Жизнь прожить 1 часть Солдатка продолжение

      продолжение"Солдатка"             ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА
А весна прибавляла шаг. Под ярким солнцем обозначились черные проталины, повылезали из-под снега блекло-рыжие бугорки. Потащились на них первые коровы, радуясь прошлогодней траве. Ребятишки-пастушки не теряли зря время, одни играли в лапту, накатав их линялой шерсти коровы мячики, иные в чижики, а кто-то в трофейные ножички.
Зашумели в оврагах бурные потоки, и в тон им, запели человечьи сердца — выжили, какую зиму выжили!
И хоть война напоминала о себе то в одном конце деревни бабьим плачем, то в другом, настроение было — жить.
Новой семье в деревне никто особенно не удивился — словно так и должно быть. Только Антонина стала почаще заходить — вдруг молока бутылку принесет, или просто зайдет поговорить. Грустной ее Тая почти не видела — умела найти шутку ко всему и вдобавок умела радоваться чужому счастью.
Однажды, зайдя к подруге в гости теплым апрельским вечером, внимательно оглядела Таю и прошептала:
— Тайка, да ты беременна! Точно, точно, ишь, как расконопатилась. И давно?
— Около трех…, — смутилась Тая.
— Ай, какая ты умница, ну девка — огонь! Будет у нас прибавка к осени. Я — кума первая заказала.
Тая только смущенно улыбалась.
Ах, это материнское счастье. Нет ни чего святее и слаще. А Тая так соскучилась по этой недоступной сладости.
Иван Пантелеевич был весь в весенних хлопотах. То зерно семенное носили с элеватора, то кузню смогли обустроить — вторую неделю приходил затемно — стройку обеспечивал. К маю ферму почти закончили — стены накрыли крышей. К этому времени большая часть коров растелилась и по настоянию Ивана Пантелеевича решением райкома, разрешили оставить телят на завод колхозникам, с возвратом только следующего приплода.
О беременности Таи, Иван Пантелеевич узнал почти сразу и тогда сказал:
— Пусть она нашего горя не увидит.
Тая удивилась:
— А почему „она“?
Иван Пантелеевич посерьезнел:
— Не знаю, кажется что-то, — и добавил, — и как ты будет, умница.
А только повылезали возле берега речки первые лимонные головки мать-и-мачехи, принес Тае пучок цветков, поцеловал в щеку и смутился:
— Цвети вот так.
Тае, конечно, было приятно видеть, когда он приходя по темноте, шел во двор, что-то подстраивал, копал, вычищал усадьбу. Входил в дом усталый, прихрамывая, садился за стол и рассказывал ей:
— А я сегодня черемуху посадил — будет под окном цвести. Аромат! А я тебе букетики буду в стакан ставить. И соловей будет петь. А мы с тобой на лавочке будем слушать.
У Таи замирало сердце. Она вспоминала, как все это было у них с Коленькой. А под сердцем сейчас живет маленький человечек… Только уже не Коленькин.
Тая никак не могла перебороть в себе отношение к Ивану Пантелеевичу — она пока не называла его никак. Никак не ласкала, никак не могла поцеловать. Иван Пантелеевич все понимал и не торопил ее. Время покажет, куда чему плыть.
Тая иногда удивлялась выходкам Ивана Пантелеевича. Она знала его наизусть — что скажет, как поступит. Но последнее время он делал непредсказуемые вещи, и говорил иногда то, что кажется, не мог сказать раньше. Будто бы придумывал себя, вроде заставлял себя что-то делать. Вот Коленька не делал этого, не говорил, но у него все было понятно, естественно. Бывало, улыбнется молча и все ясно — любит!
Ах, жизнь, жизнь! Как ты ломаешь судьбы, через колено. И можно ли их потом склеить, собрать по кусочкам. Что б позднее, хоть что-то подарить своим детишкам, не горького, без слез и причитаний. Что б не проситься уйти со свету, а идти по разноцветной земле, радуясь каждому прожитому и завтрашнему дню. Кто б угадал этот путь?
Зашумела весна полевыми работами, лихими ветрами и майскими дождями. Не успев отъесться, впрягались коровы в плуги и сохи, бороздили забурьяненные поля. С боронами бабы управлялись сами, хоть после них еле ноги волочили. А рассеивать-то зерно — одно удовольствие. С каждым швырком севалка легче. Но сколько надо обойти! И это надо делать и сегодня, и завтра, и послезавтра. И всегда хочется есть. Даже когда поел картофельных оладышков — зелено-коричневых драников, или супчик из лебеды и крапивы, приправленный диким чесночком. Спасибо лету! Свинушки и сергибус, лопушки и барашки, ешь, не хочу. А пошли ягодки-грибки — тут уж слов нет. Только ленивый будет голодным. Но обидно — живот дует, а есть все хочется…
И все б не плохо, только похоронки все шли, кто-то рвался на фронт, а от кого-то не было „ни слуху, ни духу“. Кто-то жаловался на судьбу, а кому-то теперь предписывалось мыкать горе в себе, молча.
Тая в весну и начало лета не изменила своей должности — руководила бригадой в поле. Подкапывали уголки поля, следила, что б при вспашке и при бороновании не было огрехов, расставляла севцов. Работала, пока были силы. Но к середине лета свои обязанности ей выполнять стало сложнее. Иногда приходилось что-то делать уже стиснув зубы. Случалось, не дойдя до конца поля с сажнем, хотелось присесть и переждать, пока не уляжется боль. И Иван Пантелеевич в один из июльских дней подозвал к себе Антонину и Таю. Коротко и тихо сказал Тае:
— Сдай бригадирство.
Тая удивленно смотрела на него. Он так же тихо повторил:
— Сдай, сдай, от греха. Пойдешь счетоводом.
Антонина подхватила:
— И правильно, Пантелеич, иди-ка, Тайка, считай трудодни, а то на поле родишь. Только, Пантелеич, из меня бригадир какой — сам знаешь. Что не так — не обессудь.
Год выдался засушливый. Дождей выпало за всю весну мало. И в лето — всего один. Приличный урожай можно было снять только со ржи. Пшеница, просо, овес много дать не обещали. Подходила пора уборки хлебов. Солнце палило во всю, и начать косьбу надо было как можно раньше. Не дать осыпаться и без того не полновесным колосьям. В кузне звон не замолкал ни на минуту. Оттягивали косы, серпы. Плотники ремонтировали цепы, грабли, косья, навильники. Инвентаря надо было готовит много и с запасом.
И никто не удивлялся, что молотобойцу Сереньке тринадцать лет, кузнецу, с бородой до пояса, деду Феде — отвалило за семьдесят, а бригадой плотников руководит многодетная вдова Лизавета, при том двое плотников — ее сыновья. А на завтра намечался самый волнующий день. С вечера проверили инвентарь, распределили по бригадам, Пантелеич места не находил. Как выдерживала такой нагрузки его раненая нога — никто не знал. А он еще и успевал заскочить домой, узнать как у Таи дела — ей уже со дня на день было родить. Договорился с фельдшером из райцентра. Она обещала наведываться через день, хотя за две недели появилась только раз — транспорта не было.
Побаивался за Таю — как-то все у нее обойдется — больно голодное время. У Матрены все получалось без труда — прямо дома, на постели, надарила ему обоих. Хотя теперь ни от нее самой, ни от ребят не осталось и следа. А ходила Матрена на работу с каждым до последнего. У Таи оказалось все сложней.
Боли в животе не давали ночью спать. Она постоянно искала более удобное положение, хотя знала, от этого Пантелеич уже какую ночь не спит. А ему предстояли очень тяжелые дни. Надо было как можно быстрей убрать урожай с полей — сжать, скосить и до дождей обмолотить. Но ведь не готовы ни рига, ни  навес. Зарядят дожди и урожай превратится в гниль. Но люди были готовы ко  всему, имея огромное желание и понимание — от урожая зависело слишком  много.
Тая коротала эти дни дома, и переживала, что она не в поле со всеми. И первые  дни, она, встречая Пантелеича за столом, иногда пересиливая боль, обо всем обстоятельно расспрашивала: сколько сжали, сколько скосили, как справляется с  работой Антонина. Перед самым началом уборки район выделил колхозу пару  списанных с фронта лошадей и старенькую жнейку. Но и  это было большим  подспорьем. Все косари и жнецы с надеждой посматривали на участок, где  стрекочет техника, хоть до войны это было обычным делом, не говоря уж о  комбайне.
                РОДЫ
В самый разгар страды на поле прибежала семилетняя дочь соседки, смешно  прошепелявила:
— Пантелеиш, Тая кличет, жаболела.
Подоспевшая Антонина скомандовала:
— Пантелеич, выпрягай из жнейки мерина, да пошибчей. Гони за фельдшерицей.
Председатель, долго не рассуждая, взгромоздился на старую клячу и затрусил к  деревне. Но опоздал — возле избушки уже стояла районная  полуторка. Откуда  узнала фельдшер о состоянии Таи, теперь не установить. Опыт ли, предчувствие,   заставили ее поехать в „Маевку“ к роженице.
В избушку Ивана Пантелеевича не пустили. Знакомый старичок-шофер хлопнул  дверью машины, подошел успокоить:
-Слухай, малый, наша Максимовна цельный батальон на свет пустила, небось и  к твоему признаровится. Готовь люльку.
 Ивану Пантелеевичу было не до  разговоров. Нервно мотая головой, он и подходил к двери, и шел к лошади,  поправлял  привязь.
   - Да успокойся, ты. На, вот, закури-ка свойского, — протянул шофер кисет, — ублажает душу.
— Бросил я, Петр Иваныч, — отмахнулся Иван Пантелеевич. 
— Ну, ды правильно, — отстал, наконец, шофер, поняв, что в такой момент лучше  оставить человека в покое.
Терпение Ивана Пантелеевича было на пределе — он останавливался возле  избушки, задрав к небу голову, затем бросал ее на грудь, словно свинцовую гирю:  „Ну, скорей бы, что ж так долго…“, шептал он кусая губы и стиснув кулаки,  словно не там, за стеной рождался человек, а здесь, из него самого, и будто от его  напряжения зависело все. А внутри домика ни крика, ни шороха …
Вдруг дверь открылась и фельдшер, подзывая, махнула ему рукой. Иван  Пантелеевич кинулся к двери:
— Что?
