Что останется

Волчий налёт

Конец восьмидесятых. Небольшой уральский посёлок. Морозная, снежная, вьюжная зима. Суровая, даже по меркам неразнеженных местных жителей, замечающих, как трещат деревья и на лету замерзают птицы...
В том студёном январе приехал на практику в куцем демисезонном пальто, негреющем синтетическом костюме и лёгких ботинках. Сойдя на станции, за какие-то полчаса замёрз до полусмерти, и, если бы встречавшие меня, промедлили, то, наверняка угодил бы в больницу с обморожением…
"Ну, брат, ты и вырядился! Не на танцы к девкам ехал! – рассмеялся водитель, охлопывая меня по спине. – Извиняй, у нас тут вдоль по улице метелица метёт!"
Мне выдали видавший виды полушубок, ушанку и валенки, резонно заметив, что "если мороз и проймёт, всё равно целее буду". Потом определили жить в избу к местному бобылю, чудаковатому старику Фёдору.
Рождённый до революции, он твёрдо держался старого уклада, живя так, словно прошедших восьмидесяти лет не было вовсе. Только электрический свет допустил Фёдор в свой дом, да и то вынужденно, ради постоя, для себя предпочтя свечи с керосиновой лампой.
Отгородившись ветхой занавесью, в мерцающих бликах, он беззвучно нашёптывал часослов и отбивал земные поклоны, изредка произнося слова вслух, не обращая на моё присутствие никакого внимания.
Без счёту раз пытался разговорить старика, узнать хоть что-то о прошлом времени и его жизни, на что неизменно получал отповедь: "Ты, мил человек, прибыл квартировать или дознаваться чего?" Он смотрел мне в глаза спокойным, стальным взглядом человека, много повидавшего на своём веку и не желавшего никому открывать душу.
Старик был немногословен, сдержан во всём и даже суров, но каждое утро меня ожидала вкуснейшая каша с топлёным маслом и железная кружка горячего отвара душистых трав.
Подстать своему хозяину был его пёс по кличке Ирий: лохматый, серый, неприветливый. Он пропустил меня в дом только после указания старика, но и после его слов, всякий раз провожал и встречал настороженным ворчанием…
Короткие дни пролетали незаметно, пока в одну из ночей нестерпимый свет полной луны не ударил в глаза сквозь заиндевевшие стёкла. Мороз наваливался на избу, отчего боль сдавливала виски, и отдавалась в голове тревожным гулом…
Проснувшись, в одно мгновение сообразил, что напряжённые звуки приходят извне, доносятся глухим урчанием из студёной утробы двора.
Там, зажатый между забором и будкой, отбивался от волков потрёпанный Ирий. Он стоял понурый, уставший бороться, обречённо опустивший изодранную голову…
Решительность и гнев охватили мгновенно: считал себя сильным, хорошо подготовленным бойцом, который ещё не забыл выучки сержантской школы. Ко всему, плохо понимал, что представляют собой волки. Они казались мне подобием одичавших собак, что разбегаются от брошенной палки…
Несколько секунд - на мне валенки, ватники, полушубок; в сенях схватил загодя присмотренные вилы. Мгновение - я на улице, с тыла волков, иду на них с вилами, как с автоматом на перевес…
Не знаю почему, но мне врезался в память изумлённый взгляд Ирия: пёс глядел умными глазами полными отчаянья и непонимания…
Волки перестали терзать свою жертву. Замерли, поворотясь ко мне… Тогда я почувствовал их тяжёлое, грозное дыхание, физически ощутил нарастающую, неутолимую ярость. Один из волков, матёрый, неспешно повернувшись, пошёл на меня…
Он ступал по снегу мягко, как шествует тигр, печатал шаги, словно взвод на плацу, отчего время в моей голове замедлялось в такт каждому шагу…
Матёрый атаковал стремительно, без подготовки, без рыка и угрожающих выпадов; в ответ я закричал изо всех сил и бросился ему навстречу…
Помню мёрзлый скрипучий снег, вкус горечи на запёкшихся губах, да взметнувшийся столб пара. Потом увидел волка у своих ног и деда Фёдора, положившего руку на моё плечо: "Дело сделано, пойдём в избу…"
Мы затащили волка в дровеник, потом старик завёл Ирия в сени – оказал почтение, ранее не полагавшееся собаке.
В доме ощутил, как бьёт дрожь, что мой язык прилип к небу, и я не могу сделать ни одного глотка из кружки, которую Фёдор прижимал к моим губам. Кислый квас тек по губам, скатывался по подбородку, заливая разодранную рубаху, стекал к моим ногам. В глазах гасли звёзды, и над разверзшейся передо мной лунной бездной, мерцал лик старика…
По утру к избе Фёдора пришли местные мужики, посмотреть на добытого ночью волка. Одни удивлённо качали головами, другие искали в матёром пулю, третьи говорили, что "в рубашке родился". Так или иначе, но после волчьего налёта, я успел побывать местной знаменитостью…
Посреди разговоров и стоящей сумятицы, все оставшиеся дни, цепной пёс Ирий, встречал меня ласковым повизгиванием, и даже позволял гладить потрёпанную в схватке голову…

