Сын врага народа

Этот рассказ основан на письменных воспоминаниях главного героя. В 2013 году Владимир Дмитриевич Маринич прислал большое письмо Елене Ивановне Костериной, вдове своего товарища, ейчанина Евгения Александровича Котенко. Оно было написано вскоре после ухода из жизни Евгения Александровича. В этом письме есть воспоминания об отце, о детстве в оккупации, о школьных годах, а также память о друзьях и не проходящая с годами любовь к Ейску, городу детства.

Об отце

Судьбу Владимира Маринича во многом определили семейные обстоятельства. Его отец Дмитрий Гаврилович Маринич был медиком, обладавшим талантом в своей профессии. В Ейске он поселился с 1920 года, а до этого его жизнь была весьма бурной. Дмитрий Маринич родом из Минской губернии, медицинское образование он получил в Вильно (Вильнюс). В 1908-1914 годах работал в Америке - строил небоскрёбы, а затем устроился медиком на грузовой пароход. В 1914 году в Керчи его судьба сделала крутой поворот. Дмитрий Маринич, во-первых, остался в России, во-вторых, сошелся здесь с большевиками, а в-третьих, в период Первой мировой войны стал военным медиком. В госпитале города Тифлиса (Тбилиси) раненый Маринич познакомился с известным на Кубани врачом, профессором Очаповским, который стал ему покровительствовать. Они оказались земляками - Станислав Владимирович Очаповский (1878-1945) тоже родился в Минской губернии. Служба рядом с таким профессионалом как профессор Очаповский дала Мариничу неоценимый опыт и знания. Когда Дмитрий Гаврилович жил в Ейске, к нему обращались за медицинской помощью люди не только из Краснодарского края, но и Ставрополья, Ростовской области, Донбасса. Может быть, здесь сыграла свою роль человеческая зависть, но фельдшера Маринича с конца 1920-х годов начали периодически арестовывать, хотя потом всегда освобождали.
 
В Ейске 18 августа 1930 года у Дмитрия Гавриловича Маринича родился сын Владимир. С Евгением Котенко они были одногодки. В 1938 году оба мальчика пришли в первый класс 9-й школы. Из письма В.Д. Маринича: «А в 1938 году я пошел в школу. Пришел один и не знал куда податься. Так и стоял, до тех пор, пока не начали кричать тем, кто пришел в первый класс. А в 9-й школе было 10 учебных комнат. Первый класс в первой, от учительской, комнате. И так из года в год переходили из класса в класс, пока из последнего не вылетали в жизнь, т.е. менялись и классы, и комнаты. И вот мы встретились с Женей в первом классе. Но здесь учеба моя пошла не совсем гладко. Сестра, которая уже оканчивала школу, не уделяла мне внимания абсолютно, и целые дни проводила у своей подруги. Отец рано утром уезжал на работу, а вечером у него было полно людей на прием. Я был отдан самому себе». Но это было пока ещё счастливое время для Володи, даже несмотря на то, что после развода отец Дмитрий Гаврилович остался один с детьми: «Летнее время проводили на улицах. Правда, у отца был очень хороший знакомый, рыбак. Настоящий рыбак, который был бригадиром на баркасе, у нас эти шаланды называли каюками. И вот он брал меня с собой в море. Я уже после первого класса познал, как парусное судно ходит против ветра. Это были незабываемые дни и ночи в море. А брали меня в море тогда, когда по их, рыбаков, чутью, должна была быть хорошая погода. Я больше никогда в жизни не ел такую уху, которую варили прямо на баркасе. Кроме этого, отец брал меня с собой на работу. А он каждое утро уезжал на линейке, это так называлась закрепленная за ним телега с двумя лошадьми. Какая была красивая степь, а какой воздух, а какие полевые цветы. А надо всем этим песня жаворонка… Кроме этого, часто отец отвозил меня на день в пионерские лагеря детских домов, которые он обслуживал. А лагеря эти были в садах, там, где сейчас улица Коммунистическая».
 