— Не что, а кто. Дочка. Но мама слабая. Большая потеря крови. Сказалось слабое  питание и тяжелая работа. Иван Пантелеевич, придется тебе побыть одному с  недельку. Мы ее забираем.
Иван Пантелеевич молча смотрел на врача.
— Зайди, полюбуйся, на свое создание, да жену сильно не тревожь.
Иван Пантелеевич заглянул в дверь. На топчане, укрытая по голову простыней —  Тая. Ее изможденное бледное лицо покрыто капельками пота. В попытке  улыбнуться она искала кого-то глазами. Он рукой вытер пот с ее лба:
— Тая, дорогуша, тебе плохо? 
— Ничего, ничего… все будет хорошо… у нас девочка, — еле натягивая голос, с  промежутками говорила она, устало облизывая деревенеющие губы. Иван  Пантелеевич повернулся: спиной к нему у стола стояла соседка, держа на руках  наскоро спеленутый сверток, из которого морщилось крохотное малиновое  личико.
Сзади кто-то мягко взял Ивана Пантелеевича за плечи — фельдшер Анна  Максимовна легонько подталкивала его к выходу, тихо приговаривая:
— Все, все, пора.
Таю перенесли на расстеленное тряпье и траву в кузов машины, посадили туда же  фельдшерицу с новорожденной и, покачиваясь на неровностях дороги, машина,  урча, покатила из деревни. Все как во сне. Надолго ли Иван Пантелеевич вновь  остался один. Он тут только вспомнил, что не подумал об имени дочери, но тут  же другая мысль помешала закончить предыдущую: „Что же будет с Таей,  вынесет ли дорогу?“ 
На поле он вернулся рассеянный и отвлеченный. Еле пережил ночь.Утром  подошел к Антонине:
— Оставляю все на тебя. Сил больше нет. Иду в больницу.         
Иван Пантелеевич торопился. Из дома вышел даже не перекусив, успел только  наскоро умыться, неведение мутило душу. Шел по слегка подзаросшей дороге,  всматриваясь в квадратики следов вчерашней полуторки. В ней увезли Таю и его человечка, того, который теперь мог стать целью его жизни. Мог — потому что  опять неведение — как они там. Это страшное слово и подумать он не смел, но  время сейчас такое, что это может быть обычным делом. 
Слово „смерть“ для него было слишком страшным. Он перегружен был им до  предела и случись что с Таей или с дочкой, пережить это, как ему казалось, он  уже не смог бы. Тая стала для него последним маяком в безбрежном штормовом  море жизни, а дочка, она так нужна им обоим, это тоже понимал Иван Пантелеевич. Это и возрожденная радость, и надежда на лучшее и их обязательство друг перед другом.
Да, оставалось в их отношениях облачко сомнений, которое тоже пугало Ивана Пантелеевича: что с мужем Таи — Николаем? Ведь бывали случаи, когда даже  похоронка приходила, а человек оставался жив. А тут ни похоронки, ни письма — думай, что хочешь. 
В последние месяцы их совместной жизни Иван Пантелеевич так прирос душой  к  Тае, что ради нежелания доставить ей даже самую маленькую обиду, неудобство  или стеснение, он готов был пойти на самые большие собственные неудобства.  Только бы знать, видеть, что Тае хорошо, что у нее в глазах радость.
Конечно, он пока не мог забыть своей семьи, своей Матрены хозяйственной,  преданной ему, детям, которая за всю совместную жизнь не обидела его ни  словом, ни делом. И часто в попытке осторожной ласки Таи в постели, ощущал —  у Матрены все было не так, к чему он привык и сам пугался этого сравнения.
Но, видимо потому, что так дорого он ценил то, что так безжалостно у него отняла  война, он цеплялся за последнюю, случайно забредшую в душу радость — Таю. Она теперь для него, как нежнейший цветок, за которым нужно ухаживать,  лелеять, без которого померкнет свет. 
И эти мысли подгоняли его. Он словно летел меж просторов ароматных,   ухоженных не без его усилий, полей. И тех, до которых очередь еще не дошла,    что прикрылись бурьяном и копили силы на будущее. Но глаза видели перед  собой только ее, и он торопился до одного пригорка, до другого. А вон, наконец,  затемнела полоска его цели — все. Осталось немного.
                В ГОСПИТАЛЕ
К единственному в райцентре двухэтажному зданию школы, а теперь прифронтовому госпиталю, он не шел, летел, не замечая ни боли в раненом колене, ни усталости. Хотя пройти внутрь здания оказалось совсем не просто, уже у входа во двор его встретил часовой. Объяснить суть дела и предъявить документы, было только началом процедуры. Солдат знал о том, что накануне поступила редкого профиля больная, но время военное, и пришлось вызывать врача.
Не смотря на ранние часы, госпиталь жил своей суетливой, военной жизнью. Подходили грузовики, укрытые тентом с крестами, выгружались раненые, других выносили на носилках и увозили. Посреди двора, обложенная мешками с песком, зенитная установка. Иван Пантелеевич вспомнил себя, когда попал с ранением с передовой. Атмосфера знакомая. Но тут же поморщился — он не для этого здесь сейчас. Вышедший военный врач в халате коротко рассказал о состоянии Таи и новорожденной:
— Поступили во время. Час — другой позднее и трудно сказать, что б с ними было. Пусть подлечится, да хоть отъестся по человечески. Ребенок слаб, но выживет.
— А свидеться нельзя, товарищ военврач? — с робкой надеждой попросил Иван Пантелеевич.
Помолчав, врач ответил:
— Давай так, если завтра встанет — пущу, — повернулся и быстро пошел в здание госпиталя — позвала  медсестра.
Назад Иван Пантелеевич уходил более-менее спокойным. Он знал главное — и Тая и дочка выживут. Умом знал, душа все равно страдала — увидеть бы самому, все б стало ясно. Оставалось дожить до завтра.
Тая вздрогнула и попыталась подняться, но опять закружилась, словно в тумане, голова и она вынуждена была опуститься на подушку.
Тае ничего не сказали о приходе Ивана Пантелеевича — не хотели расстраивать. Она и так пережила сложные роды, и организм был ослаблен до предела. Кружилась голова, постоянная слабость мешала думать, хотелось спать. Но мысли о дочери не уходили — ей еще ни разу не принесли кормить малышку — что с ней? Хотя молоденькая медсестра уверяла, что с девочкой все в порядке. Тая мечтала, даже почти ощущала, как она будет ее кормить, и тут же думала: „Мне надо съедать все, что дают, иначе, что же есть моей малышке?“ Только самой, как назло, ни есть, ни пошевелиться не хотелось. И вот, наутро, в раскрытую дверь комнатушки, куда положили Таю, вошла сестра со свертком в руках.
— Не торопись, сейчас вместе, — сестра положила сверток у ног и помогла ей сесть. Затем вложила в подставленные Таей руки малышку. Тая забыла о тошноте, о слабости — у нее в руках была ее деточка, ее мечта. Она подставила сосок, и крохотные сморщенные губки инстинктивно зачмокали, приятно облегчая тело.
Тая заулыбалась, подняла голову к сестре:
— А какая она легонькая, словно пушинка.
— Кормить ее надо, мамаша, а у тебя самой тельце-то — кожа да кости.
Тая ничего не ответила, только продолжала улыбаться, рассматривая свое милое создание. Вдруг она увидела то, что казалось, в этом сморщенном комочке трудно было увидеть — укутанное в пеленку личико с закрытыми розовыми веками, вдруг показалось ей очень знакомым. Конечно! Бровки шалашиком, точно, как у Ивана Пантелеевича — у него так всегда получалось, когда он чему-либо удивлялся. И опять, невольно у Таи вырвался из сердца вздох: „Ах, Коленька, Коленька, что же я теперь тебе скажу?“
На третий день пребывания Таи в госпитале, врач утром при обходе внимательно посмотрел на Таю, спросил:
— Встать сможешь?
Тая, чувствуя недоговоренность врача, ответила коротко, ожидая продолжения разговора:
— Да…
Врач ухмыльнулся:
— Не обманываешь? — и, видя удивление на лице Таи, добавил, — ну ладно, ладно, просто, там к тебе прорывается супруг. Вторые сутки, бедолага, хлопочет. Я — впущу, — и вышел.
Через минуту на пороге стоял запахнутый в белый халат, словно снежный человек, Иван Пантелеевич. Слегка испуганное, загорелое лицо странно контрастировало с его одеянием, чем сближало его вид с новорожденной дочерью. Только он был иных размеров. И Тая вновь отметила про себя: „Отец-то дочурке — Иван Пантелеич, а не Коленька“.
                РАССКАЗ ВРАЧА
Достаточное лечение, уход и приличное питание быстро ставили Таю на ноги. К концу второй недели врач предупредил:
— Воронцова, завтра домой. Можно б тебя еще подержать, но с фронта много поступлений. А малышка уже восстановилась, — и добавил, — я распорядился, вас отвезут.
Хотел уйти, но что-то его держало. Он остановился у двери, облокотился о косяк, странно, исподлобья посмотрел на Таю и, сощурив глаза, спросил:
— Послушай, Воронцова, а что-то у отца ребенка другая фамилия?
Тая зарделась, не зная что ответить, наконец, нашлась:
— Так  получилось.
— Ты уж меня извини, — продолжал врач, — я понимаю, это не мое дело, просто в подмосковном госпитале я знал одного тяжелораненого с передовой по фамилии Воронцов, правда, имя не помню. Может просто однофамилец.
Тая, неожиданно побледнев, отшатнулась. Врач, поняв свою оплошность, шагнул к кровати:
— Стоп-стоп-стоп! Что с тобой? Дай руку — пульс учащен, — помахал у лица раскрытой ладонью.
Тая раскрыла глаза.
— Как чувствуешь, — скороговоркой и довольно громко спросил врач, — нашатырь дать?
— Сейчас, сейчас… нормально, — Тая смотрела в упор на врача.
— Что случилось? — снова переспросил тот.
— Это он, это он — шептала Тая.
— Кто — он? Ничего не понимаю, тебя сбила с толку фамилия того раненого? Ты так больше не пугай меня — молоко отхватит моментально.
Тая, уже чуть успокоилась и медленно, расставляя слова, попросила:
— Доктор, пожалуйста, расскажите о нем, что знаете. Это мой муж, настоящий.
