Конец 1930-х. Вернадский о Кузнецове

Начало: «Неожиданное развитие строки автобиографии» http://proza.ru/2022/09/16/1511.

Теперь попытаемся в общих чертах проследить или восстановить путь Кузнецова от энергетики, даже понимавшейся им весьма широко, не только как области технологии, но как важнейшего элемента масштабных социальных преобразований в стране, к истории науки. В уже много раз упоминавшейся автобиографической книжке «Встречи» сказано: «С Владимиром Ивановичем Вернадским я встречался во второй половине 30-х годов довольно часто, иногда почти каждую неделю». Затем, видимо после этой фразы, на Б.Г. нахлынули воспоминания: «Мы жили рядом: я на Трубниковом переулке, а он на Дурновском <…> Дурновский переулок был одним из самых тихих приарбатских переулков. Летом здесь движение было таким незначительным, что сквозь булыжник пробивалась трава». И завершается это описание ностальгически: «... Сейчас нет и переулка» [1, с. 35].


Тогда Б.Г. особенно интересовали беседы об истории естествознания. В первой половине 30-х он еще не был профессиональным историком науки, хотя уже читал курс истории энергетики в Московском энергетическом институте. И вот, колоссальная историко-научная эрудиция Вернадского, его библиотека и, главное, беседы с самим Вернадским подготовили его к переходу из Энергетического института Академии наук в Институт истории естествознания. Теперь, на мой взгляд, об одном из главных приобретений Кузнецова из общения с Вернадским: «... что я почувствовал в трудах и в беседах Вернадского и что я понял только сейчас, - неизбежности и необходимости выхода из содержания науки в ее историю» [1, с. 36]. Иначе, но эта же мысль была высказана де Бройлем в его беседе с Кузнецовым: «Мне даже кажется, - сказал он, - что я за последние тридцать лет прочел больше книг по истории, чем по физике» [1, с. 79].


Приведу еще один фрагмент воспоминаний Кузнецова, отчетливо показывающий влияние Вернадского не только на его профессиональное становление, но и на осознание им смысла своей жизни. Однажды В.Л. Комаров попросил Кузнецова передать Вернадскому его просьбу – занять какой-то дополнительный пост в Академии наук.
Вернадский предпочел отказаться и объяснил это «страхом смерти». Но не в обычном смысле, а в смысле боязни не успеть в течение оставшейся жизни сделать то, что уже задумано. И на вопрос своего молодого собеседника: «А в каком возрасте должна появиться такая боязнь?» он ответил: «Чем раньше, тем лучше, хорошо бы до тридцати лет, но главное – сохранить ее до старости». Тогда, в 30-е годы, Кузнецов еще не очень представлял себе, что ему предстоит сделать в жизни. Его еще тянуло к экономическим проблемам, к электрификации, к научно-техническим прогнозам. Но при этом он начинал понимать, что такие прогнозы требуют длительной собственно научной подготовки, уже несколько лет читал учебники физики и математики и даже познакомился с некоторыми статьями Эйнштейна. «Гуманитарное прошлое, - подводил итог Б.Г., - и не просто гуманитарный, а гуманистический подтекст статей Эйнштейна направили мою мысль на общую историю науки». И после этого он «почувствовал тот “страх смерти”, о котором говорил Вернадский, тут-то (как он рекомендовал – раньше тридцати лет) и появились замыслы, которые, к счастью, сохранились и поныне» [2, с. 39]. Уместно заметить, что написано это было в 1982-1983 гг. 80-летним человеком, автором десятков книг.


