Шоколад рассказ

                Шоколад
                Рассказ


         Солнышко было маленькое, багрово-желтенькое, но и оно скрылось в сером мусоре тучек над вершинами увядающих тополей. Над грязными крышами домов за тополями и забором госпиталя суетливо носились какие-то мелкие птички, которых было жалко.   За два дня до этого в Ленинграде было бабье лето -   солнечный сентябрь, но он неожиданно сменился серой, промозглой осенью.
    Я стоял у большого окна с раздвинутыми неприятно тяжелыми и темными шторам в двухместной палате отделения неврологии  Ленинградского военно-морского госпиталя, где лежал уже третий день. Палата предназначалась для больных большого военно-морского ранга, а я был курсант пятого курса военно-морского училища радиоэлектроники в  Петродворце, но мой дядя был заместителем главного врача госпиталя.
    У меня была тяжелая депрессия после того, как меня бросила любимая жена, красивая и бойкая ленинградская девчонка, с которой мы познакомились весной на танцах в училище, быстро поженились, ее родители дали нам денег на свадебное путешествие на Камчатку, где я предполагал служить на атомной подводной лодке в  боевой части номер четыре. Вместе мы прожили три месяца с ее родителями в Ленинграде на Васильевском острове. После развода родители уже бывшей жены попросили меня освободить квартиру, и я сразу перебрался в военное училище, в Петродворец, почти не спал в большом кубрике на восемь коек в нашей пятнадцатой роте. Старшина роты, сочувственно похлопывал меня по плечу:
   - Говорят, ты сегодня ночью даже бредил… Понимаю, тебя же сейчас на Камчатку, где год идет за два, не возьмут, туда без жены, лучше беременной, служить не отправляют. Но ты же наверняка слышал, что там лет через пять службы на лодке у многих член повисает на половине шестого… Так что не расстраивайся сильно…
   Почти пятьдесят лет прошло с тех пор, жизнь давно наладилась, а я отчетливо помню серое небо за окном палаты, несчастных птичек над крышами и даже противные тяжелые шторы на окне в палате…
   А потом в госпитале произошло вот что.   
       Его привезли в палату два матроса-санитара, осторожно переложили на кровать. Один из санитаров сказал:
    - Нам приказали сюда положить.
    Когда санитары выкатили каталку и прикрыли за собой дверь,  я остановился у кровати неожиданно появившегося соседа по палате и стал его рассматривать.
  Это было несложно, так как привезенный больной был без сознания или находился в глубоком сне. Он был прикрыт до подбородка застиранной простыней с желтизной по краю, под голову ему вместо подушки была подсунута матросская бескозырка. Его голова была крупна и кругла, покрыта короткими и редкими белесыми волосиками, как у новорожденного, и лицо было, как у младенца: круглое, гладкое и безмятежно нежное.
  В палату торопливо вошел  мой дядя, который устроил меня одного в двухместной палате для высшего офицерского состава.
    - Прошу простить, что не успел предупредить о подселении,- виновато развел он руки.-  Это матрос с атомной подводной лодки, на которой произошла авария. К нам в госпиталь доставили самолетом на обследование сорок пять человек из Североморска. Двое в тяжелом состоянии. Этот матросик накачан снотворным, он, пожалуй, самый тяжелый, изрядно облучен и немного фонит -  ты на всякий случай не подходит к нему близко. Не беспокойся, вечером мы его поместим в специальное отделение… Еще раз прошу извинить – меня срочно вызвали для доклада в штаб Балтийского флота.
   Я на всякий случай отошел от облученного матроса и посматривал на него лишь издали, на его круглое мальчишеское лицо, на слегка приоткрытые припухлые почти детские губы и думал: «Не повезло пацану, ему еще хуже, чем мне.»
   Раза два в палату приходила медицинская сестра с суровым, грубым  голосом, но с заманчивой фигурой и броскими угольными глазами,  в белом халате поверх военной формы. Она поставила около матроса большой сосуд на полу, строго сказала:
   - Не мешайте матросику, у него дела хуже, чем у вас.
   Вечером, когда в палате уже стемнело, я не включал верхний свет, пробовал читать в кровати, но мысли все время сбивались на размышления о пострадавшем матросе.
  Слабый голос моего соседа по  палате раздался неожиданно:
     -  Есть тут кто-нибудь?
     - Есть, - сказал я и подошел к нему.
     - Где я? На базе?
     - Ты в госпитале, в Ленинграде.
     Парень-матрос повернул ко мне голову, рассматривал долго широко раскрытыми глазами, потом с недоумением спросил:
     - В Ленинграде? Это где Зимний дворец и где царь жил?
     -  Цари жили в Санкт-Петербурге, а в Ленинграде кто жил?
     Парень долго соображал, потом сказал понимающе:
      -  Товарищ Ленин жил.
      - Правильно, товарищ Ленин.
        Парень слабо улыбнулся, опять долго, без малейшего стеснения,  смотрел на меня, как умеют смотреть дети, попросил опять как-то по-детски протяжно, заискивающе:
     -  Можно, я расскажу о себе? Ты будешь слушать?
      - Конечно.
      - Ты кто? Офицер?
      - Нет. Я курсант военно-морского училища, мне еще год учиться.