Врач, изучающе посмотрел на Таю, чуть улыбнулся:
— Дорогая, ты, наверное, много пережила, но пойми, однофамильцев по свету встречается немало, но если настаиваешь… Только смотри мне, — он погрозил ей пальцем.
Тая, понимающе закивала головой, и после этого, врач, присев на край койки, искоса заглядывая Тае в глаза, начал рассказ, от которого ее бросало то в жар, то в холод. Наконец-то она слышит то, что хотела слышать еще год назад. Даже не верилось, что это свершилось.
— Это было в Подольском госпитале, меня перекинули в него с вот такого же, прифронтового. Этот — что? Перевалочная база, в них остаются те, кто не выдержит транспортировки. Сама понимаешь, что их ждет. А в том — сложные, но с надеждой на положительный исход. Мне ж запомнился тот Воронцов, тем, что крепок парень был — контузия, большая потеря крови из-за ранения в голову, ожог обеих глаз, а организм, что кремень. Все перенес со стопроцентной гарантией, и для меня просто было делом чести восстановить его, — врач увлекся рассказом, излагая всяческие профессиональные подробности, забыв, какую боль этим он приносит Тае.
А Тая, словно окаменев, уставилась в глаза врачу и жадно впитывала в себя каждое его слово.
— Единственная вещь, которую я так и не успел понять, насколько глубока его контузия. А это, сама понимаешь, мозг, — врач еще помолчал немного, и, продолжая рассказ, добавил, — потом меня снова отправили в прифронтовой, сюда — нашелся добрый человек, — он ухмыльнулся и качнул головой, — спасибо, что не лес валить. А тебе, радость моя, совет — оставь его в покое. Какой ни сильный организм, а долго не протянет. Повторяю, мозг — не игрушка.
Врач, зная, о чем говорит, вздохнул, смахнув, нечаянно попавшее на колено перышко:
— У тебя теперь есть о ком заботиться, — и, словно забил гвоздь, — вот так. Заглянул Тае в глаза, попробовал пульс и, уходя, сказал:
— Отдохни напоследок, завтра уже некогда будет отдыхать, — и осторожно прикрыв за собой дверь, ушел, оставив взбудораженную Таю один на один со своими мыслями.
                НЕПРИЯТНЫЙ СЮРПРИЗ
Тая вскочила с койки, заметалась по комнатушке, снова легла на кровать, вперила  глаза в потолок: „Ну и доктор, ну и доктор …Коленька, родимый, радость моя, я  что-нибудь придумаю, мы обязательно будем вместе, что бы мне это ни стоило!“
В дверь постучали. На пороге появилась медсестра с ребенком:
— Мамаша, пора кормить. 
Тая уже привычно подхватила дочь на  руки, устроилась на койке, начала  кормление. Дочка почмокала губками, закряхтев, оторвалась от груди. Тая  машинально вставила ей сосок в ротик, но та завертела головкой, словно он  намазан горчицей, заплакала.
Тая сжала пальцами грудь, пропустив между ними сосок —  молока  нет! Ее  пробил холодный пот: „Что я наделала, чем кормить малышку?“
На детский плач вновь вошла сестра:
— Почему плачем?
Тая коротко рассказала о том, что случилось. Сестра жестко отрезала:
— Поправилась, называется…  повернулась и быстро ушла. Вернулась почти тут же с доктором.
— Да, подруга, этого-то я  и  боялся, — почему-то спокойно сказал врач. —  Попробуем вот так, давай руку — сам сделал укол — тебе необходимо хорошо выспаться, — обратился к сестре, — Маша, до завтрашнего утра кормить ребенка  на искусственном  — кипяченое молочко, манка, ну, сама понимаешь. Утром посмотрим.
Тая провалилась в сон, проспала до вечера. Открыла глаза, голова неподъемная,  хотелось снова спать. Она осмотрелась, невольно вспомнила события сегодняшнего утра, однако какая-то неимоверная сила клонила голову и расслабляла тело. Она не заметила, как снова уснула.
Ночью был налет вражеской авиации, несколько самолетов прорвались сквозь заградительный огонь фронтовых батарей и зенитчики госпиталя отдувались за  всех. Но Таю шумный стрекот зенитных пулеметов и суета по коридорам  госпиталя разбудить не смогли. Лишь утром пришедший врач, похлопав слегка ее  по щекам, привел в чувство.
— Ну, как, хорошо мы отдохнули? Как там дела с молочком? — Не дав опомниться Тае от сна, спросил он и добавил: — не будем больше расстраиваться?
—Нет, — спокойным тоном ответила Тая, и смутно припоминая вчерашние  события, спросила:
— Доктор, а что с маленькой?
— Сейчас принесут, и мы вместе узнаем, — а в открытую дверь сестра уже  вносила ребенка.
Малышка прильнула к раскрытой груди, покряхтывая, без остановки шевеля  крохотным ртом, успокоила всех: и врача, и сестру, и особенно Таю. Мама  боялась пошевелиться, чтоб не перебить аппетит, поправляла пеленку, и такой  радостью веяло от ее лица, словно весь мир был создан для сегодняшнего утра и  этого маленького создания. 
Тая только сейчас почувствовала, как она голодна. Но это чувство подсказывало: как хорошо, что она может накормить свое дитя. Врач поманил пальцем сестру,  на ухо прошептал:
— Готовь к выписке, я к девяти, задержу машину.
                ВСТРЕЧА В ДОРОГЕ
В это утро Иван Пантелеевич настроился в район. Дел, кроме Таи, особенно там  не было. Конечно, можно кое-что подстраховать в райкоме по подготовке к зиме,  с кем-то еще раз переговорить. А вообще, все это попутно. 
Две недели отсутствия Таи измотали вконец. И сдергивать с места ее нельзя — и она и лялечка шли на поправку. Дома-то неизвестно, чем бы это кончилось, а скорее  известно. И он успокаивал себя хотя бы тем, что сегодня их снова увидит.  В госпитале к нему успели привыкнуть — он туда заявлялся чуть ли не каждый день, редко через день, когда что-то у Антонины не получалось и приходилось оставаться на поле.
Вчера же с ней переговорили обо всем, сложностей особых не было и он,  позавтракав печеной картошкой и забеленным чаем, вышел из дома.  Рассчитывал часа за полтора успеть на место. День был пасмурный. Под утро с неба просеялся мелкий дождичек, который теперь приостановился, но настроение, под стать небу,   захмурило — надо было с уборкой торопиться. Не хватало транспорта —  добавили, ко всему, из района пару волов, но это в то время, когда с подвозом снопов с поля был полный аврал. Теперь хоть и сделали на току небольшой  навес,  но еще много копен мокло в поле и для молотьбы не годились. А опаздывать с уборкой было нельзя. Срочно надо было доделывать, начатые с весны, риги.
Иван Пантелеевич мерил шагами километр за километром и в рассуждениях становилось легче на душе, как бы обыденнее, или, как бы сказали военные, создание проблем тактических помогало решению проблем стратегических. И он верил в себя, в людей — своих  земляков, в Таю, которая выравнивала его жизнь и окрыляла планы и  мечты.
Что-то заставило его взглянуть на линию горизонта — там, из-за пригорка, появилось шевелящееся пятно, скорее всего автомашины. Вгляделся внимательнее  — ну, конечно же, то, слегка подпрыгивая, то, мечась из стороны в сторону, серо-зеленое пятно довольно быстро превращалось в военную трехтонку, укрытую брезентом.  Бывало, ему на этом пути частенько встречались пешие, но автомашины здесь редкие гости. Иван Пантелеевич гадал о цели пути встречной, быстро приближающейся машины. 
Стал в сторонке, пропуская ее, как бы при заносе в грязной колее не зацепила. Мельком глянул на приблизившееся на пяток метров лобовое стекло и обмер — в кабине, слева от шофера, светлело Таино лицо. Машина затормозила, улыбающийся шофер в выбеленной на солнце пилотке высунул голову из дощатой  кабины, громко предложил:
— Зря торопился, папаша. Грузись в карету.
Через какую-то минуту Иван Пантелеевич устроился на запаске в стареньком кузове ЗиСа и держал путь назад, домой. Не ждал, не гадал и вдруг такое счастье  — ехать домой и даже не одному, а с женой и ребенком. Уж такое везение в жизни  выпадает, что и говорить, не  часто. Иван Пантелеевич готов был петь, и душа  пела, а тело приплясывало в такт раскачивающейся в колеях и на ухабах машине. Правда, у Таи отчего-то не очень веселые глаза — скорее всего от болезни и усталости. Но раз доктор отпустил домой, значит все в порядке. Иван Пантелеевич  верил военврачу как себе — надежный  человек. И самое важное в настоящее время врач сделал для Таи и дочки все, что зависело от него. Теперь дело за Пантелеичем. А уж он то сумеет окружить заботой и вниманием свою семью, своих дорогуш — про себя он уже их величал „маленькая“ и  „большая“ женщины.
Да, конечно, сейчас много работы в колхозе, но он найдет! Обязательно сыщет время помочь жене по хозяйству, навести дома порядок. Тае сейчас это будет делать некогда — от маленькой не отойти, пусть оклемается. И хоть с питанием сейчас не просто, но уже подошла картошка, к тому же, как и всем колхозникам, что полагается им с Таей по трудодням, он заготовит на зиму. А уж терку для зерна он приготовил и опробовал — неплохая мука.
А если поговорить с секретарем райкома? Может, он хоть раз в жизни попросить для себя и даже не для себя, а для родившей жены и своей маленькой дочки что-то из хороших продуктов, хоть на первое время?
Он знал: в райкоме, даже в самое сложное время, был НЗ. А там дочка подрастет, а  на следующий год, со всеми вместе, начнем потихоньку восстанавливать дома. Тая — прекрасная хозяйка, и пусть у  них, у каждого, поначалу не сложилась дорожка в жизни, должен же человек хоть когда-то быть счастливым?  Иван  Пантелеевич вдруг придавил мысль — что-то он далеко забрал. У него так бывало иногда — размечтается, распланирует, а тут вдруг раз — и все не так!
