе: помирать, так с музыкой. У него все еще полно сил и сторонников. Главное – побольше крови, тогда Ленину некуда будет деваться. Придется и ему за эту кровь расплачиваться.
Если в мае 1918 года Свердлов расколол крестьянство, начав репрессии против кулаков и даже середняков, то в январе 1919-го пришел черед казаков, признавших было советскую власть и смирившихся с новыми правилами жизни.
Но 24 января 1919 года Оргбюро ЦК рабоче-крестьянской партии большевиков выпустило циркулярную инструкцию за подписью Свердлова, вошедшую в историю, как «директива о расказачивании».
При этом важно отметить, что само Оргбюро было создано лишь 16 января 1919 года и состояло всего из трех человек – Свердлова, Крестинского и Владимирского. Непосредственной задачей этого органа были тогда организационная подготовка VIII съезда партии и решение внутрипартийных вопросов. Оргбюро не обладало правом принимать постановления по крупным общеполитическим вопросам. Но разве подобное могло остановить Якова Михайловича?
Разумеется, как опытный организатор, он нашел выход: на места Директива была послана уже как директива ЦК РКП(б), а не Оргбюро ЦК. Именно поэтому и потребовалось к ней сопроводительное письмо Свердлова от 29 января.
В казачьих землях отменялись все льготы, конфисковывались продукты и изымалось оружие. Началась массовая депортация казаков. Их земли и дома передавались горским народам, с которыми казаки всегда конфликтовали. По приказу Серго Орджоникидзе, обезлюдевшие станицы следовало «отдать беднейшему безземельному населению и, в первую очередь, всегда преданным Советской власти нагорным чеченцам».
Все казаки в возрасте от 18 до 50 лет должны были быть вывезены на Север. Процесс тормозила лишь хроническая нехватка железнодорожных вагонов. Письмо Оргбюро ЦК партии от 24 января 1919 года ставило казачество в положение поверженного врага и фактически объявляло его вне закона.
«Циркулярно. Секретно.
Последние события на различных фронтах в казачьих районах — наши продвижения вглубь казачьих поселений и разложение среди казачьих войск — заставляют нас дать указания партийным работникам о характере их работы при воссоздании и укреплении Советской власти в указанных районах. Необходимо, учитывая опыт года гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества, путем поголовного их истребления. Никакие компромиссы, никакая половинчатость недопустимы.
В дальнейшем идут отдельные пункты, намечающие характер работы в казачьих районах. Этот циркуляр завтра же перешлю в политотдел с особым нарочным. Необходимо держать его в строжайшем секрете, сообщая только тем товарищам, которые будут нести работу непосредственно среди казаков.
Полагаю, что приведенная мною выдержка ясна и точно отвечает на все наши вопросы. Я. Свердлов».
А далее – те самые отдельные пункты:
1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо, прямое или косвенное, участие в борьбе с советской властью. К среднему казачеству применить все те же меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток к новым выступлениям против советской власти.
2. Конфисковать хлеб и заставить ссыпать все излишки в указанные пункты, это относится как к хлебу, так и ко всем сельскохозяйственным продуктам.
3. Принять меры по оказанию помощи переселяющейся пришлой бедноте, организуя переселение, где это возможно.
4. Уровнять пришлых иногородних с казаками в земельном и во всех других отношениях.
5. Провести разоружение, расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи.
6. Выдавать оружие надежным элементам из иногородних.
7. Вооруженные отряды оставлять в казачьих станицах; впредь до установления полного порядка.
8. Всем комиссарам, назначенным в те или иные поселения, предлагается проявить максимальную твердость и неуклонно проводить настоящее указание».
Директиву ЦК РКП (б) поддержал и Лев Троцкий – в феврале главнокомандующий Красной армией Иоаким Вацетис в газете «Известия Наркомвоена» (выходившей фактически под прямой редакцией Троцкого) писал: «У казачества нет заслуг перед русским народом и государством. У казачества есть заслуги лишь перед темными силами русизма… По своей боевой подготовке казачество не отличалось способностями к полезным боевым действиям. Особенно рельефно бросается в глаза дикий вид казака, его отсталость от приличной внешности культурного человека западной полосы. При исследовании психологической стороны этой массы приходится заметить сходство между психологией казачества и психологией некоторых представителей зоологического мира...
… Стомиллионный российский пролетариат не имеет никакого права применить к Дону великодушие: Дон необходимо обезлошадить, обезоружить, обезнагаить. На всех их революционное пламя должно навести страх, ужас, и они, как евангельские свиньи, должны быть сброшены в Чёрное море».
Развивая эти свои планы, Троцкий на собрании политкомиссаров Южного фронта в Воронеже заявил:
– Казачество – опора трона. Уничтожить казачество как таковое, расказачить казачество – вот наш лозунг. Снять лампасы, запретить именоваться казаком, выселить в массовом порядке в другие области.
С 4 января 1919 года Южный фронт находился в наступательной операции против армии атамана Краснова и Директива Оргбюро, по замыслу ее составителей, должна была способствовать разгрому белоказачьей армии. Троцкий, как председатель Реввоенсовета республики и руководитель военного ведомства, практически руководил тогда организацией вооруженной борьбы против войск Краснова, повседневно находился на связи с Реввоенсоветом Южного фронта и реввоенсоветами входивших в него армий, давал указания по важнейшим военно-оперативным и политическим вопросам. 3 февраля Троцкий дал указание: «впредь до особого распоряжения военные и гражданские власти на Дону целиком подчиняются Реввоенсовету Южфронта».
Реввоенсовет фронта поставил перед Троцким вопрос о том, что «проведение поставленных ЦК задач требует строгой централизации». Речь шла о необходимости создания единого органа по руководству восстановлением советской власти на Дону.
4 февраля командующий Южным фронтом Иосиф Ходоровский посылает телеграмму Свердлову: «…Директиву ЦК получил и уже сообщили армиям. Для организованной борьбы с контрреволюцией и видах быстроты проведения необходимых мер, а также видах осторожности и наибольшей организованности мы признали необходимым при каждой войсковой части, занимающей станицу, организовать временный трибунал под председательством комиссара в составе двух членов ответственных партийных ячеек. Лица, у которых после объявленного срока будет найдено оружие, будут расстреливаться на месте. Вырабатывается и завтра будет готова и сообщена к руководству и исполнению армиями подобная инструкция по осуществлению директивы».
Инструкция, утвержденная реввоенсоветом Южного фронта 7 февраля и подписанная Ходоровским, отправлена на второй день: «Совершенно секретно. Лично в руки. Председателю ВЦИК т. Свердлову». Эта инструкция вменяла в обязанность ревкомам и военно-полевым трибуналам расстреливать всех без исключения казаков, занимавших служебные должности по выборам или по назначению окружных и станичных атаманов, их помощников, урядников, судей и прочих, всех без исключения офицеров красновской армии, всех богатых и т. д. Наряду с мерами суровой расправы предусматривалось социально-экономическое обескровливание казаков путем беспощадных контрибуций и конфискаций, переселений иногородних на казачьи земли и в их жилища. 22 февраля Свердлов дает телеграмму Ходоровскому: «Линия ваша верна. Продолжайте в том же направлении».
При этом, телеграммы и донесения о выполнении страшной директивы присылали исключительно одному Свердлову.
Немало тревожных писем приходило от местных партийных работников, которые обращали внимание Свердлова на необходимость принятия самых экстренных мер для создания Советов по мере продвижения наших частей на Дону. Всякий час, когда округ или станица остается без гражданской власти, только при военной, может принести громадный вред, и этим опытом многие уже научены, — предупреждали с мест. Напрасно. На обороте одной из таких просьб Свердлов собственноручно начертал: «Общее руководство работой поручается товарищам военсовета Южфронта. Никакого Донского исполкома. Никакого Донского правительства. Даны точные указания Ходоровскому, Мехоношину». Ревкомовцы запрещали все: пасху и колокольный звон, лампасы и прощеное воскресенье, день поминовения усопших и другие казачьи праздники.
Таким образом, казачьи войска были упразднены, началось расказачивание. Всё это сопровождалось попытками земельного передела, реквизициями, карательными экспедициями, казнями и террором. В результате красные восстановили против себя на Дону не только казаков, но и иногороднее крестьянство (переселенцы, представители некоренного населения, которые не имели полных прав в области Войска Донского).
Разумеется, другая сторона тоже не была белой и пушистой. Вообще в гражданской войне не бывает только правых и только виноватых – оба противника «достойны» друг друга: убивают, грабят, насилуют… И оба дают повод к встречной агрессии. А на Дону вообще возникла уникальная ситуация.
Еще в мае восемнадцатого года на территории Области Войска Донского было провозглашено создание независимого государства Всевеликого Войска Донского во главе с атаманом Красновым. «Демократическая казачья республика», в отличие от белых, опиравшихся на Антанту, ориентировалась на Германию. Во время противостояния донского правительства казачьего генерала Каледина и Добровольческой армии Алексеева и Корнилова с красными большая часть казаков заняла позицию нейтралитета. Донские казаки устали от войны, и не желали участвовать в новой, многие симпатизировали идеям большевиков – декреты о мире и земле. Казаки рассчитывали, что вот изгонят новоявленного атамана и белых, и они заживут спокойно. Поэтому появились и красные казаки, воевавшие против сил Каледина и белых. В результате нейтралитет основной массы казаков позволил красным войскам раздавить правительство Каледина и выбить Добровольческую армию с Дона.
Отношения с вождями Белой армии были сложными. Донская армия не собиралась подчиняться Деникину. Казаки не желали иметь антигерманского вождя по соседству с германской армией. А белых злила прогерманская ориентация Петра Краснова, сменившего погибшего Каледина, они рассчитывали на поддержку Антанты в деле восстановления «старой России». Кроме того, у командования Белой армии и Краснова была различная военная стратегия. Краснов хотел округлить свои владения и предлагал Деникину наступать на Царицын. Это позволяло получить промышленность и военные склады Царицына, открывало путь к уральским казакам, возможно, к соединению с чехословаками (то есть союзниками по Антанте). С другой стороны, Добрармия нуждалась в пополнении и отдыхе. В тылу, на юге оставалась мощная красная кавказская группировка. В Белой армии было много кубанцев, которые не хотели идти на север, но с радостью пошли бы на Кубань. И белые не хотели воевать за интересы Краснова – не желает ли он захватить Царицын для себя или своих германских союзников, чтобы германцы прорвались к Волге? В итоге Деникин и Алексеев отказались от совместного похода на Царицын. Следующий удар, после отдыха и пополнения, они наметили на Кубань.
Однако Краснов не мог разорвать отношения с деникинцами перед лицом общей красной угрозы. Белым симпатизировали многие представители донского офицерства. Порвать с Белой армией означало для Краснова вызвать сильную оппозицию на Дону и ослабить позиции перед лицом Красной армии. В результате казаки Краснова и деникинцы стали союзниками. Донское правительство и белые не лезли во внутренние дела друг друга. Деникинцы оставались на Дону, прикрывая его с юга и юго-востока. В Ростове и Новочеркасске располагались тылы добровольцев – госпитали, лазареты, вербовочные центры и т. д. Ростов и Новочеркасск были тылом обеих армий – Донской и Добровольческой. Правительство Краснова поддерживало по мере возможностей белых оружием, боеприпасами, материально. Но личные отношения Краснова с белыми генералами были плохими. Атаман общался с Деникиным, Алексеевым и Лукомским только по переписке.
Атаман Краснов подписал несколько приказов, а Большой войсковой круг издал указ о преследовании казаков, переходящих на сторону Советской власти:
«Войсковой круг по заслушании доклада командующего Донскою Армией о том, что в последнее время на разных участках фронта были отмечены факты перехода отдельных казаков и групп на сторону советских войск, каковое явление особенно широко наблюдается в войсках Усть-Медведицкого округа, причем Миронов немедленно мобилизует перешедших на его сторону казаков, и они в рядах красных дерутся против верных сынов Дона, – постановил:
1. Признавая переход на сторону врага изменой родине и казачеству, карать изменников по всей строгости закона, применением к ним мер, полагающихся за измену.
2. Если такого рода преступники временно не могут быть настигнуты непосредственной карой, немедленно постановлять приговоры о лишении их казачьего звания.
3. К имуществу их применять беспощадную конфискацию, с обращением конфискованного в казну на предмет пособия потерпевшим от гражданской войны гражданам.
Настоящий указ Войскового Круга огласить не менее 3-х раз на станичных и хуторских сборах, в полках, сотнях и батареях.
Сентября 20 дня 1918 года г. Новочеркасск.
Председатель Круга В. Харламов, товарищи председателя Солдатов, Янов, П. Дудаков, Б. Уланов, И. Карташов, Е. Скачков, Л. Александров. Секретарь Ф. Крюков».
Казаки не желали воевать за пределами своей Донской области. Однако, атаман Краснов и генерал Деникин сумели заставить казаков выйти за пределы Дона.
Протесты казаков усиливались. И наконец три полка казаков: Вёшенский, Мигулинский и Казанский взбунтовались, сражаться с Красной армией отказались, начали мирные переговоры с советским командованием 15-й Инзенской дивизии, решили сняться с фронта и беспрепятственно пропустить через территорию Верхне-Донского округа красные войска. Яков Фомин, недалекий, довольно ограниченный казак, стал во главе мятежного полка. Фомин пригласил к себе в адъютанты сотника Павла Кудинова, ставшего вскоре руководителем военного отдела Вёшенского исполкома.
Заключив мир с красными, казаки разъехались по домам, сделав громадный прорыв по линии Донской армии. В 1-м Вёшенском полку летом и осенью 1918 года воевал против Красной армии Харлампий Ермаков, а сотником 1-го Вёшенского конного полка Белой армии был в это время и Павел Кудинов. Донская и Добровольческая армии стремительно покатились назад. Красная же армия спешно двигалась вперед, по пятам отступавших.
В конце декабря было распространено воззвание Троцкого: «Товарищи офицеры и казаки! Оставайтесь на местах! Против оставшихся казаков никаких репрессий проявлено не будет, а офицеры будут приравнены к офицерам Красной гвардии». Это воззвание возымело свое действие. Многие остались на местах. Время шло... Красная армия проходила на юг и держала себя достойно уважения.
Решение верхнедонцов покинуть фронт нанесло тяжелый удар по белому движению. Боевой состав Донской армии сократился с 49,5 тысяч до 15 тысяч к 28 февраля 1919 года.
Но здесь Троцкий совершил преднамеренную ошибку, что вообще было в стиле большевиков – обещать одно, а делать другое. Хотя в процессе переговоров командование Красной армии обещало не вводить войска на Верхний Дон, а двигаться к Новочеркасску, они тут же начали продвигаться в образовавшийся прорыв, и весь казачий фронт спешно отошел на линию Донца. Верхне-Донской округ оказался в тылу Красной армии, захватившей почти весь Дон. И тогда прибыл военный трибунал Красной армии, положение сразу крайне изменилось.
Станицу Вёшенскую заняла 15 Инзенская пехотная дивизия, по другим станицам и хуторам расположились отряды чекистов, обозы и резервные части. Повсюду начался красный террор.
Первая волна казачьего геноцида покатилась со вступлением на Дон красных войск. Реквизировали лошадей, продовольствие, кое-кого, походя, пускали «в расход». Убивали, в первую очередь, офицеров. Но это были цветочки, лишь преддверие настоящего ужаса. Пробороздив Донскую землю, регулярные большевистские части осели в окопах по берегу Северского Донца. Фронт стабилизировался.
Вот тогда и начался истинный ужас, настоящий геноцид. Когда на казачьи земли пришла советская власть. Перешедшие на сторону красных казачьи полки быстренько отправили на Восточный фронт. На Западный фронт убрали от греха подальше красного казачьего командира Фёдора Миронова, истинного создателя Первой Конной армии. Миронов считал, что восстания в казачьих областях вызывались искусственно, чтобы под этим видом истребить казачество.
На Дон пришла смерть.
В некоторых станицах было уничтожено до 80% жителей. Только на Дону погибло от 800 тысяч до миллиона человек — около 35% населения. Посланный на Дон московский коммунист Михаил Нестеров свидетельствовал: «Партийное бюро возглавлял человек… который действовал по какой-то инструкции из центра и понимал ее, как полное уничтожение казачества… Расстреливались безграмотные старики и старухи, которые едва волочили ноги, урядники, не говоря уже об офицерах. В день расстреливали по 60-80 человек… Во главе продотдела стоял некто Голдин, его взгляд на казаков был такой: надо всех казаков вырезать! И заселить Донскую область пришлым элементом...».
Комиссары станиц и хуторов грабили население, пьянствовали. Расстреливали совершенно невиновных людей – стариков, старух, детей. Причем, расстреливали на глазах у всей станицы сразу по 30-40 человек, с издевательствами, раздевали донага. Над женщинами, прикрывавшими руками свою наготу, издевались и запрещали это делать.
В одном из хуторов станицы Вёшенской старому казаку только за то, что он в глаза обозвал коммунистов мародерами, вырезали язык, прибили его гвоздями к подбородку и так водили по хутору, пока старик не умер. В станице Каргинской забрали одну тысячу девушек для рытья окопов. Все девушки были изнасилованы и, когда восставшие казаки подходили к станице, выгнаны вперед окопов и расстреляны. С одного из хуторов прибежала дочь священника со «свадьбы» своего отца, которого в церкви «венчали» с кобылой. После «венчания» была устроена попойка, на которой попа с попадьей заставили плясать. В конце концов батюшка был зверски замучен.
И спустя три месяца казаки Вёшенской, Казанской и Мигулинской станиц, открывшие осенью фронт против Красной армии на северных границах Донщины, подняли новый мятеж, — уже против обманувшей их Красной армии, против комиссаров, развязавших террор в отношении казачества. Это была реакция на предательство и обман, которым они подверглись.
Явно подготовленное восстание вспыхнуло сразу в нескольких местах.
Еще в конце февраля в Каменской станице организовалась дружина, прятались от красных винтовки и ящики с патронами. Вскоре из Казанской приехали казаки, забрали винтовки, патроны и уехали в свою станицу, где уже собралось около пятисот казаков. В два часа ночи они окружили Казанскую, перебили три сотни красных, установили свой порядок.
В это время в Вёшенской был расположен карательный отряд, численностью в двести пятьдесят человек. Около восьми часов утра 27 февраля, когда сотрудники комиссариата собрались на работу, с окраин станицы послышалась ружейная стрельба. Оказалось, что станица окружена, но кем — никто ничего не знал, а карательный отряд был захвачен врасплох. Комиссар и комендант бросились в трибунал, чтобы выяснить о положении, но последний исчез еще в полночь, не предупредив ни того, ни другого. После короткой перестрелки карательный отряд бросился врассыпную, на правый берег Дона, в лес. Станица была занята конной сотней казаков, пришедших с хутора Решетовского.
Еще 25 февраля восстание началось в хуторе Шумилине Казанской станицы, на следующий день была занята восставшими еще и станица Мигулинская. А 27-го конная сотня под командой подхорунжего Емельяна Ермакова атаковала Вёшенскую.
В восстании приняли участие казаки станиц Казанской, Мигулинской, Вёшенской, Еланской, Букановской, Слащёвской, а это почти весь Верхне-Донской округ. Но поначалу действовали разрозненные отряды восставших. Каждый отряд стоял против своей станицы и защищал ее. В Вёшенской был создан инициативный окружной совет в лице вахмистра Данилова, Попова, Мельникова и др. и сформирована 1-я повстанческая дивизия.
Однако вскоре казаки потребовали объединения всех сил и создания одной боевой единицы под единым командованием. Собрался казачий круг.
Возглавили восстание подхорунжий Харлампий Ермаков и Павел Кудинов, на тот момент – руководитель военного отдела Вёшенского исполкома, то есть советский служащий. Услышав о начале восстания, он тут же присоединился к казакам. А его командир, Яков Фомин, на своем вороном коне, к хвосту которого был привязан пулемет, молнией перенесся по голубому панцирю Дона на другой берег.
На правах руководителя военного отдела окружного Совета Кудинов подчинил себе военные отряды станиц Казанской и Мигулинской и объявил в округе мобилизацию в повстанческую армию. А 12 марта новый Окружной Совет избрал его главнокомандующим повстанческой армией, которая насчитывала на тот момент около 15 тысяч человек. Кудинов реорганизовал ее, объединив станичные сотни в пять регулярных конных дивизий по четыре полка в каждой, одну конную бригаду на два полка, два пехотных полка и 5—6 орудий.
Три месяца повстанческая армия под руководством Павла Кудинова, увеличившись к маю до 25—30 тысяч человек, отражала наступление 8-й и 9-й армий красного Южного фронта. 7 июня повстанческая армия соединилась с Донской армией. Но тут опять произошли разногласия между повстанцами и донцами – присланные по назначению Донского штаба армии три десятка обер- и два десятка штаб-офицеров учинили дикий саботаж, отказываясь отправляться по назначению, чувствуя унижение и оскорбление, что им приходится подчиняться какому-то сотнику, пускай и избранному на казачьем круге. Это и предопределило общую неудачу Верхне-Донского восстания.
Тем не менее, в течение следующих двух недель совместными усилиями Донской и повстанческой армий вся территория Области Войска Донского была освобождена от Красной армии. 23 июня — в день, когда армии вышли к границам Области — Кудинов сложил с себя командование. Повстанческая армия была расформирована, части ее влиты в Донскую армию и переданы под командование генерала Сидорина.
12.
До ноября 1918 года Свердлов практически безвыездно находился в столице. Однако после несогласованного с ним возвращения Ленина из Горок отношения двух главных руководителей страны знатно испортились. При этом оба они внешне не показывали виду, что это так. Зачем выносить сор из избы? И при этом оба внутренне готовились к решающей схватке, которая должна была состояться на VIII съезде партии, открытие которого намечалось на 18 марта.
Свердлов готовился к съезду весьма тщательно. Опять придумывал выигрышные ходы. Например, разослал инструкцию, чтобы избирать на съезд только коммунистов с дооктябрьским стажем. Потому что рядовые рабочие, крестьяне, красноармейцы, в основном, вступали в партию после Октября. А «дооктябрьские» коммунисты были по большей части профессиональными революционерами. Значительная их часть была из «инородцев». К тому же «старые» большевики успели превратиться в бюрократию, заседали в исполкомах, местных партийных органах. Именно с ними работал Яков Михайлович через Секретариат и ВЦИК, имел среди них свои кадры.
Тут перед ним открывались другие возможности. И он, наряду с другими республиками, старается подмять под свой контроль еще и Украину. На пост председателя Всеукраинского ЦИК Советов он протащил строптивного народного комиссара внутренних дел Григория Петровского, на место которого хотел поставить не менее в последнее время строптивого и уже вполне отсранившегося от него, Свердлова, Дзержинского, якобы для усиления контроля над ВЧК со стороны НКВД. А ВЧК оставить под Петерсом, который всецело ему, Свердлову, подчинялся.
Наркомвнудел Петровский – один из немногих наркомов, который держался с председателем ВЦИК строго официально, более того, Петровский публично обвинял Петерса в стремлении учредить гегемонию ВЧК над советской властью.
Малопонятная, на первый взгляд, интрига, затеянная председателем ВЦИК, сводилась, в сущности, к элементарному подвоху. Ведь стоило лишь Дзержинскому возглавить НКВД, как Петерс превращался в полновластного хозяина ВЧК, карательное ведомство под его руководством передавалось фактически в подчинение Свердлову, а центр тяжести пролетарской диктатуры смещался из Совнаркома в кабинеты ВЦИК. Казалось бы, пока все шло по плану Свердлова. Центральная пресса еще в феврале 1919 года сообщила о предстоящей реформе ВЧК и назвала Петерса ее председателем.