В метель

Добираясь до райцентра, мы сильно задержались в дороге: в девяностые поезда ходили с большими опозданиями, и вместо вечера прибыли глубоко под ночь. Автобусы не ходили, попутку не поймаешь, а пути от вокзала оставалось километров тридцать.
Поднималась метель. Самым разумным было заночевать на вокзале, притуляясь на лавках между спящими забулдыгами и снующей гопотой. Но сердце рвалось туда, где ждала натопленная баня, и давным-давно накрыт праздничный стол…
На привокзальном пяточке стоял УАЗ Скорой помощи, именуемый в народе "буханкой". В нём, в ожидании клиентов, немолодой водитель коротал время за кроссвордами.
- Таксуешь?
- Куда надо?
Выслушав пункт назначения и, осмотрев двух потенциальных клиентов, отрезал:
- Не повезу. Далеко. Ещё и пурга поднимается…
- Так заплатим в два конца…
- Всё равно не поеду… себе дороже…
Мужик ворчал, отнекивался, но предложение двойной платы сделало его интонации мягче.
- Друг, ещё сверху накину акциями МММ, - сказал я как можно убедительнее. – Сам знаешь, через пару недель вырастут вдвое!
Водитель посмотрел исподлобья, что-то пробурчал себе под нос, и вопросительно кивнул:
- Акции покажи?
Через пятнадцать минут мы выехали за черту городка, проваливаясь в тусклую пелену заснеженной дороги. Смазанный свет застревал в снежной пелене метели, когда одинокий УАЗик, прыгая с ухаба на ледяную кочку, вздрагивал световыми столбами фар. В бескрайнем ледяном пространстве казалось, что снег живет своей собственной параллельной жизнью, никак не связанной с земными делами…
Водитель ворчал, злясь на дорогу, пассажиров, самого себя, а может на акции МММ, втянувшие в дорожную авантюру. Он сыпал про несправедливость жизни, и, распаляясь от своих слов, рассуждал о пройдохах политиках и непутёвых детях, о том, что поверни судьба с изнова, подкинь шанс…
Он говорил и говорил, а мы, измученные прошлыми сутками, согласно кивали в навалившейся дрёме…
До посёлка оставалось несколько километров, когда "буханка", чихнув, застыла у обочины. Через полчаса напрасных усилий было понятно, что машина встала намертво.
- Теперь до утра… - объявил водитель, демонстрируя всем видом, что больше ничего делать не будет.
Я переглянулся со своим спутником:
- Пешком?
- Почему нет? За час точно дойдём…
- Мужик, хочешь с нами? Место переночевать найдётся, а к нему и еда с баней!
Он оглядел нас с нескрываемым превосходством и произнёс по-особенному торжественно:
- Я лучше здесь перекантуюсь …
- Как знаешь!
- Всего доброго!
Он криво ухмыльнулся и кивнул головой…
Мы пошли тёмной дорогой, накрытые белым саваном колючего снега. Путь, представлявшийся таким простым и недолгим, стал понемногу от нас ускользать, и его направление рассеивалось в слепящей мгле…
- Слушай, тебе не кажется, что он специально там встал? – спросил приятель, щурясь от бьющего снега.
- Сейчас... да… наверно решил, что взял мало …
Мы прошли много дольше необходимого времени, но никакого признака близлежащей жизни не обнаружили. Зато на уровне инстинктов, интуитивно, физически, ощутили присутствие идущих по нашему следу хищников…
Волк всегда знает кто перед ним, с кем ему предстоит иметь дело. Сметливый опыт, плотоядный инстинкт и расчётливая наглость, превратили его в совершенного охотника.
Для волка человек с ружьём – опаснейший враг, которого он всеми силами избегает, от которого прячется или убегает при первой же возможности.
Совсем иначе волк воспринимает случайного путника на дороге. Он видится как возможная добыча, а если судьба выведет странника на волчью стаю – то добыча желанная. Не обойдёт стая и группы, превосходящую числом. Её не напугают крики, и вид холодного оружия не смутит, а раззадорит. Потому что волк опасается только ружья, а голодная, возбуждённая погоней стая, не устрашится ничего …
Идущие по нашим следам волки нападать не спешили: то ли ждали, что мы собьемся с пути и ослабнем, то ли выжидали подходящего момента.
Напряжение росло с каждой минутой. Волки шли по пятам, и мы уже могли различать сквозь белую пелену проблески их фосфорических глаз, которые ни с чем не спутаешь…
Отчаянный, переливный лай собак нам показался блаженным кличем петухов, от которого бежит всякая нечисть. Именно так звучит жизнь!
Мы обернулись. За спиной по-прежнему куролесила пурга, но в её белых, набегающих волнах, уже не проглядывались глаза Смерти. Такой ужасной и такой обыденной.