Здесь мы наблюдаем определенную двойственность, известную парадоксальность взглядов Кузнецова на развитие науки. Ему необходимо было понять, увидеть будущее энергетики, причем не вообще, а как отрасли народного хозяйства, и потому он обратился к прошлому энергетической техники и энергетики и постепенно это движение привело (или завело) его в принципиально более масштабное и сложное исследовательское пространство. В его «Автобиографии» сказано: «Со второй половины 30-х гг. работал во все большей степени по философии и общей истории науки». Это совпадает с тем, что отмечено в обстоятельной статье С.С. Илизарова «Кот, который ходит сам по себе» о жизни и исследованиях Кузнецова: «В 1936 г. Б. Г. Кузнецов, занявшись профессиональным изучением истории и философии науки и техники, стал работать в переехавшем тогда из Ленинграда в Москву Институте истории науки и техники. Недолгое время он даже возглавлял этот институт, а после его закрытия руководил сектором истории науки в Комиссии по истории техники и естествознания АН СССР, сведения о которой крайне скудны и отрывочны» [3, с. 139]. Результатом работы в этот период стала книга Кузнецова «Очерки истории русской науки» и ряд работ по философии естествознания и по истории мировой науки.


Зная из книги «Встречи» о частых беседах Б.Г. с Вернадским, для меня все равно было приятной неожиданностью обнаружить размещенном в интернете дневнике Вернадского немало записей о посещении его Кузнецовым [4]. В хронологическом отношении рассматриваемый ниже материал в полной мере вписывается в предвоенное десятилетие, но все же я выделяю его в самостоятельный параграф. Дело в том, что скупые, явно не предназначенные для будущего биографа Кузнецова дневниковые записи Вернадского одновременно передают сложный процесс узнавания одним из выдающихся естествоиспытателей ХХ века представителя нового постреволюционного поколения ученых и помогают увидеть Б.Г. в очень трудные, драматичные предвоенные годы.


События, о которых идет речь в дневнике Вернадского, происходили в 1938 году. В марте того года В.И. Вернадскому исполнилось 75 лет. Он родился в Петербурге, в семье профессора экономики, учился в Петербургском университете, среди его профессоров были В.В. Докучаев, Д.И. Менделеев, А.Н. Бекетов. В 1888-1890 гг. он обучался в университетах Италии, Франции и Германии. С 1922 по 1926 гг. преподавал в Сорбонне, работал в Музее естественной истории в Париже. В 1915-1930 гг. возглавлял Комиссию по изучению естественных производственных сил России. Вернадский – один из главных разработчиков плана ГОЭЛРО, академик, создатель нескольких научных школ и первооткрыватель новых исследовательских направлений, организатор ряда академических институтов. В 1934 году Вернадские поселились в маленьком двухэтажном особнячке на Арбате, заняв второй этаж. Летом 1935 года здоровье Владимира Ивановича ухудшилось, и он лечился в Карловых Варах. По мнению историков, Вернадский, Ферсман, Карпинский остались живы в годы репрессии, поскольку обладали колоссальным практическим и теоретическим опытом в геологии, а недра – это валюта.
Б.Г. в октябре 1937 г. исполнилось 34 г., его социализация прошла в сложные годы Гражданской войны, он получил образование в далеко не лучших вузах страны, лишь в конце 1920-х стал осваивать Москву и только в середине 1930-х начинает входить в академическую науку. С трудом представляю, что Кузнецов комфортно чувствовал себя в ходе первых встреч с Вернадским. Разные поколения, разные биографии, несопоставимые жизненные, профессиональные и коммуникационные миры.


Теперь обратимся к материалам дневника Вернадского, их расшифровкой и комментированием занимался Владислав Павлович Волков (1934-2012), геохимик, доктор наук, биограф Вернадского, свыше тридцати лет посвятивший изучению наследия своего учителя. Сначала приведу все дневниковые записи Вернадского, в которых упоминается Б.Г. Кузнецов, а потом постараюсь дать краткие пояснения.


