Пристанище пилигримов, часть 4

   .19.         

           На следующее утро я записал в своём дневнике:
           «Каждый, кого мы встречаем на своём жизненном пути, — это наш учитель. Не имеет значения, какой урок преподаст нам тот или иной человек: в этой жизни нам пригодится всё. Но случается, что Господь посылает нам экзекутора, и это означает только одно, что мы очень сильно накосячили…
           Когда мы встретились с Татьяной 14 февраля 2000 года, я ещё многого не понимал и находился где-то посередине между основными центрами мироздания. До определённого момента эта история казалась мне удивительной сказкой, и я даже не почувствовал, как перед самым отъездом произошёл некий сдвиг и над моей головой, в экваториальных дирекциях, встретились разрушительный Марс и ведомый Меркурий… Бежать было бесполезно.
           На 13 августа было назначено полное крушение надежд: я ошибся платформой и вместо поезда «Нижний Тагил — Адлер» случайно запрыгнул в вагон, на котором висела ржавая табличка «mortuis finem»…»         
            В дверь кто-то постучал. Я крикнул: «Кого там нелёгкая принесла?!!» И на пороге, словно фантастическая голограмма, появилась Анечка Лагодская. Она выглядела бесподобно в своей короткой плиссированной юбочке. Её рельефные ляжки и слегка изогнутые, как у всех танцовщиц, голени лоснились от загара. Сквозь облегающую маячку просматривалась небольшая, но упругая грудь. Чёрная, туго заплетённая коса была перекинута через плечо. У неё были натурально кошачьи глаза — так смотрит киска на мышку, перед тем как прыгнуть. Это была самая настоящая хищница. Глядя на эту шикарную бестию, я пытался понять, как она могла так расслабиться, что выпустила этого мышонка из своих лап.
— Ты чё так на меня смотришь? — спросила Аня.   
— Как? — переспросил я, чуть шевельнув губами; скажу честно, я всегда робел перед этой девушкой.
— Извини, забыла одеть лифчик, — небрежно кинула она, и тут же поведала о цели своего визита: — Понимаешь, какое дело… Ко мне сестрёнки приехали из Тагила… Они такие умные, что я не знаю, о чём с ними говорить.
— Ты шутишь? — удивлённо спросил я, потому что такая самокритичность была ей несвойственна.
— Шучу, — подтвердила она и улыбнулась своей ослепительной улыбкой. — Ну можешь просто составить компанию, интеллигентно поддержать беседу, кинуть парочку глубокомысленных фраз, как ты это умеешь?
— Могу, — вяло ответил я, — составить компанию. Могу навести тень на плетень… в ясный день.  Могу навалить целый ворох комплементов. Могу просто слушать, кивая головой. Я всё могу, только не понимаю зачем.         
— Я просто их не очень хорошо знаю, — ответила Лагодская, сморщив уморительную мордочку, — чувствую некоторую неловкость. — Она выгнула пальчики и произвела жест неприятия, словно отталкивая своих сестёр.
— Мы никогда не были близки. Они, знаешь, всегда были такими заучками, — говорила она вполголоса, шкодливо оглядываясь на дверь, словно нас могли подслушивать, а я в это время «облизывал» её смуглые накаченные ляжки, её гладкие депилированные голени, без зазрения совести заглядывал в манящее декольте и как-то невзначай подумал о том, что любая девушка, даже самая красивая и желанная, со временем умирает для партнёра как сексуальный объект и превращается в обыкновенное анатомическое тело.
           «По всей видимости, срабатывает наша полигамия, — объяснял я самому себя этот феномен. — С точки зрения природы самец не должен застревать в одной самке: это является непростительным расточительством в тот самый момент, когда вокруг бродят миллионы таких же точно самок, изнывающих от похоти и одиночества. Пускай она будет не такая красивая, не такая умная, не такая преданная, как твоя жена, но она будет другой, и в этом заключается её главное преимущество. Это же самый настоящий атавизм». 
— Ну ладно, водку пить будем? — деловито спросил я.
— Ты что?! — зашипела она, выпучив свои зелёные кошачьи глаза. — Они такие правильные, такие благочестивые! Ну натуральные монашки! Тьфу! Даже тошнит от них!
— То есть они не пьют водку по утрам? — уточнил я.
— Они вообще не пьют водку! Тем более так рано.
— Ну ладно, тогда я принесу шампанского. Это же нужно как-то вспрыснуть.
— Эдик, не надо алкоголя, — умоляла Лагодская. — Принеси лучше что-нибудь сладенького к чаю. 
           Через пару недель Варнава уедет домой. Перед самым отъездом он спросит её в последний раз: «Ты со мной?» — «Ещё чего?! Да ты спятил! Я никогда не вернусь в эту дыру!» — будет верещать Лагодская, а он спокойно соберёт чемоданы и уедет в Нижний Тагил.
           После бегства Андрея она поплачет недельку и закрутит новый роман с неким Ростиславом; его примут в коллектив на вакантное место танцора, а так же — на вакантное место очередного её поклонника. За стенкой возобновятся шумные оргии, а по ночам, сквозь дрёму, у меня будет возникать ощущение, что я опять еду в поезде под стук колёс и скрип рессор.
           В наше время люди очень просто сходятся и очень легко расстаются. Жизнь прекрасна свои разнообразием. Никто никого не оплакивает. Никто никого не ждёт. Понятие «любовь» нивелировалось до фразы «займёмся любовью» и совершенно утратило свой первозданный смысл, который заключался в таких её проявлениях, как самопожертвование и преданность.
           Отныне люди называют «любовью» стремление поиметь ближнего своего в разных позах и желательно в извращённой форме. Все хотят, чтобы их любили, и даже боготворили, но никто не хочет и не умеет дарить любовь. Цивилизация потребляет отныне лишь сублимированные формы, пытаясь упростить человеческую жизнь и ускорить её до предела.   
           Перед тем как явиться в номер 235 на «утренник», я поднялся в «Luna Coffee shop» и купил там двенадцать круассанов и шесть эклеров. Потом вернулся к лифту и нажал кнопку со стрелкой вниз. На следующем этаже дверь лифта распахнулись и внутрь вошла Анечка из Сургута. Она была в оранжевом купальнике и в сиреневом парео, через которое просвечивали её длинные ноги. В руках у неё была большая плетёная сумка.
— Эдик, привет! — воскликнула она. — А я собралась на пляж… Составишь мне компанию?
— А где твоя подружка? — спросил я.
— Ирка слегка приболела. 
— Ну, а я не могу, золотце, — ответил я. — У меня сейчас ответственное мероприятие: развлекаю тагильских матрёшек.
— Что за матрёшки?
— Долго рассказывать.
— Ты сегодня в клубе будешь? — спросила она, когда лифт остановился на моём этаже.
— Не знаю, золотце… Наверно, буду, если не нажрусь раньше времени.
           Пока закрывалась дверь, она крикнула мне в спину: «Увидимся!»    
           Проходя мимо зеркала в фойе, я вдруг остановился, увидев в нём своё отражение. «Как запущенный сад», — подумал я, глядя на свою угрюмая физиономию, покрытую густой чёрной щетиной. Волосы отросли и торчали клоками в разные стороны. На висках серебрилась неожиданная седина. Прошлым летом её ещё не было. У меня был абсолютно маргинальный вид: вытянутая майка, потёртые джинсы, грязные сланцы, посталкогольная тревога в глазах, отпечаток многодневного пьянства в виде «очаровательных» припухлостей на лице, и я уже начал замечать, что незнакомые люди, особенно девушки, смотрят на меня с некоторым пренебрежением. Таким взглядом, как правило, встречают плохо одетых людей в дорогих ресторанах и бутиках.   
           «Хотя Анечка была ласковой, — подумал я, отводя взгляд от зеркала. — Что они в тебе ещё находят? Что они к тебе липнут? Неужели они не понимают, что ты самый настоящий неудачник, бродяга и нигилист? Женщины должны держаться подольше от таких типов. Неужели им ничего не подсказывает интуиция?»
           Вдоль коридора висели светильники в форме ракушек. Пятки проваливались в мягкую ковровую дорожку. 235. Постучал. Дверь открылась и на пороге возникла пухленькая миловидная девушка с хомячьим лицом.   
— Здравствуйте! — бодренько воскликнул я. — Служба доставки! — И протянул ей коробку с круассанами.
           С безразличным видом она взяла коробку и хотела закрыть дверь, но я поставил ногу в проём.
— А деньги? — спросил я.
— Анюта, выходи! — крикнула она и постучала кулаком в дверь ванной комнаты.
           Послышался шум водопада, и через несколько секунд дверь открылась.
— Молодой человек просит денег, — сказал она, пренебрежительно ткнув в меня пальцем.
           Лагодская смотрела на меня как баран на новые ворота и ничего не могла понять, а я в это время развёл руки в стороны и застенчиво молвил:
— Служба доставки.
           До меня уже потом дошло, что эта шутка была моим главным промахом: у сестрёнок совершенно отсутствовало чувство юмора. Они были из числа тех людей, которые смеются только от щекотки, а плачут только от физической боли. А я в это время жил в диапазоне от невинного шутовства до жестокого сарказма. Я мог смеяться без причины и так же без причины мог расплакаться. Мои нервы были абсолютно расшатаны алкоголем и дуновением надвигающейся осени. Я знал, что в Тагиле уже идут дожди и городские улицы застелены ковром из жёлтых листьев. И я чувствовал, что мне скоро предстоит возвращаться туда.
           А что касается сестрёнок, то я с первых минут был очарован их кустодиевской красотой. Кровь с молоком — самое подходящее для них определение. Одна работала дантистом —  гладкая как тюлень, розовощёкая, курносая, и даже имя у неё было соответствующее — Валентина. Другую звали Оленькой. Она была чуть моложе — широкобёдрая, круглолицая, довольно миловидная; у неё была необъятных размеров грудь и длинная пепельная коса. Ольга работала на комбинате инженером по технике безопасности. Они были двоюродными сёстрами Анечки, но между собой являлись родными. Обе сестрёнки были замужем, но приехали на юг без своих «самоваров».
— А где Андрюха? — спросил я у Ани, проходя в номер.
— А ты разве не знаешь? — ответила она вопросом на вопрос, а в этот момент сёстры откровенно разглядывали меня, пытаясь понять, что я за птица.
— Нет… А что случилось?
— Мы вчера разбежались… После ужина он съехал от меня к Медведеву.
— Что-то не то съел?
— Да нет, похоже, зажрался, — ответила Лагодская, нервно закуривая.
— Анечка, не кури, пожалуйста, в номере, — попросила Валентина, и мы вышли на балкон; я тоже закурил.
— Ты только Ленке не говори, — сказала Аня, придав голосу интимную интонацию, — а то она расстроится.
— Я нем как рыба, — пообещал я.
— Короче, он в Тагил собрался… Представляешь? Говорит, мол, заблудился я в ваших ****ях... Домой хочу, к маме... Маменькин сынок! Я всегда знала, что на него нельзя положиться!
           Из комнаты послышался строгий голос:
— Анюта, мы чай пить будем?
— Сейчас! — довольно резко крикнула она и услышала в ответ:
— Анюта, не хами. Ты сама пригласила нас в гости, вот и веди себя как хозяйка.
— Как будто чаю отродясь не пили, — прошептала Аня и тихонько хихикнула.
— На долго? — спросил я, мотнув головой в сторону открытой балконной двери.
— На две недели, — с нескрываемой грустью ответила Лагодская и затушила сигарету в пепельнице.
— А как ты думаешь, что с Андрюхой случилось?
— Мне кажется, ему капусту рубить надоело. Эти бесконечные репетиции. Работа без выходных. Ты же знаешь, мы молотим по всему побережью, а он настоящий лежебока, лентяй… У него же все развлечения — только в горизонтальной плоскости.            
— Аха, вот и я подумал, как-то тихо стало за стенкой.
— Ну прекрати, Мансуров, — смутилась Аня, игриво ущипнув меня за плечо.   
— Две недельки отдохнёте друг от друга, а потом всё вернётся на круги своя.
— Сомневаюсь, — парировала она. — Ты бы видел его глаза… С ним что-то случилось после приезда москвичей… И особенно… — Она слегка запнулась. —… вся эта история с Медведевым. Он очень расстроился, что Серёга покидает коллектив. Они же с юных лет гастролировали вместе: «Гномы», «ХАОС», «Югра»…  А тут вдруг нарисовался этот Юрий Романович.
— Андрюша ещё маленький, глупенький, — продолжала Лагодская. — Он не понимает, что жизнь состоит из компромиссов… Что не бывает в жизни абсолютной любви, дружбы… И абсолютной правды тоже нет… У каждого она своя.
— Аню-ю-ю-та, — послышалось из комнаты, и скрипнула кровать.
— И чем раньше он это поймёт, тем лучше будет для всех, — сказала она и промурлыкала в адрес своих «недалёких» родственниц: — Девочки, я иду-у-у-у.    
           Когда я остался на балконе один, то некоторое время молча любовался пожелтевшей платановой аллеей на фоне синего небесного купола и вновь подумал о том, что в Тагиле уже — глубокая осень, с моросящим нудным дождём и свинцовым небом, и люди, промокшие, серые, нахлобученные, едут в грязных автобусах по утрам на комбинат, где они оставляют своё здоровье, надежды и мечты, постепенно превращаясь в биороботов, которые не чувствуют даже усталости. Не люблю этот город, но при этом не могу без него жить. Чувство ностальгии тащит меня назад и всегда заставляет возвращаться туда, где я никогда не был счастлив. Почему? Как это работает?
           Хотя великий русский поэт уже давно ответил на мой вопрос:
                Два чувства дивно близки нам,
                В них обретает сердце пищу:
                Любовь к родному пепелищу,
                Любовь к отеческим гробам.
           С первого взгляда Оленька и Валентина производили приятное впечатление: они показались мне слишком правильными и целомудренными. Примерно такой же была Мансурова, когда мы с ней познакомились, — сущий ангел во плоти, — но бомонд и совместная жизнь с таким безнравственным человеком, как я, слегка подпортили эту милую девочку. Если учитывать, сколько шлюх я перетаскал в нашу супружескую постель, то остаться невинной она не могла по определению: «да прилепится человек к своей жене и будет одной плотью». Ленка всё знала, или как минимум чувствовала, поэтому характер её с годами портился и она в каждом моём поступке видела какой-то подвох. Невозможно изменять своей «второй половинке» без последствий — это как пить без последствий для печени.
           В то утро со мной случилось какое-то странное умопомешательство: я захотел этих «монашек», и это было как обухом по голове. Как дьявол алчет совращения праведника, так и мне хотелось увидеть в их глазах признание или хотя бы искорку вожделения в мой адрес.               
           Когда мы пили чай с круассанами, я слушал их наивный детский лепет с восхищением. «Наверно, так поют райские пташки», — подумал я, любуясь их очаровательной мимикой и неповторимыми ужимками. Они болтали о всякой ерунде, но я не мог оторвать от них глаз, настолько они были прелестны. Аура чистоты и свежести сияла вокруг этих женщин, и я поймал себя на мысли, что завидую их мужьям: «Они не ведают ревности и прочих душевных мук. Они любят их по-настоящему — без горького привкуса разочарования. Наверно, о таких девушках мечтал Борис Альтман, когда собирался ехать в глубинку на поиски будущей жены». Впервые я завидовал кому-то чёрной завистью, ибо это чувство никогда не было мне свойственно.      
           Особенно мне импонировала их естественная красота, словно они никогда в своей жизни не пользовались косметикой, а волосы мыли колодезной водой, а ещё мне нравилась их сдержанная пуританская манера поведения: «Что вы, что вы! Мы не пьём водку!» или «Молодой человек, извольте не выражаться! Мы же не в борделе!»
           На их фоне все девицы из балета, в том числе моя жена и особенно их двоюродная сестра Анюта, выглядели как размалёванные хищные суккубы или вакханки с горящими, вечно голодными глазами.
           К тому моменту в моих отношениях творился полный бардак. Я никому не верил. Я подозревал женщин во всех смертных грехах, как великий инквизитор Торквемада. С первой же секунды моего приезда я понял, что у моей жены завёлся любовник, — я определил это по выражению её глаз и заискивающей улыбке, — а потом я увидел, как она флиртует со своим подопечным по имени Евгений Махно, и после этого у меня не осталось никаких сомнений: «Женёк, я тебя засёк!»
           Всё это было настолько очевидно — и то как они переглядываются, и то как они перешёптываются, и то как он берёт её за «гульфик» во время поддержки… Но я никак не мог навести порядок в собственном тылу и настроиться на ревность к законной супруге: вся моя мужская гордость, моя ревность (в параноидальных масштабах) и весь мой тестостерон были исчерпаны до последней капли в отношениях с Татьяной. Теперь она была единственной хранительницей моего «сундука».
           Что касается Ленки, то я любил её совершенно платонически: как мать моего ребёнка, как родную сестру, как «подругу дней моих суровых», как человека настолько близкого, что ревновать её было так же смешно, как собственную мать. К тому же я понимал, что моё хроническое отсутствие мог компенсировать только другой мужчина, а значит у меня не было морального права устраивать разборки, но я пытался включать мужика. 
           Однажды я затеял большой скандал, но у меня не получилось даже маленького: я буквально сдулся на старте, потому что не хватило мотивации. Мои происки выглядели настолько неправдоподобно, что я сам себе показался опереточным фанфароном. Ленок даже не пыталась мне подыграть — она тихонько молвила, состроив удивлённую физиономию: «Это что сейчас было? Ты решил мне напомнить, кто в доме хозяин?» — «Не-не… Это я так… рамсы попутал», — промямлил я, достал бутылку пива из холодильника и приложил её к горячей голове. 
           Когда я разговаривал с Татьяной по телефону, меня не покидало чувство, что она потешается надо мной. Я не верил ни одному её слову, а она прямо стелила гладким бархатом: «Ну карапузик, ну когда ты вернёшься? Мне тошно просыпаться по утрам. Каждую ночь мне снится, что ты рядом. Я даже слышу, как ты храпишь. Чувствую твоё дыхание. Я очень тебя хочу». — «Враньё полное!!! — верещал я в ответ. — Мне всегда казалось, что ты хочешь кого угодно, даже самого последнего ушлёпка, но только не меня! Ты всегда была сухой, как осенний лист! Да пропади ты пропадом!!!» — И со всей силы бросал трубку.   
          Так вот, эти милые пастушки казались мне сущими ангелами на фоне окружающих меня девиц. Особенно мне понравилась Валентина: она как будто сошла с чудотворной иконы «Утоли моя печали», но она совершено не внемлила моим мольбам. Да что там говорить, она относилась ко мне с огромной иронией и постоянно подвергала обструкции: перебивала на каждом слове, позволяла в мой адрес колкие замечания и задавала неприятные вопросы.
— Эдуард, а Вы чем-то ещё занимаетесь, кроме того что являетесь мужем Елены Сергеевны? — спросила она с ехидной улыбкой.
           Я непринуждённо улыбнулся, демонстрируя всем свои видом непотопляемость Титаника, и после некоторой паузы ответил: 
— Знаешь ли, куколка… И даже с этой обязанностью я справляюсь не очень хорошо… И в этом, и во всём остальном… я самый настоящий рас****яй.
— Попрошу не выражаться, — отреагировала она совершенно предсказуемо.
— О-да, гадкий мой язык! — Я сделал вид, что смутился, и легонько пошлёпал себя по щекам, при этом чувствуя, как внутри раздувается огромная жаба: я задыхался от бешенства и непреодолимого влечения к ней.
           На самом деле, мне жутко хотелось ей понравиться, поэтому я очень много шутил, пытался выглядеть страшным оригиналом, заводил какие-то умные разговоры, цитировал Пушкина и Шекспира, но всё было тщетно: она не воспринимала интеллект, у неё напрочь отсутствовало чувство юмора, и по всей видимости, не было слуха, поэтому она не оценила моих риторических экзерсисов. А что касается Оленьки, то она во всём поддакивала старшей сестре и при любом случае пряталась в неё, поэтому сходство с матрёшкой было очевидным: одна больше, другая поменьше, но такие одинаковые, и даже выражение глаз как бледно-голубые брызги.
           Когда я уходил из номера 235, у меня было отвратительное настроение, как будто я совершенно облажался: гнал какую-то беспросветную пургу или воевал с ветреными мельницами. Я чувствовал себя жалким и ущербным: то ли рожа кривая, то ли кривые зеркала, бог его знает.
           После такого чаепития мне захотелось дерябнуть пивка, и я отправился в бар. Холодная кружка Heineken остудила мой душевный жар, и после этого я понял, что с дамами можно разговаривать только о погоде, если ты, конечно, настоящий джентльмен.
           К вечеру вернулась Мансурова — ездила в Краснодар по делам фирмы. Она была уставшая и недовольная. Её сморщенный лобик и бровки домиком подсказывали мне, что она сильно не в духе и что у неё какие-то неприятности, а может — просто раскалывается голова. 
           Она спросила меня скрипучим недовольным голосом:
— Ты собираешься работать на Белогорского?
— А что?
— Он уже одолел меня вопросами, — ответила она, — проходу не даёт.
— А ты посылай его… И вообще, я ему уже всё объяснил.
— Значит плохо объяснил. Как всегда, оставил человека в полной неопределённости. Ты это умеешь.
— К Лагодской сестрёнки приехали из Тагила, — перевёл я разговор на другую тему. — Такие душечки, такие пупсики, такие…
— Ты уже кого-то присмотрел на вечер? — жёстко отреагировала Мансурова.
— С чего ты взяла?
— Ну прямо кипятком писаешь, — ответила она, ехидно улыбаясь. — Ой, Эдичка, я знаю тебя как облупленного.   
— Прекрати! Ты разве не видишь, как я меняюсь? Прямо на глазах.
— Не болтай, — резанула она и пошла в ванную (в тот момент на ней были только стринги),  открыла дверь и вдруг остановилась…
— А кстати, кому ты постоянно звонишь в Тагил, — спросила она, медленно развернувшись в проёме дверей; она спросила это нехотя, сдавленным голосом, как будто ей было неприятно затрагивать эту тему, — по номеру 425015? В этом месяце я заплатила триста рублей за твои шалости. Согласись, это ненормально.    
           Я буквально посыпался от этого вопроса и, наверно, даже покраснел. Мой взгляд невольно съехал на тумбочку, где стояла неопровержимая улика моего предательства — белый кнопочный телефон.
— Ну… С кем ты там болтаешь?
           Я глупо улыбался и бормотал нечто неопределённое… Не дождавшись моего ответа, она захлопнула дверь. «Да-а-а, неловко получилось», — подумал я.
           А ближе к ночи мы отправились в «Метелицу». Ольга и Валентина были крайне возбуждены и болтали наперебой, — по их разговорам я понял, что они никогда не были в подобном заведении. По всей видимости, они надели свои лучшие наряды: это были шёлковые блузы и расклешённые юбки в стиле 50-х годов. Причёски у них тоже были соответствующие: роскошные букли напоминали осиные гнезда, и было видно, что на эти чудеса парикмахерского искусства они потратили уйму времени и лака для волос.
           Сестрёнки выглядели как две десятиклассницы, которые отправились на выпускной вечер. Их ретроспективный образ дополняли белые туфельки на коротких шпильках. А вот Анюта, как всегда, была в тренде: короткое обтягивающее платье из тонкого трикотажа цвета фуксии и голубые кроссовки. Ну а я просто побрился и одел свежую майку.
           Девчонки нырнули в стеклянную крутящуюся дверь, а я остался покурить на крыльце, под ярко-красной неоновой вывеской. Моя длинная изломанная тень валялась на гранитных ступенях. Ещё один глоток удивительной лунной ночи, перед тем как нырнуть в этот бьющийся в конвульсиях и оргазмирующий до самого утра вертеп. Повисла тревожная пауза, и, чтобы хоть как-то развеять эту пустоту, я спросил у охранника, стоящего на дверях:
— Елена Сергеевна уже там?
           Он молча кивнул головой.
— Народу много?
— Битком, — ответил он.
— А какой сегодня день недели?
— Суббота.
— Ну тогда можно как следует нажраться! — воскликнул я и прошёл внутрь.   
           В клубе уже властвовал над умами шоу-балет «ХАОС». Зал погрузился в темноту, и только свечи мерцали на столах, вокруг которых замерли плоские человеческие тени. На подиуме происходило нечто вопиющее: полуобнажённые девицы, затянутые в кожаные короткие шорты, в ботфортах на высоченных каблуках, в откровенно порванных колготках, с лиловыми кисточками на сосках, размахивали тонкими стеками, и мальчики ползали на коленях среди этих хищных амазонок, будто влажные черви, в облегающих костюмах из латекса, и резкий истеричный фальцет Брайана Молко бился над нашими головами тревожной иссиня-чёрной птицей. Placebo. Не просто музыка — голос той эпохи.
           Проходя в темноте между столиков, я запнулся и чуть не упал. Приложив руку к груди и тряхнув головой, церемонно начал извиняться: «Сори, мадам! Прошу пардону!» — и даже хотел поцеловать даме ручку, но у меня её вырвали с возмущением. В темноте блеснули выразительные восточные глаза, и я успел рассмотреть пышные прелести настоящей армянской красотки. Особенно выделялись её белые фарфоровые плечи. Рядом сидел натуральный абрек; полоснув меня хищным орлиным взором и обнажив платиновые бивни, он прорычал:
— Э-э-э, давай проходи мимо!
           Интонация голоса показалась мне крайне пренебрежительной, словно он разговаривал с каким-нибудь «халдеем». Я собрался ответить ему в той же манере, но чутьё подсказало мне: «Не связывайся с этим человеком». Я уже открыл рот и набрал в лёгкие воздуху, чтобы резануть ему нечто эквивалентное, как тут же захлопнул его, прокашлялся и проследовал дальше.   
           За нашим столом, на скрипучих кожаных диванах, сидели Анютины сёстры и разливали по бокалам шампанское. Я упал рядом с ними, блаженно улыбнулся в предвкушении весёленькой ночи и крикнул сквозь грохот музыки: «Безумно хочу выпить!» — за спиной тут же появилась официантка, словно джин из бутылки, и спросила волшебным певучим голоском:
— Эдуард, что будете пить?
— Золотце, — произнёс я небрежно, — водочки принеси.
— Смирнов № 21?
— Ты даже это знаешь? — спросил я, нехотя повернув к ней лицо.
           Она смотрела на меня завораживающим взглядом — яркая, сочная, темноволосая кубаночка с пышными формами. От неё исходил запах цитрусовой свежести, и очаровательная улыбка слегка приподняла ямочки на щеках. 
— Я даже знаю, чем Вы запиваете водку? — промурлыкала она, и мне показалось, что это уже выходит за рамки обычного профессионализма.
— И чем я запиваю водку?
— Яблочным соком, — ответила она с такой интонацией, словно это был исчерпывающий ответ на все мои вопросы. 
           «Почему она смотрит на меня таким бесстыжим взглядом? — подумал я. — Неужели выпрашивает чаевые? А может, всё гораздо проще, и я на самом деле оказался в обители порока?» На выпуклой груди её был приколот бэйджик с именем Валерия. Я посмотрел на неё очень строго и привычным движением указательного пальца попросил нагнуться ко мне. Она склонила свою аккуратно зализанную головку, а я, положив руку ей на спину, нащупал застёжку лифчика…      
— Хочешь меня? — тихонько спросил я, практически коснувшись губами её маленькой ушной раковины.
— Н-н-да, — ответила она, загадочно улыбнувшись словно Джоконда.
— Ну ладно, неси водку. Потом поговорим, — царственно молвил я и легонько похлопал её по попе, которая оказалась довольно большой и твёрдой как камень.      
           Она разогнулась и, плавно покачивая широкими бёдрами, отправилась выполнять мой заказ. Я смотрел ей вослед, и лёгкое недоумение посетило меня: «Что происходит? Что-то странное происходит, — подумал я. — Меня словно заманивают в ловушку. Выстраивают против меня какую-то хитроумную шахматную комбинацию».               
           Когда Лера поставила передо мной запотевший графин, я спросил этих уморительных сестрёнок:
— Девчонки! Водку пить будете? 
— Мы не пьём водку!!! — ответили они хором, выпучив на меня глаза.
— Боже, как вы предсказуемы!
           Я налил себе и провозгласил тост:
— Девчонки! Давайте выпьем за мою жену, ибо она является виновницей той вакханалии, которая происходит на сцене. Я ещё помню те времена, когда она работала во дворце культуры… «Полёт белых лебедей» под Энио Марриконе, «Свистать всех наверх» под Дунаевского, а теперь она экспериментирует в области заднего прохода…
           На сцене в этот момент двое её самых сладеньких мальчиков Андрюша Варнава и Серёжа Медведев изображали однополую любовь, демонстрируя изумительную пластику. Я поискал в зале Юрия Романовича, — он сидел от меня через два столика в обществе Литвиновой и Карапетяна, глубокомысленно подпирая голову кулаком, — режиссёр был явно растроган и впечатлён. Казалось, ещё немного и скупая мужская слеза упадёт в рюмку с коньяком. После завершения сьёмок он окончательно погрузился в любовную меланхолию. 
— Всё в этой жизни продаётся и покупается, — продолжал я, — и принципы, и любовь, и талант… Так вот, я хочу выпить за то, чтобы во всём мире победил коммунизм. И ещё…         
            Не дослушав до конца, эти надутые идиотки демонстративно отвернулись от меня и продолжили свою бестолковую трескотню, — меня для них просто не существовало. Тут я не на шутку взбесился: «Да что же это такое?! Почему правильные девочки шарахаются от меня? Неужели маргинальное клеймо уже зияет у меня на лбу?»
           Когда они ушли припудрить носики, я подлил им в бокалы с шампанским немного водки, и получился прекрасный коктейль под названием «Северное сияние». Я воровато оглянулся по сторонам: никто ничего не видел.
           В тот момент, когда они вернулись из туалета, слегка разгорячённые и розовощёкие, на подиуме две пары танцевали душераздирающее танго под Астара Пьяццолла; при этом девочки были одеты в строгие мужские костюмы и широкополые шляпы, а мальчики — в вечерние женские платья, сверкающие бисером. Сестрёнки чокнулись бокалами и выпили, продолжив свою занимательную беседу.
           Я с любопытством наблюдал за ними, и, как только они теряли бдительность, я вновь подливал им водки. Они изредка поглядывали на сцену, но в основном пялились в зал, словно искали там кого-то. Похоже, авангардное искусство моей жены их совершенно не интересовало.
           И вдруг я понял, что никакие они не «просветлённые», а на самом деле — тупые, ограниченные мещанки, которые быстрее будут восхищаться хрустальной люстрой или блендером, нежели искусством. После моего коктейля лица у них пошли розовыми пятнами, и я даже испугался: как бы с ними чего ни вышло, — а ещё они стали очень громко разговаривать и смеяться невпопад.
           Я с любопытством наблюдал за ними, когда к столику подошёл Калугин, — как всегда, в белой рубашке, в галстуке, в брюках с наведёнными стрелками, широкоплечий, узкобёдрый и угловатый, как шершень. Он обвёл холодным взглядом нашу компанию, потом строго посмотрел на меня и сказал недовольным голосом:
— Ты это… не очень-то сегодня понужай… У меня мысль появилась.
— Какая ещё мысль, Андрюша? — спросил я, подливая себе водочки.
— Я-я-я через три дня поеду к батюшке… Поговорить мне нужно с ним. — Он сделал многозначительную паузу и пристально посмотрел мне в глаза. — И тебе тоже надо с ним поговорить… Надо… несмотря ни на что.
— Он уже всё понял насчёт меня… Две недели прошло.
— Батюшка милостив, как и Господь. Он примет тебя, если увидит покаяние.
— А мне не нужна его милость, — заносчиво произнёс я. — Я такой, какой есть, и каяться мне незачем.
— Почему каяться стыдно, а грешить нет?   
           Я внимательно посмотрел на него — выглядел он неважно. За последнюю неделю он явно похудел и осунулся. Под глазами пролегли фиолетовые тени, свидетельствующие о бессоннице. Скулы обозначились, как цитадели. Нервно перекатывались желваки. Ключицы выпирали через рубашку, а руки стали сухими и жилистыми, как у землекопа. К тому же он утратил свою привычную твёрдость и ничем непоколебимую уверенность. Он как будто озирался по сторонам в ожидании подвоха или удара в спину. Говорил он тихим сдавленным голосом, и я понимал, что внутри у него назревает какая-то болезнь.
— Что с тобой, Андрюша? — В моём вопросе прозвучало крайнее беспокойство. — На тебе лица нет. Ты не заболел часом?
— Поехали. Поехали к батюшке, — жалобно моросил Калугин, а я был крайне удивлён такому поведению: это было на него совершенно непохоже, и даже складочка пролегла на переносице. — Нам туда обоим нужно… пока не поздно.
— Нет, Андрюша, — ответил я, — я никуда не поеду. Езжай один.
— Почему? Ведь мы собирались… Тебе это нужно больше, чем мне. Ты не крещённый. Переступишь черту, и тебя уже ничего не спасёт… Только в петлю. Сколько тебе осталось? Сколько ещё рюмок водки, бутылок пива, сигарет? Задумайся об этом.
— Не поеду, Андрей. Не вижу в этом смысла. Не хочу оглядываться назад. И смотреть вперёд тоже не хочу. Живу одной секундой — только здесь и сейчас. Никогда так не умел, а в этой обители научился.
— Но тем не менее время никого не щадит, — продолжал я, разминая сигаретку. — Время сметает на своём пути всё, как цунами. Оглянись — вокруг уже никого нет. Все мертвы.
— Вот именно, Эдуард, — обрадовался Калугин, — я тебе про это же самое толкую. Я говорю тебе о спасении.
— От этого не спастись, Андрюша, а в загробную жизнь я не верю.
— Дурак, — прошептал он.