Даль светлая

Эта история, терпкая и горькая, хранится в моей памяти много десятилетий, не оставляет с первых до последних слов. В ней, словно в священном предании, сроднились образы любви и рока, сплелись линии непростых человеческих судеб, нашли отражения страхи и чаянья, ставшие за давностью лет негласной верой, аргументами души…
Человек живёт по наитию, часто выбирая судьбу не умом, а сердцем, руководствуясь не холодным рассудком, а горячей душою. Так раскрывается наша природа, так проявляется в вечности земная правда, каждому отвечающая на вопрос: "Кто ты такой и зачем тебе быть на этом свете…"
От этих истоков и родится внутренний мир самого народа, происходит из негласных истин и неоспоримых воззрений, сцепляющихся убеждениями в том, что жизнь устроена так и никак иначе…
Начало 1919 года, разгар гражданской войны, пермская катастрофа… В несколько недель фронт рухнул, и в наступившей неразберихе разрозненные, плохо управляемые отряды красных и белых увязают в случайных кровопролитных схватках, попутно терзая измученных местных жителей...
И до этих времён был террор, конфискации, взыскание контрибуции с усмирённого населения, но теперь война пришла на каждую улицу, ввалилась в каждый двор. Настали дни полного бесправия и беззакония, установилось безвременье, когда властью стал тот, кто мог отнять жизнь…
Красный командир Василий, оказался без отряда, в полной неизвестности, в окружении врагов. Ещё вчера заискивающие перед ним люди, сегодня были готовы предать за вознаграждение, посчитаться за прежние обиды, или выслужиться перед новой властью. Оставалось искать на удачу линию фронта, наобум прорываясь сквозь заслоны врагов…
Он бежал, по дороге реквизировав лошадь, звериным чутьём избегая столкновений, ловко обходя засады и разрозненные группы дезертиров. Луна освещала дорогу, звёзды указывали путь, само время и обстоятельства складывались для Василия как нельзя лучше. Он приободрился, ожил, решив по дороге заскочить к своей зазнобе, с которой сошёлся ещё прошедшим летом.
Акулина хотя и происходила из среды староверов, но к революции относилась с симпатией, грезила о ярких событиях, всей душой устремляясь к новой жизни, к неведомому счастью. На том с Василием и сошлась.
Семья Акулину возненавидела, окружение отнеслось с презрением, а красный командир однажды укатил в свой губернский город… И осталась Акулина одна - против целого света…
Только теперь осознал Василий, какая участь ожидает молодую активистку при новом порядке; как она дорога ему, что больше жизни нужна… Потому не пожалел коня, сделал крюк в тридцать вёрст, снежным вихрем влетел в избу, приказав собраться за пять минут.
Ничего не сказал отец Акулины, словом не обмолвилась мать… Молча стояли, точно дело уже решённое. Даже в след не проронили ни звука…
Так и ушли они бессловесными в студёную ночь. Не прощаясь и не оглядываясь, порвали с опостылевшим прошлым ради придуманного будущего; без сожаления оставили ветхий мир, мечты своей ради. Новая жизнь распахивала влюблённым объятия: жизнь в багряных тонах, под будоражащий аккомпанемент медных труб…
Тем же утром в село вошёл белый отряд; привезли с собой останки беглецов и рассказ о том, как те напоролись на волчью свадьбу:
"Возничий отстреливался из нагана, да что толку, осатанелая стая! Лошадь повалили быстро, и начался звериный кураж… Граната у него была, вот и подорвал обоих, чтоб заживо не достаться… Мы к окончанию дела прибыли… волков, конечно, постреляли…"
Влюблённых похоронили не на кладбище: близкие отреклись, родные отказались, не пошли, и дело взял в свои руки местный учитель.
Старик-идеалист, заставший времена хождения в народ, никого не спрашивая, выбрал для них пристанище с видом на дорогу; поросший вереском угор, откуда так легко проглядывалась даль светлая…