„Ладно, — мотнул он  головой, — стреляному воробью бояться нечего, всего повидал, ко всему готов. А  все-таки Тая — молодец.“ Он, под наплывом чувств, отмахнул от себя все неладные мысли и тут в проеме тента замелькали мазанки и землянки Веселовки. Иван Пантелеевич высунул голову наружу — еще несколько  землянок и вот их усадьба. Машина проползла юзом по грязи и остановилась.  Иван Пантелеевич, как мог, быстрее спрыгнул с кузова, чтоб помочь Тае выйти. Но Тая уже стояла возле машины, поправляя одеяльце спящей дочки. Он растерянно заметался — надо же и шоферу сказать спасибо, но как не взять на руки то, что он так жадно ждал, вспоминая по ночам своих ребятишек маленькими  — дочки-то у них с Матреной так и не получилось.
Шофер понимающе посигналил, сдал задом, и развернув машину, покатил обратно, оставляя рваный след на уже раскисающей дороге.
А они стояли посреди улицы — трое людей. Каждый со своими мыслями. Правда, какие там мысли были у той, что нежилась в теплых пеленках на надежных маминых руках, сказать трудно. Только у двух взрослых людей, кого объединяло до настоящего момента это крошечное существо, мысли были не схожие.
                РЕШЕНИЕ ПРИНЯТО
    -Коля нашелся — спокойно и внятно произнесла Тая.
Иван Пантелеевич замер, глядя широко раскрытыми глазами в Таины грустные и уверенные глаза.
— Нашелся… — повторил он. Помолчав, спросил:
— Что я должен делать?
— Ехать за ним. В Подольск.
После минутной растерянности Иван Пантелеевич взял узел из рук Таи.
— Пошли в дом, там все решим.
Ватные ноги отказывались идти, и без того больная нога уползала в сторону, к тому же он старался придерживать Таю за локоть.
Тая посторонилась от его руки.
Все… В доли секунды все рухнуло.
С неба снова сыпали мелкие капли осенней непогоды, угрюмые тучи медленно ползли над стынущей землей, унося с собой невоплощенные мечты, тепло и радость минувшего лета, и, как бы заодно, и последнюю надежду Ивана Пантелеевича.
Вошли в избушку. Тая положила малышку поперек топчана. Та заворочалась, проснулась и заплакала.
— Надо протопить печку, ей холодно и что-то сготовить поесть.
Тая  говорила ровным тоном, словно отдавала команды.
Иван Пантелеевич, ничего этого не замечая, поспешил за сушняком. Быстро растопил печь, поставил в кастрюльке греть воду. С чего начать разговор не знал, наконец, решился.
— Когда мне ехать?
— Лучше сегодня, — Тая ответила, ни секунды не раздумывая.
Чуть помолчав, Иван Пантелеевич проговорил скороговоркой:
— Я сбегаю за Антониной, — и заторопился в дверь. Тая не сказала ни слова. Ее сейчас не волновало ни что, кроме двух существ — малышки и Коленьки.
Спустя полчаса в комнатку в сопровождении Ивана Пантелеевича вошла, еле переводя дыхание, Антонина. Поздоровалась и, увидев, что Тая кормит дочь, остановилась посреди избушки. Тая перевела взгляд на нее:
— Антонина, Иван Пантелеевич сегодня уезжает, если можешь, помоги мне. Он быстро вернется. 
— Подруга, да разве я против, уж недельку как-нибудь перебьемся…
—Нет, — Тая  вздрогнула, — Иван Пантелеич, езжай, надо быстрей.
Иван Пантелеевич помялся, взглянул на Таю прямо, открыто:
— Ну, я  поехал, — и закрыл тихонько за собой дверь.
    Шел по родной деревне бывший командир стрелкового взвода, участник не одной атаки. И сберег не одну солдатскую душу, и потерял немало. Разные задания приходилось ему выполнять в отведенные судьбой фронтовые полгода. И в тылу, будучи по велению той же судьбы и фашиста-минометчика, он был заметной личностью. Иногда, даже здесь задания были посложней, чем на передовой.  Только сейчас он шел на такое задание, на которое решился бы не каждый герой.
                ПОМОЩЬ СЕКРЕТАРЯ
В райцентре Иван Пантелеевич первым  делом зашел в райком, к секретарю. Тот подал руку, спросил:
— Что случилось?
— Мне надо в командировку, если можно, с проездом в любом железнодорожном  составе. Еду за раненым бойцом.
— А что сам? Послать больше некого? Время не самое лучшее. Что с уборкой?
— С уборкой все в порядке, а ехать надо только мне.
Секретарь заходил по кабинету.
— Я тебя знаю, поэтому не откажу, но вернешься, сам заеду посмотрю, как дела. Достал бланк, заполнил. На отдельном листке написал записку, подал Ивану Пантелеевичу:
— Найди завпродотдела, пусть отоварит, а то с голоду домой не доедешь. А ты нам нужен живой, — улыбнулся и, похлопав по плечу, подал бумаги. На пороге остановил:
— Постой, доставишь на станцию, сообщи, транспорт найдем.
Поблагодарив, Иван Пантелеевич вышел из кабинета. Надо было спешить. Так хотелось Тае.
Пока искал завпродотделом, закладывал в вещмешок со склада банки с тушенкой, хлеб, рафинад, в голове крутилось — надо все это сэкономить и оставить Тае, что она эти дни то будет есть, а ей еще и дочку кормить. А себе хватит и кипяточку с сухариками.
Подходя к станции, услышал гудок паровоза, и всколыхнулось фронтовое — он тогда подъезжал в санитарном вагоне из госпиталя, чувствуя одновременно и обделенность — его списали, он стал ненужным фронту, и радуясь желанной встрече с родным гнездом.
Сколько же передумано было в сырой землянке и на госпитальной койке.  Скольких друзей-земляков он не встретит на родной улице, еще не представляя тогда, что и самой улицы то через какое-то время не будет, и более того, вся жизнь  села будет в огромной зависимости от него самого. Но сейчас он не об этом думал.  Он  видел — всем тяжело, свой глоток из чаши войны хлебнуть досталось каждому.
Он прекрасно понимал состояние Таи — он знал, как она ждала Николая. Он еще не видел, что из себя в данный момент представляет земляк-солдат Колька Воронцов, находящийся на излечении в Подольском госпитале. Но он видел таких  же, и в свое время сам им был. Кому, как не ему, понимать положение этого человека. 
Но в душе еще хотелось, кто б понял сейчас и его, когда он истерзанный физически и морально, едет за человеком, который должен разлучить его с Таей и дочерью, оставить снова один на один с исполосованной войной жизнью, заставить протаптывать новую дорожку по ее забурьяненному, обрывистому берегу. И не просто надо выжить самому. За его спиной — люди, столь же обездоленные и истерзанные. И первой на этом пути — Тая. А  возможно и сам Николай.
У перрона  готовился к отправке военный состав. Сновал по путям осмотрщик  вагонов, постукивая молоточком по крышкам букс, со стороны паровоза быстрой походкой шел начальник станции, шумно разговаривая и горячо жестикулируя, с каким-то офицером. Торговки дешевым пропитанием спешили от теплушки к теплушке, минуя суровые, укрытые тентом, вагоны с военной техникой.
Иван Пантелеевич выждал момент, и когда проходящие поравнялись с ним, спросил офицера:
— Разрешите обратиться к начальнику станции?
Тот остановился, кивнул головой и смерил взглядом Ивана Пантелеевича.
— Кирилыч, мне надо в Подольск, вот командировочное, — спеша заговорил Иван Пантелеевич.
— Ну вот, еще один…
— Что? — тут же встрял в разговор офицер, — вы что, гражданин, не понимаете, что это не пассажирский экспресс?
— Вы прочтите, товарищ капитан, — Иван Пантелеевич теперь уже спокойно протянул командировочное удостоверение офицеру. Тот пробежал бумажку глазами, заглянул на обратную сторону, посмотрел еще раз на Ивана Пантелеевича, и, наконец,  вздохнув, показал рукой в сторону пыхтящего, словно самовар, паровоза:
— Во вторую теплушку, стукни три раза. На Узловой пересядешь, — и обращаясь снова к начальнику станции, почти закричал:
— Что у вас за бардак? Положено же — открытый путь! И только для заправки водой и все. Все!
Иван Пантелеевич направился к указанному вагону, а начальник станции с офицером продолжили свой путь, общаясь в том же духе.
                НОЧЬ В ТЕПЛУШКЕ
В открытую дверь вагона ему подали руку и снова заставили представиться и рассказать о цели поездки. Молодые солдаты расположились прямо на полу, на разостланной под шинелями соломе. В углу — огороженная жестянкой горящая буржуйка с наваленной в метре от нее горкой дров. На них удобно расположились,  греясь от печки и используя тусклый свет, несколько человек, ловко орудуя ногтями больших пальцев, с хрустом давили вшей. Нос сверлил едкий запах немытых человеческих тел и горьковатого дыма березовых дров. 
Кто-то устало дремал, не обращая внимания на случайную суету, кто-то внимательно рассматривал нового пассажира — „до  кучи“.   
— Друг, что за станция? — спросили у Ивана Пантелеевича из угла. Он  назвал, в ответ услышал: 
— Черте какое  название, и чего только не придумают. А наша-то кличется, обсмеетесь — „Сараи“. Там у нас стояли и две казармы, и напорная башня, а вот поди ж ты, приглянулись таки сараи.
— А почему ты говоришь, „стояли“? — спросил один из молодых, почесывая изъеденную до красноты, шею.
— Известно почему — разбомбили. Теперь ни сараев, ни казарм.
Все на какое-то время замолчали.
Прозвучал свисток локомотива, толчок, вагоны качнулись. Под полом зашумело и,  сначала редко, потом чаще застучали на стыках рельс колеса. Поехали.
С началом движения поезда у Ивана Пантелеевича всегда наступало какое-то облегчение — ну, наконец-то. Сейчас этого не произошло. Наоборот, будто бы начался отсчет времени назад. Сутки ли, двое ли спустя все решится. У буржуйки  загремели чайником, предложили Ивану Пантелеевичу:
— Хлебни горяченького, за компанию, дорога дальняя. 
Иван Пантелеевич поблагодарив, подставил кружку. Раскачиваясь в такт колесам, прислонился к стене, отпивая обжигающее угощение. Рядом пристроился тот, кто  угостил:
— Что ж тебе, друг, дома-то в такое время не сидится — по службе, или своя  нужда?