Наркомом по военным и морским делам Украины и главнокомандующим украинскими вооруженными силами, то бишь тремя украинскими армиями, также становится «его» человек Николай Подвойский. Председателем Всеукраинской ЧК назначается латыш Мартын Лацис (Судрабс), один из теоретиков «красного террора», а на пост председателя Киевской ЧеКа – бывший уральский, «свердловский» боевик, друг Белобородова Иосиф Сорин, любивший похвастаться тем, что он участвовал в расстреле царицы. Человек он был безграничной наглости и цинизма. При нем в Киевском Губчека шли беспрерывные оргии, свидетельницей чему стала одна молодая девушка, пришедшая к Сорину просить за арестованного отца. Он велел ей прийти в страстную субботу вечером. Девушка пришла с подругой, так как одна боялась идти к Сорину. Обеих подружек провели в зал, откуда слышались звуки рояля: раздернули перед ними занавес, и они увидели Сорина, матросов и плясавших перед ними совершенно обнаженных женщин. В такой обстановке пришлось молодой девушке вымаливать жизнь своему отцу. Отец ее остался жив.
Наконец, 12 марта Свердлов проделал последний в своей жизни трюк – командировал в Харьков для надзора за своевольным Петровским своего безотказного соратника Якова Юровского.
Поэтому и участились командировки Свердлова по регионам. В начале февраля Свердлов поучаствовал и выступил на I съезде советов рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов Рабоче-Крестьянской Советской Республики Белоруссии. 23 февраля он в Петрограде, 27 февраля уже в Харькове на III съезде компартии Украины, откуда послал в Москву телеграмму с предложением избрать председателем Всеукраинского центрального исполнительного комитета Григория Ивановича Петровского.
Хотя и в Москве он успевал порулить – чего стоит одна лишь директива Оргбюро (точнее, собственно Свердлова) о расказачивании. А тут еще подоспело и второе наступление на крестьянство – 11 января 1919 года Совет Народных Комиссаров РСФСР принял декрет о введении продразвёрстки: принудительное создание коммун, при котором крестьянам предстояло жить в общих казармах, отдавать детей для коллективного воспитания, трудиться бесплатно за порцию еды в общих столовых. Фактически перейти на положение заключенных общероссийского лагеря.
Ее суть заключалась в обязательной сдаче крестьянами государству всех излишков хлеба и других продуктов по фиксированным ценам, но, по сути, продукты просто изымались и отказаться от такой «сделки» крестьянин не мог.
После начала этой «коммунизации», в январе, в отсутствие Свердлова, Ленин принял Калинина, обратившегося к нему по поводу безобразий в деревне. И Ленин поручил Калинину подготовить ряд газетных статей на данную тему.
Как это ни покажется странным, но именно Свердлову эти командировки были выгодны. Поскольку первый этап борьбы за власть в 1919 году Свердлов Ленину проиграл.
2 – 6 марта состоялся I Учредительный съезд III Коммунистического интернационала (Коминтерна). У истоков этой организации как раз стоял Свердлов. Еще в мае 1918 года он создал прообраз Коминтерна – Федерацию иностранных групп РКП(б), явно претендуя на роль лидера международного коммунистического движения. Именно Свердлов создавал и формировал для нее кадры… А что в итоге?
А в итоге – учредительный съезд Коминтерна – первое крупное советское мероприятие, где Свердлов не председательствует! Основные доклады делает Ленин. И председателем Коминтерна избирается Ленин. А Свердлова не оказывается даже в составе Исполкома Коминтерна. Более того, его даже просто «забыли» пригласить на съезд. Его в это время направили в Украину, где проходили одновременно и учредительный съезд компартии Украины, и всеукраинский съезд Советов. На этих мероприятиях Свердлов обложил Украину своими кадрами. А делегатами на съезде Коминтерна от РКП(б) стали Ленин, Сталин, Троцкий, Зиновьев, Бухарин, Чичерин – с решающим голосом; Оболенский (Осинский) и Воровский – с совещательным.
Свердлов молча проглотил эту пилюлю, не стал открыто выступать против, решив снова отправиться в политическое турне. 8 марта у Свердлова с Лениным состоялась последняя деловая встреча. Они оба участвовали в работе Совнаркома, на заседании которого и обменялись записками.
Всего в конгрессе приняли участие 52 делегата (34 с решающим голосом и 18 – с совещательным), представлявшие 35 коммунистических организаций из 21 страны.
Причем, непонятно, по каким критериям отбирали самих делегатов. Участие в конгрессе приняли те, кто, во-первых, либо разделял идеи большевиков (чего как раз и опасались Карл Либкнехт и Роза Люксембург), либо как минимум не отрицал их, во-вторых, те, кто сумел добраться до Москвы в условиях гражданской войны и интервенции. К примеру, один из основателей компартии Австрии Карл Штейнгардт (Грубер), добиравшийся из Вены до Москвы целых семнадцать дней, выразился по этому поводу весьма эмоционально:
– Мы совершили все путешествие, как странствующие подмастерья, на тендерах, на локомотивах, на буферах, в вагонах для скота, пешком через линию украинских и польских разбойничьих банд, с постоянной опасностью для жизни.
А некоторых делегатов (венгерских коммунистов Л. Рудаша и Г. Кона, и члена компартии Германии Е. Левине) и вовсе арестовали еще на пути к Москве.
Вполне естественно, что у делегатов возникли вопросы по поводу легитимности самого конгресса. 2 марта представитель компартии Германии Макс Альберт, ссылаясь на немногочисленный и не слишком представительный состав конференции, предложил не торопиться признавать ее в качестве учредительного конгресса. Впоследствии по этому вопросу развернулись активные дискуссии, представители многих партий, не соглашаясь с мнением Альберта, предлагали немедленно проголосовать за решение об учреждении III Интернационала.
Ленину было необходимо как можно быстрее зафиксировать создание своего собственного, коммунистического Интернационала, дабы отмежеваться от II социал-демократического Интернационала.
Поэтому он возражал подобным критикам:
– Было бы безмерно глупо ждать большого числа участников и «стесняться» тем, что сейчас «мало». Ибо сейчас такая конференция будет идейной силой, независимо от числа участников, а позже её смогут замолчать.
Первым делом, естественно, делегаты почтили минутой молчания память трагически погибших Карла Либкнехта и Розы Люксембург.
Ленин и выступил со вступительным словом:
– Диктатура пролетариата! – до сих пор эти слова были для нас латынью. Благодаря распространению системы советов по всему миру эта латынь переведена на все современные языки; практическая форма диктатуры найдена рабочими массами. Она стала понятной широким массам рабочих благодаря Советской власти в России, благодаря спартаковцам в Германии и аналогичным организациям в других странах, как, например, Shop-Stewards Committees в Англии. Всё это доказывает, что революционная форма пролетарской диктатуры найдена, что пролетариат теперь в состоянии практически использовать своё господство…
Пусть буржуазия ещё свирепствует, пусть она ещё убивает тысячи рабочих, – победа за нами, победа всемирной коммунистической революции обеспечена.
В итоге 4 марта участники конференции почти единогласно (Альберт воздержался) проголосовали за учреждение III Интернационала.
Исполнительный комитет Коммунистического интернационала (ИККИ) был сформирован из делегатов от разных партий и групп, в своей структуре комитет имел несколько отделов, комиссий и бюро. Первым председателем Исполнительного комитета Коминтерна избран Григорий Зиновьев, которого сами большеивики называли «отцом» красного террора в Петрограде, и единственный человек в партии (не считая, разумеется, родственников), который был с Лениным на «ты» и называл Володей. Но, самое главное, был создан отдел международных связей (ОМС) Коминтерна – мягко выражаясь, тайная полиция и служба внешней разведки Коминтерна в одном флаконе. Перед ОМС поставлена задача – подготовка мировой революции и продвижение коммунистической идеи. А более частная – подрыв Версальской системы, в особенности, разложение высших эшелонов власти Веймарской республики, что оценивалась ими очень высоко. Премьер-министр Великобритании Дэвид Ллойд-Джордж, имевший некоторое представление о видах Советов насчет Германии, ожидал, что «через год перед нами будет под командой немецких генералов и инструкторов многомиллионная Красная Армия, оснащенная немецкими пушками и пулеметами, готовая к нападению на Западную Европу».
Для реализации этой задачи у Коминтерна было почти всё: идеология, деньги, симпатии революционеров в Европе, смелая стратегия Ленина, нацеленная на создание блока побежденных – России, Германии и территорий бывшей Австро-Венгрии – против победителей, Англии и Франции. Не хватало только организационной культуры и, пожалуй, подвели пробелы в теории.
Также был принят программный документ организации — написанный Львом Троцким Манифест Коминтерна, который в общих чертах описывал цели объединения. Цель организации виделась ее членам в поддержке левых революционеров по всему миру, начиная от развитых капиталистических стран Европы и Северной Америки, заканчивая «рабскими» странами Африки и Азии.
Да и как можно было не проголосовать «за», когда большевики повергли в шок всех делегатов необыкновенным для этой военной поры, разрухи и голода в стране меню. На приеме делегатов Первого конгресса Коминтерна в Большом Кремлевском дворце 5 марта столы ломились от яств. Ленин лично приказал доставить к столу из запасов Совнаркома икры – 110 пудов, поросят молочных – 800 пудов, рыбы красной – 200 пудов.
И, по ходу, еще и такой факт, не уступающий красной икре на столах делегатов учредительного съезда Коминтерна. По замыслу учредителей, Коминтерн должен был финансироваться за счет средств входивших в него компартий. Но у тех денег не было. Сразу после первого конгресса коминтерновцы обратились за помощью к РКП(б). Ленин, Зиновьев, Троцкий сочли за честь пойти им навстречу. Мечтая о мировой революции, большевики решили приблизить ее с помощью щедрого финансирования. Уже в марте они выделяют Исполкому Коммунистического Интернационала (ИККИ) миллион рублей, в мае – три миллиона, далее эта сумма увеличивается до десяти миллионов. С апреля по август ИККИ получил: от ЦК РКП(б) 6 млн 340 тыс. рублей; из секретного фонда Ленина – ценности на 3 млн 528 тыс. рублей; из Госбанка валюту – 8 тыс. и 50 тыс. шведских и австрийских крон, 125 тыс. и 77300 немецких и финских марок. Осенью Скандинавское бюро получило от ИККИ миллион рублей и ценности, за которые выручили 60 тысяч крон.
Второй удар Ленин нанес Свердлову уже, собственно, внутри свердловской вотчины (как он это себе представлял) – на VIII съезде партии планировалось принять новую программу партии, но его, Якова Свердлова, даже не привлекли к разработке новой программы. И это при том, что Свердлов (впрочем, по праву) считался лучшим в стране специалистом по подготовке советской Конституции и всех других основополагающих документов. Поэтому такой поворот дела его оскорбил.
Это были сильные удары. И Яков Свердлов, очень опытный номенклатурщик, понял смысл и направление наметившейся тенденции.
Правда, он и в разъездах устраивался очень неплохо. Свердлов (наряду с Троцким) прихватил в личное распоряжение один из двух царских поездов. Впрочем, поездом это можно было назвать с большой натяжкой – это, скорее, был дом на колесах.
Поезд состоял всего из пяти вагонов. Один вагон – его собственный. Он был изнутри обит бархатом и разделен на несколько отсеков. Половина вагона – салон для заседаний с рядами кресел. Рядом – кабинет с двумя столами. Третий отсек – жилая комната. Отдельный вагон – для охраны. Со Свердловым ездило целое подразделение из его «автобоевого отряда». Охрана у него была отборная, профессиональная из латышей, венгров, немцев, отлично обученная и вооруженная. Еще один вагон – с библиотекой и киноустановкой, чтобы не скучать в пути. Вагон с кухней и запасом продуктов. И вагон для сопровождающих лиц с жилыми купе – большими, удобными. Такими, чтобы не просто ехать в них, а чтобы можно было жить неделями и месяцами. Тут располагался целый штат помощников, машинисток, секретарей.
13.
В окно спального купе штабного вагона литерного поезда главнокомандующего Союзными войсками в Сибири и на Дальнем Востоке генерала Мориса Жанена несильно, но четко стукнули дважды. Не спавший, но дремавший, лежа в постели, Зиновий Пешков тут же открыл глаза и вскочил на ноги. Мартовская предрассветная полутьма за окном скрывала стучавшего, но даже сквозь закрытое окно слегка был слышен на снежном насте скрип удалявшегося от поезда человека. Пешков приставил ладонь ребром ко лбу, другой стороной ладони прижавшись к окну. Но там маячила лишь спина в черном тулупе и волчьей шапке. И как только ему удалось прокрасться к окну, минуя часового? – хмыкнул про себя Пешков. Впрочем, беспокоиться было не о чем: он знал, что это был посыльный от брата, и также знал, что часовой сейчас принесет доставленную им записку.
И в самом деле, спустя минуту раздался стук в дверь купе.
– Войдите! – крикнул Пешков, набрасывая на плечи, поверх ночной белой сорочки, китель.
– Мсье капитан, – вытянулся в струнку часовой сержант, держа за плечом винтовку, а в полусогнутой руке какой-то конверт. – Вот, вам велели передать лично.
– Кто велел? Откуда? – как можно строже спросил Пешков.
– Не могу знать, мсье капитан. Не представился. Какой-то русский мужик в тулупе, валенках и ватной шапке.
– И как же ты посмел не выяснить, кто это таков? Вдруг в конверте порошок с ядом, – Пешков протянул единственную левую руку к конверту.
– Никак нет, мсье капитан, – еще более вытянулся сержант. – Я прощупал. Там бумага. Вероятно, записка.
– Хорошо, иди!
Пешков закрыл за часовым дверь купе, подошел к лежанке, положил конверт на столик, задернул шторку на окне, чиркнул спичкой о зажатый в щели коробок, зажег керосиновую лампу, прикрутив огонек и поставив на место стеклянный купол. Прижав обрубком правой руки конверт к столу, левой вскрыл его и вытащил сложенную вчетверо бумагу. Это и в самом деле было письмо от брата.
Яков Свердлов сообщал: «Через несколько дней я еду в Харьков на Всеукраинский съезд Советов. Нужно решить вопросы с расстановкой моих людей в украинском руководстве. Вернусь через неделю. Но для тебя более важным известием является следующее: 3-4 марта начнется крестьянское восстание в Поволжье. Будут задействованы десятки тысяч людей. Необходимо организовать в это время наступление Колчака на Поволжье и Урал. Это будет мощный удар, от которого Ленин вряд ли сможет оправиться, учитывая еще активизацию действий Деникина на юге России и антоновский мятеж в Средней полосе. В случае успеха, надеюсь, к лету я полностью возьму власть в свои руки. Тогда и для тебя найдется место в правительстве.
Твой Я.»
Ха-ха! Красный царь Яков Свердлов!
Пешков оперся спиной о стенку купе и задумался. Сколько же коварства, хитрости и кровожадности оказалось в его младшем брате. Он готов идти по трупам, и нет гарантии, что когда-нибудь одним из этих трупов не окажется он сам, Зиновий Пешков.
Он скомкал письмо, положил его на дно пепельницы, снова чиркнул спичкой, поднес ее к бумаге. Пока она плавилась и горела, Пешков вспомнил, как всего лишь пару месяцев назад, прибыв с особой миссией в Омск (он привез адмиралу Акт признания Францией Колчака верховным правителем и остался здесь помощником генерала Жанена, руководителя французской миссии при армии Колчака) он отправил в Кремль телеграмму следующего содержания: «Яшка, когда мы возьмем Москву, то первым повесим Ленина, а вторым — тебя, за то, что вы сделали с Россией!».
Яшка его понял правильно – быстро наладил с ним контакты, вероятно, решив, что он и сам может «повесить» Ленина. Тем более, что он уже однажды, в августе восемнадцатого, пытался это сделать.
Записка догорела, Пешков сгреб перочинным ножиком пепел в небольшую кучку, взял пепельницу и высыпал ее содержимое в урну. Затем надел китель, заправил пустой рукав за ремень и направился в вагон генерала Жанена, не боясь его разбудить – он знал, что Жанен уже не спит. Генерал и в самом деле не спал, правда, ходил по штабному купе в расстегнутом кителе, куря папиросу за папиросой и периодически подходя то к карте, то к столу.
– Мой генерал, разрешите?
– А, капитан? Заходите!
Дождавшись, когда за Пешковым закроется дверь, генерал Жанен продолжил:
– Вот ломаю себе голову: русское золото отправить с чехословаками в Европу или полностью доверить Колчаку.
– Думаю, есть смысл разделить его. Как говорят русские: не стоит класть все яйца в одну корзину, – ответил Пешков.
– В ваших словах есть рациональное зерно, капитан. Но, я так понимаю, вы ко мне пришли с каким-то сообщением.
– Так точно, мой генерал.
– Я вас слушаю, – Жанен сел за стол, потушил о дно пепельницы очередной окурок и посмотрел снизу вверх на капитана.
– Мой источник сообщает, что через пару дней начнется крупное крестьянское восстание в Поволжье. Почти стотысячная крестьянская армия будет прорываться в Сибирь. Думаю, есть смысл адмиралу Колчаку начать наступление на запад.
Генерал Жанен снова встал, подошел к висевшей на стене огромной карте России, раскрашенной синими и красными стрелками и линиями.
– У Колчака войск чуть более миллиона, у Советов практически то же самое, – Жанен водил руками по карте. – Если ваш источник заслуживает доверия, капитан…
– Вполне!
– … то красные окажутся в некоторой степени в кольце… Вот только каким может быть вооружение у мужиков?
– Русский бунт – что необузданная стихия, мой генерал. В руках русского мужика вилы и топор гораздо страшнее винтовок и пушек.
Жанен еще некоторое время стоял у карты, всматриваясь в нее. Затем повернулся к Пешкову.
– Распорядитесь подогнать автомобиль, Пешков. Едем в штаб к адмиралу Колчаку.
– Слушаюсь, мой генерал.
В удивительном положении оказался адмирал Александр Васильевич Колчак, ставший с подачи французов (а в их лице и остальных лидеров стран Антанты) Верховным правителем России. Для народа в Омске было совершенно очевидно, что Колчак на сто процентов иноземный проект. Да и сами колчаковские солдаты сочинили и распевали незатейливую песенку, которую потом с удовольствием подхватили и красные:
– Мундир английский,
Погон французский,
Табак японский,
Правитель омский.
Кстати, в тот короткий период в России сложилась уникальная ситуация (по-моему, больше никогда и нигде в мире так не складывалось): в красной Москве тогда исключительно важную – вторую после Ленина, а иногда, как мы видели, и главную – роль играет Яков Свердлов, а в белом Омске в качестве влиятельнейшего советника главнокомандующего пребывает его родной брат Зиновий! Можно, согласитесь, предположить, что братья играли в какую-то общую игру, и какие-то очень толковые люди, должны были помогать им, координировать свою деятельность.
14.
Дзержинский, держа подмышкой бумажную папку, вошел в кабинет Ленина с недобрым блеском в глазах. Владимир Ильич в это время заканчивал разговор по телефону:
– Это весьма архиважно, батенька!.. И не нужно церемониться с этим отребьем… Вот и хорошо, что вы все понимаете, товарищ Подвойский.
Ленин положил трубку и взглянул на Дзержинского.
– Феликс Эдмундович, на вас лица нет, – воскликнул предсовнаркома.
– Весьма недобрые известия, Владимир Ильич.
– Присаживайтесь и рассказывайте, – картавя, произнес Ленин, указывая на стул у стола.
Дзержинский бросил папку на стол перед собой, но не стал ее развязывать, а лишь положил на нее сверху свою небольшую тонкую ладонь.
– Я сопоставил все факты и, наконец, всё сошлось у меня со Свердловым.
– Что вы имеете в виду? – Ленин слегка побледнел. В последнее время ему становилось противно от одного лишь упоминания о Свердлове.
– Наши люди под Омском задержали одного контрика. Выглядел он, как обычный мужик-крестьянин, но по повадкам – явно городской. Допросили его с пристрастием – он не выдержал пыток, сознался, что у него было задание доставить из Москвы в Омск записку. От кого и кому, правда, не сказал даже под пыткой.
– И что у вас сошлось?
– Владимир Ильич, вы помните, что, когда в вас стреляли, вы даже успели спросить товарища Гиля – ЕГО задержали? – Ленин молча кивнул, ему было неприятно вспоминать об этом. – Тем не менее, задержали и обвинили в покушении на вас не ЕГО, а ЕЕ, то бишь некую эсерку Фани Каплан. Вы помните, что меня в тот день не было в Москве, по вашей же просьбе я умчался в Питер, где был убит товарищ Урицкий. Следствие по покушению на вас вел мой заместитель Петерс. А его рекомендовал на это место Свердлов. И следствие было проведено подозрительно быстро, и расстреляна Каплан была безо всякого суда. А в это время Свердлов всю власть в своих руках сосредоточил. Он безо всяких церемоний занял вот этот ваш кабинет. Более того, вспомните, что вас некоторое время не выпускали из Горок, якобы под предлогом ремонта в вашей квартире, хотя там ремонт был сделан всего лишь за полгода до этого. А меня вынудили уехать в Швейцарию, якобы из-за плохой организации охраны руководителей страны. В это же время Свердлов подписал декреты о красном терроре и продразверстке, а в январе декрет о расказачивании. Если красный террор был вполне логичным ответом на белый террор, то декрет о расказачивании превратил нейтральных к советской власти казаков в наших злейших врагов. И что мы сейчас имеем? На Дону в станице Вёшенской началось казацкое антисоветское восстание. В Поволжье взбунтовались крестьяне, и там уже не левые эсеры командуют, как на Тамбовщине, а кулачьё. И все эти события на Дону и в Поволжье начались одновременно с наступлением Колчака. При этом, Свердлов сокращает свое пребывание в Харькове, куда он так стремился на Всеукраинский съезд Советов, и решает возвратиться в Москву. Более того, – Дзержинский на секунду замолчал, пожевав губами. Ему страшно хотелось курить, но в присутствии Ленина это было строжайше запрещено. – Свердлов проталкивает меня на должность наркома внудел, убрав в ВУЦИК Петровского, а на мое место, в чрезвычайке хочет поставить Петерса. Я ничего против Яна не имею, он один из лучших моих сотрудников, но Яков же всецело подмял его под себя.
– Вы хотите сказать, это заговор против меня?
– Все данные говорят об этом. Это попытка государственного переворота. Свердлов стремится к единоличной власти.
– Хочет стать своего рода царем?
– Полагаю, что так, Владимир Ильич.
Ленин поднялся, некоторое время вышагивал по кабинету, засунув большие пальцы обеих рук за края жилетки почти на уровне плеч. Затем, остановившись напротив Дзержинского, начал правой рукой решительно резать воздух.
– В России, в советской России больше никогда не будет царя! Не за то мы боролись. Только коллективное руководство. Как при самодержавии – крестьянская круговая порука, так и сейчас общее коллективное принятие решений. Принцип демократического централизма, безоговорочное подчинение меньшинства большинству!
Ленин немного успокоился и вернулся на свое место за столом.
– Что вы предлагаете, Феликс Эдмундович?
– Я считаю, что сейчас самое время воспользоваться поездкой Свердлова и арестовать его именно в пути, когда у него меньше охраны. Только действовать нужно быстро и решительно. Неплохо было бы несколько подзатянуть его возвращение.
– Но как?
– Попросить товарищей на местах, чтобы они попросили Якова Михайловича выступить у них на митингах… А, возможно, даже устроить небольшой дебош на одной из станций.
– Это архиинтересное предложение! Вы скооперируйтесь с Бончем и с Красиным, они в таких делах мастаки, а я немедленно отправлю телеграммы в губкомы и укомы, на все железнодорожные станции. Однако и чекистам придется поработать.
– Разумеется! Но за этим дело не станет. ВЧК всегда находится на передней линии фронта защиты революции.
– Кстати, Феликс Эдмундович, а что с тем контриком, который передавал записку? Вы его доставили в Москву? Хотелось бы все-таки, чтобы он подтвердил ваши предположения на счет Свердлова. Речь ведь идет об одном из руководителей государства.