— Молодые люди, вы как-то странно разговариваете, — заметила Валентина, и они с сестрой лукаво переглянулись. — Вы как будто постановку играете. — Я посмотрел на неё как на вошь, и она перестала улыбаться.
— Поехали, Эдуард, — попросил Калугин. — Помнишь, как там было хорошо? Какая благодать повсюду? Какой воздух? Поехали. — Он улыбнулся детской беззащитной улыбкой, и мне даже показалась, что глаза его наполнились влагой; я никогда его не видел таким.   
           Я мотнул головой, словно необъезженный конь; опрокинул в себя полынную горечь, поморщился и почувствовал тошнотворное отвращение.
— Страшно мне туда ехать, — сказал я. — Уж больно батюшка строгий. Стыдно мне, Андрюша. Стыдно! Понимаешь? Как ему в глаза посмотрю? Не оправдал я его доверия. Фуфло я тряпочное после этого.
— Ты знаешь, Эдька, — ответил Калугин, — Господь к людям милостив, а поскольку батюшка и сам человек, то должен быть вдвойне милостив к людям.
— Но не надо этим злоупотреблять, — парировал я.
— Всё получиться, если ты этого захочешь. Просто нужно чем-то поступиться. Прекрати жрать водку для начала, а дальше как по маслу пойдёт.
— Нет, Андрюша. Хоть что со мной делай — не поеду.
— Ну и дурак! — Он махнул рукой и отошёл от стола.
           Мои подружки смотрели ему вослед с восхищением. Валентина повернула ко мне своё раскрасневшееся, покрытое мелким бисером лицо.
— А это что за мужчинка, такой интересный? — пропела она лилейным голоском.
— Понравился? — хмуро спросил я.
— Да-а-а… Такой мужественный, харизматичный… Ну вылитый Де Ниро.
— Кто?! — Я громко рассмеялся. — Этот голливудский баловень просто отдыхает по сравнению с Калугиным.
— Настоящий мужчина, — вторила Оленька своей сестре.
— Да! Это настоящий мужик, — подтвердил я, — но только он не про вас… Понятно?
— Это почему? — возмущённо закудахтали глупые клуши.
— Да потому что он любит… мою жену, — ответил я.
           Они смотрели на меня широко открытыми глазами, словно находясь под гипнозом, а в это время у них за спиной набриолиненный накрашенный Евгений, в облегающем платье с разрезом до самого пупка и в сетчатых колготках, изображая порочную страсть, волочил по полу, как тряпочную куклу, мою «благоверную» жену, и вдруг, совершив неимоверный кульбит, он оказался сверху на вытянутых руках…
           Монотонно пульсировал фонарь в слоях белёсого дыма, символизируя угасающее сердце, и когда всё закончилось, в том числе и музыка, фонарь моргнул последний раз, и кабак погрузился в полную темноту. «По всей видимости, этот мальчишка навалился на неё всем телом и, возможно, засовывает ей в рот свой поганый язык», — мелькнуло у меня в голове, но это не вызвало ревности, а только лишь — чувство брезгливости. В этот момент публика взорвалась восторженными аплодисментами, а мне захотелось уйти.
           Ирина и Анюта в тот памятный вечер сидели недалеко от нашего столика. Мы постоянно переглядывались, перемигивались, и они беззастенчиво строили мне глазки. Выглядели они до безобразия сексуально: плотно облегающие платья подразумевали отсутствие нижнего белья. Ирина представляла собой античную статую Афродиты: её чрезмерно выпуклые формы были слегка декорированы атласным шёлком. Волна неподдельного интереса пробегала по залу и мужички начинали ёрзать на своих стульях, когда она проходила между столиков, отбивая ровный шаг каблуками и покачивая тяжёлыми бёдрами, — это было зрелище не для слабонервных.
           Я помню, как несчастный Квазимодо в очередной раз подошёл к ней и пытался ангажировать на танец. Он церемонно наклонил свой бритый калган и натянуто улыбнулся, — лицо у него  было таким сосредоточенным, словно он пытался продеть ниточку в игольное ушко. Ирина в этот момент строила мне глазки и улыбалась очаровательной улыбкой, постукивая длинным пунцовым коготком о край фужера. Когда он появился перед ней (большой неповоротливый «сугроб» во всём белом), она вздрогнула и посмотрела на него с неприязнью (как смотрят на официанта, который принёс огромный счёт за банкет), решительно мотнула головой (мол, никуда не пойду), после чего этого бедолагу аж перекосило и он растворился в темноте словно приведение. Мне почему-то стало его жалко, как маленького ребёнка, которому дали пинка под зад вместо конфетки.
           И вот часы пробили полночь — мои прелестные Золушки обернулись толстыми пьяными бабами в аляповатых нарядах из ситчика. Их вздёрнутые носики превратились в поросячьи пятаки. Их возбуждённые физиономии лоснились от пота, и что-то резкое, неприятное появилось в них, словно это были уже не люди, а зловещие карикатуры.
           А потом им принесли жаренную свинину на рёбрышках, с запечённым картофелем, и они начали довольно активно обсасывать белые полированные кости, что не могло не вызвать у меня чувство глубокого отвращения, но в то же самое время я не мог оторвать глаз: с некоторых пор уродство стало для меня более привлекательным, нежели красота.
— Вы так аппетитно кушаете, — сказал я, с умилением глядя на них, — что мне захотелось стать вегетарианцем.
           Облизывая жирные губы, Оленька посмотрела на меня взглядом, означающим «отвали!». Я медленно поднялся и пошёл в туалет. На пути у меня вырос Калугин.
— Ну что, тебе ещё не надоела такая жизнь? — спросил он.
— Надоела! — ответил я с вызовом. — Но у меня осталось ещё чуточку терпения.
           После туалета я не вернулся к сёстрам, а упал на кожаный диванчик рядом с Ириной и Анютой. Они обрадовались и дружно защебетали:   
— Это что за деревенщины? Те самые матрёшки? Такие смешные, размалёванные… 
— Цыц! — рявкнул я. — Зато они прекрасно воспитаны, как мамзельки из института благородных девиц. 
— Ты им поэтому водочку подливал в шампанское? — спросила Ирина. 
— Прямо эдакий стюард, — с ехидной улыбкой заметила Аня.   
— Мужчина спаивает женщину только с одной целью… — добавила Ирина.   
— Ой, недоброе ты замыслил, Эдуард! — крикнула Анюта.
           Я смущённо улыбался и всё отрицал.      
— Кошмар! — не могла успокоиться Аня. — Где она прикупила это ужасное платье?
— Не ломай голову, — ответил я. — Она его сама сшила, а выкройку взяла из «Бурды».
           В это мгновение кабак погрузился в темноту, а на сцене в дымчатом облаке света появилась полуобнажённая девушка. Это была Марго — самая великая блудница и самая великая стриптизёрша в мире. Она была отполирована южным солнцем до шоколадного перламутра. Её безупречное тело было усыпано разноцветными блёстками. На голове распустилась «мангровая» копна дредов. Они были словно обугленные, и даже казалось, что с них осыпается пепел. Она обвивала шест, как чёрная мамба, сверкая своей искусственной «чешуёй» в лучах софитов. Она была неистовой Сиреной, усыпляющей волю мужиков танцем, но не пением. От созерцания её шпагата и упругой промежности захватывало дух.
           Когда изгалялась Марго (или Ритуля, как её называли в шоу-балете «ХАОС»), мужики прекращали жрать и начинали с нескрываемой похотью пялиться на сцену, но у меня в этот момент возникали какие-то противоестественные чувства: соленый комок подкатывал к горлу, когда я становился свидетелем этого откровенного перфоманса. Я замирал до кончиков волос, охваченный ужасом и восхищением, и для меня всё это не было реминисценцией блуда, а, скорее всего, являлось криком её души, вывернутой наизнанку под «Clubbed to Death», — вот что меня притягивало по-настоящему, а не только выпуклости её молодого тела и бурлящая воронка между ног.
           Марго была странной — никто не понимал её. Она редко улыбалась, была молчалива и необщительна, не флиртовала с мужиками, а напротив — могла выругать любого настырного соискателя как последняя хабалка. У неё был завораживающий взгляд, наполненный бесконечной тревогой, — это были тёмные как омут глаза, в которых невозможно было ничего рассмотреть, кроме собственного отражения.
           После того как заканчивался танец, она убегала голышом за кулисы, и там, в гримёрке, происходило обратное превращение: она надевала простенький халатик с китайскими иероглифами, закуривала тонкую сигаретку с ментолом и начинала разговаривать с явным кубанским «ховорком», а так же было видно при близком рассмотрении, что дреды у неё крашенные, брови нарисованные, ресницы приклеенные, и без этих стеклянных «стрипок» она казалась коротконогой и обыденной, но на сцене Ритуля была всё-таки королевой Марго.
           В тот вечер она «порвала» всех: и меня, и себя, и этот прокуренный кабак со всеми его обитателями. Однако, в самый волнующий момент, когда эта «летучая мышь», повиснув вниз головой, одним ловким движением расстегнула трусики и мне открылся её аккуратно выбритый лобок, в кадре начали появляться какие-то посторонние части тела, а именно: мощные квадратные бёдра, обтянутые голубой парчой с дамасским орнаментом, белые обнажённые плечи, словно из фарфора, и огромная пышная шевелюра… 
— Э-э-э-й, мадам! — Я попытался отодвинуть женщину. — Вы не могли бы чуточку сморщиться?!
           В тот момент настроение было слишком игривое, да и выпито было уже немало, поэтому я слегка переборщил с жестикуляцией, и дамочка взбесилась:
— Что?! Уберите от меня руки! Я сейчас буду выступать! — взревела она колоратурным меццо-сопрано.
           Казалось, что она пытается меня клюнуть. Её выпученные глаза с фиолетовыми подводками осыпали меня искрами.   
— После Марго? — удивился я. — А Вы не боитесь, что сломается пилон?
— Я певица, а не стриптизёрша! — гордо заявила мадам.   
           Глаза у неё были, как сонмище демонов, как стая ворон в открытом поле, как самая тёмная южная ночь, к тому же они были очень ярко накрашены. Нос у неё был довольно крупный и прямой. Волосы, размётанные густыми чёрными прядями, переплетались на голове словно змеи. Она выскочила из моего самого страшного сна: я помню и никогда не забуду эту ужасную «панночку», летающую на гробе, — это было одно из самых жутких воспоминаний моего детства. С тех пор я панически боюсь чёрных разъярённых баб.   
           Уже через минуту я пожалею о своём легкомыслии, но пока ещё продолжаю куражиться и выкидывать всякие кренделя. Когда я пьяный, многие вещи доходят до меня с задержкой трафика.
— И не надо тут глазками стрелять! Мы тут всяких певиц повидали!
— Эдуард, успокойся, — прошипел кто-то за спиной, и моя рука попала в железную клешню.
— Вы — хам! — крикнула она и, развернувшись на каблуках, пошла от меня прочь.
           За спиной, белый от бешенства, колыхался Андрей. Он был реально белый, как скатерть на столе.
— Ты что творишь?! — крикнул он и зрачки его сузились до точек. — Совсем берега попутал от пьянства?! Иди проветрись! Срочно! Щас такое начнётся!
— Эдька, — бормотала Ирина, — это же знаменитая грузинская певица, а ты её просто так по жопе похлопал.
           Через несколько секунд алкогольный дурман развеялся, и до меня начало доходить: «Так, я сегодня уже доставил этой даме неприятности, наткнувшись в темноте на её стул. Даже пытался поцеловать ручку, и вот я опять совершил бестактность», — но когда в моей памяти красным курсивом вспыхнуло её имя, то мне захотелось рвать на себе волосы.
           Я всегда приклонялся перед этой потрясающей женщиной, всегда восхищался её талантом, её неповторимой красотой, а при встрече повёл себя как последнее тагильское быдло. Стыд разрубил моё сердце пополам. Я не знал, куда мне бежать и что делать. Совершенно раздавленный, я выбрался на улицу и выдохнул весь этот кабацкий смрад. Через некоторое время вышел Калугин — медленно закурил, помолчал, а потом спросил более спокойным голосом:
— Как такое могло случиться? Ты что, телевизор не смотришь?   
— Григорич, я не узнал её! Богом клянусь! Разве я посмел бы?
— Ты что дебил? На входе афиша висит!
— Не обратил внимания, — оправдывался я. — Ну пойми, Григорич…  Давно её не видел. По телеку она не мелькает последнее время. К тому же поправилась, постарела, изменилась.
           Он покачал головой. Тонкие волевые черты лица его стали резкими. Серые глаза  пробирали меня до самых печёнок. «Наверно, такими же взглядом смотрел Эрнст Кальтенбруннер на врагов Третьего Рейха», — подумал я. 
— А что, Эдуард, с другими женщинами можно себя так вести? — спросил Калугин, не выпуская меня из поля своего зрения. — Ты знаешь, что она петь отказывается? А её покровитель сказал мне, что этому придурку — понимаешь о ком речь? — он череп проломит. Такой горячий Резо. Поверь мне, мужик очень серьёзный. Я его знаю.
— Не трави душу, Григорич! — взмолился я. — И так тошно!
— А ведь это всё водка, — глумился Калугин. — Она, зараза… Это её прихваты и приёмчики. У тебя нет ощущения, что тебя со всех сторон обходят?
— Весь мир идёт на меня войной.
— А это означает только одно, — глубокомысленно продолжал Калугин, — что ты неправильно живёшь.
— Главное — держаться подальше от людей. Им всё равно не угодить.
— Да при чём тут люди?! Ты всё делаешь своими руками. Ты своими руками копаешь себе могилу. 
 — А мне реально хочется в землю провалиться! — закричал я и рубанул ладонью воздух. — Где можно найти цветы? Любые деньги отдам!
— Сейчас только на клумбе, — спокойно ответил он, и бледная тень улыбки появилась у него на лице.
— Шутишь?
— Нет. Есть очень богатая клумба возле теннисного корта. Беги пока не поздно. Там есть белые хризантемы. Такая прелесть.
— Я одного не могу понять, — рассуждал я в полном недоумении, — почему великая певица выступает после стриптизёрши? Что-то типа разогрева? Тебе не кажется это абсурдом?
           Он посмотрел на меня с некоторым возмущением: ему явно не понравилась дискриминация стриптизёрши.
— Времена такие абсурдные, — холодно ответил он. — Все хотят кушать… и великие певицы, и никому неизвестные девчонки.
— Ага, я понял… Поэтому им приходится иногда жрать из одной кормушки.
— Иди уже! А я пойду нашу примадонну успокаивать. Накапаю ей пятьдесят капель валерьянки. Это же надо! Концерт сорвать! Ну ты даешь, парень!
               
    .20.
           Я шёл внутри тенистой аллеи заплетающейся походкой. Фонари окутывали меня жёлтым туманом, и моя нелепая тень словно пыталась от меня ускользнуть, но всё никак не могла вырваться из-под ног: тянулась и тянулась от фонаря к фонарю.
           Молодые пихты отбрасывали на асфальт фиолетовые тени. В их пушистых кронах кто-то забористо смеялся надо мной и улюлюкал, а в это время кроваво-жёлтый индюшачий глаз луково и пристально наблюдал за мной… «Неприятный соглядатай, — подумал я. — Такая луна бывает не к добру». Над кромкой горизонта, словно лёгкий росчерк божественного пера, растянулось облако-зигзаг, — это была буква «Z» с лёгким наклоном, что означало: парень, ты полный ноль.
           С каждым шагом нарастало чувство ненависти к самому себе, и это даже было не чувство, а некий голос из репродуктора где-то в глубине моего черепа, который транслировал следующее: «Ты не человек. Ты жалкий выкидыш на обочине жизни. Такие, как ты, оскверняют человечество. Твоя безнравственность ужасает. Это какая-то античная безнравственность — даже Калигула позавидовал бы. Твоя расточительность переходит всякие границы. С таким подходом к жизни тебе было бы проще уйти на войну и там лечь в братскую могилу, и это была бы героическая смерть, а в противном случае ты просто сопьёшься или тебя забьют как собаку до смерти. Помнишь эти ощеренные пепельно-серые трупы вдоль дорог? Ты расточаешь свою жизнь между альковами и ипподромом. Ты думаешь, что игрок может выиграть? Ошибаешься! Выигрывают в этой жизни только трудяги, а ты патологически ленив. С твоими мозгами у тебя могло бы получиться всё, но ты очень редко их включаешь. Нет, ты не дурак, ты — просто идиот. Ведёшь себя по жизни, как слон в посудной лавке…»
— З-а-м-о-л-ч-и!!! — заорал я и, схватившись за голову, сел на корточки.
           Какая-то ночная птица подхватила мой крик и долго смеялась в конце аллеи. Когда я поднялся, то меня начало штормить, а потом вырвало прямо на асфальт, — мне показалось на секунду, что меня вырвало зелёными червями, — и тем не менее я двинулся дальше в поисках заветной клумбы. В голове мелькнула мысль: «Что бы я сегодня ни делал, всё будет тщетно». С каждым шагом меня покидало желание куда-либо двигаться. Обессиленный, я опустился на лавочку и уставился на луну. Она была ужасающей. Очень хотелось курить, но сигареты я забыл в ночном клубе.   
— Господи, прости меня. Не создан я для этой жизни, — прошептал я и тоскливо завыл, протяжно, по-волчьи.
— Почему всё так глупо, бессмысленно?! — крикнул я, заламывая руки. — И чем дальше я живу, тем сложнее мне находить пристанище в этом мире. Люди вокруг кажутся натуральными, в отличие от меня. Они едины как организм. Они единомышленники во всём. Вон, они там пляшут, веселятся, жрут, трахаются, а я в этом организме сижу как заноза… Как инородное тело! Всем только мешаю!               
— Перестань ныть!
           Я вздрогнул от неожиданности и резко повернул голову.
— Шекспира начитался? Тоже мне Гамлет выискался! — летело в меня из темноты.
           Мне показалось, что я схожу с ума.
— Кто здесь? — робко спросил я, вглядываясь в заросли можжевельника.
           Из кустов вышел огромный человек в белом, — он буквально фосфоресцировал в лунном свете. Мне показалось то ли спьяну, то ли от неожиданности, что он трёхметрового роста. Сердце всколыхнулось. Между лопаток побежала струйка пота. «Инопланетяне высадились», — подумал я с нарастающим ужасом. По мере приближения этого выдающегося гуманоида я начал понимать, что это всего лишь человек. Пускай очень крупный — но человек. К тому же он на ходу застёгивал ширинку.
— Зашёл в кустики отлить, — говорит он, — и слышу, кто-то по-волчьи воет.
          Во мне вспыхнула удушливая досада и рассыпалась внутри горячими искрами. «Боже мой, второй раз за вечер я попадаю в глупое положение, — подумал я. — Надо мной потешаются. Делают из меня дурака. Натягивают как Петрушку по самый локоть. Что происходит?»
          Когда тронулся поезд — земля поплыла из-под моих ног и слегка сдвинулись стереотипы, словно тяжёлая пыльная мебель в начале грандиозного землетрясения; зазвенела посуда в кухонном шкафу, кирпичная стена облупилась и дала первые трещины... Нет, не представлял я тогда всего размаха грядущей трагедии и не мог понять, с чего вдруг этот баловень судьбы, этот всезнайка, этот ловкач, которому раньше всё сходило с рук, превратился в мальчика для битья.
           И вот начинается второе действие этой идиотской буффонады.
— Эдуард! Так это ты воешь на луну? — спросил печальный Квазимодо, протягивая руку; она  показалась мне слегка влажной.
— Садись рядом — будем вместе выть, — предложил я, как ни в чём не бывало, и смахнул невидимую пыль с лакированных досок; он медленно опустился рядом, и я почувствовал нестерпимый жар его большого сильного тела.
— Давай её лучше выпьем, — предложил он, криво ухмыляясь.
— Слышь, Андрюха, — развязано спросил я, — а ты чё шатаешься во всём белом, как приведение? У меня чуть очко не треснуло от страха. Смотри-ка, белые штанишки… только для Иришки.
           Он недовольно поморщился, как от зубной боли.
— А где ты видишь на мне белое? — полушёпотом спросил он и упёрся в меня бычьим взглядом, от чего ментоловый холодок побежал у меня по спине.
— Ну ты же… — Я запнулся. — … в белых штанах, в белой рубашке, в белых мокасинах. На тебе червоточинки нет. — Я недовольно хмыкнул: разговор явно не клеился.
— Ничего подобного, братишка… —  Он опять криво ухмыльнулся и добавил с загадочным видом: — Это у тебя просто «беленькая» начинается, а меня здесь вообще нет и быть не может. Я сейчас за столом, вместе с братвой. Врубаешься?
           Я ни разу не видел, как он улыбается, — он всегда был крайне суровым и сдержанным в своих эмоциях, — и поскольку мимические сухожилия его не были приучены к этому «фокусу», то получалась жуткая гримаса, этакая пиратская ухмылка, не сулящая мне ничего хорошего. При этом его чёрные глаза вспыхнули неприкрытой ненавистью, как два разгоревшихся уголька, — таким же взглядом он смотрел на меня в тот момент, когда я лапал Иришку. Тоскливо заныло под ложечкой, и я огляделся по сторонам: вокруг никого не было и только шалый ветерок гонял осеннюю листву по асфальту. «Да-а-а-а, — подумал я, — парень явно не в себе… Натуральная оглобля из человеческого мяса. Интересно, а сколько я продержусь, если он навалится на меня всей своей тушей?»
— Это ты сейчас про своё алиби..? — спросил я и шаловливо хохотнул.
— Мне алиби не понадобится, — ответил он. — Я ведь с тобой просто поговорить хочу.
— А если разговор не заладится?
— Заладится, — успокоил он. — Ты же разумный человек.
— Андрюха, я так думаю, что нам не о чем…   
— Вообще-то… меня зовут Алексеем, — скромно молвил он и отвернулся; мне показалось, что он обиделся.
— Сорри! — крикнул я петушиным фальцетом. 
          «Опять неувязочка, — подумал я. — Хотя какая мне разница… Лёха… Андрюха… Саня… Да все вы для меня — на одну рожу!»
           После этого мы опочили на краю полного безмолвия. Время остановилось. Жизнь остановилась. Я только слышал, как бухает его огромное сердце и тихонько поскрипывает лавочка. Мы смотрели на Луну, а она смотрела на нас, пока совершенно не охладела и не спряталась за перистыми облаками, плывущими высоко в небе.
— Ну что, пойдём дальше нажираться, — предложил я, нарушив это долгое невыносимое молчание.
— Посидим ещё, — предложил он.
           Я посмотрел на его профиль, напоминающий реликтового человека, и робко произнёс: 
— Я знаю, Лёша, о чём ты хочешь со мной поговорить.
— Ну тогда начни ты, — попросил он, переминаясь с одной ягодицы на другую. 
— А стоит ли вообще об этом говорить? У меня с Ириной ничего нет, и самое главное — мне ничего от неё не надо. Наши интересы с тобой нигде не пересекаются.
— Не ****и! — Это прозвучало как пощёчина.
— Что?
— А зачем ты её охмуряешь, крутишься вокруг неё, за сиськи лапаешь?
           От этих обвинений было трудно отвертеться, но я всё-таки попытался:
— Слушай, Лёха… Ну что мы сейчас из-за какой-то тёлки будем рамсить? — небрежно кинул я, состроив блатную физиономию.
           Он чуть приподнялся над лавочкой, но взял себя в руки и произнёс слегка взволнованным голосом:
— Да я… за неё… любому глотку перегрызу.
           От этих слов у меня закрутило в животе и очень захотелось до ветру.
— Сечёшь? — спросил он. 
— Ладно. Как Вам будет угодно, — миролюбиво ответил я.
           А что, я буду спорить с этим быком? Я же не испанский тореро.
— Что от меня требуется? — спросил я деловым тоном. 
— Чтобы ты перестал с ней общаться.
— И ты думаешь, это сработает?
— У нас всё было в ёлочку, пока ты не появился. 
— Ты что, запал на неё? Или просто амбиции?
— Не твоё дело… А если честно, то я на ней жениться хочу.
— Хорошо. Я отойду от неё и даже сделаю вид, что в упор её не вижу, но завтра на пляже она ко мне подойдёт, а не к тебе, и будет со мной флиртовать. — Мне хотелось добавить в конце фразы «дубина стоеросовая», но я не решился.
— А может, мне в песок зарыться? — продолжал я, повышая градус назидательного тона, а он в это время смотрел куда-то вдаль, словно каменное изваяние. — Собрать чемоданы, уехать домой?
           Он молчал и даже ни разу не моргнул. Он ждал, когда иссякнут мои слова.
— Ты же понимаешь, что она тебя не любит, — вкрадчиво произнёс я. — А это безнадёжно… Ты пойми, Лёха, что у баб множество путей к нашему сердцу: и через желудок, и через гениталии, и через душу может пролезть, и через мозги просочиться… А у нас нет ни одного варианта, ни единой возможности, если того не захотят на небесах. Женщины выбирают мужиков, а мы в этой игре лишь разменная монета.   
— Полюбит, — уверенно ответил Алексей, не поворачивая головы в мою сторону.
— Я никогда не понимал таких ребят…   
— Каких?
— Которые выхаживают тёлок любой ценой, а потом рогами цепляются за трёхметровый габарит.
— У меня не забалуешь.
— Ты уверен, что это можно контролировать?
— Короче, давай так… — Он повернулся ко мне своё каменное лицо и положил на меня такой невыносимо тяжёлый взгляд, что я заёрзал на лавочке, как вошь на гребешке. — Я сам разберусь с этим, а от тебя требуется только одно: займись Анькой, сделай вид, что ты от неё без ума… В конце концов трахни её. Девка-то хорошая. В том смысле, что отзывы очень хорошие от наших ребят. И руками, и ротиком, и попкой своей маленькой такие фокусы вытворяет — никто больше двух минут продержаться не может.
           Меня чуть не вывернуло от этих слов.
— А ты в курсе, кто у неё муж? — спросил я.
— Я даже лично его знаю. Реальный пацан. Клёвый. Но эту суку он распустил. 
— Вот тебе и пример… Это как вода — в любую щель просочится.
— Для таких, как Аня, секс — это наркотик, ради которого они рискуют всем, даже собственной головой… Но Иринка… она… по-другому воспитана… У неё — иудейские корни… Она… знает себе цену. — Когда он это произносил, на его каменном лице возникло некое подобие наивной детской улыбки.
— Любая шлюха знает себе цену, — парировал я довольно жёстко, но он ничего не ответил, а лишь устало прикрыл глаза.
           Вновь повисла длинная пауза, и у меня появилось ощущение, что он берёт меня измором. 
— Я давно искал такую женщину, — произнёс он. — Тем более она еврейка, а это значит, что она будет идеальной матерью для моих детей.
— Ты что — еврей?
— Да, в некотором смысле…
— Раньше вы так легко не признавались.
— Раньше это было клеймо, а в наше время звучит как пароль.
           Я не совсем понял, что он хотел этим сказать, но не стал педалировать эту тему, потому что мне хотелось быстрее закончить этот неприятный разговор. У меня даже поднялась температура, настолько этот человек был для меня токсичен. 
— Ладно, Лёха… Я тебя вполне понимаю. Уважаю твои чувства и сделаю так, как ты сказал.
           Он встал с лавочки и протянул мне руку. Мне показалось, что это было искренним жестом.
— Я знал, что ты нормальный пацан, — сказал он и, тяжело ступая, двинулся от меня прочь.
           Я понял, что этот разговор дался ему с трудом. Обычно он пользовался другими методами и по жизни редко прибегал к дипломатии. Я смотрел, как он уходит, как вздрагивает его могутная спина при каждом шаге, как он поводит при ходьбе квадратным черепом, как слегка сутулится, косолапит, — и заметил, что нет уверенности и силы в его шаге, в его словах и в его поступках. Он был явно не здоров, и я тогда подумал: «Этой болезни подвержены все без исключения. Когда приходит любовь, ломаются даже такие крепкие механизмы, как Лёха».
           Моя неистовая любовь — моя сладкая боль — ожидала меня в Тагиле, но я боялся туда возвращаться, или точнее сказать — не торопился. Я обманывал себя и жену пустыми обещаниями, хотя понимал неизбежность моего возврата. Здесь, у Чёрного моря, я слегка забылся, успокоился, регенерировал, как ящерица, отрастив новый хвост, и даже другие женщины в моём восприятии стали приобретать заманчивые формы. Уже без скуки и отвращения я смотрел на бледный восход, без страха и дикого сердцебиения любовался кровавым закатом, с робкой надеждой заглядывал в будущее… Но именно там, в будущем, зияла чёрная пугающая дыра.
           Алексей скрылся из виду, а я пошёл собирать цветы. Уже тогда, ползая по краю клумбы, я отчётливо понимал всю бессмысленность этой затеи, но тем не менее я надёргал целую охапку белых хризантем, у которых лепестки были прозрачные и нежные, как папиросная бумага. Не было желания возвращаться в клуб, поскольку не хотелось встречаться с Калугиным и видеть в его глазах отражение собственной глупости, не хотелось ещё раз пересекаться с Алексеем, сидеть с Анютой и Ириной за одним столом, и уж тем более совершенно не хотелось видеть сестрёнок, но я поплёлся туда, только ради моей жены. Мне просто захотелось подарить ей этот чёртов букет. Вот такая возникла прихоть.
           Пока я возвращался в отель, всю дорогу представлял себе, как она удивится, расчувствуется, как холодные глаза её потеплеют и помимо воли наполнятся прозрачной слезой, как она пошутит в своей ироничной манере: «Мансуров, не порти погоду, а то завтра на побережье обрушится ураган». А потом мы уйдем из этого шалмана в свой номер 236, заберёмся под одеяло, прижмёмся друг к другу, как два бесполых существа, и будем смотреть телевизор. Где-то за окном будут стрекотать цикады, будет обволакивать сном отдалённый шум прибоя, где-то будет играть музыка, и натужное гудение лифта оборвётся на нашем этаже, и какие-то голоса заполнят его ненадолго, а потом хлопнет дверь, и снова воцарится тишина, покой и вечное биение волн.      
           Конечно, я выглядел нелепо с этим обтёрханным букетом, когда появился на пороге клуба. На входе меня встретил Калугин и парочка его крепких пацанов. Они посмотрели на меня с улыбкой и переглянулись между собой, а Калугин воскликнул, словно развязанный конферансье:
— Ну ты посмотри на него! Вылитый жених!
           Я стыдливо опустил букет головками вниз, и мне захотелось его выкинуть. Я бы, наверно, так и сделал, если бы урна была поблизости.
— О-о-о, сколько ты грязи приволок, — сказал Андрей Григорьевич, разглядывая мои кроссовки: от них кусками отваливалась земля с клумбы.
— Она выступает? — спросил я.
            Он картинно развёл руками.
— Увы, нет. Мы не смогли её утешить. Уж больно ты её обидел, Эдуард. Я, говорит, таких жлобов ещё не встречала.   
— А где она? Может, я попробую? Упаду в ножки, челом буду бить!
— Бесполезно. Ты бы видел, что мы с Ленкой вытворяли. Она отстукивала чечётку, а я затянул «По полю танки грохотали». Потом она исполняла лунную походку Майкла Джексона, а в конце нашего выступления был акробатический этюд. Но растопить её ледяное сердце нам не удалось. Видно, твоя харизма оказалась сильнее.   
— И где она? — спросил я.
— Сказала, ни минуты здесь не останусь. Даже десерта не дождалась.
— Уехала?
— Ага… В обществе своего носатого директора… На большом чёрном джипе американского производства.
— Вот такие дела, Эдуард! — подытожил он, хлопнув меня по плечу.
           Я почувствовал, что Калугин находится в каком-то экзальтированном состоянии, но я не мог понять причину его возбуждения.
— А где Ленка? — спросил я.
— А ты разве не знаешь? Она с ребятами уехала выступать. Не помню, как называется отель… Где-то в Кабардинке.
— Давно?
— Десять минут назад проехали КПП.
— Ладно, не расстраивайся, — сказал Калугин, положив мне руку на плечо. — Тебя подружки  заждались. Одна из них даже ко мне подходила, спрашивала: «А куда у нас Эдуард запропастился?» Прямо вся горит нетерпением.
— Да пошли они, — процедил я сквозь зубы.
— Вот именно… Была бы у меня такая жена — я бы на других баб даже не смотрел.
— Эх, Григорич, любая жена рано или поздно приедается, и хочется… хочется любую другую бабу… Даже пускай она будет страшнее, хуже в тысячу раз твоей жены, но д-р-у-г-у-ю!
— Ты просто гуляка, — парировал он, глядя на меня с жалостью. — Такой же больной сукин сын, как все эти игроки, алкоголики, наркоманы… Стержня в тебе нет.
— Ты прав, Григорич, у меня нет стержня… — Я сделал многозначительную паузу. — У меня внутри — тонкая ранимая душа. 
— Ладно, Эдуард, не обижайся, — сказал он добродушно. — Иди к девочкам. Вон они уже машут, родимые.
           Я выругался матом и пошёл к их столику.
           К тому моменту развлекательная программа закончилась и в клубе царил полный бардак, — судя по всему, народ уже был в приличном градусе. Гремела музыка. Человеческое море колыхалось в отражении зеркального потолка, и даже Юрий Романович Агасян в полном воодушевлении выписывал такие коленца, что я был просто удивлён.         
— Это кому цветы? — спросила Аня, протягивая ко мне свои тонкие загорелые ручки.
— Тебе, золотце, тебе, — ответил я и небрежно сунул ей букет, приготовленный для жены.
— Ой! Ты такой душка! — совершенно растаяла Анюта, а Ирина метнула в меня хищный взгляд из-под чёрной изогнутой брови, а потом, слегка успокоившись, посмотрела на меня с иронией и снисходительно улыбнулась — «дурачок».
           Я отодвинул стул и хотел было присесть, но так и остался стоять, словно вкопанный. 
— Что? Не может быть, — бормотал я в полном замешательстве, глядя на дэнс-пол.   