— Да все вместе, — Ивана Пантелеевича не тянуло на откровение, но сосед подсел не за тем, чтоб молчать. Ему, видно, за долгий путь очень уж наскучило, а  тут новый человек. Все, что переговорено, не грех повторить — некому упрекать.
— А мы вот из самой Сибири гоним, вторую неделю на колесах. Уж и от фронта отвыкли. Инвалидность то с войны? — он указал кивком на ногу Ивана Пантелеевича.
— Да, осколочное…
Сосед, видно не первого года службы, солдат, на вид чуть моложе Ивана  Пантелеевича, устроился получше и радуясь, что, наконец-то, нашел, пусть не собеседника, а хотя бы слушателя, доверчиво потянул ниточку разговора, иногда  вставляя:
— А мы тут, веришь, до того соскучились, ну хоть бы на фронт, опять к своим. А  гляжу, мужик ты  свой, видно издаля — бывалый. А что,  нам с тобой детей не крестить. А все дорога веселей. 
За несколько часов беседы он описал и свою жену, и четырех детей, и тещу. И теперь Иван Пантелеевич знал все улицы и закоулки его пригородного поселка, который был для соседа самым лучшим местом на земле. 
                ВЕСЕЛАЯ ИСТОРИЯ
Когда, кажется, все темы его бесконечного рассказа исчерпались, и сосед как-то растерянно вздохнул, из угла раскрылась шинель, и сонный голос проговорил:
— Ты расскажи, как у отца пчелы роились.
Кто-то от стены загыгыкал:
— Во, во, эт интересней будет…
Соседа будто укололи в зад, он  прямо таки подпрыгнул, до того обрадовался:
— А что, я этот случай и вовек не забуду, хоть и мальцом был. А ты знаешь, я  им  третий, али четвертый раз рассказываю — уж они то гогочут!
Ивана Пантелеевича тоже заинтересовало, что это за история, которая не может надоесть?
— Ну,  слухай, — и сосед на новом дыхании помчался вдаль, в свое детство, одновременно и радуясь и огорчаясь. — Дело было так. Батя мой, сколь помню себя, водил пчелок. Колод с десяток, а то и боле было всегда — в углу вагона  зашевелились, кто-то присел и, растирая сонное лицо, вставил:
— Наелся ты вонючего меду на всю жисть. 
— Погоди, пусть до интересного дойдет, — перебили его.
Рассказчик степенно помолчав, продолжил:
— А в то лето, значит, сена уродились — по пояс. Батя с вечеру отбил косу и зовет  старшего братана — мне то лет пяток было, а ему на три поболе. Ну батя  и говорит: Серега, мол, завтра пчелы могут роиться, из дому ни на шаг. Что б все было чин-чином. Сымешь рой и в погреб.
У нас, конечно, и сеструхи есть поболе нас, но отец все приучал Серегу — я то что — дите.
Наутро батя в надеже, с зарей на сенокос. Мамка, само собой — в поле. Ну мы проспались, а Сереге то охота на пруд — у нас хороший пруд в поселке, зовется „Барский“. Так мы там и пропадали каждый божий день. Но батю ослушаться нельзя, выпорет ведь, коль рой упустишь. Ну и Серега мне — все, мол, слышал? Сиди и жди.
— С детства твой братан рос командиром, — опять донеслось из угла.
— Да не говори, у него, бедного, ремень со спины не сходил, а в Финскую две шпалы имел, там и погиб, — опять с минуту помолчали.
— Ну, Серега, значит, на пруд, — продолжает рассказчик, — а мне что? Пчелы-то роятся, знамо, к обеду, ну и я туда же. А у нас там так: много хвостов в пруду. К плотине ближе, где поглубже — там старшие, дальше, в хвосту помладше, а мы то, сопляки, в самой трясине, в осоке барахтаемся. Ну и известно, Серега то, меня не видит. А я-то прикинул, как солнышко залезет повыше — и я домой, небось, успею к роению. Что б от Сереги то не досталось.
— А ты, вон, детем еще хитрец был, — снова вставил голос.
— Слухай дале, и надо ж мне было заиграться — водичка теплая, словно парное молоко, красота! И вот я, братцы, вспомнил…Выскочил из воды и пулей домой, а бежать-то немало. Примчался, а пчелки наши уже насиделись и подымаются с яблоньки. Подымаются и пошли на соседский огород, медленно так. Я то знаю, брат казал, надо в таком разе водой ли, землей ли в пчел бросать. Попадешь в матку — сядет рой. Ну, я наскребаю подол земли и, задрав голову, швыряю, швыряю, а сам иду за ними.
Иван Пантелеевич под стук колес увлекся рассказом соседа, и как-то в мужской компании стало легче — словно он знаком с ними вечность, и беды отошли на задний план. Рассказ слушали все со вниманием, и кто знал итог и кто как он, не знал.
— А соседка-то у нас древняя бабка была. Одна жила. Хитро пристроилась — уборной у нее не было, так она из подсолнечных будылей состряпает шалашик, копнет ямку и тувалет готов. Заполнится ямка, она его завалит и новый способит.
— Гы-гы — удобряла бабка!
— Да, — продолжал рассказчик, — я то знал эту систему, но разве ж в тот момент о чем еще могеш думать — батя ж за пчел с живого не слезет! И братан надает.
И так я иду, иду уже по соседскому огороду швыряю землю и вдруг — плюх, как в стюдень, чуть лик не по пояс, — вагон потряс взрыв хохота. Переждав, рассказчик продолжил:
— Верите, мужики — слезы из глаз — я сразу сообразил куда попал, а обидно-то как — ну че, мальчонка ведь! А вонь то в нос, и я сижу в яме, как в лечебных грязях. Эту бабку бы туда — будь она неладна. А пчелки вроде как быстрей пошли, пошли…
—Они вони испугались!
— Да-а, ну выкарабкался я, из той ямки. И делать нечего — поперся обмываться, и куда? В пруд же, через весь поселок. Пока дошел, на мне уж корка панцирем сидела — жара в тот день, помню, была несусветная. Наделал я, мужики шуму! Сиганул в воду и народ с пруда как Фома смел. Оно ж смывается, да плывет…
— Известное дело, не тонет! — уже вставляли сквозь слезы слушатели.
— А я обмываюсь и вою в голос. А Серега то по берегу бегает и орет: „Где пчелы, ты скажи, где пчелы?“
Порево нам с Серегой, конечно, было крепкое. Сереге поболе — меня батя маленько поджеливал — с кого там спрос, — почти не улыбаясь, досказывал сосед.
— А в то лето в пруду боле никто не купался, а уж от меня то разило… Мамка и с золой меня купала, и в укропном настое парила — злое бабкино „добро“ оказалось. Меня долго за стол отдельно сажали. Все не щами пахло, а бабкиным „добром“.
Смеялись все, казалось, вагон подпрыгивал не на стыках, а от смеха. Смеялся и Иван Пантелеевич, вспоминая, что этот смех его после такого долгого перерыва. И подумалось ему, а скоро ли он еще засмеется, и засмеется ли вообще.
Ближе к полуночи Иван Пантелеевич задремал, как ему показалось, тут же услышал сквозь сон: „Где наш пассажир, сейчас „Узловая“ “.
Поезд стал замедлять ход, Иван Пантелеевич поднялся с нагретого места, прихватил мешок и стал пробираться к двери.
Менее суток ехал в гостях у фронтовиков, а покидал их с сожалением, думая про себя — как их ждут дома! А ведь через недельку-другую кого-то из них, возможно, не будет в живых, и останется в памяти только их голос и незатейливый рассказ, да вкусный кипяточек.
Из раскрытой створки теплушки сполз по ступенькам в темноту большой станции. Соблюдалась маскировка. Только изредка меж вагонов мелькнет подслеповатый фонарь обходчика, да прогромыхает, просопит маневровый, освещая себе путь неярким прожектором.
                ПЕРЕСАДКА
С трудом нашел Иван Пантелеевич дежурного по станции. На него документы, выданные секретарем райкома, не подействовали. Он категорически отказался сажать в военный вагон:
— Под трибунал меня пихаешь? Знаю вашего брата — прикупил справку, и на Москву, на заработки, по базарам. Хорош гусь!
И только когда Иван Пантелеевич пригрозил обратиться к коменданту, тот смягчился:
— Иш ты, грамотный какой. Ладно, жди. Через полчаса должен идти с углем на Москву, гляди не усни. Сядешь к машинисту.
А в сон Ивана Пантелеевича и ни сколько не тянуло. Он боялся, вдруг дежурный изменит решение. Хорошо, конечно, что мысль про коменданта пришла, только где б его искать, да и будет ли он его слушать. У того, небось своих дел вагон и маленькая тележка.
Дежурный спрятался в своей комнатушке, а Иван Пантелеевич, решил никуда не отходить от ее двери, что б случайно не потерять дежурного.
Ночная станция жила, хоть и в темноте. Тишину ночи то разрывал скрежет колес на стрелке, а то усиливаясь или затихая проползало за стеной пыхтение паровоза. А вот протопали, кажется бегом, солдатские сапоги. Куда спешат? На фронт ли, домой ли?
И вот открылась дверь, и дежурный окликнул:
—Эй, где ты, пошли на перрон. Товарняк идет.
Иван Пантелеевич заспешил вслед за ссутуленной спиной дежурного. Тот уверенно шел в темноту, безошибочно обходя препятствия и перешагивая через пути. Из-за стоящих вагонов в тупике засветилось, и послышался шум приближающегося поезда. Рельсы натужно загудели.
— Отойди в сторонку, — дежурный приостановил Ивана Пантелеевича и засветил фонарь. Через минуту прожектор мелькнул раза два и вынырнул на простор. И вот уже, стеля по рельсам пар и поскрипывая тормозами, невидимая масса состава, закрытая пеленой яркого луча прожектора, подползала к станции. Дежурный сделал пару замысловатых движений фонарем в сторону прожектора и предложил:
— Идем ближе к стрелке, да пошибчей, он долго стоять не будет.
Спотыкаясь о неровности насыпи, ругая свою больную ногу, Иван Пантелеевич, старался не отстать от дежурного. Он чуть не бежал по путям. А сзади в спину уже дышал паровоз, наконец, затих. Дежурный повернулся к Ивану Пантелеевичу, прикрикнул:
— Иди, договаривайся, если что, подсоблю.