– Увы, Владимир Ильич, – Дзержинский виновато развел руки в стороны. – Мои ребята немного перестарались.
Судьба Свердлова, по сути, была решена. Осталось только воплотить в жизнь все эти задумки.
14.
Свердлов не обманул старшего брата. В начале марта в Поволжье начались крестьянские восстания, вошедшие в историю под названием «чапанная война».
В начале 1919 года в деревнях и сёлах Симбирской губернии находилось три с половиной тысячи рабочих из продотрядов, да еще в придачу 1700 собственно продармейцев, присланных из разных городов центра страны для заготовок хлеба. К февралю у симбирских крестьян уже было изъято свыше трех миллионов пудов зерна. Однако русская поговорка о том, что аппетит приходит во время еды, здесь оказалась весьма к месту. В декабре минувшего, восемнадцатого, года Совет народных комиссаров принял декрет о дополнительном взимании чрезвычайного налога. Естественно, крестьяне поняли, что их обрекают на голодную смерть. И мириться с этим не желали. Зерно начали прятать – закапывать в землю, смешивать с навозом и тому подобное.
По селам и деревням поехали агитаторы от рабочих и большевиков с увещеваниями: революция в опасности, нужно накормить рабочих и солдат, чтобы те защитили село от оккупации иностранными интервентами. А вместе с агитаторами прибывали и чекисты.
Все началось 3 марта 1919 года в большом селе Новодевичьем (свыше тысячи дворов, да населения больше восьми тысяч) Ново-Девиченской волости Сенгилеевского уезда Симбирской губернии. Село расположено у волжской пристани, в центре хлебного района. Из этого уезда Симбирский губисполком запланировал вывезти в начале 1919 года два с половиной миллиона пудов хлебных излишков. Исстари веков это село было торговым пунктом, и не только зажиточная часть сельчан, но и беднота понимала, что за хлебушек-кормилец платить надо. Даже несмотря на разгоревшуюся в стране гражданскую войну правила свободной торговли на селе никто не отменял. Разве не большевики провозгласили лозунг: землю крестьянам? Значит, крестьяне, собрав на своей земле урожай, потом и кровью их орошенный, имеют полное право за него торговаться. Положенный налог отдали, а дальше – покупайте. А тут какие-то продотряды. Да еще ладно бы вежливо попросили, объяснили бы, как след. А тут еще и с агитаторами не повезло: в Ново-Девиченской волости за все время не было ни одного настоящего агитатора, а если приезжали, то неопытные, которые только разжигали массу.
2 марта в село прибыло немалое войско – продотряд во главе с начальником Павловым, комиссаром Беловым, председателем уездной чрезвычайной комиссии Казимировым, к ним присоединился и новодевиченский милиционер, командированный сюда из Сенгилея. Собралось и все волостное начальство – оно-то знало своих сельчан, как облупленных, и могло подсказать пришлым, где что у кого и сколько. Крестьяне, разумеется, были готовы к такому повороту и заранее припрятывали и зерно, и скотину – кабы это было первый раз, никто бы и не возражал – неужто мужики не понимали, что надобно кормить и армию, и городских. Но, когда приходят за одним и тем же второй и третий раз, – это уже слишком, самим не хватало, детей у каждого было помногу, самим не помереть бы с голоду до следующего урожая.
Да и сами продотрядовцы все понимали, как и то понимали, что не могли крестьяне отдать весь урожай – им самим-то тоже жрать надобно. Поэтому начальник продотряда Павлов приказал: ежели добровольно отдавать не будут, будут оказывать сопротивление – пытать всех без раздумий: обливать водой, замораживать, бить плетями и прикладами. Даже председатель уездного комитета партии, будучи членом ЧК, участвовал в десятках избиений арестованных и дележе конфискованных вещей. Председатель уездной чека Казимиров тоже подтвердил: никакой жалости к кулакам и середнякам. Самых несговорчивых тут же и арестовывал. Государству нужны хлеб и мясо.
Со скотом было проще – его спрятать было труднее, и продармейцы реквизовали скот, отнимали даже последних кур.
Пытки и чрезмерна наглость – это было уже слишком. Сбежавшиеся к церкви крестьяне ударили в набат, что послужило сигналом к началу восстания. Испугавшись, комиссар Белов призвал сельчан успокоиться и собраться на сход, на котором можно попробовать обо всем договориться мирным путем. Мужики согласились. Сход назначили на завтра – 3 марта.
На сходе сразу выступил комиссар Белов, сообщивший, что тут некоторые крестьяне, подзуживаемые кулаками, припрятали хлебушек и коров, а на фронте пухнут от голода красноармейцы, защищающие советскую власть и вас же самих, мужиков, от эксплуататоров кулаков и прочей контры.
– У таких кулацких приспешников реквизовать будем решительно! – добавил чекист Казимиров. – И лучше вам самим передать зерно, нежели мы будем это делать с продармейцами.
– Дак нечего уже передавать! – выкрикнул один из мужиков. – Вон, у Митяя Воробьева весь хлеб реквизировали «под метелку», не оставив ничего хозяину.
– А у вдовы Кучеровой свели последнюю корову! – добавила некая баба. – А у ей пять ребятишков на руках.
И пошло–поехало! Претензий к советам набралось огромное множество. Сход расшумелся до того, что пришлось чекисту Казимирову сначала в воздух из нагана пальнуть, дабы успокоить разъярившуюся толпу, а потом и на толпу навести дуло. Да еще и красноармейцам комиссар приказал взять на прицел наиболее активных. Это явилось последней каплей.
Мужики, одетые в домотканные зимние армяки из овчины, подпоясанные кушаком, которые в Поволжье называли одним коротким словом – чапан, схватились за вилы и топоры. Окружили членов волисполкома, коммунистов, уполномоченных, захватили телеграф и разоружили отряд красноармейцев численностью пятьдесят человек. Последние, впрочем, и не особо сопротивлялись – сами ведь в большинстве своем из крестьян и все крестьянские беды им были так же близки. При этом, чекисту Казимирову и красному командиру Павлову, мигом вскочившим на коней, удалось умчаться в Сенгилей за подмогой
Новодевиченцы же, тем временем, по телеграфу разослали по всем симбирским уездам призывы: «Православные, берите в руки оружие, настало время уничтожить коммунистов».
Заодно взявший на себя роль новодевиченского предводителя зажиточный крестьянин Козин велел всем жителям волости собраться в Новодевичьем и выбрать себе новый волисполком, после чего крестьяне порвали телеграфные провода на Самару, оставив действующими провода на Ягодное, Хрящевку, образовали комендатуру во главе с И.Г. Голосовым.
4 марта в Новодевичье на выручку к арестованным коммунистам вернулись начальник уездного ЧК Казимиров и краском Павлов с отрядом красноармейцев. Однако красноармейцы перешли на сторону крестьян, а Казимиров и Павлов были взяты в плен. Казимиров с помощником, Павлов и, арестованный накануне, инструктор Сенгилеевского упродкома были расстреляны, а их тела бросили в волжскую прорубь.
Теперь новодевиченцы поняли: у них осталось только два выхода – победить или умереть. Восстание запылало огромным кострищем. Был организован штаб и совет для руководства восстанием. В тот же день ближайшие к Новодевичьему села – Усолье, Усинское, Ягодное — присоединились к восстанию.
Со 2 по 10 марта восстание охватило Новодевиченскую. Русско-Бектяшинскую, Горюшкинскую, Теренгульскую и Поповскую во¬лости Сенгилеевского уезда.
5 марта посланный против повстанцев из Сенгилея красноармейский отряд в село Ягодное попал в окружение и был разоружен, а его командир Гринберг расстрелян. Сами же красноармейцы снова перешли на сторону повстанцев. Начались аресты и избиения продотрядников. Пятеро из них, отправленные в Новодевичье, по дороге были утоплены в Волге. Восставшие создали штаб, который возглавил Д. Жулин, командиром повстанцев Ягодного избрали Александра Долинина офицера царской армии, поручика в отставке, имевшего боевой опыт Первой мировой.
7 марта в село Усолье Сызранского уез¬да на ста подводах приехали вооруженные крестьяне из Новодевичьего. Они арестовали председателя Совета и объявили мобилизацию в крестьянскую армию всех мужчин. Восставшие крестьяне села Усинка имели на вооружении около трехсот винтовок и большой запас патронов. Этот отряд сумел дать отпор совет¬ской воинской части и даже захватил в плен два десятка красноармейцев.
Восстание ширилось, как огонь по сухой траве, к нему примыкал уезд за уездом. Из Симбирской губернии перекинулось еще и в Самарскую. Общая численность «чапанной армии» достигла 150 тысяч человек. Конечно, только немногие были вооружены нормально, а большинство – вилами да косами. Крестьяне свергали большевистскую власть, в освобожденных селах разгоняя комитеты бедноты, уничтожая чекистов и коммунистов. Оружия у восставших было мало, в ход шли самодельные пики, вилы, топоры и даже палки.
Наконец, Долинин рискнул из села Ягодное повести чапанцев на ближайший город Ставрополь (нынешний Тольятти). Город был взят без боя 7 марта, восставшие образовали Временный революционный штаб и органы управления. Среди командиров восставших были и женщины. Так, в боях за Ставрополь отличилась жительница села Новая Бинарадка Ирина Феличкина, командовавшая отрядом крестьян. После подавления восстания она была повешена. Крестьяне и горожане избрали органы власти и выпустили воззвание: «Мы восстали не против Советской Власти, но восстали против диктатуры, засилия коммунистов — тиранов и грабителей…».
А еще были лозунги восставших: «Да здравствует Советская власть, долой коммунистов-насильников!», «Долой коммунистов, комиссаров и евреев!», «За очистку Советской власти от негодных элементов – большевиков!». Далее появились лозунги «За Учредительное собрание», «За монархию», «За веру православную».
Большевистские руководители еще накануне бежали от народного гнева, город встретил крестьянскую армию хлебом-солью и колокольным звоном. Ставропольский исполком через свою газету «Известия» обратился к гражданам с воззванием: «Вся власть трудовому народу! Долой засилие коммунистов!». Воззвание заканчивалось словами: «Товарищи — Граждане, спешите оказать поддержку Народной власти. Жертвуйте, кто что может. Да здравствуют Советы! Да восторжествует Воля Народа!». Ставрополь и стал основным центром чапанной войны – «ядром контрреволюции».
После захвата Ставрополя офицер царской армии Александр Долинин приказал избрать от каждого городского квартала по одному представителю для «выяснения положения платформы и принятия дальнейших мер текущего момента».
Восстание, начавшееся в Сенгилеевском уезде Симбирской губернии, перекинулось через Волгу в Мелекесский уезд Самарской губернии‚ а затем распространилось на Сызранский уезд Симбирской губернии‚ в село Усинское, в которое стекались главные силы повстанцев. Повстанцы намеревались из Усинского пойти на Сызрань.
Восстание быстро, почти стихийно, захватывало одно селение за другим. Чаще всего это происходило таким образом: в село являлся или отряд повстанцев или отдельные его представители, били в набат, собирали сход, зачитывали постановления восставших сел или печатные и письменные воззвания коменданта Ставрополя Данилина, делалось постановление о присоединении к восставшим или о посылке делегатов для призыва к восстанию в соседние села.
Вот, к примеру, одно из подобных постановлений:
„Р.С.Ф.С.Р.
Исполнительный Комитет Усинского Волостного Совета Крестьянских Депутатов Сызранского уезда 10 марта 1919 г. № 161:
Борлинскому Сельскому Совету
Усинский Волостной Совет доводит до вашего сведения, что наша волость, а также вокруг лежащие волости: Печерская, Усольская, Верхне-Мазинская, Ново-Девиченская, Шигонская и все Сенгилеевского и Ставропольского уездов восстали против коммунистов, которые грабили трудовое крестьянство.
Восстание разрастается вплоть до Симбирска и Самары, сформированы отряды и везде коммунисты свергаются и бегут от восставших крестьян в панике. Мы сегодня вновь с подошедшими к нам отрядами намереваемся взять Сызрань, почему просим и вас, граждане, присоединиться к восставшему крестьянству и сформировать отряды и известить близлежащие к вам села и деревни, и кто с чем может итти на Сызрань. Для сведения посылаем копию телеграммы.
Печать.
Подписи: за председателя Хованов.
С подлинным верно: председатель Булкин».
Или рассылали вот такие телеграммы:
«Телеграмма.
Всеобщее восстание православных крестьян улучшается, восставшие села продвигаются до Курилина, коммунисты мечутся в горную сторону, нападение на Хрущевку отбито, отбивались в волости против 90 коммунистов, кавалерии с 250 пеших.
Коммунисты пытались к поджогу села, но были отбиты, забрана в плен малая часть.
Кавалерия коммунистов убежали на Белый Яр.
Подписал Комендант Демин.
Военный руководитель Королев.
Копию подписал председатель исполкома Булкин.
Больше-Борлинский сельский исполком».
Иногда эти сходы оканчивались арестами волостных и сельских должностных лиц. Впрочем, нередко селения отказывались от присоединения к восставшим, в других случаях, хотя и присоединялись, но, как например, в селе Троицком-Богородском, продвинувшись вместо наступления на Сызрань, до ближайших сел, разбрелись вскоре с полпути обратно ко дворам.
С 7 по 13 марта восстание охватило девятнадцать селений Сызранского уезда, а еще в пяти селениях дело ограничилось простым выражением недовольства.
Перепуганные большевики в Сызрани образовали военно-революционный комитет вместо уездного исполкома, со всей полнотой власти. 2-й Сызранский запасный батальон был разоружен. Ревком разослал разведку по селам, военные отряды, в городе произвел ряд арестов с целью предупреждения развития восстания в самом городе.
Ревком отправил против повстанцев небольшой отряд из членов РКП(б) сызранской и самарской организаций и железнодорожных рабочих. Кроме того, быстро ввели в городе военное положение и обезоружили второй запасной батальон, состоявший из мобилизованных крестьян восставших волостей. И попросили о помощи извне. Это предотворатило восстание в Сызрани.
А вот отправленный в Усу сызранский отряд потерпел поражение. Тридцать два человека, попавшие в плен к повстанцам, были расстреляны ими, а тела погибших изуродованы.
Когда же в Сызрань пришли подкрепления из Пензы, Кузнецка и Самары, то разосланными отрядами движение было быстро подавлено.
Для подавления этого восстания из Самары был послан отряд в 1200 человек под командой Шевердина‚ во главе с военно-полевым штабом под председательством Тронина.
9 марта в Самаре восстал запасной полк Красной армии, перебив комиссаров. Но ему не удалось овладеть городом, прежде чем сосредоточились для подавления восстания верные коммунистам части. Против запасного полка направили батальон губернского ЧК, курсантов школы красных командиров, рабочий продовольственный полк, две батареи, пулеметную роту. Мятежники были не вооружены, они потеряли время, захватывая городской цейхгауз (склад оружия и амуниции). Их окружили и разгромили.
Крестьянское движение нарастало с удивительной быстротой.
Ранним утром председателя Самарской губернской ЧК Марка Левитина вызвали на телеграф к прямому проводу. На ленте аппарата, работавшего с Москвой, появился вопрос начальника штаба войск ВЧК Константина Валобуева, между прочим, бывшего полковника Русской армии:
– Прошу сообщить о положении в уездах, граничащих с Симбирской губернией, и в Самаре.
Левитин продиктовал телеграфисту:
– Положение восстанавливается. Кулацкое восстание в районе Сызрани и Обшаровки вчера ликвидировано. Ставрополь освобожден вчера, 13 марта 1919 года в 3 часа. Есть тревожные сведения из Бугульминского уезда. Меры принимаются.
– Каковы, по-твоему, причины начавшихся беспорядков?
– Восстали кулаки, но замечается руководство эсеров. В Ставропольском районе арестовали деятеля учредиловки. Повстанцы отправили делегатов на фронт с просьбой о помощи. Есть и другие данные о тесной связи мятежников с колчаковцами.
Потом он доложил о принятых мерах: об образовании военно-революционного комитета, объявлении осадного положения на участке железной дороги от Кинеля до Батраков и в некоторых уездах. А далее последовала просьба:
– Нам очень нужна конница или хотя бы седла. Шлите седел на батальон…
– Потерпите! Из Саратова на помощь самарцам отправлена рота войск ВЧК с шестью пулеметами.
Через несколько дней Левитин доложил в ВЧК о полной ликвидации беспорядков. Однако он знал, что не исключена возможность опасного рецидива. Поэтому одновременно с расследованием и привлечением к ответственности руководителей восстания, розыском тех из них, кому удалось бежать и скрыться, председатель предложил своим сотрудникам внимательно изучать обстановку на местах и повышать бдительность.
События показали, что он был прав. Имелись попытки возродить восстание и в других волостях. В Большой Глушице, например.
Сформированный в Симбирске штаб внутреннего фронта направил против восставших карательные части, состоявшие в основном из продотрядников, резервистов и чекистов. Но сил для подавления восстания оказалось недостаточно, повстанцам удалось разбить несколько отрядов карателей. 8 марта в селе Усинское отряд из ста десяти продотрядовцев и красноармейцев попал в засаду и был поголовно истреблен. Война велась не только между военными подразделениями восставших и отрядами Красной Армии. Накал ненависти был столь велик, что крестьяне в одиночку выслеживали военных комиссаров, членов большевистских ячеек и сводили счёты. Так, крестьяне Вечкунин и Бякерев около села Русские Выселки Ставропольского уезда выследили и убили военного комиссара Воронкова вместе с одним из местных большевиков.
Но 10 марта начался перелом в Чапанной войне.
К этому дню все Среднее Поволжье было охвачено восстанием, которое перекинулось на левобережье. В тот же день большевики, подтянув регулярные части Красной армии с пулеметами и артиллерией, начали решительное наступление на повстанцев. Как всегда активно использовались иностранные наемники – 2–я интернациональная рота, в которой находились мадьяры, вооруженные пушками и пулеметами. Большевики знали, кого привлекать для подавления крестьянского восстания. Чужеземцы не знали ни жалости, ни пощады по отношению к местному населению. Наступление на центр восстания Ставрополь повели с двух сторон — от Сызрани и Самары.
Первый бой повстанцы дали карательному отряду, направленному из Самары под руководством большевика Медведева и комиссара губернской ЧК Опольского, около села Валы. Оборону держали целых семь дней и лишь после этого хорошо вооруженному карательному отряду удалось одержать верх над крестьянами.
Всего в распоряжении командира Шевердина, возглавившего карательный отряд, насчитывалось 400 человек пехоты и 75 кавалеристов. Главный удар был направлен против Ставрополя с целью обезглавить руководство повстанцами. 17 марта Шевердин рапортовал начальнику губернского ЧК Левитину:
«Довожу до Вашего сведения, что, выполняя приказ в короткий срок подавить в губернии эсеро-кулацкие мятежи, вверенные мне части и подразделения, действующие в Ставропольском уезде, имели успех. До подхода к уездному городу разгромлены крупные волостные повстанческие очаги в сёлах Старая Бинарадка, Пискалы, Ерёмкино, где с нашей стороны сражениями руководили командиры Кудрявцев и Шугар.
Очищены от противника с жестокими боями Мусорка, Узюково и Ташла. Серьёзное столкновение произошло у селения Фёдоровка, где погибли комиссар Ингельберг и три красноармейца ставропольской караульной роты. У села Ерёмкино во время бурана отчаянное сопротивление оказали мятежники, которыми остервенело командовала жительница Новой Бинарадки Ирина Феличкина. Кулацкая фанатичка пленена и расстреляна.
Под Хрящёвкой отважно сражался отряд тов. Берко. Там с применением артиллерии предварительно были разбиты баррикады, затем действовали стрелки и кавалеристы. Успешно подавлены крупные повстанческие гнёзда и в других волостях левого побережья Волги до границы с Сенгилеевским уездом.
На правом берегу Волги, от Ширяева и далее в Жигулях, действовал смешанный ставропольский отряд тов. Румянцева, где также опасные очаги ликвидированы с небольшими потерями с нашей стороны.
Как было приказано, к Ставрополю подступили объединёнными силами со всех сторон и одновременно штурмом 14 марта овладели городом. Первым ворвался в него головной отряд комиссара Павлова. За ним ринулись остальные подразделения. После недолгого сопротивления неорганизованные банды мятежников стали разбегаться. В одном месте большой группе чапанов удалось прорваться через прогал не замкнутого нами круга и уйти в сторону села Ягодное.
Остальные попали под плотный пулемётно–ружейный огонь заградительных отрядов. Мятежники в панике отступили к Волге, но путь к Жигулям им был открыт только через большую полынью.
К пяти часам утра город был под полным нашим контролем. Есть пленные. Пойманные помощник коменданта Белоусов и военный советник полковник колчаковской армии Сперанский допросу не подвергались. Первый пристрелен при попытке к бегству, второй спонтанно повешен кем-то на базарной площади. Коменданту Долинину и его сподвижнику Горбунову по кличке Коновод удалось скрыться. Преследование повстанческих групп, поиски и аресты участников чапанки в уезде продолжаются».
Поняв, что с красноармейцами против чапанцев каши не сварить – те по большей части сразу переходили на их сторону, большевики бросили против повстанцев Части Особого Назначения, сформированные из военнопленных австрийцев, сербов и венгров. А усмирением мятежа руководил командующий Восточного фронта Михаил Васильевич Фрунзе.
И все это создавало в высшей степени благоприятную почву для прорыва фронта и к переходу в наступление отступившей армии Колчака. Колчаковский фронт стремительно приближался к Волге. В нескольких селах появились листовки, в которых призыв к восстанию заканчивался словами: «Граждане, продержитесь несколько дней, Колчак уже в Самаре».
Большевикам необходимо было как можно быстрее ликвидировать это крестьянское восстание, чтобы не дать соединиться этим двум антибольшевистским силам.
К 13 марта восстание было подавлено, и несколько десятков кулаков в Сызранском и Самарском уездах, возглавлявших движение, были расстреляны советскими войсками.
Сызранский Военно-Революционный комитет в протоколе от 13 марта 1919 г. за № 5 постановлял:
«О пленных кулаках.
Постановлено:
1) издать приказ по всем частям действующей армии, чтобы лиц, принимавших активное участие в восстании, как то заставленных с оружием в руках, обнаруженных при порче дорог, телеграфа и пр., в плен не брать, а расстреливать на месте;
2) поручить Особому Отделу произвести строгое расследование над пленными и связи со степенью виновности делить их на 3 категории:
1) лиц, принимавших активное участие в восстании и подлежащих к расстрелу,
2) лиц, способствовавших восстанию другим путем и подлежащих к отправлению на общественные работы и
3) лиц не виновных, подлежащих освобождению...».
После ожесточённых боёв 14 марта большевистские наемники взяли Ставрополь-на-Волге. После этого восстание распалось на отдельные очаги, ликвидация которых продолжалась до середины апреля.
Общее число жертв мести большевиков не может быть установлено даже приблизительно. «При подавлении восстания убито, пока, по неполным сведениям, не менее 1000 человек, – докладывал Фрунзе в телеграмме Ленину 19 марта. – Кроме того, расстреляно свыше 600 главарей и кулаков. Село Усинское, в котором восставшими сначала был истреблен наш отряд в 110 человек, сожжено совершенно».
В Симбирске более тысячи согнанных туда пленных чапанцев были утоплены в проруби.
16 марта 1919 года общее собрание Усольского волостного совета вынесло следующее постановление:
«Выслушав доклад товарищей коммунистов: политического комиссара штаба 4-й армии Соколова и заведывающего Усольскими мастерскими Фролова, обсудив выступление крестьян против коммунистов, благодаря гнусной агитации злодеев-кулаков... клянемся товарищам коммунистам и Советской власти, что впредь такого явления не повторится. Даем обещание о приведении в жизнь коммунизма, усматривая в нем общее благо пролетариата.
