Песня о военной тайне

   
                Валерий Анатольевич Голиков



                © Песня о военной тайне.
               
                Из цикла исторических рассказов «Брежнев и я»

                Пролог

          Здравствуйте уважаемые  товарищи. Здравствуйте  дамы и господа. Это снова  я.  Ваш  Сергей  Пежков.  Как  я  вам  и  обещал,  в  предыдущем  моём рассказе, в  котором  я  познакомил  вас  с  некоторыми  эпизодами  из  жизни выдающегося  сына  нашей  Родины  Леонида  Ильича  Брежнева, если у меня снова появится свободная минутка, я в новь возьмусь за перо и расскажу вам, или  поведаю, как вам  будет  угодно, что-нибудь примечательное из жизни и деятельности  Леонида Ильича. И  вот, как  говорится:  «Пробил час».
 
           Только я теперь не буду экспериментировать, как в  моём предыдущем  рассказе,  с  различными  формами  подачи  материала.  А  всё  буду  излагать  от  «третьего лица». Мне думается, что так  будет  более  удобнее  для  вас,  и
более профессионально с моей стороны.
          Устраивайтесь… я начинаю своё повествование. И так…

                I 

          Шло  очередное  заседание  Политбюро  ЦК  КПСС  посвящённое  ходу строительства Байкало-Амурской  магистрали,  под мудрым  председательством  Генерального   Секретаря ЦК КПСС Леонида Ильича Брежнева. Около карты Сибири, которая  висит   на  стене,  стоит  докладчик.   Он убедительным,  хорошо  поставленным голосом, докладывает   членам политбюро   о   ходе   строительства Байкало-Амурской  магистрали.  Все внимательно, с интересом, слушают его доклад:

          – Дорогой, Леонид Ильич, все строители Байкало-Амурской магистрали с  честью и с чувством  глубокой  ответственности за порученное им  вами  дело  выполняют и перевыполняют  дневные  нормы  выработки. И ещё берут на себя повышенные социалистические обязательства. И не смотря на холод, голод, цингу, отсутствие медицинского обслуживания, бани, несмотря на то, что уже третий  месяц им не выплачивают  зарплату, получая  увечья  в  схватках  с  дикими зверями, всё же, не смотря ни на что! торжественно клянутся вам выполнить все поставленные  вами перед  ними задачи. И они шлют вам свой пламенный  привет.  Да  здравствует  наша Коммунистическая партия и её Центральный комитет под мудрым руководством Леонида Ильича Брежнева!
 
          По комнате, где проходило  заседание, пронёсся одобрительный гул.
Леонид Ильич тоже внимательно, по крайней мере он старается,слушает
докладчика. Он уже не молод. Почти все годы его зрелой жизни отданы
советской и партийной работе. И война тоже забрала своё из его сил. Он  чувствует что устал. «Всё шабаш», – говорит он себе,  хотя  прошло лишь пол   часа с начала заседания. Он еле заметным поднятием  руки останавливает докладчика и объявляет  перерыв. После  чего, с трудом поднявшись со своего стула-кресла, направляется в комнату отдыха.
 
          Войдя в комнату  отдыха  Леонид  Ильич  подошёл к своему  креслу и с удовольствием     плюхнулся    в    него,    отдышался…  Около    кресла,  на журнальном  столике,   стояла бутылка «Боржоми», стаканы,  пепельница, сигареты и небольшая  стопка  из  главных  советских  газет.  Первая,  сверху, лежала  газета  «Правда» с большим   портретом  Леонида  Ильича. Грудь его портрета  украшали  четыре  звезды  Героя  советского  союза  и  одна  звезда Героя социалистического труда. Он мельком посмотрел на бутылку.  Пежков всё понял. И, если честно сказать, он ожидал этого  шага со стороны Генсека. Он тут же открыл бутылку, налил газировку в стакан и протянул его Леониду Ильичу. Генсек  с наслаждением  сделал  пару  глотков,  отдышался,  а  потом проговорил  ни  к  кому не обращаясь: «Устал, да были и мы рысаками когда-то». Потом сделав ещё пару глотков поставил стакан  на журнальный  столик. Достал    сигарету   из   пачки,   чиркнул   зажигалкой   Marlboro  и  глубоко  с наслаждением, затянулся. Затем  выдохнув  пристально  посмотрел  на своего Пежкова.

           – Ну, Сергей, что у нас, там, в мире нового? – обратился он к Пежкову.
 
           Пресс-секретарь молниеносно взял красную папку, на лицевой стороне которой   красовался   герб   Советского   Союза,   которая  также   лежала  на журнальном    столике,    и   стал   её    скрупулёзно,  и  в  тоже   время   резво, просматривать.  В папке    находилась  самая  последняя    информация о состоянии  дел в стране и мире, Последние  новости, что произошли за время, что шло заседание Политбюро. И вот он, кажется, нашел новость, которая, по его мнению, могла заинтересовать Брежнева.
           – Вот, Леонид Ильич, опять террористы захватили самолёт.
           – У нас? – заинтересованно спросил Брежнев.
           – Нет,  что  вы, – поспешил  успокоить  Брежнева   Пежков, – это  всё у них, там, – и он махнул  рукой куда-то в  сторону. – У нас  такого  безобразия нет.

          Брежнев  еле  заметно,  удовлетворённо кивнул головой. А потом снова обратился к пресс-секретарю:
          – Ну, а у нас что  нового?.. Например в искусстве? Может  быть  Гайдай свой новый фильм снял? Мне его фильмы нравятся.

          Пежков стал быстро листать листы в своей папке, а потом сожалением, в голосе, доложил Брежневу:
           – Нет,  Леонид   Ильич,   тут   написано, что  его  новый  фильм  ещё не готов,  –  и после произнесения последнего слова Пежков, почему-то, почувствовал себя очень виноватым, что Гайдай до сих  пор  не  закончил  своего  нового  фильма. Как будто это он, Сергей  Пежков  виноват в том, что Гайдай  ещё не закончил  своего фильма. Но, вдруг, некая строчка  привлекла его   внимание.   Брежнев  в  это  время    смотрел    перед    собой,    вероятно  предаваясь  каким-то своим мыслям.
          – Вот,  Леонид  Ильич, бард  Окуджава   написал  новую  песню.  И  тут написано: патриотическую, – бодро отрапортовал пресс-секретарь.

          Брежнев тут же очнулся. Это известие привлекло его внимание.

           – Какой  бард  Окуджава?  Окуджаву  знаю,  очень люблю его песни. У меня в коллекции, на  магнитных  плёнках, все  его  песни  есть. А  вот  барда Окуджаву не знаю. Бард это что… это имя или фамилия такая?
           – Нет, Леонид  Ильич, – плавно  пустился в объяснения Пежков, – бард
это такой человек который сочиняет  стихи, а потом  кладёт  их на  музыку. И получается песня, которую он потом  исполняет  под гитару. Но потому что у него   нет   специального   музыкального  и  литературного   образования   его деятельность относится, как бы, к народному творчеству. Вот таких людей, которые исполняют сочинёнными ими песни, у нас и называют бардами.

          – Понятно, значит это один и тот же Окуджава. Хорошо, послушать бы.
Ты соедини меня с Окуджавой. – И  Пежков почувствовал, что настроение
Леонида Ильича, как бы, приподнялось.
          Пежков   подошёл   к  рабочему   столу, снял  трубку с  телефона  и, как всегда, услышал в ней хорошо поставленный голос:
          – Слушаю вас.
          – Соедините  меня   с  Окуджавой,  –  сказал пресс-секретарь голосом высокопоставленного чиновника.
          – С бардом? – поспешили уточнить с другого конца провода.
          – Да, с ним.
          – Есть, – отрапортовал  по-военному чётко,  какой- то  боец невидимого фронта.

          Леонид   Ильич   протянул   руку   и   Пежков  тут  же  нажал  на  некую красную  кнопочку,  которая  в  то  время  включала  первый в мире  WI-FI, а затем передал Брежневу трубку правительственной связи.

