Студенческое

ВОТ И ЛЕТО ПРОШЛО

Последний день лета, навеяло.
Сидим с Сенькой в каком-то гнилом сарае на куче гнилой картошки. Делаем вид, что ковыряем эту самую картошку, пьём портвейн, злые как три собаки. Погода поганая, дождик, сарай протекает, промозгло, замёрзли, жизнь говно.
Первый курс университета, радужные мечты, высокая наука, все дела – а тут на тебе – загнали в какую-то жопу мира, кормят каким-то говном, сиди ковыряйся в этой тухлятине, с крыши за шиворот капает...
В советской культуре это называется «сближение города и деревни», в народе – «загнать на картошку».
Бросаю ножик в стену, зло говорю —
— Сень!
— А?
— Ну, я-то ладно... а ты-то? Ты-то что здесь делаешь? Ну, какого хрена тебе здесь надо? У тебя такой отец, такой дед... Ты бы в любой ВГИК, в любой ГИТИС ногой дверь бы открыл... Зачем ты в эту науку попёрся?

Пауза. Сенька спокойно прихлёбывает портвейну, отдаёт мне огнетушитель и рассудительно говорит —
— Мог бы. Открыл бы. И мама предлагала, и дед предлагал.... Только фуфло всё это.
— В смысле?
— В прямом смысле. Фуфло все эти ВГИКИ и ГИТИСЫ. Мне образование нужно. Я не хочу остаться без образования.

Опять долгая пауза. Сидим, ковыряем гнильё, ёжимся от холода.
Не скажу, что мы дружили с Сенькой. Мы, наверное, были приятелями. Мы были друг другу интересны. Мне он был интересен как золотой мальчик, как небожитель, да и фамилия завораживала – Сенька Тарковский, сын того самого (с придыханием)...внук того самого(опять с придыханием)... Боги. Боги иногда сидят в гнилых сараях и ковыряют гнилую картоху. Но даже здесь видно, что это боги – Сенька даже здесь в новеньких красах Адидас шикарной белой кожи. Кто из советских студентов может себе это позволить?
Я Сеньке был интересен как представитель дикого мира. Я для него папуас, который умеет разжечь костёр под дождём и настучать в рыло какому-то неделикатному туземцу. Я учил Сеньку, как сломать руку научному оппоненту и учил его значению слов «фуфло», «чмо» и «рамсы».
Сенькин мир принимал меня настороженно. Он таскал меня по домам небожителей, меня принимали приветливо, но излишне корректно. Меня, естественно, в первую очередь интересовали дома, где бывал Владимир Семёнович Высоцкий – они были дружны с его отцом. Сенька смеялся —
— Мама, можно его к Катанянам?
Тётя Ирма улыбалась и молчала. Мы все знаем тётю Ирму. Ирма Рауш играла ту знаменитую дурочку в «Андрее Рублёве».
Мой мир принимал Сеньку весело и открыто. Сеньке нравились дикари.

Сидим, ковыряем картоху. Я напеваю себе под нос —
— Вот и лето прошло, словно и не бывало...
— Слышь? Это мой дед написал.
— Да ну?
— Ну да...

И вместе горланим —
— Толька-толька-толька этава мало!!!




ПАЛ НИЛЫЧ ЯГОДКА

Просят ещё что-нибудь из университетского прошлого. Извольте. Охотно.

Что мы, советские пионэры, знали о царской России? Ну, знали, что хреново жилось там рабочему классу и трудовому крестьянству, что помещик и капиталист, кровопивцы и мироеды им житья не давали, что Кровавое Воскресенье и что поп Гапон, что верхи не могут, а низы не хотят, что революционная ситуация, что Керенский в женском платье, а в огороде бузина и в Киеве дядька. Единственное, что нас удивляло – зачем мы во всех учебниках постоянно меряемся письками с царской Россией? Почему мы постоянно меряемся, сколько было выплавлено чугуна и сколько было собрано хлеба в 1913 и в 1975 году? Зачем? Ведь где эта отсталая Россия и где передовой СССР? Ну, смешно же...
Но тут случился на нашу беду Пал Нилыч Ягодка. Павел Нилович Ягодка, профессор психиатрии, директор московской Клиники Неврозов и зав.кафедрой нервных болезней нашей Пироговки, 1888 года рождения.
Клиника Неврозов находилась на Октябрьской площади, что всегда вызывало гомерический хохот, а Пал Нилыч был легендой университета, он был почти ровесником Ленина, который всю эту Октябрьскую канитель и замутил.
Наши девки стонали —
— Вот же мужчина...
И томно закатывали глаза.
Пацаны толкали друг друга локтями —
— Ты видал? Ты видал, какие у него ботинки... А ручка???