Ведьма

До революции Кашиху почитала вся волость, да что волость, жители уезда ходили к ней на поклон: кто за исцелением, кто за надеждой, кто в отчаянье, а кто и с тайным умыслом. Бралась ведьма за любую работу, ничем не брезговала – лишь бы платили. И впереди её неслась людская молва, утверждающая: "Если Кашиха что сделает, того не миновать, случится непременно".
Власти смотрели на проделки ведьмы снисходительно, сквозь пальцы. Кто знает, покупала ли благосклонность деньгами, или расплачивалась ремеслом, но расспросами её не тревожил никто. Местный священник пытался было урезонить местных жителей, приструнить ведьму, да куда там! Внезапно уехал сам! Или пропал без вести…
Так жила-поживала Кашиха кумой королю, наживаясь на чужих страстях, богатея на горе. Первая мировая и вовсе озолотила, принесла неслыханные барыши. Люди отдавали последнее, чтобы заговорила солдата от смерти, и не довелось коротать бабий век вдовой, а детям не познать сиротской доли…
Всё изменила Гражданская война: то ли в людях иссякла всякая вера, то ли сегодняшний день становился важнее будущего. Быть может, вечные спутники жизни надежда и разуверение идут рука об руку с безразличием, с русским авосем, во всём полагающимся на "будь, что будет".
Всю осень прождала Кашиха страждущих, да так никого и не дождалась. Тогда с наступлением предзимья, пошла от деревни к деревне, отправилась странствовать по снежным дорогам, стучась в каждые ворота не от нужды, а ради восстановления власти над умами и душами земляков.
Кто знает, что на это сподвигло Кашиху: неуёмная жадность и уязвлённое самолюбие, или же невыносимое терзание бесов, которое переносит каждая ведьма, оказавшаяся не у дел.
Невзирая на холод и лишения, обходила она селение за селением, не получая ни прежнего радушного приёма, не находя тени былого почтения, словно в одночасье забыли люди и всё плохое, и всё хорошее, что она для них сделала.
Одни не пускали её на порог, другие и вовсе гнали взашей, словно была не известной на всю округу ведьмой, а зачумлённой побирушкой, никчемной ветошью, которой брезгуют.
Обойдя деревни, не упуская посёлки и города, Кашиха занедужила, да так, что высохла и почернела на глазах. За что была прозвана Кочергой.
По весне к ней наведались лихие люди: допрашивали с пристрастием, куда прятала золотые червонцы и серебряную посуду. Было ли богатство у Кашихи на самом деле – никто не знает, но раздосадованные налётчики спалили в отместке ведьмину избу, оставив её подумать под открытым небом.
И пошла Кочерга мыкаться от дома к дому, умоляя приютить на остаток зимы. Но то ли удача отвернулась от старой ведьмы, то ли характер был вовсе несносным, то ли все суеверно боялись её страшного дара – только никто не дал ей пристанища. Так и сгинула Кашиха без следа, растворившись в непролазных лесах.
"Волчье время наступает, волчий век идёт! Будете смотреть, да прежнего не узнаете; станете гадать, но ничего не поймёте!"
В свои последние дни ведьма грозила людям карами и напастями, предсказывала грядущие беды и запустение. Говорила о днях, когда люди будут погибать без войны, при этом станут обирать и грабить друг дружку яростнее лютых волков. И так заживут, что прежнее мздоимство покажется всем отеческой милостью…
Спираль Времени – всегда повторение пройденного, паломничество по затёртым историей следам жизни. Решение разными способами вечных задач, которые приводят к одному и тому же ответу…

