Пришлый

 Сибирь манит пришлых людей длинным рублём, но редко становится домом — так бараком-времянкой. Васька Петров пришлым не был. Батя промышлял пушного зверя. Старик упрямо сидел в тайге, дожидаясь, когда единственный наследничек придёт на смену. Не дождался, там и сгинул, даже косточки не нашли. «Закон - тайга, медведь — хозяин». Может и по сию пору бродит неприкаянная душа старого охотника, сына ждёт, свою тАйгу холит?

 Не такой судьбы захотел для себя Васька, с детства прикипел к «железкам». После ФЗУ сел за баранку, так и прокатилась его жизнь на колёсах. Жаден был до денег молодой Петров и на работу лют. Как люто работал, так и пил, но как отец загинул, остепенился, стал по-умному жить. Прикупил домик в Ставропольском крае, матушку туда перевёз — пусть стары косточки на солнышке греет. Домик так себе — развалюха, но участок при нём просторный. Женился, взял за себя девку из староверов, к чужим людям робкую. Не увозом взял, с родительского благословения, однако в ЗАГС Капиталину не повёл. Чистый паспорт у Петрова. Жисть она такая: мужик работай, пуп рви, на зимниках мёрзни, а баба зауросит, другого найдёт — чистенького в очках и шляпе, так половину нажитого отдай.

 На бабу Васька денег не жалел, одевал как куколку: хочешь сапоги — вот тебе сапоги, хочешь шубу — будет тебе шуба, цацки любые, только детей ни-ни! От спиногрызов разор в доме и беспорядок. О муже заботься, собачонку заведи, а лучше кошку, если приласкать кого хочется.

 Никому не доверял Васька, даже родному государству. Немалые деньги, что зарабатывал, все в хозяйство, да в золотишко вкладывал. И как в воду глядел. В девяностые годы сгорели все деньги на книжке, а домик с садочком (полы в коврах, в каждой комнате по телевизору, гараж с машиной японской) только дороже стали. А как заработал вожделенный северный стаж Василий, сказал родной сторонке «прости» и вместе с женою въехал в дом новый. Мать к тому времени давно померла.

 По началу Васькина жена всего боялась, да всем известно, бабы, как кошки, быстро привыкают и к плохому, и хорошему. Устроилась Капиталина в детский дом уборщицей. Василий не возражал.

 Крепко зажили Петровы на новом месте, однако вскорости Ваську тоска взяла. Как говаривала покойная бабка Лиза - родная сторона на ум пала. Всё ему не этак, да не так., а более всего стали одолевать мысли разные. Проснётся мужик ночью, вперится бессонными глазами в темноту и думает, думает. А, чего, спрашивается, думать? Ушло времечко.

 А может, то душа покойного отца устала по таёжным марям маяться, зовёт родную кровинушку на последний поклон, сказать то, что при жизни сказать не смог? Самые важные слова мы всё откладываем на потом, а «потом» не с каждым случается. Тут ещё Капка на работе, да на работе. Прикипела к чужим деткам. Нет, дом у ней обихожен и мужик вниманием не обижен: обласкан, обстиран, накормлен. Однако же, появилась у жены своя жизнь — отдельная от Василия. Пришла очередь мужику с собакой разговаривать. С кем ещё за высоким забором словом перекинешься?



 Посерёдке лета Василий сказал Капе:
- Собери мне барахлишко, как в поездку собирала. Ну, ты знашь... На родину съезжу.
 Не удивилась Капиталина такому обороту. Сборы были не долги. Жена при расставании слезу пустила:
- Васенька, возвращайся скорей. Одна я тут - всем чужая…
- Ну, ну,- сказал Петров, дрогнувшим голосом,- чего ты. И отвернулся.

 Весь полёт Василий проспал. Утренний Иркутск встретил прохладой. В ожидании автобуса на Качуг, пару часов толкался на автовокзале. Из буфета знакомо пахло горелым подсолнечным маслом и кофе. Петров подивился на цены и неспешно позавтракал Капиными пирожками. В автобусе занял место у окна. В соседях оказался приятный молодой человек. Разговорились. Неожиданно для себя Василий много рассказал попутчику. Парень вышел на своей остановке. Старый шофёр долго смотрел вслед. Сердце уколола заноза: «У них с Капой мог бы быть такой же сын».
 Старик дёрнул головой, отгоняя минутную слабость: «Наболтал чужому человеку лишнего, словно до исподнего разделся».