Понимаете, да? Человеку за девяносто, а он – сексуальный символ и эталон вкуса.
На лекциях Пал Нилыча не то что яблоку было негде упасть – мыша бы не проскочила. Мы гроздьями висели друг на друге и боялись дышать. Все ждали, когда на кафедру выйдет Пал Нилыч и скажет своё волшебное —
— Здравствуйте, господа студенты. Итак, сегодня...

И раздавался шумный выдох, похожий на массовый оргазм. Господа... Господа, ёлкин дрын... Что-то древнее, настоящее, ладаном пахнет.

Где-то около двух метров росту, осанка римского императора, безупречно выбритая голова и подбородок, безупречно отутюженные брюки, белоснежный халат, тёмный галстук, лаковые ботинки.
— Голубчик, почему же у Вас такая неопрятная обувь?
Тебе хочется провалиться сквозь землю. Ты задыхаешься и предсмертно хрипишь —
— Пал Нилыч... У общаги опять всё перекопали...

Погладит тебя по голове и уплывает на кафедру, сверкая лысиной, идёт как огромный авианосец – втирать нам о пограничных состояниях психики.
Нам, если честно, было насрать на сумеречные состояния маниакально-депрессивного синдрома. Мы ловили каждое слово о том, как надо жить и как надо разговаривать. Пал Нилыч рассказывал с кафедры, как надо пить водку, как ухаживать за барышнями, как подбирать носки и галстуки, как томить пасху, настоящую пасху – ягнёнка в горьких травах...
И это обращение – «голубчик» – мы спёрли у него. Даже теперь, во времена полной культурной катастрофы, из меня иногда выпадает это «голубчик». Пал Нилыч произносил это с невыразимой нежностью, и мне кажется, я тоже. Но не те времена. Теперь пареньки из рабочих районов реагируют не так, как мы, пареньки из советских рабочих районов. Мы мурлыкали как котята, а теперешние пареньки демонстрируют все признаки реактивного психоза.
У кого-то начинает дёргаться глаз, а кто-то хватается за револьвер.
Монографии Пал Нилыча Ягодки все знали наизусть. «Беседы о психиатрии»,
«В мире неведомого», «Очерки психиатрии» были пропуском в психиатрический кружок, который вёл Пал Нилыч. В кружок стояла очередь.
Во-первых, это давало постоянный пропуск в психушку имени Кащенко. Психушка Кащенко – это волшебное место. Там была наша кафедра гематологии и знаменитое отделение №30.
Кафедра гематологии – это золотое дно, палочка-выручалочка. В донорских пунктах можно было сдавать кровь раз в три месяца, и платили три пятьдесят. У нас на кафедре платили по-царски – пять рублей, плюс шоколадка «Алёнка», плюс талон на обед в кафе «Аист», плюс справка на два выходных. Эльдорадо. И сдавай кровь сколько хочешь, на сколько здоровья хватит. Здоровье, ясен пень, было как у быков.
И волшебное отделение №30.
О, это волшебное отделение №30.
Попав в отделение №30 психушки имени Кащенко, нельзя было месяц мыть руки – ты прикоснулся к святыням. В отделении №30 постоянными клиентами были Владимир Высоцкий и Венечка Ерофеев, там их выводили из запоев. Также в отделении №30 лежал Иосиф Бродский, и там бывала Анна Андревна Ахматова, она там навещала Бродского. Бродский был не запойный, он там проходил экспертизу перед ссылкой за тунеядство и антиобщественное поведение.
— Род занятий?
— Поэт.
— Вы член Союза Писателей?
— Нет.
— И какой же Вы тогда поэт?
— Я думал, что поэтами бывают от Бога...
— Что???????????
Мы дарили санитаркам шоколадки и пастилу, и часами, открыв рот, слушали их рассказы о буйном поведении абстинентных кумиров. Высоцкий часто пел санитаркам, они записывали, а мы перегоняли у них эти концерты дрожащими руками на магнитофон Маяк 202.
Во-вторых, академы. Членам психиатрического кружка Пал Нилыч легко и ненапряжно давал академы.
Мне он тоже дал академ. Я долго готовился, читал литературу о нервном истощении, наблюдал за дураками, пришёл к Пал Нилычу и сделал максимально невротически-жалистный вид. Пал Нилыч сразу махнул рукой, ничего не стал слушать, только сказал —
— Я вижу, голубчик, Вы устали. Давайте подпишу.
И не просто дал мне академ, но ещё и поселил в рай. Он положил меня в свою Клинику Неврозов на две недели. Я лежал там две недели с директором ГАЗа, в двухместной палате.
Вы понимаете, кто такой в СССР был директор ГАЗа? Вы понимаете, что такое было в СССР автомобиль Волга? Директор ГАЗа – это примерно бог, инопланетянин, демиург, чёрт знает что такое был такой человек.
А я мальчишка, сопляк, пацан с рабочих окраин.
Борис Палыч быстро меня распаковал —
— Косишь?
Я не стал шифроваться —
— Ага.
- Зачем?
— Хочу поработать. Мужики зовут поработать на БАМ.
— А что там?
— Ну как...Тайга, Байкал, романтика, туда-сюда... и деньги обещают хорошие.
— Понятно. Я тоже закосил, брат. Вот, приехал к Пал Нилычу отдохнуть.

