Гадание в первый день зимы. Часть 1

Осень в этом году выдалась серая и тоскливая, и скупа на ясные дни. Сейчас, по прошествии некоторого времени, затрудняюсь даже сказать, по какому такому поводу я проснулся в то утро раньше обычного. То ли это было от яркого солнечного света, что лился в окно моей спаленки, то ли от доселе незнакомых звуков, что раздавались на открытой лужайке перед ротондой старинного нашего дома. Впрочем, звуки эти отдалённо напоминали те, что изрядно мне довелось слышать на ярмарке нашего губернского города, куда мы с папенькой ездили минувшим летом.
 Спаленка моя располагалась на втором этаже в правом крыле нашего обширного графского дома. Как ни силился я разглядеть причину шума и суматохи, все попытки мои были напрасны. Яркое солнце на лазурном небосклоне сверкало, отражаясь от свежевыпавшего снега. Я невольно прищурил глаза, силясь хоть что-то разглядеть на заснеженной поляне пред парадным крыльцом, но всё было тщетно. Мелькнула шальная мысль выскочить сквозь плотно законопаченное на зиму окно, но сделать это было решительно невозможно, если, конечно, не выбить оное ногой, обутой в ботфорты. Увы, на ногах моих были из обуви только мягкие туфли с загнутыми носками и расписанные золотым шитьём, которые папенька мой привёз по окончании очередной войны с турками.   Особо раздумывать в сложившемся моём положении не приходи-лось. Схватив увесистую трость с круглым набалдашником, я выскочил прочь из спальни и кубарем скатился вниз по лестнице.
Сквозь стрельчатые окна ротонды я разглядел сборище пёстрых кибиток, пёструю же толпу людей, одетых в цветастые наряды, морды лошадей, гривы которых были украшены разноцветными лентами. «Уж не бунт ли это, сродни пугачёвскому?», - была первая моя мысль. Про бунт тот много рассказывал мне мой дядька, старый отставной солдат, что был приставлен ко мне воспитателем. Он знал множество занимательных историй, участвовал чуть ли не во всех славных боевых походах, и видел много дальних стран и диковинных явлений. Часто, сидя хладными вечерами у жарко натопленной печи, рассказывал всевозможные истории, где он был непременно главным участником. Постепенно сон овладевал мною, веки тяжелели и глаза мои закрывались, пока я окончательно не попадал в объятия Морфея. В таких случаях дядька брал меня на руки и относил в мою спаленку, где я беспробудно спал уже до самого утра. С годами я подрос, таскать на руках меня спящего стало тяжело, хоть он и не подавал виду. Я его жалел и при первых приступах дремоты уже самостоятельно добирался до своей кровати…
Резко дёрнув ближайшую ко мне дверцу ротонды, я невольно застыл в проёме, глядя зачарованно на стоящего на задних лапах чуть левее от открытой мною дверцы огромного бурого медведя. Туловище его было одето в куцую шутовскую курточку, сшитую из пёстрых лоскутьев по большей части всевозможных оттенков красного цвета. В носу его темнело кованое железное кольцо, а из левой ноздри стекала почти застывшая струйка крови. Медведь притопывал тяжело своими короткими задними лапами, тело его колыхалось согласно этим движениям под звуки бубна. Оцепенение моё от внезапной встречи с медведем длилось недолго. Он приподнял свою лохматую морду и взглянул на меня своими маленькими, но выразительными глазками. И столько боли и потаённой грусти было в его глазах, что жаркая волна жалости к могучему зверю, вынужденного играть шутовскую роль на потеху странных неведомых людей, овладела всем моим существом. Сию безрадостную картину дополнила увесистая цепь, что окутала лапы зверя. Получалось, что медведь был закован в некое подобие кандалов наподобие тех, что присущи отпетым каторжникам, нежели гордому хозяину леса, которым сей медведь непременно был в более счастливые свои годы.
В великом своём смущении от укоризненного, как мне почудилось, взгляда несчастного зверя, я отвёл свои глаза влево от своего невольного визави. И в направлении оном я узрел невероятную картину: батюшка мой, отличаясь даже в свои преклонные годы молодецкой горделивой осанкой и военной выправкой, слегка откинул свою непокрытую голову и держал на вытянутых руках плечи незнакомца и всматривался в его заросшее густой чёрной густой бородой разбойничье лицо. В левом ухе незнакомца блестела золотая массивная серьга, а кудрявые волосы на голове были всклокочены от матушки-природы. Пожалуй, расчесать такие кудри возможно было только конским гребнем. И то, сказать по-честному, не было уверенности, что гребешок сей не потеряет от такой причёски один, а то и два, из своих зубьев.