           Прелестные пастушки Валентина и Ольга отдыхали в компании «волков» из Нижневартовска. Я отсутствовал всего лишь сорок минут, но за это время произошли разительные перемены. Сестрёнок словно подменили: они нажрались и разбушлатились до такой степени, что у меня глаза полезли из орбит. Следующий раз подобный шок я испытал 11 сентября 2001 года, когда смотрел по телеку, как падают американские башни-близнецы. 
           А в ту ночь я видел, как пьяных сестрёнок волочат по всему залу, лапают грубо, бесцеремонно, будто действие происходит в солдатском борделе. Это были уже не танцы — это была прелюдия к сексу. Валентина целовалась в засос с Олегом, симпатичным белокурым пареньком из «афганской» команды, — его рука методично обрабатывала её пышные ягодицы. Ольгу передавали из рук в руки во время медленного танца, и я видел, как задралась её плиссированная юбка, как показалась толстая розовая ляжка и плотные утягивающие рейтузы. При этом я не заметил на их раскрасневшихся физиономиях даже тени смущения, а напротив, они выражали лишь пьяное и дурашливое «сегодня мы кайфуем». И эти многозначительные взгляды, которыми они обменивались, и эти довольные ухмылки, выползающие непреднамеренно на их сальные одутловатые лица, выражали лишь глубокое удовлетворение происходящим.      
           Ирина пыталась мне что-то говорить, но я ничего не слышал, а был всецело поглощён этим зрелищем. Отвратительные сцены унижения сестёр возбуждали во мне тошнотворное разочарование: «Что они делают? Словно с цепи сорвались и жгут сегодня по полной, на зло своим надоевшим мужьям и вопреки той скучной, беспросветной жизни, которую они влачат дома», — и одновременно ложилась поверху какая-то безотчётная мстительная радость: «Да гори оно все огнём!»
            Я не мог оторваться от этого зрелища, — иногда уродство бывает более привлекательным, чем красота, — девицы, спотыкаясь и ломая каблуки, забираются на сцену и начинают танцевать зажигательный канкан, высоко задирая толстые ляжки и показывая всему миру свои дешёвые труселя, а вокруг толпятся бандиты, глумливо улыбаются, хлопают в ладоши, и на их мордах написано предвкушение.
           «Неужели, — подумал я, — эти несчастные дуры не понимают в пьяном угаре, с кем они связались и что им сулит эта ночь?»       
— Ты посмотри, как твои девчули разбушлатились, — промурлыкала Аня, внимательно наблюдая за происходящим. — Ну прямо розы — среди навоза. 
— Сегодня по рукам пойдут! — восторженно воскликнула Ирина, а я уловил в этих эмоциях некую солидарность, или даже оправдание для себя: мол, не одна я такая, все мы, бабы, шлюхи, но я по сравнению с ними — сущий ангел.    
— Эдуард! Не жалко девочек-то? Кто их спаивал? — спросила Аня.
— Спаивал для себя, а танцуют другие, — подхватила Ирина.
          Я ничего не ответил — демонстративно отвернулся от них, вспомнил со злорадством, как эти ханжи назидательным тоном и свысока разговаривали со мной, как смотрели на меня удивлёнными цыплячьими глазками… «Не хотели со мной водку пить? — поморщился я. — Так вас сегодня досыта ***ми накормят». Мне совершенно не было жалко этих взбесившихся нимфоманок.
          Я вспомнил с кривой ухмылкой их аристократические манеры: оттопырив мизинчики, держали бокалы; щипали нарезку, словно райские пташки; цмыкали шампанское — губки трубочкой; мило щебетали о всяких светских глупостях, — и вот на тебе, такая жёсткая порнография в их исполнении. Я пытался их оправдывать: «Все бабы — шлюхи. Все слабы на передок, и уж тем более пьяная звезда себе не хозяйка. Стоит ли кого-то ревновать? Стоит ли оплакивать очередную загубленную душу?» — но мне было обидно за самого себя, за мои наивные иллюзии, за то что я оказался таким глупцом: смешно сказать, но я завидовал их мужьям. Где они сейчас эти мужья? В какой заднице?
           Я старался не смотреть туда, но мои соседки восторженно комментировали происходящее:
— О-о-о, куда её понесло? На шест полезла!
— Смотри, крутится! Во даёт!
— Опа! Улетела! Встаём потихоньку! Встаем!
— Опять лезет. А сестрёнка её останавливает. Ловит за ногу! Ты глянь!
           Громко хохочут.
— Смотри, охранник пошёл её стаскивать...
— Бардак полный! А эти придурки ржут!
— Да им лишь бы позубоскалить. Как дети малые!
           Это была ночь горьких разочарований, и они продолжались: Ирина после жарких объятий  под «Seven Second» отправилась в номер с этим толстопятым чудовищем, и я смотрел не отрываясь, прищуренным взглядом, как его клешня сползает у неё по спине и ложится грубыми пальцами прямо на рельефную ягодицу, обтянутую атласным шёлком. Букет хризантем её окончательно добил, а ещё я перестал с ней флиртовать, окутал её арктическим холодом и даже третировал грубыми шутками, выполняя сепаратный сговор с Алексеем, а она смотрела на меня удивлённым взглядом и ничего не могла понять. Загадочная вуаль слетела в одночасье — её лицо стало хищным и злобным, как у стервятницы, губы кривились в неестественной улыбке.
           Когда она уходила с этим бандитом, я испытал что-то типа ревности: «Сучка! Могла бы это сделать по-тихому, не так демонстративно. Господи! Как беспринципны люди! Больше всего они бояться остаться не у дел».   
          Я видел, как сестрёнок по очереди уводят наверх, а через некоторое время и все остальные потянулись вереницей за ними, как свора гиен — на лёгкую добычу.
          А ещё я видел, как плакал всеми покинутый председатель, о чём-то разговаривая со своим отражением в огромной бутылке «Jack Daniel’s», а потом глаза его закрылись и голова с треском упала на тарелку. «Ещё одна жертва бессмысленной войны. Сколько их вокруг нас, этих изломанных войною пацанов?» — подумал я. 
          Вечер был насыщен до предела, но события продолжали развиваться дальше с коллапсирующей частотой. 
          После того как ушла Ирина, Анюта стала более раскрепощённой: её бледно-голубые глаза светились неприкрытой похотью. В какой-то момент она пыталась расстегнуть мне ширинку под столом, но я вовремя перехватил её руку. Потом она упрямо тащила меня танцевать, но я ссылался на плохое настроение и курил одну сигарету за другой. Действительно, в самый разгар веселья я был темнее тучи. Мне всё обрыдло. Невыносимо хотелось домой — в Нижний Тагил. Жутко соскучился по родителям — прийти к ним в гости, попить чайку, посидеть с ними перед телевизором, поболтать о разных пустяках и остаться на ночь. Мама погладит по головке, как она всегда это делала, с самого раннего детства, — «Спокойной ночи, сынок», — скажет она и погасит свет. Будет тепло и уютно под пуховым одеялом, и тут же сквозь веки забрезжит светлый, радостный сон.      
— Ну что такое, Эдичка? Что случилось с моим мальчиком? — сюсюкала Анюта, принимая вид добродушного сочувствия, и тянула, тянула меня за руку к себе.
— Престань меня дёргать! — крикнул я и грубо оттолкнул её.
           Краем глаза, с лёгким поворотом головы я отметил, что Андрей за нами пристально наблюдает. Его лицо выражало неприкрытую иронию, а с тонких губ не слазила кривая ухмылка — «Ох, доиграетесь, голубочки! Ох, доиграетесь!» Со стороны, наверно, казалось, что у меня с Анютой завязывается любовная интрижка, хотя по большому счёту так оно и было.   
           В очередной раз я не пошёл с ней танцевать. Махнув на меня рукой, она начала извиваться прямо у столика под «Everlasting Blink», божественную композицию группы Bent, которая и по сей день является для меня музыкальным символом того времени. В чёрном облегающем платье с одной бретелькой она была похожа на гремучую змею, исполняющую танец под дудук. Платье было длинное, до самого пола, и только высоченные каблуки да обтянутая трикотажем голень подчёркивали бесконечную сексуальность её ног.
            Вспышки софитов простреливали её насквозь, и нейлоновая ткань сверкала словно чешуя на изгибах её тела. Светло-русые волосы были закручены в тугую косу и подвязаны тонкой фиолетовой лентой. Очаровательная улыбка подкупала настолько, что Анюта вдруг стала для меня родной и желанной. Она то и дело поворачивалась ко мне спиной, демонстрируя свою маленькую попочку и восхитительный прогиб.
           Начиная с приятной хрипотцы и заканчивая идиоматическими оборотами, всё говорило о том, что Аня — типичная бандитская подстилка. Я много их повидал на своём веку; всех этих женщин объединяла одна черта: они ложились только под брутальных самцов и любили получать за это деньги. В тот вечер Аня для разнообразия решила попробовать программиста.
— Пойдем к морю, — предложил я.
           Её глаза покрылись маслянистой плёнкой, и она спросила томным голоском:
— Что ты удумал, мерзавец?      
— Ничего, — сухо ответил я. — Мне просто надоел этот шалман.
           Свежий морской бриз окутал наши тела спасительной прохладой, как только мы покинули ночной клуб, в котором царила удушливая терпкая жара. Когда мы уходили, кабак просто стоял на ушах, и «розовые» малолетки орали из всех динамиков: «Нас не догонят!!!» 
           Прогулочным шагом мы спустились по платановой аллее, в конце которой находился контрольно-пропускной пункт. Его дверь была приоткрыта, и на асфальт падал жёлтый лучик света, в котором шевелилась чья-то голова, как в камере Обскура. Когда мы проходили мимо, проём раздвинулся и на крыльцо вышел охранник.
— А вас куда понесло, молодые люди? — строго спросил он.
           В руке у него шипела и щёлкала рация, а потом раздался знакомый голос: «Девятый! Девятый! Что там за ****ство на четвёртом?! Какая-то девка носится по этажу в одних туфельках! Приём». — «Пятый! Это афганцы развлекаются. Каких-то проституток притащили в номер. Приём». — «Сделай замечание! Что за ***ня?! Приём». — «Спасибо за доверие, но я один не пойду. Они пьяные в уматину. Приём».
— Мы решили прогуляться к морю, — ответила Аня.
— А что… у нас комендантский час? — спросил я заносчивым тоном.
— Да н-е-е-е… Просто будьте осторожнее, а то за этот ход уже трое пьяных потонуло, и все — ночью… Представляете? — миролюбиво ответил охранник, нараспев, с кубанским «ховорком».
— Мене сдаётся, — молвил он, изобразив на своём круглом лице детский испуг, — что их хто-то топить.
— Да мы не будем купаться, — успокоила его Анюта.
— Ну и добре, а то я боюсь утопленников. В прошлый раз Калухин как харкнет: «Бери его за нохи, урод!» А я ни то что прикоснуться, я на него посмотреть боясь. Разбухший весь, серый, на холове водоросли. Ужас какой-то!
— Да что Вы говорите?! — воскликнула Аня и сложила ручки домиком.
           Я не мог слушать эту глупую болтовню. Моя мизантропия в тот вечер достигла своего апогея: люди не просто раздражали, а вызывали у меня приступы идиосинкразии; внутри как будто раздувался и опадал тошнотворный склизкий пузырь, сдавливающий моё сердце. В тот момент мне хотелось оторваться от навязчивого преследования Анюты и я очень пожалел, что взял её с собой. Я уходил быстрым шагом, а она торопливо стучала каблуками у меня за спиной и уже издали крикнула охраннику: «Если не вернёмся у утру, вызывайте водолазов!» — и радостно хихикнула. 
           Я спросил её:
— Как ты будешь спускаться к морю? Там дорога для тебя непроходимая — сплошные камни.               
— А пойдём через туннель, — предложила она.
— Это надо километр до «Кубани» тащиться по трассе.
— А мы что… куда-то торопимся? — спросила она с заискивающей улыбкой. 
— Ну пошли, — сказал я безразличным тоном.
           Когда мы спустились в тёмный туннель, над которым проходило Новороссийское шоссе, Аня сделала вид, что ей очень страшно, и прилипла к моему боку как пиявка. Там на самом деле было жутковато, и приходилось идти практически наощупь. В конце туннеля, со стороны моря, тускло просвечивала луна. Я, как истинный джентльмен, обнял её за талию, — она была очень гибкой, и валики спинных мышц плавно перетекали в очаровательные округлости. В тот момент Аня тарахтела как из пулемёта, и я не мог понять, о чём она говорит, хотя понимал отдельные слова. Обычно я впадаю в это состояние через полчаса общения с любой женщиной: вербальный спам переполняет мою оперативную память, и сознание перечёркивает красное мигающее сообщение «Access denied».
           Чудовищная усталость разомкнула мой мозг. Правое и левое полушарие перестали взаимодействовать, и мне показалось, что я нахожусь параллельно в двух разных мирах и в двух разных ипостасях, — неуловимые очертания новой реальности начали проявляться именно в темноте. В тот момент я ещё не знал, что это расстройство психики называется делирием.   
           Этот процесс вызвал во мне довольно интересные метаморфозы: я начал понимать, что наш мир не материальный и что вокруг нас раскинулась загадочная фата-моргана, сотканная из виртуальной пустоты, а если быть более точным — из волновых возмущений условного пространства. До меня вдруг дошло, что после смерти изменится не место моего пребывания, а функция моего пребывания в этом пространстве. В какой-то момент я подумал: «А ведь я постепенно перехожу в новое качество. Я умираю для этой жизни и рождаюсь для новой. По всей видимости, мне осталось ещё недолго…»
           Когда мы выбрались из этого бесконечного туннеля, мерцающая гладь раскинулась перед нашими глазами. Мы постояли какое-то время на возвышенности, вдыхая полной грудью морской прибой, и начали спускаться по каменной лестнице.
           А потом я смотрел, как она заходит в море, рассекая бёдрами лунный шлейф. Это было красиво, но не более того… Я не испытал в тот момент сексуального возбуждения, а смотрел на неё глазами патологоанатома: Анечка была для меня всего лишь набором определённых костей и мышечных тканей, а секс уже не являлся для меня сверхзадачей, как для многих мужчин, — я стал человеком, который опроверг основную догму нашего существования и задался вопросом: «К чему эти бессмысленные телодвижения?»
           Влечение к женщине — реакция совершенно рефлекторная, не имеющая никакого отношения к осмысленным актам. Гетеросексуальное восприятие мужчины базируется на нескольких мотивационных установках, навязанных нам природой для размножения. Ничего сложного или возвышенного в этом нет, но осмыслить это практически невозможно: почему я должен хотеть именно женщину, а не мужчину или антилопу-гну?
           Аня играла со мной, не понимая, что это совершенно бесполезно. Она резвилась, восторженно хохотала, набирала в ладошки воду и подбрасывала над головой.
— Ну что ты там застрял?! Снимай штаны — плыви ко мне! — кричала Анюта; сверху на неё сыпались «бриллианты», и в лунном свете, как на рентгеновском снимке, через кожу просвечивал белый скелет.
— Вода холодная, — отнекивался я, хотя ночка была удивительно тёплой.
           И вот она выходит из моря, ломая стройные ножки о каменистое дно, а я в это время сижу на корточках и любуюсь явлением современной Афродиты. Она подходит вплотную — я вижу её гладко выбритый лобок и мокрые ляжки. Она опускается передо мной на колени и целует в губы — мы валимся на камни, которые ощутимо врезаются в мою спину. При этом я чувствую исходящий от неё терпкий запах вожделения в купе с алкогольным амбре. Сочетание этих ароматов возбуждало меня с первых дней половой жизни, но именно в тот момент я испытал отвращение, хотя продолжал по инерции облизывать её скукоженный от холода сосок. Потом я спустился чуть ниже и почувствовал, как натянулись мышцы её живота, — она выгнулась, встала на мостик, и лобок её оказался у меня практически перед носом. 
— Поцелуй меня… — сказала она прерывисто, хриплым голосом, переходящим в шёпот, и рука её властно легла на моё чело; кульминационное «туда» растворилось в шуме прибоя.
— Что ты сказала? — спросил я, хотя прекрасно понял, на что она меня подбивает.   
— М-м-м-м, — промычала она, словно голодная корова, и крикнула со злостью: — Поцелуй мою киску! Какой же ты глупый!
— Я не глупый, — сказал я, состроив обиженную физиономию. — Я брезгливый. Ко всему прочему в тюрьме мне дали понять, что это западло.
           Она тихонько скрежетала зубами, находясь в каком-то невменяемом состоянии.   
— Я даже понятия не имею, как это делается, — нудно моросил я, а она вдруг закинула мне ногу на плечо и попросила дрожащим голосом:
— Хватит болтать! 
           «Не-е-е, так дело не пойдёт», — подумал я, сбрасывая её с небес на землю.
— Что с тобой? — встрепенулась Анюта, когда я отодвинулся от неё и начал смотреть в даль, обхватив колени руками. — Ты что, обиделся? Ну не хочешь делать куни — не делай. Я же не заставляю тебя. Ты такой странный!
           Я ничего не ответил.   
           Моё молчание являлось продолжением той тишины, которая воцарилась в мире. Всё замерло в полном безмолвии: и бледно-голубая луна, и мерцающие звёзды, и невесомые облака над кромкой горизонта, и даже волны на поверхности моря… 
           Железобетонные сваи и чёрный проржавевший тельфер отбрасывали длинные тени, создавая иллюзию апокалиптического сюжета. Лодочная станция и пляжные постройки напоминали в сумерках оборонительную береговую линию. Рябая штукатурка, казалось, была испещрена пулемётными очередями. Узкие окна с решётками напоминали бойницы.
— Ну что ты всё маешься? — спросила Аня насмешливым тоном.
           И вдруг я обратил внимание на одинокий шезлонг, оставленный кем-то на дальнем волнорезе. В ярком свете луны его силуэт был настолько отчётливым, что в какой-то момент я увидел сидящего в нём человека. Он притаился и украдкой наблюдал за нами — периодически выдвигался за край спинки и вновь сливался с ней. «Может, мне просто мерещится?» — подумал я, вглядываясь в даль, и меня начал переполнять безотчётный ужас: всё моё тело покрылось «гусиной» кожей, и сердце ударило в набат.
           Со мной нечто подобное уже происходило на море, и случилась эта паническая атака в Абхазии в августе 1992 года. Это случилось ночью, когда я шатался, пьяный, в прибрежной полосе пограничной заставы, недалеко от селения Киндги. Меня вдруг охватил такой ужас, что в глазах потемнело и я чуть не потерял сознание, но в последний момент взял себя в руки и кинулся наутёк. Всю дорогу до посёлка, в котором гуляли и пили мои друзья, я бежал, спотыкаясь и падая в темноте, разбивая в кровь колени и локти, и кто-то преследовал меня до самой калитки. Меня словно гнали оттуда, не пытаясь причинить особого вреда.
           Я всегда очень внимательно относился к фатальным знакам. «Что-то опять назревает», — подумал я, вспоминая Абхазию, где нас с другом чуть не ухлопали в зарождающемся геополитическом конфликте. У местного населения к тому моменту стволов было больше, чем лопат, и они были заряжены вековой ненавистью. Над крышами домов, увитых виноградными лозами, поднимался ужас грядущей войны. По извилистому серпантину в маленьком грязном автобусе мы спасались от этого ужаса, а где-то за спиной уже бухала артиллерия и надрывалась реактивная установка «Град», неся разрушения и смерть. Через несколько недель от этого посёлка остались только чёрные руины.      
— Что с тобой? — спросила Аня, проведя ладонью по щеке и вглядываясь в моё перевёрнутое от страха лицо.
— Сейчас я понимаю, о чём меня предупреждала Татьяна, — ответил я дрожащим голосом.   
— Какая ещё Татьяна? — спросила она. — Ты о чём лопочешь, родной?
— Ты, — я ткнул в неё пальцем, — такая же ведьма! Все вы ведьмочки! Чёрные душонки! Все вы хотите только власти над человеком! Власти! Завладеть его душой, а оболочку выкинуть, как использованный презерватив! Знаю я вас!
— Тебя что, белочка накрыла? Прекращай, Эдуард. Возьми себя в руки. — Она пыталась говорить твёрдо и спокойно, но всё же в конце фразы её голос дрогнул и она начала от меня потихоньку пятиться.
           Нелепо раздвинутые ноги и тонкие дрожащие ляжки, слегка потрёпанная промежность и рыхлые асимметричные груди, выпученные глазёнки и глупое выражение лица, — всё это вызвало во мне вспышку неуправляемого гнева. К тому же она позволила усомниться в моей адекватности, а это подстегнуло меня ещё больше: безумцы не любят, когда их подозревают в безумии, — меня просто вырубил этот перепуганный взгляд, подчёркнутый нелепой улыбкой, больше напоминающей оскал.
— Сюда иди, — чуть слышно прошептал я и начал медленно приближаться, словно крадущийся гепард на мягких подушечках.
           Она продолжала отползать, но я прихватил её за тонкую голень и потянул на себя — она истошно заорала:      
— Хватит меня мучать! Оставь меня в покое!
           Я продолжал её тянуть на себя и зловеще улыбался, словно Ганнибал Лектер.
— Отъябись!!! — крикнула она. — Ты меня пугаешь!!!
— Не ори, — ласково попросил я. — Приготовься умирать.
— За что?! — Она выпучила на меня глаза, и маленькое личико её перекосило от бесконечного удивления.
— За что?! — воскликнул я и громко рассмеялся. — Ты считаешь себя невинной?!
— Я? Да кто ты такой, чтобы..?!
— Заткнись, тварь, — спокойно и отчётливо произнёс я, подбирая круглый увесистый булыжник. — Я хочу спасти твою душу, отделив её от гниющего тела. Можешь не сомневаться: убиенные попадают в рай… И это единственная твоя возможность туда попасть.
— Лучше трахни меня, ублюдок!
— У тебя есть муж, нормальный парень, достойный любви или хотя бы уважения, а ты… Что ты творишь?
— Да с чего ты взял?! — крикнула она, пытаясь выдернуть ногу из моей железной клешни, но я не отпускал её. — Откуда ты его знаешь?!
— Ты же любила его когда-то… Я хочу понять, как это происходит!
— Когда-то мне было с ним хорошо и по жизни, и в постели, а сейчас только укачивает. Он душный стал. Его деньги сожрали. У него руки по локоть в крови, а ты говоришь, нормальный парень! Ногу отпусти!
           Я отпустил.
— Я не понимаю, чего ты добиваешься, — сказала она дрожащим голосом. — Я хочу домой, в тёплую кроватку.
           Она смотрела на меня как затравленный зверёк, и жуткий озноб колотил её.
           В ту ночь происходило что-то неимоверное: словно в калейдоскопе, одна ситуация сменяла другую, и складывались они из одних и тех же стекляшек.
           Меня разрывали совершенно противоречивые эмоции: с одной стороны, мне хотелось пожалеть Аню, приласкать её, поскольку она казалась мне ущербной и даже её супруг представлялся мне одиноким и несчастным человеком, но с другой стороны, мне хотелось её проучить, сделать ей больно, очень больно, потому что она была в моём представлении говняной мухой, которая разносит заразу и которую нужно просто прихлопнуть, — да я бы в тот момент с удовольствием крутанул бы динамо, чтобы весь этот проклятый отель взлетел на воздух.
           С неизбежностью грядущей зимы надвигался очередной алкогольный коллапс. Когда ты влачишь такую жизнь, вокруг тебя постоянно скачут бесы. Ты для них лакомый кусок, и самое страшное заключается в том, что ты уже ничего не контролируешь. Ты не можешь предвидеть, где и когда они подставят тебе ножку.
— Наше соитие ничего не изменит, а только усугубит твоё положение… да и моё тоже. — Я говорил нехотя, чуть слышно, с трудом выталкивая из себя слова, и мне совершенно не хотелось комментировать свои поступки: я чувствовал, как меня покидает водка, как меня покидают силы, как растворяется жизненная энергия в той кислоте, которую выделяет каждая клеточка моего организма. 
— Неужели тебе никогда не бывает страшно, — спросил я, — оттого что происходит вокруг? Оттого что мы творим? Оттого что мир катится в пропасть?
           Анюта, опустив голову, молчала.
— Когда я думаю об этих девчонках, — продолжал я, — которые сегодня отрываются в номерах, а завтра вернуться к мужьям, к родителям, к детям, как ни в чём не бывало, мне становится тошно. Когда я думаю о том, как ты вернешься домой, мне становится жалко тебя и твоего мужа. Я лучше буду всю оставшуюся жизнь мастурбировать, чем прикоснусь к тебе. Ты меня понимаешь? 
— Да, я понимаю, что ты конченный шизофреник, — ответила она, а я продолжал монотонным голосом:
— Моя путается с Калугиным, флиртует с этим малолеткой из шоу-балета, и при этом строит из себя непорочную Фемиду. Таня пыхтит в телефонную трубку, как она соскучилась, а ночью какой-нибудь дворовый ушлёпок входит в неё. Мне страшно об этом подумать. Я ненавижу вас — сучье племя!
— Да заткнись ты наконец! — не выдержала Анюта. — Тебя просто ломает. Ну хочешь, я тебе рукой сделаю, чтобы ты успокоился? Мне не западло, Эдичка. Давай. Давай. — И она потянулась к моей ширинке.
— Рукой я сам могу сделать, — ответил я, шлёпнув её по запястью. 
— Но реальность, деточка, ещё хуже наших фантазий, — продолжал я. — Только я одного не могу понять, для кого мы играем эту рождественскую сказку… Кого мы обманываем? А в это время за кулисами творится ужасное: все ебут друг друга в извращённой форме... Снегурочке задрали подол, трусики отодвинули и шпилят её по полной программе… Облепили со всех сторон весёлые гномы, а у неё глазки сверкают, рот растянули до ушей… Счастливая, ****ь, дальше некуда!
— В этом мире всё построено на лжи, — буквально захлёбывался я, — а то что мы выдаём за любовь — это всего лишь реликтовый страх… темноты… одиночества… смерти в конце концов. Этот страх просто эволюционировал вместе с нами.   
           Будучи в состоянии ещё себя контролировать, я понимал, что этот принцип работает как некий вербальный клапан, сбрасывающий критическое давление негативной энергии, которая в любую секунду готова была взорваться чудовищным актом насилия. Я чувствовал запах мокрой собаки и ничего не мог с собой поделать — он душил меня словно петля, он выворачивал меня наизнанку, и мне хотелось с диким воплем раскроить её тупую башку.
— И что плохого в том, — вдруг выступила Анюта с театральным пафосом, — что любовь победила смерть?
           Я одарил её презрительным взглядом и продолжил в том же духе:   
— Я же тебе объясняю, идиотка, что нет никакой любви, что многие условные рефлексы претерпели изменения в ходе эволюции и человеческая психика стала более лабильной… 
— У тебя сигаретка есть? — спросила она ватным голосом и даже слегка зевнула.
           Я протянул ей скомканную пачку, а она протянула свою тонкую бледную руку, дрожащую то ли от страха, то ли от холода, но в этот момент с юга подул тёплый ветер и распустил на поверхности моря серебристую мерцающую рябь, — мы согрелись в его ласковом дуновении и даже успокоились, как будто нас накрыло пуховым одеялом. Мы комкали во рту табачный дым и отпускали его на волю — он тут же растворялся в ночи. Аня сделала несколько глубоких затяжек и спросила меня:
— А кто такая Таня? — Она смотрела на меня оловянным взглядом; глаза у неё были уставшие, серые и безжизненные. — Я думаю, что весь этот бред исходит от неё.
           Я слегка напрягся.
— Продолжай, — медленно произнёс я.
— Она зацепила тебя по-настоящему. Эта девка выкупила тебя с потрохами. Весь этот изолгавшийся мир, как ты говоришь, совершенно тебя не трогает, а проблема на самом деле заключается в том, что она тебе врёт, или точнее сказать, она играет с тобой.   
           Анюта отправила гулять окурок по ветру, и его горящая головка рассыпалась на множество искр. 
— Парень! Ты попал, и у тебя — серьёзные проблемы! Я это почувствовала с первого взгляда.
— Просто был с похмелья, — оправдывался я, но она резко парировала:
— Ты даже пьёшь, чтобы забыться… Да что там говорить, не ты пьёшь, а эта лярва пьёт из тебя. Она тревогу твою, страх твой, ревность по капельке собирает, властью упивается, а ты готов продать душу дьяволу, чтобы получить её расположение.
           Я с пониманием усмехнулся: Анюта говорила очень образно, проникновенно, и самое главное — всё это было похоже на правду.
— Ты готов свернуть себе шею, лишь бы доказать свою прыть. Ты готов пойти на любое преступление, лишь бы добыть денег. Ты ходишь за нею как тень, и ты уже не человек… Ты просто её личный зомби.
           Я был восхищён после таких откровений: она уже не казалась мне легкомысленной дурочкой, которая посвящает свою жизнь развлечениям и беспорядочному сексу. «Нет, ты посмотри, ветошью прикидывалась… Насколько всё-таки лицемерны женщины», — подумал я.
— Ну хорошо… Как изменить эту ситуацию? — спросил я.
— Только время может это изменить. Время всё лечит. Тебе нужно затаиться и где-то переждать, пока не отпустит.
— А я, по-твоему, что здесь делаю?
— Сперва начнётся страшная ломка, как у наркомана. Потом навалится тоска и охватит полное безразличие ко всему, что не связано с ней. Возможно, ты сопьёшься или полезешь в петлю, но импотенцию я тебе точно гарантирую.
— Нет! — взмолился я. — Лучше в петлю!
— Умирать не страшно, если получил от жизни все ништяки, — сказал я. — Но самое страшное — это потерять себя, а потом влачить жалкое существование под каблуком…
— … или под галоперидолом, — с грустной улыбкой заметила Анюта.
           Потом она пыталась объяснить мне сущность космологического детерминизма, — в том смысле, что все события в нашей жизни предначертаны, что все люди взаимосвязаны через ноосферу и что свою карму может изменить только избранный, — а у меня глаза полезли на лоб от удивления.
— Если в твоей жизни появилась фатальная женщина, то это не случайность, — говорила она назидательным тоном, — это означает, что ты или твои родственники серьёзно нагрешили.
           Я аж вздрогнул от этих слов и вспомнил последнюю запись в своём дневнике, которую я сделал накануне этих событий, — казалось, что моей рукой водила сама Аннушка. 
— В первую очередь вы связаны через космос, а потом уже физически, — продолжала она меня кошмарить. — От неё просто так не уедешь на поезде и не спрячешься в другом городе. Если она захочет, она достанет тебя везде, даже на обратной стороне Луны. — И я с надеждой посмотрел на ночное светило.
— А если её грохнуть? — предположил я — Анюта даже руками замахала и выпучила свои ледяные глазища.
— Ты что! Даже не думай об этом! Типун тебе на язык! После смерти она станет ещё сильнее, и тогда у тебя вообще не останется шансов на спасение. А так, возможно, она тебя когда-нибудь отпустит…
— Если найдёт кого-нибудь поинтересней? — спросил я.
— Навряд ли… Такая связь обычно даётся на всю жизнь, — ответила Аня с видом знатока.
— Мой тоже поначалу дёргался, а потом затих, — с лукавой ухмылкой констатировала она. — Сейчас водочку попивает. Дует шмаль. Нюхает кокс. Всё как полагается. Вялой пиписькой тычет куда ни попадя. Каких-то беспонтовых шлюх пердолит назло мне, но я-то знаю, что он без меня никто. Я — его свет. Я — его воздух. Я — его мать. Потому что сделала его, а не только родила, как эта кукушка. Без меня он сопьётся. Без меня от сдохнет от тоски.
           Я слушал её с неподдельным интересом, и даже с некоторым восхищением: я представлял себе, какого зверя она приручила и главное — выдрессировала. Откуда в этих маленьких хрупких женщинах берётся такая сила? 
— Ну а мне что остаётся? — Я протянул ей помятую пачку. — Коня в овраге доедать где-нибудь под Смоленском? Бежать больше некуда: обложили со всех сторон… Твою мать!
           Она смотрела на меня выжидающе, водянистыми рыбьими глазами, пока я подносил к кончику сигареты трепетный огонёк, — он сорвался от дуновения ветра, и я с раздражением крутанул колёсико зажигалки… «Чёрт! Откуда несёт мокрой собакой? Кто там развалился в шезлонге? Кто читает нас как старую потрёпанную книгу? Кто там ехидно усмехается: на всякого мудреца довольно простоты, — и с упоением ожидает моей смерти?»
           Она глубоко затянулась и выпустила дым мне прямо в лицо — я подхватил его открытым ртом и на несколько секунд задержал в лёгких. Это выглядело очень интимно — даже более, чем поцелуй.
— Как вы это делаете? — спросил я, выдыхая жиденький дымок. — Ведь в мире от женщин погибает мужиков больше, чем от водки. Даже непобедимая армия Ганнибала Барки была полностью деморализована итальянскими блудницами. После зимовки в Капуе доблестные африканцы совершенно утратили боевой дух.
           Она загадочно улыбнулась, коготками царапнув мою руку.
— Ты же сам говорил, — припомнила она, — что все мы ведьмочки и чёрные душонки. В чём-то ты, безусловно, прав, но определение слишком категоричное. Просто женщины ближе к природе, чем мужчины.
— Всё ещё слышите завывание ветра в печной трубе и шорохи сверчка под половицей?
           Я затушил окурок об гальку, помолчал несколько секунд и добавил:
— Эх, не зря вас жгли на кострах святой инквизиции. Не бывает дыма без огня. Как ты говорила? У всего есть причина и следствие?      
           Она поднялась с камня и начала прыгать на одной ноге, прикусив нижнюю губку. «Отсидела», — пролепетала она, оглядываясь по сторонам в поисках одежды; потом волочила за собой одеревеневшую конечность, ругалась матом и в ярком свете луны выглядела как цапля — была слишком худой, бледной и угловатой. 