Я промолчал. Я умный Шариков, я знаю, моя работа – молчать и слушать. Молчать и слушать.
Палыч продолжил —
— Замудохался я, брат. Поди, стаканы помой.
И стал отвинчивать крышку какой-то замысловатой бутылки.

К Палычу в клинику часто приезжали всякие солидные пиджаки на чёрных Чайках. Меня просили погулять. Меня два раза просить не надо, я шёл гулять. Когда меня приглашали обратно, Палыч уже отвинчивал голову какой-нибудь замысловатой бутылке. Пиджаки всегда привозили Палычу замысловатые бутылки и незнакомые заморские фрукты.
Академ мне дали. На БАМ я, правда, тогда не попал, а попал на другую стройку века. В деньгах я только выиграл, а потом и вообще загремел в ещё один рай, но этот рай был очень грешный. Я попал пионэрвожатым в пионэрский лагерь, где было нас три мужика – я, плаврук и физрук, и примерно тридцать красавиц, практиканток с французского отделения Института Иностранных Языков Мориса Тореза. На БАМ я попаду позже.

Пал Нилыч Ягодка рассказывал о себе мало и неохотно, но чем-то аристократическим от него несло за версту. Всё, что мы о нём знали – он воевал, он фронтовик, и он ещё с войны воспитывает кучу приёмных детей. И ещё мы знали, что это фантастически добрый и умный человек, и это осколок какой-то незнакомой погибшей России, где не выносят нечистой обуви, детей называют на Вы, студентов «господа», водку пьют из лафитничков, а честь знают смолоду. Мы ничего не понимали, ничего не анализировали, всё было на инстинктах. Нам просто хотелось плакать, если когда-то была такая Россия, как Пал Нилыч Ягодка 1888 года рождения.





КАФЕ ПРОМЕЖНОСТЬ

В науку физиологию я влюбился сразу, наповал и бесповоротно.
На вступительной лекции я сел за первую парту. Парта мне сразу понравилась, на столе крупными ровными буквами было вырезано —
«Не пойду на лекцию, у меня эрекция»
Я сразу понял – здесь занимаются делом.

На кафедру взгромоздюхался очень стрёмного вида персонаж, весьма помятый, всклокоченный, с ликом зеленоватым, явно с лютого бодуна. Как выяснилось потом, это был Серёга, зав.кафедрой общей физиологии. Он откашлялся и вдохновенно сказал —

— Здравствуйте, товарищи студенты. Мы приступаем к изучению великой науки физиологии. Нас ждёт много поразительного и интересного, но имейте ввиду – о сути обменных процессов современная наука никакого представления не имеет. Что такое физиология человека, не знает и сама наука физиология.