3 января 1938, утро: Днем в Институте истории науки. Люди желают сохранить - но, конечно, совершенно ясно - не по силам задача. Я.М. Свикке, старый коммунист написал докторскую (!) работу. С 1904 партиец. Сознает (после опыта) свое бессилие. Уговаривал меня стать во главе. «Профессор Кузнецов» - лучшее впечатление. Пытался, очевидно, «исследовать».
25 января 1938, утро: Были из Института ист[ории] науки Кузнецов и парторг Дусь. Оба – желающие работать, но малообразованные и самоуверенные. Настаивали на том, чтобы я стал во главе. Решительно отказался, но помочь всячески готов. Придется ехать в Президиум (АН СССР). Они говорят, что иначе их закроют.
26 января 1938: С Кржижан[овским] о Ком[иссии] (по) ист[ории] (науки и техники). Согласился стать председателем] врем[енной] ком[иссии]. Обоих молодых коммунистов Дуся и Кузнецова они проводят (в штат).
4 февраля 1938, утро: Днем у Кржижановского – об Инст[итуте] ист[ории] науки. Молодежь (Дусь, Кузнецов?) протестует и потребовала (через ЦК партии) вторичного заседания. <…>. Думаю, что я тут могу сделать faut[or] pass[ivus] (пассивный доброжелатель).
6 февраля 1938, утро: Днем в Президиуме. Прошло восстановление] Института] ист[ории] н[ауки]. Пришлось стать председателем] временной комиссии. Мое решение имело значение, неожиданное по эффекту и для меня. Хорошее впечатление – молодые ком-(м)унисты Кузнецов и Дусь: энергия, инициатива. Возражал Комаров неудачно. Деборин, очевидно, учтя положение и мнение ЦК партии, перешел (на другую позицию) и внес вопрос о пересмотре (прежнего) решения. Думаю, что я поступил правильно. Пришлось вечером не быть на заседании Биогела.


11 ноября 1938: Были Кузнецов и Дусь – очень интересный разговор. Надо очистить (Свикке, Гамбаров, Найденов, Романов). Вскрылась передача доносов. Они пробрались и к Комарову] (обе группы - друг на друга доносы). Думаю, есть здоровое ядро.
15 ноября 1938, утро: Кузнецов отказывается от исполнения] обязанностей] директора] Институ-та] ист[ории] зн[аний]. Вмешивается Комаров (заболел).
16 ноября 1938, утро: Утром Бор[ис] Григорьевич] Кузнецов. С ним можно говорить. Желание и интерес, мне кажется, есть и научный. Его статьи попул[ярны], и он как будто понимает (их) отличие от чисто научной работы. Комаров вмешался и настаивает на возвращении Нерсесова. Из слов Кузнецова] видно, что эта фигура (бесп[артий-ный]) близк[ая] и адекв[атная] работе. Впечатление сейчас очень тесного вмешательства партии в мелочи - «Правды» и ЦК. Кузнецов хлопочет везде. Нет сейчас настоящего заместителя Бауману. Временный - Андреев. А.А. Андреев (Андр[ей] Андреев[ич]), секретарь Сталина новый. Наиболее влиятельный по делам науки. Необходимо переговорить с Комаровым. Крыж[ановский] от этого уклоняется. Опять поднимается вопрос об уничтожении его как самостоятельной единицы. В «Правде», сказал К[узнецов], что если «честно» не будет проведено, то будет статья не против Ком[арова] - но против Кузнецова] - но будет.


18 ноября 1938, утро: Звонил Кузнецов - 15 (марта) закрытое заседание Президиума (АН СССР). Решили закрыть Инст[итут] ист[ории] н[ауки] и т[ехники]. Допускаю возможность правильного решения: распустить весь институт и набрать новый. Они должны были это сделать сразу. Кузнецов справлялся в сферах: указана была необходимость уменьшения тематики – но и только.
Это же новое: Тараканов, Кузнецов, Веселовский. Они что-то имеют общее. Есть воля, инициатива, работоспособность, идейность. Но это не подходит к ср[ед-нему] уровню (партийцев).
20 ноября 1938, утро: Б.Г. Кузнецов о ликвидации Института] ист[ории] науки. Решение 15-го неожиданное. Комаров с ним (беседовал) по возвращении. Думаю, что Деборина испугала ответственность. Куз[нецов] обратился к Сталину. Ему д[олжно] б[ыть] придется участвовать в ликвидации. Впечатление положительное. Интересуется Герценом
5 декабря 1938, утро: Вчера утром Б.Г. Кузнецов (Шапиро, по Комарову, служил у Кржиж[ановско-го]). С ним о Ком[иссии] (по) ист[ории] зн[аний].