Приветствуем идею коммунизма и от души желаем ее процветания для блага исстрадавшегося народа!
Долой буржуев, кулаков и мироедов, которые живут нашим трудом.
К культуре, к свету!
Товарищи, вперед!
Да здравстует Совет Народных Комиссаров, III Интернационал и Великие Вожди Всемирной пролетарией, тов. Ленин и Троцкий, несущие народу свет и свободу!
Да здравствует доблестная наша Красная Армия!»
23 марта 1919 года по городу Сызрани и Сызранскому уезду был расклеен приказ Ревкома № 4 следующего содержания:
«§ 1. Ввиду полной ликвидации кулацкого восстания в Сызранском уезде и восстановления Советской власти, Военно-Революционный Комитет считает необходимым передать всю полноту власти в уезде — уездному Исполкому, а в городе — городскому Исполкому.
2. Военное положение в городе и уезде еще не снимается и право снятия его предоставлено уездному Исполкому, по мере необходимости.
3. Для обеспечения полного революционного порядка городе и уезде остается усиленная охрана. Всем советским и партийным организациям оказать всякое содействие при восстановлении и укреплении Советской власти.
4. Всем волостным и сельским Исполкомам исполнять в точности все законные требования и распоряжения высшей уездной Советской власти, помня, что волею самого трудового народа вся сеть Советской власти Республики призвана к одному великому делу: укрепить власть трудящихся и окончательно раздавить голову контрреволюции и буржуазии.
5. Бессмысленное кулацкое восстание ликвидировано; это восстание дало только одно: три десятка изуродованных трупов самоотверженных защитников Советской власти, попавших в руки кулаков. С честью и клятвою мы похоронили этих товарищей. Пусть знают все, что каждая попытка богачей и кулаков, желающих под тем или иным видом вернуть старый порядок, будет в корне пресечена могучей рукой рабочего и крестьянина.
Военно-Революционный Комитет».
Из числа арестованных в городе и, отчасти, приведенных из уезда, в Сызрани было всего расстреляно 43 человека. Естественно, были расстрелы участников восстания и в наиболее активных селах и волостях: в Усинской волости расстреляли 125 человек, в Шигонской — 77, в Старо-Рачейской — 40, в Усольской — 29 человек, и это, само собой разумеется, помимо убитых в стычках.
Разгромив основные силы повстанцев, большевики обрушили массовые репрессии на жителей восставших сёл и деревень: крестьян сгоняли в концлагеря, расстреливали, вешали и топили в реке, деревни сжигали. Тех, кого не уничтожили сразу, препровождали в места концентрационного заключения – в Сызрань. Арестованных было так много, что пришлось под руководством большевика Гольдштейна создавать особую комиссию «по разгрузке мест заключения», которая, в случае переполнения камер тюрьмы без суда и следствия, выносила решения о расстреле арестованных.
После падения Ставрополя и Новодевичьего восстание распалось на разрозненные очаги, которые продолжали вести борьбу с Красной армией до конца марта — начала апреля 1919 года. Как докладывал в начале апреля 1919 года глава Самарской ЧК Марк Левитин, «4240 повстанцев были убиты, 625 расстреляны, 6210 дезертиров и бандитов арестованы».
Всего же в этой скоротечной крестьянской войне приняло частие до 150 тысяч повстанцев.
Предводителю восстания Александру Долинину удалось скрыться, а в дальнейшем даже вступить под чужим именем в Красную Армию. Однако, видимо, устав прятаться, он в 1920 году написал прошение об амнистии на имя председателя ВЦИК Михаила Калинина и получил ее. В 1930 году его все равно арестовали и осудили на десять лет лагерей.
Так закончилась «чапанная» война, спровоцированная Свердловым и его агентами провокаторами, и на которую, как на вспомогательную силу, возлагал такие надежды верховный правитель России, адмирал Александр Васильевич Колчак.
Но не закончились волжские мятежи. Симбирско-самарское восстание перекинулось на самый юг по Волге – 10-11 марта антисоветский мятеж началася в Астрахани.
Вообще 1919-й год для портово-рыбной Астрахани начался трудно. Если раньше продовольствия худо-бедно хватало за счет подвоза из хлебных районов предгорий Кавказа, то теперь положение стало совсем затруднительным. 11-я Красная армия отступала к Астрахани, неся тяжелые потери. Многие бойцы больны тифом, болезнь уже перекинулась и на город. Уходя из зоны боевых действий, сюда устремились сотни беженцев. А тут еще зверства продотрядов.
Вокруг Астрахани и на железной дороге, и по проселкам стояли реквизиционные отряды. Продовольствие отбиралось, продавцы и покупатели расстреливались без суда и следствия. Астрахань, окруженная хлебом и рыбой, умирала с голода. Металлические заводы Астрахани «Кавказ и Меркурий», «Вулкан», «Этна» были объявлены военными, труд на них милитаризован, все рабочие находились на воинском учете.
В городе, всегда жившем привозным хлебом, была объявлена хлебная монополия и прекращена свободная закупка продовольствия. Изобиловавший раньше рыбой, которой в одних устьях Волги ежегодно вылавливалось десятки миллионов пудов, город после объявления социализации рыбных промыслов и расстрела рыболовов не имел даже сельдей, которыми запрещено было торговать под страхом ареста и продавцов, и покупателей.
Недовольство населения непрерывно росло, появились, имевшие под собой реальную почву, слухи о подготовке антибольшевистского восстания. Английская разведка переправляет из Баку в Астрахань бывшего морского офицера Томилина, прошедшего в Англии специальную подготовку. Создан белогвардейский штаб, располагавшийся в доме купца Розенблюма (район Косы). Появилась собственная типография. Закупаются винтовки и пулеметы, формируются боевые группы, причем не только в самом городе, но и в уездах, где сильны кулацкие элементы.
Помимо собственно Астрахани, к мятежам готовились в таких богатых селах, как Хмелевка, Каралат, Образцово, Гандурино. Красные в полной мере ощутили нарастающую угрозу и готовились к ответным действиям.
По приказу Ленина в январе из того же Баку в Астрахань прибыл Сергей Киров, член Реввоенсовета 11-й Красной армии. Тут же следом за ленинским приказом Кирову летит телеграмма от Свердлова: «Ввиду изменившихся условий предлагаем остаться в Астрахани, организовать оборону города и края». Председателем Реввоенсовета Каспийско-Кавказского фронта назначен Константин Мехоношин, начальником особого отдела фронта стал Георгий Атарбекян (Атарбеков).
В конце февраля Временный Военно–Революционный Комитет под председательством Кирова выпускает приказ: «Ввиду крайне ограниченных запасов муки в Астрахани и увеличения отправки хлеба в армию...провести немедленно в жизнь сокращение хлебного пайка до основной нормы, то есть первой категории выдавать по одному фунту (453 грамма), второй категории ; фунта и третьей категории ; фунта».
Права на манифестации больше нет, в Астрахани вводится чрезвычайное положение. Моряки Каспийской флотилии, слушатели курсов командного состава и гарнизон приведены в боевую готовность. Судам Астрахано-Каспийской военной флотилии дан приказ командам на берег не отлучаться, усилить вахтенную службу и быть готовыми к выступлению.
Но запреты не смогли сдержать волны народного недовольства. 10 марта в десять часов утра, рабочие заводов «Вулкан», «Этна», «Кавказ и Меркурий» по тревожному гудку прекратили работу и вышли на митинг. На требование представителей власти разойтись рабочие ответили отказом и продолжали митинговать.
Десятитысячная толпа митинговавших обсуждала свое тяжелое материальное положение. А в это время вся эта масса рабочих была оцеплена пулеметчиками, матросами и гранатчиками. Прозвучала команда Мехоношина:
– Р-разойдись!
Но после отказа рабочих разойтись был дан залп из винтовок. Затем затрещали пулеметы, направленные в плотную массу участников митинга, и с оглушительным треском начали рваться ручные гранаты. Многотысячная толпа затихла, но за пулеметной трескотней не было слышно ни стона раненых, ни предсмертных криков убитых насмерть…
Вдруг вся масса сорвалась с места и в один миг стремительным натиском удесятеренных ужасом сил прорвала смертельный кордон правительственных войск. И побежала, побежала без оглядки в разные стороны, ища спасения от пуль снова заработавших пулеметов. По бегущим стреляют. Оставшихся в живых загоняют в помещения и в упор расстреливают. На месте мирного митинга осталось множество трупов. Кричали паническое:
– Стреляют, стреляют!
На ходу сыпались и советы:
– Бежать из города!
– Но куда?
Вокруг бездорожье. Тает. Волга вскрылась. Нет ни кусочка хлеба.
– Бежать, бежать! Хоть к белым. Здесь расстреляют!
– А жена, а дети? Братцы, как же?
– Все равно погибать. Хоть здесь, хоть там. Есть нечего. Бежать, бежать!
Среди корчившихся в предсмертных муках рабочих кое-где виднелись раздавленные прорвавшейся толпой «революционные усмирители». Весть о расстреле мигом облетает весь город.
Многочисленная толпа рабочих собралась около одной церкви.
А белые тоже воспользовались ситуацией.
Белогвардейские боевики сконцентрировались в районе Татарского базара, захватили помещение Эллинго-Бакалдинского райкома партии, Девичий монастырь, установили пулеметы на колокольне церкви Иоанна Златоуста, а также пожарной каланче, заняв господствующие высоты. В рядах мятежников было много офицеров и юнкеров, имевших боевой опыт. Они быстро разоружили 45-й стрелковый полк, захватили милицию 6-го участка, поливали огнем несколько прилегающих улиц. Красные имели в своем арсенале артиллерию, но… у них не было артиллеристов. Ехавший на помощь красным броневик застрял в непролазной грязи.
После того, как в центр было доложено о ситуации, астраханским большевикам поступила телеграмма от Председателя Реввоенсовета Троцкого: «Расправиться беспощадно!».
Тут же по приказу Кирова выстрелом с миноносца «Москвитянин» колокольня была разрушена. Также был разрушен дом купца Розенблюма, где находился штаб мятежников, которых по приказу того же Кирова расстреливали на месте.
Кровопролитные бои шли с переменным успехом почти двое суток, до вечера 11 марта. Запылали пожары, деревянные строения не успевали тушить. Красноармейцы и поддержавшие их местные коммунисты смогли переломить ситуацию, численное превосходство оказалось на их стороне. На подавление восстания были направлены Железный и Мусульманский полки, а также корабли Астрахано–Каспийской флотилии. Восставшие стали отступать к Цареву, но с юга уже подошли красные отряды.
Сопротивление было подавлено. Часть рабочих была взята «победителями» в плен и размещена по шести комендатурам, по баржам и пароходам. Среди последних выделился своими ужасами пароход «Гоголь». Кровавое безумие царило на суше и на воде. В подвалах чрезвычайных комендатур и просто во дворах расстреливали. С пароходов и барж бросали прямо в Волгу. Некоторым несчастным привязывали камни на шею. Один из рабочих, оставшийся незамеченным в трюме где-то около машины и оставшийся в живых, рассказывал, что в одну ночь с парохода «Гоголь» было сброшено около ста восьмидесяти человек. А в городе в чрезвычайных комендатурах было так много расстрелянных, что их едва успевали свозить ночами на кладбище, где они грудами сваливались под видом «тифозных» ...
Но угар «революционного возмездия» достиг такой силы, что остановиться уже было сложно. Под аресты попадали не только рабочие заводов, но и прочие горожане, многие из которых не имели никакого отношения к восстанию. Расправлялись показательно, чтобы другим неповадно было. Брали «буржуазию», например домовладельцев, мелких лавочников, рыботорговцев. И расстреливали. К 15 марта сложно было найти дом, где бы не оплакивали отца, мужа, брата. А к концу апреля количество расстрелянных по приговорам военно–полевых судов превысило четыре тысячи человек (в ту пору в городе проживало около 200 тысяч жителей).
16 марта в Морском саду (ранее Полицейском) торжественно хоронили павших «с другой стороны». Большинство из них было военными моряками. Предварительно на заборах Астрахани появилась грозная листовка, обязующая рабочих под страхом ареста, увольнения, отобрания карточек явиться на похороны жертв «восставших». Тридцать три гроба, покрытых красной материей, под хоровое: «Вы жертвою пали в борьбе роковой» опустили в общую могилу. И обещали помнить вечно.
Один из главных усмирителей «астраханского белогвардейского бунта» Константин Мехоношин отправил войскам благодарность: «Вы исполнили свой революционный долг и железной рукой, не дрогнув, раздавили восстание. Революция этого не забудет. А рабочие сами виноваты, поддавшись на провокацию…»
15.
4 марта, то есть, на следующей день после вспыхнувших в Поволжье крестьянских волнений, началось наступление армий Верховного правителя адмирала Колчака против Восточного фронта Красной армии. Верховный правитель начал операцию «Полёт к Волге» – наступление Белой армии одновременно по двум направлениям – на Вятку и на Самару. При этом, к началу операции силы белых и красных на Восточном фронте были примерно равны: у белых было преимущество в живой силе, у красных – в огневой мощи. При успехе наступление должно было продолжаться двумя главными ударами на обоих направлениях и перерасти в наступление на Москву с севера, юга и востока.
В самом начале марта 1919 года, опередив большевиков, также планировавших на это время свое наступление, армии адмирала Колчака ударили в стык между левым флангом 5-й и правым флангом 2-й советских армий, где зиял слабо наблюдаемый промежуток в 50—60 км, что во многом и определило успех дальнейших действий белых: на протяжении месяца лучшие части 5-й армии отступали на 20—25 верст в день. Перейдя в наступление, войска Русской армии стали быстро приближаться к Волге.
Первый удар Западной армии 4 марта в направлении на Стерлитамак, которым белые сходу взяли несколько деревень, был ударом отвлекающим, но красные это поняли далеко не сразу.
6 марта правофланговая Сибирская армия белых начала наступление на Вятском направлении, однако натолкнулась на упорное сопротивление красных. Одновременно атаковавшие в направлении на Бирск части ударной группировки Западной армии тоже преодолевали сопротивление противника с трудом.
На севере против 51-тысячной Сибирской армии чехословацкого генерала Гайды стояли две красные армии (2-я и 3-я, командующие соответственно Шорин и Меженинов) общей численностью около 50 тысяч штыков и сабель. На юге 1-я (командующий Гай), 4-я (командующий Фрунзе) и Туркестанская (командующий Зиновьев) армии красных общей численностью 36 тысяч штыков и сабель загнали далеко в степь 14-тысячную Отдельную Оренбургскую армию атамана Дутова. В центре фронта против Западной армии генерала Ханжина численностью в 40 тысяч бойцов находилась 11-тысячная 5-я арми Блюмберга (вскоре замененного Тухачевским). Фронт имел протяженность 1400 км. К северу от Самаро-Златоустовской железной дороги сосредоточилась ударная группировка Западной армии под командованием генерала Голицына.
Таким образом, Восточный фронт РККА имел сильные фланги и слабый центр, что давало возможность Восточному фронту Русской армии нанести удар в центр Советской России.
Но вся трагедия антибольшевистских сил состояла в том, что у них не было единого командования. На словах принимая верховенство адмирала Колчака как Верховного правителя России, ни один из главнокомандующих белых фронтов (ни командующий войсками Северного фронта генерал Миллер, ни Западного фронта (Петроградско-прибалтийского) генерал Юденич, ни тем более генерал Деникин, и не думали подстраиваться под планы Колчака, и каждый из них проводил свои собственные операции. Это, в конечном итоге, и предопределило победу большевиков в гражданской войне. Не было знамени, которое бы объединило все эти мощные силы. И даже помощь интервентов из стран Антанты и Японии не спасла белую идею.
В начале апреля Белая армия стремительно теснила Красную армию по всему восточному фронту. 2-й Уфимский армейский корпус Западной армии генерал-лейтенанта Сергея Войцеховского (это тот самый Войцеховский, один из организаторов и руководителей чехословацкого корпуса, который не успел занять Екатеринбург до казни Романовых; численность корпуса – около 18 тысяч человек, 263 пулемёта, 61 орудие) занял город Сергиополь (в 100 км к северо-востоку от Самары). 6-й Уральский армейский корпус (10 тысяч человек) генерал-майора Николая Сукина Западной армии усиленный кавалерийским корпусом (17 000 человек; командир — Андрей Бакич, серб по происхождению. Между прочим, весной 1918 года был начальником гарнизона города Самары в составе Красной армии, и одновременно входил в состав подпольной офицерской организации) развязали ожесточённые бои с 1-й и Туркестанской армиями большевиков.
Про Сукина в Западной армии сочинили шуточный куплет на мотив знаменитого тогда «Шарабана»:
Ханжин, папаша, ты нас не трогай, —
Ведь мы пойдем своей дорогой.
Вот из Сибири нависли плети,
И стали Сукина мы дети.
Вообще, у популярной в те годы песни «Шарабан» интересная судьба. Сама песня имела несколько вариантов и, соответственно, названий.
Я гимназистка седьмого класса,
Пью самогонку заместо квасу,
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка.
Порвались струны моей гитары,
Когда бежала из-под Самары.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка…
Она была популярна в годы Гражданской войны, особенно в Самаре (под названием «Самарский шарабан»). Более того, в Самаре она стала паролем антибольшевистской подпольной организации, возникшей в конце 1917 года: если человек при встрече напевал «Шарабан», значит – свой. Когда 8 июня 1918 года большевиков выбили чехи и учредили Самарский Комитет членов Учредительного собрания (Комуч), то «Шарабан» автоматически стал боевой песней Народной армии Комуча, и далее белого Восточного фронта вообще. Под пение «Шарабана» ходили в атаку пехотные части, в частности, каппелевцы.
Кроме Самары, в песне иногда упоминается Симбирск – первый город, взятый Народной армией Комуча. В ходе войны песня переделывалась сообразно текущему моменту; один из ее самых популярных вариантов связан с судьбой Колчака («Мундир английский, погон французский...»). В дальнейшем были сложены «Семеновский шарабан», «Шляхетский шарабан», «Врангельский шарабан», «Шарабан изменника», «Шарабан Дитерихса» и т. п.
Красные начали отступление на юг. Но вновь роковое стечение обстоятельств, несовпадение по месту и времени успехов антибольшевистских сил, не позволило уничтожить коммунистическую диктатуру.
Первого большого успеха добились части чехословацкого генерала Гайды. Ещё 4 марта 1-й Средне-Сибирский корпус генерала переправился по льду реки Камы между городками Осой и Оханском, а южнее атаковал 3-й Западно-Сибирский корпус генерала Вержбицкого. Эти два корпуса совместно атаковали фронт 2-й красной армии и 7—8 марта взяли оба эти города.
10 марта увенчалось успехом и наступление Западной армии генерала Ханжина: прорвавший Восточный фронт Красной армии 2-й Уфимский корпус генерала Войцеховского, проходя на санях в день по тридцать пять верст, с налету взял находящийся севернее Уфы город Бирск. Войска Пепеляева и Вержбицкого продвинулись еще на девяносто верст, однако прорвать фронт сохранявших при отступлении боеспособность красных им не удалось. Блюмберг пытался даже перейти в контрнаступление силами 26-й и 27-й дивизий, однако Ханжин силами корпусов генералов Войцеховского и Голицына ударил по позициям красных к северу от Уфы, прорвал фронт и поставил 5-ю армию красных на грань уничтожения. После этого части генерала Ханжина двинулись в южном направлении, обходя Уфу с запада. Несколько дней они двигались по тылам 5-й красной армии, разрушая и дезорганизовывая коммуникации красных. В лобовое наступление на Уфу был двинут 6-й Уральский корпус генерала Сукина. 13 марта 2-й Уральский корпус генерала Голицына взял Уфу, из которой красные отступили в панике на запад, южнее железной дороги Уфа — Самара, причем отступали настолько быстро, что белые части не смогли окружить их по законам военного искусства при помощи форсированных маршей и маневров. В плен едва не был взят председатель Реввоенсовета Красной армии Лев Троцкий. В захлопнувшемся кольце осталось много военного имущества и припасов. Некоторые из красных частей были пленены в полном составе, например, 239-й советский полк. Уфимская операция увенчалась полным успехом войск Колчака.
Одновременно с этим, в начале марта 1919 года на юге генерал Деникин занял Луганск и часть Донбасса; с севера наступали белогвардейцы генерала Миллера и отряды английских, американских и французских интервентов.
А 18 марта на левом фланге начали наступление белые части Южной группы Западной армии генерала Белова одновременно с Отдельной Оренбургской армией атамана Дутова. Красным пришлось отступить под сильным натиском войск Колчака, которые вели активное наступление к Волге для соединения с армией Деникина, наступавшей на Москву.
Казалось бы – вот он, успех. Но, побывавший в это время на фронте адмирал Колчак допустил ошибку.
Еще раз воочию убедившийся, что армия снабжается очень плохо – вплоть до отсутствия у солдат нижнего белья, 18 марта Верховный правитель издал указ «О реквизиции белья у населения к востоку от линии Екатеринбург – Челябинск – Троицк, не исключая и сих городов». Все мужское население в городах, в зависимости от своих доходов, должно было «в кратчайший срок» сдать от одного до четырех комплектов белья. «Бельё должно быть совершенно годное к носке и представлено в исправном виде, – говорилось в указе. – Каждый комплект белья состоит из рубашки, кальсон и пары носков или пары портянок». Мера была явно непопулярная и исполнялась туго. В апреле акмолинскому губернатору пришлось продлить крайний срок сдачи белья до 15 мая. Нехватка белья в армии нисколько не уменьшилась. И этот указ обозлил гражданское население, поначалу поддерживавшее белых.
Хотя… – такую же бельевую повинность в те же дни наложили и красные в городе Умань. Но то было далеко, за тысячи километров – в теплой Украине. А здесь – холодная Сибирь и теплое белье самим мужикам не помешало бы.
31 марта на берегу реки Ик колчаковцами был захвачен карательный отряд ВЧК, перебравшийся на левый берег Волги и преследовавший повстанцев– чапанцев.
Но это был, пожалуй, один из последних освободительных вздохов Белой армии в Сибири. Командование Красной армии перебросило на Восточный фронт дополнительные военные силы. Под командованием Фрунзе была создана Южная группа войск в составе 5-й, 4-й, 1-й и Туркестанской армий, соединения которой начали контрнаступление на левом фланге Западной армии белых.
16.
Сразу после большевистского октябрьского переворота Украинская Центральная Рада своим III Универсалом от 7 ноября 1917 года провозгласила Украинскую Народную Республику с определенной территорией, но и с федеративными связями с Россией, а также утвердила закон о выборах в Украинское учредительное собрание. При этом, по результатам выборов во Всероссийское Учредительное собрание на территории Украины большевики получили всего лишь десять процентов голосов, а все остальные партии социалистического направления – 75%. Это, однако, не помешало пришедшим к власти большевикам 4 декабря выдвинуть Украине ультиматум с требованием «оказывать содействие революционным войскам в деле их борьбы с контрреволюционным кадетско-калединским восстанием», который Центральная Рада отвергла.
После этого пробольшевистски настроенные депутаты Рады переехали в Харьков, где спустя восемь дней после ультиматума создали свое собственное правительство – Народный секретариат УНР, не подчиняющийся Центральной Раде и Генеральному секретариату. Во всех крупных центрах власть правительства Центральной рады существовала к концу семнадцатого года лишь номинально. В Киеве это сознавали, но ничего уже поделать не могли. Однако все равно не смирились с номинальной утерей и после разгона большевиками Учредительного собрания 6 января 1918 года Центральная рада 9 января провозгласила IV универсал, согласно которому УНР провозглашалась независимой и суверенной страной, а Генеральный секретариат был преобразован в Совет народных министров УНР.