— Пошли ко мне в номер, — робко попросила она. — Хочу полежать с тобой на белых простынях. Хочу провести с тобой ночь и проснуться утром, если даже у нас ничего не будет.
— А зачем тебе такой урод? Или ты ещё надеешься меня раскочегарить?
— Даже не собираюсь. Я просто хочу, чтобы ты был рядом, хотя бы сегодня. 
— Ты знаешь, я не лучший сосед по койке, — застенчиво пробормотал я, поднимаясь с камней и отряхивая джинсы.
— Почему?
— Я плохо сплю, шатаюсь как лунатик, курю беспрестанно… Не люблю, когда на меня складывают ноги и голову на плечо. Иногда у меня бывают кошмары, особенно с похмелья. Могу шептуна подпустить, а могу и обтрухаться. Нужен тебе такой пассажир?
— Знаешь, у тебя есть только один недостаток — это ****обольство!      
— Ладно, пошли к тебе в номер, — добродушно согласился я.
— А где твоя змеиная кожа? Где ты её сбросила? — спросил я, вглядываясь в очертания одинокого шезлонга; при этом я заметил, что он чуть развернулся в нашу сторону.
— Что? Какая кожа?
— Платье твоё где? Или ты голой пойдёшь в гостиницу?
           Она стояла, расправив прямые плечи, отведя руки в стороны, и бессмысленно крутила головой. От прежней Анюты, самоуверенной, циничной, холёной, не осталось даже чёрточки бровей. На лице не было ни грамма косметики, только фиолетовые подводки потекли и засохли под глазами. Её бледные распухшие губы дрожали от холода. Она была довольно жалкой и некрасивой. Где-то на берегу валялось её вечернее платье, а волна зацепила дорогую туфельку и играла с нею, как кошка с дохлой мышкой.
           Море смыло заманчивый урбанизированный флёр, поглотив и выбросив её в первозданном обличии Евы. Почему-то мне захотелось её поцеловать. Я подошёл к ней вразвалочку, вальяжно, и, сомкнув ладони на лице, раздвинул языком её солёные губы… В этот момент она замерла и перестала дрожать, — как мне показалось, даже перестала дышать, словно вся целиком растворилась в этом поцелуе. Потом обмякла в моих руках, а из глубины её чрева вырвался довольно низкий и протяжный звук.   
           Мы уходили с пляжа в обнимку. Я пел тоненьким фальцетом: «Засыпает синий Зурбаган, о-о-о-о, о-о-о-о, а за горизонтом ураган, о-о-о-о, о-о-о-о», — а Анюта смотрела на меня влюблёнными глазами.
— Я даже не думала, что ты умеешь петь, — сказала она.
— Ты что? Я прекрасно пою. Могу даже исполнить оперную арию. Кстати, у меня — неплохой тенор. — И я запел: «Смейся, паяц, над разбитой любовью», — Аня в этот момент смеялась от души. 
— Как думаешь, накидают в шапку? — спросил я, прищуренным глазом поглядывая на шезлонг, и вновь тревога всколыхнула моё сердце; с этой точки я увидел уже без всяких сомнений, что в нём кто-то сидит: лунная дорожка расплескалась прямо за его спиной, обведя силуэт загадочного незнакомца светящимся курсивом.
           Мы долго поднимались по разбитым, рассыпающимся ступеням к вершине каменного грота. Его тёмная зияющая пасть уже приготовилась нас поглотить, как в этот самый момент по трассе в сторону «Югры» пронеслось два мощных автомобиля, — я понял это по звуку запряжённых под капотом лошадей. Мощные столбы дальнего света, облизывая верхушки придорожных сосен, вычленили из темноты слоёный откос на повороте.   
— Как думаешь, сколько ступенек на этой лестнице? — спросил я, присаживаясь на краешек последней ступени; икроножные мышцы ломило от подъёма, алкоголь совершенно улетучился из организма, и с неотвратимостью грядущего восхода наваливалось похмелье: сердце дико колотилось, язык высох, растрескался и прилип к нёбу, я весь покрылся холодным потом и опять появилось жуткое чувство безысходности. 
— Я как-то не удосужилась посчитать, — ответила Аня, с глубоким вздохом падая рядом со мной.
— 78, — ответил я.
— Ты знаешь, Эдуард, в какой-то момент я подумала, что ты хочешь меня убить, — сказала Аня. — У тебя были такие страшные глаза, когда ты схватил меня за ногу.
— А я и хотел тебя убить.
— И что тебя остановило? — спросила она, протягивая руку к пачке сигарет.
           Мы закурили.
— Отнюдь не совесть и не жалость, — ответил я искренне. — Многих людей удерживает от насилия только лишь закон. Когда-нибудь на земле начнётся апокалипсис, то есть полное беззаконие и хаос, вот тогда люди в полной мере продемонстрируют свои худшие качества. Да что там говорить, война развязывает людям руки и заставляет замолчать совесть.
— То есть ты хочешь сказать, что тебя удержал от убийство только страх оказаться в тюрьме? 
— Прямо в точку. Я совершенно не хочу тебя как женщину, но я убил бы тебя с удовольствием.
           Она вскочила со ступеньки и заорала:
— За что?! Что я плохого тебе сделала?! Что?!
— Ты псих!!! — кричала она, размахивая руками. — Ты натуральный псих!!!
— Да упокойся ты, — процедил я сквозь зубы. — Угомонись.
           Анюта вдруг замолчала и села рядом со мной на ступеньку.
— Не хочу курить. Голова кружится, — пролепетала она чуть слышно, и сигарета выпала из её дрожащих пальцев.
— Объясни… Что во мне не так? — спросила она спокойным тоном.   
— Ну, как тебе сказать, чтобы не обидеть? — начал я издалека. — Ты красивая, неглупая, живая…
— Так… И всё-таки…
           Я вздохнул, подчёркивая этим своё разочарование, и продолжил мысль:
— Но ты шлюха… Ты абсолютно безнравственна, беспринципна, а значит бесполезна как жена, как мать, как человек.
— Я совершенно уверен, — продолжил я убивать её морально (коль уж физически нельзя), — что у тебя нет детей и никогда не будет.
— Откуда ты знаешь? — спросила она, разглядывая свои грязные пятки. 
— Сколько мужиков в тебя кончали? Сколько ты сделала абортов? Сколько у тебя инфекции, передающихся половым путём?
           Она прикрыла на мгновение веки, и мне даже показалось, что она в уме складывает столбиком.      
— Ах, ты сучонок, — вдруг прошипела она. — Ах, ты жалкий неудачник! Фуфло тряпошное! Пьянь! И ты мне говоришь подобные вещи?
— Анюта, — попытался я её успокоить.
— Да кто ты такой, — тужилась она, выдавливая из себя ярость, — чтобы читать мне мораль? 
— Ты не устала, — спросил я, щелчком отправляя окурок в темноту, — влачить это бессмысленное существование? Просыпаться каждый день только с одной мыслью: как бы ещё развлечься и не умереть от скуки? Топтать эту землю своим дорогими туфельками, идти по спирали вниз, не задумываясь ни о чём?
— Общение с такими, как ты, — продолжал я с плаксивой интонацией в голосе, — постепенно убило во мне любовь. Вы отравили меня ядом, который источают в избытке ваши половые железы. Отныне я не способен любить… Я даже не люблю ваших детей, которых рожаете вы — больные, грязные, измызганные шлюхи.   
— Вот он — первородный грех!!! — заорал я, и мой глас полетел над морем.
— Так, — сказала Анюта, вставая с пыльной ступеньки и отряхивая зад, — мне всё это надоело. Иди ты на *** со своей философией!
— Хе-хе, довольно странно это слышать от женщины, которая сама прыгает с одного члена на другой, — сказал я, ни то хихикая, ни то хрюкая как поросёнок.
           Любыми средствами я пытался её отвадить от себя, потому что мне совершенно не хотелось проводить с нею ночь в одном номере, но и обижать отказом мне было не очень комфортно. На самом деле, я испытывал к ней глубокую эмпатию, потому что она была соткана из тех же сухожилий, из тех же пороков и страхов, что и я. Мы были просто изомерами различных полов, но суть от этого не менялась.
— Отвали! — крикнула она и вошла в туннель.
— Анюта, постой! Ну, я же пошутил! — Я пытался схватить её за руку. — Это всего лишь игра! Аня! Анюта!
           В туннеле я прижал её к стене, а она попыталась долбануть меня коленом в пах. Я приблизил свои губы к её губам, но не решился поцеловать: она запросто могла меня укусить, столько в ней было злости.
— Посмотри! — крикнул я; она продолжала вырываться.
— Посмотри туда, — зашипел я, ткнув пальцем в сторону мола.
           Как только мы вошли в туннель, этот неопознанный субъект отделился от шезлонга и бросился за нами: над бетонными плитами, словно по воздуху, летела его чёрная размашистая тень. Казалось, что это не человек, а зверь, бегущий на задних лапах. Ужас охватил меня.
— Что?! — взвизгнула она.
— По нашим следам идёт охотник… Он наблюдал за нами всё это время.
— Кто?! — выпучив глаза, спросила Аня, а я прикрыл её рот ладошкой.
— Смотри туда…
           Она щурилась, как это делают близорукие люди, и напряжённо вглядывалась в наполненную лунными бликами темноту. 
— Я утопила в море контактные линзы, — бормотала она, — теперь я ничего не вижу… Или ты опять надо мной издеваешься?
           Но в эту же секунду она услышала топот чьих-то ног у подножья лестницы и вздрогнула как пони от удара хлыста.
— Там кто-то есть, — прошептала она в полном смятении.
— Ну, а я тебе о чём говорю?
           Мы рванули наутёк. Бежали очень быстро и размашисто. Аня не отставала от меня ни на шаг. Она бежала босиком, размахивая руками, в которых цепко были зажаты туфли. Узкий туннель словно раздвинулся, пропуская нас, — не чувствуя холодного камня под ногами, мы летели в неосязаемом пространстве и вырвались прямо на шоссе. Если бы я не остановил Аню, она бы с перепугу махнула до самого Адлера. Мне не хотелось бегать, и я решил рассмотреть этого маньяка поближе.      
— Ты не сможешь от него уйти! — крикнул я сдавленным голосом, увлекая её в придорожные кусты.
— Умри и не звука, — прошептал я, нащупав среди травы увесистый камень.
           Время остановилось. Анюта даже перестала дышать, превратившись в маленький бугорок над землёй. Листья боярышника трепетали на ветру, — казалось, будто вокруг порхают бабочки, — гнулись его упругие ветви, шумели кроны придорожных тополей, шумел сосновый бор по ту сторону дороги, но громче всего звенела зловещая тишина, разлитая в воздухе. Мы ждали, а он всё не появлялся. Я даже слегка обнаглел: прилёг на траву, сорвал красную ягодку с куста, положил её в рот, разжевал и выплюнул — тьфу! какая гадость!
— Может, он передумал нас убивать? — прошептал я, а моя спутница даже захныкала от страха. 
           Прошло ещё несколько секунд, прежде чем он появился на выходе из туннеля… Пирамидальные тополя стояли в лунном свете навытяжку; отбрасывая на дорогу длинные фиолетовые тени, делали её похожей на «зебру». Ласковый ветерок с моря гладил меня по голове, словно успокаивая. Бежать было некуда: за спиной обрывался каменный откос, — и, если бы он пошёл в мою сторону, мне бы осталось только одно: кинуть ему в башку камень, как это сделал Давид с Голиафом. Но этот чёрт решил не испытывать судьбу — он просто растворился в темноте. 
           Он долго принюхивался, вертел головой, пытаясь понять, куда мы исчезли так внезапно. Он искал нас совершенно целенаправленно, и это не был случайный прохожий, невинный вуайерист, любитель помастурбировать на open air, — это был самый настоящий зверь. Я не смог его рассмотреть, но я почувствовал его. 
— Ты его видишь? — спросила Анюта чуть слышно. — Мне кажется, он ушёл.
— Он ушёл через сосновый бор в сторону «Кубани». Там ещё есть тропинка до «Югры», а если обойти холм с другой стороны, то можно выйти к Ольгинке. 
            Мы подождали ещё какое-то время и решили выбраться из своего убежища. Анюта поднялась в полный рост, хрустнув коленными суставами, и насмешливо спросила меня: 
— Эдуард, а почему мы бегаем от него? Ты ведь здоровый мужик… Как дал бы ему в репу!
— Молчи, глупая женщина. Это не простой человек…
— А какой? Его можно убить только серебряной пулей?
— Сам не могу понять, — задумчиво произнёс я. — В какой-то момент мне стало очень страшно, словно это не человек, а демон.
— А-а-а, понятно, — сказала Анюта, изобразив фальшивое участие на лице. — Походу, тебя опять накрыло, дружок. Прекращай бухать, а то начнёшь шарахаться от собственной тени.
— Кстати, знаешь, что говорил мой тренер по боксу? Деритесь лишь тогда, когда вас загнали в угол и некуда бежать. Во всех остальных случаях уносите ноги, даже если противник слабее вас. Помните, маленькая драка может закончиться большими проблемами: либо вас убьют, либо убьёте вы. 
— Пошли домой, — сказала Анюта жалобным голосом и тихонько икнула.
           Сквозь ветви кустарника просвечивала луна, выхватывая из темноты половинку её лица, — водянистый мутный глаз смотрел на меня с безразличием куклы, тонкий нос казался кривым и костистым, подбородок рассекла чуть приоткрытая щель её бескровных, бледно-розовых губ, мокрые волосёнки свалялись и прилипли ко лбу, напоминая лапшу быстрого приготовления, — другая половинка ушла в тень и казалось мертвенно-серой.
— Пойдём, детка… Не боишься? — спросил я, отряхивая с колен прилипшую траву.
— А чего мне бояться?
— А вдруг он не ушёл. Стоит где-нибудь за деревом и выжидает, когда мы нарисуемся.
— Ну, тогда у тебя появиться прекрасная возможность применить свои навыки, а так же  доказать, что ты настоящий мужик, а не чмо…         
— Кому доказывать? — спросил я, глядя на неё сверху вниз.
— Мне!
— Не собираюсь я ничего доказывать. Помнишь, что говорил тренер? Избегайте… а лучше бегите от любых конфликтов.
— И что, ты бросишь меня на произвол судьбы?
— Конечно. Метнусь за подмогой. Пускай тебя Андрюшка Калугин спасает: ему за это деньги платят.
— Ну и тренер был у вас… Тогда зачем единоборства, если их не применять?               
— Сулейманов Рашид Александрович. Он был маленький и тщедушный. Очки с выпуклыми стёклами на резинке. Мы называли его батискафом. Ходил он чуть прихрамывая, говорил слегка пришепётывая, и был он тихим пьяницей. Ты знаешь, я вполне понимаю его позицию… На его месте я бы тоже никуда не лез.               
           Мы отмахивали быстрым шагом, то и дело оглядываясь по сторонам. Лес шумел. Придорожные кусты гнулись на ветру. Луна светила нам в спину, и наши длинные трусливые тени бежали впереди нас.
           Пройдя босиком метров сто, Анюта не выдержала и одела туфли. Резкий стук каблуков нарушил хрупкий покой сосновой рощи… И вот она открыла глаза в дремотной оторопи, оживилась и начала внимательно вглядываться в нас, и вот уже крючковатые корни полезли из губчатого мха, потянулись к нам жилистые руки-ветви, колыхнулись папоротники, и вышел из-под земли «дюжий приземистый человек».   
— Сними туфли, — дрожащим голосом попросил я.
— Что?
— Сними туфли! — рявкнул я, выпучив на неё глаза. — Сейчас все крылатые твари слетятся… Для них это как патока — стук женских каблуков в ночи.
— Да перестань ты меня кошмарить, — жалобно попросила Анюта, но туфли всё-таки сняла.
— Приду в номер и нажрусь в уматину, — произнёс я, сглатывая слюну. — У меня бутылка в холодильнике стоит запотевшая…
— А мне нальёшь? — спросила Анюта.
— Тебе бармен нальёт, а у меня в номере жена спит, и я тоже спать собираюсь. Выпью и нырну к ней под одеяло. Прижмёмся попками и сладко так захрапим.
           Я улыбнулся как малахольный.
— О, бля, про жену вспомнил. Вы хоть трахаетесь иногда? — спросила она равнодушным голосом. 
— К чему эти бессмысленные телодвижения? Тем более ребёнок уже есть.
— А как же супружеский долг?
— Его, похоже, кто-то другой уже исполняет.
           Когда мы подошли к КПП, охранник тут же выскочил из своей будки. Его и без того подвижное лицо показалось мне излишне оживлённым: он даже подмигивал мне левым глазом или у него начался нервный тик. 
— Хде вы шляетесь?! — возопил он. — Мы уже с нох сбились, а вас всё нет!
— А что случилось, братан? — спросил я.
— Тут какие-то люди приехали, — ответил охранник. — Один из них — старший оперуполномоченный ухоловного розыска, а все остальные — типичные бандитские рожи. Шукают конкретно тебя.
— Меня?! — воскликнул я — сердце моё дико всколыхнулось и ноги подкосила неприятная дрожь.
— А меня? — спросила Анюта с глупым выражением лица.
— Да кому ты нужна? — ответил я, глядя на неё с презрением.   
— Хам, — буркнула она.
— Нет, девушка, вас никто не шукает. Вы можете проходить в отель, а тебе, братишка, лучше будет тормознуть, — сказал охранник, раздувая щёки и многозначительно выкатывая глаза. — Тебе лучше переждать хде-нибудь в другом месте.
— Это где ещё? В горах что ли?
— Похоже, для тебя эта ночь ещё не закончилась, — промурлыкала Аня с ехидной улыбкой, протянула руку к моему лицу и коснулась его кончиками пальцев; в тот же момент ироничное выражение сменила грустная улыбка и она прошептала: — Береги себя. Бедовый ты. Лучше держаться от тебя подальше.
— Светает уже, но эта ночь закончилась не для всех, — продекламировал я на манер хокку.
           Она нехотя от меня отлипла и пошла по дорожке вверх, но вдруг замешкалась, медленно повернула голову и посмотрела так, будто мы видимся в последний раз. Её глаза в этот момент наполнились — даже не слезами, а едким дымом. Они стали тёмно-серыми и запали глубоко в глазницы, а кожа вокруг покрылась графитовой пылью.
— Спасибо за этот волшебный вечер, — сказала Аня.
— Что? — Я расхохотался.
— Не смейся! — огрызнулась она. — Я никогда его не забуду. Я открыла сегодня новый мир. Я многое поняла. Я испытала огромное потрясение, но парадокс заключается в том, что после всего этого я не вижу продолжения… — Она сделала мхатовскую паузу, на секундочку опустив шагреневые веки. — … без тебя.
           Охранник долго смотрел ей в спину, — она шла неверной походкой, словно нащупывая землю голыми пятками, и туфельки раскачивались у неё в руках при каждом шаге, — а потом повернул ко мне маленькие хитрые глазёнки. 
— Ты что с ней сделал? — спросил он. — Уходил с шикарной девицей, а вернулся с какой-то мочалкой.
— Не надо грязных инсинуации. У нас ничего не было, кроме задушевной беседы, — холодно парировал я. 
— Ну ладно, это ваши дела, — криво ухмыльнулся он и продолжил с серьёзным видом: — Короче, братан, слухай сюда внимательно… В отель тебе возвращаться нельзя, а то уедешь сегодня в багажнике. Калухин передал для тебя, чтобы ты шёл вдоль трассы на Небух, а он подберёт тебя минут через десять. Всё понял?
           Я молча кивнул. Он поднял рацию и нажал кнопку.
— Андрей. Андрей. Приём.
— На связи, — раздался в динамике знакомый голос.
— Пошли кого-нибудь… Срать хочу.
— Сейчас подойду, — ответил Калугин.
— Ну всё, парень, двихай. — Он похлопал меня по плечу, и это не показалось мне каким-то амикошонством, а напротив: я был крайне ему благодарен за оказанное содействие.
           Я развернулся и пошёл к трассе. Чувство одиночества и жуткая тоска навалились на меня свинцовой тяжестью. Над тёмно-синими  горами восходила молочная аура — близился рассвет. По всему телу судорожными волнами разбегалась похмельная ломота. Кружилась голова, подташнивало, хотелось жрать, пить, курить, но больше всего хотелось опрокинуть стакан холодной водки, чтобы все внутренности обожгло, а потом свалиться на землю и уснуть — желательно без сновидений.
           Пройдя метров двести, я, словно бычок, забурился в придорожный куст. Обмяк и опустился на мокрую траву. Обхватив голову ладонями, задумался. На внутренней поверхности век, словно на экране, мелькнули размытые обесцвеченный кадры — хроника последних событий: тревожное предгрозовое небо, серая угловато-рубленная скала, покрытая высохшим мхом, и высокая худощавая фигура в чёрном подряснике, мелькнувшая на выходе из пещеры, в руках — алюминиевая кружка, на губах — загадочная улыбка; батюшка подходит всё ближе и ближе, его всклокоченная седая шевелюра светится на фоне тусклого солнца, и несколько серебристых тонких лучиков протыкают её насквозь; он плещет на меня из кружки, и всё внутри каменеет; он смеётся, а я вижу его глаза, кристально чистые, бездонные, наполненные до краёв любовью.
           А потом появляется лобовое стекло, покрытое тонким слоем пыли, с двумя треками от стеклоочистителей и радужными кишками насекомых, размазанными по всей его поверхности, и пламенеющий закат в окружении лиловых облаков над кромкой горизонта.
           Мелькают какие-то гуттаперчевые куклы в страусиных перьях и в кружевах, — выпуклые ягодицы, отполированные ляжки, потрясающие голени, клоунский макияж и совершенно одинаковые улыбки, — они скачут как будто в замедленном кино и синхронно вскидывают ноги… А потом гаснут огни рампы и я вижу тёмный силуэт, словно демон несущейся над молом.

    .21.
           Во сне я услышал рокот автомобильного двигателя, но не мог проснуться и встать, хотя прекрасно понимал, что это едет Калугин. Я даже видел сквозь эту онейроидную призму, как над асфальтом стелется утренний туман и размытые ходовые огни медленно проплывают мимо. Моя голова висела на шее, словно чугунная гиря, и я не мог оторвать её от земли. Я хотел крикнуть, но из моих лёгких вырвался лишь сдавленный стон. Я не мог шевельнуть даже пальцем, но вдруг машина резко остановилась, скрипнула дверь, и послышались быстрые шаги… Кусты раздвинулись как театральный занавес, и я увидел озабоченную физиономию Калугина.
— Ты чё тут разлёгся?! — воскликнул он, глядя на меня сверху вниз. — Я же просил идти вдоль дороги! Чудом тебя увидел.
           Я не мог шелохнуться и не мог ничего ответить.
— Поехали! — крикнул он, ломая от нетерпения ветку, и в этот момент я проснулся.
           После того как я открыл глаза, изменилось только одно: у фантома, которого я встретил на границе двух миров, глаза были ядовито-жёлтые и зрачки были вытянуты эллипсом, в отличие от настоящего Калугина.
           Я с трудом поднялся, окутанный росой и дрожащий от холода, на ватных ногах двинулся к машине. По пути меня вывернуло наизнанку и на асфальт посыпались тёмно-зелёные черви… «Похоже, я ещё не проснулся», — подумал я.
           Организм требовал новых вливаний. Меня постепенно охватывал ужас: «Что со мной? Я болен? Я умираю? Я всё чаще и чаще зависаю в потустороннем мире. Мне становится всё труднее возвращаться в реальность. Как бы мне не остаться там навсегда».
— Надеюсь, ты уже понял, что происходит? — спросил меня Андрей, когда я бухнулся на переднее сиденье.
— Не совсем. Ты мне объясни.
— За тобой приехали очень серьёзные люди. Весь отель на уши поставили.
— Бенефициарий этого мероприятия — Резо? — спросил я равнодушным тоном.
— А как ты думаешь? — ответил он вопросом на вопрос и добавил: — Меня удивляет твоё олимпийское спокойствие. Похоже, ты не понимаешь, в какое дерьмо вляпался. 
— А кто этот человек? — спросил я, с трудом проталкивая слова через гортань.
           В тот момент мне было совершенно плевать на весь этот балаган и хотелось только одного: выпить, а потом забыться, продлевая этот сон до бесконечности лошадиными дозами алкоголя.  Я не воспринимал реальность в полном объеме, а видел её лишь через тонкое горлышко бутылки, и мне даже было забавно наблюдать её в подобном ракурсе.   
— Это её фанат, её поклонник, довольно влиятельный. Она — для него фетиш, который он всем демонстрирует.
— То есть он её трахает?
— Не знаю. Я в замочную скважину не подглядывал.
— А чем он занимается?
— Он контролирует на побережье гостиничный бизнес. Он занимается рейдерскими захватами предприятий, открывает магазины и рестораны. 
— Крутой дядя! — присвистнул я.
— И работает он на такого человека, что нам лучше не знать о таких вообще. 
— Какой-то вор?
— В определённых кругах довольно известный дедушка.
           В тот момент мы летели по горному серпантину и рваные клочья тумана разлетались в разные стороны. Сияющий краешек солнца поднялся над горным хребтом, и первые лучи как будто пронзили меня насквозь — так защемило сердце и такая обрушилась тоска, что захотелось вздёрнуться на первом суку. Именно с восходом понимаешь, насколько близок и неотвратим твой «закат». Именно с восходом приходит чувство обречённости и понимание твоей ничтожной роли в этом бесконечном круговороте жизни. На востоке молочная аура заполнила холодное индиговое небо, а на западе повисла умирающая бледная луна. Ещё мгновение и жаркое ярило растопит её окончательно — ледяной капелькой она сползёт в лазурное море.   
           Андрей молча крутил баранку, напряжённо вглядываясь в туманную перспективу и  преодолевая с каким-то даже трепетом бесконечные её изгибы. На обочинах дороги иногда мелькали небольшие памятники без надгробий, напоминая живым, что здесь за каждым поворотом их караулит смерть.
           «А наша жизнь — такая же точно дорога, состоящая из одних непредсказуемых поворотов, — подумал я, — и любой… любой может оказаться последним».
— Теперь ты понимаешь, какой опасной гадюке наступил на хвост?! — эмоционально спросил Калугин, повернув ко мне пылающее от восхода лицо.
— Мне уже не первый знак был… — пробормотал я.
— Что? Ты о чем?
— Валить надо отсюда, — задумчиво произнёс я. — У меня такое чувство, что мои ноги растут в землю, хотя ничего страшного в этом нет. Меня в жизни убивали неоднократно, но я каждый раз выкручивался, словно Колобок. И теперь я ничего не боюсь: у меня уже иммунитет выработался. Все видят на кладбище кресты, а я — только плюсы.
           Калугин посмотрел на меня с опаской, а я, перехватив его взгляд, засмеялся:
— Не бойся, Андрюша… Я пока — в уме. Мне так проще думать. Я всегда думаю вслух. А ты?
            Он отрицательно мотнул головой и упёрся взглядом в лобовое стекло.
— В этом и заключается наше кардинальное отличие, — молвил я с грустной улыбкой. — Я всегда завидовал таким, как ты.
— Это каким? — спросил он.
— Таких, как ты, родителям приносят аисты, а меня принёс и выбросил им под ноги разрушительный ураган. Они ведь не ждали меня. Они хотели от меня избавиться, но у них ничего не вышло: я цепко ухватился за жизнь… Я смешал все их планы. Маме было семнадцать, а папа учился в институте. Я превратил их романтические отношения в жёсткий реализм. Они снимали какие-то углы, жили впроголодь, постоянно ссорились… Да я и сейчас для них — камень преткновения. Жуткая головная боль.
           Андрей приподнял бровь и кинул в мою сторону недоверчивый взгляд, — казалось, он совершенно не понимает, о чём я говорю.
— Меня негде не ждут, — жалобно бормотал я. — Я везде лишний. Я вечный жид Агасфер. Я одинокий волк, которого обложили красными флажками.               
— Ладно! — прервал Калугин поток моего сознания. — Отсидишься у меня пару дней, а потом отправлю тебя домой.
— А откуда ты знаешь, где мой дом? — спросил я, сотворив глупую физиономию.   
— Хотя не думаю, что у них возникнут проблемы достать тебя на Урале, — продолжал он, не обратив внимания на мою реплику. — У них очень длинные руки.
           Я громко расхохотался:
— Ну прямо мафиозная вендетта!
— Даже в Тагиле постарайся уйти в тень, — продолжал наворачивать Калугин. — Как говориться, живи на измене. А сюда дорогу вообще забудь. Они такое не прощают.
— Весёленькие дела! А куда мы едем?
— Ко мне домой, — ответил Калугин, и я больше его не беспокоил, пока мы не доехали до моста через речку Небуг.
            К этому моменту солнце висело над горами невыносимо ярким пятном. Мелководная река, впадающая в море, намыла песчаную косу и разлилась в тихую гавань тёмно-бутылочного цвета. Постепенно море меняло палитру красок, начиная с бледно-голубого и заканчивая на горизонте чистым серебром. Прохладный ветерок врывался в открытое окно. Чайки возбуждённо кричали и сыпались в воду перевёрнутыми семёрками; у них начинался утренний жор.
— Останови у ларька, — попросил я, когда мы проехали мост; на развилке дорог стоял продуктовый павильон с вывеской «24 часа».
— Возьми что-нибудь пожрать… и курева, — попросил Андрюха и полез в карман за деньгами.
— Перестань! — сказал я и аккуратно прикрыл дверь.
           Продавщица спала на прилавке, положив под голову мясистый локоть. Тоненький лучик света, пробиваясь сквозь опущенное жалюзи, запутался в её густой чёрной шевелюре. Когда хлопнула дверь, она подняла испуганное лицо и спросила с явным кавказским акцентом:
— Что хотели, уважаемый?
           Я попросил четыре банки тушенки, два килограмма макарон, два нарезных батона, три литра минералки «Архыз» и две пачки сигарет «Winston».
— А нормальная водка у вас есть? — вкрадчиво спросил я, разглядывая стеллажи, заваленные разношёрстным товаром: там были даже кастрюли и сковородки. 
— У нас вся водка нормальная. Никто ещё не жаловался, — ответила продавщица, выкатив на меня карие глаза и свою необъятных размеров грудь.
— Может… не успевают пожаловаться? — строго спросил я. 
— Что? — Она смотрела на меня враждебно.
— Ладно, — улыбнулся я, — давайте вон ту… с синенькой этикеткой.
— Возьмите лучше эту, — указала рукой на полку, — московскую.
— А в Москве её кто крутит? Дагестанцы?            
— Зачем так говорите? — обиделась в конец гордая армянская женщина.
— А почему акцизной марки нет? — спросил я с глупым видом.
— Отвалилась, — сухо ответила она, устремив вдаль затуманенный взгляд. 
           В итоге я взял две бутылки «Кристалла», расплатился и вышел. 
           Когда я вернулся к машине, Андрей сладко спал, закинув башку на подголовник, и даже слюнку пустил на плечо. Кривая перегородка ломанного носа пропускала воздух как дырявая велосипедная камера — с тоненьким свистом. Лицо было жёлтое, как пергамент. Шея была изогнута и торчал безобразный кадык, слегка припущенный волосами. Я бросил пакет с продуктами на заднее сиденье и вынул из него тёплую бутылку водки; свернув ей «головку», задумался на секунду, выдохнул и опрокинул её в себя — меня чуть не вывернуло наизнанку, но я силой воли удержал эту чешуйчатую тварь внутри. 
           Опустив свинцовые веки, я подождал, когда она уляжется в организме и перестанет взбрыкивать. Прошло несколько секунд… И вот по всем кровеносным сосудам потекло неописуемое блаженство, и в голове поднялся шалый ветерок, всё сметающий на своём пути: страх, боль, стыд, неприятные воспоминания…
           Когда я вновь открыл глаза, то увидел идеальный мир, в котором уже не было кривых углов, в котором всё было параллельно и перпендикулярно. В этом мире нет Бога, нет Дьявола, и, конечно же, в этом мире не существует смерти. Почему? Да потому что алкоголик не умирает — он просто засыпает навсегда.
           Ух-ты! Я восторженно оглянулся вокруг — панорама была просто восхитительной: бледные тени горных вершин отражались в туманной дымке; игрушечные разноцветные домики были рассыпаны у подножья хребта, и каменистое русло реки стелилось между домов; серая лента с белой разделительной полосой бежала, изгибаясь, вдоль берега, и солнце обрушило на город сияющие клинки сквозь бледно-серое одинокое облако… Боже, как прекрасен мир! От восторга я хлопнул по крыше автомобиля и заорал:
— Андрюха! Пить будешь?!
           Он подскочил на месте и посмотрел на меня недовольным заспанным взглядом. 
 — Эд, ты допьёшься до чёртиков, — сказал он ватным голосом, но протянул руку к бутылке. —  Неужели тебя не воротит даже по утрам?
           Я отдал ему бутылку и положил пачку сигарет на панель.
— Кушайте на здоровье, — сказал я и лучезарно улыбнулся.
           Я прикурил сигарету и с огромным удовольствием затянулся, надолго удерживая в лёгких горячий дым.
— Андрюха, к чему этот назидательный тон? Посмотри, какое утро!
           Каждую секунду море меняло цвет. Не отрывая взгляда, словно в этом было моё спасение, я следил за тем, как по краю горизонта, в сияющей дымке, плывёт длинный сухогруз. «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать!» — зазвенел внутри удивительный детский голос.
— Знаешь, Григорич, надоело мне всё… Опостылело.
            Он в этот момент заглядывал в горлышко бутылки, словно пытался понять на глазок сущность её содержимого. Потом начал принюхиваться, поднося горлышко к носу, — выражение лица его в этот момент было крайне недоверчивым.
— Нормальная? — спросил он, разглядывая этикетку.
— А где акцизная марка? — спросил он с видом ребёнка, которому подсунули вместо конфеты горькую пилюлю.