Я окончательно понял, что попал туда, куда надо.
Серёга был подозрительно молод для зав.кафедрой. Все привыкли думать, что такую должность надо высиживать десятилетиями даже при наличии весьма волосатой лапы. И не напрасно. Но пример Серёги говорил, что дорога в зав.кафедрой может быть проложена и своим черепом. Невероятно, но факт. Более близкое знакомство с Серёгой потом показало, что никаких волосатых лап у него не было, и карьеру он делал исключительно своими мозгами, не забывая их старательно пропивать. Есть такая порода людей – учёный от Бога.
Кульки и зачёты Серёга любил принимать в кафе Промежность. Не подумайте, что это был элемент коррупции, что достаточно было Серёгу напоить и получить автомат. Ничего подобного. Драл он три шкуры, мозг вынимал целиком, но просто любил делать это в неформальной обстановке, за кружечкой свежего пива. Делал он это, конечно, только с лицами доверенными, разделявшими его интересы, но это никак не сказывалось на уровне требований. Скорее наоборот – со своих он требовал больше.

— Расскажите-ка мне, дорогой, о биохимических механизмах апоптоза.

И вынимает душу. Целиком. Вместе с мозгами. Не торопясь, с чувством, с толком, с расстановкой, не забывая развлекаться пивом с пельмешками —

— Что-что? Вы часом не перепутали каспазы с апоптосомой? Да Вас, дорогой, надо гнать поганой метлой из науки! Но если Вы нарисуете мне структуру белкового комплекса рецептора смерти, то я Вас прощаю.

Окружающие испуганно оглядываются и отодвигаются подальше.

Кафе Промежность поимело такое неоднозначное имя вследствие своего географического положения. Вообще-то это было вполне невинное студенческое кафе, железный типовой павильон с вывеской «Пельменная». Но располагалось оно промеж трёх средоточий разума и просвещения – МБФа Пироговки, МИТХТ(тонкой химической технологии) и Педа имени Ленина. Кафе кормило подрастающие научные кадры обалденными недорогими пельмешками, холодцом, пирожками с капустой и яичком под майонезом, цены были очаровательные, а тётки приветливые. Научные кадры умнели на глазах и хорошели от вкусной и здоровой еды.
Популярность кафе Промежность усугублялась дополнительными бонусами. Недалеко от кафе, в шаговой доступности, находилась проходная пивзавода Хамовники, и совсем рядышком, через скверик, был магазин Военторга. Персонал пивзавода охотно выносил с проходной свою продукцию, которая ни в какое не шла сравнение с теми ссачками, которые подавались в автопоилках, бочках и учреждениях советской торговли, а в Военторге всегда был хороший выбор отменных финских сигарет и увеселительных напитков.
К слову сказать, основною причиной крушения империи СССР я полагаю отвратительное качество пива.
Популярность Промежности была столь велика, что к нам туда поднимались даже небожители с Парка Культуры – пацаны из МГИМО и ИнЯза. Бывало такое, что советское студенчество скидывалось, оплачивало персоналу сверхурочные, и наши студенческие пьянки продолжались до утра. Случались, канешна, и менты, но вели себя как правило человеколюбиво, в околоток без надобности не волокли, только стреляли финское Мальборо.
Единственным пикантным недостатком Промежности было только то, что аккурат на Промежность выходили окна нашей анатомички. Анатомичка располагалась в полуподвале, но у неё всё же были окна. Окна были закрашены матовой краской, но вследствие специфических запахов формальдегида, спирта и прочих консервантов, сильно евших глаза, анатомичку иногда проветривали, с детской непосредственностью не задумываясь, что по улице ходят люди, некоторые даже после обеда. И случались досадные инциденты, инвективная лексика, женские визги и обмороки, когда какая-нибудь барышня, только что отобедавши в Промежности, шла себе мимо, не думая о плохом, но имела неосторожность посмотреть в открытую форточку полуподвала. Бывало такое, что нам пригождались некоторые медицинские навыки.
Однажды из нашей подвальной лаборатории радиологии убежали радиоактивные крысы, и Промежность закрыли на два дня – на профилактику и дезактивацию. Помню, у нас был бледный вид, когда пришлось объясняться с голодными соседями, химиками и педагогами.