                II

          А  Булат   Шалвович, в  это  время,  находился   дома,  в  своей   уютной комнате. Он недавно  вернулся с утренней  прогулки, вовремя которой у него родились  несколько, и как он считал заслуживающих внимания, поэтических строчек. И он сейчас с гитарой в руках работал над ними. Пытаясь подобрать к  ним  подходящую  мелодию. Творческий  процесс  был,  что  называется:  в полном  разгаре. Как  вдруг  в  квартире,  разорвав  своим  треском,  уютную, творческую тишину, зазвонил  телефон. Окуджава не обратил  на этот звонок совершенно     никакого  внимания. Ведь  он сейчас трудился  под   покровительством  музы  Эвтерпы, покровительнице  поэтов и музыкантов. И до всего остального мира ему сейчас не было  абсолютно  никакого дела. Тем более   что   эта   дама  была  очень  ревнива.  И она, в  такое  время, когда  он общался с ней, не хотела  его ни с кем делить. Попробуй  отвлекись, и она тут же   упорхнёт  от  него,  к  кому  ни  будь  другому,  на  своих   божественных крылышках. И вся работа пойдёт «насмарку».

          А телефон  всё  не  унимался:  «Ну что ты  будешь  делать!  Поработать
не дадут!» – в сердцах ругался Окуджава.
          – Оля, Ольга! Да  возьми ж ты  трубку! – прокричал с раздражением  но вежливо Булат Шалвович в сторону дверного проёма.
          – Сейчас, вот только блин переверну, – откликнулась женщина, которая сейчас  находилась  на  кухне за  приготовлением  таких  любимы  Булатиком блинов. Наконец очередной блин был успешно готов. Ольга Владимировна, а это  была  именно она,  жена Булата Шалвовича, сняла  блин со сковородки и аккуратно уложив его на тарелку с уже испечёнными  блинами, как положено на самый верхний, и вытирая на ходу руки о фартук направилась к телефону.
          – Да, слушаю вас, – сказала она, как можно любезнее в трубку.
          – Здравствуйте, – ответили   ей   на   другом   конце   провода   густым и несколько утомлённым, не молодым голосом, – а Булат Шалвович дома?
          – Да, дома. А кто его спрашивает, он  сейчас  занят. Если  что  он может перезвонить вам.
          – Это я, Леонид Ильич, – представился Брежнев
          – Какой  Леонид  Ильич? Лёлик это ты? Извини, совсем  не узнала  тебя по голосу. У тебя так голос  изменился! Ты что простыл? Как  Аня,  как дети?
Почему у нас  давно не были? Как  твоя  симфония, закончил? А я  вот блины пеку и поэтому  так к трубке  долго  не  подходила. А Булат  сейчас  со  своей девицей   общается.  Ведь  ты   же   знаешь:  в такое  время  для  него  мир  не существует.  И  весь  дом  на  мне, – весело  щебетала  женщина  в  трубку.  И когда Леонид Ильич уловил, некую, паузу в её речи он успел вставить:
           – Брежнев.
           – Лёлик, какой  Брежнев, что за  Брежнев? Так  называется  твоя  новая симфония? Ну надо  сказать: да, такое  заешь ли  фундаментальное название. И правильно,  пора  за  ум  браться. Ты  ведь  уже  не  молодой.  Семья,  дети. Хватит уже для «ТЮЗа» писать всякие песенки про козликов и серых волчат. Вот  напишешь  про  Брежнева,  глядишь,  тебя и  заметят. Такие  вещи  мимо партийных  органов и тех  кто на  верху  сидят  не проходят  мимо. А может и сам  Брежнев  послушает.  Любят они  когда их  облизывают. Так  что, Булата позвать? – наконец выговорилась Ольга Владимировна.
          – Нет, это не симфония,  это  моя,  теперешняя,  настоящая  фамилия. И зовут меня Леонид  Ильич… Могу  я  поговорить  с  Булатом  Шалвовичем? –
уже более настойчиво произнёс Брежнев.

          Всё  ещё  очень  сомневаясь, что  она  правильно понимает о чём сейчас идёт  речь,  что происходит… Ольга Владимировна  несколько расстроенным голосом, может  быть от того  что  она  так  обозналась и наговорила в трубку всякой  ерунды,  сказала,  как она теперь  поняла  какому-то  незнакомцу: «Да хорошо, сейчас  позову». – И пока она шла  несколько  метров от телефона до своего мужа у неё в голове всё прояснилось. Все пазлы сложились.

                III

          А   Булат Шалвович в это   время   был,   что называется,  с  головой
погружён  в  творческий  процесс:  «Лозу  виноградную… тра – ра – ра – ра… лозу    виноградную нежно возьму  в  свои  руки», – напевал   Окуджава перебирая струны на гитаре и что-то занося в раскрытую, перед ним на столе, тетрадь.
           – Буля, – так она называла своего мужа когда они были только вдвоём, – тебя Брежнев к телефону просит подойти.
          – Зайка ,  ну  я  же   просил  меня   не   беспокоить   когда   я    работаю! Какой Брежнев? Это опять Никулин со своими глупыми розыгрышами.
          – Какой,  какой!  Настоящий! Я его по голосу  узнала и по  манере речи. Ты же знаешь что у меня  консерваторское  образование, абсолютный слух. Я не могу ошибиться. Давай иди быстрей!
          – Ну сама подумай: зачем ему мне звонить?! У меня с ним никаких  дел нет.
          – Ну, ты же  член  Партии. Вот он  и решил,  так  сказать,  поговорить с рядовым коммунистом. С простым человеком. Может его  интересует  взгляд рядового  коммуниста на  события  происходящие  в стране… и мире? Может он тебе, нам, квартиру дал или дачу в Переделкино.
          – С чего бы ему мне, нам дачу давать?
          – Ну ты же член партии, член союза писателей! Не последний человек в стране.  Помнишь, ты заявление  подавал в секретариат  Союза  писателей  об улучшении жилищных условий? Может  быть,  вот,  и рассмотрели  твоё заявление.   И  он   тебе   звонит   чтобы   порадовать тебя, нас,   счастливой новостью. И… давай иди уже. Человек ждёт.
          – Так  ты  думаешь, что  он  хочет поздравить меня с получением новой квартиры?  Ты  в  своём  уме?  Это  не  его  уровень. Я  что, Герой Советского Союза?

          Окуджава  нехотя поднялся со стула и как был с гитарой в руках пошёл к аппарату.
           – Да   оставь   ты   её   уже,   господи,   что ты  в  неё  вцепился. Потом допишешь свою песню. – По Ольге Владимировне  было видно, что женщина вся «на нервах».

           Но  Булат  Шалвович, как  истинный  грузин, горец и мужчина  не  мог допустить   чтобы  женщина   оказалась  права.  Положив  гитару  на  стол  он решительным  шагом  направился к телефону. Да, он сейчас всё расставит  по своим местам.  И покажет  этой  женщине  кто,  как  всегда,  прав.  Подойдя к аппарату также решительно взял трубку,  которая лежала  подле на тумбочке. И придав, как можно больше, уверенности и мужественности, своему  голосу сказал в микрофон трубки:
          – Юра, ну сколько можно? Это уже не смешно! Ты  думаешь, что я и на
этот раз куплюсь: «Булат, это Иосиф  Кобзон! Займите  мне тысячу  рублей, а то до получки не хватает».
           – Нет, это  не  Никулин  и  не  Кобзон.  Это я Леонид  Ильич. Как  ваше здоровье,  Булат  Шалвович? Как семья, как  дети? – произнёс Брежнев, и как ему   показалось   со   всей  любезностью  на  которую   только    может   быть способен  человек, но  в тоже  время,  как-то  и  по-хозяйски. Как  и  подобает
хозяину большой страны.