— ОтвалиласЪ, — ответил я с армянским акцентом. — Пей, Андрюша, пей. Мне уже хорошо!
           Он приложился к бутылке, на половину прикрыв глаза, и кристальная влага с небывалой скоростью начала уменьшаться в объёме.   
— Эх, Андрюша! — воскликнул я восторженным голосом. — Всё бы сейчас отдал… за этот прыжок в неизвестность.
— Ты — о чём?
— Вон про тот корабль. — Я поднял руку и выставил вперёд указательный палец.
           Калугин равнодушно посмотрел в том же направлении и отвернулся с недовольной физиономией. Он почему-то не любил море, и я ни разу не видел, чтобы он купался или загорал.
— И что? — спросил он.
— Уплыл бы не задумываясь. Надоела мне вся эта рутина. Каждый день — одно и то же.
— А там?
— Неизведанное… не моё… и никогда этого не будет. Никогда!
            Я помолчал, подбирая нужные слова, и продолжил:
— Главное — берегов не видеть. Пускай на земле останется всё, что меня мучает и на даёт покоя всю мою жизнь. Пускай на берегу останутся бабы, дети, старые надоевшие друзья, эта чёртова работа, эти повседневные траектории вокруг да около насущного. А там, за чертой горизонта, будет только море и безмятежный покой.
— Ага, а кто будет гальюны драить? — с ироничной ухмылкой спросил Калугин. — А уголёк в топку забрасывать кто будет? А в машинном отделении гореть в сорокоградусную жару? А ночью заходить на вахту, когда все спят? Ты смотришь на эту профессию с точки зрения романтика, а между тем это рабский труд и чудовищные нагрузки. Ты сейчас просто фантазируешь… под водочку, заметь… будто целыми днями будешь крапать стишки, глядя в розовую даль и макая перо в открытое море.
— Да ты… — Он даже задохнулся от возмущения. —… натуральный краснобай, мечтатель, баловень судьбы! Манилов отдыхает, ****ь!
           Он набрал в лёгкие воздуху и продолжил кидать в меня беспощадные слова:
— Да что ты знаешь про эту жизнь? Тебе всё даётся на халяву! Все тебя любят! Все с тобой носятся! Все тебе угождают! А кому-то приходиться перед Богом на коленях стоять, вымаливая жалкие крохи, и то не допросишься! На тебе, Ваня, комбинацию из трёх пальцев! И самое ужасное заключается в том, что ты ничем… ничем не дорожишь!
           Калугин замолчал и с ненавистью смотрел куда-то вдаль через лобовое стекло. Я тоже молчал, глядя на него с улыбкой и с пониманием. У меня не было к нему вопросов, потому что он был совершенно прав и даже предсказуем в своей чёрной зависти.
— Я тебе так скажу, Эдуард, — продолжил он через несколько секунд, слегка успокоившись и  опустив интонацию на октаву ниже. — В жизни лучше чувствовать твёрдую почву под ногами, чем болтаться по волнам. А твёрдая почва под ногами — это в первую очередь семья, это нормальные здоровые дети, это верная любящая жена, это работа, которая приносит тебе моральное и материальное удовлетворение, это друзья, которые всегда готовы подставить крепкое плечо.  А ты рассуждаешь как малолетка, которого потянуло на приключения.
           Калугин притих, и, опустив голову, тоскливым глазом заглянул в горлышко бутылки.
— А у меня вообще пусто-пусто, — произнёс он умирающим голосом. — Мне сорок два года, а я одинок как перст и гол как сокол.
           Его глаза окончательно потухли, и он отвернулся от меня; ещё раз крепко приложился к бутылке и закурил.
— Хочешь, поменяемся местами? — спросил он и закашлялся.
— Дай бутылку, — буркнул я.
           Он передал её мне, и я влил в свою ненасытную утробу ещё пару глотков этого дьявольского зелья. Картинка перестала быть яркой и отчётливой: она затуманилась с краёв и подёрнулась зыбкой пеленой. Меня качнуло вперёд, потому что голова стала невыносимо тяжёлой и потянула меня вниз, — так люди и разбивают себе лицо об асфальт.
— Григорич, поехали домой. Мне надо лечь, — жалобно произнёс я, падая рядом с ним на пассажирское кресло.
           Мы медленно ехали по спящим улочкам Небуга. На улицах не было ни души, и только дворовые собаки барахтались в пыли и удивлённо таращили на нас сонные глазёнки. Одна маленькая кудлатая шавка подлетела к «девятке» и хотела разразиться риторическим лаем, но Калугин выкинул в окно свою жилистую волосатую руку и тихонько на неё цыкнул: «Ша, не буди народ», — она тут же осеклась, оборвав свой лай на вздохе, и убежала в палисадник.
           Небуг — это сказочное место у подножья гор, что-то типа Изумрудного города. Когда мы подъехали к дому Калугина, у подъезда нас встретил Железный Дровосек. Это был очень худой, высокий и костлявый мужчина, с грубыми чертами лица и невообразимо длинными конечностями. Он выгуливал во дворе старую облезлую собаку, отдалённо напоминающую немецкую овчарку.
— Андрюшенька, сигареткой не угостите? — спросил мужчина, когда мы проходили мимо.
— Доброе утро, Олег Валентинович! — бодро произнёс Андрей, протягивая соседу руку. — Вы что в такую рань поднялись?
— Чара старая уже, — ответил тот, делая скорбное лицо. — Мочевой пузырь не держит. По пять раз за сутки выгуливаем.
— Значит инфекция какая-то… К ветеринару надо ехать. 
           Удивительная атмосфера наполняла этот райский уголок. Не верилось, что здесь протекает такая же жизнь, как на Урале или в Сибири, что здесь так же вкалывают, борются за выживание, так же страдают, покрываясь морщинами, так же болеют и умирают в муках. Мне не верилось, что в этом маленьком уютном мирке может случиться пьяная потасовка или тебя могут ограбить на улице. Не верилось, что здесь кто-то может быть недоволен своей жизнью. 
           Я оглянулся по сторонам, прежде чем войти в подъезд трехэтажного дома, — очаровывали неправдоподобно яркие краски, как будто созданные кистью добродушного Шагала. Это был мир моего детства: небольшие уютные домики с длинными балконами, на которых развивалось белоснежное бельё; детские площадки с «радугами» и «ракетами», с каруселями и горками, с многоцветием клумб и палисадников; аккуратные резные лавочки и беседки… А на заднем плане, над крышами этих лилипутских домов, восходили к небу исполины Кавказских гор.
           Калугин открыл дверь на первом этаже, и мы вошли внутрь квартиры.
— Миленько, — констатировал я, прогулявшись по комнатам.               
— Это не моя, а моего товарища, — ответил Калугин. — Он сейчас живёт и работает в Краснодаре. 
— Сколько платишь? — спросил я, постучав крендельком указательного пальца по дубовой крышке массивного стола в центре зала.
— Только коммуналку, — ответил Андрей.
           Я огляделся по сторонам: мебель была сделана из настоящего дерева и слегка отдавала стариной, а ещё она была покрыта вековым слоем пыли. На широком кряжистом комоде стояла фарфоровая ваза с букетом засохших цветов. На стенах висели фотографии в рамочках и пастельные пейзажи, нарисованные маслом. За плотными шторами разгоралось яркое солнце, но в комнате царил загадочный полумрак, слегка рассеянный бледно-жёлтым лучом, пробившимся через пыльную портьеру.      
— У меня такое чувство, — сказал я, втягивая ноздрями приторно-сладковатый запах помещения, — что здесь кто-то зажмурился недавно.
           Андрей только плечами пожал.
— Пойдём на кухню, — сказал он. — Попьём чаю и завалимся спать. Я — до двенадцати, а ты можешь спать до упора, пока морда не треснет. Я вернусь через сутки.   
— А ключи? — с тревогой спросил я.
— Ключи — в одном экземпляре. Я тебе их не отдам, но в твоей комнате есть балкон… Он довольно низко над землей… Если что-то понадобится, выйдешь и зайдешь через него. Тут не надо быть ниндзя — всё-таки первый этаж.
— Понял. Не дурак. Что ещё можно услышать от десантника?
— Балкон выходит на задворки. Там за пустырём начинается лес, поэтому никто не увидит, как ты ползаешь туда-сюда. Старайся не привлекать внимание окружающих, и уж тем более постарайся не разжигать любопытства. Помни, что ты находишься на нелегальном положении, как Ленин в Шушенском.
— Ну ты сравнил! — воскликнул я. — А в доме есть телефон?
— Есть… на тумбочке в прихожей. Если возникнут вопросы, звони в кабинет или на ресепшен. Девчонки по рации передадут. Ты всё понял? И не светись — сиди тихо как мышь под половицей.
— Как скажешь, гражданин начальник. Как скажешь.
           На кухне мы допили бутылку водки, забыв про чай и не вспоминая про закуску. Мы совершенно одеревенели и впали в состояние, приближенное к анабиозу. Я хотел что-то сказать или спросить, но язык совершенно не ворочался. Мы курили в распахнутое окно, и прохладный ветерок тихонько трогал ажурную занавеску. Где-то в доме хлопнула дверь и раздался стук женских каблуков. На кухню влетела муха и начала кружить на фоне белой стены. Андрей молча поднялся и пошёл спать. Я затушил окурок в пепельнице и тоже отправился к себе.
           Я распахнул дверь в свою комнату и остановился на пороге. Окна были плотно зашторены, в комнате царил полумрак, и только большой аквариум отбрасывал на стены холодный люминесцентный свет. В толще голубой воды медленно двигались экзотические разноцветные рыбки. Большой пятнистый сом плавно извивался на стенке аквариума. Монотонно шумел компрессор. Комната была небольшой, но кровать в ней стояла огромная. На стенах висели странные картины сюрреалистической направленности. На этих картинах всё было перемешано: и рыбы, и обнажённые женщины, и даже какая-то лошадь на трёх ногах, а так же — птички в клетках и кошки на кирпичах. А ещё в комнате пахло какими-то благовониями.               
           Я присел на краешек кровати и начал следить внимательно за пёстрой шарообразной рыбиной. Она плавно скользила в толще воды, кокетливо поглядывая на меня выпученным глазом. Она словно пыталась понять: кто это появился по ту сторону водного континуума, что за незнакомая рожа плавает в сумраке внешнего аквариума? Эта рыбка меня загипнотизировала, и я долгое время не мог от неё оторваться, пока тяжёлый сон ни опрокинул меня навзничь. 
           Я сплю и слышу сквозь сон неприятный металлический звук, словно где-то в соседней комнате работает электродрель или блендер, а ещё мои ноздри щекочет какой-то жизнеутверждающий аппетитный запах мясного варева.
           Я открываю глаза и в первые секунды не могу понять, где я нахожусь, — это не мой гостиничный номер, это напоминает мрачную кунсткамеру, в которой всё перевёрнуто с ног на голову, — но когда я вижу зашторенные окна с тонкой, как ниточка, световой щелью, мигающую ртутную лампу, висящих в толще голубой воды экзотических рыбок (они медленно шевелят ажурными плавниками) и эти странные картины, глядящие на меня со всех сторон, то начинаю постепенно (фрагментами) вспоминать события прошлой ночи, а ещё — небесный купол, сияющий в лучах восходящего солнца, и тот неудержимый полёт над кромкой горизонта после глотка палёной «московской» водки.
           Дверь в комнату начинает медленно открываться и в проём заглядывает моя жена.
— Харэ спать! — заявляет она, как всегда звонким и бодрым голосом. — Жрать подано! Мансуров, подъем!!! — кричит она, словно пионерский горн.
           С неимоверным усилием отрываю голову от подушки и пытаюсь крикнуть: «Леночка, помоги!» — протягиваю к ней дрожащую руку, но меня опять парализовало (это повторяется вновь и вновь), а из моего нутра, как из бочки, доносится лишь невнятное мычание. 
— Харэ балдеть! Что за комедию ты ломаешь?! — восклицает она и начинает хмурится; лицо её постепенно темнеет и покрывается морщинами — она натуральным образом стареет на глазах.
           Меня охватывает ужас, и я начинаю дёргаться как паралитик, пытаясь скинуть с себя это наваждение. Изнанка реальности оказывается ужасной и непредсказуемой: Лена меняется до неузнаваемости, и я вижу совершенно явственно, как стройные гладкие ноги её начинают покрываться густой шерстью, а лакированные туфельки превращаются в копыта.
— Что, милый? Что ты кричишь? Тебе не нравится мой новый тюнинг? — ласково спрашивает она, и ехидная улыбка делает её ещё страшнее.
           На этот раз я окончательно просыпаюсь, и стены дома содрогаются от душераздирающего крика. Бегу в полном смятении на кухню — подальше от этой странной комнаты с пучеглазыми соглядатаями. Первое, что я вижу, — это стоящая у плиты, полуобнажённая девушка, развёрнутая ко мне в профиль. Она медленно водит половником в эмалированной кастрюле. У неё — рельефные ноги, изумительный прогиб, плавно переходящий в упругие ягодицы. Через распахнутое окно врывается волна яркого света, и весь её абрис, с ног до головы, сияет золотистыми протуберанцами. Она витает в воздухе, расплывчатая и нереальная, словно приведение.
— Присаживайся, — говорит она будничным голосом, как будто ждала меня на этой кухне всю свою жизнь. — Сейчас будет готово, а пока выпей апельсиновый фреш. Это очень полезно.
           Она выходит из облака света, и я вижу её смуглый рельефный живот с вывернутым наизнанку пупком и продетым в него колечком. Мой взгляд опускается ниже — шикарное оливковое лоно на границе кружевной резинки переходит в маленькие белые трусики, которые явно акцентируют её дерзко выпирающий лобок. Мой взгляд поднимается выше и охватывает с жадностью довольно увесистые чащи белого лифчика, из которых вырываются наружу большие неуёмные груди. Затем я вижу копну чёрных дредов — этакое воронье гнездо. Образ перестаёт быть дискретным и начинает собираться из отдельных деталей в единое целое, причём до боли знакомое. Окончательная сборка происходит, когда я вижу эти сарацинские глаза, подёрнутые вечной тревогой.
— Марго? — удивился я. — А ты что здесь делаешь?
— Готовлю тебе фреш и что-нибудь перекусить, — ответила она с игривой ноткой в голосе и поставила передо мной большой бокал, наполненный жидким «золотом».
— Андрей распорядился, — добавила она.
— Ты живёшь с ним?
— Ну-у-у, это громко сказано… точнее… снимаю угол. — Скромно улыбнулась она, но в глазах её по-прежнему таилась тревога. — Мы просто друзья.
— Друзья? — усомнился я. — Да вы в «Югре» почти не разговариваете.
— Нам вполне хватает дома, — кротко ответила она, а я подумал: «Что-то здесь не так».
           Она стояла передо мной фертом, слегка изогнувшись и оттопырив животик, а я начал слегка волноваться.
— У меня такое чувство, — промямлил я в полной нерешительности, — как будто ты мираж.
— Ты угадал, — сказала она, выпучив свои карие глаза. — Я твоя белая горячка!
            Я взялся двумя пальчиками за кольцо, продетое в пупок, и слегка потянул его на себя, — в этот момент она смотрела на меня снисходительно (да ещё сверху вниз), как мать смотрит на любопытного грудничка, который хватает её за соски или прядь волос.
— А что ты смеёшься? — обиделся я. — Ко мне только что явилась моя жена…
— Ты поэтому так орал?
— Я видел её, как тебя сейчас… Только у неё были копыта вместо ног.
— Знаешь, Эдуард, — молвила она задумчиво, с философским выражением лица, — когда у жены появляются копыта, то у мужа, как правило, растут рога.
— И тебя это касается напрямую, — добавила она с многозначительным видом.
           Я посмотрел в открытое окно: двор был залит солнечным светом, а на детской площадке бегали разнокалиберные ребятишки и раздавались звонкие голоса.
— Самое страшное, — произнёс я, — заключается в том, что мне всё это до лампочки.
— Именно так и умирает любовь, — констатировала Марго с циничной ухмылкой.
           Она вернулась к плите и склонилась над парящей кастрюлей, а я в этот момент не мог оторвать глаз от её восхитительных форм: эта женщина была настолько совершенна, что в это было трудно поверить. В отеле, когда она проходила мимо по коридору или встречалась мне на шведской линии, она почему-то не казалась мне столь привлекательной, и даже на сцене в первую очередь меня восхищали её хореографические данные, а потом уже — анатомические.
           В «Югре» и без неё хватало красивых девушек, и я бы даже сказал, что в этом смысле там наступил самый настоящий дефолт, в котором совершенно обесценилась красота и нивелировалась отдельная женщина. Но в этой странной квартире мы были тет-а-тет, а если ещё учитывать моё абстинентное либидо, то я уже был готов накинуться на неё сзади и повалить на пол.
           А пока я разглядывал её в упор, пожирая глазами каждый сантиметр её тела. Я видел совершенно отчётливо мелкую сыпь на её божественных ляжках, золотистый пушок на ягодицах, маленькую дырочку на трусиках и нежные розовые мозоли на пятках. Всё это являлось для меня в тот момент спасительной гаванью в коллапсирующем, расхлябанном, холодном пространстве зарождающегося шторма: там, внутри моего черепа, уже колыхалась боль и резкими порывами возникала тревога… Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Где-то была водка? Боже, какая попка! Боже, какая попка! Где-то была водка?
— Марго… А почему ты ходишь передо мной в таком виде?
           Она ответила, даже не повернув головы:
— Поверь мне… без всякой задней мысли. Я не пытаюсь тебя соблазнить.   
           Я протянул руку, чтобы до неё дотронуться, чтобы окончательно развеять наваждение и убедиться в том, что в этой квартире я нахожусь не один, — присутствие Марго в этих стенах казалось мне продолжением того же самого делирия, который я наблюдал в спальне пять минут назад.    
— Эти трусики я одела специально для тебя, — кокетливо заявила она, крутанув попкой вокруг собственной оси, и добавила доверительным тоном: — Обычно я хожу совершенно голая.
— А ты в принципе одежду не любишь? — спросил я и отдёрнул руку, когда она оглянулась.
— Не люблю. Не придумали ещё одежду красивее моего тела.
— Тебе, Марго, надо было жить в древней Греции. Там все ходили голышом.
— Кстати, я гречанка наполовину.
— Да ладно!
— У меня даже фамилия — Афанасиади.
— Шикарная фамилия, — похвалил я. 
— Прикинь! Сегодня… весь вечер на столбе, — произнёс я поставленным голосом циркового  шпрехшталмейстера. — Маргарита Афанасиади! Встречайте!
           Марго рассмеялась от души. Она улыбалась-то редко, ни то что хохотать, поэтому я был слегка польщён произведённым на неё эффектом. Её никогда не отпускала скрытая душевная боль. В её поведении всегда чувствовалось напряжение, даже когда она выпивала и веселилась.
— Иди руки мой, — сказала она, и в голосе её прозвучала материнская нотка. — Балабол.
           Только я достал из холодильника запотевшую бутылку водки, только я намерился сорвать с неё винтовую пробку, как в прихожей раздался звонок, словно кто-то вездесущий и страждущий не мог позволить, чтобы я пил в одиночку.               
           Мы переглянулись с Марго, и я пошёл посмотреть в глазок, кого там принесло.
— Не ходи, не надо, — прошептала она, округлив свои миндалевидные глаза. — Нормальные люди не приходят в гости без предупреждения.
           Кто-то начал тарабанить. За дверью были слышны невнятные крики. Мы замерли и прислушались: «Григорич! Григорич! Открывай! Не еби мозг!»
— Это же дядя Ваня, — произнесла Маргарита и тут же нахмурилась.
— Дядя Ваня? А это что за крендель? — спросил я.
— Да сосед сверху! Достал уже! — прошипела Марго. — Каждый день с похмелья ломится. Жена ему на опохмелку не даёт, так он к Андрюхе бежит: «Григорич, выручай! Григорич, спасай!» Трясётся как лихорадочный, тельняшки на себе рвёт.   
— Григорич! Ты человек или феномен?! Открывай! А то сдохну под дверями! — слышались с лестничной площадки утробные звуки.
— Ладно, пойду открою, — сказал я и улыбнулся. — Водки что ли жалко? Гости могли быть и похуже.
— Хуже Петровича только бубонная чума! — воскликнула Маргарита.
— Разберёмся, — бодренько ответил я.
           Когда я открыл дверь, на пороге возник небольшой щуплый мужичонка с чернильно-синими наколками на запястьях. Что примечательно, у него было лицо спившегося Фрэнка Синатры: голубые размытые глазки смотрели вопросительно и при этом нагло.
— А ты что за пассажир? — спросил он и добавил не дожидаясь ответа: — Григорича давай.
— Что хотел, мил человек? — спросил я довольно жёстко.
           В нём почувствовалась некое замешательство: он не понимал, кто я такой и можно ли с меня содрать кусок кожи. Он смотрел на меня испытующе — взглядом энтомолога, поймавшего диковинную бабочку.
— Ну-у-у-у-у-у, опохмеляй в таком случае… сосед! — воскликнул дядя Ваня, по-дирижёрски  взмахнув указательным пальцем, а я продолжал тупо сверлить его взглядом.
           Он поменял тактику.
— Ну, ладно… Будь другом — налей сто грамм… Или дай копеечку на опохмелку.
           Я видел, как его слегка потряхивает, и понимал его состояние лучше, чем кто ни было, — я сам находился примерно в таком же треморе. Тем более я рассмотрел его наколки и прекрасно понимал, что имею дело с человеком довольно авторитетным в определённых кругах.
— Вот это другой разговор, а то ведёшь себя как сявка беспородная, — сказал я. — Со мной, дядя Ваня, такие номера не проходят. — Он аж заморгал часто-часто. — Мы с тобой люди фартовые, а значит должны друг друга уважать. Согласен? — И он послушно кивнул головой.
— Звёзды на плечах за что носишь? — спросил я после небольшой паузы (дал ему перевести дух и собраться с мыслями).
— За вечное отрицалово. За девять лет в ШИЗО. За бунт в красноярской ИТК. Да много за что, сынок, — ответил он без всякой бравады и даже слегка подтянул спортивные трусы, перед тем как отрапортовать о своих подвигах.
— Заходи, — сказал я сухо.
           Мы прошли на кухню.
— Здравствую, Ритуля,— сказал он.
— Здравствуйте, Иван Петрович, — ответила Марго. 
           Его шустрый взгляд тут же зацепился за бутылку водки, стоящую на столе. Он медленно присел на табурет и начал смотреть на неё так, словно это была лампа Алладина.
           Маргарита принесла пару рюмок, и мы начали пить. Она выставила перед нами две тарелки с макаронами по-флотски. Они аппетитно дымились, но Петрович решительно  отказался от еды, характерным движением руки отодвинув тарелку.
— Я свой желудок, ребята, оставил в лагерях, — пояснил он. — Сейчас ем как птичка колибри, а вот беленькую попиваю изрядно.   
— Ну тогда погнали, — сказал я, и мы синхронно опрокинули по пятьдесят.
           Ровно через три секунды он сказал, с жадностью глядя на бутылку:
— Ну что, повторим, пока первая далеко не убежала?
           Всё время, пока мы пили, он даже косого взгляда не бросил на эту полуобнажённую загорелую «марцефаль», которая постоянно крутилась на кухне: мыла посуду, перебирала в банках какие-то крупы, шлёпала дверцей холодильника, возила тряпкой по полу, от чего у меня началась дикая тахикардия, — а мы в это время вели задушевные разговоры про волю и неволю, при этом звучали громкие фразы, типа: «Я отмороженный на всю голову — мне и на красной зоне лафа» или «Сейчас никаких законов нет — одни бабки. Я видел, братишка, как петухов на зоне коронуют», и всё в таком духе.
— Дядя Ваня, еще в ходку пойдешь? — спросил я с ехидцей.
— А как же? Куда я денусь, когда партия позовёт? — ответил он и сделал плакатное лицо.
— У штрибанов, дядя Ваня, в квадрате есть одно преимущество — нижняя шконка.
— Да-а-а, — задумчиво произнёс он, — а зажмуриться, конечно, хотелось бы дома. Лежать так аккуратненько в белых кружевах и гвоздиках, и чтобы детки плакали, и жена — навзрыд.
           Когда Марго ушла в ванную, я спросил Петровича:
— Слушай, дядя Ваня, у меня вопрос есть. Просто пьяное любопытство. Только не обижайся.
— Ну говори… Что хотел? Ты ведь меня сегодня выручил, — сказал он и улыбнулся несвойственной ему улыбкой, и вся его каторжанская сущность слетела в одно мгновение: лицо разгладилось, стало добродушным, голубенькие глазки запали в мягкие сморщенные мешочки, рот растянулся от уха и до уха, обнажив гнилые редкие зубы, — он напомнил мне Ганса Христиана Андерсена, ему только ночного колпака не хватало.   
— Ты в принципе ещё молодой мужик… Ну-у-у, лет сорока пяти, хотя выглядишь гораздо старше.
— Угадал. И что? — спросил дядя Ваня, сохраняя добродушный вид.
— Там, на Северах… — Я замялся. — … не только уши отморозил?
— В каком смысле? О чём ты говоришь?       
— Ну-у-у, петушок твой кукарекает, хотя бы по утрам?
— Не понял. — Лицо его вновь покрылось суровыми морщинами, левая бровь угрожающе приподнялась.
— Это я к тому, что шикарная баба крутит перед тобой задницей, а ты на неё даже не реагируешь… Глазом в её сторону не повёл! Да если бы она не мутила с моим другом, я б её, голубушку, прямо на этом столе драл бы и драл, драл бы и драл, без остановки, не вынимая, пока солнце не упало бы за горизонт. — Я перевёл дыхание, промочил горло золотистым фрешем и хотел было продолжить в том же духе, но дядя Ваня решительно прервал мои пьяные словесные эскапады:
— Красиво звонишь, фраерок. Эпистолярным не балуешься? Стишки не крапаешь на досуге? — Он сверлил меня холодным взглядом. — В натуре… Так вот, радио-няня отвечает на твой вопрос…
           Он на секунду задумался, набрал полные лёгкие и выдохнул мне в лицо перегаром:
— Да разве ж это баба?! Это ж хвостик поросячий!
           Пепел обломился с кончика сигареты и упал в рюмку. В ванной перестала шуметь вода и полилась тонкой струйкой. Холодильник устал гонять фреон и, стукнув несколько раз подряд, вежливо затих в углу, словно собрался послушать, о чём мы воркуем с Петровичем.
— Ты мою Матрёну Сергеевну видел? — спросил он тоном влюблённого Шекспира.
— Не имел чести.
— Ну-у-у, сынок, ты много потерял. Она большая и статная! У неё грудь в два раза больше, чем у меня голова!! — кричал он, распаляясь всё больше и больше. — Я даже в ночнушке её вижу… это сеанс!!! Я могу петрушить её каждые полчаса!!! Но Матрёна Сергеевна балует меня энтим не часто.
— А жопа у неё такая огромная, — продолжал он, задыхаясь от переполняющих его чувств, — что я не могу глазам свои поверить! У неё трусики размером с наволочку! Прикинь!
— Кожа бархатная… нежная… как на портмоне, — констатировал Петрович таким же бархатным голосом и зажмурился от счастья как котяра. 
           Я слушал, открыв рот, и следил за каждым движением его рук. Он рисовал её портрет настолько художественно, что я восхитился в очередной раз величию русского языка и разнообразию тюремной распальцовки.
— Она не женщина… Она — монумент! — подытожил Петрович, и мы опять сделали это синхронно.
— А ты мне эту пигалицу предлагаешь… Тьфу! — возмутился он, скривившись от отвращения. 
— Ну ладно, Петрович, убедил… О вкусах не спорят, — сказал я, разливая по рюмкам последние сто грамм. 
           В этот момент из ванной выскочила Марго. Она была в чёрных кружевных шортиках, а  лифчик она сменила на белую маячку, — тонкую хлопчатобумажную ткань протыкали насквозь её безобразно торчащие соски, ко всему прочему, майка была короткая и только-только прикрывала грудь, которая тяжело вздрагивала при каждом её движении.
— Что, ребята, всё бухаете? И радости вам другой нет! — игриво воскликнула она, но в голосе её прозвучала нотка раздражения.
— Да где ж мы пьём-то, Ритуля? — возмутился дядя Ваня. — Мы только опохмеляемся, да разговоры умные ведём.
— Ага, слышала я ваши разговоры из ванной, — подхватила Марго. — Вы только на словах такие герои, а как до дела дойдёт, так в бутылку прячетесь как страусы. Как только в жизни что-то не клеится, сразу же начинаете бухать! Страусы жопаголовые!
— Ритуля, ну что ты такая злая, вечно недовольная? — начал её успокаивать дядя Ваня и даже хотел положить ей руку на бедро, но она оттолкнула его с такой силой, что он чуть не рухнул с табуретки.
           Я покатился со смеху, представив себе страуса с лицом Петровича, в семейных труселях и с волосатыми длинными ногами.   
— Знаете, сколько у меня было мужиков, которые упивались в уматину, прежде чем доползали  до моего тела? Их даже это не прельщает! — орала Марго, грубо хватая себя за лобковую кость.   
 — Ты, Маргарита, мужиков стервозным характером отпугиваешь. Подавляешь ты мужское начало, а стало быть и желание к тебе. Тут, говорят психологи, всё взаимосвязано. У мужиков вообще всё от мозгов идёт. Так оно, Эдуард? — Он косил на меня рыбьим глазом в поисках поддержки, ёрзал на табурете, натянуто улыбался, а я с удовольствием наблюдал за их перепалкой.
— А ещё эти жилы по всему телу… — продолжал дядя Ваня с благостным видом, словно давал ей путёвку в жизнь. — Баба… она гладкая должна быть, как налим, с жирком, а ты себя диетами извела. Одни бицепсы да трицепсы по всему телу, да мордочка с кулачок. У тебя ноги не ноги, а колотушки какие-то, и вообще…
— Знаешь что, дядя Ваня?! — рубанула она с плеча. — А вали-ка ты, бродяга по жизни, к этой свой Матрёне Сергеевне кондовой… С-сука, шифоньер, обтянутый ситчиком! И никогда здесь больше не появляйся! Подыхать будешь под дверями — не открою!
           Петрович, смущённо улыбаясь, встал с табурета и начал пятиться к выходу. Марго налетала на него, как разъярённая чёрная птица, и всё норовила куда-нибудь клюнуть.
           Она шипела и свистела, как прохудившийся шланг, и всё никак не могла успокоиться — билась и билась от злости.
           В последний момент, перед тем как пулей вылететь на лестничную площадку, Иван Петрович всё-таки успел крикнуть мне, зацепившись ручонками за дверной проём:
— Эдуард! Выходи во двор! Всё будет ништяк — догонимся! — И тут же получил пинка под зад, дверь с шумом захлопнулась.
— Никуда не пойдешь, — прошептала она, закрывая дверь на нижний замок.
— Маргарита. Золотце. Ну что случилось? Что ты так разошлась? — спросил я, выходя в прихожую. — Неужели мнение этого человека так важно?   
           Она измождено опустилась на тумбочку, рядом с телефоном, — отскочила трубка и послышался длинный гудок.
— Никуда не пойдешь, — прошептала она ещё тише. — Ты сегодня мой.            
           От этих слов я не испытал никакого душевного подъёма, а напротив — сердце сжалось от предчувствия беды, и в этот момент у меня перед глазами мелькнула сцена, как Калугин покоряет горный перевал: идёт тяжело, спотыкаясь о камни, в пыльном бушлате, за спиной РД, на плече АКС; слегка прикрыв морщинистые веки, любуется белыми сверкающими вершинами, — а я в это время на «гражданке» развлекаюсь с его девочкой: нагло целую её в губы и подливаю в бокал игристого вина. Тьфу! Что за наваждение?
           А ведь такое уже случилось однажды со мной и моим другом Сашкой Мартыновым. В 1987 году он отправился в далёкий Афганистан выполнять свой интернациональный долг, а мне доверил присматривать за своей любимой девушкой и ограждать её от всяческих поползновений дворовой босоты. У неё было кошачье имя — Эля, и она была удивительной милашкой.
           Я действительно присматривал за ней и помогал ей нести тяжкое бремя ожидания. Мы ходили друг к другу в гости. Мы вместе читали его письма, которые он писал нам как будто под копирку. Мы прогуливались по вечерам под жёлтыми фонарями. Мы ходили в кино, в театр, на дискотеку в ЦПКиО; на прощание обнимались как кровные родственники и она подставляла для поцелуя свою холодную упругую щёку.
           Я ограждал её от соблазнов и при этом постоянно находился под прицелом её дьявольских глаз. Каждый день я убеждал себя в том, что девушка моего друга для меня — бесполое существо. Изо всех сил я сопротивлялся этому искушению, но с каждым днём оно становилось всё более контагиозным. Молодому человеку очень трудно бороться с похотью, потому что иммунитет приходит с годами и напрямую зависит от количества женщин, но я продержался от осеннего призыва до весны, и вот случился май… 
           Эля расшатывала твёрдость моего духа довольно методично, но я держался, крепко держался, хотя это было нелегко, поскольку девчонка была потрясающе красива. Однажды в конце мая она напоила меня 96% этиловым спиртом и воспользовалась ситуацией, — я пришёл в себя, когда она уже сидела на мне сверху и дико вращала бёдрами. Я пытался её скинуть, но это было бесполезно: она лишь поглубже воткнула в меня свои «шпоры». Эля, конечно, была уверенной наездницей, и после этого ночного родео она оправдалась следующим образом: «А ты думал, что Мартынов оставил тебя только за тем, чтобы ты выгуливал меня как собачку?» — я не мог поверить своим ушам.
           На следующий день Эллочка отписала своему возлюбленному: «Переспала с Эдуардом. Так себе — на троечку. Ты по сравнению с ним настоящий жеребец. Но главное заключается не в этом, а в том что этот сукин сын не прошёл моего испытания. Теперь выходит, что у тебя нет друга и девушки у тебя тоже нет. И всё это благодаря Мансурову. Вот такое он мерзавец». И постскриптум: «Прости, Сашенька, я тебя больше не жду. Забудь меня».