— Ну что же... – вздыхает сокрушённо Серёга, – Конечно же, Вы ошиблись профессией, товарищ студент, но надо же кому-то мыть пробирки в лаборатории... Хорошо, давайте зачётку. Переходим к культурной части нашей программы. Беги в военторг.





ФИЛИМОН, КАМЕРУН, СУЗДАЛЬ И ПЕТЬКА

Мы сдали череп. Радость великая и всенародный праздник – мы сдали череп.
У технарей есть поговорка – «сдал сопромат – можешь жениться». У медиков такая же песня с черепом. Сдал череп – женись. В черепе две тысячи пятьсот латинских терминов. Чтобы их просто выучить, надо оставить всю суету мира, но их же недостаточно просто выучить, надо знать, что где живёт и показать на натуре.

как на лямине криброзе
поселился криста галле
впереди форамен цекум
сверху ос сфеноидале

Чтобы выучить череп, даётся полгода, но кому это надо? Ясен пень, все это делают за неделю, а некоторые отводят для этого последние сутки перед зачётом. Но это уже отморозки, их потом приходится отпаивать те же полгода или сдавать в дом скорби с серьёзными расстройствами психики.
Я стал народным героем и кумиром всего отделения. Я спёр череп в анатомичке. Ко мне на поклон ходили все современники, я познал все варианты лести в человеческом мире. Мне обещали все блага земные и небесные, половую близость и все пирожки с мясом, которые только есть на планете. Правда, после зачёта я познал и обратную сторону, я познал, как проходит земная слава, я познал, как изменчива эта самая глория мунди. Только Филимон подошёл ко мне после зачёта и предложил выпить.
Филимон был очень серьёзный мужчина. Он был старостой отделения, он был сильно старше нас, после армии, и даже где-то воевал. В каком-то Афганистане. Где этот Афганистан, с кем и зачем мы там воюем – мы не знали. В газетах и по тиливизиру об этом ничего не говорили, да впрочем мы и не смотрели тиливизиров, и читали советских газет. Мы читали Булгакова, где говорилось, что чтение советских газет дурно сказывается на пищеварении, а своё пищеварение мы уважали. Филимон нам тоже ничего не рассказывал, только плакал, когда напивался. Плакал тяжко, надрывно и долго. Но это не мешало нам уважать Филимона, парень он был классный.
— Пошли, угощаю, – сказал Филимон.
Я зло ответил —
— Я в нулях.
Филимон обнял меня за плечо и повторил —
— Я угощаю. Я получил стипу на всё отделение.

Я не лукавил, я был по нулям. Стипу я не получал, а на ломы и разгрузку вагонов во время сессии не было времени. Учился я неплохо, но у меня всегда что-то подвисало, и стипу я не получал. Я не особенно горевал по этому поводу, я жил безбедно – для безбедной жизни у нас, разгильдяев, были ломы , фарцовка, разгрузка вагонов или машин с продуктами, и волшебная кафедра гематологии. Там стояли мощные центрифуги, кровь требовалась в бешеных количествах, и там закрывали глаза на всякие правила, и платили по-царски. Мама мне тоже помогала деньгами, но я при всяком случае пытался уклониться от её помощи – у неё на руках были две маленькие матрёшки, мои сестрёнки, а папа от алиментов бегал. Убегал не всегда, но чаще убегал.