           У  Окуджавы,  от  услышанного  им  голоса, как-то  дрогнули   колени.
Да, у него не было  консерваторского  образования.  Но слух-то у него был. И он конечно  же,  тот  час, с первого  слова  произнесённого  на  другом  конце провода, узнал своего собеседника. Он  узнал  голос  который не раз и не два, за свою жизнь, слышал из динамиков своего телевизора и радиоприёмника. И от этого на лице его сделалось такое выражение, как будто  он увидел  самого Иисуса Христа, во время  его  второго  пришествия на землю. Окуджава даже немного   выпрямился   и   расправил    плечи.  И  далее  он  заговорил   своим бархатным, слегка волнующимся голосом.
          – Всё   хорошо,  Леонид  Ильич… спасибо.  Все  здоровы… дети   сыты, накормлены,  обуты,  одеты,  хорошо  учатся.  «Что  я  говорю,  что я несу!» –
пронеслось в голове у Окуджавы. А  потом  он  остановился,  он  не  знал  что ещё  говорить   в  такой   ситуации   с   таким  человеком.  Был бы   на месте Брежнева  Никулин или Кобзон тут да, тема для  беседы  быстро бы нашлась.
А о чём  говорить с Генеральным  секретарём  ЦК КПСС! он  вообще  не  мог себе представить.
          – Это  хорошо,  что  хорошо  учатся,  –  прокомментировал услышанное
Брежнев    на    другом     конце    провода.  –  Да,    Партия   и   правительство прикладывают  большие усилия  чтобы люди в нашей  стране жили достойно. Я же вот вам звоню по какому поводу: мне нравится ваше творчество, люблю слушать  ваши  песни. У меня,  в  моей  музыкальной  коллекции,  на  плёнке, есть, почти, все ваши песни. Но вот я узнал, что у вас  появилась, так сказать, родилась  ещё  одна  песня. Которую я пока  ещё  не слышал. Не могли бы вы исполнить её для меня. Если  вас это, конечно, не затруднит. И если, конечно, вы сейчас не особенно заняты.

          Окуджава   стал   быстро перебирать в своей   голове   все    события последних дней, все, за последнее  время, написанные  им песни. И вспомнил только одну которая могла бы подойти для слуха Генерального секретаря ЦК КППС. Он несколько  извиняющемся тоном  проговорил в микрофон трубки:
          – Да,  Леонид  Ильич,  есть  такая.  Только,  на  мой взгляд,  она  ещё  не совсем готова… сыровата  так  сказать ещё. Я вот думаю  ещё поработать над ней. Но если  вас такой, так сказать «рабочий  вариант» устроит  то я конечно же с удовольствием вам её исполню.
          – Сыровата?.. это ничего. На фронте мы, с вами, много сырой картошки переели и ничего: живы  и  здоровы.  Спойте,  может   быть   и   я   вам что-то подскажу, посоветую так сказать.
          – А  исполнить… как? К  вам  приехать?..  –  всё  также  неуверенным, бархатным голосом спросил Окуджава.
          – Нет,  ехать   никуда  не  нужно.  Спойте  в  трубку,  а  я  послушаю  по громкой  связи. Вас  такой  вариант  устроит, не затруднит? – выдвинул идею
Брежнев.
          – Это, даже, очень  здорово, Леонид  Ильич… правда я так  никому ещё не  исполнял.  Но  как  говорится:  «Всё  бывает  в  первый  раз»,  –  отозвался Окуджава своим бархатным, но уже уверенным голосом, окончательно придя в  себя  и освоившись в сложившейся  обстановке.  –  Сейчас, Леонид  Ильич, я по быстрому подготовлюсь, минуточку подождите пожалуйста.
           – Да, да конечно… я подожду, – Брежнев  понимал, что своим звонком
он  ворвался  в  чужую  человеческую  жизнь. И  возможно  спутал  или  даже изменил  планы  человека  на  сегодняшний  день. Но  уж  очень  было велико искушение  послушать  новую  песню  Окуджавы.
 
          После   того, как  Пежков  услышал,  что  дальше  Леонид  Ильич  будет пользоваться   уже  «громкой связью»,  он  тут  же включил  её. «Надо   будет   поинтересоваться    у   председателя   Союза     писателей,   как   у  Окуджавы  обстоят дела  с  квартирным  вопросом»,  –  подумалось   Брежневу, пока он ждал   песни от барда. Только, именно,  эти два  слова,  дача  и  квартира, ему отчётливо удалось расслышать в трубке  телефона, пока Ольга Владимировна обменивалась   репликами   со   своим    мужем,   уговаривая   его  подойти   к  телефону. И  Брежневу  подумалось,  что, наверное, у семьи  Окуджавы  тоже есть проблемы с этим делом.

          А Окуджава,  после  разговора  с  Генеральным  секретарём  ЦК  КПСС,
очень  выразительно  посмотрел  на  Ольгу Владимировну. И она, всем своим женским  чутьём,  поняла,  что сейчас произойдёт что-то, доселе, небывалое в их, с мужем, жизни.
           – Держи! – и он  протянул  ей  телефонную  трубку, – только  не  клади на аппарат. Я мигом.

                IV

           Он почти молнией  вбежал в свою  комнату, схватил  гитару  со стола, стул,  на  котором   он   работал,   и   также   молниеносно,  снова  оказался   в коридоре  их  квартиры,  где  и  находился  телефон.  Поставил  стул,  как ему показалось,  на  нужное, для  такого  деликатного  дела,  расстояние  от жены, уселся и пристроил гитару у себя на коленях. Потом  протянул  руку к трубке телефона, которую всё ещё ответственно  держала в своей  левой  руке  Ольга Владимировна,  и  взявшись  за  ладонь жены,  несколько, потянул её  к  себе. Давая, тем самым, понять жене, как  надо ту держать. После чего, за секунду, собравшись с мыслями, взял аккорд и запел.
 
          А в это время Эвтерпа, всё   это   время   находившаяся  в  квартире,   наблюдая за своим  подопечным, заинтересовалась, и тут как раз  всё понятно ведь она была женщиной, вдруг возникшей из неоткуда  всей  этой суетой. И она  решила  пока   никуда  не  улетать,  на  своих  волшебных  крылышках,  а посмотреть: чем всё это закончится. Тем более, что  на  сегодня, у неё  других визитов не предвиделось. Она  поудобнее  устроилась  на  их  диване, достала из-за правого уха  сигарету и щёлкнула своими  божественными  пальчиками. Отчего  из ногтя  большого  пальца её правой   руки   появился   небольшой огонёчек. Прикурила  и… по  комнате   разнёсся  божественный   аромат.   Но Окуджава   и   его   Ольга  Владимировна, увы, ничего   не   почувствовали. Смертным не полагалось  вкушать ничего  божественного,  и  даже ароматов. Так когда-то решил её шеф Зевс.
         
                У нас другой дороги нет.
                Нам совесть так диктует.
                И нам теперь уж всё равно, что нас возьмёт.
                Штык или пуля.
                Мы не свернём, и мы дойдём.
                Своих добьёмся целей.
                Ведь мы поверили в себя.
                И в нас мир поверил.
                Мы не свернём и мы дойдём.
                Своих добьёмся целей.
                Ведь мы поверили в себя.
                И в нас мир поверил.

                Мы были каждый по себе.
                Свои тянули лямки.
                Но пробил час и понял я и понял ты:
                «Пора за дело браться!»
                Чтоб не уйти в небытие.
                Каким ни будь планктоном.
                Комбат вручи мне автомат.
                Гранаты дай, патроны.
                Чтоб не уйти в небытие.
                Каким ни будь планктоном.
                Судьба вручи мне автомат.
                Гранаты дай, патроны.

                У каждого своя судьба.
                Не знаем кто где ляжет.
                Кто сможет дотянуть до ста.
                Кто дух испустит в пьянке.
                Кому судьба себя гранатой подорвать.
                Врагу вцепившись в горло.
                И оставить этот мир.
                Уйти непобеждённым.
                Кому судьба себя гранатой подорвать.
                Врагу вцепившись в горло.
                И покинуть этот мир.
                Уйти героем.