9 декабря 1938, утро: Днем Б.Г. Кузнецов. Рассказывал о неразберихе с Институтом] ист[ории] науки. Деборин болен (...) и сектор ист[ории] техники получит единицы. Здесь все «кормящиеся» стремятся. К[узнецов] - несомненно, начитанный и живой. Я ему говорил о своей идее писать в газету об образовании центра изучения ист[ории] зн[аний] и техн[ики] в России и Союзе. Наподобие Пушкинского дома. Дом Менделеева-Лобачевского. Он предлагает] и Ломоносова. Предложил справиться в «Правде» - я согласился. Я считаю, что этим путем исследование ставится в рамки. Архив, библиотека и музей ИИНТ сохранятся.


Выше были приведены слова Б.Г. о том, что во второй половине 30-х он довольно часто встречался с Вернадским, дневниковые записи Вернадского, несомненно, подтверждают это. Вполне возможно, что встреч было больше, во-первых, допускаю, что автор дневника не все вносил в него, во-вторых, можно допустить, что значительную часть 1938 года Вернадский не вел дневник, во всяком случае в онлайновой версии дневника, которой я пользуюсь, не отражены события марта-октября.
Сейчас невозможно сказать, была ли встреча Кузнецова с Вернадским, описанная им утром 3 января 1938, первой, но это весьма правдоподобно. Темой беседы были дела в Институте истории и техники, и на ней Кузнецов был с Я.М. Свикке, исполнявшим тогда обязанности директора этого института. То, что Вернадский записал о своих собеседниках, во-первых, свидетельствует о недостаточном знании их, во-вторых, о его настороженности. Тот факт, что «Профессор Кузнецов» произвел лучшее впечатление, чем Свикке, мне кажется, свидетельствует лишь о том, что он показал себя более включенным в науку, чем «старый коммунист».
Здесь нужны некоторые пояснения. В 1921 году в Российской академии наук под председательством В.И. Вернадского была создана Комиссия по изучению истории, философии и техники, переименованная затем в Комиссию по истории знаний (КИЗ). С 1930 года председателем комиссии стал Н.И. Бухарин. Но уже 28 февраля 1932 года КИЗ переименована в Институт истории науки и техники (ИИНТ). Руководителем института был назначен академик Н. И. Бухарин, а его заместителем стал академик А. М. Деборин. Вскоре в связи с «Бухаринским делом» наступил период смен директоров Института. В 1935—1937 годах Институт возглавлял В.В. Осинский-Оболенский (1887-1938), экономист, публицист, академик АН СССР. После его ареста, отмечает в обстоятельной статье об ИИНТ Ю.И. Кривоносов, «Началась кадровая чехарда, обязанности директора по несколько месяцев выполняли Я. М. Свикке, историк техники, затем Б. Г. Кузнецов» [5, с. 79].


Более развернуто эта история отражена в одном из сборников «Материалов самиздата» (1987): «Следующим директором, верней и.о., был Ян Мартынович Свикке, чл. партии с 1904, в 1918 был командиром латыш. боевых отрядов на Урале и в Сибири, после — на работе по линии Наркомпроса в Москве. В преддверии бухаринского процесса "Правда" дала сигнал к новой чистке ин-та: 11.1.38 появился фельетон Давида Заславского с красноречивым названием "Дармоеды от науки". В ответ на статью президиум АН признал, что в ин-те, "как известно, долгое время хозяйничала шайка троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов", "Только после... фельетона... начата очистка института от бездельников и дармоедов", "...был поднят... вопрос о его ликвидации", но президиум АН решил ин-т сохранить; об изгнании Свикке сказано лишь косвенно: "бездельник и беспринципный человек" и что утвержден новый и.о. директора – Б. Г. Кузнецов ("Пр.", 6.2.38)» [6].
И все же 5 марта 1938 года постановлением президиума АН СССР институт был закрыт.