Один на один с волком

Луна взошла внезапно, и выцветшее небо сразу стало тёмным и звёздным. Так бывает накануне весны, когда долгий день вдруг оборачивается ночью и, сгущавшаяся по ложбинкам тьма, накрывает окрестности непроглядной пеленой.
Застигнутый врасплох, Серёжа в полной мере ощутил, как сумерки стали стремительно затягивать тропинки, сбивая с пути и вынуждая плутать по лесу. По расчетам должен был выйти к деревне, но никак не мог сориентироваться и продолжал блуждать по незнакомой чащобе.
"Верно, не обошлось тут без лешего… отвёл глаза, сбил с пути и теперь кружит… значит, до рассвета в лесу застряну…"
Он отгонял суеверные мысли, стыдясь и злясь на самого себя. А ещё больше, волновался за маму и младшего брата, которым обещал вернуться засветло…
Прошло несколько лет, как умер отец, оставив его, мальчишку, главой семейства. И стал Серёжа днём подрабатывать в кузне, а вечерами ходить с отцовской берданкой на охоту. Вскоре так втянулся, что редко возвращался без добычи.
Вот и сегодня, едва зашёл в лес, как добыл зайца. Тут бы остановиться, повернуть домой, да возгорелся в нём охотничий азарт – уж больно легко достался заяц. Так и проходил без дела по лесу, пока не выбился из сил, заблудившись в ночи…
Он переживал о матери, что и без того выплакала глаза, превратившись из цветущей женщины в старушку; думал о малом брате, которому стал за отца и кормильцем, и наставником, и примером во всём…
Горько стало от мыслей, защемило сердце, запросилось домой так, что ноги сами вынесли, вывели на знакомую дорогу: широкую, ездовую, с которой даже впотьмах не собьешься. Тем более при полной луне…
Только радость была недолгой: в разлившимся над окрестностями лунном свете, он увидел большую тень. Перед ним, на расстоянии не больше двух прыжков сидел матёрый волк.
Медленно, чтобы не спровоцировать зверя, Серёжа направил на него ствол берданки. Что делать? Выстрелить первым? Старая берданка часто давала осечку; в таком случае даже не успеет перезарядить своё оружие…
Он сделал шаг навстречу – волк не шелохнулся. Ещё шаг, полшага – зверь сидел, смотря на подростка в упор.
Сережа знал, по весне, во время бескормицы, волки непредсказуемо дерзки, что совсем недавно в их деревне подрали скотину; да и вид берданки наверняка терялся в глазах голодного зверя на фоне привязанного к поясу зайца.
Бросить его волку? Зашвырнуть туда, где под хрупким настом рыхлый подтаявший снег? Так он сможет выгадать несколько минут, если на уловку купится зверь… Только волк не собака, по природе совсем другой: за брошенной подачкой не побежит, скорее набросится на горе-охотника…
Серёжа взял хищника в прицел и стал медленно обходить по краю дороги. Пятясь, осторожно ступал по насту и, стараясь не дышать, думал только о том, как бы не споткнуться и не провалиться в снег. Тогда - конец.
Волк напряжённо выжидал, а потом растаял в непроницаемых для лунного света лесных зарослях…
Почему зверь не напал, не тронул человека? Что послужило спасением мальчишки: старая берданка, подростковая дерзость, милосердие судьбы? Или же волк почувствовал во взгляде неведомую силу, ощутил неукротимую волю к жизни, против которой не осмелился выступить сам.