                На картах нашего генштаба.
                Маршруты все давно проложены.
                До Лондона они ведут.
                Ведут до Вашингтона.
                Не за паёк, не за награды.
                Просто такая наша доля.
                Развернуть наш красный стяг.
                Над Капитолием, над белым домом.
                Не за паёк, не за награды.
                Мы знаем: это наша доля.
                Серпастомолоткастый развернуть.
                Над градом Лондоном, над Вашингтоном.

                У нас другой дороги нет…
                У нас другой дороги нет…
                У нас другой дороги нет…

                V

          Песня   была   закончена.  Окуджава   посмотрел   на  жену.  Та  сияла  от счастья. Она сама ещё не слышала этой песни. Потому что она знала, что муж не любит  исполнять  ещё не доведённые «до ума» песни на публике. И даже она  не  была, в такой  ситуации,  исключением. И в  знак  одобрения, и чтобы поддержать мужа, она подняла  большой палец на свободной ладони в верх.

          Эвтерпа тоже была  довольна их  совместным, с Окуджавой, трудом. Но, в отличии от него, она не считала, что  песня  ещё  «сыровата». Тем более что она,  во  время  исполнение   песни,  успела  слетать  в  Кремль  и  посмотреть какое      впечатление производит  на Генсека прослушиваемый им материал. И осталась  довольна  увиденным. У Брежнева, слушавшего  песню по громкой связи, она  успела  разглядеть  несколько слезинок, на его глазах. И она тоже, в свою очередь, была  тронута такой  реакцией  человека на свою работу. Ей тут же подумалось, что она не зря живёт. И в порыве нахлынувших на  неё  чувств  она  не  удержалась и чмокнула Леонида Ильича в обе щеки. Правда Брежнев   этого   не   почувствовал.  Смертным  не  дано  чувствовать божественного прикосновения.

          После  исполнения  песни  наступила  пауза.  Наконец  Окуджава  решил прояснить   ситуацию.   Он    взял   телефонную   трубку   из  ладони   жены  и приложил  её  к  своему  уху.  Ничего… Потом  несколько  раз,  слегка, дунул в неё. «Сколько  мне  ещё  сидеть  в  коридоре?  Может  Брежнев уже ушёл по-английски? А  ты  тут  сиди»… – пронеслось у него в голове. В трубке  не  было никаких гудков, что  свидетельствовало о том, что его  собеседник, на другом конце провода, ещё не отключился от связи. Как вдруг:

          – Большое   вам   спасибо   товарищ, Окуджава.  Очень хорошая   песня. Особенно  про совесть вы правильно  подметили, написали… Вы знаете? мой
секретарь   хорошо   знает   английский   язык.   И  вообще  он  человек  очень образованный.  Он,  в  своё   время,  в  аспирантуре   их   изучал,   то   есть   их западную культуру и быт. Так вот… он мне  говорил, что в их  западном  мире, языке, в английском например, да и в других языках  тоже, нет такого слова и понятия  как  совесть. Получается,  что  это  только в нашем  народе, у нашего народа   есть   такое    понятие  –  совесть.  Получается,  что   только  у  нашего народа есть совесть. Поэтому мы и строим самое справедливое  общество на земле. Чтобы у нас всем  жилось хорошо, независимо от звания и должности. И  про то, что у нас, с вами,  да и  у всего  нашего  советского  народа, тогда , в сорок первом, не   было   другой   дороги,   как   защищать   нашу   Родину   от  врага, вы тоже правильно написали… Да, это была наша судьба. И до сих пор, вот, защищаем.
          – Да,  да,  Леонид  Ильич, я всё  понимаю… всё вижу. Да и не  только я, – проговорил с несколько растроганным,  после  прочитанной  ему  небольшой лекции о «международном положении», голосом Окуджава.
          – И ещё вот что… вы кому ни будь, ещё, исполняли эту песню?
          – Нет, Леонид  Ильич, вы  первый кто её услышал… ну и жена вот ещё. А что, что-то не так?
          – Нет, всё  так. И  как  я  уже  сказал: песня  очень  хорошая,  правильная. Но… не могли бы вы её… так сказать: немного  притормозить. Не петь её пока перед друзьями или, например, на концертах. У меня есть  некоторые  мысли по поводу её. О коих я пока не имею  права вам рассказать. Прошу вас понять меня правильно. Согласны?
           – А… конечно  согласен… – несколько  растерянно  отозвался  Окуджава в трубку от услышанной им странной просьбы Брежнева.
           – Ну, всё. Ещё  раз  большое  вам  спасибо за вашу  песню. До свидания. Здоровья вам и вашей семье, – попрощался Брежнев с Окуджавой.

                VI

           А Булат  Шалвович, как  такое  часто  случалось с ним  на  концертах, что называется «поймал  волну». Частенько  концерт  начавшись, какое-то время, шёл «ни  шатко  ни  валко». Не удавалось  ему  сразу  найти контакта с залом.
Публика  медленно  настраивалась,  люди  всё  ещё  мысленно  находились  в делах   коими   их   обременил   прошедший   день.  А  потом  раз! И  публика, наконец-то,  отходила  от повседневной  суеты  и  полностью  отдавалась  его песням. Полностью   погружалось  в  его   поэзию,  музыку  и  конечно  же  его неповторимый голос.
 
          Вот и сейчас Окуджава почувствовал такой момент. Он больше не робел перед этой глыбой: Генеральным секретарём   ЦК  КПСС.  Перед   этим мастодонтом  мировой политики. Перед самым  всесильным человеком этой страны. Брежнев, вдруг, предстал  перед ним  обыкновенным  человеком. Со своими  слабостями и пристрастиями. Ну  да,  какой-то  чудаковатый: «Прошу вас пока не исполнять  этой песни на людях», – ну и что? У нас у каждого свои тараканы в голове. Но  они  же  не  мешают  нам общаться, дружить и любить друг друга.
 
          До конца не понимая зачем  он это делает, наверное  просто сейчас
поймал  «свою вону»,  Окуджава, вдруг, быстро проговорил в трубку, надеясь
что Брежнев ещё не отключился. И он таки успел:

           – Леонид  Ильич,  а  у  меня  ещё  одна  песня  есть которую я, ещё пока, никому не исполнял. Ну, кроме  жены  конечно  же. Ей  понравилась. Хотите я вам   её   спою? – хотя   Булат  Шалвович  не  был  психологом  но  сейчас  ему подумалось, что наверное  его  вопрос  застал  Брежнева   врасплох.   Ведь, скорее  всего, Генсек  не был  готов к такому  повороту  дела. Секунда, другая висела   тишина. Потом   Брежнев   отозвался,  и  как   показалось   Окуджаве, несколько удивлённым голосом:
 
           – Песня?.. ещё одна?..  Да, это о многом  говорит если женщине что-то нравится. У них особенно  взыскательный  вкус… Что  ж  и  я с  удовольствием послушаю.  Вы  мне, пряма, сегодня  праздник  души устроили. Прямо у нас, с вами, концерт  получился.  Есть  такая  передача  на  «Маяке»  называется: «В рабочей полдень». В ней песни для тружеников нашей страны исполняют, по их заявкам. Вот и у нас, с вами, такая же передача получилась.