Но, как учил вождь большевиков: только та революция чего-либо стоит, если она умеет защищаться. И в УНР были созданы свои вооруженные силы. Был брошен клич, на который довольно быстро откликнулись отряды «Вольного казачества», российские военнопленные-украинцы австро-венгерской армии, военнопленные-украинцы Германии и Австро-Венгрии, чьи войска в 1918 году оккупировали Украину. Но основную массу составили украинизированные дивизии Юго-Западного фронта еще царской армии. Ядром формирования регулярной Украинской армии был российский 34-й армейский корпус генерал-лейтенанта Павла Скоропадского, переименованный в августе 1917 года, после украинизации, в 1-й Украинский корпус. В сентябре на базе российского 6-го армейского корпуса сформирован 2-й Сечевой Запорожский корпус. В начале ноября 1917 года украинцы – офицеры, унтер-офицеры и солдаты Финляндского лейб-гвардии пехотного полка Российской императорской армии – сформировали Гайдамацкий курень под командованием сотника Пустовита. В декабре Симон Петлюра сформировал из добровольцев, преимущественно унтер-офицеров и солдат киевских военных школ, Гайдамацкий кош Слободской Украины. Зимой 1917-1918 годов некоторые из этих частей принимали участие в боях против большевистских войск на Левобережной Украине и во время обороны Киева, в то же время многие украинизированные части регулярной армии, поддержавшие Центральную Раду в 1917 году, объявили о нейтралитете и отказались участвовать в возникшем военном конфликте между Украинской народной республикой и Российской советской республикой, в состав которой в то время входила провозглашенная большевиками в Харькове Украинская советская республика.
Харьков последних лет десятых годов ХХ столетия напоминал потревоженный пчелиный улей. Все чаще и чаще на улицах города можно было встретить людей с растерянными лицами, по которым харьковчане безошибочно определяли беженцев. Из-за наплыва беженцев свободного жилья в городе не осталось – все заняли перемещенные лица, благодаря которым взлетели цены. Если раньше комната стоила 50 рублей в день, то теперь хозяева брали и по двести-триста, а маленькие в 20-25 рублей стали стоить 70-100. В то время любое приграничное местечко промышляло перевозом беженцев через границу. Многие частные дома превращались в постоялые дворы. Хозяева брали с постояльцев большие деньги и рекомендовали возчиков, знавших, как провезти мимо большевиков. Зачастую такие переезды охранялись матросами, сопровождавшими подводы.
Среди обывателей ощущение страха и тревоги также нарастало с каждым днем. Одна пожилая женщина, плача, говорила: «Ох, что-то будет, говорят, приехали товарищи буржуев резать…». Солдаты успокаивали ее: «Не бойсь, тетка! Все это бабские выдумки. Не резать приехали, а порядок устанавливать».
В то время мостовые в Харькове были плохи, лишь на лучших улицах они были хорошо выложены гранитными кубиками, схваченными цементом. Окраинные же улицы не везде замощены. Тротуары в центре города асфальтовые или из цементных плиток; на второстепенных улицах – из плит песчаника и деревянные. Извозчики главным образом были одноконные, таких харьковчане называли «ванько». Лучшие извозчики шиковали на резиновых шинах, но у них и такса была дороже. Впрочем, все большей популярностью у горожан пользовались трамваи-конки, которые, во-первых, перевозили гораздо больше пассажиров, а, во-вторых, брали дешевле извозчиков (за пять копеек можно было проехать полгорода), количество которых постепенно снижалось до нескольких тысяч. На весь город было около трехсот автомобилей. Росту их популяции не способствовали плохие мостовые и такие же плохие шоссе и проселочные дороги за городом. Освещение в городе на окраинах керосиновое и электрическое, в центре газовое и на некоторых улицах электрическое. В последнее время большие уличные дуговые фонари заменялись большим числом калильных лампочек, чем достигалось несравненно более сильное и равномерное, хотя и не столь эффектное освещение улиц.
По вечерам окраины Харькова засыпали чутким сном. Улицы становились совершенно безлюдны. Сквозь редкие промежутки между порывами ветра хлопали то близкие, то далекие выстрелы из винтовок. После каждого близкого выстрела запоздалый пешеход бегом и без оглядки одолевает короткое расстояние до ближайшего внушительного предмета, чтобы спрятаться. Останавливается, переводит дух, и, выждав момент, срывается и бежит дальше.
Харьков с начала 1918-го и вплоть до конца 1919 года неоднократно переходил из рук в руки. Войска Центральной Рады, немецкие оккупанты, большевики, гетманцы Скоропадского, петлюровцы, белогвардейцы, снова большевики… В 1918–1919 годах Харьков – столица Донецко-Криворожской Республики, а с 1919 года и вовсе столица Украины.
Почему же именно Харьков, а не Киев?
Потому что это был более русский город, нежели Киев, который в то время являлся средоточием украинской культуры, украинской интеллигенции и украинской философской мысли. Всех их объединял Киевский университет. Здесь родилась идея Украинской народной республики, здесь заседала антибольшевистская Центральная Рада. Да и в годы гражданской войны Киев не поддерживал большевиков. И для них, большевиков, это было очень важно!
22 января 1919 года Украинской Народной Республикой и Западно-Украинской Народной Республикой был подписан знаменитый «Акт Злуки». Два государственных образования, возникших после распада Российской и Австро-Венгерской империй на территории современной Украины, объявили о своем объединении. Согласно «Акту Злуки», право верховной власти на территории Украины предоставлялось Директории УНР, в состав которой включались представители Западной области УНР – бывшей ЗУНР.
Согласно «Акту Злуки», провозглашались демократические права и свободы граждан единого государства. Что касается вооруженных сил УНР и ЗУНР, то они объединялись в единую армию. Ее основой, разумеется, становились силы Директории УНР. И все это исполнялось в Киеве.
С другой стороны, в последние годы существования Российской империи Киев, наоборот, считался одним из центров русского национализма. Именно там происходило в 1911 году судебное разбирательство по «делу Бейлиса», именно там в том же 1911 году евреем Богровым был убит премьер-министр Петр Аркадьевич Столыпин. То есть, в один год антиеврейский судебный заговор закончился убийством евреем премьер-министра России. И там же, в Киеве существовал так называемый Киевский клуб русских националистов, внепартийная, умеренно-правая организация, членами которой являлись видные представители киевской интеллигенции и духовенства, объединенные стремлением охранения русской национальной идеи. В 1917 году активная деятельность клуба постепенно сошла на нет из-за политических разногласий среди членов, а спустя два года многие члены ККРН были расстреляны. В 1918 году Киев стал столицей Украинской державы, созданной Павлом Скоропадским под протекторатом Германии.
Потому в пику немцам со Скоропадским, столицей советской Украины большевиками был назначен Харьков. В Харькове начала создаваться полноценная столичная инфраструктура. Столица в Харькове была удобна при развитии «широкого» украинского проекта: до границы с РСФСР от города недалеко, оттуда можно было вести работу по поддержке украинского образования и культуры в России. Киев же был удален от границы, что усложняло работу с украинцами в РСФСР.
В конце января 1919 года председатель Совета народных комиссаров Украины Xристиан Раковский (назначенный Лениным для преодоления правительственного кризиса — противостояния групп Георгия Пятакова и Артёма — Фёдора Сергеева) подтвердил, что Временное рабоче-крестьянское правительство Украины является органом ЦК РКП(б) и выполняет все его приказы. А председателем Всеукраинского исполнительного комитета (ВУЦИК) стал Григорий Петровский, до недавнего времени – нарком внутренних дел советской России, лихо отставленный Свердловым и переведенный в Украину, где и начиналась рабочая и революционная биография этого большевика.
Нужно отметить, что изначально Свердлов, предлагая ту или иную реорганизацию правительственного аппарата, старался добиться согласия Ленина (а на какие при этом струны нажимать Свердлов уже давно знал). Когда Свердлов понял, что ему никак не удается «укротить» народного комиссара внутренних дел Петровского, он предложил на заседании ЦК провести реорганизацию этого комиссариата таким образом, чтобы подчинить ВЧК Наркомвнуделу.
– Я предлагаю, товарищи, занять пост наркома товарищу Дзержинскому, а ответственным за ВЧК назначить Петерса, – объяснял кадровые перестановки Свердлов.
– А что же товарищ Петровский? – поинтересовался Ленин. – С ним как прикажете поступить?
– С товарищем Петровским у нас уже все сговорено. На Всеукраинском съезде Советов мы его будем рекомендовать на пост председателя ВУЦИК.
В этот момент на Григория Ивановича Петровского одновременно устремили взгляды и Свердлов с Лениным, и некоторые другие члены ЦК. И нельзя было понять по его лицу: согласен он с такой перестановкой или нет. Во всяком случае, вслух он ничего не возразил.
Ленин, подумав, согласился с этим предложением Свердлова, после чего, разумеется, одобрили предложение и другие члены ЦК.
Чего нельзя было отнять у Свердлова, так это не только безупречный подбор кадров, но и немногословные, но очень точные характеристики, которые он давал партийным работникам.
В многочисленных записках-направлениях Свердлова почти всегда обозначен возможный характер использования того или иного работника. При этом он характеризовал рекомендуемого таким образом, чтобы окончательное решение оставалось все-таки за тем руководителем, с которым рекомендуемому придется работать. В случае чего, Свердлов всегда мог сказать: я здесь ни при чем, я просто рекомендовал и умыл руки, а вся ответственность лежит на том, кто этого человека утвердил в должности.
Вот записка Петровскому, тогда еще наркомвнудел: «Направляю к Вам т. Канатчикова, старого, очень хорошего товарища. Думаю, что Вы с ним сговоритесь и введете к себе в коллегию. Он будет очень ценен в Комиссариате, например, для инструктирования публики…».
Или записка заместителю председателя Реввоенсовета (то бишь, Троцкого) Эфраиму Склянскому: «Направляю Вам товарища Шверника, члена ЦИКа, Вы знаете его. Необходимо оставить его здесь, поручив ему важную работу по снабжению. Сговоритесь с ним сами».
Или Леониду Красину: «Прошу принять и сговориться, т. Лебедев сможет работать у Вас в комиссии или по продовольствию армии».
В начале 1919 года в Украине были изданы декреты о порядке национализации предприятий и банков, об отделении церкви от государства, о ликвидации сословий и гражданских чинов и т.д. 6 января Временное рабоче-крестьянское правительство приняло решение об отказе от наименования «Украинская Народная Республика» и введении нового – Украинская Социалистическая Советская Республика (УССР). Важную роль в успешном развертывании государственного строительства сыграли проведенные 29 января реорганизация и расширение состава Временного рабоче-крестьянского правительства. Его отделы были преобразованы в народные комиссариаты, заведующие отделами стали называться народными комиссарами, а правительство — Советом Народных Комиссаров Украины.
1–6 марта в Харькове проходил III съезд КП(б)У, плавно перетекший в III Всеукраинский съезд Советов (6—10 марта). 10 марта III Всеукраинский съезд Советов утвердил первую Конституцию Украинской ССР.
Вот в такой город и приехал в начале марта 1919 года Яков Свердлов. Разумеется, встретили его украинские товарищи, как в таких случаях и полагается, по высшему разряду.
Свердлов был не совсем удовлетворен партийным съездом, принял решение остаться на съезд Советов, о чем и телеграфировал Аванесову:
«Москва, Кремль, ВЦИК, Аванесову.
2 марта 1919 г.
(Из Харькова)
Остаюсь на съезд Советов, выеду шестого. Работы много. Пересылайте необходимые телеграммы Харьков, мой поезд.
Заседания ЦИК назначьте в понедельник десятого, сговоритесь о постановке в порядок дня контроля, целесообразно предварительно провести через Совнарком.
Закажите немедленно плакаты и надписи для украшения зала заседаний съезда. Добудьте бюсты и большие портреты Маркса, Энгельса, Ленина.
Необходимо окончательно решить вопрос с помещением, остановитесь на круглом зале в Кремле, проследите сами за подготовкой зала. Привет.
Пред. ВЦИК Свердлов».
Свердлов выступил на обоих съездах, особенно подчеркнув 6 марта тесные связи советской России с советской Украиной:
– Товарищи! Приветствую вас от имени ЦК Российской коммунистической партии. От имени Всероссийского центрального исполнительного комитета приветствую в вашем лице десятки и сотни тысяч рабочих и крестьян Украины, кровью своею заплативших за возможность собраться здесь на своем великом съезде для утверждения советской власти на всей Украине. Вечная память и вечная слава товарищам, погибшим в борьбе за господство коммунизма.
Все дружно поднялись, а оркестр заиграл траурный марш.
– Товарищи, ни с одной частью старой Российской империи нынешняя Советская российская республика не связана так тесно, как она связана с Украиной. На всех фронтах, где приходилось советской власти бороться с нашествием полчищ империализма, рабочие и крестьяне России проливали свою кровь рядом с рабочими и крестьянами Украины. Ни с одной частью Советская Россия так тесно не связана, как с Советской Украиной. Общая кровь, пролитая в общей борьбе, спаяла эти две советские республики единым величайшим стремлением. До сих пор они вели борьбу с империализмом, и будем надеяться, что и впредь борьбу они будут вести плечом к плечу.
Мы все помним в России те тяжелые дни, когда мы на IV съезде Советов всей России вынуждены были подписать Брестский договор, тот тяжелый момент, когда представитель Украины от имени всей Украинской делегации прощался с нами. Мы помним тот тяжелый момент, когда, вынужденные германским империализмом, мы подписали отрезывание от нас Украины, Латвии, Литвы, Белоруссии... Мы были тогда слабы, но мы знали, что настанут дни великого торжества — и все части старой Российской империи найдут в себе силы для того, чтобы свергнуть иго империализма и снова слиться в единый братский союз с теми рабочими и крестьянами, которым удалось в России удержать власть и знамя коммунистической революции. И мы тогда же, при подписании Брестского договора, дали себе клятву оказывать всяческую помощь, вести самую энергичную борьбу за восстановление власти рабочих и крестьян, за свержение ига империализма во всех отрезанных от нас местах. Прошло только несколько месяцев, 6—7 месяцев, и мы видели, как отрезанные от России части одна за другою восставали против ига империализма и рабочим и крестьянам в этих местностях удавалось снова брать власть в свои руки... Мы знаем, что на Украине снова утверждается власть рабочих и крестьян. Мы знали это, радовались этому, и в настоящий момент мы все охвачены радостью, ибо мы получаем сведения, что весь мир откликается на это, и там, в других странах, рабочий класс точно так же возьмет власть в свои руки. Мы знали это, подписывая Брестский мир, мы знаем это и теперь, и в этой вере мы черпаем силы для той великой, титанической борьбы, которую мы начали одинокими путниками вместе с вами, товарищи, поднимая знамя Октябрьской революции, и которую теперь поддерживают миллионы и миллионы рабочих и крестьян не только в России, не только на Украине и Литве, но миллионы и миллионы рабочих и крестьян в Германии, Австрии, Венгрии, Чехии, и завтра будут поддерживать миллионы французских, английских, американских рабочих и крестьян. Мы знаем, что та советская власть, которую мы установили в России, далеко шагнула за пределы России, она стала уже международной, она становится международной, и рабочие и крестьяне других стран с упованием и надеждой смотрят иа то, как мы ведем здесь свою работу. Мы должны проникнуться сознанием того, что наша работа служит на пользу не только нам, а служит на пользу и всего мирового рабочего движения и дает нам уверенность в том, что рабочий класс везде и всюду поведет смелее, чем когда-нибудь, свою линию. Да здравствует единый рабочий класс, да здравствует Коммунистический Интернационал!
Под бурные аплодисменты и крики «ура» все снова встали. Оркестр, на сей раз, заиграл «Интернационал».
Ну и, конечно, Свердлов не мог отказать себе в удовольствии посетить места, где «проводили время» разного рода «контрики», с точки зрения большевиков, проверяя, как на местах исполняется его декрет о красном терроре.
Говоря обычным, не эзоповым, языком – харьковские тюрьмы и концлагеря. Красный террор там не уступал петроградскому и московскому. Там вовсю орудовали палачи-садисты Португейс, Фельдман, Иесель Манькин, матрос Эдуард, австриец Клочковский, комендант следственной тюрьмы Губчека и концентрационного лагеря Степан Саенко. Маленького роста, с блестящими белками и подергивающимся лицом маньяка бегал Саенко по тюрьме с маузером со взведенным курком в дрожащей руке. Про Саенко рассказывали, что он говорил, что из всех яблок он любит только глазные.
– И заказные, — добавлял, улыбаясь в усы.
Главное место расправ, концлагерь, располагался прямо в черте города, на Чайковской улице. Трехэтажный дом буквой «п» с выложенным булыжником большим двором в сторону улицы Лермонтовской стоял на высоком утесе из глины, на краю глубокого оврага, Кошачьего Яра, на который выходили задние окна. Из этих окон выбрасывали мертвых прямо в обрыв. Жители близлежащего поселка Журавлёвки слышали по ночам выстрелы – ежесуточно расстреливалось от 40 до 50 человек. Делом этим большею частью занимался сам Саенко. Накокаинившись и пропьянствовав целый день, он к вечеру, часам к девяти, являлся в помещение, где содержались арестованные, со списком в руках и, став посередине, вызывал назначенных на сегодня к расстрелу. Иногда заходил в камеру в сопровождении австрийского штабс-капитана Клочковского. Так, в один вечер он приказал Пшеничному, Овчаренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их донага и начал с Клочковским рубить и колоть их кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь все выше и выше. Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами:
– Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдет против меня и рабоче-крестьянской партии.
Впрочем, жертвы там не только расстреливались. Их подвергали страшным пыткам. Излюбленный способ пыток Саенко: он вонзал кинжал на сантиметр в тело допрашиваемого и затем поворачивал его в ране. Все истязания Саенко производил в кабинете следователя Особого отдела Якимовича, в присутствии его самого, его помощников и следователя Любарского.
Не отставали от начальника и другие «следователи»: перебивали жертвам голени, плющили головы гирями, прижигали раскаленным прутом, на спине выжигали полосы. Признание своей вины вымогалось при неуспешности угроз битьем шомполами до потери сознания. Следователи Мирошниченко, бывший парикмахер, и Иесель Манькин, восемнадцатилетний юноша, были особенно настойчивы. Первый под дулом револьвера заставлял жертву «признать себя виновной в укрывательстве офицеров», второй, направив браунинг на допрашиваемого, говорил:
– От правильного ответа зависит ваша жизнь.
В ту пору люди обходили этот дом стороной. Но Яков Михайлович Свердлов с удовольствием прошелся по пыточным и расстрельным комнатам тюрьмы, а затем и концлагеря. С каким-то сатанинским блеском в глазах он наблюдал, как специальная китайская рота пытала арестованных, при допросах снимала у живых людей «перчатки» с кистей рук с помощью металлического гребня и специальных щипцов, затем скальпировала их и расстреливала обреченных.
Его ничуть не смущала жуткая картина: трупы лежали штабелями, в одном белье. В основном — мужчины, но были и женщины. Забрызганные кровью стены свидетельствовали, что арестованных расстреливали прямо на месте, в полуподвале. Во дворе дома была глубокая сливная яма, обложенная кирпичом, сверху — люк с крышкой. Она была полностью забита трупами. Старый заброшенный колодец в овраге тоже полностью забит трупами. Людей расстреливали возле траншеи, выкопанной на склоне оврага, там, где заканчивалась улица Чайковского. Видимо, места в траншее не хватило. Поэтому часть трупов сбросили в колодец, остальных слегка присыпали землей. Многие убитые лежали по обе стороны траншеи.
Насладившись подобного рода экскурсиями, которые устроило местное начальство дорогому московскому гостю, Свердлов засобирался в Москву. Ведь все-таки в Харькове для него главным, конечно, были съезды. А впереди, в дороге, его ожидали еще встречи с руководителями Белгорода, Курска, Орла, Тулы… Прощаясь с Петровским, Раковским и Скрыпником, секретарем ЦК КП(б)У, Свердлов еще раз напомнил им:
– Главное, на восьмом съезде придерживаться одной линии, выработанной нами здесь.
– Не волнуйся, Яков Михайлович. Не подведем, – ответил за всех Раковский.
В 21.00 Свердлов поднялся в свой вагон, удобно устроился в купе. И вдруг почувствовал некую дрожь в теле. Все-таки скверная погода, слякоть и легкий морозец добрались до него. Здоровый организм от нервной перегрузки начал сдавать. Этого еще не хватало – простудиться перед столь важным событием.
17.
По миру гуляла «испанка» – испанский грипп, пандемия, в результате которой человечество сократилось по разным данным от 50 до 100 миллионов человек (т.е. 3-5 % населения Земли). «Испанка» превзошла даже Первую мировую войну по количеству жертв: боевые потери в войне составили около 10 миллионов человек, потери мирного населения – примерно 20 миллионов.
Но некогда было болеть Свердлову. Никак обстановка не позволяла. Он преодолевал слабость, старался подавить в себе хворобу. Хотя подспудно трепетал от того, что мог подцепить эту заразу – ведь у него впереди столько задумок, столько дел. Он даже дорогу в столицу превратил в цепь важных совещаний. Разослал телеграммы, вызывая к себе на ковер губернских руководителей Белгорода, Курска, Орла, Тулы. В Серпухове назначил свидание Троцкому и Склянскому, заместителю Троцкого в Реввоенсовете…
Одна за другой из Харькова шестого числа разлетались телеграммы:
«Подана 6/III
Серпухов, Реввоенсовет Республики
Выезжаю из Харькова в 21 час шестого, буду в Серпухове 21 час седьмого.
Пред. ВЦИК Свердлов. 5 марта 1919 г.».
«Подана 6/III
Тула, Губком коммунистов, Губисполком
Проезжая Тулу, считаю полезным видеться с товарищами. Могу остановиться только на час. Прошу прибыть в мой поезд президиумы. Буду в Туле в 17 часов седьмого.
Пред. ВЦИК Свердлов. 5 марта 1919 г.».
«Подана 6/III
Курск, Губком коммунистов
Проезжая Курск, считаю целесообразным переговорить по некоторым вопросам партийным и советским. Прошу прийти в мой поезд совместно с президиумом Губисполкома. Буду в Курске в пять часов утра седьмого марта.
Пред. ВЦИК Свердлов. 5 марта 1919 г.
«Подана 6/III
Белгород, Комитету коммунистов
Выезжаю из Харькова 6 марта в 21 час, буду в Белгороде в 23 часа. Прошу прийти в мой поезд совместно с президиумом Исполкома.
Пред. ВЦИК Свердлов. 5 марта 1919 г.
«Подана 6/III
Орел, Губком коммунистов, Губисполком
Проезжая Орел, считаю целесообразным видеться с товарищами. Не могу остановиться дольше двух часов. Прошу прийти в мой поезд президиумы. Буду в Орле в десять часов утра седьмого.
Пред. ВЦИК Свердлов. 5 марта 1919 г.».
В Белгороде и Курске (в последнем – даже несмотря на столь ранний час) все прошло, как и планировалось: встреча с губернским и городским активом, короткий митинг – и снова в путь. Белгородцы приглашались к нему в вагон к двенадцати часам ночи, курянам отводилось время в пять часов утра.
В Курске буквально пару дней назад прошла IV губернская партийная конференция, на которой был избран новый председатель Курского губкома партии. Ею стала дворянка по происхождению, выпускница Московского коммерческого института Ольга Александровна Миткевич. А новым председателем Курского губисполкома Совета депутатов рабочих, крестьян и красноармейцев стал Иван Савельевич Шелехес, сын ремесленника-часовщика. Оба они сменили Андрея Рындича, совмещавшего эти два поста и буквально неделю назад направленного в только что освобожденный от петлюровцев Чернигов. Они и пришли на встречу со Свердловым. Да еще председатель Курского губчека Иван Густавович Озембловский.
Тот поначалу внимательно рассматривал новых назначенцев, знакомясь с ними лично – их биографии он, прежде чем дать добро на их назначение, предварительно изучил.
– Как, товарищи, вживаетесь в новую должность?