           Я только одного не мог понять: зачем она написала ему об этом? Конечно, она была чокнутая и совершенно непредсказуемая, но писать такие вещи парню, который находится на войне, — это бессмысленная жестокость. По-моему, у неё была шизофрения, которая обострялась с годами, потому что эта удивительная девушка постепенно превратилась в конченную шлюху, а потом ещё в качестве оптимизации своей жизни выбрала самое древнее ремесло. В 90-е годы она уехала работать в Москву и там потерялась.
           После этого наша дружба с Мартыновым закончилась, как и закончились письма из армии. Как говорится, чёрная кошка пробежала между нами. После дембеля он приехал ко мне только один раз. Мы сидели на кухне, давились «Столичной», которая не лезла нам в глотку, разговаривали очень мало, беспрестанно курили, слушали «Grave Digger» c фирменного пласта, а я всё надеялся, что он ни о чём не будет спрашивать, но он всё-таки спросил:
— Расскажи, как всё было.
           Мой взгляд стыдливо пополз в угол под раковину, словно нашкодивший котяра, но Мартынов выудил меня оттуда и установил статус-кво:
— Я хочу знать! Я имею право!
— В деталях?
— В мельчайших.
— Ох, не люблю я эти детали. От них крыша может поехать.
— У меня башка уже давно набекрень… с Кандагара ещё. Так что валяй!
— Ну-у-у, в этот день мы пошли с Эллочкой в кино. Во всех кинотеатрах крутили «АССУ»…
— Это опускаем. 
           Его взгляд становился всё жёстче и жёстче. Он словно затягивал стальную нить у меня на горле. Я знаю, зачем он это делал. Он пытался убить двух зайцев в своём сердце, а для этого ему нужно было опять пройти сквозь огонь, только уже сквозь горнило правды, чтобы ни у кого не осталось шансов, чтобы только пепел по ветру.   
— Итак, ты проводил её на Рудник. Почему сразу же не поехал домой? Почему задержался у неё? — крутил он меня чисто по-ментовски.
—  Мы приехали на последнем автобусе. Денег на такси у меня не было, и Элька предложила остаться, точнее попросила… Скажу честно, я хотел уйти, но она закрыла дверь на ключ. Я мог настоять на своём, мог вырваться, но сам знаешь, сколько идти пешком с Рудника до города.
— А я ходил… Я ходил! — закричал Сашка и ударил кулаком по столу.
           Я подумал, что он начнёт драться, поскольку парень он был очень крепкий и занимался боксом в «Локомотиве». Он даже был КМС, и я бы отхватил от него по полной программе. Тем более очень тяжело отстаивать достоинство, когда оно совершенно утрачено. 
— А мне-то какая надобность?! — тоже заорал я. — Я никогда её не любил!          
— Ладно, это всё эмоции. Дальше.
           Он успокоился, налил водки (только себе) и с фанатизмом закурил. Я посмотрел на него внимательно и понял, что за два года службы человек буквально состарился: всё его лицо было покрыто мельчайшими морщинами и странным жёлтым загаром. На войне люди очень быстро стареют.
            Я рассказал ему практически всё, но он продолжал выдавливать из меня всё более скабрёзные подробности, — казалось, что он, как мазохист, получает от этого особое наслаждение. Я упирался как мог, отлынивал от разговора, прятался от него в туалете, ссылаясь на диарею, сидел там до тех пор, пока он не начинал легонько постукивать в дверь и спрашивать меня: «Эдуард, ты ещё жив?»
           В какой-то момент он рубанул наотмашь:
— Элька брала у тебя в рот?
           Наверно, это был для него очень важный нюанс, то ли оставляющий шанс ей в какой-то степени, то ли не оставляющий шанса ему.
— Что? — От таких вопросов я неминуемо краснею.
— Да ладно, не строй из себя девственника! Она сосала у тебя или нет?
— Да, — сказал я практически шёпотом.
— С удовольствием это делает… Да? — Он словно обмяк и даже чуть улыбнулся, а мне показалось, что его отпустила боль.
           «Наверно, всё-таки драки не будет, — подумал я. — В нём что-то сломалось».
— Аж причмокивает от удовольствия! Аж — взахлёб! Элька своё дело знает! — орал пьяный Мартынов, подливал себе водки, блаженно улыбался и даже хлопнул меня по плечу.   
— Да, всё так и было, Саня, — соглашался я, виновато улыбаясь.
           Я стоял перед ним абсолютно голый, прикрывая ладошками срам, и Эллочка была такая же голая и беззащитная, а Мартынов глумился над нами, щёлкая плетью и приказывая, — в какой-то момент я увидел у него на голове эсэсовскую фуражку с высокой загнутой тульей.
— Бог с ней, с этой Элькой, давай лучше выпьем… в последний раз.
           Мы выпили, и он сказал фразу, которая меня слегка удивила, потому что Мартынов никогда не был дураком или пошляком. По всей видимости, это был пережиток армейского опыта, и в некотором смысле — психологическая травма. 
— Ты знаешь, это я научил её делать минет,— заявил он с гордостью; его физиономия расплылась в блаженной улыбке и покрылось мелким бисером пота. — А когда у неё не получалось, я её вот этим дрыном (он взял себя за промежность) бил по губам. Она у меня часами оттачивала мастерство. Так что считай… это тебе мой дружеский подгон.
— Ну что, понравилось?! — крикнул он, и глаза его стали влажными.
— Санёк, — нежно попросил я, — иди домой. Всё кончилось. Начни жизнь с чистого листа. Не цепляйся за прошлое. Иди. Иди-иди.
           Я положил ему руку на плечо и слегка надавил — он попытался дёрнуться, но я надавил ещё сильнее. Драки не было. Когда он ушёл, меня рвало этой водкой, которую он принёс. Выворачивало буквально наизнанку. Мне было до безумия плохо и рвало меня от стыда. Боже, как мне было стыдно!
           В то время было очень много палёной водки, но эта бутылка была «заряжена», а именно: ненавистью, предательством, похотью, пошлостью и всяческой мерзостью. Не пейте и не ешьте из рук своих врагов.       
           Стыд после этого предательства остался навсегда, хотя я задвинул его в самый дальний уголок моей памяти и он до сих пор там пылится. Он стоит, как огромный платяной шкаф, затянутый паутиной. Он никуда не исчез за эти годы и никуда не исчезнет до конца дней моих. Есть вещи, которые мы не можем себе простить, если даже их нам простил Господь.   
             Итак, Марго закрыла дверь на ключ и сказала: «Ты сегодня мой», — а я подумал про себя: «Что это? Дежавю? Всё идет по спирали, всё когда-нибудь повторяется?»
             Дьявол не дремлет, хотя особо не напрягается. Я бы не сказал, что он очень изобретательный и предприимчивый. Веками он использует в отношении людей одни и те же приёмы, не мудрствуя лукаво, — похоть, стяжательство, гордыня, тщеславие, гнев, чревоугодие, пьянство. Вот, собственно говоря, все наживки Дьявола. А последнее время он настолько обленился, что даже не выглядывает из своего подземного царства Аид, не гоняется за грешниками, не выкупает их души. Система отлажена и уже работает без предоплаты. Люди сами выстраиваются в очередь, — миллионами, — чтобы попасть к нему на приём. Такого безбожия и такого нигилизма, как сейчас, я не наблюдал даже при советской власти.      
 — Послушай, Марго, — взмолился я, — отпусти меня к Петровичу. Зачем я тебе? Я такой же алкаш, как и он. Мне вся эта кутерьма ближе к сердцу, чем ****ь ближнего своего. Возьмём пол-литра, бычков в томате, пойдём к морю, волна ляжет у ног, как послушная собака. Не хочу я этого ****ства. Григорич меня здесь не для этого приютил. 
— Да при чём тут Григорич?! — воскликнула Маргарита, вскакивая с тумбочки. — Мы просто живем вместе! Он мне как брат!
 — Ты, знаешь, Марго, — начал я с ухмылкой, — мы с Ленкой тоже просто живём в одном номере, и кто-то может подумать, что она мне никто. Но если Калугин воспользуются этой ситуацией, то мне будет очень неприятно и даже больно. Есть границы, очерченные мной, а есть границы, очерченные им, и я не знаю, как он относится к тебе на самом деле. Я не имею права ошибиться.
— Хотя меня вяжет к тебе конкретно, — продолжал я взволнованным голосом. — Аж колотит всего, аж подкидывает, аж сердце заходится, когда я вижу твои очаровательные булочки. Сколько раз уже сегодня голову поднимал.
— Ну не тормози тогда! — умоляла меня Марго. — Будь смелее! 
— Ой, Марго, я ж тебе толкую… Есть чисто мужские понятия, через которые нельзя переступать, а иначе, ты уже не человек, а крыса.
— Просто у меня есть принципы, в отличие от многих, — продолжал я моросить, — и я не могу их разменивать на какие-то сиюминутные наслаждения. Ты, конечно, богиня, базаров нет, но это не может являться оправданием блуда. Я уже знаю наперёд, что после секса придут угрызения и стыд. Мне потребуются неимоверные усилия, чтобы загладить свою вину. Ты хоть понимаешь, о чём я говорю? Или нравственность для тебя — это ненужная хламида, которую ты уже давно скинула?
           Постепенно усыпляя её бдительность монотонным жужжанием, я начал аккуратно, без резких движений, просовывать ногу в ботинок… Мне очень хотелось на море — смотреть вдаль, перебирая круглые камешки и кидая их в набегающую волну; попивать водочку, болтая с собутыльником на философские темы, а потом уснуть под убаюкивающий шум прибоя и проснуться от прохладного дуновения ветерка, когда маленькое солнышко будет пролазить в тонкую пунцовую щель.
— Если ты уйдёшь, то пожалеешь об этом, — шёпотом молвила она.   
           Марго находилась под воздействием каких-то непонятных для меня импульсов. Её словно кто-то дёргал за ниточки, и выражение её лица менялось каждую секунду — от материнской нежности до эгоистичного деспотизма.
— Ритуля, я знаю, что пожалею об этом в любом случае, — ответил я, незаметно проникая во второй ботинок.
— Ну давай тогда кинем монетку, — сказал она, и выражение лица её вновь изменилось: она смотрела на меня с издёвкой, и мне даже начало казаться, что она стебётся надо мной.
           Она поднялась с тумбочки, расправила плечи и подошла ко мне так близко, что в меня упёрлись её соски и я почувствовал терпкий запах её подмышек; при этом она прожигала меня насквозь своими воронёными глазами, и я не выдержал этого взгляда…      
— Ну… Что ты из себя строишь недотрогу? — спросила она и взяла меня за ремешок.
— Не в этом дело, — ответил я. — Просто с некоторых пор не хочется душу свою поганить…
           Она смотрела на меня с удивлением, выпучив на меня свои вороньи глаза. 
— Марго, я такого повидал ****ства… По самые гланды наелся! Досыта! А водочка (предельно ласковая интонация) она очищает меня от этих воспоминаний, от этой скверны… Когда я пью, я забываюсь. В душе появляется покой и порядок. Ясность какая-то появляется. Понимаешь?
— Марго, — произнёс я жалобным тоном, — я не хочу больше трахаться.
           После этой фразы в её глазах появилось какое-то замешательство и она отступила от меня на один шаг, — мне даже показалось, что ей стало неловко за своё поведение и вызывающий вид.
— Ну тогда пойдём, — сказала она и повела меня за руку на кухню.
           Там она достала из верхнего шкафчика армянский коньяк с пятью звёздами, — он был явно не дешёвый, — брякнула бутылку на стол и попросила нарочито вежливым тоном: «Будьте так добры, налейте даме коньячку», — а я с грустью посмотрел в окно: в ярких солнечных бликах маячила тощая фигура дяди Вани, белая майка-алкоголичка и озабоченная помятая физиономия. Он ждал меня с преданностью Хатико и свято верил, что я вырвусь из цепких объятий Марго, но этого не случилось.
           Небуг — это территория особой гравитации. Она не только оставляет воспоминания, такие же красочные и отчётливые, как фотографии в альбоме, но и создаёт в твоём восприятии некую имманентную связь с этим городом, которая выражается в постоянном влечении туда. Это чувство возникает в повседневном течении жизни так же, как появляется в приёмнике ни с того ни с сего шипящая радиоволна.
           Этот вечер распускался плавно, как ядовитый хищный цветок, между индиговых лепестков которого горела ярко-жёлтая сердцевина.
— Боже, какая красота! Посмотри, Марго!
           Я восхищённо пялился в окно. Сбоку вздымалась и плавно опадала влажная занавеска. Воздух наполнился мельчайшей росой, которая сияла в лучах заходящего солнца, как бриллиантовая пыль. 
           Маргарита молча отхлебнула коньяк из рюмки. Она не понимала моих восторгов: для неё это был привычный пейзаж, но для меня — северного человека — краски были настолько яркими, что мутился разум. Под воздействием алкоголя Небуг воспринимался мною как райская обитель.
— Марго, неужели это тебя совершенно не трогает? — спросил я и пригубил коньячка из гранёного стакана.
           Она загадочно улыбалась, но ничего не ответила. Я достал из пачки сигарету, прикурил и выпустил дым в открытое окно…         
           В проёме между домов садилось солнце, и на верёвках, растянутых от балкона до балкона, трепетало по ветру постельное бельё, как стая белых лебедей на фоне алого заката.
           В тот момент в голову пришла мысль: «Последние полгода я нахожусь в состоянии такого же полёта… Казалось бы, лечу красиво, широко раскинув крылья, но тот, кто держит меня на привязи, знает, что мой полёт — это всего лишь иллюзия. Я просто воздушный змей, не имеющий свободы выбора и собственной воли».         
— Она держит меня на верёвочке, — произнёс я вслух, и это было продолжением моих мыслей.   
— Ты о ком?
— Иногда она отпускает верёвочку, — продолжал я, — и ты летишь, летишь, куда хочешь, как тебе кажется… А потом, ***к, потянула назад, а ты, как воздушный змей, ломаешься пополам и падаешь на землю. Свобода — это иллюзия. Самообман. У каждого есть хозяин.
— О чём ты там бормочешь? — с лёгким раздражением спросила Марго.
— О любви…
— О какой любви?! — возмутилась она. — Не порти мне статистику!
— Такие, как ты, никого не любят, — закончила она шёпотом.
— Ну вот, началось! С какого рожна ты делаешь такой вывод?
— Ты слишком красив и умён, чтобы кого-то любить, кроме себя, — спокойно ответила Марго.
           Я пристально смотрел на неё, а она смотрела вдаль. На кухне сгущались тихие сумерки. В углу тоскливо завывал холодильник. На площадке соседнего дома детишки играли в футбол; удары резинового мяча и звонкие их голоса отражались гулким эхом и врывались в открытое окно. Прохладный ветерок ласково шевелил занавеску. Где-то у соседей часы с курантами пробили восемь раз, после чего я спросил Марго:
— Андрюха когда приедет?
— Он сегодня не приедет, — ответила она, и мы снова замолчали.   
            Бывает такое молчание, которое сбивает сердечный ритм, — молчание, от которого закладывает уши, молчание, которое пролегает между людьми бездонной пропастью. Такое молчание хуже крикливой ссоры, хуже драки.
           Когда люди перестают трепаться и замолкают, именно тогда приходит понимание, насколько они близки или далеки друг от друга. Мы с Марго были в тот момент совершенно чужими, как случайные пассажиры в купе поезда. Даже дядя Ваня за полчаса общения, пока не кончилась водка, стал понятным и родным, но Марго давила на меня своим упрямым молчанием. Её брутальная энергетика, словно чёрный дым, заполнила всё пространство кухни, всю квартиру, весь городок… Мне постоянно казалось, что она вот-вот схватит со стола бутылку и размозжит мне череп.   
— Ритуля, не злись на меня, — жалобно попросил я. — Пойми меня и прости. Всё в твоей жизни будет ништяк. Ты ещё совсем молодая.
           Она ничего не ответила — она упрямо ждала.
           На стене, рядом с дверным проёмом, вспыхивал и угасал лимонного цвета прямоугольник. Солнце уходило за угол противоположного дома, и эта проекция заката становилась всё меньше и меньше, пока не превратилась в тонкую рдеющую полосу.
           Марго постепенно погружалась во тьму — такая же загадочная и не сулящая ничего хорошего, как Пандора. В сумерках у неё было зловещее лицо с тёмными провалами вместо глаз и квадратными скулами. Именно в тот момент я почувствовал, что она хранит в себе какую-то страшную историю и скрывает её от всех.
— Марго, тебя убивали когда-нибудь? — спросил я бесцеремонно.
           Она ничего не ответила — встала и подошла ко мне вплотную. Я вздрогнул: столько было решимости в этом движении, и вообще от неё можно было ожидать всё что угодно.
           Марго замешкалась на секунду, а потом оседлала меня словно жеребца, лицом к лицу, вместо глаз — горящие угли. Она прижалась ко мне упругой грудью, обхватила шею сильными жилистыми руками, так что захрустели шейные позвонки.
           А потом вдруг подломилась ножка табуретки, — мои девяносто килограммов плюс её пятьдесят, — падали как в замедленном кино. Я даже не понял, что мы падаем, — просто пол с потолком поменялись местами, — но приземлился на лопатки довольно чувствительно. Хрясть — она уже на мне, и я чувствую, как в меня входит нечто склизкое и горькое. Её язык был воистину огромный: он целиком заполнил мой рот. Казалось, ещё немножко, и он проникнет в пищевод, а потом заползёт в желудок. Ощущения были крайне неприятные, и меня чуть не вырвало прямо на неё. Это точно был не поцелуй — скорее всего, она хотела меня поиметь.
           Я попытался вырваться из её цепких объятий, но она, словно удав, обвивала меня своими жилистыми ногами. Хотелось закричать: помогите! Ещё ни разу в жизни меня не насиловали, и это было довольно неприятно.
           Она расстегнула ширинку на джинсах, а потом были её пальцы и моё мужское естество предательски отозвалось на эту провокацию.
— Я же сказала, ты мой сегодня, — шептала она прямо в ухо, разгоняя мурашки по всему моему телу. 
           «Вылитая Медуза Горгона!» — подумал я, когда в сумраке надо мной повисло её  вытянутое лицо с тёмными провалами вместо глаз, а на голове шевелилось змеиное кубло. 
            Одним резким движением она сорвала с себя маячку и отбросила её в сторону. Тяжёлая упругая грудь качнулась и замерла, уставившись на меня коричневыми сосками. Потом Марго начала сползать вниз, скинув на пол кружевные трусики. «Через  мгновение она сядет на кол, — подумал я. — А ведь ей не привыкать: она такие столбы осваивает с лёгкостью». Внутренний голос жалобно скулил: «Беги, беги отсюда… Спасай свою жалкую душонку». 
           Когда её разгорячённая плоть коснулась головки моего члена, я скинул её с себя, словно необъезженный мустанг, — она отлетела в сторону, ударившись головой о дверцу кухонного стола. Она на секунду замерла, удивлённо глядя на меня, а потом её лицо начало искажаться от бешенства.
— Отвали от меня! — крикнул я, поднимаясь с пола, и начал застёгивать ширинку трясущимися пальцами. — Как вы меня достали, вечно голодные твари! Вампиреллы спермососущие!
           Я подошёл к столу, налил себе полстакана коньяка.
— Твоё здоровье, Марго, — произнёс я спокойным голосом и опрокинул его залпом.
           Потом я прошёл в свою комнату, надел майку, с трудом нашёл носки, потоптался около аквариума, добродушно подмигнул любопытной шарообразной рыбине, взял с журнального столика новую пачку сигарет, пошарил по карманам, пересчитал деньги, — «На пару пузырей хватит», — подумал я с облегчением.
           Когда я неуклюже перелазил через перила балкона, то чуть не сорвался вниз головой, —из карманов посыпалась мелочь в сухую траву. Кто-то кашлянул сверху. Я поднял голову и увидел прямо над собой, на балконе верхнего этажа, широкое круглое лицо в обрамлении жиденьких кудряшек. Довольно низкий голос спросил нараспев, в присущей для властных женщин манере:
— И что мы тут делаем, молодой человек?
— Матрёна Сергеевна! — воскликнул я с притворным восхищением; она молча смотрела на меня сверху. — Очень наслышан о Вас, о Ваших достоинствах!
— Ты кто такой? — спросила она недоверчиво.
— Да Вы не беспокойтесь… Я племянник Андрея Григорьевича… из Норильска… приехал погостить.
— А чё по балконам лазишь?
— Он забыл мне ключ оставить, а буксы-то горят. В ларёк надо идти и всё такое… Как там Иван Петрович себя чувствует?
— Так это ты его сегодня напоил? — спросила она строго.
— Частично, — ответил я с довольной физиономией.
— Смотри, ещё раз увижу тебя рядом с ним… — начала она в жёстко-ультимативной форме, но я грубо её прервал:
— Стоп! Держите своего мужа на цепи… А лучше — оденьте на него намордник, чтобы он не пил.
            Маленькие глазки её стали ещё меньше от гнева, а круглое одеревеневшее лицо превратилось в плаху с двумя вбитыми по самые шляпки гвоздями. Она хотела что-то ответить, что-то хлёсткое, злобное, но вовремя не нашла подходящих слов, а я уже спрыгнул вниз и бежал по высокой траве, глядя вперёд и только вперёд, понимая совершенно отчётливо, что больше никогда в жизни её не увижу, не увижу Петровича и этот дом.
— Прощайте, Матрёна Сергеевна! Самая удивительная и прекрасная! — кричал я на бегу, и горное эхо подхватило мои слова.         
         
   .22.
           А дальше был ларёк с надписью «24 часа», где я купил бутылку «Кристалла» и полтора литра минералки «Архыз». Толстая армянка даже улыбнулась мне на прощание, увидев во мне постоянного клиента. Я вышел из ларька — за мной захлопнулась дверь. К тому моменту уже стемнело и россыпи огней заполнили лощину между восточным и западным склоном.
           Я стоял на крыльце и пожирал глазами огромную жёлтую луну: она висела очень низко, над горным хребтом, утопая в его позолоченных вершинах. Я видел совершенно отчётливо её кратеры и безводные серые моря. Я смотрел на неё не отрываясь и пытался представить себе чувства Нила Армстронга, когда он первый ступил на лунную поверхность, и тут же возникли сомнения: «А был ли мальчик?»
           Меня даже начало потряхивать от этих мыслей, и я откупорил бутылку водки. «Нет, это невозможно осмыслить тому, кто стоит на земле обеими ногами, — произнёс я вслух. — Какого чёрта я вообще на это заморачиваюсь?» Я приложился к бутылке — затяжной горячий глоток с высоко поднятым локтем, как у горниста, после чего небо осыпалось хрустальными звёздами.
           Шаркая ногами и запинаясь о камни, я побрёл к морю… Там было темно и страшно. Огромный левиафан ворочался и вздыхал в этой зыбкой темноте, выбрасывая к моим ногам тихие волны. Я лёг спиной на гальку и увидел Млечный Путь, туманной спиралью уходящий в глубины космоса.
           Перед величием Вселенной я перестал беспокоиться о своей ничтожной жизни, о последствиях своих поступков, — меня словно укутали в тёплое одеяло и погладили по головке, как это всегда делала мамочка перед сном. Я вдруг почувствовал себя настоящим ребёнком, безотчётно и безответственно счастливым. Я вдруг понял: единственное, что меня отделяет от этого перманентного счастья, — это набор онейроидных помех под названием «реальность». 
           «Почему мы так держимся за жизнь, если она не приносит нам счастья?» — подумал я и начал проваливаться в эту сияющую звёздную пропасть. Рядышком тихонько бормотало море. Ласковый прибой лизнул голую пятку, и кто-то плавно задвинул шторки в голове…   
           Проснувшись через какое-то время, — меня била неуёмная дрожь и окутывал холодный туман, — я не мог вспомнить, где я нахожусь и как меня зовут. В тот момент я воспринимал лишь расплывчатую бледную луну, висящую над моей головой в туманной дымке. Я долго смотрел на неё, пытаясь распутать этот светящийся клубок, — так, наверно, себя чувствует душа в первые секунды после смерти, — а потом я услышал шум прибоя, оторвал голову и плечи от земли и увидел мерцающую поверхность моря, покрытую лёгкой органзой.
           Оглоушенный алкоголем мозг начал искать спасительное пристанище среди близких людей, и первое, что я увидел в тот момент, было лицо моей жены. После неё была мама, потом появились небритые щёки моего отца, поплыли какие-то малознакомые персонажи, в числе которых были Калугин, Марго, помятое голубоглазое рыльце Петровича, розовощёкая задорная физиономия Белогорского, сумрачный Агасян, вертлявый Пашка и многие другие… Но Татьяна в этой ретроспективе появилась не спеша, а я тут же почувствовал жуткую тахикардию и понял совершенно отчётливо, что в моём восприятии она была персоной нон-грата.
— Зло в чистом виде, — произнёс я, еле ворочая языком.
           В тот момент мне захотелось забыть её навсегда — просто вычеркнуть из памяти, чтобы она не мешала мне жить, дышать, творить, любить, трахаться, чтобы она не звала меня к себе, не затягивала в этот тёмный вертеп. Я ненавидел её лютой ненавистью, но парадокс заключался в том, что моя ненависть была окрашена ярче, чем любовь. Жена не могла дать мне тех эмоций, которые я получал от Шалимовой, а это означало только одно: после долгих лет разнузданного блуда я совершенно утратил способность любить. Я был конченным «наркоманом» в последней стадии, который сидел на «хмуром».
           Я резко подскочил на ноги, разделся и окунулся голышом в море. Оно светилось изнутри голубым. Когда я заплыл чуть подальше, то выяснилось, что это люминесцирует желеобразная колония медуз. Потом я допил бутылку минералки, — там ещё оставалась водка, но я не стал её трогать, — и собрался ехать в «Югру», что было категорически запрещено Андреем.
           Первое, что мне захотелось сделать, — это поговорить с женой о нашем совместном будущем. Мне хотелось покаяться. Мне хотелось упасть перед ней на колени. Я понимал, что нужно спасать свою жизнь и что моё спасение заключается только в ней. Нисколько в этом не сомневался.
           Натягивая на мокрое тело трусы и футболку, я представлял себе наш разговор: «Ленчик, прости меня. Я всё понял. Я хочу быть только с тобой. Я хочу состариться рядом с тобой и умереть в один день. Ты любишь меня хоть немножко, хоть чуточку?» — «Да, конечно, я люблю тебя и хочу быть с тобой, хотя ты полный мерзавец и раздолбай», — ответит она, а в конце добавит сакраментальное: «Я не представляю свою жизнь без тебя, а все остальные мужчины кажутся мне жалкими пигмеями». — «А как же Евгений?» — спрошу я и сделаю скорбное лицо, а она ответит со снисходительной улыбкой: «Перестань! У меня с ним ничего не было. Просто мальчик в меня влюблён, ну а я не запрещаю ему это делать». Да, это был бы лучший расклад, но душу мою отягощали большие сомнения.
           Ничто так не укрепляет брак, как лёгкое чувство вины со стороны мужа, потому что оно всегда превращается в бонусы для жены, но мои наглые выходки и вечные залёты могли разрушить самую беззаветную и искреннюю любовь. Никакого христианского терпения не хватит, чтобы выносить подобные унижения. Что-то подсказывало мне: последний поезд твой давно ушёл. Я понимал, что разговор будет непростым, но мне ужасно хотелось вернуться в лоно семьи.
          Натянув на себя штаны, я двинулся к трассе. Недопитая бутылка «Кристалла» и минералка «Архыз» остались валяться на пляже. Над морем сверкали проблесковые огни летящего авиалайнера. Через несколько минут он сядет в аэропорту города Сочи.
           Не скажу, что трасса была оживлённой, но мне повезло: из Небуга направо вывернул автомобиль и продолжил движение в мою сторону. Я поднял руку. Ослепив меня фарами, мимо проехала «девятка», но через мгновение остановилась на краю дороги, выпучив на меня огненно-красные стоп-сигналы.               
           Я подбежал к машине и открыл дверь.
— До «Югры» подбросишь? — спросил я.
— Сколько?
— За спасибо.
— Ты машину на *** тормозишь, если у тебя денег нет? — начал на меня поднимать голос водила.
— Давай-ка без ***в, дружище, а то ***м тебе по лбу прилетит! Если торможу, значит надо! Оказия. Знаешь такое слово?
           Водитель, простой рабочий мужик лет сорока, с помятой невыразительной физиономией,  посмотрел на меня испытующе, потом надвинул козырёк кепки на глаза и процедил сквозь зубы:
— Ладно, садись.
           Меня всегда удивляла загадочная русская душа. По-хорошему попросишь — откажут, выпихнут, пинка ещё дадут под зад, а нахалом можно залезть куда угодно. Искусство жёсткой риторики всегда ценилось в нашей стране, — на заводе, в армии, во дворе матом не ругаются, а разговаривают.   
           Ехали молча. Тусклые фары освещали бугристый асфальт с белой разделительной полосой. Темень на трассе была непроглядная, но когда закончился горный участок и мы вновь выскочили к морю, меня как будто манной небесной обдало: ослепительно яркая луна висела над поверхностью моря, порождая бесконечное количество мерцающих бликов. Аж дух захватило от этого потрясающего полотна, созданного Всевышним, и даже захотелось крикнуть: «Господи! Прости нас за то, что мы этого не ценим!»
           Захотелось курить. Я пошарил по карманам, но не нашёл сигарет, которые, по всей видимости, оставил на пляже в Небуге.
— Закурить не будет? — спросил я водителя, повернувшись к нему; у него было приплюснутое лицо, выражающее полную невозмутимость; нос у него был буквально вбит в череп, такие профили обычно бывают у боксёров или заядлых драчунов. 
           Меня всегда удивляло безразличие простых людей к природе. Мне кажется, что это потомки крестьян, у которых природы всегда было много, а еды никогда не хватало, поэтому жили они хлебом насущным и радели лишь за урожай, а берёзками в России восхищались лишь аристократы.
— Не курю… Бросил, — ответил он и посмотрел на меня как-то странно.
— А что так? Здоровье пошатнулось? — спросил я с иронией.
— Тьфу-тьфу-тьфу, — сплюнул он через левое плечо.
— Мозги просто включились, — сказал он сухо.
           Было видно, что он не горит желанием со мной общаться и даже испытывает ко мне неприязнь, словно видит во мне фанфарона и прощелыгу. 
— По-твоему выходит, что курят одни идиоты?
— Я так не говорил. Просто люди не понимают, что делают… не видят картины в целом… как ты сейчас… не видишь, что твориться у тебя за спиной.
— Что? — Я медленно повернул голову назад, и неприятный холодок побежал по всему телу.
           На заднем сидении вырисовывался тёмный силуэт — широкие мускулистые плечи и мощные руки в лунном свете. Лица не было видно, поскольку на него упала тень, — лишь слабые его очертания. Тёмные провалы вместо глаз смотрели на меня в упор. Я почувствовал звериную силу и жестокость этого человека. Зло, исходящее от него, я ощутил почти рефлекторно, как чувствуют жар на лице, когда открывают топку.
— Ты понял, о чём он говорит, сынок? — спросила тень глухим посаженным голосом, при этом нижнюю часть лица его разрезала тонкая щель и послышался чуть уловимый смех, как будто воздух выходил тоненькой струйкой из ниппеля велосипедной камеры — этакое «пс-пс-пс-пс».
— Теперь да, — ответил я дрожащим голосом; снисходительная наглая интонация, которая звучала в каждой моей фразе до этого момента, исчезла без следа, и я блеял как ягнёнок, которого тащат на заклание.
           «Неужели это конец?» — подумал я, и сердце захлебнулось кровью. Меня жутко мутило. По всему телу поползла предательская слабость. Я мгновенно покрылся потом и почувствовал отвратительный луковый запах, исходящий от меня. «Всё к этому шло. Сам виноват: заигрался, потерял берега, обнаглел», — пронеслось в моей голове.
           В результате длительного употребления алкоголя я уже был не способен сопротивляться, драться, что-то предпринимать, — я смирился со своей ролью и уповал лишь на их милосердие, хотя отдавал себе отчёт в том, что это самые натуральные демоны и ждать милосердия от них бессмысленно. Появилось чувство обречённости. В абстинентном сознании всплывали лишь ужасающие картины моего убийства: то меня душат петлёй, то бьют в затылок монтировкой, то забивают ногами как собаку. Почему-то в тот момент меня интересовал только один вопрос: как будут убивать?
           Они явно тянули время, от души наслаждаясь своей властью и моим страхом. Вспомнились слова батюшки: «А вот тебя ещё можно спасти, сын мой. Но для этого тебе придётся очень постараться». Я ничего для этого не сделал, и вот за мной пришли демоны.
          Раньше мне казалось, что для меня не существует преград, и вдруг выясняется, что последним моим шансом был отец Александр, а я его не использовал.  До крови я прикусил губу, чтобы не закричать от ненависти к себе.   
           Водила повернул ко мне лицо, плоское как кирпич, измождено улыбнулся, слегка приподняв уголки губ.
— Людям свойственно заблуждаться,— сказал он, лениво проталкивая слова через гортань. — Неправильно оценивают себя и окружающую обстановку.
— Во-во, субъективно оценивают, — подтвердил его пассажир на заднем сидении. — И каждый  мнит себя чуть ли не Богом, и каждый понимает, чего он реально стоит, лишь в момент смерти. Только смерть снимает пелену гордыни и тщеславия с наших глаз. Только смерть даёт человеку возможность увидеть себя со стороны и понять, кто он есть на самом деле.
— Вы хотите сказать, — начал я заискивающим голосом (я даже сам его не узнал, настолько он был для меня несвойственным), — что горбатого только могила…
— Заткнись, придурок! — сказали за спиной.