Отец Володи Дмитрий Гаврилович в марте 1941 года съездил в отпуск на родину, в Белоруссию, и там узнал, какая тревожная обстановка сложилась на западной границе. А вскоре он был арестован за разговоры с сослуживцами о возможном скором начале войны и был осужден военным трибуналом войск НКВД Краснодарского края 24.10.1941 г. на 10 лет ИТЛ с поражением в правах на 5 лет и с конфискацией имущества. Жизнь его десятилетнего сына Володи сразу же изменилась: «Вокруг меня возник холодок. Если раньше учительница относилась как-то приветливо, то стала даже не замечать. Но начался май, и занятия закончились. Со мной вначале, после ареста отца, была домашняя работница, которая несколько лет с нами жила, то позже меня отвели в один из детских домов, причем в тот, который обслуживал отец. Там тоже холодок. Со мной общался адвокат, который говорил, что скоро отец будет дома. Но события, которые происходили, я узнал уже значительно позже. Из детского дома я сбежал. Вернее, ушел и пошел в свой дом. Пломбу, которая висела на дверях, сорвал. И стал жить. Мне помогали родственники, которые были в Ейске. В детском доме меня даже не спохватились. Позже ко мне в дом пришла одна из родственниц. Но до этого, еще в детском доме, после начала войны, весь состав детей привлекали к уборке овощей в совхозе «Плодоовощ». Собирали огурцы, помидоры, разные фрукты. Старались изо всех сил, т.к. это все, как нам говорили, поставлялось в госпитали.
 
Начался учебный год в четвертом классе. Уже и Мариуполь был оккупирован, а это ведь совсем рядом. У одноклассников отцы и старшие братья были на фронтах. Уже получали похоронки. Володя Онищенко всем давал читать вырезку из какой-то газеты, где писалось, что его отец геройски погиб при обороне Одессы. Морально мне было очень тяжело. Я старался не обращаться ни к кому за помощью в учебе, боялся, что откажут.
Уже начали бомбить Ейск – оба аэродрома и порт. Но доставалось и городу. Немцы боялись лететь на цель, т.к. зенитчики очень активно ставили завесу, поэтому избавлялись от бомбовой нагрузки над городом».

В Ейске военного времени

Наступил май 1942 года, Володя окончил 4-й класс, «а в начале августа в город вошли первые румыны, а следом и немцы». Когда началась оккупация, Володя был среди тех подростков, которые доступными им способами пытались сопротивляться фашистам. Однажды его и еще двух мальчишек захватили в порту в тот момент, когда они пытались раздобыть бикфордов шнур на полузатопленном в Ейском порту пароходе «Бердянск». Подростков захватили немецкие солдаты с автоматами, сначала спрашивали о чем-то по-немецки, затем били ногами и автоматами. Потом привезли мальчишек в школу, где располагалась казарма. Допрос продолжился через женщину-переводчика. На этот раз били уже палками, а после отвели в подвал и заперли на замок. Позже ребят перевезли в тюрьму, находившуюся на углу улиц Ленина и Бердянской, рядом с полицией. В течение нескольких дней их возили на допрос в комендатуру и там снова били. Тогда им повезло остаться в живых. Из письма В.Д. Маринича: «Свои приключения помню плохо, что чувствовал я в гестапо, я вспоминаю как какой-то потусторонний сон».
 
В то время ейчане выживали, как могли, приходилось это делать и Володе: «Из Ейска уже в январе были выведены немецкие учреждения, разбежалась полиция. Ведь Ейск был как мешок, тупик. Опять начался грабеж. Грабили то, что бросали немцы. Тут я уже некоторый запас консервов сделал и, что самое главное, укатил бочонок сливочного масла. От порта до пляжа в два ряда стояли грузовые и легковые автомобили, груженные и вооружением, и снаряжением. Но все это было облито бензином и подожжено. Что-то полностью сгорело, что-то полуобгорелое. И в этом пожарище копался ейский народ. И кроме этого, были разграблены склады с очень большими материальными ценностями».

Это был короткий период, когда в Ейске не было никакой власти. В,Д. Маринич свидетельствует: «Ни о каких занятиях не было и разговора. Ждали наших. И они пришли. Какая была радость. Но немцы далеко не ушли. Они создали так называемую «Голубую линию». От Новороссийска до Темрюка. И ее наши не смогли взять с ходу. В Ейске был призван в армию 1926 год, мальчишки. И их бросили на эту линию. Ну, и 1926 год сильно потрепали. Увозили их на телегах от нынешнего дома Армии и Флота, это по бывшей ул. Сталина, между Ленина и Энгельса. Сколько было слёз. Я был там, видел нескольких знакомых, кое-кого в последний раз.
В нашем доме, во время оккупации, поставили десять солдат из военизированной организации «Тодта». Строители. Они восстанавливали ж/д станцию, порт, создали дорогу от Нижне-Садовой до порта, провели в порт железную дорогу. Я вначале смотрел на это просто так, а потом я, анализируя то, что видел, понял, какая была квалификация у тех «тодтовцев». Среди них были и немцы, и австрийцы, и поляк, и француз. Но после того, как они закончили работы в Ейске, их перебросили на «Голубую линию». Мне тоже кое-что перепадало из тех котелков, которые они приносили после работы.

