Скрытый режим

Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живет однажды
Александр Введенский

К памятному камню двое мужчин подвели старуху. Несколько секунд она смотрела на толпу отсутствующим взглядом и блаженно улыбалась. Но собралась с мыслями и заговорила о том, как признательна стране и церкви за память о сыне.

  Что? Это Лёвкина мать? Вот твари. Если бы Женька не знала, что бабушка Лёвки умерла через две недели после получения «пропал без вести», то подумала бы, что это она.

Благодарна, вот уж поистине: государству от благодарных жертв. За то, что организовали Лёвке мнимую могилу? Хотя он давным-давно лежит в афганской земле. За то, что его мать двадцать лет слыла матерью предателя?

Хотя нет, Нелли Васильевна не такая и сумасшедшая, не могла же она благодарить высокопоставленного военного чиновника и бывшего вэдэвэшного комбата, который незримо присутствовал в её жизни все эти годы, за то, что он, наконец, сдох. Смерть, помноженная на смерть, как ни крути, жизнь не возродит.

Десять лет до

Женя лежала на покрывале и потягивала кислое сухое вино. От быстрого течения Волхова веяло прохладой. Речная свежесть не давала Женьке провалиться в сон, смягчая невыносимость жары. Она вытащила сигарету, и Борька, давний школьный ухажёр, услужливо чиркнул зажигалкой. Молча прикурила, поднялась и пошла к катеру, где "афганцы" что-то бурно обсуждали, хохоча и матерясь. При виде Жени они оживились сильнее и добавили к пьяным лицам похабных штришков: «О, подруга, никак снизошла до нас? И кто же счастливчик? Или групповуху замутим?»

— Идите в жопу, – вполне миролюбиво ответила Женька, про Лёву что-нибудь слышали?

Их ответ не содержал ничего нового: что Лёвка мудак и предатель, и ей уместнее поискать милого в Америке, где наверняка он при больших бабках, и что после того, как Лёвка дезертировал, его видели под Гардезом у моджахедов, где, как пить дать, он толмачил — английский-то в совершенстве.

— Видишь, Женька, не тем мы занимались, спортом вместо инглиша. Ну ты же нам всё одно — не давала! Или кому-то повезло? — пьяно ржали одноклассники, втягивали животы, незаметно напрягали бицепсы, — а этому сморчку, поди, откололось? Ха-ха, признавайся.

Не угадали, дура была, да и он не предлагал. Сейчас бы ни секунды не задумалась, сама бы затащила в постель. Он слишком редкий экземпляр на большое количество громоздких серых камней.

— У тебя всегда был нетрадиционный взгляд на всякую сволочь.

Конечно. А проблема в том, что  между двух слов: «должен» и «можешь» — находится весь мир, — скривилась Женя.

— Что?

— Да ничего, выбор, говорю, есть всегда. Одно дело — сразу себя отлить в бронзе, как святого, а другое — видеть каждый день своё лицо без благородной патины. Хотя забудьте, вам это ни к чему.

— Ха, каждый раз одно и то же, нажрётся в говно и несёт херню.

Женька демонстративно затушила окурок о борт лодки и бросила в воду, течение тут же подхватило его, а дежурные чайки с криками бросились вниз, обманулись. Она лихо спрыгнула с носа катера на берег, но сланцы проскользнули на песке – раздался глухой алюминиевый грохот — Женькина голова со всего маха ударилась об обшивку судна.

Падение встретил дружный мужской хохот: — Ты там живая? Пить надо меньше! Помочь?

Она быстро вскочила, чтобы её никто не поднимал, даже не прикасался. Сильно кружилась голова, Женьку кидало из стороны в сторону. Боря шёл ей навстречу: «Ты что мать, совсем? Кто ж так прыгает".

— Да всё нормально. Налей мне лучше.

— Может, не надо? Вон как тебя мотает.

— Благоверной будешь советы давать, — она улеглась на живот, перед лицом поставила стакан с вином. И стала смотреть через него на солнце: оранжевые круги всплывали из чёрных дыр. Через час бутылка опустела. Наполнился мочевой пузырь.

— Я в туалет, какого чёрта прёшься за мной, — увидела краем глаза идущего за ней Борьку.

Он догнал её, раздобревшим тяжёлым телом прижал к дереву и полез целовать. От мерзости Женька не нашла ничего лучшего, как с силой, всей пятернёй отпихнуть его лицо.