--
В записи Вернадского от 25 января 1938 впервые встречается фамилия Дусь, это не точно. Кузнецов одно время был его директором или исполняющим обязанности директора Института, а его коллега Петр Дмитриевич Дузь (1907-??) – парторгом. О нем известно следующее: «Учёный в области авиастроения, академик РАЕН (1994), д.т.н., д-р экон. наук. С середины 30-х преподавал в МАИ, был деканом факультета. Участник Великой Отечественной войны с 1941 г. Воевал в народном ополчении. В сентябре 1943 г. необоснованно репрессирован. Находился в заключении в ЦКБ-29 НКВД. Реабилитирован в 1957 г. Автор монографии "История воздухоплавания и авиации в России", выдержавшей несколько переизданий». Конечно, слова о том, что Кузнецов и Дузь «малообразованные и самоуверенные» - не лестные, но, наверное, для того времени – весьма справедливые. Самоуверенность, по-видимому проявившаяся в несколько поверхностном понимании ситуации и судьбы Института, была следствием их молодости – Дузю лишь 30 лет – и незнанием положения в Академии наук. А то, что они знали мало, безусловно, но многое у этих исследователей еще было впереди.
Следующие три сневниковые записи (4, 11 и 6 февраля) очевидное свидетельство изменения мнения Вернадского о Дузе и Кузнецове в положительную сторону и, замечу, Вернадский постоянно подчеркивает партийность его молодых коллег. Из дневника видно, что Вернадский, в самом мягком варианте, не доверял партийной номенклатуре, в данном случае его, по-видимому, удивляли желание коммунистов сохранить Институт и решительность их действий.


Интересны, значимы для понимания личности и научных интересов Кузнецова и динамики отношения Вернадского к нему дневниковые записи от 15 и 16 ноября. Вполне допускаю, что встреча, состоявшаяся на следующий день после отказа Кузнецова от исполнения обязанностей руководителя Института, началась с обсуждения именно этой темы, но затем вышла на более высокий, общенаучный уровень. Именно этим объясняю слова: «Утром Бор[ис] Григорьевич] Кузнецов. С ним можно говорить. Желание и интерес, мне кажется, есть и научный». Здесь впервые Вернадский записал в дневнике не Кузнецов, но Бор. Григ. (полное написание имени и отчества – это от редактора текста) и выделил курсивом «и» перед «научный». Сейчас, по прошествии почти восьмидесяти лет после той встречи, трудно сказать, как тогда Вернадский и Кузнецов различали популярные и чисто научные статьи, тем более, что мне не известно, о каких работах Кузнецова шла речь. Скорее всего, Вернадский симпатизировал активной деятельности Кузнецова по спасению института Истории науки и техники, и его обращениям в различные структуры власти, хотя это было не безопасно. Но вспомним: год назад написанное им письмо в защиту друга – Михаила Тайца, принятие в свою семью Майи Плисецкой – дочери «врагов народа».


А вот сказанное всего через два дня о Кузнецове и двух сотрудниках академика Ферсмана: «Они что-то имеют общее. Есть воля, инициатива, работоспособность, идейность. Но это не подходит к ср[ед-нему] уровню (партийцев)». Можно предположить, что настороженность Вернадского, вызванная мало понятной ему партийностью Б.Г., постепенно сменилась пониманием того, что перед ним, действительно, человек, еще не много знающий, но увлеченный историко-научными поисками.
Прошло еще два дня, и Кузнецов сообщил Вернадскому о ликвидации Института, ему все же пришлось возглавить ликвидационную комиссию в Ленинграде, и о письме Сталину, скорее всего, по вопросу о сохранении Института. Интересно, ни академик Абрам Моисеевич Деборин (1881-1963), обладавший в конце 30-х достаточно высоким политическим статусом, ни Ян Мартынович Свикке не боролись за сохранение ИИНТ так, как Кузнецов; а ведь реакция на его действия могла быть крайне негативной.