— Предлагаю сходить в Мутный Глаз, – сказал Филимон, – пивка попьём. Без фанатизма.
Я внимательно посмотрел в глаза Филимона – если он предлагает выпить без фанатизма – быть беде.
Мутный Глаз – это большой пивняк на Спортивной, аккурат по дороге в Лужу.
На крыше Мутного Глаза красовался огромный красный рак со стеклянными глазами, за что он и получил такое название в народе.
Выпили без фанатизма. Филимон очень скоро получил пивной кружкой в голову. Он затеял какую-то высокую дискуссию с соседом по стойке, сосед за недостатком аргументов зарядил Филимону кружкой по репе. Я сложил Филимона под стол и стал разбираться с соседом. К соседу присоединились его собеседники, у меня тоже нашлись сочувствующие. Дискуссия затянулась. Потом очухался Филимон, вылез из-под стола, снял со штанов армейский ремень и очень ловко использовал пряжку в качестве аргумента дискуссии.
Поговорили на славу, свалили из Мутного Глаза, не дожидаясь ментов. Обнаружили, что уже стемнело. Поехали в общагу, по дороге решили заглянуть в ЦДТ. В Центральном Доме Туриста на тридцать третьем этаже был популярный валютный бар. Если как следует подмигнуть бармену, можно договориться и за рубли. Правда, цены конские, но выбор напитков богатый. Филимон решил гулять не на шутку.
Бармену мы не приглянулись. Два в жопу пьяных и средне одетых студента с некоторыми телесными повреждениями на рожах сочувствия в нём не вызвали.
Мы поймали какую-то ложкомойку, купили у неё бутылку плохой водки, выпили под рукав из горла, вышли на воздух. Тут Филимона опять срубило, но оказалось, что мои нейронно-синаптические связи тоже сильно пострадали. Я сложил Филимона в сугроб и пошёл к неграм.
Перед выходом из ЦДТ стояли несколько маленьких негров. Трезвые, спокойные, стояли курили, никого не трогали, мирно трепались, смеялись.
Я подошёл к неграм и спросил —
— Вы откуда, ребята?
— Мы из люмумбы.
Рядом с ЦДТ были общаги университета Патриса Лумумбы, который в народе называли «зверинец». Стыдно, но из песни слова не выкинешь.
Я сказал —
— Понимаю, что из люмумбы. Вы сами откуда?
— Мы из Камеруна.

И тут меня окончательно закрыло. И я совершил один из самых постыдных поступков в своей жизни, тем более постыдный, поскольку совершенно немотивированный. Плохо я читал монографию Пал Нилыча Ягодки «Осторожно, алкоголь». Плохо. Невнимательно. Увы мне.
Тому пареньку, который мне ответил, я въехал в репу первым, а потом с непонятным кличем «Вива Камерун» я побил их всех. Они настолько обалдели, что не оказывали сопротивления, да и были они маленькие, безобидные, трогательные, а я большой, пьяный и сильный. И хотя их было человек пять или шесть, а я один, я положил их всех. Потом откопал Филимона в сугробе, поймал такси и уехал в общагу.
Зачем я бил негров? Что они мне плохого сделали, эти славные маленькие ребята? Козёл я на роликах, вот что я вам скажу. Козёл, а никакой не строитель коммунизма. Даже если бы мы достроили коммунизм, меня бы не взяли в коммунизм. Ибо недостоин.
В общаге я сгрузил Филимона у Зульки и пошёл к себе спать. Зулька, наша узбекская красавица, была закадычной нашей подругой. Я с ней просто дружил, а Филимон прям изо всех сил дружил.
Зулька мне потом рассказывала —
— Ты пришёл с Филимоном на плече и сказал —
— На тебе, Зуленька, Филимона. Он умер.
Рассказывала и громко смеялась, смеялась звонко и заразительно, показывая шикарные белоснежные зубы, какие бывают только у узбекских красавиц.
И позвякивали у неё в ушах какие-то затейливые узбекские монисты. Монисты тоже смеялись.

А вот что произошло дальше, я не знаю. И никогда уже не узнаю. Я пошёл спать, мне надо было спуститься двумя этажами ниже, и вот мой блок, и вот он мой тёплый уютный Хельфрид, мой замечательный Хельфрид Шпэте из города Галле, мой муттер Хельфрид, сосед мой по комнате, и вот моя тёплая постелька...
Проснулся я от холода и от шума. Холодно было так, что болело лицо, а рядом со мною стояли какие-то люди, они показывали на меня пальцами и громко смеялись. И говорили как-то странно. Я вслушался – говорили по-английски.
Я понял – либо я умер, либо сошёл с ума. Я же пошёл спать к себе в общаге, почему же тогда я проснулся на улице в Англии? Я в каком-то английском холодном аду? В тартаре?
Осмотрелся. Я сплю на улице, на лафете крылечка какого-то деревянного дома, рядом толпа англичан... или американцев...или австралийцев... Они ржут надо мною, ржут как-то сытно, довольно и неторопливо. Я встал, отряхнулся, потёр снегом морду, побрёл, озираясь, пытаясь понять, где я, собственно, нахожусь.
Какой-то город, но вряд ли Москва. Вывески русские, это обнадёживает.
Стал допытываться у прохожих. Пытал их вкрадчиво и деликатно, чтобы не сдали в дурдом. Использовал технологии Стёпы Лиходеева, был несчастен и вкрадчив. Совершенно с булгаковскими интонациями один из прохожих мне сообщил —
— Ну, Суздаль...