После освобождения города вместо них поселились наши моряки из отряда «Смерш». Они начали зачистку города от спрятавшихся немецких холуев и искали те ценности, которые были разграблены со складов в порту. Это в основном в Нахаловке. Много было найдено.

В конце апреля с немецкой «рамы» были сброшены листовки. Но самолет был очень высоко, и листовки понесло в сторону аэродрома. Смершевцы прыгнули в кузов автомобиля и помчались в сторону падения листовок. Основную часть послания они захватили, но кое-что досталось и населению. В листовке, из числа тех, что они привезли, я прочитал: «Не пеките пироги, не месите теста, 25 числа вам не будет места». Вот дату я точно не помню, но она совпадала с выходным днем и Пасхой (в 1943 году православная Пасха была 25 апреля). Содержание листовок быстро разнеслось по городу. А выходной день прошел спокойно. Народ смеялся, что немцы «пуганули». В понедельник объявили в школе, что после занятий все с лопатами идем на аэродром копать капониры (окопы для самолетов) на летном поле аэродрома. Сбор около входа в парк Горького на К. Маркса. Ну, собрались и пошли. Женя был точно. Вышли к парку, а там, где сейчас аттракционы, был стадион с деревянными скамейками, которые растащили за оккупацию на топку. День был теплый, и все это поле было покрыто школьной детворой с лопатами. И тут раздался нарастающий гул авиамоторов. Глянули вверх, а там, на сравнительно небольшой высоте, идет строй самолетов. Да так уверенно, что все подумали – наши.  Но первые дошли до солнца, сделали боевой разворот, включили сирены и со страшным воем упали на город. Это были Ю-87, их называли «лапотники». Целью был порт. И вот вой сирен, вой бомб, взрывы. Кошмар. Сколько было самолетов – неизвестно, но по нашим наблюдениям, до полусотни. Над портом - клубы дыма, пыли. Ветерок со стороны севера, и всю эту массу потянуло на город. Такой был плотный слой этой завесы, что порой не было видно солнца. Дышать было тяжело. На следующий день этот ад повторился. Только теперь после выхода из пикирования разворачивались и из пушек били по последней улице – Морской. А там, в домах были расселены моряки из морской пехоты. Сколько было погибших, так и не говорилось. Люди даже боялись идти в сторону порта. А то, что оставалось от людей, свозили к больнице. Где хоронили погибших, тоже так и не узнали. Но из военных кораблей, а это были бронекатера, ни один не был затоплен. Но жизнь пошла дальше. Занятие продолжились уже в школе, где немцы устроили казарму. Долго стоял специфический запах Европы, и стены были разрисованы. Причем рисунки забеливали, а они снова проступали через побелку».

Учиться школьникам опять не пришлось, весь класс отправили на все лето в станицу Атаманскую, выполнять сельские работы. А по возвращении Володю опять ждал неприятный сюрприз: «Когда приехали в Ейск, то оказалось, что меня выбросили из родного дома. Ведь имущество, принадлежавшее отцу, конфисковали, но привели в исполнение в конце лета 1943 года. В нашем доме поселился начальник МГБ. Мне дали комнатку в доме по ул. Мира, между Ленина и Энгельса.
 
Одно окно выходило во двор, против стены соседнего дома, кирпичная стена, а два – на улицу. Кровать моя стояла около окна, что против стены.
В сентябре начались бои на «Голубой линии». И в один из дней была попытка немцев высадить десант на Ейск. А ведь во всех домах, которые находились на углах улиц от моря до Янышева, были заложены кирпичом окна, а в этих кладках – амбразуры.
И вот совсем на рассвете, я крепко спал, раздался страшный грохот, и на меня посыпалось все то, из чего состояло окно. Полная комната дыма, пыли. Я весь в битом стекле, кирпичном крошеве, кусках дерева от рамы. И тишина. Я выбрался из-под одеяла, а оно меня здорово выручило, хотя порезов было много. В тех окнах, что на улицу, окна тоже были выбиты.
 
