La famiglia dannata. Книга 1. Часть 2. Глава 13

Часть вторая. Ама.

ГЛАВА 13.

Период обучения у Амы продолжался очень долго. Но только последние годы она решила побыть в Москве.
После того, как Трис уехал, Ама стала «ломаться». Менялось её восприятие, она увлеклась оккультизмом. Наступил её первый творческий кризис – следствием его стал тот факт, что Ама осела в Москве. На какое-то время её перестала интересовать «реальная» жизнь.
К двадцати пяти годам она вернулась в рабочую форму, но стала уже другой. Её самооценка возросла и окрепла, отношения с людьми ухудшились. Она либо отстранялась, либо «кусалась» - видимо, поняла, что добра в этом мире почти нет и ждать (а тем более, искать) его она не станет.
Отношения с противоположным полом она строила соответственно: мужчины для неё были не более чем расходным материалом. Когда она получала от них всё, что хотела, они шли в «утиль».
Богатством чувств она не отличалась. Симпатии ей были вообще чужды.
Во сколько лет она стала женщиной? Сложно сказать, наверное всё же в четырнадцать, в тот день, когда мама поселила в своём московском доме своих оркестрантов.
Ама взяла от матери её отношение к мужчинам. Это огорчало Женю, но он надеялся, что жизнь расставит всё на свои места, а природа возьмёт своё.

…Девятнадцатое в жизни Амы первое сентября (11 классов ЦМШ + 7 лет консерватории) мало чем отличалось от своих предшественников. Светило солнце, порой его закрывали тяжёлые, уже осенние, облака.
- Доброе утро, госпожа, - в комнату вошла горничная, подошла к окну и раззанавесила шторы. – Сейчас восемь часов тридцать минут, как Вы и просили. Завтрак будет подан через пять минут.
- Спасибо, - Ама кисло улыбнулась и проводила взглядом горничную до выхода. Когда за ней закрылась дверь, Ама закрыла глаза и глубоко вздохнула: “Господи, ну как мне надоели эти первые сентября с их идиотским днём знаний!”.
Через пять минут она уже сидела в столовой в своём шикарном шёлковом халате с громадными красными розами на чёрном фоне. Как и всегда, завтракать предстояло в гордом одиночестве. Семья собиралась за одним столом только по большим праздникам и иногда по воскресеньям. А так – у каждого была своя жизнь со своим распорядком.
Окинув тяжёлым и скучным взглядом стол, Ама остановилась взглядом на чашке с йогуртом (который подавали каждое утро).
Попробовав немного йогурта, лицо Амы перекосила страшная гримаса:
- Сколько раз можно повторять, - закричала она (плохое настроение никогда долго в ней не задерживалось), - что я ненавижу йогурт с черносливом! Кто составлял меню?
Горничная опустила глаза.
- Ты оглохла?! Отвечай!
На её крик из кухни прибежал повар:
- В чём дело? Что-то не так?
- Не так, - ответила Ама, переведя пылающий негодованием взгляд на него. – Кто составлял меню?
- Я. А что собственно…
- Что?! – переспросила она. – А то, что я ненавижу чернослив! Кто-кто, а Вы это прекрасно знаете!
- Простите, я просто подумал, что он очень полезен, и Вам необходимо…
- А думать – это не Ваша работа, - снова перебила она. – Если ещё хоть раз подобное повторится, Вам будет необходимо искать другую работу.
- Да, конечно, простите, - он опустил голову и дал знак горничной убрать чашку с йогуртом, пока Ама не запустила её в него. – Может, принести Вам сок?
- Грейпфрутовый, пожалуйста, - перепады настроений ей также достались от матери.
Завтрак закончился мирно, словно ничего не произошло.
Одевшись в подготовленный горничной костюм, Ама села в своё авто и приказала шофёру ехать в консерваторию. По дороге она слушала свой последний вокальный альбом.
- Ждите здесь, я ненадолго, - с этими словами она зашла в здание консерватории.
Каково же было её удивление, когда она узнала о том, что занятия начинаются прямо с первого числа.
Отсидев с трудом три пары, она вылетела из Консерватории, как ошпаренная.
- В театр, - бросила она водителю и начала придумывать, что сказать худруку в оправдание своего трёх с половиной часового опоздания. На её телефоне было более пятидесяти неотвеченных вызовов. Пришлось по дороге перезванивать всем (кроме худрука, с которым предстояло личное свидание). Ко всему добавилось плохое настроение, усугубленное неприятным осадком, оставленным тем фактом, что в своей консерваторской группе она чувствовала себя переростком-второгодником. Ведь в свои уже почти двадцать пять она сидела в одной группе с семнадцатилетними.
Правда, как раз с этим ей удалось справиться, вызвав в себе полное отвращение и пренебрежение к своим однокурсникам. А так как считалась она только с возрастом, знаниями и авторитетом, а «товарищи»-малолетки не обладали ни одним из перечисленных качеств, сделать это было не трудно.
Худрук стоял на улице и курил.
- Добрый день. Простите, что опоздала, - начала Ама, вылетев из машины.
- Во-первых, уже вечер, - начал спокойно тот. – А во-вторых, очень жаль, что подражая во многом своей покойной матушке, царствие ей небесное, ты не удосужилась перенять её педантичное отношение к работе и назначенному времени. В то время, как она, уже будучи недосягаемой звездой, не позволяла себе прогулять даже пять минут, даже работая с собственным оркестром, ты, ещё только восходящая звезда оперы, позволяешь себе слишком много. Уволить тебя, конечно, я не могу. Я просто хочу воззвать к твоей совести. Подумай о том, что ты подводишь целый коллектив, ставишь всех в глупое положение. Тебя, самую молодую особу в коллективе, должны ждать мастера сцены, залуженные и народные артисты. Подумай об элементарном уважении. А то тебе самой будет неуютно здесь работать, - худрук докурил сигарету и, затушив ею, выбросил в урну.
- Учту, - холодно заметила Ама, глядя на него исподлобья. – Я как раз хотела поговорить с Вами об изменении времени репетиций. У меня занятия в это время.
- Да сколько можно учиться?!
- Столько, сколько нужно. Так Вы пойдёте мне навстречу?
- Ты хочешь, чтобы я подстраивал весь коллектив под тебя одну? – заводился худрук.
- Это будет проще, чем подстраивать всю консерваторию под нас. Там людей больше, - она саркастически улыбнулась, давая понять, что правила устанавливает она. Так как семья Косицыных была главным спонсором Большого театра.
- Поговорим об этом позже. Пойдём в зал, - его всегда ущемляла эта зависимость, но он ничего не мог с этим поделать.
Подобный распорядок дня стал наиболее типичным для времени учёбы Амы на музыковедческом отделений.

