Дорога к храму и обратно

Это нелепо, разумеется.
Мы с будущим мужем неважно относились к официальному браку и долго с этим тянули. Но как-то скрепить наши отношения хотели. Решили венчаться. При том, что ни он, ни я не были крещены. Искали батюшку, но в городе, выстроенном на участке вырубленной тайги зэками и комсомольцами (и ему всё ещё нет ста лет!), миссия была провалена.
Конечно, можно было дёрнуть в соседний древний Соликамск, на пять веков старше нашего, где Строгановы оставили наследие в виде десятка белокаменных храмов, но вот сомневаюсь, что в 80-е они действовали не как музейные площадки.
Я перемерила все свадебные платья в пол у замужних одноклассниц, но они не пригодились. В итоге я пошла в ЗАГС, в платье цвета шампанского с голыми плечами и сильно выше колен, всё очень банально; потом мы всей свадебной толпой до утра бороздили тёмную реку и светлую летнюю ночь на двухпалубном дискотечном теплоходике, пока не утопили в Каме дипломат, плотно набитый деньгами - тысячи две, что ли. 1989 год, деньги ещё стоят своего номинала.
Тысячелетняя церковь с печалью взирала на этот бедлам небесными очами.
***
Всё ЧетвероЕвангелие вмещалось для нас в несколько строк Анри Волохонского: незримый  Ангел  Матфей, огнегривый лев  Марк, исполненный очей вол Лука и с ними золотой орёл небесный Иоанн.
В моей семье царил полный раздрай в религиозном смысле. С одной стороны — ряды и ряды книжных томов и альбомов по изобразительному искусству, библейские сюжеты и мотивы составляли ткань литературы, картин, рисунков, мраморных изваяний; из репродуктора взывает к Господу Иван Севастьяныч Бах, с винила — госпелз, и я знала, что реквием — это заупокойная месса.
Но! Я была звеньевой, подтягивала отстающих (это называлось взять на буксир, и ко мне на буксир просился один светленький мальчик, он жил через перекрёсток от нас и мы вместе гоцали по мефодиевским улицам, обрывая свисавшие над заборами зелёные жердели — внутри была мягкая ещё, молочной зрелости, сочная косточка), всё время тусовалась в пионерском и комсомольском активе (и с мужем впервые встретилась в заводском комитете комсомола).
Однажды на каникулах у моей сибирской бабушки, в чьём доме я только и видела иконы  (а ещё в альбоме Третьяковки), куда летом собирались внуки от шести её детей — представьте, какая толпа! И всё это были рослые светлокожие, в основном  синеглазые ребятишки, одна я закопчёная)). Так вот, однажды, когда за длинным столом под навесом бабушка Евфимия раскладывала нам в миски только что откинутый домашний творог крупными хлопьями и поливала его свежеподавленной с сахаром малинкой ( малинник был за баней, там же  колодец с ледяной водой, ломившей зубы, которую мы пили из алюминиевой кружки, прицепленной  рядом; нигде я больше не пила такой вкусной воды, пропахшей, мне казалось, листвой малинового куста). Увидев, что публики достаточно, я торжественно начала, только что на табуреточку не встала. Рассказ был из какой-то книжки, про то, как пионер прокрался в алтарь  и увидел, что с обратной стороны иконостаса есть краник и шланг, подведённый к «мироточивой» иконе. Пламенный пересказ я закончить не успела, потому что кто-то из дядьёв послал мне в лоб деревянной ложкой. Я увидела покрасневшее лицо мамы и огорчённое, недоумённое бабушкино.
А ведь я, засыпая, любовалась ею, стоявшей на коленях в белой сорочке и убравшей свои пшеничные волосы под платок. Из правого угла под потолком, из-под отодвинутого на время молитвы рушника, выглядывал со старой тёмной иконы лик Христа, с печальными глазами; я боялась встретиться с Ним взглядом, за мной водилось много проказ — ведь в отцовской семье я была первой и очень долго единственной внучкой и была божком той семьи и всех двоюродных, троюродных даже бабушек и дедов   - осколков многодетных кланов.
Ещё я любила смотреть, как бабушка Евфимия расчёсывает гребнем свои ниже пояса волосы, перекинув через плечо волну этого червонного золота.