– А у нас нет времени вживаться, Яков Михайлович! Сразу к работе приступили, вот на рабочем месте и изучаем все тонкости. Не так ли, Ольга Александровна.
– Так! – подтвердила Миткевич.
– Вот и хорошо, что сразу приступили, – удовлетворенно произнес Свердлов. – Что у вас с мобилизацией, товарищ Шелехес?
– Я этим делом стал заниматься еще при товарище Рындиче. По моей инициативе проведена регистрация всех бывших царских офицеров для мобилизации их в качестве военспецов в Красную армию. На 25 февраля в Курске и в уездах числилось 1143 бывших офицера и военных чиновника, в Щигровском уезде – 108, в Обоянском – 74, в Тимском – 68, в Дмитриевском – 70, в Новооскольском – 142, в Льговском – 29, в Корочанском – 32, в Суджанском – 22, в Фатежском – 95. Всего по губернии – 1783. Из этого количества на командные должности Красной Армии Орловского военного округа были зачислены 586 человек. Кроме того, был объявлен очередной призыв добровольцев в ряды Красной армии.
– И как с этим обстоит дело?
– Трудно идет, Яков Михайлович, скрывать не буду. К примеру, в Щиграх попытка мобилизации унтер–офицеров всех возрастов, едва не привела к свержению в городе Советской власти. Около трёх тысяч человек собрались на площади у городского сада, где перед ними выступил один недобитый контрик из бывших, правый эсер Пьяных. Начались волнения, пришлось силой подавить. Но борьбу с уклонением от мобилизации в Красную армию и дезертирством мы ведем постоянно. Крестьяне, особенно бывшие фронтовики, предпочитают скорее скрываться в лесах, нежели вновь становиться в строй.
– Берите в заложники родню, – сурово произнес Свердлов, пристукнув кулаком по столу.
Он тут же закурил, предложив и другим приобщиться к его папиросам из лежавшей на столе папиросницы. Шелехес с Миткевич с благодарностью воспользовались предложением. Чекист воздержался, зато тут же включился в разговор.
– Мы нашли способ борьбы с дезертирами и уклонистами, Яков Михайлович.
– Ну-ка!
– Председатель Щигровской уездной ЧК товарищ Кретов придумал очень интересный ход, – Озембловский вынул из внутреннего кармана кожаной тужурки три разноцветные карточки — белые, зелёные и красные, и положил их на стол. – Вот эти, белые, подписывает тот, кто первый раз сбежал или совсем по призыву не явился, зелёные — это уже хуже. Кто второй раз попадается, тот дает клятву и обязательство свою вину и бессознательность искупить верной и геройской службой. Красные, это уже для злостных. Тут он сам себе вперед смертный приговор подписывает. Попадется еще, на, смотри, читай, нет тебе больше пощады! Ликвидируем их на месте!..
– Это архиинтересно! – Свердлов с удовольствием потер ладонь о ладонь. – Обязательно поведаю об этом товарищам Троцкому и Дзержинскому. Пусть возьмут на заметку. Впрочем, продолжайте, Иван Густавович.
– В городах, конечно, мы управляемся. А в сёлах — дело другое, оттуда в армию не больше, как процентов 10–15 попадает. Это я про Курскую губернию говорю. Они как узнают, что наш отряд подходит, сразу же в другую волость переходят или в лесах, где есть, прячутся. Те, кто раньше в армии и на фронте был, оружие с собой черти таскают, а за ними и молодежь идет. Откуда только они о нас узнают, доискаться не можем. Вот недели две будет, как мы к Путивлю лошадей забирать поехали — так нас таким огнем встретили — на подмогу курсантов вызывали. Артиллерией то село побить пришлось. Особенно злы там, где эти самые раскольники живут, бородачи. Как такое село попадется, и не приступишься. Все они там до единого, отродье кулацкое.
– Мы с этим боремся, как можем, – вступила в разговор Миткевич. – Я буквально позавчера, сразу после своего назначения, подписала постановление объединенного заседания президиума губкома, губкома общегородского, городского, ямского, красноармейского комитетов РКП(б), президиума губисполкома и председателя губЧК о предотвращении кулацких восстаний и аресте лиц, ведущих контрреволюционную агитацию.
Она протянула Свердлову отпечатанный на машинке лист бумаги на бланке с подписью и с печатью. Свердлов быстро пробежал глазами по тексту, остановившись на пару секунд на одном из пунктов, где говорилось о создании роты особого назначения и арест эсеров как левых, так и максималистов. А из сути постановления следовало, что обстановка в городе и губернии очень сложная.
– И еще мы начали проводить партийные мобилизации на Южный фронт против Деникина. Мобилизации проводим среди коммунистов Курска и в уездах.
Встреча с курянами прошла успешно. Напоследок Свердлов, разумеется, не забыл им напомнить, что близится открытие VIII съезда партии и велел курянам готовиться в нужном русле к выступлениям на партийном съезде.
На том они и расстались.
До отправления поезда оставалось еще немного времени, и Свердлов позволил себе немного расслабиться и отдохнуть. Сел, опершись о стенку, снял пенсне, протер стекла платком, прикрыл глаза.
Поездка была продолжительной, а с питанием в поезде дело обстояло более чем скромно. Не только горячей пищи не было в пути, но даже хлеба не хватало. Жена коменданта поезда Рудольфа Петерсона Мария Степановна пекла какие-то лепешки из крупы. В это время в вагон зашел заместитель наркома внутренних дел советской Латвии Ян Берзин (в Курске его вагон прицепили к поезду Свердлова). Его встретила секретарша Свердлова Полина Виноградова. Она первая заметила, что ее шеф выглядит неважно.
– Ян Карлович! – обрадовалась она. – Может быть, хотя бы вы воздействуете на Якова Михайловича.
– А в чем дело?
– Мало того, что он простыл и целыми сутками почти не спит, так он еще и на голодном пайке сидит.
В этот момент из своего купе вышел Свердлов с папиросой в губах, и, услышав последние слова секретарши, деланно строго произнес:
– Негоже вам, Полина Семёновна, жаловаться на начальника. Уволю!
Свердлов протянул руку Берзину, но Виноградова и не собиралась успокаиваться.
– А я и не жалуюсь! Я просто сказала товарищу Берзину о том, что у нас проблемы с питанием, за что нужно сказать большое спасибо товарищу Петерсону. А жаловаться я буду на вас Клавдии Тимофеевне, когда вернемся в Москву.
Берзин и Свердлов захохотали. Успокоившись, Берзин сказал:
– Пойдем-ка, Яков Михайлович, ко мне в вагон. У меня там кухня оборудована и есть настоящий горячий обед. Супчик поедим, заодно и поговорим там.
– Ну что же, уговорил, – после небольшой паузы согласился Свердлов.
Набросив на плечи легкое, демисезонное пальто (как сам Свердлов говорил, «подбитое ветром»), между тем стояли еще морозы и было ветрено, надев на голову свою знаменитую черную кожаную фуражку, Свердлов вслед за Берзиным спустился на перрон. В нескольких шагах от вагона на перроне стояло небольшая кучка каких-то мужиков. Свердлов удивился, откуда они здесь взялись в такую рань. Посмотрел сначала на них, затем на Берзина. Тот хмыкнул:
– Мужики, деревенщина. Я видел, как они о чем-то спорили с товарищами из губисполкома.
– Глянь-ко, мужики? Уж не товарищ ли Свердлов идет? – один из толпы, повернув голову в сторону двух движущихся людей, узнал Свердлова.
– Он! – подтвердил и другой. – Как грится, о волке обмолвка, а он тут как тут. Ну-ка, идем к нему. Ежли он нам не поможет, тады и никто не поможет.
Крестьяне тут же направились на встречу со Свердловым.
– Яков Михайлович, погодь-ка, будь добр! Разговор есть, – произнес первый.
Свердлов с Берзиным остановились. Охрана свердловского поезда слегка напряглась, но не стала предпринимать пока никаких действий.
– Доброго вам здоровьечка, товарищ Свердлов! – приветствовали его другие.
– Вы кто, товарищи? Но имейте ввиду, у меня очень мало времени.
– Мы из курских деревень. Щигровский уезд. Льговский уезд. Ране встречались с Рындичем, ноне уехавшем в Чернигов, а намедни заглянули к товарищу Шелехесу, – сказал второй.
– И что вы от них хотели?
– Так местна власть непосильной продразвесткой обложила нас. Мы ж не против делиться с нею урожаем, так и нам же чем-то питаться надоть, – хором заговорили мужики.
– И что же вам на это сказал товарищ Шелехес? – Свердлову становился неприятен этот разговор, но он говорил с мужиками спокойным, тихим голосом.
– Так ведь сказал, что всем сейчас чижело. А городу и Красной армии вдвойне чижелее. А тут мы услыхали, что вы будете мимо Курска проезжать, ну, и решили с вами побалакать.
– Правильно сказал товарищ Шелехес. Мы с ним вот только что общались. Он обрисовал обстановку в губернии. Кулаки за оружие берутся, буржуи не сдаются, гадят советской власти, как могут, Деникин наступает. Тяжело сейчас. И у партии не осталось другого выхода, как изымать у крестьянства излишки.
– Дык кабы тока излишки! – воскликнул один из крестьян. – Всё изымают! А у нас детишков полон дом! Кто их кормить будет? Советска власть?
– Ну ты, говори да не заговаривайся! – не выдержал Берзин. – Тебе советская власть не нравится? Так, наверное, знаешь в Курске адрес чеки. Сходи им доложи: так, мол, и так, не согласен я с советской властью.
Но мужик уперся.
– Так это ж ты сказал, не я, что мне советска власть не нравится.
– Карп, угомонись, не то беда будет, – потянул его за тулуп первый, и тут же сам обратился не то к Берзину, не то к Свердлову. – У него намедни, дитё померло, так вы уж простите его. Сам не знает, что городит. А про продразверстку мы правду сказали – ярмо непосильное для нас.
– Товарищи, я вам обещаю: вернусь в Москву, обсужу ситуацию с Владимиром Ильичем. Мы с ним что-нибудь придумаем.
– Обсуди, обсуди, милый. Тяжело мужику жить-то стало. Война, продразверстка, бандиты грабят.
Свердлов кивнул и пошел вперед вместе с Берзиным.
– Вот и делай с такими революцию, – злобно проворчал он.
После Курска состояние здоровья Свердлова несколько ухудшилось. Видимо, утренний ветер на перроне пробрался под его пальто. Тем не менее, это не мешало Свердлову работать в вагоне.
В назначенный час специальный поезд, без звонков и свистков тихонько отошел от перрона и направился к Орлу.
18.
Наступал самый главный момент поездки Свердлова. Ночью, в пятницу 7 марта Дзержинский телеграфировал в Орёл председателю Орловской губчека Михаилу Никитовичу Бурову. Спецкурьер от Дзержинского привез Бурову план, разработанный им совместно с Леонидом Красиным и Бонч-Бруевичем. Конкретной фамилии и конкретной даты, против кого должен был быть направлен теракт, в инструкции не было указано. Но из намеков Буров предположил, что это один из руководителей страны. А по графику передвижений по железной дороге было не сложно вычислить, о ком идет речь. И это поначалу повергло чекиста в шок. Но команда исходила от самого председателя ВЧК, потому лишних вопросов Буров задавать спецкурьеру не стал.
И вот настал день Х. Буров подошел к телеграфу, взял в руки бегущую ленту, стал читать: «Литерный прибудет в Орел к десяти часам. Нужна массовость бастующих. Сотрудников чрезвычайки на вокзал не присылать. Тревогу не поднимать. По отбытии литерного в Москву, немедленно сообщить мне о результатах. Всё».
У Бурова даже затряслись руки, когда он убирал телеграфную ленту в карман. Едва вернувшись в кабинет, он позвонил в железнодорожное депо.
Виноградская зашла в купе Свердлова. Принесла по его просьбе горячий чай в стакане с серебряным подстаканником и двумя кусочками колотого сахара на блюдце. Свердлов сидел в накинутом на плечи своем пальто, низко склонившись над столом и что-то быстро писал. Поезд шел плавно, почти неслышно. И Виноградская услышала, как Свердлов слегка посапывает.
– Спасибо, Полина Семёновна, – Свердлов поправил пальто, затем придвинул к себе стакан левой рукой, правой дописывая очередной лист.
– Секундочку погодите! Вот допишу и попрошу вас отпечатать текст в двух экземплярах. Оба принесете мне вместе с копиркой.
– Хорошо!
Через минуту Свердлов вручил ей бумаги, а сам, расслабившись, откинулся на спинку стула, взяв в правую руку стакан, а левой обхватил подстаканник, согревая ладонь.
— Чувствую, вы простудились вчера, Яков Михайлович, когда выходили на перрон, — сказала Виноградская.
Но Свердлов со свойственным ему юмором тут же отпарировал:
— Скажите, пожалуйста, какая чувствительная особа — простужен я, а чувствует она.
Виноградская пожала плечами и вышла.
Свердлов сделал маленький глоток, затем взял с блюдца кусочек сахара и, обмакнув его в стакан, откусил, тут же запив его чаем.
Как по расписанию, спецпоезд Свердлова прибыл в Орёл около 10 часов утра 7 марта. Свердлов уже готовился принять у себя чинную делегацию орловских товарищей, но произошла неприятная неожиданность.
Вместо целой делегации в вагон вошел председатель Орловского губисполкома Борис Михайлович Волин. Свердлов даже испугался его вида – бледный, трясущийся, с непокрытой черноволосой головой, очки едва держались на кончике носа.
– Ты, случайно, не пьян, Борис Михайлович? – удивленно посмотрел Свердлов на вошедшего.
– С-ситуация такая, что лучше бы напился.
Свердлов напрягся.
– В чем дело, Волин?
– Железнодорожники забастовали. После того, как была объявлена мобилизация железнодорожников, работы в депо и в Управлении остановились. Бастовать начали ночью, к утру подоспели и заводские рабочие.
– Чего требуют?
– Кричат: «Долой гражданскую войну и дайте хлеба, а на фронт мы не пойдём»! Прибывших со мной сотрудников губисполкома и политотдела железных дорог встретили свистом и криками: «Долой!» и «Жандармы!».
– А что чрезвычайка?
– Я звонил Бурову. Его нет на месте. Уехал в какой-то уезд. И заместителя его нет, Переяславцева. Банду какую-то они ловят. Я пытался сам их успокоить, но куда там. Явно провокаторы работают. Контра какая-то затесалась. Пути перекрыли. Только вы их сможете успокоить, товарищ Свердлов.
Волин умоляюще смотрел на Свердлова. Тот, раздвинув занавески, глянул в окно. Но поблизости рабочих не было, доносился только шум со стороны депо.
– Да, видать, дело серьезное! Сколько их там?
– Около тысячи.
– Ну что же, пойдем поговорим. Нам не впервой.
Несмотря на плохое самочувствие и головную боль от бессонных ночей, Свердлов сейчас был настроен весьма решительно. Перекрыли пути! У него график, встречи. Все запланировано.
На сей раз он уже не набросил, а надел пальто, застегнул пуговицы. Вышел в тамбур, глянул в сторону депо, где бушевала человеческая стихия, спустился на перрон. Направился к бастующим. Он умел брать под контроль любую толпу, перекрикивать громовым голосом многоголосый шум, бросать лозунги, срезать оппонентов остроумными фразами, манипулировать настроениями. Он же был бессменным председателем на всех съездах и конференциях, любил ораторствовать на митингах. В конце концов, можно было пообещать разобраться. Ладно, мол, как только приеду в Москву, распоряжусь, все уладим…
Волин еле поспевал за быстрыми шагами этого маленького человека. Вслед за ними подтянулись свердловские охранники. Падал с неба редкий, мелкий и колкий снежок, и рассыпал по городу прохладную хмарь. Морозец покусывал щеки и руки. Кое-где на выложенном булыжником перроне поблескивали блюдечки льда – первые лужи.
Весна еще толком не пришла в эти края.
Чем ближе они подходили к толпе, тем отчетливее слышались выкрики:
– Детишки и жены дошли до истощения. Никакие карточки не отовариваются.
Один из чекистов-провокаторов, заметив приближавшегося Свердлова, выкрикнул громче:
– Давай сюда Свердлова! Пусть расскажет нам, что это за советская власть такая, от которой люди от голода пухнут и умирают!
Подзуженные им рабочие тут же вторили:
– Пусть Свердлов объяснит нам.
Первые ряды бастующих признали в приближающемся к ним человеке в пенсне Свердлова и замолчали, однако провокаторы четко делали свою работу:
– Берем в руки ломы, камни, поленья, – прозвучала тихая команда. – Приготовились.
Свердлов остановился шагах в десяти от первого ряда рабочих. И вдруг увидел в их глазах неподдельную ярость и злость. Толпа была явно враждебно настроена. Ничего, справимся, – подумал Свердлов и поднял руку, чтобы успокоить толпу.
– Товарищи!.. – загрохотал он осипшим, но все же басом.
– На тебе, жиденыш!
Первый камень со свистом вылетел из-за спины чумазого рабочего в железнодорожном картузе. Камень угодил председателю ВЦИК в плечо. И тут же следом в Свердлова полетел град камней, поленья, заготовленные для паровозов. Люди окружили его, при этом каким-то чудом Волину удалось отстраниться от Свердлова и раствориться в толпе. А на Свердлова посыпались удары – по туловищу, по лицу, по голове. Он упал, теряя сознание. А охрана…
В первые мгновения охрана растерялась, впала в ступор, но потом бросилась на бастующих с неменьшим остервенением, чем те перед этим на Свердлова. Охрана бросилась бить, хватать закоперщиков. Но и рабочие завелись, оказали жестокое сопротивление. Встретили теми же камнями и поленьями, вооружались колами, подручными железяками. Тех, кого схватили телохранители, товарищи кинулись отбивать. Закипела драка. Охрана залязгала затворами винтовок, пустила в ход револьверы. Загремели выстрелы. Рабочие не уступали, растекались, укрывались за чем попало по депо, и снова летели камни…
А оглушенный председатель ВЦИК все это время так и лежал на ледяной, промерзшей земле. Про него забыли…
Лишь позже, разогнав забастовщиков, охрана случайно наткнулась на Свердлова. Его, стонущего, бережно подняли и на руках отнесли в вагон, под оханья и рыданья секретарш.
Но внести Свердлова в вагон – это одно. А другое – надо бы расчистить пути, заваленные забастовщиками всяческим хламом: шпалами, брёвнами, крупным каменьем, железным ломом, старыми рельсами. Но тут уже Волин взял все в свои руки: прислал красноармейцев и курсантов местного училища, покрикивая то и дело, и поторапливая. Понимал, что, если председатель ВЦИК скончается здесь, в Орле, и ему, Волину, – не жить. Трибунал и расстрел!
Но железнодорожники постарались на славу – на то, чтобы полностью очистить железнодорожные пути понадобилось пару дней. Все это время железнодорожники в своей массе не выходили на работу. Но, самое интересное, никто из них не был арестован или хотя бы допрошен чекистами.
Наконец, путь очистили. Волин облегченно выдохнул. Начальник охраны приказал машинисту трогаться и до самой Москвы не останавливаться. Благо, литерному поезду, да еще с таким пассажиром, зеленая волна обеспечена.
Когда же спецпоезд Свердлова отбыл из Орла в Москву, председатель Орловской ЧК Буров, так же неожиданно вернувшийся на рабочее место, как и до того исчезнув, тут же телеграфировал Дзержинскому: «Литерный с тов. Свердловым направляется в Москву. Забастовка железнодорожников подавлена. Тов. Свердлов очень плох».
С этой телеграммой Дзержинский тут же помчался с Лубянки в Кремль и показал ее Ленину. У того даже глаза заблестели:
– Феликс Эдмундович! Позаботьтесь о том, чтобы на вокзале перед приходом литерного было как можно меньше народу. И везите товарища Свердлова прямо в Кремль. В домашней обстановке он быстрее поправится.
Дзержинский кивнул. Он прекрасно понял Ленина.
19.
Поезд со Свердловым прибыл в Москву днем 8 марта.
К удивлению многих, незнакомых с ситуацией противостояния двух первых лиц, вызвало удивление, что Свердлова положили не в кремлевскую больницу, где за ним был бы соответствующий уход, а привезли в кремлевскую квартиру, где основной уход за больным мужем осуществляла его гражданская жена Клавдия Новгородцева, да домашняя прислуга. Разумеется, и врачи ежедневно посещали больного, включая и наркома здравоохранения Семашко.
Для этих самых незнакомых с ситуацией нашли простое объяснение: Яков Михайлович подхватил «испанку», а поскольку в больнице не могли бы полностью обезопасить Свердлова от визитеров, а тех от вероятности заразиться «испанкой», то и решили, что в домашних условиях и самому Свердлову будет спокойнее, и посетители будут к нему реже заглядывать.
Между тем, первые осмотры и прогнозы врачей давали довольно благоприятные результаты – молодой организм (Свердлову ведь было всего тридцать три года) был крепким, здоровым. Настолько крепким, что Свердлов, несмотря на сильное недомогание, перебинтованную после орловского избиения голову и высокую температуру (под сорок) решил провести совещание Президиума ВЦИК, где подписал «Положение об особых отрядах при ВЧК», а затем пришел и на заседание Совнаркома, где в последний раз пообщался с Лениным (точнее обменялся записками) в присутствии членов Совнаркома и ВЦИК. Благо, не надо было даже на улицу выходить. Однако, это последнее свидание председателя Совнаркома и председателя ВЦИК соратников скорее удивило, чем растрогало, ибо эта встреча плохо вязалась с характером вождя мирового пролетариата.
Впрочем, соратники не очень хорошо знали характер вождя. Он очень здорово умел скрывать, не выявлять отношения к людям, когда считал это почему-то более целесообразным и когда того требовали интересы дела. Несколько раз бывало, когда к нему на квартиру приходил с документами или за документами Аванесов, которого Ленин не переваривал. И Ленину приходилось скрываться в своей комнате, закрывать за собой дверь, чтобы не встретиться с ним: он боялся, что ему не удастся сдержать себя и его действительное отношение к этому человеку проявится в резкой форме.
С этого дня Свердлова уже не отпускала лихорадка с повышением температуры тела до 39-40 градусов. И все-таки утром 9 марта он, как всегда, занимался делами в служебном кабинете, а вечером заседал в Президиуме ВЦИК.
Но лежание на сырой, промерзшей земле в оглушенном состоянии все же не прошло бесследно. Развилось воспаление легких.
В ночь на 10 марта Новгородцева проинформировала Ленина о болезни мужа, заодно передав вождю незапечатанный конверт с документами, с которыми председатель ВЦИК хотел срочно ознакомить председателя Совнаркома.
– Что здесь? – спросил Ленин.
– Не знаю, Владимир Ильич, – с грустью в голосе ответила Новгородцева. Она – одна из немногих в Кремле, кто был полностью осведомлен о происходящем. – Яков сказал, что какая-то важная бумага. Да, и, поскольку копии у Якова не осталось, верните, пожалуйста, документ, когда ознакомитесь.
– Хорошо, я посмотрю. А вы предупредите вашего мужа, что, ежели он хочет поправиться, ему сейчас нужно больше покоя, – Ленин со своим прищуром посмотрел в упор на Новгородцеву. Та поняла его взгляд и намек.
– Я передам Якову ваше пожелание.
Когда Новгородцева вышла из кабинета, Ленин вынул из конверта документ. Это оказался рапорт начальника отдела ВЧК по борьбе с должностными преступлениями (по сути, начальника службы собственной безопасности) Григория Давидовича Закса, сменившего на этой должности расстрелянного после левоэсеровского мятежа Александровича.
Ленин просматривал рапорт с интересом, в нескольких местах сделал пометки карандашом (nota bene – запомни хорошо!). Разумеется, Свердлову он документ не вернул – ему уже без надобности.