– Уйди, я сейчас облююсь.

– Да не больно и хотелось, у меня на тебя и не встанет, — обиделся Боря.

– Вот и отлично, хотя думаю, у тебя уже давно ни на кого не стоит, — парировала Женька и отправилась к кустам, не заботясь о том, идёт ли он за ней.

 

Двадцать лет + до

Школьный спортзал. Медляк «What can I do?». Лёвка, худой, небольшого роста, с непомерно большой головой для такого тщедушного тела, интеллектуал-отличник с нейродермитом на руках и освобождением от физры идёт к ней, к первой красавице класса. Торопится, чтобы не опередили. Танцуют. По кругу проплывают: изумлённый Борька — вечный её воздыхатель; двое парней - перестали отпускать скабрёзные шуточки и на минуту забыли о своих кобелиных обязанностях в отношении Жени.

Ничего не было тогда. Даже поцелуя.

Всё случилось после первого курса. Когда Женька приехала к родителям на каникулы из Ленинграда. Соврала она на пикнике.

Женькин родной город настолько мал: чтобы встретить знакомого, достаточно пройтись по нему. Она шла мимо древних церквушек одиннадцатого века, скромно ютившихся на одном га. В одиннадцатом ещё строили церкви, не расползающиеся во все стороны, словно дрожжевая квашня, а такие, что держали себя в строгости. В форме пасхи. С одной главкой на тонкой шее, и в вечном стремлении к небу.

– Какие люди!

Лёва учился на первом курсе исторического. В августе восемьдесят третьего года носил длинные волосы и черничный фингал под глазом.

Оба оказались совершенно свободны в этот день. Смеялись, пили вино, ели мороженое из металлических креманок на покосившихся ножках. Женька курила, как взрослая.  Лёвка — нет. Из-за своих многочисленных детских болячек никогда и не баловался.

 – А давай к тебе? Организуешь мне политинформацию, помнишь, как в школе? –  Женька запустила в Лёвкины волосы пальцы и провела по всей длине, будто расчёсывала.

–  Легко!

  Всё-таки алкоголь – отличная вещь. Даёт чувство истинно глубинного понимания друг друга.

 Нелли Васильевны не было. Огурцы на шести сотках требовали полива. И весь городишко вечерами абордажил жёлтую с гармошкой «двойку» венгерского происхождения, которая, чихая и выгибаясь, тащила городских за девятый километр в садоводство.

 Бабушка интеллигентно смылась гулять по набережной, дышать воздухом.

Первый курс Женька прожила стремительно во всех смыслах, у неё уже была целая биографии – сплошь из романов. Да, она и была романтиком. В романтизме нет ни прошлого, ни настоящего, ни тоски. Только чувственное томление перед новой встречей.

Женька не ждала сексуальных чудес от парня из семьи двух учителей: мамы – английского, бабушки русского и литературы. Да и сам секс — это Женькин способ принимать любовь. Как кидать камень в колодец. Кинул, а в ответ – всплеск воды. Если она там есть.

Женька помнила. Полки. Книги. Веснушки. Лёвка – брюнет. Веснушки тёплые, шоколадные. Сдержалась, не слизнула. Помнила восторженный голос Дроздова из нарочито громко включённого телевизора: "Посмотрите, с какой нежностью взрослый сурок выносит своего детёныша погреться на солнце". Помнила, что повторяла ему: «Не бойся», — как будто он младше её на целую жизнь. Помнила, как резко бросало марлю, натянутую от комаров в проёме окна: то в комнату, то на улицу. Так что отлетали огромные канцелярские кнопки. Будто кто-то незримый внезапно перебрасывал парус с одного галса на другой, уваливаясь под ветер в крутом бейдевинде. И помнила, что забыла спросить про фингал.

— Живёшь в общежитие? Телефон есть?

— Есть, да кто ж звать будет. Это только в кино: «Хейлоу! Общежитие слушает. Ах, вам Людмилочку».

— Адрес-то точно есть.

— Есть, так увидимся ещё.