Мне от сибирской родни не досталось ни роста, ни сильного волоса, ни почтительности, ни богобоязненности, ни привычки к сельскому труду, хотя я с удовольствием обрывала сладкий горох с грядок и мастерила букетики из фиолетовых с огненной сердцевинкой соцветий картофеля.
Свой позор я переживала до середины августа, когда маме пора было возвращаться на работу, смотреть, чтобы были покрашены парты, и готовиться к педсовету.
Поезд на этой станции стоял меньше двух минут, и нас загружали в вагон всей роднёй, заставляя  тамбур чемоданами (вещей на двухмесячный отпуск бралось с запасом, на все перемены погоды) и сумками с домашней снедью. Бабушкины котлеты и пирожки на сметанном тесте с черёмухой, из русской печи! Солёные огурчики с укропом из кадки, грузди… Не брали только карасиков, зажаренных с луком на чугунной сковороде и томлёных в сметане — мама боялась, что в подпрыгивающем вагоне я подавлюсь тонкой косточкой.
***
Какой извилистый рассказ. Терпение, друзья. Моя дорога в храм такой и была — долгой, путанной и весёлой.
- У вас что-то случилось? - сочувственно расспрашивали меня сёстры в храме, когда заметили новенькую, не пропускавшую ни одной службы  (суббота с утра - молебен, литургия, панихида, всенощная, воскресенье — литургия, молебен, вечерняя) и даже хоть пол службы, самый конец, в будни, если удавалось проскочить с работы до пробки. Оставалась я и на любое послушание — чистить подсвечники — и пальцы распухали от парафина и вазелинового масла, мыть посуду и накрывать в трапезной. Рвение не по разуму.
В ходу было присловье, что Господь призывает к себе вначале шёпотом любви, потом голосом совести и уже после — набатом несчастий. Меня прибило к храму на  волне любви.
У меня было всё не просто хорошо, а с лихвой, пик благополучия: должность (которой я не просила), хороший заработок, профессиональные награды, общественное признание, имя. Муж, дочь. Дом свой, не ипотечный. Зелёный двор, в котором любили у мангала собраться компании.
Никто не болен. Никто из близких не в беде. Я ничего тогда не просила у Бога и молебны заказывала всегда только благодарственные. В лавке удивлялись.
Почему я вообще дошла до храма? Через десять лет после того, как крестилась? И почему не раньше?
***
С крещением вышел анекдот. И я даже донимала батюшек, а действительно ли оно.
У моего друга  (того самого, назначенного мне в женихи — наши родители разломили над нами, младенцами, лепёшку, и я всегда гостила у тёти Вали, несостоявшейся свекрови, на правах дочери, желанной невестки) родился сын во втором браке, и меня позвали «кумиться».
С крестильным набором для младенчика я прибыла в крошечный храм «Всех скорбящих Радосте». Огласительные беседы — 1997 год — не практиковались.
Перед самим Таинством (обрядом, как мы тогда воспринимали) выяснилось, что крёстная (и, кажется, отец ребёнка) — не чада Церкви. Побежали в лавку за недостающими нательными крестиками. Не знаю, насколько это канонично, но окрестили нас всех скопом.
Мне «обряд» показался диковатым. Особенно, когда надо было повернуться и трижды «дуни и плюни» в западное оконце.
Покончив с процедурой, которой мы не прониклись,  поехали к накрытому столу.
***
Вскоре мы с Машей возвращались из Кабардинки с чемпионата по рыбной ловле и нам надо было успеть на натовский корабль в родной порт. И то, и другое должно было наутро обрести форму репортажей и быть сдано выпускающему редактору до планёрки, то есть до 9.30. Мы голосовали на обочине, когда нас чуть не сдуло потоком от машины представительского класса, несшейся по серпантину, как выяснилось, из Геленджика. Внезапно машина дала задний ход и подняла клубы пыли в месте резкого торможения. Сесть в неё было бы самоубийством. На задних сиденьях допивали вискарь попы,  жидкость цвета жжёного сахара оставалась на два пальца от донышка бутылки, не больше. Нас чуть не снесло парами этанола, когда дверца распахнулась. Водитель, кажется, тоже не был, как стёклышко.