Иван Пантелеевич развернулся на одной ноге, побежал к паровозу. Ослепленный прожектором, зацепил за что-то твердое и со всего маху грохнулся на больное колено. Замычал от боли, сгоряча вскочил и снова чуть не упал — как током пронизало до поясницы. Матерясь, он чуть не ползком — одной рукой переставляя больную ногу, другой — волоча по шпалам вещмешок, все-таки добрался до стоящего локомотива.
Сверху, почти над головой, молодой голос закричал:
— Куда так спешишь, тут тебе не перрон!
А Иван Пантелеевич уже на ходу тянул перед собой бумажку, громко приговаривая:
— Друг, выручай, срочно надо…
Тот же молодой голос кому-то сообщил:
— Дед, у нас гости намечаются, что будем делать?
В раскрытую дверь показался силуэт, помолчав, хриплым голосом спросил:
— Кто такой?
Иван Пантелеевич протянул бумагу:
— На, читай…
— Степк, проверь-ка — в кабине локомотива засветились окна.
— Дед, прописано, каким-то райкомом, и печать есть.
— Дай гляну…
Иван Пантелеевич, словно подбитый гусь, стоял на одной ноге, задрав голову.
Колено горело огнем и не терпелось, когда же там согласуют „юридические тонкости“.
Наконец, хриплый голос сообщил:
— Залазь… вашу мать, не знаешь кому подчиняться! Куда тебя сажать-то, в топку?
Иван Пантелеевич еле пересиливая боль поднялся по лестнице:
 — Я вам и уголь подкидывать буду, — он старался хоть чем угодить машинисту.
— Вон ящик в углу, на, стели фуфайку и не мешайся, помощники без тебя есть.
После свежей осенней прохлады воздух в кабине был жаркий и вонючий — из приоткрытой заслонки дышало горящим углем. Иван Пантелеевич огляделся — в кабине довольно просторно, но куда не повернись, кругом краны, трубы с манометрами, да рычаги.  „Тут уж, правда, сидеть и не мешать, а то с дуру как бы чего не наворочать, — подумал он, — и куда человека судьба не закинет? Разве когда собирался в паровозе ехать? А там кто ее поймет эту жизнь — за Колькой ехать тоже не думал, а пришлось, —  рассуждал он, пытаясь найти положение поудобнее, боль в ноге никак не унималась, — черт меня дернул зацепиться за  этот костыль.“ 
Послышался свисток и старый машинист скомандовал:
— Сымай с тормозов, пару! — дернув ручку над головой, дал короткий ответный гудок. Помощник крутанул тормозное колесо, зашумел пар, заскрежетали в пробуксовке колеса, загремели по цепочке вагонные сцепы. Так, связка бурлаков, напрягая изо всей силы натруженные мышцы, медленно, но, уверенно преодолевая течение реки, тянет загруженную баржу. Похоже напрягал свои могучие железные мускулы мощный  паровоз, волоча позади себя тяжелую ношу состава вперед, в темноту осенней ночи. Покачало на стрелках, вышли на прямой путь. Чаще, ритмичней, задудукали колеса. В разбитое боковое стекло кабины,  все туже напрягаясь, врывался свежий ветер, маленько разбавляя жару, прущую из  огненного жерла топки.
Машинист, кого помощник из уважения величал „дедом“, внимательно пробегал глазами то по дрожащим стрелкам манометров, то вглядываясь в темноту, в направлении движения состава, а иногда поглядывая и на случайного пассажира — человек новый, а время военное — ни в чем нет гарантии.
Помощник же, всецело подчиняясь командам „деда“, энергичными взмахами поддавал угольку, тоже иногда поглядывая на пассажира. Иван Пантелеевич определил на глаз — лет ему не более семнадцати, но шустер в работе. Машинист не поправлял его ни в каких действиях, видимо, доверяя всецело. Команды отдавал немногословно, не повторяя:
— Кончай поддачу, набрали ход. С середины спуска еще поддай. 
Помощник, улучив свободную минутку, не удержался от общения с гостем:
 — Фронтовик штоль, на каком воевал?
— Из-под Смоленска из-за ранения комиссовали, — Иван Пантелеевич не очень готов был говорить и поглядывал на  старшого, как тот среагирует на их разговор.
Машинист вроде бы и не обращал на это внимания, но наверняка слушал.
— А за кем едешь-то, кто он тебе будет — родня?
Иван Пантелеевич на секунду смутился:
— …да, родня… свой.
Парнишка внимательно посмотрел на него:
— И что же с ним?
— Степк, поддай, — перебил вопрос помощника машинист, слегка облегчив положение Ивана Пантелеевича.   
Снова громыхнув, отвалилась крышка топки, и огненная утроба силой мышц помощника стала насыщаться углем, прибавляя силы паровозу перед затяжным подъемом. Металось перед глазами потное тело помощника — туда-сюда! Туда-сюда!
„Сколько же за смену он угля перекидает? — про себя подумал Иван Пантелеевич,  поудобнее устраивая ноющую ногу, — вот тебе и мальчишка. На фронте тяжело, слов нет, жизнью рискуешь, а здесь не тяжело? — сам спросил и сам же ответил, — всем сейчас тяжело“.
Мелькнуло в голове:  как там Тая с малышкой? Он уже вторые сутки в дороге, не дома. Надо надеяться, Антонина не оставит их, хотя Антонине самой эти дни придется трудиться изо всех силенок. Погода вот-вот сорвется на дожди, хорошо, если успели риги покрыть.
Иван Пантелеевич вздохнул, прикинул, до конечной ему еще часа три-четыре, и это уж к утру. А к вечеру, а то и раньше, надо будет отправляться в обратный путь. Если с Николаем не будет проблем. А что там на самом деле? Хорошо еще дорога попадает в ночь — минуя бомбежки. Днем хоть изредка, все равно достанут фашисты. Хоть где-нибудь, а придется отстаиваться в тупиках станций под присмотром зениток. А ночь — самое безопасное время.
Иван Пантелеевич, прислоняясь к теплой железной стенке, не обращая внимания на шум ветра и паровоза, закрыл глаза. Рассуждения его перешли в сон, где путались мечты, воспоминания и реальность, и только тревога за все и всех была единственно живой правдой — он спал и чувствовал боль своей ноги, непонятную, невидимую боль Николая, неукротимую боль души Таи. И вдруг, словно лопается яркий цветной шар, в мозгу боль его погибших сыновей.  Проснулся, почувствовав, как поезд замедляет движение, в окно крался робкий рассвет. Проплывали простенькие силуэты одноэтажных строений пригорода.
— Шеф, что за станция? — спросил он помощника. Тот высунулся в окно, с явным удовольствием посматривая в утреннее небо — истрепанные ветром облака  уже пропускали слегка охристые отсветы еще не взошедшего на небосклон светила. 
— Твоя, готовься, — повернул голову и добавил, — а ты так и не ответил, что ж у него за ранение?
— Контузия, браток, а там… — Иван Пантелеевич неуверенно пожал плечами, засобирался. Уж очень тревожно было на душе, и говорить совсем не хотелось.
Пошли первые стрелки, товарные вагоны на запасных путях, первые путевые рабочие с ломами и кирками на плечах. Наконец машинист по-морскому скомандовал:
— Стоп, машина!
Заскрежетали тормоза и  состав, подчиняясь их силе, замер.
— Ну, давай,  друг, привет твоему бойцу, пусть выздоравливает, — неожиданно подал руку машинист, лицо которого только теперь разглядел Иван Пантелеевич, — и не совсем старое, хотя и довольно морщинистое, — не обижайся, такая у нас служба. А у меня у самого двое на фронте, на Северном Флоте.
 — Спасибо, старик, за помощь, доживем до Победы, вернутся и твои, — поблагодарил Иван Пантелеевич, и, держась за поручни, спустился со ступенек на землю. Кинул вещмешок на плечо, и, теперь аккуратно перешагивая через рельсы и шпалы, пошел к станции. 
                ОБОКРАЛИ? НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!
Несмотря на раннее утро, народ по перрону спешил по своим делам — немногочисленные железнодорожники в черных бушлатах и рабочих фуфайках сновали у станционных построек. У угла станции, в группке людей, мелькнул синий околыш вездесущего энкеведэшника. У Ивана Пантелеевича невольно екнулосердце, хотя прекрасно понимал — документы у него в полном порядке. Но  время такое, пока там разберутся — все может быть. 
Остановил мимо проходящего рабочего:
— Подскажи, пожалуйста, как добраться до госпиталя.
Ответ его озадачил:
— До какого, их тут несколько.
Решил так:
— А какой поближе, там разберемся.
По рассказу железнодорожника, этот был рядом со станцией, в здании железнодорожной больницы. Но в нем находились раненые, поступившие с фронта, кто после излечения мог снова отправиться воевать. Понятно, искать здесь  Николая было бессмысленно. Более года держать его здесь никто бы не стал. Но из разговора с одной из сестер он понял, что нужный госпиталь находится в одном  из пригородов, но на другом конце города. 
И Иван Пантелеевич решил идти туда — на  удачу. Сначала хотел побыстрей миновать суетливый центр города, но нога давала о себе знать и он решил, после  получасовой ходьбы, присесть на лавочке в тихом скверике, заодно, что-то перекусить — уж больно проголодался за дорогу.
Немногочисленные прохожие не обращали внимания на путника, в одежде отставника, который разложил нехитрый харч и завтракает сухарями с водой. Во всяком случае, так казалось Ивану Пантелеевичу. 
Маленько отдохнув и собираясь продолжить свой путь, Иван Пантелеевич  подошел к одному из прохожих, подтвердить правильность своего курса, опрометчиво оставив вещмешок на скамейке. Буквально через минуту  возвращаясь, он чуть не присел от шока — он не увидел на месте своей поклажи! Словно в небо улетела!
Иван Пантелеевич растерянно смотрел по сторонам — жуткая обида сдавила горло:
— Дурак, какой дурак, — прошептал он не в силах идти ближе к скамейке, — как я мог забыть, это ж город! Ах, разиня! В испуге полез в боковой карман — аж пот пробил. Справка, выданная секретарем, была в кармане. 