Можно себе представить, как долго и громко она смеялась, получив первую стипендию.
- У меня бы даже язык не повернулся назвать это деньгами. Столько даже на милостыню стыдно давать, - поделилась она с братом.
- А теперь представь, как наша мама жила на такие деньги целый месяц и платила за общежитие. Кстати, тогда стипендии были в несколько раз меньше относительно цен.
- Для меня это из области фантастики. Это надо святым духом питаться, чтобы жить на эти копейки. Да и перемещаться по воздуху.
Таким образом, они даже представить себе не могли, как трудно приходилось их маме, пока она не встретила папу…
Дни, когда Ама прогуливала занятия, чередовались с днями, когда она прогуливала репетиции. Поначалу это не утраивало ни профессоров, ни коллектив и руководство Большого. Но когда все поняли, что это никак не отражается на её работоспособности (на спектаклях она пела так же хорошо, как и раньше, а экзамены и зачёты сдавала только на отлично), смирились с положением дел и даже закрыли на это глаза.

В тот год отмечалась десятая годовщина смерти Косицыной-старшей и пятидесятилетие со дня её рождения.
Град готовился по «всем фронтам». Это была первая юбилейная годовщина. И семья могла гордиться тем, что город не просто живёт, но и процветает. Все залы, все площадки – всё функционировало и почти окупалось.
- Мама гордилась бы тобой, - на открытии тихо сказала Ама брату Жене.
- Она бы гордилась всеми нами, - добавил он.
Не хватало только Триса. Любимого всеми первой скрипки. Он был просто феноменальным музыкантом: играл на нескольких инструментах, замечательно пел и очень тонко чувствовал музыку. Последний перед исчезновением год Фер посадил его на место первой скрипки большого симфонического оркестра. Пробыл он там недолго, зато за эти месяцы оркестр заметно оживился и «утончился»…
Проведённые тогда серии концертов и спектаклей с участием Амы были отнесены к памяти матери, а не к четвертьвековому юбилею дочери. Её не могло это не задеть. Но для того, чтобы о ней говорили наравне с матерью, надо было прожить такую же великую жизнь. А как можно прожить великую жизнь, когда на пути нет препятствий, трудностей и все окружающие считают тебя «золотым ребёнком», который живёт на всём готовом. Избавиться от тени матери и заговорить о себе самостоятельно и в полный голос казалось невозможным.
Теперь-то уже нельзя было отвертеться от очевидной негативной стороны той шикарной жизни, которую оставила в наследство Косицына старшая. Она даже после смерти и даже над собственными детьми имела полную, ничем не ограниченную, власть.