           Потом Окуджава услышал  в  трубке   телефона,  как  Брежнев  говорит кому-то: «Сергей, пойди к собравшимся  товарищам и скажи им чтоб обедать шли». – После   этого  отданного  им  распоряжения  своему  пресс-секретарю Леонид Ильич просто сказал, ведь «громкая связь» не была отключена:
 
           – Ну, всё, я готов. Вот только прикурю сейчас.
           – Эта   такая   песня,   Леонид  Ильич,  она  скорее  напоминает  басню, – Окуджава решил сказать несколько слов о своей новой  работе, чтобы ввести человека в курс дела. Ведь он обычно исполнял  лирические песни или песни о   войне.   А   тут,  вдруг,  у него   получилась   басня.  И  он  решил  несколько подготовить Брежнева к этому новому формату в своём творчестве.
           – Так вы ещё  и  басни   пишите?  Как   Крылов?  –  прокомментировал услышанное  Брежнев. – Очень  любопытно. В нашей  стране  этот вид поэзии как-то  подзабыт. Я  уже  давно  не  слышал  новых  басен. Раньше   Михалков писал, а теперь вот больше не пишет. Я весь внимания Булат Шалвович.

           Окуджава  передал  телефонную  трубку жене и та оказалась в прежней
 позиции. То есть оказалась в нужном  для такого  дела месте и положении. И Окуджава запел:   
               
                VII

                Как тo раз соловей задремал на ветке.
                А очнулся уже у человека в клетке.
                И придя в отчаяние от судьбы своей горькой.
                Завёл песню во всё своё горло.
                А человек стоял и слушал в умилении.
                И душа его благоговела.
                А когда певец смолк, видно смирился.
                Он принёс ему зёрнышек и прохладной водицы.

                Вот так и началась у соловья его служба.
                Его перестали волновать бескормица и стужа.
                И вообще все его исчезли заботы.
                У человека он зажил, как за пазухой у Бога.
                Дни его, мирно,  текли за днями.
                Соловей свыкся и перестал печалиться.
                Нет свободы? Да ну её к такой то матери.
                Тепло, сытно что ещё надо?
                И петь, опять же, ни кто не заставляет.
                На это дело нет ни какого плана.
                Хочешь петь пой, а нет – ешь да спи.
                И вообще просто живи для красоты.

                А была у человека ещё и лошадь.
                Его первая помощница.
                Боевая подруга, его кормилица.
                Без неё нет, ну, пряма ни какой жизни.
                Во все дни он усердно пользовался ею.
                Марусю свою не жалея.
                “А чё её жалеть(?) – на то она и лошадь.
                Ведь я её и купил для работы”.
                А случись захворает – так человек ей не верит.
                Он её тогда хворостиной лечит.
                И нет у неё ни выходных ни праздников.
                А во сне ей снится: ”Но пошла, зараза!”
                И доброго слова он ни когда ей не скажет.
                А зачем? ведь работать это её обязанность.
                Её дело возить и пахать.
                Где ж это видано чтоб жрать за дарма?

                Так и шли за днями дни.
                Не заметно сложились в годы они.
                И вот как-то однажды утром.
                Человек увидел, что-то не так с его другом.
                Соловей стал петь всё реже и реже.
                И вообще он стал каким-то блеклым.
                Ну, какой смысл такого держать?
                Пускай летит на волю помирать.
                “Ты так долго радовал моё сердце, –
                Сказал человек, открывая дверцу, –
                Cей час лето, стоят тёплые дни,
                Что ж лети, свой век на воле доживи”. –
                И тут печаль вошла в сердце человека.
                Ему вдруг подумалось, что и он не вечен.
                Но жизнь берёт своё – ждут дела.
                И вот человек уже пришёл в себя.

                Соловей умер через несколько дней.
                Он почил среди родни и друзей.
                Они воздали ему все почести.
                Могилка получилась красивой очень.
                И как положено родня и друзья
                Его оплакивали три дня.
                Потом поклялись его не забывать.
                Образ его, светлый, в своих сердцах держать.

                А в один из дней человек войдя в конюшню.
                И увидел, что не «та» его Маруся.
                Увидел он, что лошадь сильно сдала.
                Ну как такую запрягать?
                Человек сказал: «Вот так штука». –
                И ещё раз внимательно осмотрел Марусю.
                Потом её вывел в свой ухоженный дворик…
                Выматерился, сплюнул… и повёл на живодёрню.

                Вот так и окончились её дни.
                Жила – не жила, поди разбери.
                Труд, сколько она себя помнила,
                Был её товарищем.
                А хворостина была её матерью.
                Человек же был её богом.
                Он давал ей корм, обувал в подковы.
                Иногда купал её в реке,
                Чтобы поднять ей иммунитет.
                Иногда пьяным плакал на её шее.
                Иногда вёл с ней какие-то речи…
                Так и пронеслись за днями ночи.
                Вот и всё, вспомнить больше нечего.

                За неё он получил, какую-то, деньгу.
                А Марусю в тот же день пустили на колбасу.
                Человек, тот был, толковый хозяин.
                У него ни чего не пропадало даром.
                А на другой день в сельпо.
                Он купил себе колбасы кусок.
                Ел он и не знал, что ест свою Марусю.
                Ел с удовольствием, колбаса была вкусной.

                И никто Марусю не вспомнит,
                Не заплачет.
                Что жила, вот мол, такая кляча.
                Честно трудилась с утра до самой ночи.
                А ведь она бедняга страдала почками.
                Но несмотря на свою невмоготу,
                Гордо носила свой хомут.
                И не смотря на свой труд, свои все старания.
                Не была отмечена даже грамотой.

                Так что ж из этой басни выяснили мы?
                Что по разному они окончили свои дни.
                Один на природе, в окружении семьи.
                Другую дерьмом, потом, в сортир снесли.
                Так какова ж мораль в этой басни?
                Тут каждый, пусть, сам для себя решает.
                Я ж думаю так: «Что благодарность.
                Не всегда по заслугам выпадает».

                VIII

          После  завершения  исполнения песни Булат Шалвович, уже полностью освоившись   в   обстановке,   взял  трубку  из  ладони   жены  и,   даже как-то «запросто», сказал в неё:
          – А… ну   вот   всё,    Леонид    Ильич,    вот   такая  вот песня – басня получилась.

          С другого  конца  провода, несколько  помедлив, как будто человек ещё переваривает услышанное им, послышалось:

          – Хорошая      песня.      «Дорого яичко   ко    Христову      дню», – прокомментировал  ситуацию Брежнев. Хотя вот по форме, тут вы правы, она больше  напоминает  басню,  –  пустился  Леонид  Ильич  в  рассуждения, как какой ни будь  литературный  критик. – И если  бы я её  услышал, не зная что она  принадлежит  вашему перу, то мне было  бы трудно  поверить,  что вы её автор.   И в вашем   случае,   басня   положенная  на  музыку,  звучит  очень интересно.  Мне  она  очень  понравилась.  И  мне  думается, что вам  следует продолжать, хотя  бы  иногда, работать в этом  направлении. Да, вы правы: не всегда  человеку  воздаётся  обществом  по  его  заслугам,  и  даже  у  нас.  Но Партия,    правительство,   и   в   целом    руководство    нашего    государства прилагают   большие  усилия  чтобы  наладить  этот  вопрос.  Чтобы   заслуги каждого   советского   человека   были   оценены в  полной  мере. Я  за  этим внимательно  слежу… И ещё вот о чём  бы я хотел  вас попросить: «Не могли бы  вы  прислать  мне  текст  этой  вашей  басни?  Я  считаю,  что  некоторым нашим  товарищам,  из  Политбюро  например, было  бы очень  полезно с ней ознакомится. А потом  мой  секретариат   разошлёт  её  по  редакциям  наших ведущих газет. Вы как, не возражаете?
          – Что вы, Леонид Ильич, очень тронут вашим вниманием. А какой адрес, Леонид Ильич?
          – Адрес   простой:   Кремль,   Леониду   Ильичу  Брежневу. Так я  жду.
Надеюсь вы не забудете о моей просьбе.
          – Ну  как  такое  возможно!  Леонид  Ильич,  вот прямо сейчас попрошу жену на машинке перепечатать. А сам за конвертом сбегаю.
          – Ну, спасибо, спасибо… До  свидания, Булат  Шалвович, – и  в  трубке Окуджавы послышались короткие гудки.