Перед тем, как пойти к Ленину, Новгородцева, мотавшая в бессилии по квартире, ломала голову, как ей быть? Муж был болен, и болен серьезно. Но Ленин приказал привезти Свердлова домой, а не в больницу. Следовательно, лечить его будут на дому. Но кто? И ослушаются ли все эти врачи-старые большевики Ленина? Даже несмотря на то, что ее муж официально является главой государства и партии. Она боялась навредить Свердлову. Боялась, что кто-то из этих врачей может не вылечить его, а, наоборот, ускорить смерть.
Самое интересное, что, словно бы предчувствуя будущее, в феврале 1919 года Свердлов и Ленин распорядились о создании санитарного управления Кремля, а 11 марта на заседании Малого Совнаркома обсуждался вопрос о передаче Кремлевской амбулатории и приемного покоя при ней в ведение управления делами Совнаркома. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
В семье Ульяновых случилась непредвиденная трагедия – 10 марта в Петрограде от сыпного тифа умер Марк Тимофеевич Елизаров, муж старшей сестры Ленина Анны Ильиничны. 11 марта все московские родственники, разумеется, отправились в бывшую столицу на похороны.
Марк Елизаров являлся фактическим создателем советской пожарной охраны и наркомата железных дорог. А в январе 1919-го назначен членом коллегии Народного комиссариата торговли и промышленности.
Ему было неуютно в собственном доме и не нравилось то, что происходит в России. Но деваться от революции и от Ульяновых было уже некуда. Он не стремился ни к каким должностям. Хотел простого семейного счастья, которого так и не получил. Зато в должностях обижен не был. Не раз и не два жаловался он друзьям на жену и на шурина (Ленина):
– Уговорили… попросту заставили… Ну, да это ненадолго, уйду я от них.
Может быть, поэтому он неосознанно утратил осторожность. Находясь в служебной командировке в Петрограде, Марк Тимофеевич заболел сыпным тифом. Он скончался 10 марта 1919 года в возрасте 55 лет в клинике инфекционных болезней Военно-медицинской академии.
Но и после смерти он так и не расстался с семьей Ульяновых. Его похоронили в Петрограде на «Литераторских мостках» Волковского кладбища рядом с тёщей, Марией Александровной, и сестрой жены Ольгой Ильиничной.
В Петросовете, воспользовавшись случаем (хотя и печальным для Ленина), попросили его выступить на собравшемся 12 марта заседании Петроградского Совета. Ленин не смог отказать. Тем более, что он не выступал здесь уже давненько. И, пожалуй, впервые он прошелся в непримиримом тоне по поводу продразвестки – одной из удавок для крестьян, затянутой по инициативе Свердлова.
– Что касается крестьянских восстаний, то здесь вопрос на эту тему был задан. Конечно, мы переживали ряд кулацких восстаний и переживаем. В прошлом году летом прошла целая полоса кулацких восстаний. Кулак непримиримый наш враг. И тут не на что надеяться, кроме как на подавление его. Другое дело средний крестьянин, это не наш враг. Чтобы в России были крестьянские восстания, которые охватывали бы значительное число крестьян, а не кулаков, это неверно. К кулакам присоединяется отдельное село, волость, но крестьянских восстаний, которые охватывали бы всех крестьян в России, при Советской власти не было. Были кулацкие восстания, и они будут при таком правительстве, которое настаивает, что всякий излишек хлеба должен быть передан по твердой цене голодным. Такие восстания неизбежны, потому что кулак, у которого большой запас хлеба, он его может продать по нескольку сот рублей за пуд, и все мы знаем, по каким ценам мешочники продают. Если дать кулакам такую свободу, то богатый, у которого есть тайные запасы бумажек, керенок, будет сыт, а большинство, которое ничего не прячет, будет голодать. Мы поэтому не закрываем глаза на то, что восстания кулаков против Советской власти неизбежны. Когда существовала власть капиталистов, бывали неизбежны восстания рабочих против них, крестьян против помещиков. Когда сломлен помещик и капиталист, будут происходить все реже и реже восстания кулаков. Надо выбирать…
Было и еще несколько выступлений на других совещаниях. Ленин вернулся в Москву только утром 14 марта. И сразу же поинтересовался, как дела у Свердлова.
Зашел проведать брата и Вениамин Свердлов. Новгородцева бросилась к нему за советом, обрисовав все свои сомнения. Он и сам все это понимал, но решительно заявил:
– Я найду врача. Не волнуйся, Клава.
Он тут же подошел к стене, на которой висел телефонный аппарат, снял трубку, подергал рычаг, когда отозвалась телефонистка, сказал:
– Соедините меня с профессором Обухом.
– Владимир Александрович, с комприветом, Свердлов Вениамин… Хотел с вами посоветоваться. Вы же знаете, что брат тяжело заболел… Да, спасибо за сочувствие. Ему все хуже. Температура под сорок. Нужен бы врач. Кого бы вы посоветовали?.. Так, так! Спасибо! Благодарствую!
Он повесил трубку и поймал на себе умоляющий взгляд Новгородцевой.
– Обух рекомендовал обратиться к Гетье. Что ж, пожалуй, это лучший вариант.
Владимир Александрович Обух, один из организаторов советской системы здравоохранения на тот момент был заведующим Московским городским отделом здравоохранения. К его советам прислушивались все кремлевские небожители. А к его рекомендациям – все медики. Разумеется, главный врач Солдатёнковской больницы Гетье не мог отказать в просьбе Вениамину.
Тем более, уж он-то к большевикам-революционерам никак не относится – из старой, старорежимной еще интеллигенции. Тем более, что глубокой осенью прошедшего года большевики арестовали (то ли по доносу, то ли просто «в порядке красного террора» как заложника) его старшего брата — преподавателя Московского Высшего технического училища.
Правда, по ходатайству Луначарского Дзержинский не просто отпустил старшего Гетье, но и сделал младшего Гетье своим лечащим врачом. Но какой-то рубец на сердце врача должен был остаться?
Еще весной 1904 года надворный советник Гетье (давно уже награжденный серебряной медалью в память коронации императора Николая II для ношения в петлице на Андреевской ленте и орденом Святого Станислава 3-й степени) заступил на должность главного врача Басманной больницы. А 15 апреля 1910 года Гетье был назначен главным врачом уже известной нам Солдатёнковской больницы, образцового по тем временам лечебного заведения, — за преуспеяние московского общественного управления.
Престиж главного врача (и, соответственно, его стационара) особенно возрос в самом начале Первой мировой войны, когда 7 августа 1914 года в четыре часа пополудни Солдатёнковскую больницу посетил Николай II в сопровождении императрицы и четырех дочерей. Государь удостоил раненых милостивыми расспросами. Государыня раздала пострадавшим воинам серебряные образки. Августейшая семья осмотрела перевязочную, операционную и рентгеновский кабинет, после чего соизволила сфотографироваться с больничным персоналом, который Гетье и его помощник Владимир Николаевич Розанов выстроили перед хирургическим корпусом, как на плацу, за два часа до прибытия монарха.
В агрессивном безумии 1918 года относительно мирный, несмотря на военное положение, уклад Солдатёнковской больницы разбился вдребезги. Часть сотрудников поддержала призыв Пироговского общества (самого авторитетного врачебного объединения) к бойкоту советских учреждений и стачке медицинского персонала, другая часть продолжала трудиться по-прежнему, а кое-кто поспешил «просигнализировать» компетентным органам о сложившейся ситуации. Главный врач остудил расколотый коллектив сухим заявлением о безусловной недопустимости медицинской забастовки, тем самым продемонстрировав новой власти свою лояльность, хотя ни малейшего расположения к большевикам он не испытывал и Ленина рассматривал как человека совершенно беспринципного. Ведущий хирург больницы Розанов, пользовавший Ленина, пытался переломить мнение Гетье о вожде, но его уговоры главный врач встречал с едва заметной иронией.
– Сам позвонишь, или мне позвонить? – спросила Новгородцева.
– Да нет, зачем. Я прямо сейчас и позвоню.
Нельзя сказать, что Гетье удивился подобной просьбе младшего Свердлова. Более того, ему это даже было приятно: ему давно уже хотелось познакомиться поближе с таким крупным большевиком, как Яков Свердлов.
В понедельник 10 марта в назначенный час автомобиль подвез Фёдора Александровича Гетье к Кавалерскому корпусу в Кремле, где жила семья Свердлова. Его встретила довольно сухо Новгородцева, довольно некрасивая женщина к тому же на шесть лет старше мужа.
Свердлов лежал в постели. Худощавый брюнет с матово-бледным лицом, короткими, слегка вьющимися волосами, маленькой бородкой и усами, выпуклыми близорукими глазами и крупными губами он произвел на доктора в первую минуту впечатление самого обыкновенного человека. Серьезное, вернее строгое выражение лица и холодный, как бы застывший взгляд производили тяжелое впечатление. Гетье подумалось, что этот человек должен был много пережить, перестрадать, что этими страданиями он закалил свой характер, но в то же время и ожесточил свое сердце.
До своего первого визита к Свердлову Гетье слышал о нем, что он стоит во главе ВЧК и отличается жестокостью и неумолимостью. И когда он вглядывался в него, то поверил этим слухам. Такой человек, каким представлялся ему Свердлов, не стал бы искать жалости или сострадания у других, но и сам не тронулся бы чужими страданиями. И, если бы ему пришлось идти на расстрел или на виселицу, он пошел бы на смерть, высоко подняв голову, ни одной чертой лица не обнаруживая ни страха перед смертью, ни жажды жизни. Но так же твердо, не моргнув глазом, он мог бы подписать смертный приговор и, если бы понадобилось, сам бы привел его в исполнение.
Больные, как дети, очень отзывчивы на ласку, они ищут участие в своих страданиях у окружающих и, если врач проявляет сердечное отношение к больному, последний быстро привязывается к врачу. Обычно Гетье быстро сходился со своими пациентами и, чем тяжелее больной, тем скорее это происходило: невольно хочется не только облегчить его физические страдания, но и подбодрить, обласкать его, чтобы он чувствовал, что к нему не относятся безучастно, а сочувствуют ему и стремятся его вылечить.
Однако со Свердловым все было не так. Несколько дней подряд доктор навещал его ежедневно, иногда и по два раза в день, и все же их отношения остались, как в первый визит: ни одного слова участия или ободрения не слетело с губ Гетье, врач как-то невольно съеживался под строгим, тяжелым взором Свердлова, и дальше стереотипных вопросов о состоянии здоровья и таких же стереотипных ответов у них не шло. Свердлов относился к доктору очень корректно, подчинялся всевозможным распоряжениям и исполнял все назначения, но Гетье чувствовал вполне определенно, что для него он остается все время чуждым, посторонним человеком, специалистом, ремесленником. Гетье почему-то даже подумал, что, если бы он выздоровел, у него не осталось бы к нему того вполне понятного чувства признательности, которое испытывает обычно к врачу всякий тяжелый больной.
Такое отношение к нему больного Гетье встретил впервые за всю свою многолетнюю практику; оно было и непонятно, и неприятно доктору.
Но больше всего поразило доктора не это, не сама фигура Свердлова и его отношение к доктору.
Бывая у Свердлова в разное время дня, Гетье обратил внимание, что семья его питалась не только хорошо, но лучше, чем в мирное время питался обыватель среднего достатка: к утреннему чаю подавался белый хлеб, масло, икра, сыр или ветчина, а вечером на столе находились яблоки, груши и виноград (это в марте месяце!). Обед был сытный с обильным количеством редкого в то время мяса.
Прислуживали Свердловым три человека: бывший дворцовый лакей, кстати сказать, производивший курьезное впечатление своей серой курткой и светлыми пуговицами с орлами среди коммунистических косовороток и кожаных курток, затем кухарка и бонна при детях.
Между тем Свердлов все же прислушивался к рекомендациям врача. При этом продолжал работать. Он просматривал поступающие телеграммы, подписывал постановления ВЦИК, а 12 марта провел заседание Оргбюро, как всегда проходившее на кухне в квартире Свердловых, а Новгородцева не только выполняла обязанности секретаря Оргбюро, но еще и радушной хозяйки, угощавшей гостей чаем. На этом заседании Свердлову, наконец, удалось провести операцию по «перераспределению» сотрудников ВЧК: Дзержинского он направлял в наркомат внутренних дел (вместо уехавшего в Харьков Петровского), которому теперь подчинялась «чрезвычайка», а само ВЧК оставалось на попечении прирученного Свердловым Петерса.
Самочувствие его, однако, не улучшалось, и 14 марта Пленум ЦК РКП(б) постановил: на период предстоящего съезда и болезни Свердлова «усилить» Бюро ЦК партии Сокольниковым и Стасовой. Свердлов против этого уже ничего не мог поделать.
В субботу 15 марта Свердлов разговаривал по телефону с Лениным и даже обещал вождю скоро поправиться, потом присутствовал на заседании Президиума ВЦИК, а ночью даже участвовал в работе Совнаркома. Его по-прежнему трепала лихорадка, но уложить его в постель удалось лишь после того, как температура тела повысилась до 40;С. Тем не менее воспалительный процесс в легких в тот день как будто не определялся. Родственники и соратники, толпившиеся в квартире, надеялись на скорое выздоровление Свердлова, но утром 16 марта их поразило необычное возбуждение больного. Он непрестанного твердил что-то о наступающем съезде партии, укорял «левых коммунистов», якобы укравших у него какие-то резолюции, и просил поискать эти бумаги под его кроватью. Аванесов и жена больного расценили его поведение как проявление бреда и галлюцинаций.
Но Свердлов четко понимал, что он делал. Надеясь на благоприятный исход болезни, он все же предпринял некоторые шаги для собственной безопасности.
– Андрюша! Где Андрюша? – позвал он сына.
Новгородцева тут же вышла из спальни и вошла в детскую, где сидели, притихшие сын с дочкой.
– Андрюша, поди к папе. Он что-то хочет тебе сказать.
Мальчик посмотрел на измученную бессонными ночами и заплаканную мать и молча поспешил к отцу.
– Оставьте нас! – попросил Свердлов.
Вениамин, сестра Сарра, Аванесов и доктор Гетье послушно вышли из комнаты.
– Сынка, подойди! – Свердлов протянул к сыну слабеющую руку, посмотрел ему в глаза.
– Папа, ты не умрешь? Ты же обещал.
– Не умру, – кончиками губ улыбнулся Свердлов, и тут же, руку сына приблизил к шее. – Помоги мне!
Андрей понял, чего хочет отец. Свердлов с трудом приподнял голову, и мальчик снял цепочку, на которую был надет ключ. Отсоединив ключ от цепочки, Свердлов вложил его в ладонь сыну, после чего загнул пальцы.
– Вот, сынка, это ключ от сейфа в моем кабинете. Там очень важные документы и деньги. Много денег. Ты его спрячь куда-нибудь и никому не показывай, и ничего никому не говори.
– Даже маме?
– Даже маме… пока. Как-нибудь потом… Она сама у тебя спросит. Ты меня понял?
– Понял, – кивнул мальчик, положив ключ в карман штанишек.
– Ну, иди. И позови дядю Беню.
Между тем доктор Гетье сообщил Ленину о том, что Свердлову очень плохо и он вряд ли переживет этот день.
– Вы ему дали порошок?
– Да, как вы и просили. У него осталось минут сорок не более.
Гетье ничем не рисковал, вызывая Ленина – все домашние и близкие прекрасно знали, что никакого испанского гриппа у Свердлова нет, он не заразен, у него серьезное воспаление легких и последствия избиения. Тем более доктор подробно ежедневно докладывал Ленину о состоянии больного и ходе лечения. И вдруг 15 числа Свердлов почувствовал облегчение. Не хватало еще, чтобы он выжил. Тогда и было решено дать с питьем яд, скорее всего цианистый калий. С условием, что патологоанатомического вскрытия тела не будет.
В первые год-полтора, когда большевики жили под постоянной угрозой свержения и, возможно, гибели, практически все из них носили при себе упаковку порошка с цианистым калием. Чтобы, если что, как говорится, живым в руки врага не даться.
И Ленин не заставил себя ждать. Тут же примчался к Свердловым и бесцеремонно вошел в спальню.
– Оставьте нас! – попросил Ленин.
Все послушно вышли, прикрыв за собой дверь. Увидев рядом с собой Ленина, Свердлов побледнел, если можно было еще больше побледнеть.
– Владимир Ильич, я, кажется, умираю…
– Да, да, я знаю. Поэтому и пришел к тебе. Исповедаться не хочешь перед смертью?
– В чем исповедаться?
– На кого ты работал? Британия, Америка? Кто твой сообщник? С кем ты готовил переворот? У кого из твоих клевретов деньги партии? Через кого ты держишь связь с братом Зиновием?
Вопросы Ленин задавал быстро и решительно. Часть ответов на них он уже знал, точнее догадывался, но ему нужно было, чтобы Свердлов эти догадки подтвердил.
– С братом контакт был через Яковлева, но он предал, вы же знаете… – Свердлов облизал пересохшие губы языком. – Воды, если можно.
Ленин повертел головой, увидел на столе графин с водой и рядом стоявший стакан. И вдруг у него промелькнула мысль: «Что, если здоровый организм Свердлова снова выкарабкается?». Впрочем, возможно, у него уже началась агония.
Ленин подошел к столу. Налил воды в стакан, после этого подошел к больному. Приподнял его голову, чтобы Свердлов мог пить. Пить было не очень удобно, часть воды стекла по бороде на нижнюю рубашку. Свердлов смотрел снизу вверх на Ленина и заметил у того в глазах какой-то необычный блеск. Дрожь прошла по всему его телу, голова снова оказалась на подушке.
– Чем быстрее ты мне ответишь на мои вопросы, тем быстрее я позову доктора, – сказал он. – У кого деньги партии?
– У Клавдии.
– Кто стрелял в меня? Кто готовил покушение? Кто твой сообщник?
– Владимир Ильич… они украли мои резолюции… Найдите их. Это важно!
– Яков Михайлович, у нас с вами очень мало времени, а вы о какой-то ерунде. Мне архиважно знать, что вы замышляли против меня? Кто ваши сообщники?
– Пообещайте… не трогать… мою семью.
– Где документы? Кто сообщники? План действий? – настаивал Ленин.
Но Свердлов уже не мог говорить (или не хотел), дыхание сильно замедлилось, на щеках проступил румянец, зрачки расширились. Ленина даже передернуло. Он отвел глаза в сторону.
Свердлов протянул Ленину свою руку: то ли желая пожать ее на прощание, то ли таким образом прося прощения. Ленин взял его пылающую ладонь и снова внимательно посмотрел в его выпуклые черные глаза, и тут увидел, что они стали стекленеть. Он поднялся со стула, рука Свердлова безжизненно упала на кровать.
– Кажется, умер, – произнес Ленин, ни на кого не глядя.
И тут же покинул квартиру, а там уже раздавались рыдания Новгородцевой и Сарры. А потом вдруг в квартире Свердлова воцарилась мертвая тишина... Никто не плакал. Все стояли, опустив головы.
У дверей квартиры Свердлова Ленин столкнулся с Бонч-Бруевичем. Бонч обратил внимание, что Ленин был очень бледен и даже грустен. Он посмотрел на Бонча и произнес:
– Умер.
Постоял и пошел дальше. Вернувшись в свой кабинет, Ленин тут же позвонил Троцкому и взволнованным глухим голосом произнес всего одно слово:
– Скончался.
Они подержали еще некоторое время трубки и каждый чувствовал молчание на другом конце телефона. Настоящие большевики понимали друг друга без лишних вопросов.
Позвонил своему товарищу Павлу Малькову и Варлам Аванесов.
Комендант Кремля 16 марта решил проверить, как идет подготовка круглого зала в помещении ВЦИК, где через день должен был открыться VIII съезд партии. Причин для беспокойства не было, работы подходили к концу. Стены увиты гирляндами зелени, празднично алели знамена и плакаты, тяжелыми складками свисали со стола президиума концы пунцовой скатерти.
Вроде бы все готово. Вдруг зазвонил телефон. Мальков подошел к аппарату, снял трубку.
— Павел, это ты?
Чей это голос? – испугался Мальков. – Аванесов? Нет, не может быть! Никогда так не дрожал, не прерывался голос секретаря ВЦИК.
— Кто это, кто? Что случилось? — закричал в трубку Мальков.
В ответ раздалось глухое мужское рыдание.
— Яков Михайлович… Пять минут назад…
Горло у Малькова свела мучительная спазма, глаза застлал туман.
Удивительно, но на следующий день лишь одна малотиражная московская газета опубликовала официальное медицинское сообщение о смерти Свердлова. Ведь, как-никак, речь об одном из руководителей государства. Это лишнее свидетельство того, что, даже в случае выздоровления Свердлова, его политическая звезда уже бы закатилась. Во вторник, 18 марта (то есть, на вторые сутки после кончины председателя ВЦИК), это заключение перепечатала лишь «Петроградская правда»:
«Яков Михайлович Свердлов заболел 7 марта, простудившись на митинге в Орле. Первые дни, хотя температура доходила временами до 40;, кроме катара верхних дыхательных путей — насморка, кашля и легкой ангины, — ничего не отмечалось, и общее состояние было вполне удовлетворительно, так что все внушало надежду на то, что дело ограничится простой инфлюэнцей. Но в ночь с 10 на 11 марта температура, начавшая уже опускаться, вновь поднялась до 40,3;, и на следующее утро появился воспалительный фокус в правом легком. Начиная с этого дня, болезнь приняла очень тяжелое течение: воспаление, быстро распространяясь, заняло всю нижнюю и часть верхней доли правого легкого, а затем перешло на левое легкое, постепенно занимая все большую и большую поверхность. Одновременно с развитием воспаления стали быстро падать силы больного, появились бред, сопровождающийся галлюцинациями, беспокойное состояние, бессонница, и болезнь приняла форму тяжелого геморрагического воспаления легких, или так называемой испанской болезни. 14 марта сердце, все время работавшее вполне удовлетворительно, начало слабеть: пульс стал слабее и чаще, дыхание участилось, появилась синюха губ и ногтей. Пущенный в ход весь арсенал сердечных средств мало достигал цели, улучшая лишь на короткое время сердечную деятельность, и 16 марта в 4 часа 55 минут дня Яков Михайлович скончался при явлениях паралича дыхательных центров и слабости сердца.
Главный доктор Солдатёнковской больницы Ф.А. Гетье».
И уже не удивляет то, что, в отличие от ранения и лечения Ленина, никакого медицинского консилиума у постели умирающего председателя ВЦИК не было. Все решал один-единственный доктор – Фёдор Александрович Гетье. Ему запретили советоваться с коллегами? Или он был настолько уверен в себе, в течении болезни и в собственных рекомендациях, что не считал нужным советоваться? Более того, не было произведено и обязательного в таких случаях вскрытия тела покойного.
Известие о внезапной смерти Свердлова ошеломило соратников, ибо до этого рокового дня председатель ВЦИК отличался несокрушимым, казалось бы, здоровьем. В начале октября 1918 года он перенес, как будто, легкое простудное заболевание, но с тех пор спал не больше пяти часов в сутки, зимой щеголял в легком пальто и от предложения отдохнуть отмахивался со словами:
– Пустое… Вы же знаете, что я не устаю и не болею.
И это были не пустые слова. Старые большевики знали за Свердловым такой эпизод: в 1911 году он собрался бежать из Нарымского края в сентябре, когда сибирские реки уже покрывались салом. Вертлявая лодка перевернулась, и Свердлова, успевшего ухватиться за ее борт, пронесло в ледяной воде Оби около трех верст, но стоило местным рыбакам вытащить его на берег и отогреть у костра, как к нему вернулись привычная бодрость и отменное самочувствие.
Вечером 16 марта тело покойного забальзамировали и перевезли в Колонный зал Дома Союзов, а члены ЦК РКП(б) обсудили неожиданно возникшие проблемы государственного управления и пришли к соглашению о необходимости радикально изменить («переорганизовать») деятельность ВЦИК.