 Июльское солнце стояло высоко, когда автобус остановился под старыми тополями у здания с летней верандой, увешенного разноцветными рекламами на заграничном языке и большими буквами «CAFE» у входа. Тут же, в ожидании подачки, крутилась стая безродных псов. Шофёр буркнул в микрофон: «Стоянка сорок минут. Не опаздывайте. Ждать не буду» и направился в сторону придорожной кафешки, на ходу закуривая сигарету. Народ потянулся следом. Пошёл и Петров.
 Очередь подошла быстро. Василий сделал заказ и устроился за столиком на веранде. Дул лёгкий ветерок. Запах тополей мешался с запахом кухни, в тёплой пыли лежали собаки. Всё это вместе: веранда, собаки, тополя, забытые, но знакомые запахи вдруг что-то всколыхнули в памяти бывшего шофёра. Как наносной мусор облетели надписи на чужом языке, новомодное кафе превратилось в знакомую столовую, Василий увидел себя молодым.


 Он тогда уже зашибал большую деньгу. Кантовался с вахтовиками в посёлке городского типа. В чём состоял «городской тип» только власть могла ответить, разве что, вся овощь в той дыре была завозная.
 Рейс был обычный. Пришёл за грузом в речной порт, встал в очередь под загрузку. Впереди с десяток машин. Прикинул — стоять до вечера. Жрать охота! Спросил у местных: «Где тут прилично кормят?» «А, вон,- говорят,- новое заведение открыли — с летней террасой. Пешком — пять минут. Дуй туда!»
 Пошёл.

 У скверика из чахлых молодых топольков свеженькое здание с крытой волнистым пластиком верандой, столики на четверых, посетители. Меж столиков официантка ходит: молодая, крупная — кровь с молоком, в белом кокошнике и фартуке. За столами — граждане, с чувством вкушающие общепитовские яства. У входа бесхозные псы крутятся. Всё честь по чести.

 Васька занял свободный столик с видом на собак, изучил меню: харчо, солянка, котлеты по киевски, бифштекс. Отдельное внимание привлекло название: колбаса «салями». Захотелось Василию этой «салями» попробовать. Не просто попробовать — корешам привести, да не нарезанной прозрачными ломтиками по-ресторански, а как есть — целой палкой.

 Подошла официантка - улыбается. Василий сделал заказ, а потом излагает свою просьбу, мол, так и так, желаю палку салями. Сколько порций будет? За всё плачу.
 Официантка лыбиться перестала, говорит: «Так не положено!» Василий кулаком по столу: «Заказ неси. Я за свои деньги имею право!»
 Девка ушла.

 Сидит Василий, ждёт. Видит, меж столиков старик ходит - левую ногу волочит, сам высокий, тощий, мосластый, нос крючком, пегая бородёнка клином, глаза - что буравы, ток куда смотрит не поймёшь, каждый на особину. И на голове вязаная шапка, несмотря на жару. Странный старик, жуткий. Не дай Бог, бабе на сносях такого встретить — сразу мамкой станет!

 Принесли заказ. Всё честь по чести: первое, второе, компот, и палка салями, составленная из тонких кружочков на здоровенном блюде.
 Обиделся на такую насмешку Васька, надул желваки на каменных скулах, вывалил из внутреннего кармана пачку красненьких десяток, под завистливые взгляды рассчитался, взял блюдо с колбасой, да всё содержимое приблудным собакам — раз! И выбросил.
 Собаки набросились на нежданную добычу, только зря вставали. Серый кобель похожий на волка мигом навёл порядок: хватанул одну-другую за холку. Псы уступили. Под ревнивые взгляды стаи, серый сожрал колбасу. Всё досталось сильному.
 «Вот как надо поступать,- подумал Василий, -справедливость придумали слабые».



 Вспышка гнева прошла. Молодой шофёр уселся за свой стол и заработал ложкой. Хотелось выпить.
- Гордый?- услыхал Василий надтреснутый голос над головой. Поднял глаза. Пред ним кривой старик в шапке. Буровит Петрова одним глазом, кажет в усмешке розовые, как у младенца, дёсны.
- А, чего она,- неожиданно для себя, почти по-детски пожаловался на официантку Василий,- попросил же.
- Попросил,- передразнил старик,- зря девку обидел. Колбасу здеся заране на шматки режут, чтоб налево не продавали. «Присяду?»- спросил дед. Не дожидаясь согласия, отодвинул стул, уселся, утвердил под столом больную ногу, пошевелил челюстями — крючковатый нос почти сомкнулся с подбородком. Чисто — кузнечные клещи.
- Совет тебе дам,- продолжил кривой, разглядывая Василия то одним, то другим глазом, словно прикидывая, как ловчее содрать с него шкуру, -угостишь?
- Угощу,- легко согласился Петров.
 Старик помахал рукой в воздухе синей от наколок рукой, крикнул: «Маша! Маша!» Подошла официантка.
- Родственника встретил, угощает, сделай мне хорошо,- сказал старик. Официантка посмотрела на Петрова, он кивнул.