Мы сиганули в полынь и пыльную лаванду, от греха.
Следующее авто подобрало нас. Оказалось, нам всем не просто по пути — одним и тем же был пункт назначения. Приём на греческом корабле.
Поднявшись по трапу, мы увидели две знакомые фигуры в рясах. Стюард разносил напитки, мы взяли шампанское — до следующего, 1998, года шампанское было дежурным напитком наших корпоративных фуршетов и домашних застолий. Как минимум Абрау-Дюрсо, предпочтительно брют. Ни в коем случае не акратофорный. Вино должно было созреть в погребах исключительно в бутылках.
Совершенно непотребное буржуйство было фирменным стилем нашей редакции тогда.
На прессухах нам оставляли места в первом ряду. Всем раздавали узкие полоски бумаги с напечатанными вопросами, которые желательно задать (да-да, это чисто южное позорище пышно процвело в нулевые, когда на город поставили рисовода, убрав «сепаратиста», бившегося за справедливые нормы отчислений в бюджет). И только мы брезгливо  отодвигали эти записочки или тут же комкали. Мы были частной компанией, могли себе позволить.
Пока акционеры не продали нас краевому правительству. Вернее, не так. Одному дельцу, рвавшемуся во власть. А он преподнёс нас администрации на блюдечке с голубой каёмочкой — за какие-то преференции.
Так  мы стали крепостными.
После чего я, наконец, дошла до церкви. Я остро нуждалась в свободе. И думала, что нашла её.
***
Главе моей церкви негде было голову преклонить, он питался растёртым в ладонях зерном из полей, сквозь которые шёл с жалкой горсткой тех, кто за него, а в последнюю минуту пути рядом остался и вовсе один, самый юный. Не битый жизнью потому что. Так думаю.
Свободный, как ветер. Нищий, как студент. Таким был мой бог. Я бы с радостью омыла ему усталые ноги.
Однажды, вскоре после своего крещения, я поехала за рождественским репортажем-настроением (у нас любили этот жанр, оставляли для него первые полосы) в Горный. Это километрах в восьми от нас. Был снег. Самая малость — принарядить землю. Мы искали, где припарковаться. Навстречу бежал какой-то малахольный парнишка, приветственно растопырив руки и пытаясь всех обнять: «Наши, наши приехали!»
Храма в честь иконы «Живоносный Источник» как такового ещё не было, мы стали пробираться по склону, среди чёрных буков, по скользкому миксу бурой листвы и скупого снега, там,  где подвизался местночтимый святой Феодосий Кавказский, иконы которого почему-то разом исчезнут из наших храмов при Кирилле.
Наш добровольный проводник с сумасшедшинкой то обгонял нас, то оказывался сзади, оглашая окрестности «аллилуйями» и обрывками молитвенных песнопений, тогда ещё не известных мне.
Мы набрали в баклажки воды, которая была святой без всяких заклинаний. Послушали тишину. Поговорили с немногочисленными прихожанами этого места. Это сейчас туда паломничество и стоянка забита лендроверами. Тогда наведывались редкие знающие люди, читавшие монахиню Сергию (Клименко).
Я запомнила это ощущение хрустального воздуха и близости неба.
***
Оно не настигло меня больше.
Может быть, иногда в храме, в пору моего неофитства, мне случалось не касаться подошвами каменного пола.
Я часто, возвращаясь с работы, выходила за четыре остановки от дома, чтобы постоять у храма, который в моём детстве был кинотеатром. Прислонялась к стволу старой гледичии и издалека слушала неясный ход службы. Не решалась войти — вдруг не так, вдруг помешаю. А однажды не утерпела.
Поднялась по лестнице. Паникадило было потушено. Будничная вечерняя. Мерцали свечи у иконы праздника и у кануна.. Прихожан было всего на один ряд.
Я встала за всеми.
Вышел дьякон кадить. Запах показался не то что знакомым. Родным. Так пахло у старшей сестры моего деда и его матери, одиноко живших в келье шумной коммуналки. Ладан.
После службы я возвращалась домой со странным ощущением левитации — говорю вам, ступни мои не касались асфальта. Парили сантиметрах в трёх от него. Выше не взлеталось.