Клей на почтовой марке крепкий, настоящий, прилипчивый. Клятва на слюне.  Что-то страшное и таинственное, как египетские мумии, как святые мощи, но абсолютно мёртвое. Женька панически боялась мёртвых. Да и довольствовалась малым. Не потому, что ей больше не давали, а потому что ей хватало. Записочки, отрывки, осколки были разбросаны везде. Острые концы ещё не застревали в юном гладком сердце. Бой, раскрошка, усушка, утруска легко списывались на естественную убыль.

Через день она уехала по-английски.

Бабье лето опоздало и виновато длилось до девятого октября. Распальцованные кленовые листья разучились падать и лениво спускались на паутине, как супергерои. Страна вменила Лёвке интернациональный долг. Нет, не сразу. Сначала учебка в Фергане. Шесть месяцев на науку. По три на каждую: убивать и умирать.

Своего офицеры не сдали. Через десять дней, как Лёвка пропал, возбудили уголовное дело. Об измене и переходе на сторону моджахедов. И никто не вспомнил о комбате. Никто. А зачем? Ведь это он послал Лёвку в дукан за сигаретами — из-за чёртова английского. Где его оглушили и взяли в плен. Батяня исчез, растаял, испарился.

 Могли спасти. В каждом кишлаке находились информаторы. Знали, в каких сёлах стоят душманы. Знали их главарей. Случаи были. Часто. Через местных связывались с духами и выкупали или обменивали пленных. Могли. Но спасли командира. Не от смерти, от неприятностей.

А Лёвку расстреляли. Значит, Лёвка не принял ислам. Значит, не убивал неверных. Значит, не пошёл на сотрудничество. Значит, моджахеды исчерпали все виды пыток. Значит, за стойкость подарили лёгкую смерть. Когда человек с человеком на голой земле, глаза в глаза — до выстрела.

Меня всё равно найдут, меня не бросят, меня ищут, — твердил Лёвка. Нет. Не искали. Стёрли ластиком, а заодно и маму, и бабушку.

Нелли Васильевну турнули из института, где она преподавала. Разумеется, никто не нарушил трудовой кодекс. Мать за сына не отвечает. Устроили сокращение штата.

Перебивалась, слава богу, репетиторством.

Да пусть и сбежал, что это меняет, лишь бы живой. Этих уродов из телика послушать, так война всегда в каком-то другом месте, не здесь и не они её затеяли. Тогда почему посылают на войну они? Какого чёрта ребята должны гибнуть? Раз воюют другие, пусть другие и погибают, — кричала Женька, — вы только посмотрите на эти откормленные морды –  уже в телевизор не вмещаются! Разоряются от имени государства, того и гляди, лопнут от пафоса. А государства и есть причина всех войн – кровавые упыри.

Женечка, ты же советская девочка. Как же так получилось, вроде бы всех одинаково учили. Ты совсем другая. Слишком страстная, что ли, жадная до жизни. Вот я и боялась, что сыну голову заморочишь, а он страдать будет. Такие любопытные — обычно изменчивы, — Нелли Михайловна промокнула красные глаза и высморкалась, — а ты вон как за него.

Учили. Нас учили: «Я возьму этот большой мир: каждый день, каждый его час». И что? Оказалось, что никакого я — нет. Да и не брать надо, а отдавать – свои часы, свои дни. А ещё нас учили: «Если бы парни всей Земли Миру присягу свою принесли». Понимаете? За руки взяться учили, а не автомат в руки взять.

— Может ты и права в чём-то. Давай не будем.

Уехала тогда и адрес не оставила. Он искал тебя. Несколько раз ходил к твоим перед отправкой, но не застал.  Не судьба. Вот просил передать, если появишься, — Нелли Васильевна протянула конверт.

Конверт был не запечатан. Посередине клетчатого листка ровным красивым Лёвкиным почерком выведено: «Женя».

***

Женька быстро шла прочь от фальшивого камня, не дождавшись окончания церемонии. Знала, что никогда больше не вернётся сюда. Никто из одноклассников-«афганцев» не пришёл. Но именно сегодня она перестала желать им сдохнуть по три раза каждому. И каяться за эти мысли перестала. Когда есть выбор, становишься богом.  Они не виноваты. И она не виновата, что лучший из живых – мёртвый.

На ходу сорвала с газона одинокий, чудом не попавший под бензокосу колосок пырея, пропустила метёлку через пальцы, зажала стебель в зубах и медленно выдавливала сладковатую травяную свежесть.

 

В спину стрелял невидимый почётный караул. Как положено, три раза, холостыми.