 Женщина скоро вернулась, принесла еды и чекушку водки. Хромой одобрительно крякнул, торопливо сковырнул пробку стальной вилкой, набулькал себе половину стакана, сказал: «Тебе не предлагаю. Вижу — рожа шоферскАя, и руки в мазуте — не отмыть».
 Старик запрокинул голову. На волосатой шее запрыгал острый кадык.
 Расправившись с водкой, дед шумно втянул воздух сквозь кусок хлеба, вооружился ложкой, зашамкал беззубым ртом, даже шапку не снял. Задвигались «кузнечные клещи», лицо раскраснелось, на носу выступили капельки пота. Старик не жевал, по-рыбьи заглатывал с ложки, пока в тарелке не убыло.
 Затем уже не спеша, уже смакуя, чудной дед допил водку, вымакал хлебом мясную подливку, откинулся на спинку стула, потянул из кармана мятую пачку Беломора, закурил и вперился на Василия голубым выцветшим глазом, другой такой же бледный уставив в потолок, где ласточки сумели свить гнездо.
 Васька выдержал взгляд, хоть была в нём опасность, словно змея смотрит.
- Деньгами пред людьми не тряси, не дразни,- сказал страшный дед, -знашь, люди разные бывают…
 Старик замолчал, пристукнул широкой ладошкой по столу, будто на что-то решаясь.
 «Никому не говорил, тебе скажу, душу облегчу. Да и поздно мне бояться — восьмой десяток разменял».
 Страшный старик пожевал ртом, гоняя по синим губам папиросу.


«Я тоже когда-то был молодым, ладным, высоким, крепким,- начал рассказывать надтреснутым голосом,- в твои годы такого как ты, как муху удавил бы. Кто были отец, мать не знаю, но корня был крепкого, сила была у мня большая, да и на голову в дураках записан не был. По мальству, где меня только не мотало, везде выживал, настырный был, не согнёшь в калач. Мне в лоб, а я с другой стороны, меня за горло, а я первый зубами вцеплюсь. Так и рос, пока в силу не вошёл, а как вошёл, никого не жалел, чуть что, так по зубам, да так что брызги летели. Боялись меня».

 Старик выставил вперёд мосластые кулаки в синих узорах вен.
 Усмехнулся, продолжил:

 «Девок тоже не жалел, их много, любую купить можно, были бы деньги. За работу брался всякую, лишь бы платили, вроде хорошо зарабатывал, да мало мне было. Погулять любил, девок больно любил, на них всё спускал. Слышал - на севере можно заработать, подался я в холодные земли.
 Чем только не занимался, да всё не те деньги. Пристроился в артель старателей золотишко мыть. Работа оказалась каторжная, но я хотел заработать. Брался за всё. Смекалистый я был, всё примечал, где какие камушки, где какой песочек, какой ручеёк бежит. Всему научился. За сноровку мою, за силушку уважали меня. Вот так сезон и прогорбатился. Когда вышли из тайги, получил деньжата. Это были первые мои хорошие деньги. Загулял я от души, всё было. Девок менял, на руках носили они меня, а что не носить, за всё платил. Так чуть без штанов не остался.
 Пришло время, стал думать: «На кого я работаю в артели, почему я должен делиться, я и сам могу, сам всё знаю». Собрал бутор, инструментик, харчишек, всё что ещё там нужно, и пошёл.
 Фартовый я оказался, место хорошее нашёл: речушка, место глухое. Первая проба песочек показала. Приладился я, и пошло дело. Азарт на меня напал, хотелось всё больше и больше.
 Намытый песочек в разных местах прятал, так на всякий случай. С харчишками на промысле в обрез - не жировал, с собой много не принесёшь, но где рыбёшка, где пичужка, зверюшка. Так и харчевался. К концу сезона еле ноги волочил. Шёл из тайги, озирался, места неспокойные, шалые людишки бродят. Но вышел хорошо, не пустой.
 Первое время отъелся, а затем загулял, душу отвёл. На следующий год пришёл на своё место. Всё не тронуто. Знать никого не было. А если бы кого встретил, из тайги он бы не вышел. Ружьишко я завёл на всякий случай.
 Хороший был сезон, но затянул я с выходом, под морозец попал, чуть не сгинул. Но фарт меня спас. И опять я хорошо пожил.
 Следующим годом вернулся на старое место. Землянку медведь позорил, но инструментишко не тронул. Да я уж и обустроился там, не то что первое время. И опять вкалывал, не жалел себя, знал, что потом отдохну всласть. Да не рассчитал своих силёнок, жадность подвела. Накопал глубоко, не укрепил как надо, завалило меня. Очнулся, дышать не могу, нога, спина - всё болью рвёт. Одна рука на свободе оказалась, не придавило. Так я по камушку, по горсточке, выковыривать себя стал, когти рвать». Старик показал шишковатые пальцы без ногтей.
 «Когда вторую руку высвободил, оно сноровчее стало. Так себя и откопал. Спина болела шибко, ногу не сломал, но её вывернуло. Сдыхать не хотелось, не отгулял я своё, рано мне ещё о земле думать. Привязал к ноге палки, чтобы меньше болталась, сделал костыли. Золотишко я в пояс замотал, да пришил его вокруг себя, так что с живого не сдёрнешь. Если выберусь, то будет на что жить. Вот так и поковылял. Знал куда идти, знал, где река, там может быть и подфартит. Жизнь от меня не отвернулась, добрёл я до реки, на злости вышел, а там рыбаки подобрали.
 Долго рассказывать, добрался я до села-то. Бабёнка там жила, к которой я похаживал. Не пустой пришёл, так что приняла она меня, выходила. Нога не выпрямилась, а спина сгорбилась. Вот такой я стал молодец.
 Зиму прожил, а как потеплело, так на своё место собираться стал, бутор собрал, всё что нужно было. Шёл тяжело, долго, но добрался.
 Работал, не давал себе стонать, надо было жить, и я делал всё, что нужно.
 Доработал сезон, чуть не сдох, силы оказались не те. Собрал пожитки, всё что намыл в пояс закатал, зашил, да подался выходить из тайги. Не просто шёл, тащил себя. И тут понял я, что иду по чьему-то следу. Тоже, видно, какой-то бедолага из тайги выходит.
 Решил нагнать его, может пособит мне где. Нагнал я его, увидал тот меня да за топор. Кричу я ему, мол, мил человек, от артели отбился я, хромый иду, не дай погибнуть душе христианской. Не прогнал он меня, пожрать дал. А как придремал, я его по голове и пригладил. Он Богу душу и отдал».
 Старик засопел, сжал кулаки с кривыми пальцами, уставился на меня выпученным глазом: «А что ты хотел? Если бы не я, так другой его прибрал. Добрый он оказался, такие не выживают. А тут тайга, волки съели. Подчистил я его, хорошо он поработал, тоже в пояс завязал. Когда вышел, то стал думать, как мне убогому дальше жить? Работник я стал никудышный, не вытяну. Знал, где мужички выходят из тайги. Пошалить я решил, поразбойничать. Стал варнаком. Что меня бояться хромого, да горбатого? Вот так я еще нескольких пригрел. Дело рискованное, но всё же не самому в непосильных трудах золотишко мыть.
 При барышах я стал. Тихо стал жить, да сыто. Как-то выследил я одного. Ходкий он оказался, еле догнал. Прикинулся я убогим, мол, заплутал, выведи к людям, мил человек. Как он зазевался, тут
я его по голове и пристукнул, да подчищать стал. А, он тебе зараза и очухался, да меня подмял, как я не дрыгался. Заломал он меня, больно здоровый оказался. Убивать не стал, не дал лёгкой смерти, хотел, чтоб я помучился - подвесил за ноги на лесину да скальп с живого снял. Сдохнуть я там был должен, но выжил, выбрался, токма фарт от меня ушёл, да глаз от боли покривился, и голова всё время мёрзнет».

 Старик стянул шапку. Под ней оказалась голова, покрытая тонкой плёнкой, сквозь которую просвечивали кровеносные сосуды. Скальпированный водрузил головной убор на место, насупился и, казалось, ушёл в себя. Вдруг он резко зашевелился, громко харкнул на пол. «Надоел ты мне, надоел»,- с этими словами старик поднялся на нетвёрдые ноги, уронил стул. Обычный шум, сопровождающий людскую трапезу, на миг стих.
 Захмелевший дед отмахнулся рукой от людского внимания, и сильно припадая на левую ногу, поплёлся вон.


 Василий долго сидел, ошарашенный услышанным и увиденным.
 Что это было? Сказал ли ему правду этот человек, или учинил насмешку, в поисках дармовой выпивки?
 Страшного старика с глазами, смотрящими в разные стороны и голым черепом, Василий больше не встречал. И к лучшему.

 Перетряхнула Василия эта встреча. О будущем стал задумываться. А вскорости батя в тайге загинул…



 На улице сердито загудел клаксоном его автобус. Бывший шофёр стряхнул наваждение, с сожалением посмотрел на недоеденное мясо, прихватил на салфетку, выходя бросил собакам.
 Два пса, может потомки серого из его молодости, сцепились за подачку.
 Уже садясь в автобус, Василий увидел, как тощая сука с торчащими сосцами стянула у кобелей их добычу и усмехнулся: вот те и закон жизни!
 Пассажиры уселись по местам, сытым зверем заурчал мотор, автобус тронулся. В окне проплыли пыльные тополя.

 У заброшенной трансформаторной будки тощая сука кормила щенков.


По рассказу Евгения Яковлева.