Я очень полюбила панихиды. Слушая, как стройно выводят «Упокой, Господи, души усопших раб твоих» басовитый диакон Георгий, во всех местах службы, от избытка сердца, напевающий отец Сергий и не особо голосистый, но похожий на нестеровского отрока Варфоломея, светящийся отец Евгений, я думала — а хорошо бы, чтобы они меня и отпели. Вот правда, стой они втроём у моего гроба (ага, разбежалась, за какие заслуги?!), я бы ничего не боялась. Уже не отпоют. Отец Евгений ушёл совсем молодым. Дьякона (басы в дефиците) забрала митрополия. Отца Сергия кидали с прихода на приход, как он поживает, я узнавала из Инстаграма его супруги.
***
Но ещё до его смерти отца Евгения община осиротела. Его убрали с прихода. Неприкаянные прихожане стали шляться по разным храмам.
У нас появился свой епископ, и я волей-неволей познакомилась с изнанкой епархиальной жизни. Время от времени ко мне обращались из храма помочь с составлением какого-нибудь отчёта. Их становилось всё больше. В храм я стала ходить реже.
А после забросила и посты, опоясывавшие меня жирком (кабинетная работа допоздна не справлялась со сжиганием углеводов) и раздражавшие мужа, который устал от отказов.
«И хвально и прославлено имя Твое во веки. Аминь. Буди, Господи, милость твоя на нас, якоже уповаем на Тя...», пропевала я мысленно, плывя от берега, и так - всю всенощную до конца, поскольку плаваю я подолгу, до наступления темноты. На лоне морской волны, под небом, которое Он сотворил, мне легче молилось. Не нужно было отворачивать слух от перешёптываний истых прихожанок, обсуждавших между поклонами домашние дела, спохватывавшихся и крестивших себе неугомонные рты. Если уж начистоту — в этой воде, защищая этот кусок берега, за други своя, погибло столько русского крещёного народу, что она может заменить антиминс. А раз так — чем не храм этот водный простор, сливающийся с вечереющим небом, с левым клиросом синеющих гор?
Труднее всего мне из-за моих неупокоенных покойников. Считается, что приговор им окончательный. Слетели с окон оба.
Еду на годовщину, за тридевять земель. Батюшка даже литию не благословил прочесть.
Место в рюкзаке, в котором без надобности теперь молитвослов, займёт фляжка с виски. Посижу у беспризорной могилы.
Может, удастся поплакать.
Раз нельзя уповать.
Где же милость Твоя?

***
Фляжку не взяла — экономила место. Наплакалась. Зашла в кладбищенский храм — стояла воровкой, крадя не разрешённую молитву.
Меряла шагами обочину, поросшую душистым разнотравьем. Надо мной сверкало сапфировое небо, с которого ты прогнал затевавшийся с утра серый, холодный дождь. Развесил летающие тарелки редких облаков — обеспечил навигацию.
На остановке ждать не пришлось. Люди в автобусе были почему-то добры ко мне.
Все в этом городе отнеслись ко мне с участием.
От дежурного по вокзалу и девушки в цветочной лавке до безымянных прохожих и погоды.
Всесильный ты.
Утешил. Успокоил. Дал сил.
Архистратиг Евгений. Отвергнутый сын Бога.

Вернулась в мой Китеж-град. Маковки церквей, густо усеявшие Яндекс-карту, заставили меня вышагивать километры по городу.
Заходила, подавала заказные, глазела на стенные росписи. Ничего не чувствовала. Зашла в «царский» храм.  Придавило великолепием.
Рядом пылал золотом новодел Русского императорского общества.
Закатные лучи разоблачали помпезность здешних зданий.
Ушла к пруду, погрузила глаза в латунь вечерних вод, успокоила.
Долго разматывала бинты с убитых ног, сдирала саван канонов с погребённой души, наконец, она, как птица в тёплой ладони, оттаяла и затрепетала.
«Потускнело твоё золото, и всюду на нём пятна».
Меня воротит от золота окладов.
Ищу хлев, где в яслях на соломе лежит Младенец, согреваемый лишь дыханьем вола.
Его прижму к сердцу.