И все же, как стыдно перед секретарем и перед Таей — берег, берег и вдруг, такой  позор — его, опытного фронтовика, обокрал какой-то уличный жулик. Иван  Пантелеевич в бессилии сел на то место, где с минуту назад лежал его фронтовой вещмешок, к которому он сам прикоснуться боялся, хотел преподнести его Тае. Однако глупо подарил кому — теперь не узнать.
Иван Пантелеевич пребывал в глупой растерянности — он просто не был готов к  тому, что у него могут украсть, неважно что. Он видел, как воруют, знал, что в деревне большинство людей готовы что-либо умыкнуть в колхозе. Положи корявую палку на дороге и отвернись — обязательно сопрут.
Но люди друг у друга в деревне обычно не воруют — за это страшно осуждают, зовут „вором“,  а это — клеймо. Поэтому замок на двери вешают, когда уходят из дому надолго — сутки, двое. А отошел на часок-другой — замотай на веревочку или подопри лопатой (от котов), и дверь никто не тронет.
Еще он помнил, как в детстве отец подарил ему расписное деревянное яйцо, а сосед, его ровесник, незаметно его стащил. Он тогда не плакал, а просто был удивлен: зачем сосед так сделал, он же давал ему яйцом играть, и сам был доволен,  что другу эта игрушка нравилась. Он не видел радости в воровстве.
Бабушка учила, когда Ивану Пантелеевичу, кажется, семи лет еще не было — к чужому прикасаться нельзя. Наверное, того, кто спер вещмешок, этому не учили.   „Ну и черт с ним, пусть жрет, если голодный“, — он зло сплюнул, покачал головой — хорошо справка оказалась в кармане, без нее б — каюк, и поплелся намеченным маршрутом в госпиталь, в непривычном облегчении. Шел по улицам и оглядывался — может, все-таки кто-то ошибся, взял не у того, вдруг подкинет. Потом решил — сперли, и туда дорога, как пришла, так и ушла!
                ЗНАКОМСТВО С ГОСПИТАЛЕМ
Госпиталь нашел он быстро — одноэтажные бараки тянулись вдоль дощатого забора, выглядели серо, уныло. Оживляла всю эту невыразительность только фигура часового. Знакомая процедура с документами длилась не долго. По всем признакам должен быть именно тот госпиталь. Только ни на улице, у ворот, ни в самом здании никакой суеты, удивительная тишина. Спросил на вахте у медсестры, как найти врача. Отреагировала так же сонно, не спеша:
— А зачем он тебе? Тут где-то ходит…
Наконец, после долгих поисков, в коридоре появилась женщина лет шестидесяти, удивленно спросила:
— Что Вас, гражданин, интересует?
Иван Пантелеевич представился, объяснил, зачем он здесь и просил ее помочь. Женщина оказалась начальником госпиталя, рассказала, что у них большинство „лежачие“ больные, с трудноизлечимыми ранениями  — специфика тылового госпиталя, и что искать раненого по фамилии надо в книге прихода — долго, кропотливо — их здесь около двухсот человек, но другого способа нет. Идти по палатам еще дольше, да и занятие не из приятных.
Пока медсестра рылась в книгах поступлений, врач объяснила, что в их госпиталь новеньких привозят не часто, и их контингент скорее не на излечении, а в ожидании… когда? Как можно вылечить человека с мозговой травмой, или с ампутацией всех конечностей, в бессознательном состоянии?
От этого разговора Ивана Пантелеевича самого словно контузило: кого он привезет Тае, а вдруг и с Николаем такое? Но что делать — на лучшее надеяться не приходилось.
Наконец в поиске что-то определилось, „встретилось“ несколько Воронцовых. Но один отпадал сразу — женщина. Другой поступил в последний месяц. Оставался третий — почему-то без имени и отчества, сказали, все данные в картотеке.
У Ивана Пантелеевича пересохло во рту — что он сейчас увидит? Год с лишним человек валяется на койке, и в каком состоянии. Он начал вспоминать особые приметы Николая — из головы вылетело все. Он же к нему раньше и не присматривался — что ему надо было тогда от этого Николая — таких ребят было  полдеревни. И в возрасте у них большая разница. Правда, вспомнил, был у него с молодыми призывниками разговор и среди них был и Николай. Говорили, помнится, о родах войск и Николай вставил словечко в защиту артиллерии. Иван Пантелеевич попытался вспомнить лицо Николая на тот момент — все правильно,  у носа на  щеке у  него есть родинка.
Иван Пантелеевич тогда почему-то отметил про себя — когда Николай горячо говорил, она, в такт губам, двигалась. 
— Если это он, то тогда в сорок шестой палате во втором корпусе, — наконец оторвалась от книги медсестра.
— Вы б сначала посмотрели, а то вдруг откажетесь, — вставила начальник госпиталя.
Иван Пантелеевич решительно отмел:
— Я не для этого ехал в такую даль, забираю, какой есть.
—Ну, тогда пошли, — видя, что гость не изменит своего решения, врач, кажется, даже обрадовалась, — но может укольчик, на всякий случай, с нервишками как? 
— Не надо, все в порядке,  — Ивану Пантелеевичу это показалось даже унижением. Но, когда пройдя через двор и коридор они приближались к нужной палате, что-то задергалось внутри. И перед тем как открыть дверь, на которой висел мрачный номерок с цифрой „46“, врач искоса глянула на гостя и увидела другое лицо — без того уставшее, оно уже выражало не решительность, а испуг. — Ах, мужики, мужики, — она быстрым движением дернула резиновую пробку из приготовленного флакончика и резко сунула его под нос Ивану Пантелеевичу. 
От запаха нашатыря, как от удара кулаком, он отдернулся и мотнул головой.
— Вот теперь — в порядке, — проговорила она, пряча пузырек в карман.
— Спасибо… — Иван Пантелеевич такого от себя не ожидал. Но когда открылась  дверь в палату, он, сильный, крепкий мужик, видевший в жизни всякого, от увиденного сейчас остолбенел: в палате было много коек, но, прямо перед ним, посреди палаты лежало на койке, прикрытое простыней что-то, мало напоминавшее собой человека. Только голова, шея и туловище. Но, по бокам и дальше, вернее ближе к Ивану Пантелеевичу простыня свисает уступом. И лицо, боже! Его нет! Сплошной уродливый струп, и тело… дышит и все. И ужасный запах гнилого мяса, даже через хлорку. „Самовар, — вспомнил слово Иван Пантелеевич, — вот он“.
— Это не Ваш, Ваш вон, у окна, — легонько взяла за рукав врач, — пожалуйста, давайте будем спокойны, они все в контузии. Ваш иногда открывает глаза, но обольщаться не надо — он слеп. И это не сознание. Это обыкновенная  реакция организма — какие-то функции мозга сохранились. Он даже на укол не реагирует.
В мозгу Ивана Пантелеевича пронеслось: „Бедная Тая, что тебя ждет?“
Врач говорила, иногда поглядывая на гостя — тот,  кажется, не мог прийти в себя, даже непонятно, слышал ли он ее. Она еще раз достала пузырек, но Иван Пантелеевич остановил ее. 
— Все, уже не надо.
Он смотрел на скелетообразное тело, обтянутое отдающей желтизной кожей. И знакомую родинку у носа. На лице заметны следы ожогов. Тело совершенно неподвижно. 
—Ах, Николай, Николай, — тихо прошептал Иван Пантелеевич.
— Что Вы сказали? — повернулась врач и не дожидаясь ответа заявила: — к поезду мы его доставим, дальше Вам будет трудновато. И сопровождающег мы дать Вам не можем — нет людей. Да, чуть не забыла, пищу он принимает только в  жидком виде — сестра Вам все расскажет, и пеленки меняйте регулярно, сами  понимаете…
После этих слов Иван Пантелеевич засомневался: по силам ли он взвалил на себя  ношу? Ведь это же не бревно довезти, тут человек, которого, правда, и человеком назвать трудно. Где взять условия в поезде, а уж не говоря, где они в деревне. Иван Пантелеевич взял себя в руки: „Нет, лучше не думать об этом. Надо довезти, пока не зима, что-то придумать можно. Двое суток как-нибудь перекантуем. Да и мир не без добрых людей — сразу вспомнил украденный вещмешок — вот гад, знал бы он, кого я собираюсь везти, неужели б после этого спер?“
— А теперь необходимо соблюсти формальности, — врач пыталась вывести из оцепенения Ивана Пантелеевича, она что-то говорила про справку, роспись в книге и вдруг заглянула ему в глаза:
— А где Ваши вещи, с чем Вы приехали?
Иван Пантелеевич на минуту растерялся, но потом собрался с мыслями, и решил рассказать все, как есть. И про Таю, и про деревню, и про то, как его обокрали. Только не раскрыл их отношений с Таей.
                ЗНАКОМСТВО С ДОМНОЙ МАКАРОВНОЙ
Врач смотрела в недоумении:
— И как же Вы собираетесь его довезти? Кошмар! — Она огорченно покачала головой и решительно заключила: — так, ладно. Найду я Вам сопровождающего, Только имейте в виду — это первый  случай. За это и мне могут показать, где раки  зимуют. Просто я Вам поверила, потому что у нас пока ни одного раненого не забирали, — повернулась к медсестре: — Машенька, позови ко мне в кабинет Домну Макаровну, — и снова к Ивану Пантелеевичу: — дам я Вам очень надежного человека, хотя она и здесь незаменима.
Иван Пантелеевич засомневался:
— Раз уж Вы решили помочь, то может у Вас мужчина найдется?
Врач ухмыльнулась:
Не торопитесь, все увидите, и указала на Николая — пусть пока его готовят.
Врач повела Ивана Пантелеевича к себе в кабинет. Оправившись от шока, он с удивлением осматривал стены, полы, окна — это не был фронтовой госпиталь, скорее он похож на обыкновенную довоенную больницу. Чисто, даже уютно, но без шика, вместо стульев скамейки. И в кабинете врача все просто, скромно и так  же чисто.
Через минуту пребывания их в нем, дверь открылась и врач представила:
— Познакомьтесь, это наша санитарочка, Домна Макаровна. Иван Пантелеевич обернулся к двери и второй раз за этот день ему чуть снова не понадобился нашатырь. На пороге в кабинет стояла женщина, упираясь своими кудрями в верх  притолоки и мощной атлетической фигурой перекрывая просвет коридора. Иван  Пантелеевич еле сдержался от возгласа:  „И вправду — домна“.