Наконец, растянув губы свои в улыбке радости, отец воскликнул: «Янко! Шельмец! Прибыл, наконец-то, бродяга!». И, произнеся сей монолог, крепко прижал незнакомца к своей груди. Началось невообразимое: от пёстрых кибиток отделилось несколько человек, как оказалось, со скрипками в руках. Слегка согнувшись, припадая туловищами своими чуть влево, они извлекли из своих инструментов протяжные пронзительные звуки вступления, а потом темп исполнения усилился, смычки их стремительно перемещались по струнам, - да так, что невозможно было удержаться, чтобы не пуститься в пляс.
С чувством трижды облобызав внезапного гостя, папенька мой выпустил его из своих крепких объятий. Обернувшись в сторону дома и протянувши освободившуюся левую руку, он снял с подноса штоф водки и самолично наполнил два больших бокала, один из которых достался Янко. Оба одновременно опрокинули бокалы, крякнули так, что было слышно окрест. Тотчас к ним приблизился с очередным подносом, на коем расположился каравай ситного хлеба   дядька-воспитатель. Отведав хлеб-соль, оба они вновь обнялись крепко и застыли в таком положении весьма изрядно.
Чада и домочадцы наши застыли с удивлёнными улыбками на устах. Один лишь дядька -наставник мой, старый солдат, радостно улыбался в свои пышные усы и ждал своего часа. Батюшка мой отстранился слегка от своего дорогого гостя, распростёр свою руку в сторону воспитателя моего и произнёс: «Ну, что, Янко, узнаёшь старого друга Ивана Никодимыча?». «Как же его не узнать? Хоть и седины прибыло, а всё такой же служака!», - отвечал Янко и поспешил обниматься со старым своим знакомцем. Голос у Янко был красивого звучания и весьма зычный.
Папенька мой обернулся в мою сторону и молвил: «Вот, Янко, погляди на сына моего, Николеньку! Бог даст, славным воином станет! Видишь, и косолапого твоего не испугался». Я смущённо отвёл свой взор и встретился глазами с незаметно подступившей женщиной уже в летах, с длинными тёмными волосам «воронова крыла», и пронзительным взглядом карих глаз, обращённых в мою сторону. Медведь был незаметным образом для меня отведен по ступенькам крыльца вниз молодым чернявым отроком, который был к нему приставлен вожатым.
Папенька неоднократно рассказывал в детстве и раннем отрочестве моём про всевозможные военные баталии, в которых ему доводилось участвовать. И чаще обычного вспоминал он свою воинскую службу в Бессарабии, по которой, как теперь известно всей просвещённой публике, кто хоть раз брал в руки книгу известного сочинителя нашего, господина Александра Пушкина, «цыгане шумною толпою по Бессарабии кочуют».
Я стоял как вкопанный, неотрывно смотря на пожилую цыганку, не в силах отвести глаз. «Дай, дорогой мой, яхонтовый, посмотрю твою ручку», - с этими словами она приблизилась ко мне, не отрывая от моего лица своего пристального взгляда. Голова её была непокрыта, смоляные волосы распущены, но подобраны самым удивительным образом, отчего она совсем не выглядела растрёпой. Цыганка подошла вплотную, мягко взяла обе кисти рук, и развернула к себе мои ладони.  И стала пристально всматриваться, при этом шепча губами слова, которые я совсем не понимал, как ни силился это сделать. Слова эти явно были колдовскими, и вся речь её неясным бормотанием походила то ли на заговор от болезни, то ли на заклинание. Не выпуская моих рук, она вновь, подняв голову, взглянула на меня с совершенно иным выражением лица, и гортанным голосом вскричала: «Янко, я нашла его!». И в ту же минуту стала исступлённо целовать мои руки. Весь в смущении, томимый неизвестностью, я почувствовал от пережитого за сегодняшнее утро такое потрясение, что белый свет в глазах моих померк, и я впал в небытие, потеряв сознание.