          После того, как   Леонид  Ильич  отключился  от  связи,  он   немного отдышался, а потом  произнёс, и как  Пежкову показалось, что к самому себе: «Это  правильно, что  Окуджава  мне  про  сортир  напомнил. Я ещё с утра не ходил   сегодня. А Чазов   говорит,  что   обязательно   надо  делать  это   дело регулярно. И желательно  в  одно и тоже время». – И потом  уже  обращаясь к Пежкову:
           – Сергей, соедини меня с  Устиновым. Я, тут, отлучусь  на  несколько
минут… пусть повисит на трубке.
          – А что  ему звонить, Леонид  Ильич? Он  сейчас в буфете, наверное, со всеми остальными. Вы же их обедать отправили.
          – Да, точно. Тогда  сходи за ним. А пока он будет у меня ты не входи. Я тебя потом позову.
          – Хорошо,  Леонид  Ильич,  –  и  Пежков  незамедлительно   отправился выполнять поручение Брежнева.

          После ухода  пресс-секретаря  Брежнев   поднялся  со  своего  кресла, закурил  новую  сигарету, взял с журнального  столика  свежий номер  газеты «Правда», со своим  портретом на первой странице, и напевая: «У нас другой дороги нет»… отправился в туалетную комнату.

                IX

          Вернувшись  из  туалета  Брежнев  нашёл  в своём  кабинете  Министра обороны СССР.
 
          – Вызывали, Леонид Ильич?

          Генсек пюхнулся в своё кресло, положил газету на журнальный столик,
отдышался и обратился к Устинову.
          – Да,  Дима. Боржоми  будешь?  Тогда  сам  за  собой  поухаживай. Ты сегодняшние газеты читал, «Правду» например?
          – Да, Леонид Ильич, обязательно читал. А то как же? Вот как  проснусь так  первым   делом  сразу   за    «Правду»    и берусь.  Ещё  раз  поздравляю  вас  с награждением  четвёртой Золотой звездой Героя советского союза!  От  всёй души поздравляю. – И искренняя, радушная улыбка  появилась  на устах Дмитрия Фёдоровича. А потом расплылась и по всему его лицу.
          – Спасибо, Дима, спасибо. А что на банкет не приходил?
          – Так  мы  же  ракету  новую  испытывали,  я же  вам  докладывал. А вы потом сказали, что «сухим пайком» мне пришлёте…
          – Ах, да… вот память стала: «прости Господи». Так  вот, Дима, зачем  я тебя позвал… Тут такое,  Дима, дело вышло. Неожиданно, даже   можно   сказать:  вдруг, появилась,  и  как у нас говорят: на ровном месте, некоторая проблема. И мне, в этой связи, хотелось бы  получить от тебя   разъяснения,  как  она  могла случиться. Или, как ещё можно выразиться: произойти… Мне сейчас пел свои новые песни бард Окуджава.
          – Кто, Леонид Ильич? – ещё  совершенно  не  понимая  о чём идёт речь, переспросил Устинов Брежнева.
           – Бард, Дима, это  не  имя  и  не  фамилия. Это современное  название человека  который  исполняет  свои  песни  под  гитару. А  зовут  этого  барда Окуджава. Ну ты  же  знаешь его?.. Так вот: он сейчас исполнил мне, по моей просьбе, две  свои  новые  песни. Так  вот: из одной  его новой  песни я узнал, так сказать, к своему  удивлению, и даже можно сказать: изумлению, что ему известно о наших военных, стратегических  планах! О которых в нашей стане знают  только  три человека: я, ты и начальник  генерального  штаба. Так вот, Дима, в одной из его  песен прямо  поётся: «На картах нашего Генштаба, мол, маршруты  все  давно  проложены. / До  града  Лондона  они  ведут, ведут  до Вашингтона»…  Я  считаю  это  недопустимо,  Дима,  чтобы о наших  планах, тем  более,  стратегических  знал  кто-нибудь  ещё.  Пусть  это,  даже   и,  наш советский  человек…  Узнает… в   своё   время… когда   час   пробьёт.  Когда Родина мать призовёт, когда  повестку из военкомата получит тогда и узнает. А  до  тех  пор  наши   стратегические  военные   планы  для  всех,  кроме  нас конечно, должны  быть  полнейшей  военной  тайной! Так вот, Дима, я тебя и спрашиваю: откуда  ему  известно  о  наших  стратегических  планах?  Может быть утечка? Как такое возможно? Не видел же он наши карты  генерального штаба? Не понимаю, как такое могло произойти?..

          Повисла небольшая пауза. Устинов завис, он  совершенно,  после  всего услышанного  от  Брежнева,  не  понимал  совершенно  ничего. Наконец ему удалось взять себя в руки.

          – А он что... вы его пряма  сюда,  в Кремль,  вызывали? Он,  вам,  прямо вот тут свои песни исполнял?
          – Нет, Дима, он  мне  их по телефону  исполнял,  я его по громкой связи слушал.
          – Ну, это я так, к  слову,  спросил. Чтобы  более  детально  прояснить
ситуацию…  не  знаю,  Леонид   Ильич,  всё  это  очень   странно…  В  одном, совершенно точно, могу вас заверить, что  никакой  утечки  не  было. И карту невозможно увидеть, потому что она постоянно находится в моём кабинете, в сейфе. А сейф  под  тройной  сигнализацией. И карта, как  вы  и приказывали, имеется  только  в  одном  экземпляре… Начальник  Генштаба… да  я  его  не один  год  знаю. Надёжный  товарищ. За  него  ручаюсь, как  за самого себя…
чертовщина какая-то. А может быть в других строчках  его песни  был намёк,
откуда у него такие сведения?

          – Да нет, Дима, в ней вообще ни на что никаких намёков не было. А всё прямо, прямы  текстом, мол: победим  гада и добьём  его  потом, как  в  сорок пятом,   в  его   же   логове. А   потом   над  Белым  домом  наш  флаг  Победы развернём. В общем такая боевая, красивая, патриотическая песня… Мне она очень  понравилась. Вот  только  меня  этот  момент смущает: откуда ему про эти наши планы известно?
          – Леонид Ильич, а может быть вам послышалось?.. Вдруг  вас эта песня так очаровала, что это… привиделось. Вот  когда я цыган слушаю, когда  они мне   поют, когда  я  их  к себе  вызываю: Скатерть  белая  залита  вином / все цыгане спят непробудным сном /лишь один…
         – Дима,  к  чёрту  твоих  цыган!  Я тебя  не  за  этим  позвал, – несколько раздражённо  произнёс  Брежнев, – может  быть  ты  ещё и на кофейной гуще погадаешь: откуда у него эти секретные сведения или на картах?.. Так ты что, их к себе, прямо в Министерство  обороны  приглашаешь? – вдруг изумлённо
спросил Брежнев уставившись на Устинова?
          – Нет, нет, что вы, Леонид Ильич, только к себе  на  дачу… Жена очень
любит  цыган  послушать. Посмотрит  на меня своим  нежным взглядом  да  и скажет   своим  бархатным,   вкрадчивым   голосом, мол: «Страсть  как   хочу, Димочка,  цыган  послушать. А если не  вызовешь… вот  сейчас  возьму  твой пистолет,  антикварный,  из  которого  Алилуева  застрелилась,  и  тоже   себя грохну. Прям  туда  же, в висок», – ну, что ты будешь делать с этими бабами? Любого человека могут в бараний рог скрутить.
          – А откуда  у тебя этот пистолет, Дима? – по Брежневу было видно, что у него сегодня день сюрпризов и открытий.
          – Да  Щёлоков   подарил… на  шестидесятилетие.  А что, не  надо было принимать  такой  подарок? Я  ещё  тогда  сам   подумал: « Вот  вместо    того чтобы ковёр какой подарить, или такую же хрустальную люстру, какая у него в туалете  висит, которые, он  у  воров в законе  постоянно  отжимает, он мне, сука,  этот   пистолет   сунул.  Да  ещё и без  кобуры». Очень  я тогда  на  него разозлился, в душе. Но виду не показал. Подумал: «Дарёному коню в зубы не смотрят»… А я ему  тогда, на его  день  рождения, подарил  полное  собрание сочинений  Владимира  Ильича Ленина. Видели бы вы его лицо в тот момент.
Морда  покраснела,   желваки на челюстях    ходуном    заходили,   зубами заскрежетал.   Но   виду   не   показал… во   всю  харю  свою улыбается.   И благодарить меня взялся, руку мне долго тряс.