В тот же день, 16 марта, собрался Пленум ЦК партии. И отменил январскую директиву Свердлова о казачьем геноциде. На места поехали уполномоченные. Впрочем, было уже поздно. Уже вовсю полыхали казачьи восстания. Но с «честным именем» все осталось в порядке.
Утром 17 марта ЦК РКП(б) собрался вновь, дабы «вырешить способ увековечения» Свердлова и утвердить церемониалы намеченных на завтрашний день и похорон, и очередного партийного съезда. Без особых дебатов сподвижники постановили: назвать Театральную площадь В Москве именем Свердлова и украсить ее памятником почившему, ассигновав для этого один миллион рублей; отменить завтра все концерты, театральные и цирковые представления и даже митинги в честь Парижской коммуны; поручить Зиновьеву прочитать на съезде доклад по организационным вопросам, а Новгородцевой, вдове усопшего, подготовить и передать ему и Ленину соответствующие материалы.
Утром 18 марта состоялось расширенное заседание ВЦИК с участием членов ЦК РКП (б), делегатов I конгресса Коминтерна, VIII съезда партии, посвященное памяти Свердлова. Первым выступил Ленин.
– Если нам удалось в течение более чем года вынести непомерные тяжести, которые падали на узкий круг беззаветных революционеров… то это только потому, что выдающееся место среди них занимал такой исключительный, талантливый организатор, как Яков Михайлович. Только ему удалось… выработать в себе замечательное чутье практика, замечательный талант организатора, тот безусловно непререкаемый авторитет, благодаря которому крупнейшими отраслями работы Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, которые под силу были лишь группе людей, — целиком и исключительно единолично ведал Яков Михайлович.
По окончании заседания все его участники во главе с Лениным направились в Колонный зал Дома союзов. Там, у гроба стояло все семейство Свердловых вдова с двумя детьми, брат Вениамин, сестры Сарра и Софья, неожиданно даже приехал из Нижнего Новгорода отец, Михаил Израилевич. Проходившие мимо гроба москвичи, не посвященные в тонкости последних дней жизни Свердлова, с удивлением отмечали, что покойный лежал в гробу с забинтованной головой. И еще одну странность в поведении Ленина и соратников отметили все непосвященные: председатель Совнаркома даже не подошел к вдове и даже формально не выразил, как то подобало бы в таких случаях, соболезнования Клавдии Новгородцевой.
Наконец, гроб вынесли из Колонного зала, и вся траурная процессия медленно двигалась к кремлевской стене. Многие тысячи рабочих и крестьян, прибывших из Москвы и близлежащих городов и сел, вышли на улицы проводить в последний путь Якова Свердлова.
На Советской площади, на обелиске, воздвигнутом в честь Советской Конституции, огромное Красное знамя с надписью: «Память о тебе будет ярким факелом…». Здесь, а также на Театральной и Красной площадях выстроились рабочие колонны районов Москвы.
Пасмурным, холодным днем 18 марта председателя ВЦИК похоронили у Кремлевской стены. Яков Михайлович и здесь оказался зачинателем. В числе тех, кто похоронен на Кремлевском кладбище не в стене, а у стены, его могила стала первой. Что, разумеется, должно было означать некую высшую честь, какая еще никому не оказывалась.
Вожди разного ранга произнесли по этому поводу ритуальные бессодержательные речи.
Ленин выступил хоть, как и всегда, эмоционально, но на сей раз довольно сухо.
– Мы опустили в могилу пролетарского вождя, который больше всего сделал для организации рабочего класса, для его победы. Теперь, когда во всем свете ширится Советская власть и распространяется с молниеносной быстротой идея о том, как организованный в Советы пролетариат борется за осуществление своих идей, мы хороним представителя пролетариата, который показал на примере, как нужно бороться за эти идеи. Миллионы пролетариев повторят наши слова: «Вечная память тов. Свердлову; на его могиле мы даем торжественную клятву еще крепче бороться за свержение капитала, за полное освобождение трудящихся».
Отец Свердлова, Михаил Израилевич, сумел приехать в Москву на похороны сына. Дела старого гравера в Нижнем Новгороде шли в это время плохо, и его семья испытывала острую нужду. Он пожаловался Вениамину и Сарре на то, что у него почему-то реквизировали мастерскую по изготовлению печатей, на устройство которой он израсходовал 60 тысяч рублей.
– Вот, еле наскреб денег, чтобы в Москву на похороны приехать. От детей оторвал.
Сын с дочерью, естественно, обещали помочь. И действительно помогли – на специальном заседании ЦК РКП(б) 20 марта подняли вопрос об обеспечении семьи Якова Михайловича Свердлова, считая нужным войти в положение его отца, который получил от Совнархоза поручение насчет постановки мастерской печатей, израсходовал до 60 000 рублей, а затем и материал, и вся мастерская оказалась реквизированными. В итоге постановили выдать единовременно семье 5000 рублей и выдавать по 2000 рублей каждому ребенку ежемесячно до совершеннолетия – сыну старика Свердлова от второй жены, Марии Александровны Кормильцевой, Герману на тот момент исполнилось всего четырнадцать лет, а Александру на два года меньше (соответственно младшим братьям скончавшегося председателя ВЦИК). Суммы эти распределяются между ЦК и ВЦИК. Ленину важно было показать, что Свердлов и после смерти ценен. Впрочем, по тем временам все эти суммы вспомоществования были не особенно велики, и семья Михаила Израилевича продолжала нуждаться. Вскоре он тяжело заболел и умер в 1921 году.
Разумеется, Вениамин, под шумок, и себя не забыл, тоже похлопотал – снова выхлопотал себе местечко в коллегии Наркомпути. Рекомендовавшие его туда секретари ЦК Владимирский и Стасова указали, что, хотя Вениамин Михайлович Свердлов не является своим партийным товарищем (т. е. не состоит в РКП(б)), но является весьма ценным работником как безупречно честный человек и делец с американской складкой.
20.
В день похорон Свердлова в Москве открылся VIII съезд партии, на котором Свердлов собирался дать решительный бой Ленину. И неизвестно, чем бы на самом деле этот бой закончился, поскольку Свердлов провел подготовительную работу на высочайшем уровне. И он, организатор высшего разряда, вполне мог добиться успеха. Возможно, и Ленин предполагал такой исход, потому и сделал все возможное, чтобы этот бой не состоялся.
Впрочем, о том уже никто никогда не узнает.
Зато известен результат, которого добился Ленин на съезде в отсутствие главного конкурента. Хотя внешне все было культурно и вежливо.
Открывая съезд, Ленин сказал:
– Товарищи, первое слово на нашем съезде должно быть посвящено товарищу Якову Михайловичу Свердлову.
Товарищи, если для всей партии в целом и для всей Советской республики Яков Михайлович Свердлов был главнейшим организатором, о чем сегодня на похоронах высказывались многие товарищи, то для партийного съезда он был гораздо ценнее и ближе. Здесь мы потеряли товарища, который последние дни целиком отдал съезду. Здесь его отсутствие скажется на всем ходе нашей работы, и съезд будет чувствовать его отсутствие особенно остро. Товарищи, я предлагаю почтить его память вставанием.
Конечно же, весь зал, как один человек, встал.
А вот дальше пошло немного по-другому, чем предполагали самые верные соратники Свердлова.
Ленин в своем выступлении снова затронул вопрос о середняках в деревне. И снова опосредованно, косвенно, вроде бы и подтверждая курс Свердлова на борьбу со средним крестьянством, гнул свою линию на сотрудничество с середняком.
– Мы сейчас еще не решили задачи, которая стоит перед нашей партией, задачи создания форм организации пролетариата и полупролетариата деревни. Недавно мне пришлось быть в Петрограде и присутствовать на одном из первых съездов сельскохозяйственных рабочих Петроградской губернии. Я увидел, как мы еще ощупью подходим к этому делу, но я думаю, что оно, несомненно, будет подвинуто вперед. Я должен сказать, что главный опыт, который нам дало политическое руководство за этот год, состоит в том, чтобы здесь найти организационную опору. Мы к этому сделали шаг, образовав комитеты бедноты, переизбрав Советы и перестроив продовольственную политику, где встречались трудности неимоверные…
Я указывал, что первым решающим шагом Советской власти было образование комитетов бедноты. Это было проведено продовольственниками и вызвано необходимостью. Но для того, чтобы наши задачи довести до конца, нужны не такие временные организации, как комитеты бедноты. У нас рядом с Советами существуют профессиональные организации, которые мы используем, как школу воспитания отсталых масс. Слой рабочих, которые управляли фактически Россией в этот год и проводили всю политику, которые составляли нашу силу, – этот слой в России неимоверно тонок. Мы в этом убедились, мы это чувствуем на себе. Если когда-нибудь будущий историк соберет данные о том, какие группы в России управляли эти 17 месяцев, какие сотни, тысячи лиц несли на себе всю эту работу, несли на себе всю неимоверную тяжесть управления страной, – никто не поверит тому, что можно было этого достигнуть при таком ничтожном количестве сил. Количество это ничтожно потому, что интеллигентные, образованные, способные политические руководители в России были в небольшом количестве. Этот слой в России был тонок и за истекшую борьбу надорвался, переработался, сделал больше, чем мог. Я думаю, что на настоящем съезде мы будем изыскивать практические средства, как нам в промышленности и – еще важнее – в деревне использовать новые и новые силы в массовом масштабе, как привлечь к советской работе рабочих и крестьян, стоящих на уровне середняка или даже ниже этого уровня. Без их помощи в массовом масштабе дальнейшая деятельность, по нашему мнению, невозможна.
Так как мое время почти истекло, я только несколько слов хочу сказать о нашем отношении к среднему крестьянству. Наше отношение к нему принципиально было ясно для нас и перед началом революции. Задача нейтрализации крестьянства была поставлена перед нами…
Но сплошь и рядом по неопытности советских работников, по трудности вопроса, удары, которые предназначались для кулаков, падали на среднее крестьянство. Здесь мы погрешили чрезвычайно. Собранный в этом отношении опыт поможет нам сделать все для того, чтобы избежать этого в дальнейшем. Вот задача, которая стоит перед нами не теоретически, а практически. Вы прекрасно знаете, что эта задача трудная. У нас нет таких благ, которые мы могли бы дать среднему крестьянину, а он – материалист, практик и требует конкретных материальных благ, которых мы сейчас дать не можем и без которых страна должна обходиться, быть может, еще месяцы тяжелой борьбы, обещающей теперь полную победу. Но мы можем многое сделать в нашей административной практике: улучшить наш аппарат, исправить массу злоупотреблений. Мы можем линию нашей партии, которая недостаточно шла на блок, на союз, на соглашение со средним крестьянством, – мы эту линию можем и должны выравнять и выправить.
Имя Свердлова, разумеется, здесь ни разу не прозвучало, но большинству участников, особенно членам ЦК это было понятно и по намекам.
Свердлов должен был делать на съезде организационный доклад. Его сделал Ленин. Сказал о покойном:
– Обладая громадной, невероятной памятью, он в ней держал большую часть своего отчета, и личное знакомство с организационной работой на местах давало ему возможность сделать этот отчет. Я не в состоянии даже на сотую долю заменить его, потому что в этой работе мы были вынуждены всецело полагаться и имели полное основание полагаться на товарища Свердлова, который сплошь и рядом единолично выносил решения.
И снова открытый подтекст о закулисных методах работы Якова Михайловича. Никому — ничего. Даже отчетных данных для оргдоклада нигде не фиксировал, все держал в уме. И о единоличных бесконтрольных решениях.
Но основные детали раскрывались в прениях.
Делегат Мария Михайловна Костеловская, в минувшем году руководившая в должности председателя Военно-продовольственного бюро рабочими продотрядами, а в нынешнем, девятнадцатом, возглавившая политотдел 2-й армии Восточного фронта:
– Этот метод работы товарища Свердлова доказал, что таким образом мы не только не вносим классового расслоения, гражданской войны в деревню, а наоборот, восстанавливаем против себя все слои крестьянства — крупного, среднего и мелкого, забиваем клин между городом и деревней, то есть не в том месте, где это требуется.
Делегат Василий Владимирович Кураев, член РВС 4-й армии:
– Классовая борьба в деревне, в виде создания комитетов бедноты, привела ко всякого рода злоупотреблениям и восстаниям.
Делегат Борис Михайлович Волин (тот самый, из Орла):
– По волостям и уездам сидит масса партийных работников, ненавистных населению.
Но наиболее крутым и безапелляционным оказался внук мелкого помещика Орловской губернии Оболенского, член ЦК Валериан Валерианович Оболенский (или, по большевистской конспирации – Н. Осинский), выступавший несколько раз, и обрушившийся на свердловские методы руководства:
– Товарищ Ленин ука¬зал, что сведения с мест в ЦК поступают крайне нерегулярно, и что это нужно приписать нашей «российской» беспорядочности. Я задаю вопрос: не было ли в этом вины и Центрального коми¬тета? Если ЦК поддерживал связь с местами, то происходило это, как здесь сообщалось, таким образом, что богатая память одного товарища сосредоточивала все данные, которыми он ру¬ководствовался в организационной работе. Несомненно, сведения с мест поступали в большем количестве, чем это показывает от¬чет, но они получались в виде бесед товарища Свердлова с представите¬лями с мест. Если принять во внимание это соображение, то до¬ложенный товарищем Лениным цифровой отчет показывает, что, несом¬ненно, сам ЦК, хотя бы по этой причине, не заботился, чтобы у него были регулярные письменные отчеты. Так что вину за «рос¬сийскую» беспорядочность здесь нельзя перекладывать на голо¬ву местных организаций.
Товарищ Ленин указывал далее, что ЦК рассылал мало циркуляр¬ных писем, и объяснял это тем, что при существовании широкоразвитой партийной печати, которая выражает взгляды ЦК, нет надобности в циркулярных письмах. Такое объяснение можно было бы признать правильным только тогда, если бы ЦК сколько-нибудь руководил партийной печатью. Но этого нет и не было.
Я один из редакторов центрального органа «Правды», и я дол¬жен констатировать, что никаких руководящих указаний от ЦК нами не получалось. Центральный комитет не руководил цен-тральным органом. Кроме того, печать может лишь до некоторой степени заменить циркулярные руководящие письма, ибо, напри¬мер, все правительства, имея официальные газеты, всегда из¬дают руководящие правительственные сообщения, для печатания которых эти газеты отчасти и существуют. Отсутствие цирку¬лярных писем, таким образом, показывает только то, что ЦК ор¬ганизационной работы не вел. Это надо констатировать. Это — болезнь нашей партии, которую надо излечить.
Затем товарищ Ленин, говоря о характере работ ЦК, указывал, что здесь не было парламента, а было товарищеское, решение, кото¬рое создавалось иногда таким образом, что собиралась неболь¬шая группа лиц и быстро решала вопросы. Я сказал бы, что пар¬ламенту здесь надо противопоставить не товарищеское решение, а нечто другое. Товарищ Ленин на сегодняшнем заседании ВЦИК, говоря речь, посвященную памяти Свердлова, указывал, что в эпоху резкой борьбы, осуществляя рабочую диктатуру, надо вы¬двигать принцип личного авторитета, морального авторитета от¬дельного человека, решениям которого все подчиняются без дол¬гих обсуждений. Надо поставить вопрос прямо. У нас было не коллегиальное, а единоличное решение вопросов. Организацион¬ная работа ЦК сводилась к деятельности одного товарища – Свердлова. На одном человеке держались все нити. Это было положение ненормальное. То же самое надо сказать и о полити¬ческой работе Центрального комитета. За этот период между съездами у нас не было товарищеского коллегиального обсужде¬ния и решения. Мы должны это констатировать.
Центральный комитет, как коллегия, фактически не существовал. Члены его об этом многое могут рассказать. Центральный комитет начал со¬бираться, хотя бы и не в полном составе, очень недавно. Это оживление деятельности ЦК началось месяца два тому назад.
Таким образом, не товарищеское решение составляло у нас про¬тивоположность парламенту, а другой принцип: решение вопроса отдельными лицами и решение часто довольно случайное. Поэтому-то определенной политической линии у партии в целом не было. Директив общих не давалось. Вопросы решались от случая к случаю авторитетными товарищами. Массы же не получали определенных и ясных директив, поэтому массы отставали. Отсутствие циркулярных писем как раз это выражает. Централь¬ный комитет не удосуживался вырабатывать и давать общие ди¬рективы, и вопросы разбивались на отдельные вопросы.
Нам надо добиться на этом съезде, чтобы у нас родился ЦК, кото¬рый представлял бы собою товарищескую коллегию. Нам нужен не парламент, где люди непрерывно болтают и заседают, длительно разжевывая в разных стадиях разные законопроекты, нам нужна коллегия, которая могла бы путем товарищеского обсуж¬дения и столкновения мнений вырабатывать, в общем и целом, партийную линию. Только такая коллегия может правильно по¬ставить работу партии.
В другом же своем выступлении Осинский уточнил:
– Констатировалось неоднократно, что у нас организационная работа держалась на товарище Свердлове. Ставилось в большую личную заслугу товарищу Свердлову, что он может объять необъятное, но для партии это далеко не комплимент. Секретариата ЦК фактически не существовало… У нас усиленным образом развивается покровительство близким людям, протекционизм, а параллельно — злоупотребления, взяточничество, партийными работниками чинятся явные безобразия…
Впрочем, верные соратники Свердлова, в первую очередь, уральцы, выступили в защиту своего старшего товарища. Но они оказались в значительном меньшинстве. Линия Ленина брала верх. VIII съезд партии провозгласил кардинальное изменение курса — «от нейтрализации середняка к прочному союзу с ним». И поддержал призыв Ленина развивать не единоличный, а «коллективный организаторский талант».
Должность председателя ВЦИК стала отныне чисто декоративной. Причем, прямо на съезде началось очищение правящей верхушки от соратников Свердлова. Ибо как еще расценить ситуацию, когда Ленин предложил (а съезд утвердил) на должность председателя ВЦИК не секретаря ВЦИК при Свердлове Аванесова (что, казалось бы, было логично), а тверского полукрестьянина-полурабочего Михаила Калинина, от которого никаких каверз ждать не приходилось. Послушный ВЦИК единогласно признал Калинина своим председателем. Причем, без участия самого Калинина — он не был даже членом ВЦИК, да и вообще в то время жил и работал в Петрограде. Позднее, при вступлении Калинина в должность, напутствуя номинального главу государства и по привычке паясничая, Троцкий выпалил одну из своих знаменитых фраз:
– Ты был у себя в деревне сельским старостой, а теперь будь у нас всероссийским старостой!
Эта политическая метафора – «всероссийский староста» – навсегда, до самой его смерти прилипла к Калинину.
Одновременно Ленин раскидал давешние функции Свердлова в ЦК РКП(б) между тремя субструктурами: Политбюро, предназначенным для политического руководства, Оргбюро, курирующим управленческий аппарат, и номенклатурным отделом кадров в виде Секретариата ЦК партии. Диктатура вождя оказалась, таким образом, временно застрахованной от внутрипартийного заговора и возможных претензий на единоличную власть очередного секретаря ЦК РКП(б). Заимствованные Свердловым властные полномочия целиком достались единственному хозяину страны — председателю Совнаркома.
Чуть позже, на мартовском (1919 г.) Пленуме ЦК РКП(б) партия большевиков исправила еще один просчет составителей январской Директивы (точнее будет сказать – лично Свердлова) по отношению к среднему трудовому казачеству. Это постановление Пленума было принято по заявлению члена Реввоенсовета Южного фронта Сокольникова, то есть органа, который, как непосредственный исполнитель январской Директивы, первым ощутил ошибочность некоторых ее положений. Сокольников заявил, что это постановление «невыполнимо для донского казачества и что в Донской области есть резкая разница между Севером и Югом, которая делает излишним вмешательство наше». Сокольников имел ввиду восстание нескольких казачьих полков и станиц севера Донской области против режима Краснова в начале 1919 года. Это очень важное обстоятельство косвенно подтвердило и командование Донской армии. Начальник ее штаба генерал Поляков признавал: «Северную половину области пришлось с боем очищать от большевиков и от казаков, причем «порыв» последних выразился ... в том, что они пополнили собой казачьи красные дивизии и с необыкновенным ожесточением защищали от нас свои станицы и хутора».
А свердловские кадры аккуратно, без шума устраняются. Удаляются со значимых постов на второстепенные. Аванесова вообще убрали из ВЦИК. Он остался только членом коллегии ВЧК, куда его пристроил еще Яков Михайлович. А потом его задвигают на совершенно малозначащую должность заместителя наркома Рабоче-крестьянской инспекции. Даже не наркома, а замнаркома. «Свердловец» Петерс считался вторым лицом в ВЧК после Дзержинского, в отсутствие «железного Феликса» замещал его. Теперь Петерса посылают на фронт. А на роль второго лица выдвигают Вячеслава Менжинского. Сменяют даже охрану коммунистического руководства! Сформированному Свердловым отряду ВЦИК присваивают его имя, но меняют название «автобоевой» на «автоброневой» и тоже отправляют на фронт. А для охраны вместо него привлекают кремлевских курсантов…
Впрочем, комендант Кремля Павел Мальков остался при своей должности, хотя и несколько запутался в определении своего непосредственного начальника, каковым ранее считался председатель ВЦИК.
В отличие от Свердлова Калинин вел себя просто. К нему на прием мог попасть любой желающий, что вызывало оторопь у охраны и, особенно, у коменданта Кремля. Звание «всероссийского старосты», видимо, обязывало. К нему шли ходоки со всей страны, приезжали многочисленные делегации. Особенно много приезжало крестьян. Каждый хотел повидаться непременно с «самим Калининым», и почти каждого Калинин стремился принять лично. Дежурные в бюро пропусков у Троицких ворот сбились с ног. Пойди разбери: кому давать пропуск, кому нет. Вроде каждому, кто идет к Калинину, надо дать пропуск, но давать каждому нельзя, мало ли кто под видом ходока пролезет в Кремль? Но выход из положения нашел сам Михаил Иванович. Он перенес свою приемную из Кремля на Моховую, в 4-й Дом Советов, что против Троицких ворот.
Как-то месяц или два спустя после избрания Калинина председателем ВЦИК к нему вошел Павел Мальков, чтобы доложить кое-какие дела по комендатуре. Как он это делал при Свердлове. Но едва он заговорил на эту тему, Калинин его перебил.
– Знаешь, Мальков, ты уж докладывай лучше все свои вопросы секретарям ВЦИК. Они знают все твои дела досконально, сами разберутся, а мне со всем этим наново знакомиться надо. Не возражаешь?
Как комендант Кремля мог возразить председателю ВЦИК? Слегка озадаченный поначалу, Мальков нашел выход: по делам комендатуры он докладывал все больше секретарям ВЦИК, а по особым обстоятельствам – председателю ВЧК Феликсу Дзержинскому.
Говорят, когда человек умирает, на его лице запечатлеваются все его пороки, или достоинства. С «пламенного революционера», как обычно, сняли посмертную маску. Увидев ее, психиатр Евгений Черносвитов воскликнул: «Маска Свердлова – воплощение зла, на нее неприятно смотреть!».
Сталину повезло, что Свердлов умер раньше Ленина. Поскольку всем было ясно, что если бы Ленин умер раньше, то ему наследовал бы именно Свердлов, а не Сталин, который, возможно, так и остался бы на вторых ролях. Но повезло ли бы в этом случае России? Вопрос сколь сложный, столь и риторический. Ибо ответа на него никому уже узнать не суждено.
Месть Ленину вполне удалась. В подковерной игре он оказался искуснее Свердлова. Да и силы, которые Ленин задействовал, оказались внушительнее и влиятельнее, нежели бывшие боевики Свердлова.
Конец
Красный царь, или Месть Ленина
© Copyright: Виктор Юнак, 2022
Свидетельство о публикации №222091800839
Свидетельство о публикации №222091800839
Рецензии