Суздаль? Какой Суздаль? Почему Суздаль?
Решил отложить этот вопрос на потом, сначала надо согреться. Нашёл какой-то подвальчик с медовухой, отогрелся, поскрёб по сусекам, нашёл каких-то денег, поправился стаканчиком медовушки.
То, что осталось от мозгов, отогрелось и с трудом заскрипело. Я выяснил, что спал я на объекте музея деревянного зодчества, и ржала надо мною какая-то экскурсия. Видимо, буржуи решили, что я экспонат. Что я делаю в Суздале в музее деревянного зодчества, я решил не выяснять. Выяснять всё равно не у кого. Надо как-то выбираться отсюда.

У нас с Филимоном потом долго был бледный вид. Оказалось, что мы просрали почти всю стипендию отделения, от неё остались какие-то мелкие брызги.
Не столько пропили, сколько именно просрали – сумма космическая, столько за день пропить невозможно, это надо было не в Мутном Глазе гулять, а снять полностью ресторан Арагви, выпить там годовой урожай кинзмараули и пригласить туда для развлечения всю труппу Большого Театра, чтобы лауреаты пели и плясали.
Откидывались долго. Забыли про учёбу, всё свободное время бились на ломах, разгружали вагоны с мукой на Москве-Рижской, кровь сдавали ручьём. Отбивались примерно полгода. И все полгода выслушивали сокурсников, что они про нас думают. Думали они про нас неважнецки, но надо отдать всем должное – в деканат никто не настучал. Некоторые сердобольные барышни даже хотели простить нам стипендию, но мы отдали всё всем до копейки. А потом нажрались до соплей, правда, уже без приключений. Филимон плакал и пел какие-то странные песни про пули и кровь.

От той истории остался у меня только Петька Краневич – череп, который я спёр на кафедре. Я из вредности его не вернул, а просверлил ему дырку в затылочной кости и вставил в череп красную лампочку. Получился довольно инфернальный ночник. Глазницы Петьки Краневича светились по ночам демоническим красным цветом, я вставлял ему в зубы дымящийся бычок – у Петьки аккурат не хватало в верхней челюсти одного резца, было удобно. Петька светился мягким алым светом, курил и напоминал мне о бренности всего сущего. Много лет мы с Петькой жили душа в душу, часто и долго беседовали, и понимали друг друга с полуслова. Особенно по пьяни.
Потом и Петька исчез. Я потерял его где-то при очередном переезде с квартиры на квартиру. Жаль. Я уже подумывал захоронить Петьку где-нибудь в подобающем месте, дабы не обижать покойного.

Прости, Петька. И вы, негры, простите. Простите меня, дурака.