          – Н да, чудны дела твои Господи… Ты вот что,  Дима, ты  это  пистолет
ему  верни.  И  скажи  ему  так, знаешь ли, с большевикским  взглядом,  глядя
ему  прямо в глаза, что  Леонид  Ильич  приказал вернуть вещдок  на прежнее место. И все другие  вещдоки, которые он разбазарил,  пусть соберёт и вернёт  на  прежнее  место… ну туда,  где  им и положено  находится. – По Брежневу было видно, что эта новость  его  шокировала. И в это время ему подумалось, что его друзья по жизни и товарищи  по партии стали зажыраться. А потом: – Нет, я ему сам скажу, а то он тебя не  послушает… Теперь, Дима, давай  всё-таки,  закончим   с вопросом по Окуджаве.   Как    думаешь:   Андропова подключать к этому вопросу или нет?

          Устинов задумавшись помедлил с ответом, а  потом   убеждённо произнёс:
          – Нет, Леонид  Ильич, я  думаю, что  не  стоит. Как у нас  говорят: «Что знают двое – то знает и свинья». А про наши планы и так  уже  три   человека знают… а тут  ещё и Андропов  будет  знать… нет  думаю, что не  стоит его в это дело посвящать.
          – И  что  же  нам  теперь  делать  в  этой ситуации?  Я,  всё-таки  думаю,что эту тему нужно прояснить до конца.
 
           Устинов  опять  задумался   на  какое-то  время,  а потом  собравшись  с мыслями заговорил:
          – Я   вот,  как   вижу   это   дело,   Леонид   Ильич.  Я  вам  хочу  кое-что рассказать из  своего  опыта. Вы  же  знаете, что я иногда,  время  от времени, пишу  стихи.  Вам, вот, их читал не раз. А стихи  это что? Порой  это  стихия. Как   начнут   строчки в голову   лезть   пряма  не знаю  откуда. Лезут и лезут. Пряма  какая-то  пурга из строчек и слов в это время в голове. А ты, то есть я, только и успеваю, что их записывать. Запишу, а потом когда начинаю читать, то сам себе удивляюсь: откуда у меня  такие мысли?  Как  такие  строчки мне могли  придти в голову? Вот и поэтесса Анна Ахматова высказалась, в одном из своих стихотворений, по этому поводу: «Когда б  вызнали, из  какого  сора растут   стихи»… Так  что,  Леонид  Ильич,  я  думаю,  что  всё  это  плод  его фантазий. Или плод его  больного  воображения. Иначе  всё  произошедшее я объяснить не могу.

          – Дима, он совершенно  здоров. За  это  я  могу  поручиться. Я же с ним разговаривал. Речь его правильная, учтивая… заикался  несколько раз, видать понимал, с  кем  разговаривает, – потом  задумался, взял очередную  сигарету из пачки. Неспешно прикурил её. Выпустил струи ароматного дыма, из своих ноздрей. И погрузился в свои думы.

          Устинов  всё  это  время  наблюдавший  за  Брежневым  понимал,  что у него сейчас в голове рождаются какие-то сложные конструкции, посредством которых, как  это  было  уже  не  раз и не  два, можно будет разрешить самую сложнейшую  ситуацию.  Наконец  Брежнев  заговорил: 
          – Вот что я думаю,  Дима:  давай   твоё   объяснение, в  сложившейся  ситуации,   примем   за  рабочую   версию:  что  это  всё  плод   его   больного воображения. И, пока, понаблюдаем  за  ситуацией.  А  Андропова  я всё-таки  подключу,  попрошу  его  установить,  не  вводя  его полностью  в  курс дела: какие   Окуджава  и  с  кем  имеет  контакты.  Особенно  из   среды   военных. И  ещё   этих  самых…  как  их…  вспомнил: диссидентов. Сам  понимаешь, в непростое   время  мы  живём.   Так что  о   всём,  что  связанно   с   нашими   стратегическими планами, этим   и  другими…  наши      потенциальные  противники  должны   быть  в  полнейшем   неведении.  Я  думаю,  что  ты  не хуже меня это понимаешь. А то какие же это стратегические планы?!

                Х
               
          Потом Брежнев посмотрел на висящие на стене часы.
          – Как время летит. Ты успел пообедать?
          – Да только вот начал, Леонид Ильич, а ту за мной  ваш Сергей пришёл.
          – Ну, это ничего, давай вместе пообедаем. Ты крикни Сергея.

          Устинов  живо  приподнялся  с  кресла,  подошёл  к  двери и открыл  её.Звать  пресс-секретаря  ему  не  пришлось, потому  что пресс-секретарь сидел
за  ней  на  стуле.  Услышав  открывающуюся  дверь  он  встал лицом к ней, в метре от неё. И когда Устинов повернувшись  к  нему спиной пошёл к своему креслу, Пежков последовал за ним, и вошёл в комнату.

         Войдя в комнату  пресс-секретарь  остановился  в  полуторах  метрах  от Брежнева, ожидая дальнейших распоряжений.
          – Сергей, что у нас там сегодня на обед?
          – Леонид  Ильич,  это  всё  зависит  от  того   какую  кухню  вы  сегодня выберете: итальянскую, французскую или японскую… или  может  быть  ещё какую, или что-то ещё… особенное.
 
          – Пожалуй  французской  сегодня  отобедаем,  –  немного  поразмыслив
сказал  Брежнев, – ножки  лягушачьи уж  очень вкусные  у  нашего  Эмануэля  получаются. Мягкие,  как  раз  по  моим  зубам. Пусть  супчик,  какой-нибудь наваристый    подадут.    Bisque например.    Ну  и  сырка     пусть   нарежут, Roquefort(a) . А то какой  же французский  обед  без  сыра? Это  просто  стыд  какой-то  получается,  а  не  обед.  Да  и  без икорочки  не  обойтись. Пусть ту и  эту  подадут.  Да,  чуть  про  Foie  Gras  не  забыл.  На   десерт  мороженное  Berthеllion  клубничное. Ты   как,  Дима,  не   против   французской  кухни?  –  Устинов,  с  полным   ртом   слюны,  тут   же   кивнул   головой.  –  Ну  вот   и отлично.  Да,  и  графинчик  с  беленькой   пусть  не  забудут. А  то  какой  же это  обед  без  беленькой?  Хотя  нет… пусть  бутылочку   Camus  подадут.  И выпьем мы, с тобой, Дима, так  сказать, за строителей  БАМа. Чтоб у них  там  всё  было  хорошо… Да  и  вообще за всех   наших  советских  людей выпьем. Чтобы они поскорее нам построили,  своими  мозолистыми  руками и своими горячими сердцами, светлое будущее. Сергей, записал?

          – Да, Леонид Ильич, а вот устрицы, улитки… будете?
          – Нет, я это всё сырое не люблю. Если хочешь себе заказывай. Дима, а ты улитки будешь? – Поинтересовался Брежнев у Устинова.