      - Это хорошо… Не думай, я не болтун. Просто не могу сейчас молчать. Я не про аварию на лодке, а про мой шоколад.
      - Какой шоколад!?
      - Настоящий, вкусный, нам его во время автономного плавания у берегов Америки каждый день давали. Будешь слушать?
      - Ну, давай про шоколад, - заулыбался я, чувствуя, как от облученного матроса идет какая-то неведомая мне оптимистичная энергия.
    Парень благодарно выдохнул, посмотрел в уже темное окно и стал рассказывать не то мне, не то кому-то в этом темном окне: 
    - Я тогда был еще маленький, лет двенадцати, к нам в соседнюю деревню Козловка, в Мордовии, раз в неделю приезжала автолавка, и я со старшей сестрой Нуят ходил туда за продуктами. Мне очень хотелось шоколада, и я наделся выпросить у Нуят  шоколадку за то, что понесу домой сумку с продуктами. Шоколадки в автолавке продавали редко, и я никак не мог принести шоколад  моей любимой младшей сестренке Вечкуше, которой  было тогда всего два года, она болела, и мама запрещала давать ей шоколад, но я все равно мечтал дать ей тайком хотя бы   маленький кусочек шоколадки и представлял, как она будет вкусно чмокать и улыбаться мне. Скоро  Вечкуша умерла, я не захотел учиться, и меня оставили на второй год в шестом классе. Нуят говорила, что я дурак. Но потом у меня откуда-то взялся ум,  я стал учиться хорошо и пошел в старшие классы в соседнем селе, это семь километров от нас. И там у меня опять случилось счастье: у нас в десятом классе появилась девочка, которую звали, как мою маленькую любимую сестренку, Вечкуша. Я тогда узнал, что по-русски это означает любовь.  И я влюбился в Вечкушу по самые уши. Она была такой… такой, что не я один в нее влюбился. Она тоже была эрзянкой, как и я,  и стала учить меня эрзянскому языку, потому что я совсем плохо говорил по-эрзянски.   
  Школу я закончил с серебряной медалью, хотел поступить учиться в военное училище, но у моей сестры Нуят сгорел в деревне дом, а у нее было уже трое детей, и я стал работать трактористом. А потом меня взяли служить во флот. Год прослужил в учебной роте, а потом на атомной подводной лодке в Североморске. Ты знаешь,  что сказал Хрущев, зачем нам очень нужны атомные подводные лодки?
    - Еще бы не знать, - усмехнулся я, - чтобы плавать у берегов  Соединенных Штатов Америки, и угрожать им ракетами с атомными боеголовками. Их-то  бомбардировщики с атомными бомбами находятся у нас под боком, в Европе. Я учусь на подводном факультете, меня жена бросила из-за атомной подводной лодки.
   - Как это?- не понял матрос.- А у меня наоборот, я целый чемодан шоколада собрал на лодке во время автономного плавания и подарил своей любимой девушке Вечкуше. Она тоже полюбила меня. Не веришь?
    - Конечно, верю. Откуда же ты взял столько шоколада?
   - Нам в автономном плавании каждый день давали полстакана кагора и шоколадку, а я спиртное не пью и выменивал у ребят кагор на шоколад. Мы долго так плавали, я набрал целый маленький чемоданчик шоколада, только боялся, что меня не отпустят в отпуск домой после плавания. Но отпустили, потому что я очень старался. А когда вернулся на службу, нас троих, старших матросов из первой боевой части,  перевели на другую атомную подводную лодку, где шли  ходовые испытания, и там что-то случилось с охлаждающей установкой, вот нас и облучило…
    - Не повезло тебе!
   - Чего ж не повезло?!  Меня же домой отпустили и шоколад Вечкуше я подарил, целый чемодан. У нее две сестры и два брата. Видел бы ты, как они были рады и уплетали подводный шоколад! - Он закрыл глаза, и губы его расплылись в широкой улыбке.
    Вечером Пашу забрали из моей палаты в другое отделение. Он отказался ехать на каталке и ушел сам, обрадовав меня тем, что крепко пожал мою руку.
  Прошли годы, я давно забыл о случайном больничном знакомстве. Но недавно мне пришлось встретиться со своим дядей военным врачом, который был уже глубоким стариком. Встреча была печальной – дядя тяжело болел, знал, что скоро умрет, и я пришел проститься с ним. Он держал мою руку своей слабой рукой, был изможден, губы его уже предсмертно синели, но в его глазах я заметил живинку. Он попросил меня дать ему кусочек шоколадки, которая лежала у него на тумбочке. Я, с некоторым удивлением, всунул ему в рот маленький кусочек. Он стал сосать его, вдруг  оживился, даже попробовал улыбнуться, заговорил шепелявя:
   - С детства люблю  шоколад… Помнишь, когда ты был курсантом и лежал у меня в госпитале, к тебе в палату положили  облученного матроса, Павел его звали. Он вскоре умер, я не стал тогда  говорить тебе об этом, чтобы не расстраивать. Когда он умирал, я пришел с ним проститься, как сейчас ты со мной… Он говорит: мне совсем не страшно умирать, потому что  шоколад-то я своей любимой Вечкуше все-таки привез, значит, не даром прожил… Я, как вспомню его счастливое лицо, мне тоже не страшно умирать.