Оказалось, что с немецких кораблей дали залп по пожарной колокольне, что на улице Мира. Направление залпа было точное, по улице Мира, тогда III Интернационала, но недолёт. Снаряды упали по улице от парка Горького, а последний ударил в стену дома, что был против моего окна. Того дома, где я жил, уже не осталось, там сделали проходную швейной фабрики, а кирпичный дом стоит, но выбоину от снаряда заделали. Но в то время зевак много приходило, и на дом смотрели, и на меня, всего замазанного йодом. И стены дома, и окна выбитые, заделали до холодов».

И все-таки учеба в 6-м классе продолжилась, но для Володи Маринича не она была самой важной: «Для меня учеба была на втором плане. На первом – что бы достать съестного. Я знал много мест, где были боеприпасы. А те из пацанов, которые приезжали из эвакуации, готовы были поделиться чем-то существенным за шашку тола или запалы от противопехотных мин. Вот так шел натуральный обмен. Отопления в школе не было. В классах ставили буржуйки, но они долго не топились, т.к. обязательно кто-то сунет в нее что взрывоопасное. Учитель, когда заходил в класс, то сначала осматривал печку, потом заглядывал под свой стол и стул.
После занятий я с одним соседским пацаном бежал в госпиталь, что был в санатории, и мы топили четыре печки. Но для этого надо было достать и дров для растопки, и угля. А это уже отдельная тема. Но, кроме печей, и бинты готовили к стирке, а после стирки растягивали бинты и сматывали их в рулоны. Но зато вечером давали по миске каши.
В школе тоже были в то время так называемые обеды, которые состояли из кусочка хлеба и чайной ложки повидла. С этим обедом был целый ритуал, достойный подробнейшего описания.

Осенью 1943-го наш класс потерял одного хорошего пацана, Гену Немтинова, который вернулся из эвакуации и не имел достаточной квалификации в саперном деле. Он подорвался на артиллерийском снаряде. Его отец был директором торга. Один сын. Я когда приезжал в Ейск, в отпуска, встречал его, старика, по его виду было видно, что он жил памятью о сыне.
 
А в конце марта 1944 года эвакогоспиталь ушел за фронтом, который передвинулся к Крыму. Ушла и вечерняя каша. И я стал пастухом в подсобном хозяйстве. А это ведь был седьмой класс. Но я сумел в 1945-м вернуться в родную школу, уже в восьмой класс. Было очень тяжело. Но тяжело было всем. Зима с 1945 на 46-й была и холодная, и голодная».
 
 «Я не мог обидеть человека…»

В.Д. Маринич в своем письме вспоминал и о послевоенных годах: «Итак, в 1947 году я закончил дневное школьное образование. И только в 1950 году окончил вечернюю школу, когда мои одноклассники активно учились в ВУЗах. Ну а потом я топтал землю сапогами на Алтае, в Забайкалье, Приамурье, на Дальнем Востоке». Исполнить свою детскую мечту о небе Владимиру Мариничу не удалось. Со второго курса ВМАУ им. Сталина он был отчислен - кто-то из знакомых донес, что он сын врага народа. Не помогло тогда даже его письмо Сталину. Владимир окончил курсы шоферов и объездил весь Краснодарский край. Одновременно он учился в 10-м классе вечерней школы и получил аттестат. Затем Владимир Маринич служил в армии, в бронетанковых войсках.

В 1954 году он обратился в военную прокуратуру СКВО и рассказал о судьбе своего отца. В начале 1955 года Дмитрий Гаврилович Маринич был реабилитирован. Военным трибуналом СКВО 22.04.1955 г. приговор военного трибунала войск НКВД КК от 24.10.1941 отменен и дело прекращено на основании п. 5 ст. 4 УПК РСФСР. Конфискованное имущество и деньги были возвращены.
 
В 1956 году Владимир Дмитриевич Маринич переехал в Запорожье и поступил в институт на вечерний факультет, а потом заочно приобрел еще одну специальность в Харьковском инженерно-экономическом институте. В.Д. Маринич долгое время был руководителем одного из подразделений на крупном производственном объединении «АвтоЗАЗ». О себе он говорил: «Моя производственная деятельность касалась непосредственно каждого работающего на заводе и объединении, а их было 40 тысяч. Я не мог обидеть человека, так как знал по себе, что такое жизнь».