Интересно, что же могло интересовать Б.Г. в творчестве А.И. Герцена? Я не думаю, что это были собственно художественные или эстетические взгляды писателя. Конечно, возможно, но мало вероятно, что «Былое и думы» каким-то образом подводили, подталкивали Кузнецова к размышлениям, которые много позднее, уже после войны проявились в его исследованиях соотношения прошлого и будущего, в работах о необратимости времени. В увлеченности Кузнецова взглядами Герцена я склонен видеть прежде всего свидетельство социологичности интерпретации Б.Г. предмета своих исследовании. Здесь отмечу, что один из первых советских социологов послевоенного времени А.Г. Здравомыслов, специально изучавший историю российской (дореволюционной) социологии, полагал, что «первым» российским социологом был именно Герцен.
И вот – две последние в 1938 г. записи Вернадского. Не знаю, почему вдруг, 5 декабря, фактически через год знакомства с Кузнецовым он, ссылаясь на академика Комарова, приводит его фамилию, полученную при рождении – Шапиро, и тот факт, что он работал у Кржижановского? Может быть, это было связано с работой Б.Г. в Комиссии по истории знаний? И затем 9 декабря – серьезнейший разговор с Кузнецовым о грандиозном плане создания в стране центра изучения истории знаний и техники в прошлом и настоящем, а также о Доме Менделеева-Лобачевского подобного Пушкинскому дому в Петербурге. Этот музей, архив, библиотека Пушкинских материалов и исследовательский центр были созданы в Петербурге в 1905 г. для изучения творчества поэта. Уже по тому, что Кузнецов напомнил о Ломоносове и предложил справиться в «Правде», нетрудно допустить, что он принимал этот замысел и был готов работать над его реализацией.


И здесь – как финал годовых встреч: «Кузнецов – несомненно, начитанный и живой». Вспомним начало: малообразованный и самоуверенный, к тому же – настораживающая партийность. Но последнее не прошло, 1 января 1939 г., в утренней записи читаем: «Сейчас Б.Г. Кузнецов (он и раньше, мне казалось, имел связь с ЦК) - назначен представителем в ЦК по науке («с» - курсивом). В комментарии В.П. Волкова сказано: «Отметим, что в обстоятельном материале о жизни и деятельности Б. Г. Кузнецова в журнале «Вопросы истории естествознания и техники», опубликованном в 1993 (№ 4. с. 124—139) этот важный факт его биографии не отмечен». 18 февраля Вернадский возвращается к этой теме: «По-видимому, общая структура ЦК партии изменилась. Вместо игравших большую роль заведующих наукой – Стецкого (застрелился), Баумана – назначен (Б.Г.) Кузнецов – маленький по влиянию человек, по словам Комарова. Здесь В.П. Волков отсылает к вышеприведенному комментарию.


Мне остается лишь добавить, что ни в «Личном листке по учету кадров», ни в автобиографии Кузнецова не отмечено, что он занимал какую-либо должность в ЦК. А ведь оба эти документа делались в 1968 году, когда член КПСС с более чем сорокалетним стажем обязательно отразил бы этот факт в своих документах.
Прослеживая освоение Кузнецовым историко-научного пространства, охват им все новых направлений, я все же был несколько удивлен, прочитав статью Е.Б. Музруковой и Л.В. Чесновой «Советская биология в 30-40-е годы: кризис в условиях тоталитарной системы» [7]. Авторы статьи отмечают, что в 1939 г. журнал «Успехи современной биологии» находился в очень сложном положении. Он продолжал печатать статьи по генетике, экспериментальной эмбриологии, дарвинизму видных ученых, не желавших делать реверансы Т.Д. Лысенко и использовавших для прикрытия в лучшем случае авторитет Ч. Дарвина и К.А. Тимирязева. Поэтому, полагают Музрукова и Чеснова, в специальном выпуске журнала, приуроченному к 60-летию Сталина, была опубликована работа Б.Г. Кузнецова «Естествознание сталинской эпохи». Далее следует комментарий авторов статьи: «Даже такой умный, талантливый человек, пытался продемонстрировать свое соглашательство, лояльность редколлегии и журнала по отношению к процессам, происходившим в науке и в самой биологии». В качестве иллюстрации своих утверждений они цитируют слова Кузнецова: «...воспоминание о тяжелом прошлом русской науки, мысль о тяжелом настоящем науки за рубежом еще больше сплачивает советских ученых под знаменем Великой Октябрьской социалистической революции, которой наука обязана своей свободой» и приводят еще несколько подобных утверждений Б.Г.