— Доня, радость моя, — обратилась врач к женщине, — вот с этим товарищем сопроводишь нашего раненого. Всего трое суток. Надо ему помочь, тем более он сам фронтовик и имеет ранение.
— Анна Семенна, а не придется мне их обоих тащить, — женщина басом добродушно засмеялась, — сделаем в лучшем виде. А когда ехать то, небось уж завтра?
— Нет, Доня, поедешь сегодня, я дала задание, там уже готовят.
— … вашу мать, — вдруг грубо выругалась санитарка, — вечно Вы как сне  на голову!
— Доня, я прошу, человек новый, не ругайся, он к тебе еще не привык, — пыталась смягчить ее поведение врач. 
— Ничего, пусть обвыкается, я — такая. А он, видно, культурный, я таких дюже люблю, — без обиняков брала ситуацию в свои руки Домна Макаровна.
Иван Пантелеевич ежился, оглядывая санитарку: „Такой бабенке в колхозе поле пахать, да кувалдой махать, а прижмет к стене, пупком задавит, — пронеслось в голове, — одной рукой Николая в вагон зашвырнет!“
— Все, Доня, иди, собирайся,  полчаса тебе, — врач сделала решительное движение рукой. На удивление, санитарка покорно закрыла за собой дверь.
— Видели? Надежный человек, не смотря на некоторую экстравагантность, — врач испытующе смотрела на гостя.
— Не прибьет она меня, — Иван Пантелеевич попытался изобразить подобие улыбки.
— Шутите, Доня — человек с трудной судьбой и редкой доброты, увидите. Скорее в жизни больше ее саму обижали.
Иван Пантелеевич вспомнил, была у них в колхозе Агафья-трактористка. По комплекции похожа на эту даму. Крутила заводную рукоятку „Универсала“ — трактор подпрыгивал на месте. Забуксует машина — одна выталкивала плечом. У нее и фигура, да и привычки то все были мужские, потому и с мужиками общалась  на равных.
Но Домна, хоть и крепка в кости, выглядела более женственно. Мощные бедра и раздирающий халат бюст, были совершенно на месте,  в приложении к ее росту. 
Иван Пантелеевич вдруг зачем-то мысленно поставил рядом с Домной Таю — мама с первоклассницей. 
„Наверное, первая трудность у этой бабехи — найти мужика, себе равного, такую не всякий обхватит, и вдруг подумалось — сейчас и никаких-то нет. Вот, лежат уродливые обрубки — „Михаилы“ и  „Николаи“ у нее на глазах, на этом одре, и сколько их уже ушло и еще уйдет, оставив этих баб не у дел.
И все топчет, и мнет, и жрет война. И порушены семьи, и привычный уклад. И все живое, человеческое настроено только на одно — выжить, остаться
неперемолотым в этой мясорубке, удержаться, а потом уже восстановить порушенное.
Но как пережить эти раны, когда их столько на каждом шагу, у каждого человека!  И не раз удивишься этим стожильным русским бабам — все вынесут и в самом трудном месте найдут место для шутки. Нет сомнения — такие все осилят, с такими можно и необходимо победить любого врага.“
И чем-то напомнила Домна Макаровна его Матрену — крепкая, и, видимо, вправду надежная.
                НЕОЦЕНИМАЯ ПОМОЩЬ
Пока Иван Пантелеевич рассуждал, под ярким впечатлением от вида санитарки, начальник госпиталя делала записи в журнале, наконец, оторвалась, спросила:
— Я все же думаю, какой бы вы ни были смышленый и находчивый человек, при сегодняшней обстановке в стране, Вам трудно  будет найти подходящие условия для нашего раненого, согласитесь?
Ивана Пантелеевича вопрос застал почти врасплох, действительно, он же полагался на случай, действовать по обстановке, не пытаясь продумать хоть какую-то канву своих действий в отношении Николая.
Он посмотрел внимательно на врача, пожевал губами, поднял глаза куда-то выше горизонта, и вернул их на прежнее место — в расширенные глаза Анны Семеновны. Неуверенно спросил: 
 — А что Вы предлагаете?
— Я то предложить могу, я Вам и так уже хорошую услугу оказала, оголив свой тыл на трое суток, но повторюсь — все делаю ради раненого. И если все, что вы мне рассказали — правда — предложу еще. 
Врач достала из стола замусоленную записную книжку, полистала и прижав двумя  пальцами, словно вилкой, страницы, другой рукой стала орудовать телефоном. Минуты три она общалась с „коммутатором“, с какими то дежурными и наконец сказала слово, от которого Иван Пантелеевич вздрогнул:
— Генерала мне. Кто, кто! Скажите, его друг, — и через пару секунд, — Сереженька, привет, дорогой. Прости, пожалуйста, за беспокойство…
Разговор был не длинный, прерывался то яркими комплементами в адрес собеседника на том конце провода, то короткими: „Да, все ясно!“ И наконец закончился словами: „Сереженька, умница мой, спасибо“.
Иван Пантелеевич вжался в табуретку и не спускал глаз с врача, что она надумала?
— Очень хороший человек, — наконец помолчав и сделав записи в книжке, взглянула Анна Семеновна на гостя, — сейчас из наркома путей сообщения нам все скажут. Иван Пантелеевич боялся промолвить слово, он уже понял, о чем идет речь. От такой помощи отказываться было нельзя.
— На идеальные условия сейчас рассчитывать не приходится, но максимум, что могла Вам предложить, я сделала. Хотя Вам с раненым придется очень тяжело, учтите. 
— Все понимаю, спасибо Вам, огромное спасибо…
— Подождите, — зазвонил телефон, врач торопливо сняла трубку, — да, записываю, — она писала какие-то цифры, слова и последнее жирно подчеркнула,  распрямившись на стуле, — я, думаю, сойдет, за это уже благодарят, до свидания, — положила  трубку,  и обратилась к  Ивану Пантелеевичу: 
— В скотском вагоне поедете?
Иван Пантелеевич удивленно поднял глаза.
— Слушайте внимательно, — врач наклонилась, отчего дохнуло запахом старого курильщика, —  Вас нет выхода, но это не самый плохой вариант. Везут лошадей на фронт, для вас освободят местечко, подстелите соломки, запах? Вы деревенские  — стерпите. А, главное, — тепло. Идет? 
Иван Пантелеевич заулыбался:
— Конечно, идет, а я то сразу не понял…
— Ну и прекрасно, — врач хрипло откашлялась и встала, — что они там копаются, посидите здесь, я потороплю их, — и вышла в коридор.
Иван Пантелеевич остался в кабинете один и тут он дал волю чувствам, он готов был расплакаться. Он неоднократно убеждался — никогда не жалей сил и  средств если требуется сделать человеку добро — это всегда оплатится. Ошибается тот, кто говорит: „Не делай добро — не получишь зла“.
Ну, украл его харч какой-то чудак — на этом он не разбогател, и его за это никто не поблагодарит, он с этим не приобретет друга. Но вот эта, совершенно незнакомая ему женщина не поленилась помочь ему. Конечно, ей  ничего не стоило позвонить генералу, но она могла и не сделать этого. И как бы все было тогда у него с Николаем — трудно представить. Да и наверное санитарка Домна здесь бы им не помешала.
                НЕСЛУЧАЙНОЕ ВНИМАНИЕ
В коридоре тяжело заскрипели половицы. Дверь кабинета раскрылась и в проеме оказалась Домна:
— Пошли, что сидишь, Анна Семеновна из себя выходит,  - она была уже одета в плюшевое короткое полупальто и выглядела совсем по иному. И хоть широкая, словно занавеска на буфете, серая юбка и большие парусиновые туфли говорили о  трудном времени и о ее необычном росте, но аккуратно повязанный ярко-цветастый платок с узелком на затылке и статная фигура еще больше оттеняли  в Домне Макаровне женственность. 
Иван Пантелеевич семенил, не успевая за ее широким шагом, не переставая удивляться: „Вот это баба! Были б у нас все такие люди-богатыри! Правда, таких здоровенных и не прокормишь, но красиво!“
А в конце коридора уже суетились, громко разговаривали. Выделялся требовательный, командный голос начальника госпиталя:
— Быстрее поторапливайтесь, у них мало времени. 
Завидев Домну, смягчилась:
— Доня, ты все с собой заготовила: сменное, воду, продукты?
— Да, да, да, — торопливо, на ходу отчитывалась санитарка.
— Прекрасно. 
И уже к Ивану Пантелеевичу:
— вот Вам документы. Состав идет прямо в ваши края и дальше к передовой. С составом вам повезло, а вот с передовой, — врач горько улыбнулась. — И все же Вы хоть на одного облегчили нашу участь. И спросила сама у себя: — а что будет с остальными? Ну,  ладно, некогда! Да, чуть не забыла — пройдите на кухню, вас покормят. На отмахивания собеседника жестко возразила:
— Здесь приказываю я, — и позвала отошедшую санитарку. — Доня, покорми человека, да побыстрей. 
Иван Пантелеевич не успевал следить за командами врача. Она поворачивалась в одну сторону, говорила невидимому кому-то — там начиналась суета, отчитывала другого — из дверей пулей выскакивал кто-то в белом и несся на улицу, поворачивалась к Ивану Пантелеевичу и ему хотелось тоже сорваться и куда-то бежать, жаль нога напоминала о себе.
„Хорошая организатор, — подумал он, — а что же такого врача то изжили, —  вспомнил он доктора, что лечил Таю, — а может он тем и плох был, что хороший врач — мелькнула догадка — известное дело, две собаки в одной конуре не  живут — он мотнул головой, отгоняя крамольную мысль, — кто их разберет, а мне вот помогла, и не плохо“. И не успев додумать, он уже спешил на кухню, увлекаемый сильной рукой Домны Макаровны.
— Что ж  ты, как валух, — приговаривала Доня, волоча его за собой, — останься у нас на недельку, мы научим тебя бегать, враз ногу исправим, — и  широко, вмах растворяла дверь кухни — девки, быстренько набейте рот этому чудаку, что там у вас осталось от обеда, да не перекормите, а то его еще с голодухи „пронесет“ — и тут же во весь голос смеялась своей шутке.
 „Девка“ — лет под семьдесят бабуля, видимо главный из поваров, покачиваясь, словно утица вышла из-за плиты с чашкой щей:
— Доня, ты как ураган, опомниться