ЛОМЫ

Когда я рассказывал про наши старые студенческие забавы, упоминал ломы. Много было вопросов, что это такое. Неудивительно, это давно забытый вид спорта. Сейчас, наверное, это просто невозможно – нажми пипочку на телефоне, и всё тебе принесут, только денежку дай.
ЛомЫ, или ломА – это был такой студенческий бизнес. Сейчас у студентов другие развлечения. Оно понятно, сейчас все экологические ниши советского студента заняты нашими азиатскими братьями. Сейчас ты не пойдёшь разгружать машину с продуктами или вагон с мукой – там трудятся маленькие арийцы или потомки Тамерлана, им тоже жрать нужно. А в мои времена все эти физические упражнения исполнял советский студент. Поколение дворников и сторожей, как пел древний китайский мудрец БГ.
Я уже плохо понимаю, когда мы спали. Утром надо учиться, днём ураганить по кафедрам, которые разбросаны по всей Москве, вечером учить уроки, а ночью – ночью разгружать машину в универмаге или ломаться. И ещё каким-то непонятным образом умудрялись бухать, отплясывать на дискотеках, ходить в театры, на концерты Воскресения и Майка Науменко, плавать в бассейне, бегать в Луже по шикарным тартановым дорожкам, играть в волейбол... и постоянно размножаться, размножаться истово и самозабвенно.
Когда? Как? Откуда было столько здоровья? Я этого уже не понимаю.
Когда мы спали? Спали ли мы вообще? Уникальной физиологической особенностью советского студента была способность спать стоя в метро с открытыми глазами. Едешь бывало утром в школу после разных физических упражнений, вцепишься покрепче в поручень, и пока дотрясёшься с Юго-Западной до Фрунзенской – смотришь, и выспался. Но не пытайтесь повторить, у современного хомо эректуса совсем другой гомеостаз.
Ломы бывали не каждый день. Ломы бывали примерно два раза в месяц, но при удаче кормили изрядно. Два раза в месяц в театральных кассах бывали распродажи билетов. И по ночам театральные кассы напоминали Битву при Фермопилах или Стояние на Угре, только всё было более зловеще, ибо происходило в полной тишине и без крови.
По некому таинственному сигналу к театральным кассам съезжались ночью огромные табуны крепких парней. Таинственность сигнала усугублялась неразвитостью коммуникаций древнего неолита – ещё не лежало в каждом кармане персональное электричество, и как крепкие парни узнавали, где и когда будут продаваться билеты на «Гамлета» или «Трамвай желание» – это великая загадка истории. Ко мне просто подходил в общаге крепкий парень и говорил – «завтра ломы. Сбор в двенадцать ночи на Таганке».
Я выступал за команду МЭИ. Самыми сильными в Москве были команды МЭИ и МАИ – энергетки и авиаконструкторы. Было много и других команд, но эти были самые ушлые. Студенческих билетов на ломах не проверяли, можно было выступать приглашённой звездой. Приветствовались парни покрупнее, покрепче и поспортивнее. Я всем этим требованиям отвечал и пользовался спросом.
В назначенный час сходились в тихой бескровной битве войска ополченцев. Неписанные правила – не бить, не кусать, не хватать, не валить, не топтать, не врезаться в толпу с разбегу. Специальные капо следили за соблюдением правил, нарушителей тут же с позором дисквалифицировали. Упавшего тут же поднимали. Со стороны ломы напоминали некое коллективное сумо – два табуна крепких парней выталкивают друг друга с дохё, дохё служит площадка перед театральной кассой.
Победитель получает всё. Вытеснившая соперника команда блокирует все подходы к театральной кассе, дальше действуют специально обученные люди и скупают все билеты на нужный спектакль в нужный театр. Полагаю, император Хирохито дорого бы дал за само это зрелище, ему было бы наплевать на билеты на Таганку, ему сами ломы были бы как предел эстетического наслаждения.
Московские театры делились на те, в которые не попасть, и те, которые нахрен никому не нужны. Таганка, Ленком, Современник – полный досвидос. Моссовет – точечные операции, «Трамвай желание» и «Кошка на крыше». Остальное – по ситуации. Были специальные жужики, которые изучали спрос и назначали ломы. Мы этих жужиков не знали, не наше это дело. Жужики – это барыги, нам они не интересны. Нам интересно, сколько и когда принесёт в общаге мне денег тот крепкий парень, который звал меня на ломы. Можешь взять доляшку, можешь взять пару билетов на «Звезду и смерть Хоакина Мурьеты», сходить с барышней на спектакль. Это хороший тон. Барышня смотрит на тебя как на инопланетное существо, ибо попасть на этот спектакль смертному не реально, реально только титану.

Забавы советского студента – уходящая натура. Цивилизация прячется в электрические сфэры. Может быть, это хорошо. Может быть, это плохо. Но скажу вам – чай из термоса в тихой ночной Москве после успешных ломов – это скупое, но щемящее мужское человеческое счастье.