Легко понять, что такой стиль статьи был условием ее публикации в «Сталинском» выпуске журнала, и потому и ее содержание, и ее язык бессмысленно обсуждать с историко-научной точки зрения. Но мне интересно, почему статья о естествознании, более того – о работах Т.Д. Лысенко в области агротехники, была заказана недавнему энергетику? Сами авторы делают такое допущение: «Вполне возможно, что статья Б.Г. Кузнецова, явившись своеобразным индикатором на верность идее и вождю, позволила журналу еще некоторое время печатать статьи антилысенковского толка».


Пожалуй, с этим можно согласиться, но одновременно нельзя исключить того, что эта статья была написана Б.Г. по личной просьбе Президента АН СССР В.Л. Комарова, в 1939 г, ставшего ответственным редактором «Успехов современной биологии». Они познакомились в 1936 году, и вот как в начале 80-х Б.Г. вспоминал их встречи. «Я начал довольно часто ходить к Комарову иногда по редакционным делам [БД: имеется в виду журнал «Вестник Академии Наук»] <…> а подчас без всяких дел. Комаров мне часто рассказывал о своих путешествиях на Восток <…> Потом беседы принимали более общий характер. Несмотря на разницу в возрасте, установилась и росла эмоциональная близость». Таким образом, первое, что можно заключить из всего сказанного, это то, что к концу 30-х Кузнецов рассматривался научным сообществом как историк науки широкого профиля, и второе, - что его статья «Естествознание сталинской эпохи» была не научной, а откровенно политической. Прочитав все это в раннем варианте настоящего текста, С.Р. Филонович вспомнил рассказ Б.Г. об одном из трудных событий в его жизни. Уже после войны его вынудили написать книгу о вкладе Сталина в развитие естествознания. Он понимал, что публикация этой книги нанесет непоправимый вред его репутации, но сделать ничего не мог. Книга была написана, и Б.Г. прислали верстку. Что делать? Он всячески оттягивал момент возвращения верстки в издательство и дотянул … до смерти Сталина.

Продолжение: «Война и становление историка науки» http://proza.ru/2022/09/19/1481

Литература

1. 6 Кузнецов Б.Г. Встречи. – М: Изд-во «Наука». 1984.
2. 8 Кузнецов Б.Г. Идеалы современной науки. – М.: «Наука». 1983.
3. 22 Илизаров С.С. Кот, который ходит сам по себе // 80 лет Институту истории науки и техники. 1932 – 2012. Под общей ред. В.М. Орла. – М.: Изд-во «РТСофт». 2012, с. 138-141.
4. 24 Вернадский В.И. Дневник 1938 г. http://you1917-91.narod.ru/vernadskiy_dnevnik1938.html.
5. 25 Кривоносов Ю.И. Институт истории науки и техники: тридцатые – громовые, роковые… // 80 лет Институту истории науки и техники. 1932 – 2012. Под общей ред. В.М. Орла. – М.: Изд-во «РТСофт». 2012, с. 60-87.
6. 26 Materialy samizdata: Samizdat materials, Issues 22-35. Ohio State University, Center for Slavic and East European Studies, 1987 https://books.google.com/books?id=643wAAAAMAAJ.
7. 27 Е.Б. Музруковa E.B., Чесновa Л.В. Советская биология в 30-40-е годы: кризис в условиях тоталитарной системы // Репрессированная наука. Вып. II. Под общей ред. проф. М.Г.Ярошевского.СПб.: «Наука». 1994. http://www.ihst.ru/projects/sohist/os2.htm.