          – Я?.. Я, Леонид Ильич, вообще никогда этой гадости в рот не брал и не возьму. Я вообще не понимаю как люди, французы, это  есть могут. Вроде бы интеллигентная   нация, которая  дала  миру   столько   прекрасных,  великих: поэтов,   художников,  философов,   учёных… и   вдруг  эту  мерзость  едят… улиток. Я бы ещё  мог понять их бедных людей, их пролетариат,  так  сказать,  которые у них  там с голоду  помирают… в их капиталистическом  обществе.  С голоду чего только не съешь. Но чтобы нормальные люди это ели… Зачем?
          – Это ты у Сергея спроси: «Зачем?» – Пежков тут же отреагировал.
          – Дмитрий Фёдорович, так у них там это деликатес. Там  простые люди это не едят. Им это по деньгам недоступно.
          – Всё  равно  гадость.  Ты,  Сергей,  распорядись  чтобы  их  на  стол  не ставили. А то меня стошнить может.
          – А Jamon, Дима,  будешь? – спросил  Брежнев  Устинова, – правда  это уже из испанской кухни.
          – А что это, Леонид Ильич? Змея наверное какая-нибудь?
          – Нет, Дима,  это  не  змея. Хамон, это сыровяленый свиной  окорок, –
пояснил Брежнев Устинову, – испанская штука.
          – Это я с удовольствием. Леонид Ильич. Только вот под окорок коньяк не подойдёт. Здесь беленькая в самый раз будет и солёные огурчики.
          – Сергей,   запиши:   графинчик    водочки   для    дорогого     Министра обороны. – Устинов понял шутку Леонида Ильича и довольно заулыбался.

          – Понял   вас,   Леонид   Ильич,  –  после   этого   Пежков    подошёл   к прибору  селекторной  связи  и  связался  с  администрацией  кухни,  а  потом передал, кому следует, заказ Леонида Ильича. Потом  Пежков сменил тему, – Леонид  Ильич,  всё  записал, ваши  пожелания  переданы  на кухню.  А  ваше последнее изречение, обращённое к строителям  БАМа, сегодня  же  добавлю  в  уже подготовленную статью и отправлю в газеты.

           – Какое  моё  «последнее  изречение?» – несколько  удивлённо спросил Брежнев.
           – Ну, что это… что   у   строителей   БАМа   во   время  работы, на строительстве  магистрали  века,  должны   быть  холодные   головы,  горячие сердца и чистые  руки.  Я так  понял  ваши  последние  слова,  Леонид Ильич.

          Брежнев на секунду задумался, а потом сказал Пежкову:
          – Молодец, Сергей, ты меня понимаешь, как  никто  другой. Даже  жена моя, после  стольких  лет  брака, не  понимает меня так, как ты. И ещё добавь, Сергей, что  работать мы  должны  не за  пайки и не за награды. А потому что нам доля такая выпала: построить самое  лучшее, самое  светлое  государство на   земле. Для  того  чтобы  мы   могли с чистой  совестью  смотреть  в  глаза будущим  поколениям  советских  людей.  Которые  благодаря   всем   нашим безмерно прилагаемым усилиям будут жить уже в коммунистическом обществе. А если чей труд, чьё старание не заметили и не поощрили человека вовремя,  или  вообще   ни как не  поощрили,  то  пусть   этот   человек… не спрашивает:  «Почему  меня  не  поощрили?» – а  лучше  спросит  себя: «Что я сделал и что я ещё могу сделать для страны?»

          После этих слов, произнесённых Брежневым, Устинов еле сдержал себя чтобы  не  встать и не  зааплодировать  Леониду  Ильичу, за  его,  как  всегда, мудрые слова.
 
          – Ну   всё,  шабаш.  Пошли  обедать, а  то наверное суп уже  остывает. Сергей не отставай, – и вся троица  подошла к дверям  лифта, которые увидев кто  к  ним  подошёл  открылись  сами  собою.  А  потом  лифт,  нежно,  через несколько  этажей,  доставил их в специальную  Кремлёвскую  столовую,  где их уже ждал обед.
         
                XI

          Обед, как всегда, был на  высоте. Лягушачьи ножки  были  бесподобны.
Camus обласкал горло и согрел желудок Генсека. Вернувшись  после  обеда в свою  комнату  отдыха  Брежнев  тяжело  плюхнулся в своё кресло, закурил и курил какое-то время. А потом,  незаметно  для  себя  самого, заснул. Пежков взял   ещё   дымящуюся   сигарету   из   пальцев   Брежнева   и   затушил  её  в пепельнице. А потом  устроившись в кресле, на против Леонида Ильича, стал просматривать   последние    новости   в   своей   секретной   папке.   Которые произошли зато время пока они с Брежневым обедали.

          По  прошествии, какого-то, времени  Брежнев,  как-то,  резко  вздохнул, голова его мотнулась в сторону, крякнул и… проснулся. Он понял что заснул и неизвестно  сколько  проспал. Немного  придя в себя  Брежнев обратился  к Пежкову:
          – Сергей, ты  позвони  сегодня  Окуджаве  и  скажи  ему, что  ту песню, ну,  которая   про   совесть… пусть   поёт,  где  захочет.    А   потом    позвони Председателю   союза    писателей  и  поинтересуйся: как   там   продвигается вопрос  по  заявлению   Окуджавы  на  улучшение   жилищных  условий?  Ну, что… пора  дальше работать. Наверное товарищи уже пообедали.

          Пежков   помог    Брежневу приподняться  с  кресла  и  следуя  за  ним отправился в зал для заседания Политбюро.

                XII

          После    окончания     заседания    Политбюро   Устинов    отправился  в Министерство    обороны.    Войдя  в  свой   кабинет  отдал   команду   своему адъютанту: «Григорий соедини меня с Окуджавой».
           – С бардом, Дмитрий Фёдорович? – уточнил адъютант.
           – Да, с бардом.
           Через минуту он  услышал  в  трубке своего телефона голос Окуджавы:
           – Да,   слушаю   вас, – произнёс    он   своим,   так   легко   узнаваемым, голосом.

          – Добрый  вечер  уважаемый, Булат  Шалвович. Это  Устинов, Дмитрий
Фёдорович. Очень  люблю  ваше  творчество. Не  могли  бы  вы исполнить те
песни  которые вы уже  сегодня  исполняли Леониду Ильичу? Буду вам очень признателен… для меня это будет очень важно.

                XIII

          После  окончания заседания Политбюро Пежков, уже в своём кабинете,
засел  за  правку    передовой    статьи   для   завтрашних  выпусков  газет, о сегодняшним заседании Политбюро, посвящённому  строительству  Байкало- Амурской  магистрали. Ему надо  было вставить в неё слова Леонида Ильича, которые он произнёс в своей комнате отдыха перед обедом.

          Также Пежков, ранним вечером, позвонил Окуджаве и передал ему  слова   Леонида   Ильича.   А  перед  отходом  ко  сну,  примерно   без  десяти двенадцать, он позвонил Председателю союза писателей и рекомендовал ему, от имени  Леонида Ильича,  положительно  рассмотреть  заявление  товарища
Окуджавы Б.Ш. об улучшении его жилищных условий.
 
                XIV

          Окуджава  сдержал  своё  слово, данное Леониду Ильичу, и в тоже день отправил ему в Кремль письмо с текстом своей басни. А через какое-то время он, вместе со всей страной, узнал о присвоении  Генеральному секретарю ЦК КПСС  Леониду  Ильичу  Брежневу  пятой  золотой  звезды Героя Советского Союза.

                XV
               
          У Эвтерпы, после всей этой  истории, очень  повысилась  самооценка  в своих   глазах.   Ведь   она,   невольно,   увидела   результат своих усилий и стараний. Раньше  это  её  не  особенно  интересовало, ведь работы всегда, во все времена, было очень много. И она еле успевала носиться  между  поэтами и композиторами сподвигая их на творческие  подвиги. И ей было не до того. А  сегодня  всё  получилось, как – то, само  собой.  И  она  была  счастлива. И Эвтерпа  подумала, что ей  пора  бы  попросить  у  её шефа, Зевса, прибавки к жалованию.

        На этом пока всё, мой дорогой читатель. До новых встреч. Здоровья вам.
    
               
                Валерий Голиков golikov_valerii@mail.ru      
               
 
                04.09.2022г.