           Я постоянно косился назад и при этом ждал удара спереди. Острый животный страх прошёл, но обречённость буквально придавила меня к земле: я был уже по пояс в могиле, и где-то в глубине души мне даже захотелось умереть. В голове промелькнуло малодушное: «Сколько можно лямку тянуть?», но всё-таки (что лишний раз подтверждает природный человеческий оптимизм) я оставил себе слабую надежду: «Если останусь жив, брошу пить».
           Дорога поворачивала опять в горы. Скорость была довольно приличная. На панели ярко-красными цифрами «21 : 20» светились электронные часы. Я запомнил это время навсегда, а ещё в голове промелькнула мысль: «А ведь Марго была права… Какого чёрта… в эти ****я?»
           Мы словно въезжали в тёмный туннель, — дорога была зажата в отвесных скалах, — и только дальний свет фар освещал мрачные каменистые склоны. Я понимал, что живым уже отсюда не выеду.
— А вы-ы-ы чем занимаетесь, ребята? — спросил я, поворачиваясь назад, и незаметно правой рукой нащупал пружинистую ручку на дверях. — Некрофилия? Трансплантаты? Обтягиваете человеческой кожей абажуры?
— А может, вы каннибалы? — спросил я восторженным голосом, как будто выиграл в лотерею.
— Нет. Мы санитары леса, дружок, а ты наша работа, — ответили с заднего сиденья.
— Наша работа, — усмехнулся адский водитель и надвинул кепку ещё глубже на глаза.
— Вы о чём? Вы же меня совершенно не знаете! Что вы порите какую-то чушь?! — возмутился я.
— Всё мы знаем, малыш… Давно на этом свете живём. А ты, без всякого сомнения, наглая и лживая тварь.
— Во как? — удивился я; водитель начал слегка притормаживать, вглядываясь в обочину. — А может, вы торопитесь с выводами, господа?
— Ага, тринадцатый апостол ещё не родился, а мы уже были… задолго до него, — послышалось с заднего сиденья.
— Что? — спросил я и открыл дверь на ходу. 
           Машина в этот момент двигалась со скоростью 20-30 километров в час. Я попытался выйти ногами вперёд, но меня развернуло и я больно ударился об асфальт, — во истину говорят, что везёт дуракам и пьяницам, — я ничего не сломал и не вывихнул. Через пару секунд я уже карабкался в гору, уходя от преследования.
           Камни осыпались под ногами и с грохотом катились вниз. Ломал ногти, сдирал кожу пальцев до крови, неистово цепляясь за жизнь и совершенно не чувствуя боли. При этом казалось, что руки и ноги вязнут в липком пространстве, и неподдельный ужас, животный, нарастающий с каждой секундой, вырвался наружу нечеловеческим криком, — так, наверно, в джунглях кричат павианы в брачный сезон. Господи! Как же хочется жить в такие моменты!
           Мельком оглянулся назад: машина остановилась, её черный угловатый силуэт и выпученные от бешенства стоп-сигналы, казалось, были уже далеко, — но в этот момент какая-то железяка прилетела из темноты, ударилась в камень над моей головой и отлетела в сторону. Я взревел от возмущения: «Что ж вы, гады, делаете!» — и начал перебирать чреслами в два раза быстрее.
— Братан! Вернись! Мы пошутили! — раздался снизу порочный хрипловатый голос, переходящий в дьявольский смех. — Пивка попьём, познакомимся поближе!
— Да пошли вы на *** со своими шутками! — ответил я, и где-то чуть ниже ударился камень.
— В натуре, переборщили. Как муфлон бежит. Хрен догонишь! — послышалось снизу.
— Пидорасы! — орал я, продолжая карабкаться кверху. — Суки! Я вас потом найду!   
           Потом хлопнула дверь, и автомобиль неспешно тронулся. Я в это время был уже высоко и следил не отрываясь за тем, как этот призрак на колёсах с двумя аурами ближнего света исчезает за поворотом.
— Я найду вас, мрази! Обязательно найду! Богом клянусь! — орал я им вдогонку, кусая кулаки от бешенства. — Не на того напали, а если уж напали, то нужно было убивать! Вы еще не знаете, с кем вы связались! Более мстительного и вероломного человека вы никогда не встречали! Падлы!
— Зря… зря, ребятушки, вы меня не убили, — мстительно шептал я, и воображение мое, раскалённое гневом, рисовало такие страшные картины расправы, что у меня не хватит смелости их описать.
           Совершенно разбитый я упал на плешке перед отвесной каменной стеной — карабкаться дальше было невозможно. Горячие упругие волны пульсировали, разрывая мозг. Ноги сводило судорогой. Руки дрожали. Щёки горели как в огне. Пот лил в три ручья, застилая глаза. Тело, отравленное алкоголем и адреналином, корчилось от боли, конвульсировало, — меня как будто насаживали на кол.
— Нет, батюшка, — шептал я ещё тише, постепенно угасая в гневе. — Никакого милосердия к этим демонам. Убивать безжалостно, валить на глушняк, и контрольный выстрел в голову, чтобы эту тварь не дай бог не откачали. Добро должно быть с кулаками, а еще лучше с кистенём. Зло не победить уговорами, его можно только уничтожить… Пускай даже ценой собственного спасения. Вместе будем гореть в аду, ребятушки. Вместе. 
           Как всё-таки глуп человек — прямолинеен, как boot из компьютерной игрушки. Нет в его программе осмысленного отношения к жизни: не может он абстрагироваться от своего эго, не может взойти над своей природной миссией. Он прёт и прёт напролом, даже если перед ним выросла глухая стена. «Не видим картины в целом», — как сказал умный дядя в кепке.
           Ищем причины бед наших в чём угодно и в ком угодно, но только не в себе. Каждый мнит себя безупречным, правильным, бесподобным. Любая попытка проанализировать и понять окружающий мир упирается в субъективный расчёт, притянутый за уши, основным принципом которого является природный человеческий эгоизм, а системой координат — система его обывательских ценностей. Таковы люди в общей своей массе. Просветлённых, воспаривших над бытием — очень мало, да я в то время не отличался проницательным взглядом на жизнь, но всё-таки понял, что происходит какая-то аберрация моего жизненного пространства и оно меняет свои привычные свойства. Камень, подброшенный кверху, уже не падает на землю, а ведь я к этому привык.
— Что происходит? — прошептал я. 
— Что, чёрт возьми, происходит?!! — заорал я, обращаясь к космосу, который надменно помалкивал, мерцая звёздами над моей головой.
           Ответ напрашивался сам собой.
— Мне пора кардинально меняться, прямо сейчас, а иначе конец в самое ближайшее время… Это уже не нравоучения. Это жёсткий ультиматум со стороны высших инстанций.
           Я лежал на спине и смотрел в звёздное небо… И вдруг я осознал, что вся эта громада, которая наваливается на меня всей своей тяжестью, протяжённостью, глубиной, гораздо меньше и мельче того, что появилось у меня внутри, — это была некая субстанция, которая могло бы уничтожить Вселенную или создать новую. Я ощутил это настолько чётко, что даже моё тело, измученное, избитое, потное, до селе родное, вдруг сделалось чужим.
           «Оно не принадлежит мне, — подумал я. — Моё тело — это не я. Оно является всего лишь временным вместилищем для той загадочной субстанции, для той доминанты, которую я вдруг так явно ощутил в себе… И даже я... не эта субстанция. А что же тогда я?»
           Холодное синее небо длинной иглой проткнул метеорит. Звёзды до краёв наполнили космос и трепетали, готовые обрушиться вниз от одного моего щелчка. «Бетельгейзе», — прошептал я, словно пробуя это слово на вкус, и повторил: «Бетельгейзе». Я улыбнулся потрескавшимися губами, и боль отпустила — душевная боль, — но я чувствовал, как ноет и саднит разбитое колено. Я протянул руку и потрогал его: штанина была порвана, а из раны сочилась кровь. «Плевать, — подумал я. — Главное жив остался». И вдруг до меня дошло, что «я» — это программа самосознания с набором неких свойств и качеств, необходимых для взаимодействия с этой субстанцией. Всего лишь какая-то грёбанная программа, которой когда-нибудь отправят в reload.               
           Лежа в каменной нише, свернувшись как эмбрион, я постепенно затих и даже заснул на короткое время, и когда я проснулся, луна светила мне прямо в лицо. Я приподнял голову и долго смотрел на неё, изучая её поверхность — все эти родимые пятна маленькой планеты. «Как замечательно, что у нас есть вот такой ночничок. Всевышний даже об этом побеспокоился: подвесил фонарик на небо, который включается и выключается в зависимости от времени суток. Самая настоящая автоматика», — подумал я, улыбаясь обветренным ртом.         
— Да, действительно происходит что-то необыкновенное… Я совершенно перестал контролировать свою жизнь, — произнёс я вслух и задумался.
           В такие моменты отчётливо понимаешь, что твоя жизнь не совсем принадлежит тебе и что нет абсолютной свободы действий. Кто-то ставит нас перед выбором, кто-то провоцирует на поступки, кто-то подсказывает правильные решения, а кто-то пытается нас запутать.      
— А может, эта чертовщина исходит от Тани? — вдруг посетила меня мысль. — Неужели она всё-таки ведьма? Или просто вещунья, которая видит всё наперёд? Кто она? Я ведь не знаю её совершенно. Я просто её трахал, особо не вдаваясь в подробности.   
           Анализируя всё, что произошло за последнее время, я понял, что она была абсолютно права, когда сказала мне на прощание: «Только я могу дать тебе новую жизнь и новую любовь. Если ты уедешь, если ты нарушишь естественное течение событий, тебя окутает кромешная тьма, и солнце погаснет в твоих глазах. Ты можешь заболеть, ты можешь умереть, ты можешь потерять рассудок, с тобой может случиться всё что угодно, и я не смогу тебе помочь». Эти слова буквально врезались в мою память. 
— И что теперь получается? У меня нет выбора? Я должен вернуться к ней? — шептал я, озираясь по сторонам.
           Постепенно нарастал какой-то онейроидный страх: мне казалось, что за камнями кто-то прячется, что за спиной кто-то стоит, я даже слышал чей-то голос из-под земли; всё казалось неестественным, как во сне, зыбким. По телу бежали бесконечные мурашки, и сердце выпрыгивало через рот.
           А потом я долго ползал вокруг каменного уступа в форме человеческой головы, об который ударилась железяка, брошенная этими подонками. Я шарил оголёнными пальцами между камней, тихонько матерился, но все-таки я нашёл этот предмет. Им оказался железный шестигранный прут с резиновой ручкой на одном конце и с заточкой на другом, — это была многофункциональная бита, предназначенная для разных способов убийства.      
           Я поднял его с земли и почувствовал, как моя рука наливается чудовищной ненавистью. Я мгновенно протрезвел и решил для себя: «Я не буду больше пить». В тот момент до меня дошло, насколько дорого может стоить человеку его слабость, распущенность и безволие. А ещё у меня появилась настоящая цель, — цель всегда настоящая, когда встаёт вопрос жизни и смерти.
— Я найду их. Я обязательно их найду, чего бы мне это не стоило, — прошептал я и начал спускаться к дороге; болело правое колено и левую лодыжку пронзала острая боль.
           «Приземление на асфальт не может быть гладким», — подумал я, указательным пальцем ощупывая через дырочку в джинсах разбитое колено; кровь уже запеклась.            
           Если бы в тот момент на дороге появилась бы эта омерзительная парочка на своей тёмно-синей девятке, я бы, наверно, остановил машину одним прыжком, как Росомаха, и уделал бы их обоих в течении нескольких секунд, размотал бы их кишки по асфальту. Они бы ничего не смогли противопоставить моему праведному гневу. Ох, как хрустели бы их кости под луной.
            Я не знаю, нужно ли гасить в себе подобные эмоции, но то что они дают могучую жизненную энергию — это уж точно.
            Я ждал недолго на краю шоссе. Минут двадцать. И вдруг горный выступ озарился сияющей аурой. Через несколько мгновений дальний свет ослепил меня. Со стороны Небуга двигался автомобиль. Я добродушно улыбнулся и поднял руку. Дальний свет переключили на ближний, и машина остановилась в пяти метрах от меня. Я подошёл.
— Эдуард! Какого чёрта ты здесь делаешь?! — раздался из машины знакомый голос, когда открылась задняя дверь. — Падай! Чё стоишь?
           Это оказалась Марго. Радости моей не было предела. На мой вопрос «А ты куда собралась?» она ответила, что едет в «Югру». «Нет, всё-таки есть провидение», — подумал я и положил ей руку на плечо — оно было гладким и горячим. 
— А ты зачем в «Югру» едешь? У тебя же сегодня выходной? — спросил я Марго.
— А что я должна дома сидеть, — резко ответила она, — в полном одиночестве? Ты меня вероломно бросил. Ушёл, так сказать, по-английски. Позвонила Андрею, и он выслал за мной машину. 
— Про меня спрашивал? 
— Конечно.
— Что ответила?
— Что ты козёл полный.
— Я серьёзно.
— Сказала, что ты пошёл погулять.
— Ругался?
— Ага. Матом.
           Через десять минут мы вновь выехали к морю. За окном мелькали дикие пляжи с нагромождениями железобетонных конструкций и бесконечных волнорезов, тёмные коробки пансионатов в зарослях магнолий. Округлая — будто вспученная — кромка горизонта светилась и играла лунными бликами. В открытое окно врывался свежий бриз, напоённый солью и запахом рыбы.
           На Маргарите в ту ночь было экстремально короткое платье, которое в машине задралось до самого пупка, открыв моему смелому взору её смуглые накачанные ляжки и белые трусики. Я не удержался и положил руку на гладкий бархат её ноги. Она вздрогнула от неожиданности и выпучила свои оленьи глаза. В этом взгляде читался только один вопрос: «Что ты от меня хочешь?»
— Ничего, — ответил я вслух. — Просто я люблю этот мир. И тебя я тоже люблю. Я люблю всех.            
— Нет, ты конченный шизофреник! К психиатру сходи! — воскликнула она, оттолкнув мою руку.
           Я улыбнулся и погладил её по головке. В этом прикосновении было столько нежности, что она испуганно отстранилась от меня, поскольку была дикая лань, не знающая ласки, на которую всю жизнь только охотились. А ещё мне захотелось сказать ей нечто душевное, приятное, чтобы загладить свою вину, но ничего не приходило на ум — я только улыбался и улыбался, пока моя улыбка не превратилась в гримасу. 
— Ты какой-то странный, — сказала она, глядя на меня завороженным взгляд. — Сегодня уходил один человек… вернулся другой…
— С тобой что-то случилось за это время? — спросила она вкрадчиво, а я отвернулся и начал смотреть в окно. — А как ты здесь оказался… посреди дороги?
           Молчание.
— Почему у тебя колено в крови? Ты дрался?
           Молчание.
— А почему ты ходишь с какой-то монтировкой? Что ты молчишь, как рыба об лёд?
           Я ответил, не поворачивая головы:
— Могу сказать только одно… — Длинная пауза, продлевающая интригу. — Я очень сожалею о своём поступке. — Это было сказано слегка дрожащим голосом.
— О каком?
— О том, что сбежал от тебя. Нужно было всё-таки остаться.
           И вот после этих слов я повернулся к ней с таким выражением лица, словно моё раскаяние не знает никаких границ. Она смотрела на меня с огромным недоверием, словно я разыгрывал перед ней спектакль, а я и сам не мог понять, зачем это делаю, зачем пытаюсь заслужить её расположение… Словно ненароком мелькнула мысль, или кто-то мне её подкинул: «она нужна тебе». Странно. А зачем не сказали.
— Какие же вы, мужики, всё-таки идиоты! — воскликнула она, толкнув меня локтем в бок; она сказала это настолько громко, с чувством, что водитель услышал её сквозь радио-эфир и недовольно оглянулся.
— И все-таки, — спросила Марго, — что ты делал на дороге?
— В очередной раз испытывал судьбу, — ответил я.
           Когда мы доехали до поворота на «Югру», я попросил водителя остановиться.
— Я не пойду через центральный, — пояснил я.
— Думаешь, могут стукануть? — спросила Марго.
— В любом случае конспирация не будет лишней. Пойду в обход, а в номер попытаюсь проникнуть через балкон.
           Марго смотрела на меня по-собачьи преданно и кивала головой.
— Никому не говори, что я здесь, — продолжал я накручивать детективный сюжет. — Даже Андрюхе. Договорились?
— За кого ты меня держишь?
— Найди обязательно Ленку и скажи ей, что я буду ждать её в номере. Она никогда не закрывает балконную дверь… Ты всё поняла?
— Да, конечно, — ответила Марго.
           Я нежно поцеловал её в губы и вышел из машины.
           В лесу было как-то чудно: стволы сосен проредила луна, и они стояли, словно голые, словно с них спустили кору. Казалось, что всё вокруг покрыто голубым воском. Трескучие папоротники шелестели под ногами. На открытых местах, среди камней, переплетались змеи, — то ли это были ужи, то ли гадюки, я их не отличаю. Они сверкали чешуёй в лунном свете и наводили на меня ужас. 
           Под ногами хрустели сухие ветки, но вдруг что-то хрустнуло слева от меня. Я замер и медленно повернул голову… За частоколом сосен пробежала тень, а потом кто-то выглянул из-за ствола и смотрел на меня пристально, не отрываясь…  Я не видел его лицо — лишь тёмный силуэт, прислонившийся к дереву, но мне и этого хватило, чтобы окутаться неподдельным ужасом.          
— После заката в лес лучше не ходить, — пробормотал я и двинулся дальше.
           По всему телу бежали мурашки, а ноги всё глубже и глубже проваливались в мягкий грунт — меня словно затягивали в землю… В какой-то момент я даже подумал, что никогда не выйду из этого проклятого леса.      
           И вот передо мной появился скалистый подъём. Цепляясь за шероховатые его выпуклости, я начал карабкаться кверху. В лесу было шумно, ветрено: с моря, словно в открытое окно, врывался прохладный бриз, — он со скрипом раскачивал стволы деревьев, шелестел кронами, свистел в моей ушной раковине, тоненько так: «с-с-с-с-с-с-с-с-с».   
           Покоряю подъём. Иду дальше. И вот на меня словно наплывает по лесу светящийся многопалубный лайнер… Я выхожу ему навстречу и понимаю, что это корпус «В». Через тенистую аллею двигаюсь к центральному зданию. Неоновая вывеска «Югра» заливает окрестности ярко-красным светом. Балкон — на другой стороне. Опасаясь кого-то встретить у центрального входа, огибаю всё здание с тыла, делая большой крюк. По-шпионски выглядываю из-за угла и всматриваюсь в окна нашего номера.
— Чёрт! — Там горел свет, чего я не ожидал увидеть, поскольку Лена в десять часов вечера должна была уйти в клуб.
           «Она просто забыла его выключить», — подумал я и двинулся к пожарной лестнице.
           Переползать пришлось с балкона на балкон по нижнему выступу. Высота пять метров — второй этаж. Никто меня не беспокоил вылазками из своих номеров. Никто не крикнул мне с верхнего этажа (какой-нибудь курильщик) типа: «Эй! Парень! Какова черта ты там ползаешь?!» Всё было в ёлочку, всё было мне на руку, хотя где-то на четвёртом этаже отъехала балконная дверь и пьяный женский голос воскликнул: «Вот это ночь!!! Вадик, давай нажрёмся сегодня в уматину!» — в ответ раздался насмешливый мужской баритон: «А по-моему, тебе уже хватит». — «Вадик! Не ломай кайф! Через два дня — в Сургут!» — и тут я понял, кому принадлежит этот пьяный восторг.
— Ты смотри, наша стрекоза везде поспевает, — прошептал я себе под нос и двинулся дальше.               
           Когда до нашего балкона оставался только один пролёт, я услышал голоса из номера 236. Балконная дверь была открыта, но зашторена плотной занавеской. В соседнем номере никого не было, и я, перемахнув через перила, спрыгнул на их балкон. Прислушался. Выглянул из-за перегородки. Ничего не было видно. Сквозь кремовую ткань портьеры пробивался тусклый свет.
— Я звонил целый вечер. У них была снята трубка… А потом Марго мне перезвонила, уже в девять…
           Это был голос Калугина, и я сразу же его узнал.
— И что ты хочешь этим сказать? — спросила Мансурова.
— А ты сама как думаешь, на что это похоже? — ответил вопросом на вопрос Андрей Григорьевич, и в его голосе прозвучали весёлые нотки, переходящие в задорный смех.
           После этой фразы повисло долгое молчание. Я даже представил, как моя жена задумчиво смотрит куда-то вдаль, закручивает пальцем платиновую прядь волос, а Андрюша выжидающе молчит, ловит каждое её движение взглядом.
           «А если они сейчас в постели?» — подумал я, и тошнотворная ревность окутала моё сердце; я представил себе его довольную рожу, за голову закинутую руку, небритую подмышку, смятые простыни, нахлобученное одеяло, и только свою жену я не смог представить в этой ситуации (она как-то не вырисовывалась).
           Этот мир наполняла многослойная какофония звуков: от шума прибоя до трансляции футбольного матча по телевизору, — но молчание в номере 236 наливалось инфразвуком, который постепенно становился невыносимым и выдавливал мои барабанные перепонки наружу. Это молчание разрушило последнюю надежду остаться с ней.
           «Не могут чужие люди так долго молчать. Они даже больше, чем любовники… Они самые настоящие соучастники», — подумал я с ненавистью к этой сладкой парочке.
           «Вот видишь, к чему приводят неожиданные визиты к жёнам. — Я даже тихонько захихикал. — Самовлюблённый павлин. Дятел. Олень. Фуфломёт. Герой-любовник, ****ь. Лазишь тут по балконам».
           Ситуация перестала меня напрягать, а напротив — появилось какое-то бесшабашное веселье, приятная самоирония и ощущение свободы, когда можно лететь во все стороны мира, ничем не дорожа и ни за что не цепляясь.
           В какой-то момент я услышал монотонный скрип матрасных пружин: хрум, хрум, хрум… «Ну вот началось», — подумал я и мне стало ещё веселей; я буквально давился от смеха. Мне даже захотелось увидеть лицо своей жены в момент оргазма, да как гаркнуть: «Что, сука, балдеешь без меня!» — вот бы они перепугались. 
           Я не выдержал и начал перелазить через перегородку, — и уже закинул ногу на наш балкон, как вдруг Мансурова спросила Калугина:
— Как ты думаешь, он меня совсем не любит?
           Я чуть не упал вниз, когда услышал такой вопрос, как говорится, в самый неподходящий момент… Стоп! Я вдруг понял, что матрас скрипит этажом выше. «Фу-ты, ну-ты», — выдохнул я с облегчением, но состояние безотчётной радости растворилось бес следа. Я замер в ожидании ответа.
— Конечно, любит. Как тебя можно не любить? Но Эдуард — это ****ь мужского пола. Я именно так называю мужиков, которые не пропускают ни одной женской задницы.
           «А за такие слова можно и по морде», — искренне возмутился я.
— То есть ты считаешь, что он больной человек? — спросила Лена.
— Распущенный донельзя. Человек, который позволяет себе всё, или точнее сказать, не может себе ни в чём отказать, — ответил Калугин, и в этот момент в его голосе прозвучали нотки абсолютного презрения.
           «А ведь я считал его своим другом», — подумал я с горечью.
           Калугин продолжал меня сливать, и в каждом его слове я слышал концептуальную ложь, отдалённо напоминающую правду:
— Ты бы видела, Леночка, что он на пляже с этой шлюхой вытворял?
— С какой ещё шлюхой?
— Да-а-а, есть тут две подружки-по****ушки из Сургута. Одна — чёрненькая. Другая — беленькая. Дают всем подряд, даже нашим охранникам.
— И…
— Я своими собственными глазами видел, как он ночью её на пляже драл. Ох, он люто её драл! Ох, он учил её уму разуму!
— Это когда было?
— Когда сорвался концерт грузинской примы. Вы ещё в Новороссийск уехали, — скороговоркой ответил он.
— А как же Вы на пляже оказались, гражданин Калугин? Подглядывать любите? — спросила она с иронией.
— Ой, Леночка, люблю, жутко люблю… А что мне, старому импотенту, остаётся ещё делать?
— Ну-ну.
— А пошёл я за ними, когда они из клуба вышли в три часа ночи. Я знал, что они туда пойдут.
— Откуда?
— А все парочки туда ползают. — Калугин хохотнул как Кощей Бессмертный. — Вперёд их добрался, через лес, напрямки… Упал в шезлонг на волнорезе и наслаждался отборным русским порно… Как ноги длинные ломал над головой, как на колени ставил и как она строчила ему минет…
— Может, не надо подробностей, — попросила Мансурова.
— Извини, — пробормотал Калугин и продолжил свой захватывающий рассказ: — А потом твой муженёк меня срисовал и они тут же приподнялись… Давай шмотки по всему пляжу собирать... Перепугались детишки не на шутку, а потом в кустах отсиживались, как два похотливых кролика, аж самому смешно было. — Он громко рассмеялся, а я почему-то вспомнил Саньку Мартынова.
— Обратно я тоже вернулся через лес, — продолжал он. — Человек-шлагбаум просто обалдел, когда они добрались до гостиницы: девочку было просто не узнать, как будто её протащили через роту солдат.
— Да ладно! — засмеялась Ленка. — Ты наговариваешь на моего Эдичку. Я девять лет с ним прожила и такой прыти не наблюдала. Один раз в неделю, еле-еле, и то — с перекуром.   
           «Нет, она меня точно не любит», — заключил я после этих слов.   
— Послушай, Андрей, а зачем ты его в Небуг отправил? — спросила Мансурова.
           Боже, как мне хотелось в тот момент выпить, как мне хотелось заключить в свои ладошки холодный бокал пива с пенной шапочкой. Казалось, в моих венах бежит не кровь, а горячий песок, и нестерпимый жар растекался по всему телу, и растрескавшийся опухший язык еле ворочался во рту.
           Я знал, что меня ждёт спасение, а именно: заначка в две тысячи рублей, приклеенная на лейкопластырь к спинке кровати с внутренней стороны. Это был неприкосновенный запас, который я сохранил на чёрный день, и он, похоже, настал.
           Мансурова полагала с моих слов, что у меня уже не осталось ни копейки. Из милосердия она подкидывала мне сотню-другую, и этих подачек хватало на «полноценную» жизнь, если учитывать, что бутылка водки стоила полтинник, а пачка сигарет — двадцать рублей.
— Ну-у-у, ты же знаешь… Резо приезжал со своими бандитами, за ним приезжал… Я боюсь даже подумать… — В его голосе чувствовалась неуверенность, и это чувствовалось даже через штору.
— Не ври, Андрюша, не ври, — перебила его Мансурова. — Я спрашивала у официанток… Приезжали какие-то крутые, но Эдуардом они не интересовались. Они просидели два часа в приватке и уехали под утро. Ты распорядился, чтобы их обслужили лучшим образом. Им никто был не нужен, даже стриптизёрша. Они решали какие-то свои вопросы. Может, что-то праздновали.
           Калугин рассмеялся.
— Ну, Ленка, ну, лиса! Выкупила старого волка!
— Так зачем ты его отправил в Небуг? — довольно жёстко спросила Мансурова.
— С тех пор как он здесь появился, мы стали меньше общаться, — чуть слышно ответил Калугин.
— Что?! Ты совсем оборзел!
           Я удивился, поскольку никогда не слышал подобных интонаций и вербальных оборотов от своей жены: она никогда ни с кем так не разговаривала. Наше общение с ней всегда протекало на самом высоком этическом уровне и никогда не опускалось до обоюдного хамства. В очередной раз я убедился, что любая женщина многолика в отношениях с разными мужчинами, — к каждому она поворачивается одним из многих своих лиц. В тот момент я был совершенно уверен, что между ними была связь, потому что это был разговор двух любовников о рогатом муже.   
— Не ругайся, Леночка. Зачем тебе этот пустоцвет? — елейным голосом уговаривал её Калугин. — Он совершенно оторвался от реальности. Он творит чёрт знает что. Он живет за твой счёт, и, похоже, совершенно не собирается работать. Даже Белогорский махнул на него рукой и нашёл другого человека на его место.
— Это мой муж! Отец моего ребёнка! И мне решать подобные вещи… А ты, по-моему, Андрюша, совсем зарвался! — Она разговаривала с ним как с холопом.
— Он даже хотел убить эту шлюху… — сказал Калугин тоном двоечника, который не знает предмет и начинает уже собирать всё подряд. 
— Что? Что ты несешь?
— Я видел это своими глазами, — выкручивался Андрей, а я не мог поверить своим ушам. — Он поставил её на колени и хотел камнем развалить череп, но в последний момент увидел меня…
— Так! — крикнул я нарочито громко, шагнув через балконную перегородку, и широким артистичным жестом распахнул занавес. — Пора прекращать это безобразие!
           Даже повидавший на своём веку «афганец» выпучил на меня глаза и побелел. Мансурова вскрикнула от неожиданности и тут же прикрыла рот ладошкой. Они были просто в шоке, и произведённый мною эффект мне очень понравился.
— Ну что, любовнички, не ждали? — бархатным голосом спросил я и плотоядно улыбнулся.
— Я не собираюсь устраивать скандал… и уж тем более прибегать к насилию. Я побеспокою вас ровно пять минут. Андрюша, а чё у тебя руки трусятца?          
           Лена сидела в кресле рядом с журнальным столиком, на котором стояла бутылка красного вина и один бокал. Телевизор был включен без звука. Над кроватью тускло горели бра. Все замерли и боялись шелохнуться, чтобы не вспугнуть момент истины.
— Ещё раз прошу пардону, за то что испортил такой прекрасный вечер, но, увы, нужда привела меня в этот дом. 
           Потом я предложил Андрею подняться, поскольку мне надо было отодвинуть кровать от стенки, а он сидел на самом её краю. Он с опаской встал и даже слегка отшатнулся от меня, предполагая, по всей видимости, что я собираюсь его ударить. Именно так я и сделал бы раньше, но в тот момент во мне что-то сломалось.
           Когда я отрывал от спинки полиэтиленовый пакет с деньгами, Леночка заметила: 
— Смотри-ка, а мне втирает уже две недели, что сидит без копейки.
— Человек… особо не обременённый совестью, — с некоторой горчинкой заметил Калугин.
— Знаешь, Андрюша, — сказал я, — тебе совесть тоже спать не мешает. Так что не лепи горбатого.
— Я по сравнению с тобой ангел.
— Ангел? — прищурившись, спросил я. — А сколько ты людей убил в своей жизни? Ангел!
— Ни одного, — решительно ответил Калугин и тут же добавил вполголоса : — А вот нелюдей…
— Кстати! — радостно воскликнул я. — Мне тут нужно грохнуть двух нелюдей… Поможешь? Если у тебя действительно есть совесть и гражданская ответственность… А то гуляют по земле два шатуна и творят всё, что им приходит в голову.
— Это они тебе штанишки порвали? — спросила Лена и пригубила красного вина из бокала, а Калугин посмотрел на неё многозначительно и натянуто улыбнулся: ты видишь, Леночка, что с ним происходит, это же натуральный маньяк.
— А можно обойтись без иронии! Эти твари пытались убить меня на трассе между Небугом и «Югрой», и я тебе так скажу: удовольствие ниже среднего. Если бы не моя природная изворотливость, лежал бы я сейчас где-нибудь под камнем.
— Это точно, — подтвердила жена, — ты всегда был изворотливым. — А Калугин смотрел куда-то в стенку с нескрываемым сожалением, как мне показалось.   
— Андрей Григорич, — обратился я к нему, и он ответил мне совершенно измождённым взглядом.
— Да, слушаю вас, Эдуард Юрьевич, — прошелестел он.
— Я думаю, нам нужно поговорить.
— О чём? — с невинным видом спросил Калугин, но было понятно, что он сдался: его непоколебимая уверенность в себе была опровергнута мной, и со всех сторон вылазили его неприглядные поступки, совершенно не соответствующие тому образу, который он создавал. 
— О многом, — сухо ответил я.
— Ладно, — спокойно молвил он.
— Ну и славненько. Пойдём тогда в баре посидим. Пивка выпьем.
           Я устремился на выход, а Калугин поплёлся за мной, как будто на заклание.
— А ты что, даже штаны не поменяешь? — спросила жена.
— Принципиально, — ответил я и тихонько прикрыл дверь. 
   .23.
           Знакомый бармен по имени Константин встретил нас широкой улыбкой и воскликнул:
— Эдуард, а я уже думал, что потерял самого преданного клиента!
— Да-да, Костя, два дня меня не было, а столько воды уже утекло.
— Водочки? Вискаря? Рома? — спросил он, сделав серьёзное лицо.
— Нет, от крепких напитков я воздержусь.
— А что так? — Он сделал участливое лицо, какое делают здоровые люди в момент откровений больного человека о своих болезнях.   
— Здоровья уже не хватает… — Я задумался, наморщив лоб. — Ты знаешь, я даже не помню, когда я начал… Прошлой зимой, по-моему… Или весной?
— Понял. Тогда, может быть, пивка?
— Пожалуй. Кружечку Гиннеса я выпью.
— А Вы чего изволите, Андрей Григорьевич? — подобострастно спросил бармен у Калугина.
— То же самое.
— Эдуард, — обратился ко мне Калугин, — я отойду на пять минут… руки помыть.
           Это было питейное заведение, стилизованное под английский паб для футбольных болельщиков. Всё это выглядело так: деревянные лакированные панели и полосатые атласные обои; в центре зала на цепи висела кованная железная люстра с электрическими «свечами»; на стене был растянут пыльный британский флаг, а рядом с ним — бело-синий флаг английской команды Chelsea, такой же пыльный; на стенах висели какие-то футбольные реликвии и фотографии в рамочках.