Серый пастырь

Декабрь девяносто девятого. Поезд дальнего следования, старый вагон со сквозящими окнами, стонущий во сне сосед, тусклая лампочка, чей свет с трудом пробивается из-под слоя пыли...
Весь день мело, потому состав шёл медленным, рваным ходом, а ночью выморозилось, путь открылся, и машинист, как мог, отыгрывал время …
Мне не спится. Читать не хочется: газеты пестрят статьями о кризисе, войне, гибели, конце света... неизбежном Миллениуме…
Пью кипяток из казённого стакана и смотрю, как на промёрзшем стекле расплываются мелькающие пятна фонарей. Вспышки света ослепляют на мгновение, теряясь в чреде других ярких пятен... Они - словно события жизни, что пролетают между прошлым и будущим под стук вагонных колёс…
Поезд яростно отмеряет свой путь и вслед ему стонет мой сосед. Он вздрагивает всем телом и, перевернувшись на другой бок, затихает на время, чтобы начать всё с начала…
В вагонной полутьме смотрю на него, на расцвечиваемые ледяные узоры окна и думаю: "Жизнь не скажет правды ни о мире, ни о тебе самом… Газеты врут, потому что одним ложь выгодна, а другим приятна или будоражаще страшна…"
Подношу стакан кипятка к стеклу – ледяная паутинка плавится и каплями стекает вниз, на растрескавшуюся от времени деревянную раму; через приоткрывшийся глазок можно наблюдать не только мельтешащие деревья, но и неподвижную красно-жёлтую луну…
Её холодный, мертвенный свет дирижирует лампами мелькающих за окном фонарей, и даже тусклым мерцанием вагонного ночника. В моей голове возникает странная взаимосвязь между краденным солнечным светом, что задаёт ритм свету рукотворному, электрическому…
Наяву ли, во сне, но сквозь мутное стекло вижу, как по заснеженной равнине, в окружении волков, шествует исполинская фигура в сером балдахине. Тру глаза: "Не мерещится ли?"; но нет, жуткая процессия движется вслед поезда и вот-вот поравняется с нашим вагоном…
Интуитивно понимаю, или даже чей-то неведомый голос шепчет мне, что грозный призрак никто иной, как Всадник на бледном коне. Тот, что раньше мчал среди звёзд, да только сойдя на землю с небес, его коня загрызли волки. Теперь, не касаясь ногами снега, он вознёсся Серым пастырем и мчится по России на спинах голодной стаи…
Сердце загнанно стучит, ломится из груди: "Беда! Беда! Идёт, идёт на Русь пожинающий жизни, предтеча последних времён. Тот, кто взнуздал древний хаос земли, подчинил себе дух гиблых и проклятых мест; вот снежным вихрем несётся, поверх злобы и ненасытного волчьего голода…"
Поезд резко вздрогнул и остановился: раздались крики, понеслись голоса, показались вооружённые люди, за которыми семенила бледная проводница…
Сосед поглядел им в след, потом на меня:
- Спишь?
- Видать укачало… - глотнул остывшей, почти ледяной воды, и переспросил. - Что проспал?
- Всё, как обычно: градусы, карты, поножовщина…. 
Он достал дорожную сумку, и принялся неспешно выгружать на стол свою снедь и выставлять собственный градус:
- Ужинать поздно, завтракать рано, а вот жрать всё равно хочется… да и выпить позарез надо… Присоединяйся, бродяга… - сосед поглядел мне в глаза и улыбнулся. - Вот за это и люблю жизнь!

Скит

Стояли купальские дни: синева знойного неба, запах скошенной травы, жужжание пчёл, звон колокольцев пасущегося стада. Ночами – костры под ногами, звёздное небо над парящей водой пруда, и луна, утопающая в её истоме. Лето в зените. Ты молод, здоров, силён и вся жизнь впереди. Земной рай начала девяностых…
- Слышал, в скиту живёт один? Старик… Санька-дурачок изредка к нему бегает, сухарики носит…
Приятель ошарашил вопросом посреди пруда, словно другого времени для разговора выбрать не мог.
На берегу хрипит магнитофон, на раскалённых углях шашлыки, над поляной смех, по кустам разбредаются влюблённые парочки… а тут, ни с того ни с сего, разговор про чудаковатого старика:
- Колдун что ли? – отвечаю вопросом, что-то вспоминая из книг.
- Да нет, - пожимает плечами приятель. – Дед как дед, только живёт в лесу, с людьми почти не знается. Впрочем, и до него никому дела нет.
- Тени прошлого догнали? Или решил найти истину?
- Кто разберёт? Жил как все, а потом взял, да и ушёл… Спросим? - товарищ махнул рукой и нырнул в чёрные, густые воды…

***
Где находится скит, кроме Саньки-дурачка никто не знал, а он отказывался стать провожатым. Не поддавался на посулы. Впрочем, через неделю, вдруг согласился - не иначе как получив согласие самого отшельника.
Старый лес, просеки, полные бурелома овраги… Санька то ли нарочно петлял, кружа и путая след, то ли выбирал дорогу, следуя логике понятной только ему. Наше странствие затянулось: выйдя с рассветом, мы пришли к скиту под вечер…
Старик стоял возле землянки в заношенной рабочей спецовке и грубых ботинках, скорее напоминая слесаря, чем отшельника. Только косматая борода резала взгляд, выбивала из текущего времени.
Мы поздоровались. С приятелем старик разговаривать не стал, а вот меня пригласил присесть возле скита.
- Спрашивай, если пришёл спрашивать…
Старые ели, вечереющее небо… Беззаботная усталость развеялась, я стал серьёзным, собранным… сдающим важный жизненный экзамен…
- Почему так рано умер мой отец? Он был хорошим человеком: добрым, отзывчивым, справедливым. Сколько дряни живёт припеваючи, а вот он – умер…
Тяжело, с надрывом дался этот вопрос, словно вытащил занозу из сердца, и незажившая рана саднила сильнее прежнего.
- Ты знаешь, почему. Знаешь, но себе не говоришь о том …
Слова старика прозвучали ёмко, и я не стал ни возражать, ни спорить. Просто помолчал… сглотнул горькую слюну, от души вдохнул елового духа…
- Что будет с нашей страной, что ждёт Россию?
- Сам всё понимаешь…да в том признаться не хочешь…
Старик говорил взвешенно и мощно, точно силой поворачивая взгляд к правде, спрятанной внутри меня. И эта правда мне совсем не понравилась: обожгла, отозвалась досадой.
- Если мне всё известно, то в чём тогда смысл жизни? Моей, других людей… всех живых существ, включая этих вечерних комаров и мошек?
Старик посмотрел в глаза ясным, понимающим взглядом:
- Ты, сынок, после приходи… Приходи, когда придёт время спрашивать… тогда и спросишь…

***
Прошло больше двадцати лет…
В самый разгар лета я вновь приехал в посёлок, куда однажды занесла юность. Тогда он процветал: богатый совхоз, ферма, зернохранилище, славившаяся на всю округу хлебопекарня. Посёлок был многолюдным и шумным, умеющим до седьмого пота работать и отдыхать на широкую ногу. Теперь, спустя десятилетия, меня встречали руины и запустение …
- Привет! Тебя сразу признал… Не узнаёшь?
Передо мной стоял мужик, в котором с трудом угадывались черты озорного соседского мальчишки.
- Да, был Колян, а стал Никола! – смеялся знакомец, за полчаса рассказав обо всём произошедшем. - Председатель? Умер… и главный зоотехник, и агроном… да много народу поумирало! Дальше пошло-поехало, жизнь теперь совсем не узнать… Пруд? Зацвёл и превратился в болото… Санёк? Был да сплыл, так, что и не всплыл! Ты то здесь зачем?
- В скит хочу наведаться… есть вопрос к старику…

***
Мы вышли ранним июльским утром, пройдя мимо руин и заколоченных, почерневших домов. Даже лес показался не солнечным и тёплым, а тяжёлым, осиротелым…
Не смотря на то, что Никола хорошо знал окрестности и был прекрасным проводником, скит мы не нашли, и даже не обнаружили его следов…
Покидая места юности, уезжая, чтобы больше никогда не вернуться, мне показались прошедшие двадцать лет пригоршней песчинок, просыпанной в бескрайних песках Вечности.
Я ощутил себя стоящим на берегу великого Океана, у которого не спросишь ответа, потому что он сам и есть тот ответ…