           Я огляделся по сторонам и увидел за столиком в углу бара генерального директора. Он сидел в компании человека, сильно напоминающего губернатора Краснодарского края. Они о чём-то шептались с видом заговорщиков, иногда оглядываясь по сторонам. Разговор у них был явно неприятный, и Володя постоянно ёжился, словно у него чесалась шея или галстук был слишком туго затянут. Он встретился со мной взглядом и даже не кивнул головой, — он сделал вид, что не знает меня, а я просто ему улыбнулся.      
           Сидя на высоком табурете у барной стойки и цмыкая пивко, я задумался о «вечном», а именно: о том как преуспеть. Что нужно человеку, чтобы добиться успеха и заработать деньги? Какими качествами он должен обладать? Немножко пораскинув мозгами, я пришёл к выводу,  что никакие особые таланты для этого не требуются. Ничего не нужно, кроме дикого тщеславия и корыстолюбия, а всё остальное за вас сделает ваша природа. Богатыми или бедными рождаются — точно так же как рождаются учёными, поэтами, художниками, музыкантами, спортсменами. Я называю это: кармический талант или концептуальная черта характера.    
           Взять, к примеру, Володю Белогорского. Совершенно заурядный тип, но деньги к нему текут рекой. Возьмём любого бизнесмена, политика, крупного руководителя, — как правило это совершенно обыкновенные, ничем не примечательные люди, но ведь кто-то их выбирает на эту роль.
           «У Романа Аркадьевича даже высшего образования нет, но ведь чем-то он понравился Борису Абрамовичу, — рассуждал я. — А Борис Абрамович приглянулся Борису Николаевичу. А Бориса Николаевича в своё время заметил Юрий Владимирович. Так испокон веков плетётся политическое макраме. Я думаю: чтобы преуспеть в номенклатурных джунглях, надо всего лишь обладать харизмой Маугли. Это когда жестокие и грозные обитатели этих джунглей чувствуют, что ты с ними — одной крови».
           Вернулся Калугин. Сел рядом со мной на табурет. Отхлебнул пивка.
— О чём ты хотел со мной поговорить? — сухо спросил он.
— Андрюша, как бы ты поступил на моём месте?
           Он посмотрел на меня безразличным взглядом, словно я разговаривал с ним по-английски, и ничего не ответил, — вместо этого он взял кружку и погрузил губы в пивную пену, чуть прикрыв глаза.
— Ну согласись, ты поступаешь по отношению ко мне… мягко говоря… непорядочно. — Я пытался его обойти с другой стороны, но он был со всех сторон круглый и непреступный.
— А я думал, что мы с тобой друзья… — Я сам себе казался недалёким и нудным, как мелкий осенний дождь. — И ты меня так подставляешь.
           Он что-то сказал, но я не расслышал: в баре играла музыка. Он иронично улыбался, а я переспросил его:
— Что ты сказал?       
— Прекрати, — повторил он. — Ты же понимаешь, что это элементарная конкуренция. Я не скрываю, что люблю её, и неоднократно тебе на это намекал. Я бы никогда не покусился на чужую жену, но ты себя ведешь как собака на сене.
           Он попросил у бармена пепельницу и закурил. Серое облако окутало нас обоих, и вдруг я поймал себя на мысли, что не курю уже несколько часов и даже нет минимального желания закурить, — кроме всего прочего, я даже почувствовал отвращение к запаху жжёных листьев. В народе говорят: «как бабушка отшептала», — именно так я и бросил курить.
— Ну есть у тебя в Тагиле любимая девушка, — продолжал Калугин, — так возвращайся к ней, живите и будьте счастливы. Ну не любишь ты Ленку — так не морочь ей голову! Она ведь ждёт от тебя правильных решений, на которые ты не способен априори. Зачем ломать ей жизнь?! Она ещё молодая: всего лишь тридцать лет. Она ещё найдёт себе мужика и будет счастлива. Отпусти её, отпусти пташку на волю!
           Я посмотрел на него с глубочайшей иронией, и у меня даже слёзы брызнули как у клоуна в цирке.      
— Это ты на себя намекаешь?
— А чем я не жених? — Скромно улыбнулся Андрей.
           Я долго и вызывающе хохотал, а потом вывалил ему прямо в лицо: 
— Не смеши народ, Андрюша! — заорал я, а бармен скривился как от зубной боли и посмотрел на меня умоляюще. — Ты сам бухаешь без меры! У тебя ни кола ни двора! Ты живешь в чужой квартире! Ты контуженный на всю голову! Ты инвалид! Ты старше Ленки на двенадцать лет! Тоже мне, жених выискался!
— Я для неё и для Кости всё сделаю, — заявил он чуть ли не со слезою, — а ты с неё только пенку снимаешь!
— Молодые люди, умоляю вас, — вмешался Константин в нашу дискуссию, — ведите себя более сдержанно, это же английский паб.
           Мы даже не взглянули в его сторону, как будто мимо нас пролетела муха.
—Ты не любишь её, — утверждал Калугин. — Ты придерживаешь её на всякий случай, если там что-то не срастётся. 
— То есть… ты сейчас просишь, чтобы я уступил тебе своё койко-место в номере 236? Может, ты хочешь прямо сегодня заехать? — спросил я тоном человека, которому ради друга ничего не жалко. — Так мне только подпоясаться!
— Ну что ты болтаешь, Эдуард? — шёпотом спросил Калугин, озираясь по сторонам; кое-кто из посетителей уже прислушивался к нашему разговору.      
— Ну хорошо… — вполголоса сказал он, сощурив свои серые пронзительные глаза. — А зачем ты Ленке врешь, что собираешься здесь работать, жить, строить с ней новые отношения? Ты Белогорскому уже десять раз отказал.   
— А кто не врёт своим жёнам? — спросил я. — Многие мужья настолько привыкли к этому, что врут даже в самых невинных ситуациях. Как бы чего не вышло. Ложь цементирует общество сверху донизу. Политика, религия, школа, семья, телевидение — всё держится на лжи. Если бы официально объявили день правды, за этот день всё пошло бы прахом и полный хаос воцарился бы на земле. Ты только представь: все начали говорить правду! Б-р-р-р-р!
— Что ты несёшь? Ты уже совсем охренел! — возмутился Калугин; по бледному лицу его и ввалившимся щекам я понял, что он чудовищно устал и этот разговор даётся ему с трудом.
— Так вот! — продолжал я ещё громче, словно пытаясь донести эту мысль до всех присутствующих. — Если мы все врём, это значит только одно, что нет на свете дружбы, нет любви, нет веры, ничего нет… Один сплошной симбиоз и ****ское выживание!
— Эдуард! Ну сколько можно?! — Костя взмахнул белоснежными ручками, как дирижер перед началом оратории.
— Да отъебись ты, халдей нахальный, — процедил я сквозь зубы, метнув в него короткий  презрительный взгляд.
— Тихо, тихо, тихо… Возьми себя в руки, Эдуард, — начал меня успокаивать Калугин, а бармен в это время смотрел на него умоляюще, с надеждой, что хотя бы начальник службы безопасности угомонит этого дебошира.
           Мы замолчали. Андрей допил пиво и спросил меня как ни в чём не бывало:
— А кого ты собрался грохнуть?
— Я не уверен, что могу с тобой этим поделиться, — заносчиво ответил я.
— Насколько я понял, тебе без моей помощи не справиться…
— Андрюша, а заказать тебе водочки? — спросил я и фамильярно положил руку ему на плечо; раньше я не мог себе этого позволить, но после того как он рухнул с пьедестала и глиняные обломки его личности валялись у моих ног, я разговаривал с ним на равных и даже свысока.
           «Боже, все врут, — подумал я, глядя ему прямо в глаза, — и каждый выдает себя за другого человека, пытается продать подороже, стыдится своего истинного ценника».
— Мне уже хватит сегодня, — ответил Калугин на моё предложение. — И вообще я собираюсь завязывать. В Псебай хочу, к батюшке. 
— Ладно, пошли отсюда, — молвил я, слезая со стула.
           Выйдя из бара, мы сели на лавочку в тени размашистой магнолии. Голубая луна выглядывала из-за перистых облаков. С моря слышался монотонный рокот прибоя, и порывы ветра приносили запах йода. Начинался шторм.
           Калугин закурил и попросил рассказать, что со мной приключилось. У меня сразу заныло колено. 
— А чё рассказывать, Андрюша? Убить меня хотели сегодня. Даже сам не понял за что…
— Детали.
           Я рассказал ему о своей неудачной поездке в такси.
— Машина какая была? — спросил Калугин, пристально щуря глаза.
— Темно-синяя «девятка».
— Точно «девятка»? Или, может быть, «девяносто девятая»?
— Нет, «девятка».
— А номер не запомнил? Ну хотя бы какие-то цифры.
— 895, — ответил я неуверенно. — Или 985. Не могу вспомнить. Левый габарит слегка битый. Кусочек отколот.
— Давай, Эдуард, думай. Вспоминай всё. Выгребай как мелочь из карманов для опохмелки, — приговаривал  довольно отчётливо, в самое ухо, и при этом мягким движением сжимал и отпускал моё дряблое безвольное плечо.
           Луна изгалялась на небе — то забегала в облака, то раздувала их в разные стороны, то они вновь её окутывали ядовито-жёлтым туманом. Мне казалось, что она расширяется постепенно, становится всё больше и больше, а ещё мне казалось, что она вот-вот сорвётся с орбиты и упадёт в море с огромным сияющим всплеском.
           Какие-то неправдоподобно высокие люди, похожие на богомолов, проследовали мимо, подозрительно вытянув в нашу сторону свои жилистые длинные шеи. Я совершенно отчётливо уловил, как потрескивает при каждом шаге их хитиновая одежда.
           В голове проносились какие-то расплывчатые воспоминания: сперва я иду пешком вдоль трассы, в мою спину упираются столпы яркого света, я поднимаю левую руку, но они равнодушно проносятся мимо, исчезая в темноте и оставляя в безжизненной ночи лишь хищные глазёнки габаритов, а потом вдруг я просыпаюсь среди камней… И словно не было тех двоих. 
— Как же я там оказался? — бормотал я вполголоса. — Я ничего не понимаю. Всё кажется реальным, кроме этих чертей. Они как будто появились во сне, максимально приближенном к реальности...
— У тебя была когда-нибудь горячка? — спросил Калугин.
— Нет, — решительно ответил я, но после некоторой паузы согласился: — Да… Наверно… Наверно, это была горячка. Совсем недавно. Я видел бесов своими собственными глазами, как тебя сейчас. Они выбросили меня из лифта, который опускался в ад. А ещё в номере со мной разговаривал Сатана… Он принимал разные обличия и даже был моим отражением в зеркале. Он разговаривал со мной моим же ртом.
— Пойми, — сказал Калугин вкрадчивым голосом, словно боялся вспугнуть птаху здравого смысла, севшую мне на плечо, — алкоголь стирает границу между реальностью и нашими иллюзиями. Напрочь стирает, но происходит это незаметно, постепенно. Ты даже не замечаешь как переходишь эту черту. Ты даже поверить не можешь, что это уже не реальность, настолько это всё правдоподобно.
— У тебя было?
— Да.
           Мы замолчали, а через некоторое время он спросил:
— Ты хотел когда-нибудь убить… без всякой на то причины?
— Нет. Никогда. — Задумался. — Но я довольно часто встречал людей, к которым мне приходилось применять насилие, и в некоторых случаях это заканчивалось летальным исходом.
— Что?! Ты хочешь сказать, что ты убивал людей?! — воскликнул Калугин; в его взгляде появилось явное недоверие.
— А ты не убивал?
— Я был на двух войнах.
— Я тебе, Андрюша, так скажу: вся моя жизнь была войной, с самого детства, и эта скрытая война давно идёт на земле. Я окунулся в это противостояние, как только пришёл в детский садик, а потом была школа, пионерские лагеря, дворовые разборки, кабаки… Ну а в конце восьмидесятых наша страна окунулась в омут гражданской войны. Столько повылазило нечисти, столько было пролито крови на улицах наших городов. Это была всё та же война добра со злом — война, которая продолжается уже тысячи лет и которая когда-нибудь закончиться Армагеддоном.
— Ты, наверно, думаешь, что стоишь на стороне добра? — спросил он с некоторой иронией.
— Первого человека я убил, когда мне было семнадцать, — продолжал я, оставив его вопрос без ответа, а он внимательно меня слушал, и на лице его не осталось даже тени сомнений; он понимал, о чём я говорю, потому что сам прожил такую же жизнь. — Я ни секунды не раскаивался, что совершил это убийство. Во-первых, это была самооборона, как и во всех остальных случаях. Во-вторых, эта была конченная тварь, вся сплошь покрытая блатными наколками, и во всех остальных случаях это были такие же нелюди, которым туда и дорога. Если бы мне дали возможность прожить свою жизнь заново, я бы поступил точно так же.
— Андрюша, откуда на земле столько подонков?! — спросил я с надрывом. — Ведь все когда-то были детишками, учились в школе, читали сказки о богатырях, которые воюют с нечестью. Как они потом выходят на эту кривую дорожку с кистенём? Убивают людей? Насилуют женщин, детей? Что за метаморфозы происходят с ними в период полового созревания? Откуда берётся столько безотчётной злости?
— А бесы, по-твоему, зачем? — с улыбкой спросил Калугин.   
— Я считаю, и, между прочим, батюшка думает точно так же, — соврал я, — что добро должно быть с кулаками. Мы, нормальные люди, должны отстаивать свои духовные ценности, а так же защищать своих женщин и детей от этих варваров. 
— Разговаривать с ними бесполезно! — заорал я, наполняясь лютой ненавистью к тем двоим. — Их можно только мочить! Понимаешь?            
—А тебе не кажется, Эдуард, что ты слишком много на себя берешь? Не боишься, что пупок развяжется? — спросил Калугин.
— Ой, Андрюша, я понимаю, куда ты клонишь. Ты уповаешь на судебную систему? Она не работает: зверю, который убил тридцать человек, дают возможность жить до конца дней своих за счёт государства. Ты оглянись вокруг: в нашей стране самые преуспевающие люди — это бандиты, у которых руки по локоть в крови, или казнокрады, которые обирают инвалидов, бюджетников, пенсионеров. Где справедливое возмездие для них? Нет! И никогда не будет! А может, ты уповаешь на Божий суд? Так и это вилами по воде писано. Мне иногда кажется, что каждый просто отыгрывает свою роль перед Богом. Виноватых вообще не будет.

— Неправильно это всё, — чуть слышно сказал Андрей. — Каждому воздастся, а иначе зачем тогда жизнь, если это просто постановка, спектакль? 
— Иисус хотел, чтобы мы научились левую щёку подставлять, — продолжал он, воодушевляясь с каждым словом. — Таким образом он хотел остановить циркуляцию зла на планете, то есть действие злом, противодействие злу, око — за око, зуб — за зуб, и так до бесконечности, пока все не сдохнут. А ты призываешь убивать тех, кто не соответствует твоим критериям. Хорошо. А если завтра такой же инквизитор на тебя пальцем укажет и кинет в толпу: «Рвите его, падлу!» Что тогда делать будешь?
— Ну-у-у, я думаю, что мы как-нибудь с ним договоримся.
           Калугин громко расхохотался.
— Знаешь, что я думаю, Эдуард? Что эту землю нужно чистить от таких, как ты. От вас — всё зло.
           Я вяло улыбнулся его шутке и произнёс примирительным тоном:
— Спорить бесполезно. До истины всё равно не докопаться. Любой вопрос превращается в дилемму.
           В этот момент Калугин выпал из моего поля зрения, и я словно разговаривал сам с собой, глядя на мерцающий лунный след, поделивший глянцевитую поверхность моря пополам, и сияющее пятно в ночном небе. Я помню, что меня не покидало чувство абсолютного одиночества: мне казалось, что вокруг меня нет людей — одни голограммы — и что наша жизнь — это сплошная иллюзия, сон, который я вижу в одиночку. Я даже не чувствовал в тот момент, что рядом со мной находится человек и участвует в разговоре. Ещё раз повторяю: я как будто разговаривал сам с собой.
— С нами играют как с малыми детьми. Нас постоянно путают и водят за нос, — бормотал я, не обращая никакого внимания на Калугина. — Шлёпают по плечу… Эй, дружок! Ты оборачиваешься, а там уже никого нет… А тебе уже дают хорошего пинка под зад… Эй, парень! Куда ты смотришь?! Вот так и вертишься всю свою жизнь.
           Я перевёл дух и продолжил:
— Вся наша жизнь — это сплошная фальсификация. Нас выпускают с отлаженного демографического конвейера, как самых настоящих биороботов. Генетически комплектуют, программируют, создают разные модели. Отработал срок — утилизируют. Но самое смешное заключается в том, что мы даже не догадываемся о своём предназначении. Мы производим нечто для кого-то без нашего понимания этого процесса. Мы не видим, что происходит вокруг нас, потому что наши органы чувств настроены таким образом, чтобы фильтровать общую информацию, превращая её в субъективный поток. Если бы люди узнали, для чего они на самом деле существуют, многие просто отказались бы жить. Но нам внушают мысль, что мы уникальны, и это даётся в комплекте с инстинктом самосохранения. Интерес к жизни поддерживают с помощью неосознанных рефлексов и скрытых мотивации. Бойся смерти! Ты должен жить при любых условиях. Смотри, парень, самоубийство — это великий грех! Ты даже не имеешь право распорядиться собственной жизнью, потому что это чужая собственность, потому что ты — раб Божий. И это в лучшем случае, а в худшем — мы просто забытая всеми и заброшенная среди космоса популяция. Лично у меня венец природы давно облетел.
           Я повернулся и увидел Калугина: его голова свалилась на грудь, и он сладко спал под моё воркование. Он даже слегка посапывал. Я аккуратно поднялся с лавочки, чтобы не разбудить его, и пошёл в гостиницу.      
           Я побоялся сразу же заходить в номер и решил слегка подготовиться к разговору с женой: постоял на общем балконе и подумал о том, какие буду приводить аргументы в свою пользу, но в голове была такая путаница, что я решил импровизировать, а по большому счёту мне было просто плевать.   
— Да пошли вы всё! — крикнул я, выходя с балкона, и мой крик потонул в мягких ковровых дорожках.
           В конце коридора электронные часы показывали «02:25». Дверь с табличкой «236» была слегка приоткрыта. Когда я толкнул её и смело вошёл в номер, то увидел спящую жену, свернувшуюся калачиком поверх одеяла. Она спала одетая: наверно, ждала меня и не дождалась. Тихонько работал телевизор, бутылка была пустой, пепельница забита окурками, балкон распахнут, и в проёме зияла тёмная южная ночь. 
           Я сел в кресло и начал разглядывать спящую жену, и тут моё сердце сжалось от боли. Мне показалось, что у меня случился микроинфаркт. Лихая пьяная бравада прошла, как только я увидел эти родные черты лица, эти перламутровые веки с длинными ресницами, эти трогательные розовые щёчки, как у младенца, и запёкшуюся на губах слюнку.
           «Как я буду жить без неё?» — подумал я, и светильники над изголовьем кровати тут же поплыли куда-то в сторону, свет их размазался по стене, и вся комната стала расплывчатой, словно «Титаник» пошёл ко дну и наша каюта наполнилась морской водой.
           Я сполз с кресла на пол и на коленях просил у неё прощения, — она спала как невинный младенец, ничего не слышала, ничего не видела. «Прости меня, родная, — шептал я. — Как тебе не повезло с мужем. Как не повезло Косте с отцом. Простите меня за то, что я до сих пор ещё жив».
   .24.
           Я проснулся среди ночи от страшной жажды. Лена спала рядом, по привычке закинув на меня ногу. Телевизор беззвучно мерцал в сумерках, заливая стены голубоватыми бликами. Светильники у изголовья кровати были выключены. Я решил подняться, но выяснилось, что я не могу даже пошевелить пальцем. Я ужаснулся и начал звать на помощь — мой рот открывался беззвучно, а из него вылетали лишь мелкие куриные перья. В этот момент я увидел периферическим зрением, как в тёмном проёме балконной двери появляется нечто…
           Я повернул голову и увидел расплывчато, словно не в фокусе, широкое скуластое лицо с маленькими прищуренными глазами. Хрипловатый прокуренный голос молвил в полной тишине: «Это он», — моё сердце сорвалось в галоп, и по всему телу начала расползаться пупырчатая жуть.
           Качнулась портьера, и я увидел совершенно отчётливо его лицо, — из-под козырька кожаной кепки меня буровили цепкие холодные глаза. Он пристально смотрел на меня и тихонько, крадучись, приближался к постели. И вдруг тишину спящего отеля разрезал душераздирающий крик — словно подали напряжение на мои голосовые связки:
— ААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!
           Меня убивали в жизни много раз, но это не было так страшно, как алкогольный делирий. Поражает реальность происходящего — это как выход в иное измерение. Всю ночь я буду ходить по тонкому краю между тем миром и этим.
           Я бился от ужаса словно на вязках, а жена обнимала меня, приговаривая:
— Всё кончилось, Эдичка. Всё кончилось. Это просто сон. Успокойся. Возьми себя в руки.
           Она ошибалась: страшный сон только начинался. Отравленный алкоголем мозг превратился в портал для всяких сущностей, которые полезли через меня в наш мир. Я даже видел, как зелёные склизкие твари облепили спящую жену, — они словно отсасывали из неё нечто своими жадными присосками, их гладкие животы то раздувались, то опадали, то вновь раздувались… Только я уже больше не кричал — я растворился в этом явлении, я просто созерцал удивительные картины потустороннего мира. Я перестал существовать как личность.
           Я даже не спал в эти моменты — я просто закрывал глаза и приходили бесы. Они били меня нещадно, и при этом я чувствовал реальную боль. Засыпать было страшно, но, обессиленный, измученный, я вновь проваливался в этот ужасный антимир. Они прижигали меня сигаретами, щекотали до истерики, — бесы очень любят щекотать, — короче говоря, глумились по полной программе. Я пытался с ними драться, но получал такие затрещины, что летел от них кувырком.
           Особенно зверствовал их предводитель в помятой кожаной кепке, надвинутой на глаза. Как только я оказывался в том мире, он тут же появлялся передо мной с этой омерзительной кривой ухмылкой, а за его обнаженным волосатым торсом прятались и выглядывали какие-то тени. На плечах у него были наколоты пентаграммы, а на груди — большой перевёрнутый крест.
— Ты хотел меня найти, дружок? — говорил он ласково, и от уголков глаз его в разные стороны разбегались лучики морщинок. — Так вот я… Вот… Что ты хотел мне сказать?
           Я чувствовал при каждом слове изо рта у него отвратительное зловоние, как будто он нажрался мертвечины.
— Как тебя зовут? — спрашивал я измождённо.
— Иуда Искариот! — хохотал он. — Тринадцатый апостол!
— Я тебя всё равно найду, — шептал я, еле ворочая опухшим языком.
— А толку-то, дурачок? Зло неискоренимо! — юродствовал он.— Даже если ты меня убьёшь, на моём месте вырастут как сорняки десятки новых слуг Всемогущего. Ты ещё не понял, в каком мире ты живешь?
— Помнишь Иоанна Богослова? — продолжал этот ублюдок, щуря на меня свои лукавые глазёнки. — Он правильно подвёл главную мысль: Богу нужны виновные, чтобы оправдать своё несовершенство. Он для этого и создал Дьявола, чтобы на него всё спихнуть. Врубаешься, сынок? У Верховного всегда получалось создавать зверюшек, которые живут по заданной программе, но создать оптимальное разумное существо, свободное в своём выборе, ему никак не удаётся. Ваша раса уже пятая на земле, и весь урожай снова загублен. Куда вас девать? Что с вами делать? А? Поэтому Апофис уже близок, и сколько бы вы ни тешили себя надеждами, вам все равно ****ец!
— Так зачем кого-то убивать? — продолжал он. — Тебе всего лишь дали урок, который пригодится тебе в будущем. Это очень полезный урок. С него начнётся твоя новая жизнь. И вместо того чтобы сказать «спасибо», ты хочешь убить своего учителя из-за непомерной гордыни, из-за комплексов своих. Ты постоянно хочешь кого-то убить, но на самом деле пытаешься убить страх, который живёт в тебе с детства. Но убивая, ты загоняешь себя в полную жопу.
— Ты будешь последним в этом списке, ублюдок, — прошептал я. — Много я вас, тварей, израсходовал, но я ни о чём не жалею.
— Смотри, как бы тебе самому не наткнуться на перо, — ответил он и зловеще расхохотался.
           С первыми лучами солнца они исчезли, как едкий удушливый дым. Я лежал, расхристанный, раздавленный, измученный, на мокрых простынях, и жуткая пустота осталась во мне после столкновения с потусторонним миром. Она была невыносима. С этим чувством прожить хотя бы час — это уже подвиг. Теперь я понимаю, почему мужики вешаются после запоев. У них не хватает твёрдости духа, чтобы пережить это состояние полного физического и духовного упадка. После такой ночи многие полезли бы в петлю, но не я… Меня можно напугать, но сломать меня никому не под силу. Я же телец по гороскопу, а значит — воплощение упрямства. Я буду жить назло всем чертям.      
— Ты через два дня уезжаешь домой, — сказала Мансурова, выходя из ванной.
— А почему так резко? Что случилось? — спросил я, запинаясь на каждом слове; я как будто разучился говорить за эту ночь. — Или ты поверила Калугину, что я был с этой Аней? Между нами ничего не было, клянусь тебе. Он просто меня сливает. 
— При чём тут Аня? Одной больше, одной меньше, — стальным голосом парировала жена. — Мы вчера разговаривали  по телефону с Татьяной… — Я сперва не понял, с какой Татьяной она разговаривала и какое отношение это имеет ко мне, но всё встало на свои места после этих слов: — … и решили, что ты отправляешься в Тагил, потому что ты ей нужнее, потому что она не может без тебя… Ну а я как-нибудь проживу… без тебя… Эдичка.
           Она смотрела на меня стеклянными глазами, и ни один мускул не дрогнул на её лице. Она была абсолютно уверена в своём решении. Но, честно говоря, я был крайне удивлён и даже не думал, что она способна на такой поступок. Видно, я плохо знал свою жену.    
— Почему ты отдала меня этой ведьме? — спросил я с улыбкой.
— Потому что я устала за тебя бороться… Таня кричала в телефонную трубку: «Елена Сергеевна, ну зачем Вам нужен этот идиот?! Вы с ним совершенно разные, а мы как клавиши с одного рояля». И тогда я задумалась: «Действительно, а зачем мне нужен чемодан без ручки? Какой смысл его тащить за собой, если всё равно придётся бросить?»
— Ты знаешь, я очень повзрослела за этот год, — молвила она после некоторой паузы. — Я поняла, что не могу на тебя рассчитывать. Я стала самодостаточной, как атомная подводная лодка.
— Подлодкам тоже нужен экипаж, — заметил я.
— А он у меня есть… Это мои ребята, которые меня во всём поддерживают.
           Она развернулась на каблуках и вышла из номера — хлопнула дверь. Так закончилась целая эпоха в моей жизни.
— Собирай чемоданы, муженёк! — услышал я совершенно отчётливо хрипловатый прокуренный голос из-под кровати, и далее — необузданный дьявольский смех.
           Мурашки ужаса побежали по всему телу: к этому невозможно привыкнуть.
           После фееричного ухода Мансуровой появился Калугин — в ярко-розовой рубахе, в чёрных наутюженных брюках, а так же чёрный галстук был до предела затянут на его жилистой шее. Он был настолько энергичным и бодрым, что действовал мне на нервы. Его громкий скрипучий голос, как перфоратор, долбил стенку моего черепа. Хотелось вышвырнуть его из номера.
— Короче, ты уезжаешь 25 сентября, в понедельник, потому что в воскресенье поезд до Нижнего Тагила не ходит. Ты уезжаешь в 18:10 от Туапсе, — поведал Калугин о моих планах на будущее. — Так что придётся подождать.    
— Да я особо не спешу.
— А я думал, ты торопишься к своей любимой девушке. Ну прямо изнываешь от тоски.
— Хорош прикалываться.
— Продукты в дорогу я тебе лично соберу, — заверил он. — Какие-то особые пожелания есть?
— Без расстегаев никуда не поеду, — пошутил я.
           Он даже не улыбнулся.
— А ты что сегодня такой нарядный? — спросил я. — В розовой рубахе, в галстуке… Откуда он вообще в твоём гардеробе? Директор махнул с барского плеча?
— В роль вхожу. Белогорский уходит на повышение, в команду губернатора. Он уже всем дал понять, что я его приемник. — Он сказал это с некоторым безразличием, но в глазах его метнулись отблески тех самых костров тщеславия.
— А я вчера ещё подумал: что они там обсуждают с такими заговорщицкими лицами, словно готовят государственный переворот?
— Я чувствую, — сказал Калугин, — что губернатор пытается нашего Володьку в какой-то блудняк затащить.
— Он поэтому усы сбрил?
— Что?
— Забей. Это старая шутка. — Я махнул рукой. — Ты мне вот что скажи: поможешь найти этих тварей? Ну хотя бы машину пробей в Небуге, Ольгинке, Новомихайловском…
          Андрей выпучил на меня глаза от удивления.
 — Ты опять за своё? Мы же с тобой уже всё обсудили. На хрена козе баян — золотые клавиши? Даже если тебе это не приснилось… даже если мы их найдем… зачем?
— Я не могу их просто так отпустить.
— Тебе итак фартонуло соскочить. Всё уже в прошлом, Эдуард… Просто уезжай в Тагил и забудь.
— А эти твари будут разгуливать по земле? Будут убивать и насиловать?
— Ой! Не сгущай краски! Пускай этими отморозками занимаются соответствующие органы, а ты не обязан. Тебя никто не уполномочил бороться с преступностью. Впишешься в эту историю — и угреешься сам. Или тебя уже наверняка грохнут. Возможно, люди очень опасные, ведь ты их совершенно не знаешь.
— Я тебя понял, Андрюха. Такой здоровый конформизм. Да? Моя хата с краю — ничего не знаю. Проще сделать вид, что ничего не было.
           Я задумался на секунду и уверенно сказал:
— Я их сам найду.
— У тебя на это два дня, — сдавленным голосом сказал Калугин и поднялся с кровати. — Но если ты попадешь в историю, на меня не надейся. Я тебя вытаскивать не буду.
           И тут мы встретились глазами…
           В тот момент абстинентное сознание сыграло положительную роль в моём восприятии происходящего. Мы всего лишь встретились глазами, и вся эта шарада сложилась сама собой. В одну секунду я распутал этот клубок. Господи, какая простота! Я даже увидел на мгновение, как этот демон выходит из своего подъезда в Небуге, на той же улице или в соседнем дворе. В лучах восходящего солнца я увидел радугу и ракету на детской площадке, увидел летящие по ветру простыни, словно стаю белых лебедей, увидел его обезьяний профиль под козырьком кожаной кепки, и на заднем плане мелькнула тёмно-синяя «девятка». А ещё в тот момент я понял, что этот зловещий персонаж — всего лишь марионетка в чьих-то руках. У меня возникло впечатление, что его намеренно подставляют под меня, но я не исключал иной подоплёки: вполне возможно, что меня подставляют под него. Я хотел сыграть с ним в русскую рулетку: после нашей встречи должен остаться только один из нас.    
— Ну хотя бы одну передачку с Ленкой соберите, — на полном серьёзе попросил я, с трудом выползая из-под одеяла. — А теперь мне нужно поблевать, побриться, смыть с себя всю эту запойную накипь. Иди, Андрюша, иди… Мне неловко.
           У меня были непривычно тонкие ноги и грязные плавки. Калугин смотрел на меня с удивлением и жалостью.
— За прошедшую неделю от тебя ничего не осталось, — молвил он вполголоса. — Ты горишь как свеча.
— Нормально всё.
— Как ты собрался с кем-то разбираться в таком состоянии?
— Ты не представляешь, насколько быстро я восстанавливаюсь. К вечеру я уже буду в отличной форме. Нужно поесть, искупаться в море, и главное — посрать.
— К твоему сведению, на море — сильный шторм, — сообщил Калугин.
— Тем более надо искупаться, — сказал я уверенно. — Ничто меня так не наполняет энергией, как шторм.
           Он часто-часто заморгал, словно ему попала соринка в глаз, и поспешно вышел из номера.
— Вот так, Андрей Григорьевич, — прошептал я, — расставили все точки над «i». Вообще не осталось вопросов.          
           Я пристально изучал в зеркале туалетного столика своё отражение. Окна были зашторены. В номере царил полумрак. Из тёмных глянцевитых недр на меня смотрел в упор незнакомый мне человек с большими несчастными глазами на вытянутом лице. Густая щетина покрывала впалые щёки. Глазницы были чётко очерчены. Брови стояли дыбом, как и волосы на голове. Если бы я встретил такого человека на паперти, я бы с брезгливой жалостью сунул бы ему пятак и шарахнулся бы от него прочь. 
— Побитая бездомная собака, — произнёс я, глядя на своё отражение.
           Указательным пальцем отодвинул нижнее веко на левом глазу: склера была воспалено-красной, палец предательски дрожал.   
— Что удивительно, какие-то бабы ещё крутятся вокруг тебя. Неужели кому-то ещё интересен такой девиант? Или просто не понимают, с кем имеют дело?
           Бодрым шагом я отправился в ванную. Там, насвистывая популярный мотив, я начал бриться. Смывая пенку холодной водой, я радовался как ребёнок, а потом полез под душ, врубил его на полную мощность и наслаждался тем, как ледяные струи секут моё худое измождённое тело, наполняя его энергией.
— Нет, не надо меня раньше времени хоронить, — повторял я как мантру. — У меня было много врагов, но я их всех пережил… И вас переживу!
— Я размотаю ваше змеиное кубло! — крикнул я, глядя в отражение зеркала; там какой-то смешной, мокрый, совершенно незнакомый мне парень корчил воинственные гримасы и напрягал сухожилия на плоской груди.
— Я вернулся, мать вашу так! — сказал я и выключил воду.